Love me tender. Татьяна Богатырева, Евгения Соловьева

«Русалка Чертова озера»

«Грянул майский гром, и веселье бурною пьянящею волной
Окатило. Эй, вставай-ка и попрыгай вслед за мной».

Иногда бывает такое чувство: это мгновенье, вместе со звуками, запахами, свежим ветром на разгоряченной коже — останется навсегда. Сосны и березы, пронизанные утренним солнцем, темный и мягкий мох у корней, свист незнакомой птицы, пыльная разухабистая дорога и слова песни — совсем не по погоде, но так и льнущие к душе. Встрепанная макушка Женьки, что сидит за рулем, смеющиеся лица друзей.
Мгновенье, когда словно стоишь на пороге новой жизни, и мир открывается, сияющий и таинственный... и понимаешь, что это — всего лишь миг. Он пройдет, как ни задерживай дыхание. Останется ярким осколком звезды, настигшим неожиданно и больно, окошком в дивное несбывшееся далеко.
Джип с ребятами скрылся за деревьями, а я стояла и смотрела им вслед, на желтые клубы пыли, медленно оседающие на узкую грунтовку. Я провожала не друзей, с которыми все равно скоро увижусь, а самый чудесный месяц жизни. Кто бы мог подумать, что рай находится здесь — в медвежьем углу, в сотнях километров от цивилизации, на старой научной базе биофака? Ни телевизора, ни кафе, ни магазинов, ни праздной публики — ничего общего с тем курортом, где я собиралась провести отпуск. Лес, озеро... — нет, озера. Большие и маленькие, синие и зеленые, круглые и непонятно какие... с прозрачной водой, теплой у поверхности и ледяной в глубине, тяжелой и вкусной. Озера для русалок.
Каждое утро, чуть свет, я ныряла в волшебную глубину, полную серебристых бликов и смутных теней у далекого дна. В сказочное царство водорослей и ярких камешков. И с каждым днем все больше ощущала себя русалкой. От деловой леди, что приехала на базу двадцать шесть дней назад, мало осталось. И, как ни грустно было признавать, меньше всего — желания возвращаться в душный и суетный город. К любимой работе, которая недавно казалась важнее всего на свете. Странные и глупые слова: карьера, профессиональный рост... не хотелось даже вспоминать, что они обозначают.
И к Арни, начальнику подразделения маркетинга, возвращаться не хотелось. Кольцо с брильянтом, снятое в первый же день — чтобы не утонуло, упаси боже! — так и лежало на самом дне чемодана. Вместе с платьем для коктейлей. Вполне хватало маек и джинсов, обрезанных выше некуда.
Маруська, затянувшая меня в эту несусветно-великолепную глушь, не зря хихикала, глядя на сборы. Но, как и подобает лучшей подруге, ограничилась лишь намеком — пошвыряв поверх горки эксклюзивных шмоток завалявшиеся на дне шкафа старые джинсы, шорты и несколько футболок. Собственно, кроме них, мне так ничего и не пригодилось, включая бирюзово-переливчатый купальник, предмет особой гордости — зачем он русалке?
Но озеро, названное добрыми биологами Чертовым, осталось в далеком прошлом. Настолько далеком, что слезы наворачивались на глаза. И, несмотря на торжественные обещания непременно собраться здесь на следующий год, я знала, что чудо не повторится никогда.
До поезда — единственной ниточкой одноколейки связывающего заповедную дичь с цивилизацией — оставалось не больше четверти часа. Показав язык чемоданищу, я ухватила покрепче за ручку и потянула монстрика к платформе.
Древнее сооружение, видимо, в насмешку, называлось вокзалом. Полоска асфальта, на двадцать сантиметров приподнятая над землей, и загадочное строение красного кирпича, напоминающее не то развалины греческого портика, не то следы пришествия инопланетян. И, разумеется, две ниточки рельсов. Совсем скоро по идеально прямой просеке, словно сквозь время, приползет железный дракон, пышущий нагретым металлом.
Часы утверждали, что уже, вот-вот... но вокзал был пуст. Совершенно. Как после нашествия марсиан. Лес, птицы, облака — все осталось, как прежде. Только людей не было. Иррациональный страх — а если? — промелькнул и пропал: с другой стороны рельсов из леса появился человек. Мужчина. С рюкзаком, в зеленых парусиновых штанах и светлой кепке. Загорелый до кофейного цвета торс блестел капельками пота, на шее болталась камера. И сверкали зубы — он улыбался.
Наваждение схлынуло. Марсиан не случилось. Город ждет, такой же жаркий и жадный, как всегда.
Наблюдать за незнакомцем было приятно. Лица в тени козырька не было видно, но походка, фигура... он напомнил Гошу Лукова с музкомедии, танцевавшего вечерами в заведении рядом с офисом. Как-то, после отчаянно тяжелого дня, я просидела там до закрытия, и мы разговорились... точнее, я слушала, а он говорил. О жизни, о танце, о музыке, о любви — и снова о танце. Ресторан уже закрывался, а он вытащил меня на танцпол, пустой и полутемный, и мы танцевали что-то под незнакомую музыку, и Гоша сказал, что это Бернстайн...
Незнакомец двигался почти как Гоша. Животная грация, уверенность в каждом движении, и в каждом шаге — песня радости жизни. Снова вспомнилось Чертово озеро. Прохлада, легкость, нежное касание воды к обнаженной коже... солнечный свет и брызги...
Теперь мы были на платформе вдвоем. Я на одном конце, он на другом. В тишине, только шелест ветра и непрестанный гомон птиц — но это и есть, наверное, настоящая тишина. Он уселся прямо на рюкзак и замер неподвижно, словно прислушиваясь. Я тоже прислушалась... взглянула на часы — две минуты до поезда. Последние минуты свободы... самые сладкие и горькие...
Запрокинув голову, я зажмурилась, раскинула руки — последняя ласка солнца и ветра, запах сосен и лесных цветов, почти полет.
Что-то непонятное кольнуло. Будто чужой взгляд. Открыв глаза, я обернулась и встретилась с внимательным стеклянным глазом. Мужчина снимал. Без малейшего стеснения. Огромный длинный объектив профессиональной камеры целился наподобие базуки. Словно я дичь какая!
Но возмутиться не получилось. Он опустил камеру и приветливо помахал рукой. И улыбнулся. Обаятельный негодяй, даже издалека заметно.
Знакомиться настроения не было, и я отвернулась.
Вольная жизнь закончилась, совсем скоро начнется другая, где нет места ни русалкам, ни возникающим из ниоткуда фотографам, пусть даже симпатичным.
Время — десять пятнадцать. Сейчас. Минута-другая...
Странно. Глушь, конечно, но поблизости несколько научных баз, и пара сел имеется. Вот почему железная дорога в стороне? Неисповедимы пути строителей коммунизма.
Видимо, чтобы оставить от последнего дня отпуска совсем уж незабываемые впечатления, усилился ветер, облака начали темнеть и собраться стайками. Птичий гомон притих, лес зашумел тревожно.
Поезда все не было. Десять двадцать — а по расписанию в четверть одиннадцатого.
Незнакомец, казалось, уснул. На часы не смотрел, сидел себе на рюкзаке. Медитировал, что ли?

Минут через пятнадцать вернулся иррациональный страх. Потемневшее небо, пустая платформа, на поезд ни намека... похолодало, к тому же. Ветер пронизывал, заставляя ежиться, но лезть в чемодан и доставать куртку не хотелось. Все же с минуты на минуту...
Я снова прислушалась. Ни гу-гу. Только перешептывание листвы.
Становилось все холоднее, и я все же решилась раскрыть недра чемоданища. И зачем я потащила его с собой? Хватило бы небольшой сумки.
Серебристый плащик помог согреться, но не успокоиться. Наверное, виной тому был посвист ветра и сгущающиеся сумерки. За весь месяц дождь полил один раз, но что это был за дождь! Темный полдень, потоп и гроза. Если вдруг и теперь... да ещё поезда не будет...
В подтверждение опасений на нос упала капля. Холодная и страшно мокрая огромная капля. Монструозный чемодан у ног вызывал тоску — тащить его под деревья, а потом обратно, хоть и на колесиках... но не мокнуть же! Некоторую защиту, и поближе к поезду, обещало кирпичное строение в середине платформы. Все же крыша у него имелась, и даже две стены.
Помянув железную дорогу недобрым словом, я припустила к укрытию. Выпендрежный монстрик скрипел и, как мог, затруднял передвижение, цепляясь за все трещинки доисторического асфальта и требуя полированной дорожки аэропорта.
С грехом пополам, уже наполовину мокрая, я почти добралась до вожделенной крыши — капли падали все крупнее и чаще — как чемодан оказался перехвачен сильной загорелой рукой и решительно увлечен в укрытие. Без лишних слов я побежала за незнакомцем, натягивая воротник на голову.
— Ох, спасибо!
С трудом затормозив почти вплотную к незнакомцу, я наконец взглянула ему в лицо. Лет тридцать, серые глаза, русые волосы, узкие губы, четкий подбородок. Не так чтобы красавец, но что-то в нем было притягательное.
И он снова улыбался. Нет, даже смеялся. Мне стало обидно — да, дурацкий чемодан! Но это не повод ржать!
— Ничего смешного!
— Простите. Это просто... — Он снова засмеялся. — Такое совпадение...
Дождь расходился все сильнее, барабанил по дырявой крыше над головой. Укрытие оказалось весьма ненадежным.
— Идите сюда.
Мужчина поманил меня к подветренной стене. На крохотный совершенно сухой пятачок. Я отрицательно покачала головой — перспектива стоять вплотную к наглому, полуголому и вызывающе мужественному типу мне не улыбалась.
Не вовремя, как же не вовремя! Будь в запасе ещё несколько дней, мог бы случиться милый романчик.
— Да не упрямьтесь же! Промокнете, замерзнете.
— Сейчас придет поезд. Не волнуйтесь за меня.
Ну, я и стерва. Не хуже нашей начальницы.
— Вы уверены?
— Уверена.
Приходилось повышать голос, перекрикивая ветер — и это с расстояния в три метра! Что же будет дальше?
— Ну и зря. Он может опоздать на час-два.
— С чего вы взяли?
— Да идите же сюда! Вы что, боитесь? Я не кусаюсь!
Я почувствовала себя глупой школьницей, тем более, что дождь усиливался, а дырок в крыше обнаруживалось все больше.
— Ладно.
— Как вас зовут? — спросил он, когда я прислонилась к стене рядом с ним.
— Рина.
— Красивое имя. Необычное.
— Обычное. Это от Марины. А вас?
— Андрей.
— Очень приятно.
Воцарилось молчание. Несколько неловкое — но мне не хотелось разговаривать. Не хотелось знакомиться и придумывать тему для светского трепа. Я чувствовала на себе косые взгляды, полные чисто мужского интереса, чувствовала тепло тела рядом. Он так и не оделся! А мне было холодно. Мне всегда в дождь холодно, независимо от температуры воздуха. Это где-то внутри. Словно дождь, даже за окном, пронизывает меня насквозь капельным стаккато. Холодно и щекотно, и хочется взлететь.
— Вы замерзли? Вся дрожите.
От его голоса я действительно вздрогнула. Мягкий баритон, почти бас. И интонация... он что, соблазнить меня пытается? Уж слишком характерные обертоны.
— На вас смотреть холодно. – Я выразительно оглядела обнаженный торс, сверху вниз.
— Это легко исправить.
Андрей вытащил из рюкзака песочную футболку и натянул на себя. Дорогую, кстати, футболку. Не китайскую ерунду. А фотокамеру — "Никон", судя по лейблу на чехле — аккуратно упрятал.
— Так лучше?
— Несомненно.
Мне остро захотелось достать со дна чемодана кольцо и надеть. Просто чтобы напомнить себе — до свадьбы осталось два месяца. Какие тут могут быть незнакомцы с вызывающим трепет голосом? Правильно. Никаких.
Я снова отвернулась и замолчала. Глупо, невежливо — плевать.
В шуме дождя мне послышалось... или не послышалось?
— «Дождь, звонкой пеленой наполнил небо майский дождь. Гром, прогремел по крышам, распугал всех кошек гром...» — едва различимо.
Я вздрогнула. Вроде вслух не мурлыкала, хоть и вертится... но вот так попасть в такт?
Андрей продолжал. Я прислушивалась. Отвернувшись и прикрыв глаза. Почему-то стало грустно.
— «Капли на лице — это просто дождь, а может плачу это я. Дождь очистил все, и душа, захлюпав, вдруг размокла у меня».
Он домурлыкал до конца, помолчал несколько секунд. Я тоже молчала и не оборачивалась.
— Вы тоже любите ДДТ.
Не вопрос, констатация.
— Да.
А что ещё тут можно ответить?
— Знаете, я был на их концерте. Давно совсем, мальчишкой. Году так в девяносто четвертом.
Он говорил долго. Долго, спокойно и интересно. Я уже забыла думать об опаздывающем поезде, о кольце на дне чемодана, о дожде.
Мы говорили обо всем на свете. Начали с Шевчука, перешли на Гребенщикова, потом на фотографию, а затем на психологию. Как-то незаметно я поделилась с ним и «Чертовым» русалочьим озером, и нежеланием возвращаться в офис и снова пахать, как раб галерный, на благо французской компании. Узнала, что он профессиональный фотограф, фрилансер — снимает для журналов, рекламных компаний и шоу-бизнеса, готовит персональную выставку. И, сама не понимая как, разрешила включить в экспозицию мои фотографии и даже согласилась на фотосессию, прямо сейчас. Под дождем, на фоне леса и странного здания с дырявой крышей.
Серебристый плащик полетел на чемодан, а я танцевала под дождем под его мурлыкание — то Шевчука, то Розенбаума. Мне больше не было холодно, но только весело и чудесно. Я промокла насквозь и походила, наверное, на мокрую рыжую курицу — но это не имело значения. Последний день свободы, последний день – как последняя осень…
А потом пришел поезд. Позже на два с половиной часа. Правда, мне показалось, что он пришел слишком рано — мне хотелось танцевать ещё. Снова русалкой, но не в «Чертовом» озере, а посреди леса, посреди замершего времени, утонувшего в потоках облачных сладких слез. Танцевать с этим мужчиной, с незнакомцем, что отложил камеру и вышел на полоску асфальта, мокрую и пузырящуюся, гладкую и черную. С мужчиной, что пригласил меня на вальс. Летний вальс-бостон.
Поезд опаздывал. Оказывается, этот поезд опаздывал всегда. Проводница ругалась и торопила нас. Мы еле успели забраться в тамбур и закинуть чемодан, как железный дракон зашипел и тронулся. Осталась позади лаковая платформа и сюрреалистические декорации греческого портика, а может рухнувшего корабля пришельцев. Осталось позади русалочье озеро и поющий под гитару ветер. Но свобода — свобода никуда не делась. И Андрей тоже. Ещё пять часов до пересадки, и семь часов до родного города. Вместе. Почти целая жизнь!
Проводница, сжалившись над мокрыми насквозь городскими жителями, выделила отдельное купе, благо поезд был полупустой, и принесла божественно горячего и вкусного чаю. Из веника, конечно — но что это был за веник! А в рюкзаке у Андрея нашлась фляжка с коньяком, совсем немножко. Как раз, чтобы плеснуть в чай.
— «Кутузов» — то, что нужно настоящему герою в походе!
Трудно было не согласиться.
Под стук колес и барабанную дробь по крыше мы пили чай и снова говорили. Было тепло и уютно — пригодилась-таки кучка дорогих шмоток, сухих и чистых. После вальса под дождем все переменилось. Из незнакомца Андрей превратился почти в близкого человека. На один день, не больше. Но это тем более не имело значения, когда он помогал мне вытирать волосы полотенцем, а потом обнимал и грел.
Разговоры ни о чем — и обо всем на свете. Разговоры в поезде, со случайным попутчиком, что исчезнет в суете вокзала и не встретится больше никогда. Как с исповедником, даже откровеннее.
Он тоже был откровенен. Столько грустного и веселого, столько незнакомых лиц и историй! На краткий миг я становилась частью другой жизни, другой судьбы. Определенно, Андрей был талантливым рассказчиком. И замечательной нянькой. Под мерный ритм, покачивание вагона и тихий, глубокий голос я уснула.
Не помню, что мне снилось. Что-то приятное. И ещё — было тепло. И во сне, и наяву. Я проспала с час, наверное, проснулась удивительно бодрой и довольной жизнью. Ноздри щекотал немного терпкий, горький запах, напоминающий о соснах, мхе и солнце. В этот запах хотелось закутаться, как в одеяло.
— Будешь чай? — спросил он, стоило мне открыть глаза.
— Буду.
Оказывается, он укрыл меня своей рубашкой — мой плащ промок насквозь, а пледов в поезде предусмотрено не было.
Перед Андреем стоял маленький ноутбук с подключенной камерой и флешкой. Мне стало интересно, что же он снимал.
— Можно? — я кивнула на ноутбук.
— Иди сюда.
Устроиться в обнимку, в его рубашке, и смотреть фотографии, попивая очередную порцию невероятного чая, показалось самой естественной вещью на свете. Где-то в глубине сознания тревожно звенело: "Куда тебя несет?" – но звенело неубедительно. Казалось, что несколько часов другой реальности ничего не изменят — подумаешь, немножко сказки? Подумаешь, с этим мужчиной мне хорошо, как ни с кем другим? И я могу рассказать ему то, что никогда и ни за что не расскажу Арни. Может, именно потому, что сегодня ночью мы расстанемся навсегда? На самом деле это же прекрасно! Не надо волноваться, как я выгляжу, что он обо мне подумает завтра или через год, смогу ли я посмотреть ему в глаза, открыв пыльный сундук важных только для меня секретов. Миг пройдет, а я останусь прежней, просто прибавится одно приятное воспоминание.
Наверное, все мысли были написаны у меня на лице — я не считала нужным их скрывать и строить недотрогу. Андрей мне нравился, так почему бы нет? Ему не понадобилось больше ни намека. Только один взгляд в глаза: можно? И осторожное прикосновение губ. Долгое, как полярная ночь — даже с северным сиянием. Не думала, что бывает так, даже не догадывалась. Всего лишь касание, всего лишь запах и вкус, и властное тепло рук.
— Рина, русалка моя.
Спрятавшись на его плече, я пыталась унять головокружение и вернуться в реальность. Но здравый смысл, оравший во все горло: "Остановись, дура!" – смывался ласковыми руками на спине и тихим голосом. Удивленным, прерывистым.
"Я подумаю об этом завтра!" — отшила я робкую совесть, и сама потянулась к горячим губам. Больше совесть не возникала. А если и пыталась, я не заметила.
Прикосновения, запахи, жар и дрожь. Гладкая кожа и рельефные мышцы. Жадные поцелуи и тяжесть мужского тела. Гром слитного дыхания. Падение в бездонное небо — вместе, в одном вздохе…
И шепот, усталый и обжигающий:
— Моя.
Я не могла говорить. Не могла смотреть ему в глаза. Не могла позволить увидеть то, что щипало веки. Только зарыться лицом в его волосы и прижать к себе, и потереться — снова. Ещё. Сейчас!
Мы любили друг друга на узкой и жесткой полке, без единой мысли в голове. Два нагих тела, сплетающихся и вздрагивающих. Горячая истома, покорность и блаженство… Его ритмичные стоны в мой затылок, и напряженное соленое запястье, в которое так сладко впиться зубами, чтобы не кричать, и его низкий рык, почти всхлип. И обессилено упавшее на меня тело, разноцветные всполохи под закрытыми веками… А потом – божественная пустота в мыслях, и яркое, острое наслаждение — словно полет, словно рождение заново. Лучше, чем «Чертово» озеро. Чем самый глубокий омут «Чертова» озера.
Омут затянул нас обоих. Я не помню, сколько, как… Только бьющееся рядом сердце, солнечный запах, горячечные касания, шепот. И пронзительное счастье — как последний вздох на пороге Аида.
Наверное, это было не просто наваждение, а сложная наведенная галлюцинация. Потому что стук в дверь купе, оповещающий о приближении N-ского вокзала, ничего не изменил. Мы не опомнились, не отвернулись друг от друга в неловком молчании. Ничего подобного. Я не знаю, можно ли вести себя с совершенно незнакомым человеком так, будто он — твое продолжение. Можно ли вдруг довериться целиком и полностью. Но так уж получилось.
Вокзал, пробежка до второго поезда — разумеется, вредный чемодан не посмел безобразничать в руках Андрея. Понятия не имею, как ему удалось раздобыть отдельное купе. Но, стоило поезду набрать ход, а проводнику что-то нацарапать в билетах и покинуть нас, дверь оказалась заперта, а я — снова в надежных руках.
Нет, сначала не в руках. На прицеле фотокамеры. Он снимал меня — встрепанную и довольную, шальную и пьяную. Сидя на столе и лежа на полке, вполоборота и вверх ногами, смеющуюся и нахмуренную. Но не попросил раздеться для фото — хотя мне было уже все равно. Андрей раздел меня потом, когда спрятал "Никон". Я спросила позже, много позже:
— Почему ты не стал снимать обнаженную натуру?
– Не хочу делиться, – ответил он.
Но это было потом. А пока… Безумный вечер любви и разговоров, не размыкая объятий. Слова, как вино, чужая душа, как книга под подушкой. Стук колес в такт мелодии дождя. И ни слова о будущем, ни одного обещания, ни намека на завтра.
Завтра.
Мне не хотелось, чтобы оно наступало. Я не хотела думать о полуночи — о карете, что превратится в тыкву, о работе Золушки. Завтра — офис, коллеги-сестрицы, мачеха-начальница, Арни-принц… не сходилось.
Но завтра наступило. Скрежетом тормозов, хлопком двери, гулом голосов и суетой вокзала. Взглядом — глаза в глаза. Невысказанным вопросом. Молчаливым ответом. Напряженной фигурой мужчины, провожающего взглядом такси.
Я смотрела сквозь заднее стекло, пока силуэт Андрея не растворился в туманном розовом свете фонарей.

— Прощай.
— Прощай.
Целомудренное касание губ, бесконечность иной вселенной в глазах.
— Ты придешь на выставку?
— Может быть.
Краткий миг, так хочется сказать: да! Но…
Обручальное кольцо на дне омута, в Чертовом озере. И я — там же, под прозрачной тяжелой водой. Не вздохнуть, не вымолвить слова — того, что рвется, того, что кричит русалка. Молча, танцуя по ножам последний, единственный вальс-бостон.
— Прощай.
И не разобрать, что говорит он, глядя вслед такси. Я не умею читать по губам, но так хочется, чтобы вместо "прощай" он сказал "до свидания, до завтра".

Post Scriptum
Свадьба не состоится. Кольцо со дна чемодана перекочевало обратно к Арни. Без объяснений, без претензий. Просто теперь мсье Шемрон при встрече не целует ручку, а вежливо говорит: «bonjour, mademoiselle Marine». И я так же вежливо отвечаю: «bonjour, monsieur», — правда, встречаемся мы очень редко.
Понадобилось всего полчаса, чтобы вспомнить, что такое карьера. Полчаса и легкий намек замдиректора: кого бы порекомендовала mademoiselle Marine на должность руководителя кадровой службы во втором офисе, на Пречистенке?
Разумеется, mademoiselle порекомендовала себя, и порекомендовала убедительно. Судя по тому, что monsieur Portée с обычной своей хитренькой усмешечкой вручил мне уже готовый приказ о назначении.
Прошло два дня — а до выставки остается ещё целых четыре. Я точно знаю, когда и где она будет: в первый же день курьер доставил приглашение прямо в офис.
Корзину темно-янтарных роз, почти в цвет моих глаз, и картонный прямоугольник всего с одной строчкой. Ни слова о любви, ни слова обещаний. Просто: "Приходи".
А на обратной стороне адрес и название выставки: "Русалка Чертова Озера".

***

«Love me tender»
(Вбоквел к циклу «Фейри с Арбата»)

Лилька суетилась у плиты, старательно размешивала кофе. С корицей и кардамоном, его любимый. На всю кухню пахло пряностями, Лилька напевала под нос "Love me tender" — голос у нее дрожал и срывался.
Коричневая пенка поднялась над туркой, но Лиля вовремя спохватилась, выключила газ, разлила кофе по кружкам... вытащила из холодильника сливки. Подумала и убрала обратно, вытащила вместо них шоколадку. Наломала мелкими кусочками, сложила в кошачью миску.
Забилась в угол диванчика со своей чашкой, как обычно.
— Ильяс, — окликнула почти в полный голос. — Иди кофе пить! — и добавила шепотом. — А то же остынет… опять…
— Я теперь не люблю горячий. — Он сел на свое место и улыбнулся ей. — И мне нравится, как ты поешь, только плакать не надо, ладно?
— Надо Тигру купить шлейку, — невпопад сказала Лилька. — Он что-то рвется со мной на улицу, когда я ухожу. А я боюсь — вдруг собаки… Или еще что. А тут еще новая Вовчикова модель пристает. У нее тоже мейн-кун, девочка, и она хочет их повязать с Тигром… вчера встретились во дворе, она мне все уши прожужжала…
— Лучше модельку повязать. С соседским мастифом, — фыркнул он и понюхал кофе: пах божественно, только слишком горячий. — Надеюсь, ты ее послала лесом?
Лилька промолчала, опустила глаза в свою чашку. Похлопала ладонью по дивану, рядом с собой.
— Тигр, иди сюда. Иди.
— Снова Тигр… — вздохнул он и пересел к ней, потерся щекой о ее плечо. — Ну не плачь уже, Лиль, пожалуйста. Все же хорошо.
— Я спать хочу, — пробормотала она в чашку. — Ужасно хочу спать… Ты еще не пойдешь, да?..
— Ты же не любишь, когда я смотрю. Трусишка. Ты очень красивая.
Она поставила чашку, медленно поднялась. Побрела в спальню, напевая под нос:
"Love me tender, love me dear,
Tell me you are mine.
I`ll be yours through all the years
Till the end of time".
Совсем как в Залесье, только неупокой снимать, подумал он и тоскливо глянул на свой "Никон", так и лежащий на столе, около закрытого ноутбука. Сейчас бы снова посадить ее на мотоцикл и махнуть как какие-нибудь чертовы рога, где красиво. Он бы поймал ей еще одного катрана, и нарвал бы охапку цветов, а потом...

***

До последнего дня выставки Ильяс надеялся, что она придет. Знал, что надеется зря, но что это меняло? И вот последний день тоже заканчивался. Журналистами, речами спонсоров, а потом и банкетом.
Господи, зачем все это?
Девочка с канала «Культура» задавала очень умные и тонкие вопросы. Он отвечал — тоже умно и тонко. Моделька, случайно прицепившийся где-то в диком поле тусовки репей, висела на рукаве, улыбалась и втискивалась в кадр. А Ильяс время от времени кидал взгляды на «Нелюбовь», слушал шум дождя и тиканье стрелок. Она — не придет.
— …следующая выставка? — задала рекламный вопрос теле-девочка.
— Через полгода, не раньше.
Заученные правильные фразы звучали гладко и красиво, но смысла в них не было ни на грош. Выставки, статьи, телепередачи — пустая трата времени. Она не смотрит.
Она — не придет.
Ильяс скользил взглядом по публике, не задерживаясь ни на ком. Скорее по привычке, чем пытаясь кого-то увидеть. И вдруг наткнулся на знакомое лицо: не обратил бы внимания, если б не рост. Белобрысая дылда Вовчик, друг ситный, пришел — не втиснуться в кадр, а просто так. Выпить по старой дружбе. Сияет, словно пятак, хорошо, хоть кто-то тут счастлив. Вот и выпьем, к черту банкет, с другом всяко веселее.
Кивнул, мол, ага — выпьем. Но Вовчик, вместо того чтобы кивнуть в ответ, сделал круглые глаза и выразительно скосился куда-то в сторону. Куда и зачем, Ильяс так и не понял, тем более что теле-девочка снова задала какой-то умный и тонкий вопрос. Пришлось отвечать. Но умно и тонко не выходило, все хотелось самому скосить глаза — что там такое хотел показать Вовчик? К тому же, навязчиво казалось, что кто-то разглядывает его самого. Не так, как обычно, из чистого любопытства или зависти, не с деловым интересом или девичьим восторгом, а… как-то…
С грехом пополам ответив девочке, обернулся — и чуть не подавился воздухом, замер, чтобы не спугнуть наваждение.
Она стояла около «Нелюбови» и смотрела на него. Через половину зала — так, словно их не разделяло и шага. В руках у нее была белая лилия, а в глазах был страх. Страх, и голод, и тоска, и нежность, как в зеркале, господи, она пришла! Она наконец пришла!
Но, едва поймав его взгляд, она опустила голову. Оборвала нить — или цепь, которая держала его все эти пять лет. Его, их обоих, черт знает, но чего она боится?
Того, что она бросит в него цветок, он не ожидал. Да вообще ничего не ожидал, только надеялся, вопреки всему, что раз пришла — не уйдет. А она побежала. От него, от себя, от страха и голода, черт знает куда и зачем. Его накрыло ее страхом и протестом, как волной кислоты, смыло и девочку-журналистку, и тонко-умные вопросы, и публику, и спонсоров, и Вовчика, все, да какая разница!
Ильяс понял, что рванул за ней, оттолкнув модельку и расшвыряв посетителей выставки, лишь посреди фойе. Пустого. На сотню метров мрамора и стекла — пустого. Убежала? Спряталась? Да нет здесь места прятаться… сбежала. Только бы ноги не переломала.
Бросился к лестнице, почему-то стало совсем страшно, и холодно, и его словно рвало на части — от стыда, горечи, снова страха. Ее же страха и стыда.
Остановился посреди лестницы, сжал перила. Прислушался: все казалось, что она где-то рядом, может быть, уже внизу? Внизу было тихо. А внутри пусто. Снова — только голод, тоска и боль.
— Лиля… не уходи, прошу тебя, — шепнул куда-то за темное стекло, в пустоту. — Лиля…
В спину потянуло сквозняком, пахнуло морем. Ильяс резко обернулся, не смея даже надеяться…
Лиля стояла на верхней ступеньке, так же, как и он, сжимала перила, хмурилась и кусала губу.
— Я не… — осеклась, но так и не подняла глаз.
Не буду, не останусь, не хочу, не уйду, не одна — сотня не, и среди сотни одно — нежность.
Эти несколько ступенек он прошел, как по минному полю. Один неверный шаг, один неправильный взгляд — и она снова сбежит. Или спрячется. И он не сможет ее найти, если она не хочет — когда-то давно он сказал, что сделает все, что она захочет. Даже отпустит. Только бы не сейчас…
А сейчас — прикоснуться. Просто прикоснуться. Погасить застарелый голод, жгущий кожу, требующий ее рук, ее губ, хотя бы ее дыхания — он пять лет убеждал себя, что может без нее, что он сильный, что когда-нибудь… черт знает, что там когда-нибудь, а сейчас нужно просто дотронуться до нее, поверить, что «когда-нибудь» наступит.
Взял ее за руку, бережно, невесомо. Горло перехватило от болезненного наслаждения: дышать! Господи, какое это счастье, просто дышать — ею. Быть рядом. Касаться. Словно разрезанное пополам сердце снова целое. Он уже забыл, каково это, быть целым.
Лиля секунду не двигалась, не отнимала руки, — ее пальцы мелко дрожали, — и не поднимала глаз. Всего секунду. А потом рванулась к нему, повисла на шее, укусила за губу, поцеловала со злостью, как никогда раньше не целовала.
Он ответил, не мог не ответить — этот поцелуй снился ему пять проклятых лет! Он пил ее голод и стыд, ее страх, ее желание, и вжимался в нее, пытался сорвать мешающую ткань, и только когда что-то затрещало, опомнился. Выпутал ее руку из своих волос, другую оторвал от голой груди, — господи, она сама его раздевает? — прижал к бокам. Она охнула, стиснула бедрами его колено, — сквозь два слоя джинсы он чувствовал, какая она мокрая и горячая, — и жалобно застонала ему в рот. От этого стона Ильяса прошила судорога, в глазах потемнело.
— Домой, — едва понимая, что и зачем, выдохнул он. — Не здесь, пойдем.
— А? Ильяс?..
Она снова прижалась всем телом, потерлась лицом о его шею, лизнула.
— Пойдем домой, — повторил он волшебное слово и подхватил ее на руки.
Обвив его шею, Лилька блаженно вздохнула, почти всхлипнула, и повторила за ним:
— Домой.
До мотоцикла он ее нес. Бегом. И летел к дому — черт знает, как не влетели в столб, он ничего не видел перед собой, и все время хотел обернуться и проверить, не мерещится ли ее тепло за спиной, ее ладони на ремне, ее дыхание…
Едва не сшибив вышедшего покурить консьержа, Ильяс затормозил перед самым подъездом, содрал Лильку с седла, — она тут же снова ухватилась за него, словно тонула, — и понес наверх. Бешено колотилось сердце, два сердца, в такт.
Лилька терлась лицом о его плечо, и держалась за него, будто приросла. Даже ногтями вцепилась.
У самой двери он остановился. Отпускать ее не то что не хотел — не мог, потому прижал к двери, позволил лишь чуть соскользнуть… задохнулся, когда она пробормотала что-то невнятное и обняла его ногами.
Ключ никак не хотел попадать в замок, а губы — отрываться от Лилькиного рта, от шеи, ключицы… она была такая сладкая, и нежная, как весенний родник в степи. И снова вцеплялась ему в волосы, стонала:
— Ильяс, пожалуйста!..
Он точно не понял, открыл замок или выломал. И как они оба оказались на постели — не иначе, чудом. Кажется, он прокусил губу, чтобы отогнать туман и не бросить ее на пол в прихожей. Ей было все равно. Ему — нет.
Рубашку с него Лилька все же содрала по дороге. Укусила в плечо, требовательно и больно, он только и сумел: выдохнуть ее имя и сделать последний шаг — а потом сорвать с нее джинсы, и все что было, и…
— Ну Ильяс!
Вцепилась в его ремень, дернула, зашипела…
А у него перехватило горло, и вдруг задрожали руки. Просто от того, что она его раздевает, она на него смотрит и его хочет — не прячется, как всегда, забыла про свое вечное стеснение.
Отпускать ремень она не собиралась, и не надо, пусть. Осторожно, чтобы не сломать тонкие пальчики, — он не был уверен, что способен сейчас соизмерять силу, — помог ей, как тогда в тире, когда она выиграла своего голубого медведя.
— Нажми тут, расстегнется, — хриплым шепотом подсказал ей и убрал руки, чтобы сама. Сама, здесь, дома, и заглядывает в глаза, снизу вверх, дрожит, и голодна — как он. — Сними. Сама.
Голос не слушался, и сам Ильяс дрожал, и смотрел как зачарованный на ее пальцы, запястья, светлую макушку. Немыслимо хотелось вплести пальцы в спутанные волосы, потянуть к себе — чтобы коснулась губами, хотя бы над ремнем…
Лилька что-то пробормотала со всхлипом. Сглотнула. Все-таки расстегнула ремень, потянула джинсы вниз, руки у нее дрожали, как у него самого.
— … неудобно стоишь, — повторила немного отчетливее.
Потянулась ближе, прижалась лицом к животу, потерлась… лизнула…
Кажется, он застонал. Или зарычал. Мелькнула мысль: наверное, электрический стул — это вот так, когда невозможно уже отличить боль от наслаждения. Мелькнула, и пропала, вместе со всеми прочими мыслями. А в его руках осталась она, Лилька, любимая и желанная, вся его, и она цеплялась за него руками и ногами, требовательно кричала: «еще!» — и вместе с ним билась в судороге, шепча его имя и не отпуская, ни за что, никогда, мой, моя, люблю!
А потом… потом она уснула, сжав в кулачке прядь его волос и закинув на него ногу. За окном шуршал метлой утренний дворник, на кухне гремел миской кот, и было так тепло и спокойно, словно все эти пять лет одиночества – приснились. Не было их.
И безумно хотелось поверить, что проснувшись утром, он найдет ее здесь. В их доме, в их постели. Так, словно она никогда не убегала в Зазеркалье спасать своего Эри, а он не возвращался в пустую квартиру и не находил брошенного обручального кольца и смятой записки с двумя словами: прости, я…
Он простил. Давно уже. Тысячу раз простил. Лишь бы только она была здесь.
Ильяс осторожно погладил светлую макушку, коснулся губами.
Лилька недовольно пошевелилась, сжала кулачок, дернув его за волосы. Прижалась – ближе, еще ближе. И что-то сердито пробурчала.
– Замерзла, Капелька, – шепнул Ильяс не то ей, не то сам себе. А может быть, просто хотелось с ней говорить, хотя бы пока она спит, и не хотелось думать, что будет, когда проснется.
Укрыв Лильку одеялом и расцепив ее кулачок, – она недовольно засопела и попыталась поймать его за руку, – он тихо поднялся, вышел в коридор, нашел свою куртку и влез в карман. Достал коробочку.
Зеленый бархат потерся на углах, выцвел. Еще бы не потерся, Ильяс пять лет носил ее с собой. Всегда. Даже когда ни на грош не верил, что увидит Лильку снова. Просто не мог отказать себе в этой маленькой слабости – в надежде на чудо.
Так же тихо вернувшись в постель, несколько секунд рассматривал Лильку в неверном утреннем свете. Она свернулась клубочком, подложила руку под щеку и хмурилась, шевелила губами – что-то снилось. Такая сильная и хрупкая, его маленькая женщина. Его половинка.
– Капелька, – позвал он, погладив ее по щеке.
Она открыла сонные глаза, поморгала на него.
– Ильяс?
– У меня есть кое-что для тебя.
Он взял ее руку, поцеловал пальчики и надел ей кольцо.

***

«Я вам пишу»
«Я вам пишу…
Ангелина, хоть вы меня и не знаете, пожалуйста, прочтите до конца. Вы ведь волнуетесь, куда исчезла ваша подруга? Я скажу. И даже скажу, почему она исчезла и почему не появится вновь.
Роксаны больше нет. Я убил её. С наслаждением — о, как приятно было погасить эти разноцветные глаза, стереть насмешливую улыбку с её губ! Я хотел бы сделать это еще раз. Это чувство, уверенность в том, что её — больше никогда не будет! — надо только чуть сильнее нажать… дорогого стоит. Убить её своими руками — прекрасное ощущение! Ради него можно на многое пойти.
Вам интересно, зачем? Кто я? Зачем пишу вам?..
Для начала позвольте представиться — Сирано. Вы меня не видели ни разу и, право слово, не много потеряли. У меня нет выдающегося носа и сумасшедшего таланта. Совершенно обыкновенная наружность. Шатен с карими глазами, не высок и не низок, не красив и не уродлив. Даже возраст у меня средний — 37 лет. Единственная черта, отличающая меня из толпы: я не могу ходить. Коляска, давний мой друг… Собственно, именно она и виновата в смерти Роксаны. Вы, наверное, негодуете: зачем этот ненормальный все это говорит? Кому он интересен? Вы правы. Никому. Но… так хочется верить, что сейчас, пока вы читаете письмо, я для вас существую.
Теперь почему. Почему я убил её.
Все просто. Она мне надоела. Надоели её вечные хиханьки вперемешку с занудством и кокетство пополам с любопытством. Я не мог больше выносить её рыжие косички и ваши нескончаемые беседы. О, как мне надоело: «Рокси, солнца, слушай скорее — у меня новый роман! Тааакой мужчина! Кажется, мну влюбилась…» а потом: «Ах, Рокси, никто мну не понимает, кроме тебя! Я тебя люблю, львенок! Ты же мну не бросишь, правда? Что бы ты обо мне не узнала?»
Вот за это я её и убил.
И почему я пишу вам… вы, наверное, догадались. Или нет? Ладно, и это тоже расскажу.
Я наблюдаю за вами давно. Уже скоро пять месяцев. Точнее — четыре месяца, двадцать два дня и семь с половиной часов. Именно столько прошло с того момента, как я впервые заметил вас. Нет, правильнее будет сказать — был ошарашен, изумлен и покорен. Вами. Вашими стихами…

Я это не могу умом постигнуть,
И я кричу, на части душу рву:
«Я не боюсь, что я без вас погибну!
Нет — я боюсь того, что проживу…»

Эта боль мне так знакома… этот страх — прожить. Без вас, без смысла. Без надежды.
В вас я увидел свет. Прекрасный, манящий и обжигающий. В тот вечер от вас летели искры, и впервые за долгое время я почувствовал, что живу, а не существую. Поверил в то, что есть кто-то, способный осветить мир своим присутствием, способный согреть всех, кому повезет очутиться рядом. Вы были прекрасны! Невероятны! Столько изящества, огня — вы словно танцевали на лезвии, словно летели под куполом без страховки. Ваша смелость, на грани безрассудства. Ваши строки, вынимающие душу… ваш взгляд — словно отпечаток молнии на сетчатке.
Вы спросите — почему же не захотел познакомиться? Не заговорил? Наверное, потому что испугался. Испугался сочувствия. Показаться слабым в глазах женщины — что может быть ужаснее? Только жалость. Потому вы меня и не видели. Тем более, стихов писать я не умею.

А вскоре в вашем клубе появилась она. Роксана. Милая, очаровательная Роксана. Она тоже не писала стихов, но зато с ней было так интересно поговорить, не правда ли? Всегда готова пообщаться, выслушать и посочувствовать. Всегда с улыбкой, полна доброты и понимания. Вы поверяли ей секреты, делились успехами и страхами, радостями и разочарованиями. Рассказали ей то, чего никто о вас не знает. И ваш роман — о, какой бурный и страстный роман! — был темой долгих ночных бесед. Она понимала вас, как никто. Она подбадривала и сочувствовала. А вы — вы поверяли ей боль вашего сердца и находили утешение. Вы любили её — сколько раз вы говорили ей эти слова? И как искренне…
«Что бы ты ни сделала, Рокси, я все равно тебя люблю! Какая разница, сколько тебе лет? Какая разница, как ты выглядишь? Любовь — это навсегда».
О да… любовь — это навсегда, Ангелина. Ангелочек… Энжи… помните тот ваш разговор, что закончился признанием? Ту вашу тайну знала только Рокси… но свою она сохранила.
Вы думали, что знаете её? О чем она мечтает, кого она любит, чем дышит? Вы верили её словам… вы следовали её советам… а вы не задумались, почему ваш дивный страстный роман с N*** закончился столь печально? Вы не догадались, откуда он узнал, что вы?..
Да, я — знаю. И я знаю, кто сказал ему. Роксана. Дорогая Рокси, милый львенок. Ненароком, исподволь, просто нечаянно проболталась. Вы же знаете, что они общались и без вас? Разумеется! И вы никогда бы не подумали на неё. Вы и не ревновали. Разве душенька Рокси уведет у вас мужчину? Да никогда! Она замужем, у неё дети, она счастлива — ей никто не нужен. И она видит мужчин насквозь. Да. Конечно. Она знает мужчин так же, как вы — женщин.
Ну вот, вы, пожалуй, все поняли…
Поняли, разумеется.
Я убил её из ревности. Потому что она не заслужила тех слов. Потому что хотел услышать их сам. Чтобы мне вы говорили — люблю. Знаете ли вы, как больно слышать ваши признания — не мне, ей? Как унизительно принимать ваши поцелуйчики в щечку — когда я хотел целовать вас совсем не так? Знаете ли вы, сколь горько — наблюдать, как вы таете от внимания другого, и быть все время рядом, делать вид, что рад — рада! — за вас? Выслушивать: «Ах, он так талантлив! Так красив! Так тонко чувствует! Ах, он так очаровательно агрессивен!» — и на полчаса подробностей о том, как вы занимались любовью…
Понимаете ли вы, с каким наслаждением я уничтожил её? Ту, что всегда была рядом с вами, что могла сказать: «Энжи, солнышко ясное, я тебя люблю» и получить в ответ: «Я так счастлива, что ты есть, мой львенок!»
Эта маска. С разноцветными стекляшками глаз и нарисованной улыбкой. Маска, приросшая к лицу. Сколько можно? Хватит. Я устал. Роксаны нет, не было и не будет. Примерещилась. И сейчас я допишу это письмо, нажму «отправить» и удалю профиль. Надеюсь, вы поймете и простите — как и всякий влюбленный, я немного безумен. А я влюблен в вас.
Странно, страстно… безнадежно.
Мы никогда не встретимся. Нас нет — есть только маски. Веселый венецианский карнавал. Но я люблю вас настоящую. На самом деле, мне бы благодарить Рокси-львенка, без неё я никогда бы не узнал вас — такую, какая вы есть. Не увидел бы вашего настоящего лица, не понял бы ваших стихов. Но — безумным не свойственна благодарность. Лишь горечь несбывшейся надежды и проклятья, которых вы не услышите. Я не жалею, Энжи. Ни о чем. И вы не жалейте. Лучше злитесь, негодуйте на бесстыжего лжеца. Он только и достоин, что сморщенного носика, «ффе» — и забвения.
Но я прошу вас, Энжи. Исполните последнее желание приговоренного — к жизни без вас.
Никогда, никогда не лгите тому, кого любите.
С любовью, Сирано»

***

Энжи… Энжи…
Имя перекатывалось на языке острой морской ракушкой, соленой и шершавой.
Последние строчки написаны. И что теперь? Пустота? Снова никчемное влачение бессмысленных секунд. А их так много, секунд… Черт. Черт дернул затеять эту игру. Кто мог подумать, что будет так больно? Подумаешь, девочка и стихи. А она, Энжи, совсем не такая, какой казалась поначалу. Но уже не важно.
Давно уже не важно…
Монитор мерцал неотправленным сообщением, но пальцы застыли над клавиатурой. Стоит ли? А вдруг? Может быть?
Он взглянул на свои руки, сжал левую в кулак. Пальцы подрагивали, не желая слушаться.
Ещё месяца три, и в нужные клавиши не попасть. Не увидеть букв на экране, даже самым крупным шрифтом. И неизвестно, сколько ещё — вот так. В тридцать семь — ничего. Полная развалина лишь потому, что так распорядился случай. И встретить её именно сейчас! Ангела… Энжи… последний подарок или насмешка? Зачем ангелу остаток человека? Жалеть? Будь проклята эта жалость. Уж лучше ничего.
ENTER
Он развернул инвалидную коляску и отъехал от стола. На минуту или две остановился посреди комнаты, оглядывая смутные в полумраке силуэты старых кресел, мигающие часы около кровати… Кивнул отразившемуся в зеркальной дверце шкафа незнакомцу. Не так давно с той стороны зеркала ему отвечал победительной улыбкой полный сил мужчина. А теперь… не нужно света, чтобы увидеть впалые щеки, поросшие неопрятной полуседой щетиной, выцветшие до желтизны глаза с красными прожилками и бессильно ссутулившиеся плечи. И смотреть на него — незнакомца — не нужно. Ни к чему.
Он неторопливо направился к балкону. «Скрип-скриииип, скрип-скрииип»: разболтавшееся левое колесо требовало немедленно им заняться, а не то… Но он только улыбнулся старому врагу.
Дверь на балкон была открыта. Он привычным маневром преодолел узкое место и выехал на воздух.
Прохладный, пахнущий пылью и липами западный ветер подул в лицо и улетел в сторону бескрайнего моря светящихся окон — к людям. К ней, к Энжи. Ведь она где-то там, среди огней. Может быть, среди огней на другом краю света — какая разница? Это никогда не имело значения. Только слова, только волшебные сказки и крылья за спиной. Ангелок, грустный ребенок в белых перышках. Мы же встретимся? Когда-нибудь… потом. В следующей жизни. И ты узнаешь меня — непременно узнаешь.
«Я не боюсь, что я без вас погибну!
Нет — я боюсь того, что проживу…»
Он летел — без крыльев, долго-долго… Летел — и улыбался той самой победительной улыбкой. Он обманул суд и обошел приговор. Душе не рваться в клочья — жить без неё не придется. Теперь не страшно…
Чуть позже западный ветер, пролетая над разогретыми за день улицами, заглянул к старому знакомому: Пошевелил края пледа в покинутой коляске, всколыхнул тюлевые занавески, ворвался в комнату сквозь гостеприимно распахнутую дверь… Но приятеля не нашел. Он разочарованно сдул на пол листы бумаги с письменного стола и улетел искать кого-нибудь ещё, согласного поболтать с ветром.
А на столе остался мигать сообщением забытой аськи монитор.
«Львенок? Сирано? Ты где? Я прочитала. Ты не шутишь? Ты помнишь, я обещала — что бы я о тебе не узнала… Я люблю тебя! Любовь — это навсегда!»

***

«Крымские каникулы»


Море показалось неожиданно. Вот только был лес, оплетенные корнями камни и проблески голубизны сквозь кроны фисташек и сосен. И вдруг деревья расступились, открыв безмятежную бесконечность. Я вышла на пляж, недлинную дугу от мыса до обрывистой горы, у подножия которой скоро утонет солнце.
Дом темного дерева полоскал отражение в рябых барашках волн. Дощатый настил на каменных сваях, от кромки леса до дверей, предлагал прогуляться над водой. Сухие водоросли на гальке напоминали о недавнем шторме. У пристани — по ту сторона дома-над-морем — покачивалась лодка со спущенным парусом. Распахнутая дверь полыхала оранжевым.
Я остановилась в нерешительности. Нажатие кнопки оборвало теноровую фа, но голос Карузо все еще звучал в ушах: "O sole mio sta 'nfronte a te!", только мне больше не хотелось подпевать. Последние шаги вдруг показались длиннее уже пройденных девяти километров по заповеднику. Может быть, зря? Может быть, то было не приглашение, а всего лишь дань вежливости? Может быть, я приняла желаемое за действительное, когда решилась познакомиться с ним вживую?
Всего несколько секунд я вспоминала самый счастливый и самый безумный год моей жизни. Год виртуальной дружбы и виртуальной любви. Год опасной, сладкой до дрожи игры. Танго на минном поле. Кто бы мне сказал, что я на такое способна, ни за что бы не поверила. Но так уж получилось. Карма такая, или звезды так встали, но все доводы рассудка, что так нельзя и так не бывает, оказались тщетны.
И вот я здесь. Сама не верю, что получилось. Не верю, что он выбрался из Перми в Крым, и что у меня вышло выкроить три дня полной свободы. И что тот его рассказ о заповеднике — со ссылкой на карту и радостным предвкушением отдыха наедине с природой — был не просто дружеской болтовней. Но — неважно. Званая или нет, я здесь, и я его увижу.
К двери в неизвестность я почти подбежала. И остановилась на пороге, ослепленная солнцем, готовым утонуть в пламенеющем подсолнуховом море. Пахнуло неаполитанской негой, шепнуло: "Соле! О соле мио!" Показалось, кто-то вздохнул рядом, справа...
Прикрыв ладонью глаза, я перешагнула порог и огляделась. Дежа вю... залитый светом коридор упирался прямо в огромный розовый апельсин, брызгающий сладкими лучами. Шаг, и окунешься в лепестки-протуберанцы, поплывешь в густом оранжевом воздухе. Зажмурившись — голова кружилась от пляски радужных пятен — я прислушалась. Снова послышался не то вздох, не то всхлип. Отгородившись от сияния, я нащупала дверь, толкнула...
Аскетичная кухня была пуста. В окно залетал бриз, играл занавеской. Вздыхало море, облизывая сваи. Я шагнула обратно, в солнечный коридор, загородилась ладонью — и увидела еще три открытые двери. В первую не стала и заглядывать — кладовка и есть кладовка. За второй обнаружилась спальня — тот же аскетизм и пустота. Прежде чем заглядывать в последнюю дверь, я снова прислушалась.
Тишина. Только море и бриз. Болезненным жаром защекотал страх: я тут одна? Еле сдерживаясь, чтобы не рвануть бегом, шагнула в полумрак. Выдохнула без сил, чувствуя, как пол плавно уходит из-под ног: снова никого.
— Мио? — шепнула я, не надеясь на ответ.
Плеск волн, крик одинокой чайки — тонкий, протяжный. Шорох прибоя. Живая, дышащая тревогой тишина. В глазах стало горячо и неудобно, сладкий южный воздух застрял в горле затхлыми колючками. Я на миг почувствовала себя одинокой песчинкой в пустоте космоса — холодного и безразличного. Лишь на миг, потому что вспомнила про последнюю дверь. Дверь в солнце.
Четыре медленных, через силу, шага — перед мысленным взором рисовалась пустая терраса над водой и пустое до самого горизонта море — и я облегченно заморгала, опершись о косяк. Мио сидел на краю настила, свесив ноги и глядя на солнце. Один. Черные волосы небрежно заплетены в косицу. Обтянутые серой футболкой плечи опущены, правая рука бездумно перебирает свободный конец веревки, которой привязана лодка. Даже со спины было яснее ясного, что его день не удался. Наверное, я все же не вовремя...
Отлепившись от косяка, я не спеша направилась к темному силуэту на фоне догорающего моря. Мио вздрогнул, услышав шаги, обернулся...
Черт. Все не так. Мелькнувшая кометой надежда в темных сицилийских глазах погасла, едва он узнал меня. Мио, конечно, улыбнулся — радостно, сияющее. Но не так, как улыбнулся бы, увидев другое лицо.
— Здравствуй, Мио!
— Марыся! Ты глюк? — Он протянул ко мне руку, остановился на полпути. — Или настоящая?
— Не знаю. — Пожав плечами, я протянула руку навстречу. — Наверное, настоящая. А ты?
Моя ладонь застыла в миллиметре от его. Я вздрогнула от неожиданности: тепло! Живое тепло. Не верилось. Все казалось, что вот-вот наши руки пройдут друг сквозь друга, как сквозь отражение на воде. Или что между нами снова будет стекло монитора и тысячи километров. Но... медленно, настороженно — и неотрывно глядя друг другу в глаза — мы преодолели последний миллиметр недоверия. Коснулись... и оба засмеялись от облегчения.
Мио схватил меня за руку, притянул к себе. Он оказался так близко, что я почувствовала его тепло, запах — чуть пряный, чуть терпкий, головокружительный запах юного мужчины. Прикосновения сухих, сильных ладоней обжигали кожу, пальцы дрожали от желания коснуться самой, убедиться: вот он, живой, настоящий. Горели губы — жаждой попробовать на вкус, на запах, на ощупь. Я смотрела в шоколадные глаза, и не могла произнести ни слова. Все оказалось много проще, чем я себе представляла, и много сложнее. Я поняла, что боюсь — отчаянно боюсь, что мечта сбудется и перестанет быть мечтой.
— Ты... не верится, что ты правда здесь. Я так рад тебя видеть! Как ты добралась?
Я была благодарна Мио за деликатность. Он быстренько сделал вид, что нет ничего естественнее и обыденнее, чем эта невероятная встреча, и что в первый момент не пожалел, что я — всего лишь Рысенок.
Через несколько минут мы болтали обо всем на свете, как всегда. Странно было слышать его голос. Привычные фразы звучали совсем не так, как читались слова по аське. Поначалу это смущало, мешало. Но вскоре я привыкла к его мягкому тенору, слишком твердому "б" и чуть грассирующему "р". А он, наверное, к моему почти детскому сопрано и московскому аканью. Главное, что снова было хорошо и интересно — и в полевых условиях мы понимали друг друга так же с полуслова, как и сидя в домашнем уюте за компьютерами. Вскоре я забыла, что мы встретились впервые в жизни.
И, как всегда, в нашем разговоре незримо присутствовал третий. Третья. Соле.
— Она не приедет. — Он вздохнул и покачал головой, словно уговаривая себя не надеяться. — Поздно.
Мне нечего было сказать — от его каникул в заповеднике оставалось два дня. Да и смысл в пустых утешениях: я-то точно знаю, что Соле не появится.
— Здесь красивые закаты. — Я отвернулась к тонущему солнцу.
— Скоро совсем стемнеет, — откликнулся он.
— Жаль, не умею рисовать.
— А я когда-то учился... но все равно не умею.
— Мио, — позвала я.
Он обернулся. Слабо улыбнулся, одними губами. Я протянула руку, стереть блестящую дорожку с его щеки. Мне казалось, он сейчас похолодеет, отстранится. Но он позволил коснуться себя, прикрыл глаза и шепнул:
— Солнце очень яркое.
— Конечно. Солнце. — Я погладила его по щеке, отодвинула с глаз выбившуюся прядь. — Не грусти, Мио. Просто сегодня был длинный день...
Я говорила какую-то успокоительную ерунду. Все мысли разбежались, осталось только ощущение гладкой, чуть влажной кожи, твердого плеча под ладонью, и уютный запах, зовущий уткнуться в родное тепло, свернуться калачиком и забыть обо всем на свете — хотя бы до следующего утра. Казалось, время застыло: я могла бы сидеть так вечно, просто касаясь его, утонув в непроглядно темных глазах.
Мио не отвечал. Только поймал мою ладонь, прижался щекой, потерся — волна мурашек, щекотных, как пузырьки джакузи, пробежала по спине, и вдруг показалось, что тут, на этом пустом причале, мой дом. Мой мир. Родной, дружелюбный и игривый, как щенок, тыкающийся лобастой башкой в ладонь.
Осторожно, чтобы не спугнуть ощущение, я оглянулась: небо, море... На миг перехватило дыхание, показалось, что мы зависли не то в открытом космосе, не то в странном, несуществующей месте: перекрестке тысяч дорог между мирами. Близкие и далекие, тысячи звезд окружили нас звенящим, головокружительным роем. Сверху и снизу, со всех сторон, перепутав небо и море, перемигивались разноцветные светляки — а может, окошки далеких домов-над-морем. Под едва слышные струнные переборы волн танцевали старинный гавот Близнецы с Козерогом и Львом, Овен кланялся Деве, Рыбы беседовали с Водолеем, предсказывая нам, нечаянно заглянувшим на звездный бал людям, новые сказки. Царственная дама-луна в розово-жемчужном наряде благосклонно кивала: это ваша ночь. Ночь, когда все возможно. Пока не взойдет солнце. А коронованный апельсиновыми протуберанцами властелин дня растворялся, неотвратимо угасая, в ласковой морской неге — последние лучи растеклись по горизонту пурпурной императорской кровью.
— Мио? — позвала тихонько. — Посмотри.
— Сказка, — заворожено отозвался он, обнимая меня за плечи.
— Сплетём мы строчки нитью Ариадны, и босиком, по Млечному Пути... — шепнула я.
— По Млечному пути... — зашелестели, зазвенели струны моря, прощаясь со светилом.
Мы замерли на краю, между небом и небом, слушая колыбельную волн и леса, наблюдая, как летучие рыбы играют с упавшими звездами. Все казалось, что сейчас из-за пыльной галактики мыса выплывет каравелла в алых фотонных парусах, и русалки спустятся с летевшей кометы, чтобы познакомиться со сказочными существами — людьми... и причал под нами качался, словно палуба космического корабля...
— Ты совсем спишь, Рысенок, — теплой заботой коснулся меня любимый голос.
Я с трудом разлепила нечаянно закрывшиеся глаза, улыбнулась и покрепче ухватилась за его шею. Палуба не качалась — это Мио нес меня куда-то. Я только успела подумать, что мечты иногда сбываются в самый неподходящий момент, и снова уплыла вместе с сиренами петь песни заблудившимся странникам.

— Рыся... проснись, Рыся.
Я вынырнула из тумана. Тепло никуда не делось, только из дыма превратилось горячее мужское тело. Несколько мгновений я не могла понять, что происходит. Да и не хотела — если мне снится дивный эротический сон, то зачем посыпаться и что-то там понимать? И так хорошо.
Потершись щекой о ключицу Мио, я вдохнула солоноватый запах кожи... Щекам стало жарко, захотелось срочно спрятаться. Я боялась верить обнаженной коже под ладонями, быстрым и гулким ударам его сердца — в такт бьющемуся в горле страху и возбуждению — обнимающим меня сильным рукам и прерывистому дыханию у виска. Боялась верить в то, что сама обнимаю его, закинув ногу на бедро и прижимаясь животом к твердому и горячему. И боялась потерять это нечаянное, и от того еще более острое удовольствие — чувствовать себя с ним почти единым целым, дышать в унисон, совпадать малейшими изгибами тел. Казалось, если открою глаза, все тут же переменится: вместо страсти и нежности увижу в его глазах сожаление, сочувствие и упрек.
— Рысь. — Его губы щекотали висок, рука зарылась мне в волосы. — Не притворяйся, что спишь.
Он осторожно поднял мою голову.
— Мио? Прости, я не хотела... — Я с трудом заставила себя посмотреть на него, но почти ничего не увидела в призрачном свете зеленой луны, лишь по голосу догадалась, что он серьезен. — Просто сон...
Дыхание прервалось, в глазах защипало. Я опустила голову, чтобы он не увидел лишнего. Мои оправдания звучали жалко — но, увы, у меня не нашлось других. Надо было отлепляться и делать вид, что я ничего такого не имела в виду... надо! Надо, я сказала!
Упрямое тело не желало слушаться. А Мио все ждал, когда же я соображу сама, что пора вести себя прилично.
— Сон... Тебе нравится смущать меня даже во сне? — Вместо того чтобы отстраниться, он прижал меня крепче. — Тогда спи дальше, — шепнул мне в макушку.
Я замерла. Недоумение, надежда, страх — все тонуло в жаркой неге. Не пошевелиться, не вздохнуть, не спугнуть нечаянный миг близости. Я слушала его беспокойное дыхание, впитывала запах, ощущение его — всей кожей. Не могла расслабиться, разжать почти судорогой сведенные пальцы с зажатой в них шелковой прядью. Если бы я могла, умерла бы, лишь бы не находиться в таком идиотском положении. Мартовская кошка... боже, как же стыдно! Зачем я все это затеяла? Экспериментаторша фигова.
— Ну, что ты дрожишь? Я такой страшный?
Я хотела бы ответить, но язык не шевелился. И ничего не придумывалось. Ни единого слова.
— Маленькая... — Он вздохнул, погладил меня по голове. — Не надо, не бойся.
Я покачала головой, хотела ответить: нет, не боюсь. Не успела. Он осторожно высвободился. Притянул мою руку, поцеловал пальцы — его губы были горячими и такими нежными, что мне хотелось кричать. Укрыл меня одеялом, несколько мгновений сидел рядом, держа за руку. Потом склонился, провел рукой по щеке, задержал ладонь...
— Сладких снов, — шепнул и едва коснулся губами губ...
Все, к черту эту игру! К черту сомнения — что будет, то и будет.
Я стряхнула оцепенение, запустила руку ему в волосы, потянулась навстречу. Мио вздохнул удивленно и поцеловал меня, властно и глубоко. У меня снова закружилась голова. "Боже, неужели?.." — мелькнула последняя мысль и улетела вместе со сброшенным его руками одеялом.
Он обнял меня, накрыл собой, провел губами по щеке, по виску.

***

«Не думай о зеленой обезьяне»


С вами когда-нибудь случалось дежа вю? Если нет, то вам повезло.
В этот раз накатило особенно сильно. "Золотой Саксофон" был почти пуст, я бездумно перебирал клавиши рояля, когда в висок всверлилась боль, затошнило, и кристальную чистоту Чика Кореа взбаламутили голоса-воспоминания:
— ...чего-нибудь душевного...
— Аэлита, не приставай...
— Любые три числа...
... смутные образы, запах мартини, сигарного дыма, чужого одеколона...
— Не думай о зеленой обезьяне, — навязчивой реповой темой.
Пальцы охромели, лилово-прозрачная импровизация в соль миноре рассыпалась на отдельные ноты, фальшивые и бесполезные, как мое предвидение.
Этот сон я видел две недели назад, попытался его записать, но к моменту соприкосновения ручки и бумаги от него осталась лишь одна фраза: "Не думай о зеленой обезьяне". Как всегда — сон забылся и всплыл за пару минут до события, когда уже ничего не изменить. Да и смысл менять? Все равно я никогда не вижу ничего важного. К тому же, не хочу играть с судьбой. Слишком часто проигрывал.
Несколько мгновений кусочки бредового сна стыковались с абсурдом действительности. Затем в мутном зеркале слева от меня показался гангстер по имени Димон — с его появлением паззл сложился, и тошнота отступила, оставив горький привкус предопределенности.
Наш управляющий отлично вписывается в интерьер "Золотого саксофона". Намного лучше, чем само название: у нас отродясь никто не играл на саксофоне, а на черно-белом постере, занимающим всю дальнюю стену, Луи играет на трубе. Все знают, что Луи играл на трубе, кроме нашего хозяина. Но он уверен, что именно джаз-кафе придает его казино "для своих" респектабельность, и уверен в том, что джаз — это непременно саксофон. На самом деле "Золотой саксофон" мне нравится. Уютно, вкусно кормят, приличная публика. Мурку заказывали всего раз, и то управляющий. Он торчит в зале с семи до закрытия, ненавидит джаз и обожает шансон, ест стейк с кровью, носит мешковатые брюки с подтяжками и курит вонючие толстые сигары.
Димон шествовал ко мне, хмуря брови и жуя незажженную сигару. Я наблюдал за ним в зеркале, делая вид, что не замечаю ничего, кроме своей музыки. Разумеется, его это не остановило. Облокотившись на рояль, он неторопливо раскурил гавану, выпустил струю дыма в фикус, отделяющий мой закуток от зала, и уронил:
— Надоело.
Прожевал все, что хотел сказать дальше — у нас респектабельное заведение, а не кабак — и снова затянулся. Я ждал. Кроме сигары от Димона пахло виски. Вместо Чика Кореа по клавишам рояля бродил призрак бетховенской Пятой, но от тех самых четырех нот я пока воздерживался.
Очередной клуб дыма, уже в мою сторону, предварил переход к делу и указал на мое место обслуги. Остро захотелось врезать по кирпичной физиономии, но было жаль рук и жаль работы. За джаз неплохо платят, а публика здесь приличная. Кроме управляющего.
— Хорош, — зажеванное сигарой слово. — Давай что-нибудь душевное.
Димон барственно уронил зеленую бумажку. Бумажка спланировала в сантиметре от басового аккорда и приземлилась на ковролин. Я продолжал играть джаз.
Управляющий засопел. Обдымил фикус. Пробормотал что-то нереспектабельное.
— Это. Владимирский централ, — значительно сказал он и положил мне на плечо тяжелую руку с пальцами-обрубками и часами "Лонжин". — Лабай, мужик.
Я дернул плечом и обернулся. Конечно, мог бы и сыграть, если бы сей гангстер умел попросить, а не приказать. На миг повисло молчание. Димон давил взглядом, я ждал... Через полсекунды зазвенели тарелки, и послышался голос официантки:
— Аэлита, не приставай к мужчине!
Ленка подмигнула управляющему и вильнула обтянутой короткой юбчонкой задницей. Димон просветлел лицом и потянулся её шлепнуть, но не успел, Ленка скрылась на кухне. А из завешенной портьерой арки показался аккуратный пожилой господин с холодно-серыми рыбьими глазами — раньше в "Золотом Саксофоне" я его не видел. О том, что господин отдыхает в неформальной обстановке, говорили только легкий запах мартини и отклонившийся от вертикали на два градуса галстук.
За той аркой скрывалось казино. Я заглядывал туда всего раз и никогда не пытался играть. Не мое это, играть с судьбой — она мухлюет. Но в этот раз она избавит меня от Димона и шансона.
— Доброго вечера, — поставленным тенором поздоровался господин.
Димон что-то прожевал, буркнул "доброго" и отправился на кухню. Проигнорировав управляющего, господин занял его место у рояля.
— Позвольте минуту вашего времени, маэстро.
Не отрывая рук от клавиатуры, я ответил:
— Разумеется.
— Три числа. Любые три числа.
Тема трех карт отлично влилась в импровизацию — я понял, что играю, только когда господин изобразил уголками тонкого рта намек на улыбку. Так и подмывало продолжить шутку... но во сне я сказал совсем другое. Значит, так тому и быть.
— Двенадцать, девять, семь.
Господин коротко поблагодарил и удалился. На рояле осталась неведомо откуда взявшаяся фишка номиналом в двести условных.
Вот и все. Никакой зеленой обезьяны... к чему она была? Ощущение неправильности не желало отпускать, но я не обращал внимания. После дежа вю всегда мерзко.
— Кость, ты чего такой зеленый?
Я вздрогнул и поднял глаза. Ольга! Чайковский снова заблудился в струнах, а она улыбалась нашей старой шутке, которая для меня совсем не шутка: тема Ленского. Вот такая у меня бедная фантазия, Ольга — значит, Ленский. Или просто при виде серых глаз с зеленоватым ободком все умные мысли куда-то деваются. Вот и обезьяна эта: что-то скользнуло по краю сознания — название гостиницы? жарко и далеко? — и пропало.
Я пожал плечами, мол, не зеленый, обыкновенный. Устал просто.
Она покачала головой и сказала:
— Опять не обедал. Только ты так можешь, в кафе сидеть голодным.
А потом был ужин при свечах в пустом зале, и разговоры, разговоры... Из казино доносились тихие неразборчивые голоса, на кухне звенело, Ольга говорила о партнерах, контрактах, рассказывала смешное о новой секретутке. Вставляя реплики, я слушал богатый, мелодичный голос и в который раз жалел, что она бросила музыку.
— ...будем отмечать в "Праге", — закончила она хвастаться сделкой. — Приходите с Мариной, сколько можно прятать жену от лучшего друга!
Я показательно расстроился и соврал:
— Уже обещались к её родителям на шашлыки. Они не поймут.
— Жаль. А я хотела сказать тебе спасибо, Кость. — Она улыбнулась и словно невзначай коснулась моей руки. — Не надоело, что я каждый раз ною тебе в жилетку? Твоя поддержка для меня так много значит!
— На то и друзья, — ответил я, убирая руку. — Вот видишь, зря боялась, что сорвется. Они не дураки, отказываться от лучших специалистов.
Продолжая нести чушь, я налил Ольге еще кьянти, предложил выпить за удачную сделку, а сам смотрел на русую, растрепавшуюся к вечеру челку, на едва заметные стрелочки усталости у глаз, родинку-звездочку над губой. На роковую красавицу Ольга никогда не походила, тем не менее, вокруг неё всегда вилась стая кобелей — из восьми наших однокурсников не попытались закрутить с ней роман только двое, и то по причине слишком сильной увлеченности друг другом. Ну, и я... но я не потому. И не потому, что она была замужем — Ольга всегда замужем, она иначе жить не умеет. Сейчас, кажется, третий мистер Судьба. Ни разу его не видел и видеть не хочу. Хватит с меня того, что вот уже двенадцать лет изображаю из себя лучшего друга девушки.
Прервав на середине очередную историю из жизни рекламщиков, Ольга протянула мне пустой бокал. Я не посмел отказать — она выглядела сердитой и беззащитной, как взъерошенная февральский ветром синичка. Щеки под стершимися румянами порозовели, помаду она давно съела. И выпила больше, чем следует — она никогда не умела пить.
— Жаль, что некому для нас сыграть. — Отхлебнув разом полбокала, она игриво улыбнулась, коснулась моей руки и посмотрела в упор. — Я хочу танцевать. Кость, почему ты никогда не зовешь меня танцевать?
Тут же перед глазами мелькнула картина: я вскакиваю, тяну её на себя, целую — она обнимает меня в ответ... И хлопок закрывшейся двери.
Черт! Черт. Опять!
— Позвольте пригласить вас, прелестная леди, — раздался холодный голос. — Уверен, Константин с удовольствием для нас сыграет.
Я вздрогнул, поймал пробежавшую по руке Ольги дрожь. Обернулся.
Около столика стоял тот самый аккуратный господин и глядел на нас, словно энтомолог на редких бабочек, недостающих в его коллекции. На заднем плане маячила злорадная рожа гангстера Димона.
Первый порыв был — врезать господину с глазами мурены. Ножом и насмерть. Второй — схватить Ольгу и бежать без оглядки. Третий — тупо проигнорировать или ответить шуткой. Только я понимал, что это уже не поможет. Мурене глянулись караси.
— Почему бы нет?
В голосе Ольги был вызов, на губах улыбка, а в глазах узнавание и страх. Она поднялась, изящно подала Мурене руку и проворковала:
— "Moonlight", Костик.
Господин Мурена по-хозяйски притянул Ольгу к себе.
Мне оставалось лишь сжать зубы и направиться к роялю.
Клуб сигарного дыма в лицо и выцеженное сквозь зубы "лох" я проигнорировал, не до Димона. Тем более, он прав, я лох. Надо было трепыхаться раньше, когда была возможность. Но я слишком привык, что абсурдные сны бесполезны, вот и проигрываю шулерше-судьбе в очередной раз...
Но не проиграл пока! Еще есть время.
Пока пальцы ласкали рояль, исторгая нежные стоны "Серенады Лунного Света", я закрывал двери.
Танец-поцелуй-уход мурены с Ольгой — закрыто.
Танец, приставание, ссора, драка с охраной, я в больнице, мурена с Ольгой — закрыто.
Танец, разговор, совместное дело Мурены с Ольгой.
Танец, соблазнение...
Закрыто.
На одиннадцатой антивизуализации вероятностям надоело, и по кафе разнесся вой пожарной сигнализации. Из служебной двери повалил дым, Димон выругался и понесся на кухню, Мурена удивленно оглянулся и на миг выпустил Ольгу. Мне хватило этого мига, чтобы выпрыгнуть из-за рояля, схватить Ольгу за руку, скомандовать "бегом!" и рвануть к выходу, мимо нашего столика с недопитым кьянти.
Бежать и правильно бояться было непросто, но адреналин мне помогал.
За нашими спинами Мурена выхватывает пистолет, стреляет, Ольга вздрагивает и падает, кровь разлетается из-под её головы по серой плитке. Второй выстрел — боль швыряет меня вслед Ольге, темнота...
Димон бежит навстречу, злорадно ухмыляется, ставит мне подножку. Удар об пол, Ольга спотыкается об меня и летит вперед, навзничь... позади Мурена командует в телефон: забрать, доставить...
Мы подбегаем к лифту, жмем на кнопки. Лифт молчит. За спинами топот: трое в сером. Мы с Ольгой кидаемся в конец холла, я дергаю дверь на лестницу. Из-за нее вываливаются еще двое серых. "Стоять!" Выстрелы, боль, темнота...
Лифт застревает...
Лифт останавливается и нас встречает охрана Мурены...
На первом этаже засада...
Заблокированные двери на улицу...
Выбегаем на стоянку, шарим по карманам, ключей нет. Бежим, оставляя позади обе машины. Через три удара сердца мой джип взрывается, нас захлестывает огненной волной....
Картинки мелькают, калейдоскоп дверей щелкает: закрыто, закрыто. Холодный пот страха, десятки смертельных неудач. Мы бежим по узкой тропе сквозь случившееся с нами где-то и когда-то, но не здесь...
До автостоянки перед бизнес-центром мы добрались быстро и легко. Никто нас не преследовал, пожарные и милиция не приехали. Сумочку с ключами Ольга успела схватить на бегу и не потеряла, "Шкода" завелась с первого оборота.
Я продолжал бояться — преследования, маячков, засады в переулке, случайно выскочившего из переулка джипа... — пока не выехали на Садовое. Только перед МИДом я выдохнул, взглянул на Ольгу и спросил:
— Подкинешь до дома? Не хочу возвращаться за машиной.
"Не думай о зеленой обезьяне, не думай, не думай..." — повторял, забивая несвоевременные мысли.
Она покосилась на меня, как на психа, и пробормотала:
— Сигареты дай. В сумочке.
Сумочка нашлась у меня на коленях. Выудив пачку, я достал сигарету — медленно, осторожно, чтобы не показать, как у меня трясутся руки, продолжая дурацкую мантру об обезьяне — и подал Ольге. Щелкнул её же зажигалкой.
— И чего мы так неслись? — выдохнув дым в приоткрытое окно, хрипловатым после бега голосом спросила она. — Кость, ты параноик. Или ревнуешь?
— Конечно, ревную, — я пожал плечами.
"Ревную, ревную, только не думать о... зеленой обезьяне, черт подери!"
— Смешной. Все хорошо, Кость. Правда.
— Кто это был, Оль? Ты его знаешь.
Снова ворох картинок попытался вывалиться из подсознания, не спрашивая меня, хочу ли я об этом думать. Нет!
Зеленая обезьяна прыгает по роялю, задними руками играет "Владимирский централ" и, корча рожи, передними чистит сигару, как банан.
— Не знаю я его, Кость, — устало ответила она, в последний раз затянулась и выбросила сигарету в окно. — Позавчера под конец дня приходил к нам в контору, допытывался у Семеновны, кто вел проекты. Мои проекты. Я была на переговорах. Пришла, он ждал. — Ольга резко затормозила, обругав пьяных козлов, которых на дорогу выпускать нельзя, и продолжила, не глядя на меня. — Представился Петром Петровичем, консультантом по консалтингу серьезной компании. Предложил поработать на них, временный контракт. Условия мутные, сам он скользкий, я отказалась. Он велел немного подумать и не упускать свой шанс. Угрожающе так. И ушел.
Минуты две я смотрел на мелькающие огни Кутузовского и переваривал информацию. Мысли о том, что Ольга врет, не возникло — врет она иначе. Но, возможно, сказала не все.
— Кость, — как-то вдруг жалобно позвала она.
— Да, синичка?
— Я боюсь. Можно я у тебя переночую? Марина же поймет, правда?
Я поперхнулся и закашлялся от неожиданности. И от понимания, что сейчас обязательно случится гадость. Крупная гадость. Потому что я столько раз мечтал услышать от Ольги эту фразу, что все двери, кроме двери в неприятности, давно и прочно закрыты.

Когда мне было десять, я понял, что мечты не сбываются. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Стоит представить себе что-то — не важно, книгу Сабатини под елкой или поездку к морю летом. Даже если вызов к доске на географии, оно все равно не случится. Некоторое время я пытался