Тень мачехи. Светлана Гимт

Отрывок 1

Он встретил ее на дне рождения Дениски-чертежника — и первый же миг этой встречи впечатлил его, как откровение. Вот тогда Сергей всей шкурой прочувствовал, каков он — настоящий поворот судьбы, который принимаешь всем нутром, безоговорочно, сразу, и уже заранее знаешь, к чему всё это приведет. И в миг, когда оказываешься на этом повороте, так ясно понимаешь — несмотря на истинно человеческую заносчивость, самоуверенность и гордыню — что всё-таки не сам ты выбираешь путь, что есть сила, которая ведет тебя. И смиряешься, чувствуя себя ничтожеством, но благодаришь незримого поводыря за это чувство. Потому что с ним — нет, с Ним — спокойнее, чем без Него.
Вот так и Сергея привело к Анюте.
И уже тогда — в то, первое мгновение — Волегов понял, что это будет любовь, что она навсегда... и что пройти придется через страшное. Но последнему, тоскливому и горькому ощущению он тогда не поверил.
«А надо было верить, — зло сказал он себе. — Надо было сразу уйти, и тогда у нее все было бы хорошо. Она была бы счастлива... А мне бы этого хватило».
Но тогда он еще был тупым бесчувственным болваном, который просто шел на день рождения к другу, жившему в соседнем корпусе общаги. Сергею пришлось открывать дверь ногой — по-хорошему не достучался, а руки были заняты клеенчатыми сумками, в которых позвякивали бутылки. В замызганной общаговской комнате царил бедлам, шло по-гусарски разгульное пьянство, и воздух был сизым от никотинового кумара. Он раскрыл рот, чтобы отматерить хозяина, да так и замер, увидев это — под грязной трёхрожковой люстрой, в которой горела только одна лампочка, рос и стремился к свету дивный цветок на тонком стебле.
Балерина стояла на одной ножке, на самом кончике пуанта. Плавный изгиб спины, грациозно откинутая головка, изящные руки, поднятые в танце. Вторая ножка отведена назад — носочек вверх, почти в одну линию с голенью, спеленутую бледно-розовыми лентами. Девушка, будто зависшая в невесомости, сложив свое тело в нежный и сильный бутон, заворожила его. И до сих пор он отчетливо помнил почти геометрическую красоту ее развернутых лопаток, плоского живота, вытянутой шеи. Игру теней, трепещущих в полукружьи подмышек, в яремной впадинке, под коленями и между грудей. И нежные завитки волос под круглым по-детски затылком — грифельные штрихи на тоненькой шее.
Он зааплодировал вместе со всеми, когда она распрямилась и присела в реверансе. Обтягивающий черный костюм — лосины выше колена, топ с широким вырезом и короткая юбка на завязках — делал ее болезненно-тонкой. И эту кажущуюся хрупкость отчаянно хотелось оберегать. Ей кричали: «Браво! Бис!» и Анюта рассмеялась от удовольствия, но тут же застеснялась всеобщего внимания и скромно отошла в угол. Села на продавленный Денискин диван, наклонилась развязать пуанты, сняла сеточку, державшую волосы. Блестящие темные волны потекли по ее плечам, рассыпаясь вокруг лица. И по контрасту с ними тонкая ее кожа приобрела оттенок алебастра. Аккуратный носик, плавные излучины бровей, широкий смешливый рот с крупными, как у кролика, зубами. И глаза — переспелые вишни, бархатная мягкость взгляда, светлое, спокойное тепло. Эти глаза примагнитили его, швырнули в боль — вдруг не заметят, скользнут по нему равнодушно? И возродили, когда их взгляды встретились и сплелись.
Потом она, конечно, кокетничала, говоря: «Ты меня не отпустил». Ну да, он ходил за ней весь вечер. Как стрелка компаса тянулся к ее югу. Нависал скалой, ревниво охраняя от остальных мужчин. Потому что понимал: вот он — поворот, и вот судьба, и вот любовь. Только с ее судьбой — сходится ли всё это?
И он стал ее тенью, томился рядом, пытаясь угадать. А когда Анюта собралась исчезнуть, Сергей пошел с ней. Провожал пешком, потом на трамвае, через весь Питер, до общежития балетного училища, которое закрывалось ровно в девять. «У нас режим, всё строго, — рассказывала Анюта. — Девочки рано ложатся, а если кто задерживается, коменда из принципа не пустит — хоть на улице ночуй. Вылететь из училища за такие вещи в два счета можно. А еще завтра выпускной концерт, выспаться нужно. Если хочешь, приходи».
И он пришел — с букетом бархатцев, которые нарвал в парке, потому что денег не было вообще. Потыкался в закрытые двери театра: до начала балета было полтора часа и зрителей ещё не пускали. Сел на ступени, как пёс, ждущий свою хозяйку. А потом не выдержал, пробрался через служебный вход, пряча букет под курткой. Бессовестно наврал вахтеру: «Я новый помощник осветителя, мне куда?» Рыскал по коридорам, открывая все двери подряд: склад, костюмерная, гримёрка… Не то, не то… А потом прокатилась по воздуху музыка, и он взял след, пошел на вибрацию струнных и на зов духовых, проник за кулисы, по-звериному чуя терпкий, будоражащий запах — лак для волос, пудра и пот. Был перерыв в генеральном прогоне и балерины отдыхали, сбившись в стайки за декорациями. Почти близнецы в белых пачках, с загримированными лицами и забранными под лебяжьи перья волосами — одинаковые фигурки из сахарной глазури. А Сергей, почти скуля от отчаяния, все искал свою Анюту, бродя меж ними, как в метели… И только когда она окликнула его, увидел, что в закутке между стеной и декорациями, прячась в тканевых складках, стоит черный лакированный трельяж. А за ним — прямая спина в перекрестье белоснежных лямок, гордо поднятая головка, увенчанная блестящей диадемой, точеные руки и плечи, вынырнувшие из пены газа и кружева — сидит его Одетта. Королева лебедей.
И вот тогда он полюбил ее снова.
Сколько их еще было — не счесть! Этих ситуаций, когда он видел ее по-новому. Этих любовей, которые рождались в нем одна за другой и продолжали жить, дополняя друг друга. И эта многомерность, многоплановость одной маленькой женщины открыла ему, что в мире все-таки существует загадка, которую мужчина готов желать до предела веков.
Сергей ещё долго думал о жене, и задремал лишь к концу полёта. Проснувшись от стука стюардессы, глянул на часы, устало зевнул. Пора собираться, через сорок минут приземление. Деловых встреч на Сейшелах не будет, а, значит, можно надеть футболку и шорты.
Трап подали быстро. Стоя на потрескавшемся бетоне аэропорта, чувствуя, как ноздри щекочет сладковатый бриз острова Маэ, он набрал номер жены.
...За десять тысяч километров от него, в подмосковном доме, зазвонил Анютин серебристый Vertu. Оторвавшись от экрана компьютера, на котором была открыта вёрстка альбома об истории Мариинского театра, она взяла трубку и тепло улыбнулась:
— Любимый, ты уже прилетел? Ну вот… А я соскучилась. Да, всё нормально. Работаю. Через неделю альбом в печать сдаём, а еще кучу фоток надо отретушировать и тексты дописать. Да, как всегда, занята по горло. Ладно, уговорил — подожду тебя еще денек. Но потом всё, замки меняю… — она рассмеялась. Прислушалась, улыбаясь. — Нет, всё в порядке. Отлично себя чувствую. И ничего не нужно привозить, просто возвращайся скорее.
Анюта положила трубку и задумчиво глянула на монитор. Так, что она хотела сделать?.. А, уточнить, как пишется по-итальянски фамилия Альберта Кавоса, первого архитектора Мариинского театра. Нужно посмотреть в энциклопедии по истории архитектуры, а она где-то в стопке книг на полке у противоположной стены. Анюта развернулась спиной к компьютерному столу. И, нажав на маленький черный рычажок, направила к нужной полке свое инвалидное кресло.


Отрывок 2

Холодно и очень тихо. Она лежит абсолютно голая, под тонкой простынёй. Татьяна провела ватным языком по иссохшим, занозистым губам, и с трудом разлепила веки.
Слева дырой в подлунный мир зиял прозрачный квадрат окна. Рядом угловато темнела тумбочка. По левой руке змеилась и уходила вверх трубка капельницы — почему-то непрозрачная, черная, как деготь. Татьяна пошевелила этой рукой — привязана. Попыталась приподняться, и тяжелый кусок холода скользнул с ее живота на кровать. Пузырь со льдом. У нее что, было кровотечение?..
Она вспомнила, как выплыла из наркоза еще в процедурке: что-то произошло тогда, что-то, переполошившее всех, и Яна, прикрикнув на медсестру, засуетилась, грохнула инструментами о железный таз. Открывать глаза было больно — свет лампы хлестал по ним немилосердно, словно кнут. В ушах будто звенела злая комариная толпа, железистый привкус во рту почему-то был оливкового цвета — Татьяна не столько ощущала, сколько видела его внутренним взглядом. Анестезиолог что-то пророкотал, раскрыл пальцами её правое веко — она дернула головой, застонав от света, от грубости чужих рук. А потом вкус во рту стал приторно-лакричным, и она снова провалилась в беспамятство.
Сейчас все это всплывало смутно, будто воспоминания разрезали на пазлы и раскидали по разным уголкам сознания. Жутко хотелось пить. Осторожно, чтобы игла капельницы не вышла из вены, Таня потянулась к тумбочке, на которой специально оставляла бутылку воды. И усмехнулась — с горечью, от которой навернулись слёзы: а в первый раз она не поставила для себя питье и мучилась потом; теперь же у неё, потерявшей уже пятого ребенка, есть опыт…
Дверь приоткрылась, тусклый жёлтый свет облил косяк и часть стены, и в палату сунулась Яна — белый халат, напряженно-невидящий взгляд человека, вглядывающегося в темноту. Демидова вяло взмахнула свободной рукой.
— Жива, старушка? — обрадовалась Яна. В голосе явственно звучало облегчение.
— Куда я денусь, — проскрипела Татьяна.
В горло будто сухого песка насыпали. Она все-таки нащупала бутылку, жадно глотнула, облившись. Апельсиновый вкус резче обычного отдавал синтетикой — но вода немного освежила. Хотя бы так. Демидова утерла рот и блаженно откинулась на подушку.
— Как чувствуешь себя? Дай-ка, — Яна присела рядом, взялась за ее запястье, сосредоточилась, считая пульс. — Напугала ты нас, конечно.
— Почему? — напряглась Таня.
— Закровила на операции. Давление подскочило, анестезиолог сказал, верхнее под двести. А сама знаешь, выскабливание штука такая: всё наугад делаем. Видимо, сосуд покрупнее порвали — вот и кровь фонтаном. Пришлось гемостатики вводить. Видишь, кровь перелили. Кстати, капельницу можно снимать.
Она ловко отклеила лейкопластырь и вынула иглу. Сухо сказала:
— На завтра анализы крови тебе назначу, нужно смотреть тромбоциты и свертываемость. И ещё. Я, знаешь ли, поговорить с тобой хочу. Сейчас как врач, а не как подруга.
Плохой поворот. Янка редко бывает такой серьезной. Татьяна глубоко вздохнула — раз, другой — но рассеять тревогу не удалось.
— Я думаю, тебе надо с этим кончать. С этими попытками, — помолчав, сказала Яна.
— Почему? — Таня слышала свой голос, будто издалека. Спокойный, холодный голос. Отвратительно равнодушный. Такой не может быть у женщины, которой говорят, что ей придётся отказаться от материнства.
— Пойми, в твоем организме что-то идёт не так. Ты не виновата, — Яна вскинула ладонь, подвинулась ближе. — Это чистая биология. Или генетика. Или иммунология, в конце концов. Медицина пока не знает, отчего перестает развиваться плод. Но есть мнение, что замершая беременность — определенный механизм эволюции. Которая отбраковывает больных детей еще до их рождения. Может, это и жестоко звучит, и да простит меня Господь, но кому хорошо, когда в семье рождается больной ребенок? Малышу, которому предстоит всю жизнь мучиться? Или его родителям, которым придется полностью изменить жизнь? Они же страдают вместе с ребенком — часто не только от жалости, но и от бессилия! Ты так же хочешь?!
Таня нервно сглотнула. Черт бы побрал эту сухость в горле, нужно еще воды. Она потянулась к бутылке, отхлебнула апельсиновой отравы. Кажется, теперь она навсегда возненавидит апельсины.
— Но я ходила к генетикам, сдавала кровь. Еще после первого раза.
— Да, но одна, — зло обрезала Яна. — А Макс не ходил. Ему вообще всё это неинтересно. Он вот, к примеру, знает, что ты сейчас здесь?
— Да. Но он на переговорах…
— «На переговорах», — передразнила Костромина. Татьяна давно не видела, чтобы она так злилась. — Конечно, это же так важно! Подумаешь, жена в больницу попала! Подумаешь, ребенка потеряли!
— Ян, он спрашивал, нужно ли приехать. Я сама отказалась.
— А он взял и послушал, в кои-то веки! Да нормальный мужик приехал бы, примчался, несмотря на любые запреты!
Татьяна хотела возразить, пыталась подыскать аргументы — но их не было. Да, хороший муж не оставил бы жену в такой ситуации. Но у неё нет хорошего мужа, только такой. Она прикрыла глаза; слабость делала ее ватной, неспособной придушить тревогу, которая всколыхнулась от слов подруги, как от брошенного в воду камня.
Недовольно бормоча, Яна поправила ей подушку, подоткнула одеяло. Задребезжала штативом капельницы. Демидова не открывала глаз, думая, что она сейчас уйдет из палаты, но та вдруг спросила:
— Зачем тебе вообще этот упырь? Нашла бы нормального мужика — может, давно бы родила.
А вот это было обидно. Найди мужика! Как будто они в ряд стояли — иди, выбирай. С Таниной-то внешностью и задницей, как у императорского тяжеловоза! Спасибо, в свое время она намучилась от одиночества и больше его не хотела. Макс — хоть какой-то выход. В конце концов, не бьет, не изменяет, деньги зарабатывает. С виду они вполне благополучная семья. Бывает гораздо хуже.
— Яна, мы не будем сейчас обсуждать моего мужа, — предостерегающе сказала она.
— Ну, не разводись с ним, а роди от другого! — выпалила Янка.
Таня в ужасе распахнула глаза и уставилась на подругу так, будто та прямо сейчас перекидывалась в оборотня. Представила себе, как выходит из роддома с празднично перевязанным кульком. Нагло улыбаясь, передает мужу ребенка… похожего на Купченко, к примеру. А через годик идет за вторым, потом за третьим… Как в анекдоте: «Всех семерых Василиям назовем, а различать будем по отчествам».
— Ты в своем уме вообще, тётя доктор? — возмутилась она.
— А что? — холодно ответила подруга. — Это жизнь. Всё равно ребенок нужнее тебе, чем Максу. Да он и не заметит, наверное, с его-то внимательностью к собственной семье.
— Яна, всё!
— Да я просто волнуюсь за тебя! — воскликнула она. — Неужели, непонятно? Я не хочу после твоей очередной неудачной попытки разговаривать не с тобой, а с фотографией на могильном камне! Ты, Танечка, умная-умная, но когда чего-то личного касается — такая изумительная дура! Я просто диву даюсь! Вот что ты дальше делать будешь? Опять пролечишься, а потом забеременеешь от Макса? А вдруг это снова закончится так же, как сейчас? Это не шутки, дорогая, это стало опасным для жизни!
Ее голос напряженно звенел в тишине одиночной палаты. Лунный свет холодил воздух, и Танины руки мерзли, будто вместо крови по венам тёк холодный кисель. Низ живота ныл, налитый медленно разъедающей тяжестью. Пошарив под одеялом, она вытащила пузырь со льдом и положила на край кровати. Подняла на Яну измученный взгляд.
— Я понимаю, Янка. Я же сама врач. Но еще я женщина, и хочу стать матерью. Это единственное, чего я хочу, пойми! Поэтому… Прости, но я буду пробовать еще.
Яна вздохнула.
— Знаешь, на чем основана лотерея? — неожиданно спросила она. — На том, что человек покупает и покупает билеты, говоря себе: я столько раз пробовал, должно же мне повезти! Или: мне не хватило всего одного хода, в следующий раз я смогу! И люди пробуют, пробуют, пробуют… Тратят деньги, тратят… А потом выигрывают — сто рублей. Ну, или тысячу. Мама моя однажды чайник выиграла. Чайник, понимаешь? А ты хочешь сорвать джекпот!
— Но кому-то же везёт, — несмело возразила Татьяна.
— У тебя нет стольких попыток. И одно дело — тратить деньги, другое — жизнь.

Отрывок 3

Максим стоял у холодильника, глядя в ворчащее белое нутро: где-то была начатая бутылка томатного сока, сейчас бы почку продал за нее. Голова болела адски, до кровавых колец перед глазами. Но морозный воздух, чуть разбавленный ароматами масла и зеленого лука, исходившими от неприкрытой миски с капустным салатом, слегка притуплял эту боль. Макс поймал себя на желании погрузить лицо в эту холодную овощную массу — тогда и прийти в себя будет легче.
Босые ноги мерзли: видимо, вчера он спьяну поставил отопление на минимум. Хорошо, что Таньки нет дома — снова бы разоралась. Макс мельком глянул вниз и поморщился: джинсы ниже колен были темно-серыми от засохшей грязи и стояли колом. Смотреть на рубашку вообще не хотелось: белую ткань изуродовали пятна грязи и крови, верхние пуговицы были выдраны с мясом. Спина груди мерзко ныла — похоже, его били. Но кто? И почему? Вчерашняя ночь разлетелась в клочья.
Он помнил лишь то, что всё-таки проиграл Василенко. Бутылка «Red Label», которую Максим заказал в надежде подпоить соперника, рванула шальной гранатой — и оружие обратилось против него самого. Теперь Макса мучило похмелье, тело будто крупным наждаком изнутри натерли... Но хуже всего был стыд. Проиграл, проиграл… Позорище! Демидов нахмурился, но похмелью и без того было тесно — оно вновь взорвалось в мозгу, и Макс расслабил кожу на лбу, шипя сквозь зубы. А потом и вовсе ткнулся головой в холодную дверцу морозильника.
Настроение было гаже некуда. Он попытался вспомнить что-то еще, но всплыли лишь обрывки. Чьи-то зеленые рожи, склонившиеся над сукном бильярдных столов. Меловые цифры на черной грифельной доске — о, ч-черт, как же много крестов напротив его имени… Вспомнилось лицо Василенко — сначала ухмыляющееся, гадкое, раздражающее одним своим видом, а потом — обиженное, злое, с рассеченной бровью. «Кием я его, что ли? Точно, кием», — уныло подумал Макс и крутанул пластиковую крышку сока так, будто башку Василенко отвинчивал.
Он поднес к обметанным губам стеклянное горлышко, запрокинул голову. От резкого движения качнуло, будто пол под ногами превратился в палубу, и Макс схватился за гладкую ручку холодильника. Соленый томатный холод скользнул внутрь, обволакивая спекшееся горло и полный огня желудок. Стало легче, ощутимо легче — но лишь на пару секунд, а потом новый приступ стыда накрыл с головой, будто душное ватное одеяло. Вспомнился бугай-охранник, который волок Макса по коридору — за шиворот, как лоха. Вспомнился обидный тычок в спину, падение с обледеневшей лестницы, и мерзкий хруст, с которым его ботинок проломил ледяную корку возле серой гранитной ступеньки. Вода хлынула под тонкую обувную кожу, холодом обожгла ступню, и этот холод вмиг взобрался выше и швырнул его затуманенный мозг в отчетливую ясность. Макс будто увидел себя со стороны — пьяного, пытающегося подняться из подстывшей январской грязи, упираясь голыми ладонями в острую ледяную кромку, скользя ботинками, падая, падая, падая… Он помнил, как наверху хищно клацнула дверь, и тут же комком шлепнулось рядом, в грязь, его кашемировое пальто. Скользнуло, выпростав рукава — будто кто-то пнул большую дохлую ворону, и она плюхнулась, куда пришлось, раскинув длинные бесполезные крылья.
Он, кажется, поднялся по той лестнице и колотил в дверь, но его снова вышвырнули. Потом ехал — наверное, в такси. Лежал на заднем сиденье, впав в полузабытье — в памяти мелькнула цепочка фонарей, слившаяся в прерывистую линию гало, рассеявшуюся по низкому черному небу. Очнулся от того, что таксист трясет его за плечо, увидел длинные зубы забора — оцинкованная сталь белела на лице ночи, отражая свет фар. Как-то выбрался, как-то вошел в дом, рухнул на диван в гостиной, сняв только вымокшие ботинки и носки…
Теперь за ним — ещё один долг, а денег жаль, невыносимо жаль, потому что каждый потерянный доллар отдаляет его от Алёны. Эта мысль разозлила, Макс грохнул кулаком по дверце кухонного шкафчика. Возвращаться в Самару без денег нельзя. Пошлёт. «Алёна, ну какого чёрта ты мне так под кожу въелась? — мучительно размышлял он. — Сука ты алчная… чумная моя любовь…»
А ведь с виду — образованная пай-девочка. Дочь интеллигентных родителей — мама музейный работник, папа конструктор водных судов — она училась на юридическом, зубрила право и латынь. Поэтому Макс, не разобравшись в ней сразу, жутко робел в ее присутствии — пока не узнал Алену получше. А узнав, понял, что у него всё-таки есть шанс сделать своей эту падкую на деньги, беспринципную, двуличную тварь, танцевавшую стриптиз в «Бэзиле» и готовую раздвинуть ноги перед каждым, кто позволял себе тратить деньги, не считая. Вот кем она оказалась, а вовсе не невинной девицей, воспитанной на Тургеневе, Моцарте и Рафаэле. Впрочем, если бы он не был так туп и слеп в их первую встречу, раскусил бы ее гораздо быстрее.
Потом Максим много раз спрашивал себя, могла ли его жизнь пойти по-другому, если бы он сразу знал, что у этой красотки есть секреты, о которых не принято болтать в приличном обществе? Смог бы он пройти мимо, если бы заранее понял, что эта девушка всухую испортит ему жизнь? Но там, на Самарской набережной, Макс об этом не думал. Он вообще не мог тогда думать, завороженный картинкой, в которой время навсегда застыло в солнечных лучах — словно в залитом эпоксидной смолой стеклянном кубе, способном навек сохранить неистовое бурление лета-1993.
…Он рос под Куйбышевом, и часто бывая в городе, он давно привык к этим декорациям: к жидкому пламени разлившегося по Волге солнца, к плотной зелени деревьев, сквозь которую с трудом просачивалась приправленная лазурью роскошь купеческого неба. К длинному и широкому, как взлетная полоса, языку набережной, где каждый вечер гуляли туристы и местные — а еще аферисты, каталы и проститутки. К запаху арбузов и водорослей, пряного мангального дыма, вяленой рыбы. К шансону и попсе, доносившимся из прибрежных ресторанчиков. Всё было родным, из детства. Однако новое, незнакомое время, уже наступило. Его приметами стали массивные золотые распятия и желто-блестящие прямоугольники ладанок на обнаженных мужских торсах (иные на этой ярмарке тщеславия таскали на груди целые иконостасы). Бритые затылки и красные пиджаки, полы которых скрывали вороную сталь «стволов». И длинные ряды коммерческих ларьков с паленым «Amaretto» и настоящими «Snickers». Надписи на иностранных языках были теперь повсюду. Друзья Макса пили баночное пиво, курили «Лакки страйк», а по улицам города тарахтели леворулые «тойоты» и длинные приземистые «мерседесы» с квадратными мордами.
Всего три года он провел в армии — а жизнь изменилась круто и навсегда. И стало модно показывать, что у тебя есть деньги, и спекулировать всем, что под руку попадет: от жевательных конфет «Мамба» — до заводов и пароходов.
Макс дурел от этих перемен. Впрочем, кто хочешь одуреет, пробултыхавшись тысячу дней на проржавевшем ролкере , видя только бесконечные мили морской воды, портовые молы, да военную технику, которую перевозили в другие страны под видом комбайнов и машин «скорой помощи». Теперь он был на гражданке, бесцельно шел по набережной Самары, одетый в парусиновые шорты и майку с верблюдом и надписью «Camel». Барсетка в правой руке, бутылка «Будвайзера» в левой. Просто гулял, осматривался, удивлялся переменам и немного завидовал — живут же люди!
Девушка стояла у парапета: алые лаковые туфли на шпильках, длинные ноги, гладкие и смуглые, как отполированный янтарь, и медовые, с искрой, волосы, опускавшиеся ниже попы гладким блестящим потоком. Из-за этих волос, полностью скрывавших ее спину и ягодицы, казалось, что на теле девушки нет ни единого лоскута ткани. Обнажённая — среди толпы. Дразнящее, возбуждающее видение ошпарило его своей откровенностью, и он не сразу осознал, что такого даже в этой новой, шокирующей, потерявшей стыд, жизни случиться не могло.
Он подошел и встал рядом, делая вид, что тоже смотрит на Волгу — но ощупывал взглядом только гибкий профиль ее тела. Конечно же, она оказалась одетой, если это можно было так назвать. Белый нейлоновый топ без лямок открывал впалый живот с аккуратной виноградинкой пупка. Коротко обрезанные джинсовые шорты натянулись на выступающих тазовых косточках, вдоль которых стекали, подрагивая, манящие теплые тени. Максим смутился, отвел глаза. Но потом снова поймал себя на том, что рассматривает её всю: от острых носов красных туфелек — до золотистого сияния медовых волос.
Девушка скользнула по нему взглядом, Макс поймал его, робко улыбнулся и предложил:
— Жарко. Может, коктейль?
В её шальных, с мечтательной поволокой, глазах мелькнул смешливый интерес. Серые жемчужины радужки окутывала прозрачность — словно пласт стоячей воды, под которой, на самом дне, покоится жидкое серебро. И глядя в эту тайную заводь, Макс окончательно лишился покоя.
— Не баночный коктейль, — торопливо добавил он. — Настоящий, в ресторане.
Короткая челка над удивленно взвившимися дугами бровей чуть колыхнулась.
— У тебя денег-то хватит, герой?
У него были деньги: что-то осталось от армейского довольствия, небольшую сумму к дембелю подарили родители. Макс повел Алёну в один из ресторанов, стоящих на берегу, и там, укрытые от солнца красным тентом, они просидели до вечера. Алёна пила мартини, элегантно покачивала в руке треугольный широкий бокал, поглаживая его тоненькую ножку чуткими пальцами. И серебряная цепочка на ее изящном запястье — стайка дельфинов, ныряющих друг за другом — казалась необыкновенно живой.
Мартини Алена заедала фаршированными оливками — брала их пальцами из высокой стеклянной вазочки, клала между зубов, как белочка орехи, и резко сжимала челюсти, чтобы потек сок. А потом смачно втягивала его в себя, слизывала с губ. Таскала с его тарелки луковые кольца и креветки в панировке, потом спросила фисташек, и все клевала, клевала, как птичка, и наклевала в итоге почти на всё, что было в его кошельке. А разговоры вела — с ума сойти, все о литературе: о каком-то Эдуарде, варившем борщ на балконе и жравшем его на жаре , а потом вдруг о египетском боге Ра и ОМОНе, с которым этот бог за каким-то хером летал в космос . Макс ничего не понимал, лишь кивал и мычал, где это казалось уместным, а в паузах вставлял своё: об океанской рыбалке, о портовых порядках Камеруна, о прапорщике Кукушкине, по пьяни напоровшемся на гарпун... И эти его байки, перед которыми зачарованно застывала Максова родня, вдруг начинали казаться ему грубыми, неинтересными и чересчур приземлёнными. Он стеснялся их, стеснялся вылетавшего невзначай матерка, но Алёна слушала без капли смущения. Это ободряло его, манило к ней ещё больше, но всё же он чувствовал разницу между ними. Стремясь уменьшить её, Макс сдуру намекнул о своей принадлежности к неким гостайнам, к секретным бумагам, которые пришлось подписать перед дембелем — что, кстати, было правдой… Соврал, что на гражданке его ждали друзья, готовили для него какое-то прибыльное дело, которое на этой же гостайне было завязано. В глубине Алёниных глаз мелькнул хищный интерес, что-то животное, жадное, близкое ему. И вот тогда он в первый раз ощутил непререкаемую остроту желания иметь власть над этой женщиной. Ту власть, которая — он понял это своим сволочным нутром, потому что они с Алёной были похожи — даётся только через деньги.
В то время он ещё не знал, что первая любовь почти всегда заканчивается первым предательством.
Не понимал, что, предав, эта сука привяжет его к себе еще сильнее.
И не представлял, что в течение долгих лет, напрочь выброшенный из ее жизни, будет снова и снова искать путь обратно.
Макс захлопнул холодильник и поплелся в гостиную, прижимая к груди полупустую бутылку с томатным соком. Плюхнулся на диван, задрал ноги на журнальный столик.
Нужно где-то взять деньги, чтобы отдать долг Василенко. Снять со счёта? Сумма не маленькая, Танька сразу заметит. А если не она, то эта крыса Елена Степановна — его необожаемая тёща, злобная тварь на тонких ножках. От неё хрен что скроешь. Нет, лучше рискнуть и взять-таки у Василенко партию фуфлыжных лекарств — на такую сделку Олежек пойдет. Но если Танька узнает… Хотя как? Она на складе-то уже два года не была, а бумаги еще дольше не проверяла — подмахивает не глядя. Надо решаться. С момента, когда на них завели дело по подозрению в контрафакте — который Макс, как чувствовал, вывез перед самой выемкой — уже три года прошло. Вполне себе можно рискнуть.
Демидов вытащил телефон из кармана джинсов, набрал номер Василенко. Тот ответил почти сразу:
— Сначала извинишься, а потом должок вернешь, или наоборот? — зло спросил он, даже не поздоровавшись.
— Извини, дружище, — ответил Макс. — Перебрал вчера, а с пьяного какой спрос?
— Ладно, — помолчав, ответил Олег. И обидно заржал: — Всё же радует, что я тебя на бильярде разделал, как сёмгу на стейки! Где мои денежки?
— Будут тебе денежки. Заеду, переговорим.
— Мне купюрами покрупней, а то складывать некуда, — продолжал издеваться Василенко. Макс резко сжал кулак, и тут же снова накатила похмельная боль — в голову будто выстрелили. Он сделал глоток сока и сказал, стараясь быть спокойным:
— Сказал же — заеду, переговорить надо. Ты хоть в курсе, что на твоем телефоне менты уши греют?
Василенко поперхнулся. Так тебе, сучонок, не будешь нос задирать. Насладившись паузой, Максим добавил:
— Шучу. Давай через час, в «Самурае».

Отрывок 4


Врач Ильясова — шатенка лет сорока, с острыми чертами лица и пронзительным взглядом — говорила осторожно, в основном обращаясь к Волегову:
— Сейчас нельзя сказать ничего определённого. Девочку нужно обследовать. Но мне не нравится звук ее сердцебиения… Прослушиваются шумы.
— Это значит, у нее больное сердце? — продолжал выпытывать Сергей. Всё еще тревожась, он стоял у пеленального столика — на нем, бессмысленно уставившись в ярко раскрашенную стену и с аппетитом посасывая большой палец, лежала Викулька.
Ильясова села за свой стол, помедлила, крутя в пальцах головку стетоскопа. Пожав плечами, сунула её в карман медицинского халата, и уклончиво ответила:
— Шумы возникают по разным причинам, и не всегда указывают на проблему. А вот то, что у вашей дочери была остановка дыхания — очень нехороший признак. Ей просто повезло, что вы оказались рядом.
— Нам всем повезло, — мрачно сказал Волегов.
— У вас в роду были сердечные заболевания? — врач перелистывала медицинскую карту Вики, изучая записи.
— Вроде бы нет… А у тебя? — Сергей повернулся к Наталье. Та сидела на стуле, сгорбившись, зажав ладони коленями. В застывшем лице не было ни кровинки, блекло-голубые глаза смотрели в одну точку, как у сомнамбулы. Он тряхнул её за плечо, и только тогда она вздрогнула, и подняла на него взгляд. Он был вялым, словно болезненным — но в глубине глаз плеснул испуг.
— Нет… Ничего такого… — она мелко-мелко затрясла головой, ёжась, будто только что проснулась — и Волегов понял, что её бьёт мандраж, что шок ещё не прошёл, и, видимо, не пройдёт ещё долго. Он отвернулся, всё ещё злясь: то ли на неё и выбранную ей няню — двух недотепистых уток, на которых теперь было страшно оставлять ребенка. То ли на судьбу, которая чуть не украла его наследницу. Но однозначно — на себя. Потому что не мог всегда быть рядом с дочкой и защищать её от бед.
Не мог… Или не хотел?
Он крепче сжал челюсти и напомнил себе: всё устаканится, нужно просто подождать. Просто период сложный: партия эта, выборы на носу, на работе завал… Весь месяц он бывал в квартире бывшей любовницы лишь набегами, вырывался на час-полтора, чтобы увидеть Викульку. И казалось, что всё в порядке: ребенок чистенький, ухоженный, только няни почему-то всё время менялись... Ну и Наталья надоедала своими намёками на совместную жизнь, так и не осознала своей роли — но на это было плевать. Думал, когда-нибудь ей надоест у него клянчить. Смирится. Такие, как она, всегда смиряются.
Всё перевернулось в один миг. И доверять Наталье, как раньше, он больше не мог. «Пить таблетки, чтобы пропало молоко — она что, совсем сбрендила? — от этой мысли гнев снова обдал его жаром. Струйка пота скользнула по шее, и он глубоко вдохнул, пытаясь успокоиться. — Сам виноват, дурак, дал свободу. Теперь — только контроль, каждую минуту — контроль!»
— Какие анализы нужно сдать? — отрывисто спросил он.
Подняв на него взгляд, Ильясова поправила отвороты халата. И, задумчиво постучав кончиком ручки по столу, сняла трубку старомодного белого телефона. Набрав короткий номер, заговорила властно — и в то же время с просительной ноткой:
— Девочки, я сейчас к вам новорожденную отправлю, сможете взять без очереди? Да, с направлением придут, — она протянула Сергею заполненный бланк, и шепнула, прикрыв ладонью телефонную мембрану, — прямо сейчас идите! Потом с результатами ко мне.
Волегов кивнул, стал неуклюже натягивать на дочку бирюзовый комбинезончик. Врач продолжала телефонный разговор, называя фамилии других пациентов, записывала что-то… И Сергей — в который раз уже! — пожалел, что «скорая» привезла их в государственную больницу. Да, она оказалась ближе всех, но здесь был конвейер, и ничто не внушало доверия.
— Пойдем! — бросил он, беря дочь на руки. Наталья вскочила, послушно засеменила за ним по узкому коридору поликлиники. Разрезая толпу пациентов, как ледокол, Волегов молча свернул к лестнице, молча же спустился на два пролета и завернул за угол, всё ускоряя шаг.
Он дико злился на Наталью. И всё не мог забыть ту сцену в комнате — когда он прижал её к себе чудом спасенную дочку, и понял, что Наталья жмется у двери, и даже не пытается взять ребенка.
Даже не пытается подойти.
Он рад бы был списать это на растерянность, на что-то ещё... Но не получалось. Слишком сильны были подозрения, чтобы просто так от них отмахнуться. Неужели ей плевать на ребенка? История с молоком подтверждала это.
«Я разберусь с ней. Сегодня же», — решил он, отыскивая глазами нужный кабинет. Перед дверью с надписью «ЭХО ЭГ» стояла необъятная бабка в ситцевом платье. Сергей сунулся было мимо нее, но та перекрыла дверь, забухтела что-то, и пихнула в лицо Волегову свою распухшую, под стать хозяйке, медкарту. Он молча сунул ей пятитысячную купюру, и бабка умолкла на полуслове, недоверчиво глядя на деньги. А Сергей решительно отодвинул ее от входа и, увидев краем глаза, что Наталья почти рядом, внес Вику внутрь.
В маленьком полутемном кабинете стоял аппарат УЗИ и кушетка, застеленная светло-голубой одноразовой простыней. Слабый запах кофе и копченой колбасы намекал на то, что сотрудникам этой больницы некогда даже сходить на обед.
— Девочку сюда кладите, — чернявый врач, иссохший, носатый, похожий на мудрого ворона, кивнул в сторону кушетки. — Освобождайте грудную клетку.
Вика недовольно закряхтела, когда Сергей стянул с нее комбинезончик и раскрыл распашонку. Скривилась, захныкала, чувствуя на коже холод медицинского геля.
— Дай-ка я тебя поглажу, — ласково сказал доктор, водя ультразвуковым датчиком по груди ребенка, и Вика вдруг успокоилась, расслабленно вытянула ножки. А он вглядывался в монитор УЗИ, поворачивая датчик под разными углами, и все больше темнея взглядом.
— Баталлов проток открыт, — сказал он наконец. — А девочке полтора месяца… Родилась доношенная?
— На тридцать седьмой неделе, — торопливо ответила Наталья. — Вес был — три четыреста двадцать, рост — пятьдесят два сантиметра. Мне сказали, с ней всё хорошо.
Врач кивнул, по-прежнему глядя в монитор.
— Доктор, ну не молчите! — взмолился Волегов.
— А вы не паникуйте, — каркнул врач, глянув поверх очков. — Ничего не поправимого не случилось. Одевайте ребёнка, а я сейчас заключение напишу.
— Хоть скажите, что не так? Что там открыто? — нервно спросила Наталья.
Доктор снял очки, утомлённо зажмурился, потирая переносицу. И принялся объяснять:
— Открыт артериальный проток, через который в сердце плода поступала кровь. Обычно у младенцев он зарастает в первые дни жизни. Но иногда этого не случается. И ребенок либо спокойно живет с таким пороком сердца, либо его оперируют, если возникают проблемы со здоровьем. Операция несложная, риска для жизни практически нет. Поэтому я и говорю: не паникуйте.
— Вы сказали — порок сердца? — вскинулся Волегов.
— Да, врождённый порок, — кивнул врач, надевая очки. Отвернулся, подтянул к себе клавиатуру. Печатал он быстро — редкость для пожилого человека. По экрану компьютера бежали черные цепочки букв.
А Волегов, растерянный и оглушенный, перевел взгляд на Наталью.

***

Она впервые видела в его глазах беспомощность — как у зверя, упавшего в волчью яму.
Ноги по-прежнему были ватными: с того самого момента, как он распотрошил её тумбочку и рассвирепел, словно обезумевший гризли. Вот тогда она поняла — ясно, и без допущений — что защиты от этого человека у неё нет. Она заложница, её тело принадлежит ему, её время принадлежит ему. А ради своей дочери он вытрясет из неё ещё и душу.
Может ли быть что-то страшнее? Как оказалось, может.
Там, дома, когда Вика перестала дышать, в жилах Натальи застыл обрекающий, мумифицирующий ужас — и этот ужас сковал ее так, что она не могла сделать даже крохотного шажка. Стоя у двери, она чувствовала себя мраморной статуей, которая устремлена вперед, но веками не может оторвать ступню от постамента… И самое постыдное было в том, что боялась она не за дочь, а за себя.
Всё ещё болело запястье, которое Волегов сжал, когда тащил ее в комнату. Всё ещё стояло перед глазами его лицо — побагровевшее, искаженное по-звериному необузданной яростью. И запах, запах шевелил ее волосы: смесь мускуса, горького дыма и железа. Именно так — она знала — пахнет оружие убийцы.
Потом, в «скорой», ей стало немного легче. Ведь порозовевшая после укола Вика спокойно спала на руках отца, и произошедшее дома стало казаться настолько нереальным, будто это не жизнь была, а эпизод из сериала. Но когда Ильясова спросила про наследственность, Наталью снова окатило дурнотой. Воспоминания всплыли, как мусор, понеслись, подталкивая друг друга.
…Запах корвалола, пропитавший квартиру. Тягучий стон из комнаты матери. Протяжный вой «скорой», кривые зубцы кардиограммы. Свистящий одышливый шепот: «Не бойся, Наташенька, я выздоровею»…
У матери — ишемическая болезнь сердца. Много лет. Но Волегову не нужно об этом знать. В конце концов, что это изменит? Если у их дочери проблемы с сердцем, какая разница, откуда они взялись? И тут же пришла еще одна мысль, показавшаяся спасительной: «Меня же обследовали во время беременности! Ребенок был здоров!»...
Наталья трусливо опустила глаза, чтобы не встречаться взглядом с Волеговым. Скандал с Сергеем, несчастье с Викой — всё это выбило из привычной колеи. Жизнь будто толкнула ее в кучу дерьма, да еще и ткнула носом: смотри, вот к чему приводит равнодушие!
Ей и самой было неуютно оттого, что она, женщина, испытывает так мало чувств к своему ребенку. Нормальная мать, узнав о пороке сердца и возможной операции, с ума бы сходила от тревоги. Но Наталья ощущала лишь досаду.
Это случается — она читала в интернете. Послеродовая депрессия. Холод и пустота внутри. Не её ли она пыталась заполнить, таскаясь по ночным клубам, пропадая целыми днями в салонах красоты или в гостях у подружек? Нанимая нянь, щедро платя им — лишь бы её не трогали?
Материнский инстинкт не включается нажатием кнопки.
Говорят, это пройдет. Через пару-тройку месяцев. Максимум — через год. «А если у меня это — навсегда? — мысль казалась Наталье еще ужаснее оттого, что возникала не впервые. — А если я — моральный урод, не способный никого любить? Да, я рожала, чтобы заработать. Но ведь каждая женщина хочет, чтобы у неё и её детей была обеспеченная жизнь! И рожают, а потом — радуются своему материнству… Почему я не могу?»
Закутав дочку, она подняла её и стала легонько покачивать. Но руки ощущали лишь тяжесть — словно от почтовой бандероли, внутри которой лежала завернутая в пеленки… вещь.
Чуть отстранив от себя ребенка, она вгляделась в круглое дочкино личико. Красивая малышка. Любая мать могла бы ею гордиться. «Видать, и у меня — порок сердца. Только невидимый для врачей, — Наталья ощутила укол стыда. — Нет, я не хочу так! Я докажу Волегову, что не хуже других женщин! Брошу таблетки, займусь ребенком. И всё наладится».
Она встала, крепче прижала к груди сопящий сверток:
— Можно поскорее получить на руки результаты? Нам срочно нужно к кардиологу.