Второй закон бессмертия. Инна Кирьякова

Оглавление

• АННОТАЦИЯ
• ЧАСТЬ 1
• ЧАСТЬ 2
• ЧАСТЬ 3
• ЧАСТЬ 4
• ЧАСТЬ 5
• ЧАСТЬ 6
• ЧАСТЬ 7

АННОТАЦИЯ

Жили в прекрасном городе Эсбурн две сестры. Старшая была умница, младшая - красавица...

   Старшая сестра, Сезарина - консультант-сыщик. Расследует странные происшествия и преступления, дает советы в трудных ситуациях. Изучает археологию в университете. Шесть лет назад ее оставил жених, и о семейной жизни она теперь не думает, отказалась от своей доли приданого в пользу младшей. Делает карьеру, и это у нее получается отлично. А младшая, Флориана, только начала выезжать, и вот уже несколько влюбленных ухаживают за ней.

   У каждой из сестер дальнейшая судьба если и не определена полностью, то все же ее можно угадать. Но вот на прямом и очевидном пути появляются перепутья, боковые тропинки...

ЧАСТЬ 1

Отложенная кара

   Шпиль университета, летящий в синеву безоблачного неба, казался от солнца слепяще-золотым. Вокруг университета — город. Вечный и разрушающийся, каменный и суетный, в нем — тысячелетние развалины с проросшим через щели плющом и виноградом, старые особняки с позеленевшими от мха или плесени стенами, кафе — для деловых встреч и для влюбленных, магазинчики, мануфактуры, а также — кареты, редкие авто, дирижабли, чиновники, актеры, кухарки, собачонки…

   Зеленый круг садов вокруг университета. Кольцо старых домов, потом — широкий пояс зданий поновее. И так — до окраин города, в центре которого Тавиенский университет, с десятком факультетов, основанный почти восемьсот лет назад. Золотая игла шпиля, библиотека на самом верху. Галерея со стрельчатыми окнами сбоку от библиотеки, гулкая и безлюдная. На широком подоконнике, поджав ноги, обвитые до щиколоток узкой черной юбкой, сидела Сезарина. Прямые темные волосы подстрижены так, что не доходят до плеч, в руках — сигарета, и дым рассеивается в безмятежном синем пространстве за окном, смешивается с запахом еще не отцветших роз. Рядом с ней — молодой человек, посматривающий на Сезарину с любопытством и, пожалуй, некоторой иронией: женщины в университете — большая редкость, едва ли наберется десяток на всех факультетах, и все, как и она, вольнослушательницы.

    — Ну, и как тебе тут?

    — Прекрасно. Знаешь, я сначала жалела, что не могу поступить, как все. А теперь даже рада. Хожу на те лекции, какие мне нужны, скучные или необязательные — пропускаю. И хватает времени заглянуть на другие факультеты. Непременно пройду весь курс психологии.

    — Но зачем тебе археология?

    — Интересно. Когда думаю о прошлом, о людях, о тысячах людей… Иногда кажется — ну, что можно выведать у камней, осколков и черепков! Бесчисленные людские жизни, мечты, маленькие беды, озарения — все ушло, как вода в песок. А иногда кажется: даже мимолетное дыхание — это легкий и неумирающий посланец в будущее. И воздух, как запахом цветов или теплом солнца, просто пропитан чужими жизнями и обрывками историй.

    — Ты хочешь работать археологом? Или стать ученым? Но ведь, согласись, это для женщины почти невозможно.

    — Да нет, ничего такого я не планирую. Наверно, так и останусь консультантом. Единственно, периодически буду ездить на раскопки. А потом, может быть, как-нибудь смогу поработать при музее — но это все потом, в будущем.

    — Ну, а собственная семья? Ты решила…

   Сезарина пожала плечами.

    — Не я решила — жизнь так складывается, вот и все. Надо Флориане искать жениха. А мне итак прекрасно. Ну что ж, Себастьян, мне пора. Ты к нам заходи, наши будут рады, и я тоже.

   Серебристый пепельный столбик надломился и осыпался на каменный пол. Сезарина подхватила стопку книг и ловко спрыгнула с подоконника.

    — Давай помогу, — Себастьян кивнул на книги. Сезарина отдала ему связку библиотечных книг, и он, подхватив их поудобнее, направился вслед за легким перестуком ее каблуков по гулкому холодному полу.

   Себастьян заплатил извозчику и махнул рукой. Лошадь, мотнув головой, тронулась, и Сезарина после первого тряского поворота потеряла из виду друга своего детства.

   Семья Лейнес переехала в столицу, Эсбурн, весной из небольшого городка под названием Чейнер, находившегося в самой глубине континента. Старшая из дочерей, Сезарина, начала здесь свое собственное дело — до этого она была только помощницей консультанта, одной из двух пожилых дам, содержавших единственную в их небольшом городе контору, а городок их был настолько мал, что другому агентсву не нашлось бы работы. Два года обучения, с восемнадцати лет, потом три года практики. Магия, психология, немного — медицина. Сезарина увлеклась так, что ушла с головой в учебу — а когда все это принесло еще и первые собственные деньги… То есть зарабатывала она там, в чужой конторе; свое-то дело пока шло так себе. Но ведь ее еще никто не знает, они и переехали-то всего лишь в конце весны. Ну, а младшую, Флориану, требовалось вывозить и выдать замуж. Если у старшей сестры, как ей казалось, было немного шансов на замужество, то у младшей не было никаких шансов на самостоятельную жизнь. После долгих споров и рассуждений Cезарина с матерью решили небольшой капитал, который остался после смерти отца, разделить не на три скудные части (ведь и мать должна что-нибудь оставить себе), а на две, причем неровные — Флориане они выделили больше половины. Пусть хоть у младшей будет более-менее заметное приданое.

   И вот Себастьян (дальний родственник ее отца и друг семьи) помог им продать старый дом и купить новый, с садом, где Сезарине отвели две комнаты и даже вымостили дорожку от второй калитки, той, что на заднем дворе. К консультанту приходят иногда со очень деликатными просьбами, и многим меньше всего хочется, чтобы их увидели. Маклер, нашедший им этот дом и оформлявший бумаги, расписывал место как поистине небывалое. И Светящееся море два раза в год, и холодные льдины летом, и великолепная торговля с Ардлоггом в начале зимы, когда до него будет не более часа на корабле, и дивный вид Розовых Гор, когда Ардлогг поворачивает к западу. И никакого неприятного соседства — самый опасный и скандальный сосед, Тунненг, проходит мимо главного порта Эсбурна на расстоянии шести часов пути на корабле и не более, чем на неделю. Кроме того, конечно, Миддел-Тольс, приближающийся к материку на двое суток… Потрясающее зрелище — такое, увидев хотя бы раз, помнишь всю жизнь. Маклер сказал правду, причем без всяких каверзных "дополнений мелким шрифтом". Сейчас осень, и материк поворачивается к Светящемуся морю со стороны Эсбурна — до их пригорода доносится слабый запах водорослей, тех самых, что светятся в темноте. Себастьян позавчера вечером отвез их на набережную. Они гуляли среди веселой и восхищенной толпы, глядевшей вниз, на разноцветные, колышущиеся под водой ленты. Летом было совсем не жарко, вдоль материка с севера проплывали льдины, рыбаки вылавливали их, кололи на небольшие куски и продавали. Служанка семьи Лейнес ходила к морю, покупала лед для погреба за бесценок.

   …В гостиной сидели мама и Фло, вокруг них — ворох материи. Розовой, белой, зеленой. Шелк, кружева… Понятно, выбирают ткань для первого платья. Сезон балов и приемов открывается в октябре. То есть — уже через восемь дней. Летом они сшили несколько дорогих нарядов, но для первого выхода все искали какой-нибудь особенный фасон и материал.

   Сезарина знала, что, когда все это начнется — нервная и веселая суматоха, время надежд и страхов — к ней вернутся воспоминания о ее собственном дебюте. О первых ее выездах, особенно — о первом осеннем бале — все, чего она не желала вспоминать, что запирала на ключ, отодвигала в дальний угол, хотела бы вытеснить из памяти навсегда. Не потому, что ее первый сезон оказался неудачным, совсем нет, а потому, что неудачным вышло продолжение… и забыть хотелось все сразу. Но как? Журналы с модными выкройками, запах новых духов, лента серебристого кружева — все это, суетное и пестрое, назойливо лезло в глаза и вытягивало из памяти то, что дремало пять с половиной лет. Запахи, шорохи и шелесты, музыку и разговоры. Сезарина вздохнула и, еще раз проверив, что все воспоминания крепко-накрепко заперты, присела рядом с сестрой на диван.

   Задача у семьи Лейнес крайне проста: выдать замуж Флориану в первый же сезон. Ни в коем случае не оттого, что Флориана — нелюбимая, лишняя… Но — очень простая арифметика — платья, визиты к парикмахеру, кареты, кое-какие драгоценности напрокат… Это очень и очень недешево, и на один нынешний сезон, с октября по март, они откладывали потихоньку два года. Хоть их нынешнее положение, благодаря неким коммерческим операциям Себастьяна, улучшилось, но все равно выезжать — недешево. Если не найдется жених для шестнадцатилетней Флорианы, то и не беда, пусть поживет еще год в семье, уговаривали они себя. Но ведь за год ее шансы на замужество не увеличатся, новых людей в обществе не прибавится, а раз так…

    — Зеленое, с золотым кружевом и колье с изумрудом, — тоном полководца, определившего окончательную позицию для атаки сказала леди Лейнес. — Открытые плечи и спина, пышные рукава в три четверти.

   Флориана промолчала. Старшая сестра недовольно закусила губу.

    — Не знаю, не знаю… Это фасон для взрослой женщины. И вообще слишком ярко — Флориане пойдет гораздо больше что-то в мягких тонах.

    — И кто ее тогда разглядит? Ты забыла, как бывает на балах — кто ярче, тот и заметней.

   Сезарина пожала плечами и пропустила между пальцами сияющее на солнце кружево с золотыми нитями.

    — А ты как считаешь? — повернулась леди Лейнес к младшей. — Тебе нравится?

   Флориана молча кивнула. Сезарина отлично понимала, что чувствует сестра: так же, наверно, чувствует себя студент перед самым важным экзаменом или солдат перед боем. Можно поймать в ладонь счастливое перо Феникса, но можно и пропасть. Ей самой все время мерещились страшные картины: сестре достается муж-тиран или муж-волокита.

    — Послушай, Фло, ты не переживай, даже если ничего не получится, это не трагедия всей жизни, всего лишь опыт первого сезона…

   Флориана хотела что-то ответить, но только опустила голову.

    — Ну почему сразу "не получится"? У меня полно разных планов, — начала было матушка, но с таинственным видом замолчала.

   Сезарина подхватила стопку книг и пошла к себе. Через час спустилась вниз: сестра мирно вышивала, сидя перед камином. Матушка выглянула из кухни — в фартуке поверх домашнего платья, она пекла вафли к вечернему чаю, подобное дело леди Лейнес служанке никогда не поручала. Она положила Сезарине на тарелочку несколько готовых трубочек, горячих еще, с земляничным джемом.

   Вечером пришел Себастьян. Они неспешно пили чай, не говорили ни о будущем сезоне, ни о возможных женихах (неиссякаемая тема их летних бесед). Себастьян рассказывал, как его приятель, актер, позвал его за кулисы, в Королевский Театр, и он видел репетицию нового спектакля.

   Поговорили о завтрашней праздничной службе в храме. Матушка и Фло ездили на церковные службы еженедельно, а старшая дочь — от случая к случаю.

   Затем, перебрасывая разговор теннисным мячиком от темы к теме, поговорили о службе Себастьяна в Дарнской компании. Несколько последних лет он разъезжал по филиалам компании, ненадолго возвращаясь на родной материк. Попутно занимался делами семьи Лейнес, вкладывал их небольшие средства в различные проекты и акции. Чутье у него было отличное, и вложения приносили неплохую прибыль. Сейчас его перевели в столицу — пока неясно, временно или постоянно.

   Внезапно Себастьян прервал рассказ:

    — Кстати, вы, полагаю, намерены часто выезжать этой осенью и зимой?

   Сезарина замерла, нахмурившись — неужели начнется обсуждение светского сезона, и опять мать примется рассуждать об их планах и будущих знакомствах, а сестра снова замкнется. Но Себастьян сказал совершенно иное, ошеломившее всех:

    — Вы слышали об убийствах в районе Ойн-Дээ-Туминган?

   Поняв по изумленным и испуганным возгласам: нет, конечно, не слышали, продолжил:

    — Вчера нашли вторую убитую девушку. А первую — две недели назад.

    — Ойн-Дээ-Туминган? — переспросила леди Лейнес. — Но это ведь довольно тихий район.

    — Очень тихий, — согласился Себастьян. — Малонаселенный, там в основном старые дома, старые хозяева. Много оставленных особняков, откуда наследники прежних владельцев переселились в места приятнее и привлекательнее, и куда только раз в неделю приходят горничные — вытереть пыль и проветрить.

    — А те… убитые… Это бродяжки или кто-нибудь из прислуги?

    — Ничего не известно. Первая, скорее всего, служанка. Вторая — девушка из приличного дома, судя по платью и накидке, конечно. Одета неплохо, хотя и небогато. Может оказаться и гувернанткой, и воспитанницей. Убили их ночью, так что свидетелей не нашлось.

    — Первая — допустим. Но как же та, вторая, оказалась там одна ночью, без сопровождения, без экипажа?

    — А вот в этом, — ответил Себастьян, — как раз и вся загадка.

   Все переглянулись.

    — И потому, милые дамы, прошу вас быть поосторожнее, не ездить даже вдвоем — всегда брать кого-нибудь с собой из мужчин, слугу… или друга семьи… Меня, например. И не только если придется быть где-то неподалеку от Ойн-Дээ-Тумингана.

   Сезарина вспомнила свое ощущение от этого района. Как-то она проезжала Ойн-Дээ-Туминган. Дома из красного кирпича, иногда чинные и опрятные, а иногда — со старыми стенами под слоем сажи или грязи. Дым от труб, изредка тянущийся тут и там к небу, казался как будто даже чернее, чем в прочих местах. Неприятное, тоскливое чувство, как будто тяжесть на сердце ни с того, ни с сего. И ощущение заброшенности, неестественного безлюдья.

    — Тем более, когда мы поедем смотреть Миддел-Тольс.

    — Я и забыла! — оживилась леди Лейнес. — А когда он проходит мимо нас?

    — Седьмого и восьмого числа месяца дождей.

    — Через неделю после открытия сезона и первого бала. Очень хорошо. Поедем на гулянье на набережную.

    — Я бы предложил билеты в Обсерваторию, на вечер. Оттуда все прекрасно увидим, а к ночи у них иллюминация, к тому же. На набережной всегда ярмарка, народу столько, что ничего не увидишь.

    — Что ж, тогда Обсерватория, — определила леди Лейнес. Никто не стал спорить.

   …Когда Себастьян ушел, Сезарина устроилась в собственной маленькой гостиной с зажженным камином. (Гостиная, по настроению, называлась иногда библиотекой, а когда приходили посетители, служила кабинетом). Камин мирно светил желтым и оранжевым пламенем, и тени от огня поднимались и опадали на стенке камина, и одинокие вечерние мысли то вспыхивали, то сонно замирали.

   "Коротаю вечера, как старая дева. К зиме похолодает, нужны другие рамы… И кота. Теплого, тяжелого, уютного. Ну да, так жизнь и пройдет — с романом и котом. Нет, наверно, рано еще себя в старые девы. Университет, лекции… Как они все шумели, а профессор Кальвенег — умница, просто везение, что у нас читает. Что с ним спорят — только интереснее. Однако к котам не помешает присматриваться…"

   Сезарина уже задремывала, и роман выскальзывал из рук, когда служанка тронула ее за руку:

    — Барышня, к вам пришли. Дама, незнакомая, ждет в прихожей. Вы ее примете?

    — Да-да, конечно. И прикрой дверь в мою спальню! Да, завари чай, пожалуйста, но не заходи, пока не позову.

   Дверь закрылась, и уже не видны розовое одеяло на приготовленной ко сну кровати в смежной комнате и тусклое серебро зеркала, прилежно отражавшее пустоту. Теперь гостиная окончательно стала кабинетом, и в него вошла дама, в темной неприметной одежде, с лицом, закрытым плотной вуалью.

    — Добрый вечер, сударыня, — Сезарина указала на одно из кресел перед камином. Ей удобнее принимать посетителе за столом и делать записи, но около камина, в мягком кресле, любой будет чувствовать себя свободнее: в домашней обстановке люди меньше нервничают, слова льются непринужденнее.

   Дама кивнула и опустилась в кресло. Поколебавшись, откинула вуаль. Сезарина не успела произнести ни одну из заготовленных для начала разговора фраз ("Что привело вас ко мне?", "Сейчас прохладно… (жарко) не хотите ли горячего (холодного) чаю?" "Я вижу, вас что-то тревожит?" — последнюю фразу часто произносила госпожа Тейшвин, ее руководительница в Эсбурне. Это всегда казалось Сезарине абсурдным. Люди, которых ничего не тревожит, не приходят к консультантам. Но отчего-то после констатации очевидного посетители начинали говорить откровенно, преграды и страх отступали).

   Но сегодняшняя посетительница начала первой, не ожидая уговоров открыть душу и ничего не бояться. Она заговорила негромким ровным голосом. Ровным… но в нем улавливались властные нотки, и тревога, и что-то еще, чего Сезарина пока не могла определить даже интуитивно, что-то подспудное, как бывает, когда тебя не обманывают, но есть какая-то невыговоренная мысль…

    — Меня зовут Милдред Тайолас. Мой сын заболел. Врачи не могут ничем помочь, настаивают, что в наших обстоятельствах нужны консультанты.

    — Очень рада знакомству, леди Тайолас. Чем именно болеет ваш сын? И давно ли это началось?

    — Мы заметили первые признаки… признаки того, что с ним происходит неладное, два месяца назад. Он начал задумываться, замирать, стал забывчивым — и чем дальше, тем чаще эти припадки.

    — Сколько ему лет?

    — Восемь.

    — А раньше подобное не случалось?

    — Иногда, когда Саймон слушал сказку или увлекательную историю, он словно весь уходил в переживание, но это выглядело иначе.

   Сезарина кивнула, представив мальчика, который придвинулся на самый краешек стула и весь наклонился вперед, к рассказчику, глаза блестят от страха или нетерпеливого ожидания.

    — А сейчас он становится безучастным, как будто жизнь замирает в нем, все чувства и мысли…

    — Как это произошло в первый раз?

    — Я зашла к Саймону утром, когда он уже встал и оделся. Обычно до завтрака он играл в своей комнате, или выходил на балкон, смотрел, как ходят слуги, выпускают побегать собак или запрягают лошадей. Я целовала его, расспрашивала, как он спал, напоминала, какие у него занятия в этот день. Затем мы встречались уже за завтраком, примерно через полчаса или час.

    — Он учится дома?

    — Да, к нам приходят учителя. И вот, в тот день я открыла дверь и увидела, что Саймон стоит около своего шкафа для одежды. Дверца шкафа закрыта. Саймон просто стол и смотрел — не на шкаф или на что-то в комнате, а куда-то в пространство. Я его поцеловала и погладила по макушке. Он стоял все так же неподвижно, будто задумался о чем-то. Но в глазах не было никакой мысли — пустые глаза… И лицо никак не изменилось, хотя он всегда очень живой, жизнерадостный… Бежал мне навстречу…

    — А потом?

    — Я взяла его за руку и повела к креслу. Он сел, но оставался таким же безучастным. Я очень испугалась, позвала его гувернантку, мы брызгали ему в лицо холодной водой, тормошили, даже подносили нюхательную соль. Но затем он сам пришел в себя… постепенно, будто просыпался.

   Сезарина подумала немного, потом спросила:

    — И все же вспомните, до того дня вы замечали что-то похожее в его поведении, может быть, не столь явное?

    — Возможно, раз или два… но так мимолетно… И когда я окликала его, он поднимал глаза и словно возвращался откуда-то… я считала — он просто замечтался.

    — Сколько ему было лет, когда вы заметили это за ним?

    — Лет шесть или семь.

    — Вспомните, леди Тайолас, все же — шесть или семь?

   Посетительница нахмурилась, ее голос впервые зазвучал нетерпеливо:

    — Это важно?

    — Да, это очень важно.

   Леди Тайолас подумала немного, затем ответила прежним ровным тоном:

    — Семь лет. Я вспомнила это совершенно точно.

    — Вспомните также, произошло ли что-либо необычное накануне? Или незадолго до того, самого первого раза, когда вы заметили его в странном состоянии?

   Леди Тайолас задумалась, она долго молчала, потом отрицательно покачала головой.

    — А когда его болезнь… пока я буду называть его состояние так… стала явной, что случилось до этого? За день, за неделю?

    — Накануне был его день рождения, Саймон лег спать усталый, радостный и счастливый. Когда его уложили в постель, я ненадолго зашла к нему. Он засыпал, но все говорил о подарках, о фейерверке, танцах, угощениях. У него слипались глаза, но он все повторял: "Какой чудесный праздник", — и утром хотел идти на наш пруд запустить подаренный парусник, и спрашивал, подадут ли к завтраку остатки торта — торт выпекли огромный, двухъярусный, с фигурками и цветами. А утром… он уже был такой… такой…

    — Успокойтесь, леди Тайолас. Хотите чаю?

   Сезарина позвонила и велела принести чай и печенье. Привычный ритуал чаепития, душистый пар над чашками и крепкий чай — все успокаивало обыденностью. Горячая заварка в маленьком чайничке, звяканье чашек о блюдца, ложечка в серебряной сахарнице… Привычный ежедневный круг, куда попадаешь при каждом чаепитии, и он дает надежду, что и вся жизнь тоже войдет в привычный круг, и будет все то же, что и прежде, и все повторится, и вновь пойдет по кругу, и снова и снова будет все тоже.

   Когда они в молчании (прерываемом только мимолетными замечаниями "подлить ли еще?", "я сама, не беспокойтесь") выпили по чашке чаю, Сезарина спросила:

    — Ваш сын ведь не всегда в такой состоянии?

    — Нет, но все чаще. Теперь это случается два-три раза в неделю.

    — А в промежутках между приступами болезни? Он ведет себя как обычно? И он что-то помнит о своем состоянии?

    — Саймон ничего не помнит. А когда болезнь его отпускает, он… Сначала вел себя как прежде — жизнерадостный ребенок, в меру баловной, очень любознательный. Но чем дальше, тем хуже все становится. По утрам он вялый, не хочет вставать с постели. Гувернантка ничего не может с ним поделать. Не бегает, не выходит гулять, только жалуется, что устал.

   Сезарина поразмышляла немного:

    — Что ж, я должна съездить к вам, посмотреть, поговорить с мальчиком, и его гувернанткой, и, возможно, с другими слугами. Но последний вопрос: вы звали к себе кого-либо из консультантов?

    — Мы приглашали врачей, самых лучших.

    — Нет, я не о врачах говорю, леди Тайолас.

   Она молчала.

    — Почему вы обратились именно ко мне? Вы богаты, и есть консультанты с давней практикой, со многими рекомендациями, и наверняка ваши знакомые в свете могли бы посоветовать вам самого знаменитого. Вы пришли ко мне. Я ни в коем случае не отказываюсь помочь вам, но должна знать — кого еще вы приглашали и как они лечили вашего сына?

   Милдред Тайолас помедлила, потом кивнула.

    — Да, вы правы. Не в обычаях нашей семьи пользоваться услугами никому неизвестных людей. Я никак не хочу вас обидеть, но, в самом деле, вы только начинаете работать, вы совершенно неизвестны…

    — Я вас прекрасно понимаю, не нужно объяснять или извиняться, всего лишь скажите — к кому? И, что важнее, каков результат?

    — Мы консультировались у трех специалистов. Один из них — господин Кретт. И все они подтвердили, что здесь применена магия. Кто-то навел злые чары на кровь нашего сына…

    — И каков итог? Почему они отказались его лечить?

    — Никто не отказался. Но все было бесполезно. Что бы они ни предпринимали — не помогло ничего.

    — А что именно они делали?

   Милдред помолчала немного, вспоминая, потом перечислила все, что и ожидала услышать Сезарина. Гадали на ключевой воде, налитой в широкую чашу. Ставили коридор из зеркал. Варили травяные отвары — причем, судя по составу трав, самому разному, понять причину болезни не смогли, и отвары делали по принципу: и "а вдруг поможет" и "лишь бы не навредило".

    — Значит, вы не опасаетесь пригласить к себе никому неизвестного консультанта, без рекомендаций, без опыта?

   Гостья невесело улыбнулась, нет, скорее лишь мелькнула тень улыбки в уголках губ.

    — Все эти известные специалисты тоже когда-то были никому не известны, и опыт, как видите, им не помог, а что до рекомендаций — я сама дам вам все, какие только возможно, рекомендации, если вы сможете вылечить и спасти моего сына!

   Сезарина тоже улыбнулась.

    — Итак… уже поздно, сударыня. Я могу приехать к вам завтра.

    — Я пришлю экипаж за вами. К девяти часам для вас удобно?

    — Да, буду готова к этому часу.

   Дама кивнула ей, и быстро прошла к двери, не оставив времени на прощальные церемонии или проводы.

   Сезарина слышала, как замирает перестук ее каблуков на гулких плитах садовой дорожки. Догорал огонь в камине, глухо ухала ночная птица. Ей не спалось. Сезарина закутала плечи теплой накидкой и вышла на улицу. Осенняя сырость неприятным холодком скользит по тонким чулкам, забирается под одежду. Пахнет в саду прелыми листьями, влажной корой. На небе в прорехах облаков — яркие, как будто иглами на полотне проколотые, точки звезд. Темно, но от одного окна на втором этаже, из-под штор, растягивается по траве, кустам, пересекает плиты дорожки длинный желтый прямоугольник. Свет из окна Флорианы.

   Сезарина понимала, почему сестре не спится. Шесть лет назад она сама так же ночами мечтала, но она была не такой, как Флориана, и к тому же — старше на год… Была самоуверенной, безмятежно-спокойной; отец тогда был жив и не болел, и оттого казалось, что все пойдет по ровной колее и никаких неудач у нее быть не может. И скажи ей кто-нибудь в тот год о несчастной любви — пожала бы плечами. Она не воздушное создание, не барышня-цветок, и ее такие глупости не затрагивают.

   Она еще немного постояла около клумбы с высокими астрами, дыша ночным воздухом — запахами сырой земли и увядающих цветов. Что же поделаешь, для удачного замужества нужно приданое или яркая внешность, лучше и то, и другое вместе. Флориана не очень богатая невеста, зато красавица. Себя она красивой не считала, но ничуть не переживала из-за этого. "Состояние или внешность, — думала она, кутаясь в длинную шаль. — Все равно, лотерея. Счастливый билет — счастливая любовь. И, если уж вдуматься, я его в свое время и вытащила. И что вышло?"

   Перед сном Сезарина заставила себя полистать книги и свои записи. Ей примерно представлялось, с чем она встретится завтра. На мальчика навели злые чары, это очевидно. Хм… Сезарина нахмурилась. Но почему те маги, более опытные, чем она, которые тоже поставили этот очевидный диагноз, ничего не смогли сделать? Как бы сильно ни было проклятье, но все преодолимо. Иногда — не до конца… или рецидивы… Но — совсем ничего?

   Однако глаза уже слипались, буквы двоились и прыгали. Сезарина взяла свечу и пошла в спальню. Темнота отступала перед ней, выходя из углов и расходясь по гостиной за ее спиной.

   Утром Сезарина дремала в карете, на мягких подушках. На поворотах, когда карету кренило и встряхивало, приоткрывала глаза и полусонно разглядывала город. Мощенные брусчаткой улицы и немыслимо запутанные переулки. Непритязательной архитектуры дома с внутренними двориками. На лекциях в университете им рассказывали, что когда строили Эсбурн, старались сохранить постройки и вообще дух прежних веков. Отчасти это удалось.

   Где-то на площади пробили часы. Высунув голову из окна, Сезарина увидела, что сейчас девять с четвертью. Ее курс давно слушает лекцию "Основы почвоведения". Может быть, археологам в самом деле необходимо знать, как влияет та или иная почва на сохранность находящихся в ней предметов. Но читали этот предмет скучно, и Сезарина всегда пропускала эти лекции. Жизнь вольнослушателя в университете куда легче и проще, чем у обычного студента. Ходишь, когда пожелаешь, и плату вносишь почти символическую. В сущности, можно считать это платой не за учебу, а за вход и возможность брать книги в великолепной университетской библиотеке. И никаких экзаменов!

   Карета последний раз качнулась и остановилась. Поместье лорда Тайоласа. Сезарина подхватила саквояж, вышла из кареты и огляделась. Отчего-то заранее она все так и представляла. Здесь словно переплелись две идеи обустройства парка. Аккуратная, посыпанная светло-коричневой мелкой галькой дорожка к дому. Ее окаймляют ровно подстриженные кусты. Деревья, посаженные на равном расстоянии друг от друга, образуют небольшой лесок. Поодаль — пруд, он зарос осокой, водяным орехом, камышом. Длинные ветви ив касаются воды. На берегу — высокая мягкая трава. Трудно сказать, почему — впрочем, у магов всегда превосходная интуиция — Сезарина чувствовала в их жизни два несходных влияния. Чопорность и жесткость. Нежность и любовь ко всему лучшему, что есть в этом мире. Они никогда не сольются, разве что одно подавит другое. Но, видно, любовь сильнее, она не может преодолеть, но меняет и лечит…

   Сезарина быстро поднялась по ступенькам. Ей навстречу спешила Милдред Тайолас.

    — Добрый день, — сказала Сезарина; на ее приветствие хозяйка кивнула и тут же повела ее в маленькую комнату, судя по обстановке — для занятий Саймона.

   Дверь смежной комнаты оказалась приоткрытой, и Сезарина увидела пушистый ковер, игрушки, часть высокого зеркала.

    — Как Саймон сегодня себя чувствует?

    — Неплохо. Только слабость, поэтому он все еще в кровати, пьет шоколад. Но сейчас я велю его одеть, и вы с ним побеседуете.

    — Не нужно, если ему трудно, пусть лежит. Это неважно, я просто сяду рядом на кровать. Да, и еще одно. Я хотела бы побеседовать с ним наедине.

   Леди Тайолас ничего не возразила на это. Наверно, те, кто раньше пытался вылечить мальчика, тоже предъявляли самые неожиданные требования — к обстановке, к хозяевам. Сезарина представляла себе, какими бывают причуды консультантов-чародеев, а уж разговор наедине — это просто пустяк.

   Широкие распахнутые окна, утреннее солнце и запах травы, обои пастельного цвета и несколько ярких детских рисунков — комната Саймона. Сам он полулежал на кровати, держа на коленях поднос с чашкой и печеньем. Выглядел он так, как будто недавно очень тяжело болел и не вполне поправился — осунувшийся, с тонкими слабыми руками и резко выступающими скулами. Но глаза блестели, и на Сезарину он посмотрел с любопытством и очень приветливо.

    — Ну вот, это леди Сезарина Лейнес, — произнесла Милдред. — Она поговорит с тобой немного, хорошо? Давай я поставлю поднос на столик.

    — Здравствуйте, леди Лейнес, — произнес мальчик. Он смотрел прямо, без всякой застенчивости, что-то было в его взгляде… Спокойствие и даже какая-то властность. "Любопытно посмотреть на его отца. А мальчик, когда вырастет, наверняка станет красавцем и сердцеедом… Нет, это уже не по моей части… И вырастет ли… Кажется, все худо…" Опустилась в кресло, придвинутое горничной. Да, выглядел он нездоровым: темные круги под глазами, вьющиеся светлые волосы тусклы, ногти на его руке бледные и ломкие, как у тяжело больных.

   Леди Тайолас сделала знак служанке, и они вышли.

    — Ты можешь называть меня леди Сезарина. Помочь тебе прилечь?

   Саймон помотал головой и позволил себе только откинуться на подушки, подложенные под спину.

    — Я хочу тебя вылечить, думаю, ты и сам стремишься поправиться побыстрее. Поэтому сначала ответить на некоторые вопросы, хорошо?

    — Да, конечно. Только меня много раз уже спрашивали о разном, вы знаете? И давали лекарства. Но ничего не помогло.

    — И все же мы попробуем еще раз. Я постараюсь помочь тебе… а для этого ты помоги мне. Постарайся сосредоточиться и вспоминать как можно точнее.

    — Да, хорошо. А… вы не дадите мне воды? Там, на столике.

    — Конечно… Скажи, Саймон, когда у тебя наступают… периоды болезни (Сезарине очень не хотелось употреблять слово "припадки") — что ты чувствуешь?

    — Ничего, совсем. И ничего не помню. Как будто я засыпаю, а потом просыпаюсь. Но без снов.

    — А как ты себя чувствуешь потом? Если сравнить — до такого "засыпания" и после?

    — Очень усталым. Мне ничего не хочется, только лежать. Или снова спать.

    — Ты помнишь, как это произошло в первый раз?

    — Да, я хотел достать из шкафа блокнот.

    — Из шкафа?

    — Да, я сунул его в карман куртки, и когда мы гуляли с Анной — Анна моя гувернантка — она велела мне делать наброски. Листьев, цветов, вообще разных любопытных растений. А на следующий день у меня был день рождения, и я забыл о блокноте. Ну, и вот…

    — Хорошо, а теперь вспомни. Ты видел что-то особенное? Или, может, произошел какой-то случай. Кто-то подошел к тебе, или ты заметил подозрительного человека?

    — Нет, ничего такого не было.

    — Может быть, кто-нибудь из твоих знакомых тебе что-то сказал или дал какую-нибудь вещь, и ты почувствовал нечто странное, непривычное?

    — Нет. Меня уже спрашивали о таком.

    — Значит, не помнишь…

    — Вы тоже принесете всякие чаши, зеркала?

    — Уже принесла, — Сезарина похлопала по своему саквояжу.

    — У одного из них, кто приходил и лечил меня, была очень красивая чаша. Красная с золотым узором.

    — У меня тоже красивая, — уверила его Сезарина.

    — Понятно, — грустно вдохнул Саймон. — Ну, давайте…

    — Погоди… А что говорили те, кто к тебе приходил?

    — Ой, — поморщился Саймон. — Да ничего интересного. Только с чашей получилось здорово. Над ней поднимался пар, такой, знаете, серебряный и синеватый. Это мне понравилось. А зеркала просто отражали друг друга. Никто ничего не увидел.

    — Неужели ничего не сказали?

    — Ничего.

    — Но все-таки, они же не молчали, правда?

    — Так и сказали: "Ничего не понятно". Ну, или в таком роде.

    — Ладно… — Сезарина поставила саквояж на колени и принялась искать нужную вещь. — А вот такое кто-нибудь тебе показывал?

    — Нет, никогда! — Саймон приподнялся и протянул руку. — Можно я посмотрю?

    — Пока нет. Чуть позже, когда мы все закончим.

    — Что этим делают?

   Сезарина задумчиво вытянула руку с серебряным шаром. Он медленно крутился на длинной цепочке — блестящий, размером с грецкий орех.

    — Это просто шар. Но посмотри, какой красивый.

   Шар раскачивался на цепочке, отбрасывая светлые отблески и вбирая в себя миниатюрные отражения комнаты, Саймона и самой Сезарины. Она знала, что мальчик, закрыв глаза, сейчас слышит ее голос, неестественно громкий, но словно удаляющийся, рассеивающийся, множащийся эхом… "Какойкрасивый… красивый… простошар… простошар…"

   Мальчик заснул. Однако не так уж прост был тот шар — и отражал он теперь нечто, непохожее на комнату. Сезарина, не останавливая его монотонное кружение, осторожно подняла его к глазам. Крохотные, искаженные на выпуклой поверхности деревья, те же, которые она видела, подъезжая к поместью; голубое окошко пруда, карета, в которой привезли Сезарину, сейчас похожая на тыкву. Сезарина принялась произносить одну формулу за другой, и шар исправно показывал ей фрагменты жизни поместья, но — ни одной картинки, которая могла бы стать ключом к загадке. Или она не поняла, просмотрела… Сезарина произнесла последнюю из известных ей формул, и картинки пропали, а поверхность шара засияла от множества ярких точек, то ли снежинок, то ли просто световых бликов. Затем серебро затуманилось, словно покрытое изморозью, и больше уже ничего нельзя было добиться.

   Сезарина наклонилась к мальчику, услышала его ровное дыхание. Гипнотическое оцепенение сменилось обычным сном. Сезарина поднялась и вышла на цыпочках в соседнюю комнату.

   Она попросила леди Тайолас расспросить сына сразу, когда тот проснется, что он видел во сне.

    — И еще мне необходимо увидеть его в момент приступа. Завтра я на лекциях до трех часов дня, потом буду у себя. А на прочие дни я вам стану высылать свой распорядок в письмах.

    — Мы вышлем за вами экипаж к вам домой или в университет. Его… приступы… редко длится менее часа, поэтому надеюсь, вы успеете.

   Сезарина не стала отказываться, когда леди Тайолас предложила ей экипаж, чтобы отвезти в университет. Карета плавно катила по гладкой дороге, рессоры мягко пружинили на поворотах, и Сезарине было удобно смотреть в окно и размышлять. Все это неправильно. Она видела множество случаев, когда снимались злые чары. Это, в сущности, самое простое. Ищешь причину — вещь, заклятье, даже чужое злое чувство может прицепиться к душе, как репейник к к ткани; потом эту причину убираешь — вот и все. Это, в самых неприятных случаях, бывает долго и трудно. Но всегда исполнимо, без исключений. По крайней мере, она ни о чем таком не слышала.

   После занятий Сезарина решила побродить по городу. На лекциях она слушала вполуха и никак не могла сосредоточиться. И сейчас ей не хотелось ни о чем думать, просто идти и идти по улицам. Разглядывать пестрые клумбы во внутренних двориках, витрины, белые или клетчатые скатерти уличных кафе. Мысли перескакивали с одного пустяка на другой, ни на чем не останавливаясь, как сухие легкие листья, которые на одно-два мгновения цепляются за какую-нибудь шероховатость на мостовой, а потом их уносит ветер, гуляющий между домами. Но где бы ни блуждали ее мысли, от разгадки болезни Саймона они были очень далеко.

   В старой части города она давно приметила маленькое кафе. Никогда не переполненное, в тени высоких тополей, вдали от больших магазинов, музеев и городских достопримечательностей. Сезарина заходила туда два раза, и ей так понравилось, что она решила оставить его в списке "своих" мест. Когда они жили в старом доме, недалеко от леса, Сезарина легко в лесу находила потайные уголки, поляны, тропки. В столице таких уединенных мест быть не могло. Хорошо, пусть будут не уединенные, но хотя бы малоизвестные, только для тех, кто живет неподалеку или, как вот она — наткнулся на них случайно.

   С широкой улицы кафе не заметить. Даже если идти по переулку, пока не дойдешь — не увидишь. Нужно свернуть во внутренний дворик, и вот там, за невысокими дугами фонтана, за трепетным серебром оливы, вход в кафе.

   Сезарина заказала оладьи на молоке и кофе. Пока готовили заказ, официант положил перед ней несколько газет. Она зарабатывала сама уже несколько лет, но по-прежнему получала удовольствие от того, что могла зайти в любую лавку или кафе и купить то, что захочется. Пусть денег хватало только на мелкие вещицы и лакомства, а на то, что посерьезнее, приходилось копить.

   Оладьи принесли быстро, к ним — мягкий мармелад и масло. Над кофе белела шапка сливок, присыпанная корицей и розовым сахаром. Сезарина не спеша сняла ложкой сливки, отпила кофе. Она ела оладьи и листала газеты. В "Утреннем вестнике" на предпоследней странице печатались небольшие рассказы или повести с продолжением, как на этой неделе. Сезарина просмотрела газеты, повесть она оставила напоследок, как всегда поступала с самым интересным. Она перелистывала страницу, последнюю перед продолжением, и взгляд наткнулся на заголовок: "Девушку, убитую в Ойн-Дээ-Туминган, звали Юлия Весте". Сезарина тут же забыла о повести и, нахмурившись, принялась читать.

   Юлия Весте — воспитанница леди Герен. Она ушла из дома — предполагают, что ее патронесса сильно рассердилась на какой-то проступок и выгнала из дома воспитанницу. Возможно, Юлия ушла сама после сильной ссоры. Мертвой ее нашли на другой день, ранним утром, в районе, весьма удаленном от особняка семьи Герен. Девушку задушили длинным голубым шарфом; вероятнее всего, это вещь убийцы, у Юлии такого не было.

   Сезарина отчетливо представила — на темных булыжниках мостовой лежит девушка, шляпка откатилась куда-то вбок, черные волосы в пыли на уличных камнях, и голубая лента вокруг горла. Она помотала головой, чтобы выкинуть эти мысли прочь.

   На далекой башне часы, невидные отсюда, пробили пять. Сезарина кинула газету на стол, быстро допила холодный кофе и встала. Ни за что она больше не задержится дотемна.

   Дома все занимались только будущим праздником, материю на зеленое платье уже раскроили. Из четырех платьев, которые предполагалось надевать на прочие празднества после открытия сезона, два уже сшиты. Флориана примеряла их еще раз этим утром. Она казалась сегодня более уверенной и спокойной. На столе пестрели распечатанные письма: синее, письмо-телеграмма, от Себастьяна, час назад он написал, что вечером не придет — дела; зеленое, срочное, выслала утром портниха — просила перенести примерку третьего платья на любой день после бала, "потому как сейчас нет никакой возможности доделывать несрочные заказы, вы уж простите"; и розовое, неделю шедшее из провинции, от дальней родственницы.

    — Все будет прекрасно, я уверена, — сказала леди Лейнес Сезарине. — Флориана такая хорошенькая, и новые наряды ей идут. Я даже думаю, — она понизила голос, чтобы младшая дочь из своей комнаты не услышала, — что, может быть… может ведь так случиться, что кто-нибудь влюбится в нее так, что…

    — Что не поинтересуется размером приданого? — закончила ее мысль Сезарина.

   Леди Лейнес отвела глаза, сделав уклончивое движение головой. Этот кивок можно было понять как "Разумеется, нет!" и "Да, хорошо бы". Сезарина покачала головой и направилась к себе. Она достала несколько книг из шкафа, и еще — с верхней полки, и — стопку из тех, что давным-давно стояли, заставленные, в самом низу. Не может быть, чтобы ни в одной не нашлось ответа…

   … Но ни в одной ответа не нашлось.

   Прошло два дня. Сезарина почти не ходила на занятия, только читала и читала, по-прежнему безрезультатно. Походила по букинистическим магазинчикам, чуть ли не все, заплаченное леди Тайолас, потратила на старые книги — больше, чем могла себе позволить. На третий, утром, только все сели завтракать и Сезарина, совершенно не выспавшаяся, предвкушала, как она сейчас намажет свежее, сладко пахнущее масло на теплый хлеб и запьет обжигающим чаем, за окном послышался цокот копыт и шум останавливающегося экипажа.

    — Я тебе заверну в салфетку! — леди Лейнес поспешно намазала хлеб маслом и мягким сыром с травами, завернула его в салфетку. Сезарина сунула ее в саквояж и выбежала из дома.

   Когда девушка приехала в поместье, ее встретила служанка и сразу провела в спальню Саймона. Мальчик сидел в кресле, одетый и причесанный. Мягкие вьющиеся пряди обрамляли неподвижное лицо. Глаза смотрели в сторону Сезарины, но не на нее — сквозь. Пустой светлый взгляд.

   Леди Тайолас сидела на стуле около сына.

    — Добрый день, сударыня. Он рассказал вам после моего визита, снилось ему что-нибудь?

    — Нет, ничего.

   Сезарина подержала его за руку (прохладная, вялая, со слабым пульсом), потом попросила всех выйти. Она принялась произносить магические формулы, пытаясь добиться хоть какого-нибудь изменения, но все напрасно. Она прибегла к тому же средству, что и в прошлый раз. Достала шар, поднесла к глазам Саймона. Шар рассыпал яркие блики, и серебряные отсветы пробегали по лицу мальчика, но он неподвижно смотрел в никуда. Даже зрачки не реагировали. Сезарина вздохнула и встала.

   В соседней комнате леди Милдред вопросительно посмотрела на нее.

    — К сожалению, пока мне нечего сказать, — призналась Сезарина.

    — Понимаю, — сказала леди Милдред. — и не могу вас винить. Спасибо за то, что вы старались нам помочь. Я оплачу вам ваши визиты и консультацию.

    — Подождите. Дайте мне еще несколько дней.

    — Сколько угодно.

   Сезарина вздрогнула — они уже ни на что не надеются и бросают лечение?

    — Но я все равно сейчас заплачу вам то, что должна. Кроме того, предупреждаю, мы будем искать других консультантов, и если кто-то сможет излечить нашего сына раньше, то…

   Сезарина согласно кивнула, положила в кошелек несколько звякнувших монет, и карета отвезла ее в университет.

   Она успела к началу второй лекции. Профессор Кальвенег выдавал, как всегда, яркие и парадоксальные теории. Она взбежала на последний ряд, где сидели вольнослушатели, радуясь, что не опоздала. Он был ее любимым преподавателем и читал курс по археологии (их материка, Тавиена, прочие давались в отдельном курсе).

   Кальвенег — невысокий, худой, с зачесанными назад рыжими волосами и маленькой бородкой. Перед ним лежали бумаги, пара книг, кое-какие вещицы с раскопок: расколотаая чаша с узором и пересекающихся синих, фиолетовых, золотых и оранжевых фигур, серебряный светильник, сделанный в форме ствола оливы (узловатые переплетения, просветы… профессор любил изящные вещи), еще какие-то вещицы. Кальвенег, читая лекции, наклонялся с кафедры, нависая над первым рядом, был язвителен, парадоксален, красноречив. Многие считали его светилом современной науки (а некоторые — шарлатаном).

    — Итак, надеюсь все вы, после целого месяца моего курса, усвоили: наша основная задача — не просто изучать древнейшие слои и находки, а изучать ту цивилизацию, которая была до нашей. Тщетны и нелепы все попытки доказать, что мы на этом материке появились первыми, все! Думаю, я предоставил вам убедительные примеры и факты за месяц нашего общения… Но теперь, друзья мои, какие две главные задачи нашего курса? Чему мы посвятим львиную долю нашего времени?

    — Отделить находки нашей цивилизации, ее древнейшего слоя, от находок прежней цивилизации?

    — Именно, а второе?

   Аудитория молчала.

    — А ведь я говорил об этом на первой лекции.

    — Почему исчезла первая пра-цивилизация? — раздался робкий голос.

    — Отлично, просто великолепно. Только не "пра-цивилизация", это вовсе не наши предки, это совершенно иные люди — иная религия, иные обычаи, да просто иная раса! Но почему они исчезли все, абсолютно все?

   Студенты принялись выдавать разные, в основном беспомощные, версии: потоп, война, переселение в лучшие края — а профессор тут же, легко и с удовольствием, их отметал.

    — Все не то. Никакие данные всего этого не подтверждают.

   Профессор порылся в бумагах и достал блеснувший золотом диск. Затем вытянул — чтобы и с последнего ряда увидели — руку, в которой крутились на цепочке золотые часы.

    — Если мы снимем стекло и циферблат, перед нами предстанет механизм — множество колесиков, больших, средних и крохотных, движущихся в продуманном порядке. Хотелось сказать "заведенном" — но выйдет каламбур. Наш огромный мир — те же часы, коллеги, так же выверено движение материков и небесных тел. Но из наших находок мы делаем вывод: когда-то существовала и развивалась иная цивилизация. Мы раскапываем развалины строений непривычной архитектуры, надписи на неизвестных языках, вещи, назначение которых нам непонятно. И, заметим, все находки относятся к одной приблизительно эпохе. То есть более глубокий слой существует, но, если говорить о том первом, который называют доисторический… Вот, кстати, слово, которое могло бы натолкнуть нас на определенные мысли, но нет! Якобы существовали древние люди, потом они естественным образом вымерли и пришли следующие поколения. Но нет преемственности! А почему? Именно поэтому — это ДО, — он выделил предлог паузой, — истории. Все наши расчет твердят и твердят об одном — растения, люди, животные доисторического мира погибли в одно время.

    — В одну минуту? — недоверчиво уточнил один из студентов.

    — Нет, не в одну. Но промежуток в несколько недель или даже месяцев, для нас, историков, безусловно, является одним временем. Сначала умерли животные, люди, погибли малорослые растения. Потом — более крепкие, вроде наших дубов. И еще — они постоянно жгли костры! В первом доисторическом слое необъяснимое количество кое-как сделанных из камней или кирпичей очагов, огромное количество золы, которую, судя по всему, просто выкидывали за окно. В чем же причина, коллеги? Теории эпидемий, извержений и землетрясений несостоятельны. Во-первых, трудно представить, что они охватили все материки разом. Во-вторых, их проявления выглядят иначе. Почему же часы остановились? — профессор потряс золотыми часами и небрежно кинул их на бумаги.

    — Солнце погасло, — раздались голоса с разных рядов. Заглянувшие в учебник на пару параграфов вперед уже знали о теории профессора.

    — Да и еще раз да, — довольно кивнул тот. — К семинару вы прочитаете соответствующий материал. Но почему оно вдруг погасло?

    — Создатель все уничтожил за грехи, — басом ответил кто-то.

    — А потом запустил механизм заново, — сострил другой. В аудитории засмеялись. Сезарина пожала плечами. Кальвенег заметил ее движение и резко наклонился вперед:

    — Госпожа Лейнес имеет особенное мнение?

    — Не то чтобы… — Сезарина запнулась. — Но мне думается — если уж продолжать аналогию с часами — их однажды просто забыли завести, вот и все.

    — Часы остановились, потому что шли не так, как нужно их Создателю! — возразил кто-то.

    — Или потому, что обитатели этого мирка стали неинтересны тому, кто их создал, — сказала Сезарина.

    — Но, как бы там ни было, с нами может случиться то же. И однажды солнце погаснет, и земля погрузится в холод и темноту…

   Кальвенег с удовольствием оглядел призадумавшихся слушателей.

    — Кто знает, сколько проживем мы на этой земле, под голубым небом, в зеленых лесах? Не ждет ли и нас неожиданная гибель — через век, десятилетие, через год? Не задует ли некто могущественный и наш огонек, как погасил в свое время тот? Кто же тот некто, кто гасит огни?

   Сезарина с любопытством слушала, как профессор излагает различные теории, но полностью погрузиться в лекцию не получалось. Мысль все возвращалась в поместье Тайоласов, к неподвижному и безучастному Саймону.

   Она, не спеша, шла домой. Остановилась на краю площади Миллена Тоуна, закурила папиросу, облокотясь на чугунные перила над каналом. По черной воде, закованной в камень, плыли красные и желтые листья. Сезарина вспомнила погасший светильник-оливу. Вспомнила пустой взгляд Саймона. Какая-то мысль пыталась пробиться в ее сознание, но никак не оформлялась в слова или вообще во что-либо определенное. Так, интуитивные проблески. Сезарина пыталась вновь вернуть тот миг, когда ее вот-вот должно было озарить, она не двигалась, прикрыв глаза, и забытая папироса медленно превращалась с столбик пепла.

   Вечер. Стол завален книгами, листками с обрывочными записями, тетрадями. В свободных островках между всем этим — чашка с чаем, тарелка с печеньем, изящная заколка для волос, лента кружев (неизвестно как перебравшаяся в гостиную Сезарины из комнаты младшей сестры). Сезарина грызла карандаш, делала пометки, листала книги снова и снова. У нее появились некоторые интуитивные догадки, но следовало проверить их, убедиться — и понять, как же лечить Саймона, если она угадала верно. Она вскочила и, опираясь одним коленом о стул, принялась рыться на верхней полке книжного шкафа. Вытянула пыльную папку. Ее не доставали с момента переезда, а не открывали еще дольше — четыре года. Холод коричневой кожаной обложки и две мысли, одновременно обжигающие сознание: "В огонь, чтобы и память стереть навсегда". "Хранить всю жизнь, и погоревать над этими листками в какой-то умирающий вечер, в холодной старости, и безрадостно улыбнуться — то ли над собой, то ли над своими канувшими в никуда надеждами и юностью".

   Ничего, нужно это пережить, быстро перебрать бумаги, и все. Ей и нужно-то лишь одно ее письмо к Ричарду, недописанный черновик. Однажды она описала ему работу с заезжим (из Тенериона) консультантом. Всего несколько строк, и она сейчас уже не была уверена, что правильно запомнила — но надо попробовать… Его письма и записки читать не станет. Множество посланий до его отъезда и несколько — после. Она их наизусть помнит: и слова, и помарки, и его рисунки на полях.

   Сезарина нашла свое письмо почти сразу. Ей удалось справиться с растревоженными, как пчелы, воспоминаниями. Все эти слова, чтобы он ни чувствовал, когда писал, теперь холодны и мертвы, и вызывают только презрительную жалость и отстраненную неприязнь. И она почти обошла эту западню, и ничего не стала вспоминать, но один листок лежал так неровно, высовывая край, как будто целеустремленно выбирался из общей стопки. И Сезарина осторожно вытянула его из растрепанной пачки бумаг, потому что не могла не посмотреть, какой она была пять лет назад — вернее, какой ее видел Ричард и нарисовал.

   Это не точный портрет, а фантазия. Она в длинном свободном платье, с открытыми от локтей руками. Волосы распущены и украшены венком из каких-то резных листиков, причудливых травинок.

   Она выскользнула из дома ранним утром, Ричард ждал ее в их обычном месте в начале парка. На боку — холщовая сумка с листами и карандашами для набросков. Они брели по заросшей дорожке, парк постепенно становился настоящим лесом, тропинки путались. Трава и листья после ночной грозы были все мокрые, капли падали на лицо и руки. Пахло свежестью, влажной корой. Лужица между щепками расколотого пня, черная земля. Чириканье редких птах. Мягкая хвоя лиственниц усеяна множеством мелкими капель. Сезарина старалась не поскользнуться на стелющейся под ноги мураве. Туфли промокли, низ платья задевал стебли еще не зацветшего зверобоя, сквозные листы папоротника…

   Сезарина поднесла свечу поближе и смотрела на рисунок, забыв, для чего начала разбирать папку. Маги никогда не тратят попусту волшебную силу. Но она, не понимая, что делает, поднесла руку к свече, и пламя поднялось выше, разгорелось ярче. Потом так же машинально провела рукой вниз, и огонь стал меньше, только крохотный светящийся язычок трепетал над свечой. Ни о чем не думая, ничего не замечая, Сезарина смотрела и смотрела, и свеча то разгоралась, то почти гасла, и тени на стене поднимались и падали, и, казалось, время остановилось, закольцованное памятью.

   Наконец она встала. Подошла к зеркалу. Как же она изменилась… Дело не в иной прическе, не в том, что она — старше на пять с половиной лет, скулы выделяются резче, губы сжаты упрямо, холодный взгляд. Нет, не в этом дело. На портрете она — счастливая, радующаяся и удивляющаяся каждому утру, каждому закату. Сейчас все другое. Что-то ушло. Не радость, не любовь… ушло что-то, чему и названия не подберешь. Как будто светилось окно в доме, а сейчас там темно и безжизненно.

   Что ж, подумала Сезарина, прошлое — это прошлое, а теперь надо жить, делать свое дело. Вот так. Вернулась к столу. Еще одна бумага в сторону, еще… Вот нужное письмо, отправленное, когда Ричард уже уехал, но еще она не предполагала, что — навсегда. А вот отрывок, который она искала.

   "…и мы не то, чтобы не понимали, что он делает, но не могли уяснить — зачем. Когда все закончилось, тенерионец соизволил объяснить нам. Не уверена, что все верно поняла, поскольку нигде такого не читала. Если не забуду, завтра спрошу у госпожи Гленти.

   Так вот: дело тут в том, что никто на ту старуху чары не наводил. Он назвал это знаешь как? "Отложенная кара". Какой-то проступок, довольно важный, она совершила в юности (мне ужасно любопытно — какой, но наш надменный тенерионец или не знал, или решил умолчать). И вот, как ни удивительно, он дал эффект ничуть не хуже, чем проклятье. Интересный случай, ничего не скажешь. Да, вот еще что. Он сказал, что иногда на человека перекидываются чужие поступки, но они должны быть весьма серьезны, почти что преступления. И, конечно, только от родной крови. А, да — любовь тоже дает права родства. И наказание, соответственно. Так что, Ричард, задумайся над своей жизнью и воздержись, пожалуйста, от всякого рода злодейств! Шучу, шучу. И целую тысячу раз!"

   На следующее утро Сезарина отправилась в поместье семьи Тайолас. Она наняла извозчика, в открытом экипаже ей было зябко от утренней прохлады. Она дышала влажным, с запахом прелых листьев и сырой земли воздухом и куталась в теплую шаль.

   В поместье ее не ждали, но горничная, открывшая дверь, молча провела ее в гостиную и пошла за леди Тайолас. Да… с теми, кто существенно ниже их на общественной лестнице, тут не особенно церемонились.

    — Добрый день, сударыня… У меня появилась одна идея, но мне нужно ее проверить. Если вы еще не нашли способ…

    — Нет, пока никто не помог нам. Я слушаю вас, — леди Тайолас села напротив Сезарины на мягкий диван.

    — Вам, наверно, говорили уже, что причина, скорее всего, в злых чарах, проклятье или сглазе.

   Леди Милдред кивнула.

    — Ну вот. Для того, чтобы избавить от этого, нужно понять, кто и как навел чары. А никто, и я тоже, этого выяснить не смог. Другую же причину тоже отыскать не смогли. Однако вчера я вспомнила одну вещь…

   Сезарина рассказала леди Милдред об "отложенной каре".

    — Допустим, — с сомнением сказала та. — Но что это меняет? Если кто-то навел чары много лет назад…

    — Нет-нет, — покачала головой Сезарина. — Никто их не наводил, в том-то и дело. Если так можно сказать, это сам мир восстанавливает справедливость после скверного поступка.

    — Но я не представляю — какого?

   Сезарина отвела глаза в сторону и слегка пожала плечами. Со своей совестью каждый разбирается сам.

    — Но если даже это так, и мы такой поступок вспомним. Что же дальше?

    — Пытаться его исправить.

    — А как мы узнаем…

   Сезарина вздохнула:

    — Тут есть два пути. Либо сделать это самим. То есть… ну, самое простое — вспомнить и исправить. А дальше, как считается, последствия сами как-то… начнут сглаживаться и исчезать. Постепенно.

    — Это странно, — нахмурилась леди Милдред.

    — Просто малоизвестная область науки, — сказала Сезарина. — Есть другой путь. Если вы не помните или не уверены в том, какой поступок теперь отзывается вашим близким. Но тут я не помогу… Я знаю, есть люди на Тенерионе. Могу назвать одного, и, если сейчас ему написать… Конечно, Тенерион уже ушел в далекие широты, там зима, почти завершен судоходный сезон…

    — Но что он сделает?

    — Это вроде гипноза, но особого рода. И ему должны подвергнуться также все самые близкие люди того, кто заболел. А затем, выявив причину, он…

   Леди Милдред встала:

    — Боюсь, это неприемлемо. Благодарю вас за консультацию, мы ее оплатим, разумеется. Всего доброго, леди Лейнес, экипаж готов и отвезет вас, куда вы прикажете.

   Слуга захлопнул дверь кареты. Сезарина глядела на убегающие прочь постройки, стеклянную оранжерею, пруд. Высокий дуб с резными сухими листьями. Ему, наверно, век или два. Большое дупло — в таких дети обожают делать тайники, а под ним удобно сидеть на пледе молодым барышням с книгой или влюбленным. А когда и дети, и влюбленные состарятся, им весело будет смотреть, как внук примеривается — вопреки запретам — залезть на ветку повыше или внучка расстилает плед в тени густых листьев и достает новый роман.

   Она сделала, что могла, чтобы Саймон выздоровел и род Тайоласов не оборвался. Но больше она ничего не может. Сезарина попросила отвезти ее в университет. Ей никак не удавалось сосредоточиться на лекциях, и дома она вполуха слушала разговоры о первом бале, который будет уже через несколько дней. Она поняла, что прислушивается и ждет, что войдет слуга леди Тайолас, или поздняя почта доставит письмо, в котором ее пригласят приехать. Но ничего не было ни в тот , ни в следующие дни. А потом наступил канун "бального дня", и Сезарина, наверстывая с лихвой время предыдущего безразличия, окунулась в предбальную суету. Ее платье перешили из старого (благо, фасон был классический: пышная юбка, узкий верх).

   Вечером, когда зажгли свечи и подали чай, они сидели вокруг стола и почти не говорили. Все подготовлено, обдумано, переговорено. Было уютно и тихо. Над чашками поднимался легкий пар, в камине трепетало оранжевое пламя, багровели угли.

   Сезарина подумала: как давно они с сестрой не говорили по душам. Да и раньше… Все казалось — подросток, ребенок еще. Но вот — шестнадцать уже, и взрослая прическа, и платье, и девичья, не детская фигура. Важнее этого взгляд. Душа глядит из двух голубых окошек-глаз. Душа выросла, стала взрослой, она еще наивная и неопытная, но уже особенная, сильная; предчувствующая, что жизнь бывает и тяжелой, и страшной, и не боящаяся жизни. Кто-то напрасно сказал, что душа прячется в теле, и надо потрудиться и разглядеть ее. Душа лепит тело, жесты, походку, выражение лица.

   Сезарина подумала, что шесть лет назад так же ждала, любопытствовала, каким будет ее первый сезон, каково это — танцевать на балах, выезжать, посещать приемы. А теперь ей все это известно и нелюбопытно. Она прожила несколько долгих и трудных лет, и вот снова вернулась в ту же самую точку. Она изменилась, а мир не хочет этого принимать, и возвращает ее обратно, как будто только притворялся, что менялся, а сам просто шел по кругу.

    — Волнуешься? — спросила она сестру.

   Флориана кивнула.

    — Ты не думай о том, как у меня вышло. Ты — другая, и все у тебя по-другому будет. Уж поверь.

    — Я верю, — улыбнулась Флориана. — А если все получится… получится неудачно, может ведь быть неудачный брак или вовсе никто не… Я не буду жаловаться. Постараюсь… жить так…

   Она говорила все это совершенно спокойно. Как взрослый человек, много переживший, перетерпевший, и этим умудренный, хотя ничего еще в ее жизни и не было. Сезарина нахмурилась.

    — И даже не думай. Мы с мамой на страже, помни об этом. И, в конце концов, просто веселись, танцуй, наслаждайся праздником.

   Она вдруг вспомнила свой давно забытый жест — изобразила пальцами танцующего на столе человечка. Когда Флориана была маленькая, это у них обозначало " ну-ка развеселись". Но Флориана только спокойно, даже с недоумением повела бровью. О небо, да когда же она стала совсем взрослой?!

   Вечером следующего дня, когда на западе угасал закат, дамы семейства Лейнес и Себастьян в нанятом заранее экипаже ехали на первый бал сезона. В городке, откуда приехало семейство Лейнес, на этот праздник последние семь лет приглашали в летний дворец бургомистра, графа Дальгорна. В столице бал давали в здании городского собрания.

   Вне балов и приемов дворянские семейства составляли множество закрытых для прочих кругов общения. В каждом из таких кругов — свой ценз, свой ключ к двери — где-то родовитость, где-то — богатство… На общие приемы приглашали всех: и самые богатые семейства — и такие, кто едва мог позволить себе одну служанку и хозяйки сами шьют или хлопочут на кухне. Круги разделялись, смешивались, образовывались новые, иногда — никем не угаданные союзы.

   Они вошли в первый зал, когда музыканты играли какую-то легкую мелодию. Танцы еще не начались. Гости стояли небольшими группками или сидели около столиков с фруктами, слуги разносили шампанское. Себастьян еще за несколько недель до бала пригласил Флориану на первый танец, а старшую сестру — на второй. Едва успели выпить по бокалу шампанского, как распорядитель бала распахнул двери огромного, сияющего сотнями свечей и зеркал зала. Музыканты перестали играть, и звуки прерванной мелодии еще несколько мгновений угасали над толпой гостей, уходили в тишину. А потом распорядитель подал руку одной из дам, кивнул дирижеру — и тут же зазвучал, вальс, веселый и нежный — увлекая толпу разноцветных платьев и черных фраков, заставляя кружиться, расходиться и сходиться.

   Сезарина и леди Лейнес остались сидеть, рассматривая танцующих. Флориану они скоро потеряли из виду. Только иногда им удавалось увидеть ярко-зеленое платье, потом оно снова терялось в толпе. Наконец первый вальс завершился, Себастьян подвел к ним Фло и поклонился Сезарине. Она так давно не танцевала, ей казалось, она будет неловкой, скованной, и хотя Себастьян простит ей, если она раз-другой наступит ему на ногу, но все же Сезарина подала ему руку со вздохом. Так скорее входят в холодную воду на первом летнем купании, а не идут танцевать. "Ну и что. Мне весело, прекрасная музыка, а, если и запнусь или собьюсь, пустяки, кому какое дело." И она кружилась, останавливалась, наклоняла голову — все как положено, легко и уверенно, и почти ни разу не сбилась.

   После танца они прошлись по второму залу — тому, где отдыхали и беседовали. Приветствовали (в основном Себастьян) знакомых. Когда вернулись к леди Лейнес, Флориану уже снова пригласили. Сезарина порадовалась за сестру. Матушка тоже была довольна. Она пила белое вино мелкими глоточками и выражение ее лица ясно говорило: "Ну что ж, дело потихоньку пошло".

   Они сели рядом с ней на мягкий диванчик — такие стояли тут и там вдоль стен, небольшие — на двоих, обитые темно-красным бархатом, с изогнутыми ручками. Себастьян подозвал лакея, разносившего вино и фрукты. Пока тот расставлял угощение и напитки на столике, Сезарина рассматривала гостей. Ее воображение рисовало ей историю за историей про каждого, кто мог бы стать кандидатом в женихи сестры. Некоторые истории весьма неприятные — например, представила брак Флорианы с одним из немолодых банкиров, ее скуку и разочарование — но, впрочем, когда родятся дети, с самого рождения будут обеспечены. Потом Сезарина с большим неудовольствием поглядела на еще одного гостя. Одет как настоящий денди, дорого и безупречно. Пробор, гладкие волосы. Лицо почти ничего не выражает. Нет, с таким у Флорианы не может быть ничего общего. Наверняка вежливо-равнодушен, ни капли искреннего чувства, да еще, пожалуй, тайный развратник. Потом еще один — Сезарина его, кажется, даже знала. Имя она, конечно, не могла вспомнить, но точно была уверена в том, что он из небогатой семьи. И какая же у них с сестрой будет жизнь? В бедности, в непрестанных заботах… Собственно, ни один из них пока не обратил внимание на Флориану, но Сезарина ничего не могла поделать со своим воображением, разглядывала толпу гостей и хмурилась.

   Себастьян окликнул ее и подал бокал:

    — О чем грезишь наяву?

    — Так. Размышляю о будущем, — неопределенно ответила Сезарина.

   Беда, в сущности, не в неуемной фантазии, думала Сезарина. Интуиция подсказывает, с самого начала, как они начали готовиться к бальному сезону, что может выйти что-то нехорошее, опасное… Выдуманные истории — это выдуманные истории, но то, что нашептывают предчувствия, это, несомненно, правда. Беда еще в том, что невозможно перевести предчувствия в слова или картинки, сделать поярче, как свет газового рожка. И, самое неприятное — она никак не могла определить, где заканчиваются ее фантазии и начинаются предчувствия.

   Леди Лейнес, вся в лентах и оборках, весело болтала то с одним, то с другим знакомым, подходившим к ним. Сезарина подумала, что выйдет довольно забавно, если вдруг жених найдется не для сестры, а для матери. Какой-нибудь вдовец, отчего нет…

   Себастьян вышел в курительную комнату, а когда вернулся, заметил, что Сезарина упорно выискивает кого-то взглядом.

    — Что там такое? — полюбопытствовал Себастьян.

    — Странно… — пробормотала Сезарина.

    — Что именно?

    — Посмотри, — наклонила голову в нужном направлении. — Такая красавица, и почти не танцует. Пьет вино, подходит то к одной группке, то к другой, но ни с кем не говорит, кроме вон того молодого человека.

    — Ты о ком, о леди Нери?

    — Нет, вон о той даме. Она сейчас около леди Эсс, посмотри вон левее — в красном платье, черные густые волосы. А если у нее к тому же зеленые глаза, как мне отсюда кажется — просто что-то необыкновенное.

    — В розовом платье? Да, вижу. Это воспитанница леди Эсс, тоже дебютантка, и по-моему, совершенно заурядная.

    — Нет, другая, вон же, в красном платье, ярко-красном, и она необыкновенная! Видишь, у окна — художник, ты мне о нем говорил, когда мы проходили рядом. Вспомнила — Теренелл. Он разглядывает ее почти в упор и даже достал блокнот и карандаш, наверно, сделает набросок… Вот, поверни немного голову — ее пригласили на вальс. Они в первой паре, и, кстати, ее кавалер тоже весьма необычен. Так легко ее ведет, кружит, они словно скользят между всеми прочими. Не красавец, но, знаешь, такое мужественное лицо…

    — Вот оно как, мужественное лицо… — с легкой насмешкой сказал Себастьян. — Ну, наверно это прекрасная пара, очень эффектная — сужу по твоим словам, потому что я не понимаю, о ком ты говоришь.

   Сезарина помолчала некоторое время, потом еле заметно повела глазами в сторону:

    — Они опять остановились около леди Эсс, взяли по бокалу белого вина, переговариваются о чем-то, видишь теперь?

    — Увы, нет, но я равнодушен к мужественным лицам, как ты понимаешь… Давай лучше посмотрим, где там наша Фло.

   Скоро они увидели ее — Флориану вел под руку какой-то молодой человек. Он поклонился всем дамам и Себастьяну и помог девушке сесть. Леди Лейнес доброжелательно улыбнулась ему, но тот уже отошел. Сезарину тоже приглашали танцевать, не так часто, как младшую сестру, дважды, но ей было этого довольно. Приятно кружиться в вальсе под нежную, легкую мелодию или в медленном старинном танце под балладу "Золотые косы Лерели". Но это не ее праздник. Недостает чего-то… трепещущего и замирающего в сердце, надежды или страха…

   Пожалуй, думала Сезарина, этот бал можно сравнить с часами. Золотые стрелки и цифры — это видимость. Нарядная танцующая или сплетничающая толпа. Фамильные драгоценности — и взятые в ювелирных лавках под залог. Знакомые, встретившиеся после летних странствий или отдыха в дальних имениях. А двигатель всего — потаенный механизм. Колесики, пружинки. Расчеты, точные сведения о родстве, здоровье и приданом предполагаемых женихов и невест. Все это разносится задолго до балов от одного семейства к другому разными тетушками, друзьями семьи и прочими в том же духе. И вот это, а не музыка, истинный двигатель нынешнего праздника, да и прочих последующих.

   …Лакеи в третий раз обходили зал, сменяя оплывающие свечи. Давно отпылал закат, на черном небосклоне сложились в привычные созвездия разбросанные пригоршни белых звезд. Скоро и им погаснуть. Кареты развозили усталых гостей по домам.

   Устроившись в экипаже, Сезарина сонно откинулась на подушку. Леди Лейнес тоже задремывала. Флориана казалась усталой, но ничуть не разочарованной. Сезарина решила не расспрашивать сестру вот так, на ходу, а потом уже, дома, неспешно и обстоятельно. Она сдвинула шторку и взглянула в окно. Тревожно-прохладный ночной воздух, яркие искры звезд. Свет уличного газового фонаря осветил одну из карет. Две дамы усаживались в экипаж, негромко переговариваясь о чем-то, им помогали подняться на подножку два их спутника. Одну пару Сезарина узнала — та самая женщина в ярко-красном платье и ее красавец-кавалер.

    — Себастьян, посмотри, видишь?

    — Что? — откликнулся тот слегка охрипшим голосом. Видимо, начал задремывать в уютной темноте.

    — Помнишь — дама на балу. Их карета под тем фонарем. Четверо… Еще одну даму не могу разглядеть, у нее рыжие пышные волосы, а ее спутник… Не знаю его, но весьма любопытно было бы… Не похож на большинство светских молодых людей, улыбка лихая и чертики в глазах. Шрам на щеке…

   Себастьян подавил зевок и выглянул было из окна, но их кучер щелкнул кнутом, экипаж качнуло, лошади зацокали по мостовой, и ничего невозможно стало разглядеть. Он пожал плечами и опять прикрыл глаза.

   Когда карета повезла их к дому, все вокруг тонуло в темноте, в которой не различишь, где черные свитки облаков, где вершины деревьев, где дома. Через равные промежутки белый свет фонарей очерчивал ярким кругом выхваченные из небытия ночи предметы. Еще в этой ночи жили звуки — цокот копыт, храп усталых лошадей, скрип колес. А в их доме, в прихожей, горел живым веселым светом желтый огонек. Себастьян помог им выйти, но в дом не зашел, а поехал к себе.

    — Барышня, вам письмо. А до того приезжали, не застали, — встретила их служанка, видимо, всю ночь мирно спавшая в кресле.

   Пока она помогала Флориане и леди Лейнес снять шали, Сезарина сделала свет газового рожка поярче и распечатала послание.

   "Уважаемая госпожа Лейнес!

   Могли бы вы завтра прибыть в наше поместье? Карета заедет за вами ровно в девять утра. Понимаю, вы, вероятно, сомневаетесь, так как мы ранее отказались от вашей помощи, но, если вы сочтете возможным, мы примем ее с благодарностью.

   Лорд Тайолас".

   Восковая печать, оттиск герба.

    — Тина, в половине восьмого разбуди меня завтра.

    — Хорошо, хорошо, барышня. Постель готова, или сначала чаю попьете?

    — Нет, поскорее спать, — ответила Сезарина.

   Флориана и леди Лейнес были в гостиной. Леди Лейнес устало откинулась на спинку дивана и выпутывала из волос бело-розовую ленту.

    — Фло, ну что? Ты довольна? — спросила Сезарина.

   Флориана кивнула. По ее усталым, но счастливым глазам Сезарина поняла, что, если и не сбылись сразу все самые лучшие надежды, не было и разочарования. По крайней мере, сестра убедилась, что светский выезд дебютантки — совсем не страшно, напротив, необычно и весело.

    — Ты танцевала с лордом Тенке и с молодым Дельгреймом. Младший сын, но там, кажется, не майорат.

    — Мама! — покачала головой Флориана. — Мы танцевали вальс, просто танцевали — и только.

    — А еще он провел тебя по залу, потом вы вышли на балкон. Я внимательно смотрела. Так что уточнить о майорате очень нелишне. Впрочем, он у меня в белом списке, так что повода для волнения нет.

    — Белый список? — заинтересовалась Сезарина.

    — Да, сама понимаешь, нужно все заранее обдумать, рассчитать…

    — Всех записать?..

    — Да, конечно, во всем должен быть порядок. Тем более, в подобных делах.

    — Белый… а что, есть и черный список?

    — Разумеется. Нельзя ведь жить наобум.

    — Так они у тебя все переписаны?!

    — И классифицированы по определенной системе… Так о чем вы говорили с Дельгреймом?

   Флориана уклончиво улыбнулась и промолчала. Сезарина поцеловала сестру и пошла в свои комнаты:

    — Очень устала, завтра придется встать рано. Думаю, увидимся за обедом. Ну или… как сложится…

   Утром служанка будила Сезарину дважды. Она совсем не выспалась и, сев в присланный экипаж, тут же заснула и очень удивилась, когда они приехали — две поездки, ночная и утренняя, слились в одну, и Сезарина первые мгновения пыталась разделить две явные для нее реальности. Хотя сейчас, безусловно, предпочла бы реальность ночную и сладкий сон в постели.

   Сегодня ее провели длинным коридором в дальнюю, неизвестную ей часть дома. Леди Милдред ее не встретила. Вообще, в доме было слишком тихо. Не ходили слуги, никто ничего не убирал, не звякал посудой, не занимался обычными утренними делами.

   Горничная открыла перед ней дверь. Эта комната, скорее всего, служила кабинетом. Письменный стол, шкафы с книгами.

   Мужчина, который стоял у окна, был высок и светловолос. Едва он обернулся, Сезарина сразу догадалась — это лорд Тайолас. Саймон очень похож на него. Хозяин дома поклонился ей и указал на кресло. Сам сел за письменный стол, напротив нее.

   Раньше, размышляя, каков же отец мальчика, представляла его совершенно не таким. Сезарина решила, что он — чопорный, равнодушный, надменный. Увидела же — благородную осанку и глаза, в которых был ум и страдание. Может, и было в нем что-то… да, может, и легкое высокомерие, скорее, как усвоенная с детства привычка приказывать. Трудно не чувствовать себя голубой кровью, когда на стенах — многочисленные портреты предков, а род существует, начиная со времен первых корабельных завоеваний, то есть более восьмисот лет.

    — Добрый день, сударыня… Я — лорд Тайолас. Мы еще ни разу не виделись с вами… Я благодарен, госпожа Лейнес, что вы пришли к нам.

    — Добрый день, господин Тайолас. Что с Саймоном? — спросила Сезарина.

    — Ему стало хуже. Он не приходит в себя со вчерашнего утра. Впал в оцепенение, лежит с открытыми глазами, не двигается, не слышит нас. Вы говорили, это может быть какой-то поступок в прошлом? Не злые чары определенного человека?

    — Не утверждаю, но очень похоже на то, что нечто, сделанное близким по крови человеком, губит мальчика. Не определенный человек, вы совершенно правы. Это сам мир стремится к гармонии — зло возвращается в дом, где оно появилось… возвратится и добро. Это как весы, которые отмеряют некую… всеобщую справедливость.

    — Древние считали: есть в подземном царстве трехголовое чудище, черное, безжалостное и неотступное. Три головы — вина, угроза, отчаяние.

   Сезарина кивнула, мимолетно вспомнив лекции профессора Кальвенега. Он как-то показывал им фреску с животным, похожим на пантеру, но с тремя головами.

    — Но если отсечь первую голову, умирают и прочие, — заметила она.

    — Да.

   Он замолчал, задумавшись. Сезарина подождала, что он продолжит, потом заговорила первая:

    — Я могла бы помочь вам вспомнить, хотя лучше бы пригласить того, кто…

    — Мне кажется, я знаю, что это за поступок, — он снова замолчал, потом заговорил не глядя на девушку: — Моя двоюродная сестра жила в нашем поместье. Я его унаследовал в двадцать один год. Сестра старше меня на пять лет и… Она была некрасива и бедна. Я хотел дать ей приданое, но она выбрала человека, брак с которым был, по моим представлениям, невозможен. Мы поссорились. Разругались до разрыва. И вот она ушла. Не знаю, вышла ли она замуж за того субъекта или нет, не знаю ничего о ней. Только однажды, это случилось восемь лет назад, она пыталась увидеться со мной. Шел дождь, сестра ждала меня у ворот поместья — слуги не решились ее впустить без моего приказа.

   Лорд Тайолас снова замолчал, затем продолжил.

    — Она была плохо одета, говорила каким-то севшим голосом. Я не стал ее слушать, понял только — она пришла что-то просить у меня. Она не пыталась загладить ту ссору, вообще ни словом не упомянула о разрыве. Мы с Милдред только вернулись из свадебного путешествия. Она старалась стать хорошей хозяйкой нашего дома… Я даже представить не мог себе этих двух женщин под одной крышей. Моя жена — умная, тонкая, благородная и чистая. И эта опустившаяся женщина. Я просто ушел. Конечно, я был очень молод и очень глуп. Глупость иногда равна жестокости. Просто удивительно, как я тогда не понял очевидного. Она была в бедности, у нее недавно родился ребенок, и она, а, может, и ребенок тоже, болели. Я не помог, даже не стал слушать. И потом, все эти годы, не только не пытался что-то узнать о ней, даже не вспоминал.

    — Да, думаю, это могло стать причиной… Если больше ничего не вспоминается?.. Ведь нет?

    — Нет.

    — Да, обида, нанесенная родной крови, отзывается на родной крови.

    — Я уверен, что именно потому… Но что теперь делать?

    — Только одно — исправлять то, что сделано.

    — Возможно, она умерла, мог умереть и ребенок. Я найму сыщиков, чтобы они искали ее. Конечно, я не надеюсь, что ее найдут быстро. Но времени у нас почти нет, что будет, если мы найдем ее слишком поздно? Если Саймона уже не… — тут он остановился. Потом продолжил, тихо, почти про себя: — Теперь я понимаю, почему сестра, несмотря на нашу жестокую ссору, пришла, хотя могла ожидать отказа и унижения. Ради себя она бы не стала, а вот ради сына…

    — У нее родился сын?

    — Я так понял из ее слов, хотя не переспрашивал и даже не знаю, как она его назвала. Но если мы опоздаем? Она могла умереть, а если сын выжил, то может воспитываться где угодно. В приемной семье, в приюте.

    — Да… — задумчиво сказала Сезарина, пытаясь сообразить, что же лучше теперь посоветовать. — Все, что можно — это стараться исправить причиненное горе. Загладить его. Даже намерение необычайно важно и может помочь. Если вы готовы сделать все, абсолютно все, чтобы помочь ей, чтобы ваша вина была прощена… Даже если у вас не получится сделать ничего доброго, сопоставимого, — она хотела сказать "с тяжестью того, что вы сделали", но потом решила смягчить, — с вашим поступком, зачтется сила вашего раскаяния. Это весы, но они меряют не нашей мерой — не так, чтобы долг за долг, жизнь за жизнь…

   Лорд Тайолас встал и позвонил в звонок.

    — Сейчас отдам приказ вызвать в имение сыщиков. Обращусь в разные конторы — у всех свои связи и возможности.

    — А я, если бы вы позволили, осталась здесь. Вдруг Саймон очнется или хотя бы будут какие-то изменения…

    — Да, разумеется, я сам хотел вас просить… Вас проведут в отдельную комнату… Может быть, велеть подать чай?

    — Да, благодарю вас. Лучше кофе.

    — Чашечку-другую крепкого кофе?

    — Да, это будет кстати.

    — Велю принести кофейник, — лорд Тайолас не то, чтобы улыбнулся, но губы его слегка дрогнули.

   Сезарину проводили в уютную комнатку с диваном, большим письменным столом и маленьким стеклянным столиком, на который через четверть часа поставили поднос с кофе и тарелку пирожных. Сезарина попросила еще бумагу и чернила. Подумав, велела зайти через полчаса и, если она задремлет, разбудить ее. Служанка, отлично вышколенная, не позволила себе ни замечания, ни удивленного взгляда. Сезарина решила не объяснять ей, что она осталась в доме не для того, чтобы отдыхать. Она боялась, что заснет, потому что сейчас ей необходимо загипнотизировать — себя.

   Она помнила, что консультант из Тенериона довольно долго говорил об "отложенной каре" и произносил различные магические формулы. Разумеется, она ничего не сможет повторить. Некоторые служили для того, чтобы вспомнить проступок, отозвавшийся бедой — но это сейчас не нужно. Но совершенно точно он называл какие-то заклинания для того, чтобы ослабить связь между поступком и наказанием — исцеление тогда идет быстрее. Но без гипноза, просто перебирая слова и действия тенерионца, она не вспомнит ничего нового. А там определенно что-то было полезное… И формулы нужно записать точь-в-точь, до слова.

   Сезарина налила в крохотную чашку крепкий кофе, откусила пирожное. Потом достала из захваченной сумочки серебряный шар и положила на стол перед собой. Зажгла около шара свечу. Прочитала положенную формулу. Села удобнее, облокотившись на спинку дивана, прикрыла глаза и сквозь ресницы принялась смотреть на серебро, колеблющийся от сквозняка свет, ложащийся бликами на изогнутую поверхность. Все звуки и краски стали угасать, блекнуть. Стены комнаты отодвигались дальше и дальше — в никуда и, наконец, исчезли. Все предметы растаяли, словно утонули в бесцветном тумане. Из тумана же выступали иные очертания. Появились новые краски, новые вещи, и вот уже комната заполнилась многоголосьем чужих разговоров. Вот ее тогдашняя приятельница, Нила. И все остальные… как же давно это было. Переговариваются, смотрят в центр комнаты. Ага, а вот она сама. Сезарина из будущего смотрела на своего двойника. Длинные волосы, закрученные на затылке, в волосах — карандаш…

   Кто-то шикнул, разговоры затихли, остался один, надменный и размеренный голос консультанта из Тенериона.

   "Если кто-то все еще считает, что отложенная кара — это кем-то наведенные чары, вы ничего не поняли из того, что я тут вам говорил. И тогда я сомневаюсь, ту ли профессию вы выбрали, очень сомневаюсь… Это болезнь, которая зреет внутри человека по вине самого человека или его близких. Средство здесь одно — стремиться к искуплению вины, все прочее делается само… или не делается, если случай безнадежный. А, что? Отчего безнадежный? Осложнения, знаете ли, при любой болезни бывают. Не один скверный поступок, а множество, к примеру… Не расслышал вопроса. Помочь? Да, можем. Есть определенная формула, я ее произносил уже. Да, повторю"…

   Далее Сезарина услышала ряд малопонятных слов. Она проговорила их про себя дважды, заново пережив свою тогдашнюю досаду — ну почему тенерионцы для своих заклинаний всегда выбирают древний язык.

   "… А помощь в том, что мы ослабляем связь между поступком и его последствиями. Совсем убрать невозможно, исключительно ослабить. Как узнать, что раскаяние подействовало? Милочка моя! Ну откуда мне знать, сильно вы раскаиваетесь или нет. Это ровно тот случай, когда "делай, что должно, пусть будет, что будет".

   Кто-то тронул ее за плечо, потряс. Картинка немедленно исчезла, словно стерлась, только отзвук резкого голоса тенерионца длился еще какой-то миг после того. Затем погас и он, и Сезарина увидела горничную с тарелкой горячего омлета и блюдцем пончиков, присыпанных белой пудрой. Пахло угощение так, что хотелось немедленно съесть хотя бы кусочек. Кивнув горничной, Сезарина схватила перо и поспешно записала магическую формулу. Потом, с чистой душой, придвинула омлет. Да уж заодно и пончики.

   Когда она взяла последний, в дверь постучали. В комнату вошел лорд Тайолас.

    — Я нанял сыщиков. Также дал объявление в газетах, срочное, две газеты выйдут нынешним вечером.

    — А я хотела бы зайти к Саймону.

   Лорд Тайолас кивнул, и они направились в ту часть дома, которую Сезарина знала хорошо. Две комнаты Саймона. Его спальня. Вот он, как и говорил хозяин дома, лежит в неподвижном оцепенении, с открытыми пустыми глазами. Леди Милдред была тут. Лицо измученное, под глазами тени. Наверно, не спала всю ночь или урывками, в кресле. Сезарина поздоровалась с ней и присела на край кровати. Взяла мальчика за руку. Попробовала вспомнить, как было в тот раз, когда она приезжала и Саймон тоже был вот так же неподвижен. Кажется, его рука теплее, чем тогда, и пульс чуть быстрее… Она достала листок из кармана, хотя уже запомнила формулу наизусть. Сосредоточилась и медленно начала: "Другогодишья злочинье правити"… Повторила еще раз, и еще. Изменений не было. Она подождала еще немного, но рука мальчика не двинулась в ее руке, дыханье еле угадывалось.

   Сезарина поднялась, подхватила саквояж.

    — Итак, сейчас нужно просто ждать, — попыталась она обнадежить леди Милдред. Та молча кивнула и пошла к двери, чтобы проводить гостью.

    — Но вы уверены, что именно эта болезнь у Саймона? — спросила она, взявшись за ручку двери, но пока не открывая ее.

    — Не до конца, — призналась Сезарина. — Но обычные меры не дали ничего, и я подумала… Может быть, неверно определен поступок, который вызвал "отложенную кару", или есть еще какие-то обстоятельства и поступки, пока не осознанные…

    — Я перебрала все! — перебила ее леди Милдред. — Отправила вчера дюжину писем, где просила прощение за… У кого-то за злые слова, или — у моей двоюродной бабушки — за то, что не навещала ее больше пяти лет, а она всегда так меня любила. Даже вспомнила одну свою подругу из пансиона, над которой все посмеивались и дразнили. Я не участвовала, но и не защищала ее… Не знаю, что же, что еще могло бы…

   И тут кровать скрипнула. Обе женщины обернулись, и леди Милдред бросилась к сыну. Саймон смотрел на нее и пытался сесть в кровати.

    — Дорогой, ты очнулся, ты очнулся наконец!

    — Да… я очень хочу пить. И есть тоже.

    — Конечно, солнышко! Эдвард, Эдвард, скорее иди сюда!

   Сезарина снова подошла к его постели.

    — Я рада, что ты вернулся. Надеюсь, теперь ты поправишься.

   Саймон кивнул и улыбнулся. Горничная помогла ему сесть, подоткнула подушки под спину. Другая служанка несла поднос с теплым молоком, хлебом и сыром. Саймон взял чашку двумя руками и выпил всю в несколько глотков. Лорд Тайолас почти бегом ворвался в спальню. Сезарина незаметно вышла и, перехватив поудобнее саквояж, направилась к выходу. Не хотелось мешать их радости, семья должна побыть в такой момент без посторонних.

   Но лорд Тайолас догнал ее.

    — Возможно, сейчас это неуместно… Но я хотел бы заплатить вам. Вы сделали то, что не удалось никому, спасли Саймона…

   Сезарина покачала головой.

    — Ваша жена уже заплатила, а за одно и то же дело не берут плату дважды.

    — Но позвольте хотя бы сделать вам подарок? Это не нарушит ваших принципов, ну и… мои внутренние весы, показывающие что, правильно, что нет, тоже останутся в равновесии.

   Сезарина решила, что еще один отказ будет жеманством, и кивнула. Ее проводили и усадили в карету. Она отправилась домой, потому что на университет никаких сил не осталось. Пока экипаж мерно катил по прямым улицам и покачивался на поворотах, Сезарина прикрыла глаза и не мешала мыслям тесниться в голове. Одна за другой приходили и исчезали, не останавливаясь ни на одном предмете. И, наконец, пришел сон и смешал все, оставляя еле узнаваемые обрывки реальности.

   Вернувшись домой, ушла к себе. Отказалась от завтрака, попросила только кофе со сливками. До обеда лежала у себя в спальне, с романом. Каждое дело вытягивает силы, не только душевные, оно и физически обессиливало. Не хотелось ничего, только читать, или спать, или бездумно глядеть, отодвинув легкий тюль, в окно, на блекло-голубое небо, редкие тянущиеся облака.

   Только к вечеру отдохнула и вышла к обеду. Смеркалось, зажгли свечи, за столом леди Лейнес оживленно делилась планами: музыкальный вечер через три дня, театр на другой день, ну, и — самое важное событие — Миддел-Тольс.

    — Кстати, пришла мне тут одна мысль… — сказала она. — Сезарина, мне кажется, ты оказалась права — помнишь, насчет бальных нарядов? Зачем, в самом деле, изображать что-то несуществующее… Флориана — милая невинная девушка, и мы придумаем ей такой наряд, чтобы получилось и празднично, и немного наивно… Ей пойдет, я уверена.

   Когда Тина подала кофе и десерт, у калитки звякнул колокольчик. Служанка вышла из дома и вернулась с письмом и длинной шкатулкой — белой с золотом. Подала шкатулку и письмо Сезарине.

   Сезарина подняла крышку: на светлом бархате лежало ожерелье — нусский золотисто-желтый жемчуг. Сестра и мать вскочили и подошли ближе. Флориана смотрела с изумлением, леди Лейнес — с восторгом. Сезарина осторожно вытянула украшение из шкатулки и пропустила между пальцами. Положила на ладонь, поднесла к свече, глядя, как играют на жемчуге перламутрово-золотистые отблески. Просто чудо, как красиво… но Сезарина не могла представить украшение на себе, так оно выглядело непривычно. Она редко носила украшения, тем более, такие экзотичные, броские. Сезарина подошла к зеркалу и приложила ожерелье.

    — Надень! — сказала с нетерпением леди Лейнес.

   Сезарина защелкнула крохотный замочек. Мать восхищенно вздохнула:

    — Это великолепно!

   И в самом деле… С темными волосами золотисто-желтый жемчуг смотрелся оригинально и изысканно. Необычный цвет — на их материке редко встречались иные цвета жемчужин, кроме белых и розовых. Сезарина смотрела на свое отражение. Не незнакомка, но и не та, которой она себя ощущала. Она — деловитая, уверенная, прямолинейная. Скорее надежный друг, чем возможная невеста. А там, за ледяной преградой зеркала, стоит женщина, таинственная и особенная. Лицо не назовешь классически красивым, но и не забудешь, и выражение глаз не разгадать…

   Леди Лейнес тоже увидела ту, другую Сезарину, и с обычным напором поспешила задержать ее в их реальности — по эту сторону зеркала.

    — То светлое шелковое платье с лимонно-желтым оттенком и золотистым кружевом… На ресницы — непременно тень. Так и оденься на музыкальный вечер.

   Сезарина кивнула и распечатала письмо.

   "… и уже появились первые известия о моей сестре и ее ребенке. Возможно, она уехала в Ардлогг. Буду искать ее на всех широтах, на всех путях…

   … А Саймону лучше. Он давно уже не выглядел таким здоровым… точнее, абсолютно чуждым всему потустороннему. Потому что физически еще слаб. Но это, полагаю, дело одной-двух недель…

   Прошу, примите в дар ожерелье моей прабабушки. Наверно, вы узнали — нусский жемчуг…

   …И один вопрос, последний, хотя всем сердцем надеюсь, что для нас это уже вопрос праздный, а не — жизни и смерти. Отчего вы так настойчиво спрашивали у Милдред, исполнилось ли уже Саймону семь лет в тот день, когда впервые его настигла болезнь?"

   "… никак не ожидала, что подарком станет нусский жемчуг, решила, что это будет старинная редкая книга или что-то в подобном роде…

   …о возрасте. Дело в том, что злые чары действуют на человека независимо от возраста. А то, что называют "отложенной карой" — только на тех, кто уже не может считаться совершенно невинным. Дети в шесть лет не так уж явно отличаются от семилетних. Но тем не менее, мы семилетие считаем рубежом, который отделяет младенческое неведение от… взрослой причастности к темной стороне мира. Если бы болезнь проявилась у Саймона до семи лет, я бы подумала только о чарах. А для ребенка, достигшего семи лет, предположила бы и что-то иное. Но только — предположила бы. Однако раз уж никто из опытных консультантов не распознал злое колдовство, то следовало сразу подумать и об иных поводах к болезни. Правда, я не была уверена в том, какой именно повод, но предчувствие подсказывало, что…

   … и я буду рада, если ваша семья воссоединиться. Что же касается Саймона, то моя помощь больше не требуется, он поправится сам. Хотя, вы правы, прогулки и уроки верховой езды, безусловно, помогут ему скорее окрепнуть — и магия тут ни при чем…"

   И вот наступил день, когда мимо Тавиена должен пройти Миддел-Тольс.

   Они приехали заранее, Миддел-Тольс, огромный материк, только-только приблизился на такое расстояние, что его берега уже просматривались в бинокль, но основное станет видно через два-три часа.

   Огромная гора издали казалась правильным конусом, хотя, как у любой горы, есть неровности, провалы, площадки. Вся поросшая странными деревьями, похожими на пихты и сосны. Листва или иглы у них осенью пурпурно-фиолетовые и желто-коричневые, всех оттенков: золото, шоколад, охра… Материк все ближе и ближе, и вот уже видно, что за первой горой — вторая, затем третья, и так — цепь за цепью…

   Зрелище потрясало. Сезарина забыла обо всем и, машинально закурив новую папиросу, смотрела на пышную осень, это роскошное увядание природы. Миддел-Тольс приближался. Сверкали серебристые текучие нити гигантских водопадов, показались тонкие белые маяки и однотонные, темные строения, прячущиеся за купами деревьев. Казалось, большей красоты нельзя ожидать, но все знали, что самое удивительное, праздничное действо начнется, когда стемнеет.

   И вот сумерки окрасили пространство над морем — розовым цветом угасающего солнца, голубым и зеленым цветами меркнущего неба. А потом все краски поблекли, канули в черноту всемирной ночи.

   Но Миддел-Тольс не уснул и не смирился с темнотой. Звезды в небе зажигались — искра за искрой. И так же — один за другим — зажигались огни во множестве домов Миддел-Тольса. Днем казалось, что это не дома, а яркие деревья отбрасывают длинные безликие тени, а теперь по всему материку рассыпались тысячи тысяч ярких белых огней — но рассыпались не хаотично, а обозначая странные, немыслимых форм здания. Спиральные ленты, взбирающиеся на башни; арки, мосты, кубы и шары, составленные в трудноопределимом издали порядке. Миддел-Тольс выступал из океана ночи великолепным сияющим кораблем. И наконец, от темной, усеянной огнями громады материка начали отделяться тут и там россыпи звезд. Десятки, сотни… Это дирижабли понимались со всех стартовых площадок материка и сияли яркими огнями в черном небе. Как будто звезды спустились так низко, что можно следить за их вечным движением…

ЧАСТЬ 2

В ловушке невидимой паутины

   Сезарина смотрела на море. Десятки кораблей причаливали и отходили от берега. Разной величины и формы: длинные корабли Ардлогга, с деревянными фигурами на носу; практичные, без излишних украшательств суда Тиреманы; маленькие, юркие, ненамного больше лодки — Доргхъянта. И разноцветные паруса — белые, красные, зеленые, полосатые, с гербами государств или эмблемами торговых фирм. Дух захватывало от морского воздуха, свежего ветра и мыслей о дальних странствиях, появляющихся против воли, вместе с морским воздухом. Как будто ветер, который треплет ее короткие волосы и уносит дым папиросы, выдувает из головы все обыденные мысли и дразнит запахом чужеземных растений и пряностей, обрывками каких-то картинок о незнакомых краях, людях, живущих совершенно неизвестной ей жизнью, о небе с иным рисунком звезд.

    — Ты думаешь о Ричарде? — неожиданно спросила Леонора.

   Леонора — ее подруга, еще с давних, гимназических лет. Ненадолго приехала в Эсбурн с семьей (мужем и тремя детьми), и сейчас они устроились в тихом кафе на набережной, сделали заказ и говорят о том и о сем.

   Сезарина, нахмурившись, поглядела на подругу с недоумением. Потом проследила направление ее взгляда. Двое влюбленных стояли у парапета и любовались на блестящую от осеннего солнца рябь на воде. Но она-то смотрела мимо них… Принесли кофе. Леоноре черный, ей — с молоком и с горкой взбитых сливок. Затушила почти докуренную папиросу, придвинула кофе и сняла ложечкой немного бело-кремовой пены.

    — Нет, не думаю.

   Сезарина посмотрела в сторону моря, на влюбленную пару: смотреть сквозь них теперь не получалось. Она до этого в самом деле думала о чем угодно, только не о Ричарде. Но сейчас… неожиданно нахлынуло… и не разберешь, то ли фантазии, то ли предчувствия.

    — Что ж Ричард, — сказала, наконец, она. — Если мы и увидимся когда-нибудь, то, наверно, в далекой старости. Когда уже не думаешь о романтических глупостях, так — поговорить о семье, о том, что случилось за все годы. Разойтись и забыть.

    — И ты не будешь упрекать, ни пытаться узнать — почему?

    — Не буду ни упрекать, ни доискиваться. Давно уже нет чересчур бурных чувств. Летнее солнце ушло, греет слабое, осеннее. А там и зима. Я не понимаю, почему он… да, возможно, и спрошу. Когда-то я думала: если только его встречу, то уж выскажу ему. Но какой смысл ссориться, когда жизнь будет прожита. Разумеется, друзьями не станем. Он слишком меня… разочаровал, — она не произнесла "обидел" — слишком мелодраматично, да к тому же, она сама только что сказала, что никаких сильных чувств к Ричарду уже нет.

   Леонора поняла: подруга совершенно не расположена вспоминать прежнее, и принялась расспрашивать о том, как дела у Флорианы.

   После первой недели сезона и Миддел-Тольса (уже ушедшего в океан неизменной от века стезей) самым важным событием для леди Лейнес стала подготовка к балу у графа Донари. На улице было пасмурно, то и дело начинался мелкий дождь. Леди Лейнес, определив основную стратегию, теперь только выбирала мелочи к нарядам — ленты, перчатки, бархатки. Флориана вышивала, помогала матери в домашних делах или играла на рояле.

   Посетителей, кроме Себастьяна, не было; после того, как она помогла леди Тайолас, Сезарина рассчитывала на некоторую известность… на новые захватывающие дела… Один раз только пришло письмо, с чеком, где просили заочную консультацию. Одна дама, пожилая, судя по чинному стилю послания и некоторым подробностям, из Райгса (город в глубине материка, захолустье, холодная зима, вересковые поля…). Ей отчего-то казалось, что ее черный кот, когда она не видит, ведет потаенную жизнь, наполненную сомнительными приключениями, размышлениями и чуть ли не чтением книг. Основательных доказательств дама не предоставила. Однако чек был выписан и следовало ответить. Сезарина посоветовала ей понаблюдать за котом незаметно и, к примеру, оставлять на видном месте наиболее интересные книги, о жизни животных, например, или об исследователях окраинных обледенелых материков. Ответа на ее письмо не последовало.

   Сезарина утром ездила в университет, а вечера проводила с книгой в руках. Она ждала хоть кого-нибудь, кому потребуются ее услуги. Но колокольчик над калиткой раскачивался только от ветра.

   И вот однажды он, наконец, зазвонил. Тина просунула голову в комнату Сезарины:

    — К вам посетительница.

    — Зови, да подбрось угля в камин. Сделай нам чай и подавай сразу, — решила она, подумав о промозглой осенней сырости там, за окном.

   Вошедшей девушке едва ли исполнилось больше восемнадцати. Она была хорошо одета, но выражение серых глаз — несчастное и запуганное. Гостья села, беспокойно оглядевшись. В руках она сжимала дамскую сумочку и то и дело теребила застежку.

    — Добрый день, — сказала Сезарина, — сейчас горничная подаст чай. Скверная погода на улице?

    — Да, холодный ветер и такой неприятный мелкий дождик.

    — Садитесь поближе к камину, — предложила Сезарина.

    — Благодарю вас. Как тепло, — сказала гостья, протянув руки к огню.

    — Мы теперь поддерживаем огонь постоянно, хотя до зимы еще далеко.

    — Да, в комнатах уже холодно, — согласилась девушка.

   На этом разговор оборвался. Сезарина вопросительно-вежливо посмотрела на посетительницу. Та молчала, словно не зная, с чего начать.

   Наконец, они заговорили сразу вместе:

    — Итак, вы пришли ко мне…

    — Мне очень нужна ваша помощь.

   Сезарина замолчала.

   Девушка, собравшись силами, продолжила:

    — Меня зовут Эмилия Шеневар. Я — старшая дочь барона Шеневара.

   В это время раздался стук в дверь — Тина принесла поднос с печеньем, чашками, большим чайником и двумя заварочными. Сезарина разливала чай, а Эмилия, сбившись, снова замолчала.

    — Вам травяной или обычный? Хорошо… Кто вам посоветовал обратиться ко мне? — спросила Сезарина. Она подвинула гостье чашку, над которой вился пахнущий мятой дымок. Себе налила черный чай с молоком, приготовила блокнот и карандаш.

   Эмилия положила сумочку на стул рядом с собой и двумя ладонями обхватила тонкие фарфоровые стенки чаши, словно грея руки.

    — Моя подруга по пансиону, Нерина, недавно вышла замуж за Берельма-младшего. Она увидела ваше объявление в газете. Мы просмотрели несколько разных объявлений, но ваше оказалось самое… Мне показалось, что именно вы сумеете помочь, и, к тому же, вы в нашем кругу пока никому неизвестны, а мне не хотелось бы, чтобы они знали…

    — Они? — уточнила Сезарина.

    — Да, все они. Отец, мачеха, прочие родственники.

   Да, выходит, и безвестность бывает полезна.

    — Эмилия, — сказала Сезарина, стараясь говорить как можно мягче и доверительнее, — расскажите мне все.

    — Да, да, конечно, — закивала Эмилия, но снова замолчала, опустив глаза. Потом заговорила неожиданно: — Мне кажется, будто я попала в страшный сон.

    — Что же именно произошло?

    — Это трудно объяснить, но очень похоже на длинное, бессвязное сновидение, когда все, что случается — бессмысленно, но ты как будто заранее знаешь обо всем, даже о самом плохом, и оно как раз и сбывается.

   Сезарина поняла, что нужно спросить иначе, она не добьется внятного ответа.

    — Эмилия, предлагаю рассказать все по порядку, с самого первого дня, когда вы поняли, что происходит что-то необычное, то, чего не было раньше. Даже если вам покажется, что вы вспоминаете что-то лишнее или несущественное, неважно — рассказывайте все подряд, потом мы определим, что действительно имеет значение, что нет. И — берите печенье, Тина печет их великолепно. Вот с тмином, а это с цукатами…

    — Спасибо… Хорошо, я расскажу. Извините, если буду говорить долго, все так странно и запутанно… Я — дочь Альфреда Шеневара от первого брака. Моя мама умерла семь лет назад, когда мне исполнилось девять. Других детей у них не было. Отец женился через несколько лет года, у меня есть теперь брат, ему четыре года, и маленькая сестра.

   Сезарина пометила в блокноте: "Наследование имущества отца и его первой жены?"

    — Я с десяти лет училась в пансионе, домой нас отправляли на выходные и каникулы. Когда отец женился, мало что для меня изменилось. Мачеха ко мне относилась доброжелательно, следила за моим гардеробом, покупала игрушки и книги. Мне всегда разрешалось приглашать подруг или ходить в гости. Выпуск из пансиона был этой весной, но, наверно, все началось еще в то время, когда я училась. Я не уверена… Это очень глупо и, может быть, не имеет значения…

    — Нет-нет, ведь мы договорились, что вы рассказываете все, а потом мы убираем случайное и ненужное из общей картины.

    — Да, конечно… так вот, однажды в детстве мне приснился сон… Я очень любила мороженое, но однажды мне приснилось, что мне приносят вместо красивого бело-розового шарика что-то совсем растаявшее. Когда я пробую одну ложечку — потому что жаль отказаться от него — оно оказывается кислым, даже как будто отдающим плесенью. И почему-то с того дня я совершенно разлюбила мороженое. Не отказывалась, если предлагали на праздниках, но… И вот этой весной, когда я приехала на выходные, мы — отец, мачеха, мой братик, Генрих, и я — поехали на набережную и нам принесли мороженое. И мое было в точности такого же вкуса, как во сне.

   "Всегда яркие сны — вкус, запах? Или только тот сон?" — записала Сезарина.

    — Какое-то время не происходило ничего особенного, или я просто не заметила. Ну, а в конце лета случилось вот что.

   "Три или четыре месяца промежуток — узнать, не было ли отлучки кого-то из ее родных на это время".

    — Я веду дневник и записываю туда все, точнее, раньше записывала. Вечером шел дождь, я сидела у окна, не зажгла ни свечу, ни газовый рожок. В нашем особняке мои комнаты на втором этаже. Окна выходят на малолюдную улочку и дальше — океан. И вот мне показалось, что я — одна на всем белом свете, а вокруг только вода, и больше ничего нет и не будет. Только неизменная ночь и океан. Такое удивительное чувство! Я зажгла свечу и записала все это — мысли и ощущения — в мой дневник. Одну фразу помню точно, потому что перечитывала ее потом много раз: "Я одна во всем мире, как плывущий в никуда капитан корабля без матросов, у меня нет никого, и укрепляет дух лишь надежда на милосердие великого океана". На самом деле, я так не думала всерьез — просто хотелось почувствовать себя совсем одинокой и свободной. И особенной — ведь со мной никогда не происходило ничего необычного. Заперла дневник в нижний ящик стола, а ключ спрятала в потайное хранилище — у меня есть тайник в моей комнате, очень простой — вынимается паркетная половица, а в углублении помещается небольшая шкатулка.

    — Вы и сейчас так храните свой дневник?

    — Нет, я его сожгла. Сейчас я все расскажу, и вы поймете. Утром за завтраком моя тетушка — это сестра моего отца, и она часто гостит у нас — вдруг сказала ни с того ни с сего: "Ты, Эмилия, не ценишь то, что у тебя есть". Я не поняла, о чем она говорит, потому что вчера вечером у нас не было никаких размолвок, а утром мы еще не виделись.

   Сезарина кивнула, стараясь держаться как можно более доброжелательно, чтобы Эмилии рассказывала, не сбиваясь и не смущаясь.

    — Потом еще как-то так сказала, точно уже не помню, ну, как будто она прочитала про океан и про то, что я одна. После того случая подобное происходило очень часто. Я имею в виду вот что: и отец, и все остальные вдруг, без всякой причины, начинали обращаться со мной так, словно мы в ссоре или я совершила какой-то скверный поступок.

    — Например?..

    — Допустим, мы вечером уютно сидим у камина, мачеха играет на рояле, а нам приготовили горячий шоколад. Отец читает газету, тетушка вяжет или дремлет. Ну, а утром отец говорит со мной строго, а мачеха молчит и смотрит печально, такое бывало не раз и не два, я перебирала, чем могла провиниться, и никогда не находила причины такого отношения.

    — Кто еще из родственников бывает у вас?

    — Двоюродный брат, он сейчас тоже живет с нами, еще леди Бриан, это друг семьи, она изредка гостит у нас.

    — Так бывает именно по утрам, то есть — что-то происходит за ночь?

    — Не всегда. Иногда мы мирно завтракаем, расходимся по комнатам, а за обедом уже все со мной в ссоре.

    — Все?

    — Да, и отец, и мачеха, и тетушка.

    — Так… Да, а ваш двоюродный брат?

    — Он, пожалуй, нет. Но он всегда относился ко мне свысока, иронизировал, насмешничал. Возможно, из-за этого я не замечаю, есть перемена в его отношении или нет. Леди Бриан — весьма пожилая особа, старше отца и тетушки, она очень любила мою мать, она… даже не знаю, иногда приезжает и говорит со мной ласково, а иногда даже не смотрит на меня.

    — Итак, все ваши родные то и дело ведут себя так, словно вы совершили какой-то проступок?

    — Да.

    — Не могло ли быть так, что они получали какие-то неприятные известия про вас? Приходил гость или они получали письмо?..

    — Я тоже подумала было: кто-то наговаривает на меня. Но случалось, что на них "находило", я это так про себя называю, даже во время беседы или прогулки. Неожиданно — вот все хорошо, а вот уже никто не смотрит мне в лицо, отводят глаза или, так часто делает тетушка, начинают за что-нибудь выговаривать.

    — А после того, как вы… "ссорились"… они вновь вели себя как прежде?

    — Да… Иногда как будто оставалось что-то скрытое, какое-то недовольство, но почти незаметное.

    — А вы не спрашивали впрямую, что именно их сердит?

    — Да, я столько раз пыталась! Спрашивала при всех, один раз поговорила наедине с отцом. Но они не могли ничего объяснить. Или отмахивались "ты сама знаешь", или как-то неопределенно отвечали, или "да что ты выдумываешь". Вот так… А неделю назад случилось еще одно, самое странное происшествие. Оно меня напугало, точнее, даже не оно, а то, что, кроме меня, никто ничего не заметил, — Эмилия запнулась и замолчала.

   Сезарина вопросительно подняла бровь, стараясь не сбить Эмилию с мысли, но все же немного поторопить.

    — У меня в спальне висит картина. Нет, не какого-то известного художника — еще мама купила мне ее однажды, когда мы гуляли в парке. Даже не знаю, кто эту картину написал. Я очень люблю ее — потому, что подарок мамы и потому, что иногда люблю помечтать, глядя на нее. Там такое раннее утро, солнце, совсем еще неяркое, сквозь зелень, мокрые от ночной росы листья. Заброшенный домик за деревьями, темные окна. И вот однажды утром я взглянула на картину и заметила, что она изменилась. Я подбежала к картине…

   …босиком, в одной ночной рубашке. Сезарина почти наяву видела перепуганную девушку, стоящую на холодном полу перед знакомой картиной. Сейчас там шел дождь, а в окне лесного домика горел желтый огонек. Виделась чья-то тень — возможно, его обитатели готовили себе утренний чай.

    — Я подумала было, что кто-то подшутил надо мной. Унес ночью картину, дорисовал…

    — Это не могла быть другая картина?

    — Нет-нет, я уверена, что та же самая. Я так часто ее разглядывала — знаю каждую черточку. Где художник слишком слабо положил краску и видны даже следы от волосков кисточки, где он нарисовал, может быть, случайно, причудливый завиток листа. Я накинула пеньюар и позвонила в колокольчик. Велела горничной позвать мачеху и отца, если они встали. Они почти сразу пришли, и я им показала картину.

    — И что же?

    — Они сказали, что я выдумываю, и картина не изменилась.

    — Может быть, они плохо помнили, какая она была раньше?

    — Хорошо, не помнили, но этот случай повторился! Я вижу нечто странное — а никто другой не замечает ничего.

    — Картина опять изменилась?

    — Если говорить о картине, то было так. Она немного менялась: то огонек гас в окне, то прекращался дождь. А сейчас там началась осень, как и у нас, и листья понемногу желтеют, трава и цветы — вянут. Но я никому уже не говорю об этом. Случилось другое. Первый раз произошло вот что: я собиралась спать, надела ночную рубашку. Легла в постель и уже было задула свечу — и тут мне померещилось, будто я, пока шла к постели, уронила искру, и вот она разгорелась, по ковру побежало оранжево-алое пламя.

    — Ковер в самом деле горел?

    — Нет-нет, ничего такого не произошло. Потом я вспоминала, перебирала каждую мелкую деталь — огонь бежал как будто над ковром, близко-близко, но не касаясь. А потом взбежал на шторы, захватывал все большее и большее пространство комнаты. Я закричала и выбежала из комнаты.

    — И что же?

    — То же самое — никто ничего не увидел. Все решили, что мне приснилось. Я не стала настаивать, извинилась, что переполошила слуг и отца с мачехой. Да и глупо тут настаивать на своем — ведь огонь пропал, и не нашлось ни следов копоти, ни запаха, ничего обгорелого. Через день случилось вот что. После завтрака я вернулась к себе и увидела: посередине ковра темнел пень, старый, в середине уже не ствол, а щепки. Из него росли длинные, белесые колеблющиеся стебли, раздваивающихся на концах, и они казались змеиными языками, только что не шипели. Никогда не видела таких отвратительных растений, похожих и на водоросли, и на поганки. Мне стало противно и страшно, а от запаха начала болеть голова. А в центре пня рос цветок. То есть не знаю, рос или просто его поставили.

   Большой, в две ладони, такого яркого пунцового цвета с сердцевиной цвета темных чернил. Стебель и листья очень крепкие, плотные. Он немного покачивался, и запах от него шел резкий и неприятный. Мне хотелось потрогать его, чтобы проверить, настоящий он или нет. Но дотронуться рукой я побоялась, сняла туфлю и дотянулась.

   Листья казались чуть шершавыми, на самых краях чуть загибались книзу, как будто засыхали. Я его случайно качнула, сердцевина раскрылась, и тут из нее выплыло чернильное облачко и растеклось по комнате пахучим дымом. Я выбежала в коридор и принялась звать на помощь. Пришли отец с мачехой, мой двоюродный брат и тетка. И, конечно, ни цветка, ни пня никто не увидел.

    — А вы?

    — Я тоже. Но запах я все еще чувствовала. Все остальные не заметили ничего.

    — И что же было дальше?

    — Дальше… Отец сказал, что он не против розыгрышей, но пусть это будет последний, или стоит придумать что-то в другом роде. Мачеха ничего не сказала, она присматривала за няньками, которые одевали младшую для прогулки, и ей было некогда.

    — Понимаю. А остальные?

    — Тетушка очень сердилась и говорила, что я стараюсь привлечь к себе внимание. А брат предложил отвести меня к врачу, потому что галлюцинации — это скверный симптом. Это он так сказал. Теперь мне страшно. Я не понимаю, что происходит, и очень боюсь, что меня назовут сумасшедшей и отправят в больницу или запрут.

   Сезарина некоторое время обдумывала рассказ Эмилии.

    — Попробуйте припомнить — а раньше у вас бывали подобные случаи? Любые необъяснимые странности.

   Эмилия размышляла некоторое время, потом вздохнула:

    — Ничего особенного не могу вспомнить, — и, помолчав, добавила: — Знаете, есть еще одна вещь…

    — Еще раз вам говорю — вы можете мне сказать все, абсолютно все. Вы ведь для этого сюда и пришли?

    — Да, так вот… Такое случалось раза три, не больше… Когда мы собирались, например, вечером, в гостиной у камина…

    — Да, так что же?

    — Я читала и пила шоколад, потом услышала, как отец произнес мое имя. Я откликнулась, но он дремал, а все прочие поглядели на меня с недоумением. Другой раз показалось, что зовет тетушка, я совершенно точно слышала ее голос. И опять я ошиблась, и никто меня не окликал. А тетушка проворчала, что я никак не могу без общего внимания. Один раз на прогулке, мы ехали в экипаже, меня кто-то позвал, я не разобрала кто, и даже тронул за плечо — и опять никто не признался, что это он меня позвал, все переглянулись… мне было очень стыдно.

    — Кто еще ехал в экипаже?

    — Мачеха с детьми, тетушка и брат.

    — А в гостиной те два раза?

    — Отец, мачеха, леди Бриан… В другой раз — отец, тетушка и брат.

   Сезарина, раздумывая, постукивала карандашом по руке. Каждый раз кого-то из семьи не было. На кого ни подумаешь — каждый присутствовал только один или два раза при этих непонятных случаях…

    — Ясно… Знаете, сначала я бы предложила вам один тест, а потом задала бы несколько вопросов.

    — Тест? На то, сумасшедшая я или нет? — ее голос немного дрожал от страха.

    — Нет-нет, не беспокойтесь, речь тут о другом. У меня появилось одно предположение. Оно, правда, объясняет не все странности, происшедшие с вами, и все же… Вы слышали о "скрытом волшебстве"?

   Эмилия отрицательно покачала головой.

    — У вас не было в роду магов?

    — Нет, никого.

    — Но вы можете и не знать. Бывают скрытые способности, и в определенном возрасте они проявляются спонтанно. Иногда влияет волнение, обида, еще какие-то сильные чувства.

    — Вы думаете, все это я сделала? Пожар, картина?..

    — Не знаю пока. Потому сейчас мы проведем тест, вы согласны?

    — Д-да… Но это правда именно на волшебство?

    — Даю вам слово.

   Сезарина достала чашу, налила туда воду. Потом вытянула из ящика стола цепь с серебряным шаром.

    — Не бойтесь. Просто смотрите на шар. Вы погрузитесь в транс, и в таком состоянии произнесете некоторые формулы, которые я вам скажу. Ну и… в общем, дальше все станет ясно.

   Эмилия кивнула. Подняв шар, Сезарина принялась повторять одно заклинание за другим. Эмилия не отрывала взгляда от серебряного шара, смотрела прилежно, не отвлекаясь, но никак не могла заснуть. Наконец ее ресницы медленно опустились, дыхание стало ровным и безмятежным. Сезарина подождала еще минуту, затем сказала негромко:

    — Повторяйте за мной, Эмилия.

   Девушка послушно произносила одну волшебную формулу за другой. Сезарина поглядывала на поверхность воды в чаше. Вода оставалась чистой, не возмущаемой ни малейшей рябью. И ничего, кроме трепетавшего язычка свечи и тусклого серебра шара в ней не отражалось. Сезарина подождала немного, наконец, со вздохом разбудила Эмилию.

    — Ну, что? — взволнованно спросила она.

    — Ничего — то есть, крайне маловероятно, что вы волшебница. И, кстати, еще одно любопытное наблюдение: вы не очень-то внушаемы.

    — Это хорошо или плохо?

   Сезарина, пряча шар, сказала задумчиво:

    — Это значит, что другие, скорее всего, слишком внушаемы. Теперь, напоследок, несколько вопросов… Да, вы не устали?

    — Немного, но хотелось бы как можно больше выяснить сейчас.

    — Скажите, ваша мама оставила наследство?

    — Да, деньги, потом какие-то акции, о них я мало знаю… И наш дом.

    — Кто ее наследники?

    — По брачному договору, все ее имущество переходит к детям.

    — То есть, к вам. А ваш отец?

    — Он мой опекун до моего совершеннолетия или до замужества.

    — У него есть собственные средства?

    — Да… то есть, я не знаю точно, но у него есть родовое имение, мы выезжаем туда летом.

    — Вам часто снятся сны, где вы ощущаете вкус, запах?..

    — Нет, почти никогда.

    — Скажите, кто-то из ваших родных уезжал на это лето? Не с вами в имение, а по делам или в путешествие?

    — Да, отец уезжал к своему дальнему родственнику, в горы, там было какое-то семейное дело. Брат путешествовал два месяца. Тетушка всегда ездит на теплое озеро на все лето.

    — Тетушка — сестра отца, а двоюродный брат?..

    — Он — племянник моей мамы, его родители давно умерли, и отец часто приглашает его погостить у нас.

    — Ну, хорошо, — Сезарина посмотрела на гостью. — Мы сделаем вот что… Есть у вас деньги?

    — Да, конечно, у меня есть карманные деньги, отец дает мне некоторую сумму каждую неделю, кроме того, я с семнадцати лет, после окончания пансиона, могу распоряжаться частью маминых денег — таково условие их брачного договора.

    — Хорошо. Если, скажем, потребуется пятьдесят гольденов?

   Эмилия кивнула:

    — Да, правда, я не рассчитывала на такие расходы… Но я могу…

    — Пока вся сумма не нужна. Часть пойдет в одну из консультантских контор. Это большие агентства, где можно нанять временных помощников.

    — Для меня?

    — Для меня. Потому что выяснять придется многое… И, кроме того, нам понадобится постоянно переписываться — я должна знать все необычное, до мелочей — даже преимущественно мелочи, что происходит в вашем доме. Но письма нам не подходят. Раз они (я не знаю, кто именно) так легко добирались до вашего запертого дневника, комнаты, больше того — снов…

   Сезарина нахмурилась, раздумывая. Потом достала какую-то вещицу из ящика стола.

    — Наденьте, это что-то наподобие амулета… Вещица, закрывающая ваш разум и сердце от магического проникновения. Не уверена, что справится с сильным магом — но лучше уж так, чем совсем без защиты. Спрячьте под одежду, хорошо? Пусть никто не видит. Амулет гладкий, не оцарапает.

   Эмилия надела на шею тонкий бесцветный шнурок с крохотной фигуркой прозрачной собаки. Из ящика появилась следующая вещь — небольшая, с ладонь, тетрадь.

    — Возьмите, у меня будет ее пара. Это геминус, предмет, имеющий двойника. Попробуйте написать — ну, что хотите.

   Эмилия взяла карандаш и вывела несколько строк.

   Едва она дописала, буквы исчезли, страница снова стала чистой, будто к ней и не притрагивались. Одновременно с движением карандаша те же строки появлялись в тетради Сезарины, и там и остались.

   "Из льда и снега… Смотрит вдаль,

   На равнодушные пределы…"

   Ну да, они тоже в школе учили… Сезарина взяла карандаш и дописала:

   "Сползая вниз, оледенела

   Темномагическая шаль…"

   С этими строчками получилось то же самое — исчезнув в одной тетради, возникли и замерли в другой.

    — Никогда о таком не слышала! — воскликнула Эмилия.

    — Идеальная конспирация, — кивнула Сезарина и положила свою тетрадь обратно. — Но стоит недешево, еще и из-за геминуса я назвала такую цену. Вы подробно описываете каждый день: все, что выбивается из общего ряда, все слова, поступки ваших родных. И еще: постепенно, за день-два, опишите мне их. Характер, внешность, прошлое… Я буду отвечать вам кратко: только просьба что-то уточнить или какие-то инструкции. Постараюсь выражаться иносказательно… Кстати, ваша подруга часто приезжает к вам? Или вы видитесь только на светских приемах?

    — Встречаемся в парке, на прогулке, их особняк недалеко от нас. Иногда заезжает ко мне, правда, ненадолго. У ее мужа есть авто, несколько раз он катал нас. Мне понравилось.

    — Вы сможете договориться с ней, чтобы я присылала ей письма для вас, а она бы передавала их вам? Пусть это дольше, чем через тетрадь, но если понадобится написать что-то очень важное…

    — Да, я попрошу ее. Нерина мне предложила любую помощь — даже, например, погостить у нее несколько недель, если в доме произойдет что-то опасное для меня.

    — Очень может быть, вам так и придется поступить.

   Эмилия оставила тридцать гольденов, обещав при следующей встрече принести вторую часть суммы.

    — Пишите мне каждый день, можно в два-три приема, обо всем, даже если вам покажется, что вы говорите о пустяках. Я буду отвечать вам, но не часто. Скорее всего, тот, кто читал ваш дневник, доберется и до геминуса. Ваши слова исчезнут, мои — нет, поэтому буду писать кратко и так, чтобы постороннему сложно было понять, о чем речь.

   На следующий день Сезарина подумывала было прогулять занятия, хотя бы первую лекцию. Но вспомнила: первая лекция — по психологии. Стоило бы подойти к профессору Тишеру и поговорить про некоторые моменты в рассказе Эмилии. Вздохнув, она собралась, наскоро позавтракала и поехала в университет.

   Одевшись, заглянула в геминус.

   "Добрый день! Сразу напишу вот о чем. Утром тетушка неожиданно сказала: "Эмилия, что за детская привычка держать в спальне конфеты? Ты не ребенок…" и так далее.

   Это пустяки, конечно, но так неприятно, когда твои мелкие секреты узнают все. Конфеты — леденцы и орехи в сахарной карамели — я и в самом деле держу в шкатулке, в дальнем углу ящика письменного стола".

   "Вот и первое послание. Не переживайте, Эмилия. Все выяснится. Пишите подробно, и помните — вы теперь не одна, это первое, и еще — всех ваших недоброжелателей мы выведем на чистую воду".

   Сезарина сидела на последнем ряду. В середине лекции она случайно заметила молодого человека рядом ниже — он слушал очень внимательно, время от времени что-то быстро записывая в тетрадь. Светлые вьющиеся волосы, чуть наклоненная голова — это Сезарина видела, потому что он сидел немного сбоку от нее. Около него лежала шляпа, а под ней — газета с заголовком, полузакрытым полями шляпы: "Молодая девушка зверски растерзана в Ойн-Дээ-Тумингане". Она передвинулась на два пустых места вбок, оперлась на локти и слегка наклонилась вперед, вытянув шею. Молодой человек вздохнул, перевернул лист тетради и повертел головой — видимо, шея устала от однообразного положения. Сезарина быстро сняла локти и скользнула к спинке скамье. Он обернулся и поглядел на нее с удивлением, она же сидела с безмятежно-заинтересованным выражением лица, и ее глаза смотрели мимо него, строго по траектории "тетрадь-кафедра".

   Когда прозвенел звонок и студенты потянулись в рекреацию (длинный коридор вдоль аудиторий), Сезарина направилась было к профессору Тишеру. Того, как всегда, окружали студенты, но она решила добиться хотя бы пары минут его времени.

    — Простите… — ее тронули за локоть. Тот студент, с газетой, спустился за ней к кафедре. Профессор Тишер, как корабль в бурных волнах, двинулся к выходу, и море студентов, колыхаясь и волнуясь, направилось за ним. Сезарина с досадой поняла, что момент упущен, и повернулась к молодому человеку.

    — Вы заинтересовались статьей, — заметил тот.

   Сезарина слегка нахмурилась:

    — Вы очень наблюдательны. ("Даже чересчур").

    — В моей профессии без внимательности нельзя.

   Очевидно, здесь следовало спросить :"Вот как? В вашей профессии? И какой именно?" Но Сезарина промолчала, и он, не дождавшись вопроса, признался:

    — Я — сыщик.

   Они вышли из аудитории, стараясь успеть до того, как нахлынет новая волна студентов.

    — Да, меня отчего-то затронули эти истории, — говорила на ходу Сезарина, оборачиваясь к своему спутнику и пробираясь, словно против течения, во все увеличивающейся толпе. — Сама не знаю, почему. Интересна психология убийцы, хотя одновременно больное сознание вызывает отвращение… Любопытно, наверно, потому, что я, в основном, имею дело с темной стороной человеческой души.

    — Вы занимаетесь психологией?

    — Ну, и психологией тоже — я консультант.

   Они остановились у окна. Рекреация почти опустела — последние студенты вбегали в открытые еще двери и занимали места.

    — Позвольте представиться — Эдгар Десентли.

    — Очень приятно. Сезарина Лейнес.

    — Знаете, госпожа Лейнес… Я бы кое о чем вас спросил, если у вас есть время… Может быть, поднимемся на "маяк"?

   "Маяком" у студентов называлось кафе на последнем этаже — на самом деле, "Кофейный аромат". Широкие окна, вдали виднелась синяя полоска океана. И все же Сезарина считала это неофициальное название неудачным — слишком далеко от берега. И, не стараясь подлаживаться под прочих, никогда не говорила иначе, только "Кофейный аромат".

   Они поднялись по старым, кое-где по краям отбитым ступеням, по длинной лестнице на самый верх. Сели поближе к окну, за стол, покрытый белой скатертью. Посетителей было пока немного. Аромат кофе и корицы, теплых булочек и чесночного хлеба, яичницы и жареного бекона…

    — Что вам заказать? — спросил Десентли.

    — Кофе с молоком и вишневый торт.

   Себе он взял черный кофе, глазунью и два пирога с печенкой. Сезарина решила, что прекрасный вид из окна, превосходный кофе и кусок трехслойного торта — бисквит с шоколадной крошкой, фруктовый бисквит, взбитые сливки — все это стоит того, чтобы повременить с разговором об убийствах и просто насладиться моментом. Десентли же явно привык есть и работать одновременно.

    — Хотите почитать статью? Впрочем, я могу и сам пересказать, там ведь не все написано. Так вот… вы знаете, это уже третье убийство?

   Сезарина кивнула.

    — Я сказал, что я сыщик, но, в общем, немного преувеличил, — сказал Эдгар и подцепил кусок яичницы. Сезарина подняла бровь — к чему тогда он отвлек ее? Она не поговорила с профессором Тишером, не пошла на вторую лекцию. Увидев, что она вот-вот рассердится, он поспешно продолжил: — Но я работаю в полиции… почти.

   "Почти?" Сезарина нетерпеливо дернула плечом.

    — Подождите, я не соврал… Я — помощник инспектора. Пока меня не взяли в штат, но позволяют участвовать в расследовании, дают поручения. Я осматривал все три места преступления. Так что, вы понимаете, если я сделаю что-то… отыщу важную улику, например, которая поможет изловить преступника — меня примут на штатную должность.

    — Но как я помогу вам найти преступников?

    — Вы — консультант, а раз так — разбираетесь в психологии, магии… Кстати, почему вы сказали — преступников? Отчего вы думаете, что это — не один человек?

    — Разный образ действия, — объяснила Сезарина. — Как я знаю, вторую девушку задушили, а третью, я успела увидеть в статье, зарезали?

   Десентли кивнул.

    — Ну вот, а безумец всегда действует одним и тем же образом.

    — Да, так считается, но ведь есть и другая теория. Я в том году гостил пару месяцев в Миддел-Тольсе, у родных, когда материк проходил максимально близко. И, раз уж выдалось свободное время, походил на лекции в тамошнем университете. Мне ужасно повезло, как раз один из профессоров читал курс по криминальной психологии. Так вот, он предлагает смотреть не на образ действия, а на мотивы, понимаете?

    — Не совсем.

    — Раньше считалось — безумец всегда повторяет одно и то же, взялся душить — так и будет душить всех подряд.

    — А разве не так?

    — Не обязательно, вот в чем дело. Надо смотреть, не что именно он делает, а постараться понять — почему. Может быть, он душит, потому что ненавидит кровь. Тогда способен и отравить при случае. Или ему хочется почувствовать свою власть над жертвой, силу — тогда может и стукнуть чем-нибудь, или зарезать. Предположим, преступнику нужно одно: убить ночью одинокую девушку. А остальное уж как придется… задушить или зарезать, ему все подойдет.

    — Не знаю, по-моему, это просто теория, такое отвлеченное умствование. Я, конечно, не специалист по преступникам-безумцам, но…

    — Есть и подтверждения теории, могу рассказать. Вы слышали о Тангарском Подонке? Или о Сильване-Расчленителе?

    — Нет, и, знаете, пока не хотела бы вникать в подробности. Особенно за завтраком.

   Десентли фыркнул:

    — Понимаю, ну, ладно, есть тут два момента в этих убийствах… Первую девушку тоже задушили, кстати. Так вот. Орудие убийства каждый раз было очень ярким. Понимаете? Как будто художник придумал. Темная одежда — и на ней ярко-голубой шарф. Или алая шелковая лента. А последнюю зарезали ножом с длинной белой рукояткой.

   Сезарина с сомнением покачала головой.

    — И еще, это главное. Об этом никто не писал в газетах, мы постарались. А сейчас уже дождь смыл.

    — Так что же там было?

    — На стенах или мостовой, рядом с трупом, всегда рисовали мелом белый круг, перечеркнутый несколькими линиями. Круг или колесо. Все три раза, что скажете?

   Эдгар смотрел на нее азартно и победительно, потом нахмурился:

    — Только вы никому не проговоритесь, идет? Я заболтался, как дурак…

    — Конечно, — пообещала Сезарина. — Кстати, колесо — это символ Отрешенных.

    — Отрешенных? Надо бы почитать. Вообще, я уже столько книг перерыл! Пока нашел, что когда-то круг рисовали, правда, очень давно, сектанты-бездомники.

    — Никого из них сейчас уже нет, лет сто как. А Отрешенные не убивают.

    — Безумцы везде могут завестись, и среди Отрешенных тоже.

   Они с минуту молча пили уже остывший кофе.

    — Круг можно понять как идею гармонии, — начала размышлять вслух Сезарина. — Убийца стремится к гармонии, и уничтожает всех, кто, по его больному рассуждению, ее нарушает. Или — Колесо Судьбы. Слепая случайность, одних возносит, других уничтожает. Кстати, если вспомнить об Отрешенных… У них колесо означает, что события повторяются, все возвращается к тебе — доброе или злое.

   Сезарина вспомнила, как однажды Себастьян приметил книгу на ее столе — "Символы и сознание" и, пролистнув пару страниц, насмешливо сказал, что психология иной раз бывает похожа на знахарство. Сезарина, поразмыслив, согласилась: немалая часть того, что консультант узнает о пришедшем к нему выясняется интуитивно, аксиом же в психологии, в самом деле, мало…

    — Мне кажется, — продолжала она, — тут очень подходит именно последний смысл. Сознание безумца живет в темных областях. Эти девушки, может быть, походили на кого-то, кто его обидел или унизил.

    — Кто знает… Так я могу иногда задать вам вопрос… посоветоваться?

   Сезарина кивнула и достала из сумочки визитку.

    — Разумеется. Пишите… или сами заходите.

   Сезарина успела побывать еще на двух лекциях. После занятий отправилась в одну из консультантских контор. В таких конторах, кроме нескольких консультантов, работали еще их помощники, не обязательно с магическими талантами. Им поручали выяснить что-либо про того или иного человека, найти нужный документ, проследить за кем-нибудь. Из выданных Эмилией на расходы денег она взяла большую часть и наняла сразу троих. Одному дала задание выяснить все про нынешнее имущественное положение семьи Шеневар, а двое других должны были разузнать о прошлом всей родни Эмилии.

   Дома, наскоро пообедав, открыла тетрадь-геминус. Два листа исписаны! Сезарина немедленно села за письменный стол и принялась читать. Ничего неприятного или необычного в доме барона Шеневара в тот день не произошло, но Эмилия подробно написала о завтраке, разговорах, прогулке. Потом взялась за описание своих родных, начав с отца. Сезарина понимала — все, что Эмилия скажет о семье, не будет беспристрастным. Необходимо дополнять ее слова своими ощущениями, потом — фактами, найденными сыщиками из конторы. И, наконец, как из мозаики, сложатся, черточка за черточкой, образы, все более и более похожие на настоящие.

   Эмилия писала быстрым, немного угловатым, но вполне понятным почерком. "После завтрака Аделаида, моя мачеха, поехала на прогулку с детьми. Мне хотелось побыть одной, я взяла книгу и отправилась в парк. Геминус со мной, в сумочке. И дома я стараюсь держать его при себе. Отец за завтраком заговорил о нынешнем светском сезоне. Мы с Аделаидой были на первом балу и еще на одном приеме. Я немного скучала — думаю, шумное веселье не для меня. Так я и повторила им сегодня.

   Отец довольно благодушно отнесся к моим словам и сказал, что на балы ездят не столько для веселья, хлопот и волнений больше, сколько ради знакомств. Мачеха поддержала — как же тогда будущие женихи смогут познакомиться и выбрать невесту? Аделаида, правда, не спорила со мной особенно сильно — она помогала гувернантке кормить братика. Его за завтраком сажают с нами, и потому она большую часть разговора пропускала мимо ушей. Тетушка проворчала, что девушек надо вывозить поменьше, все это баловство и траты, лучше уж приглашать домой достойных молодых людей. Отец улыбнулся мне и сказал, что совсем нет необходимости торопиться выходить замуж, а лучше мне пожить после пансиона немного с семьей.

   Тиминус (мой двоюродный брат) ехидно сказал, что мне следует избавиться от моих странностей, а потом уже не страшно будет меня вывозить или приглашать женихов. Его слова показались немного грубоватыми, и отец строго выговорил ему.

   Накрапывает дождь, вижу, мачеха возвращается с прогулки, напишу позже."

   Следующую запись Эмилия сделала днем, кратко описала своих родных, добавила несколько фраз из их разговоров за обедом. У Сезарины еще после утренней записи появилось некоторое представление о семье Шеневар, и дневная нового не добавила, зато забрезжили кое-какие идеи. Ее брат настаивает на "странностях" Эмилии, отец — что не следует спешить с замужеством. Пока просто отметим это, подумала Сезарина, а потом, когда агенты добудут дополнительные сведения… Одна строчка, впрочем, любопытна:

   "Аделаида отчего-то перестала говорить со мной. Бросит одно-два слова, как будто я ее обидела. Утром она вела себя со мной, как обычно. Я постаралась загладить непонятную вину. Помогла ей переодеть младших после прогулки. Складывала их вещи и игрушки. Она, наконец, смягчилась, и теперь все хорошо".

   Взяв карандаш, Сезарина написала: "Спасибо, Эмилия, жду завтра нового письма от вас. Тетрадь вы держите при себе — и это правильно". Кратко, но лучше не рисковать и не писать лишнего, к тому же — пока и сказать нечего.

   Сезарина смотрела, как бледнеют и исчезают буквы. Потом отложила тетрадь и на миг прикрыла глаза. Она очень устала. Глянув на часы, поняла, что спать рано и попросила у Тины еще горячего чая. Поворошила угли в камине. Потянулась за романом и тут зазвонил колокольчик.

    — К вам посетитель. Просить, или пусть завтра приходят? Вам отдых тоже нужен.

    — Просить, конечно.

   Вошедший не пожелал снять черный плащ и шляпу, надвинутую на лоб; голову он, явно с умыслом, тоже опустил пониже. Сезарина поднялась из кресла:

    — Добрый вечер, сударь. Снимите ваш плащ, садитесь поближе к камину.

   Гость покачал головой и сел на ближайший стул.

    — Как ваше имя? Мое вы знаете, я полагаю? Сезарина Лейнес к вашим услугам.

    — Не важно, как меня зовут.

    — Вот как… жаль… — она помедлила. — Я не беру клиентов, которые скрывают свое имя.

   Сезарина взялась за колокольчик, левой рукой крепко сжимая амулет — крохотную серебряную свечку. Она заранее произнесла нужную формулу — если пришедший сделает что-нибудь неожиданное, хоть малейший агрессивный жест, она надавит на свечу чуть сильнее, и в лицо ему полетит ярчайшая вспышка, которая ослепит и дезориентирует его на несколько минут.

    — Меня зовут… м-м… Роланд.

   Голос гостя звучал неуверенно и слабо, как будто он был взволнован или страшно боялся. Имя он явно придумал секунду назад.

    — Хорошо, пусть будет так, — вздохнула Сезарина. — Расскажите вашу историю. Но не обещаю, что возьмусь за дело, пока все не узнаю.

    — А то, что я скажу, будет тайной?

    — Разумеется.

    — То есть вы никого не выдаете?

    — Не знаю, правильно ли поняла вас. Все, рассказанное моими посетителями, остается между нами. Таково правило работы консультантов.

    — А если к вам придет преступник?

    — Тогда я — по нашим правилам — имею право обратиться в полицию. Однако здесь множество тонких моментов, как вы понимаете. Когда, при каких обстоятельствах… все имеет значение.

   Гость нервно потер глаза.

    — Мне кажется, я совершил убийство.

   Сезарина даже вздрогнула:

    — Кажется?!

    — Д-да… Это звучит глупо, но я не уверен… Я сейчас все расскажу! — гость вытер лоб и принялся снимать плащ — в камине пылал огонь, яркий и сильный, и в комнате было очень жарко. Плащ соскользнул на стул у него за спиной, шляпу гость так и не снял.

   Сезарина насторожилась и крепче взялась за свечу-амулет. Ей стало очень и очень не по себе. Кто знает, не пришел ли к ней настоящий убийца.

    — Я живу недалеко от Ойн-Дээ-Тумингана и прекрасно знаю, как оттуда добраться домой. Ступать по мостовой без обуви было больно и холодно. Сделав несколько шагов, я наткнулся на убитую девушку. Ее кто-то усадил около стены одного из домов: руки сложены на коленях, а голова свесилась, будто она пьяна. Ее плащ был порван… или разрезан… и весь в крови, из шеи торчал нож с белой ручкой. На стене над головой рисунок — белый круг, перечеркнутый прямыми линиями. Я взял ее руку — ледяная, мертвая… так мне показалось. И тут я проснулся последний раз, окончательно — у себя в комнате.

    — Значит, все было сном?

    — Да, но когда я пришел в себя, я стоял посредине комнаты, в мокрой от дождя пижаме. А когда зажег свечу, то увидел, что мои ноги — грязные, и весь низ пижамы замызган. Еще заметил, что, хотя окно закрыто, но на подоконнике — следы босых ног.

    — Вы когда-нибудь страдали лунатизмом?

    — Да, очень давно, в детстве. Два раза родители или слуги видели, как я бродил по дому, но на улицу никогда не выходил.

    — А вы не помните, после чего были эти случаи лунатизма? Несчастье, глубокое переживание? Не появлялся ли перед этим в доме незнакомый человек?

    — Нет, совершенно не помню.

    — Вечером вы не принимали снотворное?

    — Нет. Я засыпаю обычно долго, иногда под утро. Однако снотворное мне не помогает, разве что очень большая доза, но я остерегаюсь, чтобы не привыкнуть.

    — Вы видели раньше у девушку?

    — Нет, никогда в жизни.

    — А нож с белой ручкой у вас есть? Мел или белая краска?

    — Ничего такого у меня никогда не было. То есть, может быть, где-то в доме есть такой нож, возможно, где-то на лежит краска или мел… Но я не знаю, где и у кого мог бы их взять.

    — Итак… вы проснулись у себя дома… отчего вы уверены, что вы — убийца? Вероятнее всего, это приступ лунатизма, и вы просто вышли из дома, а затем вернулись.

    — Но я так ярко все видел! Я чувствовал дождь ни своем лице и губах, слышал крик этой бедной девушки! Я так же уверен в подлинности моих ощущений, как в том, что не сплю сейчас.

    — Поверьте, опытный человек сумеет вас так загипнотизировать, что вы побываете на великолепном пиршестве и потом перечислите вкус всех блюд, которые там подавали — даже если вы раньше их не пробовали. Или отправит в морское путешествие, и вам в лицо будут лететь соленые брызги волн, и вам станет плохо от морской болезни, и вы даже почувствуете, как ударитесь локтем или коленом о палубу, когда корабль внезапно накренится.

    — Но есть же улики — мокрая пижама, следы на подоконнике?

    — И это все несложно устроить. Кстати, ведь ваша одежда была только мокрой и грязной? Но если бы вы убили и так по-зверски, она вся испачкалась бы в крови.

    — А убийство? Оно ведь в самом деле произошло, я специально читал газеты, иначе с удовольствием поверил бы, что это всего лишь припадок лунатизма и кошмарный сон.

    — Лунатизму нередко сопутствуют состояния, близкие к ясновидению.

    — Ничем вас не проймешь!

    — Всего лишь хочу сказать, что все эти "улики" ничего не доказывают.

    — Хорошо, допустим, все так. Но как узнать наверняка, где я был прошлой ночью?

    — Думаю, одно лишь средство — гипноз. Я погружу вас в транс, и вы мне расскажете о том, что действительно хранит ваша память, без примесей приснившегося или внушенного.

    — Но кто мог мне внушить?..

    — Пока я о вас ничего не знаю, кроме вашего имени… если оно, ваше, конечно…

    — Но гипноз может показать, что я, в самом деле, убил? И тогда вы заявите в полицию…

    — Другого средства нет, — повторила Сезарина.

    — Я должен подумать, — гость внезапно вскочил, подхватил плащ и выбежал из комнаты.

   Сезарина позвонила в колокольчик и велела Тине проверить, ушел ли посетитель, потом — запереть калитку и все двери и обязательно проверить, хорошо ли закрыты окна.

   "Допустим, внушаемость… прочитал, вообразил — отсюда кошмары. Но детали? Нож с белой ручкой. Нарисованный круг или колесо. В газетах не было… Однако же настоящий убийца все делал сознательно — заманил, убил исподтишка, нарисовал определенную картинку, спрятал тело. А он — не уверен… Пусть придет, подробнее расспрошу и уговорю — гипноз наверняка прояснит…"

   Однако ни на следующий день, ни после он так и не появился.

   Утром Сезарина позволила себе поспать подольше. Когда она, накинув халат, расчесывала волосы, то мельком глянула на геминус (проверяла, едва проснулась, но тогда не нашла ничего нового). Сейчас буква за буквой проявлялись на белом листе, словно невидимка сидел за столом и писал.

   "Доброе утро! Пока ничего особенного, просто вспомнила одну важную вещь. Мне рассказывали, что моя двоюродная бабушка была… немного не в себе. Нет, лучше уж говорить прямо — она умерла в сумасшедшем доме. У нас дома о ней никогда не говорят. Я о ней написала не потому, что не уверена в том, что я видела — все было совершенно ясно, ничего не померещилось. Но все же… Когда роду есть безумцы — это ведь скверный признак?"

   Сезарина написала несколько строк, успокоив девушку. Однако в блокноте сделала пометку, потому что подобные вещи в самом деле имеют значение. Поглядим, размышляла она, какие факты о семье раскопают сыщики из консультантской конторы и озадачим их, если пропустят бабушку…

   А на следующий день семейство Лейнес собиралось на бал к графу Донари. Сезарина завела было утром разговор о том, не поехать ли матушке и сестре одним. Ей намного приятнее провести время за разбором посланий Эмилии и первых сообщений от сыщиков, которые вот-вот появятся, а потом, поздним вечером, посидеть у камина с новым романом Ариадны Грис.

    — Нет-нет, дорогая, твой наряд уже готов, вместе выезжать намного веселее… И кто знает — вдруг на этом балу как раз выпадет твой шанс?

   Сезарина скептически взглянула на мать:

    — Столько лет никакого шанса не выпадало, и вот именно сейчас?..

    — Тебе полезно развеяться. Новые впечатления, музыка…

   Сезарина, вздохнув, кивнула. В конце концов, кто знает… Выйдет Фло замуж, выезжать им почти не придется — дорого и незачем. Если раз или два в сезон посмотрят спектакль или побывают на музыкальном вечере — и то будет хорошо. А так, в самом деле, новые впечатления, музыка…

   В геминусе появился следующий исписанный лист.

   "Добрый день, госпожа Лейнес! Вечером случилась неприятная сцена. Тетушка начала за что-то выговаривать мне, причем как всегда толком не сумела объяснить, чем недовольна. Отец и мачеха вели себя так, словно тоже сердиты на меня, хотя тоже ничего определенного не сказали.

   После ужина мы разошлись по комнатам. Я долго сидела, даже не зажгла свечу, смотрела в ночь, на огни фонарей и дальних домов. Потом заснула, и разбудили меня какие-то звуки и свет. На часах стрелки только-только перешли за два часа, дом спал. Из угла лился свет, будто кто-то оставил там зажженный фонарь. Затем световое пятно медленно переместилось в другой угол, на середину комнаты, обратно. А потом послышалось — стук-стук… Сверху из углов потолка… Затихнет, а потом снова стучит, то тут два-три раза, то там, потом только станет тихо, и снова, откуда-нибудь из другого места… У меня мурашки побежали от страха.

   Было стыдно опять перебудить весь дом, но я все же решилась позвонить в звонок и сказать горничной, если она ничего не заметит, что хочу пить или попрошу разжечь почти угасший камин. Натянула одеяло на голову, но оставила небольшую щель — боялась отвести глаза от видения. Высунула руку из-под одеяла и дернула за шнур — он оторвался, и звонок еле-еле звякнул. Отвратительные растения колыхнулись сильнее. Я вскочила, схватила халат и выбежала из комнаты босиком.

   Ну, конечно, я зацепилась за что-то… раздался грохот… В общем, все проснулись, выбежали в коридор. Конечно, никакого света, кроме свечей, уже не было. И ничего не стучало. Отец рассердился, мачеха, увидев, что ничего ужасного не произошло, молча ушла в спальню. Брат прошелся по моей комнате, заглянул под кровать и даже в шкаф и ехидно посоветовал на ночь пить успокоительные капли. Леди Бриан гостила у нас, она даже не взглянула на меня, когда поняла, что нет ни пожара, ни вора… Хорошо хоть тетушка спала беспробудно и не стыдила меня.

   Со мной, наверно, в самом деле, что-то случилось. Не может быть, чтобы все сговорились против меня и обманывали. И зачем им это? Не могли бы вы посоветовать разбирающегося в подобных вещах врача?"

   "Эмилия! Я по-прежнему уверена, что вы абсолютно здоровы. Думаю, это волшебство, самое рядовое, ничем не интересное, кроме одного — кто и, в самом деле, зачем его творит. Дайте мне еще два-три дня".

   С утра принесли письмо от Себастьяна — он обещал заехать за ними к нужному времени. Они ждали его к семи часам вечера, однако колокольчик на калитке зазвенел в четверть седьмого. Конечно, они были не готовы. Тина носилась то с щипцами для завивки, то с утюгом. Сезарина еще не надела бальный наряд и была в домашнем платье. Накинув шаль, стояла у окна и докуривала папиросу. Колокольчик звякнул еще раз, уже с некоторым недоумением. Тина, наконец, бросилась открывать.

    — Попроси подождать в экипаже, мы не одеты! — приказала леди Лейнес.

   Сезарина услышала голос — но не Себастьяна, а Десентли. Он был смущен и явно сожалел, что явился в неудачное время:

    — Я, пожалуй, зайду завтра…

    — Нет-нет, я выйду. Тина, проводи его ко мне… ох нет… — Сезарина вспомнила о чулках, переброшенных через спинку стула, и всяких мелочах на столе — расческе, помаде, духах. Чулки она быстро сунула в шкаф, но все равно обстановка осталась слишком легкомысленная для беседы с малознакомым человеком.

    — Я в другой раз зайду…

   Сезарина быстро прошла в прихожую. Почему он вдруг приехал? Едва ли это связано со вчерашним непонятным посетителем… и стоит ли рассказать о нем? Нет, пока не нужно — доказательств, что "Роланд" преступник ни малейших нет, значит, нарушать тайну консультанта нет повода.

    — Здравствуйте, Десентли. Что-то случилось?

    — Нет, хотел спросить кое о чем. Но вижу, что не вовремя.

    — Это длинный разговор?

    — Всего один-два вопроса…

    — Говорите!

   Из дверей гостиной выглянула Флориана:

    — Проходите в гостиную, пожалуйста, а мы переместимся в мамину комнату.

   Десентли кивнул и шагнул было вперед, но неожиданно замер. Сезарина озадаченно посмотрела на него, потом — на дверь гостиной. Флориана отступила на шаг, чтобы они прошли; за ее плечом, в гостиной, сколько могла разглядеть Сезарина, все было мирно и пристойно, но Десентли по-прежнему стоял статуей. Да что же он такое углядел, недоумевала Сезарина и тут, вспышкой мгновенного озарения, увидела его взглядом сестру — Флориана, в белом платье, темные волосы в багровом ореоле закатных лучей. Сестра выглядела юной и взрослой одновременно, а еще — трогательно-беззащитной… Но вот Флориана отступает дальше, вглубь комнаты, уходит совсем…

   Оцепенение у гостя прошло, и он, наконец, тронулся с места. Сезарина, мимолетно глянув на часы, села напротив гостя на второй диван. В ее душе смятенно поднялись самые разные чувства. Ее задело восхищение в глазах Десентли — в конце концов, он ведь заинтересовался ею. Пусть он ей ни к чему, пусть она заранее решила для себя: никакой любви и влюбленности ей больше не нужно. А еще — тревога и неопределенное предчувствие беды. Это странное сочетание невинного, лилейно-белого и зловеще-багряного в облике Флорианы… Пусть мимолетное сочетание, но это — некий знак. Сезарина решила еще внимательнее присматриваться к тем, кто станет искать знакомства с ними.

    — Еще раз прошу прощения. Два слова, и все. Я тут прочитал — если у человека есть физический недостаток, ну, разумеется, если он не вполне нормальный — он может возненавидеть весь мир.

    — Да, такое случается. На самом деле, важны две вещи: как сам человек видит себя, то есть, считает ли он сам свой физический недостаток унизительным, позорным и так далее… Лорд Тонберн, поэт, хромал с детства, и страшно стыдился этого — а все прочие видели в нем красавца и гения. Ну, а второе, если недостаток таков… или окружающие таковы… что человека начинают травить — особенно так бывает в детстве. Вот такое наверняка запомнится на всю жизнь.

    — Любопытно, что вы заговорили о лорде Тонберне. Судя по всему, преступник как раз хромой. Первые два раза мы не нашли его следов, а в третий раз он наступил на размокшую землю и стало видно, что на одну ногу он ступает сильнее.

    — Что ж… значит, найти его будет чуть проще, — Сезарина попыталась вспомнить, не хромал ли ее вчерашний гость — но, кажется, нет. Значит, ее совесть вполне чиста.

    — И еще одно. Считается, что консультанты могут, побывав на том или ином месте, увидеть то, что там происходило. Ну, вроде озарения…

   Сезарина покачала головой. Ей почти ни разу, ни в одном скверном месте не удавалось что-либо увидеть, но вот чувства, которые появлялись там — ужас, отвращение, тоску по угасающей, вытекающей с кровью жизни — ей случалось ощущать.

   Часы пробили половину, и Сезарина быстро встала — нужно немедленно одеваться, или они опоздают. Только один вопрос…

    — Кстати, известно уже, кем была убитая девушка?

    — Да, это-то мы узнали довольно быстро. Горничная графини Виллестальф, ее как раз в тот день уволили. Правда, неясно, как она оказалась в Ойн-Дээ-Тумингане. Гостиниц там нет, родных или знакомых у нее тоже там никаких. Дом графини Виллестальф и вовсе на другом конце города. И экипаж, который подвез ее туда, мы пока не нашли, разве что ее привез не наемный извозчик, а кто-то из знакомых… Но едва ли сам убийца — он напал неожиданно, сзади, к тому же прошел наискосок, через небольшой садик, а ее туфли не запачканы в земле. Ну ладно… я ухожу, понимаю — не вовремя. Но если решите побывать там — вдруг передумаете, я отвезу.

   Десентли откланялся. Сезарина надела бальный наряд — шелковое платье, почти белое, но с лимонным оттенком, появляющимся, когда свет свечей падал на материю, с золотистым кружевом, к нему — ожерелье из нусского жемчуга. Слегка тронула помадой губы — и довольно. Сезарина посмотрела на себя в зеркало и улыбнулась незнакомке — не красивой, но эффектной, с загадочным блеском под полуопущенными ресницами.

   Конечно, на бал они немного опоздали, но, поскольку предполагалось, что веселье продлиться далеко за полночь, это их нимало не расстроило.

   Флориану почти сразу пригласили на танец. Леди Лейнес встретила давнюю подругу и, обмахиваясь веером из пышных бело-зеленых перьев, о чем-то оживленно с ней говорила. Сезарина и Себастьян устроились за столиком около окна, неспешно пили белое, очень холодное вино.

    — Чудесный жемчуг, не припомню его среди твоих украшений.

    — Он… что-то вроде гонорара.

    — Ах, вот как!

    — Любопытно, с кем это сейчас сестра? Видишь, берет ее под руку…

   Себастьян чуть прищурился, разглядывая спутника Флорианы:

    — Это — маркиз Тосош.

    — Тебе не кажется, что вид у него довольно неприятный?

    — Пожалуй… Впрочем, тунненгская аристократия не славится приятными и обаятельными людьми.

    — Вот как, он из Тунненга?

    — В какой-то мере… Часть его имений — там, часть на нашем материке, вообще, он очень богат… Но зиму он раньше проводил в Эсбурне.

    — Любопытно, в каком он списке у мамы, — пробормотала Сезарина. Внешность и манеры Тосоша у нее вызывали крайнее отвращение. Странно, что Флориана отдала ему уже второй танец подряд. Бледное лицо, гладкие темные волосы, полные губы. Что-то в нем есть… Сезарина не могла определить точными словами… что-то затаенное, вкрадчивое и жестокое. Неужели Флориана увлечена им? Немыслимо… А вообще, не знай она, что убийца из Тумингана хромает… Хм, допустим, тут она все же преувеличила, но ужасно неприятный тип.

   На первом балу Тосоша, кажется, не было — или он не заинтересовался Флорианой. Затея матери с нарядом, "невинным и праздничным", похоже, принесла не те плоды. Темные души вообще тянутся к светлому и невинному. А уж Тосош-то наверняка не светлая душа.

    — Кстати, — спросила она, не отводя взгляда от белого платья сестры, которое то появлялось, то тонуло в волнах бальной толпы. — Не помню, чтобы ты говорил о нем раньше — помнишь, когда мы обсуждали возможных женихов для Флорианы?

    — Потому что раньше он и не был возможным женихом, — объяснил Себастьян. — Тосош овдовел летом.

   И уже ищет новых приключений или брака? Сезарина чуть не вздрогнула от неприязни. Она пристально следила за сестрой, оттого и заметила в подробностях неприятнейшую сцену. Когда танец закончился, Тосош, вместо того, чтобы отвести Флориану к леди Лейнес — правила учтивости велят приводить девушку после танца на ее место, даже если первые звуки следующего танца уже дрожат на смычках скрипок и виолончелей — крепко держал ее под руку. К ним приблизился кто-то из нарядных юношей, поклонился, приглашая сестру на танец. Тосош — Сезарина смотрела с изумлением и возмущением — грубо ответил что-то и повел Флориану прочь. Теперь она поймала взгляд сестры. Конечно, ничуть Фло не увлечена — напротив, расстроена, голову держит высоко и с достоинством, но не понимает, как вести себя с наглецом. А он, как кот, подцепивший когтем мышь, почти улыбается…

   Сезарина быстро вскочила с места и пошла, почти побежала к сестре. Себастьян немедленно ринулся за ней.

    — Флориана, ты устала, дорогая? Пойдем, отдохни немного, — сказала она, взяв сестру под локоть.

    — О, нет, не беспокойтесь, ваша милая сестра обещала мне следующий танец, — не отпуская Флориану, произнес Тосош, оглядев пустым, равнодушным взглядом Сезарину с головы до ног.

    — Увы, ей нельзя переутомляться, — сказала Сезарина чуть громче. Кто-то обернулся, кто-то сделал шаг-другой ближе. Сезарина посмотрела ему прямо в глаза — надо будет, заговорю еще громче, уверял ее взгляд. Тосош закусил губу, но настаивать не посмел. Сезарина и Себастьян отвели Флориану к своему столику.

    — Какой навязчивый! — сказала Сезарина мрачно. — Надеюсь, он тебе не понравился?

    — Нет… Я рада, что вы подошли к нам, — задумчиво ответила сестра. — Но, знаешь, что-то необычное есть в нем…

   Леди Лейнес вернулась к их столику. Сезарине никак не удавалось забыть о Тосоше. Он словно притягивал ее взгляд, говорил ли он с кем-нибудь, шел по залу, кланяясь знакомым или взяв бокал вина.

    — Что он такое пьет? — пробормотала она.

    — Кто?

    — Тосош. Лакей ему принес бокал красного вина. Не то, какое разносят прочие слуги, а на отдельном подносе.

    — Может быть, попросил горячее вино, — равнодушно сказала леди Лейнес. — Или велел добавить что-то особенное… например, корицу или кориандр. Говорят, горячее вино с кориандром бодрит…

    — А вино с мятой, полагаю, успокаивает, — заметила Сезарина.

    — А вино с чабрецом — хорошо от простуды, — сказал Себастьян.

    — А с травяным сбором — с тысячелистником, зверобоем и шалфеем — даже не представить, какая польза! Вкус сомнительный, но такое ведь и пьют не для вкуса…

    — Что это вы вздумали пройтись насчет Тосоша? — без особого интереса спросила леди Лейнес. — Ему, впрочем, вообще никогда не везло, вечно вокруг него какие-то пересуды, сплетни…

    — Какие? — тут же спросила Сезарина.

    — Не помню, он давно не бывал в свете… Как умерла его жена, так и жил у себя в горах затворником.

    — То есть с лета? — уточнила Сезарина.

    — Нет, отчего же с лета… Лет десять прошло. Его жена была несколько легкомысленной, любила светские увеселения. Я ведь немного знала Элину и не представляю, как она после свадьбы чуть не весь год проводила в уединении.

    — Юлию, вы хотите сказать? — спросил Себастьян.

    — Какую Юлию?

    — Его жену звали Юлия Сен-Аллен. Она — троюродная сестра моего приятеля, они с Тосошом поженились два года назад.

    — Да нет же! Элина Меннери. Помилуйте, я ее отлично помню, еще удивлялась — зачем ей этот невеселый субъект. Богат, конечно, родовит, но…

    — И она умерла?

    — Все эти замки в горах, вечный холод, ветер, гуляющий по всем закоулкам — никакими каминами не протопишь до тепла. Наверняка простудилась, бедняжка.

    — Значит, сейчас он ищет третью жену, — резюмировал Себастьян. — Если в промежутке не случилось еще какого-нибудь скоротечного брака…

    — Недолго размышляя, выбрал новую невесту, сыграл очередную свадьбу… — продолжила Сезарина.

    — Потом простуда. Сами понимаете — старые замки, сквозняки, такая вот незадача… Похоронил, короткий траур — и опять на охоту, — закончил Себастьян.

    — Надо нашу Фло держать как можно дальше от него!

    — И речи быть не может, конечно! — с энтузиазмом воскликнула леди Лейнес. — Если вспомнить, что про него говорили… правда, вспомнить как раз не могу… но что-то крайне неприятное… Надо тщательнейше продумать стратегию дальнейших действий.

    — Стратегию? Например?.. — поинтересовалась Сезарина.

    — Во-первых, строго следить, чтобы на балах Флориана не оставалась одна. Ее приглашают на танец, потом приводят обратно — и снова мы около нее. Во-вторых, надо, задействовать кое-кого из моих давних подруг… это уж моя забота… привлечь достойных молодых людей… и молодого Дельгрейма тоже — боюсь, этот Тосош их всех распугал.

   В этот момент маркиз как раз направился к ним. Скользнул взглядом по сидящим рядом с ней, наткнулся на холодный взгляд Себастьяна, отчетливо говоривший: "Дама не танцует!" — и тут же изменил направление. Его путь превратился в сложную параболу и завершился где-то в отдалении… Сезарина почувствовала — ее охватывает тепло, в сердце легкими пузырьками игристого вина поднимается радость и успокоенность. Тосош канул в толпу, о страхах можно забыть. Слушать нежную и веселую скрипку, пить вино…

    — А я говорила с графиней Виллестальф, — решила сменить тему леди Лейнес. — У нее пропало колье. Очень дорогое, старинное — крупный сапфир на серебряной цепочке.

    — Графиня Виллестальф… Недавно слышала это имя… — задумчиво сказала Сезарина.

    — Вон за тем столиком, видите? И вот что странно. На тот бал она надела колье. Пришла домой, положила его в сейф, утром открыла — всего ночь прошла, но украшения уже в сейфе не нашлось. Притом спальня заперта изнутри!

    — А почему она вдруг решила утром проверить драгоценности?

    — Хм… в самом деле… А, да! Ей приснился сон, будто кто-то проскользнул в ее спальню и вытащил драгоценность из сейфа. Она выгнала горничную, но некоторая таинственность в происшествии все же есть…

   Сезарина тут же вспомнила, что Десентли говорил по последней жертве: "Горничная графини Виллестальф, ее как раз в тот вечер уволили". Конечно, она не раз читала в трогательных романах, как знатные дамы, за дело или по прихоти, выгоняют бедных девушек на улицу — без средств, без рекомендаций. Но ей казалось, бедняжки просто возвращаются домой, есть же у них где-то родные. Может быть, со временем находят другую работу, пусть не в таком важном доме, как прежде… словом, устраиваются как-то …

   А вот эта девушка ничего не успела сделать — ее зарезал сумасшедший на мокром ночном тротуаре, в темноте и бесконечном моросящем дожде. Это жестоко, мерзко, несправедливо. Надо сделать, как просит сыщик — съездить в Ойн-Дээ-Туминган. Если откроется хоть крохотная деталь, хоть какое-то дополнительное обстоятельство…

   Сезарина дождалась конца вечера, никак не показывая, что ее настроение испорчено. Наконец отправились домой. В прихожей лежали два письма, на синей и зеленой бумаге — от двух нанятых агентов. Синяя телеграмма лаконично информировала: господин Шлессель посетит ее завтра, в полдень, если же данный час неудобен, он просит незамедлительно назначить иное время. Зеленый листок от второго сыщика, Крома, который сообщал, что прибудет утром, если же разминутся, то что ж поделаешь, зайдет к вечеру или когда госпоже Лейнес будет угодно. Отложив письма, Сезарина немедленно раскрыла геминус.

   "Добрый вечер! Сегодня весь день никто со мной не говорил, все, что нужно, передавали через горничную или других слуг. Только когда я гуляла одна в саду, ко мне присоединилась леди Бриан. Говорила холодно, спросила, почему я всех перебудила ночью.

   Не знаю, отчего она вообще захотела выяснить что-то… оттого, наверно, что очень любила мою маму и была ее опекуншей, и меня в детстве баловала… Я все рассказала ей. Вы, наверно, отругаете меня за это. Но леди Бриан не назвала меня ни лгуньей, ни сумасшедшей. Просто выслушала и велела вести себя сдержаннее. Я так и не поняла, что же она думает обо всем этом.

   Пока ничего нового или необычного не случилось".

   Пробило четверть второго ночи… Сезарина устало потерла лоб и начала писать, карандаш летал, оставляя черный след — строку за строкой, которые, уже неспешно, буква за буквой, бледнели и таяли.

   "Эмилия, сейчас слишком поздно, и вы, вероятно, уже спите. Приезжайте, если сможете, завтра вечером. У меня появятся новые сведения, и мы придумаем план действий. Доброй ночи, не унывайте, потерпите один только день".

   Сезарина проснулась от того, что наискось, через всю комнату, прямо ей в лицо, падала яркая солнечная полоса — она забыла зашторить окна. Хоть луч был нежным, нежарким, слабым, но все же разбудил ее. И геминус ночью не закрыла, сейчас на странице чернела новая запись. Сунув по дороге к столу ноги в тапочки и накидывая халат, позвонила. Услышала, как Тина тут же звякнула кувшином и прошелестела юбками по коридору. Пока служанка расставляла перед зеркалом кувшин с водой и мыльницу, разворачивала чистое, мягкое полотенце, Сезарина быстро прочитала проявившиеся ночью строчки.

   "Извините, что пишу несколько наспех. Я поговорила откровенно с отцом и всеми остальными родственниками. Небольшое недоразумение выяснилось, все улажено, потому в моем приезде к вам нет никакого смысла. Я преувеличила многое в своих рассказах и сожалею об этом. Благодарю за помощь и прошу вас забыть об этом деле. С уважением, Э.Ш."

   Собираясь к завтраку — вытирая лицо полотенцем, водя расческой по волосам, Сезарина повторяла слова последнего письма Эмилии. Оно было… ладно, пусть бы просто холодным и небрежным. Слишком неожиданное письмо, слишком… Сезарина пожала плечами, что ж, аванс вполне покрывает все уже сделанные расходы, пусть только перешлет обратно пару к ее геминусу.

   Нет, не стоит сразу верить. Да, она велела Эмилии держать геминус запрятанным ото всех. Но та и дневник прятала — и, кажется, также безуспешно. Допустим, некто сидит и ждет, когда появится ответ. Или найдет возможность позже подглядеть в тетрадь. Если это писала Эмилия — пусть так, не будем навязываться, но если тот, кто затеял всю эту отвратительную интригу — пусть порадуется (некоторое время), что все выходит по задуманному.

    Карандаш снова побежал по строчкам:

   "Уважаемая госпожа Шеневар! Поскольку я больше не занимаюсь вашим делом, надеюсь, вас не затруднит вернуть мне тетрадь? Сезарина Лейнес".

   И довольно… Однако ж… раз она уже оплатила услуги агентов, она их выслушает. О чем-либо важном, разумеется, оповестит Эмилию — и больше не станет заниматься ее делом, если та действительно отказалась. А если нет — ну что ж… поиграем с тобой, тень…

   Из гостиной, где уже накрывали стол для завтрака, неслись чудесные запахи — кофе, сдобных булочек…

   Когда все сели завтракать и Тина внесла блюдо с поджаренными хлебцами, сыр и копченую рыбу, зазвенел колокольчик. Они увидели переминающегося с ноги на ногу посыльного, прячущегося под зонтом и протягивающего Тине огромный белый букет. Потом они увидели, как Тина шлепает галошами по лужам, скопившимся тут и там на дорожке — и вот наконец вносит благоухающие белые лилии в гостиную.

    — Это для вас, барышня, — и она протянула букет Флориане. Фло опустила лицо в цветы и улыбнулась, потом вытянула из середины букета бумажный прямоугольник. Леди Лейнес и Сезарина тут же подошли поближе, и все вместе стали рассматривать визитную карточку, белую с красной узорной рамкой. Маркиз Тосош. Ни слова не написано… впрочем, огромные лилии говорят сами, без слов…

   Их поставили в вазу, на столик около камина. Аромат сильнее запаха кофе и любимых духов леди Лейнес.

    — Только бы он не надумал заявиться с визитом, — сказала мать.

    — Скажем, что Флориана больна, вот и все, — пожала плечами Сезарина. Сестра ничего не ответила. Леди Лейнес, разливая кофе, принялась рассуждать:

    — Нас приглашают на музыкальный вечер к леди Эсс. Там, скорее всего, будет Дельгрейм, он ведь ее племянник. Возможно, даже будет помогать ей принимать гостей. Это отличный повод, Флориана, ты слышишь?

    — Да, конечно.

    — Он ведь понравился тебе, правда?

    — Не больше и не меньше, чем другие.

    — Я же не настаиваю, но, если он окажет внимание, например, пригласит посмотреть картины — у них отличное собрание, целая галерея…

   Флориана кивнула, однако Сезарина чувствовала, что сестра думает о чем-то другом.

   Едва они закончили пить кофе, опять зазвенел колокольчик. Сезарина взглянула в окно — Тина открывала калитку невысокому человеку в блестящем от дождя плаще. Она сразу узнала одного из сыщиков, нанятых ею в консультантской конторе.

    — Я пройду к себе. Тина, подбрось угля в камин в моей комнате и проводи туда гостя.

   Сыщик, Винсент Кром, устроился поближе к огню и достал из портфеля папку с бумагами. Подержал руки над огнем, потер ладонь о ладонь и начал:

    — Так вот, голубушка… Собрал я документики всякие, а вот этот — всех ценнее. Тут, — Кром отодвинул десяток шуршащих бумаг, — закладная на дом, почти выплаченная, тут расписка на карточный долг пустяковая, купчая… Копии, моя голубка, конечно, копии. А вот самая главная, как обещал, на закуску. Брачный контракт. Целиком прочитать — или коротенько?

    — Лучше суть, а я потом почитаю от и до…

   Кром протянул ей листок, именовавшийся "Брачным договором между Алисией Невиельдо и Альфредом Шеневаром".

    — А суть, золотая моя, проще простого. Если не будет детей у барона и баронессы Шеневар, все состоянии баронессы отходит ее семье…

    — Она намного богаче?

    — Намного, голуба, намного. Сто тысяч гольденов против его тридцати тысяч, да имение с лесами против дома в столице. Есть за что бороться да зубами держаться? Есть, конечно, есть… Если не будет детей или же ни один не доживет до восемнадцатилетия, все приданое отходит семье баронессы, до последней медяшки отходит.

    — А после восемнадцатилетия? Или если дети вступают в брак?

    — Ничего не оговорено, ничего, а значит, порядок обычный. Если в брак вступят, опекунство в сей же момент прекращается, и уходит наследство из одной семьи в другую.

    — Предположим, дочь баронессы умерла бы после совершеннолетия?

    — Так в обычном порядке же, золотая моя. Отец наследует.

    — То есть, семья Алисии ничего не получает, если дети умрут после совершеннолетия — и все, если раньше, правильно?

    — Все так, но вот еще пунктик интересный. Если дети баронессы будут признаны недееспособными и отданы под опеку — опять же, состояние возвращается в семью Невильедо.

    — Не понимаю. Эмилия итак сейчас под опекой отца — как несовершеннолетняя.

    — А тут ведь о другом речь-то идет. Если вдруг возьмут да признают ее сумасшедшей — тогда нет, не отцу ее деньги-то отойдут, а семье жены-покойницы…

    — Довольно странное условие!

   Кром пожал плечами — мол, да, чудят, их дело.

    — То есть, если Эмилию сейчас объявят сумасшедшей, это на руку семье Невильедо… Кстати, кто из них — прямой наследник Алисии?

    — Только ее племянник.

    — Двоюродный брат Эмилии… Ясно…

    — Может и так… А может, просто-напросто, запереть в доме, без официального документа, чтобы женихи не завелись, тут ведь, как богатая девица, их искать-то не приходится…

    — Ну, может быть, конечно… Так… ведь Эмилии почти восемнадцать. Допустим, отец или мачеха решили отнять наследство у Эмилии. Им выгоднее, чтобы она умерла сразу после восемнадцатилетия, не успела бы выйти замуж…

    — Так, и что же?

    — А восемнадцать ей через два месяца. Вдруг ее доводят до нервного расстройства и самоубийства? Но действуют, не торопясь, чтобы не случилось раньше…

   Кром вздохнул и снова пожал плечами, мол, может и так, а может — иначе… теперь консультанту до истины доискиваться…

   Генрих Шлессель сел за стол напротив Сезарины, вытащил аккуратную стопку бумаг.

    — Итак, здесь мой отчет, а также коллеги Тарца, по каждому запрошенном лицу. Основное вкратце: барон Шеневар — глава семьи. Ничего компрометирующего не нашел. Классический образчик провинциальной знати, хотя после первой женитьбы часть года переселился в столицу.

   Довольно часто пользуется деньгами дочери, на что, впрочем, как опекун имеет право. Разумеется, берет только проценты, не трогая основной капитал. О нем все.

   Далее. Мачеха Эмилии. Ничего любопытного обнаружить не удалось. Дети, модные ателье, книжные магазины, домашние музыкальные вечера два раза в месяц. В юности — няни, гувернантка, пансион, летом выезд в имение, в горы. Абсолютно заурядно. Или очень ловко притворяется, или здесь, в самом деле, искать бесполезно.

    — Есть такие сведения: ее двоюродная бабушка была безумна и закончила жизнь в сумасшедшем доме.

   Сыщик резко качнул головой.

    — Нет, нет и нет. Никаких безумных старух, вообще — ни малейших странностей.

    — Но такие вещи скрывают и, возможно…

    — Оставьте. Такое не скроешь. Не от наших агентов, во всяком случае. Вот здесь — этот лист себе оставьте — генеалогическое древо. Линия матери, линия отца: прослежена на сто лет вглубь.

    — А магические способности?

    — Практически нет. Прадед вашей клиентки, — сыщик указал карандашом на одно из имен. — По материнской линии. Есть кое-какие сведения, что там имелись соответствующие способности. Но точно утверждать не могу. Аристократ — такие консультантами не служат.

    — А откуда же известно?..

    — Густав Невильедо всю жизнь играл в азартные игры. До наших времен легенды дошли. В юности катастрофически много проигрывал, однако потом, в зрелые годы, он не проигрывал почти никогда, прямо-таки уникально удачливый игрок. Причем в любую игру — карты, кости, рулетка. Да, — Шлессль ответил на вопросительный взгляд Сезарины, — я почти уверен, что тут применялось некое придуманное колдовство. За этим следят, и все же умельцы находят лазейки.

   Он полистал свои записи.

    — Еще одно. Леди Бриан вчера ходила в консультантскую контору Смарра. Первый раз или нет, узнать от них, естественно, невозможно. Из соседей и владельцев близлежащих магазинов никто ее не запомнил, что, разумеется, ничего не значит.

   Леди Бриан, леди Бриан… Хорошо, заметим себе это…

    — Еще одна деталь, которая стала известна от приятельниц Эмилии. Не от самих, естественно — от прислуги, горничных. Их хозяйкам приходили письма. Якобы написанные Эмилией — я видел два, почерк весьма похож. У этих писем есть общая особенность — в них пишется не то, о чем говорилось, когда барышни до или после встречались с вашей клиенткой. Отказ от встреч, иногда — неприятные намеки. Словом, кое-кто рассорился с ней, ваша же клиентка, полагаю, никак не могла взять в толк, в чем дело.

   Шлессль уже шел по дорожке сада, не обращая внимания на высокие георгины, которые он задевал краем плаща — они сыпали темными дождевыми каплями, собравшимися с ночи в глубине соцветий, на его одежду и начищенные до блеска ботинки. Мокрые яблоневые ветки норовили коснуться его лица, и ему то и дело приходилось отодвигать их. Сезарина бездумно глядела ему вслед. Эмилии наверняка грозит опасность — почему она отказалась от ее услуг? Ее запугали? Она, в самом деле, узнала что-то о семье, о чем не может ни в коем случае рассказать постороннему человеку? Или некто, вредящий наследнице, все же добрался до геминуса.

    — Сези, иди обедать! — позвала мать. Сезарина продолжала размышлять… но гораздо убедительнее ее позвал запах мясного, с луком и сыром, супа и теплого хлеба. Повернулась было к двери, но заметила, что к калитке подходит посыльный. Звонок, Тина, надев галоши, сбегает с крыльца, вот она несет плоский квадратный сверток в темно-коричневой бумаге. Сезарина уже в прихожей — и, разорвав обертку, достала геминус. Быстро пролистала, потрясла оберточную бумагу — ни письма, ни записки.

   Леди Лейнес сама подвинула старшей дочери блюдо с хлебом, подала соль и специи… но никакая забота не могла отвлечь и заглушить сумятицу чувств. Все-таки Сезарина надеялась, что ее клиентка что-либо объяснит. Или сама потребует объяснений (в том случае, если самое последнее послание пришло не от нее). Интереснейшее дело уплыло, выскользнуло из рук. Эмилия… кто такая эта Эмилия, чем она хороша, кроме будущего состояния — просто запутавшая девочка, которой она посочувствовала, а та, не утрудив себя объяснением, надменно отказалась от ее помощи… так горничную отсылают… Но, собственно… Тут мысли Сезарины, мчавшиеся до того как наездники на скачках, остановились. Ничего высокомерного или наглого в характере Эмилии не было. Кто знает, возможно, девочка сейчас в отчаянии и не знает, что ей делать. Сейчас госпожа консультант очень и очень сомневалась, правильно ли подыграла тому, кто добрался до геминуса (если таковой был). С другой стороны, тот никаких от нее действий не ожидает. Не предупрежден — не вооружен…

    — Прошу прощения, я на одну минуту… — и она поспешно направилась в свою комнату, хотя Тина вносила огромное блюдо с нарезанным дымящимся мясом.

   Открыла свой геминус и принялась сличать почерки — последней записи и всех предыдущих. Через минуты две она сердито вздохнула: почерки очень и очень схожи. Есть три-четыре мелкие отличия, но дело не в том, главное — ощущение, что это две совершенно разные личности. Но ощущение… это нечто эфемерное…

   Наставница, госпожа Тейшвин, проделывала подобные вещи легко и изящно. Смотрела на исписанный лист — минуту или две, и словно слышала, как голос написавшего читает, со свойственной именно ему интонацией. Такое на границе между интуицией и магией. Ей такое не удавалось на занятиях… И вот еще — наставница узнавала только голоса знакомых ей людей. Не сводилось ли подобное умение всего лишь к отличной памяти, выуживающей из подсознания соответствие голоса и почерка… Однако кто мешает попробовать?

   Сезарина прогнала все лишние мысли. Синие чернила, несколько строк. "Ну, читай мне, читай!" Какой-то голос невнятно зазвучал в ее сознании — не голос Эмилии. Девушка вслушивалась некоторое время, голос бормотал негромко, но довольно нагло, даже не без насмешки.

   Глянула на строчки, точно написанные Эмилией, сосредоточилась. Здесь голос ее… Хм… ненадежно это как-то, но тем не менее…

   Сезарина достала из стола лист синей почтовой бумаги и адрес лучшей подруги Эмилии, Нерины:

   "Уважаемая госпожа Берельм! Как мне стало известно, именно Вы посоветовали Эмилии Шеневар обратиться за помощью ко мне. Опасаюсь, что ваша подруга — жертва интриг или заговора, и несчастье может произойти в любой момент. Мне необходимо встретится с ней лично — могу ли я просить Вашей помощи? Это очень важно".

   Подписала, запечатала телеграмму личной печатью и велела Тине немедленно отнести на почту.

   Теперь оставалось лишь ждать.

   Ответ на таком же синем листке принесли через час с четвертью.

   "Госпожа Лейнес! Я написала вчера письмо Эмилии, сегодня утром тоже, но ответа пришло. Я твердо намерена встретиться с ней сегодня же, даже если ее семья станет придумывать уловки, чтобы не пропустить меня к ней. Буду рада, если Вы составите мне компанию. Удобно ли вам приехать к половине пятого — мы бы отправились к ним вместе. С искренним уважением, Н.Б."

   Особняк семьи Берельм на Корабельной улице закрывали высокие клены. Их багряные и желтые листья шевелил океанский ветер, а за живой стеной золота и огня белели стены двухэтажного дома. Сезарину ждали и тут же провели в гостиную. Хозяйка дома вышла через несколько минут. После первых дежурных фраз знакомства леди Берельм решительно предложила:

    — Едем сейчас же! То, что у нее дома происходит, совершенно, абсолютно ненормально.

    — Да, именно этого я и хотела — чтобы вы помогли мне встретиться с ней, но никто не понял бы, что это — не обычный визит.

    — Отправляемся! Экипаж готов, и пока едем — тут совсем недалеко — обсудим подходящий предлог, чтобы к ней подняться. Вдруг мы приедем, а ее заперли.

    — Полагаете, дойдет до этого?

    — Теперь уже не знаю, что и предположить.

    — В таком случае… стоит предугадать разное развитие событий.

    — Разумеется!

   Карета ехала не более четверти часа, и им хватило времени разработать целых три плана — тем более, каждая и до этого приготовила несколько уловок, чтобы встретиться с Эмилией — если им откажут, заявив, что она больна или уехала куда-то.

   Экипаж остановился у особняка барона. Сезарина подхватила саквояж, леди Берельм — крохотный ридикюль. В гостиной семейство Шеневар уже собиралось за чаем.

    — Нерина! — радостно ахнула высокая темноволосая дама.

   "Мачеха?" — подумала Сезарина, любезно улыбаясь и оглядывая уютную комнату. Веселое пламя, пляшущее в камине. Обитые темно-зеленым бархатом невысокие диваны на изогнутых, толстеньких ножках. Вкусные ароматы, витавшие над столом — печенья, пирожных, травяного чая. Не верилось, что тут затевалось злодейство… А оно совершенно точно затевалось.

    — Госпожа Аделаида!

   Мачеха Эмилии легко встала с дивана и обняла Нерину.

    — Со мной — госпожа Лейнес, моя подруга.

   Сезарина поприветствовала темноволосую даму, а та, усаживая их за стол, быстро и оживленно говорила:

    — Как я рада, что вы пришли. Эмилия что-то хандрит с утра.

    — У нее голова болит, — донесся скрипучий голос.

   "А вот это, видимо, тетушка", — и Сезарина вежливо поклонилась пожилой даме, вязавшей возле камина.

    — То есть к чаю она не выйдет?

    — Нет… Я велела подать ей в комнату, — сказала леди Аделаида.

    — Думаю, мы успеем до чая зайти к ней, — произнесла Нерина тоном ровным и безапелляционным, впрочем, без излишнего нажима — как о чем-то само собой разумеющемся.

    — Да… пожалуй… — немного растерялась Аделаида.

   "А что так? Почему ты засомневалась?" — мрачно подумала Сезарина.

   Нерина стремительно поднялась, Сезарина — за ней.

    — Я провожу вас, — произнес светловолосый молодой человек, которого только что, кажется, не было в комнате. Как будто некто лепил его, миг за мигом, черта за чертой, из клубящейся в углу тени. Вот он сделал еще шаг — и теперь весь на свету.

    — Тиминус Невильедо, — поклонился он.

    — Нет-нет, я ведь отлично знаю дорогу, — приветливо улыбнулась Нерина, Тиминус замер на полуобороте к двери, а они поспешили выйти из комнаты.

   "Ну-ну, еще один. Проводит, постоит у двери, пока мы будем говорить…" Сезарина мельком оглянулась — пока за ними никто не шел.

   Нерина открыла нужную дверь. Комната Эмилии. Если бы не несчастное лицо хозяйки, тут было бы чудесно. Розовые с неярким золотистым узором обои, ряды книг в основном, не романы, а исторические или по естественным наукам. Сезарина узнала сине-золотые корешки четырехтомной "Энциклопедии животных и растений всех известных материков". И темно-зеленый Полный Морской Атлас. На стене — карта мира с золотыми завитками по краям и названиями материков в виде развевающихся корабельных флагов. У окна — маленький телескоп.

   Эмилия встала с кровати, проведя рукой по растрепавшейся прическе. Заплаканное лицо, глаза смотрят вниз.

    — Эмилия, я виновата, — вздохнула Сезарина. — Меня обвели вокруг пальца, легко, без всяких затей… — она вытащила из саквояжа свой геминус и открыла на последней записи.

    — Это не я писала.

    — Я догадалась… но не сразу.

    — А я подумала — опять со мной то же самое, вы ведь так доброжелательно отнеслись, и вот, без всякой причины, отказались от меня…

    — Вот именно, — снова вздохнула Сезарина. — Если некто проделывал трюк раз за разом, в конце концов, научился подделывать почерк виртуозно.

    — Он всем писал письма от имени Эмилии? — взволнованно спросила Нерина.

    — Кое-кому писал. Но это так, подспорье в его планах. Тут целая паутина, подлая, запутанная… хотя сплели ее с великолепной, прямо-таки наглой простотой.

    — И что же делать? — печально спросила Эмилия.

    — Надо выйти ко всем. Иначе у нас не будет предлога задержаться — а мне совершенно необходимо… хм… в общем, произнести парочку заклинаний.

    — Да-да, Эми, без этого не разберемся, ты уж постарайся, хорошо?

    — Причесаться, умыться… Нет, мы сами поможем, не нужно горничной. Вот расческа… А, кстати, Эмилия, кто вам рассказал о какой-то сошедшей с ума родственнице?

    — Тиминус.

   "Но это еще не доказательство…"

   Эмилия привела себя в порядок, и они направились в гостиную.

   Аделаида уже разлила чай, и теперь — и это чудесно — за столом собрались все. Пришел и отец, и немолодая женщина, представленная как госпожа Бриан — Сезарина изумилась своему везению. Все здесь.

   Разговор шел о том и сем, словно детский мячик, отпрыгивающий от жестких углов и стен, чтобы беззаботно и легкомысленно резвиться на воле.

   Леди Берельм взяла кусочек хлеба с джемом и мельком взглянула на Сезарину. Не пора ли?… Пожалуй, пора, почти незаметно показала взглядом Сезарина. План гонителя Эмилии был прост, а то, что придумали они, еще проще.

   Перевести разговор на всякие мелочи и безделушки было несложно.

    — Из Миддел-Тольса, — сказала Нерина и поставила перед собой крохотный флакон духов из пурпурного хрусталя, сделанный в форме вишни. — Дорого, но я все равно заказала пять штук разных.

    — У меня похожий, — кивнула Сезарина и достала сверкающую хрустальными боками ягоду клубники с зеленым листом. Нерина потянулась рассмотреть, взялась за лист — но неловко, и крышечка повернулась. Флакон раскрылся, и дымчато-розовое облако потянулось вверх, растекаясь во все стороны. И, как ни странно, на той части комнатного пространства, где дым уже рассеивался, воздух изменялся. Становился прозрачнее, как будто очищался от примесей. Все недоуменно переглядывались, а дым темнел, сгущался — и вот чуть подрагивающая от сквозняка фигура ворона остановилась над левым плечом Тиминуса.

    — Это… такой фокус? — спросила мачеха, голос ее слегка дрожал.

    — Нет, — ответила Сезарина.

   Она старалась говорить спокойно, позволив себе мягкую полуулыбку. Когда начнутся выяснения — тут же поднимется крик. Пусть хоть немного расслабятся…

    — Это не фокус. Во флаконе хранились не духи, а особенное вещество. Оно собирает из воздуха… — Сезарина подняла руку и раскрыла ладонь, потом сделала жест, как будто захватывая что-то. — Вытягивает все волшебство. А потом оно перемещается к тому, кто волшебство сотворил. Ну, в нашем случае…

   Все посмотрели на Тиминуса.

    — И все же это фокус, — он нахально усмехнулся. — Умел бы я колдовать, давно бы завел себе замок, сотворил мешки золота и выгодно женился.

    — А, знаете ли, что-то переменилось, — произнес барон. Потер лоб, встряхнул головой…

   Мачеха чуть нахмурилась и прикрыла глаза, словно прислушиваясь к чему-то слышному ей и никому больше. Эмилия же глядела недоуменно. Она никак не изменилась в лице, хотя ее отец, мачеха и тетушка, казалось, только-только проснулись. Причем проснулись в месте не вполне знакомом, где еще предстоит осмотреться.

    — Колдовство было.

   Все вздрогнули — от леди Бриан подобной реплики никто не ожидал.

    — В начале осени я пришла к вам в гости, и мне многие вещи показались странными и несообразными. Еще более странным было то, что никто этих несообразностей не замечал.

    — А вы замечали? — уточнила Сезарина.

    — Вот именно.

   Тиминус презрительно хмыкнул, Аделаида вопросительно смотрела на Сезарину и леди Бриан, а барон, вздохнув, попросил объяснить, что же, нечистый все возьми, происходит.

   И Сезарина принялась рассказывать.

   О колдовстве, которое видела или ощущала только Эмилия. О сплетнях, которые, "проговорившись", разносили служанки и горничные. О нескольких письмах, написанных будто бы Эмилией. Письма были делом доказанным, а сплетни и наговоры догадкой, но, судя по лицам (досада — Тиминус, замешательство — мачеха, ну и недовольно поджатые губы тетушки…) верной.

    — И виновник этого?.. — барон кивнул на Тиминуса. — Но почему?

   Опередив на полуслове, чтобы не дать тому ответить, Сезарина сказала:

    — Но, самое важное… Кто бы это ни сделал — просчитался. Он, полагаю, рассчитывал на имущество семьи Невильедо.

   Щелкнула застежкой сумочки и достала лист, пожелтевший от долгих, сонных архивных лет, бережно сложенный.

    — Это дополнение к брачному договору госпожи Невильедо. К сожалению, по оплошности опекунов бумага пролежала в архиве много лет… Итак, дополнение гласит: если наследник Алисии Невильедо (или наследники) будут признаны недееспособными, деньги кладутся в банк на двадцать пять лет и проценты идут на содержание наследников. А по истечении этого срока…

    — Что еще за чепуха? — резко сказал Тиминус и протянул руку к бумаге. Сезарина отвела руку с бумагой в сторону.

    — Вы уверены? — удивленно спросила госпожа Бриан. — Эмилия вполне дееспособна, не о том речь… но все же я не помню такой оговорки в брачном договоре, а ведь я была одной из опекунов ее матери и подписывала документ.

    — Ах, да какая разница, — барон сделал широкий жест рукой, словно отстраняя ненужные и мелкие подробности. — Речь о другом. Что происходит у нас дома?!

    — Покажите, — так же резко повторил Тиминус.

    — Ну, если настаиваете…

   Он схватил лист и… Поднес к глазам, перевернул… Потом уставился на Сезарину, и лицо его казалось ошеломленным… почти глупым… Он тяжело дышал.

    — Отчего вас так взволновало, что будет, если Эмилию признают недееспособной? Она ведь в добром здравии.

    — В самом деле, к чему сейчас? Да дай ты мне эту бумагу, что там такое… — барон вытянул из ослабевших рук Тиминуса белый лист. Нахмурился… — Это что, розыгрыш? Не к месту, кажется…

    — Да, это пустой лист. Извините, это не розыгрыш — я хотела проверить, как поведет себя тот, кто узнает, что наследство Невильедо для него закрыто. Вы очень обеспокоились… — она взглянула на брата Эмилии. — А чистый лист — конечно, пик напряжения и непонятная неожиданность — окончательно выбили из колеи…

   Все перевели взгляд на Тиминуса. Тот уже взял себя в руки и глумливо улыбался.

    — То есть… все из-за этого? — медленно произнес барон. — Чтобы ославить мою дочь сумасшедшей и взять наследство? Я помню, был такой пункт в брачном договоре, но никогда не примеривал его к Эмилии…

    — Уверена — другой причины не было, — кивнула Сезарина.

    — Бред и чепуха. Вы ничего не доказали! — ухмыляясь, сказал Тиминус.

    — Не доказала, — улыбнулась она. — Но — показала. Думаю, никто теперь не засомневается.

    — Волшебство было, — сказала леди Бриан. — Я отправилась к консультанту, и вот…

   Сезарина изумилась — о таком приборе она знала, конечно, но видела один-единственный раз, на картинке в библиотечной книге из архива. Похож на часы или компас, размером с ладонь. Обод циферблата из потускневшего металла, черная острая стрелка. Циферблат, разрисованный символами, старинными буквами, завитками непонятных узоров — все это в коричневых тонах разных оттенков… бежевый, рыжий, кофейный… Стрелка крутанулась и уставила ехидно-острый нос на Тиминуса. Потом, будто поразмыслив, повернулась к Сезарине, потом снова — к Тиминусу.

    — И что это? — Что-то наподобие компаса? — Сколько чудных значков, что вообще они означают?

   Все говорили разом, тянулись разглядеть… Хлопнула дверь — кто-то вздрогнул, кто-то охнул — место Тиминуса оказалось пустым.

    — Вы ведь знаете? — спросила леди Бриан и положила прибор посередине стола.

    — Отличная вещица, — кивнула Сезарина. — Измеритель волшебства.

    — Я не понимаю, — мачеха Эмилии поднесла пальцы к вискам и прикрыла глаза, словно у нее страшно разболелась голова. — Что происходит в нашей семье?

    — Тиминус хотел объявить Эмилию сумасшедшей и недееспособной. Тогда последний из Невильедо (то есть, Тиминус) получает состояние ее матери.

    — То есть он внушал ей то, чего не было — пожар, например? Или как тот случай с картиной?.. — продолжала Аделаида.

    — Наоборот, — улыбнулась Сезарина. — Он колдовал по-настоящему. Разумеется, не пожар, а видимость, но иллюзия была, только вы ее не увидели. Вам внушал, что ничего не происходит. Картину только заколдовал по-настоящему.

    — Не проще ли сделать наоборот? — спросила леди Бриан.

    — Гораздо проще. Но вот в чем дело… У вас ведь никто не имел способностей к колдовству? — спросила она у барона. Тот уверенно помотал головой. — Вот именно. А у вашей первой жены… у ее предков, точнее, такие способности некогда обнаружились.

    — Эмилия сможет творить волшебство? — изумилась леди Бриан.

    — Нет-нет… ни малейшего намека на этот талант. Тут дело вот в чем… Способность к магии наследуют, но разным образом. Тиминус мог колдовать. Не настолько это яркий талант, чтобы озолотиться или прославиться, однако для этой вот маленькой авантюры хватило с избытком. А Эмилия унаследовала восприимчивость к волшебству и невосприимчивость к внушениям… Чтобы заморочить ей голову, удобнее было совершить настоящее колдовство, чем внушить его ей. Но зато с прочей семьей Тиминусу повезло с лихвой. Вы ничего не видели и не ощущали. И, вдобавок, наговоры нескольких подкупленных слуг… У вас возникало чувство, что Эмилия ведет себя странно… сходит с ума. И ей самой стало казаться, что с ней происходит что-то скверное. Но Эмилии трудно что-то внушить, и, к тому же, она человек весьма рациональный… И она обратилась ко мне.

   Все молчали, потрясенные и расстроенные. Барон посмотрел на дочь:

    — Эмилия… Ох, проклятье, даже не найду слов…

   Тяжело вздохнув, он крепко обнял ее.

    — Не расстраивайся, — принялась утешать отца Эмилия. — Я бы хотела просто, чтобы все стало, как раньше.

   Аделаида подошла к ней и виновато погладила по руке.

    — Мне так жаль, так жаль, что я не подумала, как следует, и я могла бы увидеть, что творится нечто неправильное… не слушать всякие нашептывания…

    — Всех, кто разносил слухи, выгоню немедля, — решил барон.

    — А теперь… — Сезарина понимала, что надо как-то рассеять тяжелое настроение. — Не посмотреть ли