Драконья доля. Надежда Кузьмина

Оглавление

• АННОТАЦИЯ
• ГЛАВА 1
• ГЛАВА 2
• ГЛАВА 3
• ГЛАВА 4
• ГЛАВА 5
• ГЛАВА 6
• ГЛАВА 7
• ГЛАВА 8
• ГЛАВА 9
• ГЛАВА 10
• ГЛАВА 11
• ГЛАВА 12
• ГЛАВА 13
• ГЛАВА 14
• ГЛАВА 15
• ГЛАВА 16
• ГЛАВА 17
• ГЛАВА 18
• ГЛАВА 19
• ГЛАВА 20
• ГЛАВА 21

АННОТАЦИЯ

Если вы родились в тридевятом царстве, это не гарантия того, что ваша жизнь — сказка.Если в жилах течёт часть крови легендарных магических существ, это не значит, что вы сами необычны и особенны.Прадед Шианы был драконом, но сама она — всего лишь крестьянская девчонка, живущая с мачехой и отчимом в деревенской глуши на юге Драконьей Империи. Сможет ли та, кому от рожденья «не дано», преодолеть силу тяжести, привычки, предрассудков — и подняться в высоту?

***

Кто я — сорванный ветром лист,

   Неприкаянное перекати поле?

   Ни друзей, ни врагов, ни семьи,

   Я не знаю, кто я.

   Кто я?

   Кто ты — медленный сладкий яд?

   Обожжёшь? Отогреешь заботой?

   Друг мой, враг мой, моя семья,

   Я не знаю, кто ты.

   Кто ты?

   Что там? Небо напополам

   Поделила черта горизонта.

   Мне б взлететь, заглянуть — что там?

   Я однажды узнаю, что там.1

ГЛАВА 1

Если вы родились в тридевятом царстве,

   это ещё не гарантия того, что ваша жизнь — сказка.

   Н. Кузьмина

   Я разогнула спину, отряхнула руки и оглядела клубничную грядку. Так, половина позади. Выдранные сорняки кучками валялись в проходе, годные к посадке усы с воздушными корнями лежали отдельно, прикрытые влажной ветошью.

   Солнце нещадно пекло непокрытую голову. Край соснового бора вдали, за некошеным косогором, казался плывущим в тёплом мареве. Жарко… Передохнуть бы… Вот сбежать бы сейчас на озеро, раздеться до рубахи и, шлёпая ногами по зеленой ряске на поверхности воды, зайти по пояс. А потом, не задерживаясь, чтобы пиявок на ноги не нацеплять, поплыть от берега прочь, туда, где из тёмного зеркала плёса торчат цветущие жёлтые кубышки... Лечь на спину, уставиться в небо и смотреть на облака. Вот то — дом с трубой, а это — почти дракон, только одно крыло короче, чем надо… А потом и самой представить, что невесома, что лечу…

   — Син, ты что посередь огорода пугалом застыла? — послышался голос Лив с крыльца. — Если устала полоть, так сходи к колодцу, у меня вода кончается.

   Согласно кивнув, побежала за коромыслом с вёдрами. Воду так и этак нести, так почему не сейчас? А ещё, может, увижу Бора — его дом прямо напротив, и крыльцо, и огород отлично просматриваются от колодца. Пока крутишь колесо, можно поглядеть. Вдруг повезёт? Сейчас время обеденное, вдруг он вернулся домой и отдыхает в теньке на завалинке?

   Только выйдя из калитки, сообразила: коромысло с вёдрами взяла, на Бора губы раскатала… а сама-то и впрямь на пугало похожа! Нос опять покраснел на солнце, серая рубаха прилипла к спине, ладони от сорняков все зелёные, юбка старая, с драным подолом. Пугало пугалом и есть! Может, повезёт, и Бор с отцом ещё в поле?

   Наша небольшая деревня из четырёх десятков дворов стояла на холмистой равнине южнее Бердена. Место было удачным, здоровым. От сосновых лесов окрест шёл смоляной дух, земля — супесь, как её назвал заезжий агроном — отлично родила пшеницу и кукурузу, скоту было, где пастись, а от Запретных гор на востоке нас отделяло целых сто лиг2, так что обитавших там тварей мы не боялись. Рассказывали, что однажды невиданно холодной зимой оттуда пришла большая стая горных волков и погрызла половину деревенского скота. Крупные, небывало сообразительные зверюги ночью передушили как кутят всех деревенских псов, а потом добрались и до коров с овцами — запрыгнув на крышу, сдирали когтистыми лапами мох и дранку, которыми принято было крыть в деревне кровли, и через просветы между жердями прыгали вниз, в хлев. После той зимы даже самые ленивые стали делать обрешётку из толстого горбыля, да так, чтоб и кошке с трудом между досками протиснуться. Но то было ещё до моего рождения. А вообще у нас, в Красных Соснах, было тихо… Если сам на гадюку в черничных кустиках в лесу не наступишь — до ста лет доживёшь!

   Вот моей бабке — Рилее — стукнуло в этом году шестьдесят три. Сморщенная, как сухое яблоко, с руками, похожими на куриные лапы, бабка Рила жила от остальной семьи отдельно, в старой баньке за огородом. Печь там была справная, полати хорошие, стены из толстых брёвен, крыльцо крепкое — отчего бы не жить? Я бы тоже так не отказалась.

   Бабка Рила была моей единственной кровной роднёй. Но эта история была так запутана, что в двух словах и не расскажешь…

   Началось всё аж сорок с лишним лет тому назад, когда молодая ещё девица Рилея поехала с деревенским обозом в Берден на осеннюю ярманку. А на обратном пути забрела на привале в лес — грибы, вишь ли, приглянулись! — заблудилась и отбилась от обоза. Вышла на какую-то незнакомую дорогу, по солнцу сообразила, куда идти… и дошла бы. Да опять решила ум явить, угол срезать — и в результате чуть не сгинула в болоте.

   — Провалилась по шею, только руками за ветку держусь… Ну, думала, уж мне конец. А тут он с неба и упал! Подхватил меня со спины и из трясины выдернул! Так рванул, что я оба башмака потеряла. А он засмеялся и к реке отнёс. Я как в воду глянула, так завизжала с перепугу — кикимора-кикиморой! — лицо зелёное, волосы слиплись, одёжа вся в грязи болотной чёрной. Он и говорит: «Ты обмойся, я на берегу подожду!» А мне и страшно, и стыдно, и боюсь — вдруг улетит: а кто ж знает, где та река? Зашла в воду по шею, лицо умыла, волосы прополоскала, одёжу сняла, а куда её в воде денешь? Отстирала как смогла и стою, что делать дальше, не знаю. Оглянулась — а он с берега на меня смотрит…

   В этом месте истории бабка всегда делала паузу. Замолчит, только губами шамкает, улыбается. Что именно вспоминала — мне она никогда не рассказывала. Зато что было дальше — я знала.

   Тот дракон, точнее, полудракон, что спас бабушку, отнёс её прямо в деревню. И на том не кончилось. Пошёл к старосте, поговорил, а наутро, как по волшебству — а, может, и впрямь по волшебству, на краю деревни возник наш дом. Такой же, как все остальные. Только построен за одну ночь. Как — непонятно. Мужики до сих пор под шапками затылки чесали, прикидывали, откуда тот залётный дракон брёвна взял, да как их ночью так клал, что никто не слышал.

   Но, как-никак, а через год на свет появился мой отец. Такой же черноголовый, как был мой дед. И как я сама. Дед, правда, в деревне не сидел — всё время куда-то улетал. Но всегда возвращался. И, хотя детей у них с Рилеей больше не рождалось, бабку в деревне уважали, а её, как у нас говорят, «хозяина» — побаивались. И не зря. Именно дед, которого неведомо как сумела позвать на помощь бабка, за день нашёл и перебил всех тех горных волков, сбросив с неба две дюжины трупов с переломанными спинами на деревенскую площадь. Одна из шкур — огромная, иссиня-чёрная, с проседью вдоль хребта, висела на стене в нашей избе до сих пор.

   Отец, названный непривычным в деревне именем Шиар, уже был подростком, когда до деревни докатились слухи о войне на востоке. Дед улетел… и больше не вернулся. Оставленных им денег хватило, чтобы Рилея безбедно прожила ещё несколько лет, а потом снарядила выросшего сына на промысел — купила хорошего коня, телегу — отец не хотел копаться в земле, всё его куда-то тянуло… Вот он и задумал заняться перевозками — страну посмотреть, постранствовать, денег заработать.

   — Скучно ему было тут сидеть, глядеть день за днём, как солнце на востоке встанет, да на западе сядет… А какая у него улыбка была… Краше нет, весь в отца! Я думала, он на дочке старосты женится, остепенится, внуков мне полон дом нарожает. Та на него так смотрела…

   «Та» — это живущая на другом краю деревни младшая дочка прежнего старосты тётка Павлинка, весом в пять пудов и с полудюжиной отпрысков. Хотя мне она нравилась. И я ей тоже. Часто, когда не видел дядька Фролт, её сердитый муж, Павлинка совала мне то кусок пирога с капустой, то истекающий мёдом обломок пчелиных сот. Наверное, я и впрямь, как говорили, была похожа на отца…

   Затея с извозом принесла неожиданные плоды. Из второй своей ходки отец привёз маму — совсем непохожую на деревенских женщин девушку со светлыми волосами и тонкими руками.

   — Красивая она была, — вздыхала бабка Рила, — да только чем сын думал, когда её в деревню волок? Она ведро с водой поднимет — вся на сторону скособочится. А заставь такую косить или бороновать — так помрёт сразу. Видать же, тонкая городская кость! Шиар говорил, Лиала из купеческой семьи, что ж, мож так и есть… Только ей нелегко тут пришлось. Хотя мы с ней хорошо ладили…

   Я родилась спустя пять лет. А ещё через три года отец решил, что извоз, хоть деньги и даёт, да слишком мало. А вот он слышал, в Бердене старатели рассказывали, что в Запретных горах, если место найти, изумруды да лунные камни под ногами как галька валяются! Мама со слезами на глазах умоляла его не ходить… да куда там. Ещё и сердился: пойду да пойду, для тебя, мол, стараюсь, а ты не ценишь.

   Так и ушёл. И сгинул.

   Ещё три года Рилея, Лиала и маленькая я оставались втроём, тянули на остаток денег, что оставил отец, выживали и ждали… А потом к нам пришёл староста Ениф и сказал, что непорядок это — околица падает, наше поле всё пыреем да репейником заросло, дом на угол проседать начал. И велел Лиале искать мужа — на такое готовое хозяйство да молодую симпатичную хозяйку желающих немало найдётся. К нему, мол, уже трое приходили, справлялись…

   Через полгода у меня появился новый отец — Ортей. Крепкий, с короткой русой бородой, серыми прищуренными глазами, он быстро наладил хозяйство. В хлеву снова замычала корова, мы с матерью ползали на четвереньках по возрождённому огороду — пололи, рыхлили, выдирали вездесущую мокрицу, бабка Рилея хлопотала у печи — вся работа по дому легла на её плечи. А ещё год спустя мама Лиала умерла родами — неправильно лежащий в животе братик погиб сам и убил её. Может статься, и удалось бы что-то сделать, как-то подсобить, спасти их, но отчим был на дальнем покосе, а бабка Рила помочь не смогла, хоть и пыталась.

   А к следующей зиме в доме появилась Лив. То есть Ливая. Темноволосая, с крепкими руками и грудью, уверенной поступью, широкой улыбкой. Я очень скучала по маме, и Лив поняла — меня не ругала и не торопила. Поручала мелкие дела, помогала, если я не справлялась, научила прясть и вязать. Рукодельница, она умела даже стричь овец и плести из тонкой шерсти кружевные шали. И готовила небывалой вкусноты наваристые борщи с пряными травами. И в избе было всегда чисто — пол выметен, стол выскоблен.

   Правда, когда через год родились двойняшки — Милёна да Белёна — жить стало труднее. Сестрички орали, как резаные. То газы мучили, то зубы резались. Я, как самая в семье бесполезная, отвечала за то, чтобы остальные могли выспаться. И не спала сама. Вот тогда-то бабка Рилея и попросилась в баньку. Сначала отчим возражал, мол, баня для другого нужна, но тут бабка показала норов — напомнила, что и изба, и поле — это всё досталось от её дракона. И бумага о том есть. Так что банька для старухи — наименьшее, что Ортей может сделать. Уж если пришёл почти на готовое, пусть хоть другую баню сам себе построит! Лес рядом, за брёвна платить не надо. Найми одного-двух помощников, за пару недель управишься!

   Скандалили два дня, а не разговаривали ещё почти год.

   А у меня появилось место, где можно посидеть спокойно. Бабка Рила, которой я относила еду три раза в день, смотрела на меня подолгу, качала грустно головой:

   — Эх, Шини, в отца ты пошла. И волосом, и лицом… Хоть бы судьба у тебя по-другому сложилась…

   А мне нравилось слушать рассказы про деда. Очень хотелось понять — как это, быть драконом? Как летать по небу? Колдовать? Может, и во мне есть эта сила?

   Увы, Рила помнила мало. Морщила лоб, пожимала плечами.

   — Он иногда сядет у стенки, скрестив ноги, и сидит так час, два… Называл это метировать. Или медировать? Прости, детка, не помню, и какой толк в этом медировать — мне неведомо.

   Я попыталась прояснить это сама, при всяком удобном случае усаживаясь, скрестив ноги, но только нарвалась на отповедь отчима. Тот сначала поинтересовался, что за странности, потом посмеялся, сказав, что чем бы ни занимался дед, а во мне драконья часть слишком мала, чтоб вышел толк. И, наконец, запретил так садиться. Потому что если эдак выкаблучиваться — ноги станут кривыми, а кривоногую девку никто замуж не возьмёт.

   Я ещё и девкой-то не была, но кривых ног всяко не хотела. Впрочем, насчёт замужества тоже не была уверена — вспоминая стоны умиравшей матери и глядя на то, как переваливается Лив с огромным животом — она как раз в ту пору носила четвёртого — острого желания найти половинку своего сердца, как пелось в песнях, почему-то не возникало.

   До тех пор, пока однажды, пойдя за водой к колодцу, я не увидела, как Бор колет у крыльца дрова. Я даже не поняла, что застыла, пялясь на раздетого до пояса светловолосого парня, пока меня не пихнули кулаком в спину.

   — Син, чего встала, тропинку перегородила? Ты за водой или как? — голос хохотушки Тиры вырвал меня из столбняка.

   Я покраснела до макушки и заторопилась к колодцу.

   Вот только сам Бор на меня никакого внимания не обращал… Да и понятно. Чёрная, как головёшка, жилистая, а не фигуристая, да с придурью — всё в небо пялится, ворон считает. Во всяком случае, в глазах Ортея я выглядела именно такой.

   А ещё я подслушала разговор отчима с Лив. Та уговаривала его не трогать меня ещё хотя бы пару лет — все же знают, что дети с долей драконьей крови развиваются дольше! А тот смеялся, что зато драконята — двужильные. И, мол, ничего, справлюсь. А вот выдать меня замуж, да лучше в другую деревню, надо поскорее — пока в разум не вошла, да не вспомнила, что из кровных родичей первого хозяина одна осталась. А то начну долю в приданое требовать, а какая тут доля, когда у самих дочери, причем Милка и Белка — почти на выданье, да сын подрастает?

   Как бы то ни было, с того разговора прошло больше года, а меня никто пока не беспокоил. А сама я очень усердно поливала огород, чтобы иметь повод почаще бегать к колодцу. Впрочем, толку от этого не было никакого — только душу травить.

   Зато подросла я уже настолько, что стала ходить на девчачьи вечеринки и посиделки. Хорошее дело! Вроде все рукодельничаем — с мотками шерсти, спицами или крючками, сидим в светлой горнице, как бы вяжем. А на деле — хихикаем, да обсуждаем, кто за кого по осени, как в деревню приедет на пару дней священник Храма из Бердена, замуж пойдёт. А снаружи в окна парни заглядывают. Или вырезанные из тыкв страшенные рожи на палках суют, чтобы мы визжали. Весело!

   Пока вспоминала, почти дошла до колодца. Ой, в доме Бора занавеска шевельнулась. Интересно, кто там?

   — Син! Да что ж за место заколдованное! Который раз вижу, что ты идёшь-идёшь и вдруг раз — столбом застыла! — смех Тиры прервал воспоминания.

   Подружка подбоченилась, прищурилась, уставилась пристально:

   — Или не в тропинке дело?

   Я замотала головой и, повернувшись, гремя вёдрами, припустила к срубу впереди.

   — Угадала! — раздалось сзади.

   Ну вот, к вечеру вся деревня будет знать, что я сохну по Бору…

   Знала бы, чем обернется моя рассеянность… Но разве могла я предположить, что Ортей, до которого тоже докатились слухи, что падчерица влюбилась, поступит так? Я-то, наоборот, смутно надеялась, что отчим захочет помочь, сходит, потолкует с отцом Бора, как заведено. Что я надену вышитую красной нитью белую рубаху, которая уже три года лежала в моём сундуке для приданого, голубые бусы, оставшиеся от мамы, хорошую синюю полотняную юбку с поясом-шнуром, украшенным кистями, и нас с Бором оставят в избе вдвоём — поговорить. Вдруг всё б и сладилось? Ведь вот же она, возможность мирно уйти из дома… и бабушка была бы рядом…

   Да только либо Ортей знал, что шансов у меня нет, либо полагал, что отец Бора кусок поля за мной потребует, и всё вышло совсем не так. Отчим уехал. На целых два дня. А вернулся не один, а с незнакомым мужиком своего возраста. Тот сразу мне не понравился — почти квадратный, какой-то злой, и борода длинная, как у козла. И все щурился на меня, пока я помогала коня распрягать.

   А после ужина отчим позвал меня в горницу, где за столом, с бутылкой первача, сидел с тем самым дядькой.

   — Вот, Син, знакомься. Это Гар из Соснового Дола, твой жених. Хозяйство у него не хуже нашего, дом большой. Будешь женой и хозяйкой! По осени — мы уж договорились — играем свадьбу.

   Я в ужасе уставилась на сивобородого.

   Тот поднялся со скамьи, шагнул ко мне:

   — Пусть рот раскроет — зубы посмотреть хочу. — Уставился тяжёлым взглядом прямо в глаза: — Слышала, что я сказал? Ну?!

   Обернулась к отчиму, ища поддержки, но тот только кивнул.

   — Муж — глава дома и твой хозяин. И перечить ему не вздумай — хуже себе сделаешь! Давай, разевай рот! Что, убудет тебя, что ли? Сама понимаешь, приданого у тебя нет, а держать тебя тут век, как твою бабку, никто не станет.

   Хотела было возразить, сказать, что это мой дед, а не он, построил этот дом, раскорчевал наше поле… уставилась в твёрдый прищур серых глаз — и осеклась, проглотив всё, что вертелось на языке.

   — И не реви! Мужчины бабьих слез не любят! Радуйся, что семью отблагодаришь — Гар тебя без приданого берёт. Только сундук с собой и возьмёшь.

   Я покорно кивнула. Мыслей не было, остались только паника пополам с отчаяньем… как, как же это? Мне нет шестнадцати, а этому сколько? Сорок, сорок пять? Псивая борода, запах сивухи пополам с чем-то кислым… А как же бабушка? И Бор?

   — Я не пойду!

   — А кто тебя спрашивает? Ну-ка, юбку выше колен подними — ноги посмотреть хочу — не кривые?

   Всхлипнув, кинулась вон из горницы… и помчалась через огород в баньку, к бабушке, плакать.

   — Беги, беги… только на ночь коня не забудь напоить! — донесся хохот отчима вслед.

   — Шини, я тебя защитить не смогу. Сама видишь, как я в последнее время сдала, по утрам еле встаю. Как, говоришь, его имя — Гар? С козлиной бородой? — Бабушка обняла мои вздрагивающие плечи. — Ох, детка… Боюсь, плохо дело. Слыхала я про такого. Хозяйство там и вправду справное, вот только на погосте уже две его жены лежат. Не надо тебе туда, ой, не надо… сын меня не простит, если тебя к этому душегубу отпущу… Слушай-ка внимательно. Когда пришёл Ортей, был у нас разговор, и обещала я ему, что голову пустым тебе туманить не буду. Но сейчас слово нарушу. — Рила перешла на тихий шёпот, будто боялась, что кто-то нас может услышать. — Смотри, детка. Твой дед был полудраконом. В тебе от него осьмушка крови — выходит, крыльев тебе не видать никак. И серьёзной магии тоже. Но Лиала, умирая, сказала мне, что в ней тоже немного, но драконьей крови есть. Сколько — не спрашивай, не скажу. Но, если, как у тебя, дракон у неё был в прадедах, то тебе ещё частичка досталась. Пусть маленькая… но получается уже не восьмая, а почти пятая часть — может, хоть для чего-то хватит? А за Гара не ходи — через год окажешься на погосте. Эх, Ортей, Ортей… не ждала я от него такого… совсем жадность мужику глаза пеленой застила… Нельзя так. — Вздохнула: — Ещё запомни: за поленницей второе бревно снизу наращено обрубком. Вот его можно вынуть. А там бумаги на дом и поле. Пригодится тебе это или нет — не знаю. Обещала я их перед смертью Ортею отдать, но раз так — не видать их ему! И, на, деточка, — подняла руки, закряхтела: — ну-ка, сними с моей шеи цепочку, у меня пальцы не гнутся. Мой Таршидд, как дарил, говорил, что она драконью удачу приносит. А больше, прости, мне тебе дать нечего. Только совет: будь умной, мысли скрывай. Сделай вид, что смирилась. И помни, времени у тебя — до осени. Но лучше с решением не тянуть.

   С Ортеем бабушка тоже ругаться не стала. Просто пришла в дом, когда все сидели за ужином, посмотрела на отчима и сказала:

   — Дурак ты неблагодарный! Шини своей драконьей удачей весь дом берегла! Вспомни, как два года назад пал с поля пошёл, а как к нашему хлеву огонь подступил, с неба ливень хлынул! А овцы твои в последний раз когда болели? А на поле хоть раз чёрный жук или саранча налетали? У всех — жрут, а мы — как зачарованные! А сейчас ты всё это от своей слепой жадности другому отдаёшь! Эх! — хотела плюнуть под ноги, но взглянула на расстроенную Лив, повернулась и хлопнула дверью.

   Я кинулась было проводить — стемнело же, а она и днём плохо видит! Но окрик: «Син, сидеть!» — остановил. Потом, как доели, как убрали, перемыли и перетёрли посуду, уложили малышей спать, — побежала к бабушке. И не зря беспокоилась. Баба Рила лежала прямо у своего крыльца — нога подвернулась на камне и, мало того, падая, бабушка ударилась головой о ступеньку.

   К утру бабушка умерла.

   Ортей вместе со мной сидел рядом с её кроватью. Наверное, ждал, не придёт ли Рилея напоследок в себя. Я слышала, как уходя, он недовольно пробормотал что-то о бумагах.

   На похоронах плакали двое — я и Лив. Бабушка легла рядом c мамой, под свежий дёрн. Я было попросилась перебраться на её место, в баньку, но Ортей запретил. Жаль, оттуда сбежать было бы проще. Потому что я решила, что из деревни уйду.

   Была мысль взять бумаги, пойти к Бору, сказать, что у меня есть приданое. Потом с женихом и его роднёй пойти к старосте… Может, что-то бы и вышло. Но поступить так с Лив и маленькими сёстрами я не могла. Не по-человечески это. И не по-драконьи.

   Да и понимала, что Бор на меня и не смотрит. Не нужна я ему. А женится на приданом — счастья нам не видать.

   Значит, мой путь иной. Вот только какой? Я ж за свои почти шестнадцать из деревни дальше, чем на дальний покос сено ворошить или за грибами в лес, и носу не казала. Куда идти-то? И как?

   Решила просто — пока время есть, буду сушить сухари и думать.

ГЛАВА 2

Трудность жизни: даже глупость

   надо сначала сделать.

    С. Лец

   — Лив, говорят, у Гара две жены умерли, — решилась я все же поделиться страхами с мачехой.

   Та вздохнула:

   — Может, тебе и повезёт. Всяко бывает… Ты только на Ортея зла не держи. Он добрый, просто жизнь сложная.

   Понятно, союзницу я в ней не найду. Муж да свои дети ближе, чем я, ни на кого не похожая. Кивнула, скрывая слезы:

   — Может, повезёт…

   После смерти бабушки во мне что-то изменилось — то ли сломалось, то ли, наоборот, выросло, как ядовитая песчаная колючка.

   Но никто, ни один, не подошёл к моему отчиму и не сказал: «Ортей, окстись! Что ж ты с девкой делаешь? Ты ж обещал матери и бабке о ней заботиться, как о родной!»

   Никто не отвернулся, никто не перестал здороваться. Меня — жалели. А с ним вели себя как прежде.

   Я решила, что если бабушка Рила права, и была у меня хоть капля драконьего счастья — то унесу его с собой. Я им не нужна. Шестнадцать лет я таскала воду, пилила и колола дрова, ухаживала за скотиной, поливала огород… и оказалась чужой. Что ж, пусть так. Но пусть без меня — эта мысль была приятна — живут как все. И с пожарами, если уж горит, и с саранчой, если та прилетела.

   Сама я разыскала в кладовке старую котомку с двумя широкими лямками. Починила. Потихоньку, чтобы убыль была незаметна, таскала по ломтю-другому каждый день хлеб. Сушила и прятала. Собирала на кустах шиповник — и тоже сушила и прятала. Причем с местом для схрона ещё пришлось помучиться — сложно найти укромный угол, когда по дому шустрит любопытная ребятня. Ведь увидят — расскажут батьке с мамкой. Даже не со зла, просто по малолетству…

   Прятала всё в хлеву под стрехой. Малышня бы туда пока не долезла, а взрослые сунуться бы не догадались. А поскольку утренняя дойка двух наших коров была на мне, а в пять утра остальные обычно ещё спали, дела складывались неплохо.

   К началу августа я собрала всё, что задумала: мешок сухарей, соль, носки и штаны, плащ и чайник, пару ложек и хороший — оставшийся от деда — большой нож с чёрной костяной рукоятью. Непонятным оставалось одно — куда идти?

   На севере — Берден. До него пешком я дошла бы дней за пять. Но если меня начнут искать — то в первую очередь именно там. На востоке тоже делать нечего — в Запретные горы я не ходок. На юге начинаются леса. Но вроде бы за ними проходил большой караванный путь, и где-то там был другой большой город — Зинар. Только про караванщиков рассказывали всякое. Что часть из них и не из Империи вовсе, а пришли к нам из земель зарифов. А у тех, говорят, торгуют всем, даже людьми. И слова своего зарифы не держат.

   Выходило, что остаётся только запад. Где-то там есть город Марен-Кар, а за ним, если идти и идти на закат, начинаются земли эльфов. Правда, поговаривали, что людей туда не пускают. Но я почему-то не верила… И потом, мне же много не надо?

   А сколько туда добираться? Не знаю…

   Пока складывала вещи, раздумывала: надо ли брать бумаги, о которых рассказывала бабушка? Подумав, рассудила, что не стоит. Я успела проверить поленницу, нашла нужный обрубок, нашарила там какой-то мешок. Похоже, пропитанный воском. И решила, что ничего с ним не станется — пусть себе лежит.

   Ещё одной ценностью была оставшаяся от матери книга. Тяжёлая. С картинками зверей, городов, кораблей. Мама успела научить меня разбирать буквы. А читать уже не получалось. Знакомые слова из трёх-четырёх букв складывались, а если длиннее, я терялась и путалась, не могла разобрать, что написано. После смерти матери отчим книгу спрятал в буфет и запер. В принципе я знала, где искать ключ. Но надо ли её брать? Наверное, как ни жаль, тоже нет — потому что тяжёлая и сырости боится.

   Зато сообразила, что забыла: трут с огнивом, а ведь без них в лесу никак!

   А ещё захотелось напоследок сходить к колодцу — хоть мельком взглянуть на Бора. Хотя зачем? Мне уже рассказали, что, услышав о сватовстве Гара, парень только пожал плечами. Мол, а мне что за разница? Вдобавок у колодца наверняка будут подруги. Которые станут шептаться за спиной, смотреть на меня с жалостью и любопытством… Эх-х…

   Вечером еле дождалась, когда можно будет уйти в свой угол. Ортей как что-то почуял, весь день на меня косился и теребил пятернёй бороду. А после ужина Лив тоже спросила, что случилось? Я додумалась сказать, что женские дела подошли раньше времени, и живот болит — мочи терпеть нет. Лив кивнула, сказала, что сама вытрет вымытые миски и отпустила меня спать. Стало жутко неудобно — она добрая, а я её обманываю…

   Сгорбившись, прошла мимо отчима. Тот вопросительно взглянул на жену, что-то понял, кивнул.

   Может, если бы Лив меня пожалела чуть сильнее и предложила помочь утром с коровами, я бы и раздумала. Попробовала ещё раз поговорить… Но она промолчала. А я натянула на уши лоскутное одеяло и стала ждать восхода луны.

***

Не знаю, было ли у меня на самом деле то драконье везение, о котором говорила бабушка, но кое-что мне точно досталось. Я никогда не простужалась, а ещё хорошо — почти как кошка — видела в темноте. На это сейчас и рассчитывала.

   Уходя, заглянула напоследок на кухню — стянула пару варёных картофелин из таганка, посыпала их солью, и сейчас, выйдя за околицу, начала есть. Мне предстояло пересечь большое поле, дойти до безымянного ручья ближе к лесу, перебраться по мостку из пары брёвнышек на другой берег. Там начинались вырубки, а за ними подступал бор. На пару лиг вглубь я забиралась — а вот дальше не была никогда…

   Интересно, когда поутру замычат недоенные коровы и обнаружится, что я пропала — станут ли меня искать? Казалось бы, смысла нет. Ведь что замуж за того козла, что добровольно в лес — для отчима главным было от меня избавиться. Имелось только одно «но» — уж очень Ортей не любил, когда ему перечили. А я сейчас точно поперёк воли пошла…

   Пока прикидывала так да эдак, добралась до ручья. Вышла почти к самым брёвнам. Подумала-подумала… Потом сняла башмаки. Стянула штаны. Хлопнула по ляжке, в которую немедленно впился голодный комар. И потрусила вдоль берега, в поисках спуска поудобнее. Съехала, чуть не потеряв котомку, в прибрежную тину. Выругалась. Кое-как выбралась на середину мелкого ручья. А потом двинулась дальше, вверх по течению. Бурча под нос и пытаясь отмахиваться от комаров, которых вокруг меня вилось уже целое облако. Дно под ногами было песчаным, с редкими камнями. Берега казались чёрными. А мои шаги, шлёпанье по воде — слишком громким. А ещё мнилось, мерещилось, чудилось — что кто-то смотрит в спину из темноты. Вот сейчас отвернусь — а он как прыгнет! Страшно, очень страшно… Может, пока не случилось беды, вернуться? Сейчас часа три пополуночи, добегу, спрячусь в хлеву на сеновале, утром подою коров — никто и не заметит, что куда-то уходила.

   Ох, так хочется… С тоской поглядела на восток.

   Вот только что потом? Толпа пьяных чужих мужиков и баб, провожающих меня в горницу вместе с противным сивобородым? Я же уже поняла, что тот будет бить. Не потому, что не слушаешься, не потому, что надо, а потому, что ему это нравится. Унижать, видеть страх, даже ужас… Да лучше пусть меня звери в лесу сожрут, чем такое!

   Примерившись, обнаружила, что если не поднимать ноги слишком высоко, плеска меньше. Только вода не по-летнему холодная, ступни стынут.

   Поднимаясь по течению, я искала две вещи — бревно для того, чтобы удобно подняться на берег, и кусты пижмы, о которой мне стоило бы вспомнить раньше. Листья похожего на яичницу-глазунью сорняка, растёртые в ладонях, давали терпкий запах, отлично отгонявший гнус. Да и собак со следа такое сбить поможет, если отчим всё же вздумает меня искать…

   Шлёпала я вдоль ручья ещё долго. Хорошо, что нашла пижму — характерный силуэт с плоскими соцветиями на фоне подсвеченного луной неба обнаружился прямо на берегу — я даже из воды не вылезала. Натёрла ладони, руки, ноги, пострадавшую от комаров шею. Гнус продолжал виться вокруг, но не садился. И ладно. А то б ещё немного, и я сама сидеть бы завтра не смогла. И так уже и бёдра, и зад чесались нестерпимо. Наконец я углядела подходящее пологое бревно. Потрогала. Вроде нескользкое, кора ещё не сгнила. Вылезла из воды, отряхнулась. Натянула портки. А потом надела не те башмаки, в которых ушла из дома, а другие — осенние — сапоги. Вот так! Теперь ищите меня!

   Выбралась на берег, и, аккуратно ставя ноги, — старых корней от невыкорчеванных пней тут было полно — пошла к темневшему впереди лесу. Оглянулась на ручей, поле за ним, ряд тёмных крыш… закусила губу и зашагала на запад.

   Ушла я недалеко — оступившись среди папоротников, скатилась в овраг. Больно стукнулась спиной о валун на дне. Да ещё обронила котомку. И чуть не заплакала. Что ж я такая бестолковая? Как её теперь искать? Тут, под кронами деревьев, в этой промоине даже я ничего не вижу. Надо ж руками шарить! А если на змею наткнёшься? Стиснула под рубашкой в кулак бабушкину цепочку — вдруг поможет? Так, откуда я свалилась, как бы понять? Луна светила мне в спину. Выходит, вот оттуда. И на дне ничего не растёт. То есть, если мешок не зацепился за корень или камень, одно из тёмных пятен поблизости — это он. Только лунный свет так обманчив…

   Ползала я, наверное, целый час. Перемазалась в грязи по уши. И когда уже почти сдалась и решила ждать утра, рука наткнулась на ткань. От облегченья чуть не зарыдала. А потом пришла мысль: какая же я дура! Вот что бы мне сразу, как упала, лечь спать до рассвета. А утром я б котомку сразу, без этих мук увидела. И чистой осталась, и выспалась бы!

   Ладно, что теперь плакать. Сейчас бы подняться на западный склон да притулиться под корнями — подремать хоть немного.

***

Проснулась утром. С затёкшими ногами и больной спиной. Зато мешок был рядом. Солнце только-только встало, пронизанный косыми золотистыми лучами утренний лес был свеж и влажен. Кое-как размявшись, достала гребень. Косу решила не расплетать, но вычесать из головы сосновые иголки хотелось нестерпимо. А ещё — пить. Вот, ещё одна моя глупость. Могла бы взять с собой флягу… а у меня только старый чайник. И что я с ним буду делать?

   Выходило, что собиралась я, собиралась… да толком не собралась.

   И, если наткнусь по пути на деревню или хутор, нужно посмотреть на хозяев. Если люди покажутся добрыми, предложить поработать взамен чего-то из того, что мне потребно. Например — снова захотелось стукнуть себя ладонью по лбу — у меня же совсем нет денег! Ни монеты! А ведь мама рассказывала, что при входе в города с прохожих и приезжих спрашивают деньги. Называется пошлина.

   Хотя в деньгах я не понимала ровным счетом ничего. Ибо никогда их в руках не держала.

   Закинув на плечо мешок, повернулась к солнцу спиной и пошла куда глаза глядят. Странное выражение. Разве можно идти туда, куда они не глядят? Чуднее только «куда ноги несут». Как будто кто-то на руках ходит. Хотя некоторые девки — грустно вздохнула — умудряются ходить без головы.

   Наверное, сейчас дома уже обнаружили, что я пропала. Невольно ускорила шаг — несмотря на ночной страх, падение в овраг, на то, что шла неведомо куда, возвращаться я не хотела. Достаточно было вспомнить злые глаза того сивобородого.

   Через час поняла, что проголодалась. Достала один подсоленный сухарь, начала сосать на ходу. Съела б и больше, да побоялась. Потому что непонятно, как кормиться, когда припасы подойдут к концу. Ягоды — поздняя малина да костяника под ногами — это баловство, а не еда.

   К полудню мне повезло — я вышла в широкую лощину, заросшую кустами лещины. Сами орехи пока не созрели, были, как говорят, восковой спелости, в ещё зеленоватых скорлупках. Но ядрышки оказались вполне ничего — крупными и съедобными. Остановилась, только набив мешок орехами под завязку. А напоследок вырезала себе хороший дорожный посох — прямые стволики лещины для такого как раз отлично годятся: с одной стороны палка — с другой — рогатина. Сподручно и ветку приподнять, и змею к земле прижать, и на развилку котомку повесить.

   Попадались грибы. На сыроежки я внимания не обращала, а вот найдя выводок крепких чистых боровиков — задумалась, что бы с ними сделать? Еда хорошая… только как их готовить, если нет ничего, кроме чайника? Выходило, что или нужно сушить порезанные грибы на жарком солнце, или, да, варить в чайнике. Эх, я растяпа…

   К вечеру поняла, что убрела неведомо куда. И успокоилась — теперь от меня ничего не зависело — я так плутала, что назад к Красным Соснам мне вряд ли выйти. Значит, пойду вперёд.

   Ближе к закату я выбралась на берег широкой текущей с юга на север реки. Ох! Мне ж надо на тот берег. А как? Страшно. Ведь ясно — течёт на север, значит, впадает в топи у Тихого озера. А там твари водятся похуже зверья из Запретных гор. Коркодилы. Такие зубастые, на коротких лапах. А плавают быстро. Прикинутся бревном — а сами — хвать! Вдруг тут такие есть? К концу лета река обмелела, но все равно придётся плыть. Как-то не хочется.

   Рассудив, что в топях у Тихого озера я точно ничего не теряла, повернулась на юг и пошла вдоль берега, разглядывая полосу у воды: если тут есть коркодилы, наверное, должны быть и коркодиловы следы? Пока шла, подобрала на мелководье десятка полтора крупных устриц. Вечером разведу костёр из плавника, попробую испечь.

   Наконец, заметив в песчаном обрыве большую промоину под корнями, решила, что пришла — тут и заночую. Может, сегодня высплюсь…

   Устриц я успела испечь до того, как село солнце. На вкус они показались странными и даже неприятными, но привередничать не приходилось. Еда — она и есть еда. Охотник из меня никакой, разве что попаду в козу с десяти шагов камнем, а сухарями сыт не будешь.

   Умылась, вскипятила воду в чайнике, напилась. И полезла наверх, туда, где под корнями большой сосны на обрыве темнела дыра. Вроде глубокая — не вывалюсь.

   Хорошо, что не улеглась спать на берегу. Потому что проснулась в темноте от того, что на реке кто-то фыркал и плескался. Большой. Страшно. Замерев, сжала в кулаке рукоять ножа и долго лежала, вглядываясь в темноту. Наконец, когда по реке уже пополз предрассветный туман, фырканье прекратилось. Шлёпнуло по воде в последний раз и стихло…

   Меня разбудило пение. Полдюжины мужских голосов горланили что-то разудалое про Фросю из обоза, а ещё один резко выкрикивал: «Раз — два! Раз — два!» Захлопала слезящимися после сна глазами на сверкающую под утренним солнцем гладь реки — из-за поворота вниз по течению шла лодка с гребцами. Раз-два, раз-два!

   Ох! И что делать? А не знаю. Может, если б они плыли на юг, я б и вылезла… но это или промысловики, или купцы, плывущие вниз, к озеру. И ни одной женщины в лодке не видать. Значит, и мне там не место. Меня с воды — против солнца — если сама не поднимусь, да руками махать не стану — не разглядеть. Натянула бурый плащ на голову и замерла, глядя в щель на проплывающую лодку.

   Вдруг один из гребцов вскочил, заорал: «Багор, мать твою, багор!» — а потом ткнул остриём в воду у борта. Вода плеснула, лодку сильно качнуло. Парень разочарованно развёл руками. В кого ж он метил, что этот кто-то чуть судёнышко не перевернул? Ох, точно я тут не поплыву!

   Когда лодка скрылась из вида, осторожно спустилась на берег. Умылась, набрала в свой чайник с заткнутым носиком — чтоб не расплескать содержимое — воды и полезла на обрыв. Если здесь плавают, да сплошь мужики, нечего мне на открытом берегу топтаться. Чего можно, а чего нельзя — я и от бабки, и от девчонок сто раз слышала, и нарываться сама не собиралась.

   Но выходило, что где-то выше по течению есть то ли село, то ли деревня. И, почти наверняка, дорога с мостом. Ведь лодка откуда-то приплыла? Не в лесу они такую строили? Здоровенную, на кучу народа, красно-синюю, с мачтой и с намалёванным глазом на носу. Значит, где-то есть для этой лодки и пристань.

   До моста я дошла за три дня. По пути собирала грибы с ягодами и, главное, думала. Раньше мне никогда не приходилось столько думать. Все было просто: утром поднялся, крутишься-крутишься до вечера, вечером погуляла-похихикала с подругами — и спать пора. И так изо дня в день.

   Додумалась я до того, что нужно разыскать знающего мага. Говорят, те, посмотрев на человека, сразу видят, кем были его предки. Наверняка они могут поглядеть и определить — сколько во мне драконьей крови? Хотя, надо думать, мало. Иначе бы это как-то, да уже проявилось… Хотя откуда мне знать, как?

   Ну, вот вижу я в сумраке почти как днём. Это драконье или нет?

   Болею очень редко. Как-то зимой по пояс в ручей провалилась, пока выбралась да до дома добежала — вся заледенела… а потом только чуть-чуть покашляла — и всё. Это как, нормально?

   Работать много могу. Ну так и лошади пашут.

   И, кстати о лошадях и коровах, — с ними я всегда ладила. И это — бабушка рассказала — точно от драконов. У тех над зверями власть.

   Волосы жёсткие, чёрные, вьются крупными непокорными кольцами. А у драконов как?

   Глаза зелёные, как трава. Но такие не только у меня одной…

   Не понять.

   Но летать по небу и колдовать я точно не умею. А так бы хотелось…

   Пока шла да прикидывала, что да как, и добралась до пустынной дороги. Ждать не стала — ведь решила уже, куда иду — и трусцой, как могла быстро, перебежала на другой берег.

   Вот теперь всё. Меня точно и не найдут, и не догонят.

   Но и я одна на белом свете — ни кола, ни двора, ни родственников.

   И что дальше делать?

ГЛАВА 3

Есть одна только врождённая ошибка —

   это убеждение, будто мы рождены для счастья.

    А. Шопенгауэр

   Спрятавшись в придорожных кустах, я смотрела, как мимо ползёт обоз с сеном. Возы высокие, сено свежее, хорошее — наверное, на продажу. С покосов мужики возят сено вразнобой. А тут шесть телег одна за другой. Неспроста.

   И вряд ли они за триста лиг сено потащат — не те деньги, чтоб столько времени терять. Выходит — впереди, не так далеко, есть город или большое село.

   И это хорошо — век бродить по дорогам и зимовать в лесу я, как ни крути, не смогу. Вот только кому я нужна в городе, если ничего, кроме как корову доить да картошку варить, не умею?

   Ладно, пойду потихоньку, а там соображу. Как говорила бабушка Рила: «Руки есть, ноги есть, хребет крепкий, голова на месте — а остальное приложится!»

   Повозки ехали только чуть быстрее, чем я шла. И вечером, уже высматривая ночлег, я едва не наткнулась на их стоянку. Выручило то, что дымком потянуло прежде, чем я увидела их или они меня.

   Я была с подветренной стороны. Возник соблазн подкрасться потихоньку, послушать — о чём говорят сидящие на брёвнах с мисками в руках мужики? Надо ж узнать, куда едут и вообще, что это за дорога? Куда она ведёт-то? Да только не успела подойти ближе, как от костра донёсся взрыв хохота и чей-то голос: «Он юбку ей задрал — смотрит — а это мужик!» И снова хохот…

   Стало жутко неудобно. Ортей, хоть ангелом и не был, таких разговоров вести не позволял — Милку с Белкой берёг, всё у нас всегда было чинно да благопристойно. А тут… смачная похабщина пополам с гоготом, что доносились от костра, заставила покраснеть и кинуться назад, в лес.

   Как я буду жить одна?

   Обошла стоянку по широкой дуге и шагала вдоль дороги, пока солнце почти не село.

   Ночевать я уже приспособилась — натёрла от гнуса пижмой лицо, шею и руки. Выбрала дерево с удобными корнями, нарубила кинжалом молодых сосновых веток, положила в изголовье котомку, закуталась в плащ и легла, не снимая сапог. И стала думать… Ох, тяжело же решать, когда к этому не привыкла!

   Чего мне надо — я уже поняла. Нужно сыскать мага, чтоб тот на меня посмотрел и определил — сколько во мне драконьего? Могу я чему-то научиться или не дано?

   Если второе — плохо, но смирюсь. Стану жить, уж как выйдет. Но в Красные Сосны возвращаться смысла нет — только Лив жалко, ей теперь забот прибавится. Но Милка и Белка уже большие — с огородом помогут, остальному тоже научатся.

   А где искать мага? Да кто знает? Но вряд ли они по лесным дорогам бродят или гуляют по деревням. Вон в нашу за столько лет ни один не заглянул. Скорее всего, нужно идти в большой город. Только что я там стану делать?

   Выходило, что придётся мне учиться нормально считать и читать. На письмо я и не замахивалась. А как выучусь — тогда можно в город податься. Руки у меня не кривые, может, кто прислугой и возьмёт? А там осмотрюсь, дальше что-нибудь соображу.

   До большого села я дошла через два дня. Да только что делать теперь, было совсем непонятно. Чувствовала я себя очень неуверенно.

   Сейчас, лёжа в кустах наверху обрыва, я разглядывала деревню. Домов много — в разы больше, чем у нас. Попробовала посчитать — сбилась. Начала загибать пальцы — после пятого десятка сбилась тоже. Наконец, решила определить на глазок — насчитала две дюжины, прикинула, как много места они занимают. И сколько тут таких кусков? Что-то много… опять запуталась. Ладно, видно, что улиц не одна, как в Красных Соснах была, а целых пять, кабы не больше, — что вдали, не особо и разберёшь — и хватит с меня.

   Только что дальше? Спуститься и пойти поспрошать — вдруг кому работница нужна? Только вид у меня неважный — юбка вся в зелени, рукав намедни о сук порвала. А иголку с ниткой тоже взять с собой не додумалась. Выходит — надо переодеться. И лицо мокрой тряпицей протереть — а то вдруг чумазая, а сама того и не вижу? А пока буду чиститься, с мыслями соберусь. Сидеть в кустах делу не поможет.

   Выручило меня то, что краем глаза заметила за плечом движение. Обернулась — и как раз вовремя. Какой-то мальчишка лет десяти-одиннадцати уже схватил мой мешок за лямку и тянул к себе, явно собираясь дать дёру. Я прыгнула прежде, чем подумала, что делаю. Это — моё! Это всё, что у меня есть! Больше ведь нет ничего! Мамины бусы! Дедов кинжал! Мой чайник! Сухари! Как он посмел?!

   Ударила вора в спину и, не устояв на ногах, сама упала сверху. И, пока не прочухался, навалилась всем весом, заламывая руку ему за спину.

   — Дура! Отпусти, больно же! — Мальчишка ёрзал подо мной ужом, пытаясь вывернуться.

   — Ты вор!

   Свою правоту я чувствовала. Он хотел забрать последнее, что у меня было. И я схватила его за руку. Вот только что делать дальше? Не сидеть же на нём до вечера?

   — Я только посмотреть хотел, дура!

   Ага. Буду дурой, если поверю. Сам рыжий, глаза хитрющие, и выкручивается. Как кот шкодливый.

   — Хотел бы, меня б окликнул, а не тянул чужое!

   — Я тебя не знаю!

   — А что, у чужих брать можно?

   — А то!

   Ох, и вправду. Это в Красных Соснах я своей была. А тут скажи этот наверняка местный пацан, что это я у него украла, — и кому поверят? То-то и оно.

   Так что делать-то? Если буду на нём дальше сидеть да переругиваться, само ничего не решится. Вот как бы поступила бабушка Рила?

   — Как тебя зовут? — попыталась я заговорить по-хорошему.

   — Коржик, — неохотно протянул парнишка. И тут же поправился: — То есть Корделиус.

   Похоже, не соврал. Такое имечко с налёта не придумаешь. У нас в Красных Соснах имён заковыристее пары слогов и не водилось. Может, чем больше деревня, тем имена длиннее?

   — Меня Син зовут. А что это за деревня, Коржик?

   — Дура! Это село, Сайраган называется. Почти город! Это ты — дерёёвня-я…

   Если город, может, тут и маг есть? Может, я уже пришла, куда надо?

   — Ещё раз обзовёшься — стукну.

   Мальчишка засопел. А я задумалась — что-то я не то, похоже, сморозила… Мне ж другое спросить надо.

   — Если отпущу — не убежишь? Расскажешь про Сайгаран?

   — Сайраган, дура! А что у тебя есть? За то, что расскажу?

   — Ничего нет. У меня бабка померла, я теперь к родичам иду. С сухарями и старым чайником.

   — А деньги?

   — Денег нет. — Подумав, добавила: — Совсем.

   Про родичей соврала, потому что было страшно. Если у человека хоть кто-то, хоть на краю света да есть — то он вроде и не один, его поддержат, заступятся. А если один — так делай с ним что хошь — никто слова не скажет.

   Сползла с мальчишки на траву. Суму за лямку подтянула к себе под бок. Пацан, потирая плечо, уселся напротив. Сам мелкий, веснушчатый, движенья рук суетливые. И глаза у него были какими-то странными — вроде карие, а с прозеленью. Зато улыбался он хорошо — во весь щербатый рот, от уха до уха.

   — Коржик, так расскажешь мне про село?

   — А куда идёшь?

   Я напряглась. Из названий городов я слышала Галарэн да Марен-Кар. А деревень вовсе не знала. Выбрала второй.

   — Уу-у, это далеко… — присвистнул парень. — А откуда?

   — Из Кривых Сосен из-под Бердена. — Я уже сообразила, что называть свою деревню не следует, а всяких сосен, что кривых, что сухих, что раскоряченных, у нас по округе раскидано полно было. Поди найди. — Хотела по лесу спрямить, вот и заплутала. Сама не знаю, где я. Это — Южный тракт?

   — Во дура! — восхитился малец. — До тракта ещё лиг сто на юг. А это так, дорога. Хотя тут тоже купцы ездят. За Сайраганом дальше на запад Тимир, потом Зула, потом Карсан. А уж как пройдёшь, там и до большака на Марен-Кар недалеко. — Замолчал. Потёр нос, размышляя о чём-то. Потом протянул: — Через нас по осени купцы на ярманку в Марен-Кар ездют. Тебе б к ним прибиться. Но тут без денег, ясное дело, никак. — И блеснул на меня хитрым глазом: — Я тут придумал кое-что, но сама понимаешь, не бесплатно!

   Да что я понимаю-то? Коржик — первый, с кем я заговорила, выйдя за порог родного дома.

   — Слушай! А потом скажи, согласна али нет. Говорят, что на постоялом дворе девку ищут для работы. Если хочешь, отведу туда. Но половину первого заработка отдашь мне!

   Ух ты! Наверное, это лучше, чем за таганок варёной картошки чужой огород полоть да копать. И деньги там. И купцы опять же! Но всё же уставилась Коржику в глаза и спросила:

   — А что делают девки на постоялых дворах?

   — Работают, вот что! За постояльцами убирают, еду готовят да подают.

   Ну, коли так, я согласная.

   — Веди!

   — Не. Сначала к колодцу. Ты вся чумазая. Куда тебя возьмут?

   Ох, так я и думала!

***

Хозяин постоялого двора, Варек, чем-то напоминал нашего старосту Енифа. Не бородой — та была чёрной, а не сивой, и заметно короче, ровно стриженой. И стать казалась иной — Варек был почти квадратным, широким не только в плечах, но и в поясе. Прищуром глаз, что ли. Да манерой не говорить, а командовать, распоряжаться. Одет Варек был в добротные, дёгтем мазаные сапоги, чёрные же штаны, красивую сатиновую — бордового цвета — рубаху с вышивкой вдоль пуговиц. Вышивка была совсем не похожа на то, как делали в Красных Соснах — не цветы на длинных стеблях, а синие да жёлтые непонятные закозючки. Но смотрелось богато.

   — Ты слышишь, что я спрашиваю? Коржик, ты мне глухую приволок? Или дуру?

   Ох. Снова меня дурой обозвали.

   — Простите, хозяин, засмотрелась, — попыталась я, как могла, исправить ротозейство. И низко, в пояс, поклонилась.

   — Зовут как? Сама откуда? И скока лет?

   — Зовут Син. Пришла из Кривых Сосен, что под Берденом. Иду к Марен-Кару, там моя тётка, сестра отца, живёт. А лет мне шестнадцать.

   Пока спешила за Коржиком по деревне, успела продумать, что и как говорить.

   — Если к тётке идёшь, зачем тебе работа?

   — Одна не дойду, далеко, и денег нет, — понурилась я.

   — Тебя там никто не ждёт, что ли? — Варек прищурился на меня.

   Я, покраснев, кивнула. Может, и надо было сказать по-иному, только лгать я совсем не умела. Это про тётку наплела в надежде, что враньё за неуверенность да робость примут. Но с прямыми вопросами так не выходило.

   — Ладно, работница мне нужна. Попробуем. Коли не подойдёшь, через три дня выгоню. Пойдёшь дальше, куда шла. А будешь стараться, может, и останешься. — Поймал мой взгляд, подмигнул: — Вдруг понравится? Сейчас иди к Марке, та тебя пристроит и всё объяснит.

   Коржик мялся рядом. Потом, видя, что хозяин готов повернуться спиной, пискнул:

   — Дядька, а мне обещанную награду?

   — Ладно, держи! — Варек сунул лапищу в карман штанов, что-то там нашарил и бросил Коржику тускло блеснувший в воздухе кружок. Мальчишка ловко его поймал.

   Я сглотнула. Вот хитрый пацан! С меня деньги возьмёт, да ещё трактирщик ему что-то дал. А я ни монетки за жизнь в руках не держала.

   — Ну, потом забегу! Бывай, Син! — Коржик выскочил за дверь, оставив меня одну в трактире.

   — Чего стоишь-то? — обернулся хозяин. — Слышала, что я сказал? Иди к Марке!

   А где та Марка? И как она выглядит? Я ж в жизни в таких огромных доминах не бывала! Это в избе сени да пара комнат, заблудиться негде. А тут? Обвела взглядом огромное сумрачное помещение с рядами столов вдали и широкой деревянной уходящей наверх лестницей. А снаружи, как успела разглядеть, прежде чем зашли, — дом ещё больше. Три этажа, и в обе стороны тянется ширше, чем ограда у деревенского коровьего выгона. Махина, одно слово!

   — Ладно. Ма-арка! МАААРКА!!! — рёв Варека эхом раскатился по дому.

   Такое не то что глухой в лиге услышит, а мёртвый на погосте из могилы выпрыгнет! Ужас, как орёт.

   — Чи-иво? — донеслось откуда-то сверху.

   — Сюды иди! Новенькая у нас, — договорил Варек уже спокойнее.

   Ох, лишь бы она была не злой!

   — Значит, Син? Говоришь, шестнадцать тебе? Не врёшь? А девка иль баба? А то, может, из дома удрала, оттого что согрешила?

   Я замотала головой, глядя на упёршую руки в боки краснощёкую тётку в застиранном сером фартуке.

   — Ну ладно. Говори, что умеешь! Работа разная есть: стирать, убирать, готовить, за скотиной ходить, коров доить — у нас их четыре. А по вечерам, как народ выпить соберётся, все подавальщицами в нижнем зале работают. Ты считать умеешь?

   — До двух дюжин, на пальцах…

   — А писать? — В голосе тётки слышалось всё, что она думает о безграмотных неумехах.

   — Не-а, — уныло призналась я.

   — Ну-ка, посчитай, скока тут денег? — На прилавок передо мной высыпалась горка серебряных и медных монет. — И, если тебе дали серебрушку, а взяли два пива по три медяка, сколько ты сдать должна?

   Я в растерянности уставилась на рассыпанное передо мной богатство. Сдать — это вернуть, что ли? А сколько в серебрушке медяков? Я ж не знаю.

   — Мы с бабушкой своим огородом жили, — попыталась я объяснить ситуацию.

   — Ладно, научишься со временем, — вздохнула тётка. — Давай, сейчас покажу, где ты спать будешь. Потом переоденешься, да за работу! Кормить тебя за так тут никто не станет. Что, другой одёжи нет? Ладно, дам. Но с получки, сама понимаешь, вычту. Иди за мной!

   Спать мне полагалось в закуте под лестницей рядом с кухней, на соломенном тюфяке на полу. Пол был деревянным, а тюфяков почему-то было два.

   — И запомни, никаких шур-мур с приезжими! С этим у нас строго! Попадёшься — тут же вышвырну. И если своруешь что — тоже за ворота улетишь. После того как отработаешь, разумеется.

   Ох. Я уже жалела, что осмелилась сюда сунуться. Выходило, что я кругом виноватая, да ещё всем уже должна — и тётке Марке за серую полотняную рабочую рубаху, и Коржику за то, что меня привёл.

   В целом Марка была ничего. Баба как баба — лет под сорок, краснолицая, уже грузная, с широкими плечами и большой грудью. Одета в синюю юбку почти до щиколоток и голубую блузу с вышивкой по вороту. Поверх — фартук с большим карманом. Коричневые волосы разделены на прямой пробор, гладко зачёсаны и заплетены в косицу. Говорила тётка Марка быстро, деловито, по существу. И было видно, что спрашивать станет строго. Так что надо постараться.

   Ладно, попробую — что мне терять?

   — Сейчас пойдёшь на огород. Натаскаешь воды, там две большие бочки, а потом прополи помидоры и перец. Но до вечера не поливай! Как солнце красным станет, вот тогда.

   Да, это я знала. В солнцепёк воду не льют — толку не будет. Поливают рано утром или на ночь.

   — Как сделаешь, найди меня. Я буду на втором этаже, в нумерах. И руки вымыть не забудь!

   Я закивала.

   Хотелось есть. Ужасно. После того как я битый час моталась с коромыслом от колодца до тех бездонных бочек, ноги едва держали. И грядки с помидорами, высокими, подвязанными к кольям, казалось, тянулись на лигу. Но сорняков там было преизрядно — а я, как нагнусь, перед носом всё плывёт. Потому что ела в последний раз вчера ещё до заката. Два сухаря и немного орехов. Но сейчас хоть напилась. Колодезная вода оказалась хорошей, холодной и сладкой.

   — Син, так, что ль, тебя? Иди обедать! — послышался голос Марки от дверей.

   Ох, как вовремя. У меня уже в глазах черно и кишка кишке кукиш кажет. Я сейчас за горбушку с половинкой огурца да с солью готова убить тем коромыслом!

   Ополоснув руки и лицо в кадке, засеменила вслед за Маркой вглубь дома. И впрямь, едой пахнет, похлёбкой, да так, что рот слюной наполнился.

   Зашли на кухню, где у стены стоял большой стол. За ним уже сидели Варек, два парня и незнакомая девчонка. Марка ткнула пальцем в деревянный стул, перед которым стояла большая глиняная миска, доверху налитая горячей красноватой похлёбкой. На доске в центре лежал порезанный толстыми ломтями круглый каравай. А рядом, на блюде, огурцы с помидорами. Ой, роскошество какое!

   — Это Син, новенькая. Син, запоминай, — начала тыкать пальцем Марка в тех, кто уже ел, — это Долгар, он конюх. — Жующий хлеб темноволосый дядька лет тридцати кивнул головой. — Это Иргай, он на все руки мастер, на подхвате, а по вечерам вышибалой работает. — Плечистый белобрысый парень напротив моего места уставился мне в лицо, хмыкнул, подмигнул, заставив меня потупиться. Марка грозно насупилась: — Долгар, Иргай, чтоб без глупостей! Девку работать взяли, а не вас развлекать. Увижу, что пристаёте, скажу Вареку, сами знаете, что будет. — Белобрысый скривился и уставился в миску. Марка кивнула и продолжила уже мягче: — И последняя — Уна. Ты с ней спишь в одной комнате, — ткнула в русую девку чуть постарше моих лет на стуле рядом.

   Я обрадовалась — может, подруга будет, расскажет мне, что тут и как.

   Уна и ухом не повела на речь Марки. Как носила равномерно ложку от миски ко рту, так и продолжала носить. Я тоже вцепилась в ложку. Пока ясно главное — кормить, как обещали, будут. И, если что, защитят и от своих, и от чужих. А со временем всё узнаю. Лишь бы сразу не выгнали!

   Миску с пряной рисовой похлёбкой я опустошила за три минуты. А потом ещё подтёрла ломтём хлеба дочиста. Хорошо-то как!

   — Син, сейчас поможешь Уне здесь убраться, ополоснуть посуду, и начинаем готовить ужин для гостей. Всех, кто служит тут постоянно, ты теперь видела. Ещё несколько человек приходят из деревни, работают подённо. С ними познакомишься позже. И не ленись!

   Да я всегда! Пусть только скажет, что делать надо!

   В зал, где шумели приезжие и завсегдатаи «Красной гусыни» — я наконец-то узнала, как называется постоялый двор, — тем вечером меня не посылали. Я только таскала тяжелогружёные подносы со снедью — картошкой, рисом и жарким в тёмной подливе — с кухни до стойки в зале. И то было страшно. На меня глазели, а пара мужиков всю дорогу обменивалась шуточками, после которых сидящие вокруг хохотали. Было жутко неудобно — словно я делаю что-то плохое, недозволенное. Как с задранной юбкой по улице у всех на виду идти…

   В полночь Варек вытолкал за дверь последних гуляк и сел считать выручку. А меня Марка отправила греть воду и мыть посуду. И сказала, что как с посудой закончим, столы протрём, пол выметем, тогда уже можно и спать идти.

   Я кивнула. Вроде, пока не очень страшно. Только грязной посуды да кружек из-под пива прям гора. Зато последние не жирные, отполоскать легко.

   Рядом беззвучно и споро работала Уна. Попробовала с той заговорить, но ничего не вышло. Вообще казалось, что Уна меня не слышит — лицо оставалось абсолютно невозмутимым, словно не я говорю, а муха вокруг жужжит.

   Уже перед сном меня остановил Варек:

   — Всё поняла? Слушаешься Марку. Если чего неясно — спрашиваешь у неё. А если защита нужна — бежишь ко мне. Начнёшь колобродить с мужиками — выгоню. Получать пока, кроме крова да еды, будешь одну серебрушку в неделю. Согласна?

   Я кивнула. Вряд ли мне кто-то даст больше. Только сколько в той серебрушке медяков? Как узнать бы?

   С Уной я попробовала заговорить ещё раз перед сном, когда та, сидя на своём тюфяке, расплела косу и начала расчёсывать волосы. Глухой она не была, это я уже просекла — Маркины приказы Уна слышала, как охотничий пёс свист хозяина. И немой тоже. Сейчас Уна сидела, водила гребнем по волосам и то ли пела, то ли жаловалась под нос:

   Ала, Алика,

   птичка малая,

   Птичка серая да бескрылая,

   Не свить гнездо, не рожать птенцов,

   Клеть железную на глухой засов…

   Этого мотива я раньше не слышала. Заунывный, как похоронный плач, и пела Уна, раскачиваясь из стороны в сторону, прикрыв глаза. Может, она ненормальная? Жаль, коли так.

   Раздеваться целиком я не стала. Только сняла обувь да расчесалась. Сама решила, что при первом случае перестираю и подлатаю всё, в чём бродила по лесу. Улеглась на тюфяк, вытянула ноги — хорошо-то как после ночёвок на сырой земле промеж древесных корней! — уставилась в косой дощатый потолок и, сама того не заметив, уснула, так не дослушав песню Уны про «глухой погост да зелёный дёрн»…

   Утро началось рано, как в деревне.

   — Син, просыпайся, да по-быстрому! И марш на кухню, надо печь затопить и завтрак сготовить!

   Угу. Сейчас. Хорошо, не коров доить, а то б было на час раньше. Оглянулась — тюфяк Уны был уже пуст. Неужели свезло, и доярка тут есть? Сейчас причешусь, оденусь и прибегу…

   Дел в большом хозяйстве было невпроворот, только крутись. Я послушно чистила и резала овощи, следила за варящимся рисом, чтоб не пригорел, держала нужного жара огонь в специальной печи, где пёкся хлеб, заваривала чайник за чайником тайру3, которую Марка уносила куда-то на подносах. Наконец утренняя запарка кончилась. Марка строго посмотрела на меня:

   — Неплохо, вроде не криворукая. Сейчас села, быстро перекусила и марш на огород — соберёшь огурцы, какие поспели, а потом дополешь, что вчера не доделала. И снова бочки наполни! А вернёшься, покажу, как тут полы в нумерах моют.

   Закивала. Пока вроде всё по силам. И полы я мыть умею. А коли что не так — научусь.

   Я стояла кверху задом над грядкой с перцем, когда сверху послышалось:

   — Как дела, дирёёёвня?

   Подняла голову — на крыше сарайчика разлёгся на пузе Коржик.

   — Скока тебе денег в неделю дали?

   — Серебрушку, — отозвалась я. — Половину, как обещала, тебе отдам. А скока, кстати, в серебрушке медяшек?

   — Ты в каком медвежьем углу жила? — мальчишка резко поднялся и теперь сидел на краю, свесив босые грязные ноги. — Мало тебе дали, потому что сразу видать — простота ты неотёсанная. А в серебрушке полсотни медяков.

   Заморгала в растерянности. Вчера Марка, когда спрашивала, умею ли я считать, сказала, что кружка пива стоит три медяка. А в серебрушке, значит… начала загибать пальцы — три, шесть, девять… — получается шестнадцать кружек с лужицей. То есть я работаю за две кружки пива в день? Как-то и впрямь немного. Вот только в Красных Соснах, у отчима, вкалывала я не меньше, а не получала ничего вовсе. Так что, выходит, я всё одно в прибыли. Но всё же то, что Коржик опять на меня как на дуру посмотрел, обидело. Вскинула на него глаза:

   — Если хорошо работать стану, мне прибавить обещали!

   — Ну-ну, — осклабился в ответ рыжий.

   — Коржик, — решилась я. — А ты грамоту знаешь?

   Показалось, что кто-то с именем Корделиус обязательно должен быть грамотным.

   — По складам умею, — важно заявил парень.

   — А меня научи? Я буквы уже знаю!

   — А зачем мне это? — сморщил нос Коржик.

   Ну да. Зачем ему со мной морочиться?

   — Во! Сиськи дашь потрогать — помогу!

   Я почувствовала, как покраснела до макушки. Вот же! Ещё сопляк, а уже охальник! Повернулась к грядке и со злостью рванула куст лебеды. Неудачно — та не вылезла из земли, а оборвалась у корня. Ну и пусть!

   — Будешь вредничать, скажу, что ты всем даёшь — тогда не отвяжешься!

   — А я Вареку скажу, что ты врёшь!

   Кажется, случайно я угадала, Варека Коржик опасался.

   — Ишь как завелась! Ладно, посмотрю, как вести себя будешь!

   Но что ж за гадёныш этот рыжий! Разве так можно? И сидит, лыбится, словно ничего и не было.

   От расстройства чуть не выдрала вместо сорняка куст перца, густо увешанный красными и зелёными стручками. И, как назло, в этот момент и вышла посмотреть, чем я занимаюсь, Марка.

   — Ах ты ж безрукая! Лясы точишь вместо дела? День поработала, думаешь, и хватит? Ну-ка марш за мной!

   Я, понурясь, побрела следом за Маркой. Сейчас как выгонит!

   Потом мы убирали комнаты. Одну за одной шесть подряд. Я под присмотром Марки мыла полы, а та перестилала бельё на широких кроватях. Я молчала — как жаловаться, если даже затылком чувствуешь неодобрение?

   — Сейчас закончим, воды нагреешь, покажу тебе как стирать. А полоскать ходят на речку. Но туда тебя одну, без присмотру, я пока не пущу.

   Да я и не рвусь. Пока мыла, тихонько оглядывалась — интересно же, как в городах живут? Хотя пока заметила только одно отличие — у нас в чести были солидные, переходившие из поколения в поколение деревянные резные сундуки с обитыми железом или медью углами. А тут вместо сундуков в каждой комнате стоял шкап — большой деревянный ящик с дверцами вроде оконных ставень снаружи и полками внутри. На одной из полок, которую я протирала влажной тряпкой, обнаружился лист бумаги. Не чистой, а исписанной. Буквы были наклонными, красивыми, как кружевная вязь. Я разобрала большую, с хитрой закорючкой «Д», а в другом месте — «А». Показала лист Марке — та пожала плечами:

   — Прихвати на кухню, на растопку бумага хороша.

   А я решила, что лучше оставлю красивый лист себе. Буду разбирать потихоньку, может, чему и научусь. И чистые поля там широкие. Можно цифры написать, чтобы как следует запомнить и не путать. Сложила письмо вдвое и сунула за пазуху.

***

Прошло две недели. Я с утра до вечера крутилась по хозяйству — постоялый двор был большим, со своим огородом, конюшней на тридцать лошадей, огромным двором, трёхэтажным доминой и пристройками. И всё требовало заботы, глаза да ухода. Зато кормили хорошо — обычно на завтрак шли остатки вчерашнего ужина, на обед была сытная похлёбка со свежим хлебом, на ужин картошка или рис, часто с мясной подливой. В деревне я ела хуже. С долгами удалось расплатиться — за серую рубаху и посконную юбку, в которых я работала, Марка взяла полторы серебрушки. А ещё двадцать пять медяков с первого заработка я, как обещала, отдала Коржику. Скрипя зубами… а что делать? Слово есть слово.

   Тот ссыпал монеты в карман портков, ухмыльнулся:

   — Не думал, что ты отдашь.

   — Слово дала, — поглядела я на него исподлобья.

   — Кончай дуться. Давай, цифры покажу.

   — Цифры не надо, я уже сама запомнила.

   И мудрено было не запомнить. Над прилавком, за которым стоял по вечерам Варек, висела доска. Звали её меню. Слева написаны всякие «пиво светлое» или «молодое красное», а справа — сколько это стоит. А кто читать не умеет, так для тех рядом с каждой строкой имелся рисунок — жёлтая кружка с пеной над ней или красный стакан и рядом — горка монеток, две, три, пять или сколько надо. Так когда на цифры смотришь и их же без конца слышишь вечер за вечером, будь хоть с дырой в голове, а в памяти застрянет.

   С буквами было хуже, потому что оказалось, что одна и та же могла писаться по-разному. Большие, маленькие, печатные и прописные… как понять, что вешалка, трёхногий мост и что-то вроде верблюда — это одно и то же?

   Кстати о верблюдах — до того я никогда их не видела. А тут поглядела вживую сразу на целых трёх. Настоящих, жёлто-бурых, с двумя горбами и оттопыренной губой. Мимо проезжали купцы из Зарифа — тёмные, как из обожжённой глины слепленные лица, ничего не выражающие чёрные глаза, за поясами — кривые кинжалы. Марка сказала мне близко не подходить. Да я б и сама не полезла — отчего-то стало страшно.

   Вообще, людей вокруг было столько, сколько я себе и вообразить раньше не могла. Многие — совсем не похожие на наших, деревенских. Например, часто взрослые мужики не носили бород, ходили с голыми лицами. Мне поначалу казалось странным… а потом привыкла. Я бы хотела поговорить, расспросить, узнать побольше о том, как тут живут, но случая не представлялось. Марка следила, чтобы я всё время была занята, а ещё чтобы зря не болтала. Работала я либо под её присмотром, либо с молчаливой Уной. Один раз после ужина я попробовала заговорить с конюхом Долгаром, казалось, что тот незлой, но мы и парой фраз переброситься не успели — появилась Марка и отчитала меня за то, что лезу, куда не просят. Велела быть скромнее да её слушать. Я решила не спорить, пока не заработаю хотя бы трёх серебрушек — однажды вечером в зале я услышала, что при входе в город берут одну или две. Но вдруг я не сыщу мага в первом городе, куда приду?

   Сколько придётся заплатить магу, я и представить себе не могла.

   И о своих планах молчала.

ГЛАВА 4

Человек может забыть чистую свежую воду,

   которой ему дали утолить жажду, но

   грязную и горькую он не забудет никогда.

   Г.Х. Андерсен

   Когда отец ещё не пропал, он много рассказывал о местах, куда ездил. Только я маленькой была и запомнила плохо. Но тогда казалось, что трактиры и постоялые дворы, где собираются люди из разных концов страны, — места столь же чудесные, как дворец, куда в сказке отправилась принцесса в карете из тыквы. То, что я видела сейчас, на сказку было не похоже.

   Ходили к нам по вечерам в основном местные мужики — выпить, посидеть, погорланить песни, потолковать о делах. Баб и девок не было совсем, а если какая и появлялась, то не в одиночку, а обязательно со спутником. Правда, одна приезжая мне запомнилась: была она совсем непохожей на других — в штанах и сапогах, удобной куртке, с волосами, закрученными на затылке и мечом на поясе. Держалась уверенно, и народ перед ней расступался. Приехала верхом на хорошей лошади, а спутника при ней не было. И расплачивалась она за себя сама. Я спросила Марку, кто это, но та меня одёрнула, что, мол, не моё дело — по постояльцам глазами шарить. Вон прилавок протереть надо, весь в пиве!

   Разговоры тоже послушать не выходило. Некогда уши развешивать, если с тяжеленным подносом туда-сюда бегаешь. Тут как бы чего не уронить… А если и услышишь по пути пару фраз, всё равно непонятно, о чём они.

   За едой на кухне говорили тоже немного. Так, перекидывались фразами, что сена побольше купить надо или что крышу на флигеле до зимы поправить следует, а в основном молчали. Только один раз, когда я решилась спросить, что там дальше по дороге на запад, тётка Марка усмехнулась и сказала, что за селом начинаются поросшие лесом холмы, где водятся гоблины.

   — Какие гоблины? — заморгала я.

   — Они маленькие, щуплые, нормальному человеку по плечо, но зато вёрткие да сильные. А кожа зелёная и в мелкой чешуе. А на лапах когти чёрные.

   — Это как у ящериц, что ли? — не поняла я. — А они опасные?

   — А то! Само собой, опасные. И хитрые, затаятся и подкарауливают! А особо до девок охочие!

   — Как до девок?

   — До человечьих девок. Те горячие, мягкие да сладкие. Вот гоблинам и нравится, — осклабилась Марка.

   Я обвела глазами стол — Уна привычно молчала, неслышно шевеля губами, Долгар с Иргаем усмехались, глядя на меня. Потом Иргай кивнул, как бы подтверждая то, что сказала Марка.

   Ночью я долго не могла заснуть — всё мерещились в темноте жуткие хари и зелёные лапы с чёрными когтищами, тянущиеся ко мне. Пусть я не мягкая и не сладкая, но страшно было всё равно. Повезло мне, что сюда невредимой добралась!

   Оставаться в «Красной гусыне» насовсем я не хотела. И потому, что поняла, что мне и в самом деле платят мало, когда услышала, как одна подёнщица сказала другой, что три серебрушки за эту неделю потратит на ярманке, которая будет в выходной. А работали подёнщицы в два раза меньше Уны и меня. И выходной у них был. И, главное, им никто не запрещал болтать и смеяться за работой. А стоило мне открыть рот — как тут же появлялась Марка и либо одёргивала, либо отсылала поливать огород. Где, кроме как с чучелом на палке, беседовать было не с кем.

   Зато я осознала другое, очень важное. Что, хоть ушла я из дома от отчаянья, не зная, что со мной станется, но, может, и не пропаду. Выходило, что прокормить себя я всяко сумею. А если найти работу, где есть с кем поговорить, так мне ещё лучше чем в Красных Соснах будет. Потому что сама себе хозяйка и никому не обязана.

   Походя я присматривалась к тому, как ведут себя приезжие, глаз-то мне Марка не завязывала. Как сидят за столом, как едят, как здороваются и кланяются. Поклоны в пояс, как делала я, тут никто не бил. Или кивали, или кланялись чуть-чуть наклоняясь вперед. А девки — пару раз такое видела — смешно приседали, склонив голову и держа спину прямой. Однажды, когда мы убирали нумер, и Марка вышла за свежим бельём, я попробовала присесть перед зеркалом, так вышло по-дурацки до ужаса. Так что решила, что буду, если понадобится, просто кланяться, как парни.

   Иногда, когда я копалась на огороде, забегал Коржик. Как ни странно, я была рада. Поговорить-то хотелось. Хоть с кем-то. Марка только одёргивала да отчитывала, Уна молчала или выла на ночь глядя песню про Алику на погосте, а к остальным меня не подпускали вовсе. Правда, толку от Коржика было немного. Когда я спросила его про гоблинов, он только заржал. Зато я приладилась тянуть из него, как пишутся буквы и слоги — по паре за раз. Хоть какая, да польза.

   Последний месяц лета почти закончился, и я понимала, что нужно определяться, как быть дальше. То ли попробовать прибиться к торговому каравану, идущему на запад, то ли отложить до весны. Кумекала и так и эдак. Если поработаю в «Красной гусыне» до апреля, так у меня будет аж тридцать серебрушек — больше половины золотого! Тогда можно и одёжу поприличнее справить, и в город без опаски идти. И на мага, наверное, хватит. А ещё я услышала, что в Марен-Каре ярманки бывают два раза в год — не только осенью, но и весной. То есть попутный обоз точно сыщется, было бы чем заплатить.

   Но оставаться тут хотелось не особо. И обидно было, что платят мало, и скучно быть всё время одной. Мне даже стало казаться, что Марка нарочно не даёт мне ни с кем разговаривать. Не потому, что это работе мешает, а чтоб я чего-то не узнала.

   Однажды мы с Маркой и Уной пошли на речку, полоскать бельё. Время Марка выбрала несусветное, настолько спозаранку, что даже собаки ещё не брехали, спали. Трава была в росе, дорогу затянул туман, а к реке пробирались мелкими шажками — там пелена была вовсе непроглядной. Но пока отполоскали три здоровенные корзины, пока отжали, встряхнули да сложили, чтоб потом удобно развешивать, наступило настоящее утро. И на дороге от села показалась группка молодых баб — звонкие голоса и смех в утренней тишине разносились далеко… Я было обрадовалась, да зря. Марка тут же засобиралась, причём идти предложила не по дороге, а напрямки, через овраг. Мол, пора, дела ждать не будут.

   Я настолько была занята тем, что смотрела под ноги, боялась споткнуться и думала, как бы не уронить корзину и не извалять чистое бельё в пыли, что и не заметила, что путь лежит через кладбище. Может, всё б и проворонила, если б Уна вдруг надрывно не затянула своё: «Ала, Алика, птичка ма-алая…»

   Марка начала громко ругаться. Я заозиралась и чуть не выронила бельё — вокруг торчали надгробные камни да вешки. Уна забрела куда-то в сторону — стояла перед большой грудой камней, пела и раскачивалась, не выпуская корзину из рук. Из груды торчала вешка с дощечкой, на которой чёрными буквами было написано имя. Прищурившись, разобрала — первая и последняя вроде «А». Имя недлинное. Догадка прострелила молнией — неужели там лежит Алика? Неужели песня — не просто так? Или это совпадение?

   Ясно, что Марка ничего не скажет. А с Уной не потолкуешь. Только получалось не совсем понятно… Решила спросить у Коржика — вдруг тот что слышал?

   Коржик, как по заказу, возник, когда я после обеда пошла рвать к ужину укроп с петрушкой и собирать огурцы.

   — Коржик, привет!

   — Привет! Ты что сегодня такая добрая, сама здороваешься?

   — Да спросить хотела. Ты ж всё тут знаешь. Скажи, кто такая Алика?

   — Алика? А зачем тебе?

   — Да Уна про неё песню без конца поёт.

   — Мало ли про кого поют, — фыркнул Коржик.

   — А сегодня мы с речки через погост шли, так там могила, — не отступала я.

   — А-а… Ну была такая, приболела да померла.

   — А отчего померла?

   — Отчего, не отчего… Просто померла. Всяко лучше, чем если гоблины… Ну, я пошёл, мне пора!

   Мне показалось, или он чего-то недоговаривает?

   Как бы выяснить?

   Только надо ли мне это знать?

   Может быть, потому, что была встревожена из-за Алики, а, может, просто оттого, что устала от молчанки, но днём я подошла к Вареку и сказала:

   — Дядя Варек, Марка вроде мной довольна.

   — Ну и?..

   — И работаю я с утра до вечера, без выходных, больше, чем любая подёнщица.

   — Ну и?..

   — А они получают больше! — припечатала я.

   — Да ну-у? Точно знаешь?

   — Да, своими ушами слышала, — решила я не сдаваться.

   А если не прибавит, так уйду. Теперь у меня опыт есть, в другое место легче будет пристроиться.

   — Экая ты резвая. А что живёшь да столуешься здесь бесплатно — не забыла?

   Я смутилась. И в самом деле же тут и ем, и сплю. Но решила не отступать, вспомнив, как, услышав о моей оплате, скривился Коржик.

   — Всё равно серебрушка — очень мало!

   Варек поскрёб пятернёй подбородок, разглядывая меня в упор. Прищурился, кивнул каким-то своим мыслям:

   — Ладно, накину. Пусть будут целых две. Но и работы добавлю. Так будет справедливо.

   Две? Я округлила глаза. У меня вышло! Это скока же тогда я к весне смогу скопить?

   Работы и впрямь прибавилось — Марка поручила мне дойку коров и заботу о птичнике. Я не спорила. Ничего, что вставать на час раньше, оплата-то теперь в два раза больше!

   А по вечерам мне полагалось надевать красную рубаху, подвязывать волосы красной же лентой и не только носить еду с кухни, но больше времени проводить в зале — вроде как помогать Вареку разливать пиво. Запах спиртного — кислый, раздражающий — мне не нравился, как и липкие взгляды пьяных мужиков, но зато теперь можно было послушать, о чём говорят. Сорокопута ещё не поймали, урожай в этом году выдался хороший, скоро пора свадеб, а потом настанет время платить налоги лорду.

   Я быстро поняла, зачем нужна в трапезной. Пусть не красавица, но молодая сноровистая девчонка всегда мужиков видом радует. Вот они и сидят за столами дольше, и заказывают больше. А Варек следил, чтобы ко мне не приставали. Хотя было всё равно неловко. Вроде и не трогают… а почему-то хотелось помыться.

   Марка сказала, что раз по вечерам я помогаю хозяину, то должна вести себя как положено, по-городскому. И заставила учиться делать те самые книксены.

   — Глаза не таращи, рот не разевай. Улыбайся больше. И ни с кем без надобности не спорь. Девкам перечить не положено. Можешь косу теребить, вроде как показываешь, что смущена.

   Я кивала. Мне и в самом деле было неудобно.

   А ещё Марка отрядила теперь на огород Уну, сказав, что у меня лапищи с чёрными ногтями на грабли похожи. С такими в зале делать нечего. И заставила держать руки в тёплой воде с мылом, а потом тереть щёткой и мазать подсолнуховым маслом. И пригрозила, что за каждый раз, как увидит меня с чёрными ногтями, будет с оплаты снимать по медяку. Я впечатлилась, хотя понять, к чему такие строгости, не могла. У половины постояльцев тоже были лапы как лопаты, и ничего.

   Присматривали за мной постоянно. Как-то раз в проходе, ведущем на кухню, меня подкараулил молодой чернявый купец. Схватил за руку и шепнул: «Я на третьем этаже во второй комнате от лестницы. Приходи ночью, пять серебрушек дам!» Я даже головой замотать не успела, как рядом возник Иргай со своей обшитой кожей короткой дубинкой. Купец тут же меня отпустил, сделав вид, что ничего и не было. Я, само собой, никуда не пошла. Чай не дура!

   По выходным в селе проходили ярманки. Я хотела сходить — не то, чтоб что-то купить, но хоть посмотреть на цены, понять, сколько стоят сапоги, а сколько — плащ, но меня не отпустили. Тётка Марка так и заявила:

   — Прибавки просить здорова, а работать кто будет? Сама знаешь, в выходной у нас полон зал!

   — Да я днём быстро сбегаю… — попробовала заныть я.

   И получила в ответ резкое и окончательное:

   — Нет.

   Может быть, поэтому, когда Варек предложил мне заработанное не забирать, а оставить в деле, чтоб на каждую монетку за год ещё одна набежала, я отказалась. Потому как никто не знает, сколько он мне платит и платит ли вообще. А если брать деньги не буду, а потом весной попрошу сразу семьдесят серебрушек, а он мне их отдавать не захочет — что тогда? Вступиться за меня некому. А так получится, что он мне при любом раскладе больше чем за неделю не задолжает. Только где хранить деньги? Закуток под лестницей с деревянной щеколдой на гвозде надёжным местом никак не казался. И всюду сновал народ. Да ещё тётка Марка с меня глаз не спускала. Выходило, что нужно деньги — а у меня и было-то всего пять монеток — при себе держать. Я решила, что сошью мешочек на шею, и там вместе с бабушкиной цепочкой, которую не снимала никогда, и стану носить мои серебрушки и мамины бусы. А то, если пропадут, ничего у меня от мамы не останется.

   Иногда по вечерам, пока горела масляная лампа, я вертела в руках тот исписанный лист. Первое слово я разобрала — «дорогая». А вот второе было именем — то ли Алима, то ли Алиша. Дальше буквы были мелкими и наклонными, я путалась, но пыталась понять. Сама накрутила целую историю, почему тот, кто писал, уехал от своей жены или невесты, и что он ей сказать хочет. Слова были длинными, звучали непривычно. Например, драгоценная и незабвенная. У нас так не говорили.

   Погода переменилась, и впрямь началась осень. Жара ушла, сменившись хмарью и моросящим дождём. Если раньше я сомневалась, уйти или остаться, то теперь просто радовалась, что у меня есть тёплый угол и мягкий тюфяк. И старательно помогала тётке Марке рубить капусту для закваски и солить в больших кадушках грибы, которыми сейчас торговал каждый второй. И мужики, и бабы. Я завидовала — мне тоже хотелось в лес, засиделась я в четырёх стенах, но понимала, что не отпустят.

   Может, тут хороших да безотказных работниц не так уж много, хоть село на вид и велико?

   Смуту в установившийся безмятежный душевный лад внесла неожиданная встреча прямо во дворе трактира. За углом коровника меня подкараулила незнакомая старуха — сгорбленная, в закрывающем лоб и щёки чёрном платке. Вцепилась в руку и забормотала:

   — Уходи отсюда, деточка! Беги, пока не поздно! Не то сожрут тебя звери лютые, только косточки да останутся! А душа белая пропадёт навек!

   Я остолбенела. Бабка больно сжимала моё предплечье, глядела пронзительными глазами, даром, что на одном было бельмо, и продолжала причитать:

   — Беги, беги отсюда, деточка! Не дай сгубить себя, как других сгубили!

   — Кого сгубили, бабуля?

   Ответа я не получила — из-за угла широким шагом вылетел Иргай, грубо схватил старуху за плечо, встряхнул и поволок к воротам:

   — Опять привалила, ведьма сумасшедшая! Говорил, не ходи сюда больше! Сейчас ты у меня получишь! — Обернулся: — А ты иди коров дои. Что, ненормальных не видела?

   Я кивнула и заторопилась в хлев. Но осадок остался… Странно это всё как-то… И Уна, и Алика, и вот теперь эта бабка. Спросить бы — да некого.

   Спустя пару недель я уже забыла о той бабке напрочь, будто никогда и не видела. Думала совсем об ином. Об оставленном доме, размышляла, нашёл ли Гар себе другую невесту и о том, что сейчас в Красных Соснах, — вышла ли Тайка за своего Лута и свободен ли ещё Бор? Увижу ли я их снова? Суждено ли мне туда вернуться?

   А ещё мне удалось разобрать в письме большой кусок, где писавший вспоминал, как вместе с Алишей любовался с балкона на растущую луну. Как они дарили друг другу поцелуи — вот именно так, не просто целовались, а дарили! — и какие слова говорили. Почему-то, когда я читала это, становилось сладко и грустно. Какие, оказывается, чудеса на свете бывают! «Прекраснокудрая нежная богиня» — меня никогда так не назовут, это уж точно. И что такое, кстати, «балкон»?

***

О приезде знатных гостей стало известно заранее. Ждали местного лорда — Лидо тер Асарана, который раз в год, по осени, лично объезжал владения, проверяя дороги и собирая налоги.

   Ещё за неделю мы с тёткой Маркой, с четырьмя вёдрами горячей воды и кучей тряпок, отправились скрести и приводить в порядок второй этаж отдельно стоящего флигеля, куда до того меня не пускали. Впрочем, постояльцев сюда тоже не селили, и, войдя внутрь, я поняла, почему — таких комнат я досель не видела. Больше всего поразила воображение кровать под огромным, с сарай размером, деревянным балдахином, к которому крепились занавески, как на окнах. Цельный шатёр! Пол был покрыт цветастым ковром, а у масляных светильников на стенах имелись стеклянные дутые абажуры с хрустальными висюльками понизу.

   Провозились два дня — пуховые перины надо было перетряхнуть, занавески снять, выбить пыль и повесить обратно, окна — каждое стёклышко — протереть до зеркального сияния. Про пол, ковёр и те самые абажуры уж не говорю… один я чуть не расколотила с непривычки — намылила, а он из рук и выскользнул.

   Снедь с разносолами — копчёности, солёности да сладости — тоже готовили заранее. А ещё на кухне начистили посеребрённый поднос и перемыли расписные, тонкого фарфору тарелки да чашки, которых я прежде не видела.

   И, наконец, за день до приезда тётка Марка погнала нас с Уной в баню. Ну, туда мы и раньше ходили раз в неделю, но в этот раз я чувствовала себя как тот абажур — в центре внимания. Дошло до того, что тётка заставила меня поднять руки над головой и потёрла специальным камнем подмышки, соскребая волосы. Я открыла было рот, но меня заткнули:

   — Чтоб потом не воняла, ясно?

   Наверное, этот лорд очень важная персона. И очень строгая, раз такие приготовления.

   Когда всадники въехали во двор, я была в доме, возилась на кухне. Сначала послышался стук копыт, ржание коней и громкие голоса. Выглянула в окно — и обомлела. Таких людей я раньше наяву не видела — только на картинках в маминой книжке. Сами богато одеты в цветные плащи. Наручи, всякие бляшки сверкают, сбруя блестит, кони лоснятся, под сёдлами — яркие попоны. А кто ж из них лорд?

   Лордом оказался скакавший во главе — именно перед ним склонились Варек и Марка, протягивая, как положено, каравай хлеба и чашу вина на подносе с вышитым рушником. Спешившись, лорд — высокий мужчина, не молодой и не старый, с каштановыми кудрями ниже плеч — взял вино и отхлебнул из кубка. Одобрительно кивнул. Я глядела во все глаза, разглядывая первого увиденного в жизни благородного. Багряного цвета шёлковый плащ с тёмной меховой опушкой, руки в белых перчатках, безбородый. Мне он показался ошеломляюще красивым. Как принц с картинки в волшебных сказках.

   Захотелось поглядеть поближе. Вытирая на бегу мокрые ладони о фартук, заторопилась к выходу во двор. Марка сейчас занята, ругать меня некому. И примчалась как раз вовремя, чтобы увидеть, как лорд, ставя пустую чашу назад на поднос, резко взмахнул рукавом прямо перед носом у своего жеребца. Гнедой заржал и, заложив уши, попытался встать на дыбы. Держащий его под уздцы Долгар повис на поводе. А лорд резко обернулся и со всего маху стукнул коня кулаком по храпу:

   — Уймись, скотина дурноезжая!

   Гнедой так и присел на задние ноги.

   — Два месяца как заездили, а всё выкаблучивается! — усмехнулся лорд.

   Долгар торопливо потянул вздрагивающего жеребца за повод, уводя того в конюшню. А я замерла, вцепившись в дверной косяк: разве дело вот так бить лошадь, которую сам и напугал? Или у лордов заведено, что если кто ослушается, то сразу наказывают?

   — А это кто? — синие глаза лорда Лидо остановились на мне. — Не припомню такой.

   — Это Син, новенькая, — заулыбалась Марка. — Ей шестнадцать.

   — Шестнадцать? Ну-ну… — лорд смерил меня взглядом и повернулся спиной.

   И только тогда я поняла, что, дура такая, забыла поклониться…

   Вечером, когда уже стемнело, тётка Марка сказала, что ужинать благородный лорд будет не в общей зале, где на него всякие смерды да простолюдины станут пялиться, а у себя в апартаментах. И что мы сейчас ужин приготовим и отнесём.

   Я внимательно слушала, что и как надо делать. А вот Уна не нашла лучшего времени, чтобы затянуть своё «на глухой погост под зелёный мох». Марка на неё рявкнула, а потом пригрела и меня, дёрнув за юбку. Задрала ту, увидела серые посконные штаны и завопила:

   — А как лорд заметит это непотребство! Ну-ка пошли, одену тебя как надо! А то что о нас подумают?

   А что подумают-то? Я прислуга, и на мне всё чистое.

   Но портки тётка заставила меня надеть другие — белые, по колено, на красном шнурке. Ох, надеюсь, она не станет вычитать за них деньги из жалования. К чему мне такая тряпка? Совсем без надобности.

   С подносом, на котором громоздился большой гусь с яблоками, блюдо пирогов с грибами, миска свежих огурцов с помидорами, тарелка с фаршированным перцем и ещё гора всего, я еле протиснулась в дверь. Мысль была одна — не уронить! Тяжеленный, огромный, куда ноги ставишь, из-за него не видно. Тётка Марка пыхтела впереди — тащила бутылки в большой корзине и разные сладости. Хорошо быть лордом!

   К моменту, как мы поднялись на второй этаж флигеля, по спине струйками тёк пот. От страха, что оступлюсь или уроню поднос, и от напряжения. А ещё почему-то зачесался нос.

   У двери Марка поставила корзину на пол, постучалась и, услышав властное «Входите!», неловко, боком, протиснулась в дверь.

   — Ну, вот и мы, ваше сиятельство. Сейчас стол накроем, гусь горячий, молодой, орехами откормленный, вино сладкое… — пела тётка Марка непривычно елейным голосом, расставляя по белой скатерти принесённые яства.

   Я, пока она разгружала поднос, стояла смирно. Только стреляла глазами — было любопытно взглянуть на лорда ещё раз. Васильковый кафтан — или эту одёжу называют как-то иначе? — был брошен на спинку стула. А сам хозяин, в одной свободной белой рубахе с пеной кружев у горла и на груди, развалился в кресле. Поймал мой взгляд, усмехнулся. Я потупилась, чувствуя, что краснею.

   — Ну, вот и готово. Коли чего ещё надо будет, звоните в колокольчик, сразу прибегу. — Тётка Марка обернулась ко мне: — А ты, Син, останешься здесь, прислуживать лорду Асарану. Во всём его слушайся и не перечь, поняла?

   Машинально кивнула. А потом накатила паника — ведь не умею даже толком кланяться, так откуда мне знать, как благородные лорды едят и чего им надобно?

   — До утра меня не беспокоить, — подал наконец голос лорд.

   Марка выдернула у меня из рук пустой поднос, пятясь, выехала задом в дверь и захлопнула ту снаружи.

   Я осталась в комнате.

   Лорд поднялся из кресла, потянулся, пересел в другое, на деревянных ножках, стоящее у стола.

   — Ну, что столбом встала? Вина мне налей. И гуся порежь. Я верхнюю часть ножки люблю.

   Я засуетилась. С гусём справилась, и, как мне показалось, неплохо. Только руки все перемазала, а вытереть было не обо что. А как теперь с вином? И какое наливать? Тут же полдюжины бутылок, да все разные!

   — Салфетка вон.

   Мужчина разглядывал меня и, казалось, веселился. Это хорошо. Я боялась, что он рассердится на мою неуклюжесть.

   — Ну-ка, повтори, как тебя звать?

   — Син.

   Сказала — и низко поклонилась.

   — Ладно, не маячь перед глазами. С грибами я и сам справлюсь. Сядь пока в кресло, посиди.

   Насчет грибов он шутит, что ли? И, если сам, выходит, мне уже можно идти? Или потом я должна унести грязную посуду? А как её нести-то без подноса? А ещё: всадников приехала почти дюжина — куда остальные подевались? Может, в общем зале сидят? Или пошли куда-то?

   Отступив назад, тихонько присела на ручку кресла. Отчего-то вспомнилось, как лорд Асаран стукнул по храпу ослушавшегося коня. Со всего маху, больно. Стало тревожно. Ох, скорее бы унести отсюда ноги…

   Тихо, почти не дыша, я смотрела, как лорд кромсает кинжалом гуся, сам наливает из одной из бутылей, заедает пирогами. Внезапно он обернулся ко мне:

   — Ну-ка, поди сюда да выпей со мной.

   — Мне нельзя… — растерялась я.

   Я ж в жизни ничего крепче малиновой наливки Лив не пробовала. Да и ту пила лишь однажды, с ложечки, после того, как в речку зимой провалилась.

   — А я сказал — можно. Ослушаться хочешь?

   Ой, не хочу.

   Послушно взяла пустой кубок и плеснула в него из той же бутылки, из которой пил лорд Асаран. Поднесла ко рту, пригубила. И разве это вкусно? Кисловатое, а горло дерёт. И в животе сразу разлилось тепло, а мне и без того жарко.

   — Нравится?

   Испуганно кивнула. Скажешь, что не понравилось, так ещё заставит глотать.

   — Подойди ближе!

   Не дождавшись, схватил меня за запястье и дёрнул к себе.

   — Быстрее! Ждать не стану. Садись ко мне на колени! — и потянул за руку вниз, нагибая к себе.

   Как, как это? Это он чего?

   — Так верно, что ты — ещё девица?

   Кивнула. Только это здесь причём?

   — Это ж надо, какую Варек в этом году сыскал. Ты мне нравишься, зеленоглазка, что-то в тебе есть. Чего рот разинула? — Усмехнулся, глядя на меня снизу вверх. — До сих пор не поняла, что ли? Мне по нраву скакать на необъезженных конях, ломать их под себя, и брать нетронутых девок, чтоб я первым был. А с Вареком у нас уговор, что если тот сумеет для меня девицу сыскать, я ему годовой налог прощаю. Так что… — резко рванул руку, роняя меня к себе на колени. И тут же прижал к себе, больно стиснув грудь.

   Я задёргалась, пытаясь освободиться.

   — О, вырываешься, дикая совсем? Может, ты ещё и нецелованная? Ну, тем забавнее будет. И не вздумай кричать — себе хуже сделаешь.

   От него несло кислым запахом вина, и красивым мне сейчас лорд уже совсем не казался. Наоборот, стало страшно… и противно. Забилась, как рыба на крючке — и получила удар кулаком под дых. А потом он нагнулся к моей шее и впился — не поцелуем, как говорилось в сказках, а зубами.

   Тут я уже завопила от боли и испуга. Выходит, тётка Марка отвела меня, как овцу на бойню, чтоб меня изнасиловали, без свадьбы сделали бабой. Чужая грубая рука уже шарила под юбкой, протискиваясь между бёдер.

   — Ёрзай, ёрзай, чувствуешь? — захохотал он прямо в ухо.

   Ой! Подо мной и впрямь как у жеребца на случке! И если он кинет меня на кровать, будет уже ничего не сделать… Глаза заметались по столу, остановились на кинжале, которым лорд кромсал гуся. Не дотянуться. А вот бутылка совсем рядом стоит. Стараясь не думать о последствиях, от отчаянья, с перепуга, сделала то, что однажды вечером видела в зале трактира: тогда один пьяный разбил винную бутылку и с горлышком, щерившимся зубами осколков, полез на соседа — чтобы утихомирить буяна, Иргаю пришлось оглушить его дубинкой. Тоже схватила початую бутыль и со всего маху долбанула по краю стола. Осколки так и брызнули, мешаясь с красным вином. Кажется, я порезала руку. А юбка разом вымокла, стала алой. Невольно взвизгнула и, пока не потеряла решимости, с силой ткнула отбитым горлышком вниз, куда-то в ногу державшего меня лорда Асарана. Тот заорал и отшвырнул меня прочь, как царапающуюся кошку.

   Упала я больно, на локоть, ушиблась. Но тут же поползла прочь, одновременно пытаясь подняться на ноги. Лёжа на животе себя не защитишь!

   Обернулась — лорд Асаран стоял у кресла. Виделся он мне сейчас не человеком, а разъярённым медведем. Когда тот встанет на дыбы и готов задрать всех, до кого дотянется.

   — Убью-у-у! — взревел лорд.

   Я вскочила и метнулась к столу, хватая кинжал. Куда делось горлышко от бутылки, не поняла. Наверное, укатилось под стол, когда упала. Но кинжал даже лучше. Выставила его перед собой и стала пятиться к двери.

   — Думаешь, уйдёшь после такого, паскуда? — По штанам лорда на глазах расплывалось багровое пятно. Похоже, не вино, кровь. — Привяжу к кровати и сначала сам отымею, а потом ту бутылку тебе суну, чтоб знала!

   Что же я наделала? Ведь Варек с Маркой защищать меня не станут, а убегу — так сами за косу назад приволокут. А за покушение на лорда, наверное, по закону и вовсе казнить должны.

   За дверью послышался топот — кто-то поднимался по лестнице. Ох, это точно не мне на помощь… Рванулась к окну, решив, что прыгну вниз, тут невысоко.

   Лорд попытался было броситься наперерез, схватить меня, но вместо этого схватился за раненое бедро. Видать, сильно я его зацепила.

   От удара плечом створки распахнулись, и я, не дожидаясь, пока в комнате появится кто-то ещё, вывалилась наружу. Руку с кинжалом отставила в сторону, чтоб себя ненароком не пырнуть. На ногах не удержалась, завалилась набок. Сверху слышалась брань. А я понимала одно — надо бежать как можно дальше и быстрее. После того, что натворила, прощенья мне не будет!

   Поднявшись кое-как на ноги, поняла, что рассадила колено. Больно. Но вроде ничего не сломала. Только куда теперь? В дурацкой красной рубахе, мокрой юбке, драных белых портках и без ничего. Из ценного — только мешочек с девятью серебрушками да мамкиными бусами. А зима на носу.

   Заторопилась, прячась в тени стены, к большому дому. Коли поспешу, смогу уволочь свой мешок с плащом раньше, чем Варек прознает о том, что я наделала, и начнёт меня искать.

   Нырнула под одну из стоящих во дворе телег. Пока, если не считать несущейся из окна флигеля ругани, вроде тихо. И меня никто не заметил. Кто сейчас на кухне? Если одна Уна, так мне свезло. Сжала кулаки, зажмурилась: коли есть у меня от деда хоть капля драконьего везения, пусть оно мне поможет!

   Как ответ на молитву, в тёмном небе заворчало, блеснуло, громыхнуло, и хлынул дождь. Ну и хорошо. Теперь, пусть от меня вином несёт как из бочки, всё равно собакам будет не сыскать. И следы к утру все смоет. Да и голосов за шумом ливня не слыхать…

   Трусцой, припадая на битую ногу, доковыляла до задней двери кухни, приоткрыла, прислушалась. Вроде никого. Хотя чего удивляться? Если меня нет, так выходит, что сейчас подносы в общий зал носит Уна. И Марка там же. Открыв створку шире, юркнула под стол. И на четвереньках двинулась к противоположному выходу, ведущему в коридор. Теперь закуток под лестницей был почти рядом. Я уже хотела распахнуть дверь, когда в коридоре послышались шаги. И еле-еле снова успела шмыгнуть под стол, прежде чем появилась тётка Марка. Сердитая, громко топающая. Я со своего места видела только юбку да ноги.

   — Сейчас принесу, не торопи! Совсем загоняли!

   Выходит, тут ещё не знают, чего я натворила. Но времени совсем в обрез…

   Дождавшись, пока Марка нагрузит поднос и уйдёт, бросилась к себе. Схватила мешок, плащ, стоявшие у стенки сапоги, развернулась — и столкнулась нос к носу с Уной.

   Та посмотрела на мою заляпанную красным юбку, на растрёпанную голову, выпучила глаза и взвыла в голос: «Ала, Алика, птица малая!..»

   Оттолкнув Уну, кинулась со всех ног через кухню к двери на улицу. Хотелось бы хоть хлеба прихватить, но теперь не выйдет — сейчас на этот ор полдома сбежится.

   Захлопнув наружную дверь, снова метнулась под телегу. И правильно сделала — из конюшни во двор вышел Долгар. Вряд ли он на моей стороне? Был бы — давно бы предупредил или как ещё помог. Долго он стоять-то собирается? Дождь же, чего торчит, мокнет? Подставил под капли ладонь, запрокинул лицо… Чего ждёт? Мне ж мимо него в калитку не пройти.

   Я уже почти решилась попытаться обогнуть конюшню, чтобы попробовать под её прикрытием перелезть через забор, когда от флигеля наконец послышались крики. Долгар насторожился — и зашагал в темноту. А я, подождав чуток, заторопилась к калитке.

   Вывалилась на улицу, пересекла дорогу и нырнула в бурьян на обочине. Сейчас надо переобуться да переодеться. А пока буду сапоги натягивать, подумаю, куда дальше бежать…

ГЛАВА 5

Кто сам колет себе дрова —

   тот согреется ими дважды.

   Г. Форд

   Я третий день шла по лесу на север. Потому что на восток — это назад. А на западе меня наверняка искать станут — я ж всем разболтала, что туда иду. Вот и выходило, что деваться особо некуда, только брести по палым листьям под моросящим дождём и надеяться, что наткнусь на дорогу или на жильё. Что мне те серебрушки на шее? Их не съешь. А в мешке — какая же я дура! — за два месяца в Сайрагане не добавилось ни крошки. Наоборот, часть орехов заплесневела, не дозрев, и пришлось их выкинуть. И собирать в лесу сейчас было уже почти нечего. Да ещё погода испортилась…

   Получалось, что сейчас моё положение хуже, чем пару месяцев назад. Но кто ж знал, что так выйдет?

   Но я, я — какой слепой дурой я была! Выходило, что изначально меня взяли на роль новой девки для местного лорда, чтобы расплатиться нетронутым телом вместо годового налога за трактир. Может, та Алика и умерла после такой ночи. И — прозрение стрельнуло молнией — Уна наверняка тоже побывала во флигеле. Оттого и помешалась. Я её понимала — мне досталось совсем немного, но перепугалась я вусмерть, а укус на шее распух и ныл до сих пор. Бешеный этот лорд какой-то…

   И, выходит, что и Варек, и Иргай, и Марка, ограждавшие меня от лапанья приезжими мужиками, делали это не потому, что защищали, а просто я им была нужна непорченой. А говорить ни с кем не позволяли, чтобы случайно не прослышала, что тут девки как мухи дохнут. Тогда и лесные гоблины, наверно, сказка, чтоб одна дальше идти не вздумала.

   Отчего-то мелькнула мысль, что Коржик тоже обо всём знал… но отвёл меня в трактир и получил за это монету. Не зря он мне ничего толкового не рассказывал.

   Значит, верить никому нельзя. Если ты чужая, то будто и не человек вовсе…

   Наверное, пора мне загибать на запад. А то прибреду к Тихому озеру, к коркодилам. Ну, хоть кто-то мне искренне обрадуется!

   На пятый день мне повезло. Я буквально уткнулась носом в толстую берёзу, густо обросшую осенними опятами. Да тут две корзины настричь можно, причём грибы были хорошими, шляпки свежие, не с бурыми или чёрными, а с розовато-коричневыми пластинками, затянутыми понизу белой плёнкой. Развела костёр, повесила над ним свой чайник и решила, что наварю грибов, сколько получится. Соль у меня есть. Наемся до отвала, а остальное с собой прихвачу. Так и до людей дотяну…

   Ещё через день я вышла к небольшой деревеньке, где сумела за небольшую помощь одинокой вдовице — принесла воды да наколола дров — получить горбушку хлеба и солёный огурец. Но больше всего меня порадовало то, что, когда я помянула в разговоре лорда Асарана, оказалось, что хозяйка о таком никогда не слышала. Принадлежал Гусиный Пень, как называлась деревенька, какому-то лорду Ярсину. А впереди, в двух днях пути на запад, лежал город — Гифара. Я о таком тоже узнала впервые, и могла лишь приблизительно представлять, куда забрела. Но город — это именно то, что мне нужно.

   Закончилось тем, что хозяйка меня пожалела и позволила остаться ночевать на сеновале над хлевом, где стояли корова и две овцы, с уговором, что с утра я поколю ещё дров и слазаю на крышу, залатаю доской прореху. Я согласилась. Как тяжело одной, когда в доме мужика нет, сама знала не понаслышке.

   Первый раз за последнюю неделю, с тех пор, как пустилась в бега, я ночевала не под открытым небом. Мой плащ, пока колола дрова, высох у печки, и сейчас под ним было уютно и тепло. Снаружи продолжал моросить дождь, а я лежала на сене и думала…

   Выходило, что я теперь — преступница. Потому как ранила лорда, да ещё и обокрала, — кинжал так с собой и унесла. А он, похоже, дорогущий. Что со мной сделают, если пойду с повинной? Ох, не знаю. Наверное, посадят в тюрьму, никак не меньше. А если стану оправдываться, что он снасильничать хотел, так ещё могут сказать, что оклеветала благородного человека. Что значит моё слово против лордова, Варека и Марки? Да ничего, пустой звук… То есть в те места возвращаться никак нельзя. Хотя я и не собиралась. Мне в город, мага искать…

   С этим и уснула.

   Пробыла я у тётки Марфёны три дня, пока не закончился дождь. Помогла залатать прохудившуюся крышу, поправить завалившийся плетень, даже сумела постричь овец. Потом вместе разобрали шерсть.

   Пока работали, вели беседу. Я и сама не думала, что буду так рада человеческому разговору. Может, потому и разоткровенничалась.

   — Ты девка рукодельная, как же вышло, что одна-одинёшенька на дороге оказалась?

   — У меня бабушка умерла, а другой кровной родни нет. И приданого нет. А отчим решил меня выдать за старика, который уже двух жён в могилу загнал.

   — Ой, беда-беда. Но разве одной лучше?

   Я пожала плечами. Останься я в Красных Соснах, уже месяц была бы Гаровой женой. Как бы мне жилось, думать было страшно. Только, похоже, таких, как Гар, на свете пруд пруди. Даже лорд ничем не лучше оказался, даром что в золоте да шелках.

   — Так хоть жива пока…

   — И то правда.

   Напоследок Марфёна дала мне узелок варёной картошки и хороший совет. Чтобы, как дойду до города, шла прямиком в храм. Там и переночевать можно, и храмовники знают, кому в округе рабочие руки али прислуга нужны. Может, и для меня что найдётся.

   — Прости, деточка, оставить тебя на зиму не могу. Мне одной бы продержаться…

   Я понимала.

***

Городская стена была видна издалека. Понизу каменная, наверху — деревянная. Снаружи — вдоль дороги — лепились домишки. Подойдя ближе, остановилась, пытаясь понять, как люди проходят в Гифару и сколько с них за это берут.

   Наконец, решившись, окликнула пожилого дядьку, едущего из города на пустой телеге:

   — Дяденька, а сколько вход в ворота стоит?

   — Смотря зачем пришла.

   Ой!

   — Это как?

   — Тпрууу… — натянул мужик вожжи, заставляя притормозить гнедую кобылу. — Если торговать, али покупать, али на работу хочешь устроиться — то серебрушка. Ежели конный — верхом или на телеге — тоже всегда серебрушка. А кто идёт к лекарю или в храм — тогда половинка.

   — Спасибо, дяденька!

   Почесала нос. И как быть? Я хочу на работу, но не знаю, найду ли её тут. А в храм пойду точно. И денег у меня мало. Выходит, будет не таким уж лукавством заплатить половинку. Только у меня все монетки — целые. А ежели отдам целую, неужто мне стража что-то возвернёт? Это вряд ли. Значит, надо деньги разменять. А где?

   Медленно двинулась вперёд, озираясь по сторонам. Пока шла, сунула руку за пазуху, запустила пальцы в свой мешочек, нащупала одну монету, вытянула и крепко зажала в кулаке. Вот так. Всё, что есть, никому не покажу!

   Сперва я думала, что из моей затеи ничего не выйдет. А потом углядела, что чуть в стороне от дороги сгрудились телеги и полотняные палатки. Похоже, здесь останавливались те, кто не хотел платить за въезд в Гифару. Может, тут торгуют чем-нибудь дешёвым и даже мне нужным?

   Рядов было всего два, и торговали тут в основном привезённым из деревни — мешками картошки, бочонками огурцов да квашеной капусты. А к чему мне капуста? Наконец я заметила прилавок с грубыми нитками и иголками. Вот это точно пригодится! Подошла и спросила цену, ткнув пальцем в средних размеров моток серых ниток, из которого торчала игла.

   Продавец хитро прищурился:

   — Этот — пять медяков.

   Это много или мало, как узнать? Шесть медяков стоят две кружки пива в трактире или полтора стакана вина. А больше сравнить было и не с чем. Но, подумав, решила, что пока обойдусь — сейчас рваного на мне нет, есть только грязное да мокрое. Повернулась спиной…

   — Четыре! — крикнул торговец.

   А я уже решила не покупать. Да хоть три — переживу как-нибудь.

   Закончилось тем, что за один медяк купила две лепёшки с овечьим сыром. Есть-то по-любому надо! А в городе, чай, дороже выйдет.

   Отсчитала двадцать пять медяков, зажала в кулаке, остальное спрятала в карман. И поспешила к воротам — время уже за полдень, а я всё в чистом поле пугалом торчу!

   — Куда идёшь?

   — В храм.

   — Откуда сама?

   Похоже, пожилому усатому стражнику было скучно.

   — Из Гусиного Пня, тётка послала.

   — Как тётку зовут?

   — Марфёна…

   — Ну ладно, давай полсеребрушки и проходи.

   Высыпала на широкую доску зажатую в кулаке мелочь. Одна монетка чуть не укатилась за край, но дядька ловким щелчком отправил её к остальным.

   Я заторопилась прочь. Надо бы спросить, где храм, но если я — местная, так сама знать должна. Отойду подальше, тогда уж стану вопросы задавать.

   Дома были похожи на городскую стену — снизу из серого или бурого камня, наверху деревянные. И красивые — с фигурными башенками, хитрыми растущими из крыши окошками, резными ставнями. Кровли у тех, что побогаче, блестели железом, другие были крыты дранкой. Пройдя несколько домов, увидела башню выше крыш, на которой стоял человек в блестящем шлеме. А внизу, у широких ворот, переминалась с ноги на ногу запряжённая в повозку с огромной бочкой пара рыжих коней. Ух ты, пожарные! Отец про таких рассказывал.

   Вот тот, что наверху, наверняка со своего насеста храм видит. Может, покричать, спросить? Или не стоит?

   Побоялась.

   Зато через два дома заметила идущую куда-то нарядно одетую девушку и попыталась заговорить с ней. Та сначала испугалась, просто шарахнулась. А потом ткнула пальцем вперёд по улице и, когда я поклонилась, добавила:

   — На втором перекрёстке поверните направо.

   Выходит, я шла почти туда, куда нужно. Теперь точно разыщу! Только почему она ко мне обращалась, будто я не одна?

   Я упёрлась прямо в храм. Не узнать его было сложно — высокий, целиком каменный дом с куполом, похожим на яйцо, и двойными распахнутыми дверями. Робея, вступила внутрь, и замерла: до чего же тут чудесно! Сумрак, только тонкие свечки перед статуями богов сияют, а на белом каменном полу лежат яркие пятна от разноцветных стёкол в высоких окнах. И из этих прозрачных ярких кусочков целые картины составлены — вон конный рыцарь в доспехах и благословляющая его дева, а вот святой старец с длинной бородой и прильнувший к нему олень. И дух от свечей плыл дивный и чистый — пахло воском и душистыми травами.

   Стала ходить от статуи к статуе, пытаясь угадать, кто изображён, а потом уж разбирая подписи. До чего боги красивые! И лица мудрые и благостные… Опустилась перед нишей Богини-матери на колени, прося заступничества. Коли никого у меня нет, пусть она будет.

   И не заметила, как ко мне подошёл храмовник в длинной серой рясе, перепоясанной верёвкой.

   — Ищешь чего, отроковица?

   — Да, отец. Ищу приюта и работы, — слова легко, словно кто подсказал, слетели с уст.

   — А можешь что-то пожертвовать богам за помощь?

   Ох. У меня же денег совсем мало, и тёплых вещей на зиму совсем нет… Как отдавать-то?

   — Отец, а могу я отработать? Я усердная и сильная.

   — А что умеешь?

   — Готовлю, стираю, убираю, с огородом и коровами могу, шью, пряду… — заторопилась я.

   — Ладно, поглядим. Можешь остаться в нашем приюте на три ночи. Будешь помогать готовить и раздавать еду. Сейчас я тебя провожу, следуй за мной!

   Двухэтажное строение на заднем дворе называлось интересно — странноприимный дом. Было туда два входа — отдельно для женщин и для мужчин. Мужчины жили на первом этаже, и там же располагалась кухня, куда меня отвёл отец Ансельм. Молодая сноровистая женщина, мешавшая что-то в котле, из которого валил пар, обернулась:

   — Новенькая? Как зовут?

   Я замялась. Если меня ловят под именем Син, надо назваться как-то по-другому. Только в голову ничего не шло. Совсем. Открыла рот, закрыла… а потом ляпнула:

   — Белёна.

   — Да какая ж ты Белёна, если чёрная, как грач?

   Я пожала плечами, что, мол, не виноватая… Хотя, по-честному, именно я и виновата, это ж в мою дурную голову пришло взять имя сестры, которой то подходило намного больше.

   — Ладно, Белёна так Белёна. Садись картошку чистить. Умеешь?

   А то как же!

   И после трактира меня даже три ведра не напугают! А что, сиди себе в тепле и сухости, глазки выковыривай да кожицу потоньше срезай…

   — Ты откуда взялась-то, Белёна?

   Это она мне? Ой, да, мне…

   — Работу ищу. У меня бабушка померла, а идти некуда.

   — Ну, может, и найдёшь. Сюда горожане часто обращаются, если нужна подёнщица или прислуга.

   Ух ты! Может, и мне свезёт? Хороший совет мне Марфёна дала!

   Спали все в большой комнате, на постелях, разделённых ситцевыми синими занавесками. Свой мешок я положила под голову, а снятые сапоги запихнула поглубже под кровать. Мало ли чего.

   Люд тут был разный — в основном небогатые крестьяне да ремесленники, которые шли да ехали к родичам или по делам, а в храме остановились передохнуть. Ещё пара девок, как я, хотели найти работу на зиму. Но считали, что шансы не слишком велики, Гифара — город небольшой.

   После завтрака, убрав за всеми со стола и перемыв посуду, я договорилась, что отойду на пару часов — попробую поискать место. Кстати, вчерашний священник, отец Ансельм, заходил и справлялся, как у меня дела.

   Через два часа я вернулась понурая. Ничего не вышло. Обращалась и к людям на улицах, и в дома стучалась, справлялась, не нужна ли прислуга, только везде ответом было «нет». В одном месте попросили что-то под названием «рекомендации», я сначала не поняла, а потом сказала, что работала в придорожном трактире — и дверь перед моим носом тут же захлопнулась.

   Выходит, трактир — это не рекомендация…

   Вечером, после ужина, я по просьбе Лувы, так звали женщину, всем управлявшую, села подрубать новые занавески. Работа несложная, просто объёмная. Засиделись за полночь, пока глаза глядели и пальцы гнулись.

   А на следующий день ко мне подошёл отец Ансельм. Осмотрел с ног до головы:

   — Вижу, Белёна, ты почистилась, себя в порядок привела.

   Я смущённо кивнула.

   — Есть один запрос на работу — нужна прислуга в хорошем доме. Возьмут тебя или нет, тут уж воля хозяев, но я посылаю им трёх кандидаток, и ты — одна из них. Скажу прямо, если получишь место, то рассчитываю, что в благодарность ты поможешь Храму.

   — Хорошо, — снова кивнула я. Если уж так везде заведено, то что противиться. — Отдам целиком заработок за неделю.

   — Ну, так много не надо… — Отец Ансельм улыбнулся и махнул рукавом. — Просто, сама понимаешь, Храм живёт на пожертвования паствы. И чтобы мы могли помогать людям, вот как помогаем тебе, люди должны отвечать тем же.

   Задумалась… а ведь и правда! Мне в голову не приходило спросить, на какие деньги построен странноприимный дом, откуда берётся в котле еда для путников, чистые постели. Улыбнулась в ответ — выходит, тут всё справедливо.

   — Значит, кандидаток там ждут в двенадцать. Не опаздывай.

   Я долго колебалась — надеть мне нарядную красную рубаху, в которой меня посылали прислуживать лорду, или же свою, серую. Потом решила, что коли тут считают, что трактир — дурная слава, то нечего себя выпячивать. И надела своё. Пусть серое, скромное, зато аккуратное и чистое.

   Отец Ансельм дал мне адрес, написанный на бумажке. Да только для меня всё равно это было непонятно — откуда мне знать, где та Пчелиная улица? Пришлось просить объяснить на словах. Ой, далеко, три левых поворота и два правых. Остаётся надеяться, что я всё как надо запомнила.

   Перед уходом забежала в храм, поклонилась Богине-матери. Котомку прихватила с собой.

***

Хозяйку звали хитро — Лобелия тер Инрис. «Тер» в серединке значило, что она — благородная дама, леди. Вообще, если в имени есть «тер», то его обладательница или жена, или дочь лорда.

   И дом был под стать. Целиком каменный, светло-серый, строгий и красивый, с высоким крыльцом, а перед крыльцом — зелёный лужок с хитро стрижеными кустами.

   Я совсем заробела. Потому что на дорожке, ведущей через лужок, и даже на дороге толклось девиц пятнадцать. Большинство старше, увереннее, фигуристее, лучше одетые, чем я. Похоже, место и впрямь было завидным.

   Отойдя в сторону, тихонько встала у стены и стала ждать.

   Через какое-то время дверь отворилась, и на крыльце появилась дама в светлом платье, меховой накидке и с раскладной финтифлюшкой в руках. По уверенной походке, взгляду и стати сразу понятно — хозяйка. Была она совсем нестарой и очень красивой — волосы золотистые, уложены высоко надо лбом, а несколько закрученных прядей спускаются вниз, на шею.

   — Все собрались? Тогда начинаем. — Голос был чистым, но звучал повелительно. — Встаньте вдоль дорожки.

   Началась суматоха. Все претендентки, как одна, рвались оказаться ближе к даме. Я, вздохнув, что шансы мои аховые, пристроилась последней. Чего без толку суетиться, как курица на птичьем дворе?

   Леди внимательно наблюдала за происходящим с крыльца. И только когда шум стих, спустилась вниз, к нам. Прошлась вдоль шеренги — лицо невозмутимое, походка плавная. А ещё, когда она остановилась напротив меня, оказалось, что от неё приятно пахнет цветами. Дух лёгкий, сладкий, весенний... Уже я не зря сюда пришла, на такое диво поглядела.

   — Вы, — указала своей финтифлюшкой на темноволосую девушку, стоявшую пятой, — вы и вы, да-да, именно вы, последняя, выйдите вперёд. Хочу с вами поговорить. Остальные свободны.

   Девушки загалдели…

   — Обсуждать и размахивать руками можете где-нибудь ещё. А тут прошу не шуметь. — В голосе зазвучал приказ.

   Вот так да! И не кричит, не бранится, а все слушаются.

   Все девицы разом замолчали, как отрезало. А потом толпа растаяла быстрее, чем кусок сахара в горячей тайре. Остались только мы трое и леди Лобелия.

   — Теперь с вами. Представьтесь по очереди. Расскажите, что умеете делать. А я послушаю и решу, подходите ли вы этому дому.

   Первой начала темноволосая, стоявшая в ряду пятой. Шагнула вперёд и, растопырив локти, присела в книксене. Затараторила громко, помогая речи взмахами рук:

   — Зовут меня Тавасой, весной стукнуло осьмнадцать годков. Мамка научила меня и готовить так, что пальчики оближешь, и убирать, и стирать. И сильная я — могу одна пятимесячного порося поднять, — в подтверждение своих слов Таваса изобразила, какого размера поднимаемая свинья. Выходило, что немалого…

   — Достаточно, — остановила леди говорливую Тавасу. — Вы свободны.

   — А что не так?

   — Вы не подходите этому дому.

   Короткий рубящий жест складной штуковиной в руке завершил разговор.

   А я пыталась сообразить, что же Таваса сделала не в лад? Может, леди разговоров о свиньях не любят?

   — Теперь вы, — дама показала на меня.

   А у меня с перепугу и язык отнялся. Сглотнула, присела, и заговорила негромко, как могла чётко проговаривая слова:

   — Моё имя — Белёна. Мне только что исполнилось шестнадцать лет. Умею вести хозяйство, ухаживать за цветами, — почему-то мне представилось, что огорода у такой дамы быть не может, а вот сад есть почти наверняка, — держать дом в чистоте, готовить, шить. Стараюсь быть опрятной и аккуратной. Работу люблю.

   — Хорошо, — кивнула леди. — Задержитесь пока. Теперь вы!

   Третья девушка закашлялась. Потом заговорила, голос был высоким, почти писклявым.

   — Меня зовут Викари, мне семнадцать. Хорошо готовлю, прибираю, па-аслушная… — тут Викари дала петуха.

   — Всё, всё, всё, — перебила леди. — Довольно. — И пожаловалась в пространство: — Похоже, выбора-то у меня и нет. Ну что же, попробуем.

   И поманила меня за собой к крыльцу.

   Мне до смерти было любопытно, почему же хозяйка выбрала меня. Я ведь не самая рослая, не самая фигуристая, не самая умелая... так почему? Можно ли спросить? Или разумнее промолчать? Вон как она всех остальных на полуслове обрезала.

   Решила, что смолчу, так мудрее будет.

   — Итак, — обернулась леди, едва мы зашли в дом. — Теперь ты — моя прислуга, а не чужой человек, так что звать я тебя стану на «ты». И имя Белёна мне не нравится. Переделаем на Белинда. Или, ещё лучше, Линда. Благозвучно и приятно, согласна?

   Я кивнула. Да хоть горшком обзывайте, только не выгоняйте.

   — Ты должна отвечать «Да, леди Лобелия» или «Нет, леди Лобелия». Поняла?

   — Да, леди Лобелия, — озарило меня.

   — Тебе, наверное, интересно, почему я взяла тебя. Так скажу: вуль-гар-ность! — Незнакомое слово прозвучало гневно, как название стыдной болячки. Глаза леди сверкнули, она продолжила: — Чего я в этом доме не потерплю, так это вульгарности! Топают, растопырив локти, кричат — фу! Прислуга в благородном доме позволять себе такого не должна, ясно тебе?

   — Да, леди Лобелия!

   Ой, как же хорошо, что я ту красную рубаху не надела и про трактир ни словом не обмолвилась. Но надо узнать поточнее, что за зверь эта вульхарасть. Чего мне ещё делать не надо?

   — За тебя, Линда, поручился отец Ансельм из Храма. Сказал, что ты честная и очень работящая. На это и рассчитываю. Я, со своей стороны, прослежу за тем, чтобы ты научилась тому, что должна знать хорошая прислуга. Жду от тебя старания и прилежания. Характер не показывай, я такого не люблю. Если справишься, оплата будет один серебряный в день, то есть семь в неделю. Последнее: носишь форму, живёшь в этом доме, ешь на кухне, по дому ходишь тихо, не топая, голос не повышаешь. Всему необходимому тебя научит Кайра. Иди на кухню, к ней. Вечером спрошу отчёт.

   Я присела, склонив голову. Леди Лобелия едва заметно кивнула в ответ и, повернувшись спиной, ушла вглубь дома. А я осталась стоять и соображать, где тут может быть кухня. По запаху, что ли, искать?

   Но если нужно быть тихой и молчаливой, как рыба, — буду.

   Мне не привыкать.

ГЛАВА 6

Каждому человеку в течение дня представляется

   не менее десяти возможностей изменить свою жизнь.

   Успех приходит к тому, кто умеет их использовать.

   А. Моруа

   Скоро я узнала, в чей дом попала. Муж леди Лобелии, лорд Канрит тер Инрис, занимал важный пост в мэрии, то есть в городском управлении. Не староста, но около того, он разрешал или запрещал — это называлось хитрыми словами «визировал» и «регистрировал» — всякое строительство.

   Вообще, новые слова сыпались на меня, как сухой горох из опрокинутого решета. Раскладная финтифлюшка, которую крутила в руках леди Лобелия, именовалась веером. Этот дом было принято называть «особняком Инрис». А дома вообще почему-то назывались недвижимостью. А как с дорогами или деревьями — те, что ли, движимость? Ну, реки, те да, текут. Но какой-нибудь дуб, что с ним? Непонятно.

   Ещё оказалось, что многие слова я говорю не так, как нужно. Например, надо не «шкап», а «шкаф». А кроме шкафа есть гардероб, сервант, буфет, комод, горка, стеллаж и ещё куча мебели с такими названиями, что сразу и не запомнишь. Занавески звались красиво — гардины и портьеры. Между делом выяснилось, что такое балкон. В доме на втором этаже имелась огороженная открытая площадка с видом на сад.

   Сама я старалась с дурацкими вопросами не лезть. Просто запоминала услышанное по мере сил и пыталась открывать рот пореже, только когда спрашивают. Потому что поняла — мне невероятно, сказочно повезло.

   Темноволосой кареглазой Кайре, которой меня отдали в подчинение, перевалило уже за двадцать, и она была замужем за садовником, Петаром. Кайра меня и учила, как и что делать, потому что тут всё было по-другому. Например, в избах полы метут и моют. А столы скоблят ножом добела, соскребая жир и грязь. А здесь мебель — полированную да лакированную — протирали до блеска специальными тряпочками, пропитанными душистым жидким воском. Пыль смахивали метёлками из перьев. Бронзовые ручки на дверях и светильники на стенах начищали сукном. А вот старинные бронзовые же фигурки не тёрли, а только бережно обмахивали от пыли и лишь иногда мыли с мылом — чтобы не повредить какую-то патину. Серебро доводили до сверкания резко пахнущей жидкостью — нашатырём, а кое-что чистили зубным порошком. Наконец, пол — он звался паркетом — натирали до зеркального блеска. Сначала на чистый паркет наносили щёткой мастику, а потом тёрли её, пока дерево не начинало сиять.

   Я сумела понять, что главное для меня пока — ничего не сломать и не испортить. Вокруг было множество лишних, ненужных и при том хрупких вещей, обращаться с которыми требовалось умело и крайне бережно.

   Меня обрядили в саржевое платье синего цвета. Причём пришла специальная женщина — модистка — и подогнала одёжу по фигуре. Вышло очень аккуратно и нарядно: тонкая талия, длинная, до лодыжек, юбка, из-под которой выглядывала белоснежная полоска кружев второй, нижней юбки, такие же кружева по шее и, напоследок, небольшой передник. Поначалу я очень боялась испачкаться, но оказалось, что грязи тут почти нет, а ткань немаркая и такая, которую легко отряхнуть.

   Поселили меня под самой крышей, в дальнем от хозяев крыле. Комната была маленькой, но настоящей и отдельной. С окном, кроватью, шкафом, масляной лампой на тумбочке и даже засовом на двери. Я была в восторге, но Кайра строго сказала:

   — По вечерам долго не засиживайся. Будешь по утрам зевать — наймём кого-нибудь другого.

   Я согласно закивала. Да, высыпаться надо, ведь нового на меня сейчас сыпалось больше, чем за всю предыдущую жизнь. И даже при том, что сама я почти не раскрывала рта, Кайра без конца меня поправляла. Оказывается, правильно было произносить не «ярманка», а «ярмарка». Но вообще говорили «сходить на рынок» или «сходить за покупками». А воспитанные дамы и на рынок не ходили, а только могли «прогуляться по магазинам».

   Манеры у меня тоже были неправильными. То есть вела я себя не так, как принято в городе. Локти за едой на стол, оказывается, не ложат. То есть не кладут. Щёку кулаком не подпирают. Когда стоишь, локти следует держать прижатыми к бокам. Руками, как курица на взлёте, не махать. Голос не повышать… и так далее до бесконечности. Кстати, слово «бесконечность» я тоже услышала от Кайры. И оно мне понравилось необыкновенно. Загадочное такое, как звёздное небо.

   Я только радовалась, что во время приёма на работу впала с перепуга в ступор, отчего и вела себя почти правильно. А чувствовала бы себя уверенно — наверняка бы просвистела мимо!

   Хозяев я видела редко. При встрече леди Лобелия мне кивала, иногда спрашивала, как идут дела. Я в ответ приседала и негромко отвечала, что всё прекрасно, и я рада служить в её доме. На том разговор и кончался. Я захлопывала рот, стараясь не ляпнуть лишнего.

   Лорда Инриса я поначалу боялась — какой тот? Но быстро поняла, что хозяину особняка совершенно нет дела до прислуги. Возможно, этот высокий строгий мужчина и не подозревает, что я есть в доме. Пыли нет, всё чистое, а почему — не его забота. Возвращался со службы лорд Инрис вечером к ужину, а на стол подавала Кайра. Мы только однажды столкнулись с лордом поутру в прихожей. Он чуть удивлённо на меня взглянул:

   — Ты кто? — и, не дожидаясь ответа, пробормотал под нос: — А, понял, новая горничная Лобелии. Хорошо… — И продолжил путь.

   Через неделю я получила на руки семь серебрушек. Выдала мне их Кайра. И сказала, что испытательный срок я прошла и меня берут.

   Я поклонилась, сказала спасибо и попросилась в храм, объяснив, что обещала поблагодарить отца Ансельма за помощь.

   На самом деле я боялась, не скажет ли Кайра, что из дома выходить нельзя. Но та лишь пожала плечами:

   — Иди. Только вернись к обеду, поможешь готовить. У тебя есть два часа.

   Вот так! Выходит, никто меня тут силком не держит. И говорить я могу с кем хочу!

   В Храм я отдала пять серебрушек.

***

Прошёл почти месяц. На улице сильно похолодало, по утрам деревья в саду за домом стояли в инее. Я богатела неделю за неделей. А ещё — и сама это заметила — стала по-другому себя держать. Даже волосы теперь заплетала не в простую деревенскую косу, а укладывала двумя волнами над ушами, а сзади наворачивала пучком, как научила меня Кайра. Она же одёргивала меня всякий раз, когда в речи пробивался деревенский говорок с разными «обалдеть» или «враскорячку». Но, хоть я и подружилась с Кайрой, о том, что случилось в трактире на южной дороге, не рассказывала. А кинжал лорда Асарана завернула в тряпицу и спрятала на самое дно лежащего под кроватью мешка.

   Зато я попробовала узнать о том, есть ли в городе маги. Кайра с интересом уставилась на меня:

   — А зачем тебе, Линда?

   — Посмотреть очень хочется. Никогда ни одного мага не видела.

   — Я видела. По виду они совсем обыкновенные, люди как люди. И не догадаешься… Но тут, в Гифаре, вроде их нет.

   — А они за деньги колдуют?

   — По-разному. Я так слышала, что если маг сильный, ему и деньги не нужны. Он может все потребное себе из воздуха достать. Зачем ему работать?

   Как это — из воздуха? Что, и еду, и дом, и всё остальное? Разве так бывает?

   Но, как бы то ни было, выходит, в этом городе нужного мне человека не найти. Хотя так ли он мне нужен? Если сравнить мою жизнь сейчас с тем, что было в Красных Соснах или на постоялом дворе, то я будто на небесах очутилась. Как мне это бросить, чтобы уйти снова непонятно куда неведомо зачем? Да и казалось, что мне помогли боги. И если я этот дар отвергну, то впредь вступаться за меня они не станут.

   — А эльфы? Говорят, они живут далеко на западе и никого к себе не пускают. Это правда?

   — Вот эльфов я не встречала, — засмеялась Кайра. — Не хочешь сходить на рынок, у нас масло с сыром кончаются?

   Самостоятельные походы за покупками тоже стали новостью. Сначала я просто сопровождала Кайру. Запоминала, куда та ходит, у каких торговцев берёт товар, в какую цену. Потом меня стали посылать одну. Кайра, узнав, что буквы я кое-как разбираю, стала давать мне список потребного на бумажке — сама она была грамотной. А я, в свою очередь, должна была по возвращении в особняк записать, чего и сколько купила и сколько денег потратила. Я пыталась было объяснить, что писать совсем не умею, но Кайра ответила, что учатся все, и тут вопрос в старании и прилежании, а не в талантах. Так что обязана справиться.

   На записывание у меня уходило времени не меньше, чем на сам поход за снедью. А Кайра ещё и посмеивалась — она-то вела большую амбарную книгу по домоводству, куда и переносила красивым почерком мои жуткие каракули.

   — Силетка — это у нас что? Жилетка? А, нет, это такая рыба… — и смотрит ехидно на меня, веселится.

   Я понимала, что она не со зла, а для моей же пользы, но всё равно было обидно. Закончилось тем, что я попросила книгу, чтобы учиться писать. В особняке была целая отдельная комната, от пола до потолка набитая книгами, с которых я два раза в неделю обметала пыль, — библиотека. Неужели там нет такой книги?

   — Учебник, значит? — прищурилась Кайра. — Спрошу у леди Лобелии, может, где-то тут есть букварь. Поглядим, что у тебя выйдет.

   Да мне бы хоть как-то, чтобы длинные слова читать и чтобы надо мной не смеялись. Я уж постараюсь!

   Букварь нашёлся. А старалась я по вечерам, у себя в комнатке, перерисовывая в купленную за два медяка тетрадку страницу за страницей из даденной книги. Каждая страница — одна буква со всеми видами написания, и всякие слова, где та встречается. Пальцы не слушались. Результат стараний отражался в основном на моих руках и лице — я ходила перемазанная в чернилах. Причём они не смывались, только линяли и выцветали примерно за неделю.

   В результате мне пришлось явить недюжинные осмотрительность и проворство, чтобы не попадаться в таком виде на глаза леди Лобелии — вряд ли бы та одобрила наличие девиц с чёрными пальцами и синими щеками у себя в доме. Дошло до ныряния под стол с натягиванием на себя скатерти и пряток за занавесками.

   Надо бы что-то придумать, чтоб не ходить перемазанной.

   Выход нашла Кайра. Поглядела, как я прячу руки за спину, и сказала:

   — Пиши пока карандашом.

   А ведь верно! А как наловчусь давить ровно и выводить плавно, тогда уж можно и чернилами.

   Зрела мысль, что если научусь читать как следует, смогу найти в библиотеке что-нибудь о драконах или магах. Неужели столько книг, а о них — совсем ничего нет?

   Но читать я стала увереннее. Наверное, сейчас бы я сумела разобрать то письмо, только лист, пока брела по лесу под дождём, намок, слипся, чернила расплылись, а строчки превратились в пятна и разводы. Осталось лишь внизу «Навечно твой…», а кто твой, и не разберёшь… Жаль.

   Как-то раз днём меня позвала леди Лобелия. Сначала расспрашивала о том, что и как делаю. Нравится ли мне в доме, куда хожу за покупками, что беру...

   Осторожно подбирая слова, стала отвечать. Например, я уже знала, что женщин нельзя звать девками, бабами или тётками. Надо по-другому. Если благородная, то дама или леди. Если простолюдинка, то девушка, горожанка или крестьянка. Или, в крайнем случае, можно сказать «эта особа».

   И всё равно опростоволосилась, ляпнула не то, что надо. Хотела объяснить, что стараюсь выбрать самое лучшее и свежее для таких уважаемых и достойных хозяев, гордо произнесла «рентабельные господа…», а леди Лобелия отчего-то порозовела, замахала веером и стала кусать губы. Оказалось, уважаемый — респектабельный. А рентабельный — это тот, с которого деньги берёшь, чтобы получить прибыль побольше. Неудобно вышло.

   — Не смущайся, приятно узнать, что прислуга довольна оплатой, — улыбнувшись, кивнула леди Лобелия. — А теперь пройдись по комнате и поклонись.

   Я послушно обошла вокруг стола и присела.

   — Нет, не так. Следи за моей рукой. — Хозяйка легко поднялась с дивана и сделала поклон, изящно, непринуждённо. Я смотрела на руки, как она велела. А руки были не врастопырку и не висели сосисками вдоль туловища, а легко всплеснули, будто птичье крыло, кисть красиво описала полукруг. Я машинально повторила жест.

   — Именно так. Вижу, ты поняла. Тренируйся, пока не сможешь делать это грациозно, как требуется.

   — Да, леди Лобелия, буду стараться.

   — Чувствую, что ты осваиваешься, Линда. И манеры изменились, и речь. Хорошо. Продолжай в том же духе.

   И вышла из комнаты.

   Зачем всё это надобно, я не поняла. Но было приятно, что меня похвалили.

   В доме шла своя жизнь, в которой я участия не принимала. К леди Лобелии приезжали гости — другие леди и лорды из мэрии, устраивались званые обеды, как-то вечером был праздник, называвшийся «бал». Мне он понравился больше всего, потому что даже на кухне, где я мыла тарелки, слышалась чудесная музыка.

   В других особняках по соседству тоже жили важные господа, а у них была прислуга. Я познакомилась — то есть начала здороваться на улице — с двумя девушками. Но пока их сторонилась, потому что не знала, о чём принято и можно говорить, а о чём — нет.

***

В тот день выпал первый снег.

   Я закончила протирать перила парадной лестницы, ведущей на второй этаж, и, вооружившись метёлкой из перьев, лейкой для цветов и тряпкой, направилась в библиотеку — наводить порядок. На душе было светло и спокойно, словно настал праздник.

   Полив в библиотеке стоящие на окнах папоротники в глазурованных терракотовых горшках, занялась книгами. Влезла со своей метёлкой на раскладную деревянную подставку из пяти ступеней и стала обметать корешки томов и края полок. Названия были непонятными, но я не переживала — и так в голове из-за непрерывно сыпавшегося на меня града новых слов царила неразбериха. Махала себе метёлкой и напевала песенку из букваря4:

   Ничто — кружочек

   В колечке дыма,

   Бесцветный нолик

   На голой стене,

   Ничто непонятно и неуловимо,

   Ничто исчезает

   В открытом окне…

   Встав на цыпочки, чтобы дотянуться до самого верха, повернулась — и, ойкнув, чуть не свалилась с лестницы. Рядом с ней, почти подо мной, стоял незнакомый парень и с интересом меня разглядывал.

   Волосы густые, светлые, ниже плеч. Глаза синие. Одет хорошо. А больше сверху ничего не понять.

   Я замерла. Парень поднял бровь, улыбнулся и сказал:

   — А я всё думал, когда ж ты меня заметишь. Ты новенькая, да?

   — Да.

   — Я тебе помешал?

   — Н-нет.

   Как я должна себя вести? И как его называть? И кто он вообще такой? Раньше в доме я его не видела.

   — Тебя как зовут?

   — Линда. Простите, я пойду.

   Торопливо спустилась вниз, протиснувшись вдоль полки так, чтобы не коснуться его даже рукавом. Теперь было видно, что парень на голову выше меня. И одет не особо нарядно, но добротно.

   Схватив лейку, не оглядываясь, выскочила из библиотеки. И побежала на кухню.

   Я знала, что Кайра на мои вопросы о хозяевах и доме отвечать не будет. Но как-то же предупредить надо, что по комнатам ходит незнакомый человек?

   Так и сказала:

   — Кайра, в библиотеке чужой!

   — Ну-ка, опиши, как выглядит?

   — Высокий, глаза синие, куртка замшевая коричневая…

   — Волосы светлые? — перебила меня Кайра.

   — Да.

   — А, ну всё в порядке. Не обращай внимания.

   — А кто он?

   — Так, один родственник, — неопределённо ответила Кайра. И добавила: — Если с библиотекой закончила, сбегай на рынок, купи кусок грудинки попостнее, дюжину яиц, сахар, знаешь, нужен свекольный, и в бакалее — чёрного перцу и порошка шоколаду.

   Я кивнула.

   Снег скоро растает, первый никогда долго не лежит, и посмотреть на белый покров, вдохнуть эту влажную морозную свежесть хотелось невероятно. А ещё следовало поискать на рынке для себя варежки и шапку. Вот-вот станет действительно холодно — а я так себе ничего и не купила, берегла деньги. Сейчас у меня уже много, наверное, можно потратить несколько монет на необходимое.

   Выбежав через чёрный ход из дома, замурлыкала под нос недопетую песенку:

   Учёный скажет,

   Меня жалея,

   Ничто — это просто

   Нет ничего.

   Учёный, конечно, меня умнее,

   Но я говорю

   Красивей его.

   Мне ужасно нравилось это «меня умнее». Будто такой взгляд давал надежду, что однажды я поднимусь выше, смогу заглянуть туда, куда по рождению хода мне быть не должно. Словно тёплый свет из щёлки в приоткрытой двери…

   Пробегала я больше часа, надышалась зимней свежестью, раскраснелась, проветрилась. Всё, что нужно было, я нашла — и порошок шоколада, и вязаные из мягкой серой шерсти шапку и шарф.

   А о незнакомом парне забыла напрочь.

   Но через три дня я столкнулась с ним снова. Опять в библиотеке, где он сидел в кресле, нога на ногу, с толстым томом в коричневой коже на коленях.

   — Здравствуй, Линда.

   Настороженно посмотрела на него:

   — И вам доброго дня, господин.

   Сначала хотела назвать лордом, а потом засомневалась, Кайра же не сказала, чей он родственник. Да и родственники бывают разными. Некоторые такие, что лучше б и на глаза не показывались.

   Попятилась к двери. Вернусь сюда попозже, когда он уйдёт.

   — Я мешаю тебе прибираться?

   А как он думает? Я буду кверху задом пыль под стеллажами протирать, когда он тут в кресле расселся?

   До сих пор всё было замечательно — лорд Канрит проводил целый день на службе; леди Лобелия за хозяйством присматривала, но пока всё шло гладко — не вмешивалась, так что мы её почти и не видели. Но если в доме появится кто-то ещё — придётся приспосабливаться. Неприятным этот парень не казался, но после постоялого двора я стала смотреть на мужчин с подозрением, без разницы, хороши те собой или нет.

   — Простите, я вспомнила, что есть другие дела.

   — Останься, поговорим немного.

   — Не могу… — и поспешно отступила в сторону кухни. Ретировалась, культурно говоря.

   С кем бы посоветоваться? Я ж совсем не представляю, как себя вести.

   После того как два дня спустя я снова наткнулась на незнакомца, теперь уже в гостиной, где тот устроился за столом и что-то писал, я всё же решилась подойти к Кайре.

   Та пожала плечами:

   — Не переживай зря, ничего он тебе не сделает. Прости, Линда, большего сказать не могу. Ты же знаешь, обсуждать хозяев и то, что происходит в доме, нам запрещено даже между собой.

   Я благодарно улыбнулась Кайре. Главное я услышала — можно не бояться. А такие порядки я тоже понимала — будь я леди, было ли бы мне приятно, если б за спиной слуги шептались? Точно ведь нет.

   Так что не моё дело, кто он, откуда и что тут делает. Я должна заниматься тем, чем поручено. Но постараюсь на глаза лишний раз не попадаться — сейчас мне живётся хорошо, и хочется, чтобы впредь так и продолжалось.

***

Снег выпал уже в третий раз, приближался главный праздник в году — День Середины Зимы. В доме всё чистили, убирали, перетряхивали. Серебро и хрустальные подвески люстр сверкали, стёкла окон блестели, паркет сиял, пахло воском, снегом и свежестью. Петар, муж Кайры, вытащил на снег все ковры из дома и, положив ворсом вниз, выбил. Парадную дверь украсили большим венком из еловых веток и остролиста с алыми ягодами.

   Меня отправили на чердак, искать крестовину для ёлки, которую должны были привезти завтра. Кайра дала лампу, объяснив, что окошки под крышей крошечные, а потому на чердаке даже днём темно, и сказала, что вроде положила крестовину где-то справа, возле старых вешалок.

   На чердаке я ещё не была. С лампой в левой руке и большим ключом в правой поднялась по поскрипывающим деревянным ступеням, машинально отметив, что надо б и тут пройтись потом с тряпкой — вон по углам сколько пыли скопилось. Дверь тоже была деревянной, тёмной, с длинной продольной трещиной. Старая, похоже. Пришла мысль — интересно, когда же был построен этот дом? Камень не стареет и не ветшает, но дерево всё же не вечно. Вот и эту дверь повело…

   И хорошо повело. Я с ключами не часто дело имела, в деревне всё больше в ходу засовы, крючки да щеколды, а тут и вовсе — сунула ключ в дырку под ручкой, а он не поворачивается. А давить сильнее страшно — вдруг сломаю? Потыркала ключ туда-сюда. Можно утопить по самую головку, можно почти вынуть. И как понять, когда пытаться провернуть? Эх-х… Помаюсь ещё, попробую, но чую, придётся звать на помощь Кайру, а та сейчас занята, желе к обеду готовит.

   — Не в ту сторону, — послышалась сзади.

   Обернулась — за моей спиной стоял тот самый парень. Сейчас в синем камзоле, на ногах — не сапоги, а домашние кожаные туфли.

   — Давай помогу.

   Поклонилась и протянула ключ. И — боком-боком — отступила к стене так, чтобы не задеть его ненароком.

   Он, словно не заметил моего манёвра, подошёл к двери, подпёр ту плечом и, сунув ключ в скважину, легко повернул. Замок щёлкнул.

   — Вот и всё. Заходи.

   Я снова поклонилась, чувствуя себя растерянной. Кайра сказала, что бояться не надо. Но разумно ли идти на тёмный чердак вдвоём с незнакомцем?

   — Боишься, что ли? Меня Янисом зовут, я тут раньше жил.

   Это должно меня успокоить?

   Только делать нечего. Взяв лампу в руку — если чего, ей и стукну! — зашла на чердак. Огромный — углов в полумраке не разглядеть! Тут и старая мебель, и какие-то сундуки, а вон и рогатины на палках — вешалки. Просеменила к ним, углядела лежащую на полу крестовину, схватила и, обогнув зашедшего следом за мной Яниса, поспешила к выходу.

   — Эй, лампу-то мне оставь! А ключ я потом сам на место повешу, — одёрнул меня парень.

   Развернулась к нему, не выпуская крестовины из рук, поставила на пол светильник, сделала книксен и заторопилась к лестнице.

   Уже спускаясь, сообразила, что за всё время не произнесла ни слова. Даже «спасибо» за помощь не сказала.

   Отнесла крестовину Кайре. И, замявшись, добавила, что ключ и лампу оставила господину Янису, который тоже зашёл на чердак.

   Кайра кивнула. Но лицо показалось мне неодобрительным, словно я сделала что-то не так. Но я ж ничего и не делала!

   Взяв банку с гречневой крупой, села за стол, перебирать.

   На День Середины Зимы в доме устроили праздник. Из примыкавшего к гостиной зала для танцев слышались музыка и смех. Я осталась помогать на кухне — прислуживали гостям несколько специально приглашённых лощёных, изящных девушек с безупречными манерами. Я понимала, что пока мои кривые книксены к такому и близко не стоят, так что рядом с господами — лордами в нарядных камзолах и леди с пышными юбками и голыми, не по зиме, шеями и руками, делать мне нечего. Только позориться.

   О нас тоже не забыли. Кайра сказала, что нам разрешено выпить по стопке вишнёвой наливки с куском пирога, а ещё в честь праздника всех наградили. Мне передали от хозяйки три серебряные монеты и пожелание стараться не меньше, чем до сих пор. Я вслух поблагодарила и пообещала, что приложу все силы. А про себя подумала, что это первый подарок, который я получила с тех пор, как не стало мамы.

   Второй подарок — маленький бумажный пакетик — оказался привязан белой ленточкой к ручке двери моей комнаты. Сначала, увидев его, я растерялась. Огляделась вокруг — никого. Прислушалась — тихо. Потрогала пальцем — не кусается. Тогда отвязала и взяла, решив посмотреть, что же там такое?

   Сначала вытряхнулась бежевая карточка, на которой было написано: «С праздником, Линда. Это тебе за твою песенку». Потрясла пакетом посильнее — и оттуда выпала брошка: изогнутая серебряная веточка с зелёным камушком.

   Я уставилась, не веря глазам. Это — мне?

   Красивая какая… и дорогая. Точно, дорогая. От кого она, сомнений не возникло. Но что теперь с ней делать? Как я должна поступить? Если мне её подарили, значит ли это, что теперь эта чудесная, пленительная вещь — моя? Или брать такое нельзя и нужно её вернуть? Но, если верну, не будет ли это оскорблением? Отдам назад — а Янис пожалуется на мою грубость, и меня отчитают или, хуже, выгонят.

   Ох! Как она мне нравится… как не хочется возвращать… Но лучше б мне её не дарили вовсе!

   Положила брошку перед собой и, решив не паниковать, ведь до утра время подумать точно есть, начала размышлять. Вот как было с гостинцами в деревне? Если парень приносил девке сладости с базара, кулёк земляники из лесу, даже цветные ленты в косы, этим он давал понять, что та ему нравится. А девка могла спокойно подарок взять, ничего взамен не отдавая и не обещая. Правда, если парень был совсем не по нутру, обычно подношение отвергали, да так, чтобы больше не подъезжал. Зато, если девка дарёные ленты в волосы вплетала, то это был знак, что ухажёр ей тоже по сердцу. А вот если сладости подругам отдаст — то понимай, как знаешь: то ли она халву не любит, то ли ты сам не настолько мил.

   Но если преподносились дорогие подарки — полушубок али подушка пуховая, то брать их можно было, только если у самой намеренья серьёзные. Обычно такие дары сопутствовали сватовству.

   Выходило, что носить красивую брошь с камушком в цвет моих глаз точно нельзя. Если приколю, то Янис решит, что он мне приглянулся. Но вот дорогая она по меркам лордов или как? Или тут правила вообще другие?

   Что делать-то?

ГЛАВА 7

Не принимай благодеяний,

   без которых можешь обойтись.

   И. Кант

   Брошь я решила вернуть. Лучше пусть меня хозяйка за невежество отчитает, чем непонятно во что влипнуть. В особняке мне жилось хорошо, работа была нетяжёлой, и притом я узнала много нового. Стала вести себя по-другому, говорить мудрёнее, вернее, правильнее, лучше читать. А намедни Кайра сказала, что если ещё подучу письмо, то она доверит мне самой делать записи в амбарной книге, а сама станет только проверять. Терять всё это совершенно не хотелось. «Не разжигай огня, коли не хочешь пожара!» — говорила баба Рила и была права. Мне сложности без надобности.

   Теперь только бы сообразить, как этот возврат обставить. Сначала решила, что тоже напишу записку и положу вместе с брошкой в тот же пакет. Сев, старательно вывела на листе из тетради: «Благадарю за падарок, но пренять ни магу. С Новым Годом!» Перечитала — и засомневалась. И буквы все кривые-косые, на пьяный завалившийся плетень похожие, и слова выглядят как-то странно. Попросить проверить Кайру? А та захочет помогать?

   Выходит, придётся как-то лично объясняться.

   Взглянула ещё раз на брошь… Ой, до чего же жалко отдавать… а что поделаешь?

   Спустившись вниз, заглянула к Кайре на кухню, узнать, нет ли срочных поручений. Если нет, собиралась пойти прямо в библиотеку — чего кошку за хвост тянуть? Но оказалось, что работа для меня есть — нужно после вчерашнего праздника прибраться в зале.

   Вооружилась щёткой на длинной ручке, совком, ведром с тряпкой и пошла. Дело нужное, а заодно на ёлку лишний раз погляжу — таких игрушек, как на ней, я прежде не видела. Румяные фрукты, домики с сосульками на крыше, всадники на конях, шары со звёздами, русалка с зелёным хвостом, три разноцветных дракона на верёвочках и сусальная звезда на макушке — вот это ёлка! Жаль, что наверняка скоро хвоя осыплется. Зато как она сейчас пахнет!

   Провозилась цельных два часа — подмела весь зал, протёрла хорошо отжатой тряпкой пол, на который явно что-то пролили, причём не один раз, почистила мебель, поправила гардины. Посмотрела на содеянное: красота, хоть снова празднуй! Повернулась к дверям — в проёме стоял Янис.

   Я от неожиданности разом все слова растеряла. И мысли тоже. Наверное, оттого и сотворила что-то вовсе несусветное. Сперва двинулась навстречу, а в последний момент сообразила, что брошь отдать не могу, потому как руки заняты, — ну и, чтоб освободить, сунула ему ведро со щёткой. Мол, подержи. Он тоже вроде как растерялся — сначала схватил протянутое, а лишь потом понял, что сделал. Глазами заморгал, лицо вытянулось… А я — вот ничему дуру не научишь! — ещё и присела в книксене. Вроде как поздоровалась. Это после ведра-то со шваброй!

    — Добрый день! — говорю.

   И за воротник ухватилась, где к изнанке, чтоб не потерять, прицепила брошку. Отколола, зажала в правой ладони, а левой схватилась за палку щётки, дескать, давай мне ту назад. Янис поначалу не понял, что щётку вернуть надо, даже на себя дёрнул. А как отдал, я ему в ладонь сразу брошку и сунула. И вцепилась в ведро, мол, давай тоже!

   Он ручку отпустил, но так на меня прищурился, что даже не по себе стало. Открыл ладонь с брошью, смотрит.

   — Благодарю, — коротко взглянула ему в глаза и потупилась, — только принять не могу.

   И боком-боком, мимо в дверь и скорее к кухне.

   Почему-то сейчас я была совсем не рада празднику.

   Несколько дней было тихо. В библиотеку я заглядывала с осторожностью, проверяя, прежде чем зайти, что там пусто. А сама ждала нахлобучки от леди Лобелии или хотя бы от Кайры. Но ничего не происходило, и это было ещё хуже.

   Однажды днём Кайра отрядила меня отнести чистые полотенца в господское крыло. Бельё мы обычно стелили вместе, так сподручнее, а вот воду в цветочных вазах или морс в хрустальных кувшинах на столах меняла я одна. Бельё, кстати, сами мы не стирали — его отдавали в прачечную, где простыни кипятили, полоскали, подкрахмаливали и гладили огромными чугунными утюгами, наполненными горячими углями. И возвращали нам аккуратной белоснежной кипой, переложенной веточками душистой лаванды. Хорошо быть лордом!

   Я, как обычно, поднялась на второй этаж по парадной лестнице, пробежалась по коридору, заглядывая в комнаты, а, закончив дела, решила спуститься по дальней лестнице в конце крыла. Та была узкой, заворачивалась полукругом, зато на ней имелось два окна. Одно, как в храме, витражное, отбрасывающее на ступени яркие радужные блики, только изображены были не святые, а незнакомые мне пурпурные цветы с острыми, похожими на мечи листьями. А другое просто выходило в заснеженный сад, который и сейчас был удивительно хорош.

   И вот в саду-то я его и углядела. Янис, в белой расстёгнутой рубахе и чёрных штанах в обтяжку, упражнялся с мечом. Я так и застыла у окошка. Никогда прежде не видела, как дерутся на мечах. Даже просто как обнажённое лезвие держат. Янис стоял на расчищенной от снега дорожке ко мне полубоком. Поднял клинок — сияющий, даже на вид опасный и острый — в вытянутой руке. Потом отсалютовал, словно приветствуя невидимого противника, и стал делать попеременно выпады, отскоки, рубящие движения. Выходило у него плавно, изящно, стремительно и в то же время без лишней суеты. Вот как тот взмах руки леди Лобелии — когда кисть на секунду показалась крылом взлетающей птицы.

   Сердце отчего-то забилось чаще. Я глаз не могла отвести от этого танца, так это было завораживающе красиво. Красивее бега коня или полёта ястреба. От тех не перехватывало так дух.

   Янис, сверкнув лезвием в последний раз, замер. Я моргнула, приходя в себя. Оказалось, что стою, прижав кулаки к груди. А грязные полотенца, которые несла, вывалились из рук и упали комом на ступени. Ох! Кинула ещё раз взгляд в окошко и заторопилась поднимать. И, пока шла, бранила себя — ни к чему мне непонятно на кого пялиться.

   — Линда, ты вся красная. Случилось что? — не успела я войти, спросила Кайра.

   Я замотала головой.

   — Ну и хорошо. Нужно нашпиговать окорок. Давай-ка, мой руки и садись чистить чеснок.

   Правильно. Девицам с ветром в голове полезно пахнуть чесноком!

   Больше в тот день Яниса я не видела. И слава богам! — оказавшись вечером в постели, долго ворочалась — всё грезились светлые волосы, разметавшиеся по широким плечам. Как я раньше не замечала, до чего он красивый?

   Времени на раздумья у меня хватало. И, наверное, я повзрослела или поумнела, потому что в голову пришла мысль, что мои ощущения при виде Яниса с мечом подозрительно похожи на то, что уже было давным-давно назад, когда я обмирала, глядя на Бора, машущего топором у поленницы. Только Бору было на меня наплевать. А вот Янис попытался сделать мне подарок, хоть я тот и не приняла. Но кто такой Бор — я знала. А о Янисе не было известно ничего, кроме того, что он тут раньше жил и имеет право вести себя, как заблагорассудится — приходить, уходить, брать вещи. «Родственник» — может значить всё, что угодно.

   А вообще мне семнадцатый год, совсем уже взрослая. И, если не сыщу себе за два или три года пару, превращусь в перестарка. Только — вот незадача — я бесприданница без роду и племени. Да ещё, может статься, меня ищут за покушение на знатную особу… Мне надо пол-Империи пройти, чтобы почувствовать себя в безопасности. Вот, выходит, и ответ…

   Миновало ещё несколько дней. Я уж было успокоилась, решила, что всё померещилось. Сама себе напридумывала несусветного, вот и карусель в голове. Выбрала время, сходила в храм, поклонилась Богине-матери, а отцу Ансельму отдала ещё три серебрушки на благие дела. Тот порадовался, что у меня всё ладится.

   А на следующее утро снова натолкнулась в библиотеке на Яниса. Хотела дать задний ход, но тот остановил:

   — Нет, Линда, не уходи. Спросить хочу, чем тебе мой подарок не понравился.

   Замялась, прикидывая, как смыться. Сильнее всего смущало и пугало, что в первый момент поймала себя на том, что рада Яниса видеть. Очень рада. Сейчас он был одет в голубой камзол, и глаза сияли ещё ярче.

   — Понравился, лорд. Только негоже это.

   — Что негоже?

   Потупилась:

   — Негоже девушкам от мужчин подарки принимать.

   Он поднял пшеничную бровь, меня разглядывая. Синие глаза внимательные, как насквозь видят. Почувствовала, как налились жаром, покраснели уши, а затем и щёки. А он засмеялся:

   — Брось, это такая мелочь... Мне просто понравилась та песенка и цвет твоих глаз. Попалась безделушка — вот и купил. Если споёшь для меня снова — отдам её тебе. У тебя приятный голос, как у лесной птички.

   Заморгала. Это он серьёзно меня хвалит? И что мне сейчас надо делать? Как отвечать? Но петь-то по заказу я точно не смогу.

   — Благодарю, лорд. Только не надо.

   — Я ж тебе сказал, меня зовут Янис. Для тебя — просто Янис. А брошь всё же возьми. К чему мне она? Ты ж не думаешь, что я сам могу такую носить? — подмигнул, сунул руку в карман, положил серебряную веточку на стол, поднялся из кресла и вышел вон.

   Я почувствовала себя совсем запутанной и растерянной.

   Как мне следует поступить?

   Кажется, я чётко сказала, что подарков не ждала и взамен ничего предложить не могу. Выходит, теперь можно её забрать? Та-акая красивая, зелёный камушек горит-переливается…

   Вздохнув, повернулась к полкам.

   Если нельзя, но очень хочется… то ответ зависит от того, можешь ли ты себе это позволить. Думается, что я не могла. Но всё равно, пока обмахивала полки, всё время косилась на зазывно блестевшую брошку. Пока, потеряв равновесие, чуть не грохнулась с лестницы. Сочтя происшествие знамением, покинула библиотеку.

   Вечером я помогала Кайре и Петару снимать игрушки с ёлки. Каждую, как драгоценность, заворачивали в тонкую шуршащую бумагу и бережно клали в ящик с пахнущими смолой древесными стружками. Чтоб не побились. Я нежно погладила гребень золотого дракона с распахнутыми крыльями. Моя несбывшаяся мечта… Могло бы, да, похоже, не дано.

   Когда закончили, Петар замотал в простыню ёлку, чтоб не сыпать, когда будет выносить, по всему дому иголками, Кайра вооружилась щёткой, а мне поручили отнести крестовину туда, откуда я её взяла. Дав, как и в первый раз, ключ и лампу.

   Дверь я отперла сама, припомнив, как Янис прижал ту плечом, и что ключ проворачивается в другую сторону. Вошла, держа лампу в вытянутой руке. Первым делом направилась к вешалкам. Пристроила за ними крестовину, чтобы та не падала, и уже собиралась повернуться и выйти, когда заметила, что один из сундуков рядом кто-то трогал. По слою пыли на крышке шли свежие полосы, а сбоку виднелся отпечаток ладони.

   Заинтересовавшись, подошла. Сначала примерила свою ладонь к отпечатку. Оказалось, что тот заметно крупнее. Получается, это не Кайра. А ещё сюда недавно поднимался Янис. Выходит, это его. Но что ему потребовалось в пыльном сундуке? Помнится, Янис сказал, что когда-то жил в этом доме. Может, искал что-нибудь из старых вещей?

   Чуть потянула за крышку, та легко приподнялась — сундук был не заперт. Могу ли я посмотреть, что внутри? Или это нехорошо? Оглянулась на дверь, прислушалась — вроде рядом никого. Аккуратно, двумя пальцами, чтобы не оставлять следов, откинула крышку. Сильно пахнуло лавандой. Подняла лампу повыше — и замерла. Внутри, поверх сложенной ткани, лицом вверх лежала большая кукла. Я таких никогда не видела — больше локтя5 ростом от макушки до туфелек с серебряными пряжками и будто живая: волосы тёмные, блестящие, на вид сделаны из шёлка, личико белое, красивое. Глаза с длинными тёмными ресницами почему-то закрыты. Зато ротик как розовый цветок. Надето на куклу было длинное синее платье, из-под которого виднелась оборка кружев. А поверх — белый, похожий на мой передник.

   Хотела прикоснуться, но стало страшно. Словно собираюсь дотронуться до спящего человека. Полюбовавшись ещё несколько секунд, осторожно закрыла сундук. Убедилась, что не оставила отпечатков на крышке, — и вышла с чердака.

   Проходя мимо библиотеки, не удержалась и заглянула туда. Брошки на столе уже не было. Ну и славно.

   Этому тоже учила баба Рила. Что иногда жизнь складывается так, что можно коснуться чего-то опасного, запретного или недозволенного — но очень желанного. Например, взять чужую вещь, о которой сам мечтал. А потом возможность уходит. И если ты, когда всё уже позади, испытываешь не стыд, а облегчение, значит, поступил правильно.

   Через два дня я снова наткнулась на Яниса в библиотеке. Заговорил он со мною сам.

   — На, попробуй это! — и протянул на ладони что-то размером с крупный лесной орех, завёрнутое в золотую бумагу.

   Я, ничего такого не ожидавшая, привычно затормозила, пытаясь сообразить, что ответить, точнее, как избежать разговора и улизнуть.

   — Не сомневайся. Брать конфеты благовоспитанным девушкам можно. Вот, смотри сама! — сунул мне под нос раскрытую книгу в потёртом тиснёном переплёте.

   Я захлопала глазами на Янисов палец, тычущий в середину страницы.

   — Читай вслух!

   Ага, сейчас. Как я читаю, добровольно ни за что не покажу. А то на Янисов хохот Кайра с кухни прибежит. Или, ещё веселее, леди Лобелия из гостиной.

   Взяла книгу из рук. И, стараясь не шевелить губами, стала разбирать: «Деву-шке по-зво-лено брать цве-ты и кон-феты. А укра-ше-ния и одеж-ду да-рят только невес-там…» Что там дальше, разобрать не успела — Янис потянул книгу к себе, похоже, ему надоело смотреть на застывшую безмолвную меня.

   А я решила, что потом сама загляну в эту книгу и почитаю, что там ещё пишут. А пока, уж если можно… Осторожно, не коснувшись ладони, взяла сладость. Развернула — внутри лежало что-то коричневое.

   — Трюфель. Любишь такие?

   А я откуда знаю? Осторожно надкусила — и аж зажмурилась от удовольствия. Это что ж такое?

   — Вижу, понравилось. Вот и хорошо, — улыбнулся Янис, ставя книжку на место.

   Ага, третья полка снизу, на втором стеллаже, в середине. На ночь возьму, погляжу, что там за премудрости.

   Повернувшись, Янис уставился на меня.

   А я — на него.

   И что дальше? Что положено делать девушке после того, как её покормили конфетой? Дать дёру — это в рамках хорошего тона?

   — У тебя на губах — шоколад, — и протянул к моему лицу палец.

   Я, совершенно не думая, непроизвольно, отшатнулась. Даже, можно сказать, шарахнулась, стукнувшись спиной о стеллаж. Достаточно сильно, чтобы тот дрогнул и с верхней полки мне на макушку шлёпнулся неустойчиво стоящий том. Взвыв, схватилась за голову. Хорошо ещё сдержалась и не выругалась… Похоже, есть шоколад девушкам тоже не рекомендуется, потому что тот дурно влияет на равновесие. Как душевное, так и физическое.

   Кажется, последние фразы я произнесла вслух, потому что Янис захохотал:

   — У тебя отличное чувство юмора!

   Гм. А что это такое? Вот что у меня теперь точно имеется — это шишка на макушке. Надо было удрать сразу — цела б осталась.

   Янис продолжал меня разглядывать. А потом добавил задумчиво:

   — Но, похоже, чтобы с тобой общаться, нужно застать тебя врасплох.

   Почему меня настораживает эта фраза?

   Но зато сейчас я точно знаю, что он не обиделся на то, что я отказалась от брошки.

   Книгу к себе я утянула. Даже начала читать, но понятным было не всё. А кое-что казалось откровенно странным. Например, что может значить фраза: «Отправляясь на вечерний приём, выберите подходящий туалет». Что такое туалет, мне было известно, хотя в деревне это место называлось проще. Но зачем его выбирать? И почему именно его, а не ванную? Картина в уме рисовалась странная… А уж совет украсить этот туалет подходящими драгоценностями представлялся вовсе несуразным.

   Так что часть страниц я пролистывала.

   Зато внимательно ознакомилась с правилами поведения. О том, что леди не должны громко разговаривать, в голос хохотать, махать руками, шуметь и так далее. Думаю, именно это леди Лобелия и называла вульхаростью. Про драки не было сказано ни слова. Подозреваю, оттого, что ни одна леди в здравом уме и помыслить не могла учинить такое непотребство. Значит ли это, что леди не защищают свою жизнь или честь? Странные правила.

   Я решила, что буду им следовать, пока смогу. Но если придётся снова разбить бутылку, чтобы себя защитить, разобью, как бы это ни выглядело с точки зрения правил приличия.

   А вот как поступить с Янисом, было непонятно. Мне были приятны его слова — он похвалил мои глаза, голос, склад ума. И сделал это так ненавязчиво, что я поверила, хотя всегда думала, что ничего из себя не представляю — ведь в Красных Соснах ни один парень на меня не заглядывался.

   Но могу ли я Янису доверять?

   А ещё вспомнилась фраза, которую прочла перед тем, как положить в рот конфету — «украшения и одежду дарят только невестам…». Может ли быть — сердце забилось чаще — что Янис поднёс мне брошку не просто так, а делая предложение? Или я снова чего-то не разумею?

   Уснула я с подушкой в обнимку, вспоминая вкус шоколада и улыбку Яниса.

   На следующий день я всё же попробовала подъехать к Кайре, пока мы вдвоём чистили форель к ужину.

   — Кайра, я в библиотеке в одной книге увидела непонятное…

   — Гм?.. — подняла на меня карие глаза Кайра.

   — Что девушки могут принимать от парней только цветы и шоколад.

   — Ну да. У благородных леди так принято.

   — А дальше было написано, что украшения и одежду дарят невестам. Так значит, если тебе кто-то ботинки преподнёс, он вроде как предложение делает?

   Обычно сдержанная Кайра захохотала:

   — Ну, ты скажешь! Может, и делает, да только речь не о замужестве.

   — Но написано же — невеста? — смутилась я.

   — Всякая селёдка — рыба. Но не всякая рыба — селёдка. Понимаешь?

   Наморщила лоб. Это вроде понятно. Только каким боком тут подарки?

   — От перемены мест частей предложения смысл меняется. Правильно, что если ты невеста, то можешь принимать от своего избранника украшения и наряды. Но если ты просто берёшь у кого-то что-то, кроме цветов и конфет, это не делает тебя невестой!

   Вот оно как! Более того, хоть Кайра и не договорила, из сказанного вытекало, что взяв что-то неположенное, ты вроде как выпадаешь из числа благовоспитанных девушек, для которых написана книга.

   Правда, я уже поняла, что некоторые книги — чистый вымысел и к реальности не имеют никакого отношения. Может, и эта такая же? Но Кайра вроде была серьёзна.

   — Спасибо, Кайра, — кивнула я тоже серьёзно.

   — Молодая ты ещё, глупая, — вздохнула та.

   Как-то теперь выходило, что я наталкивалась на Яниса довольно часто.

   То он оказывался в библиотеке, когда я заглядывала туда с уборкой, то занимался чем-нибудь в гостиной, а раз даже появился на кухне, чтобы попросить чашку тайры и булочку.

   Я сама на беседу не набивалась, а увидев его, старалась побыстрее закончить дела и исчезнуть… но как-то получалось, что мы друг на дружку смотрим. Точнее, смотрел он. Как гладил взглядом. А я прятала глаза, смущалась, но чувствовала, что мне приятно внимание. И сама косилась, стараясь делать это незаметно, — глядит или нет?

   Когда Янис был рядом, внутри словно щекотало. Сердце начинало биться, как крылышки залетевшего в плафон лампы ночного мотылька… Да и сама я чувствовала себя бабочкой, которую тянет к огню. Но пока вроде бы ничего плохого не происходило, поэтому я просто плыла по течению и наслаждалась ненавязчивым вниманием парня, к которому влекло сильнее и сильнее.

   Умом я понимала, что Янис — другого поля ягода. Что мне до него, как до звёзд на небе… Но ведь это же он на меня смотрит? Это же не я сама затеяла? Я за ним не бегаю, а он — мужчина, волен за себя решать. Дальше думать боялась, потому что мысли были совсем несусветными. Только листала книжку, называвшуюся «Этикет и правила хорошего тона для юных леди». Хотя какая я леди? Но помечтать хотелось. А ещё неверным болотным огоньком брезжило смутное, что Янис каким-то чудесным образом разглядел во мне именно леди. Значит, разберусь, что да как, и попробую вести себя правильно. Почему-то разочаровывать Яниса казалось нестерпимо больно.

   В какой-то момент он стал здороваться. А я — отвечать. Слова были короткими, сухими, формальными. А вот тон таким ласковым, словно Янис меня по щеке гладил.

   Потом, поднявшись однажды вечером к себе в комнату, я увидела висящую на ручке двери ниточку с конфетой. Тем самым шоколадным трюфелем. У меня буквально слюни потекли. И приятно было ужасно. Трюфель после обнаружения не прожил и двух минут.

   А на следующий день на ручке висела новая конфета…

   Началась весна, я собрала уже целую кипу золочёных бумажек от съеденных сладостей, когда однажды Янис решился.

   Произошло всё опять в библиотеке, в углу, который не просматривался от дверей. Я, как обычно, забралась на лесенку — обмахнуть двадцать одинаковых коричневых томов с одним и тем же названием — «Энциклопедия». Зело длинная… но, видать, зачем-то надобна, раз позволяют столько места занимать.

   Потянулась, встав на цыпочки, — и вдруг почувствовала, как меня схватили, вернее, обняли за ноги. Точнее, за бёдра под самым задом. С перепуга забыв, что стою на лестнице, взвизгнула, подпрыгнула — и рухнула вниз, очутившись у Яниса на руках.

   — Испугалась? — улыбнулся он и опустил меня на пол бережно, легко так.

   Только на ноги-то поставил, а рук не разжимает, так и стою, к его груди прижатая. Растерялась, сердце колотится так, что в ушах звоном отдаётся, ноги подкашиваются. А пуще всего сбивает с толка его запах — и не сильный, а слаще любых духов. В голове шумит, в глазах темно, чую — пропадаю… а он, мало того, наклонился и поцеловал меня прямо в губы. И руки ещё сильнее сжал, к себе притиснул.

   От вкуса его губ я вовсе разум потеряла. Ноги не держат, совсем как ватные, сама в его рукава вцепилась, чтоб не упасть. Хотела сказать: «Нет, стой! Не надо!» — а вышло совсем не то. Только «Ах», да поцелуй с раскрытым ртом ещё жарче стал.

   Отпустил он меня сам.

   Мне было жутко стыдно, что я так над собой власть потеряла, что он мне желаннее да вкуснее любого трюфеля показался. А Янис говорит:

   — Не бойся. Это только поцелуй. А остальное во много раз слаще.

   Вот тут-то я и испугалась по-настоящему, и в себя разом пришла. Схватила свою метёлку и вылетела из библиотеки как ошпаренная кошка. Кинулась в ванную, на себя в зеркало гляжу — волосы из пучка выбились, глаза блестят, как в лихорадке, лицо горит, губы распухшие. Что, что я наделала? Почему не оттолкнула его сразу?

   Стала на лицо холодную воду горстями плескать. Прополоскала рот, причесалась, оправила платье. А в голове крутилось: как же теперь? Что же будет? Если леди Лобелия прознает, какими непотребствами я занималась, точно выгонит!

   Закрыла глаза на секунду — и опять как в бездну провалилась: показалось, что Янис меня к себе прижал, а губы — горячие, жадные, настойчивые — снова терзают рот. Не думала, что это вот так — словно в тебе костей не осталось, а сама плывёшь без руля и ветрил. Даже не плывёшь — падаешь. Только хочется, чтобы он был — покраснела до корней волос — везде.

   Замотала отчаянно головой — я ведь не лодка какая, чтобы меня так носило да кидало. И вступиться, если глупостей натворю, за меня некому. Известно же — тешатся парень с девушкой вместе, а расплачиваться только девушке. Что имел в виду Янис, когда сказал, что остальное ещё слаще? Ясно дело, что не поход под ручку в храм и не чтение вслух книжек об этикете.

   Нужно ли мне это остальное? Ой, чую, нет. Точнее, хочется-то до темноты в глазах, а вот по разуму Янис рядом хуже огня на сеновале. Только как мне от такого отказаться? И как отказать тому, кому один раз дала понять, что он мне по сердцу?

   Вдруг Янис всё же ко мне всерьёз? Ведь насильно он ничего не делал и всегда с уважением… Может, надо просто подождать и посмотреть, как дальше повернётся?

   Как же поступить?

   Захотелось даже побежать к Кайре, спросить совета. Но стало страшно: а если я перешла черту, и за такое выставят на улицу?

   Помаявшись ещё немного, решила, что промолчу и подожду — посмотрю, что будет завтра.

   А зря.

ГЛАВА 8

Более слабые всегда стремятся к равенству и справедливости,

   а сильные нисколько об этом не заботятся.

   Аристотель

   Идти на кухню в таком виде было нельзя. Прикинув, что ещё минут десять-пятнадцать Кайра меня вряд ли хватится, побежала к себе. Закрыла на щеколду дверь, распахнула окно и, опёршись на подоконник, высунулась на улицу. Дышала ледяным воздухом глубоко, сейчас мне хотелось замёрзнуть, лишь бы перестать чувствовать, как пылают щёки.

   Какая же я дура!

   Что я натворила?

   Да, Янис дарил мне конфеты. Но ведь ничего серьёзного он не обещал. Хуже того, завёл речь «об остальном». А что за остальное, которое слаще поцелуев?

   И ещё: о Боре я знала всё. Какой у того характер, какая семья, на что Бор может рассчитывать, если женится, понимала, как, если вдруг сойдёмся, станем жить.

   А что мне известно о Янисе? Только то, что того в доме своим считают, но кто он, мне не говорят? Я даже не представляла, где он живёт. То ли тут ночует, то ли где-то в городе. В господское крыло после шести вечера мне хода не было. А Кайра поднималась туда, только если зазвонит колокольчик, звавшийся сонеткой. Но ничего мне не рассказывала.

   На какие средства Янис существует и чем занимается? Тоже понятия не имею… И почему-то думалось, что он рассердится, если начну задавать вопросы.

   Точно уверена я была только в одном: Янис — из лордов, он — родич хозяев. А я — деревенская девчонка, которая только-только отвыкла себя девкой на людях звать да научилась правильно книксен делать. Станет ли Янис относиться ко мне серьёзно? Действительно ли я ему по сердцу?

   Выдохнула облачко пара. Ох, что-то не жарко. А костяшки пальцев уже и вовсе синие… Вот и хорошо. Можно окно захлопнуть, я тут и так зверскую холодину учинила, и возвращаться к Кайре на кухню.

   А от Яниса мне впредь лучше держаться подальше.

   И всё равно Кайра что-то заметила. Оглядела меня, поджала губы, неодобрительно качнула головой:

   — Линда, давай-ка вдвоём до рынка дойдём. Нам сегодня много чего купить надо, ты одна не справишься.

   Я послушно кивнула. Взяла корзины и пошла в прихожую у чёрного хода, где висел мой плащ и стояли сапоги.

   По дороге к рынку Кайра молчала, словно о чём-то размышляла. А когда мы, нагруженные, шли обратно, заговорила:

   — Вижу я, что ты, Линда, девушка хорошая, честная. Потому и иду на прямое нарушение приказа. Предупредить тебя хочу: будь осторожна и помни — гусь свинье не товарищ.

   Это она о?..

   — Мой муж, Петар, сын лорда. Промеж лордов так принято, что если у кого байстрюк родится, то ребёнка на воспитание в другую семью отдают. Там о нём заботятся. Вот из Петара садовник вышел. Только отца он никогда не видел, а матери не помнит.

   И замолчала.

   Меня как кипятком ошпарило. Выходит, Кайра знает или догадывается о том, что происходит. И думает, что ничего хорошего из этого получиться не может. Я так далеко и не заглядывала.

   Потупилась.

   — Спасибо тебе, Кайра. Обещаю, что никому не скажу. — И, чувствуя, что должна отплатить за доверие, продолжила: — Янис хотел мне брошку подарить, только я не взяла. Но сегодня он меня поцеловал, и я растерялась. Я ж никогда до того ни с кем не целовалась.

   Кайра поглядела на меня с какой-то жалостью.

   — Помочь тебе, Линда, тут не могу. Думаю, насильно он делать ничего не станет. Но не обманись и не позволь сделать себя несчастной.

   Я закусила губу, чувствуя, что сейчас расплачусь.

   Вечером на дверной ручке я опять увидела висящую на ниточке конфету.

   И что с ней делать? Аппетит у меня как-то резко улетучился.

   Потоптавшись несколько секунд, решила, что пусть себе висит. Вряд ли сюда леди Лобелия заглянет. А мне надо на ясную голову подумать.

   Прошло уже четыре с лишним месяца с тех пор, как я поступила служить в особняк Инрис. Скоро стает снег, придёт новая весна. Это хорошо.

   С другой стороны, за это время я накопила больше двух золотых — по тридцать серебрушек в месяц. Тоже немалый плюс.

   Научилась плохо, с ошибками, но писать. Теперь после походов на рынок я заносила в амбарную книгу расходы сама. А как правильно именовались товары, выясняла, листая эту же тетрадь. Больше я селёдку силеткой не обзову. И, конечно, стала увереннее читать. Грамотной я себя назвать не могла, но и неграмотной уже не была. Так, серёдка на половинку. Но у меня же всё впереди?

   В доме были понятные порядки. Не мучили непосильной работой, платили хорошо и вовремя, не бранились и не били. И отпускали, если мне хотелось сходить в храм или на рынок, купить что-то для себя. А ещё у меня появилось то, чего не было никогда раньше — личная комната.

   И вот этот рай грозил рухнуть из-за того, что мне приглянулся — или я приглянулась, не поймёшь даже… в общем, из-за смазливого парня. Пойду у него на поводу — и где окажусь? С животом в придорожной канаве?

   Значит, попробую сделать вид, что ничего и не было. Так легче всего.

***

Всю следующую неделю я успешно избегала Яниса. Растворялась тенью при его приближении, изменила налаженное расписание уборки комнат, старалась больше времени проводить на кухне вместе с Кайрой. Боялась — не знала, что ему сказать и как себя вести. А если он опять меня обнимет, а я снова голову потеряю?

   Спалось мне плохо. И из-за страхов, и из-за желаний. Я стала нервной и пуганой, подпрыгивала при всяком шорохе.

   На ручке комнаты болталась уже целая гроздь трюфелей, покуда однажды, вздохнув, я не отнесла конфеты в библиотеку, где и оставила их на столе.

   В ночь после того, как вернула сладости, меня разбудил стук в дверь. Сначала решила — почудилось. Но осторожное «тук-тук-тук!» повторилось. Слезла с кровати, подошла тихо, босиком, на цыпочках. Прислушалась.

   — Линда, я знаю, что ты не спишь. Открой, нам нужно поговорить!

   И что делать? Набралась духу:

   — Нет, лорд Янис. Я о вас ничего не знаю. А тот поцелуй был у меня первым в жизни. Только больше сладостей мне не надобно.

   — Открой! — громче, настойчивее.

   — Уходите. Хотите что-то сказать, так сделайте это днём.

   Сунула в рот кулак и тихо-тихо отступила назад, к кровати. Засов крепкий, а шуметь он вряд ли станет.

   Села на край постели, прижала к животу подушку и сидела долго-долго, пока так, сидя, и не задремала. А проснувшись, решила, что Янис точно ушёл. Когда легла наконец на постель, оказалось, что подушка почему-то мокрая. Перевернула её сухой стороной, хлюпнула носом и уснула снова.

   И приснилась мне бабушка Рилея. Как сидит она у нашего дома на скамеечке, а я, ещё маленькая, снизу вверх на неё смотрю. Бабушка тоже на меня глядит, ласково так, понимающе. Потом протянула руку, положила мне на макушку и говорит:

   — Шини, запомни, не отдавай то, чего себе не простишь. Может, крыльев у тебя и не будет, но право держать голову высоко и у людей есть.

   И по волосам погладила.

   А я проснулась.

   За окном уже серел рассвет, скоро подниматься. А я задумалась над тем, что во сне видела. Словно бабушка Рилея с того света явилась, чтобы совет дать.

   Только как ему следовать? Что я должна делать, чтобы потом не жалеть?

   Наверное, в первую очередь не торопиться. И помнить, что я — никакая не Линда. Я — Шиана, и ушла из дома для того, чтобы найти свою долю и узнать, может ли мне принести хоть что-то драконья кровь. И слезами да вздохами тут ничего