Эра зла. Татьяна Устименко

Оглавление

• Пролог
• Часть первая
• Глава 1
• Глава 2
• Глава 3
• Глава 4
• Глава 5
• Глава 6
• Глава 7
• Глава 8
• Глава 9
• Глава 10
• Часть вторая
• Глава 1
• Глава 2
• Глава 3
• Глава 4
• Глава 5
• Глава 6
• Глава 7
• Глава 8
• Глава 9
• Глава 10
• Эпилог

Пролог

Зимний ветер, холодный и колючий, с воем носился над унылыми полями и долинами, засыпанными толстым слоем снега. Уподобившись некоему старому скряге, чахнувшему над накопленными им богатствами, он самозабвенно перебирал безжизненно похрустывающие ветви деревьев, глухо звенел сосульками и с шорохом пересыпал груды мутных льдинок. Ветер давно уже озверел от навязанного ему одиночества и привык к беспросветной скуке. Он почти позабыл, как красиво может звучать птичий щебет, песня вышедшего на охоту волка и плеск полноводной реки, ведь его насильно лишили всех этих безыскусных радостей обычного, земного существования… Ветер стал безликим и равнодушным отшельником, избавившись от запахов, переменчивости и беззаботности. Отныне он ни от кого не зависел и никому не повиновался, но лишь одна-единственная обязанность еще отягощала эту непрошенную, безграничную свободу, рождая в его басовитом вое нотки страха и возмущения. Особенно в те редкие мгновения, когда он нехотя приближался к холму… К тому самому холму!
Некогда, многие десятки лет назад, на вершине сего холма высился прекрасный замок, носящий благозвучное название Чейт. Имя его первого владельца бесследно сгинуло в пучине веков, но сам Чейт оказался намного живучее тех, кто возводил его мощные стены, стеклил широкие полукруглые окна и крыл черепицей надежную, покатую крышу. Хотя следовало признать по справедливости – неведомые строители постарались на славу. В предгорье Малых Карпат не нашлось бы в те времена какого-то другого замка – более роскошного, чем Чейт! Приглашенные из Италии мастера любовно выровняли его белокаменные башни, украсили цветными витражами парадную залу, выложили пол фигурными дубовыми плитками, а во дворе замка возвели мраморную статую Пречистой Богородицы. И тогда добрая слава о красоте Чейта разнеслась по всей округе!
Но не успели жители окрестных деревень нарадоваться на каменное чудо, как всевидящий Господь облагодетельствовал их новым бесценным подарком – у Чейта появилась хозяйка, ничуть не уступавшая замку ни прелестью, ни величественностью. Происходя из знаменитого семейства Бафора, оная молодая дама мгновенно завоевала всеобщее уважение и преклонение. Она отличалась скромностью и набожностью, слыла любящей женой и заботливой матерью, а уж в щедром подаянии и безвозмездной помощи не отказывала никому из страждущих. Да и к тому же, госпожа Бафора оказалась такой красавицей, что от мимолетного взгляда ее изумрудно-зеленых глаз у местных рыцарей кружилась голова, а их женушки завистливо вздыхали и злобно перешептывались за стройной спиной чейтской пани, почем зря клеймя ее ведьмой и колдуньей. Впрочем, госпожа Бафора не принимала те сплетни близко к сердцу, ибо была намного выше приземленной мирской суеты. В 1575 году, в канун своего замужества, ей исполнилось всего-то пятнадцать лет от роду, а между тем - ее уже просватали за самого завидного жениха – графа Ференца Надашди, полновластного хозяина окрестных земель. И надо сказать – сей жених ничуть не разочаровал свою юную невесту, явившись ей настоящим сказочным принцем: высоким, черноволосым и черноглазым. И казалось, сам Господь благословил успешный союз чейтских господ, осенив их своей милостью: двадцать девять лет продлилось замужество госпожи Бафора, пролетев как единый миг – ничем не опечаленный и не омраченный. Четырех дочерей и долгожданного сына-наследника родила мужу вельможная пани, нисколько не утратив ни своей цветущей красоты, ни молодости. А потому лишь пуще прежнего ярились завистливые соседки, призывая всевозможные беды на голову счастливой красавицы, не жалея золотых дукатов на услуги черных ворожей да заклинательниц, дабы извести хозяйку Чейта. Ох, совсем не напрасно старались кумушки, помня, что капля воды и камень точит. Зазывали они беду, привораживали – да и накликали, причем такую, коей и сами не рады оказались. Молились они потом, плакали да каялись, проклиная свою неосмотрительность, но ничего исправить уже не смогли. Поздно оказалось что-либо исправлять…
Знали бы злопыхатели, что повелители из прославленного рода Бафора отнюдь неспроста выдали замуж свою старшую дочь в столь отдаленные и дикие места, ибо по завещанию всесильных предков предназначалось ей стать хранительницей древней и страшной тайны, способной погубить или спасти весь мир. Подальше от врагов да от недобрых глаз упрятали свою дочку в Чейт любящие родители, надеясь – дай Бог, не найдут ее там страшные твари, Тьмой порожденные. Сорок четыре года прожила в мире и спокойствии графиня, не постарев ни на морщинку, не поседев ни на волос, всегда оставаясь внешне прежней восемнадцатилетней девушкой, ибо посвященные – давшие обет беззаветно служить Богу воины и хранители, вознаграждаются им сторицей. Госпожа Бафора не стала исключением из этого благого правила – еще ярче сияли ее чудные глаза, а рыжие – подкрашенные шафраном локоны вились из кольца в кольцо. И все еще могло закончиться хорошо, да вот только сплетни, распускаемые недоброжелательницами, расходились по округе словно круги на воде, созданные брошенным в нее камнем. Бродячие певцы слагали баллады об неувядающей красоте чейтской госпожи, о ее религиозном рвении и смутной тайне ее рода… Так, по глупости людской и по зависти, пришла в Чейт страшная беда, да причем такая – что хоть ворота отворяй и самолично на погост собирайся. И не было от той беды ни укрытия, ни спасения…
Выследили Дети Тьмы благородного графа Ференца и убили, перед тем истерзав жестоко, дабы секреты рода Бафора выпытать, но господин Надашди все равно ни словечка не вымолвил, и погиб смертью храбрых. А после оного мерзкого деяния проникли Темные твари в замок и начали изводить прекрасную госпожу, вытягивая из нее роковую тайну. Много месяцев они ее мучили… Приставили к ней слуг из своего племени, заставляли убивать бедных людей и челядь – чтобы снабжать пищей себя, демоновых отродий, а позднее – заманивать в замок девиц из дворянских родов, отличающихся тонкой кожей и сладкой кровью. А уж что подлые твари с самой госпожой вытворяли – и вовсе в дрожь вгоняет! Поначалу соблазняли ее золотом и вечной жизнью, после – перешли к угрозам и надругательствам. Вынуждали они благонравную госпожу Бафора принимать ванны из крови невинно убиенных девушек, стремясь поколебать ее веру в Господа, и сломить ее мужество. Приневолили в различных богопротивных обрядах участвовать, и даже – обратили графиню в себе подобную тварь – надеясь на ее усмирение. Но однако, даже став кровопийцей против собственной воли, госпожа Бафора не отступила от учения святой церкви и тайну свою не выдала. Тогда, вовсе отчаявшись, твари натравили на графиню ревностного католика, приспешника инквизиции – графа Дьёрда Турзо, ранее – усиленного домогавшегося благосклонности состоятельной вдовы. Теперь против несчастной обращенной красавицы восстал весь мир: Дети Тьмы, лицемерные дворяне, лживые священники. Чейтскую пани обвинили в вампиризме, каннибализме и непомерной жестокости. Тем не менее, по причине знатности рода никто не посмел вынести графине смертный приговор, а посему, вместо казни – король и церковный капитул присудили ее к пожизненному заточению в стенах замка Чейт, должного длиться до той самой поры, пока Господь преступницу не простит и не освободит. Первое время госпожу, замурованную в своих подвальных покоях, исправно кормили и поили, но годы шли, а грехи прекрасной кровопийцы все больше становились похожими на неправдоподобную, страшную сказку. И спустя еще лет десять, люди начали потихоньку разворовывать разрушающийся замок, напрочь позабыв о томящейся в подземелье узнице… Так гласит легенда, а может – все это и есть правда, кто же ее знает…
Не забывал о госпоже Бафора лишь холодный ветер, испытывая по отношению к ней родственное, смешанное с ужасом сочувствие. Они имели слишком много общего – одинокая пленница темного подземелья и одичалый ветер, не отягощенный ни врагами, ни друзьями. Посещение подвала замка Чейт стало для него и долгом чести, и повинностью, ведь они остались вдвоем – оба не живые и не мертвые, оба обреченные на бесконечное, унылое внебытие.
Зимний ветер бдительно взвихрился вокруг развалин замка Чейт, заглянул под его провалившуюся кровлю и немного поиграл кусочками битого стекла, устилающего выщербленные полы. А затем душераздирающе заскулив - словно выполняя скорбную обязанность, он медленно потек вниз по лестнице, ловко лавируя между завалами и минуя непреодолимые для кого-то другого, преграды. И наконец, тяжко вздохнув, он юркнул в тонкую щелку, проделанную в толстой, монолитной стене. Ветер прекрасно ориентировался в темноте, поэтому ничуть не растерялся, очутившись в сыром помещении с низким потолком. Комната была совершенно пуста, если конечно не принимать во внимание убогое ложе, установленное в самом ее центре. На кровати, застланной посеревшими от старости простынями, лежала она – одетая в простое черное бархатное платье, лишенная приличествующих ее сословию украшений. Хотя нет, зачем ей украшения – ведь она в них не нуждалась! Болезненно исхудалая, тонкая будто тростинка и похожая на бледную восковую куклу, госпожа Бафора оставалась прекрасной даже сейчас, ибо ничто и никто – ни столетия, ни ненависть Темных тварей оказались не в силах украсть ее красоту, победить ее веру и сломить ее волю.
Ветер участливо овеял ложе своей единственной подруги и наперсницы:
- Как ты? – едва слышно дунул он.
Веки погруженной в черный сон без сновидений красавицы чуть дрогнули:
«Я слабею, - пришел мысленный ответ. – И размышляю, а не попросить ли Господа прекратить мои бессмысленные мучения и оборвать многовековое ожидание?»
- Ишь ты, думает она! – ворчливо прогудел ветер. – А ты не думай, не бабье это занятие – мозги напрягать! К тому же, вот тебе мой вполне уместный совет: если не знаешь, ставить ли в жизни точку, то ставь их три…, - зимний отшельник обладал отнюдь не плохим чувством юмора. – Держись! Я чую – в небе сгущается нечто необычное, грядет время перемен. Ты еще помнишь свои обиды?
- Помню! – веки не живой и не мертвой узницы дрогнули повторно. – Я жду часа расплаты…
- И правильно делаешь! – одобрил незримый шутник. – Мужайся! Скоро мы им отомстим!
- Скоро! – по губам спящей красавицы скользнуло некое подобие торжествующей улыбки. – Отомстим…
И полупрозрачные от истощения пальцы ее скрещенных на груди рук слегка царапнули по черному бархату платья, проверяя сохранность спрятанного под ним предмета – крохотного мешочка, наполненного почти невесомым, серебристым порошком…

Часть первая

Глава 1

Папа Бонифаций XIII отложил в сторону порядком общипанное гусиное перо и осторожно подул на свои негнущиеся, онемевшие пальцы, обтянутые тонкими нитяными перчатками. Кроме впечатляющих дыр, его донельзя заношенные перчатки украшали замысловатые чернильные пятна, предательски выдававшие неприспособленность Великого понтифика к столь плебейскому труду – царапанию тупым пером по грубой бумаге.
«Заледенели, - Его святейшество категорично постучал по столу своим указательным пальцем, непослушным – словно посторонний, инородный предмет. – Вот ведь дилемма: в тонких – зябко, а в толстых – писать неудобно. Хотя, чего мне терять, потому как писатель из меня – аховый…», - самокритично признал прелат, не ища оправданий и отговорок. Оставаясь верным своим принципам, Папа Бонифаций никогда особо не превозносил и не переоценивал способности - дарованные ему Господом, весьма скромные и незначительные, не желая уподобляться тому самому незадачливому танцору, которому вечно мешают некие пикантные органы… Ну, всем известно – какие именно!
Однако, на сей раз Понтифик определенно перестарался с самооговорами, ибо для нынешней, плохой работоспособности его пальцев имелась реальная и весьма уважительная причина. Во внутренних покоях Ватиканского дворца царил промозглый холод, а за его насквозь промерзшими стенами и вовсе бушевала адская стужа. Прошлой ночью спиртовой столбик в шкале термометра упал до немыслимого показателя: минус тридцать пять градусов по Цельсию, после чего несчастный прибор – привыкший к теплому средиземноморскому климату, объявил безоговорочную капитуляцию и разлетелся вдребезги, приказав долго жить. Чего уж тут приходится ждать от людей – совсем павших духом и утративших последнюю надежду на спасение?
Папа Бонифаций печально покачал головой, через силу сжал непослушные пальцы – заставляя их работать, и упрямо ткнул пером в чернильницу, но услышал лишь неприятный стук, обозначавший: чернила замерзли окончательно – превратившись в лед. Тогда Его святейшество поплотнее запахнул шубу, носимую им поверх сутаны, подошел к окну и, чуть отогнув уголок закрывающего его одеяла, пытливо всмотрелся в заиндевевшее стекло, испытывая тягчайшие угрызения совести. Виновен ли он в том, что невольно принес этому миру столь страшные испытания, вылившиеся в годы погибели и истребления, в настоящую Эру зла? Наверное, виновен! И не потому, что он – тринадцатый, а потому, что счел себя вправе утаить от людей ту роковую тайну, коя довлела над ним подобно занесенному топору палача, подобно неизгладимой Каиновой печати. Правда, не думал он, будто занесенный топор упадет – без разбору кося правых и не правых, да вот случилось – упал таки…
Все предшествовавшие ему Папы навечно вошли в историю католической церкви, вписавшись в нее своими громкими деяниями – благопристойными и не очень. Например, Папа Юлий II прославился тем, что ударил посохом непревзойденного живописца Микеланджело Буонаротти, слишком медленно расписывавшего потолок Сикстинской капеллы. Папа Пий XI открыл картинную галерею, в которой ханжа Клемент VIII приказал пририсовать драпировки обнаженным фигурам на фреске «Страшный суд», а Лев I - остановил полчища варвара Атиллы. И только он, Бонифаций XIII, не совершил ничего значимого, умудрившись не войти в историю, а вляпаться в нее аж по самые уши, да к тому же самым дурацким и беспардонным образом! Недаром разговаривающий сам с собой Понтифик давно уже перестал верить в существование Рая и Ада, мысленно заменив их личным вариантом, более подходящим для таких как он идиотов – бесконечным полем, заваленным граблями. Ох, не к добру выдвинули его на сей важный пост, ох – не к добру… Согласно традиции, каждого нового Папу избирает собирающийся в Сикстинской капелле конклав, подавая условленный дымовой сигнал, обозначающий: белый дым – Папа избран, черный – конклав продолжается. Вот и в день его миропомазанья из дымохода столбом валил белый дым, по своей густоте и чистоте расцененный как исключительно благоприятный признак. Ох нет, не к добру радовались доверявшие ему кардиналы, ибо за годы его правления христианский мир потерял все свои владения, отчаянным судорожным усилием удерживаясь в своем последнем оплоте – в Ватиканском дворце.
Да, Ватикан у него пока еще есть, но вот надолго ли?
Папа еще больше отогнул одеяло, упираясь взором в узорчатую ледяную вязь, сделавшую стекло почти непрозрачным, но услужливая память привычно дорисовала дорогую его сердцу картину. Вон там, чуть правее – в центре площади, ровно перед собором Святого Петра, расположен обелиск, опирающийся на спины четырех бронзовых львов, установленных по углам высокого пьедестала. Бывший языческий памятник ныне увенчан мраморным крестом, внутри коего находится кусочек того самого истинного Креста – на котором распяли Христа. Ведущая к собору улица Виа дела Кончилианционе полностью завалена сугробами, а построенные на площади фонтаны замерзли намертво. Под снеговыми завалами уже не разглядишь белые овальные камни, вмурованные в плиты мостовой вокруг обелиска, и являющиеся частью астрономических квадрантов чудесного солнечного компаса, созданного мастером Бернини…
«Ах, мой многострадальный Ватикан, - Понтифик громко застонал от переполняющего его сердце отчаяния, - ах, прекрасный Рим, обреченный на гибель и забвение! Простите мне мои прегрешения и даруйте возможность их искупления! - Бонифаций обреченно повалился на колени, стискивая молитвенно сложенные руки. – Я готов понести расплату и не пожалею жизни ради вашего спасения! Рим, разве ты достоин такой горькой участи?»
О, Рим! Святая святых – великий центр целой Вселенной, хранящий вечные тайны одной из главнейших мировых религий. Город, подаривший нам Леонардо да Винчи, Николо Макиавелли, Франческо Гвиччардини, Данте Алигьери, Джоаккино Россини. О, Рим! К тебе ведут все дороги и все пути. Столица красавицы Италии, ты манишь к себе – не только древними обрядами духовенства, величием исторических памятников, но и непередаваемыми запахами и ароматами традиционной кухни. М-м-м, пицца, паста, лазанья, ризотто, дары моря, вина и десерты… А твой знаменитый воздушный торт терамису (что по-итальянски значит «подними меня вверх»), приготовленный на основе сыра маскарпоне! (Тут Его святейшество звучно сглотнул накопившуюся во рту слюну, ибо последним - что он съел, еще сутки назад, была банка не слишком-то свежего кошачьего корма). Так в чем же заключается секрет твоего обаяния, Рим? Какая незримая аура витает над твоими улицами, помнящими поступь Цезаря, святого Павла, Шарлеманя и Клеопатры? Что за сила приводит в восхищение миллиарды людей, заставляя их замирать от благоговения и не находить слов – достойных описать твои красоты? Откуда исходит это волшебное притяжение, вынуждающее нас забывать все на свете и раз за разом возвращаться именно к тебе? Возможно, что сия непознанная тайна кроется в твоем имени? Ведь если прочесть название города на его родном языке, произнеся его наоборот, то мы получим: Roma – Amor. А Amor – это любовь! И даже если прочесть твое название на жутко зубодробительном русском, то Рим превращается в Мир! Значит, любовь и мир уже изначально заложены в сказочном очаровании Рима. Любовь – вот то, что спасет мир! Не потому ли столько людей искренне влюбляются в Рим и спешат к нему через сотни и тысячи километров… И не поэтому ли Рим стал вожделенной звездой, привлекшей к себе внимание жестоких стригоев?
Словно ощутив на себе жадный взгляд Детей Тьмы, Папа испуганно задернул одеяло и поспешно отступил вглубь комнаты, выплывая из сладкого мира грез. Он снова очутился во власти беспощадной действительности, в своей изуверской бессердечности ставшей намного страшнее семи кругов Ада, когда-то описанных прозорливым Данте. Сегодняшняя действительность казалась ему неправдоподобнее любого кошмара, но между тем она находилась совсем рядом, всего в каких-то десяти-двенадцати километрах – совпадая с последней линией обороны, опоясывающей не сдающийся врагам Ватикан. Один из последних оплотов человеческой цивилизации в этом безумном мире, отданном на растерзание стригоям. Раса людей умирала, жалобно корчась в судорожных конвульсиях – становясь всего лишь пищей: бесправным скотом – отдающим свою плоть и кровь в пользование тем, кто сумел стать властителями нового порядка, именуемого Эрой зла!
Наместник Бога на земле – утративший расположение своего небесного патрона, Бонифаций устало опустился в расшатанное кресло с вылезшими пружинами и мрачно задумался. Современный мир пришел в упадок и походил теперь на составленную из кубиков пирамидку, неуклонно разваливающуюся под натиском победоносной поступи войска Тьмы. Стригои захватили всю Италию, покамест опасаясь штурмовать Ватикан, еще оберегаемый остатками божьего благословения и энергетикой огромного количества сильно намоленных икон. Но во всех прочих странах они развернулись вовсю, действуя где хитростью, где шантажом и подкупом, а где и посулами вечной жизни. На сегодняшний день их количество не поддавалось исчислению, по приблизительным прикидкам Его святейшества составляя около полумиллиона. А ведь они располагали еще и гигантской армией из послушных им мороев, безмозглых и равнодушных. Они за три недели подмяли под себя Соединенные Штаты Америки, обратив в кровопийцу всенародно избранного президента – легендарного Арнольда Шварценеггера, сменившего некоего чересчур амбициозного негра. (Ну да, а чего еще прикажете ожидать от страны, в своей эволюции прошедшей большой путь – от хижины дяди Тома, до… Барака Обамы!) Стригои волной захлестнули Францию и Англию, добрались до Китая и Индии. До Понтифика доходили смутные слухи о незавидном положении далекой России, чье насквозь коррумпированное правительство добровольно, с радостью пошло в услужение к бессмертным тварям. Хотя следовало упомянуть – Понтифик мало что знал об этом загадочном народе и даже оказывался понимать менталитет странных людей, которые вместо чая заваривают капустные листья и называют оный напиток – щами. Кстати, с Россией каким-то образом переплеталась еще одна важная информация, вроде бы – нужная, но в запарке непрерывных военных действий совершенно ускользнувшая от его внимания… Бонифаций натужно наморщил лоб, пытаясь вспомнить запамятованные данные, и у него почти получилось, но… Тут в камине звонко стрельнуло последнее прогоревшее полено, Понтифик вздрогнул и повторно позабыл то, что почти уже всплыло в его ослабевшей памяти…
Мда, последние три года дались ему нелегко, изрядно подточив хваленое, и казалось бы еще совсем недавно завидно прочное здоровье. Волосы Его святейшества весьма поредели и поседели, безвозвратно утратив свою знаменитую рыжину. Ниже глаз залегли черные мешки – увесистые и одутловато набрякшие, иссохшие губы окружила сетка глубоких морщин, разлитие желчи окрасило кожу в неприятный желтый цвет, а простуженные почки привели к развитию отеков ног. Его руки непрерывно тряслись, а походка утратила прежнюю упругость, став тяжелой и шаркающей. В свои шестьдесят один год Папа выглядел на все восемьдесят, предчувствуя – срок его земных мучений движется к закономерному концу, приближая момент встречи с Создателем. Но, пусть даже он и ждал смерти как избавления от мук нечистой совести, его бренные дела оказались еще не закончены – властно удерживая Бонифация от перехода в мир иной. И оные дела нужно было выполнить обязательно, во что бы то ни стало!
Папа с кряхтением поднялся и протянул руку к корзине с дровами, собираясь подпитать почти угасший огонь, но вовремя остановился. Возле камина лежали жалкие три полена – считающиеся по теперешним, суровым временам настоящей роскошью, ибо мало кто мог похвастаться наличием чего-то лучшего. Ну, разве что стригои. Вчистую проиграв кровососам, борющиеся за свое выживание люди попали в весьма сложное положение: в их домах отсутствовало отопление, связь не работа, электростанции перешли в лапы стригоев, пища стоила бешеных денег, а деньги, в свою очередь, сменила новая универсальная валюта – имеющая хождение во все странах. Вот только называлась она не доллары или евро, а коротко и многозначительно – патроны. А именно потому, Бонифаций бережно погладил оставшиеся у него поленья и решительно отодвинул корзину подальше, дабы избежать соблазна. Бесценное топливо следовало поберечь для особенного случая. Хотя бы для такого, коий намечался на сегодняшний вечер… А посему, желая немного отвлечься от холода и пессимистичных мыслей, Папа с удвоенным рвением возвратился к прерванной работе.
Он подошел к огромному пюпитру, палочкой поправил неровный огонек толстой сальной свечи и, достав из кармана личную золотую печать, ультимативно стукнул ею по льду в чернильнице, желая закончить недописанную рукопись.

Глава 2

Интересно, многие ли из нас знают, что объединяет футбольных фанатов, лесбиянок, филателистов, наемных убийц, истинных джентльменов и врачей-проктологов? Правильно, все они организуют свои закрытые клубы, призванные не только свести имеющих общие интересы людей, но и обеспечить им качественный, полноценный досуг. Но еще более интересным фактом является наличие подобного клуба ни где-нибудь, а в самом центре христианского мира – в Ватиканском дворце.
О нет, конечно, в данное благопристойное место не имеют доступа какие-нибудь хоккейные болельщики, хотя следует признать – антиквары и нумизматы всех стран и всех мастей с готовностью запродали бы Дьяволу свои пронырливые души, лишь бы только попасть под свод папских чертогов. Но увы, доступ в понтификальный клуб, называемый «Agnus Dei» строго ограничен, а пропуском туда служит красная кардинальская биретта. Потому как благочестивые прелаты тоже желают иметь свой собственный ограниченный кружок благонадежный персон, ну или благонадежный кружок ограниченных персон – как зачастую именуют «Agnus Dei» завистники и недоброжелатели.
В старые мирные времена члены понтификального клуба никогда не отлынивали от общения, а посему – собирались на заседания регулярно, каждую субботу, выбирая для свои сборищ один из залов обширной папской резиденции. Ныне, в тяжелую годину всеобщего бедствия, Ватиканский дворец практически не отапливался, число проживающих в нем кардиналов заметно поуменьшилось, и поэтому приютом для клуба стала самая маленькая комнатушка, скромно притулившаяся сразу же за помещением библиотечного запасника. Но ведь суть какого-либо события всегда остается намного важнее его внешнего оформления, не так ли?
Итак, за неимением лучшего - на сегодняшний скорбный день в библиотеку пришло всего три члена «Agnus Dei», плотной группкой сидевших сейчас возле скудного огня, еле теплившегося в широком зеве камина. Три этих набожных мужа остались верны своему Понтифику не только по причине личной, давней и прочной привязанности к Бонифацию, но в и силу персональных, высочайших морально-нравственных качеств, присущих каждому из них. Одним из негласных ритуалов сего клуба являлось совместное распитие ликера «Ферне Бранка» - с некоторых пор считавшегося любимейшим напитком Папы Бонифация. Мимоходом следует упомянуть, что некоторые склонны критиковать горьковатый вкус этого напитка, находя его отвратительным. И, тем не менее, когда по Ватикану прошел слух о том, что Святой отец пристрастился ежевечерне вкушать рюмку оного бодрящего пойла, в аккурат после вечерней молитвы – на сон грядущий, то весь папский двор быстро приобщился к новой, заразительной привычке. Неизвестно, стало ли это тотальной епитимьей или же гадкий ликер принимался сугубо в качестве лечебного средства... Но, во всяком случае, отныне никто не мог называться членом клуба, не соблюдая установившийся ритуал. Преподобный ликер разрешалось разбавлять ментоловой или содовой водой. Зимой его пили в чистом виде, сдобрив дольками лимона. Кое кто втихомолку смешивал его с колой или ромом, а находились и такие фанатики, которые пили его с пивом. Сам же Бонифаций переплюнул всех своих кардиналов, потому как выпивал ликер залпом, перемешав его, как это делают поляки и русские - с ВОДКОЙ, и затем смачно крякал от удовольствия. Забавная привычка, в высшей степени подходящая живому святому!
- Вот, - гордо пробасил тучный Адриен Бонини, папский викарий , выставляя на столик запечатанную бутылку знаменитого, зеленоватого словно абсент, ликера. – Последняя, из прежних, еще довоенных запасов!
Два других кардинала, сегодня готовые с радостью употреблять даже это жуткое пойло, довольно потерли руки и придвинулись поближе. Викарий Бонини, честно отмеряя дозы, на треть наполнил четыре высоких стакана - долив их простой водой, и сделал приглашающий жест. Донельзя замерзшие прелаты, чьи зубы отчетливо выстукивали громкую дробь, а упрятанные в валенки ноги отплясывали резвую чечетку, не заставили упрашивать себя повторно и цепко ухватились за стаканы. Нунций Джакомо Катальдини – вечно бледный, маленький, сухонький, порывистый человечек неопределенного возраста, наделенный живыми серыми глазками, притронулся к стакану лишь краешками губ - осторожно, словно крыса к сыру, а потом начал пить крохотными глотками, издавая при этом легкое блаженное попискивание. Нет сомнения, что «Ферне» обладало свойством сильно согревать, так как лицо священнослужителя сразу же приобрело красноватый оттенок, хотя и этот цвет не являлся для него естественным. Отставив ополовиненный стакан, прелат, похоже, восстановил свои мыслительные способности, о чем свидетельствовал лукавый блеск, ожививший его глаза. А вот третий участник сегодняшнего заседания надолго присосался к своей порции горького напитка, растягивая наслаждение. Его преосвященство кардинал Валерио ди Серето – префект Священной обрядовой конгрегации, был дороден, высок ростом, властен и безапелляционен. Посредством его деяний, современная наследница инквизиции - Священная конгрегация, строго следила за точным соблюдением церковных обрядов, выявляя тех, кто неосмотрительно отходил от незыблемых доктрин, а затем наказывала их без колебаний и промедления. Точно так же, как истреблял сейчас кардинал ди Серето свою дозу спиртного. Поговаривали, будто в юности префект пережил ужасную сердечную драму, сильно испортившую его характер. Ну, чем не повод поверить некоторым историкам, утверждающим: инквизиторы сжигали ведьм не потому, что ненавидели, а потому, что им просто не хватало женского тепла…
- Помню, лет пять назад я угощал этим благородным напитком некоего напыщенного набоба-раджу, прибывшего к нам из Индии, - викарий с видом ценителя поболтал своим недопитым стаканом, любуясь переливами тягучего, зеленого ликера – медленно перетекающего по стеклу. – Так проклятый язычник имел наглость обозвать наш бесценный «Ферне» смесью дуста со щавелевым спиртом…
- Обезьяна он некультурная, а не аристократ! – обвиняющим тоном изрек кардинал ди Серето, весьма не жаловавший сторонников других религиозных конфессий. – Ничего не смыслит в христианских обычаях! – видимо, под обычаем подразумевалось распитие алкогольных напитков.
- Если человек бросает молодую жену с маленьким ребенком на руках, престарелого отца, ответственный пост (чем подводит многие сотни людей), раздает все нажитое добро абы кому попало и сваливает, чтобы ничего не делать, а только медитировать, то как мы назовем этакого гада? – хитро прищурился нунций Катальдини, славящийся своими язвительными шуточками далеко за пределами Ватикана.

Глава 3

Вполголоса выругавшись, Конрад наклонился и ощупал свою правую щиколотку. Вроде бы обошлось без травмы, даже растяжения нет, просто ушиб. Он тяжело оперся на плечо своего спутника, предоставляя кратковременный отдых пострадавшей ноге и мысленно проклиная всех злокозненных стригоев, вместе с их изощренными выдумками. Нет, ну надо же, чего удумали, твари поганые - выбрали называется место! Хотя, окажись он на их месте… Конрад обвел критическим взглядом расстилающиеся перед ним развалины, живописно припорошенные свежевыпавшим снегом, и одобрительно кивнул, отдавая должное извращенной фантазии проклятых кровопийц. И в самом деле – лучшего места не найдешь во всей Италии. Ну, в смысле не самого красивого, а более подходящего для захоронения столь ценного груза! Груза? От неодушевленного названия «груз» его сердце в очередной раз окатила горячечная волна скорби и тоски… Груз, разве она – всего лишь груз? И тут вервольфу стало до жути горько и тошно, потому что это чудовищное открытие до сих пор не укладывалось у него в голове. Он банально отказывался поверить в то, что оным ценным грузом – заживо упрятанным в недра глухого каменного гроба, была она – девушка его мечты! Его Селестина!
Порой ничто так не усложняет нашу жизнь, как самые простые и избитые истины. Суть этой фразы Конрад фон Майер постиг не из книг, а опытным путем, попутно – набив немало шишек и наставив кучу синяков. Причем, ладно бы кому-то другому, так нет же – самому себе. А что тут поделаешь, если он – умный, сильный, красивый и независимый (ну вобщем именно такой, каковыми мужчины кажутся сами себе), вдруг страстно влюбился в несносную воспитанницу католического монастыря, начисто проигнорировавшую его искреннее чувство. Он даже предложил ей свое сердце и лапу, тьфу ты – руку, конечно, но в ответ рыжая упрямица просто ушла из дома, демонстративно разбросав по квартире вещи оборотня и нахально запинав под шкаф его лучшую фотографию. Ушла, и как под воду канула… И вот уже долгих три года от Селестины не приходило никаких известий. Сначала Конрад бездельничал, обижался и выдерживал характер, исподволь ожидая: она непременно позвонит завтра, или, что еще вероятнее – рано поутру перешагнет порог квартиры и истомлено упадет в его широко распахнутые объятия. Но время шла, а Селестина не появлялась… Вервольф жутко исхудал по причине все возрастающего нервного напряжения и из-за хронического отсутствия аппетита. Его скулы заострились до такой степени, что того и гляди – грозились прорвать бледную, холодную от анемии кожу. Бывший тамплиер стал задерганным и вспыльчивым, плохо спал, а шутки воспринимал и того хуже, а вернее – вообще никак. Он сделался суеверным до неприличия, а в добавку приобрел дурацкую привычку постоянно оглядываться через плечо, при этом, сам отлично понимая, насколько смешон боец – вздрагивающий от любого шороха и сторонящийся собственной тени. А что тут поделаешь, если даже в вое ветра ему чудился ее мелодичный голос, ветки деревьев напоминали ее гибкие руки, и в полумраке ночи ему постоянно являлось смутное очертание прекрасной девичьей фигуры… Неужели он начинает сходить с ума? Но сильнее всего пугал Конрада ее потускневший серебряный крест, по забывчивости оставленный экзорцисткой в его спальне. Рыцарь фон Майер успел повидать в жизни всякое (в основном – плохое), и посему - никогда не верил в приметы, но… Ну не может же крест эрайи – воина Господнего и ангела смерти, потускнеть сам по себе, без повода, буквально ни с того, ни с сего! Ведь его-то собственный крест сиял по-прежнему ярко! И не зная, что и думать, Конрад испуганно метался по городу, силясь обнаружить хотя бы один крохотный, малозначительный намек на присутствие Селестины. Он верил в возможность их новой встречи, хотя эта вера становилась все слабее, все призрачнее… Собрав воедино жалкие остатки надежды, подпитываемые страстной любовью, вервольф тщательно исследовал жалкие крупицы доступной ему информации, связанной с исчезновением Селестины. Любовь – бич для человеческой души. Наносимые ею раны никогда не затягиваются полностью, и даже если ты изо всех сил пытаешься забыть своего потерянного любимого, то никогда не сможешь этого сделать. Конрад выискивал хотя бы запах духов Селестины, отзвук голоса, след ее легкой ноги – отпечатавшийся на мостовой, но к сожалению, все его усилия оказались тщетными, ибо такового следа – никак не находилось…
Человеческий мозг устроен весьма замысловато, и является тем защитным барьером, коий и охраняет нас от жестоких реалий внешнего мира. Если жизнь вдруг начинает давить на нас слишком сильно, то, призвав на помощь воображение, мозг способен создать свою, искусственную версию происходящего – подав реальность в более мягкой, фантазийной, вымышленной и даже полубредовой форме. Вера, надежда и любовь – вот те главнейшие ценности, которые помогают нам смириться с неприглядной, серой реальностью, делая ее относительно пригодной для обитания человека. Вера, надежда и любовь – три путеводные звезды, указующие нам дорогу к нашей судьбе и призывно влекущие нас за собой. И страшно, если наша любовь – умирает, вера – иссякает, а надежда – угасает. Ведь ради чего мы тогда продолжаем жить?
Еще никто и никогда в нашем мире не становился великим в одиночку. А если и становился, то в психиатрии это называется совсем по-другому и отлично вписывается в какой-нибудь серьезный диагноз. Памятуя об оном нехитром правиле, Конрад охотно принял участие в начавшейся войне со стригоями (которых ненавидел всем своим естеством), причем не только сознательно выступил на стороне людей, но и даже сумел создать собственный, весьма многочисленный отряд, названный им «Новые тамплиеры». Люди не догадывались об истинной сущности своего предводителя, и потому, будучи благосклонно принят Папой Бонифацием, Конрад отважно ввязывался в самые опасные стычки, ища отнюдь не славы, а только информации. Он всерьез не верил в то, что окажись Селестина живой, она уклонилась бы от участия в войне со стригоями, и в то же время (вопреки собственной логике и здравому смыслу) - напрочь отказывался смириться с мыслью об ее гибели. И вот, мучимый тоской и любовью, он поставил перед собой цель: непременно раскрыть загадку внезапного исчезновения своей возлюбленной, отныне – ставшую единственным смыслом его существования. В процессе достижения своей цели Конрад огреб множество проблем, неприятностей и неудобств, лишь окончательно сформировавших основные качества его характера: упрямство, решительность и самоотверженность. А если принимать во внимание неудобства, то по-настоящему в нашей жизни неудобно лишь одно – выбитые зубы сломанными руками собирать. Но это же еще как исхитриться нужно, чтобы выбить зубы и сломать лапы такому сильному бойцу, как Конрад фон Майер - Господи его храни…

А ведь именно одно из таких вышеупомянутых неудобств, имеющее форму обледенелого комка глины, и подвернулось сейчас под ногу вервольфа, видимо, вознамерившись затормозить его дальнейшее продвижение, да пошатнуть и без того слабую веру в успех задуманной вылазки. Но Конрад только сердито скрипнул клыками и на пару минут воспользовался помощью первого из двоих своих спутников, опершись на его плечо.
-Больно? – сочувственно спросил черноволосый юноша, ловкий и сильный, сумевший вовремя подхватить своего покачнувшегося командира.
- Ничего, идти смогу, - таким же шепотом ответил Конрад. – Спасибо, Кристиан.
Небо над руинами внезапно осветилось лучом прожектора, а воздух над самыми их головами вспорола длинная очередь трассирующих пуль.
- Ложись! – Конрад повалил друга на землю, прикрывая его своим телом.
- А ты не любишь надолго записываться в должники, Конрад, - насмешливо заметил второй спутник вервольфа. – Если бы не ты, то Крису бы точно уши подрезало… И стал бы он у нас эльфом!
- Надоел ты мне со своим черным юмором, Димитрий! – глухо проворчал Кристиан, придавленный могучим торсом оборотня. В голосе юноши явственно слышалось недовольство. Ну, еще бы, а он-то уж размечтался, как по возвращении в лагерь будет рассказывать, что оказал услугу их непобедимому командиру. Но нет, все опять вышло наоборот! Хотелось бы ему знать, откуда взялись у Конрада эти его неповторимые реакция, скорость и гибкость, совершенно не укладывающиеся в рамки нормального восприятия. В отряде поговаривают, будто ради своих сказочных способностей Конрад продал душу дьяволу и даже, якобы, он и сам является не совсем человеком, а приходится дальней родней тем самым кровососам, с которыми и воюют «Новые тамплиеры». Но вот в такие несусветные глупости Кристиан напрочь отказывался верить, потому что однажды слышал – как истово молился их командир у себя в палатке, а его знаменитый серебряный крест (который Конрад носил не снимая), неоднократно видели все в отряде… Нет, никакой Конрад не вампир, а самый настоящий правоверный католик и наипреданнейший воин Божий!
- Вроде все стихло, - заметил вервольф, выводя Кристиана из задумчивого состояния и откатываясь в сторону. – Идем дальше, нет, лучше ползем…
Несколько минут вся троица молчала, по-пластунски пробираясь между огромными валунами и обломками каменных колонн. Чернота ночного неба траурно сливалась с закопченными развалинами, придавая окружающему ландшафту оттенок сюрреализма, и делая его похожим на дорогостоящую декорацию к какой-нибудь модной театральной постановке. Конечно же, носящей сугубо трагический характер.
- Командир, а ты точно уверен, что они закопали ее именно здесь? – осторожно спросил коренастый Димитрий, обладатель крепких нервов и оригинального чувства юмора. – А то мы еще ни разу не забирались так глубоко на территорию стригоев. Как бы с нами чего нехорошего не вышло, похлеще купирования ушей…
- Не уверен, - раздраженно огрызнулся Конрад, недовольный репликой товарища, вновь разбередившей его сердечную рану. – Совсем не уверен. Тот кровосос, который под пытками сболтнул, будто он участвовал в казни Селестины, был уже почти дохлым, когда наши разведчики притащили его ко мне…, - вервольф раздосадовано щелкнул пальцами. – Эх, перестарались наши парни!.. Поэтому его слова стоят не много, но другого выхода я не вижу. Я обязан найти это проклятое место! А там я либо удостоверюсь в том, что ее нет в гробу, либо…, - тут он осекся, вздохнул и продолжил хриплым от сдерживаемых рыданий голосом, - найду ее останки и похороню их по-христиански…
- Ну, тогда с Богом! – подытожил Димитрий, скребя локтями по плоской каменной плите. – Веди нас, командир, мы с тобой.

В древних летописях говорится, будто в 753 году до н.э. близнецы Ромул и Рем, решившие основать град-крепость на берегу реки Тибр, задали богам вопрос о том, кто же из них станет первым правителем молодого города. Рем поднялся на холм Авентин, а Ромул – на Палатин, и принялись они оба ждать знамения. Шесть грифов взлетели с холма Авентин, и двенадцать – с Палатина. И тогда братья принялись строить город, но – едва они заложили первый камень, как завистливый Рем напал на Ромула, но сам погиб в той схватке, пав от руки брата. Так Ромул стал первым правителем будущей прекрасной столицы, названной в честь его погибшего брата. Во всяком случае, так гласит история. Возможно, все это и не совсем правда, но так или иначе, а первое римское поселение возникло на Палатине, у основания которого располагаются руины знаменитого Форума. А еще раньше, задолго до прихода Ромула и Рема, на месте Рима находилось мрачноватое но величественное кладбище, возведенное загадочным народом, коих одни исследователи именуют «этрусками», а другие – «тирреноями». Не важно, как на самом деле называли первых обитателей Италийской долины, но гораздо значимее то, что после себя этруски оставили великое множество огромных каменных саркофагов, глубоко вкопанных в недра Палатинского холма. А выражаясь яснее, они предоставили своим потомкам этакий готовый лабиринт, призванный надежно оберегать доверенный ему груз, ведь попробуй-ка найди одну беспомощную девушку, упрятанную под неподъемную крышку некоего конкретного гранитного гроба, внешне – ничем не отличающегося от нескольких сотен своих собратьев.

Глава 4

Окрестили в Иордане,
Дали пряники и кнут,
Не завидуйте, граждане,
Скоро, видимо, распнут…
- вдохновенно выводил красивый сочный баритон, эхом отражаясь от каменных стен темницы и порождая разительный диссонанс с заупокойной тишиной сего страшного, пустынного подвала. Единственный, тоненький как соломинка лучик лунного света с трудом пробивался сквозь грязное, забранное железной решеткой стекло, и в ужасе замирал... А затем он замертво падал в недра мрачного каземата, где бесследно тонул в слое черной сырой земли, устилающей пол этого приюта скорби и отчаяния, словно расписавшись в собственном бессилии и невозможности хоть немного порадовать несчастных узников, вынужденных проводить свои дни и ночи в столь неприглядном месте. Сама же луна и вовсе не решалась заглядывать в то крохотное оконце, прекрасно понимая, какое удручающее зрелище ожидает ее внизу, в глубине темницы. Туда не долетало веяние свежего ветерка, не запархивали легкокрылые снежинки и не просачивались капли дождя. Этой тюрьмы, расположенной под палаццо Фарнезина – проклятой и человеческим Богом и Темным Отцом стригоев, сторонились все, потому что в подобных подвалах умирают мечты и ломаются судьбы, погибает надежда, выдыхается вера и пересыхают слезы, теряют смысл самые возвышенные слова и жестокие проклятия, обесцениваются любовь, дружба и милосердие. В таких чудовищных темницах останавливается сама жизнь, ибо из этих мест не выходят никогда, в них остаются навечно…
Однако, как неправдоподобно прозвучит столь смелое утверждение: сильные духом и неисправимо упрямые по характеру личности способны выживать везде, повсюду – даже в столь убийственном месте. И посему, вот уже довольно значительный срок, а точнее - на протяжении нескольких лет, темница виллы Фарнезина являлась обиталищем трех весьма неординарных персон…
- Поздно ты спохватился, дятел, нас уже распяли, - назидательно проскрипел сварливый женский голос. – Впрочем, я согласна и на кнут, лишь бы пряником угостили…
- Обжора! – беззлобно усмехнулся обозванный дятлом певец, обрывая куплет на середине. – Кто о чем думает, а наша Оливия всегда об одном и том же – о жратве!
- Ангел не может думать на голодный желудок, - убежденно оповестила валькирия, - а на сытый – не хочет!
- А я верю в то, что однажды мы отсюда все-таки выйдем! – оптимистично прожурчал второй женский голосок, нежный и звонкий. – Снова увидим птичек, подманим их на свою ладонь и…
- Сожрем! – оголодало щелкнув зубами, подхватила Оливия.
- Нарвем цветов и их…, - продолжила обладательница приятного голоска.
- Тоже сожрем! – предвкушающе чавкнула Оливия.
- Отыщем Селестину и…
- Сож…, - привычно начала вечно-голодная узница стригойского подвала, но осеклась и возмущенно взвыла во всю мощь своих отнюдь не хилых легких. – Заткнись, Ариэлла! Не поминай всуе столь памятное для всех нас имя! Я даже представить боюсь, что могли сотворить эти поганые кровососы с нашей дорогой худобиной…
Ариэлла жалобно всхлипнула и замолчала. Оливия бессильно рычала, наполняя каземат страшными звуками, казалось, вырывающимися не из уст ангелицы, а из пасти дикого хищника, мечтающего добраться до своих мучителей.
- Да ладно тебе скорбеть раньше времени-то, Лив, - умиротворяюще протянул певец, - нашу Селестину так запросто к ногтю не прижмешь!
- Чтоб ты облез, Нат! – взбешенно пожелала валькирия.

Глава 5

- Да где же он, куда он запропастился, этот ваш знаменитый француз, ваш хваленый врач-волшебник? – мужской, дикий, полный неконтролируемого смятения вопль шквальной волной прокатился по длинному больничному коридору. – Срочно пригласите сюда доктора де Вильфора! – и тут же десятки других голосов с готовностью подхватили сей жалобный призыв, окликая невесть куда подевавшегося хирурга: - Тристан, месье Тристан, шевалье де Вильфор!..
Тристан сердито распахнул глаза и несколько секунд лежал неподвижно, недоуменно вслушиваясь в вопли коллег: и в лад, и невпопад - на всевозможный манер увлеченно склоняющих его старинное родовое имя. А поскольку многие из них находились в явных неладах с французским языком, то разносящиеся по реанимационному отделению воззвания быстро превратились не в просьбу о помощи, а просто в нестройный хор весьма далеких от совершенства звуков, режущих идеальный слух разыскиваемого ими объекта. Доктор де Вильфор брезгливо поморщился:
«Как посмели эти презренные смертные прервать его вечерний отдых, да еще столь наглым, бесцеремонным способом?» - Тристан иронично усмехнулся, потянулся и одним резким, гибким движением легко вскочил с приютившей его кушетки. Опытным взглядом скосился на закрытое жалюзями окно и с радостью понял – опасные закатные полчаса только что миновали, солнце ушло за линию горизонта и теперь ему уже не угрожают никто и ничто: ни глупые крикливые люди, ни их бесполезный бог. Ну а сама чародейка ночь, с ее вечными тайнами и порочно-сладостными удовольствиями – отныне находится полностью в распоряжении Тристана, облекая его аурой недоступного для людей могущества. Он неторопливо, без лишней суеты поправил воротничок своей шелковой рубашки цвета золотистой осенней листвы, а потом с небрежной элегантностью, присущей лишь истинному парижанину – фантазийно обмотал вокруг шеи тонкий шифоновый платок, заменяющий ему галстук, и самым чудесным образом гармонирующий с изумрудно-зелеными глазами шевалье де Вильфора. Затем мужчина накинул на плечи безупречно оглаженный, морозно похрустывающий белый халат и, бесшумно открыв дверь кабинета, вышел в коридор, думая сейчас только о вчерашнем звонке своей проживающей в Риме невесты – Элоизы Бафора…
При появлении ведущего хирурга реанимационного отделения, его бестолково мечущийся персонал замолчал и вымуштровано выстроился в две шеренги, подпирая спинами серые больничные стены. Тристан довольно усмехнулся и чуть заметно кивнул подчиненным, отдавая должное их дисциплинированности. Превыше всего на свете доктор де Вильфор ценил порядок и служебную субординацию, сознательно стараясь не выходить из скрупулезно культивируемого им образа педантичного, и даже сухого в общении профессионала. Впрочем, созданный им имидж ничуть не выглядел ненатуральным, ведь Тристан итак являлся подлинным виртуозом своего любимого, некогда - раз и навсегда предпочтенного им дела всей его жизни, получив уникальную возможность весьма долго практиковаться в выбранной профессий. Тщательно оберегаемым от людей секретом являлось лишь то, что срок его практики уже изрядно превысил не только все обычные по человеческим нормам мерки, но и вообще – любой хоть как-то укладывающий в сознании период времени. К счастью, коллеги даже не догадывались ни об реальных размерах воистину гигантских познаний Тристана, касающихся области медицины, ни о его настоящем возрасте, что надежно уберегало от шока их несовершенные, человеческие умы. К чести доктора де Вильфора (безупречно выглядящего как раз на декларируемые в его документах двадцать восемь лет), он никогда не стремился развеять слепые заблуждения окружающих его смертных созданий, ибо обладал весьма утонченным чувством юмора, отточенным веками и всеми пережитыми им сменами исторических эпох. На самом же деле, в пику ложному утверждению паспорта, шевалье де Вильфор готовился отпраздновать свой двухсот пятидесятый день рождения и намеревался прожить еще не одну тысячу лет, что в отношении Тристана отнюдь не выглядело чем-то излишне самонадеянным или неправдоподобным. Просто Тристану позволялось все и даже более того, ибо он был стригоем, а посему – собирался жить вечно.

- Месье доктор, вы меня помните? – сразу же за дверью кабинета к Тристану взволнованно подскочил невысокий, одышливо отдувающийся мужчина, слишком упитанный и полнокровный для своих сорока лет. – Мы уже имели честь встречаться ранее!
Тристан дружелюбно кивнул, старательно изображая на лице некоторое замешательство, обычно присущее захваченным врасплох людям, хотя с первой же секунды безошибочно опознал в этом навязчивом просителе краковского мэра, пана Мечислава Ольбрыхского.
- Помогите, - пан мэр умоляюще вцепился в рукав высокорослого Тристана, жалобно - снизу вверх, заглядывая в его красивые зеленые глаза, - мой отец умирает!..
- Успокойтесь, и изложите все подробности вашей проблемы! – ровно произнес стригой, искусно скрывая овладевшее им презрение. «Если бы у пана Ольбрыхского имелся хвост, как у ждущей подачки собаки - то он бы точно им завилял!» - насмешливо подумал Тристан, внешне - сохраняя все тот же искренний вид сердечной участливости. – Уверяю вас, за пару секунд никто не умрет, а вот неверно изложенные факты способны изрядно повлиять на точность моего диагноза.
Следуя мудрому совету врача, мэр глубоко вздохнул и заговорил уже куда более безмятежным голосом:
- Извините меня, шевалье, я перенервничал! Сами понимаете – семейные узы, они крепче всего…, - тут он беспомощно развел пухлыми руками, словно призывая врача в свидетели неоспоримой актуальности своего утверждения.
Тристан кивнул снова, сам безмерно удивляясь как своему воистину ангельскому терпению (что в устах стригоя звучало почище самой скабрезной ругани), так и абсолютно беспрецедентному идиотизму мэра. О нет, злейшими врагами человеческой расы являются отнюдь не стригои, а их собственная предрасположенность к глупой панике и излишняя эмоциональность.
- Вобщем, он шел со службы и на него наехал какой-то юнец, гоняющий на мотоцикле! – возбужденно закончил пан Мечислав. – Поговаривают даже, будто этот был вампир, ну один из тех отмороженных кровососов, недавно якобы появившихся в городе, хотя толком о них пока еще ничего не известно…
«Ну да, - мысленно хмыкнул Тристан, - конечно, не известно! А вот когда станет достоверно известно – то вы уже ничего не сможете с нами сделать…»
- Его сбили, - плачущим голосом закончил мэр, - и освященный крест не помог, и сутана не охранила…
- Как, ваш батюшка – священник? – с опоздание дошло до стригоя. – Я не ошибаюсь? – он сверлил человека испытующим взглядом, снова вспомнив странный звонок Элоизы…
- Каноник! – с гордостью признался мэр. – Наипреданнейший слуга Господа нашего Иисуса Христа. Служит в крупнейшем краковском аббатстве…
« Интересно, - подметил Тристан, стараясь не морщиться при имени Бога. – Возможно, это судьба привела ко мне достопочтенного пана мэра, или, - он благоговейно вздохнул, - воля Темного Отцы, с детства уготовившего мне совершенно особую долю…»
Уловив глубокий вздох доктора, мэр принял его за знак сочувствия и затормошил де Вильфора еще усерднее.
- Он находится в приемной. Заклинаю вас Господом, - (при этом Тристан едва удержался от глумливого смеха) - осмотрите его как можно скорее!
- Хорошо, - согласился врач, стремительной походкой размашисто шагая по коридору и увлекая за собой неповоротливого мэра. – Пусть пациента доставят в третью операционную. Пригласите ко мне анестезиолога и ассистентов, - он раздавал команды настолько уверенно и четко, что мэр – всецело осознавший профессионализм этого иностранного хирурга, отступил и почти упал на поставленный у стены диванчик, безмолвно возблагодарив Иисуса, приведшего его отца в столь надежные руки. Возможно, этот французский красавчик-доктор и вправду способен творить те чудеса, которые ему приписывают…
А Тристан взволнованно вошел в операционную и, обрабатывая свои руки раствором отличного антисептика, в который раз изумился превратностям судьбы, умело подталкивающим нас как к вратам Рая, так и в наполненные смрадным жупелом котлы Ада. Впрочем, к последнему из перечисленных испытаний Тристану было уже не привыкать. Да и кто, кстати, сказал, будто Ад – это плохо?

Матушка Тристана, ныне покойная госпожа Онорина де Вильфор, в девичестве – мадмуазель Баншан, происходила из скромной семьи бедного стряпчего , проживающего в предместье Блуа. Умудрившись кое-как наскрести нужную сумму денег, ее родители сумели пристроить свою дочь в столичный монастырь святой Клементины, где бесприданница получила неплохое образование, вкупе с изящными манерами и очаровательной внешностью ставшие с той поры ее единственным капиталом, и надеждой на успешное будущее. Пребывая в монастыре, юная Онорина познакомилась там с благородной Франсуазой де Ранкур, племянницей блистающего при королевском дворе маркиза де Рамбуйе, девицей превосходящей всех прочих монастырских воспитанниц как по части богатства, так и по части родовитости. Одна беда – несчастная Франсуаза не могла похвастаться внешней красотой, получив от природы сутулую спину, непомерно длинный нос, нечистую кожу и жидкие волосы. Некрасивая богачка и премиленькая, но неимущая мадмуазель Баншан вскоре сделались самыми, что ни на есть закадычными подругами, связав себя страшной клятвой о вечной дружбе до гробовой доски. Забегая вперед, можно констатировать – сия неосторожная клятва не принесла обеим девицам ничего хорошего! О, если бы наивные девушки только знали, насколько ревниво относится госпожа судьба к подобным неосмотрительным обещаниям, зачастую – идущими в разрез с ее коварными кознями и замыслами. Увы, так произошло и на сей раз.
Образцово завершив курс монастырского обучения, Онорина Баншан воспользовалась любезным приглашением подруги и приехала погостить в ее родовое поместье, расположенное на берегу певучей Луары. Как известно, летний сельский отдых способен стать непреодолимым испытанием для вот таких неискушенных сердец, как нельзя лучше располагая их к сантиментам, романтике и скоропалительно протекающей влюбленности. Не миновала чаша сия и двух молодых подруг, мгновенно перечеркнув существующую между ними привязанность и превратив ее в самую жгучую ненависть, по насмешке злого рока – продлившуюся как раз до обещанного срока, а точнее – до смерти. И пожалуй, в мире найдется всего лишь одна весомая причина – способная разрушить бескорыстную дружбу двух молоденьких девиц: красавец юноша, одновременно приглянувшийся им обеим.
Ему не было еще и двух полных лет, а ей – не исполнилось и пяти дней от роду, когда родители этого юноши и этой девушки заключили взаимовыгодное соглашение, гласившее: по достижении восемнадцати лет виконт Ральф де Вильфор, младший сын графа де Шуазель, должен жениться на мадмуазель Франсуазе де Ранкур, тем самым – значительно приумножив состояния обоих достославных семейств. И именно летом 1762 года виконт Ральф достиг совершеннолетия, а Франсуазе и Онорине исполнилось тогда по шестнадцати лет, что означало - подруги вошли в возраст, как нельзя лучше подходящий для замужества. И надо же было такому случиться, чтобы как раз в оное лето все они и встретились в поместье маркиза де Рамбуйе, попав под пьянящее очарование жаркого июля, медвяно благоухающих луговых трав, серебристых вод Луары и роковой, несчастной любви. Но ведь от судьбы не уйдешь, не так ли?

Не повстречай он тем летом юную Онорину Баншан и, будучи по сути юношей не только порядочным, но так же в высшей степени честным, виконт Ральф возможно и смирился бы со временем с уготованной ему участью – имеющей облик безобразной Франсуазы де Ранкур, и даже начал бы выказывать жене если не любовь, то хотя бы уважение и симпатию. Дворянин до мозга костей, Ральф весьма высоко ставил честь своего славного рода и обладал немалой долей тщеславия, весьма шедшего к его статной фигуре, густым каштановым кудрям и повадкам молодого бога. А впрочем, он и в самом деле являлся богом, или во всяком случае – казался таковым малютке Баншан, совсем потерявшей голову от непобедимого сочетания идеальной мужской красоты и идеализированного мужского самомнения. Но следует признать: бездонные голубые глаза, белокурые локоны и тоненькая, будто тростинка, фигурка мадмуазель Онорины до такой степени затмили невзрачный образ его богоданной суженой, что виконт де Вильфор в свою очередь практически до беспамятства влюбился в сию очаровательную простолюдинку. Отвергнутая и брошенная им Франсуаза плакала и молилась, призывая божью кару на голову свое недавней подруги, превратившейся теперь в ненавистную соперницу и разлучницу. Поправ гордыню, маркиз де Рамбуйе самолично валялся в ногах у Онорины, умоляя ее отступиться и забыть виконта, но увы, и его мольбы тоже пропали втуне - девушка не согласилась. Напуганные важными манерами графа де Шуазель, родные мадмуазель Баншан так же уговаривали ее отказаться от столь неравного брака, пророча всевозможные несчастья и взывая к здравому рассудку невесты. Но куда там, если ранее робкая и смирная Онорина вдруг переменилась разительно - из беленькой овечки обратившись в свирепую серую волчицу, готовую до последнего вздоха бороться за ниспосланного ей возлюбленного. Да и спрашивается: чего такого, плохого, порочного или осуждаемого она совершила? Никого не убила и не ограбила, а просто собралась выйти замуж за страстно любящего ее красавца Ральфа, намереваясь стать ему верной и благодарной женой. Чего уж тут душой кривить: любая девушка на ее месте поступила бы точно так же, подвернись ей аналогичная возможность! А что касается Франсуазы, так ей богу – согласитесь, та хочет иметь слишком много сразу: и мужа, и богатство - а это уже несправедливо... Нет, есть Бог на небесах, точно есть - если уж он вдруг так расщедрился и одарил бедную бесприданницу этаким завидным женихом! А Франсуаза пусть не плачет и утешится своим богатством, ведь за оное можно купить не одного, а целых трех мужей оптом! Так рассуждала глупенькая Онорина, стараясь заглушить свой, нет-нет да и прорывающийся голос совести и забывая извечную как мир истину: на чужом несчастье – своего счастья не построишь!

В ночь перед свадьбой, как издревле водилось в обычае у девушек тех мест, пошла Онорина к старухе ла-Вуазьен, пользующейся дурной славой колдуньи и предсказательницы, чтобы поворожить и узнать про свою будущую судьбу.
- Ой, почему-то не видно ничего – похоже, совсем я слепая стала…, - притворно ныла старая ведьма, отталкивая протянутое ей золото. – Но за виконта не ходи, слышишь? Темно там, ой как те-е-емно-о-о…
- Да чего ж там темного-то? – недоверчиво выспрашивала Онорина, через плечо колдуньи заглядывая в корытце с заговоренной водой. – Вон, вода-то ведь ясная какая, ровно божья слеза! Небось, за Франсуазу хлопочешь? А ну-ка признавайся, старая греховодница, сколько она тебе заплатила?
Но в ответ ла-Вуазьен лишь печально покачала нечесаной головой, небрежно покрытой засаленным чепцом:
- Что тебе, девушка, ясно, то для сведущего человека – отчетливые знаки черной судьбы… Скажу уж все открыто, раз настаиваешь: если выйдешь замуж за виконта, то и мужа твоего схоронят преждевременно, и дите Тьма у тебя отберет, и сама сгинешь без покаяния… Верь мне, девушка, моя вода не врет!
- Дура твоя вода! – гневно закричала Онорина и опрокинула корытце на пол. – Не убоюсь твоего запугивания, все равно – пойду я за Ральфушку, не отговорите – моя на то воля, не ваша!
Старая ведьма опасливо оглянулась на старинную икону с мрачным ликом, и торопливо накинула на разлитую воду чистую простыню:
- То не наша, то Божья воля, - сурово сказала она, мелко и часто крестясь негодующе трясущейся рукой. – Прогневала ты Господа, девушка! Ступай домой, да помни – предупредили тебя…

Все произошло в точности так, как и предсказала колдунья. Правду ли вещала ла-Вуазьен, или нет, кто же знает – да только через год народился у четы де Вильфор сын-первенец: страшный, скукоженный и хворый. Роды проходили тяжело, дали осложнения и, по мнению повитух, лишили молодую женщину возможности иметь других детей. Онорина долго болела, ссохлась и подурнела, но все-таки выжила и встала на ноги.

Глава 6

Ночь опустилась на землю так внезапно и стремительно, словно невидимый сценарист выдернул витой шелковый шнур, удерживающий черный небесный занавес, и затенил горизонт, провозглашая: «Да придет тьма!». И тьма – пришла! Причем тьма изначальная и неотвратимая, куда большая и страшная чем та, к которой издревле привыкли наивные и доверчивые люди, умудряющиеся находить в ночном времени суток нечто романтическое.
«Дурачье! – презрительно думал Тристан, просовывая руки в рукава любимого кожаного плаща и повязывая голову черным шелковым платком, дабы защитить волосы от так и непрекращающегося снегопада. – Их влечет очарование порока, воспетого всякими инфантильными сибаритами: де Садом, Эдгаром По, Байроном, Лавкрафтом. А ведь людям следовало бы поосторожнее обращаться со своими дегенеративными мечтами, помня о том – что иногда они имеют неприятное свойство сбываться…» - Он закрепил в петлях, изнутри специально пришитых к полам его плаща, пару боевых серпов – привезенных им с острова Тонга, и удовлетворенно хмыкнул.

Глава 7

В окно безбожно дуло – хоть затыкай щели в рамах, хоть не затыкай.
- Анафема! – сердито бормотнул отец Григорий, громоздко переворачиваясь на жалобно скрипнувшей под его гигантским весом кровати, и подставляя сквозняку другой, не настолько замерзший бок. В самодельной буржуйке постреливали остатки венского стула, экспроприированного из противоположной, брошенной квартиры, а на заваленном объедками закуски столе призывно поблескивала пятилитровая бутыль отличного вина, случайно найденная в казалось бы пустой бакалейной лавчонке. Отцу Григорию повезло, впрочем – как обычно, ибо он обладал уникальным, выявленным еще во времена Афганской кампании чутьем на обнаружение всяческих, тщательно припрятанных заначек.
«Христос меня любит!» - с ничем неистребимой уверенностью напомнил себе отец Григорий, прикрывая озябшие ноги подолом креативной рясы, вручную сшитой из зеленой бархатной портьеры. Нет, в соседней квартире, конечно, имелись и другие шторы, веселенького синего оттенка, но он предпочел именно зеленую, красиво контрастирующую с его обрюзгшими щеками землистого цвета, и багровым носом заядлого алкоголика. К тому же, отцу Григорию безмерно льстил тот факт, что согласно мнения соседей – зеленый бархат делал его похожим на какого-то незнакомого ему Шрэка, с которым священника сравнивали все, кому не лень.
Осознав, что уснуть повторно уже не удастся, Григорий с ворчанием сел среди разворошенных тряпок и, приблизив толстую словно окорок руку к раскрытой дверке печурки, всмотрелся в мутный циферблат наручных часов. Четыре часа утра…
- Анафема! – повторно, по привычке, ругнулся священник, имея в виду протяжный, заунывный вой – доносящийся с улицы и ставший причиной его незапланированного, столь раннего пробуждения.
«И чего, спрашивается, римляне настолько боятся этих бледных тварей, частенько шастающих по подворотням? - отец Григорий недоуменно пожал богатырскими плечами и с блаженным рычанием поскреб свою широкую, густо заросшую рыжеватой шерстью грудь. – Они хоть и поживучее нас будут, но тоже под Господом ходят. К тому же, воюя с кровососами, люди рискуют отнюдь не своей жизнью, а только ее продолжительностью…» Он вспомнил, как вчера неосторожно обозвал торгующую в лавочке продавщицу «кровопийцей», чем вызвал дикую панику среди топчущихся у прилавка итальяшек, и лукаво ухмыльнулся. Вот ведь дураки, прости их Христос! А затем нехотя поднялся с кровати, вышел в прихожую и пытливо всмотрелся в прислоненное к стене зеркало – мутное и растрескавшееся.
Из глубины посеребренного с изнаночной стороны стекла на него, с не меньшим интересом, воззрилось круглое, типично русское лицо с немного отвисшими щеками, мощным – заросшим рыжей, жесткой бородой подбородком, и крупным носом картошкой, испещренным частой сеткой багровых, полопавшихся капилляров. Серые, глубоко посаженные глаза упрямо щурились из-под кустистых бровей, а выше лба – прорезанного тремя глубокими морщинами, начиналась густющая грива русо-седых волос, непокорно спадающих на плечи и делающих отца Григория похожим на малость постаревшего, но все еще крепкого и свирепого льва. Объемистый торс пожилого священника прикрывала порядком заношенная черная футболка с изображенными посередине скрещенными серпом и молотом, подчеркнутыми многозначительным девизом: «Коси и забивай!». Наряд священника дополняли теплые ватные штаны и валенки с галошами, совершенно невероятного размера. В привешенных к поясу ножнах красовался здоровенный десантный тесак, вдоль рукояти коего вилась полустершаяся памятная надпись: «Сержанту Григорию Агееву в память о Кандагаре. 1989 г» Двойник сказочного орка деловито сгреб с кровати зеленую рясу, в ночное время заменяющую ему одеяло, и натянул ее поверх футболки, скрывая от любопытных глаз свой давнишний армейский раритет, напоминающий ему о беспокойных молодых годах и лихом военном прошлом. Да и не к лицу ему, благообразному православному батюшке, выставлять напоказ столь мирские атрибуты, идущие в вопиющий разрез с его духовным саном. Скороговоркой бубня «Отче наш», отец Григорий вздел на шею большой серебряный крест, усыпанный настоящими рубинами, а на средний палец правой руки – потемневший, серебряный же, перстень. За оба оных предмета – передававшихся в роду Агеевых на протяжении вот уже многих веков, ему предлагали немалые деньги, но Григорий отказался – свято блюдя завет отцов и храня верность некоему нерушимому обету, добровольно принятому им еще с молодости. Ведь согласно семейной легенде, крест и перстень могли перейти лишь от отца к старшему сыну, несли в себе ангельскую благодать, и к тому же принадлежали некогда блаженному старцу Григорию Распутину, приходящемуся бывшему сержанту Агееву законным прадедом. Впрочем, его даже назвали именно в честь столь легендарного исторической личности, оказавшей роковое влияние как на судьбу всего царства Российского, так и на загадочный Агеевский род. Не секрет, что в предназначении обоих оных предметов крылась превелика тайна, и приведшая отца Григория не абы куда-нибудь еще, а в сам Ватикан.
Системы центрального отопления и водоснабжения не работали в городе уже очень давно. Немногочисленные уцелевшие жители перебивались собственными силами, кто как умел. Опыт отца Григория, научившего своих соседей нехитрым премудростям неблагоустроенной жизни, оказался совершенно бесценным, сразу принеся ему неоспоримый авторитет и всеобщее уважение. А теперь этот мощный, высокорослый русский мужик запросто командовал несколькими близлежащими улицами, внушая спокойствие людям и непонятный ужас стригоям, старающихся избегать столкновений с провинциальным православным священником, так неуместно смотрящимся на фоне старинной католической архитектуры. Отец Григорий подозревал, что проклятые кровососы чувствуют божью силу – струящиеся из его креста и перстня, а посему без опаски бродил по самым темным переулкам, понемножку мародерствуя и подкармливая своих менее удачливых знакомцев. Сам он постепенно привыкал к этому тяжелому существованию, утешаясь вполне справедливым наблюдением: «Вчера было плохо, сегодня – плохо, завтра точно лучше не станет. Похоже, ситуация стабилизируется». А ничем непоколебимый русский пофигизм с уверенностью подсказывал: «Жить можно везде, где есть крыша над головой, выпивка и закуска». Ну и к тому же – в мире ежедневно происходит столько всевозможных потрясений, что когда-нибудь все собой утрясется! А как же иначе-то?
Привешенный на стену рукомойник замерз. Отец Григорий безрезультатно подергал его за латунный сосок, наплевательски махнул рукой и, сугубо для приличия пожулькав ладонями свое заспанное лицо, присел к столу, с сомнением приглядываясь к бутыли с вином.
«Выпить или не выпить? – мучительно размышлял он, хмуро косясь на утыканное тряпьем окно. На дворе было темно, словно на чердаке у Господа, а выпитая до заутренней рюмка всегда считалась на Руси страшным грехом, но – тщательно взвесив все «за» и «против», Агеев махнул рукой еще раз, нацедил полный стакан благоухающей мускатом жидкости и выхлестал ее всю - не забыв педантично перекрестить рот и пуп. По телу немедленно разлилось живительное тепло, а на душе – посветлело.
Это только дилетанты полагают, будто пьянство – дело обыденное и незамысловатое: наливай да пей. А на самом деле за внешне непритязательным процессом скрываемся целая технология. Учтите: бутылку требуется открыть, налить из нее в стакан али рюмку (не пролив ни капли), а затем поднять, выдохнуть, крякнуть, выпить, вдохнуть и закусить. Куда уж там до нас, русских, каким-то хилым японцам – с их бессмысленной чайной церемонией. А ведь если разобраться, то пристрастие русских к алкоголю объясняется крайне просто – суровым климатом их страны. И даже в тот день, когда на дворе стоит замечательная погода, то климат все равно остается суровым. Но это там, в России, а здесь… Отец Григорий снова посмотрел в окно и осуждающе покачал давно нечесаной гривой. На улице пуржило. Колючий снег угрожающе стучал в стекло, словно просил впустить его внутрь. А впускать как раз и не следовало. Однажды отец Григорий уже поддался на журчащие из-за двери уговоры и, чуть приоткрыв бронированную створку, позволил войти в свою квартиру тоненькой, бледной девочке, рыдающей и умоляющей о кусочке хлеба. Но, очутившись внутри его берлоги, малютка незамедлительно выщерила огромные клыки и танком поперла на ошеломленного священника, едва не вцепившись тому в горло. Григорий вовремя опомнился и, выхватив тесак - одним мастерским ударом почти снес твари голову, а затем его долго выворачивало в углу коридора, заставляя давиться слезами и рвотными массами. Так произошла его первая встреча с постепенно оккупировавшими Рим стригоями. С тех самых пор отец Григорий запил пуще прежнего, придя к мудрому выводу: суровая и неприглядная реальность этого превратившегося в Ад мира есть всего лишь неприятная иллюзия, вызванная отсутствием алкоголя в крови. Впрочем, ужасаясь собственной закоренелой греховности, он каждый вечер давал себе обещание бросить пить, и даже честно пытался это проделать. Да вот только утром стабильно понимал, что опять не добросил…
Отец Григорий налил себе второй стакан вина, выпил его залпом, и привычно занюхал заплесневелым сухарем. А вслед за тем он обреченно навалился на угол засаленного стола и погрузился в безрадостную думу о своем нелегком житье-бытье. И как тут не думать, если в пятьдесят с гаком лет начинаешь отчетливо понимать: молодость – этот вечный конфликт здоровья с моралью, ушла безвозвратно, жизнь не удалась, но попытку-то – уже засчитали. Причем, засчитали впустую и не иначе, как по ошибке…

Все мы рано или поздно приходим к Богу, просто каждый в свое, назначенное кем-то свыше время и строго индивидуальным путем. Не миновала доля сия и отца Григория, в прежнем мирском прошлом прозывавшегося Гришкой Агеевым – лихого рубаху-парня, первого красавца на деревне и отставного сержанта десантных войск, именуемых в народе «голубыми беретами». Будущий священник родился более чем полвека назад, в некоей отдаленной деревушке Мухомортовке, расположенной в Рязанской глубинке и насчитывающей к тому времени двадцать дворов да от силы человек пятьдесят жителей. Сколько же их осталось точно – не знал никто, ибо несколько мужиков регулярно пропадали в лесу – окопавшись там в крохотной землянке и увлеченно занимаясь изготовлением самогона. Дед Силантий вот уже пару лет не слезал с печи, а бабка Кузьминична – карга неопределенного возраста, по слухам - стопроцентная стерва и ведьма, умудрялась появляться сразу в нескольких местах одновременно, неоднократно спутав государственных переписчиков населения, в последний раз наведывавшихся в Мухомортовку еще кажись при царе Горохе. Цивилизация так и не дошла до оных, забытых Богом мест, застопорившись от них километрах в двухстах. В Мухомортовке слыхом не слыхивали про сотовые телефоны и гамбургеры, прекрасно обходились без холодильников, курили крепчайший самосад и пекли вкуснющий домашний хлеб.