Магнолия в твоём саду. Книга 1. Кира Калинина

Оглавление

• АННОТАЦИЯ
• ЧАСТЬ 1
• ГЛАВА 1
• ГЛАВА 2
• ГЛАВА 3
• ГЛАВА 4
• ГЛАВА 5
• ГЛАВА 6
• ГЛАВА 7
• ГЛАВА 8
• ГЛАВА 9
• ГЛАВА 10
• ГЛАВА 11
• ГЛАВА 12
• ГЛАВА 13
• ГЛАВА 14
• ГЛАВА 15
• ЧАСТЬ ВТОРАЯ
• ГЛАВА 16

АННОТАЦИЯ

   Я — привидение и создана для веселья. Но однажды меня угораздило спасти жизнь инквизитору, исконному врагу потусторонних существ. Я отдала ему часть себя, и теперь между нами связь, которую не разорвать до срока. Мало того — мы должны остановить убийцу, способного погубить мир. Но как это сделать, если мой невольный напарник на дух меня не переносит? А я чувствую, что… Думаете, привидения не влюбляются? Ошибаетесь! Ничто человеческое мне не чуждо, и я это докажу. Часть 1.

ЧАСТЬ 1

ГЛАВА 1

   Терпеть этого не могу! Заходишь в трактир, над дверью брякает колокольчик, по косяку вспыхивают обережные знаки, и гомон враз стихает, народец за столами таращится на тебя, как на привидение.

   Ну да, я привидение. И это лишает меня права отдохнуть с дороги, хлебнуть пивка и наесться от пуза, как все люди?

   Бывает, сяду за стол, а никто не подходит. Тогда начинаю тихонько бренчать посудой и стёклами в окошках. Обычно этого довольно, чтобы тут же с поклоном подскочил половой: «Что угодно, госпожа?» А иной раз хозяин-олух орёт: «Пошла вон, нечисть поганая! Всех клиентов распугаешь!» С такими я не церемонюсь. Взвою, как ветер в печной трубе, и у грубияна сей же миг вылезут волосы, выпадут зубы, тело покроется фурункулами, а одежда спадёт клочьями, оставив невежу голышом на потеху честному собранию.

   Но здешний трактирщик был не дурак. Вскоре на стол ко мне порхнули рябчики, тушёные в сметане, встали толпой горшочки: в одном телячье жаркое со сливками и сладким перцем, в другом фасоль под жёлтой пенкой шафрана, в третьем кусочки морского чёрта в бульоне. Легла блином печёная камбала с ароматными травами, к ней присоседился, дрожа и переливаясь под стружкой хрена, заливной язык. А рядышком истекал соком каплун в золотистой корочке… Славный же трактир мне подвернулся! Как бишь его? «Услада живота». Не оригинально, зато верно.

   Над очагом оленья голова — для красоты, по стенам связки вереска — для аромата. Полы выметены. Свечей хозяин не жалел, лампадка в углу глаз не мозолила. Тут, пожалуй, и заночую. А уж с утреца — к Томасу. Как простая смертная, каблучками по мостовой. К вам госпожа Магнолия, извольте принять! Погляжу, что там у старика приключилось. Заодно кошель наполню…

   — Эй, милашка, ты не лопнешь?

   Стол наискось через проход. Трое олухов: чубы дыбом, рубахи под распахнутыми камзолами — навыпуск, подпоясаны шёлковой верёвочкой. Лавочники. Или приказчики. Глушат пиво, заедают свиными рёбрышками. Деньгами не сорят.

   Задирать меня взялся самый молодой — рожа красная, глазки блестят.

   Подмигнула в ответ:

   — Что, скупердяй, завидки берут?

   А сама выпустила под столом щупальце, обернула вуалью, хотя в здешнем чаду да с пьяных глаз его и так никто бы не приметил, и легонько пощекотала у краснорожего в животе. Влезла через пупок — это проще всего. Мгновение спустя лицо шутника вытянулось, позеленело, аура пошла ржавыми пятнами. Схватившись за живот, он бросился к задней двери. То-то же. Не стоит дразнить привидение.

   Я свистнула вдогонку:

   — Эй, куда ты? Хочешь кулебяки? А может, телячьей грудинки?

   Приятели наглеца тут же вцепились в кружки и сделали вид, что меня нет в зримом мире. Молодцы — сообразительные.

   Только я умяла горку расстегаев с визигой — ум отъешь! — и потянулась за наливочкой, как дрогнули, плеснув чадом, языки свечного пламени, поперёк стола упала тень.

   — Солнце сияет всем.

   Плащ цвета запёкшейся крови, на груди знак Пресветлой коллегии с аметистовым зрачком, пылающий взор из-под капюшона. Всё как полагается. Голубовато-бирюзовая аура — само спокойствие.

   Большинство служителей коллегии, которых я встречала до сих пор, были седыми или лысыми и сушёными, как вобла. То ли от аскезы, то ли от злости на род людской. А этот молодой и собой недурён… Под плащом — цвета ворона и мыши, на рукаве пурпурный кант. Ну да, в орден святого Женара охотно берут хорошеньких мальчиков.

   — Что ты забыла в Ламайе? — и голос приятный, несмотря на стальные нотки.

   Я оскалилась:

   — Не твоё дело.

   На благое приветствие, само собой, ответить не подумала.

   Женаранец без церемоний уселся напротив и протянул мне деревянный диск на шнурке.

   Ого, а на пальце-то Око Солнца — перстенёк с гелиодором. Вон кто до меня снизошёл — страж Света. По-нашему, окаянник. И в столь юные лета. Должно быть, знатный борец с чернокнижием. Или выскочка из тех, кто лезет наверх, давя чужих и своих. За одно смазливое личико Око Солнца не дают.

   По диску в его руках кругом бежали магические письмена, складываясь в невидимые глазу смертного печати усмирения.

   — Носи на шее поверх одежды.

   — Ещё чего!

   Знаю я эти штуки: от них окутываешься дымкой, так что прохожие шарахаются, да ещё чесотка одолевает.

   Жаль, нельзя и этому красавчику устроить приступ медвежьей болезни. Припаяют нападение на инквизитора при исполнении…

   Страж Света подался ко мне через стол, ожёг взглядом:

   — Ты ведь, как насытишься, обретёшь полную телесность, и тебя будет не отличить от обычного человека. Даже обереги могут обмануться.

   — И что с того?

   Обойти простые домашние обереги для меня в любом состоянии раз плюнуть, но окаяннику об этом знать не обязательно.

   Соседи посматривали на нас тишком — глянут и отвернутся. А вдруг мы прямо тут затеем вселенскую битву добра со злом, низвергая в прах дольний мир?

   Аура моего визави подёрнулась стальным налётом — признак холодного гнева.

   — Если не замышляешь дурного, надень этот амулет, который всякому раскроет твою потустороннюю природу.

   — И не подумаю. Нет такого закона, чтобы честному привидению таскать на себе всякую дрянь!

   Ухмыльнулась ему в лицо, взяла в руки нож и двузубую вилку. Каплун стынет.

   Бирюза в ауре окаянника выцвела, вокруг него заклубилось предгрозовое облако с проблесками малиновых зарниц. Ткань мира боязливо зыбилась, и едоки за столами поёживались, чувствуя её дрожь. Стражи Света выше закона. Они сами — закон, и ничего потом не докажешь…

   Правая рука инквизитора нырнула под плащ, а когда вынырнула, на его раскрытой ладони обнаружился кругляшок тьмы размером с золотой динарий.

   — Знаешь, что это такое?

   Ещё бы не знать! Но вышибала — артефакт дорогой и редкий. Срабатывает всего раз. Глупо расходовать такую ценность на строптивое, но ни в чём не повинное привидение.

   Левую руку окаянник положил на стол — так, чтобы было видно просверки золотых искр в перстне. Искры собрались в пучок, гелиодор налился медовым светом.

   Хозяин перстня ждал. Скулы затвердели, рот сжался в плотную линию, малиновое зарево над капюшоном разгоралось всё сильнее… Если он вышибет меня из мира, мрак знает, когда удастся вернуться. Может завтра, может через пару лет. Такова уж это подлая игрушка.

   Сбежать за завесу самой — прямо сейчас? Нет уж. Лучше порадую парня, пусть чувствует себя победителем.

   Я демонстративно вздохнула и закатила глаза:

   — Ладно, давай свою погремушку.

   Надевать через голову не стала, протащила шнурок прямо сквозь шею — кстати, почти непрозрачную. Кожу сейчас же защипало. Пришлось приложить усилие, чтобы не скривиться и не передёрнуться. Я всё-таки не домашний сверчок, который идёт рябью от любого шороха, а настоящее странствующее приведение, к тому же хорошо подкрепившееся. Кокетливо пристроила диск между ключиц, улыбнулась сладчайшей улыбкой:

   — Доволен, солнце моё?

   Лицо инквизитора потемнело. Он резко качнулся вперёд:

   — Не дерзи мне, нежить!

   Опустила глаза, будто в испуге. А мальчуган, должно быть, неплохо поёт. Вон какие глубокие обертона.

   Посверлив меня взглядом для пущей важности, окаянник поднялся. Аура его начала остывать, из малиновой сделалась сизовато-лиловой.

   — Я буду за тобой следить, — пригрозил он, пряча вышибалу.

   И потопал — не к выходу, а на второй этаж. Живёт он здесь, что ли? Вот невезуха. Придётся искать другое логово…

   Ха! Чтобы какой-то серосутанник помешал мне насладиться отменной трапезой да ещё вынудил изменить планы?

   Едва стих скрип ступеней наверху, амулет слетел с моей шеи, описал круг по залу и приземлился в очаге, взметнув сноп искр. По трактиру пробежал ропот.

   В глубине зала за стойкой невозмутимым утёсом торчал хозяин, здоровенный детина с залысинами — крахмальный фартук поверх пуза бел, как свежевыпавший снег. Я отсалютовала ему кубком:

   — Всем выпивки за мой счёт!

   Вообще-то счёта у меня почитай что нет, но это не повод отказывать себе в удовольствии. На дармовщинку хмельным мало кто побрезгует, даже если ставит проклятая нежить!

   Подавальщицы забегали, застучали кружки, и обстановка вмиг разрядилась.

   Девушка с веснушками на носу подошла спросить плату — бочком, бочком, глаза в пол. Робеет.

   — Что надо у вас этому хмырю? — я кивнула в сторону лестницы.

   Девушка-веснушка быстро оглянулась, будто окаянник был ещё там, и почтительным шёпотом сообщила:

   — Магистр Рош прибыл избавить нас от сормасского потрошителя.

   Стража Света она явно боялась больше, чем меня. Вон как аура потемнела.

   — Что ещё за потрошитель?

   — Ой, — Веснушка всплеснула руками. — Это просто ужас! Он в Сормасе зарезал девять человек. А теперь к нам заявился. Троих уже порешил. Страшно на улицу выходить!

   Девять — священное число. Совпадение?

   — А много ваш мэр обещает за поимку злодея?

   — Говорят, две тысячи денариев.

   — Ого!

   Гоняться за душегубом пристало мрачному фанатику с огнём в очах, а никак не странствующему привидению. Наше дело — невинные шалости. В своё удовольствие или для пользы щедрого заказчика. Можем, к примеру, наказать нечестного делового партнёра или сутягу, выставить на посмешище сварливую жену. Но две тысячи динариев… Против такого соблазна ни живой, ни мёртвый не устоит.

   — Как тебя зовут?

   — Мари, госпожа, — нежный голосок дрогнул.

   Как же, нежить знает её по имени.

   — А что, Мари, могу я снять у вас комнату?

   — Конечно, госпожа.

   Вежливая девушка.

***

   Зачем привидению комната? Чтобы обосноваться в «Усладе живота» на законных основаниях, а не шнырять украдкой, нервируя постояльцев и напрашиваясь на изгнание. Опять же, трактир почти в центре. Хорошее место, чтобы бросить якорь.

   Мари проводила меня на второй этаж, указала комнату. Инквизитор обретался наискосок: синим магическим светом от его двери заливало половину коридора. Моя комната — слева, его — справа. «Ибо прав и праведен тот, кто следует дорогой Света». Мрак его побери!

   Для вида я заглянула к себе — обычная трактирная нора — и сразу же отправилась дразнить гусей, то есть обследовать жилище моего нового знакомца. Под вуалью, невидимкой, само собой.

   Ага, так меня и ждали.

   Этот Рош обстоятельно подошёл к делу: магических стражей столько, что ни войти, ни подсмотреть. Россыпи охранных знаков усеивали стены, пол, потолок, занавешивали окно, роились в дымоходе.

   Дымоход многие вообще ленятся защищать, полагаясь на чертят-огарников, которые терпеть не могут потусторонних существ. Как будто сами живые! Но с огарниками я бы поладила. Другое дело — сторожевая магия коллегии. Тут или переть напролом с громом и канонадой, и тогда окаянник съест меня не соля — или неделю сидеть, подбирая отмычки к невидимым замкам и распутывая силки заклинаний.

   Через соседнюю комнату я вылетела на улицу и заглянула к стражу Света в окошко. Сквозь стекло, замутнённое охранной сетью, был виден тёмный силуэт за столом и бледные пятна каких-то бумаг.

   Хорошо. Если нельзя влезть в окно, то почему бы не войти в дверь? По-людски, так сказать.

   Вернулась к себе, плюхнулась на постель. Рыхлый тюфяк просел подо мной, как под живой. Вот что значит сытный обед!

   Выпустила жгутики и накрепко сплела их с тканью зримого мира. Теперь — за завесу покоя, в первый потусторонний предел, он же предел отрешения.

   Серая плоская реальность без света и теней раскрылась, как двери в родной дом, объяла меня со всех сторон. Я парила, впитывая бессуетность этого измерения. Ни мыслей, ни чувств. Можно витать в благостном ничто до конца времён, никуда не торопясь и не боясь опоздать…

   Так я и делала — пока покой не наполнил меня, не стал самой моей сутью. Потом шагнула обратно в мир. А покой, мой покой, остался, сделавшись якорем, который привязал меня к этому городу, к этому трактиру, к этому тюфяку. Две эманации, по двум сторонам завесы, я-здесь и я-там, удержат мой дух и соберут воедино, что бы ни случилось.

   Ну, пора в пасть к зверю.

   Проще всего было звякнуть колокольчиком, и в комнату окаянника примчится бойкая служанка: «Что угодно, пресветлый магистр? Ах, вы не звали… Простите, ошибка!» Но за порог он её не пустит и наверняка заподозрит подвох.

   Я вздохнула всем телом — так корабль надувает паруса — и вышла из себя. Эманация я-здесь осталась в комнате. Смотреть на белёные стены, оконце в тёмной решётчатой раме и брусничный закат над крышами. А я-сама сквозь пол и перекрытия стекла на хозяйскую половину, через стену просочилась в главный зал и за первым же столом под лестницей обнаружила того, кто мне нужен.

   Под вечер многие в трактире были навеселе, но этот набрался по самые брови — волосы растрёпаны, бархатный камзол с золотой тесьмой нараспашку, на белом шёлке рубахи винные пятна. По виду, шуранский торговец. Отмечает удачную сделку с новыми друзьями из местных. Ламайские купчины были одеты строже, пили меньше и явно посмеивались над невоздержанным иноземцем.

   — Ты живёшь здесь, в трактире? — спросила я его в самое ухо.

   Шуранец пьяно икнул:

   — Ага.

   Ни капли не удивился. И лишь передёрнул плечами, когда я, нащупав точку шан на его затылке в месте сочленения теменных костей, тонкой струйкой проникла внутрь.

   Трюк со вселением в чужое тело гораздо проще, чем многие думают. Если ты привидение высшего разряда и освоил разделение.

   «Ты пьян, у тебя болит голова, ты хочешь спать, — нашёптывала я изнутри. — Тебе нужно в уборную. Ты же не хочешь обмочиться перед этими задаваками!»

   — Я сейчас, — шуранец резко вскочил, и зал закружился у него перед глазами.

   Пришлось поддержать болвана, чтобы не рухнул носом в объедки, потом направить по лестнице наверх, подальше от шума, чада и съестных ароматов, долетающих из общего зала.

   «Ты женат?»

   Утвердительное мычание в ответ.

   «Она не ценит тебя, — закинула я пробный шар. — Ей от тебя нужны только деньги, наряды, женские побрякушки. Она хочет веселиться, танцевать на балах, а твои дела её не волнуют».

   — Эт точно, — шуранец выпятил подбородок.

   Бедняге казалось, что он говорит сам с собой.

   «Ты не можешь ей ни в чём отказать. А почему? Ты когда-нибудь задумывался? — я сделала паузу. — Это чары, приятель. Она околдовала тебя».

   — Ведьма! — пошатнувшись, он схватился рукой за стену.

   «Ты в беде, дружок, — согласилась я. — Но всё можно исправить. Тут же посланец Пресветлой коллегии — вон его дверь. Не трусь. Магистр Рош свой парень, даром что страж Света. Вмиг снимет наговор и денег не возьмёт. Только не говори с ним через порог — инквизиторы этого не любят».

   Я подтолкнула балбеса к двери, заставила поднять руку и выскользнула из его тела за миг до того, как тяжёлый кулак ударил о дубовое полотно.

   Охранные знаки вспыхнули красным. Правильно: простой смертный пьянчуга, никаких потусторонних тварей. Лишь за ворот незваного гостя зацепился лоскуток призрачной плоти. Совсем кроха, не больше мушиного глазка. А хозяйки его рядом уже нет — якорь выдернул меня обратно в комнату, едва за дверью послышались шаги.

   Глазок захлопнулся от испуга, так что окаянника я не увидела. Скрипнули петли, и знакомый голос раздражённо произнёс:

   — Вы ошиблись комнатой, сударь.

   — Ик… я… э-э…

   Шуранец с шумом ввалился внутрь.

   И страж порога пропустил, не почуял крупинку потусторонней субстанции на плече бугая-смертного, пропитанного энергией жизни и хмелем вперемешку со страхом.

   — Простите, мастер… э-э, магистр, — торговец откашлялся, — я хотел сказать… то есть попросить…

   Он принялся сбивчиво бормотать про заклятья и наговоры, про капризы жены, которым не волен противиться, про то, что брак их, верно, тоже был устроен с помощью колдовства, и только пресветлый магистр может развеять чары, а уж он, ничтожный проситель, в долгу не останется…

   У окаянника десять раз была возможность выставить дурака за дверь, но он молчал.

   Мой глазок-соглядатай боязливо высунулся из-под ворота шуранца: страж Света стоял посреди комнаты, скрестив руки на груди. Я думала, без плаща и капюшона он лишится своего зловещего шарма, но — нет! Тёмный огонь в глазах, упрямый подбородок, густые вьющиеся волосы в картинном беспорядке. На комоде за спиной окаянника щедро горели свечи, обрамляя сиянием его высокую, стройную фигуру, отсветы от канделябра на столе подчёркивали благородную выразительность лица с правильными чертами. По широким плечам струился шёлк цвета ртути, длинные ноги облегали чёрные штаны для верховой езды, заправленные в узкие хромовые сапожки. Хорош, мерзавец! Ай, хорош... И вид надменный до жути — впору владыке демонов, а не служителю Света. Девушки должны сходить по нему с ума.

   А ведь страж Света обладает правом исповеди. Любопытно, что он вытворяет с доверчивыми светопоклонницами за дверями исповедальни?..

   И в комнате обстановка не монашеская: гобелены с пастушками, резные шкафы, постель в алькове блестит узорчатым атласом, под ногами мягкий ковёр. Не то, что конурка, отведённая странствующему привидению, где, кроме кровати, только сундук, лавка да табурет с медным тазом и кувшином! Впрочем, женаранцы обета бедности не дают, им дозволено цивильное платье и полагается жалование от ордена. Оттого о святости они говорят больше других и облачение себе выбрали неброское, в цвет пыли. Чтобы не обвиняли в жажде стяжания и мирских утех.

   Окаянник вскинул руку, прерывая излияния торговца:

   — Ты просишь провести над твоей женой обряд очищения?

   Вот мрак. Я и не подумала, что он воспримет пьяный трёп всерьёз. Если по моей глупости душееды возьмут в оборот жену этого болвана… А что я? Я не причём! Не надо было выходить замуж за безмозглого выпивоху.

   Шуранец испуганно разинул рот:

   — Нет, пресветлый магистр, я просто хотел освободиться от чар!

   — Есть только один способ снять заклятье подобной силы, — холодно чеканя каждое слово, продолжал страж Света. Его аура вдруг засверкала радугой. — Очистить от тьмы ведьму, оное заклятье наложившую, всеми семью способами, как то: боль, стыд, тьма, голод, холод, вода и огонь, а затем очистить жертву, сиречь тебя. В данном случае, полагаю, довольно будет боли. Денёк на дыбе, три десятка плетей, калёным прутом по пяткам — и ты обретёшь счастье освобождения. Ты об этом просишь?

   К концу его речи я покатывалась со смеху, а бедный торговец трясся, как цуцик, глаза у него лезли из орбит, зубы стучали. Мой глазок скатился по бархатному камзолу вниз и отлетел в сторонку, двигаясь над самым полом, но не касаясь его.

   — Нет, магистр, нет… О Свет Всемогущий!

   — Но твоя жена — ведьма?

   — Нет, магистр, прошу, это ошибка!

   — Ошибка? — инквизитор повёл бровью. Дождался, когда у бедняги от ужаса закатятся глаза, и с сомнением произнёс: — Ну, раз так… тогда ступай. И знай меру в хмельных радостях. Не то кончишь в пыточном застенке.

   Шуранец вылетел из комнаты, как снаряд из катапульты. А мой глазок остался. Откочевал в сторонку, к платяному шкафу, и завис в ожидании.

   Огоньки в голубовато-серой ауре окаянника погасли. Он запер дверь, процедил устало: «Пьяный олух», — и вернулся за стол. Подтянул к себе ларчик, парой касаний отключил стража и достал стопку бумаг.

   Значит, когда шуранец постучал, он бумаги спрятал и лишь тогда пошёл открывать. Предусмотрительный. И что же это за секреты, которые надо таить за магическим замком?

   Глазок подплыл ближе. На первой странице обнаружился портрет молодой женщины, выполненный угольным карандашом в странной манере — мелкими частыми штрихами. Женщина была, как настоящая, но выражение лица неживое, взгляд застывший.

   Окаянник вытаращился на портрет и замер.

   Так-так. Я думала, он изучает записи по делу сормасского потрошителя, а он зазнобой любуется.

   Но что в остальных бумагах? Стопка-то толстая. Неужто любовные письма?

   Окаянник отложил портрет в сторону — и глазок отпрянул. Со следующего листа таращилось Недреманное Око Пресветлой Коллегии по Надзору за Покоем, Законом и Праведностью Веры — глаз в Круге Света, вписанном, в свою очередь, в Треугольник Разума, Любви и Добродетели.

   Знаем мы вашу добродетель, душееды! И вашу любовь…

   Ниже чётким убористым почерком профессионального писца шло: «Справка. Анабелла Мартен, урождённая Тьеррис, 27 лет, проживала по улице Конюшенной, в третьем доме от угла с Мясницкой, пятый ребёнок в семье пекаря…»

   Стоп. Проживала? Так вот почему у неё такое странное лицо — портрет рисовали с покойницы!

   «…восьми лет отдана в обучение к травнице Берингарии Дро…»

   А вот это интересно!

   «…подвергалась дознанию по доносу соседки Фартины Китани, обвинившей её в применении приворотных чар… Донос признан ложным. Установлено, что сердечный друг означенной Фортины, печник Тандерс Мартен, оставил её ради покойной, и означенная Фортина из мести оклеветала соперницу…»

   Надо же. Чтобы инквизиция добровольно выпустила человека из своих лап? Должно быть, эта Фортина сработала совсем топорно. Или за бедняжку Анабеллу кто-то вступился. Так что с ней? Отчего умерла?

   Страж Света, как бишь его там — магистр Рош? — оттолкнул от себя бумаги и снова полез в ларец, на этот раз за пачкой квадратных листков. На каждом — жирная черта, в углу пометка «А.Мартен» и… название одной из частей тела. Гм. Черты были разной длины и толщины — горизонтальные, вертикальные, наклонные. Видом грубые, корявые, но чувствовался в этой корявости некий умысел.

   Инквизитор принялся раскладывать листки: «А. Мартен. Лоб», ниже «А. Мартен. Грудь», по бокам «Правая рука» и «Левая рука», дальше «Левое бедро», «Левая нога» и «Правая нога». Получилось схематичное подобие человеческого тела. Только почему-то без правого бедра.

   — Не успел или не захотел? — пробормотал магистр себе под нос и откинулся в кресле, задумчиво разглядывая получившийся рисунок. — Нет, не сходится.

   Он стал менять листки местами, располагать так и этак, и чем больше комбинаций он выстраивал, тем отчётливей мне казалось, что где-то я это уже видела. Точно! На каждой черте — еле заметные засечки. В таком случае… Иероглиф выйдет неполным, но это наверняка он.

   Сложился «пасьянс» и у окаянника: листки выстроились в веточку из двух вертикальных и четырёх наклонных черт. Седьмую, горизонтальную, страж Света пристроил снизу, затем, подумав, переложил наверх. Получился знак «ара» в основном начертании, он же слог «ра» древнего феддийского письма. Сложность в том, что засечка указывает только на горизонтальное расположение, а сверху или снизу, мрак его знает.

   Магистр Рош вздохнул и опять передвинул листок вниз. Ну да, это же «правая нога». Та, которая без бедра. Тут «ара» выступает в качестве магического символа. Главное его значение, но не единственное — «чувственное познание мира». Если пририсовать ещё одну чёрточку сверху, будет знак классический, общепризнанный. Если добавить вторую черту снизу, образуется символ еретической секты «шрахи», называемый обычно «власть желания».

   — Арас или араш? — инквизитор нахмурился. — И при чём здесь печень?

   Про печень я ничего сказать не могла, а на первый вопрос ответ знала:

   — Конечно, араш, дурень! Знак на бедре пропущен, а пропуск — это что? Пустота! Пустота, кроме прочего, значит бесконечность, а бесконечность в сочетании с властью желания… Ты что, не слышал, что араш может читаться как «ненасытность»?

   Глазок говорить не умел, а я сидела в своей комнате и могла шуметь без опаски. Но окаянник вдруг резко обернулся. Со страху я чуть было не развеяла глазок. Хорошо, что удержалась, лишь подняла повыше, к потолку, и тогда стало ясно, что инквизитор не ищет его взглядом, а смотрит на входную дверь.

   Но там, мрак меня побери, ничего не было!

   Магистр Рош тряхнул головой, и его красивое лицо сморщилось, как от боли.

   — Зачем, о Свет, зачем?

   Он поднялся, подошёл к окну и уставился в вечернюю тьму.

   — Абль гамвиль лак аль хахта шалак, — произнёс глухо, с таким выражением, что меня пробрал озноб.

   На древнефеддийском это означало: «Да воздастся тебе за грех твой».

   Его аура была сгустком мрака.

ГЛАВА 2

   Битый час окаянник сидел, тасуя карточки: «А. Мартен. Правая нога», «Г. Роддайн. Левое плечо», «Т. Майси. Поясница»… Мне это наскучило, я выделила из себя новую эманацию и пустила в полёт над городом, не переставая, впрочем, подглядывать за стражем Света. Тоже мне, мастер сыска. Конторская крыса! Ссутулился, пальцы в чернилах — и на повелителя демонов ничуть не похож.

   Близилась ночь, смертных на улицах становилось меньше, а нашего брата — потусторонних существ — наоборот.

   У трактира ошивалась парочка змиев, из тех, что любят подкараулить одинокого гуляку и пьют его хмельное дыхание, пока не позеленеют или пока в груди у жертвы не иссякнет воздух. Эти двое вряд ли могли кого-то уморить — больно мелкие, но я всё равно шикнула на них, да так, что оба метнулись за завесу, будто ошпаренные. Пусть знают: «Услада живота» теперь моё угодье.

   У ратуши я снизилась, чтобы прочесть объявление о награде за поимку сормасского потрошителя: «Любому, кто доставит преступника живым или мёртвым, будет выплачено две тысячи динариев».

   Хорошо сказано. Любому — значит, и смертному человеку, и потусторонней сущности.

   А за сведения? Фи, всего полсотни. Но это, в общем, правильно. И так набежит жулья с пустыми байками…

   Завтра наведаюсь сюда ещё разок, взгляну, кто у нас нынче мэром, стоит ему верить, не обманет ли? Может, в открытую предложу свои услуги.

   У ратуши призрачная мелюзга не показывалась. Известно — почему. Напротив, через площадь, тянула к небу каменную шею башня-светоч главного городского храма. На её макушке, будто грива солнечного скакуна, бился и взвивался Негасимый Огонь, озаряя окрестные дома. Тревожные отсветы метались по черепице крыш и брусчатке площади, по стенам ходили тени. Обитель Света, мрак её побери.

   А мне сейчас — из огня да в полымя. Сиречь во вражье гнездо.

   Сколько раз я бывала в славном городе Ламайе, не перечесть, а здешний инквизиторий, расположенный на улице Жерновов, видела только издали и всегда спешила проскочить мимо. Но когда на кону такие деньги, не то что страх — имя своё забудешь. Ещё бы знать его… Ха-ха.

   Давай, Магнолия, вперёд!

   Для начала облетела здание кругом: застенок, как он есть. Нижний этаж — из серого, грубо обтёсанного камня с крохотными окошками-бойницами, два верхних оштукатурены и выкрашены белым.

   В угловом окне под самой крышей дрожал свет: лысый монах в грубой синей рясе, подхваченной бечевой, что-то писал за столом. Орден святого Цидьера. На мой вкус, эти ребята получше женаранцев. Не зря Соломон — один из них.

   Внутрь я пробралась через слуховое окно, на которое ревнители покоя и праведности то ли забыли, то ли поленились поставить стража. Забавно: ламайский оплот Света защищён куда слабей, чем комната магистра Роша, а ведь он тут временно. Видно, здешние братья считали, что Недреманное Око над входом само по себе достаточный заслон. И, по правде сказать, не слишком ошибались. Я бы ни за какие коврижки сюда не сунулась. Но две тысячи динариев слаще коврижек.

   Первым делом коротко прогулялась по инквизиторию.

   Заглянула через плечо полуночнику в синей рясе: он трудился над переводом «Диалогов о вечном» святого Сервентина.

   Ещё трое братьев дрыхли в своих кельях: двое — тоже цидьеринцы, третий принадлежал к ордену святого Сильестра.

   Не потому ли магистр Рош остановился в трактире, а не здесь, хотя наверху пустуют четыре кельи? Известно, что цидьеринцы, дающие обет бедности, не ладят с женаранцами.

   Но Рош как страж Света мог заставить местных ходить перед ним на цырлах!

   Может, дело в том, что ламайские душееды спят на жёстких топчанах под колючими одеялами, а наш бравый сыщик любит пуховые перинки?..

   Стражники в караулке храпели в четыре ноздри. Вот что значит тихий городок. В сормасском Замке, небось, таких вольностей не допускают.

   Но инквизиторий, пусть и захудалый, есть инквизиторий. Тут и там приходилось обходить старых, полувыдохшихся стражей, караульных крикунов и ревунов, магические запоры, охранные печати, обереги, размещённые где попало.

   Нужные документы я отыскала далеко за полночь. Ящик, в котором они хранились, запирали два механических замка и один колдовской. Защита от смертных, но не от привидения, которому ничего не стоит проникнуть, скажем, через заднюю стенку. Только зачем? Из-за завесы отражений можно читать бумаги в их призрачном образе, не тревожа оригиналы.

   Шаг, и комната превратилась в чертёж зодчего, выполненный светящимися чернилами на чёрной бумаге. Никаких сплошных плоскостей. Стеллажи, шкафы, конторки, столы, ящики и папки в них, всё состояло из разноцветных контуров. Я брала листы из дела сормасского потрошителя и развешивала их в воздухе один за другим — рамки с заключёнными внутри огненными строчками букв и штрихами рисунков.

   Вот портрет Анабеллы Мартен и справка о ней — копии бумаг из ларца Роша. Вместо листков со знаками древнефеддийской клинописи — словесные описания: «На руке выше локтя обнаружен глубокий порез длиной около трёх дюймов…» То же в протоколе осмотра тела Гораллия Роддайна, только у него, помимо конечностей, повреждён живот, а не лоб. В деле Томаса Майси значилось просто: «Множественные порезы».

   Томас… Брадобрей, который заплатил тёмной ведьме за разорение соседа-цирюльника, потом струсил и донёс на неё инквизиторам. Ведьму приговорили к пятому кругу, а Майси отделался поркой и простым публичным покаянием.

   Его убили одиннадцать дней назад — раньше двоих других.

   Читать протоколы было тошнёхонько. Нет, я догадывалась, что в них найду: убийцу не зря прозвали потрошителем, а окаянник что-то бормотал о печени… Лекарь, который осматривал тела, полагал, что жертвы были ещё живы, когда преступник вырезал им потроха. У Анабеллы он взял именно печень, у Гораллия — правую почку, у Томаса — поджелудочную железу. А затем хладнокровно убил всех троих одинаковым способом: «нанеся удар острым кривым орудием в яремную вену». От сухих строчек веяло тёмным умыслом, жаждой крови и власти, зловонным ядом, разъедающим душу… сладким и мерзостным, как магия шариту… Я встряхнулась.

   Из головы не шёл Майси, мелкая душонка. Вернее, его имя. Случайность, каприз судьбы — или зловещий знак? Что, если со старым Томасом, моим Томасом, случилась беда, и пока я теряю время в надежде сорвать куш, ему нужна помощь…

   Наскоро просмотрев протоколы допросов свидетелей, я покинула инквизиторий так же, как пришла — через слуховое окно. Прикрылась вуалью и со скоростью голодного ястреба понеслась к дому Томаса.

   Мелькнула мысль, что стоило бы поискать в душеедском архиве. Вдруг старика забрали или хотели забрать, и ему пришлось бежать. Но это позже. Сейчас надо спешить! Росло чувство, что если промешкаю, не успею, совершится что-то ужасное…

***

Город спал — ни огонька в окнах, ни дымка над трубами. Пургой мелась по улицам мелкая нежить, ища лазейки внутрь безмолвных человеческих обиталищ, на крыши выползали домовые духи — понежиться под луной и перекинуться словечком. Где-то лениво гавкнула собака, ей ответила другая, и опять всё смолкло. Царство сна так похоже на царство смерти.

   Вот он, знакомый дом, цел и невредим — даже не верится.

   Все крыши в округе пусты. Странно. Грум никогда не любил торчать на виду, но Грязная Лиззи частенько проводила ночи под звёздами. И Ухарь с Жильбертой были не прочь взглянуть на Ламайю с высоты печной трубы.

   Дворы и проулки поблизости тоже как будто вымерли: ни призрака, ни потерянной души, даже вездесущие шмыги обходили дом Томаса стороной. Сама ткань мира напоминала истлевшую паутину. Тронь, и рассыплется в прах...

   Знакомый особнячок стоял чернее самой ночи. Будто весь, от высокого цоколя, облицованного ракушечником, до черепичной крыши с двумя трубами, соткан из ледяной тьмы, что лежит за последней завесой. Я чуяла это всякий раз, как пыталась выйти через него в зримый мир, — холод, мглу, твёрдую, как гранит… Чуяла, но не понимала. Кому под силу так замуровать дом, что даже тайный портал, созданный Томасом лично для меня, оказался непроходим? И до тайника не добраться. Мои денежки, многолетний запас — а словно в чужом сейфе под магическим запором!

   Первая мысль была о Гримории. Но Томас не позволил бы твари забрать столько власти…

   Я собиралась прийти завтра поутру, не привлекая внимания, прогуляться туда-сюда, поглазеть, послушать. Постучать в дверь, а если не отопрут, расспросить соседей: «Вы не скажете, отчего закрыта книжная лавка? Хозяин обещал мне кастрельское издание «Географии» Тамуана. Хотела купить дяде на день рождения. Он обожает такие вещи!»

   Дом располагался на улице со смешным названием Водопойная. Во времена, когда Лаймайя была скорее деревней, чем городом, тут проходила тропа, по которой пастухи гоняли стада — с застроенного холма к реке на водопой. Теперь холм превратился в центр города. Там заседал городской совет, работала управа, там были самые дорогие магазины, устроенные по подобию столичных — с большими витринами и верхним светом, там по красной брусчатке грохотали кареты…

   Я ещё раз облетела вокруг дома. Занавеси на окнах задёрнуты — Томас не любил, когда за ним подглядывали. Ставни открыты. Значит, из города он не уезжал. Если бы старика схватили душееды, везде стояли бы зловещие печати — круг в треугольнике под надзором Ока…

   Эгей! Кто-то крался по-за домами на той стороне улицы. Не к Томасу. Дальше — там, где пролегала Вторая Водопойная. Но крался сторожко, как дикий зверь на охоте или как вор за добычей. Пугнуть, что ли?

   Взвилась над крышами домов и нырнула в закоулок, откуда мгновение назад слышался шорох.

   Никого.

   А потом раздался вскрик — короткий, придушенный, полный такого ужаса, что будь я живой, волосы у меня на затылке встали бы дыбом.

   Окно наверху было приотворено, но я прорвалась в дом напрямую — сквозь стену и слабые сполохи оберегов…

   Вот он!

   Здоровенный, гад.

   Я врезалась во взломщика со всего лёта, придав себе максимум телесности и веса. Как раз довольно, чтобы сбить человека с ног.

   Не вышло! Проскочила насквозь. Будто неприкаянный дух, по ошибке застрявший между жизнью и небытием.

   Взглянула обратным зрением и увидела его глаза — опасно прищуренные и светящиеся, как у филина. Длинная морда в редкой щетине, волчьи клыки, мощные руки-лапы с когтями. И странная аура, в которой мешались краски тьмы и огня.

   Из какого ада ты вылез, приятель?

   В глубине комнаты послышался стон.

   Поперёк постели раскинулась женщина. Ночная сорочка разорвана и перепачкана кровью, на теле глубокие царапины...

   Чудовище издало тихий нутряной рык, посмотрело прямо на меня — сквозь вуаль! — и сделало движение в сторону постели. Я встала у него на пути.

   — Поди прочь. Найди себе такую, как ты сам.

   Его огненные зенки распахнулись в гневе. А дальше всё произошло в один миг. Зверь прыгнул к кровати, забросил женщину на плечо и выскочил в окно.

   Я метнулась следом, завывая во всю мочь, как умеют выть только привидения — чтобы кровь застыла в жилах. На лету крикнула в темень:

   — Спасите! Убивают!

   Настигла злодея в тот миг, когда он мощным рывком взвился над забором в полтора человеческих роста. Жалом ввинтилась в череп, точно в точку шан.

   И опять насквозь!

   А он будто и не заметил. Мягко приземлился на брусчатку по ту сторону забора, только когти на ногах-лапах клацнули о камень.

   Во дворе валялся садовый инвентарь — лопата, лейка, ведро, стояла кадь с дождевой водой… Вот эту-то кадь я и надела ему на лохматую башку. Тяжёлая, зараза!

   Монстр завертелся на месте, с рёвом молотя по кади ручищами — ослепший, мокрый, нахлебавшийся воды.

   О добыче своей он забыл. Я уложила бесчувственную женщину на крыльцо соседнего дома. Там уже запалили свет, за окнами двигались тени, слышались встревоженные голоса. Стукнула в дверь:

   — На помощь! Пошлите за лекарем!

   А тут и зверь освободился. Липовые клёпки разнёс вдрызг, вместе с обручами, которыми они были стянуты. Силён!

   И быстр, как ветер.

   Я швырнула ему под ноги ведро, в морду — лейку, на голову обрушила лопату, целя в темя острым штыком.

   Через ведро он перепрыгнул, лейку отбил лапой и от лопаты почти увернулся — лезвие краешком чиркнуло по волосатому плечу. Монстр досадливо рыкнул и безошибочно повернул к крыльцу, на котором лежала женщина.

   Ничего, я могу повторить. Лейка, ведро, лопата. Лопата, лейка, ведро. И пара цветочных горшков с подоконника. И поленья из дровницы. И старый хомут. И дюжина черепиц с края кровли. И лепёшка конского помёта прямо в звериную харю.

   Попутно я щипала, дёргала, сминала и стягивала вокруг чудовища ткань мироздания. Нити, пронизывающие волосатое тело, корчились, рождая порчу и пагубу в его нутре.

   На людей это действовало безотказно. Звон в ушах, жар, озноб, икота, резь в носу, чих и кашель, слёзы и сопли, чесотка, судороги, недержание, рвота, приступы страха и паники, зубная боль, дрожь в поджилках и всякий морок перед глазами. А этому — хоть бы хны!

   Окна зажглись уже повсюду. Хлопали двери, раздавались крики, вверх по улице ударили в набат, призывая колотушников.

   И монстр не выдержал. Отвернулся от жертвы, встал на четыре лапы и скачками понёсся прочь. Я — вдогонку, швыряясь всем, что попадало на пути.

   Любопытно, если я представлю в управу этакую тварь, мне заплатят?

   Правда, сперва придётся выдернуть якорь и собрать себя воедино — я чуяла, как натягиваются узы, привязывающие меня к трактиру и к глазку в комнате стража Света.

   На миг я увидела его: клюёт носом над бумагами, складывает фигуры из черт и рез…

   О мрак!

   Озарение пришло, будто удар тележным колесом промеж глаз. Как раз таким я только что съездила монстру по горбу.

   Растерзанная женщина поперёк кровати, сорочка в крови, раны на обнажённых плечах… И запись в протоколе — как там? — «убиты острым, кривым орудием»…

   Это не свихнувшийся от похоти человекозверь и не полоумный людоед из леса. Я в одиночку гоню сквозь ночь сормасского потрошителя!

   Но его нужно не прогнуть, а схватить. Только как? Он вынослив, словно демон, и невосприимчив к моей силе.

   Над домом каретных дел мастера раскачивалась на цепях тяжёлая железная вывеска. Я налетела вихрем, рванула изо всех сил и — бац! — обрушила точнёхонько на голову монстру. Такой удар свалил бы слона, но потрошителя лишь оглушил на пару мгновений, заставив припасть на одно колено…

   Большего я не ждала. Больше мне и не нужно.

   Перетянула в себя энергию якоря, оставив в трактире лишь тень, тусклую, как свет далёкой звезды, — и разделилась на девять частей. Девять одинаковых прозрачных фигур обступили зверя, взялись за руки и закружились вокруг в беззвучном танце.

   «Если дух твой в силах проницать все девять завес притяжения, все три завесы грёз, все три завесы мудрости и все три завесы забвения, то во власти твоей создать призрачный хоровод, способный зачаровать любое создание из плоти и крови и подчинить его твоей воле», — прочла я в одной запретной книге. Позже этот трюк спас меня от развоплощения, но истощил так, что моё призрачное тело едва не истаяло само собой. Впрочем, тогда я была неопытной девчонкой…

   Девять моих «я» неслись по кругу, отбивая ногами чёткий ритм — каждое прибывало в двух измерениях, в зримом мире и за завесой. Завеса памяти — для власти над прошлым. Завеса желаний — для власти над будущим. Завеса стихий — чтобы управлять телом. Завеса покоя — чтобы управлять духом. Завеса страстей, чтобы подчинить сердце. Завеса иллюзий, чтобы подчинить разум. Завеса дорог — чтобы указать путь. Завеса Света — чтобы повелевать жизнью. Завеса Тьмы — чтобы повелевать смертью.

   Видения теснились перед моим взором, и нельзя было позволить им заслонить реальность. Вихри энергий бесновались внутри хоровода, набирая силу, и нельзя было позволить им вырваться наружу.

   Человекозверь рычал, силясь встать, однако давление запредельных сфер прижимало его к земле. Он был мой, уже совсем мой, когда что-то прошло не так. Я не поняла — что, но внезапно в центре круга, мной созданного, по чужой воле приоткрылась дверца в ад, и оттуда плеснуло демоническим огнём…

   Власть над врагом пьянила, вселяя уверенность в скорой победе, мои «я» не размыкали рук, не желали останавливаться. Я потратила драгоценные мгновения, борясь сама с собой, и всё же успела раздробить хоровод до того, как меня захлестнуло пламя.

   Мало что способно причинить привидению боль. Телесные муки — удел смертных. Но этот огонь рвал и терзал самую суть моего естества, сердцевину души…

   К демонам потрошителя! Сейчас я хотела только одного — чтобы это кончилось.

   В пределе отрешения нет боли. Все мои девять «я» бежали за завесу и, там, в покое и благости, медленно слились в одно.

   Сколько времени прошло — секунды, минуты? Едва ли больше...

   Когда я вернулась в мир, зверочеловека у каретной мастерской не было. Два крепких молодца, один с вилами, другой с топором, стояли над упавшей вывеской, свёрнутой пополам, как лист бумаги, оглядывались по сторонам и чесали в затылках.

   Следы зверя — кляксы болотной грязи на ткани мира — успели истаять. Я взмыла над крышами. Покажись, мразь! Куда скрылся?

   Ага, вижу. Потрошитель достиг городской окраины, стремительный и бесшумный, как призрак. Хаос его побери! За городом поля, рощи и перелески, там беглеца не найти.

   Где эта треклятая инквизиция, когда она нужна?

   Моя связь с якорем и с глазком в комнате окаянника уцелела. Сквозь бездну ночи я видела свою скучную каморку — и видела стража Света, который уснул прямо за столом, положив голову на руки.

   А что, если… Всё демоны Лимба и бездна колодца душ! В нём довольно широты ума, чтобы припугнуть пьяного недотёпу и отпустить с миром. Это всё, что я знаю. Частный случай. Возможно, прихоть. Мимолётное движение чувств. Кто сказал, что он станет хотя бы слушать меня? Окаянник, душеед, инквизитор! Что он не запустит в меня вышибалой или чем похуже? Неужто я рискну своим бытием ради паршивого мешка денег? Да какая разница, ради чего!

   Я перелила часть силы в якорь, прикованный к моему тюфяку, уцепилась за глазок в комнате Роша, как за обломок мачты в бурном море, и втащила себя внутрь.

   В трактире стояла тишина.

   Жуткий вой и грохот, вспышки тревожных огней — всё это видел и слышал только страж Света. Под моими ногами разверзлась трясина, ползучие путы оплели тело, не давая двинуться. Я увязла, меня поймали, как птичку в силок…

   Хорошо, что Рош спал. Ему потребовались секунды, чтобы продрать глаза, понять, что происходит, и запустить руку в карман. Но этих секунд мне как раз хватило, чтобы прокричать:

   — Сормасский потрошитель! Я знаю, где он! Я покажу!

   Рука в кармане застыла.

   — Мне одной его не остановить. Поторопись! Ещё минута — и я не смогу за ним следить!

   Окаянник потёр глаза и откинулся на спинку стула.

   — Если это шутка, — протянул он сиплым со сна голосом, — я добьюсь твоего развоплощения.

   — А если упустим потрошителя, он продолжит убивать, и виноват в этом будешь ты! Думаешь, я полезла бы в твою душеедскую нору, если бы речь не шла о жизни и смерти? Не до споров! Жду тебя на западной дороге у старой башни перед мостом. Если не дождусь, оставлю указатель… Сегодня он опять напал и вряд ли на этом остановится. Так что решай!

   А потом я преподнесла окаяннику сюрприз — шагнула за завесу прямо из туго затянутого силка. И с корнем вырвала якорь.

***

   По улочкам спящего предместья потрошитель вырвался на простор — в сады и поля. Я метала в него горшками с плетней, кидалась овощами с огородов, яблоками с веток, выла, шумела и на ходу выдумывала новые способы досадить.

   А если вот так? Пара лишних надрывов на лохмотьях — чтобы одним махом сорвать с плеч рубаху и спустить штаны. Ага! Стреножила мерзавца собственным тряпьём, да так быстро и ловко, что он моргнуть не успел. С лёту зарылся носом в капустную грядку. Любо-дорого посмотреть.

   Дождей давно не было, почва высохла, стала лёгкой, рассыпчатой, и я подняла вихрь, пригоршнями швыряя пыль монстру в глаза, нос, рот, уши. Он вертелся, топча созревшие кочаны, скрёб себе харю, ревел, кашлял и от бессильной злобы бросался на меня, как на живую. А я хохотала от души. Прелесть быть привидением в том, что никакая зверюга, даже с самыми большими зубами, тебя не съест.

   Ну, гнида, попробуй, достань меня! Это тебе не смертную в постели грызть!

   Окутанные клубами пыли, мы вылетели на выгон, где горел костерок и дремал местный табун под присмотром четверых мальчишек.

   Не знаю, кто бежал быстрее, лошади или их сторожа, напуганные шумом и рыком.

   Пришлось разделиться: одно моё «я» кинулась за животными в надежде скопом развернуть их на потрошителя, другое забросало монстра горящими поленьями из костра и опрокинуло ему на спину котелок с кипящим варевом.

   Зверь взвыл, задрав морду к небу. Ночь выдалась ясная, звёзды подмигивали с высоты, забавляясь нашим поединком.

   С табуном не вышло. Лошади чуяли мою потустороннюю природу и с диким ржанием, пуча налитые кровью глаза, неслись врассыпную, так что земля дрожала. Чуть не затоптали двоих пастушат. Пришлось защищать обалдуев, пока они драпали к деревне, сверкая голыми пятками. Двое других припустили к реке. Один догадался влезть на дерево, второй сиганул в воду.

   Туда же ринулся и убийца. К счастью, до парнишки ему дела не было — спешил остудить палёную шкуру. Тут уж я наигралась всласть. Поднимала волны не хуже морских и одну за другой обрушивала ему на голову, не давая вздохнуть. Хватала за ноги, затягивала в водовороты. Но зверь выдюжил, прорвался на другой берег и дунул по редколесью во всю прыть. Обрывки его тряпья канули на дно, потрошитель мчался среди деревьев нагишом — помесь человека и зверя с рельефным хребтом и мерзким крысиным хвостиком.

   Он не знал усталости, потому что спасал свою жизнь. А я притомилась. Моя откормленная плоть начала подтаивать, сил хватало лишь на то, чтобы хлестать тварюгу ветками, осыпать прошлогодней листвой да бросаться шишками.

   А надо было ещё оставлять указатели для чёртова окаянника. Зачем, спрашивается? Всё равно не придёт. Растрачиваю себя зазря: одну эманацию — на мост, другую — в небо, осмотреть окрестности, третью — за убийцей, и чтоб корягу ему под лапы! А без якоря далеко не разлетишься…

   Бух! Удачно сверзила на темя потрошителю старое воронье гнездо. Оно не рассыпалось, не свалилось, а крепко село на толоконную башку, растопырив кривые сучья. Монстр стал похож на дурака-разбойника из сказки о девяти сёстрах, каким того изображали в уличных балаганах: здоровяк в косматой шапке не по мерке. Шапка всё время сползала разбойнику на глаза, а он вроде не замечал и сослепу попадал в глупые переделки.

   В этаком виде грозный потрошитель был до того смешон, что я уже не хохотала — ухала болотной выпью.

   И доухалась.

   Монстр медленно распрямился и показался совсем человеком. Высок, но не громаден и сложен ладно. Даже огонь в глазах поблёк. Зато в ладонях, сведённых чашей, вспыхнул золотой обруч.

   Круг Света? Против странствующего привидения? Вот потеха! За кого он меня принимает — за тень у придорожной могилы, из тех, что ветром развеять можно?

   Нет, это не круг. Это ре…

   Сияющий обруч перевернулся плашмя и молнией вырвался из рук твари.

   Не успей я юркнуть за завесу, рассекло бы меня, красивую, надвое! А это не то что делиться самой. Хлынут из меня жизнь и разум, как вода из разбитого кувшина, и стану я водомеркой на глади пруда — лёгкой, почти невидимой, быстрой, но безмозглой. Сколько времени пройдёт, прежде чем я опять научусь сознавать себя — годы? Если раньше никто не прихлопнет… Не ожидала, что зверь на такое способен. И ведь знает, чем досадить потустороннему существу!

   За завесой я на этот раз не задерживаться не стала. Раз — и назад. Вышла в зримый мир в двадцати локтях над землёй, там, где смыкались кроны деревьев и можно было укрыться в ветвях.

   Думала, монстр меня караулит.

   А он встал опять на четыре лапы и задал стрекача.

   Но это ничего. Ты быстр, а я быстрее. Ты хитёр, а и я не простушка.

   Взлетела повыше, заложила вираж, крутой до свиста в ушах — просто так, чтобы почувствовать себя живой, но приближаться к беглецу не стала. Одолеть его я не в силах, но могу проследить до норы. Должен же он где-то спать и зализывать раны.

   Внутри потянуло — будто кто-то дёрнул за верёвочку, привязанную к стержню моего «я».

   Проводник?

   Бросила убийцу и понеслась назад, к реке. Делиться не имело смысла — без якоря на таком расстоянии связь я всё равно не удержу.

   Ночной лес затих, будто вымер. Наша с потрошителем погоня распугала всю живность. Даже ветер опасался шуметь в листве. Одной реке было всё равно: еле слышно плескались о берег сонные воды, спрыснутые серебром звёздного света.

   Поперёк мерцающего потока тушей мрака лежал мост. На мосту гарцевал всадник в бордовом плаще. Магистр Рош, страж Света и ревнитель закона, собственной окаянной персоной. Не побрезговал, значит.

   Мой проводник горел перед ним указующим перстом, заметным лишь тому, кто способен видеть сквозь вуаль. Тронь, и он отведёт тебя к следующей метке, затем — к следующей.

   Таких меток от руин рехаганской сторожевой башни до моста я развесила пять штук. Ткань мира для меня, как холст для художника, а краской служит сам апейрон, первоначало сущего, то, что нельзя увидеть, но можно почувствовать, потому что он повсюду — и вовне, и внутри, и вокруг, и между…

   Из-под плаща взметнулась рука, и перст погас. Новую-то метку, на том берегу, я поставить не успела. Магистр Рош что-то буркнул себе под нос, нерешительно съехал с моста и привстал в стременах, оглядываясь.

   А вот и я — прямо с неба!

   Нас не представили? Магнолия, привидение, прошу всячески жаловать. Лучше деньгами. Любить необязательно, даже излишне.

   Вороной с испугу встал на дыбы, инквизитор едва удержался в седле. По правде, я ничего такого не замышляла, но получилось весело. А он ещё и выругался словами, не подобающими святому человеку.

   — То речь истинного служителя Света! — съязвила я. — Шевелись, серая сутана! Потрошитель идёт на северо-запад к заброшенной мельнице. Ставлю золотой, у него там логово!

   Не зря же зверь сперва двинулся на запад вдоль реки, а едва решил, что сбросил меня с хвоста, стал забирать к северу. Кроме мельницы, там ничего нет.

   — Показывай дорогу, — рыкнул окаянник. — И держись на расстоянии.

   Жеребец под ним косил глазом, фыркал и беспокойно переступал. Страж Света погладил коню морду, пошептал в мохнатое ухо. Ишь заботливый!

   Поедет осторожно, чтобы вороной в темноте ноги не переломал. Влезть бы в эту лоснящуюся шкуру да помчаться к мельнице напрямик…

   Как Томас удивился, когда я сказала, что управлять животным труднее, чем человеком. И тут же сам нашёл объяснение: человек забыл своё природное начало, чувства у него притупились, а звери видят сквозь вуаль и противятся чужому вторжению.

   Это верно — противятся, да ещё как. До безумия, до бешенства, до самоубийства!..

   Может, потому и с потрошителем у меня не вышло? Он таки наполовину зверь.

   Вороной взял неплохой темп. В лесу стоял мрак, непроглядный для глаз обычного человека, но страж Света уверенно направлял коня в обход деревьев, овражков и выпирающих из земли корней.

   — Тебе стоит знать, — я оглянулась на лету. — Наш дружок — оборотень.

   — Не пригрезилось?

   Тон окаянника был сух и презрителен, но аура вдруг заискрилась весёлостью. Как в трактире при разговоре с пьяным дурнем.

   — Смейся-смейся, — я решила не обижаться. — А пока смеёшься, кумекай, как с этим выродком совладать. Он силён, как бегемот. Видел бегемотов? И вот ещё что. Он в меня резец Света бросил.

   — Оборотень-маг?

   — Не веришь?

   Рош не ответил. Скупо улыбнувшись, тронул что-то за поясом. Блеснул перламутр на гнутых рукоятках. Пистолеты! Предусмотрительный малый.

   — Как вышло, что твои сормасские приятели упустили этого уродца, а ты явился ловить его в одиночку?

   По-свойски спросила, без подначки. Ну, почти. А в ответ:

   — Показывай дорогу, нежить. Не болтай!

   Вот душеед. Я-то думала, мы поладили.

   Бросила ему: «Сам ищи!» — и птицей полетела вперёд. Гляну пока, как там зверь.

   Долго искать не пришлось. Заметая следы, монстр забрал к северу, описал крутую дугу и двигался теперь в обратном направлении — на юг, к тихой протоке, на которой стояла мельница. Шёл споро. Но Рош ехал напрямик, и расстояние ему предстояло одолеть вдвое меньшее. Если не заплутает, успеет раньше.

   Камышовая крыша мельницы давно сгнила и провалилась; деревце, притулившееся у задней стены, свесило внутрь кудрявую крону. Полуоткрытые ворота вросли в землю. Чёрное недвижное колесо замшело. От воды тянуло влагой и гнилью.

   Страж Света и потрошитель вышли к цели одновременно. Зверь на открытое пространство не сунулся, притаился за ивняком. А окаянник, балда, выехал прямо на поляну. Стоит, башкой крутит. И ведь на ушко предупреждение не шепнёшь — вороной с ума сойдёт.

   Пришлось объявлять исподдальки:

   — Очнись, серая сутана! Он здесь!

   Рош нарочито неспешно отъехал к краю поляны, спешился и привязал коня. Не глядя спросил:

   — Где?

   — Вон, в кустах прячется.

   По мне, так у потрошителя был только один шанс: сходу пугнуть вороного, чтобы неосторожный окаянник кубарем полетел под копыта.

   Этот шанс он упустил. Теперь болвану оставалось драпать, надеясь на быстроту своих звериных лап. Если стражи Света так хороши, как о них говорят, в поединке у оборотня нет шансов.

   Оборотень он, правда, престранный. И бежать явно не думает. Ему зачем-то надо на мельницу.

   Рош это понял, встал на виду, загораживая собой вход и глядя прямо туда, где в зарослях припал к земле потрошитель. Синевато-стальная аура — холодная уверенность и сила.

   Я заняла место в королевской ложе, то есть на длинном суку осины по другую сторону протоки, и приготовилась наблюдать, как работает мастер.

   Это оказалось не так уж весело.

   Страж Света пошире расставил ноги, выбросил вперёд руку с Оком Солнца. И не прокричал, нет — исторг из себя повеление:

   — Вы-хо-ди!

   Слово громыхнуло над поляной небесным громом, прогрохотало камнепадом, проскрежетало мельничными жерновами, прогудело ударом колокола. Сук подо мной содрогнулся, меня перекорёжило, как оловянную ложку в руках силача, и потащило с дерева. А ведь приказ предназначался не мне…

   Но оборотень своего укрытия не покинул. Будто прирос к месту!

   Камень на пальце инквизитора налился малиновым огнём:

   — Вы-хо-ди!

   Голос ударил, как свист сотни кнутов и десятка пушечных ядер, шипение тысячи змей и клёкот стаи орлов. Я сжалась в комок, всем призрачным телом облепила свою защитницу-осину.

   Страж Света выкрикнул пару фраз на древнефеддийском — формулы принуждения, и меня отпустило. Теперь вся мощь заклятья была направлена только на потрошителя.

   Пламя на пальце окаянника, выросшее в сине-фиолетовый шар, странно подпрыгивало. У него дрожит рука, догадалась я. Лицо Роша в мертвенных отсветах огня заострилось и блестело от пота. Аура — сталь, подёрнутая инеем усталости.

   Монстр тоже должен это видеть…

   Инквизитор в третий раз гаркнул:

   — ВЫ-ХО-ДИ!

   Мельничное колесо отозвалось жалобным стоном, и сами звёзды в вышине на миг в страхе прикрыли глаза.

   Заросли затряслись, и с рыком, больше похожем на вопль боли, потрошитель выбрался на поляну. Он ковылял с трудом, будто охромел сразу на четыре лапы — упирался. И выглядел совершенным зверем. Клочковатая шерсть дыбом, пропорции тела нечеловеческие, слюна на клыках, в глазах цвета калёной меди — лютая злоба.

   Из-под широких рукавов Роша вылетели жгуты фиолетового пламени, один захлестнул монстру шею, другой правую лапу. Полурык-полустон перешёл в тонкий визг. Монстр рывком поднялся во весь свой громадный рост и так же рывком осел на колени, склонив лобастую башку.

   Кончено.

   А ведь окаянник скажет, что всё сделал сам, и я не при чём. Плакали мои денежки.

   Огненный шар над Оком Солнца съёжился до размеров вишенки. Рош двинулся к пленнику, неспешно стравливая жгуты, — уверенный в себе, деловитый. Даже не счёл нужным покрасоваться, хотя, по моему опыту, душееда хлебом не корми, вином не пои, дай только встать в позу и выдать что-нибудь вроде: «И так будет с каждым, кто осмелится бросить вызов Вечному Свету!» Или: «А теперь, нечестивец, ты ответишь за свои грехи!»

   Триумфатору полагались овации. Я ударила в ладоши с криком:

   — Ордену святого Женара — гип-гип-ура!

   Зануда Рош не удостоил меня взглядом.

   Не знаю, что он собирался сделать — вернуть твари человеческий вид или связать узлом и приторочить к седлу?

   Между ними оставалось с десяток шагов, когда монстр прыгнул. С места — взвился в воздух, как кузнечик. Никакого знака не дал, ни малейшего намёка, не подобрался, мускулов не напряг, и аура его пучилась знакомыми пузырями грязи.

   Лиловые жгуты лопнули один за другим. Два тугих хлопка.

   Следом третий — другой. Злой, раскатистый. Над пистолетом в руке стража Света взвилось облачко дыма, пахнуло пороховой гарью…

   Для смертного Рош действовал чертовски быстро, и я готова была поклясться, что он попал! Но потрошитель даже не споткнулся.

   Второй пистолет окаянник достать не успел. Монстр подмял его под себя, впился зубами. Сейчас загрызёт!..

   Я сорвалась с дерева быстрее мысли. В тело зверя проникнуть не могла и ввинтилась ему под брюхо, завихрилась упругим смерчем, оттесняя от жертвы. Дунула в раззявленную пасть, да так, что язык вылетел наружу и кровавой тряпкой захлестнул твари нос. Плеснула струёй воздуха в огненные зенки. Только бы отвлечь, задержать хоть на пару секунд!

   Человекоподобная плоть мне сейчас ни к чему — лишь два-три крепких пальца, чтобы вывернуть пистолет из-за пояса Роша, упереть дуло зверю в твёрдую, как камень, грудь, точно в сердце...

   Я видела тебя насквозь, гад, я знаю, что у тебя внутри!

   Пуля пробила дублёную шкуру, тугой доспех мышц, латы мощной грудины — и впилась в сердце чудовища. А вслед за пулей вошла я, заставляя маленький кусочек свинца кувыркаться и плясать туда-сюда.

   Оборотень взвыл, метнулся прочь. Ему казалось, от боли можно убежать.

   Но я припала к его телу, будто слизень к листу. Нащупала первую рану, оставленную выстрелом Роша, и принялась колебать застрявшую там пулю.

   Монстр вертелся на месте, как обезумевший плясун, и ревел, выл, скулил.

   Вдруг ринулся к мельнице — и у самых ворот упал ничком.

   А я…

***

   Вверх, к небу! Прочь от окровавленной туши, проеденной червяками-пулями.

   Звёзды танцевали на тёмной глади воды, цикады исполняли мне туш. Трам-та-да-там! Предъявить в управе живого потрошителя было бы шикарно, но и за мёртвого заплатят по полной. Пусть только попробуют не заплатить.

   Крутанула в воздухе сальто, упиваясь прохладой ночи. И остановилась, зачарованная удивительным зрелищем внизу, на земле.

   Из плеча инквизитора широким веером бил свет. Золотой поток рассыпался крупой, которая поднималась ввысь и таяла во тьме, как искры от костра. Будто внутри окаянника горело солнце, будто все светляки леса свили в его теле гнездо!

   Опустившись рядом, я поняла, что ошиблась. Свет исходил не из плеча Роша — плеча у него не было. Монстр отхватил кусок плоти от ключицы до середины плечевой кости, раздробив верхнюю её часть. Из кровавого месива торчали заострённые огрызки; левую руку соединяли с телом лишь лохмотья измочаленных связок. И над этой жутью — хоровод дивного сияния. Словно открылся сундук с летучим золотом...

   Я застыла, не в силах отвести взгляд, в ужасе и восторге. А потом увидела глаза Роша, полные смертной муки, услышала, как часто он дышит. Кровь сочилась у него изо рта, кровь лужей стояла под ним — алое вино, которым захлебнулась земля. А его аура… её не было.

   Лишь теперь я сообразила: это жизнь вытекает из окаянника сверкающим фонтаном. Энергия страсти и разума, присущая только телесным существам…

   Так вот что жгуны, служители огня, называют Вечным Светом Жизни! Каждый из них верит, что однажды сам станет светом и сольётся с Тем-Кто-Сияет-Вовек, чтобы с небесных высот, из горнила Cолнца, взирать на прозябающий во тьме мир.

   В этот миг я почти готова была уверовать…

   Но жизнь Роша изливалась в никуда, свет гас, и ангел с золотым сосудом не пришёл, чтобы собрать драгоценную пыльцу и унести в обитель вечной радости.

   Инквизитор дёрнулся и захрипел.

   Да он же сейчас умрёт, прямо у меня на глазах!

   Я зажала рану руками, пытаясь остановить утечку живительной силы. Сквозь влажное и горячее ощущались легчайшие толчки, будто от пузырьков шипучей воды; сверкающие крупинки просачивались между пальцами… Но зачем мне пальцы? Пускай срастутся вместе, а ладони станут широкими и гибкими, как лист кувшинки, чтобы не выпустить наружу ни единого светлячка, ни одной самой крошечной золотинки.

   Окаянник издал судорожный вздох, его глаза стали тускнеть.

   Стой, куда? Не пущу!

   Вливайся назад, строптивая золотая река! Растекайся по мышцам и суставам, наполняй жилы кровью, латай порванное, восстанавливай сломанное, склеивай повреждённое, исцеляй и лечи…

   Мало, слишком мало!

   А, впрочем… в самый раз.

   Кости под покровом моих ладоней спаивались, нарастала мышечная ткань. Надо же, я и не думала, что смогу, как Грум — тем более, с живым человеком. Мои ладони-листья сделались прозрачными, будто тельце медузы, сквозь них просвечивала крохотная ранка. Вот она исчезла, влажная плоть затянулась глянцевитой розовой кожицей.

   Звёзды качались в ночи, как блёстки в кисеях каркусской танцовщицы. Звёзды звали к себе, их голоса звучали перезвоном хрустальных колокольцев...

   Всё, хватит!

   С трудом отняла руки, приросшие к плечу раненого, размяла пальцы, заново привыкая к их гибкости и подвижности. М-да, просвечиваю насквозь — смотреть тошно.

   Поднялась в воздух и окинула взглядом поле боя.

   Всё спокойно. Красавец вороной тревожно фыркал на привязи. Над протокой квакали лягушки…

   Тела потрошителя у ворот мельницы не было.

   Я, легче дыхания, кинулась внутрь, облетела вокруг колеса и постава с жерновами, осмотрела полусгнившие ящики, корыта, желоба и рукава, заглянула в амбар. Хорошее место, чтобы сдохнуть. Было бы. На грязном полу, в гнилой соломе, угадывались пятна крови. А зверь будто испарился.

   Значит, прячется где-то снаружи. Далеко уйти он не мог — с дырой в сердце даже сверхсильный оборотень обречён.

   Я металась вокруг мельницы, всё увеличивая круги. Прикасалась к ткани мира, перебирая плотные нити основы и лёгкие нити утка, как арфист перебирает струны. Их музыка — беззвучное дрожание теней, воздуха, света звёзд, деревьев, травы, мелких пичужек, что дремали в ветвях… И ничего больше. Ткань мира не помнила потрошителя. Может быть, прошло слишком много времени. Или этот ловкач умел отменно заметать следы.

   Всё, сил не осталось.

   Внутри гудела пустота, мысли стали вялыми, как мухи поздней осенью. К демонам потрошителя! Что мне сейчас нужно, так это нажраться по-свински и — за завесу, восстанавливать энергию.

   Но есть ещё магистр Рош…

   Когда я вернулась, инквизитор сидел на земле, белее белого, осунувшийся, будто его месяц морили голодом, но живой. По глазам видно — не в себе. Но меня углядел. Хотя была я не плотнее тумана.

   — Где? — выдохнул хрипло.

   — Мрак его знает, — мой голос походил на замирающее в дали эхо. Что за мерзкое состояние! — Где-нибудь в кустах валяется. Завтра поищем.

   — Сейчас! — он сделал попытку подняться и повалился набок. — Как ты могла его упустить?

   — Хаос тебя побери! Я была занята. Тебя из-за последней завесы вытаскивала!

   — Дура, — одними губами выдохнул Рош. Посидел неподвижно, прикрыв глаза. — Помоги мне.

   — Сам справляйся, — огрызнулась я, но всё же подставила плечо.

   Пришлось поднапрячься, чтобы стать для окаянника прочной опорой. И ради чего? Никогда, никогда не буду больше делиться жизнью с неблагодарным мерзавцем в сутане.

   Но сейчас надо довести дело до конца — доставить спасённого туда, где о нём позаботятся.

   — Обед за твой счёт. Всю неделю. И только попробуй отказаться!

ГЛАВА 3

   За окном светлело. В утренних сумерках кухня походила на сферу грёз — всё окутано жемчужной дымкой, зыбко и таинственно. Очаг во всю стену дышал теплом тлеющих углей, но кухонная печь, крытая чугунной плитой, успела остыть. На стенах поблёскивали начищенной медью сковороды и кастрюли. Разделочные столы, пара винных бочек у стены, двери в кладовые…

   Под землёй, в погребе, почудился тревожный вздох. Что ж, в хорошем трактире должно водиться собственное привидение. Будет время — зайду поздороваюсь.

   Поставив свечу на край стола, трактирщик пригладил волосёнки на полулысом черепе, взглянул на стража Света в изорванной, пропитанную кровью одежде, потом на меня, лёгкую-звонкую, и церемонно склонил голову:

   — Почту за честь угостить вас за счёт заведения, госпожа.

   Не изумился, отчего это природные враги ходят парой, в охи-ахи не ударился, с расспросами не пристал. Лицо у него было заспанное, но карие глаза из-под набрякших век смотрели пытливо.

   Вдвоём мы заставили Роша съесть кусок телятины, закусить пирожками с вишней и хлебнуть молодого вина. Хозяйские дочки нагрели воды, и трактирщик на своём горбу отволок осоловевшего инквизитора в купальню. Бедняга был настолько слаб, что позволил девушкам содрать с себя заскорузшее от крови рваньё, усадить в дымящуюся лохань и от пяток до макушки обтереть мыльными губками.

   Ради этого зрелища мне пришлось оторваться от дивных рябчиков в меду. Делиться пополам не было сил — или я здесь, или я там… Признаюсь, есть мне хотелось больше, чем подглядывать за Рошем, хотя у него было, на что посмотреть.

   Отмытого окаянника сопроводили в постель. Я поблагодарила за знатный ужин и напрямую спросила, отчего такая щедрость. Трактирщик усмехнулся, но ответил серьёзным тоном:

   — Сдаётся мне, что сегодня ночью вы с магистром Рошем сделали для спокойствия Ламайи куда больше, чем наши местные душееды за добрых десять дней. А если вы сумеете избавить город от потрошителя, Туан Рене будет кормить вас бесплатно до конца своих дней, во сколько бы ему это ни обошлось! — и стукнул себя кулаком в грудь.

   Надо же.

   — В вашем городе живут добрые люди, — сказала я от души.

   И вздохнула про себя: Томас, Томас, где ты?

   Съела я довольно, чтобы не чувствовать себя пылинкой на ветру, но пока пища перейдёт в телесное вещество, минует не один час. А пока можно прогуляться по трактиру, присмотреться к постояльцам. Во сне у живых занятно меняется ауры.

   Я взлетела на второй этаж, бросила взгляд в сторону комнаты Роша и глазам своим не поверила: дверь в неприступную твердыню оказалась притворена, но не заперта. Видно, хлебосольный мастер Рене уложил стража Света в кроватку, а замкнуть комнату на ключ не счёл нужным. Или попросту забыл. А у Роша не достало сил выбраться из постели и набросить защёлку. Но главное, он не привёл в действие магических стражей.

   Грешно упускать такой шанс!

   Я обследовала берлогу окаянника не спеша, почти не опасаясь потревожить охранные знаки.

   Заглянула в шкаф, где прятались сундуки и баулы Роша с его личными вещами, оружием и инквизиторскими приспособами. Нутро пошло мурашками, и я быстренько захлопнула дверцы. Может, позже, набравшись силёнок, я вернусь и как следует всё изучу — хотя бы для того, чтобы знать, с какими напастями, в случаем нужды, придётся иметь дело. Но сейчас мне нужен ларец.

   Главное своё сокровище окаянник прятал в тумбе стола, за запертой дверцей с колдовской печатью. Я не сомневалась, что легко прорвусь сквозь эту хлипкую преграду из-за завесы отражений. А вот с самим ларцом будет потруднее. Рош парень хитроумный, секреты свои беречь умеет, не то что эти увальни из инквизитория.

   И точно: ларец оказался сплошь обёрнут мелким кружевом разноцветных колдовских узоров — ни зазора, ни дырочки, ни узелка, ни ниточки. А ведь где-то должна быть петелька-зацепка, и не одна. Я скользила взглядом по виртуозному плетению, всматриваясь в извивы и загогулины до рези в призрачных глазах, и меня вдруг словно перенесло в иное измерение.

   Там было сразу четыре кружевных ларца разных цветов — малиновый, голубой, жёлтый и серый, и у каждого по шесть плоскостей: стенки, донышко, крышка… Плоскости делились на квадраты, квадраты на треугольники, по четыре штуки в каждом — один главный, три зависимые. Точки замыкания и точки сопряжения горели красными и синими огнями.

   Все они как будто одинаковы, но если всмотреться, видно, что четыре огонька ярче других — большой, поменьше, ещё меньше и ещё… Не дыша я пробежала пальцами по огонькам, как по клавишам клавикорда. Четыре ларца вновь сошлись в один, но теперь из защитного ажура отчётливо торчали узелки с ниточками, и я знала, за какую надо потянуть в первую очередь.

   Возможно, это ловушка и страж Света хитроумен даже более, чем я думала. С другой стороны, что может случиться? Шкатулка поднимет вой, Рош проснётся, я скажу, что зашла проведать, как у него дела. Ну, не удержалась — с кем не бывает? Мы же партнёры.

   Шкатулка, умница, верещать не стала, лишь раз протестующее крякнула. Рош спал как убитый. А все его тайны открылись передо мной, как девица открывается перед женихом в брачную ночь.

   Честно говоря, лёгкость, с которой мне удалось проникнуть в тайник, порадовала больше, чем его содержимое.

   Удивил только ордер легата Светлого Престола, выписанный на имя квинт-магистр Себастьяна Роша. Выходит, окаянника прислали не из Сормаса, а из самого Аутеллина — священного Города Света!

   С материалами убийств в Ламайе я была уже знакома, знаки, срисованные с мертвецов, видела. Но Рош привёз с собой и сормасские дела — все девять штук. С рисунками, протоколами осмотра, показаниями свидетелей и его собственными заметками. И ещё один набор карточек с феддийскими письменами.

   «Орхо» — «порочное малодушие». Сесилия Мурди, осведомитель сормасского инквизитория, колдунья с лицензией. Мелкая ворожба — снятие порчи и сглаза, заговоры на успех, богатство и семейное благополучие. Убита в собственном сарае. Изъята двенадцатиперстная кишка…

   «Кару» — «злопамятство». Уго Дарвилли, ночной сторож сиротского дома, бывший солдат. Осуждён за то, что подсунул «порченную» игрушку сыну капитана, своей вины не признал. После пятикратного очищения и откровения-в-Свете отбыл шестнадцать лет ссылки на Северных островах. Найден у ограды старого кладбища. Изъят мочевой пузырь…

   «Тишур» — «злонамеренное бездействие». Даниэль Амаду, младший гернит, личный секретарь хранителя Света Благодарящего в Галейском околотке. Как свидетель привлекался к внутреннему расследованию Сормасского приората, содержание расследования неизвестно. Убит во дворе храма. Изъяты семенные пузырьки…

   Знаки, знаки. Огненные штрихи на пергаменте памяти.

   Я рассматривала их, пока круговерть рез и черт не заполнила всё моё существо. Потом закрыла ларец, завязала узелки, заперла дверь на задвижку и прямо из комнаты Роша шагнула в предел отрешения, где ждали покой и нега.

   Здесь не было глубины и перспективы — ни в пространстве, ни в мыслях. Мимо плыл чей-то силуэт — тень на стене, как и я. Приостановился, кивнул. Я наклонила голову в ответ, и чужак заскользил прочь по угольно-серому ничто. Возможно, мы знакомы, но это ничего не значило. Привидения, как кошки, редко собираются в стаи.

   Одни подхалимы вечно роятся кучками. Вон они — десяток круглых пятнышек. Жаждут услужить, аж трясутся, зыбью ходят от рвения. Но приблизиться не смеют, и правильно. Знают: в пыль разотру.

   Предел отрешения баюкал меня, и ярость затихала, усталость таяла. Целительная пустота заполнила сознание, восстанавливая мою призрачную энергию. Человеческая пища давала мне плоть, но силу я черпала за завесой.

   Вдруг зыбь пробежала по царству безмятежности. Волнение снаружи обернулось дрожью внутри.

   Я очнулась, и передо мной была тень. Не та, с которой я раскланялась мгновение и тысячу лет назад. Эту я видела впервые…

   Тень подошла вплотную, нарушив все правила приличия, безликая, как всё вокруг. Я собралась в пружину, готовая дать отпор любому нападению, и пришелец попятился, взмахнув призрачными рукавами, в которых не было рук.

   Что-то знакомое почудилось в этом жесте.

   — Прочь! — взвыла тень. — Уходи! Тебе здесь не рады!

   Этот голос…

   — Кто ты? — я потянулась к незваному гостью, но он отпрянул.

   — Спасайся! Зло наступает! Ты погибнешь!

   Театральные интонации, визгливые завывания…

   — Грум? Это ты?

   Он пустился бежать, я — за ним.

   — Грум! Стой!

   Мало кто по эту сторону завесы мог тягаться со мной в силе и скорости, но странный пришелец нёсся быстрее мысли. Я слилась с пространством, растворилась в тенях, стала пустотой, которая везде и нигде... И вновь обрела плоть прямо на пути беглеца, не дав ему шанса уклониться. Если бы он вздумал ускользнуть в зримый мир или перейти за другую завесу, волна, поднятая им, увлекла бы меня следом.

   Я была так близко, что могла коснуться его… всего мгновение. А потом он исчез. Не колыхнув пространство, не дав ни единой подсказки, куда направился. Просто был — и перестал быть. Как если бы развоплотился.

***

   Это не Грум. Разумеется, нет.

   Домашний сверчок привязан к месту своего обитания — даже за завесой. Он не может отойти от своего Дома, не умеет бегать, как призрачная гончая, и уж точно не в силах исчезнуть без следа в один миг.

   И всё же я вышла в мир и кинулась к дому Томаса со всей быстротой, на какую была способна.

   Никаких изменений. Всё тот же сгусток тьмы, от которой сводит душу.

   — Грум! Ты здесь? Выходи! Томас! Слышишь меня?

   Тишина в ответ.

   Поспрашивать, что ли, соседей?

   Начну со старушки Вильгельмины, если она ещё жива. Помнится, под конец, когда дом слегка ослабил поводок, мы с Томасом хаживали к ней на тыквенный пирог. Михалия знатно пекла тыквенные пироги. Может, и сегодня у неё найдётся что-нибудь вкусненькое.

   От предвкушения аж слюнки потекли!

   Во всей Ламайе только Вильгельмина и её кухарка знали, что Томас скрывает у себя привидение в бегах. И с Грязной Лиззи мы поладили без труда. Обычно-то домашние духи чужих не переносят. На дух!

   Хорошая шутка. Сейчас расскажу Лиззи — посмеёмся. Вот только…

   Мусор на крыльце, пыль на подоконнике, окна не мыты, должно быть, с прошлой весны. Странно. Они же чистюли, все трое! У чопорной Вильгельмины воротничок накрахмален до хруста и бел, как ангельская тога. Михалия, даром что называлась кухаркой, всё время мела, драила, протирала и скоблила. А Лиззи помогала ей на свой лад: выдувала пыль из щелей, не давала заводиться паукам. Грязной звалась из-за сажи и копоти, навечно приставших к ней в посмертии.

   Что тут случилось? Внутри, как снаружи, не прибрано и тоскливо. И чувство надвигающейся беды, от которой надо бы бежать, да некуда.

   Второй этаж. Хозяйская спальня… На перинах беспокойно ворочалась постаревшая Михалия. Ни следа Вильгельмины и её книг. Они же с Томасом из-за книг и сдружились. И Грязная Лиззи не явилась проверить, кто это вторгся в её владения.

   Но я знала, где Лиззино гнёздышко — в маленькой старомодной кухне с каменным полом и балками под потолком.

   Не в углу, у мучного ларя — к которому много лет назад отчим привязал одиннадцатилетнюю девочку, потом закрыл вьюшку только что затопленной печи и запер кухню до утра, а матери, когда та вернулась с богомолья, сказал, что дочка угорела по неосторожности. Лиззи потом с мерзавцем поквиталась, чуть в петлю не загнала — сам побежал к колотушникам и во всём сознался.

   Печь, отнявшая у Лиззи жизнь, и стала местом её силы — пуповиной. А любимое гнёздышко помещалось за печью. Там тепло и тихо, говорила Лиззи. Всё-таки домашние сверчки, даже самые умненькие — чудные создания.

   В гнёздышке я её и нашла — тонкую и прозрачную, будто паутинка, растянутая вдоль стены.

   — Лиззи!

   Она пискнула, юркнула в устье печи и задвинула заслонку.

   — Лиззи, это я, Лилия, — так я представлялась тогда посторонним. — Помнишь меня?

   Она не отозвалась, не вышла, но мне забраться внутрь не помешала. Сидела на поде в холодной золе, собравшись в комочек, и раскачивалась, будто неваляшка, твердя еле слышно:

   — Уходи. Уходи. Уходи.

   — Почему, Лиззи? — вклинилась я в этот монотонный речитатив. — Что случилось?

   Зола вокруг девочки взвилась вихрем, ткань мира задрожала, пошла волнами, снаружи что-то брякнуло.

   — Он сказал: уходи! Тебе не надо быть здесь.

   — Кто сказал — Грум? Призрак без лица?

   Лиззи кинулась вон из печи.

   Загремела на полках посуда, зажглись над дверями и окнами потревоженные обереги. Слишком много оберегов, Вильгельмина столько не держала. И расставлены в беспорядке.

   — Уходи, он смотрит. Он видит. Уходи. Уходи. Уходи.

   — Лиззи, что с Томасом, где он? Где Грум?

   Она принялась тоненько скулить, и оконное стекло отозвалось дребезжанием.

   — Смотрит. Видит. Он голодный. Съест! Съест!

   Поскуливание превратилось в высокий, пронзительный вой. Ткань мира вздыбилась, как море в шторм, кастрюли и сковороды с грохотом полетели на пол. Наверху с охами и криками скатилась с кровати Михалия. Зашлёпали по ступеням босые ступни.

   Свихнувшаяся Лиззи заставила лестницу ходить ходуном. Михалия вскрикнула, потеряла равновесие и наверняка сломала бы себе шею, если бы я не подхватила её на руки, не снесла вниз и не положила на пол.

   Я проделала это, оставаясь невидимкой — Михалия визжала и брыкалась. Ясно было, что, пока всё не успокоится, слушать меня она не станет.

   Ладно, пойду дальше.

   Большой Туж обитал в доме бакалейщика Клааса, другого ближайшего соседа Томаса. Эхо переполоха у Вильгельмины долетело до всех привидений в округе, я чуяла их беспокойство, но Туж был просто в панике. Немой тенью он метался по комнатам, не забывая, по счастью, что обнаруживать себя перед хозяевами нельзя.

   Набожные Клаасы и не подозревали, что дом у них — с привидением. Вместо оберегов держали всюду Круги Света, жгли негасимые лампадки и дважды в год приглашали светослужителя очистить их жилище от скверны. В такие дни бедняга Туж прятался в подвале, в тайной каморке, где его когда-то замуровали. Вот и сейчас, едва почуяв меня, сверчок сразу нырнул в своё гнёздышко и приготовился защищаться всей силой подвластного ему дома.

   А в доме было неладно: то же запустение, тот же неуют, что и у Вильгельмины…

   — Выходи! — крикнула я Тужу. — Драться с тобой не буду, просто разбужу сейчас твоего хозяина, а он душеедов кликнет. Изгонят тебя в два счёта. А без Дома ты через недельку сам развеешься.

   Туж заворчал, закудахтал жалобно и вывалился наружу — здоровяк с бородой-лопатой, кулаки с пушечное ядро. А трясётся, будто кутёнок под дождём.

   — Не бойся. Я только поговорить хочу.

   — Нельзя, — выдохнул Туж. — Он слышит. Уходи!

   Снова-здорово.

   — Ты не знаешь, где Томас?

   Туж вскрикнул филином и провалился за завесу.

   И тут не повезло.

   Напротив, у стряпчего Дидера, привидений не было — изгнали давным-давно.

   В других домах поблизости все от меня прятались, все отнекивались, стучали зубами, плакали и молили оставить их в покое. В домах подальше то ли и правда ничего не знали, то ли прикидывались, а может, успели позабыть. На чужую жизнь у сверчков память короткая.

   Только старуха Меланна в мастерской белошвейки на углу дала хоть какие-то ответы:

   — Живые ездят — стук подков, грохот колёс. Эти — тишком, тайком. На копытах — войлок, на колёсах — войлок. Шёпот вместо голоса. Тихо, тихо. Ти-и-ихо…

   — Где Томас Таннер? Что с ним сделали?

   — Увезли. Взяли, что хотели. В мешок — и увезли.

   Не кого хотели — что хотели. Всё же я переспросила:

   — Томаса увезли?

   — Увезли. Всех увезли.

   — Кого — всех?

   — Всех… всё, что надо… Не знаю! — Меланна вдруг мотнула неприбранными лохмами. — Не могу… Он смотрит. Не могу, когда смотрит. Сделай, чтобы он не смотрел!

   Всё без толку.

   Тут нужен Соломон. Но он, верно, в Кеслине, а туда я не сунусь даже ради Томаса.

   Рискнуть и пустить весточку по призрачной цепочке?

   Но одно дело расспрашивать о Томасе и совсем другое — в открытую воззвать к помощи Капитула. С тем же успехом можно выйти на улицу и прокричать: «Здесь недозволенная магия! Зовите инквизиторов!»

   Восемь лет назад

   Книжный блок лёг в переплёт идеально, корешок в корешок. Канты крышки выступали ровно настолько, насколько нужно, нарядный шёлковый каптал радовал глаз.

   — Как сказал бы портной, примерка прошла успешно, — Томас улыбнулся. — Поэтому я мурлычу, как кот. И кто меня за это осудит?

   Он отложил блок в сторону и аккуратно поместил переплётную крышку на тщательно разглаженный байковый платок. Госпожа Трунарди звала на тайю, обещала пригласить господина Мермьеса и магистра Октависа. Пришлось извиниться и сказать, что он будет занят со срочным заказом. Очень хотелось закончить «Фантастический бестиарией» Люмиена Перосского.

   — Нехорошо лгать почтенной даме, — Томас обмакнул кисть в клейстер. — Особенно, если с её помощью можно завести полезные знакомства.

   Соломон давно советовал взять помощника, обещал прислать монаха, который станет трудиться задаром, ради опыта и возможности припасть к сокровищнице знаний. Но Томас любил восстанавливать книги сам и никому не собирался уступать это удовольствие.

   Время замирало в тиши подвальной мастерской, когда тампоном, пропитанным кислотой, он счищал пятна со старой бумаги, и она на глазах обретала белизну, почти первозданную. Заклеивая надорванную страницу, он пробегал глазами строки, которые минувшие века сделали бесценными, и его сердце наполнялось трепетом.

   Известны всего три экземпляра «Бестиария» самого первого издания. Этот — четвёртый. Томас купил его у проезжего пьяницы-барахольщика за гроши, а тот нашёл в руинах старого замка близ Кастреля. Если не лжёт, конечно.

   Книга умирала, буквально рассыпалась на части. Обложка превратилась в бурую бугристую массу, название на титульном листе нельзя было прочесть, страницы потемнели от грибка, но Томас с первого взгляда распознал сокровище. Потребовалось полгода кропотливого труда, все его мастеровые и магические умения, чтобы возродить «Бестиарий» к жизни. Эта книга — истинная редкость, за неё можно выручить целое состояние, кастрельское издание мастера Либрилли украсит любую коллекцию… Но немногие богачи способны осознать его истинную ценность.

   Даже Соломону в книге важно лишь содержание. Переплёт, бумага, шрифты, буквицы, изысканные орнаменты, рисунки-иллюстрации, обложка со всеми её украшениями, порой драгоценными, гармония красок и пропорций, — всё это казалось старому другу мишурой, одеждой, которую при нужде не жаль и сбросить. Это Томас видел в книге живое существо с собственной душой, столь же удивительной и неповторимой, как душа человека. А что такое душа без плоти? Призрак. Тень былого.

   Душа этой книги прекрасна и нежна. Бедняжка долго чахла от небрежения, и теперь Томас наслаждался, видя, как его стараниями она наполняется светом и силой. Даже сквозь окуляры очков он различал её — лёгкую крылатую сущность, похожую на крохотного дракончика из тумана и звёздной пыли. Дракончик был охвачен предвкушением: высовывал наружу то головку, то крыло, а то выбирался целиком, зависал над стопкой брошюрованных тетрадок и снова прятался среди страниц.

   — Сейчас-сейчас, милый, — пробормотал Томас. — Совсем немного осталось. Главное, не торопиться.

   А продавать «Фантастический бестиарий» или нет, это мы ещё посмотрим…

   Он как раз готовился приклеить смазанный клейстером верхний лист форзаца к внутренней стороне переплётной крышки, когда сверху, из парадного кабинета, раздался зычный кошачий мяв.

   Томас не держал ни котов, ни собак. Грум защищал дом от воров вернее любого сторожевого пса, а от мышей — лучше всякой кошки. Но порой старый дух принимал облик кота, чтобы поиграть случайной пожирательницей книжных корешков и произвести впечатление на хозяина.

   Рука мастера дрогнула и замерла за миг до того, как форзац коснулся крышки переплёта.

   — Не сейчас, Грум, — сказал Томас, не повышая голоса. — Я работаю.

   Вопль тотчас повторился — громкий, протяжный. Что-то грохнуло, послышался звук падения. Если на Грума находила охота шалить, он не считался с призывами и увещеваниями.

   — Ты же не мальчик — почтенный старец, — упрекнул Томас с раздражением.

   Можно было не обращать внимания, но сосредоточенность, так необходимая на последнем этапе работы, была нарушена, уверенности в руках Томас больше не чувствовал. К тому же в любой момент из стены или потолка могла высунутся призрачная голова с всклокоченной бородой, а призрачная рука — швырнуть на стол дохлую мышь, опрокинув баночку с клейстером или испачкав кровью драгоценные страницы…

   Наверху вопли перемежались с грохотом, там явно шла нешуточная погоня. Томас со вздохом отложил книжный блок, так и не вклеив его в переплёт, и направился к лестнице, на ходу делая дыхательную гимнастику Гливера и нагнетая силу в правую руку. Огни Кладиуса над рабочим столом он оставил гореть, поскольку рассчитывал скоро вернуться.

   Нет, это положительно никуда не годится! Грум перешёл границы дозволенного. Со стола всё сметено на пол, ковёр залит чернилами, полированный череп, непременное украшение кабинета учёного, расколот надвое, стулья опрокинуты. Книги разбросаны по комнате, как будто их использовали в качестве метательных снарядов, пытаясь поразить проворного и маленького противника.

   — Грум! — сурово начал Томас и осёкся.

   Домашние привидения не мастера менять обличья. Кот, в которого перевоплотился Грум, вышел аляповатым: тяжёлое бочкообразное тело, хвост похож на суковатую палку, голова больше подошла бы плюшевому медвежонку. К тому же домовой не смог до конца избыть свою прозрачность и выглядел не котом, а несуразным призраком кота. Он припал к полу у ножки стола, вполне натурально изображая подготовку к броску.

   — Грум, что ты делаешь? — громко спросил Томас.

   Кот-призрак дёрнул хвостом.

   — У нас завелись мыши, — сварливым старческим голосом сообщил он.

   Вообще-то в дома, охраняемые привидениями, мыши наведывались редко и только по большой глупости.

   — Сколько их?

   Грум скосил на хозяина бледно-оранжевый глаз:

   — Вот сейчас я прогоню её, и она больше не придёт!

   — Так мышь всего одна?

   Томас снял очки и внимательно оглядел комнату. Очертания предметов стали расплывчатыми, но вокруг кота появился молочно-белый ореол, над разбросанными по полу книгами затрепетала призрачная бахрома, комната наполнилась тенями и отсветами неведомого.

   Оптические линзы меняли фокус зрения, мешая видеть сквозь вуаль.

   Томас прищурился, и субстанции призрачного мира проступили отчётливей. Свечение над котом превратилось в размытую фигуру Грума в его человеческом виде. Обиженные духи книг тянули из-под обложек лапки и щупальца, драконьи головки беззвучно разевали рты. Обереги над окнами и дверьми переливались синим и пурпурным, в большом напольном зеркале, как рыбы в глубине, ходили отражения иных измерений…

   У ножки стола мерцало пятнышко, такое тусклое, что Томас не заметил бы его, если бы Грум не целил точно в это место — а заметив, принял бы за отблеск от зеркала или смутное эхо одной из тех вещиц, что заперты у него в ящике стола. Порой зов-камень или лупа со-ли-нар, что значит «глаз-насквозь», напоминали о себе облачками тумана, едва заметного для слабых глаз Томаса.

   — Призрачная мышь? Любопытно.

   Лопатки у кота заходили ходуном, хвост метнулся из стороны в сторону, зад приподнялся…

   — Не смей, Грум!

   Кот замер, насторожив уши.

   — Ты ходил сегодня за завесу? — строго спросил Томас. — Небось, сам же притащил на хвосте!

   В один миг иллюзорный кот сгинул, и Грум предстал в своём истинном обличье: старик, белый, как лунь, в долгополом одеянии с рукавами до пола.

   — У меня нет хвоста!

   В рукавах на положенной высоте имелись прорези, но домовой иногда баловался, удлиняя руки в несколько раз и придавая им нечеловеческую гибкость. Вот и сейчас его правая рука змеёй выскользнула из рукава и метнулась под стол. Пятнышко порхнуло в воздух, обернувшись клочком кисеи, по которой пробегали едва уловимые переливы. Интересно…

   Томас отрастил собственную магическую руку и отвесил Груму чувствительный подзатыльник.

   — Кому сказано, не смей! Раз уж ты привёл к нам гостя, давай с ним познакомимся.

   Кисейный лоскуток, почти невидимый на фоне окна, безжизненно дрейфовал к тяжёлой портьере, но когда Томас протянул руку, птичкой взвился под потолок.

   — Не бойся, дружок, я тебя не обижу. Ты, наверное, голоден?

   Томас не был уверен, что правильно угадал природу незваного гостя. Возможно, это лишь обрывок распавшейся сущности, и в нём нет ни крупицы разума. Но при слове «голоден» края лоскутка отчётливо затрепетали, он немного снизился и завис в ожидании.

   В углу, за фикусом, стояла миска с молоком. Домашние привидения не нуждаются в пище для поддержания сил, в отличие от некоторых их собратьев иной природы и внутреннего устройства, но могут иметь любимое лакомство. Грум пил молоко исключительно для удовольствия и душевной уравновешенности. Ещё он питал слабость к символике чисел, и каждое утро Томас расставлял по дому семь глиняных мисок.

   Не стоило потакать капризному, глупому и проказливому созданию, но Грум был единственным компаньоном в одинокой жизни Томаса, и старый книжник баловал его, как иные балуют котят или болонок.

   — Не тронь! Моё! — взвыл домовой, когда Томас взял миску в руки.

   Облик Грума потерял устойчивость. Сейчас расстелется по кабинету белёсым туманом, заполнит собой стол, шкафы, оконные проёмы, заберётся под портьеры, под диваны и начнёт буянить. Тогда разбитым черепом и чернильным пятном на ковре не отделаешься.

   — Стыдись, — сказал ему Томас. — Ты живёшь под своим кровом, сыт, обогрет и любим. А этот бедняжка умирает от голода. Прояви каплю сострадания, и я дам тебе кувшин свежих сливок вместо этой миски.

   — Ну, если только каплю…

   Грум отвернулся, скрестив руки на груди и вздёрнув подбородок, отчего его борода встала дыбом, как шерсть рассерженного кота.

   Томас поставил миску на стол:

   — Угощайся, дружок.

   Маленький бродяжка спланировал вниз сорванным с дерева листком и повис на краю миски, уткнувшись носиком в молоко. Теперь он напоминал тряпицу, которая на глазах набухала от влаги, наполнялась белизной и светом.

   Вдруг свет померк, малыш конвульсивно дёрнулся, и с отчётливым «хлюп» во все стороны разлетелись молочные капли. А тряпица снова стала лоскутком не плотнее пара над чашкой тайи.

   — Фу! Неряха! — возмутился Грум. — Стол загадил!

   Томас всплеснул руками. Бедное создание так ослабело, что его призрачная плоть оказалась не в силах принять пищу. Фактически оно было при смерти.

   Считалось, что потусторонние существа не умирают сами собой, лишь переходят в иную фазу существования. Однако пришелец мог истаять до полной невидимости, рассеяться призрачной пылью без малейшей возможности восстановить свою личность. Что это, если не смерть?

   Томас знал несколько способов нагнетания потусторонней энергии, но все они требовали подготовки. Он в отчаянии оглянулся на Грума:

   — Я вижу только одну возможность спасти его.

   Разумеется, упрямый старик притворился, что не понимает, о чём речь. А когда Томас растолковал, устроил сцену с завываниями и заламыванием рук. Ах! Неужели хозяин решил заменить верного Грума, беззаветно служившего дому три сотни лет, на приблудную нежить?

   Томас дождался, когда завывания перейдут во всхлипывания, и погладил старика по плечу:

   — Ах, Грум, Грум. Ты же знаешь, ты один в моём сердце. Мой преданный, надёжный, мудрый и заботливый друг. Нет никого добрее и сострадательнее тебя. Никого, к кому я мог бы воззвать в трудную минуту… Ты один мне опора. Будь милосерден к этому никчёмному созданию. Даже я не волен ему помочь. Лишь у тебя достанет силы и знания. Прошу тебя, Грум.

   — Ну… ладно.

   Призрачный старик приосанился, царственно тряхнул головой. Потом спохватился — обмяк, сгорбился и шаркающей походкой направился к кладовой, ворча себе под нос: «Моя доброта меня погубит». Томас нёс несчастного пришельца в ладонях, зная, что тепло человеческого тела тоже источник энергии, пусть и слабый. Маленький призрак вздрагивал и порывался взлететь.

   — Не бойся, дружок, всё будет хорошо, — уговаривал Томас. — Грум тебе поможет.

   Обширная кладовая со стеллажами, ларями, кадями, винным погребом и ледником была слишком велика для одинокого пожилого книжника, но Грум вынудил хозяина до отказа забить её съестным. Закрома полнились зерном, мукой и крупами, с крюков свисали низки кореньев и грибов, полки ломились от варений, солений, маринадов и прочих заготовок из всего, что растёт на землях Сигрии, а то и за её пределами. В достатке было мёда, соли, колотого сахара и целебных трав, которые хорошо заваривать на ночь. Внизу, в холоде, хранились сыры, мясо, рыба и свежие овощи. Имелось в меру приправ, ценных пряностей, масел, заморских сладостей, а также модных нынче каваны и тайи, предназначенных для редких гостей.

   Каким-то чудом Грум годами спасал запасы от порчи.

   Для него это было делом чести.

   Старый слуга пережил своих хозяев и остаток дней посвятил заботам о господском доме, уверенный, что не сегодня-завтра объявятся наследники и спросят: «Хорошо ли ты стерёг наше добро, старик?» Но вместо наследников нагрянули воры. Грум застал их в кладовой и с голыми руками бросился на защиту хозяйского имущества. Он был до того одержим желанием прогнать негодяев, что не заметил, как умер и перешёл в бестелесное состояние. Грабители бежали, устрашённые превращением хлипкого старикашки в грозное потустороннее существо… С тех пор минуло больше двух веков, и домовой рассказывал эту историю каждому новому владельцу особняка.

   Возможно, он преувеличил свой героизм, но умер Грум точно в центре кладовой. Именно это место соединяло дом с измерением по ту сторону завесы, из него Грум черпал силы, с ним был неразрывно связан невидимой пуповиной.

   Небрежным взмахом бороды домовой сорвал печати, скрывающие источник его жизни от чужих глаз, принял умирающего из рук Томаса. И засиял изнутри, как фонарь молочно-белого стекла, в котором враз зажгли десяток огней Кладиуса.

   Свечение быстро набирало мощь. Томас отступил на пару шагов, полуприкрыв глаза ладонью. Что там? Казалось, внутри сияющего облака Грум кого-то обнимает… Прищурившись, Томас различил женский силуэт; скрюченные пальцы домового бесстыдно ласкали грациозный изгиб спины, крутые линии бёдер.

   Внезапно сияние всколыхнулось, незнакомка выпорхнула из старческих рук и пропала из виду. Грум стоял, в растерянности дёргая косматой головой, подбородок его отвис, нижняя губа обиженно выпятилась.

   У Томаса слезились глаза, после яркого света было трудно рассмотреть что-то в полумраке кладовой, но он настойчиво искал девушку взглядом и наконец нашёл у бочонка с мочёными яблоками. Воздух в этом месте был чуть мутнее, очертания горшков на полках исказились.

   Гостья казалась статуэткой из прозрачного стекла. Скользящий блик очертил изящное плечико, тонкий профиль.

   Грум знал, мелькнула мысль. Всё время твердил: она.

   — Хочешь варенья? — мягко спросил Томас. — Думаю, уже можно.

   Стеклянная фигурка пугливо вздрогнула. Если вздумает уйти в пол или спрятаться в стенах, даже Груму будет непросто её выкурить. Одна надежда: бедняжка изголодалась, её тянуло к пище.

   — Не бойся, — быстро сказал Томас. — Ты теперь часть этого дома, эти стены твоя защита, а мы с Грумом твоя семья. Правда, Грум? — добавил он с нажимом.

   Старик плаксиво забормотал себе под нос.

   Томас вздохнул. Высшее привидение не истаивает до кусочка кисеи без веской причины. Хотелось верить, что он не совершил ошибки, даровав своё гостеприимство странной пришелице.

   — Как тебя зовут, милая?

   Привидение качнуло головой, стеклянные губы разомкнулись:

   — Маг… маг…

   Её голос был, как шелест ветра в листве.

   Томас ободряюще улыбнулся:

   — Да, я маг, верно. Но должен признать, довольно посредственный.

   — Я не… нет… не я… это не я… — шелест взволнованно оборвался.

   — Конечно, не ты, — убеждённо подтвердил Томас. — Не тревожься. Давай-ка прихватим пару банок и пойдём в кухню. С обеда у меня остались бобы и немного буженины. Вильгельмина прислала свежего хлеба. Подкрепишься как следует. А потом можно и сладкого.

   Привидение вытянуло шею и неожиданно облизнулось — влажно блеснул слюдяной язычок.

   Томас усмехнулся. Вот и нашлось применение запасам в кладовой.

***

   Эту историю я знала в пересказе Томаса. Сама в тот момент почти не соображала и мало что запомнила.

   Первое внятное впечатление: мы сидим в кухне, передо мной гора ватрушек, миска сметаны и кадушка малины. Я ем и рассказываю, как скиталась между завесами, убегала от ловцов и истребителей, как чудом вырвалась из круга развоплощения и… я не убивала ту женщину. Не убивала, клянусь!

ГЛАВА 4

   Ничто не поднимает настроения так верно и быстро, как хороший обед.

   Кто тут сулился потчевать меня за счёт заведения?

   Оп-ля! Хозяйские дочки забегали, как ошпаренные. Передо мной, словно по волшебству, выстроились ряды яств, достойных королевского стола. Это тебе не холодные объедки — всё пышет жаром, только из печи. Исходит соком телячье жаркое, тушёное со сливками и красным перцем, коралловым рифом грудятся раки, нежатся в сметане рябчики, на свином бульоне золотится плёнка жира. Расстегаи с мясом и грибами румянятся, как девица на первом свидании, печёные кабачки прячут смуглые лица под свеженатёртым сыром, говяжья отбивная в чесночном соусе так и манит…

   Чем тяжелей и приятней делалось у меня внутри, тем больше ауры подавальщиц наполнялись беспокойством и тоской. У веснушчатой Мари даже слёзки на глаза навернулись. Но попрекнуть меня она не осмелилась.

   Ладно, сжалюсь. Не то гости без обеда останутся, а добрый мастер Рене из-за своего неосторожного обещания по миру пойдёт. Вот только запью парой… нет, дюжиной глотков пунша, очень уж он хорош!

   Я в самых цветистых выражениях поблагодарила Мари за дивное угощение — личико под веснушками просветлело.

   — А как дела у нашего магистра Роша?

   Спросила просто так, на всякий случай. Вряд ли страж Света выберется из-за завесы грёз раньше завтрашнего вечера.

   — Не знаю, госпожа, — услужливо отозвалась Веснушка. — Он ещё не вернулся.

   Пунш застрял у меня в горле.

   — То есть как — не вернулся? Он что, куда-то ушёл?

   — Ещё до полудня, госпожа. Наскоро позавтракал, взял лошадь и уехал…

   — Почему сразу не сказали? — рявкнула я. Зря, конечно. У девчонки тут же задрожали ресницы. Экая впечатлительная. — Ладно, не реви. Привет отцу!

   На виду у всей кухонной обслуги я набросила вуаль и рванула на второй этаж, не забыв пронаблюдать, как глаза у дочек мастера Рене превращаются в плошки. Забавно. Знают же, с кем имеют дело, а полошатся, будто в первый раз.

   Комната Роша встретила меня, как порубежная крепость — врага. Все стражи были приведены в боевую готовность и лучились свежей, упругой силой. Не то что мышь, блоха не проскользнёт.

   А мне и ни к чему — раз окаянника дома нет. Веснушка Мари могла ошибиться, но мои призрачные чувства не обманывали. Я знала, что комната пуста, так же верно, как если бы дверь стояла открытой настежь.

   Но каков подлец! Ушёл искать потрошителя по горячим следам. Хочет в одиночку заполучить и вознаграждение, и лавры спасителя Ламайи. Найду — уши откручу.

   Где он — в инквизитории, в управе, по городу шляется?

   Чутьё звало к месту вчерашнего боя, и я махнула за город без раздумий.

   Но, похоже, зря.

   При свете дня мельница выглядела убогой руиной, которую медленно поедал лес, как жучки поедают старую колоду. Стены покосились, балки сгнили. На месте смертных я бы поостереглась соваться внутрь: хоть человека, хоть оборотня завалит в любой миг.

   Но потрошитель явно бывал здесь не раз. Вон, свежие дорожки протоптаны, одна из леса к мельнице, другая от мельницы к воде. На берегу под кустом деревянное ведро, старое, но не гнилое и не замшелое. Мухи вьются над кучей костей, смердящих из-под кое-как набросанного валежника… Я не следопыт и вообще не охотница шнырять по лесам, а и мне с полувзгляда ясно: место это обжитое.

   Любопытно, что кости не человеческие. Наш монстр хотя бы не людоед, а жертв своих потрошит с умыслом, с расчётом, с дальним прицелом, и не зов утробы им движет.

   В амбаре у стены — подстил из увядшей травы. Для сна? В бывшем мучном ларе под ветошью припрятана посуда. Ничего особенного — плошки, ложки, котелки. А вот с травой не всё так просто. Если встать на подстил, возникает чувство, что под ним — топкая трясина.

   Я огляделась: настоящее звериное логово. Здесь, здесь он прятался между нападениями, сюда уполз, получив смертельную рану!

   Вчерашние пятна крови почернели и стали едва различимы среди грязи, гнили и чахлых побегов, проросших сквозь мусор и труху. Живой взглянет и не заметит. Разве что обученный сыску инквизитор… Ткань мира хранила лёгкий бирюзовый налёт — эхо следов, которые вполне могли принадлежать Себастьяну Рошу.

   Вряд ли он нашёл тут что-то стоящее. Кровавые отметины и те обрывались у подстила. Будто оборотень растворился в воздухе.

   Или шагнул за завесу…

   Из смертных на такое способны лишь истребители коллегии, которых на всём свете штук пять, не больше, и — очень редко — маги с особым даром. Но применять его себе дороже. Мне рассказывали о людях, которые входили в потусторонние пределы и через минуту-две вываливались в мир чуть живые в жалких десяти шагах от первоначального места, после чего с трудом восстанавливали силы, не вставая с постели по полмесяца.

   Потрошитель не мог позволить себе такой роскоши. К тому же, он ранен. Какой бы силой ни обладал этот монстр, его рывок сквозь завесы должен быть очень коротким.

   Я внимательно осмотрела заросли ивняка на задах амбара. Если потрошитель вышел в мир по ту сторону стены, неважно зверем или человеком, в кустах должен остался пролом. Но ветви сплетались в сплошной зеленовато-жемчужный занавес — ни оборванных листьев, ни обломанных сучков.

   А если ему помог кто-то из потусторонних существ — может такое быть?

   Истребитель придёт на зов своего призрачного ловца через все завесы, сделает, что хотел, быстро вернётся и будет чувствовать себя сносно. Правда, истребителей натаскивают с детства, а их связь с ловцами взращивается десятилетиями. Ну и что? Потрошитель тоже тварь необыкновенная. Один Хаос знает, на что он способен и как далеко может сейчас быть.

   По-хорошему, следовало осмотреть всё кругом самое малое на лигу, заглянуть под каждый куст, в каждый распадок. Вдруг тело преступника уже доедает местное зверьё и тревожиться не о чем? Но это же скука смертная! Я привидение, а не ищейка. Тем более, есть мыслишка получше. Или похуже — как посмотреть…

   Я вернулась к звериному ложу и разбросала траву, обнажив ровный земляной пол. Ощущение трясины усилилось, хотя под моими призрачными ногами была сплошная твердь. Для верности я притопнула и даже подпрыгнула — почва не просела ни на толику. А я, если захочу, могу быть очень весомой.

   Прислушалась. В глубине — гулкое эхо. Пустота…

   Я поворошила вокруг. Недалеко от двери, под завалом балок и тальника, отыскались остатки деревянной лестницы, ведущей в подвал. Ступени были переломаны, спуск засыпан землёй и всяким хламом до самого верха. Внизу — глухая преграда.

   Возможно, в подземелье случился обвал или его нарочно замуровали. И ощущения трясины тут не было. Значит, настоящий вход спрятан под травяной подстилкой.

   Почему же я его не вижу?

   Ответ мог быть только один: это шариту — магия тех, кто обитает за завесой тёмных сущностей. Магия высших демонов.

   Чтобы увидеть их метку, надо впустить в себя тьму. Вдохнуть смрад нечистых желаний, вобрать жажду крови и чужих мук…

   Страх в глазах жертвы… огонь в жилах… упоение властью… Как она кричала, беспомощная, пойманная в ловушку, когда чужая воля корчила и ломала её, заставляя терзать собственное тело… Да, Селестина, да! Ты выцарапала себе глаза, отгрызла язык… содрала плоть с шеи, груди, бёдер… заходясь в воплях, хрипя, воя… Громче, громче! Ты не в силах остановиться, не можешь соскользнуть в спасительное небытие… Потому что я так хочу… и ты покоришься… Как жаль, что придётся даровать тебе смерть раньше времени…

   Вот оно! Лужа мрака, блестящая, как пролитые чернила, алчная и вязкая, как болотная топь.

   Казалось невероятным, что я не разглядела её раньше.

   Но что не видишь, того не существует. А раз увидел… Я завернулась в вуаль и ухнула вниз, в дыру, созданную ужасом, ненавистью и болью.

   Нет тьмы, слишком глубокой для моих глаз. Под низким потолком, укреплённым подпорами, вырубленными из сухостоя, обнаружилась просторная камора с топчаном, столом, табуретом и ларём у стены. Пол был влажным, воздух тяжёлым. Неудивительно, что монстр предпочитал спать и обедать наверху. А сюда, должно быть, спускался в случае опасности. Здесь же хранил смену одежды и обуви, кое-какую утварь.

   На столе стояли свечи, виднелись пятна от воска и чернил. Он писал тут? Где же тогда написанное?

   Камора дышала гнетущей энергией шариту. Зло голодной крысой билось внутри, душным одеялом обнимало снаружи. Хотелось бежать — куда угодно, сию же минуту...

   В стене была дверь — притворена, но не закрыта на засов. За дверью — низкий лаз, похожий на нору, прорытую животным. На стене напротив тлел знак «шар-шари», темнее самой тьмы.

   Оборотни в большинстве своём не восприимчивы и не способны к магии, разве что едва-едва. Но наш потрошитель необычный оборотень. Чертовски необычный. Лишь самые одарённые маги в состоянии овладеть азами учения шариту — сила демонов для людей убийственна. А потрошитель выжил и сбежал, хотя половина его сердца превратилась в кровавое месиво…

   Вечный Свет, во что меня угораздило влезть?

   Знак «шар-шари» походил на рваную спираль в окружении шести галочек. Он пульсировал, как живой — тьмой, кровью, страхом. Он шептал моё имя, сулил могущество, свободу, ответы на все вопросы, он жаждал поглотить меня, он хранил в себе ключ к тайне… Я повернулась к нему спиной и прямо сквозь дверь ринулась в туннель, ведущий прочь, наружу, в мир солнца и жизни.

***

   В конце, там где сиял кружок света, проход резко сужался, громоздились россыпи свежей земли. Выглядело так, будто потрошитель, как крот, прорыл себе путь к свободе.

   Это он ловко придумал: не довести туннель до поверхности всего на пару локтей. Снаружи его никто не отыщет, разве что случайно провалится. А в случае нужды оборотень с его силищей мигом расчистит себе выход.

   На рыхлой почве отчётливо виднелись цепочки следов. Звериные шли наружу, а человеческие, поверх отпечатков лап, — туда и обратно.

   Раздумывать, что это значит, я не стала, вырвалась на воздух, взмыла ввысь и закружилась в солнечных лучах, позволив свету и ветру изгнать из тела мерзость шариту.

   Лаз выходил в лощину, защищённую от любопытных глаз молодым ельником. Рядом валялся выкорчеванный с корнем пень, служивший, должно быть, тайному ходу и защитой, и меткой.

   Пологий подъём вёл на пригорок. Там, у старой сосны, стоял Рош и тревожно озирался. Должно быть, почуял моё присутствие. Интересно, как он отыскал портал, созданный магией шариту? Неужели стражей Света учат и этому?

   — Значит, решил обойтись без меня? Не выйдет! — я слетела к нему птицей-огневицей из сказки о жадном жгуне.

   Инквизитор медленно поднял голову. Аура плеснула удивлением. Вот нахал!

   — Что ты здесь делаешь?

   Ни чувства вины, ни хотя бы досады.

   — Пришла обсудить размер вознаграждения. Мою долю.

   — Что-о-о?

   Сегодня он выглядел, как образцовый душеед: в лице ни кровинки, щёки ввалились, под глазами тёмные круги, в зрачках праведный гнев.

   Ну как такого не поддразнить?

   Взлетела на сук прямо над его головой, закинула ногу на ногу, слегка поддёрнула юбку. Пусть любуется стройными икрами в розовых чулочках — жаль, бестелесными.

   — Думал, я брошу тебя одного? Вчера мы эту зверюгу почти взяли. Немного усердия, и снова выйдем на след. С моими талантами и твоими возможностями это раз плюнуть. Будет справедливо, если деньги мы разделим пополам.

   Рош прислонился спиной к стволу, брезгливо скривил губы:

   — Так вот для чего ты во всё это ввязалась. Из-за денег.

   — Ну, не из бескорыстного же человеколюбия. И жизнь тебе спасла не за красивые глаза.

   А глаза у него и правда чудесные, даже сейчас. Особенно сейчас. Тёмная глубина, влажный болезненный блеск...

   По щиту ауры Роша пробежала рябь смятения. Он глянул на меня в упор:

   — Получишь сто динариев и сегодня же уберёшься из города. Чтобы духу твоего не было.

   В другой ситуации я бы сострила насчёт духа. Но сейчас, прямо в этот момент, во мне не осталось ничего, кроме злости:

   — Думаешь откупиться задёшево? А весь куш — себе? Вот она — благодарность стража Света!

   Рош вдруг сполз по стволу и сел прямо на землю:

   — Только из благодарности я с тобой и разговариваю.

   Он прикрыл глаза, сгорбился. Стальной заслон, скрывавший истинные цвета его ауры, подёрнулся золой.

   Половина моей злости тут же перегорела. Но только половина!

   — Тебе бы отдохнуть. Шлёпнешься в обморок, я не потащу. Ну что ты упрямишься? Один будешь потрошителя ловить? Тебе помощь нужна.

   — Не твоя.

   — А чья? Местных олухов? Они годны только выдавать разрешения на огненный порошок да девиц за привороты сажать! Скажешь, нет? Сколько потрошитель уже в Ламайе — недели две? Ходит по улицам в человеческом обличье, кто-то его видит, замечает странное, но молчит, потому что привлекать внимание коллегии себе дороже. Подумай! Зверь проник в центр города, забрался в дом к женщине, хотя проще было подкараулить на улице первого встречного. Может, он хотел убить именно её? О, вы, конечно, опрашивали свидетелей. Но ты уверен, что они ни о чём не умолчали? Вам, душеедам, не доверяют, вас боятся, никто не хочет рисковать. Как только ты появляешься, размахивая Кругом Света и пугая народ своей сутаной…

   — Я не ношу сутану, — Рош поморщился.

   — Ну, своим плащом.

   — Этот плащ внушает людям уверенность и спокойствие.

   Я даже смеяться не стала, просто выдержала хорошую, сочную паузу.

   — Сделок с нежитью я не заключаю, — процедил инквизитор.

   — Так никто же не узнает. Думаешь, цидьеринцы и сильестранцы будут для тебя стараться? Даже если ты посулишь им плату. А я за тысячу весь город вверх дном переверну. Но тихо и незаметно. Ты же видел, что я могу!

   — Хорошо, — сказал Рош устало. — Пятьсот динариев. Но условие: будешь делать только то, что я велю. Отступишь хоть на шаг, и договору конец.

   Да что же это такое. Ростовщика и то легче уломать.

   — А сам меня в жадности упрекал! Там людей живьём режут, а он торгуется, как базарный жулик! Тебе вся слава достанется. Деньги поделим пополам. Без меня ты потрошителя не поймаешь. А я меньше, чем на половину, не согласна!

   Аура Роша потускнела.

   — Хватит кричать, — он сморщился, потёр виски. — Пятьсот динариев — это и есть половина. Моей доли. Тысячу получит орден, тысячу — я.

   Похоже, он не врал.

   — Вон как у вас заведено…

   — Тебе повезло, что я жанеранец, — страж Света слабо усмехнулся. — Брат ордена святого Цидьера не смог бы предложить и этого.

   Он помолчал.

   — Как тебя называть?

   Я выгнула бровь. Не как тебя зовут, а как называть. Уверен, что настоящего имени я ему не открою.

   И верно...

   — Сегодня я Магнолия. Только для тебя.

   Окаянник даже не улыбнулся.

   Коня он оставил за мельницей у протоки. А туда в обход лощины плечей двести. Пока дотащишься — в его-то состоянии... Проще тоннелем. Но Рош двинулся поверху, на земляной лаз даже не оглянулся. Будто и не знал, что там короткая дорога.

   Вот как он обнаружил подземелье. Учуял что-то под мельницей своим душеедским нюхом, спуска изнутри не нашёл и отправился искать снаружи. А там — свежий раскоп. Яснее ясного.

   Я улыбнулась про себя. А славно, что он не знает короткой дороги. Значит, с магией шариту незнаком. Незачем ему марать душу об эту гадость.

   Страж Света шёл медленно, и когда я спросила, будут ли для меня поручения, ему не хватило дыхания, чтобы ответить на ходу.

   — Там, в лощине… — он приостановился, оперся рукой о ствол дерева, — я не нашёл... свежих следов. Мерзавец хорош. Сильный маг. Я хочу, чтобы ты осмотрелась и попыталась выяснить, куда он направился. Сможешь?

   — Запросто, — я и глазом не моргнула. Будто не поняла, что меня просто убирают с дороги. — А ты куда?

   — Проведаю нашу жертву. Утром она была без сознания. Может, очнулась.

   Вчера на пути в город нам встретился отряд градоблюстителей с колотушками под водительством двух стражей коллегии. Шли по следам потрошителя. Рош отправил их восвояси, велев приставить охрану к раненой женщине.

   — А знаки на ней есть? Успел он что-нибудь… ну… нацарапать?

   — Какие знаки? — медленно, с угрозой, произнёс страж Света.

   — Да ладно. Феддийские сакральные символы, которые твой потрошитель рисовал на телах убитых.

   — Та-ак, — протянул он. — Значит, мне не показалось. Ты рылась в моих бумагах!

   Я пожала плечами:

   — Ты не запер дверь.

   — Что ж, — голубовато-стальные блики скользнули по выцветшей ауре Роша, и он и зашагал вдруг споро и уверенно. — Возвращаемся в трактир.

   — Зачем это?

   — Не бойся. Я хочу кое-что проверить.

   Он бодро вскочил в седло. Но у привидений чуткий слух. Я слышала, как окаянник скрипнул зубами.

   Восемь лет назад

   Бывают тучи — чёрные, грузные, удушливые и алчные, как само зло. Наползают, выедая свет, высасывая воздух, ложатся на душу свинцовым гнётом и, кажется, сейчас раздавят… Я не понимала, откуда такая туча взялась в доме Томаса. А главное, почему её не было раньше.

   Туча громоздилась наверху, под самой кровлей. Чудилось, что балки и стропила трещат под её тяжестью. У тучи были щупальца, как у медузы. Туче хотелось расправить их, распустить во все стороны, но что-то мешало, и это приводило тучу в ярость.

   Первая мысль: где Томас?! И тут же — облегчение. Внизу, в мастерской.

   Если он был дома, я всегда знала, где искать. Удобная способность. Дар сверчка, мрак его побери!

   Вот я за спиной, а Томас ни сном ни духом. Сидит за столом, шепчет феддийские заклинания над какими-то камушками. Камушки в ответ пульсируют тьмой…

   — Грум! — он не глядя отвёл руку назад. — Отнеси это наверх, положи по краям стропильной схватки.

   Я мягко выковырнула из его пальцев два кристалла — грязно-дымчатые, гранёные, размером с грецкий орех.

   — Куда, говоришь, положить?

   Он вздрогнул, суетливо оглянулся:

   — Магнолия? Уже вернулась?

   — А что там делать? — я пожала плечами. — Дом держит меня на коротком поводке.

   Томас просил не ходить за завесу — и был, разумеется, прав. Где-то в потусторонних мирах всё ещё мог шнырять ловец, а вслед за ловцом явятся истребители…

   И всё же я не хотела сидеть за печкой, как сверчок!

   Но сколько бы ни бунтовала и ни рвалась с привязи, дом не пускал меня дальше предела пенатов, где встречались поболтать домашние духи. Что-то вроде призрачной лужайки на заднем дворе — глупые разговоры, пресные шутки, склоки и обиды на пустом месте, даже праздники скучны и бессмысленны. Сегодня Большой Туж отмечал день своей смерти. Что может быть нелепее? Но я бы всё равно не ушла с гулянки так скоро, если бы не туча.

   Покатала камушки в ладони — по граням заскользили мазки влажного кварцевого блеска.

   — Ты чернокнижник, Томас?

   Он успел привстать из-за стола, начал оборачиваться — да так и застыл в неудобной позе, скособочившись и держась рукой за спинку стула.

   — Ты чувствуешь?.. — прошептал почти беззвучно. — Это плохо. Она слишком сильна… Ах, как это плохо!

   Тихий книжный человек. Седая голова, мягкий взгляд. Чудак-затворник, спасший меня от гибели.

   Он медленно выпрямился, снял очки и посмотрел мне в лицо.

   — Клянусь Вечным Светом моей души, я чужд тёмных учений, — его голос звучал взволнованно, но твёрдо, в ауре не было лжи. — Мне поручено стеречь одну вещь, столь ужасную, что ради твоей безопасности я не стану о ней рассказывать…

   — Так я уже знаю! Эта штука у тебя на чердаке изо всех сил ломится на волю. Так что говори, не томи.

   Он покачал головой:

   — Всё, что тебе следует знать: я должен загнать её дух обратно, пока ещё могу. Просто не мешай мне.

   — Это книга, — догадалась я. — Ты говорил, книги по чёрной магии опасны, их нельзя держать в доме, потому что они отравляют душу. А сам, значит, не устоял!

   — Я берегу эту книгу, чтобы она не причинила людям зла.

   — Бережёшь? Зачем? В печь её, и дело с концом!

   Огни Кладиуса красиво посеребрили седину Томаса, но выбелили лицо, и без того не тронутое ни румянцем, ни загаром. Или он бледен от страха?

   — Ах, как бы я хотел, чтобы всё было так просто! Но есть силы настолько могущественные и зло настолько большое, что уничтожить его невозможно. Закопай Гриморию в землю, брось в морскую пучину, да хоть в жерло вулкана, и через некоторое время она снова отыщет способ попасть в руки людей. Самое надёжное — держать её под присмотром. Беда в том, что, как всякая книга, Гримория хочет быть прочитанной, ищет человеческого внимания, жаждет поделиться заложенным в ней знанием. Если время от времени не укрощать её порочный дух, он, как река в половодье, выйдет из берегов, затопит город, завлечёт любопытные души, зачарует, обратит себе на службу и напомнит мир адептами тьмы, столь чудовищной, что ты и вообразить себе не сможешь…

   Я хотела сказать, что воображение у меня богатое и в жизни я кое-что повидала, но вдруг осознала, что слышу далёкий жалобный вой, слабый, как голосок комара. Вой шёл сверху, оттуда, где туча.

   — Это Грум! Куда ты его послал?

   Не дожидаясь ответа, я ласточкой взмыла под крышу — через два этажа. Увернулась от каких-то щупалец, метнувшихся наперерез, вылетела на лестницу. И увидела Грума. Старый призрак, будто дух-висельник, болтался в воздухе в двух шагах от входа на чердак — голова упала на плечо, глаза закатились.

   Обитая железом дверь стояла распахнутой настежь. Внутри, в просторном помещении, извивался клубок чернильных змей. На пороге лежал, мерцая тьмой, заговорённый Томасом камушек — единственная преграда между змеями и свободой.

   Тело Грума сотрясла судорога, голова его со скоростью пушечного ядра метнулась к другому плечу — живому такой рывок сломал бы шею. Из тьмы долетел шепоток на грани слышимости:

   — Возьми его...

   Правая рука Грума задрожала, приподнялась и начала расти. Скрюченные пальцы тянулись к камню на пороге.

   — Возьми… Выбрось…

   Я попыталась оттолкнуть домовика, но он намертво прирос к месту. Его полупрозрачное тело казалось гранитной глыбой. Жемчужинки слёз катились по белым щекам в бороду — Грум плакал и против воли тянул руку к камню… Змеиный мрак в нетерпении клубился у порога.

   Вот тварь! Думаешь, только у тебя есть щупальца?

   Я обернулась удавом, обвила Грума длинным гибким телом, напряглась как следует и — э-эх! — сбросила вниз. Пусть летит сквозь перекрытия до самого подвала.

   Гордая лёгкой победой, лихо развернулась, возвращая себе человеческий облик, и не заметила, как пересекла защитный барьер, отделявший меня от разозлённой твари за порогом.

   Опомнилась в последний момент и метнулась за завесу, как делала всегда, спасаясь от опасностей мира. Но тварь была там — в пределе отрешения, и в пределе отражений, и в пределе пенатов. Скалилась тысячью ядовитых зубов — пока эти зубы дробили, жалили, кромсали меня на куски.

   Охваченная болью и ужасом, я рванулась из западни с такой силой, что ткань мира треснула и завесы закрутились перед моими призрачными глазами безумной каруселью.

   Не знаю, чем бы это кончилось, если бы не дом. Он подхватил меня, заключил в ласковые объятья, помог собрать осколки воедино, наполнил силой.

   Ошеломлённая, но целая, я вывалилась из-за завесы в мир и налетела на Томаса. Он бежал вверх по лестнице, одетый в тяжёлый серый плащ до пят. Всклокоченный Грум скуля вился вокруг хозяина.

   Томас поймал его за бороду, подтянул к себе:

   — Мой бедный дружок, не вини себя. Никто на твоём месте не справился бы лучше. А сейчас ступай вниз, к пуповине. Ты нужен дому. Наполни его энергией. Без дома нам не справиться. Иди… Магнолия, ты мне поможешь?

   Мне совсем не хотелось возвращаться на чердак, занятый чудовищем с убийственно жгучими зубами, и прежняя я с лёгкостью предоставила бы Томаса судьбе, которую он выбрал сам. Но я новая в тот момент вся состояла из обиды и злости: тварь хотела забрать у меня дом, и моего смертного, и моего брата…

   Грум — капризный балбес, грубиян и зануда. Но он спас мне жизнь и сопротивлялся, сколько мог, защищая то, что любил больше всего на свете — свой дом. А значит, тварь ответит за всё! Потому что...

   Демоны Лимба!

   Да, я домашний сверчок. И меня это устраивает!

   Туча над головой заворочалась. Она стала толще, плотнее, упёрлась в стены и кровлю. В грузном колыхании чёрных клубящихся масс чудился смех. Тварь попробовала меня на зуб, вкусила сок моей жизни. Она знала обо мне всё — и не боялась. Что могут человек и привидение против бессмертного зла во всей его плотоядной лютой мощи?

   Томас дал мне десяток тёмных камушков и попросил о сущем пустяке — проложить ему безопасный коридор к Гримории.

   — Надо закрыть её. Если я просто войду, она завладеет мной очень быстро, несмотря на это, — он откинул полу плаща и показал внушительного вида тиски, от которых разило магией.

   В его ауре было слишком много страха и отчаяния, но была и решимость, какую я видела в защитниках осаждённой Аккимы накануне штурма. Я не стала говорить, что только что едва не погибла.

   — Ты умеешь делиться, верно?

   Я кивнула.

   — Разделись на две части, нет, лучше на три — и одну оставь за порогом. Пусть не входит ни в коем случае.

   Кивнула опять. В этот момент никакая предосторожность не казалась лишней. Я вырвалась лишь потому, что чудовище не сочло нужным меня удержать. Сейчас оно может передумать.

   Чердак был просторен и пуст — одно общее помещение без перегородок и утвари. В центре — толстенный фолиант на пюпитре, парящем в двух локтях от пола.

   И чёрная тварь.

   Три мои эманации встали в затылок друг другу. Первая метнула через порог пару камней. Они упали одновременно и в точности куда я метила — на полтора локтя вглубь чердака и на расстояние в ширину дверного проёма друг от друга.

   Ха-ха! Тьма отпрянула, словно испугалась обжечься. И с яростью заклубилась у границ невидимого бастиона, который воздвигли перед ней два маленьких чёрных камушка.

   Всё просто. Бросай и иди вперёд. К чему эти предосторожности с разделением?

   Второй бросок оказался не таким удачным. Левый камень упал на два дюйма дальше правого и на дюйм левее. Подумаешь! Я бы и значения такой мелочи не придала, но Томас за моей спиной расстроенно охнул и забормотал себе под нос:

   — Прямоугольным… он должен быть идеально прямоугольным.

   Прямоугольный шестигранник, так он называл воображаемую фигуру, которую я строила.

   — Обожди, не бросай, — голос старого книжника был тих и тревожен.

   Вот надоеда! Всё идёт отлично. У нас есть плацдарм три локтя в длину, полтора в ширину и плечо в высоту, так что человек, вроде Томаса, сможет пройти не склоняя головы.

   Только сейчас я заметила, что покатые стены мансарды усеяны охранными знаками. Тусклые, едва различимые письмена на моих глазах налились жаром, будто костёр, в который подбросили сухой щепы. Грум, вернувшийся к месту своего рождения, питал их энергией дома.

   Тварь зашипела и отшатнулась от стен.

   — Надо его выровнять, — сказал Томас. — Сумеешь?

   Тьма, бурлящая на чердаке, теперь походила не на клубок змей, а на рой рассерженных ос. Все они, мириады частиц одного целого, устремились к левому переднему ребру шестигранника, облепили его кипящей массой, и вертикаль ребра начала прогибаться в сторону входа.

   Первая моя эманация выбросила руку-щупальце и передвинула злосчастный камень ровно на... нуж... ное... мес... то…

   Боли не было, не было рассекающих душу ударов. Просто мысли вдруг спутались. Камни, Томас, борьба с тьмой — всё это стало неважным.

   Но умелая рука знает, что делать, даже если сознание вдруг отказывается её направлять.

   Вторая моя эманация вошла в безопасный коридор между камнями, тщательно прицелилась... и бросила... третью... пару... камней…

   Камней?

   Каких камней?!

   Покров мрака сомкнулся надо мной. Мы были вдвоём в этом безвременном и бессветном мире, я и Зверь Хаоса, явившийся в облике мужчины с головой чёрного быка. Его голый торс мерцал литой медью, рога пятнала кровь, в глазах горели отсветы пожара, в котором миру суждено сгинуть в конце времён.

   Зверь держал меня за горло могучей ручищей, и я знала: стоит ему сжать пальцы, и меня не станет. Тело моё полнилась жизнью — будто целый месяц подряд я каждый день съедала по десятку бегемотов… Только призрачные силы оставили меня.

   — Ты знакома с искусством тьмы, — его голос был беззвучен, но давил на слух тяжестью каменной глыбы. — Я чую её вкус.

   Он лизнул мне щёку толстым языком в лилово-чёрных пятнах и скорее пропел, чем проговорил:

   — Тьма это боль, тьма это смерть, тьма это страх. А страх — это власть. Нет ничего слаще власти. Чтобы обрести истинную власть, ты должна познать страх, ты должна познать боль, ты должна познать смерть. Я научу тебя черпать из источника тьмы без края и предела.

   С этими его словами мне явилась Гримория, вобравшая всю тьму из мира людей и всю тьму, бывшую задолго до них.

   Так вот мы где — внутри этой тьмы, внутри книги, безбрежной, как вселенная. Она раскрывалась передо мной, бездна за бездной, страница за страницей. К горлу подступила густая булькающая мерзость… То, что люди называют тошнотой.

   Книга просеивала мою память, как муку, что-то искала, и я не могла этому помешать. Её взор привлекло одно раннее воспоминание. Всплеск вины. Ивонна… Не то. Дальше! День за днём, год за годом. Вдруг книга причмокнула в предвкушении. Нашла…

   Всё во мне скорчилось и заледенело, обратившись в ужас перед неизбежным.

   Благородная госпожа Селестина. Нежная лилия во власти изверга. Растоптанная, изувеченная… Тогда, сидя в клетке души, я переживала лишь эхо её страданий. Но и эха было довольно, чтобы отнять рассудок. Сейчас, в лапах человека-быка, во власти абсолютного зла, я стала Селестиной без остатка. Стала болью, ужасом, криком, который звучал, и звучал, и звучал… Но никто в огромном доме не слышал.

   Моё второе я рванулось на выручку. И захлебнулось кровавым экстазом. Я была одновременно страдалицей, опутанной убийственными чарами, и палачом, который упивался муками жертвы.

   А ещё я была самой собой, и эти муки наполняли меня силой — с гнусным, трупным привкусом.

   Когда несчастная Селестина наконец умерла, навязанная мне сила увеличилась скачкообразно. Страницы засияли, знаки на них обрели смысл, и смысл этот проник в моё сознание и навсегда отпечатался там.

   «Есть шесть типов людей. Праведники, чьи сердца чисты и безгрешны, а души сострадательны. Обычные люди, в коих поровну добра и зла. Те, кто ведает зло, но противится ему. Те, кто тяготеет ко злу, но страшится его. Те, кто устрашают сами. И те, кто есть чистое зло. Для наших целей потребны и первые, и вторые, и третьи, и четвёртые, и пятые, и шестые. И расположить их следует так…»

   Мне казалось, это длилось вечность — боль, муки и извращённое, болезненное упоение смрадной мощью.

   Но для моего третьего я, там, снаружи, прошли считанные мгновения. Оно успело ощутить опасность и кинулось спасать меня… себя… не слыша окриков Томаса. Оно… я-сама подхватила с пола последние два камня, выпавшие из рук второй эманации, и не бросила — аккуратно положила их в нужные места, потому что терять было уже нечего.

   Все эманации слились в одну, и я провалилась в водоворот скверны, ужаса, боли и власти.

   А потом раздался пронзительный вой.

   Так воет душа, которую демон тащит в Лимб.

   Я увидела Томаса: он стоял, напряжённый, сгорбленный, озарённый огненным сиянием...

   Вой стих.

   Томас распрямился и сделал два шага назад. Что-то с металлическим грохотом упало на пол.

   Тиски. Те самые.

   Они дымились, налитые красноватым светом. Томас обернулся ко мне, показал обожжённые руки и потерял сознание.

   Во мне почти не осталось сил. Но Грума рядом не было. А кто ещё отнесёт старика в постель?

   Когда я снимала с его плеч грубый жёсткий плащ, мрак знает из чего сделанный, Томас открыл глаза и прошептал:

   — Ты… читала её?

   Мне ничего не стоило солгать. Но так приятно было сказать правду — и увидеть боль в его зрачках… Волна наслаждения, тёмная, тёплая, как свежепролитая кровь, со сладким душком разложения, поднялась внутри.

   А следом пришёл ужас и отвращение к себе. Так я впервые соприкоснулась с магией шариту.

ГЛАВА 5

   Никогда не думала, что инквизитор сам снимет передо мной магические запоры.

   Покрутила головой, притворяясь, что вижу комнату в первый раз:

   — А у тебя тут миленько. Только женской руки не хватает.

   Рош не снизошёл до ответа. Вскрыл заветный ларец и высыпал на стол карточки с символами. Выбрал несколько, соединил в знакомый мне слог «ра».

   — Знаешь, что это?

   — Араш.

   Страж Света нахмурился. Подумал и подтолкнул ко мне всю стопку карточек.

   — Как бы ты их разложила?

   — Места мало.

   — Для чего? — настороженно уточнил он.

   — Хоть для Круга Вечности, хоть для Пирамиды Света.

   Феддийские иероглифы напоминали веточки, соцветия, схематичные изображения раковин, повозок, рогатых голов. У некоторых были тёмные братья-близнецы. Будто отражения в зеркале с лишней чёрточкой снизу. «Стяжание», или «жажда наживы», против «бескорыстия». Хотя в ранний период этот слог читался как «процветание» — тоже положительный символ. «Разрушение» против «созидания». «Себялюбие» против «самоотречения»…

   Не потребовалось даже выпускать щупальца — хватило лёгкого колыхания воздуха. Листки бумаги взвились над столом и осели на пол двумя неполными окружностями: маун Света был выстроен почти полностью, в мауне Тьмы зияли пробелы.

   — Можно вот так. А можно так…

   Я перетасовала символы и выложила из них пятиярусную пирамиду: внизу семь знаков, наверху — три. Комбинация свойств в развитии — к вашим услугам. «Стяжание» и «разрушение» с «кротостью» посередине на следующем уровне ведут к «произволу», он же «циничное беззаконие». Из «злопамятства» и «порочного малодушия», если между ними поместить «обманутое доверие», родится «мстительное коварство». «Пренебрежение собой», иначе «самоотречение», в паре с «отзывчивым сердцем» под влиянием «криводушия» дают «безвинного грешника». Но его тут нет. Пока нет. Зато в наличии его тёмный двойник — «злонамеренный делатель»…

   — Ты точна, — признал Рош.

   В пятом ярусе знак был всего один — «дохар», или «равнодушный палач». Сказать по правде, место своё он занял наугад. В четвёртом ярусе не хватало двух символов, во втором и третьем — по три. В первом тоже имелась парочка дыр.

   На первый взгляд, всё сходилось наилучшим образом. И это настораживало. Половину знаков я разложила по наитию. Наверняка где-нибудь ошиблась.

   Рош взволнованно кивнул:

   — Перевёртыши! Я сам только недавно догадался.

   Вообще-то можно было перевернуть и всё построение, но я не стала торопить события. Тем более, что на второй взгляд пирамида уже не казалась безупречной. Что-то в ней было не так. Что-то я упустила…

   Аура стража Света полыхала зарницами: он был ошеломлён, взбудоражен, его сжигало нетерпение. Он хотел знать:

   — Кем ты была при жизни?

   — Какая разница.

   — Вечный Свет! Это знание доступно не всем братьям!

   Он прошёлся по комнате туда-сюда, остановился передо мной:

   — Я жду ответа! Кто ты такая, мрак побери!

   До чего высок. И хорош — загляденье. Горячий молодой жеребец. И не дичок из гарбских степей — скакун благородной каркусской масти. За таких заморские царьки отдают жён и лучшие земли. За коней, само собой — не за красавцев-мужчин, разве что за мальчиков. А вот царицы… Будь я живой, этот жеребчик из меня бы уже верёвки вил.

   Вспомнилось, как споро он взбежал по лестнице. Но без лёгкости, подобающей такому молодому гибкому телу с такими длинными сильными ногами…

   — Негоже брату Света поминать мрак.

   Он покачался на каблуках, закусил губу, не отводя от меня огненного взгляда:

   — Хочешь узнать, как я стал братом Света?

   Кровь бросилась ему в лицо. Но гнева почти не было. Пожалуй, недоумение. Если только он опять не играл своей аурой.

   — Я учился магии в Ламдаре, и учился так хорошо, что меня на два года отправили за море, в Каркуссу, в знаменитую Дархасскую обитель вопросов и ответов.

   — Она вышла замуж, — догадалась я.

   Взгляд Роша налился свинцовой тяжестью.

   — Вышла, — подтвердил он, опустив глаза. Аура его укрылась под стальной завесой. — За человека, который меньше всего годился ей в мужья. Старый, обрюзглый, с потными ладонями и слюнявым ртом. Грубиян, пошляк…

   — Богатый?

   — Ты не понимаешь! — вскинулся Рош. — Мы вместе смеялись над его неуклюжими ухаживаниями. Да она бы скорей пошла за уличного лоточника, за сына извозчика, за свинопаса, чем за этого!..

   — И ты убил его.

   Ляпнула просто так. Но окаянник вдруг задохнулся, будто получил удар в живот.

   — Не его… — он прикрыл глаза. — Зачем я тебе всё это рассказываю?

   — Известно, зачем. Думаешь, в ответ я расскажу тебе, как стала привидением.

   Поднялась в воздух, чтобы быть с ним одного роста, скрестила руки на груди:

   — Тут и рассказывать нечего. Обычная история. Папаша разорившийся торговец, братец игрок, семья в долгах. А тут подвернулся состоятельный жених. Именно такой, как ты сказал: старый, обрюзглый и мерзкий. Брат должен был выйти из долговой тюрьмы на следующее утро после брачной ночи. Я собиралась исполнить долг перед семьёй и покончить с собой. Но добрая душа подсказала лучший выход…

   — Добрая душа не отправила бы тебя к колодцу душ.

   — По-твоему, лучше было удавиться?.. Лично я ни о чём не жалею. Быть привидением в сто раз веселее, чем сидеть под замком у постылого мужа. Лети куда хочешь, делай, что вздумается. Забирайся в запертые библиотеки, читай книги, полные тайных знаний... Всё просто.

   И ведь правду сказала. Почти.

   Он смотрел скептически, в ауре сквозило недоверие, и меня понесло:

   — Нет, знаешь, на самом деле не было никакого богатого жениха. Мать прижила меня от одного графа. Любила его, глупая. А он, как узнал, что она в тягости, отослал подальше. Не обидел, купил домик, дал денег. Ей бы жить, а она целыми днями сидела у окна и глядела на дорогу — вдруг он приедет? Из дома не выходила, местных не хотела знать. И меня вырастила нелюдимой. Когда она умерла, я тоже села у окна и стала смотреть, как жизнь проходит мимо. Однажды вместе с жизнью мимо шли тихие сёстры и позвали меня с собой…

   — Ты лжёшь, — оборвал Рош.

   — С чего ты взял? Ты что, правдовидец?

   — Сёстры не ходят по дорогам. И не склоняют людей бросаться в колодец душ, а отговаривают, — теперь его аура лучилась презрением.

   — Ладно, ты прав. На самом деле было так…

   — Всё, довольно! Мне не интересно. Уйди с глаз моих.

   — Но ты же хочешь знать правду…

   Окаянник, похоже, впрямь разозлился.

   — Пошла вон! — процедил сквозь зубы таким уничижительным тоном, что спорить вмиг расхотелось.

   Защитные знаки на двери погасли.

   Благородный страж Света не потрудился открыть перед дамой дверь. И я гордо удалилась сквозь дверное полотно.

   Но оставила глазок.

   Призрачный соглядатай, меньше зёрнышка проса, завис у ножки стула, тихий и неприметный. Но едва защитные знаки за моей спиной вспыхнули вновь, Око Солнца на пальце Роша мигнуло, и невидимая ладонь прихлопнула глазок, как муху. На моём носу.

   Больно вообще-то.

   И как он так быстро сообразил? В прошлый-то раз ни сном ни духом.

   — Вот ведьма! — сказал, как сплюнул.

   Прошёлся по комнате туда-сюда — ноздри дрожат, на скулах красные пятна. Рубанул рукой воздух. Встал на месте. Задумался.

   Погоди, а ведь я его вижу! Чую. Слышу. Осязаю. Куда лучше и полнее, чем через глазок.

   Но как это возможно?

***

   Я так изумилась своему открытию, что не заметила, откуда в руках инквизитора взялась книга стихов.

   Мой сон спадает с плеч чужим плащом,

   Он соткан снежной пылью и тоскою…

***

   Алая роза — нежный цветок.

   В сад полуночный с крылечка сойди…

   Кнотт Северин — модный поэт. Цикл «Времена года».

   Рош сел за стол, быстро пробежал пальцами по корешку и раскрыл книгу заново. Взяв карандаш, начертал в воздухе, в дюйме над страницей:

   И с тех пор не горели огни в ночи,

   На камнях не цвели цветы,

   Лишь луна изливала свои лучи

   С чёрно-траурной высоты.

   Ого, крамольник Себрас Морн! Разве Лучезарный личным указом не изгнал его из Рапинны?

   Печатные строки превратились в рукописные.

   Ловко! Кому придёт в голову использовать стихи Морна как пароль к секретным заметкам брата Света?

   «Вести дневник опасно, даже личную тайнопись можно вскрыть, но Н. сам советовал мне это средство от душевной боли и чувства вины. Успокоил: потом уничтожишь. Если выплеснуть на бумагу то, что носишь в сердце… Я убил своего учителя. Вот я и сказал это. Только легче не стало. Он показывал мне, как вызывать огонь, мы вместе смеялись над моей первой иллюзией — ёжики вместо бабочек, он готовил меня к экзаменам в Ламдаре… Видит Свет, я не хотел. И видит Свет, мне было бы легче, если бы я смог ответить за это, как велит закон. Но что стало бы с ней? Я никогда её больше не увижу, а она меня даже не вспомнит…»

   Рош быстро пролистнул десятка три страниц, вернулся немного назад, отыскал нужную:

   «Не идёт из головы эта история в Дижасе. Душу точит чувство вины, хотя я знаю, что поступил, как должно. Если бы я поехал через Картайю, а не через Дижас, если бы не встретил Бенстрика…

   Не ожидал, что он станет жгуном. Застенчивый парнишка. Стирал пыль со старинных томов, взахлёб читал всё — от феддийских исторических трактатов до эротических поэм Фолькора, терялся перед дерзкими шутками студиозусов… Мы были уверены, что однажды он заменит отца на посту хранителя университетской библиотеки.

   И вот надо же: нахожу его в этом захолустье, в деревенском приходе. Но я и сам не чаял оказаться в бордовом плаще и с Кругом Света на груди. С Кругом и Оком.

   А Бенстрик словно и удивлён не был. Обрадовался мне, как брату, умолял помочь. Обстоятельства у них сложились прескверные, мог погибнуть ребёнок.

   Магда, жена лудильщика Дрока, бездетная женщина под сорок, болтливая, немного вздорная. Но колдунья? Ни в коем случае, твердили все, кого я спрашивал. Она жила в Дижасе всю жизнь и ни разу не обнаружила и толики магического дарования, равно как и склонности к тёмным учениям.

   Разумеется, они с мужем обращались к чародеям и знахарям. Бенстрик говорил, Магда до безумия хотела детей. Ей, как многим, не хватало веры и смирения, но едва ли причину стоит искать в этом.

   Старый раскидистый бук над хибаркой Дрока сгнил изнутри, и знающие люди советовали срубить дерево, пока не вышло беды. Лудильщик упрямился. По семейному преданию, бук посадил его пращур, напророчив, что род их не переведётся, покуда живёт под сенью бука. Чистое язычество, но Бенстрик только мягко увещевал, не смея отобрать у несчастных супругов последнюю надежду.

   В конце концов случилось то, что должно было случиться. Весной поднялись ветра, и однажды ненастной ночью старый бук проломил крышу. Утром соседи нашли Дрока лежащим под грудой ветвей и обломков рядом с бездыханным телом жены. Серьёзных травм у него не было, только ушибы и царапины.

   Повезло, сказали местные. Дрок думал иначе. Прежде он сам ходил по дворам, собирал посуду, требовавшую починки, но после кремации Магды стал дичиться людей, заперся в своей развалюхе.

   Мастером он был хорошим, брал недорого, и хозяйки охотно несли котелки, сковороды и бидоны ему на дом. А что держит себя странно, отвечает невпопад и ведёт разговоры сам с собой, так немудрено — единственной близкой души человек лишился.

   Правда, слухи ползли нехорошие. Кладбищенский сторож будто бы видел, как ночью Дрок выкапывал из-под Круга Света урну с прахом жены. Бенстрик проверил: урна и впрямь исчезла. Он поспешил к лудильщику с намерением поговорить, образумить — тот вытолкал его взашей. Взашей — гернита!

   Добряк Бенстрик не стал посылать за душеедами. Решил: пока вреда нет, пусть живёт, как хочет.

   Но случилась несчастье: у молодого кузнеца пропал полугодовалый первенец. Стали прочёсывать деревню, у дома Дрока кому-то послышался детский плач. Ворвались внутрь, перевернули всё вверх дном и уже собрались уходить, когда молодой отец вдруг заметил глиняную урну с прахом Магды и в сердцах грянул её об пол.

   Тут-то и началось. Кузнеца и его приятелей подбрасывало в воздух, крутило, било о стены — насилу вырвались и унесли ноги. Хотели сгоряча идти толпой жечь дом, но Бенстрик отговорил.

   — Они же не знают про вуаль, — взволнованно шептал он мне. — Погубят младенчика. Сам я насквозь не вижу. Но это Магда, головой ручаюсь! Спрятала малыша и вертит Дроком, как куклой. Он человек спокойный, обстоятельный, скажет, как отмерит. А она бойкая бабёнка была, говорливая. Теперь и Дрок стал нервный, без конца ворчит и бранится. А то вдруг приходит в себя и становится почти прежним… Была у Магды присказка по любому поводу: «Да что вы мне говорите!» Я как эти слова из уст Дрока услыхал, понял: одержим он. Призраком жены одержим!

   Надо было действовать, пока мужичьё и в самом деле не спалило дом вместе с Дроком и ребёнком.

   Когда я вошёл, Магда жалась в углу. Младенец у неё на руках, одурманенный призрачными чарами, был неподвижен и нем.

   Какая наивность! Она и впрямь думала, что я, подобно другим, осмотрюсь и уйду?

   Бенстрику повезло, что он встретил меня. Местные душееды могли напортачить, сочтя единственной целью призрачную фигуру женщины в углу.

   На самом деле Магда была повсюду. В каждой щепке, в каждой рваной тряпице, в битых черепках, в половицах под ногами... Со временем из неё вырос бы настоящий домовый дух самого скверного нрава.

   Она могла сбежать. Но я предупредил: за завесой малыш умрёт. И Магда осталась. Бережно положила младенца на скамью. Неужели думала победить?

   Частица её души всё ещё парила над рассыпанным по полу прахом. Эту частицу я и развеял в первую очередь. Главная эманация, которой я счёл фигуру женщины, пришла в ярость. Забыв об осторожности, набросилась на меня и угодила в приготовленную ловушку.

   Как она кричала, когда её призрачная плоть рассекалась на части и отлетала клочьями, в которых не осталось и крупицы мысли… И лудильщик кричал вместе с ней, словно это его резали по живому.

   Собственно, так оно и было.

   Магда смотрела из его глазниц. Обезумев от боли, она вцепилась мне в горло руками мужа.

   Я допустил ошибку: принял облик за суть. Эманация женщины не была главной, главная сидела внутри Дорка, и мне ничего не оставалось, как развоплотить её.

   Теперь я спрашиваю себя, не вырвал ли я душу из живого человека. Н. утверждает, что это невозможно. Дрок умер в тот день, когда на его дом упало дерево, и проступившие на теле посмертные увечья тому доказательство. Пробитый череп, сломанные рёбра, распоротое лёгкое, перелом левой ноги… Он умирал, когда новорожденный призрак Магды вошёл в его плоть, чтобы удержать мужа в мире живых.

   Ничего подобного я прежде не встречал ни в жизни, ни в книгах. Была ли Магда захватчиком, взявшим под свою власть чужие тело и разум, или в тот роковой миг она отдала свою жизнь, всю до капли, чтобы спасти мужа, излечив его от смертельных ран? Бенстрик говорил, они любили друг друга, как молодожёны…»

   Рош вдруг захлопнул тетрадь и оглянулся на дверь.

   — Ты здесь? Покажись! — выждал пару секунд, покачал головой. — Уже мерещится.

   Забавно. Инквизитор называет светослужителей жгунами, а своих братьев в Свете — душеедами.

   Что он себе вообразил — что я спасла его, потому что влюбилась? Или что я тайком вселилась в его тело, и теперь он мой раб?

   А Магду жаль. Взяла бы к себе сиротку-призрака и горя не знала. Некому было подсказать.

   Вот Хаос! Я опять упустила момент, когда окаянник спрятал дневник.

   Ничего, при случае поищу.

***

   Откуда бы ни взялась моя способность подсматривать за Рошем, надолго её не хватило. Я видела, как магистр сел в седло, выехал со двора и двинулся вверх по улице. Мелькнула вывеска банкирского дома «Меннар и сыновья», проплыли мимо окна магазина готового платья — и связь прервалась.

   Что ж, займусь собственным расследованием.

   С чего начать?

   На мельнице делать нечего. Если Рош со своими душеедскими фокусами не взял след потрошителя, то скромному привидению и пытаться нечего. Правда, не мешало бы как следует обшарить подземное логово… Но от одной мысли о липкой, выворачивающей наизнанку магии шариту у меня мутился ум.

   Может, заглянуть домой к жертве? А это идея! Осмотрюсь, понаблюдаю за родными, соседями. Глядишь, что-нибудь и прояснится.

   Я бросила якорь и полетела на Вторую Водопойную.

   Знакомый дом казался мёртвым, на провисшей верёвке лениво полоскалось сухое бельё да поскрипывала оконная створка — никто не удосужился её затворить. Мутные от пыли стёкла рассеивали солнце, лишь через ту самую приоткрытую створку падала внутрь длинная полоса жёлтого предвечернего света, будто мечом рассекая надвое разорённую спальню: пятна крови на скомканной постели, опрокинутый стул…

   Парадный вход с улицы был заколочен, на первом этаже — полупустой торговый зал, на полках остатки товара. Посуда, расписанная драконами и каркусскими красавицами, ларчики с крышками-пирамидками, кувшины с узкими горлышками и носами, как лебединые шеи, шёлковые веера, баночки с притираниями и травяными смесями. Всё в пыли, воздух затхлый. В кухне холодный очаг, на столе грязная посуда. И второй этаж не лучше. Запертые комнаты, увядшие цветы на подоконниках. Шторы плотно задёрнуты, будто в доме покойник. Ни живой души, ни кошки, ни привидения. Только призрачная мелочь шныряет по углам.

   Обереги давно выдохлись. В дом лезли шмыги и ползуны, а там, глядишь, явится и кто-нибудь покрупнее. Потусторонние паразиты высосут эхо жизни из стен и вещей, из запасов в кладовых, из каменного фундамента и самой ткани мира. Ничейное жилище станет на глазах ветшать, стыть и мертветь, наполняясь духом инобытия, от которого у людей по хребту бежит озноб и потеют ладони.

   Разгонять потустороннюю мелюзгу я не стала. Если уж живым нет дела до опустевшего дома, то мне и подавно всё равно.

   В конце коридора обнаружился кабинет с массивным письменным столом, набором курительных трубок на подставке, креслом-качалкой у камина и книжными стеллажами во всю стену. Интересно. Я заново пробежалась по дому, ища признаки мужского присутствия. Одежда и обувь, бритвенные принадлежности, трости, шляпы, пара париков для торжественных случаев, — всё было. Не было только мужчины, которому принадлежали эти вещи.

   В гостиной, обитой узорчатым льном, над диваном с фигурной спинкой выделялись два прямоугольных пятна; ткань в этих местах была светлее, красно-синий рисунок — ярче. Здесь явно висели картины. Парные супружеские портреты?

   А вот и они — под плюшевой портьерой! Молодая женщина, отдалённо похожая на жертву потрошителя, и черноглазый мужчина под сорок. Высокий лоб, живой взгляд, чувственный рот. За что тебя поставили лицом к стене, красавчик?

   Попробуем выяснить. Если есть кабинет, то есть и бумаги…

   Но заняться поиском я не успела.

   Что-то подвинулось в мире. Я оказалась в незнакомом месте, полном мрака, холода и сырости. Под тяжкими сводами плавали холодные колдовские огни, бросая на лица синюшные отсветы, от которых живые походили на покойников, а покойники на умертвий, восставших из могил. Рош был зол — на эти лица, живые и мёртвые, на этот свет, режущий глаза, и, кажется, на самого себя. Нет, он был просто в бешенстве. А я не могла понять, где нахожусь.

   В этот миг из невообразимого далёка долетел… смех? Детский смех. Или плач.

   Рош, подземелье, мертвецы — всё исчезло. Я снова была в доме несчастной женщины, пострадавшей от когтей оборотня-убийцы. И как это понимать?..

   Сквозь простенок между портьерами в комнату просочился худенький мальчик, совсем малыш, такой прозрачный, невесомый, что смотреть больно. Не призрак — тень призрака.

   — Привет, дружок.

   Он не услышал. Или не захотел услышать. Плыл себе наискосок через гостиную — руки безвольно висят вдоль тела, головка склонена к плечу, глаза из-под полуприкрытых век глядят в пол, ротик плаксиво изогнут. Так и канул в стену. Я — за ним.

   Мальчик не был духом дома, сверчка я бы почуяла. Он явился извне, но точно знал, куда направляется. Миновал коридор, прошёл уголком через столовую и очутился в комнатке с маленькой кроватью, комодом и сундуком, разрисованном зверушками и птичками.

   Тут малыш остановился, сунул голову в сундук и так застыл.

   Я тоже сунула голову в сундук.

   Игрушки, ну конечно!

   Маленький призрак обнял деревянную лошадку, прижался к ней щекой. Посидел немного и начал издавать тот самый звук — то ли всхлипы, то ли смех.

   — Хочешь, достану её для тебя?

   Даже жалкий шмыг в силах свалить с полки горшок или хлопнуть неприкрытой дверью, а мальчик был так слаб, что не мог справиться с какой-то деревяшкой! Но обращённые к нему слова он, кажется, всё-таки понимал — вон как настороженно косит зрачками.

   — Не бойся, не заберу, — сказала я. — Просто выну и положу, куда захочешь.

   Он подумал-подумал и отодвинулся.

   Сундук не был заперт. Я подняла крышку, вытащила лошадку из груды деревянных болванчиков, тряпичных зверей, кубиков, солдатиков и ещё каких-то детских безделиц и бросила на кровать. Призрак сейчас же прильнул к своему сокровищу.

   Попробуем ещё раз.

   — Как тебя зовут?

   Мальчик гладил лошадку бесплотной ладошкой и рассеянно улыбался.

   — Это твой дом? Ты жил здесь раньше?

   Будто со стеной разговариваю.

   — Те люди на портретах — твои мама и папа?

   Малыш всхлипнул и вдруг пропел жалобным голоском:

   Бедный Марлик потерялся,

   Угодил он ведьме в лапы...

   Песенка была на мотив колыбельной: «Мой сыночек засыпает, ясны глазки закрывает…» Откуда мальчик взял другие слова — не сам же сочинил?

   Ведьма-ночь его качает,

   Боль — уйди! Страданья — кыш!»

   Точно — не сам. А кто-то, кто читал Вернана: «Ведьма-ночь, ведьма-смерть, ведьма вьюга-круговерть...»

   — Так тебя Марлик зовут?

   Дзинь-динь-динь…

   По нити, связывающей меня с якорем в трактире, пробежала дрожь.

   Якорь был нужен, чтобы узнать, когда вернётся Рош. Но окаянник застрял в каком-то мрачном подвале. А в дверь моей комнаты стучали.

   — Госпожа Магнолия? Это Мари. Вас хотят видеть.

   И кто же?.. Моя якорная эманация выпустила за дверь щупальце с глазком: рядом с Веснушкой Мари жалась девушка в плаще, пряча смазливое личико под низко надвинутым капюшоном. Цвета её ауры метались от тревожных оттенков зелёного и фиолетового до панического красно-чёрного.

   И что этой трусихе от меня понадоби…

   Мрак! Отвлеклась всего на миг, а Марлик удрал. Хитрый пострелёнок. Теперь попробуй найди.

   Ладно, Хаос с ним.

   Мой якорь слишком слаб и глуп, чтобы принимать гостей. Вернусь-ка я в трактир. Любопытно же, зачем дочка мастера Рене притащила ко мне эту застенчивую девицу.

ГЛАВА 6

   Оп-ля! Вот и я. Не люблю появляться перед людьми в полупрозрачном виде, но до полной телесности мне ещё лопать и лопать.

   — Войдите! — я отдёрнула засов.

   Девушка в плаще вздрогнула, Веснушка облизнула губы и толкнула дверь.

   Я встретила их сидя на спинке кровати в костюме танзарийской танцовщицы — пышные юбки чуть прикрывают колени, декольте глубже некуда. Обожаю дразнить скромников.

   — Простите, госпожа, тут с вами хотят поговорить, — пролепетала Веснушка и порхнула вон, оставив свою спутницу на растерзание коварной нечисти, то есть мне.

   Девушка почтительно присела; выпрямляясь, откинула капюшон, но взглянула на меня лишь раз и опять потупилась.

   — Не дрожи, я не кусаюсь, — сказала, и тут же захотелось пугнуть дурёху, чтобы полетела с лестницы кувырком и с визгом. Если боишься привидений, зачем являться к одному из них с визитом?

   — Простите за беспокойство, — она говорила прерывающимся голосом и так тихо, что будь у меня обычный человеческий слух, я бы и половины не разобрала. — Моя госпожа велела узнать, уместно ли будет попросить вас об услуге…

   Так вот оно что: девчонка здесь не по своей воле.

   — Гм. Пусть сама придёт и узнает, — я закинула ногу на ногу, высоко взметнув пышные юбки.

   — Правда? — девица просияла. — Можно? Я сейчас! Подождите!

   Даже я не вылетела бы в коридор быстрее.

   Увы, до глупышки не дошёл ни смысл моего ответа, ни мой сарказм.

   Её хозяйка дожидалась вестей внизу, в маленькой гостиной у чёрного хода, устроенной для посетителей, которые не желали показываться в общем зале. Блондинка с точёным, несколько хищным лицом и гордой осанкой, из тех красоток, что выглядят моложе, чем есть на самом деле. Когда служанка вполголоса окликнула госпожу, та резким движением накинула на голову капюшон шёлкового плаща и лишь затем направилась к двери. Высокая, статная, двигалась она уверенно и мягко. В её ауре не было и толики страха, зато было море отчаяния.

   Через минуту она вошла ко мне, оставив служанку за дверью.

   — Спасибо, что согласились принять, — она неспешным движением обнажила голову.

   — Вообще-то я не соглашалась, ваша девчонка со страху всё напутала. Но раз уж вы здесь, валяйте, говорите, с чем пожаловали.

   Вблизи дама выглядела неважно. Бледность и синеву под глазами искусно маскировали пудра и румяна, но меня не проведёшь. А что это за подозрительная припухлость на верхней губе? Может, знатную визитёршу поколачивает муж?

   Ни дерзость моя, ни прозрачность, ни откровенный наряд не произвели на незнакомку ни малейшего впечатления. Цвета её ауры остались прежними. Но плечи вдруг обмякли, голова склонилась.

   — Простите, ради Вечного Света. Возможно, меня ввели в заблуждение. Но я слышала, что странствующие привидения… Ничего, что я называю вас привидением? Ах, у меня совсем нет опыта в таких делах. Моя просьба может показаться вам обидной или нелепой, но клянусь, я не имею намерения оскорбить вас, просто вы моя последняя надежда!

   Она так усердно изображала кротость и смущение, что мне захотелось подыграть.

   Когда гостья подняла взгляд, перед ней восседала уже не ветреная куртизанка, а царица на высоком золотом троне.

   Трон, само собой,