Купить

Изгнанница или Волшебный театр. Инна Кирьякова

АННОТАЦИЯ

Растанна - эльфийская девочка, с которой не происходит ничего особенного до поры до времени... Однако судьба забрасывает ее в странное место, которое постепенно открывает ей свои тайны. Трудно, когда приходится раньше времени расставаться с уютным миром детства, тем более, если вокруг происходят непонятные вещи... иногда это - волшебство и праздник, а иногда - беда, потеря близких, исчезновение друзей..

ГЛАВА 1

Я проснулась и, еще в полусне, удивилась, как странно изменилась наша с мамой комната – она как будто стала наполовину незнакомой. Вещи все знакомые: шкаф, очень старый, у него облупился лак, а дверца одна приоткрывалась, потом книги на полке, стулья, обитые зеленой материей, тоже старой. На стене висел старый акварельный портрет моих бабушки и дедушки. Но потолок был совсем другим, мы его белили прошлой весной, а сейчас я видела какой-то серый, и пятно сверху в углу. Вид из окна тоже совсем другой, раньше все закрывал соседний дом, а сейчас я смотрела на серое, в тучах, небо. Может быть, это волшебство? Мне не то, чтобы стало страшно, я еще не совсем проснулась, а мысли путались. Только приподняла голову от подушки, стены словно качнулись и надвинулись, а в голове неприятно загудело. Я припомнила, что долго болела, потому и слабость (но что стряслось за это время с нашим жильем?) Очень хотелось пить. Я позвала (как мне показалось, громко):

– Мама!

Никто не отозвался. Рядом с кроватью на тумбочке стояла моя чашка с водой. Я дотянулась до него. В комнате было холодно, в камине огонь почти потух, только еле– еле светилось несколько багровых угольков. На камине стояли часы, мои любимые, в виде волшебного домика. Хорошо, что мы их не выбросили, хоть и ломаются постоянно, и дорого чинить. То, что в этой странной комнате было столько привычных предметов, меня успокоило – раз наши вещи здесь, значит, все в порядке. Я натянула одеяло, спряталась с головой и сразу заснула.

– Растанна, ты проснулась? Выпей сейчас лекарство.

На моей постели сидела мама и ласково гладила меня по руке. Она увидела, что я открыла глаза, обняла меня и поцеловала несколько раз. Потом помогла приподняться и выпить лекарство – очень противное, кисло– горькое.

– Почему мы здесь? – спросила я, снова улегшись на подушку. – Куда ты ходила, пока я спала? Где мой медведь?

Мама достала из тумбочки синего медведя и дала мне в руки. Конечно, я уже почти не играю в игрушки, но если болеешь – это уже другое дело.

– Когда ты заболела, это было в начале сезона снегов…

– А сколько я болела?

– Две недели. Был у тебя жар, ты никак не приходила в сознание, металась…

Я вцепилась в медведя и заплакала. Значит, я проболела так долго, пропустила День первого снега! Не будет ни праздничных пирогов, ни гулянья на площади!

– Ну что ты, Растанна, – огорчилась мама. У нее на плечах была серая шаль, которую я очень не любила – шаль была некрасивая, побитая молью и заштопанная шерстью другого оттенка, потому что точно таких ниток не нашли, а выбросить было жалко.

– Праздник пропустила!

– Ты болела очень тяжело, жар никак не спадал. Я боялась, что… сидела около тебя ночами. Денег не хватало ни на что – я вещи продавала. Хозяйка нам велела переехать в комнату поменьше, на последнем этаже.

– Тут раньше жила хромая Маггана?

– Да… Но теперь ты начнешь поправляться, я выйду на работу и все изменится. Долги раздадим, купим необходимое.

Так и шли дни за днями до моего выздоровления. Мама утром занималась домашними делами, а днем уходила на работу. Ее взяли пианисткой в маленький ресторанчик. Раньше она работала при театре, была там мастерица на все руки (когда я была маленькой, несколько лет назад, мне казалось, что так действительно называется ее должность) – шила костюмы, иногда играла на пианино за сценой, если в пьесе это было необходимо. Но из-за моей болезни она не могла там бывать так часто, как нужно, и ее уволили. Мама сказала, что у них в театре – трудные времена. Наверно, это из-за суровой зимы, надеюсь, они там хотя бы не болеют. Мама не слишком огорчилась из-за театра – она всегда как-то легко находила работу, трудно было лишь в то время, когда я болела, и она работать не могла. Если умеешь что-нибудь делать хорошо, допустим, играть на музыкальном инструменте, всегда найдется какая-то работа. Когда-то пианино было и у нас, но мы его давно продали, еще позапрошлой зимой. Я с детства помню – мама играет какую-нибудь красивую и грустную пьесу, она держится очень прямо, но не напряженно – наоборот, музыка как будто делится с ней своей легкостью. Ее пальцы перебегают по клавишам, она не замечает ничего… А у меня никогда не получалось играть, как говорят, у меня есть чувство ритма, но нет слуха. Ну, а когда я пою, мама смеется или затыкает уши. В ту зиму мама потеряла работу, а на улице стояли такие холода, что "птицы замерзают на лету". Так говорят. Поэтому, когда я смотрела в окно, то очень боялась увидеть на тротуаре черных, неподвижных птичек. К счастью, ни разу ни одной не заметила. Вот и пришлось продать пианино.

Наше теперешнее жилье было очень убого. На стенах штукатурка облупилась, а туалет тут общий – на несколько квартир, и идти приходится на холодную лестницу. Раньше мы жили на втором этаже, а сейчас – на пятом, почти на чердаке. Зато вид из окна замечательный. Окна прежней квартиры выходили на другую сторону, и виден был всего лишь переулочек, который заканчивался тупиком, и соседний дом. Мы все время закрывали окна шторами, по крайней мере, к вечеру, потому что дома стояли очень близко. Всегда видно было, что делают соседи, и мы всегда знали, какую еду готовят в соседнем доме. Хорошо, если еда была вкусная, но одна из соседок была страшно рассеянной, и все у нее всегда подгорало. Смотреть в окно в нашей прежней квартире было скучно, только если шел снег или дождь. А здесь мы высоко, под самой крышей. Когда я подтаскиваю стул к подоконнику и встаю на него коленями, то могу увидеть не только дом напротив, но еще, за его углом, часть заснеженной площади. Там гуляют по тротуару барышни, они прячут руки в муфты. Проходят полицейские патрули. Через саму площадь то и дело проезжают телеги, и можно разглядывать лошадок – как они переступают, цокая копытами, потряхивают гривами. Вечером в переулке темно, а на площади горят фонари. Я долго смотрю на их круглые желтые шары, на снег, появляющийся в кругах света и пропадающий в темноте. А в центре площади стоит памятник Корабельщику. Мама считает, что этот памятник безвкусный и нелепый. Во– первых, говорит она, к нашему городку ни Корабельщик, ни вообще море не имеют никакого отношения. Во– вторых, сам монумент выглядит так: на длинном чугунном столбе, изукрашенном разными надписями, стоит корабль. Столб большой, а корабль маленький. На носу – фигура морской девы, подняты паруса. А самого Корабельщика нет. Может быть, конечно, он где-то внутри корабля, в капитанской каюте… Но мне памятник нравится. Я люблю смотреть на него, хотя отсюда виден был только корабельный нос и кусочек паруса, и мечтать о море и путешествиях.

Мама возвращалась с работы уже глубоким вечером, а если это было перед выходными, то ее ресторанчик работал долго, и она возвращалась совсем поздно. Мне полагалось ложиться спать не позже десяти часов вечера. В нашей новой квартире не было газового освещения. В прежней комнате я просто гасила газовый рожок не до конца, оставляла маленький огонек, и тогда не страшно было засыпать. А здесь приходилось или оставлять свечу, но свечи надо было экономить, или оставаться в полной темноте. В сущности, я не боюсь темноты, просто мне очень не нравится, как клубятся тени в углах и под посудным шкафом, все вещи кажутся темными пятнами, и непонятно, стул это, ваза, стопка книг или уже что-то совсем другое. В первый же вечер, когда мама вышла на новую свою работу и оставила меня одну, я легла ровно в девять, задув свечу и быстро завернувшись в одеяло с головой. Через минуту я немного высунулась и посмотрела в темноту. И тут оказалось, что никакой темноты не было – ярко светил фонарь на площади, на пол ложились бледные полосы света, предметы виделись нечетко, но вполне определенно, без сомнительной и угрожающей расплывчатости. Можно было смотреть на этот свет и представлять, что живешь где-то далеко– далеко, около моря, и это – свет одинокого маяка. Я была рада, что не приходится засыпать в темноте и при этом не надо жечь лишнюю свечу.

Я теперь уже вставала и начала понемногу помогать в домашних делах. Вообще, время после болезни – самое замечательное: в кровати лежать уже не надо, но и в школу ходить еще нельзя. Маме, как и раньше, давали выходной раз в неделю, и это был для нас самый счастливый день. В обычные дни мы пекли на завтрак пресные лепешки, на обед и ужин варили кашу. А в мамин выходной мы жарили сладкий хворост или делали пироги. Для этого специально всю неделю экономили сахар, а потом устраивали пир. А когда переделывали все домашние дела (в мамин выходной мы устраивали стирку и обязательно ходили на базар за покупками), и за окном наступали ранние зимние сумерки, начиналось самое интересное. Раньше, когда у нас было пианино, мама играла нем подолгу, а я сидела, завернувшись в плед, и слушала. Иногда мама играла одну музыкальную пьесу за другой, как будто забыв про меня. А иногда вдруг останавливалась и спрашивала:

– Растанна, что ты чувствуешь, когда слышишь эту музыку?

Бывало так, что сыгранное мне не очень нравилось, и я честно говорила об этом. Или отвечала кратко:

– Когда я слушала, то было грустно (или весело, смотря по тому, что игралось).

Бывало так, особенно если музыка мне нравилась, что я начинала мечтать, и потом рассказывала маме об озерах в глухих лесах, странствующих воинах, о поющих цветах… Мама все выслушивала очень внимательно, иногда кратко отвечала что-то. Но иногда начинала рассказывать – или о композиторе, или еще что-то о той музыке. А самое интересное – когда мы начинали "вечерний разговор", то есть рассуждали о чем-нибудь важном или таинственном. Иногда такие вечерние разговоры я помнила очень долго. Однажды, тогда мне было лет семь или восемь, мама сыграла одну очень серьезную вещь и потом спросила меня, о чем это, как мне кажется?

– Не знаю, о чем, но под эту музыку представилось вот что: звезды, черное небо, земли не видно, и кто-то то ли летит, то ли падает в куда-то в ночь. Я думаю, эта музыка о смерти, вот о чем.

– Ты думаешь, смерть – это ночь?

И тут мама объяснила мне, что же происходит с людьми, эльфами и другими существами после смерти. Когда-то мы с ней уже говорили об этом, мама рассказывала о чудесной стране, куда попадают только добрые, благородные и честные. Я даже рисовала эту страну – много больших ярких цветов на зеленом лугу (весь лист я поделила на синюю половину – небо, и зеленую – луг). Но потом постепенно забыла про это и больше о той стране не думала. Но тогда я была очень маленькой, и мне достаточно было просто чувствовать себя защищенной от чего-то страшного и непонятного, чем была смерть. А сейчас мне нужно было ясное и определенное знание о том, что же – там. И вот целый вечер мы тогда об этом говорили, не скажу, что я все поняла, но запомнила, как мы тогда говорили. Я так поняла, что если не будешь делать ничего плохого, то и потом ничего ужасного не случится. Но что же будет с теми, кто все-таки делает плохие поступки? Мама ответила, что главное – их не совершать, и что она не хочет говорить подробно, чтобы меня не пугать. Я долго ее уговаривала и обещала, что не испугаюсь, но она перевела разговор на другое.

Однажды утром я проснулась не поздно – часы на торговой башне пробили восемь и четверть. Но мамы не было. Рядом с камином в ведерке уже лежал уголь – значит, мама ушла не за ним. Интересно, куда же? Около двери стояла большая корзина. Обычно в ней лежит еще маленькая, мы берем эти корзины, когда вместе идем на базар. Сейчас нет той, которая поменьше, это значит, во– первых, что мама ушла за покупками, а, во– вторых, что денег у нас не очень много, иначе мама взяла бы большую.

Я надела платье и причесалась. Тут вошла мама. Она положила на стол что-то завернутое в бумагу и похожее на суповую тарелку. Довольно тяжелое – сверток сильно стукнул по столу. Я поцеловала маму и побежала смотреть, что же это такое. В бумаге лежал кусок льда.

– Сегодня я испеку оладьи на молоке, и кофе тоже попьем с молоком, – мама сняла серую шаль, которой закутала плечи под плащом.

– А где оно, это молоко?

– На столе, – мама кивнула на льдину.

Я никогда еще не видела такого, чтобы молоко замораживали в мисках, потом вынимали и продавали. Оказалось, оно дешевле незамороженного, потому мама его и купила.

Я потрогала непрозрачный белый лед, застывший в форме миски, он был гладкий и холодил пальцы. Я раньше видела, как крестьяне продают молоко в мисках на рынке, но почему-то не думала, что оно замерзает целиком. Хотя, наверно, могла бы догадаться. Интересно было бы замораживать еще в маленьких чашках или плоских тарелках... Представила себе молоко, застывшее в форме больших кружек, крошечных кофейных чашек или плоских блюдец, и пожалела, что мы не крестьяне.

Бросили молочный лед в кастрюльку, но сначала накипятили воды для кофе, потому что есть нам уже немного хотелось. Ото льда мы заранее откололи несколько кусков с краю и кинули в наши чашки с заваренным цикорием. Льдинки начали таять, оставляя белые разводы. Это было замечательно! Я сидела и смотрела на таяние льдинок, пока не исчез последний крохотный айсберг.

– Мам, давай оставим еще таких кусочков. Будем каждое утро пить кофе с молоком.

– Они растают, – сказала мама.

– А мы их завернем в бумажку, крепко свяжем ниткой и повесим за окно.

Так мы и сделали. Оладьи на молоке получились необыкновенно мягкими и вкусными. И вообще, с тех пор, как мама вышла на новую работу, мы стали жить лучше. У нас, наконец, стало хватать угля и еды. Даже копить потом будем, как сказала мама, когда немного разберемся с долгами, хотя еще не решила, на что – может быть, на то, чтобы купить какое-нибудь старое пианино, а может, чтобы переехать на прежнюю квартиру. Если бы нам удалось купить пианино, мама могла бы, как когда-то, давать уроки. Но пока откладывать не получалось – слишком много маме пришлось назанимать, пока я болела, а она не работала. Однажды мама принесла с работы небольшой бумажный пакет. Я уже спала, но проснулась, как бывало иногда, когда она возвращалась не очень поздно. Выпрыгнула и побежала к ней, шлепая босыми ногами. В пакете оказались пирожные, три штуки! Кто-то из посетителей ресторана заказал их, но отчего-то не съел и отослал на кухню. А хозяин ресторанчика приказал отдать их маме. Я всегда кипятила чайник, перед тем, как лечь спать, и он пока был еще теплый. Мама подвесила его над огнем, а я разглядывала пирожные.

– Надеюсь, их не кусали. На вид они целые…

– Растанна! Ну, конечно, их не кусали.

Потом пили чай с пирожными – маленькими и необыкновенно вкусными. Жаль, мама не разрешила мне посидеть подольше с ней. Это было так необычно – ночь, на улице тихо– тихо, темно, только в одном окошке в соседнем доме горит желтый огонек свечи да один фонарь на Корабельной площади. Но мама строго велела ложиться спать.

– Мам, а тебе, может быть, и еще потом дадут что-нибудь вкусное?

Она улыбнулась и не ответила. Я так поняла из ее прежних разговоров, что остается-то много, но там и без нас есть, кому это взять. А просить мама не будет.

Так тянулись зимние дни. Раза два, в мамины выходные, приходил доктор Теверил. Смотрел горло, слушал легкие. Велел пить побольше молока. На улицу выходить пока запрещал, и я была рада, что не хожу в школу. Вообще-то школу я люблю, иногда там идет речь не только о нужном, но и интересном, на переменах мы играем с девочками… Но больше всего люблю свой дом, люблю делать то, хочется, а не что надо… Доктор Теверил – добрый, много говорит, жаль, что подниматься к нам ему трудно, когда он идет лестнице, слышно, как он тяжело дышит. Он рассказал, что из-за холодной зимы многие болеют, и некоторые из моих школьных подруг и приятельниц с нашей улицы. Доктор вообще любит рассказывать о тех, к кому он приходил сегодня или вчера. Поэтому я всегда узнаю, что происходит у моих подруг, если они болеют, и даже знаю о многих посторонних людях. Жианда – она живет через три дома от нас и младше меня на два года, мы иногда играем в садике около ее дома – болеет уже неделю, поправляется, но горло еще красное. Зельтия, дочь богатого торговца, и ее младший брат заболели сразу после праздника первого снега. Слишком много катались с ледяных горок и ели на холоде пироги. Им подарили маленького щеночка, чтобы им стало веселее, и они быстрее поправились. Мне тоже хочется щеночка, но я с мамой даже не говорю об этом – у нас мало денег, и хозяйка дома никому не разрешает заводить живность. У семьи Зельтии свой дом, другое дело… У Дирена дядя – отставной моряк. Он подарил Дирену ветку коралла, огромную раковину и игрушечный, но как настоящий, парусник. Когда доктор ушел, я долго размышляла обо всех этих чудесах. Мама всегда говорит, что очень плохо завидовать. Я стараюсь не завидовать, но иногда не получается.

Пока мама работала, я сидела дома. В школу мне мама не разрешала ходить уже не столько из-за болезни, сколько из-за страшных холодов – она считала, что после болезни нельзя выходить на такой мороз. И я с ней была согласна. Я подметала полы, мыла после завтрака посуду. Затем, пока было светло, читала учебники, решала задачи и учила правила или стихи. Иногда заходили мои подруги из школы, чаще всего – Гиласса, она тоже была эльфийка – и рассказывали, что они сейчас изучают, какие были происшествия без меня, и вообще все новости. Кроме того, обменивались вырезанными из серебристой бумаги фигурками (в такую бумагу иногда упаковывают чай или заворачивают конфеты). Мы собирали их и вкладывали в специальные маленькие альбомы с кармашками из прозрачной бумаги, конечно, не все фигурки, а самые удачные. Мой альбом, как считали девочки в моем классе, был почти самым лучшим. Я собрала множество необычных фигурок и картинок – здание ратуши с тонким шпилем, бегущий тигр, профиль королевы с высокой прической и маленькой короной, ну и многое другое. Часть вырезала сама, часть наменяла. Правда, мне вырезать помогает иногда мама, у нее это намного лучше получается, но правилами это разрешается, и мои фигурки меняют охотно.

Однажды утром, когда мама уже ушла, я услышала, как кто-то поднимается по лестнице. В дверь стукнули, очень сильно, раза два:

– Открывайте, уголь принесла.

Я потянула немного заедающую задвижку, и вошла хозяйка нашего дома. Рядом с камином и правда не лежал уголь, я и не посмотрела утром. Видно, когда мама уходила, уголь еще не привезли. Хозяйка высыпала в ведерко у камина несколько пригоршней блестящих черных камешков. Повернулась ко мне:

– За неделю заплатили, а дальше что? Денег-то, похоже, нет?

Она резко повернулась, и ее черная шаль стала похожа на крылья с обвисшими перьями. Она была высокой, худой, в самом деле, похожей на птицу, даже нос был с горбинкой, как клюв. Глаза черные, недобрые…

– Снег идет, второй день валит. Давно такой зимы не было. Как жить думаете? Угля покупать больше надо, а то перемерзнете тут. Снег валит, все дороги занесет, ни мяса не привезут в город, ни рыбы, ни молока. Проживем ли зиму – не знаю.

Она говорила отрывисто, поблескивая черными глазами и глядя мне прямо в глаза. "По старой городской стене пошла трещина; лавка Шиаленга закрылась, он болеет, может, и не встанет уже с постели; пруды за городом промерзли, поди, не будет весной в них рыбы; от мороза деревья почернели – теперь оживут ли; школа под горой вот-вот закроется, топить нечем, да и дети почти все болеют; лучше бы власти наши городские школы для бедных сами позакрывали – ни к чему бедным лишнее ученье; у главных ворот от мороза замок заклинило – очень плохой знак…"

Наконец, хозяйка замолчала и вышла, стуча по ступенькам деревянными подошвами. Мне всегда было страшновато, когда она приходила. У меня в книжке есть картинка – по ночному городу едет телега, в ней запряжена костлявая черная лошадь, так, кажется, и слышно – стук да стук – от копыт и колес. И вожжи держит какой-то худой, человек, весь в черном, а глаза блестят. Почему-то мне он напоминает хозяйку. Я подбросила немного углей в камин, посидела, грея руки. Стало тепло и уютно. Как будто хозяйка захолодила нашу комнату еще больше, и нужно развести огонь посильнее, чтобы холод, который она принесла сюда, ушел.

Отогревшись, подошла к окошку. За снегом и правда ничего не было видно. И все же я люблю смотреть, как он падает, и представлять, как за его белой стеной, далеко– далеко, совсем другая жизнь, другие города и люди. Мне представлялись то темные леса с волками, лисами и рыжими белками, то синие реки, то города с множеством домов – и в окнах горят огни. Сколько в мире людей, и никто обо мне не знает…

Я никогда не скучаю одна. Когда я была маленькой, то часто приставала к маме, чтобы она поиграла со мной, почитала, что-нибудь рассказала. Однажды мама сказала мне, что если кому-то скучно наедине с самим собой и он не умеет найти себе дело – это очень скучный, неинтересный человек. Мне совершенно не хотелось быть скучной и неинтересной, это было бы даже обидно, и я стала учиться находить себе дело или развлечение.

Сейчас свободного времени достаточно. Я успевала еще почитать свои книги – у нас их много, три книжные полки. Мои самые любимые – это, во– первых, сказки, во– вторых, история Анларда для детей, и, в– третьих, книга о королеве Марии. Да, есть еще четвертая – "Великое странствие" Корабельщика. Из сказок я больше всего любила читать о девочке Аннирлин, которая заблудилась в зимнем лесу, попала к волшебнице, и та научила ее делать пирожные из снежинок, видеть прошлое и будущее в каминном огне и многому другому. В истории Анларда, по– моему, интереснее всего – морские путешествия и открытия. А книгу про королеву Марию я вообще знала почти наизусть, ведь это была единственная эльфийская правительница за всю историю страны. Только конец книги, когда ее посадили в тюрьму, не перечитываю – ведь это так обидно и несправедливо. И еще в этой книге были чудесные картинки. Например, представления во дворце, спектакли и балет. Я долго разглядывала танцовщиц -тонких, как соломинки, в прозрачных белых и голубых платьях. Наверно, они не танцевали, а почти летали над сценой… Жаль, что я могу видеть это только на картинках…

Еще я любила смотреть картинки в своих старых книгах, уже совсем потрепанных, у некоторых отрывались обложки или рассыпались листы. Мне нравилось смотреть на иллюстрации к сказкам, я часто придумывала совсем другие сказки и истории, не те, которые были в книжках.

Даже лучше сказать так – эти истории придумывались сами собой, и я как будто попадала в картинку и какое-то время, пока сидела, мечтала, разглядывала – жила там. Было несколько картинок, которые так нравились мне, что я могла смотреть на них долго– долго.

Часто я вспоминала музыкальные пьесы, которые играла мама (когда у нас еще было пианино). И начинала танцевать под эту музыку. Меня не учили танцевать, и движения я придумывала сама. Я никогда не танцую при ком-то. Даже при маме почти никогда.

А когда уже темнело, я убирала книги и шла к окну. Вставала коленями на стул и смотрела на улицу, на снег, на прохожих и на памятник Корабельщику. Я очень люблю смотреть в окно, особенно зимой. Снежинки медленно кружатся, ложатся на землю, смотришь и думаешь… То о будущем – как вырасту, начну работать, приносить домой деньги, и нас с мамой тогда станет жить намного легче и о том, что буду покупать, как буду сама ходить на базар. То о чем-нибудь, более близком – например, как летом пойдем гулять на окраину города, где начинаются первые деревеньки. Мы редко заходили дальше, но и на окраине было очень любопытно погулять – посмотреть на деревянные домики с огородами, в которых бродили куры, петухи и гуси. Или просто смотрела на две луны: голубую, которая в полнолуние освещает площадь как еще один, только очень высоко подвешенный фонарь, и красную, более далекую и потому маленькую. Календарь считается по первой луне, голубой, но я люблю посмотреть и на красную, как она то растет, надуваясь, как веселый мяч, то уменьшается до тоненького, алого серпа, зловеще висящего на черном небе.

Самое лучшее время – когда мама приходила с работы, а я еще не спала. Я накрывала на стол, заново кипятила чайник. Мама ложилась на постель и отдыхала, пока вода начинала закипать. Тогда она помогала мне заварить чай, мы садились за стол, на котором горела одна– единственная свеча, и начинали разговор обо всем, что было за день. А потом я укладывалась в кровать, а мама садилась рядом и рассказывала что-нибудь. Так я под ее голос и засыпала. И мне было тепло, уютно и надежно.

ГЛАВА 2

Однажды, хоть за окном было непроглядно от валившего снега, мама достала мою весеннюю одежду – юбку и две кофты, платье, легкий плащ. Велела примерить. Все сидело на мне ужасно – оказалось слишком коротко и (я очень похудела) широко. Несколько вечером мама ушивала вещи в боках и талии, надставляла подолы и рукава. В одну из ночей, когда я уже почти заснула, а мама сидела у камина и шила, она внезапно позвала меня:

– Растанна!

– Что? – откликнулась я сквозь дрему.

– Завтра начинается месяц Ледяной Змеи. А в пятый день этого месяца…

– У меня день рождения! – тут сон совсем рассеялся, и я села на кровати.

День рождения… конечно, я в последнюю неделю часто думала, как будем его отмечать, что получу в подарок. Наверно, мама решила его отпраздновать как следует. Тем более, что у меня не было в этом году праздника первого снега. С другой стороны, на многое рассчитывать не приходится – мама еще не отдала все долги.

– Тебе исполнится двенадцать лет. Возраст первого совершеннолетия у эльфов. Как ты знаешь, первое совершеннолетие люди празднуют в тринадцать лет. Второе – в семнадцать. У эльфов взросление идет иначе. И у них есть свой, дополнительный рубеж, отделяющий детство от взрослого мира. Тринадцать лет -тоже ступень, но первая для нас – двенадцатый день рождения.

– Ну да, помню, – тут все радостные мысли и ожидания у меня улетучились. Сейчас, наверно, речь пойдет не о том, как устроить этот праздник, а о взрослой жизни, обязанностях… Огонь в очаге показался мне слабым и жалким. Из оконных щелей дуло. По стене шла длинная трещина. Есть такое выражение "на пороге взрослой жизни". Я так себе и представляю это. Как дверь между двумя комнатами и порог. Одна комната – где я сейчас живу. Там игрушки, детские книги, в углах клубятся сказки. За стеклом – белая заверть, в ней мчатся серебряные снежные кареты в Ледяной Дворец. А во второй комнате пусто и скучно. Обычные, ничем не примечательные вещи. В углах – тени от огня, от догорающего, плохо греющего камина. Снег заметает улицы, и надо думать, как выкроить деньги на плащ, подбитый мехом, или хотя бы просто на теплый плащ. Кому понравится такая жизнь? Когда я это так представляю, то не хочется взрослеть.

– Ты меня слушаешь, Растанна?

– Я задумалась…

– Будь внимательнее, пожалуйста. Я повторяю – за несколько дней до первого совершеннолетия, иногда за неделю и потом еще день – два, и в саму ночь на день рождения могут сниться странные сны.

– Волшебные, да?

– Ты же знаешь, -тон у мамы стал строгим, почти суровым, – что эльфы, кроме темных, не все и не всегда способны на волшебство. И я не хочу больше слышать об этом.

– Ну, хорошо, не буду…

– Итак, сны. Они могут быть странными, непонятными, вещими или обманными. Иногда такие сны предостерегают или предсказывают будущее, иногда – открывают прошлое. Они могут сильно напугать. Ты должна быть готова к таким сновидениям. Если сможешь, запомни и расскажи мне… А теперь спи, уже очень поздно.

Взрослая жизнь сразу показалась мне не такой уж неприятной – значит, в ней есть такая чудесная вещь, как особенные сны…Мама замолчала, а я завернулась в одеяло и стала задремывать, только помечтала напоследок, что хорошо бы уже сегодня мне приснился бы какой-нибудь вещий сон…

Утром я не вспомнила о маминых словах. Прибрала комнату, порешала задачи по арифметике. Почитала учебник истории. А когда все сделала, села вырезать узоры и цветы из серебряной бумаги – теперь мама покупает иногда хороший чай, положенный в серебряную обертку, а не дешевый, который насыпают в кульки из коричневой шершавой бумаги.

Вечером сидела у окна, смотрела на снег, на каменный корабль и мечтала. И тут вдруг вспомнила о мамином предупреждении и испугалась. Что, если прошлой ночью мне уже начали сниться такие сны, но я все забыла? Я решила каждое утро обязательно вспоминать приснившееся. А еще лучше – сразу рассказывать маме. Тогда наверняка ничего не упустишь. Но пока никакие волшебные сны я не видела – ни этой, ни следующей ночью, ни вообще всю неделю.

В один из дней ко мне пришла в гости Гиласса. Как я уже говорила, она тоже была эльфийка, и, хотя раньше мне это было неважно, сейчас я хотела с ней поговорить именно об эльфийских делах. Гиласса старше меня на месяц, поэтому ей наверняка уже снились сны совершеннолетия.

– К тебе можно? – спросила она, когда я открыла дверь.

– Да, конечно, проходи, – я помогла Гилассе снять теплый плащ, снизу мокрый от снега.

Она повесила плащ на крючок и прошла к камину, присела на корточки, протянув руки к огню. Я подвинула ей скамеечку, сама села напротив нее на стуле. Гиласса откинула тонкую светлую косу и посмотрела на меня снизу вверх:

– Ты скоро пойдешь в школу?

– Через неделю, думаю.

Я налила в чайник воды и повесила его над огнем. Гиласса хотела помочь мне, но для нее наш чайник был тяжеловат. Мы слушали, как начинает ворчать закипающая вода, и Гиласса рассказала мне школьные новости: кто с кем в нашем классе из девочек сейчас дружит, кто с кем рассорился, рассказала о смешных случаях на уроках.

И вот, наконец, я решилась и спросила ее:

– Послушай, у тебя ведь уже было первое совершеннолетие?

– Да, конечно. Я говорила тебе, помнишь, и про подарки рассказывала. Жаль, что ты болела, было весело…

– Ну, а сны? Снились?

Гиласса замолчала, немного нахмурилась, опустив голову.

– Снились, только ведь, как ты думаешь, рассказывать их, наверно, нельзя?

– Наверно, нельзя… Но, может быть, все-таки расскажешь хоть что-нибудь? Не все, конечно.

– Если не все… Ну, хорошо, слушай. Только один расскажу. Представь себе, я видела дом, небольшой, деревенский, он побелен белой краской, и изгородь есть, и плющ по стене. Я вхожу, и там внутри все, каждый уголок, в солнечном свете, веселом и ярком. Там так весело, спокойно, правда, что там внутри, я подробно не разглядела, но хотела бы там жить всегда. Знаешь, это самый хороший сон за всю мою жизнь. Но что это значит – я не поняла.

– Даа… – сказала я задумчиво. По– моему, ничего особенного. Ну, что это за вещий сон…

Больше Гиласса ничего не рассказала, хотя мне бы очень любопытно было узнать о других ее снах. Наверно, ей хотелось бы, чтобы я удивилась этому ее сну или хоть что-нибудь сказала – но притворяться мне неприятно, поэтому пришлось промолчать.

Вечером долго не могла уснуть, лежала, натянув одеяло на голову и смотрела, как мама ищет нитки нужного цвета, перебирает клубки в круглой железной коробке, где мы держим все для рукоделья. Пальцы у мамы тонкие и длинные, она берет то красный моток, то синий, но думает о чем-то своем. Я знаю, что шьет она только по необходимости, на самом деле, совсем не любит рукодельничать. Мама любит играть на пианино, читать... Я смотрела на ее лицо, освещенное слабым сиянием свечи. Неожиданно подумалось вот что: хоть я знаю свою маму всю жизнь, но на самом деле… Она как будто айсберг, такой, как на картинке в учебнике – белая сверкающая верхушка, а сам он ушел в темную воду и никому не виден. Или лучше сравнить с таинственным замком, все на него смотрят и как будто знают, что он такое, но в нем множество коридоров, скрытых лестниц, комнат, потайных комнаток, а что в них – неизвестно никому. Начала засыпать, и тут пришла еще одна мысль, но не моя, а как будто кем-то подсказанная – каждый человек таков, только одни похожи на прекрасные замки со множеством тайн и запрятанных сокровищ, другие – на дома с пыльными чердаками или подвалами с крысами, а есть люди, похожие просто– напросто на комод с двумя или тремя ящиками, да и то пустыми.

На мой день рождения мама попросила выходной. Я проснулась, когда было еще темно, едва ли больше семи утра. Но в комнате было тепло, в ведерке около камина – доверху насыпан уголь. На столе стояли две чашки из праздничного сервиза, пахло сладким пирогом. А на стуле рядом с кроватью лежали подарки – книга и новая, светло– голубая кофточка. Мама поздравила меня и разрешила почитать в постели, пока печется праздничный пирог, а потом – выйти к столу прямо в ночной рубашке, только кофту надеть. Она приготовила кофе и поставила круглый горячий пирог с вареньем. Какой же он был вкусный! Но лучше пирога и горячего кофе было то, что мы могли долго– долго, не торопясь делать какие-нибудь дела, сидеть за столом и разговаривать о разных вещах.

Вечером пришли подружки. Подарки они принесли скромные (мало кто их нашей школы может купить дорогой подарок), зато такие, о которых я давно мечтала. Гиласса принесла колокольчик, он звенел очень нежно, почти серебристо. Не знаю, зачем мне колокольчик, но очень давно уже хотелось его иметь. Даннинса принесла железный маленький сундучок с узором и даже замочком. Просто чудесная вещь! Правда, нитки в него не положишь– не влезет даже небольшой клубочек, разве что пуговицы… но под них у меня уже есть удобная коробка из– под кофе. Но это неважно, сундучок мне все равно ужасно понравился. Можно представлять, что там сокровища или что-нибудь такое. Потом еще подарили красивое стальное перо, два кружевных воротничка… Это, конечно, не то, что мамина книга, или колокольчик с сундучком, но все же полезные вещи. Сначала мы пили чай с пирожными, потом играли в жмурки. Комната у нас маленькая, потому приходилось придумывать разные хитрости. Например, залезть под стол или под покрывало на моей кровати (и притвориться одеялом). Одна девочка, Хаэна, даже пыталась забраться в шкаф с одеждой. Конечно, у нее ничего не вышло. В шкафу мало места, а она очень неуклюжая (говорят, что у нее в роду были тролли). Но я все равно дружу с ней, назло тем, кто ее дразнит. Мне жалко Хаэну и немного стыдно перед ней, потому что когда над ней смеются, я все время думаю – как же хорошо, что у меня в роду нет троллей и я не такая, как она. И чем больше стыжусь, тем сильнее я ее защищаю.

Когда нам надоело играть в жмурки, мама снова стала заваривать чай, а мы сели на мою кровать и начали обмениваться вырезанными из серебряной бумаги фигурками. Мы заранее договорились и принесли альбомы. Я наменяла несколько замечательных фигурок и узоров, правда, один, от Хаэны, оказался совсем неудачный. Она очень плохо вырезала, всегда у нее получалось криво и нескладно. К счастью, у меня был один узор, серебряная снежинка, который мне не очень нравился, я его и обменяла тоже на снежинку, правда, совсем кривую. Конечно, в альбом ее не вложу, оставлю так.

Когда совсем стемнело и пробило восемь часов, девочки разошлись. Мама мыла посуду, я рассматривала и раскладывала в шкафу подарки. Потом мы еще немного посидели и поговорили о том, о сем, и, наконец, легли спать. И мне приснились странные сны.

Сначала раздался дикий крик, громкий, как наяву. Потом я услышала страшный чавкающий звук – это мчатся по главной улице всадники, разбрызгивая грязь. Какая-то деревня около высокого темного замка. Всадники, люди из чужой страны, напали внезапно. Это был бесконечный, невыносимый кошмар. Я не помню последовательность всех событий… но не могу забыть детали. Бесконечный осенний дождь, нудный, тоскливый. Запах гари. Крики и плач. Кукла с оторванной ручкой, затоптанная, валяется в луже. Кто-то отчаянно зовет меня: "Растанна! Растанна!" Разбитые стекла. Пожар. Повешенный…

Я проснулась в ужасе и никак не могла стряхнуть сон, выйти их него. В комнате стояла тишина, одна из двух лун, красная, ярко светила прямо в окно. Я закрыла глаза и только подумала, как хорошо, что все это было не по– настоящему, как снова уснула...

…и увидела снежную поляну. Над ней – полная голубая луна и красный тонкий месяц. Тоненькая девочка танцует, музыки не слышно, но, кажется, что вот-вот она зазвучит. Руки взлетают к небу, словно легкие крылья, материя платья струится темным серебром. Эта девочка – я, но старше… танцую на незнакомой поляне лунный танец… А дальше -то ли иной сон, то ли продолжение сна – снег, а на нем кровь и вдавленный ногой или лошадиным копытом синий цветок.

Утром я помнила свои сновидения совершенно отчетливо. Мама, присев на скамеечку у камина, разжигала огонь. Я тут же подбежала к ней и рассказала приснившееся ночью. Мама, задумавшись, медленно вытерла о полотенце испачканные углем руки.

– Да, это были те самые видения… "сны совершеннолетия"… Только я не понимаю их, не могу правильно истолковать…

Мама печально посмотрела на меня и вдруг обняла.

– Мне вдруг стало так тревожно. Растанна, я так боюсь за тебя…

– Там, где про войну, как ты думаешь, это предзнаменованье?

– Предзнаменование, так это называется. Не обязательно.

– Значит, ты считаешь, это пустой сон?

Мама промолчала, ее лицо стало грустным и отрешенным. Она ушла в свои мысли и больше о моих сновиденьях ничего не сказала.

Еще две ночи прошли впустую – никаких особенных сновидений. И я решила, что, наверно, не получу больше от Судьбы никакой подсказки. Но на третью ночь мне приснился странный и длинный сон. Когда спишь, то никогда не знаешь, что это все – не по– настоящему. Так было и тогда, когда я видела те, необычные сны, и сейчас. Но, когда начался этот сон, появилось ощущение, что все происходит неспроста и это надо запомнить. Мама говорит, что такое ощущение – это наитие, и к нему надо прислушиваться. Я увидела чужой город, странные дома – они стояли, как солдаты, ровными рядами, были низкие, кряжистые, а из окон вывешивались на улицу окорока, связки колбас, чулки, набитые луковицами, какие-то мешочки, иногда через подоконник переваливались для проветривания пухлые пестрые перины – но никакого беспорядка, все очень аккуратно и чинно. Черепицы на крышах лежали аккуратно, выложенные на один манер, без фантазии, и все были одного цвета – на всех крышах. Непонятное было что-то в этих домах, как будто я видела не настоящие здания, а те, которыми они должны были быть, как будто их настоящий облик стал невидим, а "душа" – видимой. Конечно, я понимаю, что никакой души у них нет, но не знаю, как сказать иначе. Смеркается, я свернула с одной улицы на другую, и вот, неожиданно, оказалась на кладбище. Двое могильщиков, бедно одетых, несли гроб. Мелко накрапывал дождик. Могильщики опустили гроб в мокрую землю, и, перебрасываясь словами, начали засыпать яму землей. Кто-то, стоящий за моим правым плечом, сказал: "Подойди, попрощайся…"

Затем картинка во сне поменялась. Я шла по каким-то коридорам. Это, конечно, были коридоры… но стены казались сделанными из разноцветного тумана, а в нем то появлялись, то пропадали человеческие фигуры и лица. А потом туман как будто затвердел, становясь обычным камнем – стеной. И в стене была маленькая дверка. Я посмотрела в замочную скважину – там были деревья с пышными лиственными шапками, какие-то статуи, стены, дворики, солнце, больше похожее на громадную лампу… Как захотелось туда – но не было ключа от двери. А мне казалось, что там меня кто-то ждет, и обязательно нужно туда попасть.

Этот сон прервался, я снова увидела себя в чужом городе, незнакомые улицы и дома, черные, с острыми крышами и стрелками шпилей, с темными окнами без света, узорчатыми барельефами. Некоторые дома и на дома не были похожи – скорее, не то на грибы, не то на оплывшие свечи. А другие даже и на это не были похожи, а на надгробья, которые были то ли забросаны листьями, то ли на них сидели летучие мыши. И снова, как в первом сне (хотя я все так же не понимала, что все это – сон, но помнила, что в начале была в другом городе), мне подумалось, что это не настоящие дома, а нечто, невидимое, их душа… На барельефах, там, где они хорошо были видны, изображались пугающие существа – какие-то чудовища, крылатые, оскаленные, с птичьими или звериными лицами, с когтистыми лапами, и все – очень печальные. Некоторые изображения были лишь намечены на стенах, некоторые – выступали почти полностью, словно вот-вот вылетят или сойдут на землю. Еще здесь были дома, и я заметила, что их тут немало, совсем нестрашные, наоборот. Их трудно описать, и подробности словно таяли, закрывались от меня, но осталось ощущение, как в осеннем перелеске осенью – все вокруг красиво, недолговечно, светло и печально…

Утром все помнилось очень отчетливо: и ощущения, и детали. Когда мама услышала о том, что мне привиделось ночью, она снова покачала головой и только велела мне запомнить все сны. Но растолковать – не растолковала. Тут я осмелилась ее спросить (раньше не решалась, но теперь, раз я вижу взрослые, тем более, вещие сны, это другое дело):

– А ты что видела на свое эльфийское совершеннолетие? И это сбылось?

Мама промолчала. Очень жаль, но настойчиво выспрашивать не стоило – если мама не хочет говорить, она ни за что не скажет, я знаю…

В первый день, когда я пошла в школу этой зимой, все казалось незнакомым – холодный воздух, скрип снега… Я ведь заболела поздней осенью, когда снег еще не выпал, шли унылые дожди. Все как будто новое – даже дома, кажется, до моей болезни были выше. Мама, которая вышла проводить меня до Торговой башни, сказала, что я очень выросла, пока болела, а, может, просто давно не была на улице – оттого все для меня словно другое, не как прежде. К Торговой башни я шла уже одна, а мама свернула в переулок Кожевников.

Все новое и знакомое одновременно. Теплый запах хлеба – открыли дверь в пекарне. Белье, которое сушится в тупичке между домами… Конюшня, окрики конюхов, грязные соломинки на мостовой… Соседки из двух домов, один напротив другого, переговариваются, даже не повышая голос – улицы у нас почти везде в городе узкие. Вот, наконец, Торговая башня, площадь, здесь уже более людно, то и дело слышен стук колес и цокот копыт по камням. Рынок, деревянные прилавки, покрытые серой мешковиной, а на них – разные разности: замороженное мясо, рыба, молоко, всякие крестьянские соленья, сладости. В посудных рядах – все белое и пестрое, а дальше – ряд с тканями, тоже весь разноцветный.

Удивительный воздух на улицах, столько запахов сразу. Ветер свежий, немного колючий – он кидает в лицо мелкие, смерзшиеся снежинки. Когда идешь по маленьким улочкам, то иногда хозяйки открывают кухонные окна и сразу понятно, кто и что сегодня готовит, где пережарили мясо, где сварили суп из сушеных грибов с травами, где пекут пирог с корицей. Вот проходишь мимо открывшейся двери подъезда и сразу понимаешь – у кого-то тут живут кошки. На площади около Торговой Башни всегда пахнет пирогами – начинка разная, а от большого деревянного лотка, где они лежат, идет сладковатый запах теплого теста, бортики лотка в муке, а рядом с торговцами выпечкой всегда продают чай из листьев и кисель – над ним яблочно– малиновый аромат. Все пьют из деревянных кружек – и я их вижу и сразу представляю теплое дерево, какой-то летний запах, идущий от него.

После уроков мы с Гилассой тоже прошли по Торговой площади, купили по карамельной трубочке, я взяла сине– зеленую, Гиласса – желто– розовую. Еще я купила два маленьких бумажных свитка – те, в которых я писала в школе, уже подходили к концу. Нам было вместе по пути больше половины дороги. У нас с Гилассой была одна игра, очень интересная, жаль, в нее можно играть только с эльфами. Мы выбирали какой-нибудь дом и пытались угадать, ну или почувствовать… это трудно объяснить… кто там жил раньше, какие случались истории с этими людьми. И потом пересказывали все, что узнали, друг другу. По правилам, выигрывал тот, кто смог "расчувствовать" больше другого, ну, или у кого история была любопытнее. Если кому-то удавалось одно, кому-то другое -тогда это ничья. Мы пытались играть в эту игру с некоторыми девочками из нашего класса, не– эльфийками, но ничего не получалось. Во– первых, они даже не понимали, что это за игра. А если понимали, то, это уже во– вторых, у них все равно не выходило что-то почувствовать. По– моему, они все считали, что мы просто выдумываем эти истории, одна девочка подумала, что как раз в этом-то и игра, и стала сочинять какую-то чепуху. А когда мы ей сказали, что ничего такого тут не было, она на нас обиделась, обозвала воображалами и убежала. Она сказала – откуда мы знаем, что было, чего не было… просто смешно, но ведь не объяснишь. Ну, а поскольку в нашем классе эльфиек больше нет, а старшие с нами не особенно дружат, то играли теперь мы вдвоем с Гилассой. Вот и сегодня мы прошли по переулкам, нашли для игры два интересных дома, но поиграть не получилось – один дом был совсем новый и историями не оброс, а второй был такой… мы с Гилассой называем такие дома закрытыми, почему-то о них ничего не узнаешь. А другие дома – или уже мы играли около них, или нам они не понравились – а это очень верный признак, что случалось там много нехорошего…

И мы разошлись по домам. Маме я несла в кармане небольшой пряник с земляничной глазурью. На него ушли все монетки, оставшиеся от карманных денег. Мама выдает мне деньги два раза в неделю, и когда я их трачу, то рассказываю обязательно, что именно купила.

В мамины выходные мы с ней ходили гулять. Обычно, в тот день, когда я не училась, мама все равно работала, и мы успевали только сходить на рынок. Это тоже мне нравилось, потому что приятно было помогать маме выбирать разные разности, нести их домой, чтобы ей одной не было тяжело. Но в тот день, когда среди недели маму отпускали отдыхать, вот в этот замечательный день мы обязательно шли гулять просто так. Это у нас так называлось – или мы идем "по делу", или уж "просто так". И мы шли, куда хотели. Особенно мне нравилось или в старом городе, где совсем маленькие дома, чудные, как сейчас уже не строят, в один этаж, или на купеческой улице – конечно, не только там жили и торговали купцы, но уж эта улица была необыкновенной, потому что здания тут стояли высокие, с балконами, разными вылепленными украшениями над входами...

В конце зимы появились неприятные слухи. Будто снова начнется война между Аркайной и Анлардом. Первый раз я услышала такой разговор в лавке, где покупала муку и сахар.

Я пересчитала сдачу и заметила, что мука подорожала на две медные монеты, а сахар – на три. Тиллимна, старая эльфийка, которая жила в нашем переулке, на первом этаже, укладывала покупки в большую корзину. Я никогда не видела у нее такой корзины. Тиллимна потом сказала, что раньше и не брала ее никогда. В этой корзине у нее обычно спала кошка. Сейчас наша соседка накупила столько всего – муки, крупы, соли – что все это еле уместилось, и поднять свою корзину она уже не смогла. Я помогла ей донести покупки до дома, и по дороге спросила, к чему ей столько продуктов сразу. И тут Тиллимна рассказала мне про войну.

– Все подорожает, и очень быстро. Видишь, вот уже началось. А завтра цена станет выше еще на несколько монет. Потом еще на несколько, а потом уже совсем не сможем ничего купить…

Дома я не легла спать, а дождалась, пока мама вернется с работы. И тут же сказала ей:

– Надо скорее покупать муку, крупу и все прочее. Оставь мне все деньги, какие у нас есть, а я куплю продукты. За один раз мне все не унести. Думаю, придется сбегать раза три или четыре. Где хранить, я уже обдумала – лучше всего в шкафу, на нижних полках, вместо обуви. А ботинки могут постоять у камина. Кто знает, пригодятся ли они нам теперь.

Мама смотрела с большим изумлением то на меня, то на выставленные у камина ботинки.

– А почему они нам не пригодятся?

– К весне уже война будет в самом разгаре. Может, убьют уже нас всех.

– Как? Почему убьют?

– Ты сама говорила, что сейчас анлардская армия слабее аркайнской. Помнишь, мы как-то с тобой обсуждали, что…

– Да, но причем тут мука и обувь?

– Дорожает все. Утром я пришла в лавку, и вот…

Я рассказала маме о том, что было утром.

– Видишь, надо скорее запасаться, иначе…

Мама все выслушала и строго– настрого велела мне больше не слушать сплетни. И немедленно убрать обувь в шкаф.

Но через два дня она сама ее достала… Цена на продукты поднималась каждый день. Через три недели после того разговора с Тиллимной крупы и соль стали дороже почти вдвое. И, наконец, случилось то, что сделало прежнюю жизнь невозвратной – на площади около городской ратуши открыли вербовочный пункт. Война была объявлена официально.

После школы мы (я и Гиласса) всегда теперь шли той дорогой, которая вела мимо ратуши, и смотрели на новобранцев. Однажды я увидела там Гильферда, эльфа из соседнего дома. Он тоже завербовался в армию, хотя всего лишь в прошлом году окончил школу. Гильферд помахал мне рукой и улыбнулся. Ему очень шла военная форма. Я тоже помахала ему рукой. Неожиданно Гильферд отошел от тех, с кем он говорил, шагнул куда-то в снег. Нагнулся и поднял что-то, а затем подошел ко мне. И дал синий цветок, крокус, едва– едва выглянувший из– под снега, нераспустившийся.

– Спасибо тебе, Гилфри, желаю тебе удачи, – поблагодарила я его. Крокус поставила дома на окно, в стакан. Я плохо себе представляла, что такое война, на которую уходит Гильферд. Мне это казалось похожим на военный парад. Войска маршируют, длинные колонны, одна за другой. Уходят все дальше и дальше…

Война еще не подошла к нашему городу. Цены выросли, стало не так людно. На площади редко теперь гуляли влюбленные – молодых людей почти всех забрали в армию. Но все же до поры до времени не так уж эта жизнь отличалась от прежней. Однако в конце первого месяца весны все стало меняться, и так быстро, что мы не успевали понять, что происходит. Когда объявили войну, в нашем городе открыли лазарет. Но раненых там не было. А потом неожиданно все началось. Сначала привезли человек десять, на другой день – больше двадцати.

Мама приходила с работы усталая и огорченная – она не говорила ничего, но я видела… Однажды утром я поняла в чем дело: мама заварила чай и не поставила сахарницу на стол, такое у нас бывало только в трудные времена. Но ведь сейчас у мамы есть работа? Мама вздохнула и сказала, что сахар будем класть теперь только в кашу, чтобы экономить – он теперь сильно подорожал, а платить ей на ее работе станут меньше, потому что посетителей в их ресторанчике тоже стало намного меньше. И, наконец, в один из дней появились беженцы… Я делала уроки и посматривала в окно время от времени, просто так, не чтобы увидеть что-то любопытное. А тут на площади появились какие-то люди, с тюками, сумками, мешками, кто-то приехал на повозках – и повозки остановились посреди площади, а кто-то, видимо, шел рядом. Я надела плащ и побежала на Корабельную площадь.

Я стояла около памятника Корабельщику и слушала рассказы беженцев. Кто-то развел костер на камнях площади, кипятил воду. Искры и пар взлетали вверх, к днищу корабля. Беженцам принесли еду, что-то из одежды. Для маленьких детей – пеленки и одеяльца. Было шумно. Говорили, спорили, плакали… Я подумала, что надо и мне что-то принести из дома. Тут вдруг почувствовала, что мне крепко сжали плечо. Мама тихо сказала на ухо:

– Растанна, идем быстрее домой.

Мама держала меня за руку так сильно, что стало больно. Наверно, она боялась, что я потеряюсь. Кругом была толпа, военные перемешались с беженцами и местными жителями. Всюду слышались вопросы, любопытствующие или испуганные разговоры… Дома мама кинула плащ на спинку стула, потом сняла покрывала с наших кроватей и расстелила их на полу. Мне стало страшно, сердце заколотилось сильно и тревожно, как на площади, когда я слушала рассказы беженцев.

– Сейчас начнем собирать вещи. Возьмем то, что сможем унести.

До этой минуты я отчего-то не думала, что же будет именно с нами, со мной и с мамой, когда враг войдет в наш городок. Я боялась лишь пушечных снарядов. Но сейчас надвинулось что-то огромное, страшное, неопределенное… Я растерялась. Мама, не глядя на меня, быстро складывала вещи, продукты, завернула в платок деньги и спрятала во внутренний карман платья. Мы не взяли ни книг, ни игрушек, ни посуды. Как будто бросали частицу своей жизни, вот так, никому и никуда. И сами уходили тоже в никуда. Мне очень хотелось взять хотя бы книги, и мама, поколебавшись немного, положила воспоминания Корабельщика.

ГЛАВА 3

Когда мы вышли из дома с двумя нашими узлами, то увидели, что не только мы решили убежать от войны. Из домов выходили люди, все несли с собой вещи, увязанные в шторы, простыни или покрывала. Была почти ночь. Малышей взрослые несли на руках. Одни спали, другие вертелись, капризничали, плакали. Перед тем, как мы свернули за угол дома, я посмотрела на окно нашей комнатки. Оно было неосвещенным и печальным. Вернемся ли мы сюда? Где мы будем ночевать, что станем есть, когда закончится припасенная еда? Внезапно померещилось, что за окном стоит кто-то. Девочка с прямыми темными волосами, она смотрит на памятник Корабельщику, поставив локти на подоконник и подперев щеки ладонями. Конечно, мне это только показалось. И этого никогда уже не будет, даже если мы сюда вернемся, не будет такой девочки, которая уверена, что в ее жизни все хорошо и мирно, разве что денег иногда не хватает, и дальше все будет так же мирно и надежно. Что-то изменилось, когда мы собрали наши вещи, какие могли унести, а прочее, даже любимое, старое, привычное – бросили; изменилось не в мире – во мне.

Где-то далеко, на той половине города раздался взрыв, другой… Начался обстрел. Значит, враги уже совсем близко. Мы с мамой прибавили шагу и пошли по дороге, по которой раньше никогда не ходили.

После двух или трех часов хода мы ужасно устали. Нам встретилось несколько крестьян, тоже убегающих от войны. Они ехали на телегах. Но места на телегах было мало, брали только совсем маленьких детей или стариков. На одной телеге – она проехала мимо нас – сидела Тиллимна, она держала корзинку с кошкой и прижимала кошке голову, а та пыталась вылезти, скреблась и сердито шипела.

На повороте я оглянулась. Беженцы шли длинной вереницей. Вдали темнели контуры домов и башен моего родного Тальурга. Падали редкие снежинки, хотя воздух уже потеплел почти по– весеннему. Красная луна то пряталась, то выходила из-за прозрачных облаков. Вторая луна, голубоватая, была холодной и мертвой. Городок, с его приземистыми башенками и зубчатой стеной, казался сказочным, ненастоящим. Вот он уже исчез за поворотом…

Мы шли долго, несколько часов. Наступила глубокая ночь. Я падала от усталости, и мама уже еле шла. В ближайшей деревне мы и еще некоторые беженцы стали искать ночлег. Те, кто ехал на телегах отправились дальше. Старую Тиллимну я больше никогда не видела.

У мамы с собой было немного денег. Но беженцев оказалось так много, что ни повозку, ни ночлег нельзя было добыть. Или это стоило очень дорого. В конце концов, нашлись люди, которые пустили нас ночевать, не в дом, а в хлев, и заперли там на ночь, потому боялись, что мы украдем какого-нибудь поросенка или овцу – или кто уж у них там жил. А отказать нам в ночлеге тоже не могли – им было нас жаль. Это была самая ужасная ночь в моей жизни. В хлеву стоял жуткий запах, к тому же, животные фыркали, вздыхали, чавкали чем-то. Я все равно уснула, но когда утром нас выпустили, выбежала на свежий воздух с радостью – хотя радоваться было нечему. Ведь нам снова надо отправляться в путь, и неизвестно, когда мы сможем отдохнуть и согреться. Мама выглядела очень усталой, и я тоже не чувствовала себя отдохнувшей. Хозяева предложили нам позавтракать перед дорогой. Мама заплатила им немного, и нам подали цикорий (совсем непохожий на кофе, зато очень горячий) и два ломтя теплого хлеба. Еле– еле рассвело, наверно, было не больше шести утра. Никогда мы не жили в деревне, и теперь все было непривычно: и одежда крестьян, темная, очень простая и бедная, и столы и стулья, деревянные и неказистые, и поднимались они очень рано – мы едва успели встать, а у них уже хлеб испечен.

Когда мы вышли на дорогу, на ней уже шли кое– где беженцы – в одиночку или группами. Воздух был морозный, гулкий стук шагов по промерзлой земле разносился далеко. Ночная усталость стала немного отступать, появилась бодрость, хотелось идти дальше и дальше, увидеть новые края. На вершины темных деревьев лег бледно– розовый свет, редкие снежинки, кружащиеся в воздухе, радовали взгляд. И вдруг я увидела на обочине дороги лежащую женщину. Мы подошли, чтобы помочь ей встать, но тут увидели, что она никогда уже не встанет – она умерла. Лицо у нее было спокойным и белым, и снежинки на нем не таяли, они лежали и на темных волосах, а ноги у нее были босые – видно, кто-то снял с нее башмаки. Мама взяла меня за руку и быстро повела от этого места. И тут я подумала, что скоро мы снова проголодаемся и устанем, а ночлега и еды, может быть, и не будет. Правда, у нас есть крупа и мука, но в дороге ничего не приготовишь.

Так мы шли час или два, наконец, за деревьями показался серый дымок – видно, еще одна деревня. В ней мы не нашли пристанища, только купили немного хлеба. Продали нам его очень дорого -то ли крестьяне не любили эльфов, то ли просто поняли, что хлеб у них купят в любом случае. А, может быть, боялись, что их деревню разорят враги, и запасались деньгами заранее. Когда мы отошли от деревни, я сказала маме о своих мыслях, но она промолчала. Мы нашли поваленное дерево, посидели, чтобы ноги хоть немного отдохнули, и пошли дальше. Леса закончились, теперь деревеньки шли одна за другой и отделялись друг от друга только полями, на которых сейчас на черной земле белели островки снега, или перелесками.

Когда мы прошли уже четвертую деревню, я спросила маму, куда мы сейчас идем.

– В Тиеренну. Я узнала от некоторых беженцев, что они принимают тех анлардцев, кому негде жить, дают им, на определенных условиях, работу и жилье. Если же не получится, попробуем попасть в нашу столицу, может быть, там найдется какая-нибудь работа. Но, боюсь, до столицы можем не дойти, ведь аркайнцы пойдут на столицу раньше, чем на многие другие города.

– А вдруг ни в столицу не попадем, ни в Тиеренне нас не примут?

-тогда… попробуем попасть в Эрстен, только это слишком далеко, и я не знаю, сможем ли добраться.

– А идти до Тиеренны долго?

– Недели две. Все же надеюсь, мы сможем найти какую-нибудь телегу, и хоть часть пути проедем.

– А денег нам хватит? – засомневалась я.

– Если нет – предложим кое– что из вещей, а, может, найдутся люди, которые пожалеют… Или удастся встретить какую-нибудь эльфийскую семью и идти или ехать вместе с ними. Посмотрим. Нам все равно надо бежать от аркайнцев – эльфам они не верят, ненавидят их, и ждать от них доброго не приходится.

До Тиереннской границы мы добрались за десять дней. Иногда шли пешком, и очень уставали. Три раз нам удавалось проехать немного, хотя бы несколько часов. Почти всегда нас пускали переночевать, разве что один раз не пустили никуда, и мы, когда все уснули, сели около одного дома, чтобы загородиться стеной от ветра. Под утро нас прогнали, но все-таки до этого мы смогли немного подремать. Иногда нам попадались погибшие люди, я думала, что враги смогли догнать их, но мама сказала, что воюют далеко отсюда, а на этих людей напали разбойники. Поэтому мы всегда, когда уже смеркалось, старались уже не идти. Денег к концу пути у нас не осталось, пришлось менять вещи, хотя за них давали очень мало – наверно, потому, что они были старые и поношенные. Однажды я предложила маме попробовать заработать деньги: она могла бы петь, а я бы танцевала. Но мама только вздохнула. А, по– моему, это могло бы замечательно получиться.

Иногда мне казалось, что нас везде подстерегают опасности. В лесу, сложенный из больших камней или бревен, стоит дом великана– людоеда. В реку злая ведьма может кинуть гребень, и из него появится решетка с высокими железными зубьями. Если мы ночуем у кого-нибудь, они могут сделать так, что утром мы проснемся где-нибудь в безлюдном месте, без вещей. Все это были глупые страхи, детские, просто мерещилось от усталости, я сама понимала это.

Какие люди (и эльфы) нам только не встречались!. Один раз нас обогнала тележка, в которой ехали небедное, должно быть, семейство. Одеты они были очень хорошо – в теплых, с мехом, плащах, новых ботинках, а одна барышня даже в нарядной шляпке с темными блестящими лентами. Видела семью крестьян, они шли с увязанными в узлы вещами, похожие на бродячих сказочных существ, а самую старую из них, казалось, сделал на смех из большой лесной коряги недобрый волшебник. А в одном пустынном месте, у замерзшего ручья, пасся черный красивый конь, он постукивал копытом и посматривал на нас исподлобья, а потом мотнул гривой и убежал. Мама сказала, что это – потерявшийся конь, а я думаю, это мог быть каепи, водяной, обращающийся в коня. Допустим, он вылез из ручья погулять, а тут подморозило, ручей замерз, и вернуться ему нельзя.

Все это время мне было и страшно, и тревожно – ведь неизвестно было, что с нами произойдет дальше – и все же отчасти я была рада, что теперь все дни мы не разлучаемся с мамой. И такое вот двойное состояние у меня было, что однажды, что однажды вечером мне показалось – среди лесных деревьев горит золотой огонек. Это – пряничный домик, зеленый, розовый, синий, с покатой крышей и желтым цветком на окне, и веселый и страшный. Но, хоть и огонек в деревьях, и домик, и даже пусть не пряничный, а обычный – все равно это чужое. И во всем я видела сразу и хорошее, и опасное, и в деревенских домишках, куда нас иногда пускали, и в самих хозяевах, и в попутчиках.

И вот, наконец, мы с мамой подошли к пограничному пропускному пункту. Все время я нашего путешествия я считала, что когда дойдем, то наши невзгоды тут же закончатся. Но, на самом деле, теперь стало совсем плохо. Две деревни, в которых можно было поселиться, были от границы далеко, да и не хватило бы там места всем, кто хотел уйти в Тиеренну. Еды тоже не было, или за нее требовали очень уж дорого. Я думала, когда мы дойдем до Тиеренны, они нам сразу дадут дом и накормят. Конечно, мы бы постарались бы все отработать. Но ничего подобного. Когда мы подошли к огромной толпе ожидающий, то увидели, что со стороны Тиереннской границы был домик. Когда открывалась дверь, то на секунду– другую показывалась маленькая прихожая, за ней комната, стол бумагами, за которым сидели два чиновника. Они низко опускали головы, записывая что-то в длинные свитки, и нельзя было разобрать отсюда, как они выглядят. Около самой границы, помеченной бело– зелеными полосатыми столбами, ходили солдаты. Чиновники рассматривали документы и вообще беседовали с желающими перейти границу. Народу было много, а работали они только днем, конечно, прерываясь на обед и дневной чай. Потому многие ждали по нескольку дней. Все здесь было непонятно. Некоторым отказывали, толком не объясняя, почему. Или, например, если приходила семья, не всех брали, и тогда, если люди не хотели расставаться, приходилось идти обратно. Подкупить чиновников, как рассказывали ожидавшие в очереди, тоже было нельзя. Хотя другие говорили, что можно, и очень легко, только не объясняли, как.

Нам ночлега в доме не досталось, хотя мы обошли все дома в двух деревнях. Спали две ночи под какой-то телегой, под нее, еще до нас, подстелили ветки и какое-то одеяло. Ели мы что придется – меняли вещи на еду, какую дадут. Целый день мы ждали, когда нас позовут. Солдаты пропускали сразу человек по десять– пятнадцать, а они уже шли к пограничному домику и заходили по одному (или семьями, если пришли сюда семьей). Вновь подходивших беженцев записывали в какие-то длинные свитки. Оказывается, вся эта толпа стояла, чтобы записаться к чиновникам. Кто и что делал с этими свитками – неизвестно, потому что одних вызывали быстро, и другие ждали по неделе и даже больше. Об этом тоже ходили разные разговоры. Говорили, например, что свитки кидают в мешок, а потом кто-то (кто?) вынимает их по одному, наугад.

На третий день вызвали нас. В двух чиновниках не было ничего особенного, усталые, скучные, в незнакомых мундирах (может быть, они были военные). Я очень волновалась: вдруг нас отправят обратно, как мы тогда пойдем, куда… Когда мы убегали из Тальурга, весна на время отступила, сейчас опять потеплело, но стало еще хуже, чем когда шел снег – всюду слякоть, накрапывает тоскливый дождь.

Мама держалась спокойно, сдержанно, хотя лицо было бледное и усталое, и еще она немного кашляла. Хоть бы нас пропустили, а уж там у нас будет дом, тепло и покой. Один из чиновником задал маме несколько вопросов: где жили, кем она работала, а потом дал какие-то бумаги и велел направляться в какой-то Комитет, где помогали беженцам, а по пути нужно было остановиться во временном поселении – я не поняла, что это такое, но решила, что какие-то домики или гостиницы. Мама спрятала бумагу, и мы открыли дверь – к серым мокрым просторам, дороге, падающей с неба воде и к новой жизни.

Когда мы пошли по дороге, которую нам указали, я обернулась и посмотрела на Анлард. Конечно, это был всего лишь краешек королевства, предел земли, но все же – и этого я больше не увижу, раз ухожу в чужие края. Моросил дождь, было пасмурно. Деревенька поодаль казалась черной, как будто вся намокла. В колеях от колес и во впадинах следов накапливалась вода. Какая-то старуха сидела и смотрела мимо нас, на дорогу. Может быть, она ждала, что за ней вернуться. Но никто уже не придет. Мне стало ужасно грустно, я крепче взяла маму за руку, и мы побрели по дороге, такой же мокрой и скользкой, как на анлардской стороне, только чужой.

Нам объяснили, как дойти до временного поселения беженцев. Пути было не больше часа. И хотя шел дождь, мы решили не мешкать, а идти. Но прошли совсем немного, как хлынул ливень. Нас увидели жители какой-то небольшой деревушки, стали махать нам, зазывать к себе. Промокли до нитки, но зато попали сразу в теплый дом, где нам дали сухую одежду, усадили к огню.

Мама поговорила с хозяевами, и они разрешили нам переночевать здесь. Денег за ночлег не так уж много попросили (денег у нас уже не было, мы продали им кое– что из вещей), а в придачу к купленному у них же хлебу и молоку дали свежего творога и поставили на стол мисочку с медом. Я и забыла, что можно что-то получить просто так. Вечером, когда мы с мамой ушли в отданную нам комнатку, я ее спросила:

– Почему люди бывают такие злые? Там, в Анларде, когда у нас не хватало денег, никто нам ничего не давал просто так.

– Там было очень много таких, как мы. Всех не накормишь, не приютишь, ты должна это понимать.

Ночью я никак не могла уснуть, хотя и сильно устала. Дождь лил все сильнее и сильнее. Я потихоньку встала и выглянула в окно. Ничего не видно – одна вода, как будто мы на корабле и плывем куда-то… Может, завтра я посмотрю вниз, с чердака, и не увижу ни поленницы под навесом, ни жалких черных бревен колодца, ни разрозненных жердей вылинявшего, мокрого забора. Под шум воды, наконец, начала засыпать, и мне не то почудилось, не то приснилось, что и правда пол покачивается, и мы плывем… Прежняя жизнь закончилась, теперь все будет новое…

На следующий день мы так и не дошли до временного поселения беженцев. Мы обе были простужены, и мама еще хуже, чем я. Утром нас разбудили хозяева, и мама еле смогла встать, она сильно кашляла. Мне тоже было плохо, хотя идти я, наверно, смогла бы, если недолго. Было даже странно, что мы смогли добраться так далеко, до другого государства, и простудились окончательно только в конце пути, я считаю, нам просто повезло. Сначала я еще не поняла, что мама не сможет идти, но внезапно, как молния над ночным полем, эта мысль все осветила и дошла до самого сердца, и я очень испугалась. Я вдруг почувствовала, что мир – как огромный дом без крыши. Мы совершенно одни, и мы, в самом деле, можем погибнуть, и никто нас не спасет, да и не обязан спасать. Вспомнила, как ночью мне казалось, что этот дом – плывущий в новую жизнь корабль. А теперь я поняла, что этот корабль плывет без всякого курса и что никто не может обещать, что он причалит к берегу, а не расколется о скалы. Ветер шумел за окном, длинные ветки садовой ивы всплескивали, как руки, и падали, и потом снова били по стеклу…

Хозяева не прогнали нас, наоборот, разрешили перейти в более теплую, хоть и маленькую комнатку внизу, кормили нас, поили горячим чаем. Я была им очень благодарна и старалась помочь хоть чем-нибудь, подмести, прибрать, постирать. Через несколько дней мама почти перестала кашлять и могла уже вставать, и мы отправились дальше.

В поселении беженцев мы прожили три дня. Нам выписали все положенные изгнанникам из Анларда бумаги вместо временных, которые мы получили на границе, и теперь мы с мамой могли идти в один из трех городов, где устраивали беженцев. Дом, где мы жили, пока ждали документов, был на самом деле не дом, а походная палатка – к счастью, выдавали еще теплые одеяла, по два на каждого, потому что хоть дождь и не просачивался внутрь, но тонкие стенки не защищали от холода и ветра. В таких палатках полагалось спать по пять человек, а на самом деле там селили человек семь– восемь. И я мечтала, когда же мы с мамой, наконец, будем жить в своем доме, сами по себе и представляла, какая у мамы будет здесь работа, а меня школа. По утрам, когда я стояла на ветру в очереди за водой и потом несла к палатке тяжелое ведро с мокрой и холодной ручкой, днем, когда мы ходили к чиновникам – у них был хоть и крестьянский, но настоящий, деревянный дом, вечером, когда укладывалась спать рядом с незнакомыми людьми, я все время мечтала о том, как это все, наконец, закончится. Вечером, на второй день, ветер поутих, выглянуло мягкое вечернее солнце, и тут только стало заметно, что трава, грязная и затоптанная между палатками, на окраинах нашего поселка уже то тут, то там зеленеет. И на самом деле – уже почти наступила весна и скоро станет совсем тепло. Мы с мамой пошли погулять. Так чудесно было чувствовать на лице и руках легкий, почти теплый ветерок, смотреть на розовое, садящееся за деревья солнце. И так не хотелось обратно в палатку! Там душно, но при этом – холодно, там неприятный запах пота и грязи – мыться-то тут негде, а в углу лежит больная женщина и все время тяжело кашляет, и даже ночью.

– Мам, давай еще немного погуляем? Еще не очень холодно, – попросила я и пожаловалась на то, как плохо в палатке. Мама посмотрела на меня очень строго.

– Но ведь эти люди терпят тебя, и ни разу не сказали ни слова. Ты думаешь, мы им не мешаем? И если бы это кашляла я, а не та женщина – а так могло бы быть, неужели тебе не было бы обидно, если бы кто-то показывал свое раздражение или даже ругался?

– Но я не ругаюсь, я тебе только говорю.

– Да, но ты думаешь о людях с пренебрежением и брезгливостью. А это совсем плохо. Ведь и нас и пускали ночевать, а иногда кормили просто так, без денег. А кто мы им были? Просто беженки, плохо одетые, без вещей и денег, озябшие, от которых много беспокойства и мало проку.

Я размышляла над этим, пока мы шли к палатке, и решила, наконец, что мама права. И я почти перестала злиться на тесноту, а больной, которая кашляла, помогла лечь поудобнее и предложила вскипятить чай.

На третий день нам дали немного денег, кое– какие вещи на первое время. А днем мы и еще несколько беженцев сели на одну из повозок и отправились в столицу Тиеренны. Ночь переночевали в еще одном лагере, в палатке, а на следующий день приехали в Нартолан. Утром мама снова, как неделю назад, начала кашлять. Но ничего, подумала я, скоро наши странствия закончатся, мама отдохнет, поправится. Я буду утром ходить в школу, а днем помогать ей по дому, чтобы мама не уставала. Даже ночью буду вставать и подбрасывать уголь в камин, чтобы было в комнате всегда тепло.

Повозка остановилась около двухэтажного дома из серых кирпичей. Когда еще мы ехали, я задремала, и мне приснилось, будто мы подъезжаем к какому-то, похожему на этот, дому, ходим по тусклым темным коридорам, и везде – длинные очереди, беженцы, усталые, безразличные уже к любым неприятностям и разочарованиям, с узелками, сидят или стоят и ждут, когда их позовут в кабинет. Но, на самом деле, ничего такого не было.

Мы сняли с повозки наши вещи – немного их было – и зашли в нужный нам дом. Принимали в нескольких комнатах, и нам пришлось ждать всего полчаса. Когда мы с мамой заходили в назначенную нам комнату, я думала: сейчас нам дадут адрес, где мы будем жить, вот теперь, наконец, получим настоящий, не временный дом. И я была очень благодарна этим людям, которые так помогают тем, кого они совсем не знают. Но и в этом все вышло не так.

Чиновники – их было четверо, и еще какой-то, наверно, секретарь, он только все записывал – посмотрели наши бумаги, задали маме несколько вопросов, кем она работала, где и как я училась. Потом они сказали, что сейчас всех женщин определяют на ткацкую фабрику, и другой работы пока нет, а жить им положено в фабричном доме, в одной из общих комнат. Детей же определеяют в разные школы, но лишь в такие, где можно жить круглый год, а те из детей, кто постарше, могут при этих школах работать, например, в мастерских. Один из чиновников объяснил, что можно искать работу и самостоятельно, но тогда придется платить и за комнату, а часть зарплаты, которая должна быть равна трети зарплаты фабричной, нужно будет отдавать. На фабрике же эти деньги сразу вычитают и выдают уже урезанную оплату. Зато работницам положена кровать, шкаф – не весь, конечно, его ставят на трех– четырех работниц – и кое– какая одежда, и жилье искать не надо. Пока секретарь заполнял что-то в наших бумагах, я пыталась понять, что происходит. Мама посмотрела на меня расстроенно.

– Я думала, мы будем жить с тобой в одном доме! – потихоньку сказала я ей.

Мне было стыдно плакать при всех, но я ничего не могла поделать. Слезы так и текли и никак не останавливались. Один из сидевших в комнате объяснял маме, где находится ткацкая фабрика. Мама взяла свои бумаги, и теперь нам нужно было пойти в Учебный Совет. Там меня и должны были определить в школу. Мама вывела меня из кабинета и нашла в коридоре уголок подальше. Вытерла мне слезы своим платком, наклонилась, чтобы никто не слышал наши разговоры, и тихо сказала:

– Растанна, ты же видишь, что нам сейчас некуда идти. У нас нет денег, почти нет одежды. Никто не станет держать нас здесь насильно. Меня не заставят работать на фабрике, а тебя не принудят учиться. Но куда нам идти? Где мы будем жить и на что? Тиеренна не будет просто так держать у себя беженцев из Анларда. Если мы откажемся работать там, где им выгодно, нам придется уйти.

– Все равно, лучше уйдем! Зато будем вместе.

– Хорошо. Мы уйдем. Но давай хотя бы подождем до лета. Я отложу немного денег, и летом будет тепло – не так тяжело идти. Может быть, смогу накопить столько, что доедем до моря, а там – на корабле.

– А куда мы пойдем?

– В Эрстен. Больше некуда… Может быть, там… Они далеко от этих мест, им неважно, что подумает Аркайна. И войны там нет. Но сейчас я не смогу снова идти странствовать. Снова долгие дни в дороге, может быть, ночи под открытым небом… У меня сейчас просто нет сил.

Мама вздохнула и опять, как утром, закашлялась. Мне стало так жаль ее. И я решила во что бы то ни стало потерпеть два или три месяца, какая бы ни была та школа, куда меня определят. Мне представлялось мрачное здание, длинное, с враждебно поблескивающими окнами. Там плохо кормят, там злые учителя… Ведь хорошая школа стоит денег, значит, у меня будет очень плохая школа…

Мы нашли на этом же этаже нужную нам комнату. За столом снова сидело несколько человек. Нам тоже предложили присесть на шаткие, скрипучие стулья.

Начальник учебной комиссии выслушал маму, просмотрел наши бумаги. Высокая полная дама в темно– синем платье достала книгу, раскрыла ее в начале какого-то рассказа и попросила меня прочитать. Рассказ показался мне совсем детским. После этого дала мне листок и продиктовала задачу – опять– таки, довольно простую. Задания, хоть я их сделала совсем легко, меня разочаровали. Раз спрашивают такие пустяки, значит, уж точно не пошлют меня в хорошую школу. Когда я отвечала, вся комиссия внимательно слушала меня.

– Что ж, она довольно взрослая девочка и не может даром есть наш хлеб, – сказал начальник комиссии.

Мама слегка нахмурилась, но промолчала, сидя все так же прямо.

– Думаю, мы определим ее в сельскую школу– общину. Там дети не только учатся, но и работают. Не больше трех часов в день, выполняя посильные им задания. На поле, в теплицах или на птичьем дворе.

Я горько подумала, что, конечно, не буду даром есть их хлеб. Он у меня, наверно, в горле застрянет. Я ведь ничего этого не умею.

– Растанна хорошо танцует. Может быть, ее можно определить в какую-нибудь городскую школу, где она могла бы… – мама это сказала отрешенно, видимо, ни на что уже не надеясь, просто ей хотелось использовать хоть самую маленькую возможность оставить меня в городе.

– Пока, думаю, это невозможно, вот когда она вырастет, тогда, если захочет и будут средства… – начал один из чиновников, недовольно глядя на маму. Но та высокая дама в темно– синем платье, которая велела мне решать задачи и читать, сказала:

– Ну, почему же, пусть станцует нам, и мы посмотрим и решим, может быть, девочка действительно талантлива?

Мама посмотрела на меня. Начальник комиссии и все остальные тоже ждали, не сводя с меня глаз.

Я не понимала, как можно танцевать без музыки. Но вдруг вспомнила мой сон – танец на снежной поляне под яркой круглой луной. И начала танцевать. Я слышала музыку, она вдруг выплыла из моей памяти. Это была та пьеса, которую мама любила играть, когда у нас было дома пианино. Я не умею петь, но про себя могу услышать мелодию очень точно. Мамина музыка лилась и лилась, невидимые пальцы бежали по клавишам. Они вызывали звуки то нежные, то взволнованные, то печальные. Потом музыка закончилась, и я остановилась.

– Техники никакой, совершенно, – покачал головой один из сидевших за столом. У него были рыжие усы и светло– карие глаза.

Мне на секунду стало странно, я ведь еще видела поляну и луну. Но и эта маленькая комната с чужими людьми тоже была настоящей. Но вот снежная поляна растаяла, а тесная душная комната окончательно стала действительностью.

– Нет, скажу вам, это просто очаровательно, хотя и неумело, – сказала полная дама. А вторая дама, худая, в коричневом узком платье, кивнула.

– Да, пожалуй, но… – снова начал тот, с рыжими усами.

Тут начальник комиссии велел нам выйти и ждать за дверью. В коридоре было уже пусто. Мама устало опустилась на скамейку, а я стала смотреть в окно и гадать, что же они решат. И вот из кабинета вышла та дама, в темно– синем, и улыбнулась мне. Потом обратилась к маме:

– Растанне очень повезло. Мы направим ее в училище при Королевском Театре, на отделение танцев. Принимают туда, правда, с одиннадцати лет, ваша дочь опоздала почти на год. Но если Растанна постарается, то догонит других учениц. Способности у нее есть, однако нужно проявить прилежание и потрудиться. Если же нет… Придется отправить девочку в обычную школу. Было бы жаль – у нее, кажется, в самом деле, талант, и она может стать прекрасной танцовщицей.

Она протянула маме подписанные бумаги и объяснила, что ей следует обратиться к начальнице училища госпоже Фарриста.

На улице было тепло, около луж прыгали воробьи. Повозки, на которой мы приехали, уже исчезла – наверно, отправилась за следующей партией изгнанников. Теперь-то я поняла, почему разрешения на переход границы не выдавали старикам или, наоборот, семьям с маленькими детьми. Ведь с них ничего не получишь. Мы отошли немного от серого здания. Я, наверно, первый раз внимательно осмотрелась вокруг. Широкая улица – два экипажа разъедутся легко, а еще тротуары. Да, вряд ли жители Нартолана переговариваются, как у нас, через улицу, выглядывая из окон. А мы с Гилассой, когда она жила в доме напротив нашего, даже иногда перекидывали друг другу игрушки или еще какие-нибудь вещички.

Мы прошли немного вперед, до небольшого скверика. Там сели на скамейку, и мама выложила и увязала в узелок мои вещи. Мы сидели с ней рядом, и никак не могли встать, чтобы разойтись и отправиться в совсем другую жизнь, и едва ли эта жизнь окажется счастливой. Отсюда мама пойдет на фабрику, а я в училище при Театре. Сможем ли мы видеться? Как теперь будем жить дальше? Мы ведь никогда раньше не разлучались. Мне было очень тоскливо и страшно. Мама погладила меня по руке, она смотрела мне в лицо тревожно и печально.

– Это ведь только до лета? – спросила я.

– Да, только до лета, – твердо сказала мама.

До училища мы шли пешком, и очень устали. Раза два только останавливались отдохнуть или спросить дорогу. И вот мы – у здания КоролевскогоТеатра (училище находилось в театральном флигеле). Я посмотрела на ступени, ведущие к широким тяжелым дверям, на колонны и страшных крылатых полудраконов– полухимер на фасаде. Вот он, Театр…

Мама присела и платком протерла мои ботинки от уличной пыли и грязи. Отряхнула низ плаща. А потом мы зашли в тот флигель, который справа от основного здания. Одна из тех дам, которая была в Комиссии, объяснила нам, куда идти, и мы знали, что правый флигель – училище, а в левом живут артисты, там малый репетиционный зал, гримировальные комнаты и прочее. Эти две пристройки казались двумя крыльями, а сам Театр – устремленной вперед хищной птицей.

ГЛАВА 4

Тяжелая дверь подалась неохотно, словно не хотела впускать нас. Я думала – тут будет какой-нибудь гардероб, как у нас в школе, когда только заходишь, и мы сразу увидим деревянные стойки, куда можно повесить плащ, и длинные скамейки, под которые полагается ставить ботинки или сапожки. Но мы шагнули в светлый вестибюль, полы тут – мраморные, вдоль стен стояли диванчики, обитые темно– синей материей. Около дверей сидела привратница. Она спросила, куда мы идем, и мама показала ей выданные Комиссией бумаги. Привратница показала на лестницу, ведущую на третий этаж – там находился кабинет начальницы училища. Мы поднялись по чисто вымытым ступенькам, гулко отзывающимся на прикосновение каблуков. Я старалась ступать осторожнее, чтобы получалось не слишком громко. Откуда-то сбоку от лестницы, когда мы проходили мимо второго этажа, доносились звуки – гул голосов из-за незакрытой двери какого-то класса, музыка, которая неожиданно прервались и послышался размеренный и громкий учительский голос. Хлопнула в коридоре дверь, раздались легкие, поспешные шаги. Но вот мы поднялись на третий этаж – там было тихо.

Мы нашли нужную дверь. Мама постучала, из-за двери донеслось: "Войдите". Сразу стало понятно, что это еще не кабинет начальницы училища – за столом сидела слишком молодая для такой должности дама, а за ее спиной темнела тяжелая дверь, обитая темно– коричневой материей. Мама кратко объяснила даме, зачем мы пришли. Молодая дама взяла наши бумаги и предложила нам присесть в кресла. Я придерживала узелок с моими вещами одной рукой, а другой держалась за мамину руку. Часы на стене издали тихий звук, как будто стукнули о железо легонькие молоточки, и нас вызвали в кабинет госпожи Фарриста.

За столом, наклонив голову над бумагами, сидела пожилая, полная женщина. Седые, собранные над головой волосы, очки в золотой оправе. Она пригласила нас сесть, потом посмотрела на меня и добродушно улыбнулась.

– Садитесь, дорогая моя. Итак, вы – Растанна Альрим? Очень хорошо... Я – госпожа Фарриста, начальница училища. Сегодня в вашей жизни произошло самое главное событие, которое, возможно, определит вашу судьбу на многие годы, или даже навсегда. Вы поступили в Театр! Пока всего лишь ученицей, но кто знает, что будет дальше? Многие знаменитые актеры, танцовщики и певцы когда-то так же, как и вы, со страхом и неуверенностью, переступили порог Театра. А потом они достигли славы, почестей, сияли в блеске своего таланта... Их тени всегда будут витать над сценой нашего Театра...

Вы тоже можете достичь многого, если будете прилежны и трудолюбивы, дитя мое.

Не зная, что ответить, я встала и сделала книксен.

Госпожа Фарриста рассказала, очень кратко, о правилах, принятых в училище, распорядке учебы и днях посещений. Я узнала, что, кроме выходного (это седьмой лунный день, как и везде) и еще дня перед ним, приходить просто так, повидаться, нельзя, если только будет какой-нибудь важный повод. Это было ужасно грустно, но я повторяла про себя: "Только до лета… надо выдержать…"

– Сейчас вам выдадут форменное платье, одежду для занятий. Желаю вам успехов, дорогая. Будьте любезны, пригласите мою помощницу, – обратилась она к маме.

Молодая дама вошла, и начальница приказала ей отправиться за кастеляншей.

Госпожа Фарриста снова улыбнулась, ее светлые голубые глаза смотрели рассеянно, мимо меня. Потом она опустила голову к бумагам, а я, еще раз поклонившись, вышла за мамой из кабинета. Мне подумалось, что добродушие госпожи Фарриста было каким-то неискренним. Как будто на самом деле она думала не обо мне, а о чем-то совсем другом.

Впрочем, если она всем говорит "дитя мое" и "дорогая", это ведь не значит, что она и правда всех любит. Разве может она вникать в дела всех учениц? И больше я не стала размышлять над этим.

Выйдя из кабинета госпожи Фарриста, мы остановились у большого, широкого окна.

– Я приду к тебе через три дня, в выходной, – сказала мама, протягивая мне узелок. К нам уже направлялась кастелянша, которую вызвала госпожа Фарриста. Я последний раз оглянулась на маму и пошла за кастеляншей на склад школьной одежды. С каждым шагом сильнее становилось одиночество и неуверенность, но я старалась, чтобы мои страхи и печали не были заметны.

Флигель, в котором находилось наше училище, показался мне снаружи не таким уж большим. Но пока мы шли, коридоры бесконечно переходили из одного в другой, словно училище на самом деле было и выше, и шире, чем казалось. Может быть, это волшебство. Или расположение комнат и коридоров было не продумано архитекторами – все тут казалось сумбурным и бестолковым. Навстречу мне вышла группа девочек, они все были в форме училища. Девочки посмотрели на меня с любопытством. Сразу было видно, что я новенькая. Во– первых, в своем собственном платье, во– вторых, отличалась прическа – у них волосы аккуратно уложены и заколоты, а у меня – длинные, до середины спины, только две прядки забраны назад, на затылок. Я вежливо сделала книксен, кое– кто из девочек ответил мне тем же, двое или трое просто кивнули. А еще некоторые зашушукались, переглядываясь. Ну и пусть…

На складе хранилась одежда на все случаи школьной жизни. И форма, и одежда для занятий танцами, и костюмы для выступлений. В шкафах висели весенние и теплые плащи, стояли в углу ботинки, туфли, сапожки. Кастелянша пояснила, что это для учениц, вроде меня – или сирот, которых приняли на учебу, или очень талантливых, но бедных. Правда, в точности таких, как я, тут не было – ни одного изгнанника или изгнанницу пока сюда не определили.

Когда мне выдали вещи (форменное платье, "домашнее" -то есть не для занятий, а на смену, одевать утром или перед сном, плащ, капор), кастелянша проводила меня в спальню. Показала мне пустую полку в шкафу и мою кровать, велела надеть форму и ждать звонка на обед. В моей прежней школе формы не было, требовалось только носить темное длинное платье, и никаких ярких ленточек и поясков. Здесь же все одевались одинаково. Платья шили длинные, темно– синие. Я подумала, что форменное платье – это хорошо. Иначе, пожалуй, некоторые могли бы начать посмеиваться над моей одеждой – поношенной и заштопанной.

Комната, где жили ученицы моего класса, состояла из двух помещений. Когда кастелянша вышла, я заглянула в соседнее. Там стояли столы и стулья, шкафы с книгами. Видимо, здесь положено было делать уроки. В спальне были бледно– розовые стены, в комнате для занятий – салатовые, неяркого оттенка. Мне здесь понравилось, тем более, что я ожидала худшего. Почему-то представлялось, что все тут выкрашено в серый цвет, а на стенах выведены надписи, какие-нибудь, вроде таких: "Труд, труд и снова труд", "Терпение и трудолюбие – путь успеху" и тому подобное. Но ничего такого не оказалось, все было мирно и уютно. На подоконниках даже стояли цветочные горшки – в двух раскрылись красные цветы герани. Я успокоилась – по крайней мере, пока ничего ужасного я в училище не увидела.

На стене висели круглые часы. Половина двенадцатого, а кастелянша сказала, что обед начинается в двенадцать. Есть уже хотелось очень сильно. Я заметила, что около двери прикреплен лист бумаги, немного пожелтевший от времени. На нем было написано: "Распорядок". Я решила внимательно все прочитать. Начальница училища объясняла мне распорядок, но я почти ничего не запомнила от волнения.

За дверью послышались шаги и голоса. В спальню вошли девочки, человек десять.

– Привет, – удивленно сказала одна из них.

– Привет, – ответила я, но не сделал книксен, я не знала, как себя здесь положено вести, может, они общаются друг с другом без церемоний.

– Новенькая? Откуда? – деловито спросила высокая девочка с темными волосами необычного, шоколадного оттенка.

Я начала рассказывать, но только успела заговорить о том, как мы сидели в Комитете, как зазвенел звонок на обед. Пришла дежурная учительница (их называют тут воспитателями, тех, кто не учит, а только присматривает), ее звали госпожа Тереол, как мне сообщила одна из девочек. Дежурная воспитательница построила нас парами, и мы направились в обеденный зал. Со мной вместе шла та девочка, которая первая обратилась ко мне, она приветливо кивнула:

– Меня зовут Стелла.

Я тоже кивнула ей и хотела было ответить, что рада знакомству, но воспитательница прикрикнула на нас. Пришлось идти молча.

На обед подали суп – недосоленный и переперченный, зато в нем было мясо. На второе – тушеные овощи. И сладкий чай с яблоком – на десерт.

Мне казалось, что все в зале меня разглядывают и обсуждают. Хотя говорить было нельзя, но все потихоньку перешептывались, когда воспитательницы не видели. Я заставила себя поднять глаза и стала рассматривать соседние столы. Почти сразу я забыла о своем смущении, потому что заметила одну вещь. Все ученики были одеты немного по– разному. Темно– синие платья, оказывается, носили только девочки моего возраста и чуть постарше. Следующие по старшинству одевались в форму шоколадно– коричневого цвета. Ну, а самые взрослые – в темно– зеленую. Кроме того, в обеденном зале были и мальчики. Им накрыли на другой половине зала. Подумав, я решила, что они живут на другом этаже училища. Вдруг около моей тарелки что-то сильно стукнуло. Я испугалась и дернула рукой, чуть не опрокинув овощи.

– Не вертите головой, Альрим, – сурово сказала госпожа Тереол. У нее в руке была ложка. Наверно, она ею и стукнула по столу. Я опустила глаза в тарелку. Неожиданно на мою руку что-то упало. Мне показалось, что это был шарик из хлеба. Я сбросила его на пол и посмотрела в сторону, откуда его кинули. Одна из девочек ухмылялась, рядом некоторые смотрели на меня с любопытством. Видимо, ждали, что я сделаю.

– Ешь молча, не поворачивайся к ним, – тихо– тихо шепнула Стелла. Она сидела рядом со мной. Подумай, я решила пока сделать вид, что ничего не случилось.

Когда мы, так же парами, вышли из столовой, Стелла сказала, шепотом, поглядывая на воспитательницу:

– Если тебе в столовой два раза сделали замечание, ну или там ложкой стукнули -то после второго раза ставят на весь обед в угол. Даже если ты ничего не поела.

– Кто эта девчонка? Которая кинула хлебный шарик?

– Ирмина. Ужасная вредина. Она и хотела, чтобы тебя наказали. Хорошо, что она не в нашей комнате живет.

После обеда нас повели на прогулку, но меня это совсем не обрадовало. Скучно было ходить парами в садике за Театром. Правда, разрешали посидеть на скамейках и поговорить. Как рассказала Стелла, которую снова дали мне в пару, обычно учениц выводят гулять на бульвар или даже на набережную, но младших -только в хорошую погоду. А сегодня было ветрено, дождь вот-вот готов был закапать из блеклых туч. После примерно часа нудной прогулки нас повели обратно.

Мы вошли в спальню – на час был положен отдых. Непременно нужно было лечь в постель, посидеть и почитать не разрешали. Это правило касалось только младших, отчего было тем более досадно. Мне это все показалось очень глупым, хотя я и заметила, что некоторые девочки заснули. Я лежала и обдумывала, что делать с Ирминой. Едва ли она успокоится, если просто сделать вид, что ничего не происходит. Мне в голову пришли некоторые идеи, но надо было обдумать, как следует. И все же я решила подождать следующего раза, может быть, она увидит, что я не ябедничаю, но и не переживаю из-за пустяков, и все-таки отстанет.

После отдыха дежурная воспитательница, госпожа Тереол повела меня в библиотеку за учебниками. Библиотека оказалась похожа на главную библиотеку в Тальурге и намного больше, чем моя прежняя, школьная. Просторное помещение, где стояли широкие деревянные столы для работы, а около стен тянулись многочисленные шкафы с книгами. Сразу подумалось, что, если я смогу сюда приходить почаще, жизнь в школе будет не такой уж безотрадной. Здесь, наверно, множество интересных книг. Учебники мне достались уже старые, видно, дали то, что никто не хотел брать. Я мимолетно посмотрела на них, решив полистать потом повнимательнее. Непривычные обложки, шрифт…

Госпожа Тереол помогла мне донести учебники. В спальне она посмотрела на часы и сказала:

– После чая вы можете пойти осмотреть училище, – она поманила пальцем Стеллу. – Покажи Растанне все перед занятиями.

– Можно и я пойду? – попросила одна из девочек.

Госпожа Тереол кивнула.

Когда мы попили чаю – к нему подали маленькие сладкие булочки – Стелла повела меня по коридорам. С нами пошла та девочка, которая отпросилась у госпожи Тереол. Ее звали Лилиана, и, как я поняла, она дружила со Стеллой. Коридоры казались мне бесконечными, а Стелла ориентировалась тут легко, не задумываясь. Как я поняла, когда строили училище, тут был один длинный коридор, разделявший помещения, комнаты и классы, а потом заворачивающий за угол. Но затем тут все начали перестаивать, самые большие залы разбили на мелкие -только два помещения, танцевальный класс и гимнастический оставили, перегородили, сделали дополнительные коридорчики… Теперь каждый этаж, судя по всему, скорее походил на небольшой лабиринт.

– Вот здесь наши классы, тут – для занятий танцами, эти – для музыки. Здесь история, естественные науки…. На третий не пойдем – в обеденном зале ты была, в библиотеке тоже, еще там коридорчик к лестнице на четвертый этаж, нам туда нельзя, ну, а больше мы там никуда не ходим. Разве что вызовет госпожа Фарриста, но уж это чаще всего за плохое поведение. А на четвертом этаже занимаются мальчики, там у них и спальни.

Стелла посмотрела на стенные часы.

– У нас еще десять минут. Пожалуй, успеем забежать в Театр. Покажу тебе зал и сцену.

– А можно?

– Почему нет. Нельзя туда приходить, когда уроки, ну, и когда спектакль, конечно, тоже. А так – можно. Если только дверь не закрыта, запирают ее часов в девять вечера, а когда дают спектакль -то после спектакля.

После чая сегодня у нас должно быть три урока – естественные науки, литература и танцевальные занятия. Перед первым уроком я полистала учебник и заметила, что все это уже знаю. От этого почувствовала себя увереннее, хотя и не думала, что меня вызовут отвечать сразу же. Госпожа Тереол посадила меня за третью парту в ряду у окна и сказала, что это будет мое постоянное место. Со мной сидела маленькая рыжеволосая девочка, она поглядела на меня с любопытством и, когда госпожа Тереол вышла из класса, зашептала на ухо:

– Ты вот это проходила? – она ткнула пальцем в учебник. – А это?

Я кивнула.

– Подскажешь, если что?

– Конечно.

– Вот и хорошо, – кивнула девочка.

– Меня зовут Растанна, а тебя? – решила спросить я, немного удивившись, что соседка не пытается познакомиться. У нас в школе новенькие появлялись редко, зато уж и были новостью – от них не отходили неделю или две. Потом понемногу успокаивались, у новеньких появлялись подруги, но первое время…

– Я знаю, что ты Растанна, ну, а я Арнита.

– Арнита, ты что, с эльфийкой хочешь задружиться? – насмешливо зашептали откуда-то сбоку.

– Просто спросила кое– что, – пробормотала Арнита, чтобы учитель не услышал, и больше ко мне не обращалась.

Ну и ладно, Стелла и Лилиана, по крайней мере, со мной говорили дружелюбно, если есть две доброжелательницы, этого пока достаточно, а остальные – пусть как хотят, лишь бы не делали пакостей.

На литературе все тоже оказалось несложно, хотя изучали они, в основном, только тиереннских писателей. Может быть, к старшим классам – если я, конечно, доучусь здесь до старших классов – они дойдут и до анлардцев. Тогда и блесну своими знаниями – мы-то как раз в школе изучали преимущественно анлардцев – если сама все к тому времени не перезабуду.

Затем мы пошли в танцевальный класс. Это было занятие только для танцовщиц, поэтому из нашего класса тут было всего двенадцать девочек. Раздевалка, отделенная от зала ширмой, для двенадцати оказалась маловата. Форменные платья, которые снимали ученицы, то и дело соскальзывали со скамеек на пол, кто-то успел повесить на вешалку – но вешалок на всех не хватало. Лил спешила и роняла свои вещи по нескольку раз. А Стелла, наоборот, равнодушно подождала, пока первые три– четыре девочки выйдут в зал, и тогда спокойно начала переодеваться. Я надела трико и юбку для занятий танцами. Одежда показалась мне немного смешной – облегающий верх наподобие кофточки с короткими рукавами и юбка до колен. Когда мы вошли в класс, я думала, что заиграет музыка, и ученицы начнут танцевать – и приготовилась подражать им, если танец окажется знакомым. Но ничего подобного. Девочки встали в ряд, около длинного деревянного поручня. Это называлось "заниматься у станка". Вела урок высокая, очень худая женщина, спокойная и доброжелательная. Она посмотрела на меня и спросила:

– Как тебя зовут?

– Растанна Альрим, сударыня, – и я сделала книксен.

– Хорошо. Ко мне ты будешь обращаться – госпожа Талария. Сейчас – встань с краю и наблюдай. Когда девочки начнут выполнять упражнение, смотри внимательно и старайся повторять. Не жди к себе исключительного внимания, хоть ты и новенькая. Но я буду подходить и поправлять тебя, когда ты станешь ошибаться – думаю, это вначале будет часто, – она дружелюбно улыбнулась.

Я снова сделала глубокий книксен, а потом встала в левом углу и приготовилась наблюдать и повторять. Урок длился целый час. Пожалуй, у меня получалось плохо, хотя госпожа Таларис несколько раз кивнула одобрительно, да и вообще ни разу за это занятие не поругала меня. Хотя поправляла часто. Я была гибкой, но непривычные и однообразные упражнения утомили. К середине занятия заболели ноги, потом плечи. Теперь я поняла, почему днем тут необходимо отдыхать – иначе просто долго не выдержишь.

За ужином я уже чувствовала себя свободнее. Мне больше не казалось, что все смотрят на меня – а, может быть, и в самом деле, никому уже не было любопытно, что появилась новенькая. За обедом мне было слишком неловко и непривычно, я мало что замечала, но сейчас отметила, что за столами, где сидят старшие, народу меньше, чем за нашими столами. Может быть, раньше были классы меньше? Когда мы шли в спальню, я спросила у Стеллы, почему так.

– Исключают, – ответила она.

– За что? – это меня напугало, я-то думала, если взяли в училище при Театре, то уже все, учиться надо хорошо, и ничего больше.

– Тут сложно сказать, у каждого свое – один оказался не такой уж талантливый, у кого-то голос изменился, кто-то не смог выступать, один вырос слишком высоким, другая растолстела… Мало ли причин.

– А разве имеет значение рост и вес? – удивилась я.

– Если танцовщик или танцовщица – еще бы.

Я перебирала про себя ее слова, что-то еще меня удивило.

– Что значит – не смог выступать?

– Это когда в классе или на репетициях все хорошо получается, а на спектаклях – провал, ну, это вообще-то, редкость, хотя бывает.

– А разве ученики выступают? – спросила я. Это была новость – и она напугала…

– А зачем мы тут тогда нужны? – пожала плечами Стелла. – Конечно, первый и второй класс нечасто в спектакли берут, а потом обязательно. Главных ролей не дают, а второстепенные – почему бы нет. Им же это выгодно – например, бывают спектакли, где требуется множество артистов, вот хотя бы "Великий поход", там нужно изображать целую армию. Не держать же в труппе лишние несколько десятков артистов для одного спектакля. А ученикам и не платят, к тому же. Да, так вот – если к старшим классам становится ясно, что ученик выступать не может – сразу отчисляют. Зато тех, кто до шестого класса дошел – тех сразу, как сдадут выпускные испытания, зачисляют в труппу. Ну да, что тут удивляться, иначе для чего нас тут учат – не для нашего же удовольствия.

Это надо было обдумать… выступать, перед всеми – даже подумать страшно. А отказаться нельзя, иначе, и правда, зачем тут станут держать. Как выйти на сцену перед всеми… страшно… но и интересно, как это будет?

После ужина дежурная воспитательница отвела нас в спальню и сказала:

– Я зайду через час. Все должны быть в постели к этому времени.

Я сложила свои учебники, которые оставила на столе в комнате для занятий и вернулась в спальню. Лилиана сидела на подоконнике и играла с куклой. Я посмотрела на нее – она ни на что не обращала внимания – и начала переодеваться ко сну.

Остальные девочки занимались своими делами, кто чем. Стелла сидела на кровати с книгой и, закручивая прядь волос вокруг пальца, что-то читала, проглатывая страницу за страницей. Несколько девочек ушли в комнату для занятий и шушукались там. Остальные, как и я, переодевались в ночные рубашки или расчесывали волосы перед сном.

Лилиана болтала ногами, чуть не задевая туфельками мою подушку – окно с ее подоконником было около моей кровати. Я спокойно взяла ее за туфли и немного отодвинула. Она посмотрела на меня изумленно, потом вздохнула и слезла с подоконника. Прижала к себе куклу и пошла к своей кровати. Все это она сделала беззлобно, значит, болтала ногами не нарочно. Я подумала: любопытно было бы узнать, почему ее взяли учиться на танцовщицу, а не на актрису. Роста она была не очень высокого, немножко полновата – для танцовщицы, но необычной внешности – вьющиеся и пышные светлые волосы с золотистым оттенком, глаза орехового цвета. Наверно, ей все же лучше было бы стать актрисой.

Этот день был переполнен новыми знакомствами, впечатлениями… Я только и думала, чтобы отдохнуть. И вот, наконец, все угомонилось. Кто-то уже завернулся в одеяло с головой, а некоторые, как, видно всегда перед сном, секретничал, сидя вдвоем– втроем на чьей-нибудь кровати. Тийна, бледная светловолосая девочка, рассказывала что-то нескольких девочкам, взмахивая руками и делая страшные глаза. Обычно так рассказывают истории, которые считают интригующими и таинственными. Стелла оторвалась от чтения и пересела на кровать Лил.

– Хорошо, что тролль ушел, – сказала Стелла. – Поговорим на свободе.

– Кто это?

– Тролль? Да Тереол, – сказала она и презрительно дернула плечом, будто отмахиваясь.

– Неужели такая злая? – я не могла поверить в это, хотя мне она и не понравилась.

– Хуже прочих, кто из наших. А так-то… Нилль – это у нас каепи. Суетится, да и приврать начальству может, хотя и невредная. Ну, а госпожа Ширх – это фея.

– Фея? – засомневалась я. – Она, значит, очень добрая?

– Получше прочих двух, – непререкаемо заявила Стелла.

– А каепи…По– моему, они должны быть красивые и загадочные… тут не очень удачно придумано... хотя я не знаю, конечно…

– Да не мы это придумали, это уж так положено. У каждого класса по три воспитателя. Каждый имеет свое прозвище – одно из трех. Вот, допустим, в пятом классе тролль – госпожа Даэллия. Она-то, в общем, не такая уж злая, им повезло, но она хуже прочих, и поэтому – тролль. Это все идет с давних времен, традиция, а традиции нельзя нарушать.

– Понятно, – кивнула я, хотя такая классификация показалась мне сомнительной.

К положенному времени все лежали в своих постелях. Кто-то уже заснул, а мне не спалось. Когда дежурная воспитательница убрала свет в светильниках, она оставила только один газовый рожок, пригасив свет так, что язычок огня мерцал еле– еле. Первый раз я ночевала без мамы, в незнакомом месте, было очень тоскливо. Но зато в эту первую ночь, проведенную в училище, приснился яркий, необычный сон.

Вокруг меня – низкие деревья, усеянные весенними цветами. Я качаюсь на деревянных качелях. Качели привешены к двум деревьями. Позади – холод и тень. Впереди – солнце. Качели ходят и ходят – из тени в свет, из холода в жаркий золотой круг. Я раскачиваюсь все сильнее, чтобы взлететь повыше и увидеть, что же там, впереди. Там только что-то синее и белое. Может быть, небо и облака? И мне вдруг кажется, что там ничего нет, совсем ничего, только синяя пропасть неба. И страшно, что отпущу веревки, и упаду. Но и хочется – отпустить, упасть, полететь!

ГЛАВА 5

Я проснулась утром от звона колокольчика и голоса госпожи Тереол и очень хорошо помнила этот сон, такой он был яркий и радостный. Тоски и грусти уже не было, за ночь они не то, что развеялись, но как-то притупились, появилось любопытство – как пойдет теперь моя жизнь, что будет сегодня… Стелла, одетая в утреннее платье, причесывалась.

– Иди скорее, умывайся, а то умывальники все займут.

Я встала и отправилась умываться, накинув теплую кофту. Девочки почти все встали, кто-то одевался, кто-то пересказывал друг другу сны, сидя на кровати в ночной рубашке. Вода в умывальнике была холодной, но я все же умылась.

Пожалуй, мне все было интересно – и какие тут учителя, и что дадут на завтрак, и какие в Театре дают спектакли. Может быть, потому что я увидела такой чудесный сон, а может, из-за того, что я немного подружилась с Лил и Стеллой и уже не совсем одна.

На завтрак была каша, не очень сладкая, и кофе с молоком. На уроках мне было легко – все, что сейчас они проходили, у нас в школе уже было, или, по крайней мере, мы изучали что-то близкое к этим темам. Утром снова занимались в танцклассе, и я так устала, что после обеда с удовольствием легла в кровать. До вечера не происходило ничего необычного, а вот вечером, после ужина, Стелла отозвала с сторону Лил и меня.

– Хотите, посмотрим новый спектакль?

– Хочу, – кивнула Лил и посмотрела на часы. – Пойдемте скорее.

– Но как? – меня эта идея просто поразила. – Билеты ведь такие дорогие, а в ученическую ложу нас не возьмут. Разве что попробовать на галерку, на стоячие места купить билеты, но…

Мне стало стыдно признаться, что у меня нет денег. У них-то, наверно, есть, раз они предлагают пойти в театр. Я заставила себя сказать:

– И даже если на галерку. Хоть там и дешево, но у меня все равно совсем нет денег.

Вот так. Пусть думают, что хотят. Стелла пожала плечами.

– Нет денег! Вот новость! Пошли. У нас тоже их нет.

Лил осмотрела себя со всех сторон и начала отряхивать подол платья. Но Стелла взяла ее за руку и потащила:

– Да перестань. Все равно испачкаешься, когда будешь лезть.

Я пошла за ними. Куда же мы идем, где это будем лезть? Любопытно…

Мы пробежали какой-то полутемный коридорчик, потом поднялись по пыльной винтовой лесенке. И вот – мы за кулисами, стоим дальнем углу, чтобы на нас не обращали внимания. Стелла сказала, что этот угол часто занят такими же любопытными, как мы, но сегодня нам повезло, и тут свободно. Есть еще одно место, добавила она, но уж совсем неудобное и пыльное, а тут – как в королевской ложе. Мне казалось, что в королевской ложе все-таки как-то иначе… но я все равно была взбудоражена и счастлива. За кулисами так… необычно… Чудной запах – декораций и красок, пудры и грима, пыли и духов. Актеры говорили полушепотом где-то сбоку, бегали по коридору от гримерных к выходу на сцену, сплетничали, смеялись, переругивались… А спектакль… даже не знаю, понравился ли он мне. Актеры в костюмах прошлого века, пышные юбки, высокие прически у дам, камзолы… Говорят громко и жеманно, а сюжет какой-то бестолковый. И все равно было интересно, ведь я ничего подобного не видела. У нас в Тальурге в основном ставили оперы, а если пьесы, то не с таким размахом, да и обычно это было переложение какой-нибудь известной книги. В середине второго действия Стелла потянула меня за рукав:

– Пора выбираться. Как раз успеем переодеться и лечь, чтобы никто не понял, где мы ходили.

Утром было безветренно, в ясном небе светило холодное весеннее солнце. Перед обедом нас на полчаса вывели на прогулку. Мы ходили парами по бульвару, смотрели на голубей; тем, у кого были деньги, разрешалось подойти к уличным торговцам и купить себе конфет, или засахаренных орешков, или маленькую, меньше пол– ладони, шоколадку. Это было бы скучно, но, поскольку такие прогулки разрешались не каждый день и ненадолго, то все казалось любопытным и даже необычным. И голуби, ходившие около луж, и детишки, бегавшие по дорожкам, и старушки, сидевшие с книгами или вязаньем на скамейках.

Со мной в пару поставили девочку с темными волосами, очень смуглую – сначала мне даже показалось, что у нее просто грязные руки. Любопытно, не было ли у нее в роду гоблинов. Она и росту небольшого… Нас поставили в последнюю пару. Когда мы подошли к тележкам торговцев, она подошла и купила себе пакет леденцов. Мне она не предложила, и я отвернулась, чтобы не смотреть. В конце прогулки нам разрешили немного поиграть в квадратики – их чертят мелом и надо перешагивать из одного в другой в определенной последовательности. А остальным, кто не хотел играть, разрешили просто посидеть на скамейках. Стелла подошла ко мне и протянула шоколадку в серебряной бумаге. Я поблагодарила и спросила, всегда ли прогулки у них такие чинные.

– Нет, конечно. Когда ходим с госпожой Ширх, то парами идем только до бульвара. Еще она водит нас на набережную, там ветрено, зато страшно интересно – корабли, волны… Можно хоть час стоять, и не заскучаешь.

Наступил шестой день восходящей луны – перед выходным. Утром, четырех уроков, девочки надели новые, принесенные из прачечной платья, туфли понаряднее – у кого были. Мне не во что было принарядиться, и я просто ждала, когда дежурная вызовет меня в вестибюль училища. Накануне выходного, раз утром не нужно идти на занятия, разрешалось переночевать дома, и за многими пришли родные. Я надеялась, что мама придет ко мне и сегодня, и в выходной, но, наверно, ее не отпустили. За окном была пасмурно, дежурная воспитательница уже объявила, что прогулка отменяется. После обеда я, спросив разрешения у дежурной воспитательницы, пошла в библиотеку. А когда вернулась в спальню, там из двенадцати девочек было всего четверо. Это было грустно. Когда кто-то может отправиться домой, оставшиеся чувствуют себя совсем одиноко. Хотя, посмотрев на остальных, я не заметила особой грусти. Три ученицы болтали о чем-то, сидя на одной из кроватей. Еще одна сидела в комнате для занятий и что-то увлеченно писала. Может быть, они уже привыкли, что их не берут домой… Или им достаточно того, что их завтра навестят родные – хотя всех ли?

Что ж, делать нечего, я достала учебники и пошла готовить уроки. Начала с естественных наук. В большой, выданной учителем небесной карте, нужно было обвести контуры главных созвездий. Работа эта была несложной, по крайней мере, для меня – в Анларде мы проходили созвездия еще в том году. Каждое из созвездий полагалось обвести своим цветом: Факел – синим, Конскую Гриву – желтым, Парус – красным.

Соединяя три главные звезды, образующие вершину Факела, я вспомнила вдруг слова Корабельщика: "Я видел небо, на котором звезды складывали контуры невиданных созвездий и ни одна из незнакомых звезд не могла нам помочь найти путь к родной земле"...

Я вздохнула и снова принялась обводить привычные контуры.

Оставшиеся девочки тоже занялись уроками.

В положенное время погасили тусклый газовый рожок.

После завтрака меня вызвали в вестибюль. Мама стояла у окна, глядя на улицу. На ней был темный плащ с заплаткой, тот же, в котором она шла в Тиеренну, стоптанные ботинки. Нарядно одетая девочка с другой, постарше, видимо, сестрой, выходила на улицу. Она надменно посмотрела на маму. Хотя, может быть, мне это показалось, потому что скромная мамина одежда казалась еще беднее из-за того, что мы были в дорого отделанном вестибюле с белыми и черными квадратами мраморного пола, красивыми креслами, стоящими у стен. Но если и была у меня в душе какая-то неловкость, я тут же прогнала ее и бросилась маме на шею. Как же я ее любила! Она крепко обняла меня, потом принялась внимательно рассматривать. Мое платье, плащ с капюшоном и пелеринкой по Тиереннской моде. Собранные наверх волосы, которые она привыкла видеть распущенными. Сама она была с той же прической – волосы ниже плеч и две пряди, сколотые на затылке.

Мы вышли на улицу и направились на бульвар. Издали ветер приносил запах речной воды, а на самом бульваре пахло первой зеленью и влажным стаявшим снегом. Мы шли вдоль темных газонов, отгороженных от улицы коваными, узорчатыми решетками, мимо скамеек, черных фонарей, в которых не зажженные сейчас газовые светильники были окованы железными полосками, похожими на крылья больших бабочек.

– Они танцуют очень странно, я считала, балет – это что-то совсем другое…– рассказывала я маме. Мы гуляли по бульвару, который соединял набережную и старую часть города и шел параллельно тому, по которому нас водили на прогулку два дня назад. Холодный весенний ветер гулял между каштанами. Они уже почти расцвели, и я подумала, как чудесно будет здесь через неделю или две…

– Почему странно? – мама спросила как-то рассеянно, она покашливала и кутала горло теплым шарфом.

– Понимаешь, я думала, что танец – это… – я не знала, как объяснить. Вспомнила танец под луной во сне. – Они все время крутятся на одном месте…

– Крутятся?

– Да, или делают разные фигуры. Или просто останавливаются в красивых позах. Я думала, они будут двигаться под музыку по всей сцене… А еще я думала, все танцовщицы -тонкие, легкие и воздушные, а там есть разные девочки… Некоторые совсем не воздушные, а наоборот.

– Когда ты была маленькая, я помню, ты однажды танцевала на поляне… Носилась, как горная лань… – улыбнулась мама.

– Это на какой поляне? – я очень удивилась, ведь мы всегда жили в городе.

Мама вдруг закашлялась. Она поднесла руку ко рту, но кашель все равно вырывался – сухой, отрывистый. И никак не прекращался.

– Здесь холодно, – сказала мама севшим, еле слышным голосом. – Зайдем вон в то кафе.

Мы перешли дорогу, подождав, пока проедет экипаж, и сели за маленький столик у окна. Здесь было уютно – легкие белые занавески на окнах, бело– зеленые клетчатые скатерти на столиках. Стулья с высокими деревянными спинками. Мама заказала кофе, попросив, чтобы он был как можно горячее, и две булочки. О танце на поляне мы больше не говорили, и мне показалось, что мама рада была переменить тему.

Мы сидели в кафе, и мама теперь кратко рассказывала о своей теперешней жизни. Когда пройдет три или четыре месяца, ей, может быть, дадут в доме для работниц этой фабрики отдельную комнату. И тогда она сможет брать меня из школы к себе на выходной. Сейчас часть зарплаты вычитают – за выданную нам одежду и за то, что нас кормили, разрешали жить в домах для переселенцев. Но когда долг этот закроется и станут вычитать только за мамино жилье, то мама сможет даже что-то откладывать. И, может быть, если все же мне здесь понравится, то останемся тут и потом, после лета. Мама говорила рассудительно и спокойно о том, что она рассчитывает купить в первую очередь, на что собирается копить. Только в глазах у нее иногда словно мелькало что-то такое… И руки у нее были -тонкие, нервные, словно они были созданы, чтобы играть прекрасные музыкальные пьесы, а не для того, чтобы работать, считать деньги и записывать траты.

Когда мы вышли, мама тут же велела мне накинуть капюшон, чтобы ветер не дул в уши. Когда мама заговорила про уши, я вспомнила, что еще хотела ей сказать.

– Мам, ты знаешь, в училище очень мало эльфов.

– Ты чувствуешь себя неуютно? Или к тебе плохо относятся?

– Не то, чтобы плохо. Но смотрят часто, разглядывают… Да, немного неуютно, вот что …

Мама вздохнула и покачала головой.

– Я очень переживаю за тебя. Старайся не замечать эти взгляды, держись, как будто ничего не происходит. Но, как бы все ни складывалось, веди себя достойно! – мама посмотрела на меня неожиданно сурово.

Я не поняла ее последних слов. Я ведь итак не делаю ничего плохого… Но мама не стала ничего объяснять.

– Ну, а те девочки, с которыми ты говоришь, ходишь вместе на прогулках… Как ты думаешь, кто-то из них может стать твоей подругой?

– Не знаю, может быть. Но вообще, мне кажется, как будто они все младше меня.

– Почему ты так думаешь?

– Ну, они играют в какие-то детские игры. Например, в картинки. Берут обертки от конфет, потом складывают квадратиком и кидают сразу две. У кого упадет картинкой вверх, тот выиграл. И ссорятся, если кому-то кажется, что другая жульничает. Иногда ябедничают друг на друга. Даже не знаю, мне все это кажется глупым. Это потому, что у эльфов первое совершеннолетие на год раньше, чем у людей, да?

– Не думаю, что поэтому. Просто ты видела войну, гибель людей, терпела такое, чего они не знают – холод, голод, страх остаться без убежища. Потому ты немного взрослее, чем они. Но не стоит об этом думать, лучше попытайся подружиться с кем-нибудь. И если чье-то поведение тебе покажется детским или неумным, вспомни, что зимой ты обменивалась с подругами вырезанными из серебряной бумаги фигурками – кстати, вы иногда и ссорились при этом…

Потом мама проводила меня к Театру. Мы немного постояли перед ним, глядя на каменных змееголовых чудищ, взметнувших крылья над фронтоном. Казалось, что там, наверху, тоже дует ветер, но не наш, а какой-то другой, внятный камню, треплющий перья полудраконов– полухимер и воющий у них в ушах гораздо сильнее и страшнее, чем обычный ветер.

Мама довела меня до правого флигеля и перед тем, как расстаться, дала мне три монетки.

– Когда пойдешь на прогулку, купи каких-нибудь конфет… и обязательно угости подруг.

Я поцеловала ее и потянула на себя тяжелую дверь.

ГЛАВА 6

Дни шли за днями, уроки сменялись отдыхом, отдых – занятиями. Я почти привыкла к жизни в училище. Я поняла, что мне здесь не слишком нравится, потому что очень уж тоскливо иногда без мамы; что я едва ли полюблю Театр и все, связанное с театром – спектакли, балет, занятия. Но также поняла, что смогу смириться с этой жизнью и не быть несчастной. Все было одинаково и уже привычно – тусклый свет газовых рожков утром и вечером, болтовня девочек в перерывах между уроками, короткие прогулки, утомительные гимнастические и танцевальные занятия. Привыкла и к еде, которую тут готовили однообразно. На завтрак – довольно жидкая каша, кофе или чай. На обед – суп, иногда с мясом, на второе овощи. Ужинали или кашей, или творогом, и два раза в день пили чай. Гостинцы из дома не поощрялись, хотя и не запрещались. Дневной отдых в постели только в первый день показался мне ненужным, и я тогда подумала, что это глупо заведено. Но через неделю или две я и сама начала дремать днем – слишком я уставала.

Каждый день у нас было семь уроков – четыре утром, остальные после дневного чая. Из этих семи три урока были занятия танцами и гимнастика. И так все дни, кроме шестого, перед выходным. В этот день занимались только утром. Когда я в первый день посмотрела на расписание, то подумала, что тут почти не отводится времени на то, чтобы делать уроки. Но скоро поняла, что просто домашние задания в училище почти не задают, или они довольно несложные. И сама учеба, кроме танцев, была намного проще, чем в Анларде. По арифметике не дошли даже до дробей. Историю объединили с географией. Письменность была скорее чистописанием. А ботанику и физику сделали одним предметом – естественной историей. К счастью, они ни с чем не объединяли литературу, хотя могли бы – допустим, с рисованием или шитьем… Шитью тут, впрочем, особо не учили, и один урок в неделю часто заменяли на занятия танцами.

Пожалуй, литература стала моим самым любимым предметом. Еще, конечно, была тут музыка – вот уж мученье… Правда, преподавательница музыки оказалась довольно добродушной и не вредной. Она сразу поняла, что хорошо петь я не могу, потому определила меня играть на флейте, но попросила играть не очень громко, чтобы не сбивать других. Собственно, обучение музыке было таково: часть девочек пела в хоре, две– три солировали по очереди, а те, у кого был не очень красивый голос или кто плохо пел, как я, играли на музыкальных инструментах. Конечно, никого не учили играть на скрипке или арфе – это слишком сложно, и еще "музыкантами" брали тех, кто немного уже знал ноты. Нам давали флейты, ксилофон, тильмм (это пять колокольчиков разных размеров, подвешенных на железную нить). Одна девочка, которую дома учили играть на фортепьяно, иногда играла здесь на челесте.

"Музыканты" немного зазнавались перед "певцами", потому что только нам задавали задания по музыке – мы разучивали свою партию, как оркестранты. Хотя мы понимали, конечно, что по сравнению с теми, кто играл в настоящем оркестре или пел на сцене, мы были ненастоящие музыканты и певцы. Еще два раза в неделю полагалось сценическое искусство – балетные спектакли иногда разбавляли маленькими пьесками, а чтобы не занимать лишний раз дополнительных актеров, давали роли балетным артистам. И еще один предмет, который мне необыкновенно нравился – живопись.

Не то, чтобы я любила рисовать, но учительница, госпожа Лейта, так интересно рассказывала о художниках и картинах, что можно было заслушаться. И, кроме того, из-за ее рассказов на само рисование почти не оставалось времени, и это тоже было удачно – рисовала я плохо. Но главное, что я поняла про училище, было вот что: здесь имело значение лишь одно – хорошо ты танцуешь (или, если певица – поешь) или нет. Прочие предметы важны были постольку– поскольку…

Я понимала, что не получу тут никакого образования – а балет, во всяком случае, такой, как в нашем Театре, меня не увлек. По крайней мере, не как профессия на будущее. Но и выбора пока не было. К тому же, я не очень представляла себе, кем хочу стать в будущем и как смогу зарабатывать на жизнь. Как-то давно я слышала разговор двух старушек. Они сидели на лавке и рассуждали о том, как трудно жить одиноким бедным девушкам. Я шла домой из школы и присела на скамейку рядом с ними, чтобы спрятать перчатки в школьную сумку -тогда была весна, и солнце грело с каждым днем все сильнее. Из их разговора я поняла, что бедная девушка обязательно должна уметь шить. Но шить нас тут, как я уже сказала, толком не учили, да и я шитье не очень любила.

Интереснее всего было на уроках литературы. Это единственный предмет, который здесь преподавали лучше, чем в Анларде. Во– первых, читали тут книги, о которых я раньше и не слышала – и анлардцы, и тиереннцы, и аркайнские писатели… Во– вторых, сам учитель, господин Этерьен. Ему уже больше шестидесяти лет, он невысокий, седой, и все его очень любят. Ставит оценки он нестрого, разве что ученица совсем ничего не знает. Он так увлеченно говорит о книгах, что, пожалуй, его рассказы иногда интереснее самих книг, и может так рассказать о каком-нибудь произведении, что все побегут в библиотеку брать эту книгу – даже самые равнодушные к чтению.

В конце каждого урока он вызывает одну из девочек, чтобы она прочитала наизусть какое-нибудь стихотворение. Если очень длинное -тогда разрешает по книге, а наизусть – отрывок. Тут два условия – тему господин Этерьен задавал сам и не менял, пока не расскажет весь класс, и еще – нельзя выбирать стихи из учебника. Когда он вызывает читать стихи, то отходит к окну и внимательно слушает вместе со всеми. Если читают то стихотворение, которое он хорошо знает и любит, он начинает улыбаться, как будто встретил давнего друга, потом спохватывается, прижимает палец к губам и старается слушать, не показывая никаких чувств. Если же попадается произведение, которое его особенно восхищает, он не выдерживает и потихоньку шепчет нам: "Слушайте внимательно!"

Меня он до поры до времени не вызывал, но, наконец, дал нам тему "Море" и сказал, что теперь спросит и меня, когда дойдет очередь – а спрашивал он по рядам. Я высчитала, что мне придется рассказывать через полторы недели, и вечер накануне выходного провела в библиотеке. Мне хотелось не то, чтобы поразить учителя и класс, но все же выбрать такое стихотворение, чтобы никто не посмеивался и не переговаривался, чтобы его слушали очень внимательно. Хотелось бы прочитать "Балладу о пропавшем корабле". Но на втором, после объявления темы, уроке литературы Тийна уже прочитала ее. Конечно, теперь уже будет труднее, ведь она нашла самое лучшее.

Я искала два или три часа, и, наконец, нашла одно, совершенно неизвестное мне стихотворение. Мне оно так понравилось, что прочитала и о жизни Севернии Торним – она его написала. Все это случилось еще триста лет назад. Несколько Тиереннских баронов (Северния была дочерью одного из них) устроили заговор против короля. Сначала их общество называлось "Союз семерых", и они воевали с кем-то из местной знати – за поместья или из личной вражды. Потом к ним присоединились некоторые дворяне победнее. На уроках нам об этом не говорили… Посмотрев в учебник истории, который у нас на два года, выяснила, что мы будем проходить эти события на следующий год. Их разоблачили. Троих казнили, некоторых лишили поместий и титулов и сослали на каторгу, а тех, кто был меньше всего замешан, изгнали из Тиеренны. Отец Севернии умер за неделю до раскрытия заговора, наверно, поэтому, их семью не лишили поместий, хотя и выслали навсегда из столицы. Северния жила в старом, холодном замке у моря и, кроме нескольких стихов, ничего не оставила на память о себе…

На краю умирающего мира

Холодный ветер. Тусклый день над морем.

Туман и скалы. Утро. Мира край.

Мой мир – полей зеленые квадраты –

Остался за ветшающей скалой.

Седое время белопенным морем

Перебирает камешки у ног,

И тусклое свеченье под водою,

И россыпь звезд, где горизонт и ночь...

В лицо бросает ветер дождь и соль

Волны. И вот из серого безмолвья,

Из мглы и криков чаек сотворен

Плывет корабль, изгой, бродяга, призрак,

Пять черных мачт, лохмотья парусов,

Резная деревянная фигура –

Меч, крылья, складки грубые плаща,

И нет лица. Безликая богиня

Расколотые крылья не взметнет.

Я вижу их – друзей, врагов ушедших,

Они спокойно смотрят сквозь меня.

Но я их вижу! С каждым узнаваньем

Глаза их ярче и плащи пестрей,

И голоса из прошлого слышнее,

И звон мечей в ночи, и шелест карт,

И наши планы, ссоры и интриги,

Паденье стен и шумный бег коней...

Над кораблем тенями альбатросов

Летают письма, словно клочья мглы,

Бесцветные... Я вглядываюсь в них,

События и даты вспоминаю,

И чудо превращенья происходит –

Над кораблем они пестреют стаей

Осенних листьев и весенних птиц...

Но если б до бортов я дотянулась,

Моя рука прошла бы сквозь корабль.

...Пусть будет с вами спутница– удача На всех широтах и на всех путях!

Дай Бог вам счастья в тех краях далеких

Куда вас волны времени несут,

Куда я не могу пойти за вами.

Когда я прочитала это стихотворение в конце урока, все действительно слушали очень внимательно, кроме Ирмины и двух ее подружек, которые переглядывались и перешептывались. Господин Этерьен поставил мне десять в балльник (хоть он мало кому ставит плохие баллы, но все равно было очень приятно). А потом он сам прочитал нам наизусть еще два стихотворения Севернии. Удивительно, сколько он знает – каждый раз почти рассказывает что-нибудь любопытное о поэте, а ведь все выбирают разных.

Все дни у нас заполнены занятиями. Хорошо хоть по вечерам остается время почитать или поиграть. Мы почти всегда были вместе – Стелла, Лил и я. Конечно, если Стелла не читала, а Лил нам удавалось отвлечь от ее мечтаний или игр с куклой. Мы тогда уходили в комнату для занятий, садились в дальний угол, около камина. Хотя огонь в этом камине поддерживали до ужина, и все, а на ночь подбрасывали уголь только в тот, который в спальне, догорающее пламя еще вспыхивало прозрачно– огненными лепестками, и в нашем углу было тепло.

О чем мы только ни говорили… О звездах, о путешествиях по океану, о чужих мирах… Лил часто меня расспрашивала об эльфах, хотя я не так уж много про них знаю. Ей казалось, что мне известны какие-то тайны, что-то волшебное. Чтобы ее не разочаровывать, рассказала про эльфийское совершеннолетие и вещие сны, конечно, не пересказывая своих снов. Стелла больше интересовалась тем, как живут в Анларде, какие у нас там дома, во что одеты люди. Она даже кое– что записывала в небольшой свиток (у нее был специальный свиток, и туда Стелла заносила разные любопытные факты из книг). Подруги очень любили, когда я пересказывала им мои любимые книги, ведь анлардских писателей в их библиотеках все-таки было немного. Разумеется, самые главные были, но, например, Айру Вильян никто тут не знал, а ведь у нее такие чудесные, трогательные детские книги.

На танцевальных занятиях и на гимнастике я сильно уставала, к вечеру уже была в полном изнеможении. Таких снов, как я видела в Анларде на свое первое совершеннолетие, здесь уже не было. Обычно не снилось ничего или какая-нибудь чепуха. Только однажды приснился сон, который не то, чтобы напугал – в нем и сюжета никакого не было, но почувствовалось что-то такое, из-за чего я долго его вспоминала. Снились коридоры и двери, из дверных щелей вырывался свет, то лунно– голубой, то зловеще– пурпурный. Коридоры, коридоры… это лабиринт, и все двери заперты…

ГЛАВА 7

Как я заметила в первый же день, в училище были и мальчики, и девочки, но уроки у нас шли в разных классах, и мы сталкивались только в обеденном зале или библиотеке. Но вот однажды мы гуляли в парке. Лужи уже высохли, на газонах и клумбах пробивалась первая светлая травка По газонам и дорожкам неспешно ходили голуби. Старушки, перекинув через локоть ручки своих темных сумочек, вязали, читали, болтали друг с другом. Молодые и пожилые няни гуляли с детьми – возили их в колясках, держали за ручки, позволяли бегать или кормить голубей. Мы с Лил и Стеллой за завтраком припрятали несколько кусочков хлеба, и сейчас остановились на площадке около центральной клумбы. Хлеб раскрошился в карманах, и мы то кидали птицам кусочки, то высыпали из карманов крошки.

– Смотрите, мальчики, – сказала вдруг Лил.

Это был второй класс. Их сегодня повели в ту же часть парка, что и нас. Конечно, гулять им было скучно, понятно, что им не хотелось, как нам, сидеть на лавочках или кормить голубей. Обычно их водили на набережную, там можно смотреть на торговые корабли, прогулочные лодки, просто на воду. Или оставляли гулять около Театра – в садике разрешалось побегать, поиграть в догонялки. Но там хватало место только для двух или трех классов, а на набережной было сегодня ветрено. Некоторые остановились недалеко от нас и смотрели, как мы кормим голубей. Другие уселись на лавочки и о чем-то разговаривали или играли в камешки . По– моему, это такая же детская игра, как и игра в картинки, хотя в камешках все-таки нужны внимание и меткость.

Один из мальчиков подошел к нам, точнее, к Стелле. Он не очень высокий, может, чуть повыше Стеллы, немного сутулый, волосы у него темные, гладкие, но какие-то бесцветные, как будто пылью присыпанные, и, по– моему, даже не очень чистые. Я решила, что вряд ли Стелла будет с ним разговаривать, может быть, Лил, по доброте, поздоровается. Но ничего подобного.

– Привет, – сказала Стелла, а прочие девочки начали поглядывать на нас и перешептываться.

– Привет, – кивнул он. Потом посмотрел на меня и представился: – Меня зовут Корх Асперриус.

– А меня – Растанна Альрим, – я тоже кивнула ему, решив, что делать книксен все же не буду.

– Никогда не разговаривал с эльфами, – заметил Корх и стал рассматривать меня. По– моему, это было немного бесцеремонно. Я пожала плечами и ничего не ответила. – Я бы кое о чем тебя спросил… Но потом, надо обдумать вопросы.

Как будто я уже согласилась! А он отвернулся от меня и стал разговаривать со Стеллой. Они принялись обсуждать какую-то книжку, которую я не читала, и мы с Лил отошли немного от них, чтобы не мешать.

– Кто он? – спросила я ее. – Что-то мне он не очень нравится. Он дружит со Стеллой?

– Да, он живет не очень далеко, они гуляют в одном парке, знаешь, в том, который около музея археологии.

– По– моему, он довольно-таки неприятный.

– Что ты! Корх – самый удивительный! Он очень своеобразный, это правда, но совсем не неприятный.

И так думали многие – девочки посматривали на Стеллу с завистью, а на Корха с уважением.

– Он сочиняет рассказы и стихи. Один его рассказ даже напечатали в газете в прошлом году.

– И про что он пишет?

– Про разное, но знаешь, мне очень нравится, я бы так не смогла ни за что. О всяких зловещих замках, о привидениях, это всегда страшно и интересно.

Корх шел рядом со Стеллой и о чем-то говорил. Я подумала, что такому, как он, наверно было бы интереснее с Лил – она живет переживаниями, а у Стеллы все скорее от ума. Или с Тийной, она тоже большой знаток всего таинственного и зловещего. Но, тем не менее, Корх дружил именно со Стеллой.

– Хочешь, дам тебе почитать его рассказы? У меня три переписаны в тетрадку.

– А ты их откуда взяла?

– Да ведь многие переписывают, это же так необычно – у нас есть в училище свой, настоящий писатель.

– А он на кого учится?

– На артиста.

Да, раз сутулится, значит, не на танцора, уж точно.

После обеда Лил стала рыться в тумбочке, вытащила половину своих вещей, наконец, вытянула из– под стопки книг тетрадь – страницы потрепаны, на тонкой картонной обложке нарисован синими чернилами покосившийся (по сюжету рассказа или из-за неумелой руки рисовавшего) замок. Тетради, аркайнское изобретение, здесь используют чаще, чем в Анларде, у нас они стоили очень дорого. Конечно, никто не пишет в них на уроках, это слишком расточительно.

– Вот тут его рассказы, Корха, – Лил отдала мне тетрадь.

Почерк у нее разборчивый, но много исправлений, она очень рассеянная. В двух местах попались еще картинки – ворон на камне и цветок – переделанные из клякс. Рассказы были очень странными. То призраки, то склепы… Про таинственное почитать интересно, но это не понравилось. Там про людей почти ничего не было, только страхи да ужасы.

Помню, когда-то давно мама читала мне сказку про маленькую девочку, заблудившуюся в подземелье. Как я за нее боялась, слушала, завернувшись в одеяло и почти не дыша, чтобы не пропустить что-нибудь. А если бы просто описывалось это подземелье, как там с потолка вода капает, какие там летучие мыши и тому подобное, то было бы совсем не то – за кого тогда бояться? Отдала тетрадь Лил – хорошо, что мы пошли сразу пить чай, и она не спросила моего мнения о обо всем этом. Она любила эти рассказы, и мне не хотелось, чтобы Лил разочаровалась во мне – а обманывать и говорить, что понравилось, я не могла.

Я рассказала о нем маме, когда мы с ней гуляли в следующий выходной. Мама улыбнулась, когда я пересказала ей историю Корха о потерявшемся привидении, но промолчала. Мы шли по широкой и шумной улице. В окнах ресторанов видны были официанты, расставляющие приборы или цветы на столиках, в витринах больших магазинов лежали разные любопытные и заманчивые вещи – драгоценности (думаю, едва ли настоящие) книги, красивая посуда.

Я увидела деревянную шкатулку, на боках вырезан виноград, журавли и еще какой-то затейливый узор, и вспомнила свою шкатулочку с разными пустяками, брошенную в Тальурге. Хорошо бы завести и тут какой-нибудь сундучок или ларец и собирать разные мелочи. Можно назвать ее "шкатулка воспоминаний", ведь когда перебираешь всякие вещицы, у каждой есть история, это как маленькая черточка на двери, когда рост отмечают. Ты растешь, и заметок– черточек все больше. И все эти вещицы тоже будут как заметки о всяких таких случаях и происшествиях, которые жалко забывать. Раньше, в Тальурге, я просто собирала "сокровища", но все равно столько вспоминала, когда разглядывала их.

– Ты что там рассматриваешь, Растанна? – спросила мама.

Я и не заметила, что остановилась у витрины и все еще смотрю на шкатулку. Мама выслушала о "шкатулке воспоминаний", но почему-то не согласилась, хотя мысль собирать "заметки о жизни", по– моему, очень разумная.

– Лучше старайся запоминать самое важное. Или – записывай. Я бы посоветовала тебе вести дневник, но когда нет своего дома и живешь среди людей, то не стоит.

Запоминать – это, конечно, нужно, но ведь всего не упомнишь… Так и сказала маме.

– И все-таки память надежнее любой вещи. Вот мы хранили и книги, и разные вещицы, и твои игрушки – а что осталось?

Ничего тут не возразишь, но ведь и забыть так легко… Мама задумалась, потом ответила:

– Есть такая книга, ее написал Тонтиас Круссль, "Замок забытых вещей". Это сказка, но не совсем детская, хотя тебе уже можно ее прочесть.

– Про то, что мы забываем?

– Да. Там – об одной волшебнице, которая в детстве была несчастна, да и сама она была непростой, с очень неприятными, тяжелыми чертами характера… одним словом, очень немного хорошего она могла бы вспомнить. Она научилась воровать воспоминания у людей. У волшебницы в замке были прекрасные вещи, украденные из чужих воспоминаний, чудесные запахи, звуки…

– А люди, у которых она все это таскала, почему они не замечали?

– Они все забывали. Иногда сами теряли, а она подбирала.

Я представила, как забываю что-нибудь очень важное и хорошее, например, как мы в Тальурге весной гуляли в садике около Переулка Звонарей, или как я смотрела из окна на памятник Корабельщику и шел снег. Очень много есть такого, что ужасно жалко будет забыть.

– И что, получается, так она и воровала безнаказанно?

– Потерянное можно вернуть. Нужны усилия… Я говорю сейчас не о книге, о жизни. Нам ведь все подсказывает и напоминает – и звуки, и вкус, и запах… В той книге был как раз один человек, у которого было много хороших воспоминаний, и волшебница немало из его воспоминаний взяла себе. Однажды этот человек вдруг понял, что ему не хватает чего-то и тогда начал вспоминать. И вернул себе все, что у него похитили – одно за другим.

– Как вернул?

– Старался уловить казавшиеся знакомыми ощущения, пытался идти по "следу воспоминаний".

– Да… – мне казалось, это не очень-то надежный способ. Я не пробовала, но все же – хорошо, если тебе встретиться что-то похожее, ты постараешься и припомнишь забытое. А если ничего похожего не попадется? Потом, вечером, когда я обдумывала все это, то решила завести себе копилку воспоминаний. Начну вспоминать все самое лучшее, с детства, и буду перебирать эти случаи, чтобы наверняка не забыть.

В последний месяц весны со мной случилось два происшествия.

Первое – на занятиях танцами. Мы выполняли разные упражнения, разучивая танцевальные позы. Прыжки и всякие кружения (не знаю пока, как это здесь называется) еще нас не учили делать. Ну вот, мы изучали позу, которую называют арабеск. Я положила руку на балетный станок. Он был такой гладкий, словно его специально отполировали. Мне всегда приходили в голову одни и те же мысли, когда я занималась в этом зале, опускала руку на этот станок, за которым занимаются, уже, наверно, почти сто лет. Я все время думала об ученицах, приходивших сюда в прежние времена. Как они выглядели, о чем говорили…

И вот на одном из занятий, когда я дотронулась до станка и посмотрела в зеркало, произошло неожиданное.

В нем, позади моего изображения, появилась девочка, ростом немного ниже меня, очень худенькая. Ее волосы были заплетены в косы и обвиты вокруг головы – прическа, старомодная и непривычная. Одежда ее тоже очень отличалась от нашей – довольно длинная, полупрозрачная юбка, на подоле – пришиты какие-то цветы, черная облегающая кофточка с рукавами до локтей. Она старательно выгибала спину, наклонялась то вперед, то в сторону, приседала. Эта девочка напомнила мне старинные рисунки на эмали – неяркие, нежных тонов, полустертые… Неясно видная, все-таки она была – вот тут, рядом со мной… Мне стало страшно, и я остановилась на середине упражнения. Тут же послышался голос преподавательницы, назвавший меня по имени. Видение исчезло. Но еще долго мне было не по себе, и я попросила разрешения перейти на другое место.

Вечером я долго размышляла, что это могло быть, и в памяти всплыли слова госпожи Фарриста о том, что в Театре обитают тени великих актеров. Может быть, это и была чья-то тень… На другой день я, хоть и было чуть– чуть не по себе, подошла на переменке к зеркалу, где появилась вчера девочка из прошлого. Приложила ладонь к холодному стеклу, но не почувствовала ничего. И к лучшему, пожалуй, потому что немного боюсь таких вещей.

Другой случай произошел на уроке. И он сначала удивил, а потом напугал меня намного больше. Когда мама узнала о нем, то очень расстроилась и рассердилась.

В этот день все шло как-то нескладно. Вечером наш класс шел на премьеру спектакля "Обман, или ловкий слуга". Ученики по очереди, по классам, ходили на спектакли в ученическую ложу, я уже была и на балете, и на опере. Девочки были взбудоражены, ждали, когда же пройдут уроки и наступит вечер. И вот начался третий урок – урок истории. Как я уже говорила, историю в училище объединили с географией. Учитель, господин Симптиус, прикрепил к доске карту и стал рассказывать о соседних с Тиеренной государствах. Он сказал, что пока мы узнаем только общие сведения о них, а потом мы уже будем изучать эти государства подробно. Кроме, конечно, Ургельского княжества, которого уже не существует. Учитель показал нам на карте место, где когда-то был Ургел. Конечно, все принялись забрасывать учителя вопросами. Правда ли, что в этих заброшенных землях есть Башня Желаний? Она действительно исполняет желания? Трудно ли туда добраться?

Последний вопрос насмешил учителя своей практичностью, и он объяснил, что – более чем трудно. Во– первых, после войны с Фарлайном там почти невозможно жить. Речная вода – горькая и грязная, жители Ургела ненавидят пришельцев, ну, а в горах завелись странные существа, то ли призраки, то ли еще кто, но живых очень не любят. А, во– вторых, все границы с Ургелом перекрыты. Лил печально вздохнула, и когда все повернулись к ней, сказала, что ей очень жаль бедных ургельцев.

На это господин Симптиус ответил, что в Ургеле жили предатели, обманувшие своих союзников, когда началась война. Это были не только предатели, но и злые колдуны, что, впрочем, всем известно. Потому, хотя Башня Желаний и существует, но на самом деле это всего лишь хитрая ловушка для простаков.

Я подумала, что, конечно же, глупо надеяться, что желания на самом деле исполнятся. Разве можно так легко получить такую потрясающую, чудесную вещь, нет, лучше назвать это событием: исполнение желаний. Пока все расспрашивали учителя, я открыла в учебнике карту мира и принялась искать на ней ургельские земли.

Карта оказалась слишком маленькой, и Ургел на ней помечен не был. Наш огромный материк – Норнстелл – был окружен Великим Океаном, тут же и четыре наших моря. На севере – Ледяное, в нем плавают полурастопленные айсберги, холодные подводные течения и вечнозимние ветры делают жизнь на севере Норнстелла суровой. Это – приморье Тиеренны и Эрстена. На востоке – Светящееся Зеленое море. Почти на всем его дне растут темно– зеленые, почти черные водоросли, странно фосфоресцирующие ночью. Должно быть, это ужасно интересно. Зеленолесье – на берегу этого моря, и, по– моему, его жителям очень повезло. Старинное название Зеленого моря – Колдовское. На юге – Смертоносное море. Но дне около берега полно всяческих подводных скал, отмелей, водоворотов, а на берегу– пустошь, скалы, топи. Но все равно мне всегда приятно думать о Смертоносном море, потому что в моей анлардской школе я однажды получила высший балл за рассказ о нем. Розовое море – на западе. Розовым оно называется потому, что флора и фауна этого моря, видимо, из-за какого-то красящего элемента, приобретает более или менее интенсивный розовый оттенок. Розовые перья у птиц… розово– лиловые водоросли…кремово– розоватые крабики и медузы. Хотела бы я там побывать…

Я нашла на карте Анлард, Аркайну, Фарлайн и Тиеренну. Мне вдруг подумалось – кто знает, нет ли в где-нибудь таких миров, где не один материк, а несколько, может быть, два, или даже несколько… Конечно, в таких мирах детям трудно на уроках географии. Зато, наверно, как интересно там путешествовать. И уж, конечно, там полно неоткрытых земель…

Тут я заметила, что Ирмина шепчется о чем-то со своей соседкой по парте. Потом они обе повернулись к девочкам на следующей парте и снова зашептались. Ирмина подняла руку. Учитель, уже уставший от вопросов, сказал:

– Давайте, наконец, перейдем к следующему государству. Эрстен соседствует с Тиеренной – но граница проходит через горы, высокие и малообитаемые… Ирмина, что ты хотела?

– У меня вопрос про Ургел – самый последний вопрос, ну пожалуйста!

– Хорошо, хорошо, но покороче.

– Ведь это была эльфийская страна?

– Нет, почему же, там жили и люди, и тролли, были несколько гоблинских племен. И эльфы, разумеется, тоже, как и везде.

– Но ведь известно, что все эльфы – злые чародеи! А вы говорили, что в Ургеле как раз и творилось злое колдовство. От эльфов все беды!

Тут все посмотрели на меня. Кто-то зашушукался, кто-то засмеялся. Учитель постучал указкой по столу и велел, чтобы все немедленно успокоились. Меня больше всего разозлило то, что они это говорили нарочно. Может быть, и не думали так об эльфах на самом деле. Я решила, что не стану обращать внимания. Просто буду весь урок смотреть на доску и слушать. Выпрямила плечи, немного запрокинула голову… Пусть говорят что хотят, я не буду слушать.

Но как только учитель отвернулся к доске и начал показывать границу с Эрстеном, как мне в спину больно стукнула жеваная бумажка. Она отлетела на пол, а потом я снова услышала перешептывания и смешки. И кто-то (не видела, кто) почти громко сказал… я не стану повторять, это было очень грубо и обидно, об эльфах. Я не выдержала и повернулась. И когда увидела Ирмину, презрительно смеющуюся мне в лицо… тут вдруг что-то произошло, сама не понимаю, что именно. Я ничего не делала, совсем. Ирмина вдруг ахнула, очень испуганно. Что-то звякнуло, чернильница раскололась, и чернила брызнули прямо на нее, на руки, на учебник, балльник и свиток с записями. Это произошло непонятно почему, совершенно неожиданно. Весь класс загалдел и заахал, господин Симптиус поспешил к Ирмине, дал ей салфетку, чтобы она побыстрее промокнула чернила. Я ничего не понимала – как такое могло случиться, ведь у нас чернильницы стоят в специальном углублении в столе, и они из такого толстого стекла.

– Это она все сделала! – закричала Ирмина, оттирая чернила с рук. Ее подружки суетились около ее парты, пытаясь спасти учебник и все прочее. Голос у Ирмины стал испуганный и визгливый.

– Не говорите глупостей, – недовольно сказал учитель и посмотрел на часы – еще пять минут, и урок закончится, а он нам так и не показал границ Эрстена, для господина Симптиуса это было важнее, чем выдумки Ирмины.

– Она, она! Смотрела на меня своими глазищами, навела колдовство!

Весь класс обернулся ко мне, и каждый смотрел по своему: возмущенно, или с испугом, или недоверчиво. Я не знала, надо ли мне объяснить всем, что я ничего не делала и не представляю, почему все так случилось. Учитель только раздраженно махнул рукой, видимо, не поверил ей, и я решила, что оправдываться не буду. Ирмина взглянула на меня. У нее на парте был страшный разгром, а сама она – вся в чернилах. Мне стало ее немного жалко, но я не хотела, чтобы Ирмина поняла это и, наоборот, улыбнулась и повернулась лицом к доске. Отворачиваясь, заметила краем глаза, как Ирмина возмущенно перешептывается с подругами.

Пока господин Симптиус, повысив голос, обводил указкой северо– восточную границу Тиеренны, я размышляла. Не понимаю, отчего вдруг разбилась чернильница, может быть, я в самом деле что-то сделала? Но тогда это странно, потому что я не представляю, как именно я это сделала. На перемене ко мне подошла дежурная воспитательница, госпожа Нилль, и, ухватив меня за рукав, потащила к начальнице училища, приговаривая, что там меня уже заждались.

Госпожа Фарриста указала мне на стул – жесткий, с прямой спинкой. Я думала, что она сразу спросит о том, что произошло на уроке. Но она некоторое время смотрела куда-то сквозь меня. Потом спросила об учебе, о том, привыкла ли я к училищу и поладила ли я с девочками из своего класса. И, наконец, заговорила о происшедшем:

– Дорогая моя, что же случилось на уроке?

Я попыталась рассказать, но получилось нескладно, потому что очень трудно оправдываться, если ты не понимаешь, что ты сделал. Госпожа Фарриста слегка прикрыла глаза и помолчала некоторое время.

– Значит, ты уверена, что не виновата. Но так ли это? Если спросить себя немного построже, дитя мое? Может быть, все вышло случайно, может быть, и нет. Я оставлю это на суд твоей совести. Но сегодняшний спектакль, полагаю, тебе придется пропустить. Иначе это было бы совсем неправильно, не так ли?

И начальница училища взялась за бумаги; я сделала книксен (она уже не смотрела на меня) и вышла.

С одной стороны, очень хотелось посмотреть спектакль, с другой – мне непременно нужно было побыть одной. Вечером все ушли в Театр, оставив меня в спальне одну, под тускло горящим газовым рожком. Стемнело. Аккуратно застеленные кровати мирно ждали ночи. Я пошла в комнату для занятий и села на подоконник. Конечно, этого было нельзя делать, но кто меня видит? Я попыталась сосредоточиться на тех ощущениях, которые у меня были сегодня днем. Не может быть, думалось мне, что все произошло случайно. Я, наверно, что-то сделала, только неосознанно. А теперь надо научиться этим управлять, вот и все, и если пойму, в чем тут хитрость, тогда никто, никогда, ни за что не посмеет меня обидеть. Но что я ни делала, ничего не выходило. Не падали книги, не проливались чернила. Ну, хоть что-нибудь… но нет, все то же… Было досадно и скучно. Невозможно было остаться одной, и я решила пойти в библиотеку. Там всегда кто-то был – или старшие, которые уже перевидали множество спектаклей и могли на них не ходить, или такие же наказанные. Я понадеялась, что успею вернуться до конца спектакля. Так и вышло.

В выходной, когда я ждала маму, меня все никак не вызывали вниз. Наконец, пришли и за мной. Мама стояла у окна и смотрела на меня таким взглядом, что я испугалась. Я догадалась, что ее вызывала госпожа Фарриста и все ей рассказала о том уроке. Мама велела мне взять плащ и идти за ней. Говорить в Театре она не хотела. Мы с мамой пошли на набережную. Речка, пересекавшая Тиереннскую столицу, была довольно широкой. Мимо нас проплывал корабль с белыми парусами, которые раздувал сильный весенний ветер. И он же откидывал назад мамины темные волосы. Шел месяц Цветущих Деревьев , было уже тепло, кашель у мамы почти прошел. Она стояла вполоборота ко мне, облокотившись на парапет. Смотрела мама на меня сурово, почти гневно. Было еще какое-то выражение в ее глазах, не то страх, не то тоска, я не могла понять.

– Как ты могла сотворить такое! – ледяным тоном спросила она.

– Я ничего не делала, правда, это случилось вдруг, ни с того ни сего! Я ни в чем не виновата, и даже не знаю, как…

– Ты сидела и смеялась над ее бедой!

– Я просто улыбнулась один раз.

– Чернильница не могла разбиться без причины. Как бы это ни произошло, пусть и случайно, без умысла, это злое колдовство… Над чем тут можно веселиться? Я тебя просто не узнаю, Растанна, это все отвратительно, это ужасно!

– Я не смеялась! Почему ты меня не слушаешь? – закричала я. Как все обидно и несправедливо! По воде плывет чудесный корабль с белыми парусами, солнце играет на мелких волнах, то рисует крестики и зигзаги, то разбрызгивает мимолетные искорки. Теплый, пахнущий цветами ветер… Почему мы должны ссориться в такой замечательный день, когда видимся всего раз в неделю! – Я не хочу, чтобы мы ругались из-за какой-то гадкой девчонки! А ты меня просто не слышишь! Она надо мной издевалась и других подначивала тоже! И, между прочим, начальница училища не сказала, что уверена, что виновата именно я!

– Растанна, мне неважно, что делала эта девочка. Важно, что сделала ты.

Мама помолчала, повернувшись лицом к реке. Она смотрела на воду, но, кажется, ничего не замечала.

– Расскажи еще раз, что произошло.

– Эта девочка, ну, Ирмина, она с самого начала придиралась ко мне и…

– Растанна, пойми, это неважно. В школе, или вообще, с подругами или просто приятельницами, ты не сможешь освободиться от этого.

– От чего?

– От недоброжелательства, ехидства, злости или зависти. Кто-то ненавидит эльфов, кто-то позавидует твоим успехам (надеюсь, что они у тебя будут), кто-то просто ищет более слабого человека, чтобы самому себе показаться за его счет умнее или сильнее. С этим можно справиться, только если, во– первых, ты ведешь себя так, словно ничего не происходит. Во– вторых, если стараешься быть со всеми мирной и доброжелательной. Ты не будешь хорошей для всех – такого никогда не бывает. Но у тебя наверняка найдутся подруги, если ты поведешь себя разумно, без злости, ни в коем случае не показывая свою слабость.

– В моей прежней школе, в Тальурге, такого не было, – вздохнула я.

– Там были люди попроще… К тому же здесь ты чужая, новенькая. К таким присматриваются, не проявят ли они слабость… Трудно будет только первое время, потерпи еще месяц или два, потом все изменится – если ты поведешь себя правильно. А теперь расскажи честно, как случилось, почему разлились чернила. Я обещаю, что не буду больше тебя ругать, что бы ты не сказала.

Я рассказала маме все, что было на том уроке.

– Я действительно, ничего не делала, вот в чем вся суть, я разозлилась, может, поэтому, но не знаю…

Мама вздохнула и ничего не ответила. Пора была расставаться. Уже вечерело, налетел прохладный ветер, волны стали неприятного свинцового цвета. Мы шли по бульвару, ведущему к Театру. Я вдруг подумала – скрыть или нет мою попытку поколдовать. Рассказывать ведь было не о чем… я только хотела… но ведь хотела же... Мама, пожалуй, снова рассердиться. Лучше промолчать. Но только это подумала, как показалось, что солнце совсем скрылось, тучи наползли на небо, и все в мире окончательно стало серым и тусклым. Я ведь никогда ничего не скрывала от мамы.

– Знаешь, – начала я, – было еще кое– что. Только ты не ругайся. В тот же вечер, когда это все случилось на уроке, меня наказали, не разрешили пойти на спектакль. И я решила попробовать – просто так, из любопытства…

Мама посмотрела на меня встревоженно и напряженно. Я же чувствовала в душе что-то неприятное, словно мне предложили съесть что-то мерзкое и склизкое… Не из любопытства… и не просто попробовать я тогда решила. Надо сказать правду.

– Я подумала, что если я смогу делать что-то подобное сама, не случайно, то никто не посмеет меня больше обижать. Мне хотелось научиться управлять тем, что я могу…ну, может быть, могу. Но у меня все равно ничего не получилось.

Когда я заставила себя сказать это, мне стало легче, даже несмотря на то, что мамино лицо побледнело, а взгляд ее мог просто испугать – таким он был гневным и изумленным.

– Растанна, обещай мне, что больше никогда не будешь этого делать, не попытаешься даже попробовать, – сурово сказала она.

Мне стало не по себе от ее гневных слов. И воспоминания о моей "пробе" остались самые досадные… И все же было жаль навсегда отказываться от моего дара – он, наверняка, у меня есть, раз я эльфийка. Однако же, если я дам сейчас обещание, я уже никогда его не нарушу, это невозможно. Может быть, из-за того, что я сказала правду и с души скатился тяжелый камень, я, в сущности, опять сделала то же самое, от чего мне только что было плохо – слукавила. Но тут же убедила себя – главное, что призналась, а уж обещание не так важно.

– Мама, прости меня, – и я обняла ее и поцеловала, больше всего боясь, чтобы мама снова не потребовала, чтобы я произнесла обещание вслух. Тогда я не смогу отделаться уклончивым ответом.

Но мама тоже обняла меня и крепко прижала к себе, больше не заговаривая о волшебстве. Я потерлась щекой о плащ, о его плотную и шершавую материю. Он пах свежестью, видно, недавно его стирали, и еще каким-то запахом, свойственным лавкам, где продают ткани. Это от фабрики… Когда мы подошли к двери нашего училища, мама ласково погладила меня по волосам и еще раз поцеловала.

– Я приду через неделю, как всегда. Думаю, я тебе тогда расскажу кое– что очень хорошее.

– Что? – тут же встрепенулась я.

– Подожди, потом увидишь, не хочу обнадеживать заранее, – мама обняла меня, положила мне на ладонь несколько монет (как давала каждый раз на конфеты и шоколадки) и потянула на себя тяжелую входную дверь.

На другой день я отправилась в библиотеку, решив непременно найти подробную книгу про Ургел. Во– первых, господин Симптиус задал к следующему уроку сделать подробный рассказ об одной из стран, соседствующих с Тиеренной. Я специально подошла к нему после урока и спросила, можно ли про Ургел. И он разрешил. Но, самое главное, мне самой было необычайно интересно узнать про Ургельское княжество. Что-то таинственное, неразгаданное было во всем этом. Башня Желаний, злые колдуны… ненависть, проклятые земли, уничтожение древнего государства… Я нашла довольно поэтическое изложение этой истории в книге "Легенды и были исчезнувших стран". На всякий случай взяла еще военную энциклопедию и "Историю Тиеренны" – там тоже должна была упоминаться война с Ургелом.

"Ургел был небольшой, вечно (и успешно) воюющей страной на севере мира. "Союзникам будь верен. Врагов бей. Предателей наказывай. Договоры соблюдай". Князья и военачальники всегда считали, что этот древний краткий девиз заменяет любую политику.

Ургел начал войну с соседней Тиеренной – за область Черных гор, где были серебряные рудники. Ургельский князь был уверен, что Тиеренну они победят без труда – тиереннцы были в те годы не лучшие воины. Однако только первые победы достались легко – дальше началось странное. Войска разбивались под укрепленными крепостями – теми, которые раньше были еле защищены. Почти мирные прежде форпосты, в которых неизвестно откуда появились отряды отчаянных наемников, совершавших ночные набеги на Ургел. Засады на тех тропах, о которых никому, кроме ургелльцев и их союзников не было известно. Оружие, доставляемое в Тиеренну бесконечными обозами. Черные колдуны Фарлайна, появившиеся в Тиереннской армии.

В это же время разгорелась война на севере – между Анлардом и Аркайной, двумя давними союзниками Ургела. Друг к другу они до того были нейтральны, воевали с Фарлайном, королевством черных чародеев. На военном совете князь Ургела решил, что в войне своих союзников Ургел должен быть нейтрален, не помогая ни тем, ни другим. И надо было решить загадку с Тиеренной. Если в этом участвуют фарлайнские колдуны... Неужели им не надо копить силы для войны с двумя крупнейшими королевствами севера?

Ургельские разведчики довольно быстро донесли, в чем дело. Князь и полководцы были изумлены – не Фарлайн, хотя и он участвовал в этом, а Аркайна, давний союзник... От них шли наемники в Тиеренну, они слали туда оружие и укрепляли тиереннские форпосты...

Такой подлости никто не мог ожидать. Немедленно было решено подписать мир с Тиеренной, присоединиться к Анларду и воевать с Аркайной до полного ее разгрома.

Король и герцоги Аркайны, через послов, клялись всем, чем только можно, что они не виноваты и не умышляли против Ургельского княжества, но факты были против них...

Тиеренна подписала с ургельцами пакт о ненападении. Анлардцы были рады помощи в войне с Аркайной. А затем...

Прошел месяц или два, и наступили черные дни...

Анлард в те годы находился на спаде своего могущества. Не выдержав войны с Аркайной, они подписали мирный договор, выплатили контрибуцию и вернули Аркайне часть прежде отвоеванных земель. В их мирном договоре было убийственное для Урегельского княжества условие –Анлард обещал не помогать Ургелу в военных делах. Урегел осталась один на один с Аркайной... Тиереннцы нарушили пакт и напали. Фарлайн помогал Тиереннцам уже открыто... Аркайна всегда считала ургельское княжество чем-то вроде своего меча против общих врагов, но не желала его усиления. Она отомстила за страх, пережитый Аркайной в те первые дни, когда Ургел решил воевать на стороне их врагов. Отомстила за то, что маленькая страна, которую они не считали никогда серьезным врагом, решила пойти против них.

Проклятый огонь уничтожал города и деревни, в реках текла кровь, а вода в колодцах стала отравой. Чародеи наводили черный туман, обжигавший легкие и пахнущий странной горечью. Дети, рожденные в те дни, были жалки или страшны. Люди голодали, становились похожи на зверей, злых и отчаявшихся. Князь Эрхеан чувствовал свою вину за то, что не смог спасти свою землю. В одной из последних битв его армия была почти до конца уничтожена...

Князь умирал от ран. Соратники спрятали его среди развалин древнего храма, чтобы враги не взяли его в плен и их вождь мог уйти в Иную Землю спокойно. Эрхеан приказал друзьям уйти, и остался один. Там, в последние мгновенья жизни, князь бросил проклятие всему огромному миру, убивавшему его народ или равнодушно глядевшему на его гибель.

Тело князя не нашли...

Война завершилась через несколько недель. Враги удовольствовались тем, что почти уничтожили Ургел и увели свои войска. А земля, выжженная и проклятая, им была не нужна.

...Прошло немного времени, и стали распространяться слухи о том, что в развалинах храма исполняются желания. Ургельцы начали было совершать туда паломничества, однако их просьбы как будто падали в пустоту. Тогда это место посетил новый князь Ургела, он долго бродил среди камней и остовов стен, и размышлял, вслушиваясь во что-то... Затем князь приказал возвести Башню, около нее устроить пост стражников и принимать приходящих из других краев. Их желания всегда исполнялись..."

И на этом все – больше об Ургеле не было ни слова. Что там сейчас – ведь прошло уже лет пятьдесят после войны этого княжества с бывшими союзниками? Почему Башня исполняет только желания чужестранцев? Если у них снова появился князь, то, значит, эта страна все же существует? Но ни в одной из книг, которые я нашла, не было ответов на эти вопросы…

На ближайшем уроке я пересказала эту историю, кое– что добавив, и весь класс слушал, сидя тихо– тихо, так всем было интересно. Во– первых, благодаря многим прочитанным книгам вышел очень подробный рассказ. А, во– вторых, больше никто из девочек не рассказывал про Ургел – все выбрали другие страны. Внимание целого класса было очень приятно, ну и учитель, довершая триумф, поставил мне высший балл за урок. Слушая других учениц, я разглядывала свой балльник – второй раз в этом училище я получила оценку десять. Как прекрасно!

Кое– что важное произошло через неделю после моего рассказа об Ургеле. Одна девочка, которую я считала приятельницей Ирмины, Кольфинса, тоже из "певиц", подошла ко мне на прогулке.

Я как раз была одна, сидела на скамейке и вытряхивала камешек из ботинка, а все остальные кормили голубей или прохаживались у фонтана. Кольфинса уже несколько дней посматривала на меня, видно, хотела поговорить наедине, но я все время была со Стеллой и Лил. Конечно, Кольфинса могла бы разбудить меня ночью, тогда мы бы смогли поговорить без свидетелей (они бы спали). Я представила – вот Кольфинса крадется в темноте, натыкается на тумбочки, роняет чей-то стакан с водой, кто-нибудь, например Тийна, просыпается и принимает ее за привидение.

Кольфинса села рядом со мной.

– Послушай, я давно хотела сказать… Только обещай, что не расскажешь никому!

– Ладно, обещаю, – сказала я и тут же подумала, что зря обещала ей это. Вдруг это что-то важное, но касается не меня, а другого человека, а я буду знать и молчать…

– Помнишь, когда ты облила Ирмину чернилами? Все тогда решили, что это ты наколдовала?

– Еще бы не помнить!

– Так вот, ты не виновата, это я все сделала. Но потом такое началось… я и побоялась признаться.

– Как это – ты сделала? Ты что, колдовать умеешь?!

– Да нет, конечно, – Кольфинса говорила нетерпеливо и быстро. – Чернильница у нее стояла на свитке, а я повернулась, когда Ирмина стала про Ургел спрашивать, моя парта как раз перед ней, и начала тянуть на свиток на себя.

– Зачем?

– Да просто так, ну все же шумели, вопросы задавали, делать было нечего, вот я и начала совсем машинально ее свиток теребить. А тут все на тебя посмотрели, и я обернулась, но случайно сильно дернула за краешек свитка, чернильница и перевернулась. Она, наверно, треснутая была…

– Ирмина?

– Ох, да чернильница, конечно. Она разбилась, все пролилось, ну, в общем… вот так.

Тут я ужасно разозлилась.

– Ну, так почему же ты сразу не сказала?

– Да я сначала и не поняла… потом только… И вообще – побоялась. А ты тогда так здорово рассказывала про Ургел… Мне стало стыдно, и я решила признаться. Да, еще я вчера с Ирминой поругалась, вот…

Кольфинса смотрела на меня из– под белесых ресниц честными глазами. Мне было понятно, что она поссорилась с Ирминой и решила подружиться со мной. Мне это совсем не было приятно – ясно ведь, что она помирится с Ирминой и снова сделает мне какую-нибудь гадость. И еще было немного досадно – я ведь думала, что это было мое волшебство, а раз это все Кольфинса – значит, я ничего особенного не умею... Хотя мама, конечно, обрадуется, когда про это узнает.

– Я маме это расскажу, хорошо?

– Ты же обещала молчать! Это нечестно! – возмутилась она.

– А что мама про меня думает, что это я натворила – это честно?

– А вдруг она все передаст госпоже Фарриста или воспитательнице?

– Не передаст, обещаю.

– Ну… ладно…– Кольфинса была недовольна, и, кажется, начала жалеть, что решила со мной подружиться и все рассказать.

ГЛАВА 8

Мне думалось, что после того урока я забуду про загадочное княжество. Но мне начались странные, неспокойные сны. Какие-то леса, дороги, а над ними туман, туман. И такой тоскливый утренний холод… Сгоревшие деревенские домики и развалины замков. Искривленные, неправильно растущие стволы деревьев. Я решила спросить у мамы, что же это может быть – просто сны из-за того, что я читала очень много об Ургеле, или в самом деле мне снится эта земля. Как будто это печальное место зовет меня к себе…

Когда наступил следующий выходной, третья четверть восходящей луны, меня вызвали в вестибюль сразу после завтрака, только я успела сесть и начать готовить уроки. Это меня удивило – маму не отпускали в этот день, один раз она смогла навестить меня накануне выходного, почти перед ужином, и мы гуляли час или два. Я быстро сложила книги и учебники в свою тумбочку, взяла плащ и побежала вниз. Мама выглядела радостной и немного таинственной, как будто она приготовила какой-то необыкновенный сюрприз. Мы вышли из Театра, а потом мама повела меня не на бульвар, как раньше, а через площадь, потом какими-то улочками. Еще не ушла утренняя прохлада, солнце грело, но пока не наступила дневная жара. Мы свернули в какой-то сквер. На большой клумбе, даже скорее, круглом газоне, среди аккуратно подстриженной травы росли темно– красные розы. На лепестках и листьях – капли. Мы не подошли к цветам, но даже издали доносился их запах – горький и свежий.

Затем мы вышли на широкий проспект, по которому ехали экипажи один за другим. Я пока не поняла, каков же этот город. Он чистый, немного чопорный. Мужчины носят длинные черные плащи, женщины тоже выбирают одежду темных цветов. Но при этом здесь очень любят цветы. Цветочницы продают их тут и там, у них белоснежные передники поверх темных платьев, а цветы лежат в небольших тележках – как будто переезжающие с места на место клумбы.

Эльфы на улице почти никогда не попадаются, поэтому нас с мамой часто провожают взглядом. Ранней весной хотя бы мы надевали капюшоны, а сейчас… Мне кажется, все на нас смотрят, хотя на самом деле, конечно, это не так. Мама идет, спокойно глядя перед собой. Я стараюсь тоже держаться прямо, хотя хочется опустить голову и уткнуться взглядом в землю.

И вот, наконец, мы остановились перед старым домом в три с половиной этажа (сверху пристроили что-то наподобие маленькой мансарды, но до целого этажа пристройка не доросла). Пока мы шли, мама молчала, только радостно поглядывала на меня. Я видела, что ей не хочется говорить на улице, и не приставала к ней с расспросами. И вот мама повела меня вверх по старенькой темной лестнице, до самого последнего этажа. А затем отперла одну из дверей.

Перед нами открылась маленькая комнатка, в которой стояли кровать, шкаф, стол и два стула.

– Теперь я здесь живу, – сказала мама, улыбнулась и поцеловала меня. – Я нашла новую работу и могу снимать комнату!

Я ужасно обрадовалась и начала спрашивать обо всем сразу: что за работа, много ли надо платить за это жилье и не могу ли я тоже поселиться здесь. Оказалось, мама нашла место пианистки в одном кафе, как зимой в Тальурге. Платили там очень мало, и часть денег надо было отдавать Комиссии помощи изгнанникам – за выданные вещи и мое ученье, ну, и за жилье тоже платить, но уже хозяйке. На еду будет хватать – потому что в школе меня кормят, но брать на каникулы полностью мама меня не сможет, потому что на двоих ее денег будет недостаточно. Поэтому, пока мама не рассчитается за долги, жить я с ней не смогу. Но если мы решим все-таки и после лета оставаться здесь, в Тиеренне, а не идти в Эрстен и, значит, не откладывать на дорогу, может быть, маме и удастся рассчитаться с долгами. К зиме – уже наверняка. И тогда я смогу жить с мамой на каникулах. А летом каникулы – целых два месяца! Впрочем, две недели зимой -тоже прекрасно.

Мама достала из шкафа две чашки и кофейник. Мы налили воду в чайник – за водой надо было идти на общую кухню, в коридор, но это ничего, зато тут есть камин, и можно погреть чай. Мама сказала, что сегодня мы вместе приготовим обед – как раньше, дома, в Анларде! И я подумала, что совсем скоро наша жизнь изменится, все будет почти так, как раньше. Мама сказала, что сегодня мы будем вместе до вечера! Как я была рада! А тут и чайник закипел, а у мамы оказалось припасено очень вкусное печенье. Заварочный чайник и чашки сияли чистотой, мама достала еще какие-то салфеточки – мне и правда начало казаться, что я дома, так было все уютно и хорошо.

Пока мы пили чай, я рассказала о своих снах – о тех, которые мне начались после того, как я прочитала про Ургел. Мама слушала молча. Завершив повествование, я спросила:

– Как ты думаешь, это мне сниться Ургельское княжество, да? И еще. Там на самом деле есть такая башня, которая исполняет все желания?

Мама вздохнула:

– Пожалуй, придется рассказать тебе об этой стране. Я так надеялась, что смогу забыть это навсегда… Но, как вижу, это не получится…

– Ты там была? – изумилась я. – И никогда мне не говорила об этом!

– Нет, я не была там ни разу… Но мне снились очень похожие сны.

– Не может быть! А что тебе снилось? Что именно?

Мама минуту или две сосредоточенно молчала, опустив голову.

– Мне тоже было тогда столько же лет, сколько тебе сейчас. И за три– четыре ночи до моего эльфийского совершеннолетия мне начали сниться унылые, заброшенные земли. Несколько ночей подряд я видела одно и то же. Почва, на которой растут жалкие травяные стебельки. Деревья с кривыми стволами, с больной, лишайной корой. Деревеньки, где все дома были сожжены…

Я схватила маму за руку:

– Но и у меня то же самое! Ведь это очень важно, что мы видим один и тот же сон! Только я не понимаю – что это значит? Может быть, нам нужно отправиться туда? И Башня исполнит наше желание – мы ведь не будем просить что-то необыкновенное. Просто домик, чтобы жить вместе и не в бедности. Разве эта Башня нам откажет? И, я думаю, это она нас зовет туда.

Мама вздохнула и погладила меня по ладони, высвобождая руку.

– Нет, не в том дело… И Башня нам ничем не поможет. Это злое место, и не надо к нему стремиться…

– Но почему же тогда одинаковые сны? Разве это не знак?

– Нет, Растанна. Это – не знак. Я говорила тебе перед твоим совершеннолетием. Сны могут быть вещими, непонятными, могут быть пустыми – лживыми. Но есть особые сны – они рассказывают нам о прошлом нашей семьи.

Я слушала очень внимательно. Мне всегда нравилось, когда мы с мамой говорим о важных, взрослых вещах. А такая таинственная вещь, как сновидение… Я боялась перебить маму каким-нибудь ненужным замечанием и ждала рассказа, затаив дыхание.

– Наши предки, мои бабушка и дедушка, были из Ургельского княжества, – сказала мама. Это было не просто неожиданно – я чуть не поперхнулась чаем, который только что отпила.

– Как? Из Ургела? Да быть не может… А как же ты говорила, то есть я так думала… что наша семья всегда жила в Анларде?

– Они убежали от войны, когда им негде стало жить, и поселились на окраинах Анларда, в тех краях, где всегда было много эльфийских поселений.

Тут я не выдержала – спокойно слушать дальше я не могла, слишком много пришло в голову вопросов. Где именно они жили? Много ли у нас было родственников? Принесли они из Ургела какие-то необычные вещи… может быть, даже волшебные? Тут мне пришла в голову поразительная идея.

– Мама, значит, среди них были злые колдуны? И потому ты так рассердилась, когда подумала, что я…

Тут мама сурово посмотрела на меня.

– Разве вы не проходили в школе, что в Ургеле не было злых колдунов?

Чтобы прочитать продолжение, купите книгу

159,00 руб Купить