Служанка. Делия Росси

ГЛАВА 1

Комната выглядела заброшенной.

Темные деревянные панели тускло блестели потрескавшимся лаком, громоздкая кровать неловко застыла у дальней стены, а замотанная в тонкую кисею люстра свисала с потолка нелепым засушенным цветком. Все вещи казались ненужными, забытыми, мертвыми. Даже пейзаж на стене. Вроде и краски яркие, и выписан при помощи магии искусно, а иса — частички живого духа — в нем нет.

Я поставила на пол ведро и захлопнула за собой дверь. В голове до сих пор звучал испуганный шепот Грильды: — «Милорд возвращается!». Эта фраза с раннего утра гуляла по замку, передаваемая из уст в уста самыми разными голосами. Неизменным в этих голосах было только одно — страх. Все население Белвиля с ужасом ожидало возвращения хозяина. Граф Стобардский и Эрский, владелец Крона, Старкона и Брода, бывший командующий первой армией и один из самых сильных арнов империи возвращался домой. В наш Белвиль.

Я посмотрела на портрет графа, висящий на противоположной от окна стене, и невольно поежилась. Вот уж где иса было с избытком! Крупный мужчина в синей военной форме, словно живой, сумрачно глядел на меня из-под нахмуренных бровей, и от этого взгляда мурашки по коже бежали. Настоящий арн. Резкие, словно выточенные скульптором черты, сверкающие алым глаза, темные с синеватым отливом волосы, — лорд Крон не был красив в общепринятом смысле этого слова. В нем было слишком много того дикого, первозданного, уходящего корнями в народные предания и жестокую веру предков, что отличало арнов от изнеженных аристократов Олдена.

Интересно, с чего вдруг графа потянуло на родину после стольких лет отсутствия? Зачем ему старый замок? Жил бы себе где-нибудь подальше, вот хоть в столице, в своем огромном особняке, или в Дубровице, в старом господском доме. А Белвиль... Древнее имение, затерявшееся в глубине Алмазных гор, было родовым леем семьи Крон, но сами арны тут почти не показывались. Если только перед свадьбой невест привозили, чтобы испросить благословение у духа рода.

Вот и нынешний владелец уже лет двадцать в свою вотчину не заглядывал. И лучше бы и еще столько же не появлялся. Старые слуги рассказывали, что нрав у хозяина крутой, да и как может быть иначе, если нутро звериное? «Как этим взглядом своим посмотрит, так душа до самого донышка заледенеет, — шамкал беззубым ртом Микош. — А если, не приведи Создательница, разгневается, так легче сразу в гроб лечь и крышкой прикрыться, все равно жизни не будет».

Хоть Микошка и казался выжившим из ума стариком, но я склонна была ему верить. Арны — они такие. С ними лучше лишний раз не сталкиваться.

— Ты долго прохлаждаться будешь? — я так задумалась, что не заметила, как открылась дверь и в комнату протиснулась Салта. — Вот же сварново отродье! Чего глазюками лупаешь? Шевелись давай! Или ты думаешь, хозяин на лошадях от столицы добираться будет?

Старшая вытащила из-за пояса фартука засаленное полотенце и замахнулась, но я незаметно уклонилась, и вонючая тряпка шлепнулась на пол.

— Ах ты ж, лишманка!

Раздосадованная  Салта открыла рот, и оттуда понесся такой поток ругательств, что неподготовленный человек вряд ли сумел бы их вынести. А я… а я ничего, привыкла уже. За  последние пару лет и не такое слышать доводилось.

— Думаешь, коли  безъязыкая, так тебе поблажки будут? — выдохшись, прошипела Салта. — И не надейся! Я тут лентяев не потерплю. Чтобы через час комната сияла, — старшая насупилась, отчего крупная красная родинка между ее бровями стала похожа на рог, буркнула еще что-то неразборчивое и вышла, громко хлопнув дверью.

Крепкое дубовое полотно испуганно крякнуло. Ну-ну… Попробовала бы она при хозяине так грохнуть.

Я усмехнулась, подоткнула подол и принялась за уборку. Протерла пыль, вымыла полы, вынесла во двор ковер и снятые с карнизов шторы, выбила их и вернула на место, перестелила белье и расставила вазы со свежими цветами. Да только вот лучше не стало. Как было все мертвым, так и осталось, и на душе оттого темно сделалось.

Паница с детства учила меня, что любая вещь, которой люди пользуются, свою энергию имеет. Светлую или темную — это уж какой у нее хозяин был. А тут — ничего. Пусто. И в душе знакомый холодок возник. Нечисто что-то с хозяйской комнатой. Неладно. И уйти поскорее хочется, воздуха в груди не хватает.

Я не стала медлить: подхватила ведро с тряпками, да и выскочила за дверь.

{Штефан}

Погода испортилась. До самого Стобарда лил дождь, и он уже в который раз пожалел о злополучной идее добираться до Белвиля верхом. Понесла ж нелегкая!  Шестые сутки в седле, это даже для его железной задницы перебор. А до замка еще день пути. День пути по раздолбанным дорогам дикого края.

Он обвел взглядом ветхие домишки, чавкающую под копытами вороного грязь, покосившиеся заборы, торчащие у калиток уродливые фигурки Скарога и темные глазницы окон. Да... За минувшие двадцать лет в Стобарде ничего не изменилось — все та же нищета и дремучие суеверия.

Штефан скривился. Двадцать лет… Его бы воля, он бы и еще столько же не показывался, да только вот война закончилась, и бывший командующий первой армией остался не у дел. Поначалу, после победы, это было не так заметно. Его чествовали, с ним стремились завести знакомства, его обхаживали и зазывали на рауты и приемы, матери семейств благосклонно кивали ему, а их дочки зазывно улыбались. А потом, как по щелчку пальцев, все изменилось. Последние бумаги были подписаны, Штефан принял капитуляцию Варнии, и после этого император уклончиво намекнул, что арнам при дворе не место. И плевать, что он граф, как и десятки поколений его предков, и что состояние нажил немалое, и звериную сущность контролирует. Не нравились Георгу двуединые, боялся их император, с детства боялся, когда впервые арнов в деле увидел. Пока они кровью своей поля и леса Варнии поливали — терпел, улыбался и награды жаловал, а как победу ему в зубах принесли, так и показал свое истинное лицо. Что ж, Штефан понятливый. Всегда таким был, наверное, потому и жив до сих пор. Вот и в этот раз, засунул гордость подальше, за несколько дней передал дела, собрал вещички, да и покинул столицу. Поначалу думал в Старицу поехать, а потом представил, как придется раскланиваться с местной знатью, терпеть любопытные взгляды, слышать за спиной шепотки — а с его слухом это то еще мучение, — и решил, что лучше уж в глушь податься, в Белвиль. Самое подходящее место для того, чтобы отсидеться, в себя прийти, понять, как дальше жить.

Вот теперь и пожинает плоды своего решения — хлюпает по грязи и мокнет под бессменными дождями Стобарда.

Он покосился на серое, сочащееся водой небо и принюхался. Пахло мерзко: влагой, падалью, прелыми листьями. А он уже и забыл, как «сладок» воздух отечества. За пятнадцать лет войны выветрилось из памяти, какая неласковая у него родина.

Штефан стер с лица стекающие капли и нахмурился. А ведь Свард предлагал устроить переход, так нет же, гордость взыграла! Не захотел пользоваться подачками преемника. Надо было соглашаться, не пришлось бы сейчас мучиться.

Дождь, словно издеваясь, припустил сильнее, и настроение окончательно испортилось. Штефан пришпорил коня. Взятый на последней станции жеребец дрожал мелкой дрожью, поскальзывался на раскисшей дороге, испуганно ржал. Боялся. Чувствовал зверя и боялся.

Штефан поморщился. Жаль, что Грома больше нет. Проверенный боевой друг за пять лет ни разу не подвел, и сущности его не страшился.

Вспомнилось, сколько раз Гром от верной смерти его уносил, с какой скоростью по высохшим степям Варнии летел. И взгляд последний вспомнился, прощальный. Глаза сливовые, со слезой...

— Гэй-хо! — выкрикнул Штефан, и конь, подчинившись приказу, резко рванул вперед, оставляя позади  серые тени домов и унылые силуэты черных деревьев.

До Белвиля оставалось чуть больше пятидесяти кье.

К замку Штефан подъехал затемно. Крепостная стена и очертания Белвиля тонули в тумане, и вид торчащих из серой пелены башен будил в душе глухую тоску. Зря он сюда приехал. Надо было в Старице оставаться.

Река, преграждающая путь к замку, согласно зарокотала. Когда-то она носила гордое имя Керей-абин — Алмазная,  но времена добычи драгоценных камней ушли в прошлое, и название реки изменилось на плебейское Затонка.

— Эй! Есть кто живой? — громко позвал он.

Мост был поднят, а на сторожевых башнях царила тишина. Видать, не ждали сегодня хозяина. Распустились без крепкой руки.

— А ну, открывайте, сварновы дети!

Штефану пришлось долго кричать, пока глухие олухи, охраняющие замок, не проснулись. Вояки, дери их за ногу!

Он громко выругался, наблюдая за поднявшейся на башнях суетой. Замелькали горящие факелы, заскрипели поворотные механизмы, и черная громада медленно поползла вниз, чтобы с громким скрежетом встать в склизкую выемку у самых ног коня. Вороной испуганно дернулся, но Штефан удержал его и заставил ступить на потемневший от времени деревянный настил.

— Ваше сиятельство!

Из распахнутых ворот навстречу ему выбежал низкорослый лысый человечек.

— Ваше сиятельство, с возвращением! — рискуя попасть под копыта коня, кланялся незнакомец. — Так рады, уж так рады вас видеть!

Доски скрипели, черная вода под ними недовольно бурлила, бормотала что-то на старом стобардском, пенилась злобными бурунами, а человечек все кланялся и угодливо изгибался, пытаясь заглянуть ему в глаза.

— Ты кто? — нахмурился Штефан.

Не помнил он этого… слизняка. Вот, хоть убей, не помнил.

— Я Винкош, Ваше сиятельство, — продолжал приседать человечек. — Управляющий Белвиля.

Ишь ты, управляющий. А рожа мерзкая, сразу видать, вор и мошенник. И страхом от него за кье несет.

— Уволен, — резко бросил он и, не обращая внимания на причитания слизняка, въехал под низкие своды крепостных ворот.

— С возвращением, Ваше сиятельство!

Так, а этого он помнит. Высокий, худой, седые волосы черной лентой подвязаны, длинный нос свисает почти до подбородка…

— Лершик?

Штефан вгляделся в унылое, похожее на лошадиное лицо.

— Он самый, милорд, — бледные губы дворецкого растянулись в подобие улыбки, но глаза оставались настороженными.

— А ты не меняешься, — Штефан соскочил с коня и бросил поводья подбежавшему мальчишке. — Вели баню затопить, да девчонку какую-нибудь посмышленее пришли.

Он покосился на застывших у порога слуг и добавил:

— Только пусть умоется, надоело уже на немытые рожи смотреть.

Грязь под сапогами смачно чавкнула, заставив Штефана поморщиться. Не двор, а конюшня…

— Будет исполнено, Ваше сиятельство, — проблеял Лершик.

Но он уже не слышал. Отодвинул дворецкого с дороги и, не обращая внимания на кланяющихся слуг, прошел в дом.

Внутри было ничем не лучше, чем снаружи. Темные, закопченные стены, выщербленные плиты пола, тусклый свет сальных свечей. И запах… Неприятный запах заплесневевшего сыра, луковой похлебки и кислого хлеба.

— Где экономка? — не оглядываясь на семенящего за ним дворецкого, спросил Штефан.

— Ваше сиятельство, — тут же кинулась ему под ноги какая-то рыхлая старуха, похожая на разваливающуюся копну сена. — Добро пожаловать в Белвиль!

— Ты, что ли, домоправительница?

Он брезгливо скривился, разглядывая уродливую бабу в пышной многослойной юбке с вышитыми на ней национальными узорами. От черно-красного орнамента зарябило в глазах, и Штефан поспешно отвел взгляд.

— Как зовут? — резко спросил он.

— Салта, милорд.

— Ужин готов?

— Да, милорд, — угодливо закивала старуха, и глазки ее превратились в узкие щелочки, скрылись, утонули в толстых обвислых щеках.

— Через час пусть принесут в мои покои, — приказал Штефан.

Он не стал дожидаться ответа. Скинул плащ на руки дворецкому, пошатнувшемуся под тяжестью мокрой ткани, и пошел к лестнице.

Слуги замерли за его спиной испуганными зверушками, не решаясь пошевелиться. Штефан скривился. Везде одно и то же: страх, неприязнь, подленькое, трусливое любопытство... Пожалуй, из всего этого перечня последнее он ненавидел больше всего.

Темный коридор привел его к высокой дубовой двери. Полотно было старым и почерневшим от времени, рядом с ручкой отчетливо виднелись следы когтей. Кто-то из предков память о себе оставил. Он потянул медное кольцо и вошел в свою бывшую спальню. Хотя, почему бывшую? Теперь вот это все, включая уродливый портрет, написанный Йонасом — его настоящее.

Штефан обвел глазами тесные покои. Да, весело же ему тут будет…

— Лершик! — гаркнул он, зная, что дворецкий притаился за дверью.

— Ваше сиятельство?

Неприятный скрип повторился.

Старик не рискнул переступить порог, так и остался стоять в коридоре, буравя его своими цепкими глазками. Послал же Сварн работничков! Все один к одному!

— Баню затопили?

— Да, милорд. С обеда еще, как узнали, что вы к Стобарду подъезжаете, так и того… затопили.

— Вели принести штоф ратицы, — снимая с пояса оружие, приказал Штефан. — И яблок моченых. Да поживее!

— Слушаюсь, милорд.

Лершик поклонился и поспешил уйти, а он стянул рубаху, бросил ее в кресло и распахнул окно. Прохладный воздух прошелся по уставшему телу, словно ласковые руки любовницы. В ноздри ударил аромат влажной земли, цветущих каштанов, прелой прошлогодней листвы. Штефан распахнул створки пошире и высунулся едва ли не по пояс. Темнота и туман скрывали  очертания деревьев, но тонкий запах горьковатого меда ощущался отчетливо. Впервые за две седмицы на душе стало чуточку светлее.

Все-таки хорошо, что его покои выходят не во двор, а на крепостную стену, за которой нет ни хозяйственных построек, ни людей, один только лес.

Тихий стук в дверь заставил его обернуться. На пороге стояла пышнотелая девица с длинной темной косой. В руках девица держала поднос с запотевшим штофом и глиняной миской с мочеными яблоками.

— Ваше сиятельство!

Он окинул сдобную красавицу внимательным взглядом. Молодая, лет шестнадцати, не больше; щеки зарумянились от смущения, глаза блестят от любопытства и самую малость — от страха, губы алеют сочной вишней.

— Там поставь, — кивнул он на стол, а зверь внутри уже принюхивался, присматривался, оценивал налитую грудь и крутые бедра, плотоядно скалился.

— Что-нибудь еще, милорд?

Девица поставила поднос, но уходить не спешила. Глупая в своей наивности и доступности…

— Вон пошла, — неизвестно с чего разозлился Штефан.

Он старался не смотреть на прислугу, не хотел, чтобы она увидела его наливающиеся гневной краснотой глаза, а внутри просыпалась знакомая жажда. Зверь требовал своего.

— Да, милорд, — испуганно пискнула девица и выскочила из комнаты, а он отвернулся к окну и вцепился в подоконник, стараясь удержать рассерженного зверя.

Обычно Штефану легко удавалось укротить свою сущность, но сейчас, после долгого путешествия, сделать это было сложнее, чем обычно. Хотя к чему лукавить? Не путешествие виновато, а то, что ему предшествовало. Себе-то можно и не лгать. Да, он зол и обижен. И душа ноет, как гнилой зуб. И гордость задетая не уймется никак, и самолюбие растревоженное свербит, рвет когтями, воет дурниной.

И что с того, что Штефан понимает причины своей отставки? Умом понимает, а вот сердце не желает соглашаться с несправедливостью, и звериная сущность мечется, отомстить требует за унижение. А еще — подачку императорскую, в виде Краверского лея, назад вернуть.

Подоконник скрипнул под пальцами, на пол посыпались щепки, и это вернуло его к реальности.

Ничего он возвращать не будет. Кравер — богатый город, там одних фабрик и заводов около двадцати, да и порт, опять же, с него неплохой налог в казну идет. И теперь это все ему принадлежит. Осталось только управляющего толкового найти.

При мысли об управляющем вспомнился слизняк, кинувшийся под копыта коня, дебелая домоправительница, неопрятные слуги, и Штефан снова нахмурился. Разогнать бы к рагжу всю эту шваль!

Он одним махом опрокинул рюмку ратицы, шумно выдохнул и откусил большой кусок яблока. Сок брызнул, прокатился по языку пряной, отдающей анисом кислинкой, и это почти примирило его с жизнью. Умеют в Белвиле яблоки мочить. Нигде таких больше нет. Сколько лет прошло, а вкус не изменился, надо бы узнать, что за мастерица соленьями занимается.

Но все это завтра, а сейчас — завалиться в баньку, да и позабыть обо всем. Тело девичье под себя подмять, груди белые в ладонях сжать, жаром смолянистых дров надышаться.

Штефан расстегнул пряжку ремня, стащил дорожные штаны — тяжелые, с кожаными накладками, и, накинув лежащий на кровати халат, вышел из комнаты.

{Илинка}

— Ну-ка, выстроились все в линейку! — тон Лершика не предвещал ничего хорошего. — Дрина, лихова дочка, куда побёгла? А тебе, Станка, что, особое приглашение нужно? Давайте-давайте, становитесь! — гремел дворецкий.

Даром что старый и тщедушный, а голосина — мертвого поднимет!

Лершика в Белвиле не любили. Был он жестким и приметливым, ошибок не прощал, а за проступки наказывал сурово и безжалостно. «Не слушаться меня — все равно что хозяину перечить», — любил повторять дворецкий. Да он и чувствовал себя полноправным хозяином Белвиля. Арны-то в поместье не показывались, вот Лершик и прибрал к рукам всю власть. Даже управляющий у него под пятой оказался.

— Поторапливайтесь! — не унимался дворецкий. — Быстро, быстро! Хозяин ждать не будет.

Служанки, переглядываясь, выстроились вдоль стены, а я незаметно отступила за печку. Темная рубаха сливалась с темнотой закутка, глядишь, никто меня и не заметит.

— Все здесь? — прищурился дворецкий.

Сальные свечи давали больше чада, чем света, и разглядеть в полутьме кухни что-либо дальше пяти шагов было невозможно. На это я и надеялась. Чутье, обострившееся за последние пару лет, подсказывало, что лучше в линеечку не выстраиваться, потому как ничего хорошего нас не ждет.

— Ну, раз все тут, — откашлялся Лершик, — тогда…

Договорить он не успел.

— Не все, дан Лершик, Илинка за печкой прячется, — тоненько выкрикнула Милица.

Вот же вредная девка! Так и норовит гадость какую-нибудь сделать. С самого начала, как я в замке появилась, у нас с ней не заладилось. То за столом в один кусок хлеба вцепимся, то в бане веник не поделим. Милка, как и я, была младшей служанкой. На наших плечах вся грязная работа лежала: камины почистить и растопить, дров на кухню натаскать, в подсобных помещениях и во дворе прибраться, ну и остальное все, что старшая прикажет. Только вот Милица особо стараться не любила, свою часть работы норовила на меня переложить и злилась, когда получала отказ. А мне чужого не надо, своих дел невпроворот, чтобы еще и за лентяйкой Милкой подбирать.

— Илинка! — грозно позвал Лершик.

Мне пришлось выйти из своего укрытия.

— Столько времени попусту потерял из-за тебя, — нахмурился дворецкий.

— А чего звали-то, дан Лершик? — подала голос Надья, спокойная, рассудительная девушка, работающая на кухне. — Или случилось что?

— Случилось, — глазки Лершика нехорошо блеснули. — Милорд в бане моется, велел девку попригожее прислать. Я Минку отправил, а она хозяину не понравилась, выгнал. Вот теперь и думай, кто из вас, лишманок, угодить ему сможет.

— Выходит, зря Минка похвалялась? — хихикнула Станка, и ее остренькое, похожее на лисье личико расплылось в победной улыбке. — Вот тебе и первая красавица Белвиля! Забраковал хозяин-то!

— Молчать! — рявкнул Лершик. — Вы бы лучше, чем зубоскалить, рожи свои умыли. Вот ты, Илинка, когда в последний раз мылась? — повернулся он ко мне. — Черная вся, и не разберешь, лицо у тебя или подошва!

Я нарочито покаянно потупилась, а сама едва улыбку сдержать смогла. Это хорошо, что не разберешь. Меньше внимания обращать будут кому не след.

— А ты, Дрина?

Дворецкий подошел к невысокой, скуластой белошвейке и бесцеремонно ухватил ее за подбородок.

— Тьфу, — в сердцах сплюнул Лершик. — Глянуть не на что. И кого мне к милорду  отправлять? Все, как одна, уродины.

Он прошелся вдоль строя, хмурясь и вглядываясь в лица служанок недовольным взглядом, постоял передо мной, а потом отошел к моей соседке по комнате.

— Ты, — длинный кривой палец уперся в пышную грудь Златы.

— Что, дан Лершик?

— Иди умойся, рубаху новую надень, и бегом к милорду. Да смотри у меня, чтобы хозяин доволен остался!

— Дан Лершик, а где я рубаху новую возьму? — голос Златки испуганно задрожал. — У меня одна всего, и та на мне.

— Салта! — поморщившись, крикнул дворецкий. — Выдай Злате одёжу поприличнее, — покосился он на подоспевшую старшую.

— Так ведь все равно…

Салта не договорила, остановленная взглядом Лершика. Мне от этого взгляда не по себе стало. И дворецкий, и домоправительница еще при старом хозяине, деде лорда Штефана, служить начинали, и хорошо знали нравы арнов. Так почему же все равно, что на Златке будет? Или зверю без разницы, какую рубаху рвать?

Сердце забилось неровными толчками, а внутри подленькая мысль мелькнула: — «Хорошо, что не меня выбрали».

— Все, идите, — сердито рявкнул дворецкий и внушительно посмотрел на старшую. — Проследи, чтобы эта дуреха не сбежала, — тихо велел он.

— Куда тут бежать-то? — огрызнулась Салта. — Лес кругом.

Это да. Вокруг Белвиля только леса да болота, а до ближайшей деревни несколько часов пешего пути.

Старшая схватила Златку за руку и потащила за собой, а та все оглядывалась на нас, и глаза ее были такими испуганными, что мне тошно стало. Стою здесь, за свою шкуру дрожу, радуюсь, что пронесло…

— Дан Лершик! — пискнула Грильда, вторая кухонная девка.

— Что?

— А зачем хозяину Златка? Он же ей ничего плохого не сделает?

— А зачем взрослому мужчине баба? — сверкнул на нее глазами дворецкий. — Неужто до своих лет дожила, и не знаешь?

Служанки вокруг оживились, захихикали, а я почувствовала, как щеки опалило жаром.

— А вы чего бездельничаете? — грозно посмотрел на нас Лершик. — Кто за вас работать будет? Камин в парадной зале не чищенный, в холле полы грязные, а они прохлаждаются! Ну-ка, марш по своим местам!

Под тяжелым взглядом дворецкого служанки неохотно разошлись. Я замешкалась, и тут же услышала грозный окрик:

— А ты что стоишь? Ступай в хозяйскую спальню, камин растопи. И рожу умой, а то еще милорд увидит, испугается.

Ага. Увидит он, как же! Что я, совсем без головы, на глаза ему показываться?

— Бегом! — гаркнул дворецкий.

Я торопливо схватила стоящее у печи ведро с совком и выскочила за дверь.

В покоях арна ничего не изменилось. Когда я тихонько постучала и заглянула в комнату, там никого не было. Только горящие в канделябре свечи, да грязная одежда, кулем лежащая на полу, напоминали о том, что хозяин Белвиля вернулся.

Сама не знаю, какой рагж меня попутал, но я зачем-то подняла полотняную рубаху и попыталась разглядеть тонкую вышивку, украшающую ворот. Петли бесконечности, изгибы безвременья, цветок райса… Анатолийский оберег. Интересно, от кого арн пытается защититься? Или это подарок какой-нибудь зазнобы?

Пальцы ощупывали ровные стежки, а в голове всплывали яркие воспоминания. Берег моря, песчаная отмель, свежий, пропахший солью и смолой воздух, длинная шелковая лента, трепещущая на ветру...

Как же давно я не видела обережных орнаментов! Аж руки зачесались, так захотелось взять иглу и повторить цепочку причудливых символов. Интересная у них последовательность. Петля, изгиб, цветок, еще один изгиб и снова цветок. А потом — две петли и изгиб. Пожелание счастья, любви, добра, отгнание злых сил и печальных мыслей, долголетие...

Я так засмотрелась на переплетение узоров, что совсем забыла о времени. Смотрела на знакомые орнаменты, как зачарованная, и не замечала, как стрелки больших напольных часов передвинулись к полуночи. Если бы не треск догорающей свечи, так и стояла бы у окна, комкая в руках потемневшую от пота рубаху и разгадывая смысл ритуальной вышивки.

«Совсем ты, Илинка, из ума выжила! — одернула себя. — Разве ж можно в хозяйской спальне без дела задерживаться?».

Я бросила рубашку на пол, подхватила щетку и совок и принялась чистить огромное жерло камина. В голове стучала только одна мысль — нужно торопиться. Нельзя допустить, чтобы арн застал меня в комнате. Кто знает, как долго он в бане пробудет? И так уже больше часа парится!

Я сгребла всю золу в ведро, сложила дрова, как учила меня Паница, высекла из кресала искру и подожгла щепу. Огонь разгорелся мгновенно. Он жадно, взахлеб накинулся на поленья, затрещал, заурчал сытой кошкой, лизнул длинным языком закопченные камни, рассыпал по медной плите на полу глазастые искры. В трубе утробно загудело, завыло что-то, застонало.

Я поежилась и передернула плечами.

Странная все-таки у арна спальня. Если утром все предметы обстановки показались мне мертвыми, то сейчас, в ночной полутьме, они словно ожили, запульсировали неведомой силой, заискрились настоящим исом.

Я настороженно посмотрела на громоздкие, выточенные из черного дерева кресла, на огромный трехстворчатый шкаф, перевела взгляд на кровать. Синее атласное покрывало было смято. И подушки лежали не так, как я их укладывала.

Вообще-то убираться в хозяйских комнатах мне не положено, это на Салту такая блажь нашла. «Хозяин едет, надо все комнаты в порядок привести, а у нас рук не хватает, — заявила она и ткнула в меня пальцем. — Иди наверх, приберись в спальне милорда. Если арн недоволен останется — выгоню взашей». Вот я и старалась, мыла-натирала, потому как уходить из замка не собиралась. Не время еще.

Теплые отсветы упали на стены, выхватив из сумрака портрет лорда Крона, и я невольно попятилась. В неярких всполохах огня лицо арна казалось живым, а глаза светились алыми рубинами. Их взгляд заставлял меня отступать все дальше, и я медленно пятилась к выходу, пока не наткнулась на какое-то препятствие. Неужели до самой двери дошла?

Я попыталась нащупать рукой медное кольцо, но вместо него пальцы коснулись гладкой шелковой ткани. Создательница! Я стремительно обернулась и оказалась лицом к лицу с ожившим портретом. Те же резкие черты, тот же суровый взгляд, тот же алый блеск в чуть раскосых, нечеловеческих глазах.

Отдернув руку, отскочила от замершего на пороге хозяина замка.

Откуда он здесь взялся? Как же я его не услышала?

— Кто такая? — резко спросил арн.

Голос у него был низким, немного хриплым. Слова получались отрывистыми, с непривычным акцентом.

— Ну, чего молчишь?

Я показала на горло, а потом вспомнила, что нужно поклониться, и присела в подобии кнесса.

— Немая, что ли?

Я торопливо кивнула.

Арн смотрел на меня молча, тяжело, в глазах его клубилась алая тьма. А потом она схлынула, и они стали пронзительно синими, с угольно-черными зрачками. Я не могла оторваться, и словно зачарованная глядела на свое отражение в них, ощущая, как затягивает меня в воронку чужой души, как с головой захлестывает переполняющей ее горечью, как леденеет сердце, застигнутое врасплох испепеляющей болью.

— Что ты делала в моих покоях? — грозно спросил граф, и меня словно строптивой волной на берег вышвырнуло.

Я невольно отступила назад и указала на камин.

— А одежду мою зачем трогала? — принюхался арн и шагнул ближе. — Кто разрешал?

Да никто не разрешал, просто любопытная уродилась. Сколько жизнь ни учит, а от старых замашек так быстро не избавиться.

Я приложила руку к глазам, пытаясь объяснить, что хотела всего лишь посмотреть. Дыхание частило и сбивалось, внутри все от страха обмирало, сердце тарахтело, как у зайца. Никогда не была трусихой, а тут вдруг такой ужас напал, что хоть беги. И ведь не могу. Пока арн не позволит, из комнаты не выйти. А он не позволит, по глазам вижу. Не натешился, видать, со Златкой, не отвел душу.

— Любопытная, значит? — задумчиво спросил лорд Крон. — А за любопытство знаешь, что бывает?

Тишина в комнате стала вязкой, взгляд арна ощупывал мое лицо, грудь, бедра. Мне почему-то показалось, что еще немного, и на моей шее сомкнутся сильные руки и…

— Вон пошла, — услышала я и не поверила своим ушам.

Слава Создательнице! Душу затопило такое облегчение, что я улыбнулась.

— Чего стоишь? — хмыкнул арн. — Кыш отсюда.

Он устало потер глаза и направился к кровати, на ходу развязывая пояс халата.

— Скажи там кому-нибудь, чтобы ужин принесли, — не оборачиваясь, сказал граф и запнулся.  — А, ты же немая, — с непонятной интонацией протянул он. — Ладно, иди.

Я подхватила ведро с совком и кинулась вон из комнаты.

Как добралась до кухни — не помню. Очнулась уже перед дверью в подсобку и только тогда перевела дух. Все-таки слушать рассказы Микошки об арнах и увидеть одного из них вживую — разные вещи!

— Что, Илинка, не съел тебя хозяин?

А вот и Микош, легок на помине. Старый конюх сидел у печки, грел свою больную поясницу и привычно мусолил во рту трубку. Седые усы его смешно шевелились, в блеклых голубых глазах затаилась хитринка.

Я улыбнулась Микошке и покачала головой, отвечая на его вопрос.

— А чего дрожишь, как заяц?

А как тут не дрожать? Я вспомнила прожигающий насквозь взгляд и поежилась. Конюх понимающе хмыкнул.

— Смотрю, ты к приезду хозяина подготовилась? — усмехнулся он. — Сделала, как я посоветовал? Вот и молодец. Лорд Штефан тут надолго не задержится, так что, можно и грязь с сажей потерпеть.

Микош вынул изо рта трубку и с кряхтением пересел чуть дальше от печки.

— Слушай меня, Илинка, — с трудом устроившись на табуретке, сказал он. — Не пропадешь. Я повадки арнов хорошо знаю, им девок чистых подавай, пригожих, чтобы лицо гладкое было, тело крепкое, да титьки налитые. Вот ты свои-то и спрячь, а физиономию от сажи не мой, все равно каждый день в золе возишься. Глядишь, и пройдет беда мимо.

Легко сказать, не мой. Тут день с трудом выдержала, а если до лета… Нет, не смогу. Легче арну на глаза не показываться. Камины я всего раз в сутки растапливаю, а как окончательно потеплеет, так и вовсе топить не придется, так что он меня и не увидит. Это горничным не повезло, тем комнаты каждый день убирать, а у меня работа черная: не камины, так курятник и кухня. Вряд ли милорд на хоздвор или в подвалы кухонные спуститься рискнет.

Я обвела взглядом темный зал. Длинный разделочный стол с дубовыми пеньками вместо ножек забит снедью, в расположенные под самым потолком окошки луна заглядывает, в огромном очаге на вертелах дичь запекается. Жир с нее капает на угли, рассерженно шипит, злобится, смачный мясной дух вышибает. Я почувствовала, как рот наполняется голодной слюной. Сейчас бы отколупнуть ножом зажаристую корочку! А еще лучше горячую мякоть с кости срезать, на хлеб положить и, обжигаясь, откусить.

Я так ясно представила вкус ароматной свинины, что живот жалобно заурчал.

Ужин был давно, от него уже и памяти не осталось, да и не могла жидкая гороховая похлебка сравниться с запеченным кабанчиком.

Вспомнилось, как Дамир приносил с охоты молодых уток, как весело горел огонь в печи, как чисто и уютно было в маленькой, выложенной разноцветным камнем кухне. Я словно воочию увидела небольшой двухэтажный домик с яркой черепичной крышей, увитое диким виноградом крыльцо, плетеный половик у двери.

Сердце болезненно сжалось. Как же давно это было… Будто в другой жизни.

На глаза навернулись слезы, но я заставила себя не думать о прошлом. Все наладится. Что тут до лета осталось-то? Всего ничего. А там арн уедет, и жизнь снова войдет в спокойную колею. Можно будет в Затонке по утрам купаться, грибы и ягоды собирать, в золе картошку печь, старый улей наладить…

— Илинка, сварнова дочка, где тебя носит?

Резкий голос Салты холодной оплеухой вырвал меня из мечтаний.

— От дурна баба, — тихо проворчал Микошка. — И чего ей неймется? Ночь-полночь, а она все орет!

Он с сочувствием посмотрел на меня и кивнул на дверь черного хода.

— Иди, пока она тебя не заметила, а то опять до утра спину не разогнешь.

Это да. Салта ко мне неравнодушна. Как увидит, что я «без дела прохлаждаюсь», так тут же работу найдет. «Всех вас в черном теле держать нужно, чтобы не забывались», — любит повторять она. Забудешься тут, как же! Сама Салта и напомнит. Мне порой казалось, что старшая тоже от арнов произошла. Уж больно нрав у нее звериный.

— Илинка! Куда подевалась эта лишманка? — послышалось злобное бормотание. — Или Ясь обманул, что девка на кухню мчалась?

В том-то и дело, что не обманул. Ясь был первым помощником Салты, следил за всеми работниками, обо всем старшей докладывал. Кривой на один бок, с узкими злобными глазками, он имел привычку возникать неожиданно, словно из-под земли, и знал все и про всех.

— Илинка! — не унималась Салта. — Не вздумай прятаться, все равно найду!

Я не стала дожидаться, пока меня обнаружат. Бесшумно отступила к выходу и незаметно выскользнула на улицу. Пусть ищет…

Во дворе было тихо. Суматоха, поднявшаяся с приездом хозяина, уже улеглась, и сейчас замок казался похожим на большого неприкаянного медведя. Микош рассказывал, что Белвиль построили семьсот лет назад, и я склонна была этому верить. О том неспокойном времени напоминали и высокие, похожие на острые пики башни, и узкие  окна, и неприступная крепостная стена, опоясывающая замок, и грубая каменная кладка, которую ни одно ядро не возьмет. Вторую, новую половину, достраивали уже при Сигизмунде Завоевателе. Она получилась совсем другой: закругленные оконные проемы, мягкие линии, крытые переходы. Скорее всего, архитектор хотел привнести в облик Белвиля более мирные черты, да только у него ничего не вышло. Не срослись две части замка друг с другом. Новая — восточная, оказалась неспособна сгладить острые углы старой, и та угрюмо нависала над ней своими башнями, настойчиво теснила толстыми боками, зло подглядывала прищуренными глазами-бойницами. Наверное, потому и казался Белвиль нескладным и нелепым. В нем будто соединилось дремучее прошлое стобардцев и благопристойное настоящее олденцев.

Микошка говорил, что когда-то давно Стобард был отдельным государством. Тут процветала вера в Скарога — получеловека-полузверя, его и изображали так: голова волка на теле мужчины. Он считался родоначальником всех арнов. А правили Стобардом предки лорда Крона. «Вишь, Илинка, Кроны-то раньше королями были, — разглагольствовал Микош, — все Алмазные горы, до самой Ратицы, им принадлежали. И Кранец, и Брод, и Кравер. Это уж потом, как империя на запад расширилась, Сигизмунд земли Кронов захватил, а короля Драго своим вассалом сделал. А так, считай, в бывшем королевском дворце живем!». Вот так, во дворце…

Я окинула взглядом темный силуэт Восточной башни. Где-то там — комнаты арна. Да вот же и окошки его светятся, третьи справа. Неужто не спит? Ну да, вон, к окну зачем-то подошел. Воздухом подышать?

Я отступила в тень, но уйти не смогла. Правильно Паница говорила, что любопытство вперед меня родилось. Так и есть. Нет бы в свою каморку идти, а я зачем-то стою, за хозяином наблюдаю. А тот словно нюхом учуял, посмотрел вдруг в мою сторону, и мне со страху показалось, что глаза его снова алым блеснули. Глупо. Разве можно на таком расстоянии что-либо разглядеть?

«Мало тебе бед, Илинка, так и норовишь новую добавить, — мелькнула здравая мысль. — Уходи, пока граф не заметил».

Я прислушалась к голосу разума, развернулась и побежала к флигелю для слуг. Хватит уже потакать своей дурной привычке, и так из-за нее вся жизнь кувырком. Не сунулась бы, куда не следует, так до сих пор и жила бы в родном доме. Впрочем, что уж теперь? Снявши голову, по волосам не плачут.

Грязь неприятно чавкала под ногами, выдавая мои шаги. Только бы навстречу никто не попался!

Мне повезло. Создательница оказалась милостива, и я спокойно дошла до своей комнатушки.

Внутри было темно. То ли Златка еще не пришла, то ли спала уже. Я нащупала на полке кресало, подожгла сальный огарок, поставила плошку с ним на стол, и тут тишину нарушил чей-то придушенный всхлип. Златка? Я подняла свечу повыше и посмотрела на соседнюю кровать. Мать-Создательница! Соседка, съежившись, лежала на тощем матрасе, волосы ее спутались в колтун, от рубахи остались жалкие лохмотья, на неприкрытом одеждой бедре виднелись крупные синяки, как от огромной пятерни.

— Убери свет! — сипло попросила Злата, и у меня внутри все сжалось. — Не смотри... Не надо.

Меня ее слова не остановили. Я подошла ближе и смогла разглядеть все, от покрытых синими пятнами ног до расцарапанной шеи и заплаканного лица.

Зверь… Настоящий зверь. Как можно было бить девушку?

— Он меня не бил, — тихо сказала Златка, с трудом усаживаясь на постели. Как и всегда, она легко поняла мои мысли. — Это… другое, — поморщилась она.

«Как же другое? От другого таких синяков не бывает!».

— Тебе-то откуда знать? — распухшие губы растянулись в подобии усмешки. — Вот такая она, любовь арнов… Особенная.

Злата спустила ноги на пол и осторожно, по стеночке, двинулась к табуретке, на которой стояли тазик и кувшин с водой.

— Поможешь? — спросила она.

Я налила в таз немного воды, взяла кусок тряпицы, намочила его и принялась осторожно вытирать с кожи Златки следы недавней «любви» арна. Подруга морщилась, когда я касалась свежих царапин, но терпела, а я смотрела на глубокие борозды от когтей и даже представить боялась, что ей пришлось вынести.

Все-таки не врал Микошка, хозяйская ласка мало чем от наказания отличается.

— Сказал, что завтра могу не работать, — хрипло прошептала Златка. — Да и то, какой с меня работник? Ходить толком не могу, — на лице соседки застыло странное выражение. Она помолчала немного, а потом прерывисто вздохнула и добавила:  — Никогда ни с кем такого не испытывала… А, маленькая ты еще, все равно не поймешь, — поморщилась она, заметив мой настороженный взгляд.

Ничего и не маленькая! Мне в прошлом месяце восемнадцать исполнилось. И про то, что между мужчиной и женщиной бывает, я почти все знаю. Глаза-то у меня есть, а слуги не больно и скрываются. Вон, летом на сеновале, считай, всю ночь напролет одни охи да взвизги слышатся. Сама же Златка с Яцеком так стонала, что я с метлой прибежала, соседку спасать. А оказалось, что спасать не от кого. До сих пор помню, как орал на меня Яцек. Он одной рукой штаны поддергивал, а другой на меня замахивался, насилу Златка его угомонила.

Я задумалась и нечаянно задела исполосованное плечо подруги. Та зашипела от боли.

— Осторожнее! — пробормотала она, и на глазах ее снова выступили слезы.

«Прости!».

Я покаянно склонила голову.

— Ничего, — всхлипнула Злата. — Это все заживет, а вот рубаху жалко. Новая была, чистая, из тонкого полотна.

Она взглянула на обрывки ткани и разревелась.

«Ты чего?» — посмотрела на нее.

— У меня такой красивой никогда не было, — кулаком утирая нос, причитала соседка. — Там даже вышивка по краю шла, и края рубчиком подшитые. Как у Минки...

Нашла о чем переживать! Арн ей всю шкуру своими когтями исполосовал, а она из-за какой-то одежды убивается! Я покачала головой и выжала тряпку. Вода в тазике стала розовой от крови. Надо бы раны обработать, кто знает, вдруг у арнов когти ядовитые?

Я вспомнила руки графа — крупные, поросшие темными волосами, с длинными пальцами и острыми ногтями. Микошка говорил, что раньше арны умели в зверей превращаться полностью, а теперь только частично. Посмотреть бы, как это выглядит...

Я поймала себя на этой мысли и мысленно отпустила затрещину. Посмотреть… Одна уже посмотрела, вон, от крови теперь не отмоется!

— Все. Лечь хочу, — вздохнула Злата.

Я помогла ей дойти до постели, собрала остатки порванной одежды и пошла к двери.

— Ты куда? — вскинулась соседка.

Я кивнула на нее и жестами изобразила бутыль.

— За горечником? — догадалась Златка. — Не нужно. Нарвешься на Салту, она тебя опять на всю ночь работой загрузит.

Я махнула рукой. Авось, пронесет.

— Бедовая ты девка, Илинка, — вздохнула соседка, но отговаривать меня больше не стала. — Сама на рожон прешь.

Я только головой упрямо мотнула и вышла из комнаты.

В коридоре было темно и тихо. Свечку я с собой не взяла, полагаясь на то, что знаю каждую ступеньку и выбоину, и сейчас осторожно пробиралась по узкому переходу, соединяющему старый флигель с замком, и старалась не оступиться. Пол неуклонно шел вверх — сказывалась разница в высоте фундаментов. Я рукой нащупывала холодный камень стен, а сама думала только об одном: — "только  бы до кухни поскорее добраться и никого не встретить!".

Почему-то сейчас, когда у меня все внутри сводило от страха, обычный короткий путь казался бесконечным. А когда я наконец дошла до большой мраморной плиты, лежащей у входа в замок, то почувствовала такое облегчение, будто из кошмара выбралась!

Вот уж точно говорят, что у страха девять глаз!

Я осторожно прокралась вдоль стены к просторному замковому коридору, свернула направо, дошла до небольшого холла и остановилась. Здесь было уже не так темно. Сквозь узкие бойницы просачивались прозрачные пальцы луны, на пол ложились корявые длинные тени, в углу тускло поблескивали старинные металлические латы. На фоне грубой каменной кладки они казались почти живыми. Так и чудилось, что железные руки сейчас поднимут тяжелый меч и опустят его на голову врага. Ну, или того, кто рядом окажется.

«Ох и богатое ж у тебя воображение, Илинка!» — привычно разговаривая сама с собой, я уже почти дошла до лестницы, ведущей в подвал, как вдруг неожиданно почувствовала на себе чей-то взгляд. Он теплой букашкой полз по моему лицу, ощупывал, изучал, а у меня от страха ноги подкосились, и волоски на шее дыбом встали.

Минута, другая… Я стояла, не в силах пошевелиться, словно парализованная. И чудилось, что в темноте дальнего коридора красные угли глаз горят, а в душе билось что-то смелое и глупое, нашептывающее подойти ближе, встретиться со своим страхом лицом к лицу…

Нет уж! Никогда больше не буду свой внутренний голос слушать, хватит с меня прошлого раза! Я с усилием оторвала ногу и сделала шаг назад. И в тот же миг все исчезло: и взгляд, и ощущение ползущей по щеке букашки, и ужас, захлестывающий душу. И «паралич» прошел. Видно, арн отступил.

Я сорвалась с места и кинулась вниз. Ступени мелькали одна за другой, а я молилась только об одном — чтобы тот, кто смотрел на меня из темноты коридора, не захотел поохотиться. Сейчас я не боялась нарваться на Салту, не страшилась ни ее ругани, ни работы, которой старшая могла меня загрузить. Наверное, я была бы даже рада, если бы противная старуха оказалась на кухне. Увы. Когда я влетела в пропахшее луком и кислым хлебом помещение, там никого не было. Только медные кастрюли едва заметно поблескивали боками да стекла буфета ловили отражение лунного света, проникающего сквозь зарешеченные окошки.

Я оперлась о стол и попыталась отдышаться. Ну и денек сегодня выдался! Вот тебе и тихий, затерявшийся в Алмазных горах замок, в котором никогда ничего не происходит!

Настойка нашлась быстро. Она стояла на своем месте, на третьей полке, в самом уголке. Брать с собой всю бутыль было рискованно, поэтому я отлила немного жидкости в кружку, накрыла ту полотенцем и вернула лекарство в шкаф. Главное, чтобы кухарка не заметила, что я тут похозяйничала.

Обратный путь занял в два раза больше времени. Я осторожничала,  присматривалась, подолгу замирала перед очередным переходом и только оказавшись за дверью нашей со Златкой каморки, облегченно перевела дух.

ГЛАВА 2

{Штефан}

Он проснулся рано. Сработала привычка, сложившаяся за годы службы. В походных условиях редко удавалось урвать больше пары-тройки часов сна, но ему этого хватало. Наверное, он даже любил такие вот ранние подъемы и ту особую тишину зарождающегося утра, когда не слышно ни разговоров, ни звона оружия, ни ржания коней, а все вокруг погружено в сонную дремоту. Штефану нравилось наблюдать, как медленно, словно нехотя, отступает ночь, как постепенно светлеет край неба, как наливается кровью нависающая над горизонтом полоса и расползаются по земле настырные красные тени. Было в этом что-то мистическое. Что-то, что будило в душе древние верования и память прошлого. Он никогда не считал себя набожным человеком, не верил ни в Аэста, ни в сварна, но в такие моменты готов был признать существование какой-то силы, управляющей мирозданием. Или поверить в Скарога — древнее божество своих предков.

Штефан рывком поднялся с постели, подошел к окну и толкнул узкие створки. Те со скрипом подались, и молоко тумана тут же плеснулось в комнату. Оно оседало на коже, покрывало мельчайшими каплями волосы, забивалось в ноздри влажным и пряным ароматом цветущих каштанов, подхалимски, будто кошка, ластилось к телу.

Штефан повел плечами, прогоняя прикосновение призрачных мягких лап, и посмотрел на восток. Солнце и не думало всходить над Белвилем. Оно привычно пряталось за тучами, а те, так же привычно, сочились влагой. Вечная сырость Стобарда...

Он усмехнулся. Неприветливая у него родина. Суровая. Здесь нет ярких красок и живых эмоций, буйства природы и веселых песен юга. Да и сами стобардцы мало отличаются от своей серой и промозглой отчизны. Все они недоверчивые, молчаливые, на решения не скорые. Можно годами жить с ними бок о бок, но если ты родился за пределами Стобарда, местные так и будут считать тебя чужаком. И твоих детей. И даже внуков. Вот правнуков, пожалуй, признают, но все равно при случае напомнят, что предки твои — пришлые, а значит, ты не истинный стобардец.

Штефан задумчиво глядел вдаль, туда, где небо отличалось чуть более светлым оттенком. За много лет вдали от дома он отвык от таких вот серых рассветов. Что ж, придется привыкать. Теперь это — его новая действительность. Как и старый уродливый замок, как и чумазые лица живущих в Белвиле людей.

Стоило подумать о местной прислуге, как тут же вспомнился уволенный слизняк-управляющий. Плут и мошенник, как пить дать. Надо бы просмотреть расходные книги, проверить, на что уходили его деньги.  Но все это потом.

Он, как был, в одних подштанниках, вышел из комнаты и спустился во двор. Внизу царила тишина. Птицы и люди еще не проснулись. Темная громада замка выступала из тумана неприкаянным черным медведем. Прохладный воздух приятно бодрил. Штефан шагнул в сгустившийся туман и побежал по дорожке, ведущей в лес. Под ногами чавкала грязь, мимо мелькали едва видимые глазу деревья, с неба сыпала мелкая морось. Сейчас, когда он полагался лишь на чутье, лес казался знакомым. И глубокий овраг, вдоль которого петляла тропа, и горные террасы, уступами  уходящие к вершине, и лысая прогалина Скалистой пади. Оказывается, он ничего не забыл. Три года, проведенные в Белвиле в ранней юности, не прошли бесследно. Штефан тогда жил под присмотром деда. Отец женился на шестнадцатилетней Верике, привел ее в дом и отправил подрастающего сына подальше, чтобы соблазна не было.

Штефан усмехнулся. Похоже, одно у него место ссылки — Белвиль.

К большой бочке, в которую собирали чистую дождевую воду, он прибежал уже засветло. Не забыл за столько лет, вот она стоит, совсем не изменилась: те же круглые бока и темные обручи, стягивающие почерневшие доски, то же вросшее в землю основание. Эту бочку установил еще его дед. «Уж чего в Стобарде полно, так это воды, — говорил старик. — Хочешь, с речки бери, хочешь — из источников, а можешь и с неба пить, вон оно, круглый год влагой сочится».

Штефан отогнал рукой плавающую сверху щепу, зачерпнул бадьей студеную, пахнущую деревом и терпкими ягодами крученики воду, и опрокинул на себя. Сначала все тело закололо острыми иголками, и тут же им на смену поднялась волна жара. Хорошо!

Второе ведро пошло в ход сразу же, а третье — с небольшим перерывом. Он наслаждался этой оттяжкой, смаковал удовольствие. Вода смывала все: и усталость от долгой поездки, и горечь отставки, и несбывшиеся надежды, и воспоминания о жарких ночах с Бранимирой.

Он запрокинул лицо к проплывающим над головой ватным клочкам тумана и раскинул руки. Хорошо… И плевать, что он снова в Белвиле. Ему не пятнадцать, и деда с отцом давно уже нет в живых. Теперь все будет по-другому. Зверь одобрительно заворочался и вдруг настороженно замер, пробившись к самой коже, вспоров когтями руки и изменив зрение.

За ним наблюдали. Он чувствовал этот взгляд спиной, ощущал нутром, чуял обострившимися инстинктами. Взгляд полз по напряженным мышцам, а он лихорадочно размышлял. Кто это? Враг? Подосланные Георгом убийцы? Местные головорезы?

Он стоял, все так же раскинув руки, стараясь не делать резких движений, и впитывал чужую энергию. В ней не было угрозы. Интерес, толика страха, сомнение и… любопытство. Проклятое любопытство.

Штефан нахмурился и скосил глаза на кусты волчьей сыти. Так и есть. Девчонка, что вчера убиралась в комнате, спряталась за густыми колючими ветками и наблюдает за его омовениями. Любопытная маленькая куница.

— И долго ты в засаде сидеть собираешься? — не поворачиваясь, спросил он.

Вопрос прозвучал резко. В кустах что-то тихо треснуло. Ишь ты,  молчит. Испугалась.

— Я кого спрашиваю? — грозно спросил он.

Ответа не последовало, и это его разозлило. Штефан медленно повернулся, посмотрел на раздвинувшиеся кусты и наткнулся на внимательный, совсем не испуганный взгляд огромных синих глаз, ярко сверкающих на чумазом от сажи лице. Казалось, девчонка пытается что-то для себя решить. Похоже, уже решила. Она коротко поклонилась и выставила вперед два ведра, жестами показав, что пришла за водой. И тут он вспомнил. Ну конечно! Она же немая.

— Чего стоишь? Раз пришла — набирай, — хмыкнул Штефан.

Он чуть сдвинулся в сторону, и служанка шустро проскочила мимо. Она ловко  наполнила ведра, подняла их и быстро посеменила прочь, слегка сгибаясь под тяжестью своей ноши. Казалось, еще немного, и тонкая фигурка в подпоясанной грубой веревкой рубахе просто переломится, но время шло, старые кожаные башмаки споро мелькали из-под длинного подола, а девчонка неутомимо неслась вперед. И как только не поскользнется на жирном черноземе тропинки?

Он машинально наблюдал за движениями ее маленького складного тела, а сам размышлял о том, что неплохо было бы съездить в Стобард, наведаться к наместнику, посмотреть, чем тот дышит. А заодно и управляющего толкового подыскать. И с местными слугами надо что-то делать. Выглядят убогими оборванцами, позорят честь Белвиля, совсем без хозяина распустились. Но начать нужно с управляющего.

Штефан стер с лица капли. Да, так он и сделает. Поест и отправится в местную столицу. Поглядит, чем стобардская знать дышит.

Грязь снова смачно чавкнула под ногами, и он задумался. Надо бы в городе работников найти, пусть все камнем вымостят, нет сил на это болото смотреть.

Он недовольно поморщился, обвел взглядом запущенный двор и решительно направился к парадному входу.

{Илинка}

Я завернула за угол и только тогда перевела дух. Угораздило же нарваться на арна! И чего он в такую рань поднялся? Весь Белвиль спит, а ему неймется! Еще и туман этот. Я ведь заметила графа в самый последний момент, едва успела за кусты спрятаться, думала, отсидеться смогу, да где там? У арна нюх звериный, сразу учуял, я по напрягшимся на спине мускулам поняла.

— Войко, сколько раз тебе говорить, дрова надо ровно складывать!

А вот и Салта. С утра пораньше уже орет. И почему ей вечно все не так?

Я припустила быстрее. Через полчаса общая побудка, а мне еще нужно успеть белье простирнуть и помыться. Вчера намаялась со Златкой, присела на кровать, думала, отдохну пару минут и встану, а проснулась уже утром.

За шиворот попала холодная капля, и я вздрогнула. И когда уже потеплеет? Вроде, Ожен на носу, а погода никак не наладится. Помню, когда только попала в Белвиль, все ждала, что дожди прекратятся и солнце выглянет. Время шло, с неба вместо воды белые хлопья полетели, грязь во дворе замерзла, тропинку лесную сугробами завалило, а солнце так и не появилось. «Стобард — край вечных туманов, — объяснял мне Микош. — Оно ж так и переводится со старого языка: сто — край, бард — туман. Вот так-то, девка. Знай, куда тебя судьба занесла».

Ведра оттягивали руки, но я привычно не обращала внимания на их тяжесть. Что тут идти-то осталось? Вон уже и флигель виднеется. Несколько шагов, щелястая дверь громко захлопнулась за спиной, в коридоре привычно темно.

До комнаты добежала за считанные минуты.

— Старшая заходила, — встретила меня соседка.

Она сидела на постели, и в сером утреннем свете многочисленные синяки на ее белой коже выглядели устрашающе. Мне тут же вспомнилось, каким я увидела арна у дождевой бочки: на смуглой коже капли воды блестят, мокрые подштанники плотно облепили ноги и ягодицы, влажные длинные волосы спадают на бугрящуюся мышцами спину, руки сплошь темными волосами покрыты. И грудь тоже, но это уж я потом разглядела, когда он повернулся. А еще мне показалось, что я когти видела — черные, острые, слегка загнутые. Такими кожу пропороть — раз плюнуть.

«Больно?» — с сочувствием взглянула на Златку.

— Не бери к сердцу, — отмахнулась та. — Это только выглядит ужасно, а так ничего, терпимо.

Как же, терпимо! Вон царапины какие глубокие!

— И охота тебе все время воду таскать? — вздохнула Златка. — Чай, не благородная, каждый день мыться.

Благородная не благородная, а к грязи так и не привыкла за два года. Все тело зудит и уснуть не могу, если вечером мокрой тряпицей не оботрусь.

Я поставила ведра на пол рядом с табуреткой, налила немного воды в таз и скинула рубаху. Кожа тут же покрылась пупырышками. Ох уж этот холод Белвиля...

Я провела тряпкой по шее, вытерла лицо и руки, посмотрела на почерневшую воду и грустно вздохнула. Без мыла тут не обойтись, а мое еще третьего дня закончилось. Как ни растягивала, а до ярмарочной распродажи все равно не хватило…

— Возьми у меня на полке, в старой банке из-под масла, — словно услышала мои мысли Злата. — Я вчера в бане кусок стащила, пока арн не видел, — она хитро улыбнулась и подмигнула. — Не задаром же честь девичью отдавать?

Ну, положим, с честью девичьей Златка уже лет десять как рассталась, сама рассказывала, а вот предприимчивости соседке не занимать.

Я заглянула в банку и обнаружила там небольшой кусочек душистого мыла — белого, пахнущего розами и жасмином, с красивыми выпуклыми узорами и маленьким штампом дома Шартен. Оно словно пришло из той, другой жизни, про которую я уже начинала забывать, и на душе стало тоскливо.

— Эй, ты чего замерла? — окликнула меня соседка. — Опоздаешь — Салта с тебя голову снимет! Давай быстрее!

Это да. Салта терпеть не может, когда кто-либо на работу опаздывает. Мы ведь с Милицей должны до завтрака управиться: дров натаскать, камины в гостиной и кабинете вычистить и растопить, убрать за собой все, чтобы, не дай Создательница, и соринки нигде не осталось. И только потом можем свою миску каши получить с ломтем черствого хлеба.

— А я думала, ты теперь совсем умываться не будешь, — задумчиво обронила Златка.

Я тоже так думала. А вот как походила неряхой, так и передумала. Не смогу. К тому же и арн на меня внимания не обращает, вон, сколько раз уж виделись, а он как на пустое место смотрит.

Я торопливо намылила тряпицу, провела ею по щекам и принялась оттирать черные следы. Спустя несколько минут вода в тазике стала темной, а мое лицо приобрело свой первоначальный цвет.

Во дворе раздался звон колокола. Два удара. Значит, до начала общего сбора осталось пятнадцать минут.

— Красивая ты все-таки девка, Илинка, — задумчиво сказала Злата, наблюдая, как я заплетаю волосы. — Недаром на тебя Данко заглядывается. Зря ты от него нос воротишь, он парень хоть куда. Жила бы сейчас, как сыр в масле, и не в нашей конуре, а в башне. И ела бы досыта, и спала, сколько вздумается.

Соседка вздохнула, видимо, представив, каково это — с утра до ночи ничего не делать и теплые калачи есть, а я только рукой махнула. Ни к чему мне Данко, да и остальные охранники тоже. Не для меня такая жизнь — без венца, без любви, по одной только выгоде. Нельзя мне через себя переступать, Паница не раз говорила, чтобы я за честь свою держалась и на что попало ее не разменивала.

«Как бы плохо ни было, терпи,  — наставляла она меня в тот последний день. — И честь девичью блюди, на блага мирские не разменивай».

— Ты чего застыла? Не слышишь? Колокол бьет! — поторопила меня Златка, и я, затянув на рубахе пояс, выскочила за дверь.

До людской добежала быстро. Салта, при виде меня, посмотрела на большие настенные часы и нахмурилась. Видать, надеялась, что я опоздаю.

— Соседка твоя где? — грозно спросила она. — Спит еще? Или думает, что коли с арном ночь провела, так теперь в благородные выбилась и может от трудов отлынивать?

Я попыталась знаками объяснить, что арн отстранил Златку от работы, но злобная баба сделала вид, что не понимает.

— Чего ты мне тут руками машешь? — прошипела она. — Иди, передай этой лишманке, что если через пять минут не появится, я ее мигом из замка вышвырну. На ваши места завсегда желающие найдутся!

Это да. В империи с работой туго, да и платят везде гроши. А в Белвиле хоть и тяжело, но на деньги не скупятся, и кормят, опять же.

— Чего стоишь, глазами лупаешь? — прикрикнула на меня старшая. — Тащи сюда соседку свою, ленивицу.

Да как я ее притащу? Златка с постели еле поднялась, куда уж ей по этажам резвой козочкой скакать?

Я отрицательно помотала головой и показала на себя, объясняя Салте, что готова за двоих отработать.

— За двоих? Ну что ж, сама напросилась, — недобро ответила старшая. — Потом не ной.

Она ненадолго задумалась, позвякивая связкой ключей, и распорядилась:

— Значит, так. Камины растопишь, уберешься в людской и черную лестницу вымоешь, а потом в подвал спустишься. Там нужно картошку перебрать, десять коробов, что справа от входа стоят. Да поторапливайся. Если до ужина не успеешь, сама знаешь, двери запрут, там и ночевать останешься. Никто ради тебя порядки нарушать не будет.

Это точно. Порядки в Белвиле заведены строгие. К ночи все подсобные помещения должны быть закрыты, а мост — поднят. Это указ еще старого хозяина, лорда Вацлава, деда лорда Штефана. И выполняется его распоряжение неукоснительно.

Я кивнула Салте, а та недобро зыркнула своими узкими глазками и махнула на меня рукой. Так, будто кур выгоняла.

— Чего застыла? Иди уже, коль вызвалась!

Она хотела что-то добавить, но отвлеклась на подошедшую Грильду. Кухонная работница опоздала и теперь пыталась незаметно проскользнуть в людскую. Я взмахнула руками, пытаясь отвлечь внимание Салты, но старшую было не провести.

— Вы поглядите, еще одна ленивица явилась! — загородив собой вход, загремела она. В голосе домоправительницы послышалось мрачное удовлетворение. — Как работать, так не дозовешься, а как денежки получать — так вперед всех!

— Простите, дана Салта, — покаянно забубнила Грильда, но старшая, раздосадованная тем, что не удалось на нас со Златкой зло сорвать, уже разошлась.

— Колокол когда бил? Еще десять минут назад! — разорялась она. — А ты где была? Спала?

Голос Салты перешел на визг.

— А работать за тебя кто будет? Я?

Глупышка Грильда попыталась оправдаться, но сделала только хуже. Лучше бы молчала. Салта тут же затянула свою привычную песню о том, что только она в Белвиле не покладая рук трудится, а все остальные — лодыри и бездельники.

Я не стала слушать эти громогласные вопли. Незаметно выскользнула из людской, воспользовавшись тем, что домоправительница нависла над Грильдой и освободила проход, забрала в подсобке ведро и пошла наверх, в столовую. При хозяевах там всегда в первую очередь камин разжигали, а потом уже в гостиной и кабинете, так мне Микошка говорил.

Наверху было тихо. Я вошла в большой зал, на всякий случай быстро огляделась и только после этого направилась к камину. Огромный, побитый временем очаг был старым и каким-то сиротливым. Он темнел черным провалом посреди обшитой дубовыми панелями стены и печально поблескивал невысокой решеткой. Я посмотрела на нее и расстроенно вздохнула. Только вчера все до блеска начищала, а уже и не видно. Копоть одна кругом. Руки привычно потянулись за тряпкой. Успеть бы управиться, пока Лершик не появился, или хозяина нелегкая не принесла. Интересно, граф всегда так рано встает, или только сегодня? А завтракать где будет — здесь или у себя? Лучше бы у себя. Не больно-то хочется ему на глаза попадаться.

Я быстро выгребла золу, почистила каминную решетку и попыталась разжечь огонь, но тот разгораться не хотел. То ли тяга сегодня плохая была, то ли дрова отсыревшие, только не горели они и все! Уж я и так, и эдак поленья укладывала — и все бестолку.

— Чего ты там возишься?

Голос арна раздался так неожиданно, что я невольно дернулась и ударилась головой о каминную полку. От боли захотелось зажмуриться, но я пересилила себя и повернулась.

Лорд Крон стоял прямо передо мной, разглядывая рассыпавшиеся дрова. На нем был простой темный камзол и темные же штаны. А лицо казалось осунувшимся. Полчаса назад, у бочки, нормальным было, а сейчас — усталым и побледневшим.

— Дай сюда, — протянул он руку.

Я вложила в нее кресало.

Арн молча отодвинул меня от камина, присел перед ним на корточки, потрогал дрова, принюхался к чему-то и хмыкнул.

— Это кто ж тебя так не любит? — повернулся он ко мне.

Я настороженно посмотрела в синие — вовсе не красные! — глаза.

— Кто-то поленья мраловым корнем натер. Ты их до вечера разжигать будешь, — пояснил арн.

Он поднялся, окинул взглядом полную светло-коричневых дров подставку и спросил:

— В гостиной камин еще не горит?

Я отрицательно помотала головой.

Граф, не говоря ни слова, вышел, но не успела я понять, что к чему, как он уже вернулся, неся большую охапку буковых и дубовых поленьев.

— Вот эти попробуй.

Он сгрузил дрова на пол и, оттащив от стола стул, сел и уставился на меня тяжелым, немигающим взглядом. А глаза-то снова краснотой наливаются…

Мать-Создательница! Руки дрогнули. Что, если у меня не получится? Так ведь и работу потерять недолго!

— Чего ждешь? — поторопил меня граф.

Я постаралась скрыть волнение, присела перед камином и принялась складывать поленья. Это только на первый взгляд кажется, что все легко и просто, а на самом деле целая наука. Оно ведь как? Если камин для красоты и уюта разжигают, тогда дрова нужно шалашиком устанавливать. Правда, они прогорят быстро и тепла почти не дадут. А вот для отопления поленья по-другому укладываются. Вниз, вдоль топки очага — самые толстые, дубовые, второй слой — из коротких буковых полешек. Он поперек кладется и должен быть чуть потоньше. Потом нужно еще одно дубовое полено положить, а уже сверху, к самой стенке — щепу. Так камин долго гореть будет, и тепло по всей комнате разойдется. Этой науке меня Паница научила.

Сухие щепки занялись мгновенно — затрещали, застрекотали, загалдели. Огонь весело перекинулся на дубовое полено, лизнул буковые полешки.

— Кто тебя научил так дрова складывать? — будто подслушав мои мысли, спросил арн.

И как мне ему ответить?

— Отец?

Я отрицательно покачала головой.

— Брат?

А граф настырный! Вон, как цепко глаза смотрят. И отсветы в них багровые появились.

— Наставник? — не унимался лорд Крон.

Я кивнула. Так и есть, только не наставник, а наставница.

— Читать-писать умеешь? — последовал следующий вопрос.

Я утвердительно мотнула головой.

— Занятно, — словно про себя, заметил граф.

Он продолжал буравить меня взглядом, а я, вместо того чтобы опустить глаза, уставилась на арна и застыла, снова застигнутая врасплох тем, что творилось в сине-алой глубине. Недовольство, настороженность, интерес, раздумье — там было так много всего… И меня в сердце будто ударило что-то. И захотелось ближе подойти, ладонью по небритой щеке провести…

— Значит, так, — резко сказал арн, и я очнулась. — Чтобы я этого рванья больше не видел, — он брезгливо скривился, разглядывая мою штопаную рубаху. — Плачу вам по тридцать стависов, а выглядите, словно нищие оборванцы.

У меня от удивления глаза на лоб полезли, и все мысли глупые будто волной смыло. Какие тридцать стависов? Да я таких денег уже сто лет в руках не держала.

Граф смотрел на меня, и лицо его с каждой секундой мрачнело все больше.

— Понятно, — после небольшой паузы, сказал он. — И сколько же ты получаешь?

Я показала два пальца.

— В месяц?

Я помотала головой.

— В год?

Я кивнула. Глаза арна полыхнули алым, и я снова замерла, застигнутая врасплох зарождающейся в них бурей.

— Убью мерзавцев! — выдохнул лорд Крон и полоснул меня гневным взглядом.

Я невольно отшатнулась.

Лорд Крон поморщился. Он провел рукой по лбу, словно отгоняя дурные мысли, и сказал уже более спокойно:

— Одежду вам всем выдадут. Завтра. И чтобы больше я этого убожества не видел, — арн кивнул на мою рубаху.

Выдадут? А деньги из жалованья вычтут? Разве будет хозяин задаром рубахи раздавать?

Я расстроенно вздохнула. Правильно Микошка говорил. «Вот посмотришь, Илинка, приедет милорд, и тут совсем другие танцы начнутся», — посмеивался конюх. Видать, начались.

Граф поднялся со стула и молча пошел к выходу. А я смотрела ему вслед и думала о том, какие еще перемены нас ждут.