Волчья тропа. Даха Тараторина

Оглавление

• АННОТАЦИЯ
• ГЛАВА 1
• ГЛАВА 2
• ГЛАВА 3
• ГЛАВА 4
• ГЛАВА 5
• ГЛАВА 6
• ГЛАВА 7
• ГЛАВА 8
• ГЛАВА 9
• ГЛАВА 10
• ГЛАВА 11
• ГЛАВА 12
• ГЛАВА 13
• ГЛАВА 14
• ГЛАВА 15
• ГЛАВА 16
• ГЛАВА 17
• ГЛАВА 18
• ГЛАВА 19
• ГЛАВА 20
• ГЛАВА следующая
• ГЛАВА предыдущая
• ГЛАВА 21
• ГЛАВА 22
• ГЛАВА та же самая
• ГЛАВА 23
• ГЛАВА 24
• ГЛАВА, которой нет
• ГЛАВА 25
• ГЛАВА 26

АННОТАЦИЯ

В меню годного фэнтези должна быть «Горячая Героиня». Желательно с супер-силой и/или избранная. Вместо неё возьмём нескладную девочку-пацанку из мелкой деревеньки. "Властный герой с мрачным прошлым". Лучше толпа. Добавим ехидного оборотня, которого убить хочется чаще, чем расцеловать. «Любовный треугольник» заменим славянской магией, мифами и легендами, драками не на жизнь, а на смерть. Щепоть желания кинуться в омут (зачёркнуто) приключения с головой. И украсим таинственным врагом, которого сумеют победить разве что самые верные возлюбленные. Потому что скорее сами друг друга покалечат, чем другим позволят.

   Цикл историй "Бабкины сказки"

ГЛАВА 1

О чём это я?

   - Да ну что ж с тобой делать будешь, тварь ты хвостатая?!!

   Вышеупомянутая хвостатая тварь, особо не смущаясь моими воплями, пробежала прямиком по босой ступне и юркнула в одну из бесчисленных щелей в полу. Пущенная вслед неприятелю миска разлетелась вдребезги, а негодующий писк ознаменовал капитуляцию. Мышиная война завершилась с потерями, но всё-таки в мою пользу. Сомнительное достижение, когда вражина размером с твой кулак.

   Вот не люблю этих вредителей. С малых лет, еще когда и не понимала, что появление умильных зверьков чревато голодом целой деревни, будь она победнее нашей. Позволить себе, подобрав юбку, юркнуть на печку и оттуда визжать, как делала сестра Любава? Ну нет! Веселее устроить засаду и организовать настоящее противостояние.

   Беззащитную девицу я, как ни старалась, воспитать в себе не смогла. Родичи, быстро смекнув, что я не страдаю ни трусостью, ни брезгливостью, поручали мне спасение Любы от вредителей с хвостами, лапками, усиками, а бывало и просто наглыми нетрезвыми рожами, слишком рьяно жаждущими внимания красавицы. Вот и расти тут в холе и неге! Впрочем, с семьёй мне повезло. В компании приятелей-мальчишек я считалась своим парнем, а мать и сестра, взявшие на себя женские обязанности, позволяли младшенькой дурёхе с утра до ночи носиться с друзьями по лесам; вовремя признали: в доме от меня больше убытков, чем помощи. Возможно, именно из-за этого попустительства я до сих пор не могу без ругани и ошпаренных пальцев затеять кашу.

   Я осмотрела поле боя. Удивительно, как много неудобств может доставить один среднеупитанный мыш. Справедливости ради надо сказать, что осколки посуды и перевёрнутая лавка были всё-таки моей виной. Но вот мешок с мукой я точно не прогрызала. Будь это моих зубов дело, оно бы уж худо-бедно отпечаталось в памяти. Злополучный мешок я сдуру решила переволочь на другое место. Результатом тяжкого труда стала живописная белая загогулина с отчётливыми чёрными вкраплениями. Стол, на который я налетела, ошеломлённая диверсией, распластался на полу, лишённый четвёртой ножки. А поскольку там ещё и посуда стояла, избу усеял равномерный слой глиняных черепков.

   Раздирать бы когтями доски до тех пор, пока мелкая дрянь добровольно не сдастся в плен! Ей хорошо: спряталась в норку и сиди тихо. Никакой уборки. А мне-то теперь что делать?!

   После непродолжительной (благодарных зрителей не обнаружилось) истерики я взялась за создание подобия семейного гнёздышка: расшвыряла черепки по углам и станцевала с метлой нечто, напоминающее обрядовый танец урожая. Большего, увы, врождённая лень не позволила.

   А стол пускай муж чинит. На то он и муж. Может, на меня чудище какое напало, и я, вся такая напуганная и обессилевшая, даже поднять эту махину не могу. Я картинно рухнула на первое подвернувшееся седалищу возвышение.

   Вот ...!

   Седалище предпочло примоститься аккурат на мешок с мукой.

   Я оглядела изрядно побелевшую комнату и махнула на уборку рукой. Какая уборка, когда меня муж любит?! А для семейного счастья чистота в доме вовсе и не главное. Главное… ну, муж заботливый. Жена сытая. И кот. С котом, положим, не сложилось: суженый не выдержал сию метящую территорию животину. Зато с заботливым повезло. Да и не у каждой бабы муженёк - …

   Шкруп-шкруп…

   Помстилось?

   Шкруп-шкруп… - настойчиво повторил дверной косяк.

   Я ломанулась открывать.

   В дом ввалился здоровенный волк. Зверь прижал уши, где-то внутри широкой и пушистой - ладонь увязнет! - груди зародилось, но пока не раздавалось вслух недовольное урчание. Волк не слизывал бурые подтёки с морды, и кровь вязкими длинными каплями стекала на пол. Я дёрнулась - волк предупреждающе рыкнул. Я медленно потянулась к мохнатому боку: проверить, от чьей крови слиплась тёмными сосульками шерсть - своя? чужая? Волк щёлкнул зубами в пяди от дрожащих пальцев и совершенно спокойным человеческим голосом проговорил:

   - Не тронь, ещё запачкаешься. Принеси воду. И собирай вещи. Он нас снова нашёл.

   После чего с чувством выполненного долга закатил глаза и рухнул.

   Приличная женщина завизжала бы. Приличная женщина упала бы в обморок. Приличная женщина хоть за водой бы метнулась! Приличная женщина не вышла бы замуж за оборотня.

   Я приличной женщиной не была.

   Да, не у каждой бабы муженёк – волк.

ГЛАВА 2

Кажется, это случилось лет семь назад

   Мне тогда было не больше тринадцати зим. И мы – я, стриженая, похожая на мальчишку, и двое мальчишек по рождению – очень любили яблоки. Точнее, не сами яблоки, а возможность хорошенько обтрясти сад соседки Глаши. Тётки, надо сказать, вредной и сварливой. Яблок тех испокон веку у неё водилось пруд пруди, а к саду и на сажень никого не подпускала. Жалко, что ли? А жадность наказуема. Посему она (жадность то бишь, а не мы) виновата в том, что урожая с деревьев соседка уже седьмое лето как собрать не могла. Стоит, правда, упомянуть, что добрая половина нашего улова ежегодно оказывалась в сточной канаве. Ну не есть же было эту гадость?! Ох уж этот вкус победы с ядрёным кислющим послевкусием!

   Солнце палило так нещадно, что даже самые ярые огородники предпочитали с осоловелыми лицами коротать полдень в тени, а ещё лучше в избе, потягивая ароматный квасок. Воздух одурело пах сухой травой и редкие мошки, казалось, увязали в нём, как в сладком киселе. Я выглянула в окно. Насколько хватало глаз, не было видно ни одного деревенского. Мальчишки либо не сумели вырваться из-под строгого родительского надзора, либо уже затаились где-нибудь у воды, планируя каверзы. Без меня. И это срочно необходимо исправить!

   Кособокие, как деловитые старушки, домики то жались друг к другу, точно обсуждая последние новости, то, напротив, стояли демонстративно поодаль, дескать, не дело слушать кудахчущих сплетниц. Но нависающие низко над землёю крыши навострёнными ушками выдавали любопытство. В их тени окапывались куры: распушали перья, прикрывали сонные глаза и наслаждались редкой в эту пору прохладой, идущей из вырытых крепкими лапами ямок. Хохлаток никто не гонял. Не потому, что грядки ответственных хозяек были окружены неприступным забором. Как раз наоборот: заборы почти везде были старыми, трухлявыми, в большинстве виднелось две-три дырки выкорчеванных неугомонными детьми досок. Но не с одних огородов питались жители Выселок, так что не жалко, если и склюют чего глупые птицы.

   Доски служили нам мечами. Иногда лошадьми. А когда доходило до серьёзной драки, и дубинами. Прореженные нами заборы с лёгкостью преодолевали не только куры, случалось, что и козы. Но слабые, почти прозрачные ещё пару месяцев назад ростки уже окончательно окрепли и обещали сытую осень, так что раскопать густо разукрашенные зелёным грядки ушлому зверью не так-то просто. Да и не до того: очень уж жарко. Тут бы воды напиться, а лучше искупнуться, намочить пыльные перья или перепачканную шерсть.

   Мама лениво перетирала собранную чуть не до рассвета малину. Очень она любила улучить краткий миг свежего воздуха ранним утром, когда кожей чувствуешь — день будет жарким, что не продохнуть. Но пока дышать легко. Даже немного холодно, хоть накидывай на плечи платок, что через час-другой станет ненужной обузой. Вот и сегодня, проснувшись вместе с солнцем, мама успела добежать до знакомой полянки. Мало кто ходил к этому малиннику: его лучше всякого лешего охранял ров в две сажени, густо ощетинившийся крапивными зарослями. Для нас с мальчишками было забавой на спор кидаться в колючие кусты, но кожа потом чесалась нещадно, из-за чего подобное развлечение случалось редко. Маму, в отличие от её подружек, крапива не страшила. Опытная женщина брала с собой толстые рукавицы и аккуратно, заботливо, стараясь не сломать лишнюю веточку, пробиралась к заветному малиннику. За заботу лес щедро одаривал её неизменно полным лукошком, и сестра — большая сластёна — с писком бросалась добытчице на шею, получая в откуп целую горсть. Настасья Гавриловна утёрла лоб, зорко следя, чтобы не задеть путающуюся в волосах пчелу (почти как Люба на малину прилетела!).

   - Опять пакостить соседке побежала?

   Мама одёрнула меня у самого выхода.

   - Ни в коем случае! Я ненадолго! На вот столечко! - Показала расстояние с булавочную головку между пальцами я. - До саженки и обратно!

   - Иди уж. – Женщина понимающе хмыкнула, закинула ягоду в рот и напутствовала: - Мне хоть яблочко принесите. Я кислые люблю!

   - Принесём! - крикнула я в закрывающуюся дверь, запоздало сообразив, что случайно выдала и себя и друзей. Но, кажется, сегодня родительница добрая. Для виду, конечно, за волосы потреплет. Если попадусь. А нет, так и слова не скажет.

   Сварливую Глашу мало кто любил. А уж как возьмётся огород по весне удобрять, так вообще хоть плачь: глаза щиплет так, будто она оприходовала каждую грядку лично. Гостей Глаша не любила. Порог её избы переступали редко, да и то разве по делу. И тётка, вроде, была не против такого положения. По крайней мере, всячески поддерживала дурную славу, не иначе как нарочно отваживая от себя людей. Пройтись вдоль соседских огородов, показушно охая и рассказывая (по большому секрету!) последние сплетни (как правило, больше интригующие, чем правдивые), считала своим долгом. Много носов было переломано и фингалов наставлено по наветам нелюдимой Глаши, много грядок мстительно потоптано в отместку за поклёп, что их владелец подворовывает чужую редьку, порой друг с другом по седмице не здоровались старые друзья, поверив в россказни. Глаша, между тем, с чувством выполненного долга наблюдала за разгорающимися скандалами, не забывая подливать масла в огонь. А бабка Бояна, чью славу главной сплетницы Глаша не так давно отвоевала, завидовала. Так что соболезновать вредной тётке мало кто станет.

   По дороге схватив пару слив, уж очень нагло заявляющих о своей спелости крепкими бочками с сизым налётом, я перепрыгнула спящее отцовское тело и припустила к калитке. Родитель только досадливо дёрнул ногой. Заявив, что в такую жару только сено сушить, он дремал у крыльца, прикрыв свои глаза платком, а для отвода маминых вяло придерживая точило и косу. Такой отдых был ему по нраву. Прибежит обиженная жена попенять, мол, на мне всё хозяйство держится, а ты спишь, а он что? А он при деле. Так, отдых глазам на часть дал - от яркого солнца слезятся.

   Люба, знамо дело, варила очередное зелье, призванное подчеркнуть её красоту. Пока, правда, успешнее получалось прятать. Однако природная красота упорно пробивалась и через яркие бусы, и через намазанные жуткими составами на основе недозрелой свёклы щёки, и через чернёные брови. Судя по открытым настежь окнам, в этот раз ей, то бишь красоте, предстояло преодолевать чутную даже привычному деревенскому носу вонь. Люба услышала, что в городе барышни мажутся какой-то сладкой водой, поэтому вторую неделю настаивала землянику на пивных дрожжах. Мама требовала прекратить опыты, но папа ходил подозрительно довольный и предлагал старшей дочке всё новые варианты рецепта.

   Словом, дома делать нечего: припашут либо работать, либо отдыхать. Другое дело друзья. В полупустой по духоте деревне мы чувствовали себя не то защитниками павшего города, не то мародёрами. Ошалевшая от жары и безделия ребятня - ватага, способная запугать старушек похлеще орды налётчиков. От нас шарахались собаки, заслышав улюлюканье, прятались предусмотрительные птицы, когда мы шли в наступление.

   Воздух мало не жёг лёгкие и я уже потихоньку жалела, что не осталась у прохладного печного бока перебирать малину. Ну или хотя бы не догадалась взять с собой флягу с водой. Дорога криво ложилась между домами, босые ступни увязали в лёгкой пыли, как в пуховой перине, а из-под пяток клубились маленькие тучки, ещё долго после меня не желавшие успокаиваться и превращаться в земную твердь. Я завернула за околицу, не желая делать крюк, побежала прямо через луг и тоскливо заойкала, напарываясь на стерню: сено успели собрать в стоги, но свежая трава не выросла, продолжая укоризненно колоться острыми носиками.

   От саженки шёл лёгкий душок, больше милый деревенскому сердцу, чем неприятный.

   - Хей, пучеглазые!

   Я радостно скатилась по склону к самой воде, застав мальчишек врасплох.

   - От такой же слышим! - обиделся Петька.

   - Мы уж решили, ты струсила, - прищурился Гринька, - в прошлом-то году тёть Глаша мало не за ухо тебя поймала.

   - Ой-ой! Можно подумать, это она за мной гналась! Тебя ж, дурака, выручить старалась!

   - И ничего и не старалась... Я, может, и сам бы утёк...

   Мои мальчишки были хороши: Петька – высокий, статный красавец. Сестра не раз говорила, что через год-другой у него от девок отбою не будет – таких русоволосых широкоплечих богатырей ещё поискать надо. А что глуповат малость, так то в хозяйстве даже пользительно. Гринька же был приземист и крепок, но мне казался симпатичнее друга. Ничуть не похожий на девчонку, в отличие от Петьки, он уже сейчас гордился парой волос, курчавящихся из подбородка, и напоминал бодучего бычка, из которого вскорости мог получиться как племенной бык, радость любой хозяйки, так и сытный ужин – тоже, в общем-то, неплохо. Но, как и всякий бодучий мальчишка, он не упускал возможности позадирать окружающих.

   Петька по праву старшенства прекратил перебранку:

   - Ша! Глаша на днях пса взяла. Я поглядел — злобный.

   - Как хозяйка! - хихикнула я.

   - Куда уж ему! - поддакнул Гринька.

   - Злой ли нет, не так важно. Всё одно на цепи наверняка, - заключил Петька. - Но лай поднимет в любом случае.

   Гринька заметно взгрустнул. Одно дело озорничать безнаказанно, совсем другое — рисковать получить реальных тумаков.

   - Да вы чего? - Я недоумевала, чего это мальчишки поскучнели. Ну собака. Эка невидаль! Да у каждого во дворе кобель, а то и два бегают. Не бояться ж теперь со двора нос высунуть! - Отломим ему краюху, погладим. Всё ж тварь живая.

   - Живая — это да. А тварь — так вообще точно, - подтвердил Гринька. - Я мимо прошмыгнул, как мышка, он как зарычит!

   - Так ты небось палкой в забор барабанил, вот он и дёрнулся! - рассмеялась я. - К ним же лаской надо!

   - Лаской. Тьфу, девчонка! - Гринька подбоченился, стараясь выглядеть серьёзнее, явно копируя движения отца, сурового деревенского головы, провёл пока ещё хилой ладошкой сверху вниз по воздуху. - Палкой его и дёру. Забьётся в будку, даже не вякнет.

   - Так, изуверы! Животину обижать не дам!

   - Что, трусишь?

   - Да за вас, оболтусов, волнуюсь. Ещё руку кому-нибудь оттяпает, воплей будет! С псиной я разберусь, чего уж там. Гринь, вытащишь кусок хлеба? Тебе до дома по дороге. - Гринька важно кивнул. - Кто там вообще? Сука? Кобель? Большой?

   По растерянным лицам друзей я поняла, что, если страшного зверя они и видели, то очень издалека и через плечо.

   - Где сидит хотя бы? Будка есть у него? На цепи? - В ответ обиженное сопение. Я подозрительно прищурилась. - Вы хоть краем глаза пса этого видели?

   - Слышал. - Петька угрюмо смотрел в сторону. - Я вчера вечером ходил поглядеть, не обрубила ли Глаша нижние ветки у яблони. Не, только грозилась. Кто ж летом дерево калечить станет? Слышу: рычит. Да так утробно, зло... Ну я и... В общем, не стал вглядываться. Но видать здоров пёс, раз тявкать не бросился. Кто помельче да послабее точно бы лаять стал.

   - Эх вы, лазутчики , - фыркнула я. - Пошли уж. Если просто мимо пройдём, ничего он нам не сделает. А повезёт, так и яблок перехватим.

   Обычно после дела мы втроём карабкались на тётьглашин сарай. Там надкусывали кислющие первые яблоки и закидывали огрызками кур.

   Но в тот год нам не повезло. Сначала всё шло как по маслу. Никакого пса во дворе и в помине не оказалось ни когда мы бегом промчались мимо, ни когда чинно прогулялись, ни даже когда совсем уж внаглую перелезли через забор. Я презрительно скривилась и напоказ вгрызлась в притащенный Гринькой пирог. Половинку всё-таки приберегла. На всякий случай.

   И вот я, самая мелкая и лёгкая, только успела залезть на яблоню и, как сговорились, скинуть пару плодов вниз, как из смородины поднялась необъятная грозовая туча – тётя Глаша. Земля под её ногами сжималась от страха, ветер развевал юбку, как усы морских разбойников (видеть я их не видела, только слышала, как взрослые баяли. Но была уверена, что все разбойники обязательно усатые и непременно имеют суровый взгляд тёти Глаши). Смачный плевок в сторону капустных грядок убедил: погибель на подходе и все уши нам сейчас обдерёт. Тётка пока воришек не заметила, но так грозно отрывала мешающим ей цветам головки, что сразу ясно: нас ждёт та же участь.

   Стоило Гриньке с Петькой завидеть опасность, мальчишек и след простыл. Размышлять о судьбах подлых предателей, тем паче орать им вслед я, конечно, не стала. Выбирая между совместным позором и героической смертью, предпочла поглубже зарыться в листву и зажмуриться от страха.

   Уши горели, в ожидании цепких пальцев. Сначала тётьглашиных - больно, но справедливо, потом маминых - всерьёз и надолго. Причём мамины не за то, что пошла воровать, а за то, что опять доверилась хитрым мальчишкам, не сдала их (и не сдам!) соседке. Не стану ябедничать. Лучше потом сама их выдеру!

   Попадалась я постоянно. При всей тяге к опасностям и разбойному образу жизни ловкостью я никогда не была чрезмерно оделена. Если при побеге из кладовой кто-то позорно растянулся на ровном месте, - это я. Если соседи видели спины ребят, пуляющих в воробьёв сухим горохом, - запомнили только мою. И, наконец, если кто-то и расплачивался оплеухами за наши невинные шалости, то я. Мальчишкам, знамо дело, было стыдно. Они приносили леденцы, когда я в очередной раз упрямо заявляла, что все кабачки перетаскала на крышу сарая в одиночку. Становились моими слугами на день, когда я расплачивалась за потоптанное поле (а где ещё было запускать змея?!). Стоически выдерживали мои оплеухи и вообще всячески поддерживали. Но всё это было уже после проказ. А чтоб бросить в самый разгар, когда вот-вот поймают? Когда вопрос о том, кто получит по первое число, решается вот прямо сейчас?! Такой подлости я от друзей не ожидала. Нет, я бы, конечно, мужественно крикнула что-то вроде "оставьте меня на растерзание врагу! Бегите! Спасайте живых!". Но крикнула бы уже после того, как они попытались меня спасти. И это было бы моё решение. А они пустились наутёк даже не вспомнив, что обрекли подругу на бесславный конец и, полагаю, недельное безвылазное пребывание дома.

   Сколько я здесь сижу, боясь шелохнуться? Долю ? А может, час? Я открыла один глаз. Делать этого не хотелось, но кто-то упрямо тряс яблоню и, подпрыгивая, цеплял мою ногу. Я грешным делом решила, что пришло время расплаты, но сообразила, что соседка вряд ли станет скакать под деревом с шипением «слезай, дурак, а то ноги повыдергаю!». А если и станет, звуков будет поболе и погромче. Повыдергать тёть Глаша, конечно, могла, но на угрозы не разменивалась бы.

   Под деревом стоял долговязый мальчишка с серыми, как у взрослого, волосами. Он ещё раз подпрыгнул и почти схватил меня за ступню.

   - Слезай! – сердито приказал он.

   - Не слезу! – огрызнулась я и для пущей убедительности высунула язык. Главный аргумент в любом споре.

   Я, конечно, вредничала, но на самом деле слезать не хотела по другой причине: обычно Петька и Гринька снимали меня вдвоём (а они были ребятами немелкими). Я попросту спрыгивала на головы откормленных собратьев. Не то чтобы я была такой тяжёлой, но слезать со здоровенной яблони, имея в подстраховке единственного хилого пацана, который, того гляди, ещё и в сторону в самый неподходящий момент сиганёт (и я его не виню, сама бы так и сделала), было как-то… нет, не боязно… Хотя чего уж там?! Именно боязно!

   - Прыгай давай! – не выдержал мальчишка, - Тётка сейчас вернётся!

   - Тогда я буду зимовать здесь! –заявила я, покрепче обхватывая ствол.

   - Значит, не слезешь? – на всякий случай уточнил сероволосый.

   Я насколько могла сильно высунула язык, подтверждая его догадку.

   Обычно в таких случаях говорят, что у мальчишки глаза нехорошо потемнели. Так вот, именно так они и сделали. А потом вдруг начали отливать золотом. Нехорошо и как-то прямо по-звериному. Он подпрыгнул так, как мог подпрыгнуть только очень тощий ловкий мальчишка, цепко ухватил меня за щиколотку и дёрнул. Я с визгом навернулась. Упала, конечно, прямо на него.

   Было больно. Утешало, что ему, наверняка, тоже.

   - Не слезешь, значит? – прохрипел он настолько ехидно, насколько было возможно в его положении.

   - Я и не слезал...аххх, синяк будет! Ты меня слез! – обиделась я.

   Я попыталась встать, но мальчишка, услышав что-то, без всякого уважения ткнул меня носом в... надеюсь, это всё-таки была земля, а не удобрение. Сам, наверное, из солидарности, нырнул туда же.

   - Пошли. Тьфу, поползли. Только тихо, – велел он.

   Я послушалась. Видимо, для разнообразия.

   Мы доползли до зарослей крапивы у забора. Короткая перепалка – и я на личном опыте убедилась в её целебных свойствах.

   После очередного самого-пресамого неприличного ругательства, которое я слышала от отца, товарищ по несчастью попросту заткнул мне рот. И очень вовремя: возле нашего лежбища обнаружилась толстая нога в драном чулке.

   Страшная нога в паре с второй, не менее страшной, сделали несколько кругов у яблони, откуда-то сверху покряхтели, выругались и удалились, периодически останавливаясь и, видимо, прислушиваясь. Скорее всего, потери сочли несущественными (а в сравнении с годами, когда мы обдирали яблоньку, аки липку, это действительно было так).

   Я в ужасе следила за удаляющейся спиной и не сразу поняла, что задержала дыхание. Сведённый судорогой живот вернул в позорную реальность: справа сопел ехидный герой, которого ещё предстояло благодарить.

***

- А пищишь, как девчонка. – попытался оскорбить меня мой спаситель.

   - Мне – можно, – с достоинством ответила я. – Я и есть девчонка.

   Мы сидели на крыше сарая, болтали ногами и грызли яблоки. Не те, что с ребятами пытались стащить, а другие – большие и сладкие, хотя и жутко червивые. Невесть где в самом разгаре лета их добыл новый знакомый.

   Собеседник сначала немного смутился, а потом как-то даже более уважительно начал поглядывать. Я торжественно вручила ему половинку пирога, которую берегла для таинственного пса тёти Глаши. Мальчишка оказался не из брезгливых и не стал интересоваться, как давно выпечка лежит в кармане и кем погрызена.

   - А тебе сколько лет? – спросила я, метко подшибая огрызком жирную, похожую на свою хозяйку, курицу (ох и нарываюсь на тумаки!).

   - Думал, при знакомстве сначала имя спрашивают. Или у вас в деревне не так?

   - А вот и не так… - пропыхтела я, краснея.

   - Эй, да не обижайся! – рассмеялся малец. – Зови меня Серый. У меня есть имя, но оно мне не нравится, так что лучше прозвище, ладно? – Я кивнула. – И мне пятнадцать, – с гордостью добавил Серый.

   Теперь была моя очередь ехидничать. На названный возраст Серый уж никак не тянул: тощий, долговязый, с лицом, скорее, невинного младенца, чем шаловливого отрока.

   - Так уж и пятнадцать? – нараспев поинтересовалась я.

   - Ну… почти, - мальчишка зарделся. Моя догадка подтвердилась.

   - А-а-а, ну почти так почти, – протянула я.

   - Ну, скоро исполнится, - совсем уже жалобно протянул мальчишка и тут же весело добавил: - Через два десятка месяцев! А тебя я знаю. Ты через два дома живёшь. Евфросинья, да?

   - Фроська, – поправила я. – А ты здесь вообще откуда? Я тебя раньше не видела. – И, подумав, не без гордости уточнила: – А я ведь здесь всех-всех знаю!

   По-моему, Серый немного помрачнел. Совсем чуть-чуть. Почти незаметно. Помявшись, он всё-таки ответил:

   - Из города. Родителям уехать пришлось, а меня отправили к этой. - Кивнул на тётьглашин дом.

   - Так она тебе родня?! – удивилась я.

   - Тётка. Двоюродная. По матери. Вот у неё и живу.

   - Кошмар, - вздохнула я. – Ты её давно знаешь? Она людей не любит. Со свету тебя сживёт! Бьёт небось? – Я соболезнующее вздохнула.

   - Пусть только попробует! - нахмурился мальчишка. - Вот мамка воротится, она ей даст! Бьёт! Тоже мне, придумала! Да и тётка не такая уж плохая. Мама говорит, детей у неё своих нет, вот и обозлилась. Дескать, она в молодости очень уж гордой была, всё нос вверх тянула, ни с кем не зналась, не водилась. Папа сказывал, когда он за мамой начал бегать, Глашка совсем обозлилась на весь свет, чуть не из дома её выживала. Не выжила бы, конечно. Семья всё ж большая, дружная. Я, хоть деда почти не помню, но такой спуску не даст. У него всё чин-чином было. Строго, но справедливо.

   - Тётя Глаша в деревню лет двадцать как приехала. А до того, выходит, с вами жила?

   - Ну, меня тогда и на свете не было. Но семья вместе жила. Мама, как то время вспомнит, всегда улыбаться начинает...

   - Так и что, уехала тётка-то?

   - Уехала. Заявила, мол, у меня с вами ничего общего. Видеть не желаю. Но ты не подумай, она не плохая. Просто несчастная она. Мне вот её жалко. Правда, когда я к ней приехал, наперёд сказала, буду у неё хлев днями чистить, раз уж явился. Но это она так, рисовалась. На самом деле и кормит, и спать укладывает в тепле. А чего ещё надо?

   Серый легко пихнул меня в плечо, как старого друга.

   - А меня вот мамка колотит. То полотенцем по заду, то уши так оттянет, что подслушивать потом больно.

   - И часто колотит? – усмехнулся Серый. С его точки зрения, колотили меня, не так, как я того заслуживаю. С моей, в общем-то, тоже.

   - Как поймает после какой урезины, так и колотит. А тебе что, от родителей совсем-совсем не доставалось?

   - Нет, ну, если как ты рассуждать, то, конечно, «избивали». На мечах драться учили. И из лука. Немного. Отец даже на охоту брал. Редко, правда. Он обычно ночью ходил. Вернётся, бывало под утро: уставший, грязный, но зато сытый.

   Я своему счастью не сразу поверила. Научиться драться как настоящий ратник! Да это же мечта любой девчонки! Если она не ограничена раздумьями о новом сарафане и попытками найти мужа. То есть, получается, только моя мечта. Но дальше обычных драк с мальчишками дело у нас никогда не заходило. Никто в деревне не знал воинского ремесла – мирное время.

   - Научишь? – Я положила руку Серому на колено и изо всех сил захлопала ресницами, как старшая сестра советовала (а я ещё думала, не пригодится!).

   Серый немного ошалел и уже собирался рассеянно кивнуть, но почему-то передумал. Глаза его опять подозрительно зазолотились.

   - А можно я тебя поцелую? Тогда научу, – как-то слишком равнодушно глядя в сторону предложил он.

   - Дурак, – сообщила ему я, отворачиваясь и скрещивая руки на груди.

   Сестрица, конечно, втихаря с ухажёрами целовалась. Но чтоб я?! Тьфу!

   Мне бы убежать, обидеться… Но не хотелось.

   Тринадцать зим минуло. Полжизни прожито. Эх, что там впереди?! Да и кто меня ещё на мечах драться научит? Вон он какой упрямый. От своего не отступится. Да и не такой уж противный, если по-честному.

   Я поспешно прожевала яблоко, повернулась к Серому и покрепче зажмурилась, приготовившись к самому худшему.

   - Очень надо! – нагло заявил мальчишка. И сразу же быстро-быстро лизнул меня прямо в лицо, оставив влажную полоску через обе щеки и нос. Я завизжала и бросилась утираться, покосилась на мерзавца…

   Серый сидел рядом и сосредоточенно краснел.

   Всё ещё глава 1

   А я всё о своём

   За печкой надрывался сверчок, навевая дремоту и спокойствие. Любопытный месяц, прикрываясь листьями дубов, подглядывал в окошко, но непослушные лучи выдавали его в потрохами. В пятне лунного света плясала ночная бабочка, то прячась в полутьме, то снова вылетая на видное место, как нашкодившая девчонка, старающаяся незаметно прокрасться к лежанке. Деревья перешёптывались, приветствуя друг друга лёгкими касаниями. Сквозняк от приоткрытой двери делал дом уютнее, а не заставлял мёрзнуть.

   У входа, размазывая кровь по кривым доскам, лежал волк.

   Когда огромный сильный зверь выглядит беспомощным слепым котёнком, это страшно. Кажется, что ничего незыблемого и вечного в мире не осталось. Не под чем будет спрятаться от дождя, потому что раскидистые кроны могут превратиться в облезлые ветки; нечем будет согревать дома, потому что огонь может потухнуть и не захотеть разгораться вновь; нечем будет напиться, потому что вода может стать песком у самого горла. Но когда этот беззащитный зверь - твой муж, твоя личная незыблемая стена и вечное крепкое плечо, сама жизнь начинает рушиться, а горестный вой так и рвётся наружу.

   Я хотела перетащить зверя к печи, но побоялась тронуть. Волк хрипел, отплёвываясь кровью. Он перевернулся на бок и на миг замер. Страшная судорога свела тело, волк вонзил зубы в собственную плоть, словно выискивая огромную блоху, клочьями срывал шерсть, топтал ошмётки кожи.

    Терпеть не могу момент превращения. Человека в зверя или обратно - не важно. Все одно мучительно. Серый просил отворачиваться, когда перекидывается. Я тоже не горела желанием наблюдать жуткое представление, зажмурилась и закрыла уши. Не слишком плотно, чтобы слышать странно успокаивающий скрежет когтей. Звериные поскуливания медленно превращались в человеческие хрипы. Жутко смотреть, но не видеть ещё страшнее…

   Звуки стихли. Я открыла глаза. На полу, скорчившись, лежал голый мужчина. Крайне привлекательный голый мужчина, надо признать. Приятно, что мой. Я кинулась к Серому, попутно сдёргивая с полатей покрывало, а другой, более циничной стороной прикидывая, так ли уж необходимо прикрывать столь аппетитные ягодицы. Всё-таки укрыла. А голову - на колени. Перетащить бы мужа на мягкое, но человек весит не меньше волка, а я еще не валькирия для таких нагрузок. Странное сочетание ужаса и привычки. Не первый раз, чать, а все одно страшно - ну как не превратится? Вдруг так и останется с кривым хребтом и волчьей мордой? Смогу любить-то?

   Серый тяжело дышал. Хорошо обращаться перед рассветом, тогда не так больно. Но неспроста муж заявился домой, не поохотившись толком. Будь в гостях другой мужик, и спрятать бы не успела. Хотя какой там мужик? Жену с моим норовом только волк и вытерпит.

   Лицо оборотня стало почти одного цвета с волосами. Несладко ему пришлось. Благо, пока зверь становился человеком, ссадины подзатянулись и выглядели лучше. Эдак пару раз отмучаешься, сменишь обличье туда-сюда, и переломанные кости срастутся. Вот только одно другого не стоит. Лучше пару дней примочки поделать да отвары попить – исчезнут раны и с тела, и из памяти. Только коричневеющие пятна¸ похожие на осенние листья, не давали забыть о произошедшем.

   - Не смотрела б, - прохрипел Серый, приоткрыв глаза.

   - Не смотрю, - согласилась я, внимательно изучая следы побоев. Нарвался милый не на добрых людей. - Встанешь?

   - Куда ж деваться? Вёрст десять отсюда, - муж все еще с трудом говорил, по привычке срываясь на звериный рык, - десяток человек. И дорогу, кажется, знают. Теперь задержатся, поплутают. Да и подлечиться им не помешает. Но все равно придут быстро. Собирай вещи. И... прости, - добавил муж, потупившись.

   Он обещал, что больше бежать не придётся. Каждый раз обещал. Это не его вина, знаю. Но я полюбила этот дом. Помнила, что нельзя, но всё-таки... Связки сушёных трав по науке бабушки Матрёны украшали стены. Их тоже придётся бросить. Разве что ольхи прихватить. Зверобоя. Ох, как Серый его не любит! Вот и попотчую вдоволь. Ромашки. Это для меня. От жизни нелёгкой. Ворох заячьих шкурок с собой не потащишь, будут лежать тут незваным гостям на радость. И лоскутные одеяла. Хоть их шить научилась, гордилась, несмотря на кривые швы…

   Ничего этого я больше не увижу. Сколько раз на своём веку я уже прощалась с домом, сколько раз зарекалась обживаться, привыкать. Всё одно частичку души оставляла на лавке у печки, предавала любезно впустившего нас домового. Это не первый дом, который я теряю. Но ведь каждый раз надеюсь, что последний.

ГЛАВА 3

Одна очень давнишняя осень

   По крыше барабанил дождь. То чуть затихал, собираясь уходить, то лупил так, что казалось, ещё немного - и проломит хлипкие чердачные доски. Будто из ведра кто в стены плескал. До чего же, наверное, противно, грязно и промозгло снаружи. А когда в очередной раз Перун громыхает в небе, наверняка ещё и страшно. Я невольно пожалела дворовых псов: им-то некуда спрятаться, негде обсушить мокрые носы. Небось лежат в своих маленьких сырых домиках, спрятав морды от сквозняка, свернувшись клубочком, сберегая редкое тепло… А совсем скоро ждать зимы. Холодной, снежной, как и всегда в наших краях. Я прижалась к тёплому боку, чувствуя вину за то, что у людей заведено греть только свои руки, забывая о чужих окоченевших лапах и хвостах.

   Пахло сырой пылью. Приятно, уютно, заставляя до щемоты в сердце жалеть о летних тёплых ливнях, когда тем же духом веяло от провожающей путников дороги. Тропки кривились, не то маня в далёкие дали, не то улыбаясь возвращению домой, а меня так и тянуло слизнуть это влажное тепло с ладоней. И ещё пахло сушёными яблоками. Осталось их едва ли пара мешочков, остальные за лето благополучно потаскали мы на пару с Серым.

   Приятель лежал тут же, закинув одну руку за голову, а другой по-хозяйски выуживая из тканевого мешка самые аппетитные дольки. Я пригрелась рядом с ним и потихоньку задрёмывала, строго себя одёргивая всякий раз, когда веки тяжелели: негоже тратить на сон столь вкусный вечер.

   - А тебя тётка искать не бу-у-у-удет? – зевнула я.

   - А что, - прищурился Серый, - намекаешь, что засиделся?

   - Неа. Просто думаю, что, найди она тебя у нас на чердаке, отхлестает поясом. Ночь скоро, а ты дома так и не показался.

   - А, - Серый беззаботно махнул рукой, попутно снова запуская её в мешок, - чего с меня взять? Ни ума, ни фантазии – сестрино отродье.

   - Это она так про тебя?

   - Ага. Хотя про фантазию приврала. Что есть, то есть.

   Я хихикнула, припоминая летние проделки. Да, с фантазией у Серого всё в порядке. Стоило ему объявиться в Выселках, количество каверз увеличилось чуть не втрое, а возможности поймать виновников очередной шалости сходили на нет. Если Петька с Гринькой в охотку помогали гонять кур по деревне, то Серый выдавал более оригинальные идеи. Проделки становились хитрее, а соседи разводили руками, недоумевая, как загодя собранная нами репа умудрилась вырасти на кусте смородины (баба Шура потом седмицу хвалилась чудным урожаем). И, в отличие от старых друзей, Серый не бросал соратника, когда пахло жареным. Один раз даже героически выдержал трёпку за то, что мало не до смерти напугали пьянчугу Сидора. Нам достало ума переодеться пугалами и вытанцовывать на поле. Сидор то ли недостаточно принял на грудь, то ли оказался слишком пьян и смел, но решил, что огородные пугала не смеют над ним насмехаться и помчался в погоню. А я, как назло, запуталась в портах не по размеру и растянулась, не добежав до опушки. Мой герой, забыв о побеге, развернулся и бросился навстречу пьяному мужику, чем навлёк на себя праведный гнев всех Выселок, но спас от взбучки меня. За что получил большое человеческое спасибо и возможность залезать на наш чердак через тайный ход под стрехой.

   - Хорошо тут, - протянул Серый. - Тепло, уютно. Но знаешь, где в такую грозу ещё лучше?

   Я лениво повернула голову, демонстрируя, что покамест не уснула.

   - В лесу. Сходим что ль?

   Сон как рукой сняло. Шутка ли? Идти в лес посреди ночи, да ещё в эдакую непогодь?!

   - Да не боись, - понял моё настроение друг, - я уже побегал по окрестностям. Там ежели чуть мимо саженки пройти и в ёлки юркнуть, такие деревья растут – шатёр! Вот под них бы спрятаться…

   - А чем это тебя чердак не устраивает? Сыро, сквозняки и с потолка капает. Как есть твои ёлки.

    - Ну нет, - разочаровался мальчишка, - под ёлками другое. Устроишься, как зверь в норе. Лежишь себе, дождь слушаешь… А если глаза закрыть, то кажется, что и… дома.

   Серый закончил почти неслышно и тяжко вздохнул. Неровно так, словно вот-вот заплачет. Я-то, дура, думала, он меня на очередную глупость подбивает, а друг, оказывается, сокровенным делится. Ну конечно ему тяжело! Покинул родной дом, живёт у вредной тётки, которая его днями не видит и видеть не желает. Серый не рассказывал, почему ему пришлось оставить семью. Обмолвился только, отец умер, а матери уехать пришлось. Я и не расспрашивала, чего клещами тянуть? Захочет - сам скажет. Со временем. А в краткий миг откровенности, когда друг душу открывает, отворачиваться к стенке и храпеть нельзя. Надо в дождь шлёпать в лес, значит, пошлёпаем. Неужто я грозы испугаюсь?

   - Мы же, покуда дойдём, промокнем насквозь, - осторожно, чтобы не спугнуть момент, заметила я.

   - Не, у меня плащ есть. Отцовский. Здоровенный и воду не пропускает.

   Серый подскочил, точно я ему кулёк леденцов пообещала. Подал руку, помогая подняться: ну идём что ли? Я вздохнула, признавая, что подписалась на очередную глупость, и встала.

   Протискиваясь в лаз под стрехой, я поскользнулась на мокрых досках и кубарем скатилась в заботливо подставленный приятелем плащ (с вечера притащил, хитрец. Уж не заранее ли задумал подбить на позднюю прогулку?). Ткань и правда оказалась тёплой и, как ни странно, сухой, а места под ней с лихвой достало укрыться обоим. Со стороны мы, наверное, напоминали огромную летучую мышь. Торчащие из-под «крыльев» ноги сразу замёрзли, хоть и были затянуты в добротные кожаные сапоги: папа выменял у торговца, спешившего с ярмарки в Малом Торжке домой, в Морусию.

   Выселки построились удачно: аккурат на торговом тракте между соседним государством Морусией и Городищем, столицей нашей Пригории. Посреди тракта стоит Малый Торжок, куда съезжаются ремесленники из многочисленных деревень, спрятавшихся по лесам, и купцы из городов покрупнее – выгоднее торговать. Ни тебе грабительских налогов, ни пошлин на ввоз товаров, да и день-другой пути можно сэкономить, попутно избавившись от страха перед разбойниками, в большом количестве вдруг потянувшихся к столице. А на обратном пути можно продать по деревням мелочь, оставшуюся с ярмарки. Я часто думала, каково это – жить в большом городе вроде Городища? Или того же Торжка, вот-вот готового сравняться с обеими столицами соседствующих стран. Страшно, наверное. Столько людей вокруг… Это в древне про всякого знаешь, кто таков, чем зарабатывает. В городе, говорят, не так: сидит каждый в своей каморке и ведать не ведает, убивец через дорогу поселился али добрый человек. Каждый себе на уме и лишний раз друг с другом не знаются. Смешно сказать, иногда годами живут рядом, а соседа ладно если в лицо упомнят. Вот и думай, хорошо это или нет. Вроде хорошо: если водишься с кем-то, то только потому, что он тебе по душе. В деревне же люб тебе сосед или нет, будь добр, здоровайся, помогай, словом не обидь, иначе хуже будет с недругом под боком. С другой стороны… Теряется что-то. Люди отдаляются, ютятся в своём маленьком мирке и плюют на всё, что вокруг происходит. Ограбили пекаря, у которого днём хлеб брал, и ладно. Главное, что не тебя. А выпечку и в другом месте купить можно. Страшно.

   - Ты о чём задумалась? – Серый искоса поглядывал, зорко следя, чтобы с плаща не капало мне за шиворот.

   - А ты где раньше жил? Когда с семьёй? – спросила я, не успев выбросить из головы последнюю мысль. Испугалась: мальчишка сейчас нахмурится, помрачнеет, говорить не захочет или, чего доброго, бросит под дождём да обиженный к тётке вернётся.

   Серый улыбнулся. Видать, треклятая гроза и правда навевала на него благость. Раньше он отшучивался, когда речь заходила о семье, уходил от ответа, про меня спрашивал. Но сегодня решил заговорить:

   - В Городище.

   - В столице?! – ахнула я. Нет, я знала, что Серый не из деревни родом, что семья не из бедных и любимого сына злобной родственнице оставили вовсе не потому, что хлеба на всех не хватало. Да и не в самое захолустье отправили. В маленькой, но удобно расположенной деревеньке, мы впроголодь никогда не жили. Но чтобы аж из столицы к нам? – Там же столько народу…

   - Столько, столько, - усмехнулся Серый, - ты под ноги смотри.

   - И там правда соседи друг с другом не знаются?

   - О, ты удивишься! Это ж столица. Там народу каждый день столько бывает - не упомнишь. Разве у корчмаря какого в памяти все задерживаются: ну как захочет кто утечь, не расплатившись? Но они вообще народ особый, почитай, колдуны.

   - А… - Я запнулась, не зная, что спросить в первую очередь и втайне боясь, что реальное представление об окружающем мире разрушит моё собственное. - А как там?

   - Там… - Серый мечтательно прикрыл глаза, тут же, запнувшись о кочку, едва не расшиб лоб. - Дороги там ровные, – рассмеялся он.

   - А… - Я заговорщицки понизила голос: - Страшно?

   - С чего бы?

   - Ну… народу много. Мало ли кто мимо идёт? Ну как лихой человек?

   Серый серьёзно кивнул:

   - А мы этих лихих на раз находили. Разнюхать, кто чем промышляет, раз плюнуть. Ну и гнали всякую шваль.

   - Вы?! – Я восхищённо присвистнула.

   - Ну не мы… папка мой. Вот он да. Его с… эм… друзьями городничий знал и лично просил за городом присматривать. Было время…

   Я смотрела на долговязого потрёпанного мальчишку, как на диво дивное. Это ж каким важным человеком его папа был? И почему Серый до сих пор не хвастался таким родичем? Небось быстро стал бы героем местной ребятни. И Петька с Гринькой, при любом случае всё лето задиравшие новичка, первыми просились бы в закадычные друзья. Но Серый почему-то молчал и людей сторонился, из всей ребятни предпочитая общество сопливой девчонки. Приятно, что сказать.

   Мальчишка остановился на склоне размытой дождями саженки.

   - Жалко, - протянул он. - Гляди, как разлилась. Хотел напрямик, а придётся обходить. Была лужа лужей, а теперь почти озеро. Тьфу! Такое лето жаркое и такая сырая осень, чтоб её!

   Обиженно пнул носком землю, сбрасывая ком в воду, по непогоде казавшуюся чёрной.

   - Ты что?! Не обижай болотника!

   - Кого-о-о-о?

   - Болотника. Мне бабушка сказывала, в её детстве тут не саженка, а взаправдашнее озеро было. Потом уже прокопали дорожки, чтоб за каждым ведром для огорода не бегать, что осталось повычерпали. И водяной обозлился, замкнул ключи, закрыл свежую воду. Сидит теперь тут и ждёт, кого бы утащить в отместку за изувеченный дом.

   Ляпнула и сразу испытующе глянула на Серого. Засмеётся? Петька с Гринькой стали бы: девчонка, напридумывает всякого… А я не придумывала. Бабка Матрёна говорила много про деревню, про леса, про странных существ, которых она ещё мельком видела, а мы уж не разглядим. Слушать её было интересно и боязно. Я не думала сомневаться, что старушка и правда видела такое, от чего мурашки по коже. Но когда, повзрослев, уже после её смерти, пересказывала услышанное маме и друзьям, все только отшучивались, мол, умнее ничего не выдумала? Серый смеяться не стал.

   - И что он, страшный, тот болотник?

   Я вздохнула:

   - Не знаю. Никогда не видела. Летом-то тут сухо. Правда лужа лужей. Мы играем, воду отсюда таскаем, кому надо. А осенью, если саженка разливается, сюда и не ходит никто – вязко становится, болотисто. Никого покамест не затягивало, но знаешь… Мне не то чтобы страшно, но проверять не хочется.

   - Понимаю. - Серый насупил брови. - Тогда обойдём на всякий случай?

   Я благодарно закивала. Хорошо в тепле на печи мечтать подкрасться к заветному месту и выследить, как страшный дух выбирается из глубины, хватаясь за камыши, и осматривает свои скудные владения. Оказавшись тут в дождь да в темноте, выяснять, кривду ли баяла бабка, не хотелось. Да и взаправду что-то на том краю саженки выглядывает из воды. Небось дырявое ведро кто кинул.

   О том, что ещё пару дней назад, проходя мимо в лес за грибами, я никакого ведра не заметила, я старалась не думать.

   - Ба! Вы гляньте, кого ночью из дому вынесло!

   Со стороны деревни к нам неслись мокрые и злые бывшие друзья. Гринька всё пытался прикрыться курточкой, но больше злился, чем прятался от тяжёлых капель: ветер захлёстывал струи то за шиворот, то к открытому боку.

   - Никак чего нехорошего удумали? – Гринька подходил аккуратно, забирая то вправо, то влево, словно охотился или сам себя накручивал, как злобная мелкая шавка. – Куда нашу девку повёл? Попортить собрался, покуда родня спит?

   Петька, не желая оставаться в стороне, гадливо заржал. Памятуя о дружбе, судя по поведению обиженных мальчишек, уже бывшей, я вежливо поинтересовалась:

   - А вам чего тут надо?

   - Да уж не за вами шли. Так, гуляли, - заулыбался Петька. Молния на миг озарила лица, и я с ужасом поняла, что подобру-поздорову мы не разойдёмся: мальчишки настроились на драку. Небось напридумывали себе чего-то по дороге, а таившаяся всё лето обида (хотя это мне впору гневиться за предательство) и прогулка под холодным дождём завершили дело, окончательно растравив душу.

   - Ты это, плащик-то отдай! - Гринька требовательно протянул руку. - Не дело в чужих краях всякой швали из себя городского строить.

   Серый лучезарно улыбнулся:

   - Нужен? Забирай! - И не двинулся с места.

   Гринька тоже не желал начинать потасовку первым, да и подоспевший к нему Петька уже что-то яростно шептал на ухо, видать, вразумляя. Или строя коварный план.

   - Фроська с нами пойдёт, - заявил Петька, - и с тобой водиться больше не будет, понял?

   - А Фроську никто спросить не хочет?! – задохнулась от возмущения я.

   - А ты вообще молчи, дура. Повертела хвостом и будет. Пошли. К мамке тебя поведём. Хватит уже с этим якшаться. Не нравится он нам.

   - Так мне с вами за одним столом не сидеть, - парировал Серый, - не нравлюсь, гуляйте в другую сторону! - И добавил, заметив моё негодование: - А Фроська – вполне умная и самостоятельная и сама вправе решать, с кем под руку гулять.

   Я зарделась:

   - Ну с умной ты, может, и переборщил…

   Гринька, недолго думая, схватил меня за локоть:

   - Пошли, сказал! – взревел он.

   Серый молча зарядил ему кулаком в челюсть, попутно отбрасывая плащ в лицо кинувшемуся следом Петьке. Гринька взвыл, хватаясь за ушибленное место, оттолкнул меня, а я, со всем возможным изяществом, кубарем скатилась в воду.

   Вообще я худо-бедно, но плавать умею. Но когда с размаху плюхаешься в ледяную воду, не понимая, где верх, где низ, руки сковывает холодом, что вовсе их не чувствуешь, когда вдохнуть толком не можешь, из-за брызг и сплошной стены дождя не понимая, вынырнул ты или ещё нет, тут не до умений. Я завизжала, что есть мочи, и замолотила руками. Помню же: саженка, пусть и разлившаяся, едва ли выше моего роста. Стоит успокоиться и выпрямить ноги, и стану аккурат на дно. Но то ли ноги не выпрямлялись, то ли дно юрко ускользало из-под них. Всё, больше дёргаться не могу. Глупость какая! Всю жизнь здесь играли, каждая кочка знакома… Кочка. Я нащупала носком что-то твёрдое и пнула, пытаясь всплыть на поверхность. Твёрдое ушло ещё глубже, но на мгновение толкнуло недоутопленницу вверх.

   - А-а-а-а-а!

   Серый, чудом раскидавший нападавших, кажется, за единый сиг с разбегу прыгнул ко мне. Я тут же с чувством выполненного долга снова ушла под воду. Друг за волосы выволок утопающую и придерживал за обе руки, лепеча что-то успокаивающее. К слову, куда более успокаивающим оказался его вопль:

   - Помогайте, идиоты!

   «Идиоты» по традиции припустили к домам, снова побоявшись попасться. Петька позже оправдывался, дескать, за помощью побежал. Когда же у него спросили, чего тогда не привёл, разревелся, пуская сопливые пузыри. Гринька же после этого случая и вовсе вёл себя так, точно это он чуть не потонул, а я его бросила. Но всё это я узнала потом. А тогда…

   А тогда я, кажется, начала седеть, потому что за ступню меня кто-то схватил.

   Лёжа наполовину в воде, наполовину на суше, которая вовсе и не суша, а сплошь грязюка, увязая в ней всё сильнее, я отчётливо ощутила, как что-то крепко вцепилось и тащит меня обратно.

   - Серый, - всхлипнула я, - меня, кажется, кто-то держит...

   - Брось, просто коряга. Дергайся давай, - прохрипел он.

   - Я н-н-не м-м-могу! - Зубы отбивали бравый танец. Теперь, кажется, не от холода, а от страха. - Оно крепко держит…

   - Никого там нет! Давай, пни ногой!

   Я тихонько заскулила, осознав, что спасение выскальзывает из мокрых пальцев. Что-то тянуло меня на дно. И это что-то было сильнее, чем два напуганных ребёнка.

   - Серый, уходи. Брось меня. Это наверняка болотник, он нас обоих утопит!

   - Заткнись.

   Я даже не обиделась. Я уже изготовилась встретить безвременную кончину.

   - Скажи маме, скажи…

   Серый, зарычав, как дикий зверь, тоже сиганул в воду, нырнул, обхватил меня поперёк пояса и, смачно ругаясь, поволок на берег. Я зажмурилась. Гром глотал звуки, брызги становились продолжением дождя, превращаясь в потусторонний водоворот…

   Когда Серый всё-таки вытащил меня из воды и прижал к себе, продрогшую до нитки и трясущуюся от ужаса, я уже мало что соображала. Но когда он меня обнимал, глядя через плечо, я отчётливо слышала жуткий писк, от которого кровь грозила потечь из ушей. Окончательно обессилевшая, я упала и забылась.

ГЛАВА 4

Милости просим!

   Когда мы бежали в прошлый раз, собраться было легче.

   Тот дом мне никак не удавалось обжить: тёмный, холодный, он казался вечно пустым и одиноким, хоть и стоял почти на окраине Ельников – деревеньки всего в четверти дня пути на лошадях от родных Выселок. Когда мы нашли отдалённый домик и спросили владельцев (пустят ли пожить за малую денежку?), местный голова чуть не заплясал от радости: владельцем был он, но, видать, не привечал вовремя домового , поэтому так никто здесь и не остался. Дом потихоньку ветшал, утварь, как по сглазу, ломалась одна за одной, а выгнать из комнат злую прохладу не представлялось возможным. Нас и пустили на постой с условием, что избу подправим (бдительный голова исправно ходил проверять, как идут дела), а после уже и об оплате поговорить можно. При таком уговоре мы, конечно, с ремонтом не спешили. Вот и вышло, что изба всегда выглядела полуразрушенной, будто её не чинят, а ломают, одежда так и лежала на лавке в узелке, готовила я упрямо в походном котелке, да и вообще не питала к жилищу особой любви, справедливо полагая, что оно лишь временное. Надеялась ещё через месяц-другой вернуться в родную деревню.

   Другое дело этот крохотный охотничий домик посреди леса. Мы наткнулись на него случайно и влюбились с первого взгляда. Аккуратный, утопленный в зелени, почти незаметный стороннему взгляду, он был продолжением леса, а не чем-то чужеродным. Вначале показалось, это деревья кучно растут, и только потом стало видно крышу, присыпанную землёй и укрытую одеялом мха. Зайди мы с другой стороны, наверное, и вовсе не заметили бы хибарки, так удачно спрятавшейся за холмиком. Судя по затхлому духу, встретившему нас, домик пустовал давно. Рассудив, что негоже такому удобному жилью стоять без дела, мы быстренько обустроились. Невзирая на щели, иной раз толщиной с палец, здесь никогда не гуляло сквозняков. Маленькая аккуратная печь с благодарностью приняла первый огонь и с пары поленец обогрела комнату. Неведомый владелец так и не вернулся. Серый предположил, что когда-то тут жил бирюк-охотник, но, видимо, на старости лет перебрался поближе к людям.

   Мы сразу полюбили этот дом, приютивший нас почти на два года. А теперь покидали и его.

   Я носилась по кухне, как ужаленная, не зная, за что хвататься, набирая полную охапку засушенных совсем недавно трав и тут же бросая, напихивала торбы снедью и одеждой и выгребала лишнее, чтобы бежать налегке… В итоге просто села на лавку и разревелась.

   Муж подошёл ко мне (даже его шаги звучали виновато) и молча обнял. Мы оба знали, на что шли. Что не сможем жить спокойно. Но почему каждый раз так больно?! Я всхлипнула и уткнулась в грубую льняную рубашку, чтобы Серый не дай Богиня не подумал, что я его в чём-то обвиняю. Ему тоже нелегко.

   Выплакавшись, собираться оказалось куда легче и быстрее. Я махнула рукой на накопленные богатства. Подавитесь вы этими заячьими шкурами! Прихватила самые нужные травки, чтобы подлечить по дороге мужа, еду: мешочек перловой крупы и остатки вяленого ароматного окорока, схватила румяный, ещё горячий хлеб (смешно помыслить: когда вынимала его из печи, знать не знала, что он будет последним, что я в ней сготовила), покидала удобную (а другой и не было) одежду и набрала флягу чистой воды из ручья уже уходя. Мы аккуратно притворили за собой двери. Быть может, гостеприимный дом приютит ещё кого-то, кому понадобится не меньше нашего. Я незаметно коснулась дверного косяка кончиками пальцев, стараясь сохранить в памяти ощущение тепла, которое нам здесь подарили лесные духи. Я не надеялась увидеть его снова, как когда-то мечтала вернуться домой. Но, Боги, почему же так больно?!

***

К утру мы успели так запутать следы, что ни одна самая обученная собака не найдёт. Не то чтобы сразу перестали спешить: когда на хвосте ватага охотников, излишней расторопности не бывает, но животный страх отступил. Недруги остались далеко в стороне. Наш домик был почти на границе с Морусией и, раз уж в нём нас всё-таки отыскали, решили податься в противоположную сторону – к Городищу. Конечно, пойти по тракту, так удачно ведущему через Малый Торжок прямиком к столице, мы не могли. По крайней мере, пока. Но к проезжей дороге, как мелкие речушки, впадающие в озеро, вели просёлочные почти из каждого селения вдоль границы, так что, рано или поздно, затеряемся в толпе, а там уж само Лихо одноглазое не сыщет беглецов.

   Путь предстоял неблизкий. На лошадях не меньше двух дней, а пешими хорошо если за седмицу управимся. И это напрямки. Благо, Серый хорошо потрепал охотников и, даже если они вскоре оклемаются и продолжат нас искать, двигаться будут не сильно быстрее. Хотелось бы верить, что ещё и понятия не имеют, куда. Но раз уж почти до соседнего государства не поленились дойти, не отступятся.

   Я скосила глаза на мужа. В отличие от меня, тоже вроде как выросшей у леса, он двигался совсем бесшумно. Сразу видать привычного зверя, будь он хоть в каком обличье. Ни единого следа не оставил, ни паутинки не сорвал. А ведь ещё и пожитки волочет, не отнять. Хотя сам идёт-шатается. Тоже мне герой!

   - При смерти, небось, тоже тяжести таскать будешь? – буркнула я.

   - Ага, - пропыхтел муж. Совсем притомился, иначе бы гадость какую сказал.

   Солнца пока не видать, но первые лучи робко выглядывали из-за деревьев, вылавливая и съедая редкие клочья тумана. Мы шли всю ночь. Ноги, отвыкшие от дальних переходов, ныли, выше колен страшно коснуться от боли. Противясь вынужденному посту, желудок требовал внимания.

   - Может, привал?

   Серый раздражённо зыркнул, и я пожалела, что открыла рот, но бренное тело оказалось категорически против дальнейшего путешествия. Оно жаждало еды и сна, не желая трезво оценивать гонящую нас вперёд опасность.

   - До реки дотерпишь?

   Я кивнула, давно перестав соображать, где мы находимся, и лишь втайне надеясь, что до воды недалеко.

   Речка Рогачка (я помнила её ещё по жизни в Ельниках, совсем рядом текла) одним своим краем упираясь в полноводную Лесну, перечёркивающую соседствующие государства, и вела через всю Пригорию, огибая Городище. Кривые, «рогатые» берега путники не жалуют, те больше путают и задерживают, чем задают направление к столице, поэтому основной тракт расположился через лес. Зато, держась шума воды, можно до поры двигаться, не боясь заблудиться, и забрать в сторону большой дороги только когда она станет совсем оживлённой. Так что Серый вёл нас умно. Но мне было не до здравниц в его честь. Хотелось лечь под ближайшим кустом и помереть. Решив, что столь ценную информацию негоже скрывать от мужа, я уведомила его:

   - Сейчас под ближайшим кустом помру!

   - Не помрёшь. У меня в сумке свежий хлеб и мясо, а без них ты помирать не захочешь. Надо до Рогачки дойти. Схоронимся между холмами и отдохнёшь.

   - Можно подумать, ты сам ещё с ног не валишься. Полдня же вчера бегал!

   - Так не зря ж бегал. Утекли зато вовремя.

   - Вот именно. Утекли. Уже всё, можно и на боковую.

   - Ладно, убедила. Поешь только и спи.

   Серый бережно раздвинул частый ивняк, и мы оказались аккурат на вершине пологого склона, у подножия которого текла мелкая, грязная и наверняка очень холодная Рогачка. Назвать этот ручеёк в два прыжка рекой мог разве что карлик. Но чего уж там. Я резво спустилась с холма прямо в объятия маленьким белёсым облачкам тумана. Не успела затормозить и залезла по колено в воду: и правда ледяная!

   - Здесь передохнём, - скомандовал муж, заглядывая под пышную крону плакучей ивы, - только костёр разводить не будем. Мало ли.

   Я хмыкнула. Собирать хворост меня не смог бы заставить и обещанный кабан на вертеле. Я по-хозяйски порылась в сброшенных сумках, выудила на свет изрядно помятый и уже попахивающий кислым (а нечего горячим заворачивать!) хлеб. Кто б поверил, что эта кривая лепёшка ещё вчера была румяной и пышущей жаром выпечкой, впервые за долгие годы поднявшейся столь удачно. А, и так сойдёт. Серый принял остатки окорока и, неспешно, чем чуть не довёл меня до голодного обморока, взялся строгать мясо. Ещё и нож столько времени придирчиво осматривал: острый ли? Наконец я блаженно вонзила зубы в свой кусок. Желудок заурчал особенно громко, недовольный, что до него ещё не дошло вкуснятины. Теперь ему долго придётся обходиться пустой кашей да грибами.

   - В Городище? – озвучил Серый и без того понятную истину. Если уж нас нашли в глухом лесу, надо прятаться в большом городе.

   - В Городище, - подтвердила я, укладываясь вздремнуть. – Ты никому из… наших не говорил, что ты оттуда?

   Серый покачал головой:

   - Тётка Глаша только. Но из неё слова не вытянешь, сама знаешь. Я думал, нас по городам наперёд искать станут.

   - Так, наверное, и искали. Почти три года вон спокойно живём.

   - Два, - поправил Серый, - через год из Ельников пришлось уйти. Вот упрямые ж ребята! Столько лет нам покоя не дают!

   - Сильно мы им понравились, - хихикнула я.

   - Ага. Ты понравилась, - хмуро поддакнул мужчина, - а меня – на воротник.

   - Не-е-е, - зевнула я, - какой воротник? Облезлый ты больно. Разве шкуру снять да на лавку у печи кинуть.

   Шерсть у волка, на самом деле, была мне на зависть. Не у всякой девки коса такая пушистая да мягкая.

   Серый опустил ладонь мне на голову, зарылся пальцами в растрёпанные волосы, запутался в нечёсаных прядях. Да, отрастила я косу за эти годы. А ума, как водится, не нажила. Я блаженно выдохнула, решив и искренне веря, что вот сейчас поднимусь, уложу спать мужа, а сама стану сторожить.

   А когда открыла глаза, солнце было уже высоко и плескалось в реке наравне с обнажённым мужчиной. Серый брызгался и отфыркивался, умываясь и бодря тело. Я поёжилась, представив, насколько холодной несмотря на (где там солнце?) почти полдень должна быть вода. Вон как кожа посинела! За годы нашего знакомства Серый мало изменился, разве что вверх вытянулся и стричься бросил, оброс по самые плечи. От ножниц нынче бегает, как от огня, дескать, мало ли что я ему отрежу. Всё такой же тощий, плотно обтянутый жилами, просвечивающими сквозь тонкую, по-девичьи нежную кожу. На левом боку виднелся уродливый шрам с толстой кровавой коркой, ещё менее суток назад бывший живой раной. Наскоро наложенную повязку муж снял, бережливо ополоснул и припрятал в сумку. Хозяйственный, чтоб ему. Хорошо, на нём всё заживает как на собаке.

   - Доброе утро, жена!

   - Доброе утро, незнакомый голый мужчина.

   Серый засмеялся и резво вылез из воды. Днём небось станет куда как жарче, особенно пешим путникам, и об утренней прохладе он вспомнит с тоской.

   - Не брызгайся! Холодно.

   - А ты лучше бы и сама окунулась. Р-р-р-р! Здор-р-рово!

   - В отличие от некоторых, у меня нет тёплой шерсти.

   Серый глубокомысленно заглянул мне в подмышку, заявил, что, если подождать, будет, и полез за едой. Он чувствовал себя лучше, но всё ещё выглядел очень усталым.

   - Ты хоть поспал сегодня?

   - Немного. Мне ф-фатит. - Муж поспешно дожёвывал остатки раннего завтрака. - Хорошо бы до вечера Ельники позади оставить. Там две хоженых дороги на тракт, не хочется, чтобы нас запомнили.

   - А сил хватит? Тебе бы не спешить. Те… Ну, которых ты потрепал, тоже вряд ли торопятся.

   - Вот потому нам и надо как можно дальше уйти, пока время есть. Ничего, могла бы уж и привыкнуть, я крепче, чем кажусь.

   Ноги после ночного перехода нещадно гудели и, перетруженные, обещали к вечеру ещё не раз возмутиться. Я резко откинула отсыревшее одеяло и приготовилась остервенело плескать в лицо холодной водой.

***

Денёк оказался на удивление погожим. Если не думать о нагоняющих нас убийцах, а представить, что мы просто гуляем по лесу, так и вовсе замечательным. Карабкаться по холмам вдоль речки было не слишком приятно, зато вряд ли преследователи сочтут нас настолько дурными. Выбирая между бегством в тёплую Морусию и неспешной прогулкой по хожему тракту мы предпочли кривые берега Рогачки. Ну точно дурные!

   - Давай-давай! – подбадривал меня муж. - На том свете отдохнёшь!

   - Благодаря тебе я могу на нём оказаться куда раньше запланированного, - огрызалась я, взбираясь на очередную кручу. – Как думаешь, по пути будут ещё деревеньки?

   - Наверняка. Возле Малого Торжка и Городища много должно быть. Жаль, мелкие. Народ последнее время в города подаётся на заработки. По домам старики да дети остаются. А у них память цепкая. Запомнят и как пить дать сдадут при случае. И ладно бы за вознаграждение, как преступников. Нет, за идею ратуют! Такие одними сплетнями и живут.

   Я разочарованно вздохнула.

   - Надеялась заночевать в какой-нибудь. Мяса бы в дорогу прикупили. У меня денежка кой-какая есть.

   - Ну не вечно же нам по лесам ходить, - сжалился муж. - Давай так: если наткнёмся, зайдём. Я обернусь и в лесу заночую, а ты выдашь себя за какую-нибудь блаженную.

   - А чего это за блаженную? – возмутила я. - Я может, буду купеческой дочкой, сбежавшей от нежеланного замужества. Или мужа бросившей, потому что он меня обижает! – И показала Серому язык в подтверждение слов.

   - Да хоть земным воплощением Рожаницы ! Блаженных хуже запоминают и лучше привечают.

   Я вздохнула, признавая поражение.

   Деревня оказалась на другом берегу реки. Мы бы её миновали, не возжелай я вытряхнуть сучья из волос на вершине одного из холмиков. В поздних летних сумерках было не разглядеть светящихся окошек, зато струйка дыма явственно тянулась в небо серой пуповиной. Я указала на неё пальцем:

   - Туда. Сегодня я хочу спать на мягком.

   Серый пожал плечами:

   - Ври, что ты, наоборот, в Морусию.

   - Да уж своим умом дойду!

   Как заботливый муж, Серый ответственно помог мне перебраться на другую сторону реки. Странно, что не было мостков, и ни одной тропки от деревни к реке мы не заприметили. Да кто вообще в такой глуши строится? Вокруг лес сплошной, а до ближайшего тракта идти и идти. Впрочем, тропку по темноте мы могли и не разобрать, а мостки наверняка есть дальше по течению. Вытерпев издевательства мужа, с нескрываемым удовольствием накручивающего на меня одну за другой все имеющиеся тряпки (да ни один уважающий себя блаженный в такую погоду не станет в десяток платков кутаться!) и разрисовывающего лицо незаразными, но пугающими струпьями, я решительно направилась к домикам. Серый наскоро освободившийся от одежды и перекинувшийся в волка, теперь смотрел откровенно щенячьими глазами и, люби он меня чуть меньше, точно бы никуда не отпустил.

   Тропинки от деревни и правда не было. Всё заросло некошеной, по меньшей мере, с весны травой. Да и деревней селение сложно назвать: три двора, два из которых выглядели заброшенными. Поодаль чернели развалины других зданий. Не то прежде деревенька была крупнее, да обмельчала, не то кто-то сарай затеял строить. В темноте не разберёшь. По-настоящему жилым выглядел только один дом: большой, куда добротнее соседей, из крепких, надолго сложенных брёвен. Из окон едва заметно пробивался свет лучины, а то и печных углей (очень уж тусклый!), из трубы шёл дымок. Аппетитно пахло жареным мясом. Жаль, ветер гнал запах от реки, иначе Серый точно бы не утерпел и присоединился. Я мысленно прикинула содержимое пригревшегося за пазухой кошеля. С десяток медных монет и три серебрушки. Столько же или чуть больше спрятано в сумке, оставшейся у мужа. С лихвой хватит на ночлег и ужин, если местные жители решат содрать денег с бедной странницы, да ещё и закупиться завтра чем повкуснее червивой крупы останется.

   Я кокетливо постучала в дверь костяшками пальцев. В ответ на звук в доме что-то упало, покатилось по полу. Послышались торопливые шаги: сначала по комнате – шмыг-шурх, будто кота спугнули - потом в сенях. Кажется, хозяева никак не ожидали гостей.

   - Кто тут? – глухой голос у самой двери.

   - Сами мы не местные, - затараторила я, - странствующая нищенка, без дома, без семьи, впустите на ночлег, подсобите, чем можете!

   За дверью зашебуршало, запыхтело. Открыла старушка, настолько худая и болезненная, что я постыдилась строить из себя побирушку. Поверх древнего, местами в пятнах, платья она накинула цветастый платок, прикрывший грязные редкие волосы, торчащие паучьими лапками.

   - Доброго вечера, хозяюшка! Путь в Морусию держу, да с дороги сбилась. Не подскажите, куда мне? – закончила я.

   - Конечно, доченька! – обрадовалась бабка, озираясь по сторонам. Крепко же я её напугала! Никак не поверит, что за углом не прячется отряд вооружённых мужиков. – Ты проходи, проходи. Притомилась никак с дороги? Пойдём, я тебя накормлю-напою. Хоть отдохнёшь чуть.

   Обрадованная радушием, я переступила порог. В сенях было темно, хоть глаз выколи, под ногами путался какой-то мусор, но не со старушки, живущей в глуши, чистоты требовать. Несколько раз приложилась лбом обо что-то крупное, тяжёлое, вроде засоленного сала. Облизнулась. Всё-таки в тут не бедствуют – удачно зашла. В комнате чуть посветлело, но толком мало что удавалось разобрать: растопленная печь, в устье весело шкварчала сковородка с чем-то мясного происхождения, огромный стол тёмного дерева с трудом помещался в кухне, лавки с накиданными тряпками, да пара дверей в соседние комнаты.

   - Гля, дед, кого к нам принесло! – обратилась старушка к лавке.

   Ворох тряпок внезапно зашевелился и выпустил росток ладони. Та отбросила с лица накидку и явила миру улыбающегося щербатым ртом дедка. Показалось, бедняга зарос паутиной, но колышущиеся от печного тепла белёсые нити были волосами и здоровенной (ох и гордился небось по молодости!) бородой, уходящей в пододеялье. Старичок словно прямиком из избы рос: не поймёшь, где заканчивается лавка и начинаются оплетённые тряпками ноги. Только по-детски розовый провал рта, алеющий в круге седой растительности, подтверждал, что лицо у дедка самое что ни на есть человеческое.

   - Ай! – восхитилось продолжение лавки. - А мы уж решили, что не видать нам больше живой души! – И так радостно рассмеялось, шамкая детским ртом, что я поёжилась и невольно пожалела, что оказалась той самой душой.

   - Что стоишь истуканом? – прикрикнул хозяин на жену. – Уважь гостью, на стол накрой. А ты, деточка, садись, садись. В ногах правды нет, это я тебе как на духу скажу!

   Седой то ли захохотал, то ли надрывно закашлялся, стукнув кулаком по ногам. Те даже не шелохнулись в ответ на жестокий удар. «Неходячий!» - поняла я. Бедная старушка… Как же она с ним одна-то?

   - Вам помочь? – дёрнулась я.

   - И думать не моги! Сиди, где села!

   Дедок кивнул на лавку рядом с собой. Приближаться к нему не хотелось и я, расценив его жест как приглашение, а не требование, примостилась у противоположной стены, через стол от собеседника.

   - Ну, говори, гостьюшка, как звать тебя, откуда и куда путь держишь.

   Несмотря на доброжелательность и подходящую, вроде как, к случаю беседу, старик смотрел на меня цепко, точно петлю накидывал. Этот запомнит незваного гостя и вмиг растреплет, спроси кто про странных прохожих. Значит, врать надо хорошо. Иначе у меня и не выходило.

   - Я, дедушка, родом из Бабенок, - вспомнила самую далёкую из известных мне деревушек, аж по другую сторону столицы. - Родители померли, брат из дому выгнал, сказал, блаженная я. – Тяжело вздохнула, чать нелёгкое детство пережила. Хорошо, чем больше подробностей, тем скорее хозяева запутаются в рассказе. – Отправилась странствовать по городам и весям. Где копеечку ухвачу, где хлеба кусок. В Малом Торжке от купцов морусских слыхала, что в их государстве сирых да убогих жалеют, без еды и крова не оставляют. Туда и держу путь, да вот беда: дальше своей деревни никогда не уходила и на тебе – заплутала! Набрела на вас случайно, думаю, найдутся добрые люди, пустят на постой. Да тут, я смотрю, один дом только и остался. Как ваш край зовётся-то? И за чью доброту богов благодарить?

   - Доеды мы, милочка! – крикнула из сеней хозяйка, - ДО-Е-ДЫ! Уже и не деревня никакая. Никого не осталось…

   Старушка, подолом вытирая липкие (уж не в варенье ли? Вот бы сейчас сладенького!) пальцы, и сама присела за стол. Принесённая ею миска капусты манила кисловатым ароматом, и я не удержалась, хватанула свисающую с края морковную нить, с удовольствием захрустела. Бабка проводила морковку голодным взглядом. Верно, вечерять не успели.

   - Мы-то уж решили, что и человека живого не увидим до самой смерти. Соседние деревни далеко, за рекой, а мы уже стары для таких переходов. Вот и сиднем сидели туточки, век доживали.

   - Да как звать вас, хозяева дорогие? Может, родню вашу где встречу, попрошу из деревни этой умирающей забрать.

   - А никак нас не звать, милая. Наш с дедом сын немного тебя не дождался. Вот только-только от нас ушёл… Его не стало, так и звать нас некому.

   Старики опечалились, вздохнули. Шутка ли! Единственного сына похоронить! Что с ним могло случиться? Не выдержал, умер от тоски, глядя как мельчает, усыхает некогда богатая деревня, истираясь из людской памяти? Страшное дело, забыть собственное имя, потому что некому больше его произносить. И не ждёт ли нас всех такая участь с годами? Быть может, эти старики приняли то, что мы узнаём после смерти, уже сейчас? Или они добровольно превращались в живых мертвецов, не желая покидать задыхающийся, пустеющий дом? Деревню, которая давно стала бьющимся в агонии животным. Оно извивается и тонет в собственных нечистотах, не в силах ни остановить подступающую смерть, ни ускорить её, знает, но не желает признавать, что конец не просто близок, что он уже настал.

   - Ты, старуха, не болтай лишку! Не пугай гостью, - одёрнул её муж. - Лучше давай мясо на стол. Пора уже.

   Седовласый облизнулся, предвкушая вкусный ужин, а его жена, всплеснув руками (как это замешкалась?!), подскочила к печке и выудила сковороду на длинной ручке, ловко водрузила её на стол, опять отбежала, наверное, за хлебом. Желудок в предвкушении заурчал, едва я заглянула в посудину. И тут же дёрнулся вниз и резко вверх, отозвался ужасом и тошнотой.

   В сковороде лежала аппетитно прожаренная, с золотистой корочкой, ароматная… человеческая рука.

   Стол внезапно стал резко приближаться, затылок запоздало хрустнул. Я упала лицом в миску с капустой и провалилась в спасительную темноту, едва почувствовав подступающую боль и рвоту.

ГЛАВА 5

Шесть лет назад

   И врагу не пожелаешь

   Мы с Серым всё-таки добрались до злополучных ёлок. Конечно, мимо саженки я каждый раз пробегала с содроганием. Больше года минуло с того случая, а до сих пор помнила нечеловеческий свист и обхватившую ногу… ох, как же я надеялась, что это всё-таки была водоросль. И светлым летним днём, когда камыши шуршали свою песню на ухо тёплому ветру, когда солнечные лучи, отражаясь от поверхности ровной чистой воды, играли с редким прохожим, невольно притягивая взгляд к глубине, я не обманывалась. Знала, что в воде было что-то. И пусть меня называют глупой девчонкой, верящей бабкиным россказням, больше не подойду к ней ближе чем на косую сажень .

   Саженка уже подёрнулась робким ледком. Ещё пара седмиц, и промёрзнет хорошенько. А лучше бы и вовсе насквозь. Выморозила, удушила бы зима притаившуюся незримую силу, я бы ей только спасибо сказала. Хорошо слушать сказки о волшебных существах, прячась за крепкими стенами. Совсем не то, когда ледяная рука хватает тебя за пятку, а чувствуешь, будто в самое сердце холодными пальцами лезет…

   Мимо саженки я промчалась лётом. Старалась лишний раз даже не смотреть на тёмную воду – мало ли. Зато в лесу сразу задышала глубже, выпрямилась во весь рост, успокоилась. А ведь про лес мне тоже бабка много чего сказывала, но покамест я лично не столкнулась с озлившемся за неуважение лешим , а то и самим Волосом под медвежьей личиной, знай себе бегала по чаще. Одна ли, с сестрой или с Серым, всё нестрашно. Вот и сегодня не убоялась ни на миг. Осторожно пробиралась через приодевшиеся за ночь белой шубой ветви. Только вчера они были мокрыми, пустыми. Голые деревья тянулись к небу, моля согреть, утешить перед самыми холодами. И небо не оставило возлюбленную землю, укутало теплом, послало снега. Тонкие хрупкие иголки щерились теперь из каждой складки в древесной коре: не попустим, убережём до весны. С неба всё ещё сыпалась крошка, нежно укрывая застывшую почву.

   И какой-то мерзавец запустил в меня снежком, спугнув чуткое волшебство.

   Я обернулась. Серый стоял на самой опушке, прячась за молоденькой ёлочкой с раскидистыми лапами.

   - Растяпа! А если б я волком был? Сожрал бы тебя уже!

   - Волки такими подлыми не бывают! Нечего со спины нападать! Будь мужчиной! Подойди и кинь мне этот снежок в лицо!

   И подошёл. И кинул. И, конечно, попал. Я, отплёвываясь, погналась за другом, поскользнулась на припорошенных тонким снежком иголках. Серый тут же добавил сверху, превращая меня в сугроб. Я схватила его, дёрнула и тоже укатала – знай наших!

   - Ну ты, мать, и дурна!

   Я огрызнулась:

   - Сам дурак!

   - Да я что? Я ж полюбовно! Это я так восторг выражаю. Ты ж меня таки уложила.

   Я победно взгромоздилась верхом на Серого, предварительно попинав его ногами:

   - Таки уложила.

   - Ну, это я поддавался.

   - Врёшь!

   - Ну вру. Не ущемляй моё мужское достоинство.

   - Ладно, не буду. Поесть принёс?

   - А то!

   Серый утвердительно похлопал себя по карманам. Нда, знай я, что в них наш завтрак, пожалела бы балбеса. Или отобрала бы еду сначала. Устраивать пиры, спрятавшись под еловыми кронами, стало нашей традицией. Мы чувствовали себя не то дикими зверями, не то затаившимися охотниками. Но были неизменно счастливы. До чего же вкусной может оказаться вчерашняя остывшая репа или горсть сухарей, если разделить их с другом, да ещё в уютном тайничке. А уж что говорить о пряниках! К Осенним Дедам каждая хозяйка старалась переплюнуть соседку, положить в пироги побольше начинки, не жалеть в пряники мёда. Всякому усопшему приятно, когда его поминают добрым столом. А уж в седмицу перед Мариной ночью никак нельзя оплошать: ну как осерчает на жадных хозяев и сам явится поучить уму-разуму в ночь когда Белобог передаст Чернобогу Коло года . И тогда уже не в тёплый Ирий обиженный родственник проводит неблагодарных потомков, а в самую Навь утащит, врата в неё как раз будут распахнуты настежь до утра: заходи гость дорогой, только потом на себя пеняй ! И, что греха таить, многие старались сготовить лучшей снеди не столько для усопших, сколько для живых. Вот окажусь в этом году хозяйкой лучше соседки, может, и правда её какой нечистый утащит, чтоб ей. Нечего моего пса подкармливать, чтоб не лаял. Тьху!

   Впрочем, хозяйки всё больше старались не из страха перед предками. Древние ритуалы хоть и помнили, а такие удобные ещё и ревниво соблюдали (а что? Урожай убран. Товары на ярмарке проданы. Если год оказался удачным, до весны можно о хлебе насущном не беспокоиться, знай пеки пироги!), но об истинном их значении мало кто заботился. Куда важнее для хозяюшек было наше маленькое выселокское поверье: та, чьи пироги детвора будет чаще таскать, избавит дом от бед и хворей до будущей весны. Выпечку с пылу с жару выставляли на подоконники, а то и вовсе выносили на крыльцо, вроде как остужать. А детворе радость - угощение! Потому добрая часть орехов, заготовленных с осени, уходила в конце листопада, а дети весь грудень видеть сладкого не могли, наевшись в прошедшие праздники.

   - Заметила? В этом году аккурат на Осеннее Макошье воду замкнуло. – Серый кивнул в сторону злополучной саженки. Я-то ещё как заметила! Всё лето ждала хоть тонкого ледка, чтобы не вздрагивать каждый раз, когда начинается дождь.

   Серый аккуратно приподнял еловые лапы, пропуская меня в убежище. Запахло старой хвоей. Я прижалась к шершавому стволу, дерево приняло меня в тёплые, хоть и стужа вокруг, объятия. Ветки сомкнулись за спиной друга - занавеску задёрнули. Серый устроился рядом, касаясь моего бедра, достал абы как запиханные за пазуху пряники. Выпечка у тётки Глаши получалась кривая, некрасивая, горелая. Но сахару она никогда не жалела, и чаша на её крыльце пустела быстро. И так только на Осенних Дедов от неё сладкого можно дождаться. Гостей в избу не зовёт, а угощение знай выносит: всякому дом от бед очистить охота. Я хмыкнула и в свою очередь вынула бережно завёрнутый в тряпицу большущий кусок пирога с грибами и жареным луком. После нашей войнушки выглядел он сильно помятым, но ничего. Если друг откажется, сама съем. Уж кому как ни мне знать, что пирог этот самый вкусный на свете. Мама пекла. А её бабушка учила. Быть может, и я когда так смогу. Нескоро, правда.

   - Красивый, - соврал Серый, глядя на помятую кулебяку. – Сама пекла?

   - Не, мама, - прочавкала я. – Будеф?

   Серый, не забирая у меня лакомства, вгрызся с другой стороны.

   - Сестра тебе хвасталась? Они с подружками посиделки задумали. На Макошье всех дома держали, угощение готовили, так они теперь хотят. Пойдёшь?

   Я помотала головой. Тоже мне, придумали. Перед Мариной ночью хорошо бы две-три предыдущих со двора носу не высовывать, не гневать Чернобога понапрасну, не дразнить. Но что им, птицам вольным, старинные заветы? Бабки наши боялись в такое время лишний раз пикнуть, ну так с чего их слушать? Вот и мне бы забыть о страхах, впитанных с материным молоком, да веселиться с подружками. Я сильнее замотала головой, словно вновь ощутив на ступне ледяные пальцы. Вот ещё. Нечего мне с этими вертихвостками делать. И от нечисти всякой лучше подальше буду держаться. От греха.

   - Пусть им. А я не пойду. Мала ещё. И чего мне там делать?

   - Как чего? Как водится: прясть будешь. А я кудель тебе поджигать стану, чтоб закончилась скорей.

   - Я тебе подожгу! Мама уши за такое надерёт и правильно сделает.

   - Это ж я для красного словца! Ну тебе что, объяснять надо, чего на посиделках делают? Посидишь, повздыхаешь, томно в глаза мне посмотришь.

   - А чего это сразу тебе? Если Любава с Заряной чего мудрят, так они небось и из соседних деревень ребят созовут. Я и без тебя найду, кому томно повздыхать.

   - Я тебе повздыхаю! – в тон мне ответил Серый, показывая кулак. – Мала ты ещё абы по кому вздыхать!

   Я рассмеялась: нашёлся ревнивец.

   - А как по тебе, так можно?

   - По мне можно. Мы уже больше года как…

   - Брат с сестрой?

   - Тьфу на тебя! Друзья. И я подругу оберегать от всяких ненужных мальчишек должен. Нечего им подле тебя шастать.

   - Так это ты меня на посиделки тащишь.

   Серый замялся:

   - Я ж тебя ни на шаг не отпущу. Вдвоём придём, вдвоём уйдём. Чтоб все видели.

   - Слушай, охранник, ты мне со своей заботой загодя всех женихов распугаешь. Ко мне потом и не подойдёт никто.

   - Ну так! – Защитник приосанился. – Для того ж и стараемся! А то через год-другой ещё и посвататься кто додумается, чего доброго. Вдруг бедный молодец с тобой не знаком? Да и зачем тебе кто, когда я есть?

   Я пихнула Серого в плечо. Мальчишки, что с них взять?

   - Нет, правда. Вот он я – надежда и опора. А остальных гони в шею!

   - Выискался, надежда, - передразнила я, - распугаешь мне женихов, мама потом со свету сживёт. Обоих.

   - Какие-такие женихи?! Лучше меня во всём белом свете не сыщешь!

   Серый согнул тощую руку, демонстрируя крохотные пока бугорки мышц.

   - Во! – Он с гордостью ткнул пальцем в плечо. – Всех ухажёров заранее распугаю, а потом сам на тебе женюсь! Дай поцелую.

   Я, хохоча, уворачивалась, а Серый знай целовал меня в нос, щёки, руки – куда попадал. Да, такой и правда поклонников распугает. Не то что бы они мне были шибко нужны, но Любава говорила, скоро начну задумываться. Наверное, и правда начну. Мы, бабы, все одинаковы, чего уж там. Но пока что в моей жизни был настоящий друг, который в беде не бросал и которого с лихвой хватало.

   - Ну что, пойдём деревенских вертихвосток мочёными яблоками закидывать? – Серый так и замер, с радостным физиономией нависнув надо мной. И сразу пригрозил: - А то в нос лизну!

   Я заверещала, потянулась закрыться:

   - Не надо в нос! Пойду, не убудет от меня!

   - То-то же! – довольный Серый, наконец, отпустил меня и вцепился в пряник.

***

Сказал бы кто другой, не поверила б, но говорила я с Любавой. Эти глупые курицы задумали посиделки аккурат на Марину ночь. Мол, праздник – он праздник и есть, и бояться его нечего. Намажем лица сажей, одёжу наизнанку вывернем, вот тебе и оберег от нечисти . Ой, зря они эдакую глупость удумали. Я было побежала жаловаться маме: мудрая Настасья Гавриловна должна остановить безобразие. Но поддержки не дождалась. Женщина лишь сетовала, что сама старовата для вечерин, а услышав, что я тоже подумывала пойти, чуть не выгнала нас из дому раньше условленного срока.

   Любава, обрадованная тем, что невдалая младшая сестра наконец поняла женское счастье и соизволила пойти его искать среди знакомых и не очень парней, разодела меня, как скомороха. Вместо любимых удобных штанов вручила свой старый сарафан: «От сердца отрываю!». Ага, конечно. Небось уже приметила на ярмарке новый, а этот яркий да крепко сшитый – носи не хочу. Вот и догадалась его младшенькой сбагрить, а себе стребовать взамен новый. Из-под зелёного подола залихватски выглядывали сапоги, в которых я бегала на рыбалку. После широких грубых льняных рубах тонкая ткань, обрисовывающая места, которые я привыкла прятать, казалась невесомой. А Любава ещё и растрепала мне волосы, обычно туго заплетённые в короткую пока, не чета сестриной, косичку, чтобы не мешали. Отросшая чёлка с непривычки лезла в глаза и рот, щекотала ноздри. Ну что за чучело?!

   - Красавица! – восторженно ахнула сестра. – Хоть сейчас замуж!

   - Или хоть сейчас в домовину, - хмуро поддакнула я, пытаясь хоть как-то усмирить пушащиеся непослушные пряди, за что тут же получила затрещину.

   - Не дёргай. Так хорошо. Ох и повезёт сегодня кому-то тебя за руку держать!

   Я со злорадством вспомнила обещание Серого гонять от меня пришлых молодцев. Это он хорошо придумал. И мочёных яблок надо побольше взять.

   Посиделки задумали в избе деда Нафани – большого любителя браги, которую гнал наш папа. Потому старик и не был против толпы молодёжи под своей крышей: сам загодя перебрался под нашу и методично уничтожал запасы горячительного на пару с хозяином дома. Любава в благодарность за подкуп старика обещала до весны безропотно мыть посуду.

   - Ну ничего себе! – ахнули от порога.

   Серый, оказывается, уже с десяток частей мялся у двери, успев четыре раза отказаться от предложенной кружки со хмельным, причём в последний раз под предлогом смертельной болезни, что ничуть не убавило охоты пирующим.

   - Ты это! – Папа поднял палец вверх, привлекая внимание. – Какие, ик, у тебя планы на мою дочь?

   - На которую? – хихикнул Серый.

   - На эт-ту… - папа перевёл палец в сторону своих кровиночек и попытался зафиксировать его сначала на мне, потом хотя бы на одной из дочерей, а потом и вовсе хоть на чём-нибудь. Палец предательски подрагивал. Мирослав Фёдорович недоумённо посмотрел на него и закончил: - А хоть на какую!

   - Влюбиться, жениться, завести десяток детей, помереть в окружении неблагодарных внуков в один день!

   Я погрозила Серому кулаком, понимая, что навряд добегу до него достаточно быстро, чтобы успеть заткнуть.

   - Мне эт-т-тот малец по нраву! – Расплылся папа в улыбке.

   - Детки, не шалите! – строго наказала мать, прервав плач по повзрослевшим дочерям. – И идите уже, а то папа мне медовухи вообще не оставит, а при вас пить несолидно.

   Серый приоткрыл дверь, пропуская нас с Любавой. Я не удержалась, пнула его, как только вышли на крыльцо, он же ответил шлепком по ягодице.

   - Ну пошли, что ли, ваши посиделки сидеть. - Мальчишка весело сбежал по ступеням. Я спустилась осторожно, стараясь не наступить на треклятый подол, бывший мне длинным на целую ладонь.

   - Яблоки взял? – прошипела я.

   - Какие яблоки?

   - Моченые. Забыл, зачем идём?

   - А, успеется, - отмахнулся парень. - Зато хороша ты как! Весь вечер придётся с тебя глаз не сводить.

   Я нудела, ругалась и путалась в складках сарафана, из-за чего злилась ещё больше. Но восторга Серого, казалось, ничем не унять, он сиял как новенькая серебряная монета. Никак каверзу какую задумал, а со мной не делится.

***

Деда Нафаню выпроводить из дома легче лёгкого: хлебом не корми, дай сбежать от сварливой жены. Нашёлся бы предлог. А вот его благоверная Бояна, боевая бабка, под стать имени, оказалась не так проста. Вредная старуха наотрез отказалась ехать к родственникам или идти в гости, несмотря на щедрые «благодарности», предложенные каждой из заинтересованных семей. Даже новенький вышитый платок, проданный втридорога проезжим купцом нашему голове, не переубедил склочницу. А платок, надо сказать, был ладный: лёгкий, гладкий… Гринька как-то стащил его у папы из сундука: на спор показать, что проходит в колечко. Голова тогда, приметив незапертый ларь с добром, решил, что его ограбили. Платок что? Пусть ему! Но воришку сыскать надобно. Не дело. Голова носился с топором по Выселкам и в каждом дворе требовал выдать ему обидчика. Завидев отца в гневе, Гринька не пожелал идти с повинной и бросил добычу через забор, прямо в свиное корыто. Ценность, конечно, была выстирана и выглажена, но стойкий дух хлева выветриваться не желал, и сей подарок владелец уже не раз пытался сбыть. Но дарить абы кому было жалко, а не абы кто вежливо отказывался. Отказалась и Бояна. Возопив, что она свою волю ни за какие ковриги не продаст, предложи цену хоть сам Чернобог (а она и с ним вздумала бы торговаться), захлопнула дверь прямо перед носом просителей. Впрочем, уже на следующее утро передумала. И согласилась пустить молодёжь вечерять к себе, но при одном условии: дабы беспутники ничего не натворили, она останется следить за посиделками. Я так думаю, что, как всякая любительница сплетен, старуха смекнула, что, оставшись, услышит много интересного. Будет потом, о чём с кумушками у колодца спорить.

   Звание главной деревенской сплетницы постепенно переходило к более молодой и шустрой Глаше, а нелюдимость последней прибавляла новостям веса. Бояна такого кощунства допустить не могла и, за неимением правдивых слухов, компенсировала их выдумкой. В прошлом месяце бабки, помнится, всё балакали , скинула Любава дитё до родов, али принесла в подоле, да и в реке утопила. Порешили, что скинула. В том же, что сестра вообще была на сносях, никто не усомнился. А на сунувшуюся было оборонить свою честь Любку зашикали, мол, не лезь, куда не просят, нам лучше знать. «Ишь, какая выискалась! Старшим перечит!». Любава тогда седмицу ходила неприкаянная, всё боялась, до матери дойдёт. Ну как поверит? И сотню раз уже себя укорила за то, что вздумала рассказать бабе Софе, кто летом покрал у неё свисающие через забор сливы (Бояна, конечно, божилась всеми богами, что ни единого плода в глаза не видела, прикрывая от соседки фартуком корытце со сладкими ягодами). Позже выяснилось, маме радостную весть сплетницы принесли загодя. Как не порадовать женщину?! Та лишь плечами пожала, да и ушла. Чего дурачьё слушать? Тому и нас с сестрой научила.

   Зато вскорости пополз по деревне слух, что Бояна помирать собралась, а дабы обставить сие действо с соответствующим размахом, решила заранее созвать гостей на собственные поминки. Вроде как, когда помрёт, ей с них ни холодно, ни жарко будет, а так приятно. Ну народ и поверил. Пришли: кто с букетом подвявших, как и сама Бояна, цветов, кто с поминальной кутьёй, кто и с пустыми руками – поглазеть.

   Нафаня, отойдя от обычного состояния лёгкого подпития только утром перед событием, сгоряча решил, что вправду остался вдовцом. Прижав к сердцу, как великую ценность, запотевшую бутыль, он нёсся сломя голову через деревню, обгоняя процессию слегка удивлённых, но, тем не менее, дежурно хмурых гостей. Первым вбежал в избу, распахнул дверь… и так и остался сидеть на пороге, периодически прикладываясь к заветному горлышку: жена как ни в чём не бывало перебирала хрупкие, рассыпчатые сыроежки. Ох и бранилась же она, когда ввалилась церемониально рыдающая толпа. Чередуя смешки со всхлипами, гости кое-как объяснили Бояне, что пришли её хоронить. Сначала старуха порывалась броситься на самых активных плакальщиков с ножом, потом попыталась сыскать сочинителя байки. Поскольку смеялись все, а не признавался никто, виновник так и не обнаружился. В итоге разозлённая бабка сплюнула под ноги, пообещав кару небесную толпе безбожников, и спряталась за печной занавеской, продолжая оттуда подвывать, стонать и всячески выражать несогласие с действиями изрядно повеселевших и не желающих расходиться поминальщиков. Дед Нафаня, будучи человеком весёлым (а иной с подобной женой долго не проживёт), решил, что идея, в общем-то, неплоха, и, коль скоро гости всё одно собрались, глупо лишать их зрелища. Старик прилёг на скамеечку, чинно сложил ручки на груди, изображая покойника, и с наслаждением выслушивал подобающие случаю речи. Иногда старик хихикал и давал советы тем, у кого язык был подвешен похуже. Провожая скорбящих, «покойник» предлагал повторить событие, возможно, с его женой в главной роли, а бабка Бояна изрыгала брань и только что ядовитой слюной не брызгала. Зато потом целый месяц отказывалась сочинять новые слухи, утверждая, что её творческую натуру никто не понимает.

   Посиделки в компании весёлой старушки обещали запомниться надолго.

   Любава с Заряной вправду расстарались: отмыли Бояне с Нафаней хату (не то чтобы добровольно, просто старуха заявила, что иначе молодёжь не пустит), сготовили кушаний (слюнки текли от запаха, хотя и наелись все за прошедшую седмицу Дедов от пуза), зазвали молодёжь из соседних деревень. Обычно печальная, тёмная, стоящая особняком избушка источала тепло. Окна вкусно светились в подступивших сумерках, нехотя заглянешь, шагая мимо. Сами красавицы горели румянцем и всё оправляли то волосы, то браслеты, то ленты в волосах. Нарядиться нечистым духом, как предки завещали, никто и не подумал.

   - Сыскались, козы быстроногие! – ворча по привычке, распахнула дверь Бояна. – Гости уже собираться начали, а они не торопятся, лентяйки! Вот в наше время…

   Старуха обвела рукой вымытую и натёртую до блеска комнату, будто это она, а не напросившиеся девицы, чистила дом. За ломившемся от яств столом («лентяйки», между прочим, готовили!) пока сиротливо ютился лишь заявившийся слишком рано Петька. Бояны он побаивался и вообще готов был юркнуть под стол, но разошедшиеся в ширину за последний год плечи не давали толком развернуться в углу, и парень терпеливо сносил недовольные старухины взгляды и неумолкаемые поношения.

   - Подсадил бы! Тоже мне, богатырь нашёлся! Нет бы помочь старой женщине! – пробрюзжала Бояна, пытаясь взобраться на лежанку. Делала она это обычно ловко, чуть ни с разбега, но сейчас демонстративно кряхтела и ворчала, что в собственном доме её на полати загоняют. Петька дёрнулся, задел горшок с киселём (благо, Серый подхватил, а то б бабкиных замечаний на весь вечер хватило), но вредная старуха быстренько забралась сама, чтобы, высунув из-за угла ехидную крысиную мордочку, попенять молодцу на нерасторопность.

   Любава с Заряной, как и полагается хозяйкам посиделок, торопились перепроверить, всем ли хватит угощения, сдуть невидимые пылинки с кружек, приготовленных для густого киселя, пахучего сбитня, а там, может, и чего покрепче. Делать нечего. Я присела на скамейку, кивнув Петьке: вижу тебя, но разговаривать не собираюсь. Серый примостился рядом, по-свойски осмотрел стол, выбрал жареную рыбёшку, чтоб корочка была, и тут же её приговорил.

   - А вы чего сидите как неродные? – удивился он. – Сейчас народу понабежит, от угощения одни воспоминания останутся.

   Петька отвернулся, поджав губы. Сделал вид, что слышать нас не слышит и вообще случайно здесь оказался. Я, чтобы выглядеть взрослой и умной, отщипнула кусочек хлеба и принялась его мять – есть-то не хочется.

   Гости собираться не спешили. Немудрено: из окрестных деревень пока ещё доедут. Первыми в дверь ввалились весёлые парни из Пограничья. Привычные к новым людям, они быстро разговорили наших скромниц. Шутки и неизменно следующий за ними смех заметно оживили посиделки. Уже и Петька не жался в углу и даже бабка Бояна похихикивала из-за печки. Девицы вовсю обхаживали пришедших, а я только заприметила, что покрытый конопушками, как иная рыба чешуёй, парень нет-нет, да и посмотрит в мою сторону. И чего ему не сидится? Не поесть теперь спокойно. Вскоре явились три красавицы из Подлесок, одинаковые, словно племенные лошадки. За ними следил хмурый приземистый мальчишка сильно младше других. Следил зорко, будто пёс за курами. Ну как обидит кто? Я не сомневалась, прикрикни кто на его подопечных (сёстры, как позже выяснилось), бросится в драку, не раздумывая, кто там сильнее.

   Позже сыскался и Гринька. Негоже сыну головы приходить на вечеринку первым. Это его все ждать должны из уважения. Уважения, прямо скажем, мой бывший друг покамест не заслужил, зато от деревенских с каждым годом всё серьёзнее требовал гнуть перед ним спину при встрече. Первым делом Гринька утвердил у порога две облезлые яблоневые ветки крест-накрест: у Пограничья это значило, что на засядках не рады чужакам . У нас этот обычай хоть и знали, но не следовали, поэтому ветки моментально снесли, не заметив. Гринька не сказал ни слова, посмотрел на веселящихся недовольно. Увидел меня и демонстративно отвернулся. Кивнуть, как Петька, побрезговал. Ну и не очень-то хотелось. Я хмыкнула и сразу выбросила грустную мысль из головы. А Гринька, как потом вспомнили, весь вечер просидел, будто язык проглотивши. Глядел на всех точно денег ему задолжали, да и ушёл в клеть спать.

   Гости из Ельников припоздали, да так и не явились. Ясно, холод на дворе, темнеет рано, а от ельников через лес ехать – заплутаешь на раз. А я так думаю, и не хотели особо они приходить. Мы испокон веку с Ельниками за охотничьи угодья враждовали. Уже давно в том лесу зверя никто не промышлял, разве что грибы да ягоды, теперь куда выгоднее торговать, кто чем горазд. Лес со временем стал совсем непроходимым, а Ельницкие всё реже захаживали на тракт до Городища, им к морусской столице сподручней. Так и вышло, что вроде как и соседние деревни, а видимся хорошо если нечаянно. Зато не погнушались заехать Бабенские. Попали к нам по случаю: деревня находилась дальше самого Городища, да взялись ребята зимовать в Морусии, чтобы по весне первыми выгодно продать редкой красоты шкурок беличьих. Те хитрые белки только в Морусии и водились, чуть проходила граница Пригории, зверь как сквозь землю проваливался. Зато красоты был неописуемой и, знамо дело, ценился. Вот мечтатели-торговцы и отправились в путешествие, оказавшись в Выселках аккурат на досветки. А что? И за постой платить не надо и девки красивые. Авось и помиловаться будет с кем.

   Словом, гостей набралась полная изба. Хорошо, если половину я хоть в лицо знала, а уж припомнить по именам и не пыталась. Затянули песню, почему-то веснянку. Я недовольно поёжилась, чувствуя себя старой сварливой бабкой: в такую ночь хорошо под одеялом сидеть, да предков добрым словом поминать, а не весну кликать – Мару злить. Но парни смеялись, якобы ненароком обнимая пригожих девок, те отшучивались, не убирая их рук и косясь на печку: смотрит ли Бояна?

   Дошли до игр. Были и «Волки и овцы», чуть не заставившие шумную толпу, давно запутавшуюся, кто убегает, а кто догоняет, разнести дом. В маленькой для стольких бегунов комнате сталкивались, спотыкались и больше обнимались в тесноте, чем следовали правилам игры. Был и «Башмачник», принятый без удовольствия после догонялок. Рослого Петьку усадили «шить башмак» в центре комнаты, приговаривать «хорошенькие ножки, примерьте сапожки!» и ловить следующего ваду из хоровода. Ясно, Петька всё старался подстеречь пригожих девиц, но те с визгом разбегались, нарушая порядок (а какая девка когда играла честно?). Наконец, робкие барышни согласились на «Сижу-посижу», а парням только того и надо!

   - Братцы, сестрицы,

   Примите меня!

   Братцы, сестрицы,

   Возьмите меня!

   Развесёлый рыжий парень вслепую двигался вдоль сидящих по кругу, ощупывая каждого, попадающегося на пути. Завязанные глаза, скорее, веселили его, позволяя поближе ознакомиться с первыми красавицами. Впрочем, пару раз шутники-мальчишки подставляли под цепкие пальцы зады (а нечего наших девок лапать!), хохоча в голос, когда рыжий принимал их за пышные груди и с энтузиазмом обминал. «Иди до нас!», - хором скомандовала толпа и с радостным «Сижу-посижу!» парень уселся на мои колени, принялся угадывать – чьи? Вообще-то, я не хотела играть. Сидела чуть поодаль, стараясь не мешать веселиться другим, но не влезая сама. Но тут уж деваться некуда.

   - Так, - не торопился голящий, - ох и острые коленки! – Рыжий поёрзал, заставив меня закряхтеть, хотя следовало задержать дыхание, чтобы не догадался. – Уж не наш ли это башмачник? Хотя нет, с тем так приятно бы сидеть не было.

   Вада ещё немного поугадывал, попутно нащупав у меня отчётливые женские признаки и с уверенностью подтвердив, что сидит на коленях у парня. Уличённый во вранье, был с позором и улюлюканьем выгнан из круга, после чего сразу заявил, что игра в сиделки для малышни, а нам надо бы взяться за «Голубков». Парни согласились с мудростью рыжего, изрядно раскрасневшиеся девки, кто от игр и духоты, кто от распитой втихомолку баклажки медовухи, поотпирались больше для виду и тоже согласились.

   Первым по счилалочке выпало вадить малышу из Подлесок. Его три сестрицы сразу подобрались и приосанились: вздумай кто посмеяться над любимым братом, они тоже в стороне стоять не станут. Но правила есть правила и смеяться никто не стал. В пару ему выпало сесть самой Любаве. Сестра и не подумала воротить нос, дескать, мал ещё для таких игр. Выпало по жребию – пошла. Сели, как водится, спина к спине и по команде обернулись. Обернулись оба на восток – надо целоваться. Братислав, так звали мальца, уверенно, как взрослый, поклонился Любаве. Молвил:

   - Прости, краса ненаглядная, что не голубь тебе достался, птенец. Дай только срок, - крылья разверну, сама удивишься, какого сокола сегодня целовать пришлось.

   Любава, не кривясь, улыбнулась и чмокнула будущего сокола в щёку. Мальчишка запунцовел, как рак, схватился за лицо… Потом выпрямился, кивнул и приложился губами к подставленной Любавиной щеке, став для этого, правда, на скамью.

   - Как крылья развернёшь, залетай к нам в деревню, соколик, - засмеялась она. - Авось и в другой раз найдётся, с кем в «Голубков» сыграть!

   Забыв, что только что строил из себя взрослого мужа, Братислав вприпрыжку бросился к сёстрам и повис на шее у одной, взахлёб повторяя то, что они и так видели. Ох, Любава-Любава! Ещё одному парню надежду дала. А этот ведь упрямый, подрастёт и впрямь сватов зашлёт, что делать станешь?

   Каждая из сестёр Братислава успела посидеть на месте вады, а младшая Белава, светлоголовая, как полудница , и с наивными большими овечьими глазами целовала Серого. Тот в последний миг, правда, отвлёкся и повернулся к девушке щекой, так что поцелуй получился совсем детским, прямо как у Любавы с Братиславом. Ничего, может Серому ещё повезёт, тогда внимательнее будет.

   Хохотушку-Заряну перецеловали почти все парни, пока она, наконец, сообразила, что считалочка ну никак не может заканчиваться на ней постоянно и не бросилась в шуточной драке на распорядителя из Пограничья, подыгрывающего друзьям. Её подруга Стася, наплевав на условности, сама выбрала из толпы самых пригожих молодцев, не дав распорядителю сказать и слова, да только, как назло, каждый раз поворачивалась в противоположную от парня сторону, поэтому так и не одарила никого поцелуем. Петька, четыре раза подряд оказывавшийся с ней в паре и каждый раз, волнуясь, поворачивающийся неправильно, чуть было не сломал скамью со злости.

   Дошла и до меня очередь, хотя я и надеялась, что бойкий распорядитель Байко меня не углядит. Стоило сесть, как место рядом тут же занял Серый. Вот спасибо, выручил! Целовать кого-нибудь едва знакомого совсем не хотелось. А и знакомого тоже. Играющие было зароптали, мол, без жребия не по правилам, но быстро угомонились. Чего буянить из-за ерунды? Да и я не первая девка на деревне, чтобы из-за меня драку чинить.

   - Ты как? – Серый, садясь ко мне спиной, тронул ладонью плечо.

   - Стесняюсь, - честно сказала я. – Игры эти…

   - Не боись! Я с тобой! Хочешь, прямо сейчас всем объявлю, чтоб к тебе не подходили?

   Я засмеялась. Вот уж защитник!

   - Среди белых голубей

   Скачет шустрый воробей,

   Воробушек-пташка,

   Серая рубашка.

   Откликайся поскорей,

   Вылетай-ка, не робей!

   Толпа прокричала считалочку. Я наугад повернулась туда, куда уходит солнце. Серый тоже повернулся на запад.

   - Целуй, не робей! Вылетай, воробей! – засмеялись парни.

   Серый обвёл всех взглядом победителя, точно серебрушку на дороге нашёл. Развернулся ко мне, протянул руку. Зачем-то провёл пальцами по щеке: видать, в саже выпачкалась, у печки же сидела. Я только заметила, как он вытянулся, а ведь и двух лет не прошло с нашего знакомства. Серому пришлось наклониться, чтобы оказаться ближе к моему лицу. Вот дурак, отошёл бы на два шага, удобнее было бы! Я обхватила друга за шею и звонко чмокнула в нос. Парень ошалело заморгал, послышался разочарованный вздох толпы. Я заозиралась, не понимая, что сделала не так.

   - Каждому своё, - пожал плечами Серый. – А я вот так!

   И перекинул меня через плечо. Я возмущённо замолотила по спине приятеля, но быстро прекратила, смекнув, что задерётся подол. Толпа одобрительно захлопала:

   - Так с ними и надо, с девками! Можно я тоже кого посимпатичнее унесу? Разбирай девок!

   Молодёжь снова понеслась по дому, а Серый водрузил меня на скамью у окошка и подпёр с другой стороны.

   - Чего хмурая такая?

   Я пожала плечами:

   - Не знаю. Неспокойно как-то. Метель вон начинается.

   - А ты торопишься куда? – беззаботно отмахнулся друг. – Я рядом, еды полно. Чего ещё для счастья надо? Ты мне, кстати, поцелуй задолжала.

   - Чего это? Я тебя честно и смачно обслюнявила!

   - Что обслюнявила, это да. - Серый демонстративно утёрся рукавом. – Научил на свою голову! Вот лизну – будешь знать!

   Впечатлившись, я полезла прятаться под стол, но Серый схватил меня за талию, не пуская.

   - Сосед, любишь ли соседку?

   Стася, так на сегодня и оставшаяся без пары, водила в следующей игре и стояла над нами в угрожающей позе с ремнём наперевес. Сказать нет и получить удар от хмурой девицы, похожей на грача, не решился бы никто.

   - Конечно! – тут же заявил Серый, поднимая руки вверх: сдаюсь.

   - Тогда целуйтесь! – приказала Стася, перекидывая ремень в другую руку.

   Серый смачно облизнул губы. Я сразу вспомнила противную слюнявую полосу через всё лицо при нашей первой встрече.

   - Ай! – Стася, не обходя правил, слегка хлестнула нас. Ничего себе игры! Эдак я калекой обернусь!

   - А ты соседка, - обратилась Стася ко мне, потрясая оружием, - любишь ли соседа?

   Серый снова облизнулся, двигая бровями вверх-вниз. Соглашусь, - точно обслюнявит.

   - Нет! – завизжала я, чтобы охальника отправили к менее скромной девице, как требуют правила.

   Стася погрозила ремнём и удалилась к следующей паре.

   Серый опешил:

   - Что, правда не любишь?

   - А нечего лизаться лезть!

   - Не очень-то и хотелось, - заявил друг, отсаживаясь к лавке у противоположной стены и заводя бойкую беседу с Белавой. Девица млела и невзначай всё ближе подсаживалась к ухажёру.

   А я отвернулась к окну, невесть чем обиженная. Снег не унимался и ветер носил его туда-сюда, не умея выбрать одно направление. Когда мы шли на посиделки, ещё видать было звёзды в просветах туч. Теперь небо саваном затянула сплошная чёрная пелена. А ветер бился и бился в двери, будто пытаясь ворваться в дом, спрятаться в тепле, убежать от чего-то, что ждало его снаружи и с каждым мигом всё больше подчиняло своей страшной воле…

   В доме светло и весело. Нет ничего дурного (кроме старой Бояны, исправно кряхтящей на полатях, чтобы про неё случайно не забыли). Ветер не мог пробиться в тёплую избу, не мог выморозить горячую печь и напугать разошедшуюся молодёжь. Но очень старался.

   Серый убежал к бабенским торговцам узнать, проходили ли Городище, ненароком выспросить, нет ли чего нового в бывшем доме? В избе становилось совсем уж шумно.

   Снаружи разыгралась метель.

   Светлое пятно от окна стало едва заметно на снегу. Я прислушалась: в гвалте голосов отчётливо чуяла ещё один - страшный, потусторонний. Вьюга не предвещала ничего хорошего и, кажется, до утра из избы никто не выйдет, даже если захочет.

   - Неужто утомили тебя, красавица? Что грустишь одна?

   Миг или два я не отрывалась от страшной красавицы-метели. Мало ли кто там о чём рассуждает. Потом поняла, говоривший стоит прямо за мной. Рыжий и конопатый. Подкрался лисом, я и не заметила. Кажется, парень был одним из первых пришедших. Из Пограничья, точно.

   - Что? – удивлённо выдавила я.

   - Говорю, негоже такой девице одной скучать, - охотно повторил лис. – Меня Радомиром звать.

   - Ефросинья, - почему-то назвала полное имя, которое всегда пугало меня излишней серьёзностью.

   - Ну здравствуй, Фроська. Обидел кто? Или ты задумчивым и печальным видом богатырей вроде меня приманиваешь?

   - Получилось? – ехидно уточнила я.

   - А то! Я ж – вот он! – Радомир приосанился, показывая, что вот он, и правда здесь. Быстрой белкой перетёк на скамью рядом и тут же схватил за запястье. - Экий браслет у тебя красивый. Сама плела, рукодельница?

   Я опустила глаза за старенькую блёклую верёвочку. Плёл её Серый. Помнится, всё пытался мне доказать, что нитками орудовать несложно. Не доказал. Его браслет венком обвивал руку, а тот, что пыталась сделать я, напоминал запутавшуюся рыболовную сеть. Но Серый всё равно его носил, говорил, иначе никто не поверит, что я взялась рукодельничать.

   - Да… Сама, - соврала я.

   - Так может и мне подаришь такой? А я бы всем хвалился.

   Тоже мне, хвастун выискался. Работай тут, старайся, чтобы он друзьям потом хвастал, что сам так сумел. Хотя, вообще-то, можно Серого попросить.

   - А мне что за то?

   Рыжий рассмеялся:

   - Экие у вас в деревне девки бойкие! А я тебе за то танец!

   Радомир легко вытащил меня на место почище и закружил под музыку. Я, конечно, тут же застеснялась и попыталась отстраниться: никто же не танцует! Но сметливые парни похватали подруг и тоже увлекли в пляс. Правду сказать, танцевать я не сильно умею. Ногами потопать не велика наука, но как иные девки могут – спокойно, без суеты, да мягко плечами повести, шагнуть и развернуться… У меня б ноги в узел завязались! Но тут, кажется, никто не смотрел, да и кому какая разница? Глядишь и я не стану испуганно озираться, да следить, чтобы кому чего не оттоптать. Где-то рядом мелькнул Серый, небось тоже с кем-то в пляс пустился. Я улыбнулась ему и тут же забыла. А с Радомиром так приятно и легко. То меня в танце кружил, то сам ловко подпрыгивал. Я и забыла, что рядом ещё кто-то есть.

   - Пошли…

   Мой новый друг так же ловко, как вытащил танцевать, увлёк меня к двери, а там и за порог. Вьюга разгулялась не на шутку. Ступеньки косо занесло снегом, в закутке на крыльце было слышно, как негодует ветер.

   - Совсем холодно стало. Эдак вечеринка ночёвкой станет. - Радомир подмигнул, накидывая мне на плечи свой тулуп. Я попыталась отстраниться. Придумал тоже! И я в расстёгнутом не согреюсь и сам замёрзнет, но рыжий так и оставил руки на моих плечах – не вывернуться.

   - Ой!

   Я дёрнулась. Ладони наглого парня сползли сильно ниже. Там и замерли.

   - Не так что? – мурлыкнул охальник.

   - Руки-то убери… - пробубнела я.

   - Неужели неприятно? – Наглец прищурился, исследуя обхваченное.

   Я вздохнула. Вообще-то, приятно. Тепло… Но как-то неправильно. А я не любила, когда неправильно, поэтому залепила Радомиру хорошую, смачную оплеуху.

   Парень отпрыгнул, тряся головой.

   - Ух, крепка баба! – выдохнул он.

   - Заслужил! – И правда!

   Думала, обиженный, сейчас в драку полезет. Не раз слышала, как костерили сестру неугодные ухажёры. Но Радомир оказался поумнее некоторых. Расплылся в понимающей улыбке:

   - Заслужил, что поделать. Ну хороша ж! Не устоял. Уж прости, коль обидел.

   И весело да спокойно, будто и не ожидал от меня ласки, взял под руку и повёл обратно в дом.

   - Хорошо, плюха по голове пришлась! Ударила бы ниже, я б к вам в деревню навряд ещё заявился. А так надежды не теряю, - шепнул мне нахал.

   Раскрасневшаяся с мороза, я захохотала. Почему-то чувствовала себя счастливой.

   Серый увидел нас ещё от порога. И, расталкивая людей на пути, подходил ближе.

    - Становись, девки, в очередь! - задорно крикнул Радомир в толпу. - Ястреб снова когти точит, вторую голубицу высматривает!

   Девки зарделись, захихикали, парни, кто поближе, одобрительно хлопали Радомира по спине.

   Когда я заметила Серого, он уже почти бежал и, отшвырнув подвернувшегося Петьку (рослый детина так и впечатался в стену), вместе с Радомиром вывалился на улицу. Я взвизгнула, не сразу сообразив, что происходит. Бросилась посмотреть: неужто другу поплохело? И с ужасом увидела, как Серый тихо и сильно колотит лежащего под ним человека. На ступеньках, прямо на нетронутом снегу земляничинками зрели мелкие капли крови. Перед крыльцом, наполовину скрытые в сугробе, будто два зверя сцепились. Серый оседлал рыжего и раз за разом беззвучно опускал кулаки. Рыжее пятно разрасталось. Уже не волосы – кровь. Я кинулась на Серого, прыгнула на спину, дёрнула. Он, не глядя, отмахнулся. Я отлетела на два локтя и бросилась снова. Такая животная злоба была в лице человека, которого я знала другом, что ясно сразу – убьёт. Любого, кто сейчас помешает, убьёт. Наконец, выбежали парни – разнимать. А я всё смотрела на жуткое лицо, не узнавая, и отступала в снег, в самые сугробы. Серый забился в добром десятке рук, оттаскивающих его от почти уже не двигающегося рыжего парня. Заозирался, отыскивая кого-то. Увидел меня. Рванулся… Я не выдержала. Запуталась в сарафане, упала, подскочила и припустила подальше от жестокого незнакомого мне человека.

   А метель, получив первую кровь, и не думала успокаиваться.

***

Когда я поняла, что бежала в противоположную от деревни сторону, я, одновременно осознала, насколько замёрзла. Когда перестала узнавать лес вокруг, перепугалась. А вот когда до меня дошло, что понятия не имею, в какую сторону возвращаться, желудок предательски сжался, угрожая пустить к горлу рыдания вперемешку с вечерним угощением.

   По собственным следам не воротишься: через сажень их едва видно, а через две не угадать и очертаний. Ну вот. Умру испуганной зарёванной девкой посреди леса. Нет, не посреди. Так хоть не обидно. Наверняка ведь по темноте и метели заблудилась в трёх соснах. Обнадёженная догадкой, я побежала в одну сторону, в другую, давясь снегом и собственными слезами… Только обувку чуть в сугробе не потеряла. Прищурилась. В эдакую непогодь дерева с трёх шагов не разглядишь, не то что дорогу. Побрела наугад: не выйду из леса, так хоть не замёрзну насмерть. Пока... Обхватила себя руками для тепла и нащупала накинутый тулуп Радомира. Хоть какое утешение. Посильнее натянула рукава на застывшие ладони, попутно возблагодарив рослого парня и его длинные руки, засмеялась, сообразив, что, если бы не его «длинные» руки, не блуждать бы мне по лесу. Обшарила карманы: ну как что-нибудь выручит? Но нашла только маленькую флягу, отчётливо попахивающую брагой. Фляга была неудобная, грубо сделанная. Старую бутыль толстого стекла оплели бечевой для прочности. А, где наша не пропадала! Я недоверчиво принюхалась, скривилась и всё-таки приложилась к горлышку. Бр-р-р-р-р! Ух и дрянь эти мужики пьют! Кипятка хлебнула, да только вместо того, чтобы просочиться к животу, он прилип к глотке, обжигая, растекаясь по жилам и костям… А и правда стало теплее. И страх отступил. Я убрала флягу подальше. А то сопьюсь ненароком, да и замёрзну насмерть под ближайшим кустом.

   Найду ли когда выход из этого треклятого леса? Ни рук ни ног не чутно. Взглянула на пальцы – на месте, но белёсые, почти прозрачные. Ох, заметёт меня снегом, как и не было. По весне прорастут на могилке цветы, и Серый, случайно оказавшись рядом, взглянет на нежные бутоны и вспомнит меня. И вот тогда-то он, сволочь, поймёт, что померла я по его дурости! Я всхлипнула, жалея себя. Что за сопливую историю надумала? Утёрла колючим рукавом лёд с подбородка, прогнала подкрадывающийся сон.

   …не вьюга.

   Высокая бледная женщина, нёсшаяся над землёй, опутывающая деревья и яростно ломающая ветки, не была человеком. Я осела на землю, прижавшись к голой, как скелет, ёлке. Да только спрячет ли худое деревце от силы богининой? От силы, доселе невиданной и почти забытой людьми? Она знала, что я здесь. Она не смотрела, но одного этого знания с лихвой хватало, чтобы я начала забывать собственное имя, чтобы окутавшая тьма растворяла само моё бытие, чтобы я переставала быть собой и сливалась воедино со страшным существом, в немой ярости носящимся по лесу… Холодная, пустая, одинокая. Молящая согреть тонкие пальцы, дрожащая в танце, кутающаяся в чёрный саван волос, ступающая так и не обнятыми никем тонкими ногами по белоснежной целине. Не холод мучил её, она сама стала холодом, когда пустота и страх внутри одинокой женщины перестали умещаться в сердце, вырвались наружу. Укутало её одиночество деревья, заметёт и человека, если безумец попадётся на пути богини Смерти – Мары. Безумные, пустые чёрные глаза, слепо шарящие окрест. Кого ищут? Жертву или спасителя? Сумеет ли когда-то Марена утолить бешеный голод, отогреть смёрзшееся в льдину сердце?

   Пройдёт время и люди выйдут на борьбу со злой стужей. Разорвут, растащат на части, сожгут только начавшее оттаивать сердце на Масленицу. И снова бросят в одинокую тьму Мару, пока не соберётся она с силами, не срастит изломанные кости, не поднимется с колен, чтобы, как и сотни прежних зим, пойти искать того, у кого хватит тепла на двоих. И на будущий год снова не дождётся замёрзшая Богиня возлюбленного Даждьбога, канет во тьму чуть раньше его пробуждения по весне. И всё лето будет держать её в крепких объятиях нелюбимый муж-слепец, Стрибог .

   У меня не было имени. Не было памяти. Тело колотило холодом и лишь горячие слёзы напоминали, что я ещё на этой земле, что пока не утащила меня с собой в Навь несчастная богиня.

   Мне жаль.

   Мне очень, очень жаль.

   Но так холодно...

   Шаг - и ветер вихрем закружит снег; шаг - и вьюга поднимется до самого неба, чтобы упасть, обессилившей, на лес, укутать саваном; шаг - и я превращусь в такую же вьюгу, в один из многих порывов ветра, которые сегодня выпустил Чернобог в Явь. И схватят, утащат меня к утру туда, где нет и не будет ничего живого, где мёрзнуть нам до скончания веков, где уже никто не согреет.

   Этой ночью исчезают грани. Нет живого и мёртвого, нет прошлого и будущего – всё едино, всё одна вьюга. Мара обошла деревню: забывшие, не уважившие Её пробуждения люди всё-таки откупились малой кровью…

   Малой кровью…

   Кровью!

   Нет, так просто я не умру. Я – всё ещё я! Не мы! Боясь спугнуть надежду, я судорожно шарила по карманам. Фляга! Стеклянная, оплетённая… Я не таилась. Мара знала, что я здесь. Она не торопилась. Не сегодня, так много зим спустя, но я всё равно окажусь в её объятиях. Возможно, тогда я не буду так яростно бороться. Но сейчас во мне ещё осталось тепло! И огонь рвётся наружу, не даёт забыться. Она делала первые шаги, аккуратно ступала, пробуя силу на вкус, готовясь принять царство. Натешится, и примется за нежданную жертву, добровольно оказавшуюся в лесу дурёху. В Марину ночь! Угораздило! Я зубами рвала бечеву, задирала ногти, а та всё не поддавалась, на совесть была оплетена бутылочка.

   Вьюга замерла на мгновение и снова начала танец.

   Ветер сменился, казалось, со всех сторон пошёл на меня.

   Сейчас, сейчас… Две долечки…

   Накроет снегом, обнимет Мара и станет нам на миг тепло. На единый миг.

   Но это так много…

   Бечева поддалась, распустилась. Я, не глядя, ударила бутылкой по стволу. По рукам раскалённым свинцом потекло содержимое фляги. Толстое стёклышко неуклюже скользило по ладони, не желая резать. За мгновение до того, как нечеловеческая фигура коснулась меня, капнуло красным, как рубаха в праздник, растопило снег. Я порезалась случайно, когда била флягу. Потом капнуло ещё раз. И ещё. Сильно брызнуло кровью. Я истерически захохотала: спастись от самой Мары, но случайно вскрыть себе жилы – вот это будет шутка судьбы!

   Но алый ручеёк уже пересох. Лужицу в снегу больше не заметало. Последняя одинокая снежинка упала в красное пятно. Вьюга ушла.

   Откупилась.

   А вокруг росли ёлки. Те самые, куда мы столько раз бегали с Серым. И вон там по левую руку, полверсты, не больше, мы на днях играли и решали, идти ли вечерять. Я и правда умудрилась заплутать в трёх... ёлках.

   Не чувствуя ног (от холода ли? От страха?) я побрела домой. Проходя мимо саженки улыбнулась. Водяной! Да что мне теперь водяной! Но на всякий случай обошла её окрест. На сегодня хватит приключений.

   Порезы на ладонях затянулись к утру, так что казалось, и не было ничего. Вот только Радомир, забирая тулуп, подмигнул и велел оставить флягу на память. А фляги у меня не было.

ГЛАВА 6

Кушайте, не обляпайтесь!

   - Старая тварь! Открой немедленно! Я тебя сама сожру, гадина!

   Я молотила в дверь больше для виду, чтобы «гостеприимные» хозяева вдруг не подумали, что я напугана или рыдаю. Хотя напугана я была, ещё как! Во-первых, потому что, судя по состоянию двери, царапинам и выбоинам изнутри, я была не первой пленницей кладовки. Дверь крепкая. Если её не выбил никто раньше, и мне нечего силы тратить. Во-вторых, и это внушало куда большую панику, каким бы хорошим ни был слух моего мужа, даже в волчьем обличье он вряд ли услышит крики. Надо хотя бы оказаться на улице, иначе толстые стены заглушат любой звук. А вопить имеет смысл только если я точно уверена, что Серый сидит там, где я его оставила, и от реки ни на шаг не отошёл. Что вряд ли, ибо ни один уважающий себя волк не откажется поохотиться без жениного присмотра. А значит, придётся выкручиваться самой.

   Это надо хорошенько обдумать. Угрозы вызвали скептическое хмыканье людоедов; предложение выкупиться – резонное «а на что там здесь тратиться?» и «всё одно твои вещички опосля нам достанутся»; попытка договориться об общем мирном переезде в более человеколюбивую область – откровенный смех.

   Сегодня меня, пожалуй, есть не будут. Иначе б сразу голову снесли, не дав очухаться, а туше тухнуть негоже (с каких пор это стало утешением?!). Ужин у этих… эм… людей есть. Я его видела. От воспоминаний и никуда не выветрившегося запаха жареного мяса снова подкатила тошнота. Стены и дверь я изучила: всё достаточно прочное для того чтобы удержать одну среднеупитанную женщину. Или мужчину. Я провела пальцами по следам ногтей в двери, от которых за версту разило отчаянием. Жаль, раньше его не учуяла. Сколько же людей здесь побывало?! Кто первым начал жуткую трапезу? Спасся ли хоть кто из деревни или, запертые разлившейся по весне рекой и голодом, они сожрали друг друга, как дикие звери? Ушёл ли сын стариков в город, спасая жизнь, или это его жареным мясом пропах весь дом?

   - Эй, старуха!

   - Что, милая? - отозвалась бабка настолько елейным голоском, будто это не по мою душу она ножи точит.

   - А что ж сынок твой? В город подался али уже в задке разлагается?

   Старуха взвыла и швырнула что-то в дверь кладовой. Слышно было, как она, кряхтя, встала, прошла к моей темнице, подняла брошенное и двинулась обратно.

   - Ты, деточка, на нас с дедом не серчай. Не по своей воле живём такой жизнью, - вздохнула она. Неужто и правда надеется, что я стану её жалеть? - Мы зла никому не желали, да голод не тётка. Надо было выживать как-то. Доеды далеко, через лес за день не перейдёшь, а и перейдёшь, кто ж нас спасать станет? Некуда подаваться было.

   Я слышала, что прошлый год, хоть и был снежным, напоив по весне землю влагой, выел из закромов все припасы. А лето так и вовсе затопило поля и сгноило посевы. Молодёжь из деревень всё чаще подавалась в город, пытаясь прокормить семьи, а там и забывая о корнях, оставаясь в более хлебной стороне. Нас с Серым голод не коснулся: в глухом лесу, мы ели досыта добытого оборотнем мяса и не зависели ни от морозов, ни от деревенских запасов хлеба. Крохотного огородика на не выжатой многолетними урожаями земле с лихвой хватало на двоих. Здесь же всё сложилось иначе. И правда, куда податься целой деревне, уже с осени ценящей горстку зерна выше мешка с золотом? Зимой деваться некуда, а по весне речка, и так никогда не бывшая особо рыбной, разлилась и отрезала путь к лесным харчам. Иные деревни, кто поближе к тракту, жили ремеслом да торговлей. Но Доедам торговать нечем, да и не с кем, а значит, нечем и кормиться. Пытаться добраться до соседей, если и получится, бесполезно, сами хлебом да водой перебиваются. Но как можно оголодать настолько, чтобы человека заесть?

   - Богов прогневали. Теперь не отмоетесь, - безнадёжно заявила я.

   - А что нам те боги?! – вскричала старуха. – От голода не спасли, а наказать нас спустятся? Так пуш-ш-шай спускаются! Я им в зенки-то их сытые плюну!

   - Лесовика бы попросили, полевика… Авось не бросили бы.

   Старуха так издевательски загоготала, что я пожалела о сказанном. Вряд ли здесь верят в помощь добрых духов. Вряд ли в неё здесь верили хоть когда-то. Здесь бог был лишь один и имя ему – Голод.

   Я осмотрелась. Поворошила кучу тряпья, явно не по возрасту и не по размеру хозяевам. Брезгливо тронула полный монет мешок. Вспомнила дорогой стол, слишком большой для здешней кухни, наверняка притащенный в логово из другой избы. Уж не жадность ли завела так глубоко в лес первых поселенцев? Не давящая ли на грудь злоба заставила поставить срубы вдали от людей, от дорог? Нет, голод одолел здесь остальных богов задолго до тяжёлой зимы…

   - Мы ведь не хищники какие, - продолжала старуха - и чирк точилом по ножу. - И в голову никому бы не пришло человечинки попробовать. — Бабка так мерзко причмокнула губами, что сразу стало ясно: о своём поступке она, может, и жалеет, да только вкус добытого мяса ей уж очень понравился. - Охотник наш единственный в собственный капкан по глупости угодил, ногу почитай вовсе снял. А без ноги какой же он охотник? И деревне ничем не поможет и сам мучается.

   - И вы его?.. - с ужасом поняла я.

   - А что, милка, ты б, небось пожалела?

   Я ошалело кивнула, не сразу поняв, что собеседнице этого не видно:

   - Выходить можно. Подлечить...

   - И-и-и, дочка! Не знала ты голода. Единственный охотник, кормилец, спаситель наш слёг. Нам без него всё одно что добровольно на погребальный костёр взойти. Привыкли огороды возделывать, сколько декад тем кормились. А тут ни тебе запасов, ни мяса. Ты не ведаешь, как люди от голода с ума сходят. Как друг дружке в глотки заглядывают, боясь, что сосед плесневую свеклу припрятал. Наш охотник, когда слёг, сразу понял, что его, болезного, выхаживать не станут. Зачем на умирающего еду переводить? Он и не просил. Затухал, аки свечечка... А там уж, не то сам не выдержал, не то помог кто, рассудком от голода помутившись, да только хоронить мы его не стали. Дело такое... Противно, а есть-то хочется. А там пошло… Кто старуху невменяемую — тюк топориком, мол, с лестницы свалилась, да череп проломила. Чего добру пропадать? Кто в злой драке упал и не встал. А дальше кому не повезло…

   Чирк.

   - Смотрю, вы самые везучие оказались. Здоровье крепкое?

   - Нет, милая. Здоровье у нас сама видишь какое. Дед тот вообще не ходок — ему сосед хребет перешиб. Прям в тот день мы его... не стало его в общем. Сын нас до последнего защищал. Хорошим был человеком, не давал родичей в обиду. Ночами не спал, всё сторожил, чтоб не подкрался кто. А как никого, считай, в деревне не осталось, моё сердце не выдержало.

   - Неужели?

   - А как? Мы ж сына любили больше жизни!

   - Видимо, всё-таки не больше, - фыркнула я.

   - Я ж сама под нож лечь хотела! Сына спасти. Да не утерпела. Умирать страшно, знаешь?

   Знаю.

   - Так уж вышло, что вывернулась, - продолжала людоедка. - А теперь и не изменишь ничего. Живём, как можем.

   И говорила она это так просто, буднично. Как о попавшем в капкан зайце. Да только заяц тот её плотью и кровью был.

   Чирк!

   - Ты — старая сумасшедшая тварь, - отчеканила я. - Ты убила и сожрала собственного сына. Вся ваша деревня — нелюди, готовые глотки друг другу перегрызть. Ох, прости, уже перегрызшая друг другу глотки. И ты со своим ненормальным дедом не спасёшься, а сдохнешь позорной одинокой смертью. И я очень надеюсь, что там, где вы окажетесь после, вам обоим припомнят жареное мясцо.

   Старуха должна бы отворить дверь да кинуться на меня. Тогда бы я её – тюк! Но не зря она оказалась одной из последних выживших в деревне. Умная.

   - Хитра... - протянула бабка. - Ты, небось, надеялась, что я драться к тебе полезу? Нет уж. Ты девка здоровая, старую женщину и зашибить ненароком можешь. Муж-то мне сейчас сама видела, какой защитник. Ты давай-ка охолони там маленько. Потом потолкуем.

   Хлопнула дверь. Карга вышла в сени, а я бессильно выругалась и пнула подвернувшуюся кадушку.

   - Эй-эй! Не бузи там! - пригрозил дедок.

   - А что, отец, - весело крикнула я, - вы меня целиком запечёте али по частям резать будете? Может, вам рецептик какой присоветовать?

   Хрыч засмеялся, хлопнул себя по бесчувственному колену:

   - От молодца! Люблю весёлых! Ты правильно, правильно. Не расстраивайся. Мы ж все не вечны, верно? Всё едино в мире. Вот мы благодаря тебе ещё месяцок протянем, добрым словом помянем. А там и тебе воздастся. На том свете.

   - А может, лучше вам воздастся, а я поживу пока?

   - Нет, дочка. Ты уж извини. Старым помирать куда жутче. Это молодость шальная, бесстрашная. Вот доживёшь до моих седин… - старик залился каркающим смехом. – Ой, умора! Что это я? Не доживёшь ведь уже, ой не могу!

   Шальная, говоришь, молодость? Бесстрашная? Ну погоди, подлюка! Стары, говоришь, помирать жутко? А ну как мы это проверим? Из хитрого мешочка в поясе я выудила огниво. Обыскивать пленников надо, уважаемые. А то даже кошель с деньгами из-за пазухи не утащили, невзирая на собственную жадность. И так, значит, вам достанется? Позже? Не доживу я, значит, до седин?

   А наверняка ведь не доживу. Пока Серый почует запах дыма с наветренной стороны, пока сообразит, что он не печной и прибежит спасать… Задохнусь раньше. Что старики пожалеют три-четыре пуда мяса и бросятся меня выпускать из горящей кладовой, я надежд не питала. Только бы сами не спаслись. Лучше уж я грех на свою душу возьму, чем попущу ещё один на их.

   Хорошо бы ночи дождаться и удушить мерзавцев во сне. Но руки трясутся от нетерпения. Сегодня я – хищный зверь, а убийцы за дверью – добыча.

   Я ударила кресалом. Кремень выпустил на волю сноп искр и хороший, дорогой трут полыхнул в сиг. Щепки от опрометчиво оставленных со мной в одной комнате кадушек чуть помедлили, но занялись, съедая некогда дорогое тряпьё. Очищающий огонь давно ждал, чтобы ему дали волю в этом проклятом месте, хотел вырваться, стать карателем, а не рабом. Что ж, пора. Деревянная дверь подёрнулась рябью, раздвоилась в дыму. Я запоздало бросилась на пол, прикрывая нос и рот рукавом. Эх, намочить бы, да нечем!

   - Эй, ты чего там удумала? – Старик заподозрил неладное, замолотил руками, где доставал. – Пожа-а-а-а-ар!!!

   Напуганный дед неуклюже плюхнулся со скамьи. Видать, надеялся успеть к выходу. Хлопнула дверь – на вопли прибежала жена. Потянула старика, бросила.

   Хозяйка дома оказалась не шибко-то умной. Вместо того чтобы схватить в охапку мужа и спасаться, надеясь, что я сдохну раньше, чем обрушатся стропила, она понадеялась потушить пожар и спасти добро.

   - Девка! Девка, что ты там?

   Я сдерживала кашель, чтобы бабка не сочла меня всё ещё живой.

   Дверь распахнулась, но старуха не успела отскочить от вырвавшегося из кладовки огня. Сквозь слёзы и дым я видела немного, но и она пока каталась по полу, хватаясь за быстро краснеющее лицо. Я, как могла прикрылась полами дорожного плаща, заранее прощаясь с любимой вещицей, и прыгнула в пламя - другого пути уже не было.

   Вырваться на воздух, оборачивая всё на пути, вдохнуть что-то кроме раскалённого дыма, выкашлять боль, разъедающую изнутри…

   Вроде бы переставший дёргаться старик цепко схватил меня за лодыжку: помирать, так вместе! По-паучьи потянул в белёсое от чада нутро дома, как в голодную пасть. Мало понимая, где враг, я пиналась, но умирающий уже не чувствовал ничего, кроме ненависти. Растрёпанная, с опалённой красной харей, его жена на четвереньках ползла ко мне. Здоровенный мясницкий нож не давал усомниться в её намерениях. Людоеды чуяли, - Мара уже на пороге. И не желали идти в её объятия без компании.

   Я взвыла, но из горла вырвался только хрип: подлый дед впился зубами мне в руку. Ох и отрезвляющей была эта боль! Меня! Грязными гнилыми зубами! Да гори ты гаром, скотина! Старик был невероятно тяжёлым, но и взбрыкнула я ловко. Лиходей стукнулся обо что-то, занавешенное гарью, и затих. До поры или навсегда – по сей день не ведаю. Гостеприимной хозяюшке я вцепилась в лицо, чувствуя, как противно увязают ногти в опалённой плоти. Старуха заголосила и выронила нож, я тут же подобрала его и резанула наугад. Попала или нет, не проверяла, но времени добраться до порога хватило. Вывалившись в сени, я обернула перед порогом бочонок с капустой, кишками растекшийся по полу, и почти наощупь бросилась к выходу. Распахнутая дверь осветила куски мяса, вялившегося на крючьях под потолком. Прости, кем бы ты ни был. Не будет тебе ни плакальщиц, ни похорон достойных. Зато погребальный костёр знатный. Как в стародавние времена.

   Я вдохнула свежего ночного воздуха и зашлась в кашле, только сейчас осознав, как горят лёгкие. Серый подоспел только когда я, то на четвереньках, то покачиваясь, но на своих двоих, спустилась к реке. Не спрашивая, что случилось, подхватил на руки.

   Уж и не упомнишь, как я завывала, когда муж, сняв с меня оставшиеся горелые лоскуты одежды, натирал лечебными мазями, когда отпаивал горькими отварами. Я-то думала, его, дурака, лечить буду, а вон как повернулось.

   Мы ещё долго не могли двинуться в путь, а я каждый раз вздрагивала, когда муж уходил мародёрствовать в оставшемся недалеко селении. Слишком недалеко. Он так и не спросил, что случилось. А чего спрашивать? Полегчает – сама расскажу. Если когда-нибудь полегчает. К вечеру следующего дня, решив, что мне пора набираться сил, он предложил:

   - У нас вяленого мяса немного осталось. Будешь?

   Я едва успела склониться под деревом.

ГЛАВА 7

Один в поле не воин

   - Но ты же больше на меня не обижаешься?

   Я молча запустила в Серого снежок.

   - Ну Фроська!

   Ещё один.

   - Ну пожалуйста!

   Демонстративно отломила здоровенную сосульку с крыши и перехватила её на манер копья.

   - А вот всё равно не страшно! И ничего плохого я не сделал!

   Серый стоял у калитки, не решаясь ни войти во двор ни пуститься наутёк, стоически переносил каждый удар и уже давненько (ноги заледенели) оправдывался.

   - Ну вдарил. Ну с кем не бывает! Обычная мальчишеская драка!

   - Обычная драка? – рявкнула я. – Да ты парня об крыльцо приложил, нос сломал!

   - Новый вырастет, ничего!

   По-моему, Серый, скорее, гордился поступком, чем винился передо мной.

   - Да ты б его убил, кабы вас не разняли!

   - Не убил бы. Покалечить мог. Но не больше. Тьфу!

   Мальчишка выплюнул остатки снежка и бухнулся на колени.

   - Ну хочешь, я на колени встану? – запоздало взмолился он. – Я же твою честь защищал! Мало ли, какие у него на тебя виды!

   - У него на неё самые конкретные виды были, - захохотала проплывающая мимо с вёдрами воды Любава.

   Серый смекнул, откуда ветер дует, подхватился с колен, забрал у сестры коромысло, дескать, дай помогу. Любка, ясно, спорить не стала. Парень с видом победителя проследовал в избу, решив, раз через порог пущен, и до прощения недолго, но я злорадно сунула последний снежок ему за шиворот, а Любава участливо похлопала по спине. Серый запищал, но не дёрнулся.

   - Здоровы будьте, Настасья Гавриловна, Мирослав Фёдорович! – поприветствовал он наших родителей.

   - О, герой сыскался! - обрадовался папа, оторвавшись от плетения нового кузовка. – Давно тебя не видал.

   - Так от дома отлучили! – развёл руками Серый.

   - А нечего драки добрым вечером устраивать, - пробурчала мама. Она, как и я, на мальчишку злилась. Только, кажется, не из-за сломанных чужих носов, а из-за невозможности сунуть в это дело свой.

   - Да ладно, Настенька! - Папа по-мужски поддерживал драчуна. – Взревновал парнишка малость. Кому ж, как не ему дочурку нашу защищать?

   - Дозащищается. Потом думать будем, кто б со двора взял такую неприступную.

   - Так она от женихов, как от огня шарахается! – наябедничала Любка.

   Я показала ей язык, сестра ответила тем же.

   - Горюшко ты моё луковое, – вздохнула мама. – Тебе уж взрослеть давно пора, а сама дитё дитём.

   Я привычно потупилась, прикинувшись раскаявшейся. Мама никогда не могла сказать точно, выросла ли я слишком быстро или до седин останусь ребёнком несмышлёным. Всё зависело от причины, по которой меня следовало ругать.

   Серый всячески доказывал свою незаменимость в хозяйстве: перепутал аккуратно разложенную бересту, расколотил чашку красной глины, полную молока, обжёгся печной заслонкой. Кто б ещё так справился? В общем, вскоре был изгнан на лавку рядом со мной под строгим запретом хоть к чему-нибудь прикасаться.

   - Это я такой неловкий, потому что ты злишься, - заявил он, подбивая ногами разлетевшиеся по полу ошмётки коры.

   Я отвернулась, делая вид, что заваленный снегом двор – невероятно интересное зрелище. Из-за угла сарая через весь огород пролегла цепочка осторожных кошачьих следов. Вон там, где летом росла репа, а теперь возвышалась заметённая куча перегноя, зверь оступился. Ямка с кривыми краями полыньёй проглотила хвостатого и тот, выбравшись, ещё долго топтался рядом, отряхивая лапки. Теперь толстый увалень сидел на заборе, лениво рассматривая копошащихся в смородиновых зарослях воробьёв: прыгнуть или приберечь силы? Покамест решил, что птицы ему неинтересны (дома и чем повкуснее угостят и спину гнуть не придётся, знай себе мурчи погромче). Воробьи, ещё раньше, чем сам кот, понявшие, что никуда он не кинется, совсем осмелели и носились туда-сюда мимо усатой морды. Морда делала вид, что ничего не замечает и смотрела в противоположную сторону, пока не в меру разыгравшаяся птичка не задела его крылом. Кот потерял равновесие и с истошным мявом, царапая когтями забор, начал сползать вниз. Тяжёлый зад не дал подтянуться, и кот свалился аккурат в сугроб, образовав ещё одну полынью.

   Воспользовавшись потерей бдительности, Серый сунул мне в ухо щепку, я, знамо дело, попыталась дать другу в глаз, выказывая недовольство.

   - А ну-ка на улицу! Оба! – гаркнула Настасья Гавриловна. – Пока не успокоитесь, чтоб я вас дома не видела, вредители!

   С озлившейся мамой спорить себе дороже, поэтому я покорно поплелась к порогу. Серый подал тулучик и придержал дверь. Выслужиться пытается, хитрец.

   - А может, до леса?

   Я фыркнула.

   - Тогда на чердак?

   Промолчала.

   - Ну чего ты? – расстроился он. – И на людях к тебе не подступиться и сейчас хмурая. Ну хочешь… Хочешь меня поколотить?

   - Хочу, - обрадовалась я, не желая упустить возможность.

   - А сможешь? – прищурился мальчишка.

   Я несильно пнула его под коленку, бросила победоносный взгляд.

   - Ну давай тогда по-честному. Я тебя обещал научить драться как ратник. Тащи палки.

   Полтора лета назад я сама просила Серого научить меня драться как настоящий воин. Клянчила, правда, ровно до того момента, пока он не взялся. Дело оказалось неблагодарное и болезненное, хоть и весёлое. Седмицу мальчишка учил меня отскакивать от ударов, правильно разворачиваться и бить без предупреждения. Но получалось только падать и ругаться. Ещё убегать, если Серый уж очень распалялся. Превратиться в деву-воительницу сразу не получилось, и я быстро охладела к нелёгкому ремеслу, твёрдо усвоив лишь то, что, если кто-то идёт на тебя с мечом, лучше звать Серого. А ещё лучше припустить в избу. Но уж очень хотелось разукрасить синяками эту самодовольную рожу! Ведь Серый и не подозревал, в какой беде я очутилась из-за его глупого петушиного порыва. Показалось ему, вишь ты, что Радомир меня обидел! Ну конечно! Кулаки зачесались, да и всё! А вот что мне потом привиделось… Уж и не знаю, помстилось с пьяных глаз (прежде я брагу не пила, лишь раз случайно пригубила, ну как просто ум помутился?) или вправду всё пригрезившееся случилось наяву? Порезы на ладонях исчезли уже к утру, но я ощущала, что невидимые шрамы так и остались на коже. Напоминали, что есть вещи, с которыми лучше не шутить. С которыми я не справлюсь, как бы ни старалась. Даже если и вправду стану воином.

   Я поудобнее перехватила обструганное для лопаты древко.

   Серый взял второе и удало крутанул. Хвастун. Вот выглянет сейчас мама, да и надерёт уши обоим, чтобы огород не притаптывали!

   Я с воплем бросилась на противника, страшно размахивая палкой, словно она изображала не меч, а дубину (коей, впрочем, и служила во время деревенских потасовок). Серый стоял на месте, не шелохнулся. Не ожидал, небось, такой прыти. Я уже представляла, как гулко стукает его сероволосая голова, но в последний миг испугалась, ну как попаду? Замешкалась и пробежала мимо врага-друга. Да Серого на том месте уже и след простыл. Стоял себе поодаль, воробьёв рассматривал, дескать, погулять вышел, а палку случайно подобрал.

   Да что же это? Неужто я такая слабая и беззащитная? Неужто всякий раз подмогу придётся кликать, а сама так и останусь девкой плаксивой?! Больше я не бежала. Осторожно кралась, забирая в сторону, и палку держала как Серый, в опущенной руке. Хотела подойти поближе, да и подломить ему ноги, но мальчишка предугадал приём и стукнул палкой поверх моей, вжал в снег. И лицо его было доброе и радостное, ни следа животной ярости, так меня испугавшей Мариной ночью. Я зарычала от досады. Выдернула оружие, конечно, упав при этом навзничь: Серый отпустил на миг раньше. Кинула в лицо наглецу снежную крошку, неуклюже отползла подальше и снова подобралась…

   Я вспахивала носом сугробы, подсечённая нежданным ударом, роняла разом потяжелевшее оружие, но снова и снова атаковала. Иногда мальчишка поддавался. От этого было ещё обиднее, я кричала на него и требовала честной драки. Швырялась снегом, пинала, кусалась и молотила кулаками. В итоге не выдержала, да так и разревелась у Серого на плече.

   - Фроська? – Мальчишка мигом отшвырнул палку. – Фрось? Да чего ты? Ну хочешь я просто стану, а ты меня бить будешь?

   Я всхлипнула и покачала головой. Хорошо бы разрешение и завтра работало, когда я успокоюсь.

   - Фроська, ты же так не из-за моей глупой драки ревёшь?

   Я снова помотала головой. Друг гладил меня по спине, обнимал вздрагивающие плечи, не пытаясь ни успокоить, ни уйти.

   - Расскажешь?

   Я шмыгнула носом и кивнула.

   Не знаю, много ли он понял в бессвязном лепете. Я и сама не была уверена в том, что видела, а уж произнося вслух, обрисовывая красками, оживляя страшную картину в лесу, и вовсе делала её далёкой сказкой. Что подумает Серый? Помстилось глупой девке что? Приняла дерево в метель за диво дивное?

   - Больше туда одна не ходи, ладно? – только и попросил он.

   - А ты говорила, неделю дуться будет! – торжествующе заключил Мирослав Фёдорович. – Гони медьку!

   Настасья Гавриловна недовольно поморщилась:

   - Не знает девка своего счастья. Пообижалась седмицу, ей бы мальчишка пряников натаскал. И мне, небось, что перепало б.

   Но медьку отдала.

   Любава хмыкнула и пригладила пышную косу. Уж она-то видела, с какими глазами Серый кинулся защищать честь её сестры. За такие глаза не грех всё на свете простить.

***

Будучи сыном самого головы, Гринька становился видным женихом. Покамест ничего дельного он не совершил, как отец в своё время. Тот, помнится, первым смекнул, что с огородов, взращённых на глинистой почве, много жирку не нагуляешь. Догадался завязать знакомство с проезжими купцами, благо их всегда вдоволь было. Разузнал, почём в городе берут за ночлег, за ужин, какую утварь из Морусии целой не довезёшь, а по дороге на ярмарку можно прикупить в местных деревнях, чем промышляют соседи. Дивислав был на руку лёгок, а на язык остёр, вот и наладил быстренько торговлю. Не стало в Выселках голодных лет с тех пор, как его головой выбрали. Отпрыск такого ума не нажил. Гринькина мать померла первыми родами, так и не народив ему братьев, а статный когда-то Дивислав совсем зачах, не оправился после смерти жены. Вот и вышло, что любовь, которой с лихвой хватило бы на большую семью, досталась единственному сыну. Гриньке разрешалось всё: гонять перепуганных кур, пугать палкой дворового пса, бродить до позднего вечера, не сказавшись. При том сам парень считал, что отец ему спуску не даёт и за малейшую провинность всенепременно отхлещет ремнём. Да только ремень тот Гринькин зад видел разве что в собственных портках на праздник. Жаль, если по правде.

   Хоть и не проявлялся пока у парня отцовский ум, норов у него был видный. Слова ему сказать нельзя было против. Старая кормилица и та плохими днями предпочитала не попадаться шумному мальчишке на глаза, но не раз намекала, что хорошая хворостина мигом образумила бы воспитанника.

   - Тебе бы жёнку побойчее взять, - хихикала старая Велижана. – Чтоб думала за двоих, а тебе и с полатей вставать не надо было.

   Гринька принимал слова кормилицы за чистую монету и думать не думал, что старуха попросту витиевато называла его дурачком.

   Хотя дурачком Гринька не был. Крикливым, нетерпеливым, сумасбродным… Каким угодно, но не глупым. Смекнул же, что собственной славы наживать не придётся, на отцовской вполне можно век протянуть.

   - Куда, карга старая, сапоги мои засунула? – злился он с утра на кормилицу. – Держим тебя из жалости, а ты ещё и воруешь, что плохо лежит?

   Велижана разводила руками.

   - Да как же ворую, милок?! Сам вчера явился к первым петухам. Я и с лавки-то не вставала!

   - Зато утром первая подобралась! Небось и хватанула. Сапоги-то хорошие, дорогие!

   - А неча в дорогих сапогах сугробы под девкиными окнами месить! – огрызнулась Велижана и выскочила во двор от греха подальше. Будто бы за водой.

   Гринька ещё немного поругался, попинал лавки, выудил правый сапог из печурки, припомнив, что сам же его туда ночью и сунул – просушиться. Левый, видимо, показался ему слишком жарким, потому как обнаружился в сенях. Домой Гринька возвращался без настроения. Приметил, как от Фроськи по темноте уходил припозднившийся друг. И, главное, всё семейство так радушно гостя провожало, что аж зубы сводит. И, как будто мало Гриньке своих бед, на обратном пути увязался за ним приблудный пёс. Близко не подходил – палкой не достанешь, а на снежки внимания не обращал. Так и вёл до самого дома, разозлив пуще некуда.

   Велижана говорила, что с возрастом Гринька пыл поумерит, что год-два парень полютует, а там и одумается. Но с каждым месяцем хозяйский сын становился только норовистее. «О жене пора думать, - заключала бабка. – Жена она завсегда из мужа лишние силы подвыпьет!», а Дивислав хмыкал в усы: «Какая жена? Мал ещё! Вот семнадцатый годок стукнет и подумаем».

   Но Гриньку эти разговоры мало заботили. Он-то знал, что именно ему не даёт спокойно жить: вёрткий тощий мальчишка, второй год живший у тётки Глаши. Явился невесть откуда, познакомиться, как подобает, к деревенским заводилам не пришёл, а ведёт себя как главный. И Фроська ему это спускает, глядит круглыми глазищами, будто он её из прорубя вытянул. Нет, мальчишку определённо надо бить. А то что он?

   Более или менее удачного повода расквасить нос Серому Гринька не нашёл, поэтому ограничился требованием извиниться перед заезжим гостем на вечёре, которому, как сказывали бывшие при том, наглец мало голову не проломил. Сам Гринька драки не видел, сидел один в клети, делая вид, что и не интересны ему детские забавы. Обиделся на толпу развесёлых гостей, на бойких девок, вертящих перед ними подолами, на то, что утешить его и позвать на общие игры никто не подумал. Промёрз весь вечер, слушая, как завывает вьюга, только сильнее рассвирепев.

   - Бить его надо, - сообщил Гринька верному приятелю Петьке.

   Петька захлопал голубыми наивными глазами, точно испуганная девка.

   - За что?

   - А чего он… - Гринька неопределённо пошевелил в воздухе пальцами, задумался, да и снова взбеленился: кинул шапку о землю, наступил ногой. – Гостя нашего обидел, нос расквасил – это раз! Ходит гоголем по деревне – это два. Погоди год-другой пройдёт, ещё и девкам нашим подолы задирать станет, ежели мы ему его место не укажем! Это тебе три.

   - Так нормальный вроде парень, - пробасил Петька, пожимая широченными плечами. – Ходит спокойно, никого не обижает. А что к пограниченскому полез, так тот сам виноват. Про Фроську нашу ляпнул лишнего, за то и получил. Не, хороший парень. Мне намедни помог свинью в хлев загнать. Она, собака, стенку подрыла да протиснулась, а я один за ней не угнался. Серый мимо проходил, как шуганёт её! Она, паскуда, с ног меня сбила, зато в хлев сама так и забилась! С Фроськой, опять, сдружился. Всяко защитник.

   Гринька посильнее втоптал шапку в грязный снег, представляя на её месте лицо недруга.

   - Знаю я таких защитников! Она с ним по лесу шастает, не боится, а ну как ему в голову что взбредёт? Может, он её честь от других охранял, чтобы потом самому полакомиться сливочками!

   - Тьфу на тебя! Экое непотребство говоришь! Негоже девке до свадьбы абы с кем по лесу шастать…

   Гринька не собирался отступать, нащупав слабое место:

   - Вот-вот! И в комнату к себе она его пускает и ходит под ручку. Ну как он ещё чего потребует?

   - Ну так Фроська ж не дура, - неуверенно пробасил детина, уже натягивая здоровенные рукавицы. Драться с Серым не хотелось. С плеча, которым он по глупости налетел на озлившегося парня на засядках, и не думал сходить здоровенный синяк. Саднивший при каждом движении локоть уныло напоминал, что мирная жизнь куда как приятнее.

   - А ну как после Фроськи этому похабнику ещё кто приглянется? Например… - Гринька сделал паузу, якобы раздумывая, хотя прекрасно знал, чьё имя надо произнести, чтобы друг тут же подорвался с места. – Например, Стася?

   Петька побагровел, стукнул в сердцах кулаком в стену.

   - Пошли, - согласился он. – Надо и правда показать, у кого сила.

***

Глаша сидела на полатях и, свесив толстую ногу в полосатом чулке, перебирала старые вещи. Вещи были из другой, далёкой жизни. Резной костяной гребень (дорого бы дали за него купцы!), что в детстве подарил отец. Книга со старыми сказками – древнее достояние семьи. Узнай кто, что Глаша её стащила, учинили бы скандал. Да только некому теперь скандалить, как некому и хранить ветхие страницы. И цветная картинка с начавшей облупляться краской. На картинке были две седых совершенно одинаковых женщины с мудрыми глазами и их дочери, настолько друг на друга непохожие, насколько схожи были матери. Одна – стройная, ясноокая, изящная, уверенно глядящая на художника. Глаша помнила этого мастера. Он был немолод, но с таким восторгом заглядывался на двоюродную сестру, что и слепой бы приметил. Он польстил ей на картинке. Коса толще, глаза светлее, руки изящнее. Рядом стояла хмурая неуклюжая девушка, выглядящая старше своих лет. Будь она на картине одна, сошла бы за миловидную девку. Но рядом с сестрой на неё всё одно никто не глядел. И художник не стал особо вырисовывать смоляные брови или глубоко посаженные глаза. Тяп-ляп, главное, туловище обозначил. Одно расстройство эти воспоминания.

   По-хорошему, давно следовало бросить вещи в печь, но каждый раз женщина бережно заворачивала их в тряпицу и убирала в сундук. Зачем бередить душу, вспоминая дом, который сама по глупости объявила чужим, она не знала. Но сладкая щемота в сердце, заставляющая порывисто вздыхать, странным образом придавала сил. Не желания счастливо жить, завести семью и друзей, нет. Скорее, напротив, эти силы помогали оттолкнуть, обозлить тех, кто подходил слишком близко.

   Она всегда была непохожей на род. Никто не указывал пальцем, не гнал, не таил злых смешков, но и без того все понимали различия. Она завидовала им, но быть такой же беззаботной, весёлой, свободной… не могла. Неведомая нить внутри не желала рваться, страх не давал расслабиться. Семья не корила её. И она старалась не ненавидеть их. Однажды даже решила, что сможет быть счастлива. Высокий, статный мужчина с серыми, почти седыми волосами, пришёл в их дом за женой. Глаша была старшей. Это был её мужчина. Он был уверен в себе, спокоен, силён. Она почти поверила… Но, конечно, он выбрал не её. Сестра была моложе, красивее. Она не была не открывшим глаз котёнком, белой вороной. Она была лучшей. А мужчина хотел забрать с собой лучшую. Только так семьи могли породниться, только так дети стали бы достойным продолжением рода. Глаша таких детей родить не могла.

   После их свадьбы она тоже ушла из семьи. Обосноваться в деревне оказалось намного легче, чем жить в городе. Нужно было только отваживать слишком любопытных и дружелюбных. Не подпускать близко. И она не подпускала. Она не хотела родить детей, похожих на её семью.

   Но Макошь та ещё шутница. Ей одной ведомо, зачем к нити жизни несчастной женщины она приплела нить племянника. Конечно, через несколько лет сестра понесла. И родила сына, становящегося со временем всё более похожим на отца. Да только вырастить его не смогла. Привела испуганного, израненного, зарёванного ребёнка тёмной ночью. Молила защитить, воспитать. Глаша пообещала присмотреть за мальчишкой, хоть и знала, что никогда не сможет его полюбить.

   Она умела ненавидеть сестру. Ту улыбчивую красавицу, которая сохранилась в памяти. Но уставшая женщина меньше всего походила на счастливую мать. Безумная, она кралась огородами, непрестанно озираясь. И убежала, едва попрощавшись с сыном.

   Жива ли ныне? А и не всё ли равно?

   А мальчонка прижился.

   - Тёть Глаш! – Серый ввалился в дом, принеся с собой свежую прохладу. - Я там дров притащил. Надо ещё что?

   Глаша испуганно вздрогнула, собирая в кучу и нелепо прикрывая свои богатства. Она научилась ненавидеть сестру со временем. Но обещания держала всегда.

***

Серый, довольный скорым примирением с подругой, и не подумал сбежать, когда, попавшись тётке на глаза, был отправлен чистить дорожки от снега. Задумался о приятном и заметил двоих гостей только когда уткнулся в чужие сапоги здоровенной лопатой. Парень неспешно отряхнул снег с инструмента, вытер потёкший от работы на морозе нос, опёрся о черенок и только тогда взглянул на пришедших.

   - Ну?

   Гринька хотел сразу броситься в драку, лишь бы согнать самодовольную улыбку с лица приезжего наглеца. Но Петька был старше, крупнее и сильнее. Проще говоря, Гринька надеялся, что он ударит первым, перетягивая на себя внимание.

   - Бить тебя пришли! – торжественно заявил детина.

   Петька, хоть и сравнялся ростом со взрослого мужика, а в плечах был ещё и шире иного, на забияку не походил. Прошли буяные детские годы. Ныне лицо его, и без того красивое, что все девки млели, всегда оставалось добродушным. Представить сложно, что вот этот богатырь с льняными кудрями захочет кого-то поколотить. Разве что стоять ему посреди поля брани с мечом, сверкающим в закатном солнце, наперевес да задумчиво смотреть вдаль, скорбя по ушедшим. Потому как сам на битву припозднился.

   - Ну бейте, - равнодушно кивнул Серый.

   - Так негоже, - решил Петька. – Люди смотрят. А позорить тебя нехорошо. Пошли.

   Богатырь повернулся и зашагал к поляне за деревней. Гринька, хоть и надеялся почесать кулаки, пока злоба не ушла, подумал, что так ещё и лучше: можно вволю помахаться, пока никто не видит. Серый плюнул на недочищенную снежную дорожку и отправился догонять обиженных невесть чем недругов.

   Гринька, конечно, не утерпел и замахнулся первым. Петька только неодобрительно поморщился: что бы там ни было, а бить со спины негоже. Но делать нечего. Раз уж пришёл, начинай, что задумал. И тоже сжал кулак. Серый выглядел почти смешно. Всё такой же тощий угловатый мальчишка, пусть и вытянувшийся ввысь, и два здоровенных широкоплечих бугая. Разве можно бить слабейшего? Зашибёшь ведь ненароком! Но Серый не был слабым. Больше не был. Он подхватился с места и два тяжёлых тела, стукнувшись лбами, рухнули в один сугроб.

   - Злые вы какие-то… - протянул «слабейший». – За что бить-то решили?

   - А нечего… Как ты там говорил? – растерянно обратился Петька к другу. - Гоголем вышагивать!

   - Девкам нашим под подолы заглядываешь!

   Гринька взревел и бросился вперёд.

   Серый сделал незаметный шаг в сторону. Такой же, как вчера, когда учил Фроську драться.

   - А-а-а-а, - понимающе протянул он, - ревность.

   Гринька ударил снова и опять промахнулся. Тяжело дыша, пытаясь унять колотящееся сердце, он вращал глазами и орал:

   - Нечего тебе в нашей деревне делать! Не звали! Вали, тварь! Убирайся!

   - Ну так прогони, ревнивец. Или ты только пятками сверкаешь, когда до дела доходит? - осклабился Серый. Нехорошая это была улыбка.

   Гринька незаметно моргнул другу. Знавший его с детства Петька понял намёк и напал одновременно. Серый согнулся под натиском мощного кулака, но и сам не упустил возможности – успел легко, едва заметно провести ладонью по бычьей шее Гриньки снизу-вверх. Глаза нападавшего удивлённо расширились, руки, только что тянувшиеся к вражьему горлу, рванулись к собственному. Гринька бил себя в грудь, пытаясь втиснуть в неё воздух… и не мог.

   Если правильно рассчитать силу и точку удара, особого вреда он не нанесёт. Скоро Гринька придёт в себя, сможет нормально дышать и, зная его поганый характер, сызнова полезет в драку. Но Серый бил человека не впервые и прекрасно знал, что ему хватит времени на второго противника. Петьку он уложил быстро. Рослый детина был миролюбив и дрался скорее за компанию, чем от неприязни. Сильно избить он не пытался, в крайнем случае надеялся поставить хороший фингал. Поэтому Серый тоже не стал разрисовывать ушибами Петькино лицо, пусть и дальше девки любуются. Только поставил подножку и хорошенько ткнул головой в сугроб – остудись. Здоровяк тут же замахал руками – сдаюсь.

   С Гринькой сложнее. Ведомый чистой ненавистью, взращиваемой понемногу не первый месяц, он не заботился ни о чужой жизни, ни о своей. Мог по глупости оступиться, сломать ногу, да и остаться хромым. А мог, как уже пытался, взяться душить врага в порыве ярости. Да не пока не сдастся, а покуда не посинеет. И лишь потом начнёт думать, что учудил. Оставлять парню метки на память Серый не хотел. И так нажил себе врага, сам того не ведая. Но не вязать же его теперь, чтобы сам себе случайно не навредил?

   А почему, собственно, и не вязать? Серый ухмыльнулся.

   Пнул ревнивца под зад, заваливая в снег. Тот только вяло дрыгал ногами, не соображая, где за этой тёмной пеленой спрятался противник. Вытащил из Гринькиных портков пояс и хорошенько хлестнул пониже спины. Парень заскулил от унижения. Кажется, он бы предпочёл остаться калекой.

   - Никогда. Не нападай. Вдвоём. На одного. – Серый каждое слово сопровождал хлёстким ударом, как пощёчиной. – У человека. Должна. Быть. Честь. А ты. Её. Замарал.

   Победитель неторопливо скрутил поясом руки лежащему на земле, притянул их к ногам. Гринька протапливал снег пунцовой физиономией и капающей слюной. Петьке Серый связал только руки. Надо же как-то непутёвым драчунам возвращаться домой.

   Отойдя на сажень, Серый обернулся и отвесил издевательский поклон:

   - И не извольте беспокоиться, добры молодцы. Защиту Фроськиного подола я беру на себя. Так что вам к нему лучше и на версту не приближаться.

ГЛАВА 8

С волками жить

   - А ты веришь в колдовство?

   Муж ехидно заржал.

   - Не-е-ет. Ты что? Лешие, водяные, оборотни – это всё сказки!

   Для большей убедительности Серый чуть изменил вид челюсти и щёлкнул волчьими зубами.

   - Да ну тебя!

   Я схватила за вытянувшуюся морду, игриво потрясла из стороны в сторону и выпустила. Пребывающий в благостном настроении муж серьёзно добавил:

   - Я родился там, где магия – часть жизни. Нам о ней не бабки сказывали, мы сами были её частью. А вот люди… В людей я не верю. В тех, что в упор не видят, как под их носом оживает сказка, а волк обращается в человека.

   Я вздохнула. Никому не нравится чувствовать себя дураком. А колдовство лишний раз напоминает людям, как мало они знают о мире, как глупа и наивна их уверенность в собственном превосходстве.

   Бабушка Матрёна баяла, когда она была ребёнком, многие ещё жили в мире с Богами. Брали с собой угощение для старого знакомца лешего, благодарили Волоса за щедрый урожай, просили водяного не обидеть, заходя в воду. И точно знали, даже если ответа не слышно, их всё равно оберегают незримые силы. А теперь… Теперь в прыжках через костёр на Купалу, в подношении блинов солнцу на Масленицу нет ни любви, ни страха. Люди решили жить в другом мире. В том, что проще и понятнее. Пройдёт время, и над обычаями, которые чтим мы, посмеются потомки. Превратятся они в шутку или того хуже – в повод лишний раз выпить хмельного напитка.

   Я не хотела бы жить в таком мире.

   Мой муж был живым воплощением памяти предков. Напоминанием, что в каждом сердце ещё хранится толика древнего знания. И, если лишиться его, в сердце образуется пустое место. Словно забыл что-то очень важное, а что – не упомнить. Можно попробовать заполнить эту дыру чем-то новым: семьёй, детьми, заботами о хлебе насущном, в конце концов. Но сумрачным вечером, выходя на крыльцо и вдыхая запах прелой листвы, ощущая клочья тумана на тёплых щеках, любой задумается, а не продешевил ли?

   - А тебе никогда не было страшно? – подал голос муж.

   Я хмыкнула:

   - Тебя, что ли, бояться?

   - И меня в том числе. Ты же много чего повидала. Неужто не хватило с лихвой? Никогда не хотелось забиться под лавку и закричать: «Это всё сон! Не было такого!».

   Я припомнила первую встречу с жуткой непонятной силой. Ох, как мне тогда хотелось забиться под лавку и закричать!

   Но покачала головой.

   - Ни на что не променяю. Я теперь… Как будто умнее прочих. Пережила такое, во что иные и не верят. И спаслась.

   - А мне не так повезло, - протянул Серый, - мне жениться пришлось!

   От последовавшего за высказыванием пинка увернулся. Ловкий.

   - Пробегусь-ка я по округе перед сном, - решил оборотень. – Проверю, всё ли в порядке.

   - Да что тут может быть не в порядке? – Отпускать от себя живую грелку не хотелось до ужаса. – Охотники отстали больше сотни вёрст назад, лес глухой, ночь на дворе. Все уважающие себя убийцы и кровопийцы спят давно!

   - А я, значит, себя не уважающий. Неспокойно как-то. Дымом воняет.

   Я принюхалась. Ну да, дымком откуда-то тянет. Вполне вероятно, что и от нас. Или ветром из деревни какой донесло.

   - И вообще многовато человеческих запахов для глухого леса.

   - Да мало ли кто здесь шастает, - беззаботно отмахнулась я, - вдоль торгового-то пути.

   - Ты уж определись! - Пихнул меня Серый. - То у тебя лес глухой и нет никого, то шастают почём зря. А на мне, между прочим, ответственность. Если тебя кто-нибудь, окромя меня, во сне придушит, тёща найдёт и без хвоста оставит.

   Я захихикала. Она может. Любых ищеек обгонит и все выступающие части тела повыдергает. Подытожила:

   - И лес глухой. И шастают. Небось торговцы специально подальше заходят для ночёвок, чтобы не грабанул кто. Тут разбойников как собак. В смысле, волков. Хоть один да сыщется. О, это я зря ляпнула… Ну иди, иди. Не вернёшься к ужину, съем всё сама без зазрения совести, - пригрозила я смыкающимся кустам. Из кустов вместо ответа полетели штаны.

   Я собрала веточек посуше и умостила их под раскидистой дубовой кроной, чтобы дым был неприметным. Торговцы торговцами, а лишнее внимание привлекать не след. Развела жидкий огонёк, наполнила котелок загодя набранной чистой водой. Да, привычна я стала к лесу.

   Раньше, бывало, из ручья напьёшься и уже мнишь себе великим путешественником, давно не спавшим под крышей. Теперь иначе. Уже не мучаешься в полусонном забытьи от холода ночью, не пугаешься кажущихся враждебными звуков, не боишься вглядеться в темноту листвы, делая вид, что не заметил подозрительной тени, не дрожишь под пропитанным росой одеялом... Хотя нет, под мокрым одеялом всё-таки дрожишь. От росы никуда не денешься.

   Мы с Серым много ночей провели в лесу. И ни одна из них не была такой приятной, какой мнят её юные восторженные девицы, мечтающие убежать из дому. Но и мучением ни одна не стала. Помнится, однажды, заприметив свежие медвежьи следы, я так перепугалась, что решила ночевать на дереве. Невзирая на уговоры Серого, убеждавшего, что любого зверя почует за версту, так и не слезла. Оседлав ветку, толком уснуть не сумела, зато мужу приходилось каждый раз, когда я начинала дремать и, соответственно, сползать с насеста, забираться наверх, обзывать меня кликушей и придерживать от падения. Честно говоря, я на его месте просто столкнула бы жену вниз. Но Серый оказался заботливым. Или очень ехидным. Потому что всю следующую седмицу он ближе к ночи находил палку покривее и предлагал мне умоститься на неё для сна.

   Отсидев положенный срок в кустиках, я вернулась к стоянке, чтобы наткнуться на личность неприглядного вида, нагло шурующую в котелке.

   - Что-то каша у тебя жидкая, девица, - заявила личность, облизав ложку и снова запустив её в наш ужин. Нет, я не брезглива. Но вид у незваного гостя был такой немытый и потрёпанный, что сразу стало ясно, ужин отправится в ближайшую яму, как только у меня появится возможность. А ещё лучше на голову мерзавцу.

   Я потянулась к ножику за поясом. Разве грибы резать годится. Убить никого не убью, но всяко спокойней будет.

   - Но-но! – Немытая личность предупреждающе подняла самострел. Арбалет под стать хозяину, видавший и лучшие дни, но вполне готовый к схватке. – Руки-то на виду держи.

   Грабитель (а это был именно он, самострел избавил от сомнений) всё пытался изобразить злобный оскал, угрожающе покачивая оружием. Получалось плохо. Оно ходило в трясущихся руках ходуном и ужаса не внушало. Я заржала как можно более издевательски. Мысль о моей безвременной кончине и, возможно, последующим за ней насилием (порядок может меняться в зависимости от предпочтений нападающего), конечно, не смешила. Смешил сам душегуб, малость побаивающийся жертвы. Но воительница я, как известно, никудышная, так что следовало потянуть время, пока не вернётся муж. А хохочущая в лицо вооружённому мужику женщина хилого вида как минимум должна вызвать интерес. Хохот у меня вышел, скорее, зловещим, но грабитель не знал, что зубы его жертвы тоже клацают от страха. Так что, сойдёт.

   - Глупец! – возопила я как можно громче. - Сегодня ночью ты мог найти проблем десятками разных способов, но предпочёл этот! Вали-ка ты подобру-поздорову, пока не поздно, - менее пафосно, но не менее громко закончила я.

   Стоило по-простому завопить и броситься наутёк. Оборотень услышал бы и примчался. Другой вопрос, что, как ни крути, стрелы летают быстрее волков, а освобождать Серого от роли супруга так скоро я не планировала. Поэтому продолжала грозить грабителю небесными и земными карами.

   - Эй, женщина! – Преступник боязливо замер. - Вы полегче с проклятиями! Мало ли! - Постучал прикладом себе по лбу. – Я ж и пальнуть могу!

   - В кого, прошу прощения? – деликатно уточнили из кустов. - В слабую беззащитную женщину или в злобного говорящего волка?

   Разбойник медленно повернулся на звук.

   Завизжал, как маленькая девочка, увидевшая огромного паука.

   Закатил глаза и осел на землю. Тоже мне, благородная девица!

   Волк брезгливо отряхнул над телом лапки:

   - Делов-то.

***

Обыскав и связав мужика, мы пришли к выводу, что не только сегодняшний день был для него неудачным. Нами были обнаружены: старенький арбалет, который при ближайшем рассмотрении оказался помят и стрелял как минимум на сажень отклоняясь от цели (это я проверила опытным путём, случайно спустив тетиву и возблагодарив всех богов за то, что оружие оказалось столь же кривым, сколь и мои руки); маленький нож, судя по запаху и степени тупости предназначенный для нарезки колбасы (пырни меня бандит этой ржавой железякой, скончалась бы от страха перед заражением крови); надгрызенный солёный огурец в кармане; девять мелких медных монет, бережно завёрнутых в тряпицу и припрятанных в рваный сапог. Завершала картину лежащая поодаль огромная шляпа с цветастым пером, которую обыскиваемый использовал в качестве мешка для найденных ценностей. Пока в ней тосковали в одиночестве аккуратно сложенные штаны Серого. Муж тут же спохватился, что не мешало бы натянуть их на себя (к моему большому сожалению!). Словом, вид у нашего несостоявшегося разбойника был настолько печальным, что ему впору просить милостыню, а не вымогать. Мужика стало жалко. Сразу захотелось заштопать изодранную рубаху, накормить болезного дурака и отпустить с миром.

   - Я знаю этот взгляд, - нахмурился Серый. - Чего удумала?

   - Мне его жа-а-а-алко! – заныла я, - Посмотри какой тощий!

   - Я тоже тощий. Что ж ты меня не жалеешь?

   - Ты тощий всегда был, а этот голодает!

   - Ага, жизнь разбойная - она тяжёлая.

   - Ну Се-е-е-ерый!

   - Он тебя ограбить хотел.

   - Он сожале-е-ет!

   - Арбалетом угрожал!

   - Ну так только угрожал же, не стрелял!

   - А выстрели он, тебе легче бы стало?!

   - Так он бы промахнулся! Сам видел, как эта дура косит.

   - Делить ужин с человеком, угрожавшим моей жене? Вот ещё! - Серый скрестил руки на груди и отвернулся.

   - Ну и замечательно. Там как раз всего две порции! - Я принялась расталкивать неудачливого мужика.

   - Да он же нас первому охотнику сдаст за серебрушку! – прошипел муж.

   - Ну так и что теперь? Горло ему перегрызть?

   Оборотень с готовностью клацнул зубами, соглашаясь с идеей.

   Растолкать горе-грабителя оказалось не так просто: стоило ему немного прийти в себя, как Серый начинал подвывать или светить волчьей улыбкой. Мужик тут же снова терял сознание. С трудом приведя его в чувство и, как маленького, накормив с ложечки, я наконец смогла познакомиться со своим первым разбойником.

   Надея, как представился гость, родом из крохотной деревеньки на пяток домов, стоящей на холмистом берегу Рогачки, воровством и грабежами промышлял не так давно. Между Малым Торжком и Городищем все лесные владения поделили куда более удачливые разбойники. Незадачливому хилому Надее оставался отдалённый глухой лес, куда достойные грабежа торговцы забредали разве что случайно.

   - Вы не подумайте дурного, - умолял он, - я не душегуб какой! Крови на мне не было никогда, разве что петуха какого или белки. Да и та, поганка, вывернулась! Я бы и в вас стрелять нипочём не стал. Пугал токмо… Денег очень надо. Урожай сами знаете какой в последние годы был. Мамка меня и погнала из дому от греха подальше. А то слухи всякие ходили… Нехорошие. А так и я в Торжке небось не пропаду, и им лишний кусок хлеба будет. Да только работу я себе в городе так и не нашёл. Руки кривые, не иначе! За что не возьмусь, всё валится. Я и подался в разбойники. Думал, накоплю деньжат да вернусь в деревню видным мужиком. Уж тогда голодать не придётся! Вот только тут тоже не складывается…

   Надея всхлипнул, изо всех сил стараясь выдать звук за вздох. Тайком утёр нос о плечо (развязывать мы его пока не спешили, я всё-таки сердобольная, а не идиотка).

   - И давно ты по лесам слоняешься? – как бы невзначай уточнил Серый. Видать, сильно его задело, что не унюхал вора сразу. Немудрено: от мужичка воняло дымом, зверьём и прелыми листьями, но никак не человеком.

   - Да уж с весны, наверное…

   Серый развязал мужика, аккуратно сматывая верёвку. Освобождённый ошалело растирал запястья, затравленно наблюдая исподлобья.

   - Значит так, - скомандовал муж, - насильно держать не стану. Но до Торжка мы тебя доведём. И работа тебе будет. У нас есть… знакомые. Но если пойдёшь с нами, давай уж по-честному. Никаких больше самострелов и разбоя. И за место, что мы найдём, будешь держаться обеими руками. Согласен?

   - Согласен! – обрадовался Надея. Он и сам уже жалел, что свернул на кривую дорожку. – А можно мне… Я только до тайничка добегу! Там вещи у меня. Вы только, пожалуйста, никуда не уходите!

   - Не уйдём.

   - Честно-честно?

   - Честно. Иди за своими вещами. Снимаемся на рассвете.

   Надея припустил в заросли, оскальзываясь и путаясь на неверных после верёвки ногах.

   - Чего это ты? - удивилась я неожиданной перемене Серого.

   Муж не отводил пристального взгляда от удаляющейся спины.

   - Эй, Надея! – окликнул он.

   - Ась?

   - Как деревня-то твоя звалась?

   - Доеды! – радостно прокричал разбойник. Кусты за его спиной сомкнулись, проглатывая убегающего.

ГЛАВА 9

Пять лет назад

   Пора осеннего перегона

   Стоило убрать огороды, начиналась пора свадеб. Девки, красивые и не очень, всё чаще стреляли глазами по сторонам, высматривая наиболее привлекательного неженатого парня. Ни одна об эту полную праведного безделья сытую пору не созналась бы, что давно известно, чьи сваты в какую избу пожалуют, что в наших краях отродясь свахи не бывало и, хоть среди молодёжи и бывают и ссоры, и расставания, по большому счёту, все прекрасно знают, с кем кому судьба уготовила век вековать. Нравы у нас были не строгие, а вот народу маловато. Так что незадолго до осенин самых красивых девиц родители гоняли на ярмарку, якобы торговать всякими никому не нужными мелочами, а на деле надеясь сбагрить любимую доченьку в семью какого-нибудь городского увальня. Либо ещё с весны начинали готовить свадьбу с кем-то из деревенских.

   Надо сказать, девки у нас были не промах. Случись что, себя отстоять сумеют. Правда, в одиночку отпускать дитятко всё одно боязно, да и городские женихи на дороге не валяются, так что чаще получалось целыми отарами. Вот все и привыкли полушутя звать эти караваны перегоном баб на торг в Малый Торжок.

   Помнится, за подружкой сестры увязался в городе один нечистый на руку парнишка. Запустил, стало быть, он лапу в сумку простой деревенской девке, думая, что дурёха и не поймёт, где выронила кошель со скудной выручкой. Но мужичку не повезло. Скудная выручка оказалась за кованые ею украшения, ибо была Настасья дочкой кузнеца Фомы. И девкой она была крепкой, не хуже бати. Ну она ему руку и пожала. Да так, что два пальца переломала. Воришка взвыл и грозился жаловаться городскому управляющему, но тут... Словом, любовь пришла, когда её не ждали. Взглянул он в хмурые очи Настасьи, восхитился её сдвинутыми соболиными бровями, сглотнул слюну, разглядев массивные бёдра, и понял, что пропал.

   Всю ярмарочную неделю ходил за ней хвостом, пряча за спину, от греха, потрёпанную руку. Молил хоть словом обмолвиться, дабы услышать сладкий голосок. Настасья его, конечно, посылала, куда следует, своим грудным басом, да только непонятливый кавалер не реагировал, продолжая млеть от любви. Он стоял у её лотка, пытаясь зазвать, хотя больше отпугивая, покупателей, ночевал у двери, за которой скрывалась Настасья (от чего его вид с каждым днём становился всё более печальным), клялся всеми богами, что, если Настасья ему прикажет, больше никогда не возьмёт чужого, а если прикажет иное, начнёт красть у богатых и раздавать бедным (ходят слухи, что впоследствии так и сделал). К концу недели нервы простой деревенской девки не выдержали неадекватных ухаживаний городского сумасшедшего. Она хорошенько отмудохала его кованой подвеской, зажав в переулке (подвески, кстати, после того случая начали пользоваться бешеным спросом у впечатлённых барышень).

   Но, то ли парень оказался двинутым изначально, то ли Настасья выбила из него последний ум. Он тут же признался в вечной любви, заявил, что она будет его прекрасной дамой и объектом воздыхания, что намерен стать достойным её внимания… и ушёл. Настасья вернулась в деревню. Казалось бы, трагическая развязка прекрасной истории любви, ан нет. Через год многозначительно вздыхающая Настасья заявила, что её герой стал достойным, собрала манатки, закинула на плечо молот, который с трудом поднимал даже её обожаемый папа, и ушла в закат. Родители махали вслед и обливались слезами гордости за дочурку, которая нашла-таки себе городского жениха.

   В один из таких осенних перегонов попала и Люба. Мама пожимала плечами, уверенная, что моя сестра и так мила каждому, женихи сами съедутся из соседних сёл, отбоя не будет - выбирай любого. Это и понятно, какой любящей матери в радость отпускать кровиночку за тридевять земель? А и в соседний город, – всё одно жалко. Уж лучше вы к нам. Папа же с удовольствием собирал старшенькую на выгул, приговаривая: "Вот выскочишь замуж за городского, да в деревню его к нам утащишь. А мы люди старые - в город, на ваше место. Чтоб вам тут не мешать...".

   Справедливые вопросы наивной Любы о том, зачем это ей из города ехать обратно в деревню, он успешно пропускал мимо ушей. Мама лишь хмыкала, небезосновательно полагая, что муж готов жить хоть в горах, лишь бы его лишний раз не выгоняли на грядки. Каково же было моё удивление, когда родители уставились на меня с вопросом:

   - А ты чего сидишь? Иди собирай вещи!

   - А что, уже из дома выгоняете? - лениво поинтересовалась я.

   - А то! Решили избавиться сразу от обеих, - без тени улыбки подтвердила Настасья Гавриловна. - За сестрой кто присматривать будет? Или ты думаешь, что она сильно умнее тебя? Без родительской опеки небось натворит чего!

   Я подняла левую бровь. Этому жесту научил меня Серый. У него, мерзавца, получалось и ушами шевелить, и носом... Не мальчишка - мечта! В общем, этот жест был призван показать моё недоверие.

   Но мама выбрала куда более веский аргумент, просто прописав мне плюху. Решив не нарываться на неприятности, я юркнула в свою комнату, на прощание состроив противную рожу.

   - Женщина, ты что творишь? – трагически возопил папа. - По мне, так они вдвоём вдвое больше урезин наделают. Да и рано младшенькой ещё на перегон. Это Любава у нас красавица на выданье.

   - Воспитание! - Мама подняла палец вверх и объяснила: - Чем больше на них ответственности за других, тем ответственнее станут они сами. Я в книжке читала. А через год-два и младшая на выданье будет. Как раз и расцветёт к тому времени. Заметил, как Фроська-то похорошела за последние пару лет? И друзья сразу новые появляться стали. Тот же Серый. Тоже ничего мальчишка. Считай, мы просто раньше спохватились.

   - По-моему, - заметил Мирослав Фёдорович, - камня на камне наши доченьки на той ярмарке не оставят.

   Папа всегда знал меня лучше.

   - Поэтому мы и отсылаем их в другой город, - туманно закончила начитанная Настасья Гавриловна.

***

Ехать не хотелось. Меня терзало смутное подозрение, что родители что-то задумали. Да и целых полдня, а то и день пути с сестрой, с которой у меня не так уж много общих интересов, не радовал. Ну о чем, скажите на милость, с ней толковать? Рассказывать, что черникой по воробьям стрелять получается более метко, чем сухим горохом, зато горохом веселее, потому что куры ругаются громче? А она мне что? Что щёки надо не свёклой, а бычьим помётом мазать? Или как она там ещё изгаляется? Пришлось несколько раз напомнить себе, что сестру я всё-таки люблю.

   - Сердечко моё, помочь тебе собраться? - поинтересовалась эта до мерзости благожелательная красавица. Поинтересовалась же так… с заботой. Наверняка и правда желая помочь. Но я никогда не могла удержать язык за зубами.

   - Чтобы мы до ночи сидели у сундука и охали, что надеть нечего?

   - Так ведь и правда нечего! - рассмеялась Любава. - Самый новый сарафан аж весной куплен, а рубахи такое старье, что моль есть отказывается! А у тебя хоть юбка приличная есть? Или ты городским щёголям хочешь парнем показаться? Говорят, и такие любители бывают, мало ли...

   Люба щебетала без умолку весь вечер. Моя дорогая сестра была настолько чудесной девкой, насколько это вообще возможно: приглядна, добра, заботлива, улыбчива и весела, кажется, круглые сутки, прекрасная хозяйка, с единственным недостатком, который все находили очаровательным, - непреодолимой любовью к тряпкам. Такого количества сарафанов, юбок, платков и расшитых каменьями поясов не было ни у кого. Папа, искренне не понимающий, перед кем в наших краях можно таким богатством хвалиться, безропотно скупал всё по первому требованию. Любаву любили все. Повлияло ли имя долгожданного первого ребёнка на её характер или такую хохотунью было не расстроить самой Маре, непонятно. Всё в ней было прекрасно.

   Наверное, поэтому я никогда не была особо близка с сестрой. Нет, я тоже её любила! Как и все. Обаянию прелестницы со льняными кудрями и лицом, расцелованным солнышком, невозможно противиться. Мама говорила, что Любава родилась с рассветом. С новым днём пришло счастье в семью, которая уже и не надеялась на такое чудо, - долго детей не могли народить. А я? Я родилась в самый холод. Если сестру приветствовал день, то меня выплюнула ночь. Роды шли тяжело и мать ещё долго от них оправлялась: в безлунную холодную темень ни одна повитуха не могла добраться до Выселок, а баба Ведана, принимавшая сестру, как назло, уехала пережидать холода к родственникам в Пограничье. Вот и получилась я от рождения вредная, крикливая, неугомонная. Может, потому и назвали меня, как Ведана говорила, радостным именем. Чтобы характер пересилить. Не вышло.

   Ох и намучались они со мной! Сколько вынесли-вытерпели, не упомнить. Бессонные ночи, беспричинные обиды, ссоры, из-за которых я нередко убегала из дому (все считали, что прячусь в лесу, поэтому, чтобы не случилось чего, предпочитали не ругаться вовсе. Но я, как ребёнок, хоть и вредный, но здравомыслящий, предпочитала далеко не ходить и хоронилась на чердаке). Словом, к десяти годам воспитание неудавшегося отпрыска забросили. Вот и росла я мальчишкой в противовес умнице-сестре.

   Увидев нас рядом, никто бы нипочём не признал родню: Любава, вся в мать, статная, круглая, плавная... Стоило ей из окошка выглянуть, все норовили хоть глазком на неё поглядеть, сразу радостнее на душе становилось. Я же ровно цыганами подкинутая. Говорили, что уродилась в деда - тощая, неуклюжая, угловатая. Дед-то красавцем считался, но что для мужика почёт, для бабы горе. Особенно если баба эта вместо того, чтобы, как полагается, печь пироги да вести хозяйство, носится по лесам, рыбачит, просится на охоту. Почём несмышлёному ребёнку знать, что на охоту ходят не столько за птицей, сколько за бутыльком, надёжно припрятанном у лесного озерца? Дали раз мужики попробовать ("какой же ты иначе охотник!") - неделю плевалась.

   Я любила семью. Но не умела жить так, как они живут. Кто-то мог бы сказать, мол, "чувствовала себя чужой", да тоже нет. И меня любили. Хотя теперь понимаю, что было это ой как непросто! Но жизнями мы жили разными. Потому я и не понимала, зачем на ярмарку в город вместе с сестрой отправляют меня.

   Однако делать нечего. Прятаться на чердаке уже не по возрасту, да и, что греха таить, я надеялась втайне прикупить в Торжке обновку. Ну как завернусь в яркий платок и окажусь чуть не краше сестры? Хотя ладно. Задачи перед собой надо ставить выполнимые. Но уж больно хотелось хоть раз услышать, что восхищённо охают не возле Любавы, а возле Евфросиньи... А то уж сильно мне не понравился взгляд Серого, когда мы с сестрой перетаскивали в холодное капусту. Мало того, что не помогал, а сидел в теньке у забора, так ещё и пялился бессовестно. Я тогда, помнится, со злости его осадила:

   - Глаза не перетруди смотревши, лодырь!

   Серый почему-то смутился и глазеть перестал. Но помощи от него мы тоже не дождались. Друг предпочёл сбежать или, как выразился позже, "отступить перед превосходящими силами неприятеля".

   Вздыхая о своей загубленной неудачной внешностью жизни, я быстренько покидала вещи в узелок. Надо-то немного: штаны, две рубашки, резной гребень с крестом Лады - давешний подарок Серого - да мешочек с монетами. Дома ж покупать нечего, чать голодом не морят, да ещё и одевают, поэтому мешочек за мои пятнадцать зим успел наполниться не только мелочью, но и монетами покрупнее. Глядишь, и на что дельное хватит.

   Любава попричитала о том, что когда-нибудь ей таки придётся заняться мной всерьёз, и пошла спать, воровато зыркая в окно. Знаю я это её "пошла спать"! Вон уже у калитки ошивается! Небось, потому Любка меня своим обществом и наградила, что ухажёр раньше подойти не мог. Вот сейчас загуляет до петухов, а завтра ныть будет, что выглядит невыспавшейся. И чего дурёхе в городе надо? Мама права, у нас любой с радостью её в жёны возьмёт. Выбирай – не хочу! Ладно бы какая обычная девка, но Любава-то чудо как хороша. Ей не за чем ехать в чужие края, чтобы приглянуться молодцу. Дома и в соседних сёлах не осталось никого, кому бы она голову не вскружила,