Загадка старого портрета. Инна Кирьякова

Детективная история, немного юмора, чуть-чуть мистики и мечта о любви...

   Может ли портрет, написанный много лет назад, таинственным образом влиять на жизнь тех, в чьей квартире он находится? И написан портрет в необычной для художника манере... А странные и опасные вещи действительно происходят, даже если в комнате не картина, а только ее фотография.

   ЗАГАДКА СТАРОГО ПОРТРЕТА. ИННА КИРЬЯКОВА

    Разглядывать чужие вещи в чужой комнате – занятие непривычное, но это… как-то бодрит… Я приоткрыла дверь в мастерскую своего соседа, художника, осторожно (у него такой развал) вошла и включила свет. Люблю разглядывать готовые картины, еще не проданные, и даже эскизы или неоконченные работы.

   Так, вот эту картину я вообще не видела, поглядим-ка. (Лучше бы я ее и дальше не видела, часто потом думалось мне. Вот стремишься, стремишься найти таинственное приключение, а ведь такая мечта может сбыться, но это не так, чтобы гарантировано весело и приятно. То есть найти приключение или нарваться на него… Будешь как хоббит, устремившийся в неведомый путь и так часто с тоской вспоминавший потом уют родного дома). Я закрыла форточку и начала, как знаток, изучать картину. Ну не как знаток, как соседка знатока. Так вот, как соседка знатока, я хочу спросить: неужели у нас покупают или заказывают только такое нечто? На нее смотришь, и «чем дальше, тем страньше»…

   Отвлекусь немного и вернусь на полчаса назад. Чудесное это время – предновогодний вечер. Лучше всего не сам праздник с застольем и весельем, а вот это ожидание. Снег, снег… Ждешь чего-то таинственного, словно перейдешь рубеж, и новом году начнется действительно новая жизнь. И что странно: это острое, захватывающее ощущение, что завтра начнется нечто сказочное, волшебное… Ведь никогда не сбывалось. Разве что в самом раннем детстве, когда я просыпалась раньше взрослых и с сестрой прокрадывалась к елке. Мы собирали все подарки и тащили к себе в комнату, разглядывали, начинали играть. Даже если просыпались в пять утра, если хотелось спать. Но сейчас, как ни радуют подарки, даже самые необыкновенные и долгожданные, на реальный поворот судьбы это не тянет. И все равно не могу не ждать чуда. Раньше, когда я читала Цветаеву: «Новый год я встретила одна…» я относилась к этому чувству с жалостью и некоторым недоверием. И первый раз в жизни такое случилось со мной. У родителей болеет мой младший брат, сестра уехала с женихом в Питер. Бабушка полвечера просидит за компьютером, а потом, как я думаю, выпьет немного коньячку и заляжет спать.

   …Метель, метель… Летят белые кареты с вьюжными лошадьми, вереница белых слуг тянется за ними. Завернул ветер в другую сторону, и закружились снежные фрейлины и кавалеры на новогоднем балу между небом и землей…

   Я стою в темной комнате у окна и гляжу вниз. Фонари желтеют тут и там в этом океане снега, темноты и одиночества. Ощущение таинственности, неожиданного подарка от жизни (а с чего бы, собственно) шевелится в душе. И будет это ощущение шебуршиться и царапаться до завтрашнего вечера, пока не станет очевидно, что в новом году все идет как всегда.

   – Алина, можно тебя на минуточку? – позвал меня из-за двери Николай Ильич. Он шуршит какими-то пакетами или обертками. Отлично, обожаю подарки. Я тоже припасла. Мужчинам (родным и близким, я имею в виду) я обычно дарю носки. Но сосед по коммунальной квартире – другое дело. Я бы долго мучилась в раздумьях, но наши изредка прорезающиеся спонсоры подарили нам на работе каждому по бутылке шампанского – знающие люди говорят, неплохого. Я не пью, но отчего же не порадовать хорошего человека. В подарочный пакет я положила еще мехового маленького панду с колокольчиком на шее – для внучки Николая Ильича, Марины. Они собираются уехать и погостить несколько дней у сына Николая Ильича, а его дочь Аня, мать Марины, с ними давно не живет. Она устраивает свою личную жизнь – к счастью, не у нас в квартире. Марина же, инвалид с детства, живет с дедушкой. Николай Ильич – художник, очень хороший и интеллигентный человек. Его картины продаются сравнительно неплохо. Не на авторских выставках, естественно, а в переходах и в, кажется, Измайловском парке. Иногда по субботам, когда Марину он не отводит в специальный детский садик, он оставляет ее под моим присмотром – за что мне постоянно предлагает приплачивать, но я отказываюсь – а сам едет продавать свои натюрморты, пейзажи и сюрреалистические ужасы. Он на все руки мастер. А что делать? Жить-то надо. Он пишет и на заказ, например, портреты или копии известных картин.

   Я подхватила пакет с подарками, и вышла из комнаты.

   – С Новым Годом, Алиночка, желаю вам счастья, удачи в работе, главное здоровья!

   – Да-да, и вам… – я повторила с легкими вариациями все его пожелания. Мы обменялись сумками с подарками и заглянули одновременно внутрь своих пакетов. В моем оказалась бутылка шампанского и коричневый медвежонок с бубенчиком на шее. Спасибо, и вам того же? Да, как люди стереотипно мыслят…

   Мы посмеялись над столь бесполезным обменом. Николай Ильич пообещал:

   – На день рожденья подарю вам что-нибудь посущественнее!

   – Да нет, ничего не надо, правда!

   Уходя, он попросил через полчаса закрыть форточку в его мастерской. Мы распрощались, он поднял уже одетую в темно-синюю дубленку Маришку и понес ее к машине – с пятого этажа без лифта. Она рассеянно улыбнулась мне. Колокольчик на шее панды легонько позвякивал, когда Николай Ильич шагал по ступенькам или перенимал Марину поудобнее. Итак, на пару суток я одна – в огромной пустой квартире с высокими потолками, длинным коридором и просторной кухней. Как здорово! Наконец-то могу делать, что хочу – полночи телевизор смотреть, греметь на кухне чайником в такое время, когда добрые люди давно спят. Даже петь могу. Я люблю петь, но слуха нет совсем – из десяти нот не попаду и одного разу, разве что случайно. Я пошла в мастерскую. В коридоре кое-где отлетают паркетины, на шкафах нагромождены рулоны эскизов, лыжи и старые кастрюли... ну и ладно, все равно квартиру свою я очень люблю. Комнаты мы друг от друга не запираем, а сомнительные личности у нас не появляются.

   Картина стояла перед мольбертом, а на мольберте была ее неоконченная копия. Назвалась она «Портрет актрисы». Молодая женщина с прической, как любили делать в 60-е годы: гладкие волосы, пучок на затылке. Лицо яркое, оригинальное, даже, кажется, знакомое. Черное длинное платье, строгое, без изысков. Но второй план! По всей картине… как бы это сказать… игриво так разбросаны часы: наручные, будильники, часы с кукушкой. Причем разной формы, разных цветов и показывающие разное время. А слева, внизу, череп и кости. Умиляет строгая светло-бежевая портьера, ниспадающая за плечами женщины как основной фон. Учитывая маразматичность всей картины, эта строгость так необходима. И что это значит? Все быстротечно, красота не вечна? Не влезай в мир искусства – убьет? И ведь много оказалось желающих иметь такой шедевр, еще копии снимать приходится.

   У меня на стене в моей собственной комнате висит картина Николая Ильича, подаренная мне на позапрошлый день рожденья.

   Я ее очень люблю: на небольшом столике с резными гнутыми ножками в вазе, сверкающей хрустальными гранями, стоят бледно-желтые гладиолусы, перед столиком диван, накрытый мягким светлым пледом. А над ним висит картина. Крохотная картина в картине: точная копия Левитана «Над вечным покоем». Вот это вещь. А «Портрет актрисы»… ни уму, ни сердцу.

   Я выключила свет, закрыла форточку и отправилась праздновать. В старых домах, как вы знаете, большие окна и широкие подоконники. Вот на этот подоконник я поставила свой чай с лимоном, кусочек пирога с джемом. Погасила свет на кухне, протерла запотевшее стекло.

   Снежинки вьются вокруг фонаря, появляются в желтом круге, теряются в темноте. Хорошо таким вот метельным вечером сидеть в тепле и уюте, есть пирог или торт с орешками и мечтать. Вот спешит женщина с укутанным малышом лет трех. И я представляю, как это не она, а я иду темным вечером, веду домой своего любимого зайца по такой непогоде, он отворачивается от снега, а дома нас ждет тушеная курица с приправами и только что испеченный пирог (вопрос лишь: кем испеченный?). И мы с ним будем пировать, и никто нам не нужен.

   Но это только мечты. В очень далекой юности, пять – восемь назад, у меня было немало знакомых молодых людей. Тогда, хоть я и училась на филологическом факультете, но ходила к приятельницам – ныне замужним – на праздники. Бывала на каких-то вечерах… Но как-то серьезных отношений не сложилось. Во-первых, из-за странной какой-то особенности моего характера: если молодой человек обращал на меня внимание, он мне почему-то сразу становился неинтересен. Во-вторых, я была чрезмерно разборчива. Одного весьма приятного и интеллигентного мальчика я забраковала из-за того, что у него были чересчур большие зубы. Именно не некрасивые, а большие. Сейчас, когда прошли годы, и я стала взрослее и мудрее, я понимаю, что, собственно, не такие уж они были и большие. Но поздно! Другой показался мне слишком вульгарным и недостаточно начитанным… И так далее. И, в-третьих, неизвестно почему, я ни разу не могла влюбиться дольше, чем на два месяца. А при нынешних очередях в Загс ждать нужно почти столько же. Но надо же и на знакомство, на привыкание друг к другу время оставить. И что мы имеем?

   Словом, год назад, в такой же метельный новогодний вечер, я дала себе слово: если появится любой ухажер (а после того, как я окончила Университет и перестала активно общаться со студенческими знакомыми и знакомыми знакомых, редкие кавалеры начисто иссякли), так вот – я выйду замуж за любого. Хоть за кого-нибудь. Только, конечно, не за пьяницу, дурака какого-нибудь или страхолюда, не за сектанта, не за бабника, зануду или грязнулю, не за слабака, не за разведенного с двумя и более детьми, не за старика, не за бандита или просто нечестного человека. Конечно, черный список длинноват, но еще много кто остается.

   И вот год прошел, и ничего. А мне через месяц будет уже тридцать лет. Моя тетя Катя говорит: «Кто до тридцати лет замуж не выйдет, уже никогда не выйдет…» Просто суеверие. Однако угнетает…

   Из темноты, с холодильника, зазвонил телефон.

   – Алло!

   – Алина, с Новым годом! – это звонил мой отец из Израиля, с исторической родины своей второй жены, Наташи. Живут они в Нетании, он работает там шофером, она – домработницей. Не знаю, чего было рваться, такая карьера у них могла быть и здесь, на папиной исторической родине в Медведково.

   – Я тебя тоже поздравляю, – закричала я в трубку. Хотя слышно всегда было отлично, но мне почему-то каждый раз кажется, что, если не кричать, то в такую даль звук не дойдет. В подобных случаях родные говорят: «Филолог…» Это произносится с ехидной усмешкой и неодобрительным покачиванием головы. После долгих поздравлений и краткого рассказа и своей жизни отец замялся и попросил:

   – Алина, тебе не трудно будет подъехать восьмого в аэропорт?

   – Ну… Если очень надо… – согласилась я безрадостно. Я люблю полежать в кровати, почитать книжку в тепле и уюте и совершенно не люблю лишний раз выходить из дома. Тем более, сейчас, во время редких каникул. И Николай Ильич наверняка с Мариной будет ездить по гостям, а я всегда стараюсь сидеть дома, когда остаюсь в квартире одна.

   – Значит, так… Там будет две посылки. Не бойся, они не тяжелые. Одна тебе, а вот другую тебе придется кое-куда подвезти.

   Этого-то я и боялась, когда не хотела никуда ехать. Сейчас наверняка скажет, что надо отвезти посылку в Южное Бутово или Митино. А тот человек, конечно, будет страшно занят и сам никуда подъехать не сможет.

   – Она живет в Солнцево.

   Предчувствия меня не обманули…

   – Она очень занята, почти никуда не выезжает…

   Какая я догадливая.

   – Я тебе продиктую адрес и телефон.

   – А это, собственно, кто?

   – Да ты ее как-то видела. Племянница сводной сестры второй жены друга Наташиного старшего сына от первого брака. Она к нам на старую квартиру однажды приходила, мы ей котенка отдали. Помнишь?

   Не только не помню ни ее, ни котенка, но даже от одних объяснений голова заболела. Позвоню ей, и какая она там не занятая, а к ближайшему метро подойдет. Я записала ее координаты.

   – Ты уж извини, может это тебе не слишком удобно, но такая оказия редко бывает...

   – Ладно, съезжу. Не переживай. Ну, с Новым Годом вас! Да, кстати, а кого мне надо встретить? А то простою, как в прошлом году, когда я ждала чью-то бабушку, а прилетел почему-то внук, к тому же его никто не предупредил, и он начал возмущаться, мол, что вы, девушка, ко мне пристаете…

   – Да ты его знаешь. Антон Луховский, ну, он как-то к нам заходил. Тебя, правда, не было… Такой высокий, в черной куртке. Конечно , сейчас он ее уже не носит. Ну, вспомнила?

   – Нет, – мрачно сказала я.

   – Да ты его знаешь, он скрипач…

   – Он будет со скрипкой?

   – С чего ты взяла? – изумился отец.

   Я тяжко вздохнула и хмуро сказала:

   – Перезвони мне седьмого и скажи четко, во что он будет одет и как я его узнаю. Если опять придется два часа стоять, ждать неизвестно кого… Помнишь, как ты перепутал число и я стояла в аэропорту как дура неизвестно сколько?

   – Нет-нет, это было в последний раз…

   – Так вот. Если не перезвонишь, то извини, но я туда просто не поеду. И жду я его не более получаса.

   – Да-да, что ты, конечно-конечно.

   Мы распрощались, я мрачно посмотрела на адрес и телефон. В прошлый раз, осенью, отец «с оказией», как он это любит называть, прислал мне коробку печенья и томик Акунина. Я так и не поняла, зачем. Вроде бы и Акунин, и даже кое-какое печенье в Москве есть. Подозреваю, что в посылке и сейчас окажется какой-нибудь сувенир и коробка конфет, а о том, какую ерунду я повезу в Солнцево, лучше и не думать. И эти «знакомые», которых я почему-то должна всегда помнить… Однажды отец на полном серьезе заявил:

   – Да ты ее сразу узнаешь, вы же все детство, чуть не до двух лет, в одной песочнице сидели.

   Да, но с тех пор и я, и предполагаемая знакомая несколько изменились…

    Едва я повесила трубку, как позвонила Лера, сестра, из Питера, затем я сама позвонили маме и брату. Так в приятных разговорах время прошло почти до двенадцати.

   Я взглянула на часы. Пока еще не слишком поздно, я обязательно должна поздравить Марию Аристарховну. В моей жизни нищего музейного работника материальная радость одна-единственная: частные ученики. Одного из них нашел мне года два назад Николай Ильич. Зовут его Валера Вархушев, и, что особенно приятно, мы занимаемся два раза в неделю. А поскольку платят они десять долларов за урок (в месяц выходит больше, чем в музее зарплата), то жить можно. Хоть на скромную жизнь, но хватает. Надо позвонить, поздравить кормильцев.

   К телефону подошла Мария Аристарховна. После взаимных поздравлений и разговоров о житье-бытье надо было бы распрощаться, но что-то будто подтолкнуло меня. Я зачем-то поделилась:

   – Да, чего только современные художники не рисуют… Вот представьте…Эту картину я у Николая Ильича видела. Да, называется это нечто «Портрет актрисы».

   – А, вы видели? Ну и как?

   – А вы ее тоже знаете?

   – Разумеется, это ведь работа моего дедушки. Николай Ильич разве вам не говорил?

   – Эта жуткая картина с часами?– брякнула я. Эх, что ж никак не научусь хоть пару секунд подумать, прежде чем высказаться.

   – Да, это портрет актрисы Ариадны Петровской,– в голосе Марии Аристарховны появилась прохладца. – У деда на родине уже давно открыт его музей, но эта работа, как вы понимаете, так не вписывается в его творчество…

   – Вот уж да, никак. Нет, очень оригинальная работа, нестандартная такая… – начала я разводить дипломатию. Может быть, Мария Аристарховна забудет про «жуткую» и «нечто».

   – Портрет обычно находится в квартире моей мамы, а для музея мы решили сделать копию. Они решили сделать небольшой зальчик, только для нее. Дед велел картину из дома не отдавать.

   Мария Аристарховна не любит долго болтать по пустякам. Она напомнила, что у нас урок второго января. Валера никак не осилит сочинение «Реализм и классицизм в «Горе от ума». Я обещала прийти, хотя и подумала с досадой, что второго все отдыхают после первого, а нормальные дети уже должны вовсю изучать биографию Пушкина и зачитываться его лирикой раннего и южного периодов. Ну, кто с Грибоедовым до зимних каникул тянет! Но я не должна жаловаться, наоборот. Деньги-то нужны. На новые джинсы не хватает, а ведь мои уже истрепываются внизу. По опыту знаю, жизни им месяца полтора. На зимних сапогах содран кожзам на носках. Это, положим, я закрашу черным обувным кремом. Если не приглядываться, то и ничего. Но джинсы…

   Я ведь работаю в музее. В маленьком музее, посвященном жизни и творчеству Алексея Изумрудного (это псевдоним, по-настоящему – Петр Рыжиков). Вы его не читали? Еще бы! У меня ощущение, что кроме девяти человек – сотрудников музея – его вообще никто не знает. Даже те, кто живут рядом с музеем, в соседнем, таком же маленьком дворике. И девушки из соседних офисов, которые курят иногда почти рядом с нашей дверью. Я сама слышала, как кто-то из учителей, приведших одиннадцатиклассников на экскурсию, спросил: «А где находится музей…м-м-м…Алексея… Изумрудного?» «А кто это?» – изумились офисные барышни, стоявшие под новой мемориальной доской.

   Он был поэт Серебряного века, современник Блока, Цветаевой, Мандельштама... порой мне думается, что это – единственное его достоинство. В начале 90-х, когда стали доступны книги малоизвестных в СССР писателей, интерес к Серебряному веку был огромен. На волне этого интереса руководители одного только вылупившегося банка сделали широкий рекламный жест: профинансировали создание музея. Пробили для нас эту квартиру, принадлежавшую когда-то родне Алексея Изумрудного, сделали ремонт, купили мебель. И почти забыли о музее. Почему они выбрали именно Алексея Изумрудного? Видимо, методом тыка.

   Он писал манерные стихи в духе младших символистов. Революцию ему удалось пережить, но до 30-х годов он не дожил, что тоже можно считать везением, помня о судьбе того же Мандельштама. Непонятно, почему он не эмигрировал. Он так любил описывать светскую жизнь, маркизов, графинь, маскарады, интриги, причем происходил все это исключительно в Париже, Венеции, на худой конец, в Севилье. Естественно, никто не требует от писателя такого же стопроцентного реализма, как в описании процессов сталелитейного производства, но все настолько высосано из пальца…

   Я помню, читала его поэму «Проклятие дожей». Я писала тогда для «Литературной учебы» статью о его творчестве (ее не напечатали). Статья называлась «Философия цвета у символистов». Творчество Алексея Изумрудного было у меня примером «обобщения опыта младших символистов» – то есть, говоря нормальным языком, его вирши являлись перепевами их стихов. Поэма была длинной… Молодая графиня и сын венецианского дожа плывут в гондоле при свете желтоватой луны. Плывут себе, плывут… на трехстах пятидесяти страницах. Сын дожа все это время рассуждает о таинственном блуждании их душ еще до их рождения где-то среди звезд и убеждает ее бежать прочь от злобного мужа далеко-далеко. Интересно, читал это кто-нибудь, кроме меня? Ведь сил никаких нет…

   И вот этот поклонник едва ли так уж известной ему жизни светского общества (его отец – приказчик в купеческой лавки) никуда не эмигрировал после революции, уехал из Москвы в маленький подмосковный городок – Верею. И начал писать детские книги, причем довольно неплохие, в сравнении с его обычными стихами.

   ...Да, все это прекрасно, только платят нам как-то символически (не так, как в начале 20-го века символистам, а очень-очень мало). Из моего оклада почти половина уходит на коммуналку и дорогу. И куда филологу податься? Приблизилась полночь. Я налила сок в высокий бокал, включила телевизор без звука. Поздравления главы государства я всегда смотрю без звука, мне так намного приятнее. Когда на экране появились часы, я включила звук. Это был первый Новый год, встреченный в одиночестве. Может, он действительно будет не таким, как прежние годы? Я никогда не загадываю желание под бой курантов, потому что считаю, что это – суеверие, но вопреки всякой логике я надеюсь… на что-то новое… Я посмотрела в окно, в темноту, на черно-белые деревья и желтый круг фонаря. И повторила – я надеюсь...

   Бой курантов сменился грохотом петард. До двух часов ночи я бродила по квартире, пила чай, ела бутерброды, смотрела телевизор – хотя смотреть было нечего, снова пила чай, снова бродила…Словом, наслаждалась свободой. Хорошо в одиночестве!

   Ночью приснился мирный и радостный сон: я иду, вокруг туман, сквозь него – солнце. Рядом кто-то идет, выше меня, сильнее. За секунду до пробуждения я его увидела, мельком...

   Первое я провела так же замечательно: слонялась по квартире, читала, написала два стиха. Посмотрела телевизор, поела… И так до глубокой ночи. Хорошо, что еще в конце декабря я съездила на Проспект Мира и в одном давно присмотренном местечке накупила подержанных и потому дешевых детективов. На лотках в городе это очень уж дорого, а так получилось на двести рублей тринадцать штук. Помнится, летом я тоже так прикупила кучу криминальных романов и читала их по выходным и вечерам до одури. Собственно, мне очень мало надо для счастья – какая-нибудь книжка, чай с бутербродом… После этого летнего беспрерывного чтения, когда я отпирала дверь в квартиру, у меня в голове почему-то начинали всплывать слова: «Она вошла в комнату и увидела труп…». Избавилась я от этого лишь к октябрю.

   Утром второго января я еле встала, позавтракала, вышла из дома и направилась к Вархушевым. Только я спустилась по лестнице и открыла дверь своего подъезда, как внутренний голос зашептал: «Ты ничего не забыла взять с собой? Утюг выключила?»

   Поразмыслив, я решила, что кроме фотоаппарата мне ничего не надо брать, а утюг я и не включала. «Может, ты чайник не выключила?» – продолжал тревожиться внутренний голос. А ведь действительно! Хотя что это я… У меня же электрический чайник. Что тут можно забыть выключить? «Да, верно…А вдруг у него кнопка заела, и он не перестал кипеть и сейчас загорится?» – придумал внутренний голос. «Так, все, это уже психоз. Чтоб я тебя больше не слышала!» – цыкнула я на зануду. Внутренний голос постоянно советует мне что-то проверить, вспомнить, пойти не туда, а куда-то в другую сторону. Особенно его беспокоят электроприборы. Я действительно очень рассеянная, но внутренний голос иногда просто достает. И отчего он всегда пробуждается, когда я уже вышла из дома, нет бы около двери квартиры. Впрочем, иногда его советы бывают не бредовые, а очень полезные.

   Однажды летом я хотела сократить путь к метро, но голос зудел: «Надо больше ходить, движение – это жизнь, не ходи тем переулком, не ходи…» Я послушалась, и очень хорошо сделала. В том переулке, более дальнем, куда я пошла, стояла старенькая бабушка и продавала дешевую клубнику.

   Около соседнего подъезда копошился со своей «Волгой» парень в перепачканной куртке. Он кивнул мне и хотел то ли что-то сказать, то ли поздороваться, но я уже прошла. Вечно он по утрам с машиной возиться, что ему в праздники-то неймется? Периодически он порывается со мной поздороваться, но не то стесняется, не то не успевает. Не знаю, какой-то он неприкаянный. В общем, не нравится он мне. Иногда мне кажется, что он хочет со мной познакомиться, но стесняется или не знает, как и что сказать. Интересно, где он работает? Странно, столько лет живем в одном доме, сталкиваемся постоянно во дворе, а я с ним ни разу словом не перемолвилась. Да и не очень хочется.

   ...Написав с Валерой сочинение, я пила кофе с Марией Аристарховной. Кофейный сервиз блестел перламутром, на блюдечках лежали изящные серебряные ложечки, сделанные из множества скрепленных друг с другом колечек, завершалось все изогнутым кружочком, которым нельзя было ничего зачерпнуть, но зато – так утонченно. Как поэмы Алексея Изумрудного. Я, когда смотрю на эти ложечки, почему-то вспоминаю стихи: -Были вы в гостях у нас,

   После вас пропали калоши у нас.

   Мы не думаем на вас,

   Но после вас никого не было у нас…

   Вроде непонятно, к чему, но так в голову и лезут.

   Мария Аристарховна – бизнес-леди. Она старше меня лет на десять. Высокая, энергичная, с короткими мелированными волосами, резковатая и умная. От мира искусства она очень далека, закончила не помню какой институт, но что-то экономическое и престижное.

   Мы ели пышный пирог, испеченный домработницей, с яблоками, корицей и изюмом. Поговорили об успехах Валеры, а затем она неожиданно сказала:

   – Алина, у меня к вам деловое предложение. Я хочу издать небольшую брошюру: «Игорь Сергеев – судьба и творчество». Старые советские издания о нем уже совершенно не годятся, а для музея надо. Сами они ничего издать не смогут, нет денег, так что я проспонсирую. Я статью, естественно, не напишу, а у вас вполне получиться.

   – Я же ничего в живописи не понимаю!

   – Я вам отыщу старые статьи советских времен, надо всего лишь сделать выдержки их них, отредактировать стиль, чтобы не пахло нафталином. Основной упор в статье делаем на его жизнь, знакомства, а ведь он общался со многими известными людьми, например, с Вертинским, Прокофьевым, я уже не говорю про известных художников. У мамы – целая пачка дедушкиных писем, их толком никто не разбирал. О творчестве много писать не надо, понятно, вы не специалист. Да неважно. У меня есть знакомые искусствоведы, кого-нибудь найму, пару страниц добавят. Напишите, и я вам, естественно, заплачу. У меня есть возможность напечатать не слишком дорого. Знаете, у нас столько семейных историй, связанных с Игорем Александровичем. Вообще, мне хочется, чтобы статья была живой, интересной, не просто: жил, родился, нет, а то , что любопытно всем – бурные романы, захватывающие истории… У него, правда, не было неистовых романов, но что-нибудь придумаем. Я плачу триста долларов. Сто – авансом прямо сейчас, договор?

   – Что ж, заманчиво, – раздумывала я. Не слишком-то хотелось мучиться с чужим почерком, и обещать как-то неловко: вдруг я не отыщу ничего примечательного, а выдумывать не хочется. Но деньги… – А не лучше ли, чтобы всю статью написал человек, хоть немного ориентирующийся в мире искусства?

   – Ну, я же повторяю: нужно не эссе об этапах творчества или различиях в ранней и поздней манере. Нужен рассказ о любви, о жизненных драмах. Рассказ о деде как о яркой личности. Я думаю, это работа явно литературная, а не искусствоведческая. И еще. Его письма, потом, целая пачка писем к нему, да, есть еще дневники – это очень семейное, личное, понимаете? Там наверняка будет что-то не для чужих глаз, так?

   Да, вот это верно. Я с Валерой уже третий год занимаюсь, с седьмого класса. Чего только не навидалась, чего не наслушалась! В общем, маленькие семейные тайны. То есть, им не обязательно общаться со мной при полном параде, можно и в халате, фигурально выражаясь. И поэтому она вполне может доверить мне разобрать какое угодно количество семейных писем и дневников, я у них – человек проверенный.

   – А мне самой с этим всерьез разбираться некогда. Так вы возьметесь?

   Я кивнула.

   Мария Аристарховна принесла кипу бумаг, видимо, заранее подготовленных. Затем притащила еще одну пачку статей о его творчестве, репродукций. И несколько фотографий. На них был в разных ракурсах тот самый портрет. Ну да, ясное дело. Ведь подобный сюрреализм вряд ли напечатали бы в каком-нибудь каталоге в советское время.

   – Эта дедушкина работа висит у мамы на даче. Вы заметили, очень странная картина? Необычная. О ней в статье должно быть непременно сказано. Знаете, я про нее даже спрашивала у одной своей знакомой, она целительница (меня передернуло, ненавижу шарлатанов и прохиндеев, но Мария Аристарховна продолжала свой рассказ, не обратив на это внимания). Она столько мне про эту картину рассказала! У нее потрясающая аура! У картины, конечно, не у целительницы. Сначала она висела в маминой квартире как память о моем деде. Затем, это было три года назад, у них начался ремонт, все дедушкины работы сняли и перенесли в другое место. Так вот, как только эту картину сняли, мама потеряла работу, а она, хоть и на пенсии, но совершенно не готова сидеть дома у телевизора, к тому же, она привыкла иметь лишние деньги, никогда у меня не берет. И тут вдруг лишилась работы. Можете представить такое? Мы сначала не связали, естественно, одно с другим. Потом все картины переехали к нам, ремонт затянулся, надоело таскать их с места на место, и, вообще, мама предложила мне взять насовсем одну-две. Я начала выбирать. У меня тогда была только одна дедушкина картина в моем кабинете. Так вот, когда картины перевезли к нам, я повесила « Портрет актрисы» в спальне над кроватью. И что вы думаете? На следующий день мой муж ушел к другой!

   Я взглянула на фотографию…Что ж, впечатление производит, и мужа где-то можно понять…

   -М-да, страшная сила искусства…

   – Нет, у них роман был тогда уже два месяца. Но я-то узнала именно в тот день! И выгнала его. Идем дальше. Проходит неделя, и вдруг «Портрет» упал. Мы закрепили его неудачно, и я опять решила повесить, но уже в гостиной. И что же: мама в тот же самый день нашла работу, а муж позвонил, начал просить прощенья… Ну что тут можно сказать?

   На мой взгляд, ничего.

   – Это еще не все. Мама однажды сказала мне: «Маша, отец очень любил эту работу, и я все же хочу, чтобы она хранилась у меня, а еще лучше, в том месте, где жил отец. Отвезем ее на дачу». Отвезли. А на следующий день наша фирма выиграла тендер на очень крупный заказ. Это было потрясающе!

   – Что непонятно: это влияние доброе или враждебное? – спросила я, не слишком, впрочем, интересуясь ответом. Поскользнется человек на льду или сдачу в магазине оставят – обидно, но через час забудут. Но если вспомнят, что в тот день какая-нибудь бабка-соседка на них не так глянула – все. Сделают выводы, запомнят на многие годы и будут бесконечно рассказывать об этих исключительных событиях долгими зимними вечерами.

   – А это непонятно: доброе влияние или нет. Я специально спрашивала о таких вот странных вещах у одной целительницы, ну, я уже говорила, и она объяснила, что картина просто предупреждает о грядущих событиях.

   – Но вы же сами ее перевешиваете!

   – Правильно, что-то тянет нас ее перевесить, переместить – и это предупреждение.

   – Тогда вы легко можете справиться, если в семье случиться беда. Берете «Портрет», перевешиваете его в другую комнату – и все как рукой снимет. Удобно.

   – Не все так просто. Во-первых, вдруг еще хуже будет. Во-вторых, это не должно происходить искусственно. Картина сама…

   Ну да, картина сама! Чем дальше в лес, тем толще зайцы. Но вслух я этого не сказала. Карман не должен ссориться с деньгами. Тем более, что мы уже с ней столько раз говорили о разных приметах, суевериях и тому подобном, она во все это верит, а я просто устала с ней спорить и доказывать, что все это – от лукавого. Она такая умная, самостоятельная женщина, но когда речь идет о загадочном, мистическом… ну просто как ребенок.

   – А вам, Алина, она должна принести удачу, вы ведь будете писать о ее творце.

   – Хочется надеяться, – сдержанно сказала я с ней.

   – Итак, вот бумаги, вот репродукции. Вот сто долларов аванс. Вроде это вполне нормально?

   Я хотела было радостно ляпнуть: «Не то что нормально – отлично», но сдержалась и сказала с достоинством:

   – Я попробую взяться за эту работу, надеюсь, у меня получиться.

   Она протянула мне зеленую бумажку:

   – У меня только доллары. Стараемся без необходимости не менять, сами знаете, так что сегодня с рублями напряженка.

   Я взяла доллары и подумала: «У меня те же проблемы, тоже с рублями напряженка».

   – И еще… Я обещала рассказать вам некоторые семейные истории. Пожалуй, уже не сегодня. Тем более, мы же так и так встречаемся в конце каникул, у Валеры еще один урок. Вот после урока я вам и поведаю наши семейные сказки. О'кей?

   Еще бы не о'кей. Одно движение руки, и сто долларов превратятся в новые джинсы, сапоги и кучу рублей в придачу.

   Я вышла от Вархушевых около двух часов. На вечер я была приглашена к Ксеньке, своей музейной подруге. У меня две подруги: Алла, еще с институтских времен, и Ксенька. В детстве я дружила с Лерой, но где-то класса с третьего наша дружба начала сходить на нет. Я очень люблю сестру, но у меня всегда было такое чувство, что она всегда была взрослее меня лет на десять…

   Итак, у меня всего две подруги. Алла называет Ксеньку «человек – фейерверк». Ксенька ужасно эмоциональная, просто фонтан чувств. Хохочет так, что люди пугаются: «Мы думали, это рыдает кто-то…» Обидеться может до слез. Спорит до упора, то есть упор бывает у собеседника. Если же говорить об одежде, то ее бурный характер проявляется в перепадах стилей. Иногда она носит яркие свитера, длинные пестрые бусы, на лице – боевой окрас. Иногда наоборот: одевает нечто невзрачное, серенькое или коричневое, это она называет почему-то «классическим стилем».

   Я думаю, она просто немного зашугана матерью, дамой властной и несколько истеричной. Наталья Сергеевна – учитель математики. По школьной привычке пытается строить всех и вся. Ксения просто не всегда понимает, как ей вести себя в этой сложной жизни: мама говорит одно, здравый смысл – иное… Оттого она то перебарщивает, то старается выглядеть понезаметнее. Это называется «держаться с достоинством». В довесок к прочим незадачам, летом у Ксеньки начался роман с неким Шокальским. Начался этот роман совершенно в ксенькином духе. Она шла по улице и увидела какого-то человека, копающегося в машине. Машина сломалась и, видимо, безнадежно. Вид у молодого человека был грустный и тоже какой-то безнадежный. Ксеня, добрая душа, подошла и спросила:

   – Вам помочь?

   Интересно, чем бы она могла ему помочь? Она намного больше филолог, чем я, если говорить об отношении к технике. Помочь она ему, конечно, не смогла, но злое дело было сделано: они познакомились.

   Я его называю Шакалом. Ксенька последнее время не всегда протестует против этой клички. Он женат (от одного этого стоило бы бежать прочь), трудится где-то менеджером. Не знаю только, менеджером по чему: по рекламе, по продажам? Может, он просто дворник – «менеджер по чистоте прилегающих территорий»? Тонкое это дело – менеджмент… Разводиться он не думает, с Ксенькой встречается раз или два в неделю, видимо, чтобы оттенить этими встречами семейную обыденность. На праздники иногда дарит ей подарки, а иногда забывает. Но и отпускать Ксеньку не собирается.

   Алла называет Ксеньку – по классику – «исторической личностью». Иногда она, правда, может учудить… Помню, мы с ней зашли в Макдональдс. Дело было в октябре, Ксеня одела тогда новое модное пальто, купленное на долго откладываемые деньги. Довольно дорогое, ее вещи в основном попроще. И шла Ксенька, под влиянием этого пальто как надменная элегантная дама. Она изящно-небрежным движением сняла его, поправила волосы. Я поставила сумку на стул и направилась к кассе. Вдруг я заметила, что все оглядываются на нее. «Молодец, Ксенька, вот, приоделась, народ и оценил». Но когда я возвращалась с подносом, я почувствовала, что внимание было не восхищенное, а, напротив, какое-то нездоровое. Глянула я на подругу, и мне стало нехорошо. А она стоит, в сумке роется.

   – Так, берем гамбургеры, коктейли и на улицу, быстро! – тихо шепнула я ей. Она недоуменно потопталась, но послушалась. Мало того, что она забыла надеть юбку, она к тому же заправила свитер в колготки, а колготки натянула почти до подмышек. Они сверху были рваные в нескольких местах, но это уже не могло сильно ухудшить картину. Ксения посмотрела на себя, только когда начала застегивать пальто. Она дернулась было, но потом тряхнула волосами и спокойно, с равнодушным лицом вышла из ресторана. Что ж поделаешь, творческая, углубленная в себя натура…

   Жила Ксения рядом с лесом. Это, конечно, полезно для здоровья, но добираться туда нелегко. От метро Чертановская на автобусе, потом еще пешком минут пятнадцать. Снега было мало, кое-где он подтаял, и ноги скользили на дорожках, покрытых не то подтаявшим снегом, не то ручьями. Обещают морозы, но что-то не чувствуется пока. Сумка с бумагами Вархушевых казалась неподъемной. Я прикупила к тому же кое-что из продуктов, тут-то пакет и порвался. Я кое-как завязала ручки и мрачно подумала, что если совсем порвется, то все, что ухвачу, понесу в руках, вафельный торт возьму в зубы, а остальное буду подпихивать ногами. Консервы можно катить. Лишь бы не разбить фотоаппарат. Он был старый, пленочный, подарок от мамы на мое двадцатилетие. Мы с Ксенькой хотели пофотографироваться около елки и на улице с Капкой, ее таксой. Осталось, правда, всего семь кадров, так что пришлось прикупить еще одну пленку.

   Ксенькина мама наготовила кучу салатов и вообще всяких вкусностей. По моей просьбе все салаты она приготовила с постным майонезом и, где можно было, вместо мяса и яиц положила крабовые палочки. Когда мы немного попировали, она сказала: «Надо вам с Капкой погулять засветло. Рановато, конечно, но у нас теперь каждый вечер гремят фейерверки, а Капка их боится. Ну что за безобразие! И громыхают и громыхают. Бывает и после полуночи, просто невозможно!»

   Она одела на сонную и объевшуюся таксу красный клетчатый комбинезончик и какие-то ботиночки, похожие на ее лапах почему-то на валенки. Живут они скромно, а собачий наряд не дешевый. Интересно, неужели себе во всем отказывали, а Капку одели? Выяснилось, что у Натальи Сергеевны, Ксениной мамы, есть подруга, у той тоже такса, но уже с годами растолстевшая. Вот эта богатая такса и подарила Капке наряд со своего плеча. Я взяла фотоаппарат, и мы пошли снимать Капку на улице при параде.

   Мы шли к лесу. Нарядная такса неспешно семенила по дорожке, снег падал редкими хлопьями, а мы с Ксенькой говорили обо всем подряд: о Шокальском, о странной картине, о музейной жизни и безденежье. Когда мы встречаемся, то никогда не можем наговориться от души, а мы ведь к тому же и по телефону много общаемся, ну полчаса-час в день это почти всегда, даже если виделись на работе.

   Мы выпустили таксу побродить в заснеженной яблоневой рощице – летом тут растут мелкие яблоки, и Наталья Сергеевна варит из них компот. Народу было немного, две мамы с колясками и еще одна женщина с собакой, наверно, тоже выгуливала ее до темноты и до фейерверков. Группа подростков бродила на окраине яблоневой рощи, мы заподозрили нехорошее: мало ли идиотов повзрывать петарды до темноты? И решили отойти поближе к лесу. Добрели до опушки, где были кое-какие сугробы, это было необходимо, что заснять Капку на зимнем фоне. Я сфотографировала таксу на фоне дуба, потом в сугробе, на дорожке, около коряги… Гулять ей не хотелось, она была сонная и недовольная, так что снимать ее было легко, надо было просто переставлять Капку с места на место, и все. Потом Ксенька взяла таксу на руки, и я щелкнула их вдвоем.

   – Ну, еще пару раз сниму, и все. Встань-ка между деревьями, вот-вот, на фоне сугроба и рябины. Красиво – ветка с красными ягодами под снегом. Пусть она нависает сбоку, ага, вот так...

   Тут выяснилось, что пленка кончилась. Я быстро, пока солнце хоть как-то проглядывает, перезарядила пленку и щелкнула два раза.

   – Теперь полшага влево... – и Ксенька повернула безразличную ко всему собаку мордой к объективу. Я нацелилась, и тут грохнули петарды.. Видимо, детишки нашли-таки подходящее место… Я от испуга автоматически щелкнула. Капка рванула из Ксенькиных рук и понеслась быстрее лани. Мы закричали:

   – Стой! Ко мне! – но та неслась к домам, только лапы взбрыкивали во все стороны и уши мотались. Мы побежали за ней. Тут еще машина какая-то с шумом выехала из леса, это придало ошалевшей Капке дополнительное ускорение. Она выбежала на детскую площадку и принялась нарезать по ней круги. Мы уже совсем выдохлись. Так бы мы и ловили ее до ночи, к счастью, один из редких прохожих, спешивших с батоном домой, ухватил ее за волочащийся поводок и вручил нам. Вид у таксы был растерзанный, один ботинок она где-то потеряла. Золушка из собачьего королевства… Странно, что остальные не свалились. Ксенька не ругала ее, а поцеловала в нос и погладила по голове.

   Дома Наталия Сергеевна возмущалась:

   – Уже с собакой не погуляешь! Что они, бесстыжие, творят!

   Поев в утешение салатов, мы начали фотографироваться около елки, причем Капку положили в виде подарка под ветки. Ей снова стало все равно, и она подремывала, лежа на боку. Наконец мы переместились в Ксенькину комнату и устроились на диване. Я пила чай с пирогом, а она разглядывала, сидя на диване по-турецки, альбомы с репродукциями, которые я так и везла от Вархушевых, домой-то заехать было некогда. Я рассказала Ксеньке о новой работе. Она не слишком разбиралась в живописи, но «Портрет» ее восхитил. А когда я поведала ей о странных случаях, происходивших – якобы – из-за этой картины, у нее глаза загорелись (я рассказывала с иронией, но Ксенька – человек увлекающийся).

   – Это абсурд! Дивно! Хочу такую! Алина, оставь мне одну фотографию «Портрета», ладно?

   – Ну, если тебе она нравиться…

   – Я ее поставлю на стол. Она такая странная... И еще я хочу поэкспериментировать: а вдруг и у меня в жизни что-то изменится?

   – Ну-ну… Бери, мне не жалко. У меня их несколько.

   Ксенька взяла фотографию и поставила среди книг на письменном столе, немного полюбовалась на нее и задумчиво сказала:

   – Как бы я хотела, чтобы все изменилось…

   Вернулась я поздно вечером и так устала, что решила побыстрее упасть в постель. Наутро, поднявшись около полудня, я, не торопясь, позавтракала, а потом решила потихоньку поразбирать бумаги. Дело это долгое, буду работать не спеша. Я немного прибралась в комнате, вытерла пыль. Затем, вздохнув, достала сумку с бумагами. Выложила письма, отдельно положила репродукции, а фотографию поставила на перед собой на столе: буду смотреть и вдохновляться творчеством Сергеева. Интересно, а у Николая Ильича, который копирует картину и, наверно, передвигает ее иногда по мастерской – то повернет к свету, то к стене прислонит, если есть другая работа, – у него тоже что-нибудь происходит? Подвинул картину – завыла сигнализация угоняемой «Волги». Подвинул обратно – звонок и предложение организовать персональную выставку. Слегка повернул «Портрет» к окошку – из серванта вываливается дорогущий фарфоровый сервиз на шесть персон и разбивается в мелкое крошево, переставил полотно на время в угол – осколки быстро-быстро собираются, склеиваются и вспрыгивают обратно на полку. Или влияние картины распространяется только на родственников Сергеева?

   Полистав письма, я решила рассортировать их по адресатам, авторам, а внутри каждой кучки – по хронологии. За окном медленно падал снег. Я смотрела на него и думала о том, что снег будет падать и падать, и до того все изменится, что улицу не узнаешь, она будет белой-белой, тихой и новой… А моя жизнь останется все такой же, как и была. Я подумала, что даже Ксенька со своим Шокальским счастливее меня. Ведь даже такая глупая и неудачная любовь лучше, чем полное отсутствие перемен, событий, эмоций. Кроме книжных. Кажется, книжные переживания – это единственное, что у меня будет в жизни, все к тому идет...

   А вообще-то надо не философствовать, а отрабатывать сто долларов. Почитать статьи об Игоре Сергееве. Разобрать все эти бесконечные письма. Хорошо бы их хотя бы примерно систематизировать: творчество, семейные письмо, послания от знакомых. Но, боюсь, даже если Мария Аристарховна расскажет мне несколько сногсшибательных семейных историй, вряд ли это так уж мне поможет. По моим ощущениям и детским воспоминаниям, в советское время люди жили так размерено и пристойно, что и зацепиться не за что. И все равно, хоть какое-то представление о его творчестве должно быть. Я и раньше видела его картины в доме Вархушевых, кроме того, Мария Аристарховна очень гордилась дедом и часто показывала мне альбомы с репродукциями. Мне его картины, кроме «Портрета», всегда очень нравились. Начал он писать в 30-е годы. Его обошла стороной мода на красные агитплакаты и революционный сюрреализм в духе Филонова. Сергеев писал традиционные, спокойные пейзажи, реже – портреты. Все его леса, луга, реки всегда как-то неясно-туманны, словно в них есть никому не видимая тайна. Детали не вырисовываются четко, все расплывается, тает… луга в утреннем тумане, за ними смутно поблескивает река. Дымка над рекой, неясный силуэт девушки на том берегу. Осенний лес под дождем – темный, без красно-золотого и ярко-черного. Смотришь – так жалко становится эту бедную землю. Так хочется войти в картину, пройтись, раздвигая мокрую траву, вдохнуть сырой и зябкий утренний воздух…

   Вот и странно, что на той картине, с часами, все так несвойственно манере Сергеева: и краски яркие, четкие, и любая деталь, каждая циферка на часах, даже крохотная, видна.

   Правда, полистав альбомы, я наткнулась на цикл «Сказочный лес». Я о нем забыла. Все же я не специалист, чтобы так определенно рассуждать о его творческой манере. В «Сказочном лесу» краски яркие, почти нет привычных мне полутонов. И сюжеты картин необычны.

   Вот семейство зайцев. Мама в синем платье ведет зайчат по деревянному мостику через юркую лесную речушку. На девочках-зайчишках – клетчатые платья, на мальчиках-зайчатах – штаны до колен и белые рубашки.

   Вот рыцарь в черном плаще стоит около розового куста, уходящего куда-то в небо, выше его головы. Он трогает шпагой лист, а капля росы, радужно переливаясь, вот-вот упадет ему на голову, гриб с блестящей красной шляпкой доходит рыцарю до плеча.

   Кощей вынимает добро из сундуков – проветрить... Русалки выглядывают из-за кустов и тайком наблюдают за деревенским праздником…

   Что-то отдаленно общее у этих картин с «Портретом», пожалуй, есть. Тут мне пришла в голову неожиданная мысль: а вдруг «Портрет» вообще не его картина? Вот бы разведать это. Хотя это такая необычная работа, вдруг критики со временем объявят Сергеева «русским Дали». Так что еще непонятно, будет ли лучше, если я докажу, что ее приписывают Сергееву ошибочно. Надо поговорить с Николаем Ильичем.

   Накануне Рождества у меня был урок с Валерой. После урока Мария Аристарховна увела меня на кухню, предложила чай с пирогами.

   – Я разбираю письма и сортирую тематически.

   Мария Аристарховна удовлетворилась ответом и напомнила про обещанные семейные секреты. Я навострила уши. Она вышла, пошелестела чем-то в комнате, затем вернулась с несколькими толстыми альбомами с фотографиями и принялась энергично их листать, комментируя и объясняя, где Игорь Александрович с семьей, где на отдыхе, где с учениками. К сожалению, особых тайн и скелетов в шкафу у них не было. Родился он в 1910 году, в Рязани. Потом с родителями переехал в Москву. В 20-е годы работал на фабрике и ходил по вечерам в художественную мастерскую. Потом устроился оформителем в каком-то то ли самодеятельном театре, то ли клубе. Затем стал работать в своей мастерской. В 41-м ушел на войну. Вернувшись, продолжал работать, писать картины, появились ученики…

   Семейная жизнь тоже шла ровно и гладко. Еще до войны женился, родились сын и дочь. В 50-е годы он стал знаменит, учеников у него было множество, выставки его работ проводились постоянно. Ну, совершенно ничего не тянет на бестселлер «Неизвестные страницы жизни Игоря Сергеева». Никаких секретов Мария Аристарховна мне так и не открыла. Конечно, интересно было слушать, как он летом 43-го сбежал из подмосковного госпиталя и на одну ночь явился домой, с букетом сорванных полевых цветов. Или как однажды сыну надо было для школьного спектакля склеить и раскрасить картонную шкатулку. Склеить-то он склеил, раскрасить же не успел. Игорь Александрович утешил его, что, мол, утро вечера мудренее, и уложил спать. Сам же, ночью, расписал весь этот сундучок под Хохлому цветами, завитушками и ягодами. Получилось такое загляденье, что до сих пор эту шкатулку они хранят. Правда, в школе отреагировали совсем не так, как предполагалось. Спектакль-то поставили по «Хижине дяди Тома». В этом сундучке дядя Том носил свое скромное имущество. Когда на сцену выходил исполнитель главной роли, весь черный, загримированный под негра, и говорил что-то вроде: «Вот в этом бедном сундучке все мои пожитки», – показывая хохломское чудо, зал начинал шумно веселиться. Сундучок изъяли после первого или второго спектакля.

   Это все действительно очень интересно, но для статьи маловато. Я полистала альбом и увидела фотографию, подписанную: «Красный рассвет, 1933 год». Ничего особого не было в ней: Игорь Александрович с каким-то приятелем, в летних шляпах, загорелые, на фоне огромного стога. Но такое ощущение, что часть фотографии сбоку отрезана. Я спросила об этом у Марии Аристарховны. Она присмотрелась:

   – Не знаю, ни разу внимания не обращала. Наверно, дефект какой-нибудь оказался, а снимок жалко было выкидывать, вот и отрезали.

   – А что такое «Красный рассвет»?

   – Колхоз раньше был, теперь просто деревня. Они там дачу на лето снимали. Потом, кстати, купили этот дом. А мама его продала в 94-м, брату нужны были деньги на бизнес, да и мне тоже. Дом не очень далеко от Москвы, так что продали мы его удачно. Кстати, именно там Игорь Александрович познакомился с бабушкой. Где-то была ее фотография, тоже там сделанная. А, вот.

   На фотографии стояла рядом с велосипедом девочка в простеньком платье в цветочек, выглядела она довольно страшненькой. Наверно, если Игорь Александрович в нее влюбился, это действительно была настоящая любовь – за внешностью гадкого утенка он разглядел прекрасную душу… Другого объяснения нет. Поженились они, судя по датам на фотографиях – вот и свадебные – лет через пять, значит, на снимке ей лет тринадцать-четырнадцать. Ну, может, она похорошела, хотя по свадебным фотографиям не поймешь. Впрочем, я сейчас рассуждаю как сплетница у подъезда, какое мое дело…

   На этом мы расстались. Ничего, остаются еще письма. И я отправилась домой, поглядывая на небо: не проглянет ли первая крохотная звездочка?

   На Рождество я поехала к маме, она приготовила вкуснющую курицу в фольге, мы вместе нарезали оливье, и еще был йогуртовый торт. Я привезла фотоаппарат – надо же было отщелкать оставшиеся двадцать кадров и отпечатать. Правда, пленку я тогда так и не дощелкала, все равно много осталось. Ксенька обожает Капу и собирает ее снимки в особый альбом, я ей обещала десятка два снимков. Кстати, перед Рождеством, шестого, я собралась ей звонить, а тут она сама объявилась.

   – Алинка, представь, а ботинок Капкин нам вернули. Его один молодой человек нашел.

   – Вот повезло! – я за них очень порадовалась, ботиночки дорогие, было бы обидно, если бы пришлось покупать новый комплект.

   – Да уж…

   – Не слышу радости? – удивилась я.

   – Понимаешь… У нас звонки какие-то начались…

   – В смысле?

   – Ну, по телефону. Звонят, помолчат-помолчат и вешают трубку.

   – Да не бери в голову. Это, небось, воры…

   – Ничего себе « не бери в голову»!

   – Они так разведывают, когда в квартире никого нет. Но ты же почти всегда утром дома сидишь, а днем мама из школы рано приходит. И с Капкой вы с мамой вместе не гуляете. Когда вас обворовывать-то? И что у вас можно взять? И, знаешь, в прошлом или позапрошлом году у нас тоже такое было. Звонили, молчали и вешали трубку.

   – И что?

   – Да нечего, это было-то пару раз, и все. Я просто уверена – это домушники. Или как там называются квартирные воры? Ищут пустые квартиры или такие, в которых люди в основном весь день на работе. Вы их вряд ли заинтересуете.

   – Может, это «Портрет» так действует?

   – Глупости, поверь, на воров искусство никак не действует. Но, если сомневаешься, выброси фотографию, и не мучайся.

   – Нет, жалко…

   – Да ничего, не волнуйся. Нам позвонили-позвонили и перестали. И у тебя так же будет. Я же говорю, они ищут, где целыми днями дома никого нет. Ну, я так думаю.

   – И Андрей не звонит…

   – Этому можно порадоваться.

   – Ты ничего не понимаешь!

   – А ты-то понимаешь?

   Мы с Ксюшей чуть не поругались, но я быстренько посулила ей кучу Капкиных фотографий, и она остыла.

   – Слушай, а тебе не кажется, что эти звонки как раз из-за твоего Шокальского?

   – Почему?

   – А, может, это его жена. Нашла твой телефон и решила выяснить отношения. Но боится поговорить начистоту, вот и молчит. Немного нелогично, но, если у них с Шокальским родство душ и ума… Он тоже особым интеллектом не блещет. И не жалко тебе разбивать такую чудесную пару?

   – Нет, ты правда так думаешь? Что это из-за Андрея?

   – Просто предполагаю, что такое может быть.

   – Вряд ли это жена. Там был мужской голос.

   – Стоп, ты же только что сказала, что они молчали, те, кто звонили? Или они этот человек молчал мужским голосом?

   – Один раз они не молчали…

   – Так что сказали-то?

   Ксенька замялась.

   – Я лучше не буду вспоминать. Мало ли дураков…

   – Нет уж, теперь рассказывай. Он тебе нахамил?

   – Ну, вроде того. Да не хочу я вспоминать!

   – Точно, это из-за Шакала. Небось, какой-нибудь родственник его жены. У них ведь дети есть?

   – Сын… Три года…

   – Вот видишь. И, между прочим, я бы на месте его жены не сидела бы молча. Я бы такой скандал учинила. А, может, еще и будет скандал. Смотри, я ведь тебя предупреждала: не будет ничего хорошего от твоего романа. Во-первых, семью разрушаешь, во-вторых, он сам по себе кретин.

   – Нет, это не из-за него. Я точно знаю.

   – А что он тебе сказал? Псих телефонный?

   Ксенька испугалась:

   – Почему псих?

   – А ты расскажи, что он тебе сказал, тогда и объясню, почему.

   – Ну, он как-то непонятно сказал. «Молчи, а не то тебе не жить». И еще гадость сказал, не хочу повторять.

   – Странно. А, может, не туда попали?

   – Не знаю… А потом стали звонить и молчать. Мне как-то не по-себе. А вчера два раза позвонили ночью. Я так испугалась! Хорошо, мама не проснулась, а то так бы ругалась!

   – Ты-то причем?

   – Ну, у нее всегда я виновата.

   – Слушай, а вдруг это ей звонки? У вас голоса так похожи, по телефону и не различишь. Он тебя назвал по имени?

   – Нет.

   – Ну вот. Правда, ей вроде тоже никто не может звонить. Ксень, а хочешь, я тебе мой телефон отдам с определителем номера? А вы мне ваш. Мне-то все равно. Наверно, к Шакалу все это и впрямь отношения не имеет… Хотя послать его куда подальше все равно надо. А ты действительно не понимаешь, о чем они? О чем тебе надо молчать?

   – Я целый день вчера думала-думала, но понять ничего не могу.

   – Так ты приезжай ко мне восьмого. На Рождество я уеду в гости, а восьмого приходи. Обменяемся телефонами. Вечером я еду в аэропорт, будь он неладен, но утром надеюсь быть дома.

   Из гостей я вернулась домой чуть не в одиннадцать. Побродила туда-сюда, забрела на кухню. Есть я уже (или еще) не могла, но спать не хотелось. А раз так, то хоть чаю попить.

   Кухня у нас не только большая, с высокими потолками, но и недавно отремонтированная. Мы с Николаем Ильичем скинулись, а ремонт делал приятель Женьки Каца, друга детства. У нас с Николаем Ильичем схожие вкусы, из-за дизайна мы не спорили. Нам нравится, когда все обустроено традиционно, чтобы было уютно, спокойно и светло. Обои мы выбрали светло-бежевые с розовыми и сиреневыми цветочками на бледно-зеленых стеблях. Розовая люстра в форме тюльпана. Линолеум выбрали под паркет, бежевый с коричневым. Занавески и скатерть в красную клетку, днем окно закрыто тонким тюлем, а на ночь задвигаем темные бархатные шторы. Вышло очень уютно. Все хвалят. Теперь копим на коридор.

   Затрезвонил телефон.

   -Алина? Ну где же ты? – это отец.

   -В гостях была. Ну, что, сообщишь приметы заезжего музыканта?

   -Конечно. Он высокий и волосы рыжие. Самолет прилетает в восемь. Ну, так ты где-нибудь в начале девятого... Ты сделай табличку с его именем и стой после паспортного контроля. Кстати, он не женат. Нет, я ничего такого не имею в виду...

   -Пап, ну не женат так не женат. Встречу, раз обещала.

   Я поставила чашку на подоконник, выключила свет и стала смотреть в окно. В желтых кругах фонарей – редкие медленные снежинки. Переулок у нас пустынный. Всего пять минут до Таганки, почти центр, а такая тишина, безлюдье. Изредка пройдут один два прохожих, проедет редкий автомобиль. В будни оживленнее, но вечером все равно пустыня. Прошла одинокая запоздалая парочка: он поддерживает девушку под локоть, она ест пирожок. Он то и дело откусывает от ее пирожка. И мне грустно, что никто, замерзая, не ждет меня после работы, не покупает мне горячий кофе и какие-нибудь блинчики со сгущенкой. Не с кем переброситься снежками, никто не названивает заполночь. Вот уже и родственники принялись женихов подбирать... Тишина и одиночество так угнетали, что я решила позвонить Алле и излить душу. Ей можно звонить хоть в час ночи.

   – Что ж,– сказала она, размешивая что-то в кастрюльке (был слышен характерный железный перестук), – вряд ли тебе можно надеяться вот так, запросто, выскочить замуж.

   – Это почему же?

   – Ну, раз этого не случилось до сих пор… ведь понятно, что поклонники к тебе в очередь не стоят.

   – Вот прямо так сразу и понятно, с первого взгляда?

   – Ну, ты же понимаешь, что вряд ли можешь очаровывать и, хм, пленять. Впрочем, вышла же замуж Ольга Стрешнева, а она далеко не эталон.

   – А нужно, чтобы обязательно эталон?

   – Хм, скажем так, ты не первая красавица на деревне. Ладно, извини, я взбиваю безе. Встретимся после праздников, пока.

   Очень мило… И по-дружески честно…

   Мы дружим с Аллой с первого курса филфака. Однажды в задушевной беседе она проговорилась:

   – Я никогда не стала бы дружить с теми, кто умнее меня.

   Добавлю: еще с теми, кто счастливее или удачливее. Если бы я возразила, что я вообще-то тоже не дура, она бы сказала: «Не дура, конечно… Но всем понятно, что ты не Эйнштейн». Мне кажется, будь у меня нечто, чему она могла бы завидовать (прекрасный муж, работа с хорошей зарплатой и так далее), она просто раздружилась бы со мной или убедила бы себя в том, что «несмотря на зарплату, Алина в этом ничего не смыслит», «муж-умница, иногда в жизни везет без всякого повода: не за внешность же он на ней женился»… И все в подобном духе. Словом, убедила бы себя в том, что моя удачливость – исключение на блеклом фоне всей моей бесталанной жизни. Хотя в сложной ситуации она все же не предаст, поможет, посочувствует. По крайней мере, надеюсь на это. Зависть – тяжелое чувство. И хотя меня это раздражает, но мне бывает жаль ее. И еще мне почему-то всегда бывает неловко, когда кто-то мне завидует.

   Восьмого утром я пила кофе с молоком, ела привезенный от мамы салат и размышляла, приедет ли Ксенька и как мне провести день, если она не сможет. Заманчиво поваляться на диване с книгой, но я итак все праздники провалялась…

   Поскольку я уже рассмотрела все репродукции Сергеева, я решала взяться за письма. Тем более, я их уже рассортировала. Положив на стол несколько пачек писем и дневник Игоря Александровича, я принесла из кухни заново заваренный кофе с молоком – над чашкой вился ароматный пар – и изрядный кусок торта. Подумав, перенесла это все на журнальный столик, стоящий очень удобно для работы – около дивана. Я стала перебирать письма. Долго ничего любопытного не попадалось. Самые разные люди переписывались с Игорем Александровичем, но письма были такие заурядные: они обсуждали свои дела, жаловались на различные проблемы или сообщали о редких радостях. Странно было бы, конечно, если бы они в своих посланиях описывали жизнь самого Игоря Александровича… Но мне от этих писем пока мало толку. Да и всей корреспонденции было немного: небольшая пачка писем родственников из Петербурга, еще с десяток от учеников, живших в различных крупных и провинциальных городах.

   Несколько писем самого Сергеева, возвращенных семье, были малоинформативны. Он всегда писал только о необходимом, очень кратко, вполне доброжелательно, но сдержанно. Разговор редко касался каких-то личных вопросов. Если было нужно, он давал ученикам разумные и вполне ненавязчивые советы. И вообще, если судить по его письмам, то никак не подумаешь, что их писал человек, в сущности, вполне пролетарского происхождения, настолько они интеллигентны и даже литературны. Хотя я всегда считала, что интеллигентность – это не столько образование, сколько состояние души.

   О себе почти ничего не рассказывал, кроме самых общих сведений: какую работу закончил, как прошла выставка и так далее. Разве что в письмах к родным иногда писал об учебе или здоровье детей или о летнем отдыхе. Но и в этих письмах Игорь Александрович был сдержан, о своих или чужих несчастьях не распространялся. А в ответах ему если и попадались намеки на чей-нибудь роман или происки и интриги, словом, хоть на что-то экстраординарное, то все это было бегло и невнятно. Если так и дальше будет, никакой статьи не получится. Мария Аристарховна хотела сделать из жизни Игоря Александровича захватывающий роман. А я, честно говоря, вообще не понимаю, о тут напишешь.

   Последней была небольшая пачка писем от каких-то Орловых, сюда же я приложила неотправленное письмо к ним от художника. Все они написаны в начале 60-х годов, то есть за несколько лет до смерти Сергеева. Кто такие Орловы, если не потомки фаворита Екатерины, пока не знаю. В письмах, кроме кратких сообщений о семейных делах (Иван развелся, у его бывшей жены Ольги уже второй сын), были постоянные упоминания о полученных денежных переводах. На большие, кстати, суммы. Любопытно, почему Сергеев им переводил деньги?

   Я взялась за неотправленное письмо.

   «Не имею возможности, уважаемый Иван Дмитриевич, навестить вас и поговорить обо всем лично. Я хотел приехать, но расхворался, иногда побаливает сердце. Работа и ученики тоже не позволяют сейчас уехать и отдохнуть. Я прошу Вас, когда будут у Вас время и силы, приехать к нам в Москву. Ваш дядя был, безусловно, незаурядным человеком. У меня остались только светлые воспоминания о нем. Я бы непременно хотел, чтобы мы побеседовали не эпистолярно, а лично. Как вам известно, у меня осталось несколько его писем, рукопись, которую никак не могут издать, некоторые фотографии и еще одна вещь, которая теперь, конечно, должна принадлежать Вам. Может случиться так, что Вы не сможете приехать в ближайшее время, а я, честно говоря, боюсь, как бы не попасть надолго в больницу. Но Вы все же должны получить то, что так долго у меня хранилось. Я посылаю Вам одну свою работу, «Портрет актрисы». Посмотрев на нее, Вы поймете, где лежит то, что я хочу Вам передать. Мои родные знают, что должны Вам помочь. Вы покажете им это письмо и картину, и они приведут Вас в нужное место. Но я надеюсь, что я успею увидеть Вас и лично отдать то, что хотел.

   Павел был моим лучшим другом, и ниточка, ведущая в прошлое, не должна порваться».

   Я была ошеломлена. Вот в чем дело!

   Итак, вот что мы имеем. Во-первых, странную картину, написанную в нетипичной для художника манере. Да и вообще странную для советского искусства. Во-вторых, у нас есть вполне определенное указание: «Глядя на нее, Вы поймете, где искать». Я, естественно, не пойму, а Орлов поймет. Или уже понял и нашел? Надо это разведать и первым делом узнать у Марии Аристарховны все, что она может сказать об Орловых. Но Орловы не получили письмо. Значит, та вещь может находиться по-прежнему в тайнике. Поразмыслив, я решила, что, несомненно, в «Портрете» художник зашифровал какую-то информацию, причем сделал это таким образом, что она понятна исключительно тому, кому должна быть понятна. Какие-то семейные тайны… Какие тайны могут быть связаны с часами?! Или Орловы – часовщики?

   В-третьих, разгадав тайну картины, мы сможем найти… Интересно, что? Что можно так долго и тщательно хранить? Он говорил о рукописи, фотографиях, письмах и еще какой-то вещи. Но почему письма и фотографии прошлых лет надо было прятать в потайном месте, не доверяя даже семье? Художник прятал что-то такое, что не хотел или боялся оставить жене и детям. Что же это может быть? Какое-нибудь антисоветское сочинение? Или документы, которые опасно хранить? А может, дядя Ивана Орлова сфотографировался с каким-нибудь известным, но впоследствии репрессированным человеком? Хотя зачем скрывать это в годы хрущевской оттепели… Что же это может быть? Архивы, дневники или письма известных людей, допустим, эмигрантов или бывших дворян, оставшихся в России. Или то, что в тайнике, было не опасным, а ценным. Бриллианты какие-нибудь… Надо срочно позвонить Марии Аристарховне и постараться разузнать все, что удастся.

   Я набрала номер Вархушевых, но, они, похоже, уехали на оставшиеся выходные на дачу. Только я положила трубку, раздался телефонный звонок.

   – Алин, ты? Можно я к тебе сейчас приеду или ты занята? – спросила Ксенька упавшим голосом.

   – Конечно, мы же с тобой договаривались. Когда будешь?

   – Ой, как хорошо! Вообще-то я уже у метро. У Таганки. Вот, на всякий случай позвонила из автомата.

   – Я тебе всегда рада, только через час – полтора мне выходить. Нет, ты приходи, просто мы с тобой на пораньше договаривались… Надеюсь, у тебя ничего ужасного не случилось?

   – Да нет, все то же. Я приду и расскажу.

   Раздался звонок, я открыла, и Ксенька вошла. Сняла старую дубленку, которая у нее одна на все случаи жизни: на гулянье с собакой, на работу, на светский выход. Я выдала Ксене гостевые тапочки с заячьими ушами, и мы прошли на кухню. Я налила ей кофе и предложила салат и кусок маминого торта. Как бы Ксении не было плохо, от угощения она никогда не откажется.

   Она ела молча. Глаза были грустные и заплаканные.

   – Все так плохо? – осторожно спросила я.

   – Нет. Намного хуже. Что за жизнь такая! Дома невозможно. Мама у меня хорошая, но ведь за каждый пустяк пилит. И даже новые перчатки купить не на что. То есть опять у мамы просить. Надоело! Вообще, где мы живем? В какой-то помойке! На улицах скользко и грязно, в метро ездят жуткие личности, кошмар!

   – Насчет метро, тут ты немного... Мы с тобой тоже ездим в метро, разве мы такие уж жуткие?

   – Нет, ты представь. Я вхожу в вагон, стою спокойно. Рядом какая-то женщина, кстати, неплохо одетая, с сумочкой. Я принюхалась – представь себе, запах помойки! Каких-то очистков, что ли, и рыбой воняет. Я отошла. Рядом совершенно нормальные люди: молодой человек с девушкой и женщина с ребенком лет шести-семи. И снова пахнет помойкой! Опять не то рыба, не то еще что-то протухлое. Я еще раз отошла. Потом вообще перешла в другой вагон. Ты представь себе, то же самое! Неужели они не моются никогда? Или одежду не стирают?

   – Ну, я думаю, это просто невезенье. Может, ехало в вагоне один-два алкоголика, а ты на приличных людей подумала.

   Ксеня потянула носом.

   – И у тебя здесь тот же запах. Ты принюхайся.

   – Да, я тоже чувствую. И правда, чем-то таким несет... Ведро я выносила. Видно, под стол завалилось что-то. Дай я посмотрю, отодвинь стул.

   Ксенька встала, подхватила свой пакет и раздраженно заметила:

   – Чувствуешь, пахнуло?

   – Ага, вот отсюда. Так… Ксенька! Что у тебя в пакете?!

   – Что-что. Шарф, телефон, кни…Ой!

   Мы открыли пакет: в нем были перемешаны рыбьи кости, картофельные очистки и еще какая-то дрянь.

   – Ой! – с ужасом сказала Ксенька, – я сумки перепутала. Мама этот пакет поставила, чтобы я его выкинула, а я…

   – А ты его через пол-Москвы везла. Эх, чудо ты, чудо.

   Мусор мы выбросили, дышать стало легче. Ксенька, доев торт, могла теперь сосредоточиться на своих несчастьях.

   – Это все тянется и тянется…(«Это» – роман с Шокальским) и надоело до невозможности, и расстаться я с ним не могу, просто не могу. И что делать, что?

   – Как известно, из любой ситуации всегда найдется три-четыре выхода.

   – Я что-то ни одного не вижу.

   – Первое: попробовать изменить ситуацию: послать его подальше или потребовать сделать выбор, ты или она. Хотя знаешь, лучше бы послать. Если он с тобой изменяет, так и тебе потом изменит. Второй вариант: поменяй свое отношение к ситуации, реши для себя, что Шокальский устраивает тебя в роли вечного маятника. Только не удивляйся, если потом жена тебе будет устраивать скандалы и по телефону ночами названивать. Третье: ничего не меняй ни в жизни, ни в своем отношении к ней плачь, наживай себе морщины и седые волосы. И жди что мерзавец превратится в прекрасного принца. Вдруг. Почему-то.

   – Он не мерзавец!

   – Мерзавец-мерзавец. Не реви ты. Я на четыре года старше, и ничего, надеюсь еще.

   – И что это за выход такой: все оставить как есть?

   – Не волнуйся, если будешь вести себя, как сейчас, все очень скоро изменится.

   – С чего это?

   – Ну, поскольку ты не будешь изображать радость и счастье от ваших мимолетных встреч, то он тебя сам бросит. Нужна ему вечно ноющая тетка с седыми волосами. Правда, ты красишься…Кстати, вот этот рыжий с золотистым оттенком – точно твой цвет… Все равно бросит.

   Мне стало неловко, что я так резко высказала все Ксеньке, но ведь ей самой плохо от этих отношений…

   Ксенька не радовалась вместе со мной, что скоро освободится от Шакала, но и не возмущалась, как было бы месяца два назад, что обнадеживало. Она помолчала, затем вздохнула и мрачно произнесла:

   – А звонки не прекратились. И грозили еще раз. «Если расскажешь, тебе не жить».

   – Так и сказали?

   – Ну, примерно. Дословно я не помню, смысл такой.

   – Тогда сделаем так, как решили: меняемся телефонами, запиши номер, когда он высветится. А если будут угрозы, иди в милицию. Даже не сомневайся.

    Я отдала ей свой аппарат. А поскольку она привезла мусор вместо подготовленного пакета, пришлось для себя достать с антресолей старый телефон. Он такой древний, странно, что вообще работает, он даже по виду похож на дореволюционные аппараты. Слышно по нему плохо, диск – этот телефон не с кнопками, а еще с диском – периодически застревает. Но Ксеня обещала, что точно привезет мне свой, и я не переживала. Пару дней можно потерпеть. Пока мы копались с телефоном, Ксенька снова проголодалась, я подогрела суп, и мы сели обедать. Ксенька вздохнула и сказала:

   – А я завтра иду в театр.

   – С мамой? А куда и на что?

   – В оперетту. Только не с мамой.

   И она как-то замялась. Я стала торопить:

   – Ну, так с кем? Тебя мама с кем-нибудь познакомить хочет?

   Ксенька опять пробурчала нечто невразумительное. Наконец я выяснила, что потерянный Капкин валенок нашел молодой человек, гулявший в лесу со своим псом. Он увидел, как наша Капка неслась быстрее горной козы, потом нашел ботинок. Капку, благодаря ее яркому комбинезончику и общительному нраву, знают многие собачники, вот и показали Ксенин дом и подъезд.

   А через день они случайно встретились в магазине. Жил молодой человек рядом с аптекой на Чертановской, недалеко от Ксеньки, звали его Игорь. Он проводил ее домой, попросил телефон. Раза три потом они гуляли с собаками, у него был спаниель, и Капка с ним подружилась. А завтра они с Ксенькой идут в Оперетту.

   – А почему у тебя такой смущенный вид? По-моему, все прекрасно. Даже не понимаю, чего ты жаловалась на жизнь. Ты разведала, где и кем он работает? Сколько получает? Да-да, не вздыхай, это тоже важно.

   Ксенька начала бормотать что-то о том, что сердцу не прикажешь.

   – Я понимаю, что такое сокровище, как Андрей, сразу не забудешь. Но ты попробуй. Знаешь, я тебя не очень понимаю. Вот, появляется приличный молодой человек…Он ведь приличный молодой человек?

   Ксеня кивнула.

   – Так о чем думать? Или ты готова ждать Шакала до гробовой доски?

   Ксенька помотала головой: нет, не готова.

   – Тем более, он ведь тебя в театр зовет, а не в ЗАГС. Пока. Не знаю, чего ты переживаешь. Такова жизнь. Я всю жизнь мечтала пойти на свиданье с одним, а приходилось идти с другим. У всех так.

   Ксенька с грустным видом съела еще две тарелки супа, и отправилась домой, а я проводила ее до метро и поехала за посылками.

   Я немного опоздала, самолет уже прилетел, и пассажиры получали свои вещи. Надеюсь, этот Луховский подождет меня минут пять, если уже успел получить багаж. Я осмотрелась по сторонам. Отец вчера подробно объяснил мне, что прилетит некто высокий, рыжеволосый, в темном пальто. Но я все равно присматривалась ко всем подряд и была готова к тому, что подойти может вообще кто угодно, включая невысоких брюнетов в зеленых или красных куртках. Горький опыт научил меня быть готовой ко всему. Табличку держала как можно выше. Ко мне подошел какой-то мужчина и спросил:

   – Вы Алина?

   – Да, а вы Антон?

   Он кивнул. Что ж, все не так плохо, пальто у него, конечно, не черное, а светло-коричневое, но в остальном все сходится. Антон протянул мне два пакета, на одном надпись: «Алине». Второй, значит, в Солнцево.

   – Я возьму такси. Вас подвезти?

   – Да, спасибо.

   В дороге мы немного поговорили о жизни в Израиле. Антон, поглядывая в окно, заметил:

   – Моя мама страшно волнуется из-за того, что я к вам поехал. Да и многие знакомые тоже.

   – Почему?

   – Ну, как же? – он даже удивился. – Такое положение в России…

   – Какое?

   – Нестабильное. Теракты всякие. Очень у вас стало опасно, как вы тут живете, не понимаю.

   Я страшно удивилась. Это у нас опасно? А в Израиле?

   – Нет, что у нас… У нас все тихо-спокойно…

   Ну, если это тихо-спокойно, я уж и не знаю…

   Антон всю дорогу удивлялся, как мы тут живем, и моим заверениям, что живем очень неплохо, не верил.

    Дома я развернула сверток, лежавший в пакете. Я была готова к тому, что увижу, например, коробку конфет фабрики «Красный Октябрь» и восторженное письмо: смотри, у нас их тоже продают! Но все было не так плохо. Наташа прислала мне набор кремов для лица и масок из глины Мертвого моря. Отец положил несколько забавных мягких игрушек и календарь с фотографиями разных израильских достопримечательностей. Вот и хорошо, все-таки не зря ездила. А племяннице чьей-то сестры я позвоню завтра.

   Прошли выходные. В первый рабочий день нового года я, хоть и без энтузиазма, поехала на работу в музей. Я числюсь старшим хранителем экспонатов. Большая часть нашего музея – это фонды, занимающие три маленькие комнатки и одну большую – «зал для совещаний», там мы пьем чай. Маленький коридор соединяет нас (фонды) с просторным залом – экспозицией.

   У нас нет специального экскурсионного отдела. Поэтому экскурсии мы проводим сами по очереди. Еще у нас нет уборщицы – ее ставку поделили Алла и ее начальница Женя. Разнорабочего, положенного для переноса тяжелых экспонатов из фонда в экспозицию и обратно, а также производящего мелкий ремонт, у нас тоже нет. И его ставка поделена, тем более что тяжелых предметов у нас в экспозиции не бывает. И завхоза нет. И сторожа нет. И дворника. Полставки завхоза – мои, и если прибавить оплату экскурсий, то это еще несколько тысяч. А поскольку от основной зарплаты почти ничего не остается, как я уже говорила, коммунальные платежи и проездной съедают треть зарплаты, то… Впрочем, у нас все кто в школе подрабатывает, кто уроки дает. Крутимся, как можем. Летом все эти подработки иссякнут, даже такие копейки, как наша зарплата, пригодятся.

   Я взяла ключи от фондов и своей комнаты на входе. Наша (моя и Лиды, начальницы) комната называется отдел рукописей. Рукописи – это отдельная песня, расскажу после. Я сегодня дежурю по музею, то есть прихожу вовремя, в девять, подхожу к телефону, если вдруг кто-то позвонит, веду экскурсии, если они запланированы на этот день, а тот, кто должен вести их, заболеет, ну, и ухожу последняя и запираю фонды и экспозицию. Начальство (Елизавета Вячеславовна) обычно приходит к двенадцати, если вообще приходит. Да и прочие сотрудники не горят на работе, являются к одиннадцати, а то и позже, и отпрашиваемся мы тоже частенько. Раза три-четыре в месяц – это уж обязательно.

   Я всегда беру на работу интересную книгу и еще тетрадь, куда записываю свои стихи. И время до прихода начальства не бывает потерянным.

   Я пишу не обычные стихи, не какие-нибудь там ямбы и анапесты. Мне больше нравится японская система стихосложения, и я сочиняю трехстишия и пятистишия. Правда, я не вполне соблюдаю нужное количество слогов. Но почему-то все равно считаю, что пишу хокку и танка. И вообще, должна быть свобода творчества. У меня есть давняя и заветная мечта, я о ней ни с кем почти не говорю: накопить денег и издать хотя бы тоненькую книжечку. Алла как-то высказалась о моих стихах:

   – М-да, вряд ли кто-нибудь это будет читать. Но ты пиши, конечно. Все-таки занятие.

   Я положила перед собой свою тетрадь со стихами. Посмотрела в окно, но не увидела старой и грязной стены соседнего дома, которому уже сто лет (в прямом смысле). Когда я пишу стихи, я не замечаю никого и ничего. В это утро я, после долгих творческих раздумий, записала в тетрадь три стихотворения, а, значит, по моим меркам, оно прожито не зря.

   Стол мой с зажженной лампой –

   Маленький островок

   В океане бездушной зимы.

   Черная ветка, быстрая птица ней,

   Следы на снегу.

   И вчера, и сегодня…

   Глядишь –

   И скучает душа.

   В книге

   Мертвый цветок.

   О многом он должен напомнить.

   В руки возьму -

   И в сердце нет ничего.

   Я закрыла тетрадь и снова посмотрела в окно. На душе всегда после того, как я пишу стихи, бывает странное ощущение: пусто, торжественно и легко. И теперь, вернувшись в обычную жизнь, первый раз увидела медленно и бесконечно опускающуюся завесу снега, прячущую от нас весь мир.

   Снег... Значит, я еще некоторое время буду одна. Лида, моя начальница, заведующая отделом рукописей, работает еще и за дворника. Так что пока начальство зимой, как сейчас, долбит лед а осенью сгребает листья, я пишу стихи, пью чай, могу подремать немного на диванчике. Книгу – хоть какую-нибудь – я беру с собой обязательно. Я, собственно, читаю все: классику, стихи. Детективы, даже рекламу иногда изучаю. Только газеты с новостями или какими-нибудь политическими и экономическими рассуждениями не выношу. Еще хорошо позвонить с работы подругу или сестре и наговориться от души. Так что и работа может приносить радость. Особенно, когда у начальства библиотечные дни или совещания. «Где ваш дворник?» – «А у него библиотечный день…».

   Наш музейный двор – совсем небольшой, весной мы высаживаем на двух клумбах цветы, рядом с дорожкой к дверям музея – скамеечка. Вот и весь дворик. Ходим мы в музей через Большую Полянку, а с нее сворачиваем в переулочки. Можно войти в наш переулок через Ордынку, от Третьяковской, но это дальше от метро, и у нас никто так не ходит. А вспомнила я об этом потому, что увидела Аллу, идущую как раз со стороны Ордынки. В руках у нее была необыкновенно красивая бордовая роза на длинном стебле. Я не очень люблю розы, а она, я знаю, любит, и вот именно такие, высокие, на длинном стебле. Я подумала, что, наверно, это какой-то тайный поклонник… Конечно, это слишком романтично – «тайный поклонник»… Но ведь он не проводил ее до музея, и шли они, получается, специально длинной дорогой, чтобы пообщаться подольше. Или чтобы никого не встретить.

   Тут мне припомнилось, что перед Новым годом Алла тоже как-то раз принесла на работу розу. Тоже на длинном стебле, белую, полураскрывшуюся. Я тогда подумала, что, наверно, это какой-то ее знакомый, с которым Алла встречалась по какому-либо делу, подарил ей из вежливости. Слишком задумчивое...даже так – непроницаемое – было у нее лицо. А романтическое свидание предполагает, что возвращается с него человек счастливый, переполненный тайной радостью.

   Но две розы – это уже неспроста. В тот раз мы приставали к Алле, кто же подарил такую красоту, но она ответила нечто уклончивое. Она никогда не обманывает, а сказать правду ей отчего-то не хотелось. Надо сейчас выпытать. Ведь если отношения зашли так далеко… целых две розы… как можно не спросить? Алла прошла в библиотеку. Точнее, библиотеки там две: шкаф с репринтными изданиями начала 20-го века, которые мы храним (по-настоящему старых книг у нас почти нет), и несколько полок современной литературы – фэнтези, любовные романы, детективы, которые мы приносим из дома и читаем. Когда создавался музей и наши спонсоры стали формировать фонды и библиотеку, мы набросились на первые издания Мандельштама, Ахматовой, Гумилева, тем более что там были малоизвестные или редко печатавшиеся стихи. А теперь…

   Теперь мы все давно купили себе книги любимых поэтов, у нас есть все, что прежде переписывалось от руки или бралось на одну ночь, вожделенные прежде тома пылятся в шкафу, несколько экземпляров – в экспозиции. Вот и все… Елизавета Вячеславовна разрешает школьникам, приходящим к нам на экскурсии, ходить в «читальный зал», то есть сидеть с двух до пяти в Аллиной комнате. Иногда приходят девочки из старших классов, долго сидят, готовятся к докладам, что-то выписывают. Видно, что стихи захватывают их. Они чувствуют то же, что Колумб, увидевший незнакомую землю… И я вспоминаю себя двенадцать лет назад в университетской библиотеке, когда я тоже была первооткрывателем чужих миров. И я этим девочкам тогда ужасно завидую.

   Алла заглянула ко мне:

   – Привет. Елизавета здесь?

   – Нет еще.

   Я хотела спросить ее о розах, только как-нибудь поделикатнее, но в голову ничего дипломатичного не приходило; что ж, я решила, что надо быть проще и осведомилась:

   – Откуда роза?

   Алла загадочно улыбнулась:

   – Так…

   – Как так?

   Она не ответила, и я решила не лезть в душу. Пока. Как известно, надо просто ждать у берега реки, и течение само принесет тебе труп твоего врага… Вот опять трупы в голову лезут, чтоб им неладно было, глупость какая. Я имела в виду: все равно станет известно, рано или поздно.

   Было около двенадцати, и народ стал подтягиваться. Пришла Ксенька, она работает в художественном отделе, где хранятся картины и разного рода черновые наброски, относящиеся к тому времени. Кроме того, ее начальница, Светлана, – человек очень инициативный. Она решила собирать все, имеющее отношение к началу 20-го века. И насобирала столько, что картотеку заводить можно всю жизнь а ведь предполагается, что кто-то будет это изучать, писать статьи. Светлана тащит все, что может добыть. Она зачем-то принесла две фотографии Фадеева, потом добыла альбом какого-то малоизвестного художника с иллюстрациями к ранним рассказам Шолохова – иллюстрации были так себе и никакие сборники Шолохова с ними не издавались. Мы поинтересовались: имеет ли это не слишком талантливое творение какое-то отношение к Серебряному веку? Светлана долго и невнятно объясняла, что да, имеет. Мы ее объяснений не поняли, но решили не вникать. В конце концов, принес нам не помню кто из доброжелателей и энтузиастов первое издание «За далью даль». А это тоже совсем не Серебряный век. А уж что твориться в моем отделе рукописей, страшно и подумать.

   Однажды очередной энтузиаст притащил «уникальный автограф». Это был одинокий пожелтевший листок с дореволюционной орфографией. Энтузиаст уверял, что он хранился долгие годы среди вещей его бабушки, и это если не Блок, то наверняка Андрей Белый или Зинаида Гиппиус. На листке нельзя разобрать почти ничего, все перечеркнуто, кроме одной строчки: «В кружении пространства мирового…», на обратной стороне карандашом нарисован домик с кривой трубой и размашистыми кольцами дыма. Я подумала-подумала, что с этим делать и завела карточку: « В кружении пространства мирового…» – неизданный отрывок, рукопись неизвестного автора с иллюстрацией». Елизавета этой карточки, к счастью, не видела.

   Вообще Елизавета периодически начинает ворчать, что у нас не музей Алексея Изумрудного, а склад забытых вещей. А, с другой стороны, если бы мы собирали только то, что связано с Алексеем Изумрудным, у нас было бы ровно семь экспонатов на весь музей. Два сборника стихов, журнал советского времени с детскими рассказами, одно письмо к его маме от его же бабушки с рецептом засолки огурцов, две фотографии (на одной он вместе со всем университетским выпуском, виден край уха и плечо во втором ряду, на другой – с собакой, качество снимка скверное, и, собственно, где кто, понять нельзя). Да, и еще чернильница его брата.

   Было уже двенадцать. Мы в музее, садясь обедать в полдень, то есть, сразу, как придем на работу, обедаем часа полтора, компенсируя часы каторжного труда. А за обедом сочиняем разные истории, пародии на классиков, играем в «чепуху» или «мафию». Да мало ли что могут еще придумать интеллигентные люди. Начальство (Елизавета) наши забавы игнорирует – мы от этого не скорбим. Сегодня мы бросили жребий, и выпало сочинять пародию на Жуковского. Получилось очень неплохо... Словом, не только утро, но и весь день явно прошел не зря.

   После обеда я зашла к Ксеньке, рассказала ей о розе и спросила, наконец, как дела со странными звонками и как прошло свиданье с Игорем.

   – Опять звонили.

   – А номер определился?

   – Нет. То есть звонили из автомата.

   – Молчали?

   – По-разному… – Ксенька горестно вздохнула.

   – Иди в милицию. Даже не сомневайся, точно тебе говорю. А мама знает? Она подходила?

   – Один раз.

   – И что?

   – Ничего. Говорит, хулиганы. Не знаю… они теперь и ночью звонят.

   – Сколько раз?

   – Мы после первого звонка телефон отключили.

   Она помолчала, а потом сказала:

   – А вдруг это правда, из-за портрета? Раньше ведь такого не было.

   – Так возьми и выкинь. Прямо в мусоропровод.

   – А-а, значит, ты тоже думаешь, что все из-за него?

   – Нет, не думаю, конечно. Но если тебя картина нервирует, то зачем это надо? Выкинь и забудь.

   Ксеня посмотрела в окно и сказала:

   – А после театра Игорь меня в кафе пригласил. И утром мы вместе с собаками гуляли. Он Капку фотографировал. Кстати, когда те фотографии будут готовы?

   – Ох, совсем забыла… Ладно, завтра с утра отдам в проявку и печать

   – Он хочет мне помочь альбом составить. И знаешь, это так приятно, он не говорит, что я на Капке помешалась.

   – А кто это говорит?

   – Андрей…

   – Вот видишь! Нет, этот Игорь – просто спасение для тебя. Ты его привечай, привечай.

   – Да, конечно… Только сердцу не прикажешь…

   Я решила немного поработать и даже подвинула к себе картотеку, но тут появилась Елизавета, и позвала всех почаевничать. Время приближалось к четырем, так что, в самом деле, пора было перекусить. Обычно наш директор общается только с музейными работниками высшего звена, а тут на тебе. Еще и какие-то фрукты принесла. Чай она всегда пьет у себя в кабинете. Ну, что ж, если начальство зовет, мы всегда готовы не работать.

   Алла заварила чай и разлила по чашкам. Елизавета объявила, что в ближайшие две недели все экскурсии отменяются, возможно, и работать не будем, потому что наступают холода – мы дождались, слякоть закончилась, грядут морозы. Действительно, утром на градуснике было около двадцати, и, по прогнозам, это не предел. Если завтра будет больше минус двадцати, то работать мы вообще не будем. У нас в музее, может, из-за старых труб и стен, может еще из-за чего-то в сильные морозы невыносимо холодно. Даже сейчас кутаемся в шали и сидим в свитерах. Мы тихо радовались про себя, и тут Елизавета повернулась к Ксеньке и несколько игриво спросила:

   – Ты с кем это перед Новым годом покупала торт у метро? Высокий такой молодой человек в длинном пальто, с дипломатом…

   Ксенька напряглась: о Шокальском знали только мы с Аллой. Я поспешно сказала:

   – Да это была не она.

   – Но я точно видела…

   – Это был фантом.

   Наступило гробовое молчание. Все странно взглянули на меня, Алла покрутила пальцем у виска. Все еще немного помолчали, потом как-то одновременно заговорили о новой экспозиции, которую предполагалось начать оформлять в феврале.

   Кто-то посмотрел в окно и заметил

   – Ну и ну, метель-то какая…

   Я как всегда не смогла промолчать и заявила:

   – Если так будет продолжаться, нас просто завалит. И вход, и окна – до форточки. Будем общаться с миром как Железная Маска: писать послания на железных тарелках и бросать их форточку. У нас есть железные тарелки?

   Алла опять постучала по лбу, и все потянулись работать. Точнее, мы разошлись по отделам, не столько трудиться, сколько собираться домой, а Елизавета неожиданно вызвала Ксеню в свой кабинет. Я подождала, когда Ксенька выйдет, но она все никак не выходила. Больше того – Елизавета отпустила меня домой – мол, она сама закроет музей. Неужели Елизавету так обуяло любопытство, что она решила непременно все у нее выведать, хоть даже у себя в кабинете, куда простых музейных служащих почти никогда не приглашают? Не дождавшись, мы с Аллой ушли вместе, она несла свою загадочную розу, бережно укрывая ее от холода.

   Когда я пришла домой, Николай Ильич и Марина были на кухне и ужинали. Вчера мы толком не пообщались, потому что они приехали уже поздно, и сейчас он принялся делиться новостями, как они отдыхали, гуляли каждый день в Воронцовском парке, съездили в цирк. Я тоже села пить чай, подлила себе молока, предложила Марине купленное по дороге печенье. Марина пила сок, сидя на удобном стуле с подлокотниками. Николай Ильич взял салфетку, вытер Марине рот и вдруг усмехнулся:

   – Знаете, Алина, вот бывают на Рождество чудеса. Я долго стоял в очереди – Марине как инвалиду давным-давно положена новая машина, наша уже совсем старая. Я не надеялся, что до нас очередь дойдет раньше, чем через год. И вдруг сегодня мне звонят и говорят: «Приезжайте, вам выделяют деньги, подошла ваша очередь». И я помчался, Марину оставил в садике до вечера. Ох, сколько я сегодня ходил по кабинетам! Не буду вас перегружать ненужными подробностями, словом, на той неделе, видимо, покупаем новую машину!

   – Вот уж подарок так подарок! Поздравляю, – от души сказала я.

   Николай Ильич помог Марине дойти до комнаты и включил ей телевизор. Потом вернулся и начал мыть посуду. Я решила все-таки спросить его про «Портрет», я ведь могла ошибиться, в письме говорилось о другой картине, а эта – действительно не его работа.

   – Николай Ильич, а вы хорошо знаете художника Сергеева? Я имею в виду, не лично, а картины?

   – Как раз – лично, а не только знаю творчество, я же ходил в его мастерскую, был его учеником.

   – Любопытно... Я вас потом кое о чем спрошу, только надо это обдумать... А вот как вы думаете, та картина, «Портрет актрисы», – это действительно его работа?

   – В каком смысле?

   – Ну, может быть, она просто хранилась у него дома, а написал ее кто-то другой?

   – Почему вы вдруг так решили?

   Я объяснила, что думаю о разнице в творческой манере между «Портретом» и остальными картинами.

   – Согласитесь, все его работы такие тонкие, лирические. А тут какой-то сюрреализм. Я в этом мало понимаю, но ведь разница очевидна.

   Николай Ильич покачал головой.

   – Во-первых, творческая манера не заключается только в тонах или полутонах. Есть множество других признаков. Вообще-то, в художественном мире, среди очень немногих, кому эта работа стала известна, были разные споры о картине, но никому не приходило в голову сказать, что это не его творение. Да, вы правы, то, как написана эта картина, совсем Сергееву не свойственно. И, тем не менее, не сомневайтесь, именно он ее написал. Я могу объяснить вам все это по-научному…

   – Да нет, я верю…

   – Но, поскольку я видел, как он ее писал – я ведь часто бывал у него и дома, и в мастерской – то можно не сомневаться.

   Он поставил тарелки и чашки на свою полку, затем неожиданно просил:

    – А как вы думаете, "Холстомер" Толстого – это его произведение, или только приписывается ему, а автор – кто-то другой? Тема очень странна для Толстого, и вообще для 19-го века. Рассказ о жизни лошади, да еще рассказывает сама лошадь...

    – Да никто не сомневается, что это его рассказ. И по стилю, и по психологизму рассказа... Если начать доказывать, найдешь тысячу признаков. Ну в общем, да... мне ход ваших мыслей понятен. Может, "Холстомер" и необычный рассказ, но это, безусловно, вещь Толстого. Несмотря на странность сюжета.

    – Вот и с этой картиной так же. Невозможный сюжет, но вещь, безусловно, написана Сергеевым.

    Да, в этом доказательстве что-то есть. Я допила чай и направилась к себе, на заслуженный трудовыми подвигами отдых.

    Зазвонил телефон. Я взяла трубку.

   – Алло? Привет, мам.

   Хотя я была у них на празднике, и мы поговорили обо всех своих делах, и вообще видимся часто, мама все равно любит проверить, как у меня и что. Когда мы жили вместе, ее опека иногда раздражала. А сейчас, пожалуй, даже приятно. Я рассказала, как прошел день, мы минут пять поболтали о том, о сем.

   – Алина, сестра вчера вечером прилетела из Питера, ей надо о чем-то с тобой поговорить. Кстати, вы пойдете в четверг к Кацам?

   – Конечно.

   – Так вот, решите сейчас, что подарите.

   – А ты не пойдешь?

   – Я, наверно, приеду пораньше, помогу салаты порезать. И о подарке с Аней я договорилась. Так что вы решайте сами, что дарить, и приезжайте уже к празднику. Вот Лера подошла, передаю трубку, счастливо, одевайся потеплее, если пойдешь на улицу, мороз обещают до тридцати градусов.

   Лера взяла трубку и сказала своим обычным, ровным, прохладным голосом:

   – Знаешь, мне сегодня звонила Татьяна. Она хочет тебе предложить отличную работу, точнее, подработку, в частной школе. Вот тебе ее телефон, позвони прямо сейчас и все выясни. Это прекрасное место, нельзя упустить.

   Я обрадовалась, потому что работать в простой школе очень уж не хотелось, труд тяжелый и, на мой взгляд, материальная выгода не соответствует затраченным силам и нервам. В частных школах хоть платят побольше.

   – Ну что ж, если у тебя нет никаких новостей, тогда пока, – сказала Лера.

   – Как так «пока»? Я твоей Татьяне позвоню через пять минут, а сейчас я хочу с тобой пообщаться, мы же полторы или две недели не виделись!

   Ответа не было. На другом конце провода слышен легкий шелест, перелистывание страниц. Лера явно что-то читает. Как мило…

   – Что там у тебя?

   – По работе. Статья по налогообложению. В общем, тебе это вряд ли будет интересно.

   – Ах да, конечно. Ты смотри, не забудь: слева – дебет, справа –кредит. Не перепутай.

   – Так. Я могу считать, что мы уже пообщались?

   – Погоди, я сегодня сочинила стихотворение. Очень смешное. Все так хохотали!

   – Поздравляю. Можно в другой раз?

   – Нельзя. Сядь и слушай.

   – Мне некогда. Найди себе другого слушателя.

   – Да где же я его найду?

   – Меня твои стихи утомляют.

   – Да что же это такое! Ты мне сестра или нет? Слушай сейчас же!

   И я стала читать мою сегодняшнюю пародию на Жуковского.

   «Лесной президент».

   С малюткою мчится во мраке ночном

   Ездок запоздалый в прикиде крутом.

   «Родимый, взгляни! Не охранник, не мент,

   Там, в дальнем овраге, лесной президент.

   Он зубы оскалил. Глаза как огни…

   Родимый, коня своего тормозни!»

   «Ты, сына, что мелешь-то? Там ведь темно.

   В овраге помойка с весны уж давно».

   «Нет, страшно! Меня он как будто зовет.

   Вдруг вцепится, схватит, к себе унесет?»

   «Наплюй! Никого и не может там быть.

   Ты понял? И хватит. Кончай уже ныть!».

   До дома ездок, торопясь, доскакал.

   В руках его…

   – Алин, это еще долго? – Лера явно ничего не слушала. Для кого стараюсь? Хотя, действительно, сегодня первое место заняла не я, а Лида. Мне самой ее пародия больше понравилась. Наверно, правда, у меня сегодня неудачные стихи... – Не забудь перезвонить Татьяне. Да, и еще. Что предлагаешь подарить Кацам?

   – Что-нибудь запоминающееся, необычное.

   Послышался шум – Лера, видимо, отложила журнал.

   -Ну, давай свои варианты.

   – Давай подарим книгу. Или книги, – предложила я.

   – Алина, тебя, что, заклинило на литературе? Надо что-то серьезное, необходимое. Может, деньгами?

   – Да ну, это пошло.

   – Зато приятно. Впрочем, я уже решила, что неплохо бы…

   – Нет, знаешь, ты без меня ничего не покупай. И я зайду все-таки в книжный.

   – Значит, так. Встречаемся в четверг у моей работы. Ровно в шесть. Покупаем цептеровские кастрюли, цветы, торт и едем к Кацам.

   Лера всегда подавляет меня своим непонятно с чего возникшим авторитетом. Она старше меня примерно на полтора года, но, видимо, не в возрасте дело. Она рассудительная, серьезная, без шальных мыслей и порывов неизвестно куда. Такое ощущение, что ей – лет сорок, тогда как мне – не больше двадцати. Если вдуматься, я ведь действительно чувствую себя лет на двадцать. А Лера и в детском саду вела себя солидно и рассудительно. Возможно, у каждого человека есть некий идеальный для него возраст, к которому он в детстве стремится и который в зрелости или старости перерастает. Если этот возраст – десять лет или, напротив, семьдесят – это не слишком здорово, встречала я таких людей: первые до седых волос инфантильны, вторые могут стать вечными занудами. А хуже всего, если человек застревает в переходном возрасте, постоянно обижается, ноет, самоутверждается… вот где ужас-то.

   Наверно, мы так непохожи (по характеру, внешне-то наоборот, очень похожи), потому что Лера пошла в своего отца, она от первого маминого брака. Я – от второго. От третьего маминого замужества осталась люстра в большой комнате, а четвертый брак вполне благополучен, они женаты уже двенадцать лет. Правда, фамилия у нас с Лерой одна, мы Алексеевы. Выйдя второй раз замуж, мама фамилию не поменяла. Мой родной отец прозывался Антон Шпындурько, хотя, женившись второй раз, он все-таки не выдержал и взял Наташину фамилию. Быть Шпындурькой мама не захотела, и я ей очень благодарна. Лера, видимо, многое унаследовала от мамы. По крайней мере, замуж она собирается уже второй раз. Маму ей, впрочем, вряд ли перегнать... но мне и того не удалось.

   – Да, и еще. Полагаю, ты понимаешь, что там не надо читать свои стихи?

   Странно, подумала я, когда мы распрощались, вот и мама не любит поэзию, во всяком случае, мою. У Леры это, наверно, наследственное. Насчет стихов, кстати, она не права. Женька и его жена слушают их с большим удовольствием, что бы там мама ни говорила , что они просто хорошо воспитаны.

   Я решила немедленно позвонить Татьяне, потому что хвататься надо за любую подработку. Очень хочется отремонтировать коридор.

   – А, это ты, привет, Алина. Так вот, я уже Лере говорила, есть неплохой вариант: в одну частную школу требуется учитель русского языка. Ты ведь раньше преподавала?

   – Да, года два назад. И меня туда возьмут? Там, наверно, огромный конкурс?

   – Ты ведь придешь не с улицы, а по моей рекомендации. Я хорошо знаю их завуча. Там предпочитают брать своих. Платят прилично. Дают один класс, так что совмещать тебе будет легко. Тебе, скорее всего, предложат пятый. Девять часов в неделю. Заметь, что приезжать туда тебе нужно будет не каждый день. Расписание стараются делать удобное. Находиться школа на Тульской, так что и до работы, и домой ехать удобно. Подъехать надо в следующий понедельник, позвони только предварительно. Там одна, в сущности, формальность: надо пройти тестирование на компьютере. Но, думаю, это быстро и несложно. Я обо всем договорилась, так что считай – тебя уже взяли.

   – Просто отлично, даже не верится, слишком хорошо, – недоверчиво заметила я.

   – Записывай телефон и адрес, – уверенно ответила Татьяна и добавила: – С моей рекомендацией все пройдет без сучка, без задоринки, не волнуйся.

   Я положила телефонную трубку, не веря своему везению. Тут взгляд зацепился за фотографию. Мария Аристарховна сказала бы, что картина приносит мне счастье…Глупости, конечно.

   Я подумала, что надо почитать дневник Сергеева, до него как-то руки пока не дошли. И тут снова зазвонил телефон.

   – Алин, привет, – это была Ксенька, и голос ее звучал убито.

   – Ну, что Елизавета от тебя хотела? Извини, что не подождала, но ты там была так долго…

   – Знаешь, она так сначала вежливо меня пригласила, предложила сесть… Потом сказала, что не совсем мной довольна, что я опаздываю. Словом, говорит, увольняйся, и все.

   – Из-за опозданий?! Бред какой-то. Кто у нас приходит вовремя? Да никто. И кто будет работать за такие копейки?

   – Не знаю…

   – Послушай, но у тебя нет выговоров, даже устных замечаний нет, она не имеет права тебя увольнять. Выбрось из головы.

   – Я уже заявление написала…

   – Ты что?! Да зачем же ты это сделала?

   – Я растерялась. Я вообще начальства боюсь.

   – Это я знаю… С какого числа написала?

   – С завтрашнего…

   – Ты с ума сошла! А две недели законные на отработку? Она никакого права не имела…

   – Я уже все, уже написала… Уже и трудовую книжку взяла.

   – С чего это Елизавету так припекло, что стряслось? У нас годами люди не меняются. Кому мы нужны, кто к нам пойдет?

   Ксенька грустно молчала.

   – И что же ты такая прямо бессловесная какая-то! Надо уметь за себя постоять. А ты… Пригрозит тебе начальство, и ты уже готова. Надо бороться, а не быть размазней!

   Ксенька всхлипнула. Тут я заставила себя замолчать, ведь она ждала от меня не поучений, а сочувствия или совета.

   – И что же ты теперь делать будешь?

   – Я, когда домой ехала, купила «Из рук в руки». Я подумала, что в школу боюсь опять соваться, не умею я общаться со школьным начальством… В музеях платят очень мало... Ну вот, я и решила… Помнишь, в прошлом году я ходила на компьютерные курсы? Там были летние скидки, а маме дали как раз отпускные. Вот я и подумала, может, мне найти работу на компьютере? Я смотрела по дороге объявления, да любой начинающий оператор ПК больше, чем мы в музее получает в два – три раза.

   – Ну и правильно. А что твоя мама говорит обо всем этом?

   – Она против, она и на курсы меня тогда пускать не хотела. Говорит, что это глупости, что я себе жизнь порчу. Она считает, что надо работу в музее искать, в другом каком-нибудь. А оператором, сказала, это непрестижно.

   – Знаешь, Ксень, вот в таких джинсах и сапогах, как у нас с тобой, которые не то порвутся вот-вот, не то развалятся на глазах изумленной публики, ходить гораздо более непрестижно. Скажи об этом как-нибудь своей маме. Я не считаю, что все только деньгами измеряется, но ведь надо какой-то разум проявлять.

   Ксеня помолчала, затем нерешительно произнесла:

   – Ты, наверно, будешь смеяться, но пока я не попросила у тебя фотографию «Портрета», ничего в моей жизни плохого не было, с работы не выгоняли, по ночам не названивали…

   – А что, снова звонили?

   – Ну да… Я от каждого звонка уже вздрагиваю.

   – А определитель?

   – Там все время какой-то непонятный номер высвечивается. Игорь сказал, что это из автомата звонят. Может, правда, мне ее выкинуть, эту фотографию?

   – Конечно, выкини, по крайней мере, не будешь думать об этом. Я, естественно, не верю во всю эту мистику, но если тебе от этого спокойнее будет – выброси и забудь.

   Ксенька тяжело вздохнула и пообещала позвонить завтра, когда начнет поиски работы. Мы распрощались.

   Я подумала, что стоит позвонить Марии Аристарховне, наверняка они уже приехали. На сей раз я дозвонилась. Вархушева выслушала меня и сказала:

   – Вот видите, это непростая картина, я вам давно это говорила. Про Орловых я толком ничего не знаю. Помнится, мама рассказывала, что в 30-е годы дед общался с Павлом Орловым, до революции они были не из последних людей. Потом вроде Павел погиб на войне. Собственно, больше я ничего не знаю. Если мы и хранили какие-то рукописи или что-либо подобное, то все отдано. Я порасспрашиваю маму и брата. Знаете, еще припоминаю смутно, вроде в Подмосковье живет какая-то их родственница. Ладно, я постараюсь разведать поподробнее. Алина, вам не кажется, что из этого может получиться очень интересная статья? Возьмитесь за это, раскрутите до конца. Я прямо завтра потрясу брата, дядю Артема и маму порасспрашиваю. Вот придете в субботу на урок, расскажу, если что-то успею разузнать.

   Я залегла на диван и принялась размышлять, поглядывая на фотографию «Портрета» для вдохновения.

   Если бы я в советские времена решила бы спрятать некую важную вещь, что бы я сделала? Думай, голова, думай! Спрятала бы в потаенное место, только не в квартире, не на даче, а допустим, у каких-нибудь дальних и нелюбопытных знакомых, если такие бывают. Словом, в нейтральном, то есть не имеющем ко мне прямого отношения и безопасном тайнике. Это место должно быть известно Орловым, довольно глупо было бы намекать на то, что знаешь только ты. Мне кажется, что в «Портрете» это место указано символически, зашифровано. Значит, расспрашивая об Орловых, надо особенно интересоваться географическими подробностями жизни их семьи.

   Тут я вспомнила, что надо бы позвонить в Солнцево и договориться насчет посылки.

   – Алло, Ольга? Здравствуйте, это Алина Алексеева, вас, наверно, предупредили, что я вам должна передать посылку из Израиля.

   – Да, конечно, большое вам спасибо, я уже начала волноваться, мне вашего телефона не сказали, а там лекарства для ребенка, у нас они такие дорогие, еще и не достанешь… Куда мне подъехать, вы скажите, где вам удобно?

   Мне стало стыдно. Я о посылке чуть не забыла, а там лекарства, наверно, очень нужные.

   – Я живу рядом с метро Таганская.

   – Так это прекрасно! Я работаю около Киевской, завтра после работы я бы к вам подъехала.

   Мы договорились встретиться в метро, и я отправилась спать, радуясь, что мне не надо будет ехать в Солнцево.

   Среда началась странно… Почему-то я проснулась в пять утра и целых полтора часа не могла заснуть. Сначала, увидев, что еще так рано, я очень обрадовалась: еще несколько часов спать, вот ведь счастье. А потом – увы. Сон куда-то ушел, хотя чувствовала я себя совершенно разбитой. Я подошла к окну. Падал густой снег. Падал, падал… Мир исчез. Я долго стояла и смотрела. Потом легла и, наконец, мне удалось уснуть. И приснился мне странный сон.

   Я стояла на верху широкой лестницы. Рядом, на перилах, красовались горшочки с яркими красными цветами, а внизу был огромный парк с шарами подстриженных кустов, живописными клумбами, прихотливыми фонтанами. Дальше был виден город, застроенный причудливыми многобашенными замками, совсем не похожими на средневековые, и маленькими разноцветными домиками: розовыми, голубыми, зелеными с острыми крышами. Парк был совершенно безлюден. Я спустилась по лестнице и услышала шум моря. Я быстро прошла вперед и через некоторое время действительно вышла к морю. Пахло солнцем и водорослями. Я села на волнорез и опустила ноги в воду. Волна то отходила, то накатывала и поднималась до колен. Рядом со мной кто-то сел.

   – Жарко, да? – спросил незнакомец. Это был молодой человек лет двадцати, темноглазый, загорелый, в светлой свободной рубахе и темных широких штанах. – А я удрал.

   – Откуда?

   – А вон там, видите, корабль. Я там работаю. Рыбу ловлю. А сегодня ее итак уже наловили невесть сколько, ну я и удрал. Неохота работать. А, мне всегда неохота, лучше искупаться. Прыгнем?

   – Но мы вымокнем!

   – Сейчас жарко, и одежда сразу высохнет. И не сомневайтесь, я всегда так делаю. Хочу доплыть до дна, набрать раковин.

   – Но у нас нет аквалангов!

   – А, неважно, мы всегда запросто под водой дышим. Ну, прыгнем?

   И мы прыгнули. Я, правда, очень сомневалась и боялась немного, но все так и вышло. Мы совершенно спокойно – правда, не понимаю, как – дышали под водой. Прохладная, пахнущая водорослями вода омывала тело, быстрые тонкие рыбешки скользили мимо, движения воды покачивали красные и зеленые водоросли. От волн и отблесков солнца над головой дрожали и сменялись свет и тень в бесконечном скольжении мелких волн. Мой спутник встал на дно и, очень медленно, преодолевая сопротивление воды, пошел, глядя вниз и то и дело наклоняясь за раковинами. Я тоже пошла, еле-еле удерживаясь на ногах. Но с непривычки не видела ни одной раковины. Потом мы всплыли и, сидя на волнорезе, разглядывали пеструю добычу. В одной из раковин оказалась крупная розовая жемчужина. Створки раковины были светло-голубые с зеленоватыми прожилками.

   – Хочешь? – предложил он мне.

   – Спасибо. Если тебе не жалко отдавать.

   – Я их сколько хочешь найду. Меня зовут Дорт, кстати. А то я так и не назвался.

   Мы и впрямь высохли за несколько минут. Дорт предложил пособирать фрукты в ничейном саду. Сад за разваленной каменной оградой, заросший высокой травой, деревья с широкими темно-зелеными листьями, среди них непонятные фрукты, синие, оранжевые... Но, увы, я так и не узнала вкус неведомых плодов из заморской страны.

   Зазвонил будильник. Я проснулась, полежала немного в кровати, долго не понимая, что происходит, а потом заново припоминая сон, все подробности... и так обидно было возвращаться к реальности, в привычную повседневность. Но пора было собираться на работу, и я поползла на кухню. Снег уже не падал, были видны неясные, серые очертания домов деревьев а после этого сна появилась ощущение, что из мира ушла последняя романтика.

   Выйдя из дома, я решила зайти в туристический клуб за планами походов на январь. Раз в месяц я беру брошюру с маршрутами. Сколько там всего! Планы беру не себе, а своей бабушке, это она в походы ходит, но возможности все равно впечатляют. Можно отправиться в любое место Подмосковья, маршруты имеют разный темп: медленный, средний, энергичный. Можно выбрать тематический поход: на привале выслушать лекцию по истории или, к примеру, по ботанике, поиграть в волейбол (летом, конечно) или посидеть у костра с гитарой под бардовские песни. Или отправиться к Троицкой Лавре и, пройдя несколько километров по лесу, подойти к ней перед вечерней и услышать разносящийся далеко, над городом и лесами, медленный благовест. Это единственный поход, в котором я была. Я не любительница бродить по лесам вместе с дружным коллективом. Нет, я очень люблю природу, но только без коллектива. Подышать дивным лесным воздухом, посидеть около кудрявого березняка, полюбоваться на столетние темные дубы, поискать грибы на опушке, но совершенно не воспринимаю это как разновидность спорта. И дружная толпа с веселыми песнями в общении с природой явно лишняя. Тем более, встречаются группы на вокзале часов в семь или раньше, это во сколько же надо вставать. Но если бабушке нравится каждую субботу отправляться в путь-дорогу, то мое дело принести ей планы, поскольку клуб этот от нее далеко, а мне – два шага от дома. А уж идти вместе с ней она меня ни за что не заманит.

   Взяла я брошюру и пошла к метро. Я всегда хожу через Марксистскую, до Таганки надо пройти несколько улиц с потоком машин, после уютной тишины моего дворика это раздражает. Когда я только выхожу из подъезда, ощущение, что время остановилось. Старые дома, малолюдные переулки…

   Подошла я к станции и решила купить журнал в дорогу, вот хотя бы «Лизу». До Полянки довольно близко, стало быть, весь журнал я прочитать не успею, это прекрасно, а то что я буду делать на работе. Я отдала мелочь продавцу и взяла «Лизу».

   – Дайте и мне тоже этот номер, – услышала я. Рядом стоял мой сосед по двору, тот, который вечно возиться с машиной.

   Интересно, он читает женские журналы? Он обернулся ко мне и, кивнув на «Лизу», спросил:

   – Часто берете?

   – Когда как, – сказала я, подумав, что обычно просто жаль денег, и я всегда предпочитаю купить одну книгу, а не два-три журнала.

   – Мама читает каждый номер. Вот, покупаю ей, как увижу. А вчера забыл. А я вас давно что-то не видел. Уезжали на праздники?

   Надо же, он что, у подъезда караулит, смотрит, вышла я или нет?

   – Нет, просто дома сидела, – ответила я и направилась было в метро.

   – Подождите, пожалуйста! – он, торопясь и не пересчитывая сдачу, пошел за мной. – Все думал, где же вы, во дворе вас давно не видел…

   Я слегка покраснела и начала запихивать журнал в сумку. К счастью, это не самый близкий к метро лоток, и рядом почти никого не было. Поскольку я промолчала, но не ушла, он, кашлянув, продолжал:

   – Я даже забеспокоился…

   Это был уже некоторый перебор, но все равно приятно.

   – А вот вы что делаете в субботу? Я вот, например, в Третьяковке давно не был, и в Макдоналдсе тоже.

   Интересное сочетание. Но я не стала придираться и кивнула:

   – Я тоже. И вообще давно никуда не выбиралась.

   – Меня, кстати, Петей зовут. А вас.

   – Алина.

   – Лена? Какое красивое, редкое имя!

   С ума сойти!

   – Нет, Алина.

   – Надо же, это еще необычней!

   Я пробормотала что-то невнятное и вообще очень смутилась.

   – Вот, хотите шоколадку? Я всегда из дома беру, а то ездишь целый день, иногда некогда из машины выйти, перекусить.

   – Не хотелось бы отнимать последнее…

   Он не услышал иронии и серьезно сказал:

   – Ничего, сейчас еще куплю.

   – Спасибо.

   – А вы не дадите ли ваш телефон? А то вдруг опять нескоро встретимся. Я вам позвоню, может, выберемся куда-нибудь.

   Я написала ему номер в блокнот и пошла к метро.

   Я ехала по кольцу, не замечая обычной давки. На кольцевой даже не в час пик теснота. Хорошо хоть, на каждой станции толпа выходит. Даже если не сможешь пробиться к выходу – вынесут. Журнал даже доставать не хотелось, так хорошо было на душе. Вот и на моей улице праздник, вот и меня пригласили на свидание. Может, я была под впечатлением странного сна, но жизнь показалась полной приключений и неожиданностей. Я была переполнена мечтами о долгожданном романе. Пусть он явно не герой моих помыслов и снов, но ждать этого гипотетического героя еще десять лет я не намерена. Сам виноват, что опоздал.

   На первом свидании главное не занудствовать, не перегружать мужчину своими проблемами.

   – Какое платье! Как хорошеют девушки в день свадьбы, прямо удивительно! А какой букет! (Букет был огромный, тяжелый, таким можно убить). Как я ей завидую!

   И после этого мой спутник меня больше не приглашал. Что я такого сказала?

   Еще я раньше любила показывать эрудицию. Например, был у нас на пятом курсе один невнятный предмет типа эстетики. Для него нам надо было написать доклад о творчестве любого русского художника. Я взяла первую попавшуюся брошюру и все оттуда скатала. Она оказалась о творчестве Борисова-Мусатова. И вот, встретившись с одним молодым человеком, я чуть не час расписывала ему, какие сюжеты брал художник, да какие необычные сочетания цветов он предпочитал. Чего я хотела этим добиться, непонятно. Но молодой человек после той романтической прогулки исчез из моей жизни навсегда.

   Придя на работу, я с горечью заметила, что Ксенькино место пусто. Был человек, и нет его. Скоро и память сотрется…

   Я взяла кипу рукописей и картотеку. Мы усердно изучаем и систематизируем рукописи по хронологии и авторам. На карточке должно быть краткое описание формата рукописи, ее тематики. Когда в начале перестройки создавался наш музей, стали всплывать забытые и опальные имена. Мы собрали два шкафа рукописей, причем автографов самого Алексея Изумрудного у нас нет. В основном это рукописи малоизвестных или совсем неизвестных авторов. И несут к нам не только то, что положено нам собирать, то есть относящееся к началу 20-го века, а, как я уже говорила, все подряд. Архивы двадцатых годов, тридцатых и даже более поздних. Хотя мне-то