Помни обо мне. Софья Подольская

Оглавление

• АННОТАЦИЯ
• ГЛАВА 1
• ГЛАВА 2
• ГЛАВА 3
• ГЛАВА 4
• ГЛАВА 5
• ГЛАВА 6
• ГЛАВА 7
• ГЛАВА 8
• ГЛАВА 9
• ГЛАВА 10
• ГЛАВА 11
• ГЛАВА 12
• ГЛАВА 13
• ГЛАВА 14
• ГЛАВА 15
• ГЛАВА 16
• ГЛАВА 17
• ГЛАВА 18
• ГЛАВА 19
• ГЛАВА 20
• ГЛАВА 21
• ГЛАВА 22
• ГЛАВА 23
• ГЛАВА 24
• ГЛАВА 25
• ГЛАВА 26
• ГЛАВА 27
• ГЛАВА 28
• ГЛАВА 29
• ГЛАВА 30
• ГЛАВА 31
• ГЛАВА 32
• ГЛАВА 33
• ЭПИЛОГ

АННОТАЦИЯ

Эта история началась, когда на постоялом дворе одного королевства встретились благородная авантюристка и совершенно неправильный герцог. Но кто мог знать, что путешествие, обещавшее быть простым, пусть и немного нервным, станет для обоих странствием по дорогам памяти. И приведет к тем, кого давно уже отчаялись увидеть.

ГЛАВА 1

Уйти через окно мне тоже не дали.

   – Алана, – мужчина в маске подбросил на ладони ключ от предусмотрительно запертой двери, – назовите цену.

   Звук собственного имени подействовал не хуже взведенного арбалета. Даже лучше – оружием заказчики размахивали регулярно, а вот излишней осведомленностью похвастаться, как правило, не могли.

   Я была никем. Тенью, скрывающей чужие грешки. У меня не было имени. И лица. Только маска и нейтральное исполнитель в контрактах.

   – Раз уж вам известно мое имя, – я ничем не выдала своего раздражения, – буду счастлива узнать имя благородного адельфоса.

   Убивать его не хотелось.

   И не потому, что комната, пусть и просторная по меркам провинциального постоялого двора, была тесной, а мужчина – сильным и быстрым. Умным, раз уж сумел столь настойчиво задержать меня.

   И ради чего?

   Предложить работу посыльного.

   Мне?

   – Почему вы решили, что я дворянин?

   Святая Интруна, да одна эта интонация выдает тебя с головой!

   Манера держаться, речь человека, привыкшего к книгам, выучка и еще десяток мелочей очевидных.

   Во всяком случае для меня.

   – Как любит говорить мой дядюшка, корова под седлом не станет лошадью, а лошадь с колокольчиком – не начнёт мычать. Ваше имя, адельфос?

   Крупная ладонь потянулась к завязкам маски. И наверное, можно было бы воспользоваться моментом и одним из ножей. Но второй этаж, каменная мостовая, а главное, любопытство воззвали к моему благоразумию.

   Итак, кто у нас?

   Северянин. Почти эталонный. Высокий, ширококостный и широкоскулый, синеглазый. Вот только волосы темные. Короткие. Парик, чтобы сбить меня с толку? Правда заказчики чаще наоборот, выдавали себя за аристократов. Подсудное, конечно, дело, но я-то уж точно доносить не стала бы.

   – Дарьен, – коротко по-военному кивнул он.

   Имя царапнуло, словно попавший в туфлю камешек.

   – А дальше?

   – Это важно?

   – Да, если вам действительно нужны мои услуги.

   – Дарьен Блейз герцог Катваллон.

   Святая Интруна!

   – Ваша светлость.

   На мой изящный – наставница всегда хвалила – реверанс, он едва заметно нахмурился.

   – Дарьен, без этих светлостей.

   – Адельфос Дарьен?

   – Нет. Просто Дарьен.

   Ну надо же...

   Но, Алана, помни: заказчик имеет право на любую прихоть, пока она покрывается гонораром.

   – Как пожелаете, – я выпрямилась и посмотрела ему в глаза. – Итак, Дарьен, что я должна привезти, из...

   – Из Карнальского аббатства в столицу.

   Всего-то двенадцать дней пути. Если поспешить, уложусь десять.

   – И что же я должна доставить?

   – Узнаете при получении.

   Необычно. И даже немного подозрительно, но с другой стороны, вряд ли святые сестры хранят у себя что-то противозаконное.

   Я сделала вид, что размышляю. А что если...

   – Моя цена – королевская стипендия на обучение и пансион в юридическом коллегиуме Нэнта. На все шесть лет, разумеется.

   Это было много. Возмутительно, неоправданно много, но он даже глазом не моргнул. Только спросил спокойно:

   – Для кого, могу поинтересоваться?

   – Имя я назову при составлении документа.

   Играть в загадки могут двое, не правда ли?

   – Но вы же понимаете, что соискатель должен отвечать требованиям?

   – Быть юношей не старше двадцати пяти лет, окончить с отличием церковную школу и иметь соответствующие рекомендации. Не волнуйтесь, он соответствует.

   И пусть ваша светлость думает, что это мой любовник. Ведь живых родственников у Аланы-Лисы нет.

   – Значит, в столице вы получите королевскую грамоту, – он не колебался ни мгновения.

   И что еще? Удавку? Нож? Яд?

   Но если подстраховаться…

   – И останусь в живых?

   Крылья давно и качественно сломанного – странно, что не пошел к сестрам Интруны, такие переломы для них, как для меня замок вскрыть – герцогского носа гневливо дрогнули.

   – Даю вам слово!

   – Предпочитаю контракты.

   – Хорошо.

   Он скользнул рукой за пазуху, заставляя меня подобраться. Но из-за ворота простой шерстяной куртки показалась примятая бумага.

   И тут его светлость замешкался.

   – Но сперва снимите маску, – в его взгляде читалось искреннее любопытство.

   – Покажите контракт, внесите дополнительные условия, подпишите, и я сниму. Но только маску.

   – Что ж так? – улыбнулся его светлость.

   – Репутация, знаете ли.

   – Вы, – море в его глазах смеялось, – Лиса. Воровка и авантюристка.

   – А вы, – мой голос стал тверже скал Бру-Калун, – королевский бастард. Будем и дальше говорить друг другу очевидные вещи или вспомним о деле?

   Где-то в моей голове разочарованно вздохнула наставница. Нельзя дерзить заказчикам, Алана. Даже когда тебе пытаются наглейшим образом обжулить или принимают за девушку для удовольствия, нельзя. А его светлость просто изволил шутить.

   И награда. Помни о награде.

   Нэнтский коллегиум считался лучшим в королевстве и обучение там стоило дорого. Возможно, мне удалось бы со временем собрать нужную сумму. Но, пусть трижды смышленый, сын скромной лавочницы, отваливший такие деньжищи, наверняка, привлек бы внимание. Другое дело королевский стипендиат.

   – Вот, – бумаги упали на стол, – прочтите и впишите все, что считаете нужным.

   И несколько мгновений спустя профиль его светлости застыл на фоне окна.

   А ведь хороший был нос, хоть на монетах чекань.

   Выждав немного я достала нож. Медленно подошла к столу, положила клинок рядом с заранее приготовленными принадлежностями для письма и развернула плотный чуть зернистый лист бумаги того сорта, какой особенно любят нотариусы.

   Контракт оказался стандартным, даже слишком. Исполнитель обязуется доставить заказчику ценный предмет в оговоренный срок за вознаграждение – эта строка была предусмотрительно оставлена пустой. Витиеватые фразы. Перечень обстоятельств непреодолимой силы. И ни одной из привычных уловок, которые норовили вписать заказчики.

   У меня немедленно зачесалось ухо. И было с чего. Работа простейшая, заказчик поразительно сговорчив, а оплата…

   Ни с одним контрактом я не возилась так долго.

   Мужчина у окна молча ждал, пока я писала, перечитывала и вновь писала.

   – Прочтите, – я дождалась, когда высохнут чернила, и подвинула бумагу.

   Его возмутительно спокойная светлость пробежал глазами добавленные мной условия, достал из поясных ножен кинжал, уколол палец и прижал к символу Всеотца внизу каждого листа. Переплетенные треугольники вспыхнули, впитывая кровь.

   – Снимите маску.

   Я улыбнулась жадному любопытству, вновь читавшемуся в его взгляде, которое, когда маска моя легла на стол, сменилось разочарованием.

   Ну, да, не раскрасавица. Но в моем деле это даже на руку.

   Скрепив сделку своей кровью, я спрятала свой экземпляр за пазуху и, тронув зудящее ухо, спросила:

   – Как я найду вас в столице?

   – Вам не понадобится меня искать, – его светлость вытер свой клинок и не глядя вогнал в ножны, – я еду с вами.

   Я работаю одна.

   И правило это написано кровью.

   Отступления стоили жизни нескольким навязанным помощникам, а мне – мизинца на левой ноге и красивой линии бедра. Тоже левого, что характерно. Эта сторона у меня, определенно, невезучая.

   Вежливо, исключительно вежливо, я попыталась объяснить его светлости, что лучше позволить мне работать, как привыкла. Быстрее будет. И эффективнее. Но его светлость оказался упрямее осла святого Трифина.

   – Я еду с вами, это не обсуждается.

   Он сложил руки на груди – добавить повязку на глаз и просоленную морем шляпу, вполне сошел бы за матерого контрабандиста. Пока молчит.

   – Если вы мне не доверяете, – тоном оскорбленной невинности начала я.

   – Дело не в доверии, Алана. Предмет контракта аббатиса передаст только мне.

   А вот это аргумент. Что ж, десять – двенадцать дней в такой компании – небольшая цена за счастье Жовена.

   – Городские ворота открывают после Первого часа. Я рассчитывала выехать сразу.

   И если его светлость не привык вставать с рассветом, это проблемы его светлости. Толкаться среди лежебок я не намерена.

   Но он и бровью не повел, только спросил буднично.

   – Собирались завтракать?

   – Разумеется, здесь подают чудесные блинчики с пореем и сметаной.

   – Тогда увидимся за завтраком, – коротко кивнул он и уже у двери добавил. – Сегодня эта комната ваша.

   Да забодай тебя коза святой Хейдрун!

   Но улыбка моя сияла чище золота фейри. И была столь же настоящей.

   – Благодарю вас, Дарьен.

   Он ушел, а я спрятала в потайной карман сложенный контракт, достала из седельной сумки дополнительную пару ножей и направилась к мэтру Роше. Отдать контракт, чтобы тот переслал моему нотариусу в столице. Возить с собой такого рода бумаги опасно, а на заказчиков в столь важном деле я привыкла не полагаться.

   Вернулась я, когда колокола уже спели Комплеторий. Хвала Интруне, постель оказалась чистой. И мягкой.

   Утро в «Графской розе» начиналось рано. Сновали по залу подавальщицы, обметая со столов крошки сыра, свежего хлеба, капли сидра и эхо сонных разговоров. А ноздреватый бок блинчика из гречневой муки обещал порицаемые церковью радости плоти. Решив, что десять с лишним дней столования в придорожных постоялых дворах – достаточная епитимья, я заказала вторую порцию.

   – Доброе утро.

   Его светлость изволил явиться, как раз когда я сомкнула челюсти на первом кусочке. Изобразив счастливую улыбку, я жестом указала на свободную лавку и приготовилась воздать должное завтраку.

   Пальцами (пальцами!) отправив в рот блинчик со второй моей тарелки, его светлость хмыкнул довольно. И за добавкой потянулся. Хорошо хоть пальцы не облизал. С них, герцогов, станется.

   Нет, герцог он был самый настоящий. Это мэтр Роше подтвердил за нескромную по моему мнению доплату. Луви находился всего в дне езды от столицы, сплетни сюда доходили быстро, а информация – тоже товар. Мне ли не знать.

   Итак, Дарьен Блейз – старший из детей покойного короля Харольфа. История неземной любви Его Величества и покойной же адельфи Ивенн до сих пор не менее популярна, чем легенда о Тристраме и Исонде. Вдовствующая королева в бытность регентом неоднократно пыталась запретить многочисленные воспевания неверности мужа. Но разве можно остановить сказку?

   Однако романтика меня интересовала мало, а дельной информации оказалось с соловьиный язычок. Двадцать девять лет. До внезапной смерти старого короля жил при дворе, после отправился «посмотреть мир» (ходили слухи, что в отличие от мужа, Ее Величество бастарду явно была не рада). То ли странствия, то ли ссылка затянулась почти на двенадцать лет, до совершеннолетия молодого короля Хильдерика. Его новое Величество вернул единокровного брата домой и восстановил дарованный тому отцом герцогский титул. Со всеми прилагающимися бенефициями. Женат его светлость не был. Характер, по слухам, имел скверный. В последнее мне, почему-то, охотно верилось.

   – Как спалось?

   Приговорив третью порцию блинчиков, один из знатнейших мужчин королевства, похоже, решил вспомнить о манерах.

   – Замечательно, – безмятежно улыбнулась я. – А вам? Кстати, зачем вы за мной следили?

   В ярко-синих с темным ободком у края радужки глазах мелькнуло удивление.

   А волосы у него каштановые и действительно короткие – даже шею не закрывают. И когда он поворачивает голову, становится видна неровно сросшаяся мочка уха. И шрам, тонкой змейкой убегающий под воротник.

   – Я гулял, – совершенно некуртуазно хмыкнул его светлость. – Люблю, знаете, прогуляться перед сном.

   – И даже не спросите куда я ходила?

   – А вы ответите?

   – К нотариусу.

   – Не знал, что они работают по ночам.

   – Работают. И дерут за это втридорога.

   Удовлетворившись, похоже, моим ответом, его светлость почесал переносицу, бросил на стол серебряную монету и поднялся во весь свой немаленький рост.

   – Готовы ехать?

   Я подхватила с лавки плащ и сумку. Покрыла дорожной шляпой скованные десятком шпилек волосы. В сером мужском костюме меня вполне можно было принять за гонца – это помогало избегать ненужного внимания и вопросов. Четыре медяшки – стоимость съеденного мной завтрака на фоне увесистого серебряного смотрелись жалко. Но я и не герцог, чтобы деньгами сорить.

   Мой жест его светлость заметил. Но промолчал. И хорошо, молчание, говорят, – золото.

   – А где ваша карета? - спросила я, когда копыта лошадей заговорили с брусчаткой улицы святого Гермия, ведущей прямиком к святого же Гермия воротам.

   – Что? – его светлость повернул ко мне непокрытую голову.

   – Карета ваша? Ну и слуги. Лакеи. Личный куафер?

   – Вы смеётесь надо мной?

   – Как можно, Дарьен? Я удивляюсь. Не каждый день встретишь адельфоса, готового днями сбивать о седло благородную задницу.

   – Дома.

   – Что, простите?

   – Карета моя, ну и все остальное. Я, Алана, с детства кареты не выношу. Тоска смертная.

   – Что, даже с дамами?

   – Особенно с дамами.

   – Как же удачно. Я тоже предпочитаю путешествовать верхом.

   Я мило улыбнулась, памятуя слова наставницы о том, что заказчика нужно к себе расположить. Богатых, но, главное, не жадных нанимателей много не бывает.

   – Да, – его светлость отвлекся на попрошайку, точно оценившего стоимость герцогского коня. – И вы не дама.

   Я сдержалась. Почти. Наверное, что-то на моем лице все же дрогнуло, потому как лицо у его светлости стало точь в точь, как у кающегося скотоложца на той клуассонсуой фреске со святым Корнелием.

   – Семь демонов Дзигоку! Алана, послушайте, я совершенно не то хотел сказать. Вы, вне всяких сомнений, дама, то есть женщина...

   – Привлекательная, – добавила я откровенно издевательским тоном.

   – Да, то есть, не...

   – Нет? Как вы можете, Дарьен?! Я уже придумала имена нашим детям... Всем восьмерым, между прочим!

   – Неужели? – прищурился его светлость. – И какие же?

   – Дюрандаль, – начала я, и чтобы лицо приняло достаточно мечтательное выражение, представила подписанную бумагу о королевской стипендии, – Хампердинк, Иванильдо, Россинант, малышка Гульфруда...

   Доносившееся справа хмыканье перешло в сдержанный смех.

   – Все, хватит. Не продолжайте.

   Ну вот, а я только вошла во вкус!

   – Если у нас с вами, – его светлость поднял взгляд к присыпанному золотистой пудрой утра небу, – когда-нибудь появятся дети, подбирать им имена буду я.

   Что?!

   Несмотря на ранний час, перед воротами собралось достаточно народа. Кареты, повозки, телеги и просто верховые медленно двигались мимо зевающих стражников. И прежде чем ступить на королевскую дорогу, бросали монетки монахам, а те зажигали свечи в притаившейся в городской стене капелле святого Гермия, покровителя странствующих и заблудших душ.

   Сдерживая зевок, я разглядывала толпу, лоточников и лоточниц, нахваливающих разнообразную снедь, непременные образки и «самые подлинные» ремешки из сандалий святого Гермия, и стражников, один из которых заинтересовался нами. Точнее, его светлостью.

   – По какому праву оружие?

   Палец в затертой перчатке указал сначала на отличную шпагу кастальской работы, затем на притороченный к седлу арбалет.

   Да, одежда на его светлости неброская, и волосы короткие, зато оружие стоит куда больше чем этот усач заработает за год. Я уже не говорю о лошади.

   Меня стражник не удостоил даже взглядом. Зачем? В нарушении королевского эдикта не обвинить, лишней монеты не стрясти. Вот такая я бесполезная.

   Алчное предвкушение легких денег в покрасневших – не иначе как от всенощных молитв – глазах стражника сменила тоска, даже обида.

   – Хорошей дороги, адельфос!

   Он вернул его светлости знак королевского интенданта и направился к разряженному купцу, чьи волосы казались, а, может, и были длиннее, чем положено нетитулованным. И не поклонился ведь герцогу. Хотя обязан был. А тот и не заметил или не счел нужным замечать. Спрятав за пазуху золотую бляху с королевским гербом, его светлость тронул коня и уже возле ворот почему-то сказал:

   – А вот тот стражник не думает, что я похож на дворянина.

   – А ему не за думать платят, – ответила я, наклоняясь и вкладывая монету в загрубевшую ладонь монаха. – Помолись за мою дорогу, брат.

   Слепые глаза старика потерялись в рожденных улыбкой морщинках. Он осенил меня знаком Всеотца и сказал так тепло, словно я была его любимой дочерью:

   – Ступай с миром дитя. Пусть путь твой будет легким.

   И я неожиданно для самой себя улыбнулась. Не так, как учила меня наставница.

   Нет, Алана-Лиса улыбалась умом, не сердцем.

   А сердцем? Сердцем улыбалась Гвен. Вот только Гвен умерла.

   Голос его светлости за моей спиной повторил слова неизменного ритуала. Подтянув повыше шарф (глотать дорожную пыль – сомнительное удовольствие), я плотнее сжала колени. Лютик фыркнул, ускоряя шаг. Через мгновение с ним поравнялся гнедой его светлости. Мы покинули Луви.

ГЛАВА 2

Крыша постоялого двора показалась ближе к полудню. За всю дорогу мы с его светлостью обменялись едва ли десятком слов. Зато от его внимательного взгляда затылок мой зудел неимоверно.

   С вывески путников приветствовал восседающий на любимом бочонке святой Дионисий — расхристанный и отчаянно косящий. Рисовали его еще в те времена, когда хозяин, отставной военный, только купил дело, и услуги художника, похоже, оплачивались дарами покровителя виноделия.

   Спешившись, я бросила мальчишке-конюху поводья и мелкую монетку и, по привычке подмигнув веселому святому, вошла в просторный зал. Пусть хозяйка старалась придать ему вид по-домашнему уютный, но то ли развешенные строго по ранжиру связки золотистого лука, то ли сияющая, как начищенная, кираса утварь, то ли подавальщицы, вышагивающие с достоинством кавалерийских лошадей, придавали «Бочонку святого Дионисия» все еще уловимое сходство с казармой.

   Голубой, как яйцо сойки, бархатный берет, украшенный пучком фазаньих перьев, я заметила сразу. За миг до того как карие в рыжину глаза Яскера вспыхнули узнаванием и предвкушением дармовой выпивки.

   – Ради всех святых, Дарьен, молчите, – шепнула я его светлости и шагнула к расплывающемуся в улыбке приятелю.

   – Кого я вижу?! — воскликнула нарочито громко. Яскер был тщеславен, как породистый петух. — Неужели это знаменитый Яскер – серебряный голос Арморетты и последняя надежда труверской поэзии?

   – Ты забыла похитителя сердец, – надулся Яскер, обнимая меня за талию. – Рад тебя видеть, мышка.

   Надо ли говорить, что талией он не ограничился?

   – Руки убрал, кошак блудливый!

   Моя перчатка шлепнула по веснушчатой щеке.

   – Ай! – отпрянул Яскер с видом оскорбленной невинности. – Вот жалко тебе? Да? Жалко? Я, может, неделю за аппетитную попку не держался.

   – За свою подержись.

   – За свою не то, – вздохнул трувер и тут заметил, точнее дал понять, что заметил моего спутника. – А кто это с тобой?

   Полные губы еще улыбались, но во взгляде, явно читался интерес. И это было странно. Подозрительно даже.

   – Волк – это Яскер. Яскер – это Волк.

   К немалому моему облегчению его светлость ограничился кивком. А глаза Яскера полыхнули яркой медью.

   – Так значит надо выпить! За знакомство! Братишка, – он одарил его светлость панибратским хлопком, – раздобудь нам чего-нить. А мы пока присмотрим столик поприличнее.

   Я обернулась, поймала синий взгляд и быстро кивнула.

   – Охрана? – шепнул Яскер, увлекая меня в дальний конец зала.

   Под локоть, а не за талию, как это обычно за ним водилось.

   – Заказчик настоял, – я поддала в голос толику раздражения.

   Расхлябанный вид и шутовские манеры могли обмануть чужака, но я-то знала наверняка: дураком Яскер не был.

   – Давно его знаешь?

   – Заказчика?

   – Да нет, Волка этого.

   – Ну, так, – я неопределенно пожала плечами, – достаточно. Да выкладывай уже, что там?

   Скривившись, словно его попросили исполнить альбу конкурента, Яскер лег грудью на выскобленный стол и заговорил, не спуская глаз с его светлости.

   – Тут вчера чертилы сидели, судя по гонору, из столицы. И я услышал, шляпой клянусь, случайно, заказ есть на какого-то адельфоса. А по описанию, ну точь-в-точь твой волчок. Рост, нос...

   – Он не мой, – буркнула я, мысленно обещая святому Гермию новые колокольчики на сандалии. Серебряные. – И не адельфос – у тебя вон волосы длиннее. А много, кстати, обещают?

   – Тысячу.

   – Серебром?

   – Бери выше, – подмигнул Яскер.

   Я присвистнула.

   Чью-то светлость ждет сегодня серьезный разговор. Очень серьезный.

   – Так что ты аккуратнее там, мышка.

   – Ты ж меня знаешь, Яскер, – я пожала плечами. – Но за предупреждение спасибо. С меня причитается. Руки!

   От такой моей противоречивости Яскер надулся, как свиной пузырь, вздернул покрытый светлой щетиной подбородок и назидательно произнес:

   – Вот прибьют тебя, ненароком, а ты так и не познала истинной неги любовного томления.

   От любовной затрещины нахала спас его светлость, явившийся с тремя кружками сидра и дородной подавальщицей. Выпивкой Яскер, разумеется, не ограничился. Вывалив на нас ведро сплетен и в одиночку приговорив целую пулярку, серебряный голос сыто рыгнул, откинулся на лавке и, постучав по груди, поинтересовался:

   – Что-то ты неразговорчивый какой-то, братишка.

   Его светлость, на сей раз изволивший есть с ножа, прошил Яскера быстрым взглядом и сухо ответил:

   – Мне не за это платят.

   – Резонно, – кивнул Яскер. И, хвала Интруне, последняя искра интереса в его взгляде потухла. – Так куда едете?

   – В Луви, – ответила я прежде, чем его светлость решит продолжить беседу.

   – А-а-а. Ну что ж, пусть дорога ваша будет ровной и гладкой, как ножки графини Крессон. Кстати, за это надо выпить! Эй, красавица, еще сидра.

   И вот куда в него столько влезает?

   Когда я направила Лютика в обратную сторону его светлость, честь ему и хвала, последовал за мной. В этот час дорога была оживленной, и значит относительно безопасной, а мне нужно было подумать.

   – И зачем нам в Луви? – голос его светлости оторвал меня от размышлений как эту самую светлость доставить в аббатство, а потом в столицу, не привлекая ненужного внимания.

   Вернее, конечно, было бы переодеть его в женское платье, но, увы, о великаншах в наших краях не слышали со времен Конана Первого.

   – Туда Яскер за нами точно не увязался бы.

   Нет, рисковать не стоит. Придется держаться подальше от королевской дороги и постоялых дворов, а это минимум дней пять к сроку.

   – Значит, про ножки графини он говорил...

   – Из личного опыта, – кивнула я и решила не ходить вокруг да около. – Скажите, Дарьен, кто может желать вашей смерти?

   Он не испугался. Не удивился. Просто уголок обветренных губ дрогнул в слабом подобии улыбки.

   – Вам полный список?

   «Ты же такая умная девочка, Алана? – я мысленно воспроизвела голос наставницы. – Как ты в это влезла?»

   Впрочем, толку плакать о башмачках, когда трясина по горло?

   – Кто может желать вашей смерти настолько, чтобы пообещать тысячу золотых за ваше невозвращение в столицу?

   Он нахмурился, а рука в черной дорожной перчатке крепче сжала поводья. Я не торопила, позволяя его светлости осознать всю увлекательность нашей намечающейся авантюры.

   – Не знаю, – наконец, выдохнул он. – А насколько точна эта информация?

   Я постаралась, чтобы слова мои прозвучали убедительней проповедей Верховного Прелата.

   – Яскер услышал и запомнил. Он не дурак и достаточно друг мне. Знаете, Дарьен, такая сумма выманит из столицы очень неприятных людей, поэтому, боюсь, начальный план придется пересмотреть.

   Но прежде чем я успела поделиться своими соображениями, его светлость произнес:

   – Вы правы, это становится слишком опасным. Когда вернёмся в Луви, я готов расторгнуть контракт и выплатить вам неустойку.

   И вот поди пойми то ли радоваться, что мне попался последний рыцарь в этих краях, то ли злиться, что во мне видят всего лишь даму в предполагаемой беде.

   – Мы не вернемся в Луви, – уверенно сказала я. – Сейчас мы остановимся, откроем карту и подберем обходной маршрут.

   Его светлость посмотрел так словно я, подобно святому Гильде, прирастила обратно отрубленную голову.

   – Алана, послушайте...

   – Я не отказываюсь от контрактов, Дарьен, – отрезала я, после чего, вспомнив о словах наставницы, улыбнулась почти очаровательно. – Я просто повышаю гонорар.

   Странно, но этот внимательный взгляд показался мне знакомым.

   – А почему друг называет вас мышкой? – неожиданно спросил его светлость.

   Где же я могла...

   – За мою исключительную серость, конечно.

   Нет, определенно не в Армьене.

   Он чуть повернул голову, на мгновение став похожим на один из популярных портретов покойного короля, а я отвесила себе мысленный подзатыльник.

   Ну конечно!

   – А по-моему он просто пытается... приударить за вами.

   – Это Яскер, – я пожала плечами. – Он пытается... приударить за всем, что движется. Если у этого еще есть зубы и уже есть грудь.

   Когда спутник смеется над твоими шутками, у предприятия появляется шанс на успех.

   В этот час полянка, на которой обычно отдыхали обозы, была пуста. Смыкающиеся церковным сводом кроны деревьев давали защиту от разохотившегося солнца, а аромат ландышей хоть немного, но приглушал запах распаренного навоза. Спешившись, я привязала Лютика поближе к невытоптанной траве, достала из седельной сумки карту и, отыскав на повидавшем всякое бревне местечко, не залитое вином, похлебкой или подсохшей блевотиной, села.

   – Вот, – начала я, когда его светлость опустился рядом, закрывая благородной тенью половину провинции, – мы можем доехать этой дорогой по Памплена, оттуда проселочными до Тампля, а там уже утоптанная паломниками тропа до Карнальской обители.

   – И на сколько это нас задержит?

   Голос его прозвучал совсем рядом, но, вот странность, близость его светлости отнюдь не ощущалась враждебной. Или навязчивой.

   – Дней пять, может, семь, – я заставила себя сосредоточиться на деле.

   – Это слишком долго.

   Даже не глядя, я знала, что он нахмурился. А в следующий миг наклонился и прочертил пальцем короткую линию.

   – Срежем вот здесь?

   Отвлеченная запахом, удивительно приятным, если вспомнить, что его светлость полдня провел в седле, я не сразу вникла в суть его предложения. А осознав, резко повернула голову. Правда, чтобы рассмотреть лицо его светлости, ее пришлось еще и задрать.

   – Вы шутите?

   Но в его взгляде было лишь откровенное удивление.

   – Почему вы так решили?

   – Это Брокадельен. Вы предложили поехать через Брокадельен.

   Его светлость прищурился.

   – Не думал, что такая отважная женщина верит в крестьянские сказки.

   – Крестьянские сказки?! Да вы...

   Я сделала глубокий вдох и медленно проговорила в мыслях все, что думала о гениальном предложении его светлости. Добавила несколько подцепленных у Яскера ругательств. Кажется, отпустило.

   – Дарьен, вы когда-нибудь видели человека, плясавшего с фейри?

   – Нет, – он улыбнулся, приподнимая перечеркнутую шрамом бровь, – а вы?

   – А я помогала целителю ампутировать ему ступни.

   Воспоминание о костях, проглядывающих сквозь кровавые ошметки плоти, заставило меня поежиться.

   – Я уже не говорю о том, что мы можем просто потеряться. Тропы Брокадельена ненадежны, а компас часто указывает совсем не на север.

   – Об этом можете не волноваться, – синий взгляд перестал прожигать дыру в моей переносице и переключился на карту. – Север я найду всегда.

   – Только не в Брокадельене.

   – Всегда, Алана. Потомки Хлодиона чувствуют стороны света. И море. Иначе как бы мой кровожадный предок отыскал эту землю? А что до уловок фейри, вы, кажется, достаточно в них понимаете, чтобы не попасться.

   Я прикусила губу, запирая едкое замечание, а его светлость продолжил:

   – Я не могу позволить себе еще семь дней дороги, Алана. И если вы не готовы срезать путь, значит, – он повернул ко мне непробиваемо серьезное лицо, – поеду сам.

   Да чтоб тебе провалиться!

   И я хороша бравировать. От контрактов я, видите ли, не отказываюсь.

   А ведь не отказываюсь. От таких точно.

   – Пока мы будем в лесу, обещайте, что будете слушаться.

   – Во всем, что касается сказок, – начал его светлость, но, напоровшись на мой взгляд, повторил. – Во всем, что касается фейри, обещаю быть прилежным учеником.

   И ведь не верит, святой Гермий сохрани нашу дорогу. По глазам вижу, не верит.

   Если выберусь из этого невредимой, пожертвую три пары серебряных колокольчиков. А еще отрез шелка на алтарный покров и свечей белого воска дюжину. Нет, две.

   – Мы свернем здесь, – мой палец лег на карту, – заночуем у озера Вивиан. Войдем в Брокадельен здесь, а выйдем вот тут, и будем в Карнальской обители к вечеру третьего дня. Если уцелеем.

   Я подняла взгляд и с удивлением заметила растерянность в синих глазах.

   – А вы ведь не стараетесь меня напугать... – похоже, он говорил это себе. – Кажется, за двенадцать лет я много позабыл о родине.

   – Ничего, – я решительно поднялась, сворачивая карту. – Родина напомнит.

   К озеру Вивиан мы выехали почти на закате.

ГЛАВА 3

Озеро Вивиан всегда казалось мне парадным серебряным блюдом, в спешке забытым одним из великанов древности. В теплое время года тут было не продохнуть от желающих разжиться волшебным мечом, а заодно и познать сладострастные ласки колдуньи-владычицы. Хотя мне кажется, меч не был первой причиной.

   Тот же Яскер не единожды совершал паломничество за вдохновением, отбрехиваясь изумительными видами, чарующим пением лесных птах и прямо-таки очищающим действием местных вод.

   Ну, вода, и правда, если пользоваться почаще, имеет столь полезное свойство.

   Однако нам, похоже, везло (вот бы и дальше так!), и на берегу было тихо. То ли не доехал никто, то ли разбрелись по кустам: владычицу высматривать.

   – Заночуем здесь, – я захлестнула поводья Лютика вокруг соснового ствола, – а утром двинем в лес. И там будем есть и пить только то, что привезем с собой. Иначе можно остаться в Брокадельене навсегда.

   – Нет, дитя.

   Тонкая, почти прозрачная в солнечных лучах рука крестного останавливает Жовена, тянущего в рот позднюю чернику. Зеленые, словно молодая листва, глаза смотрят с легким укором на ребенка, который при виде спелой ягоды забыл все недавние наставления.

   – А как же лошади?

   Вопрос его светлости развеял марево воспоминаний.

   – Им можно, – я тряхнула головой, окончательно прогоняя мираж, и опустилась на траву, чтобы стянуть сапоги, – лошади не враги волшебному народу.

   – А мы, значит, враги?

   В его голосе не было ни фанатичной ярости, ни издевки. Порадовало меня это? Пожалуй, да. Иначе как объяснить, что я не ответила цитатой из «Монструма» о порождениях алкающей бездны, жаждущих извести род человеческий.

   Просто посмотрела на синеющую вдали громаду Брокадельена, воспоминания о котором будили во мне одновременно ужас и звенящую тоску, и тихо сказала:

   – Мы распахали их земли холодным железом. Вырубили леса и превратили дольмены в часовни. Подчинили своей воле реки. Кто же мы после этого?

   Я повернулась к потомку Хлодиона, огнем и сталью завоевавшего вотчину моих предков. Боли уже не было. За прошедшие века ненависть истлела до холодной золы, превратилась в повод для пьяных конфликтов. Один из многих.

   – Вы ведь с юга.

   Скорее утверждение, чем вопрос – слишком уж характерна моя внешность.

   – Из Кэр-Дану.

   Это ложь. Дальше от места моего рождения было только море, но земли те изучила хорошо. Возможно, даже лучше родных.

   – Мне говорили, – в синих глазах дельфиньей спиной мелькнула грусть, – южане чтут волшебный народ.

   – Я, – что-то в его взгляде заставило меня опустить голову и сделать вид, что внимание мое сосредоточено на избавлении от сапог, – как и все подданные Его Величества чту Всеотца и святых учеников его.

   В конце-концов с сожжения Альби не прошло и полувека. И понадобился особый королевский эдикт, чтобы в возвращенном под длань церкви Каркассэ и других городах некогда объятого ересью графства прекратились погромы.

   – Бросьте, Алана, разве я похож на церковного дознавателя?

   – Вы, Дарьен, – ответила я с наилюбезнейшей улыбкой, – и на герцога-то не всегда похожи.

   Я ждала колкости, даже откровенного оскорбления, но его светлость просто посмотрел на меня и неожиданно легко спросил:

   – Почему же?

   И то ли усталость, то ли непонятная искренность этого «почему», подтолкнула ответить честно.

   – Все герцоги, впрочем, как и графы, маркизы, виконты и бароны, с которыми мне доводилось иметь дело, обращались ко мне исключительно «эй ты». И треть, если не половина, пыталась не заплатить, угрожая оружием или виселицей.

   Он задумался, провожая взглядом прошмыгнувшую между нами стрекозу.

   – Вы позволите личный вопрос?

   – Последний, – согласилась я, уверенная, что он опять попытается узнать, кому предназначена обещанная в контракте стипендия.

   – Почему вы выбрали такую жизнь, Алана? – в который раз удивил меня его светлость. – Вы умны, образованы...

   – Потому что, Дарьен, – я решила избавить его от необходимости сочинять пустые комплименты, – я слишком образована, чтобы стать женой фермера, слишком прагматична, чтобы уповать на чудо удачной партии, не готова запереть себя в келье и не гожусь на роль содержанки. А деньги... Деньги – это власть, свобода, возможность жить, ни перед кем, кроме Всеотца, не отчитываясь. И если я ответила на ваш вопрос, предлагаю заняться ужином. Как вы относитесь к жареной рыбе?

   – Да я и к сырой нормально отношусь, – пожал плечами его светлость.

   Святая Интруна знает, чего мне стоило удержаться от вздоха и драматического, в лучших традициях Яскера, вздымания очей к небу.

   А еще спрашивает, чем он не герцог.

   Увидев в моих руках снасти, его светлость, галантнейшим образом предложил доверить рыбалку ему. Как сыну моря и мужчине. А я, разумеется, согласилась – наставница всегда говорила уступать заказчикам в мелочах. Особенно мужчинам.

   Им, видите ли, тяжело ронять достоинство и прибегать к услугам особ столь сомнительных. Поэтому тактичнее, девочка. Голову немного набок и улыбайся. Да не скалься, как побитый щенок. Улыбка – броня женщины. Нет, Алана, ты же не наивная девчонка. Вот так, уголками губ, восхищенно и немного загадочно.

   Я улыбалась – и зеркало отражало мои тщетные попытки приблизиться мастерством к совершенной женщине, что сидела напротив.

   «Ничего, дитя, – голос наставницы мягок, как бархат на ножнах кастальских клинков, – ты научишься».

   И я научилась.

   Когда герцогская спина скрылась в облюбовавшем берег кустарнике, я мысленно пожелала ему обильного, а главное, неспешного поклева и занялась обустройством ночевки. Напоила лошадей – гнедой его светлости оказался животным спокойным и удивительно ласковым. Я погладила его по белой звездочке на лбу, нашептала на ухо каких-то милых глупостей, за что заработала от наблюдавшего за нами Лютика подозрительный взгляд и возмущенное ржание. Лютик был скотиной норовистой, даже ревнивой. И можно бы, наверное, подобрать себе коня посговорчивее, но мое терпение, как и тело, нуждалось в постоянной тренировке.

   Я стояла на берегу, погрузив пятки в теплый песок, и ловила кожей ласку заходящего солнца. Хворост был собран, место под костер расчищено. Готовясь возиться с рыбой, я сняла верхнюю одежду, и думы мои занимал важнейший из выборов: окунуться сейчас или все же подождать, пока вернется его куда-то запропастившаяся светлость.

   Настороженное ржание за спиной заставило меня замереть.

   Прислушаться.

   Ласковая беседа ветра с длинными стеблями осоки, звон мошкары, вульгарный плевок и хриплое:

   – Гля, Косой, баба!

   Привычно сведя руки, я нащупала только тонкий лен рубашки и участившийся ток крови на запястье.

   Нож мой лежал под кафтаном, как раз там откуда донеслись шепотки, причмокивание и мерзкий, поднимающий во мне волну холодной ярости, хохот.

   Я медленно развернулась.

   Их было двое. И жалкий вид мужчин давал надежду, что это всего лишь ступившие на неправедный путь крестьяне, а не авангард местной вольницы.

   Грязные – ветер швырнул в лицо вонь давно немытого тела, смешанную с запахом коровника и прокисшего сидра – они держались с бравадой горластых дворовых шавок. И я бы рассмеялась, да послала их, откуда пришли, если бы в живот мне не смотрел наконечник болта. Арбалет держал плотный коротышка. Новехонькое оружие, с блестящей стальной дугой, похоже, принадлежало тому же несчастному, что и нарядный кафтан, болтающийся на тощем мужчине слева. И щегольские сапоги, и камзол, из-под которого торчали драные рукава грубой рубахи из некрашеного льна. И кинжал на широком кожаном поясе, который перетягивал арбалетчика, как железный обруч бочонок.

   Я томно улыбнулась и чуть выставила ногу, прикрытую до середины бедра лишь тонким полотном нижней рубашки.

   – Приветствую, путники. Я Вивиан, Владычица Озера!

   Арбалет в руках коротышки дрогнул.

   Люб-б-бители, чтоб вас нэны оттанцевали.

   Тощий осклабился, обнажив воспаленные десны с редкими вехами зубов.

   – Не гони, цыпа. Из тебя Владычица, как из меня святой Гильда. Ни сиськи, ни жопы. Хотя ноги ладные... Твои кони?

   Он плюнул на траву и переложил из руки в руку увесистую дубинку.

   – Мои, – улыбнулась я еще шире.

   И сделала шаг вперед.

   – А вот и не, цыпа, – заржал тощий, – были твои, а теперь – наши. Но ежели попросишь ласково, так уж и быть, покатаем.

   Они переглянулись и на грязных, заросших лицах отразилось, как и на чем они собираются меня катать.

   «Запомни, Алана, – голос наставницы успокоил заколотившееся сердце, – твое тело – оружие. Используй его, или им воспользуются против тебя».

   Я выровняла дыхание, улыбнулась, скользнув языком по верхней губе, и медленно потянула за завязки рубашки.

   – Насколько ласково? – голос мой сделался низким и вибрирующим.

   А показавшееся в вырезе горловины плечо приковало их взгляды надежнее якорной цепи

   Шаг и белая ткань упала со второго плеча, а на лицах подонков проступило удивление.

   Второй, третий.

   Рубашка осела на траву. Их похотливые взгляды – плесень на моей коже. Но это неважно, потому что ложе арбалета медленно клонилось к земле.

   На пятом шаге я осталась без панталон.

   Мужчины смотрели на меня, как нищий на катящуюся по улице золотую монету.

   Я дразнила их взглядом, движением бедер, руками, якобы прикрывающими грудь и лоно.

   На восьмом шаге я остановилась перед коротышкой. Он подался ко мне, но я игриво уклонилась, вынуждая его развернуться лицом к заходящему солнцу. И встать между мной и тощим, который все восемь шагов расписывал, как он сейчас оприходует такую охочую шлюху.

   Наконечник болта смотрел точно в землю.

   Пора!

   Мои пальцы сомкнулись на рукояти кинжала. Точное движение и толстая шея мужчины расцвела кровавой улыбкой. Хлопок спущенной тетивы и булькающий хрип прозвучали музыкой для моих ушей.

   Коротышка упал.

   А в карих, как лесной орех, глазах тощего я увидела ужас.

   Покатаемся?

   Увы, его светлость успел раньше.

   Шорох. Хруст. И тело неудавшегося героя-любовника мешком осело на землю.

   А мы с его светлостью замерли друг напротив друга.

   И на втором ударе сердца я почувствовала интерес к мужчине, который почти ощупывал мое лицо потемневшими от напряжения взглядом.

   Интересно, где это он научился так лихо шеи ломать?

ГЛАВА 4

Мы смотрели друг на друга, пока легкое поглаживание ветра по спине и сухость, стягивающая кожу на запястье, не напомнили, что я стою перед заказчиком. Голая. С кинжалом в забрызганной уже подсыхающей кровью руке.

   Да уж, Алана, такого с тобой еще не случалось. Впрочем, с момента, когда его светлость обратился ко мне по имени, все со мной случается не так.

   – Вы…, – начал его светлость после того, как волнение на его лице сменилось удивлением и, наконец, интересом.

   И к чести этого мужчины, смотрел он мне только в глаза.

   – Не ранена, – любезно, волновался же человек, ответила я. И предвосхищая возможные вопросы, добавила. – Млеть, блевать и биться в истерике тоже не буду.

   Пальцы начало покалывать, как обычно, после драки, и дико хотелось помыться.

   – Вы, кажется, недовольны тем, что я вмешался, – совершенно серьезно произнес его светлость.

   И вздохнул почти виновато.

   От удивления я чуть не открыла рот.

   – Но моя мужская гордость не стерпела бы, уступи я драку даме. Надеюсь, вы сможете простить меня.

   И поклонился!

   Этот совершенно невозможный человек поклонился так, словно мы были в столичном салоне, а он имел наглость обыграть меня в карты.

   Мир сошел с ума.

   Только этим можно объяснить его слова. И уважение, мелькнувшее в синих глазах и то, что я, на мгновение потеряв дар речи, ответила книксеном.

   – Я благодарна вам за помощь, Дарьен, – сумела произнести подрагивающим от явно нервического смеха голосом. – А сейчас прошу меня извинить, мне хотелось бы искупаться.

   – Угу, кровь засохнет, вымывай потом...

   О, да тут, похоже, опыт.

   Его светлость опустил взгляд. Отнюдь не на мои обнаженные прелести – на трупы.

   – Подберем другое место для ночевки?

   – Нет, – мне пришлось напомнить себе, что его светлость не издевается, он просто давно не был на родине, – сегодня четверг. Поверьте, Дарьен, лучше ночевать с покойниками, чем танцевать с нэнами.

   Хвала Интруне, спорить он не стал. Даже трупы в лес, пока я мылась, оттащил сам. На мою же долю осталась возня с костром и пойманной-таки рыбой. Решив, что крови с меня на сегодня достаточно, я просто натерла карпов крупной солью и, пока собранный хворост прогорал в золу, пошла к воде сполоснуть руки.

   Жизнью.

   – Это я, – послышалось за спиной.

   И тут же мимо меня прошлепали ноги его светлости. Мускулистые и волосатые.

   Предупреждение было кстати: подкрадываться к вооруженной мне не самая лучшая идея. Плохо, что его приближение я почувствовала слишком поздно.

   Как ему такому большому удается настолько тихо двигаться?

   Я подняла голову и застыла, чуть не упустив в воду кинжал.

   Медленно удаляющуюся от меня спину, как и предплечья, и бедра покрывали полосы давно зарубцевавшихся шрамов. И пусть по виду большинство ран были нанесены сталью, несколько грубых, как пеньковые веревки, полос на мощных плечах явно оставил бич.

   Святая Интруна, откуда?!

   Почувствовав мой взгляд, его светлость обернулся.

   – Там слева течение холодное, – пробормотала я первую пришедшую на ум глупость.

   Поспешно опустила глаза и принялась, что есть силы, тереть пучком травы и без того блестевший клинок.

   – Благодарю, – донесся сверху насмешливый голос.

   Кажется, он решил, что смутил меня своим голым задом?

   Пусть. Чутье шептало: жалости ни от меня, ни от кого-либо его светлость не потерпит.

   Я б не стерпела.

   Дабы не искушать зудящее любопытство, я развернулась прямо на корточках, встала и пошла заниматься ужином, отчаянно пытаясь выбросить из головы царапающую сердце картину.

   Но она почему-то не выбрасывалась.

   Он вернулся, когда сумерки уже прихлопнули берег мягкой ладонью. Я сидела у костра, закутавшись в плащ, ворошила угли над пекущимися карпами и гоняла ошалевших от радости комаров. Рядом лежал взведенный арбалет и несколько болтов. Сонно похрапывали кони. Хорошо.

   – Хорошо, – его светлость набросил поверх рубашки свой плащ. Сел, протягивая к костру присыпанные мокрым песком пятки. – Давно я так не ночевал.

   – Меня удивляет, – я разгребла золу и потыкала заостренной веткой в рыбий бок, – что вы вообще так ночевали.

   Он прищурился, пытаясь разобрать в танцующих тенях выражение моего лица. Но там был только вежливый и вполне искренний интерес.

   – А по-вашему, я должен до конца жизни спать в инкрустированной самоцветами и перламутром кровати под парчовым балдахином? – хмыкнул его светлость.

   – Ну почему же, – мой тон был исключительно вежливым, – иногда ее можно менять на роскошный походный шатер, раз уж кареты вы не любите.

   Плеск воды и тихая колыбельная ветра скрасили повисшую тишину. Его светлость сидел, запрокинув голову, совершенно некуртуазно шевелил освобождающимися от песчаной корки пальцами и жевал сорванную травинку.

   – Давайте мы с вами сразу договоримся, – наконец, произнес он, прихлопывая глупого комара – что я неправильный герцог. Совершенно неправильный, но очень голодный. Скоро там?

   – Сейчас.

   Я встала на колени, орудуя зеленой веткой, разгребла угли и золу, вытолкала рыбину на лист лопуха и протянула его светлости.

   – Благодарю, – он дотронулся до выбеленной пеплом чешуи и тут же совершенно по-детски подул на пальцы.

   На лице его светлости отразилась такая мука ожидания, что я решила милосердно отвлечь страдающего ближнего легкой беседой.

   – Скажите, Дарьен, почему вы решили, что я не рада вашему участию в драке?

   – Какое-то время... Болт подайте, пожалуйста. Благодарю.

   Наконечником арбалетного болта он принялся снимать с карпа шкуру вместе с чешуей.

   – Может, вам нож дать?

   – Не, – отмахнулся неправильный герцог. – Так, о чем я? А! Несколько лет я жил на Рассветных островах, у нас их называют Жемчужными. И вот иду я как-то, даже, можно сказать, прогуливаюсь, и вижу на дороге девушку, явно в беде. Знаете, классический такой сюжет: трепетная дева и разбойники. И я, значит, рыцарь в сверкающих доспехах. И, разумеется, вмешался...

   Он улыбнулся воспоминанию. Хорошо улыбнулся, искренне – тут я подделку вижу даже лучше, чем в драгоценностях – и на рыбий бок подул.

   – Но, – продолжил его светлость, – вместо бросания на шею со словами благодарности, или что там у нас еще положено, получил палкой промеж глаз. Точнее, я думал, это палка – Тэруко просто пожалела чужака и не достала меч из ножен. А потом в выражениях крайне резких объяснила, где она видела меня и мое геройство. Видите ли, Алана, женщины-воины Рассветных островов очень щепетильны в вопросах воинской чести. Ну, наконец-то!

   Хищно сверкнув глазами, его светлость приступил к трапезе, орудуя вместо приборов арбалетным болтом.

   – Надо же, – хмыкнула я, аккуратно разбирая своего карпа – а я думала вещи более хрупкой, чем мужское самолюбие просто не существует.

   Кажется, я произнесла это вслух, и в разговоре случилась неловкая пауза.

   Представив строгий взгляд наставницы, тот самый, с приподнятой бровью, я мысленно отвесила себе подзатыльник.

   Да что со мной сегодня?

   – А вы не очень то высокого мнения о мужчинах, – заметил его светлость, аккуратно извлекая изо рта рыбью кость.

   Воспользовавшись жеванием, как предлогом не отвечать, я лихорадочно размышляла извиняться мне, оправдываться или сделать вид, что у его светлости просто разыгралось воображение. А потом вдруг решила рискнуть.

   – Только о некоторых. А они, в свою очередь, не очень то высокого мнения обо мне. Вот уж не понимаю почему?

   Давайте обратим все это в шутку, попросили мои глаза, но его светлость как раз решил подбросить в костер еще хвороста. Пламя поблагодарило его ярким лепестком и весело захрустело сосновой веткой, добавляя витавшему в воздухе напряжению смолистую ноту.

   – Дураки потому что, – ответил он просто.

   И в затылок мне словно воткнули раскаленную спицу.

   В глазах потемнело, по поляне, словно пронесся порыв соленого ветра, и смутно знакомый голос произнес:

   – Как думаешь, почему?

   – Потому что дурак, – ответил ему второй.

   Кажется, я разучилась дышать.

   – Алана? – далекий, идущий словно сквозь толщу воды, голос толкнул воздух в горящие легкие. – Алана? Что с вами?

   – Кость, – я закашлялась, – попалась.

   Отвернулась, сплевывая сухую, как горячий песок, слюну. По груди постучала и долго глотала из ставшей почти неподъемной флаги горчащую воду. Глаза слезились, и хорошо было бы списать это на ветер, или дым, или треклятую рыбу, но ведь не получится.

   А его светлость молчал, давая мне время прийти в себя.

   Надо собраться. И разговор возобновить, потому что это странное молчание и взгляд, который почти прикосновение, отзываются где-то глубоко нарастающей дрожью.

   – Нам, – я сжала в кулак ставшие вдруг непослушными пальцы, – придется задержаться в обители, чтобы принять епитимью за убийство. Знаю, вы спешите, – с каждым словом мой голос звучал увереннее, – но, боюсь, мы не можем рисковать покровительством святой Интруны. Вдруг на обратном пути вас ранят.

   А если вспомнить награду за его голову, я бы предпочла и вовсе оставить его светлость в обители, а в столицу ехать самой. Или попросить кого-то из монахинь в сопровождение: исцеляющая молитва лишней явно не будет.

   – Или вас.

   – Или меня, – согласилась поспешно. – Сейчас на мне это единственная кровь. Если у вас не больше, покаяние не займет много времени.

   Я говорила, чтобы развеять прохладное дыхание ночи. Тишину. И странное чувство, которое пыталось процарапать себе выход.

   – День или два мы можем позволить, – его светлость наконец-то перестал меня разглядывать.

   – Хорошо. Тогда, если не возражаете, я возьму себе второй дозор и отправлюсь спать.

   Эти посиделки нужно было заканчивать. Немедленно.

   – А если возражаю? Я, – он задумчиво посмотрел на рыбий скелет, – предпочел бы, чтоб вы выспались.

   – Нам обоим, – я выделила последнее слово, – необходимо отдохнуть перед Брокадельеном. Мы не на светском рауте, Дарьен, вам не нужно заботиться о моем удобстве.

   Пожалуй, это прозвучало резче, чем мне хотелось.

   Ты устала, Алана. Ты просто устала. Отдохнешь и все пройдет.

   – Разбужу.

   И тон его заставил меня усомниться в этом, но сил спорить просто не было.

   – И если хотите, вот, – протянула ему нетронутую половину своего карпа. – Я уже не голодна.

   Рыбу он принял.

   Спокойно, словно делить со мной еду было так же естественно, как драку, разговоры и ластящееся тепло костра.

   Осторожно, девочка.

   Шепот волн донес голос наставницы.

   Если бы я только знала, о чем она пытается предупредить.

   Но вода, как и укрывшая меня ночь, оказалась скупы на ответы.

ГЛАВА 5

Я проснулась оттого, что на меня смотрели.

   В дрожащих отблесках костра глаза его светлости казались черными исмаэльскими бриллиантами. Я держала этот взгляд пять ударов сердца, а потом вспомнила, кто передо мной, и благоразумно воздела очи к начинающему светлеть небу. Поздно. Не слишком, но достаточно, чтобы я нахмурилась.

   – Если вы и дальше будете так же прислушиваться к моим советам, нам проще вернуться на королевскую дорогу.

   – Еще не рассвет, – невозмутимо заметил его светлость, вызывая во мне зудящее желание запустить в него веткой.

   Рыцарь, копыто козы святой Хейдрун ему в лоб!

   – Ложитесь спать, Дарьен.

   Я встала с твердым намерением изгнать липкую дремоту, и напитавшаяся ночной прохладой вода виделась мне для этого прекрасным средством. За моей спиной завозился его светлость. Молча, хвала Интруне.

   Свернув плащ, чтоб не набрался росы, я подошла к нежащемуся под покрывалом утреннего тумана озеру. Волны тыкались в руки, как игривые кутята, тянули за собой туда, где по легендам находился дворец владычицы. Интересно, заглядывает она сюда или, подобно многим из старших, давно уже покинула свои земли.

   Вода была прохладной. Вкусной. Я ловила ее горстями, пила шумно, совершенно позабыв о манерах. Впрочем, кому сейчас было до меня дело? Я подождала еще немного – надеялась, этого хватит, чтобы его светлость уснул, и, вернувшись к костру, услышала его размеренное дыхание. Похоже, ночевать на земле, положив под голову одну из седельных сумок и завернувшись в плащ, для него и правда не в новинку.

   Действительно, неправильный какой-то герцог.

   Я улыбнулась и губа приподнялась, приоткрывая ряд верхних зубов. Наставница называла такую улыбку провинциальной, как, впрочем, почти все мои манеры. И мысли. Особенно мысли.

   Мир не место для наивных дурочек.

   Впрочем, это мне доходчиво объяснили до нее.

   Те воспоминания – плесень, трупная гниль, которую я стираю с немеющих пальцев, и иду к лошадям. В такие моменты праздность опасна. Карта и мешочки с припасами позволяют отвлечься на рутинные мысли о завтраке. Обеде, ужине, наконец. Проверить маршрут, распланировать стоянки. Размять пальцы, чтобы не утратили гибкости. И ножи перебрать. Дважды.

   Небо розовеет, а значит можно набирать воду. Варить крупу, сдабривая ее солью, листьями дикого чеснока и кусочками сушеного мяса. Первый луч солнца я встретила почти с облегчением. Мир приветствовал новый день птичьими трелями и внезапным: «Надо же, еда», – за моей спиной.

   Терпение – высшая добродетель, Алана.

   – Доброе утро, Дарьен.

   Мой голос спокоен, а улыбка благожелательна.

   – Доброе утро, – зевнул его светлость.

   Совершенно некуртуазно зевнул. И потянулся, приглаживая растрепанные волосы, но сна в глазах слишком мало. Быстро же он, однако.

   Помешивая кашу, я наблюдала за его светлостью из-под полуопущенных век.

   Пробежка к озеру. Он не умывался, как это делают придворные, смачивая кончики пальцев. Нет, он черпал воду горстями и щедро лил на голову, шею и плечи. Отфыркивался, глядя в подернутое румянцем небо. И вдруг вскочив на ноги начал... танцевать?

   Хотя, нет, на танец это было мало похоже. На любой из известных мне танцев.

   Шаг, который рождался плавным, скользящим, оканчивался брызгами и глубоким отпечатком ступни в прохладном песке. Руки рубили воздух, а когда его светлость замирал на несколько ударов сердца, становилось заметно, что он напряжен, как натянутый боевой лук. И окажись в самый миг перед его светлостью кто-либо, ребро ладони с легкостью перебило бы горло.

   Понимание вспыхнуло фейерверком, и взгляд мой стал жадным.

   Смогу ли я запомнить это? Повторить?

   Я привстала и, прикусив губу, старалась выгравировать в памяти каждое движение. И, как всегда, в мгновения сильного напряжения, глаза мои видели больше, чем следовало. Вот, скажите на милость, зачем мне пряди, темные от воды, упавшие на высокий лоб, и другие, змейками застывшие на мощной шее. Мышцы, натягивающие кожу и ткань рубахи. И шальная искра в синих глазах – разумеется, мой далеко не вежливый интерес не остался без внимания.

   – Никогда не видела ничего подобного, – сказала я, когда его светлость, вернулся к костру.

   Чувствовала я себя так, словно случайно уселась на семействе ежей, но тихое восхищение в моем голосе было искренним.

   – Это с Рассветных островов, – он опустился на землю, странно скрестив ноги, и запустил ложку прямо в котелок. – Техника пустой руки.

   Ел он быстро, жадно, словно времени было слишком мало или кто-то мог... Отнять?

   Глупости, Алана.

   – Завораживающе, – я отмахнулась от странной мысли и попыталась повторить один из подсмотренных жестов. – И долго вы учились?

   Взмах ложкой, скупое движение челюстей, волна по горлу, и снова взмах. Я уже собиралась намекнуть, что мы не торопимся, когда его светлость ответил:

   – Пять лет, но этого мало, и до звания мастера мне еще далеко.

   И не лукавит ведь. На лесть не набивается.

   Я попрощалась с надеждой быстро перенять занятное умение. И ладно, мне и с ножами неплохо.

   Соловьиная альба выманивала солнце, и первые лучи его ласкали расставшуюся с туманной шалью гладь озера, пили росу, лезли в лицо, заставляя глупо щуриться.

   Я закрыла глаза и, задрав голову, отдалась непозволительной роскоши: дышать и ни о чем не думать.

   – А вы как долго учились?

   Храни вас святая Интруна, ваша светлость!

   Не смотреть на собеседника было грубостью, но солнечные зайчики плясали на веках и наотрез отказывались уходить.

   – Чему?

   – Не знаю, – его светлость поскреб ложкой по стенке котелка, – а что главное в вашем деле?

   Язык мой – враг мой, но ответ на один личный вопрос я задолжала.

   Я открыла глаза. Выпрямилась, тщательно копируя позу наставницы: ровная линия спины, едва заметный поворот головы и мимолетная, как взмах стрекозиного крыла, улыбка.

   – Выдержка, – ответила светским тоном. – В нашем деле, Дарьен, главное выдержка.

   – Вы шутите?

   Удивленно приподнятые брови придавали лицу его светлости выражение в высшей степени несерьезное. Даже мальчишеское.

   А вот хмыкать не стоило – ответ мой был искренним.

   Ведь прежде, чем вскрыть замок, до него сперва нужно добраться.

   А это означало стать своей. В замках, особняках, поместьях. Не выделяться, ждать, планировать и уходить, забирая написанные по неосторожности письма, бумаги, подтверждающие происхождение или право на наследство, векселя. С драгоценностями я не связывалась – камни легко узнать. Разве что под заказ, как полотна старых мастеров или реликвии. А однажды даже бутылку вина. И ладно бы наниматель ее выпил! Так, нет же, расколотил на месте, подарив обшарпанной комнате на постоялом дворе аромат роскошного муската.

   – И чем же вы ее тренировали? – выражение вежливого интереса сводила на нет едва заметная ухмылка.

   – Лютня, – тон мой был почти безупречен. Да, до мастера выдержки мне тоже еще далеко, другое дело что в дороге совершенствоваться, похоже, придется ежечасно, – арфа, миниатюры, вышивка…

   Я почти вздрогнула, вспомнив алтарный покров, который пришлось переделывать три раза. И гобелен с картинами жития святой Интруны – наставнице казалось, что лик ея недостаточно благостным получался.

   – А я воду носил.

   Это откровение и вздох, признаться, совсем меня огорошили.

   – Что простите?

   – Воду носил, – охотно пояснили мне. – Каждое утро. Там от реки до школы три сотни ступеней и нужно было наполнить бочку. А ведра, эх, видели бы вы те ведра… Еще полы натирал. И на кухне. И каллиграфия… Мастер говорил: прежде чем подчинять тело, нужно подчинить дух.

   Жадный взгляд скользнул по стенкам пустого котелка и пустой же миски. Убедившись, что каши от этого не прибыло, его светлость отставил утварь.

   – А как же замки́? – невинно, вот прям взяла и поверила, поинтересовался он.

   – А что замки́? – я недоуменно взмахнула ресницами.

   – Умеете?

   – А вы шпагу просто так носите?

   В конце концов, я не святая!

   Улыбается. Сидит, смотрит изучающе. И улыбается.

   – Умею, – сдалась я, понимая, что не отстанет.

   Все, больше никаких разговоров по душам. Так и до виселицы доболтаться недолго.

   – А меня можете научить? – вопрос упал ведром колодезной воды на голову. – Только без лютни. И вышивки.

   Моя улыбка выражала печаль, происходящую исключительно от невозможности выполнить просьбу его светлости.

   – Без лютни никак, – покачала я головой.

   Вздохнула, чтоб уж наверняка, и на ноги поднялась.

   Пора собираться, а то, чувствую, еще немного и лютня его светлость не остановит.

   Учить брата короля вскрывать замки?

   Наставница нашла бы это пикантным. Совершенно недопустимым, но пикантным.

   Собрались мы быстро, хотя Лютик, не иначе как в отместку за мое сердечное непостоянство, вредничал, будто капризная барышня перед дебютом: тянул глубже в озеро, норовил развернуться, пока я проверяла подпругу, шляпу стащил. А когда я страшным голосом пообещала обменять его в первой же деревне – обиделся и еле переставлял копыта, отвлекаясь то на сочный одуванчик, то на бабочку.

   Признаться, если б не спешка, я бы плюнула на выкрутасы тонкой лошадиной души и просто наслаждалась бы. Лесом в платье из яркой зелени и солнечного света, хмельным, как молодой сидр, воздухом, птичьими сплетнями и упоительным молчанием его светлости, который судя по виду тоже отдавал должное погоде и пейзажу.

   Короткий привал у беззаботного ручейка. Хлеб, сыр и немного земляники, которую ее светлость ел медленно, словно редкое лакомство.

   – В городе вкус совсем другой.

   И я согласилась. Правда ведь другой.

   Мы ехали почти полдня, пока длинная тень менгира не разрезала, наконец, зеленую ленту почти нехоженой тропы со звездочками зверобоя и вербейника. Лютик остановился, нервно переминаясь с ноги на ногу. Я наклонилась и, похлопав по длинной шее, сказала:

   – Знаю, знаю. Но ничего не поделаешь, нам туда.

   Заметив мое отставание, его светлость придержал гнедого.

   – Куда? – переспросил он.

   – Туда.

   Моя рука указала на каменный палец в перчатке из молодого мха, точнее, на то, что скрывалось за ним.

   – Подлесок слишком густой, там не проехать.

   Я хмыкнула и сжала колени, посылая недовольно прядающего ушами Лютика вперед. За спиной раздалось вопросительное ржание и удивленное:

   – Семь демонов Дзигоку!

   – Добро пожаловать в Брокадельен.

   Придержав Лютика, я поравнялась с его светлостью.

   Залитая солнцем и птичьим гомоном дорога с почетным караулом из древних буков была достаточно широкой для двух карет. Оплетенные изумрудным плющом стволы изгибались, сплетались ветвями в величественную арку. Где-то вдали серебряной свирелью пел ручей и молодая косуля смотрела на нас в полном недоумении.

   Я прикрыла глаза, вдыхая упоительно сладкий воздух.

   Добро пожаловать в Брокадельен, Алана.

   Нет.

   С возвращением.

ГЛАВА 6

Туман плотный и пахнет мокрой шерстью. Сжимая в дрожащей руке задубевшие поводья, делаю шаг – и ничего не чувствую, так замерзли ноги. Пять. Еще пять шагов до берега. Осенняя река, пусть обмелевшая, опасна. Надеюсь, нашего пути вброд хватит, чтобы запутать собак.

   Нога скользит.

   Я теряю равновесие.

   И падаю, задыхаясь от ужаса.

   Но вместо воды пальцы проваливаются в прохладную шерсть плаща.

   Майская ночь оглушила треском сверчков и редким совиным уханьем. Храпом коней. Дремотным дыханием ветра. И бормотанием его светлости, который спал, в шаге от меня, завернувшись в плащ.

   Прорехи в плетенной из ветвей крыше подмигивали далекими звездами. И лес больше не пах туманом, отсыревшей хвоей, осенним дождем... Страхом.

   Я сделала вдох, успокаивая все еще дрожащее сердце. Провела рукой по глазам и с удивлением поднесла к губам кончики пальцев. Лизнула.

   Ну что за глупости, Алана? Ты же больше не умеешь плакать.

   Лес зашумел, и, кажется, в голосе его я различила недовольство.

   Весь сегодняшний день Брокадельен бросал камешки в колодец моей памяти.

   – Ты выросла, merc'h.

   Высокая фигура проступает в тумане. Красно-золотой плащ из листьев с серебряным шитьем паутины шуршит по иссохшей траве. Длинные, слишком длинные пальцы холодят кожу на щеке, но нечеловечески яркие глаза смотрят ласково.

   Пусть сейчас я путешествовала без провожатого, лес был на удивление милостив: не морочил, не петлял тропу, заботливо подкладывал поляны для привала. И от этого ухо зудело еще сильнее.

   Его светлость крутил головой, как ребенок, впервые попавший на большую ярмарку. А когда мы остановились, чтобы дать передохнуть коням, вытянулся во весь рост на траве и умиротворенно протянул:

   – Красотища!

   Я промолчала, впиваясь зубами в полоску вяленого мяса. Почти скрытый яркой зеленью человеческий череп, был замечен, увы, слишком поздно.

   – Вам так не кажется? – его светлость приподнялся, прикрывая ладонью глаза.

   – Страшная, – кивнула я.

   И место для ночевки выбирала, как молодящаяся кокетка наряд.

   – А с этой что не так?

   Пятая отвергнутая мной полянка была хороша. Для его светлости, который не видел выстроившихся в хоровод поганок и не чуял сладковатой гнильцы в воздухе. Как не видел молодых побегов, тянущихся сквозь остов выбеленных временем ребер, на предыдущей, и старого колодца, на той, что до нее. Я не объясняла, просто разворачивалась и возвращалась на тропу.

   О даре крестного видеть сквозь чары фейри не знал даже отец. Только мама.

   Хвала Интруне, шестая полянка подозрений не вызвала.

   А сны? Сны не убивают.

   – Нам нельзя домой.

   – У тебя ее глаза, merc'h.

   Голосистый, как святой Тривио, жаворонок примостился, казалось, аккурат на моей макушке. Его звонкая альба металась в голове языком храмового колокола. Бам – висок. Бум – второй. Бом-бом-бом.

   Я потянулась к затылку, ожидая найти там дыру или, по крайней мере, выбоину. Но пальцы нащупали только волосы. Судя по назойливым завиткам – мои собственные.

   Нужно добраться до сумок, там точно был сбор от головной боли. Хорошо бы костер не погас.

   Мысль о костре показалась ужасно неправильной. Я попыталась понять в чем именно и проснулась окончательно.

   Костра не было.

   Зато была затененная лиственным пологом поляна, атлас травы под пальцами и насвистывание за спиной. Это что еще за птица?

   Шея поворачивалась, как рассохшееся мельничное колесо. Я потерла ее, пытаясь разогнать кровь, да так и замерла. На расстеленном льняном полотенце с трогательными незабудками по углам уже лежали сыр, яблоки и кусок хлеба. А его светлость, насвистывая, клал рядом второй.

   – Доброе утро, Алана, – он улыбнулся, но мгновение спустя, густые брови почти сошлись на переносице. – Что случилось?

   – Голова, – я прижала пальцы к ухающим, словно сталь под кулаками кузнечных молотов, вискам, – болит. Ничего. Я сейчас. В сумке…

   Попытка подняться дала понять, что самое разумное сейчас – замереть на четвереньках и дышать. Медленно и глубоко.

   – Не вставайте, – тяжелая ладонь легла мне на плечо. – Какая сумка? Я принесу.

   – Правая. Синий несессер.

   Выдохнув, я совершенно неэлегантно плюхнулась задом на пятки. Зажмурилась и, пользуясь тем, что его светлость отошел достаточно далеко, шепотом выругалась. Ветер донес возмущенное ржание Лютика.

   Укусит же.

   Я вздохнула. Вставать не хотелось страшно.

   – Зубы убрал, скотина упрямая, – донесся до меня ласковый голос его светлость. – Вот так, хороший мальчик. Охраняешь хозяйское добро, значит. Молодец. Так, а это что?

   Попытка вспомнить, что же там еще было в сумке отозвалась в голове перебором безнадежно расстроенной лютни. Вроде ничего особенного. Глупо хранить запрещенное там, куда первым делом полезут стражники.

   – Так, спокойно. Спокойно, я сказал. Потом назад принесу. И яблоко. Самое большое.

   С трудом проморгавшись, я различила, как Лютик провожает его светлость подозрительным взглядом.

   Несессер приняла с благодарным кивком, от которого треклятый жаворонок в голове заголосил еще громче. Серебряные птицы на крышке потускнели и вытерлись, но синий бархат внутренней обивки и перегородок оставался по-прежнему ярким. Флакончик молочного стекла привычно лег в ладонь, а граненый шарик пробки поддался не сразу, впрочем, как и всегда.

   По капле на виски. Легкий мазок по лбу и немного на затылок. Конечно, мне, в отличие от наставницы, лучше помогали отвары, но до костра еще больше суток пути. А пока дышать окутывающим голову флером, перебирать пальцами изученные до мельчайшей царапины пузырьки и стараться не думать о том, что уместнее всего они смотрелись на туалетном столике розового дерева. В окружении баночек с кремами и пудрой, пуховок, гребней, шпилек, веера кайсанского шелка, расписанного тиграми, и жемчугов. Наставница любила жемчуга. А Стрейджен, теневой король Сан-Мишель, ее.

   – Что это?

   Тон вопроса заставил меня немедленно открыть глаза. Его светлость смотрел так, словно за моей спиной стоял призрак.

   – О чем вы?

   – Запах, – уголок его рта дрогнул.

   – Лаванда, мята и немного полыни. Ароматическая смесь, помогает при головных болях.

   – Вы позволите?

   Кожа на широкой ладони была грубой, с бледным росчерком старого шрама – ничего общего с тщательно оберегаемыми руками придворных.

   – Не наносите слишком много, – я нехотя вложила в нее драгоценный для меня флакон. – Это может навредить.

   Но его светлость лишь поднес сосуд к лицу. Вдохнул. И закрыл глаза, стараясь удержать маску безразличия. Выдали проступившие желваки.

   – Что-то не так?

   Моя боль уходила медленным отливом, оставляя во рту противную сухость. Запах дразнил растревоженную Брокадельеном память. И, похоже, не только мою.

   – Нет, – его светлость поддел сверкнувшую на солнце пробку и мазнул ей по тыльной стороне запястья. – Просто…

   Он покатал флакон в пальцах, а когда протянул обратно, в синих глазах была печаль.

   – Не думал, что это средство еще используют. Все, – тон его позволил предположить, что под всеми подразумевались особы весьма определенные, – предпочитают исмаэльские благовония.

   – Я слышала, двор разделяет эту привычку вдовствующей королевы.

   Его светлость едва заметно поморщился, а значит с именами я угадала. И, думаю, не ошибусь, предположив, что наставница сошлась во вкусах с матерью его светлости. Кто же еще, кроме прекрасной Ивенн, мог позволить себе не подчиняться диктуемой королевой моде? Пусть в мелочах – это особенно раздражает.

   Флакончик молочного стекла опустился в предназначенную для него ячейку, а пальцы мои коснулись соседнего. Серо-синего, как зимнее море у берегов Бру-Калун.

   Поддавшись внезапному порыву я достала его и, зажав в кулаке, сказала:

   – Не пользуйтесь курительницами, Дарьен.

   Он все еще держал у губ свою пахнущую лавандой, мятой и полынью руку.

   – Почему?

   – В таких смесях слишком легко спрятать что-то еще. Дурман, снотворное, афродизиак…

   – Яд, – закончил мысль его светлость.

   И прищурился. Нехорошо так прищурился.

   Вот кто тебя за язык тянул, дура сентиментальная?

   Грани флакона впились в ладонь, а отступившая было боль, потекла обратно.

   Я смотрела в налившиеся бурей глаза, стук сердца заглушил птичий гомон и, кажется, на десять ударов я окаменела.

   – Благодарю.

   Короткий кивок и я снова могу дышать.

   Его светлость скользнул задумчивым взглядом по пузырькам в бархатных гнездах, моим побелевшим от напряжения пальцам и стеклянной пробке в форме цветка.

   – А в этом что?

   – Вереск, – почти не соврала я.

   – Южанка, – беззлобно хмыкнул он и впился крупными зубами в подхваченный с полотенца кусок хлеба.

   Понимая, что тема исчерпана, я бережно опустила флакон в несессер.

   Вереск. И шалфей.

   Мягкие руки. Кольца с медовым янтарем. Ленты в тяжелых, уложенных короной, косах. Голубые, как ее платье. И глаза.

   – У тебя ее глаза, merc'h.

   Демонов Брокадельен!

   Скорей бы уже выехать отсюда.

   Лес издевался надо мной весь день.

   Весь этот долгий, пахнущий вереском и шалфеем, день.

   А еще смолистым дымом. Торфом – им топили в нижнем замке. Морем, на которое смотрели окна Восточной башни. Жизнью, которую я день за днем выгрызала из памяти. А теперь раны открывались, набухали свежей кровью, и врачевать их приходилось картинами обласканного майским солнцем Брокадельена да беседой с его светлостью.

   Мне, никогда не покидавшей Арморетту, показали увитые плетями дикого винограда портики школы мастера Аргиппы – гордости Касталии, лучшего фехтовальщика королевства и автора знаменитого трактата об искусстве владения холодным оружием. И склоны священной горы Омиками, на одной из которых поселился с учениками старый мастер Бао. Показная роскошь вилл кастальских грандов и сады камней в домах воинов Рассветных островов, где приходилось сидеть на полу.

   – А до Исмаэльского Халифата я не доехал. До сих пор жалею. У них там олифанты, представляете?

   Я не представляла, и поэтому мне в красках описали этих невероятных животных с двумя хвостами, один из которых растет из головы и называется почему-то хобот. К вечеру я поймала себя на том, что слышу сладкий аромат кастальских магнолий, мерный стук трубок бамбукового фонтанчика и печальные крики терзаемых погонщиками олифантов. Голова почти не болела.

   И поляна для ночлега нашлась сразу – круглая подушка зеленого бархата с тонким серебряным кантом ручья. Оставив заботу о лошадях его светлости – дай ему святая Интруна здоровья – я рухнула на траву, завернулась в плащ и мгновенно уснула.

   Из осеннего, затянутого туманами и последним теплом засыпающего солнца, Брокадельена, по которому крестный вел нас с Жовеном восемь лет назад, меня выдернуло перепуганное ржание лошадей.

   И вой.

   Я задохнулась, узнав в мертвенных руладах старинный мотив «Приди ко мне, любимый». А его светлость уже поднимался, следуя зову корриган*.

   Святая Интруна, спаси и защити!

   *корриган – в бретонском фольклоре фейри ручьев и источников. Иногда встречались у колодцев. Они песней заманивали мужчин и дарили смерть от воды.

ГЛАВА 7

Неправда, что в корриган видят прекрасных дев с золотыми волосами. Не все мужчины предпочитают блондинок – некоторые и вовсе женщин не любят. И все же я не слышала о выживших после встречи с феей воды. Той осенью, когда мы бежали через Брокадельен, крестный показал мне уродливое существо, похожее на состарившегося ребенка. В налитых кровью глазах плескалась злоба, а высохшие прутики-пальцы держали выбеленную временем человеческую челюсть. Да, тот самый драгоценный гребень. И волосы – бурая тина на слишком вытянутом черепе. Почуяв нас, фейри оскалилась, но прежде чем из алой, усеянной мелкими зубами пасти донесся первый звук, крестный поднял руку, и корриган поспешила убраться под воду.

   – Нет, – сказал он, заметив, как я пытаюсь нашарить рукоять ножа, из вежливости оставленного у границы леса. Прохладные пальцы скользнули по моей напряженной челюсти под подбородок, и я подняла голову, – нет, merc'h.

   Из его зеленых, как молодой мох, глаз на меня смотрел Брокадельен, и во взгляде этом, я прочла предостережение.

   Сейчас у меня был нож и не один, но приблизься я к корриган – и та меня убьет.

   А его светлость вставал. Но медленно, словно нехотя. И первый шаг, сделанный им в сторону чащи, был медленным, неуверенным. Впервые в жизни я возблагодарила Всеотца и всех святых за Хлодиона-завоевателя, чья кровь, похоже, приглушала смертоносный зов. Возможно, железа и соли хватит, чтобы привести его потомка в чувство?

   Я рылась в дорожной сумке, успокаивая нервно приплясывающего Лютика. Перед въездом в лес пришлось засунуть не единожды выручавший меня освященный знак Всеотца в соль и завернуть в запасную рубаху. Подхватив заветный мешочек, я побежала к его светлости. От лежавшего на земле плаща мужчину отделяло уже три шага.

   – Дарьен! – мой крик утонул в вое корриган. – Очнитесь!

   Я сыпанула соль ему под ноги, а когда его светлость замешкался, прижала железный треугольник к вырезу рубахи.

   – Всеотцом и всеми святыми прошу, Дарьен! Очнитесь!

   Святая Интруна, молю…

   Я кусала губы, ругая себя последними словами. Видела же, видела этот треклятый ручей! Могла бы, нет, должна была понять!

   Его светлость дернулся, словно на кожу плеснули кипятком, но глаз не открыл. Только рукой махнул небрежно – и я кубарем полетела на траву. А он сделал еще шаг. Проклятье!

   Я вскочила, зашла сзади и, ухватившись за пояс герцогских штанов, дернула. С таким же успехом можно было пытаться остановить прилив. От нового замаха я уже увернулась, подумав, что если его светлость ударит в полную силу, эту ночь не переживут двое.

   Снотворное? Бесполезно, он и так спит.

   Связать? Как?

   Ранение его не остановит, а пролитая в Брокадельене кровь, наоборот, привлечет кого-нибудь похуже корриган.

   Что же делать, святая Интруна? Что же мне делать?

   Я забежала вперед и швырнула под ноги его светлости еще несколько щепоток соли. Он замешкался, но не остановился.

   Думай, Алана, думай!

   Очарованный корриган мужчина идет не к золотоволосой фейри, а к той, что дорога его сердцу. Он слышит и видит женщину, которой жаждет обладать. Обычную женщину.

   Простое и, возможно, действенное решение превратило меня в статую. Паника клещами вцепилась в горло, отняла возможность дышать. Думать. Неподвижная, как древний менгир, я смотрела, на Дарьена, сделавшего еще один шаг навстречу смерти. И только оглушающий, словно добрая затрещина, вой корриган, разбил ледяную скорлупу старого страха.

   Это моя ошибка. Моя беспечность будет стоить жизни этому мужчине.

   На отчаянном вдохе я рванула завязки рубашки.

   И Жовен. Нельзя рисковать его будущим.

   Белый лен лунным пятном упал на траву. Кидая под ноги идущего тяжелой галерой мужчины соль, я поспешно стягивала одежду, и когда его светлость остановился в очередной раз, а на мне остались только чулки да батист панталон, – поцеловала.

   – Нет!

   В тихом голосе послышался рык, а я едва успела увернуться.

   До деревьев, из-за которых доносился зов корриган оставалось не более десяти шагов. Нет, уже девяти.

   Сжав дрожащие пальцы в кулак, я впилась в него зубами в мучительной попытке найти решение.

   Святая Интруна, помоги мне!

   Святая Интруна…

   Озарение пришло с солеными брызгами. Запахом вереска. Ощущением холодной плоти менгира, которая стремительно нагревалась под моей окровавленной ладонью. Об этом отцу тоже знать не полагалось.

   – Праматерь Керринтрун, – прошептала я дрожащими губами.

   И лес отозвался!

   Легчайшим порывом ветра, усилившимся ароматом ночных фиалок, жаром, поднимающимся от земли, от стоп и сонной змеей сворачивающимся внизу живота. Мама говорила, богиня любит женщин нашего рода.

   Отбросив мешочек с солью, я метнулась за ножом.

   – Я дочь твоя.

   Мой голос окреп, как и рука, прижимающая сталь к подушечке пальца.

   – Твой сосуд.

   Девний символ – три кровавые спирали, расходящиеся из одной точки, обжег кожу на груди.

   – Воплощение твоей воли.

   Жар окутывал меня лентами прозрачного кайсанского шелка, и каждый вдох гнал по телу алую с золотом волну желания. Я сглотнула вязкую слюну с привкусом меда и соли.

   У меня давно не было мужчины. А лечь с незнакомцем, который будет видеть во мне другую…

   В груди полыхнуло, словно кто-то выплеснул в костер горшок масла, и на миг я увидела себя со стороны. Нет, не себя. Женщина на поляне была выше. Мощнее. Змеи-тени переползали с длинных ног на широкие, как у крестьянок, бедра, опоясывали тонкую талию, скользили по налитой груди и живыми браслетами свивались на сильных руках, удерживающих круглую чашу.

   Я твой сосуд.

   Порыв по-летнему знойного ветра взъерошил мои волосы, а нестерпимый жар внутри превратился в ласковое тепло. Этой ночью не будет Аланы, только богиня. И тот, кому посчастливилось стать ее избранником.

   Улыбнувшись, я – она? – шагнула наперерез мужчине и, начертив кровавый полумесяц на высоком лбу, сказала:

   – Мой.

   Он остановился. И глаза открыл. Затуманенный взгляд замер на моем лице, и на следующем ударе сердца в нем вспыхнуло узнавание.

   – Ты? – в хриплом голосе мужчины читалось удивление. Неверие. Страх ошибиться?

   – Я.

   Мои ладони легли на грудь, кузнечными мехами вздымающуюся под рубашкой. Радость шальная, безумная, вспыхнула в синих глазах, чтобы мгновение спустя отступить под холодной волной недоверия.

   – Но ведь ты же…

   – Ш-ш-ш, – я покачала головой, прижимая темный от крови кончик пальца к его губам, – поцелуй меня.

   И первой потянулась к нему, поймав лицо мужчины в плен моих ладоней.

   Никогда еще меня не целовали так. Нежно, бережно, жадно, словно рот мой стал цветком, с лепестков которого пил росу изнывающий от жажды путник. Шершавые подушечки пальцев обрисовали контур моего лица, погладили шею, ямку над ключицей, размазали нанесенный на кожу символ богини и коснулись груди.

   Страха не было. Даже когда сильная, я помню, как хрустнула под ней шея оборванца у озера, рука легла на талию и осадным тараном впечатала меня в мощное тело. Я вдохнула, принимая нетерпеливый язык, и чтобы удержаться, обняла за шею, запуская пальцы в растрепанные со сна волосы.

   От нелепого, невозможного чувства узнавания подкосились ноги. И я бы упала, не подхвати меня Дарьен. Мягкие пряди ластились к пальцам. Голова шла кругом от бесплодных попыток вспомнить, понять, почему от прикосновения к его волосам мне хочется покрыть поцелуями лицо, которое, готова поклясться, я впервые увидела два дня назад.

   Задыхаясь от необъяснимой, пьянящей радости, я позволила увлечь себя на траву. Отвечала на поцелуи, все более требовательные, и сама целовала. Неровно сросшуюся мочку уха и солоноватую кожу на шее. Струны шрамов на груди. Чувствительный бугорок соска — после этого меня с рычанием опрокинули навзничь и запечатали. Бережно. Медленно. Всхлипнув от захлестнувшего с головой восторга, я подалась навстречу, обхватила ногами его бедра, выгнулась, подставляя грудь под умелые губы.

   Вот так! Ближе, еще ближе! Богиня, до чего ж хорошо!

   Солнечные змеи танцевали над моим лоном, скользили под кожей и в глазах Дарьена я видела отблески живого огня.

   Мой крик оборвал песню корриган. Заставил умолкнуть лес. Даже ветер, казалось, отступил, позволяя услышать тихое: «Я люблю тебя». И от осознания того, что слова предназначены не мне предательски защипало в носу.

   Дура. Какая же ты дура, Алана.

   Дарьен заснул почти сразу. А я? Я ждала, когда ослабнет обруч сомкнутых рук, выровняется щекочущее затылок дыхание. Ночь холодила разгоряченную кожу, убаюкивая огненных змей, но мне все еще было тепло. Спокойно. Хорошо.

   Не помню, как заставила себя встать и опустить ладони в ледяной ручей. Капли на лице — вода. Только вода и ничего больше. И руки дрожат. От холода. И сердце… тоже от холода.

   Нужно одеться. И Дарьена плащом накрыть, он же так и уснул без рубашки. Только штаны натянул. А зачем мне сопливый герцог?

   Я хихикнула, прижав пальцы к губам.

   Странно. Вода из ручья, а соленая.

   И волосы. Откуда я помню его волосы?

   Я уснула, сидя между безмятежно улыбавшимся Дарьеном и корриган, не посмевшей посягнуть на отданное Богине. А утром в его глазах не было памяти о прошлой ночи.

   Праматерь Керринтрун справедлива, доченька.

   Я помню, мама.

   Вот только справедлива не значит добра.

   Все забывается, девочка. Поверь мне.

   Я верю, наставница, но та ночь не забылась. Хотя прачка-время, отдам ей должное, выбелила, пусть и не до конца, мою память, и я перестала просыпаться в холодном поту.

   Снова научилась дышать.

   Смеяться.

   Жить.

   Теперь-то я знаю, нужно просто запастись терпением. Не зря же говорят, это главная добродетель.

   – Доброе утро, Дарьен, – его имя задержалось на языке каплей верескового меда. – Нет, ничего. Просто сон.

   Сон.

   И вернувшаяся головная боль – хороший предлог побыть рассеянной. Не настолько, чтобы забыть шарф и перчатки, но достаточно для молчания. И хмурой складки, которая, я знаю, наставница, совершенно меня не красит.

   Я жевала с закрытыми, сосредоточившись на вкусе подсохшего хлеба и солоновато-пряной полоске вяленого мяса, мягкой кожице прошлогоднего яблока и вине, что отыскалось в сумке Дарьена. Похоже, с виноградников Альби, которые, в отличие от еретиков-совершенных радетели за истинную веру пощадили.

   Убивайте всех, а Всеотец разберется.

   И они еще называют фейри исчадиями зла?

   А вот на дорогу все же пришлось смотреть: мало радости было бы въехать теперь в болото.

   И я смотрела. На деревья в чехлах изумрудного мха и веера папоротника, травяной покров с цветами-самоцветами и кусты ежевики… А видела почему-то растрепанные ветром каштановые пряди и приподнятый в улыбке уголок губ. Загорелую полоску кожи над низким воротником куртки. Широкую спину, наверняка сохранившую следы моих ногтей. И глаза, которые больше не горели желанием.

   Когда мы наконец-то подъехали к границе Брокадельена, мое сердце спотыкалось, как раненая лошадь.

   У самой кромки леса я спешилась и, прижавшись лбом к стволу старого вяза, прошептала слова благодарности. Брокадельену за то, что отпускает. Богине, за спасенную жизнь. Крестному. Его владения далеко, но, возможно, он услышит.

   – Я в порядке, – кора щедро делилась теплом. – И у брата все хорошо.

   Я не была дома долгих восемь лет и не видела крестного с тех самых пор, как он оставил нас в Седонне.

   Вяз зашумел, качнул веткой, прощальным подарком опуская мне на голову зеленую сережку.

   – Ну вот, – Дарьен приподнялся на стременах, чтобы лучше дорогу, по которой тянулись телеги, карета и десяток пилигримов, – мы живы, здоровы и даже успеем к вечерней трапезе. Разве это не отлично?

   Он посмотрел на меня. И улыбнулся.

   Святая Интруна, дай мне силы!

ГЛАВА 8

Алана не улыбнулась. Даже той светской улыбкой, которые после возвращения ко двору превращали жизнь Дарьена в бесконечное представление театра Но. И были, он понял это за короткие дни дороги, причиной досадного, словно воспалившаяся заноза, раздражения. Странно, что легкая прогулка через лес совсем ее вымотала: скулы заострились, губы сжала плотно, волос не пройдет, глаза же, затененные полями дорожной шляпы, смотрели настороженно. Даже под прицелом арбалета Алана держалась спокойнее.

   Дарьен, Как и все жители Арморетты рос не в страхе – освященные милостью Всеотца не боятся злобных демонов-фейри – в разумном опасении перед Брокадельеном. Но за двенадцать лет странствий зло сказочное поблекло перед чудовищами, порожденными изнанкой человеческих душ. А лес? Хороший такой лес. Красивый настолько, что Дарьен даже пожалел о своей полной неспособности к изящному выражению чувств.

   Брокадельен напомнил ему развалины древнего храма, куда он случайно забрел во времена ученичества у мастера Бао. И как выяснилось после, провел там два дня. Саке оказалось крепким, а толстый монах в соломенной шляпе рассказывал такие уморительные истории, особенно та, про распутную вдову и тануки.

   – Алана, с вами точно все в порядке?

   – Да.

   Она вцепилась в поводья, как матрос на швыряемом волнами судне в такелаж, но не остановилась. Даже темпа не сбавила. Наоборот, упрямо дернув подбородком, подняла своего мерина – до чего ж злопамятная скотина, демоны его сожри – в галоп.

   Всеотец Вершитель, какая из нее лиса? Невысокая, ловкая, неприметная, но только на первый взгляд, – бакэнеко, кошка-оборотень. Встреться они на Рассветных, он бы ни капли не удивился, заметив под одеждой гибкий полосатый хвост.

   Ветер заржал, отзываясь на движение хозяина. Стройная колоннада тополей, отделяющая от дороги монастырские поля и виноградники, смазалась, словно живописец провел по ней широкой кистью. Заслышав приближающийся стук копыт, Алана обернулась и с моряцким присвистом дала своему буланому шенкелей.

   Даже так?

   – Давай, Ветер, – азартно шепнул Дарьен, – поймаем эту кошку.

   А ее скотина оказалась не только злопамятной, но и быстрой.

   Кастальское аббатство ордена святой Интруны походило, скорее, на крепость. Впрочем, насколько Дарьен помнил историю, были времена, когда высокие, в два человеческих роста, стены обители укрывали от мира не только святых сестер, послушниц и живущих при монастыре мирян, но и крестьян близлежащих деревень. А поселений округе было множество: плодородная почва, удобно изогнувшийся рукав Суатры... Для крупных судов мелковат, зато для лодок, орошения, мельницы и рыбных садков – в самый раз. Земли, на которых стояли все обители, принадлежали короне, и десятина от податей, что шла ордену, была щедрой даже в голодные времена. Все искали покровительства святой Интруны, дарующей руками избранных своих сестер, чудо исцеления. И, кажется, Хюнвар, да, точно Хюнвар, прозванный потомками Мудрым, даровал ордену широчайшую автономию и привилегии.

   Хильдерик сказал, а Дарьен не видел причин не верить брату, что именно отменой эдикта Хюнвара Гизельда отблагодарила Верховного Прелата за поддержку. Через неполную неделю после похорон отца его завещание было аннулировано: вдова получила единоличное регентство, отец Эквитан – контроль над богатейшим орденом страны, а Дарьен… Дарьена лишили статуса принца крови и вынудили бежать из страны.

   Двенадцать лет.

   Два нарушенных обещания.

   И если первое, данное отцу, он еще успеет выполнить, то второе… Второе все еще отзывалось в сердце глухой болью.

   Когда после возвращения Дарьен впервые столкнулся с Гизельдой в коридоре дворца, ему стоило неимоверных усилий не схватить ее за горло. Не встряхнуть, чтобы блеклые, словно рыбьи, глаза расцветил ужас. Сдержался, спасибо трем сотням ступеней. А королева, уже не регент, просто вдовствующая, сделала вид, что не замечает его. Как в детстве. Только тогда Гизельда срывала на нем зло за отцовскую любовь, сейчас – за любовь брата. Достигнув совершеннолетия, Хильдерик, которого, как все думали, интересовали лишь книги, музыка, вздыхания под луной да балет, быстро и решительно приструнил матушку. Он удалил ее из Совета, закрыл доступ к казне, оставив некогда полноправной хозяйке страны право распоряжаться лишь вдовьей долей. Дарьен всегда говорил отцу, – малыш Хиль всем покажет, когда вырастет. Вот только не думал, что расти брат будет без него.

   Хлопнуло окошечко, дрогнули и поползли тяжелые ворота, но вместо сестры-привратницы в затененном проеме показался седой мужчина с повязкой на левом глазу, судя по выправке, из военных. Он смерил всадников цепким взглядом, оперся на крепкий посох и махнул головой, мол, проезжайте. Закрывать не стал: сзади приближалась карета.

   Просторный гостевой двор аббатства встретил будничной суетой: ржали кони, пел кузнечный молот, спешили завершить дела монахини и помогающие им миряне – святым сестрам просто рук не хватило бы самим управляться с хозяйством. Рядом с трехэтажным зданием гостиницы грузили дорожную карету, и богато одетая дама что-то говорила девочке в розовом платье.

   Алана спешилась первой. Протянула подскочившему мальчонке поводья своего чудовища, вложила в ладонь монетку, а когда тот попытался вернуть, покачала головой и повернулась к Дарьену.

   – Что дальше?

   Прежде чем ответить, тот передал конюшонку Ветра, и окинул внимательным взглядом двор, гостиницу, высокий купол храма Всеотца и внутренние ворота, из которых показались две фигуры в монашеском облачении. Заметив в руках одной из женщин высокий посох, Дарьен улыбнулся:

   – Поприветствуем аббатису. Похоже, нам сегодня везет.

   – Помолюсь, чтобы удача продержалась до столицы. Подождем или попробуем обогнать их?

   Маленькая рука в дорожной перчатке указала на людей, потянувшихся для благословения.

   – Подождем. Думаю, мы надолго отвлечем сестру Марию-Луизу.

   Аббатиса с ласковой улыбкой погладила светлые кудряшки девочки.

   – Так вы знакомы?

   – А я разве не говорил? – Дарьен с улыбкой посмотрел на Алану. – Она моя крестная.

   Опять не улыбнулась. Только чуть прищурилась и кивнула, словно оценивая изменившуюся расстановку фигур на шахматной доске. Устала. Точно устала, хотя виду не подает. Ничего, еще немного и нормальная постель, горячая еда, отдых, от которого даже он не откажется. Совсем разленился на дворцовых перинах!

   С нетерпением дождавшись, когда людской поток иссякнет, Дарьен пошел к монахиням.

   – Благословите, сестра, – его голос дрожал от едва сдерживаемого смеха.

   Зеленые, как чистейшие исмаэльские изумруды, глаза вспыхнули удивлением. Несколько вдохов крестная всматривалась в его лицо, после чего, прошептав: «Хвала Всеотцу», – протянула руку. Поцелуй кольца закончился пальцами, крепко ухватившими его – герцогское между прочим! – ухо.

   – Крестная!

   Замерев в полупоклоне, он не увидел, как улыбнулась Алана и удивленно поправила очки сухопарая монахиня с восковой табличкой в руках.

   – Теперь-то ты обо мне вспомнил, – тихо и ласково-ласково сказала крестная.

   – Я вам писал!

   Дарьен попытался одновременно оправдаться и вывернуться из тонких пальцев. Куда там.

   – Жив, здоров, целую ваши руки – это называется писал? Мужчины…

   Вздохнув, она наконец-то отпустила многострадальное ухо и протянула руку Алане.

   – Ваше преосвященство, – с изящным поклоном та прикоснулась губами к кольцу.

   После чего, к немалому удивлению Дарьена, опустилась на колени для полного благословения. Ладони крестной обхватили лицо Аланы, словно чашу на эмблеме ордена.

   – Да пребудет с тобой милость святой Интруны, дитя. Как твое имя?

   – Алана, ваше преосвященство.

   – Сестра Мария-Луиза, – крестная неожиданно легко отмахнулась от протокольного обращения. – Чего ищешь ты в этом доме, Алана?

   – Покоя, – ее голос предательски дрогнул.

   – Хорошо. Сестра Жанна, – крестная обратилась к стоящей рядом высокой монахине , – наша гостья займет одну из пустующих келий в восточном крыле.

   Та поправила очки и сделала пометку в восковой табличке.

   – А ты, – Дарьен почти отшатнулся от изящного пальца, нацеленного ему в грудь, – поживешь в гостинице. Сегодня отдыхай, а завтра я покажу тебе аббатство.

   – Завтра у вас инспекция кладовых и беседа с баронессой Новаль, – голос сестры Жанны скрипел, как плохо смазанное тележное колесо.

   – Перенести.

   – И баронессу?

   – Передай Маргарите, – глаза крестной хитро блеснули, – я приму ее после исповеди и покаяния. С дотошностью отца Этьена, это займет никак не меньше двух дней.

   – Крестная, – Дарьен успел за мгновение до того, как с тонких губ сестры Жанны слетело новое возражение, – мы не задержимся. И, – он понизил голос, – я попросил бы вас как можно скорее подготовить Эльгу к отъезду.

   После этих слов Алана уставилась на зажатую в руках шляпу так, словно пыталась пересчитать все бородки на белом пере.

   – Но меня не предупредили.

   – Поэтому брат послал меня.

   – Сестра Жанна, – крестная задумчиво погладила украшенный резьбой посоха, – поручите нашу гостью кому-то из послушниц. А ты, Дарьен, идем со мной.

   – Я, – Алана подняла голову, полоснув Дарьена коротким злым взглядом, – могу исповедаться?

   – Сестра Жанна?

   – Я провожу нашу гостью в храм.

   – Прекрасно, – кивнула крестная. – Дарьен?

   Прежде чем ответить, Дарьен бросил взгляд вслед удаляющейся Алане, в напряженной фигуре которой, он готов был поклясться, читалась обида.

   Кабинет, где аббатиса принимала мирских посетителей, был обставлен просто, но в строгих линиях стола, резьбе шкафов и высокой спинки кресла, а также кованых узорах на массивном сундуке чувствовались гармония и изящество.

   – Мальчик мой, – она порывисто обняла Дарьена, – мой дорогой мальчик…

   – Вашими молитвами, крестная, – он взял ее за руки и, набрав полную, словно перед долгим нырком, грудь воздуха, выпалил. – Я слышал о Бране. Мне очень жаль.

   Побледневшие губы дрогнули, плечи поникли, и только сейчас Дарьен увидел, как сильно она постарела.

   – Мальчишки, – вздох ее был тяжелее плиты отцовского саркофага, – вы строите свои мечты из осколков материнских сердец.

   Она с грустью посмотрела на потупившегося Дарьена, а в следующий миг зеленые глаза полыхнули гневом.

   – Они дали ему орден. За взятие Байи. А через полгода сдали крепость Родриго. С тех пор та переходила из рук в руки, сколько, три раза, четыре? Эта война…

   Полы монашеского одеяния зашептались с каменными плитами. А ведь когда-то она носила шелк и парчу. Изумруды, стоившие целое состояние. Дарьен помнил камни, похожие на блестящих жуков, запутавшихся в золотой паутине, ласковые руки, тонкий запах духов и смех. Как же звонко она смеялась. И часто. Куда чаще мамы.

   С идеально ровной спиной крестная опустилась в кресло. Рука, утратившая белизну и гладкость лепестка лилии, так, кажется, писал какой-то поэт, указала на гостевой стул.

   – Это была глупая, никому не нужная война. Хорошо, что твой брат ее закончил. А теперь, будь добр, объяснить, к чему такая спешка?

   – К нам едет принц Рамиро, – Дарьен поерзал на бархатной подушечке, откинулся на спинку и вытянул ноги.

   Хорошо. Теперь еще поесть бы.

   На строгом, словно образ святой Интруны, лице аббатисы Марии-Луизы мелькнула знакомая лукавая улыбка. Так, прикрываясь драгоценными веерами, раньше улыбалась Элоиза графиня Бьявиль – одна из изысканнейших дам двора его отца и лучшая подруга его матери.

   – Мирный договор в обмен на невесту для проклятого принца? – полированный ноготь трижды стукнул по столешнице. – Рамиро ведь уже двадцать пять и это его третья помолвка.

   – Вы удивительно осведомлены о мирских делах, крестная.

   – От этого зависит благополучие вверенных мне людей. Но странно, что я узнаю об этом только сейчас. Помолвку держат втайне?

   – Да, Хильдерик опасается, – Дарьен замолчал, вспоминая формулировку брата, – непредвиденных осложнений.

   Ему нужен этот мир и эта свадьба. А еще нужно, словно гимнасту, выполняющему трюк с пиалами, балансировать между интересами страны, жадностью распоясавшихся за годы регентства аристократов и возросшими аппетитами церковников. И Дарьен, как и обещал отцу, поможет брату привести всех в чувство. С превеликим, как говорится, удовольствием.

   – Хорошо, мы сможем выехать через, – крестная задумчиво прищурилась, – три дня. Я буду рада повидать Хильдерика.

   – Мы?

   – Я что-то не заметила с тобой ни кареты, ни слуг. Не считая той девушки, которая на горничную похожа не больше чем ты на жонглера. Подожди, – она подалась вперед и низкий голос стал сахарным, – ты рассчитывал, что Эльга проделает путь до столицы верхом? Без камеристки и багажа?

   Подвох Дарьен почувствовал мгновенно, но не сдаваться же вот так сразу.

   – Да тут неделя всего.

   – Ох, Дарьен, – покачала головой крестная и взялась за колокольчик.

   Звон еще дрожал в воздухе, а в комнате уже стояла молоденькая послушница.

   – Сестра Агата, пригласи адельфи Лоретту.

   Кивнув, послушница мышкой скрылась за дверью.

   – Крестная? – Дарьен вопросительно приподнял бровь.

   – Подожди, – она откинулась в кресле, складывая руки поверх белой ткани покрова, – сейчас сам все увидишь. А пока, порадуй старую женщину какой-нибудь пикантной историей.

   – А как же…

   Он обвел взглядом монастырские стены.

   – Давай, давай. Святая Интруна простит.

   Дарьен вздохнул, вспоминая, с чего там начиналась байка про вдову и тануки. Лучше уж это, чем дворцовые сплетни или, огради Всеотец, модные туалеты.

   Тряпки и пустословие Дарьен не любил даже больше карет.

ГЛАВА 9

Я сидела в пустом, как мой живот, храме аббатства и вместо чтения назначенных отцом Этьеном покаянных молитв планировала месть. Страшную, вроде тухлой рыбы в постели или крапивы в сапогах. И казалось, опоясанная тройным кольцом горящих свечей статуя Всеотца подмигивает мне единственным глазом, всячески мой замысел одобряя. Хотелось пить. Есть и от всей души пнуть его светлость в колено. Имя, оброненное в разговоре с аббатисой, нехитрые умозаключения, а главное, вечерняя служба, на которую собралась вся обитель, кроме лежачих больных и покойников, объяснили, почему Дарьен, копыто козы святой Хейдрун ему в лоб, согласился на мои условия.

   Ее Королевское Высочество Эльга Лоретта: живое золото кос под прозрачным шелковым покрывалом, скромное, если не присматриваться к ткани и кружеву, платье. Холеные пальчики перебирают четки из нефрита и янтаря, синие глаза скромно опущены, а красивое лицо все такое одухотворенно-набожное, хоть святую пиши. Вот только когда мимо проковылял калека, принцесса брезгливо придержала юбку.

   Дарьен перехватил меня прежде, чем я успела спрятаться в боковой капелле.

   – Идемте, познакомлю вас с… адельфи Лореттой.

   Приснопамятная адельфи в этот самый миг смотрела на нас с испепеляющим любопытством.

   Святая Интруна, он меня совсем дурой считает?

   Впрочем, у злости на Дарьена было очевидное преимущество: целоваться с ним больше не хотелось.

   – Буду счастлива познакомиться с адельфи Лореттой, – я выделила два последних слова.

   И пусть губы мои держали улыбку, тон был холоден – ненавижу, когда наниматели врут. Я думала, он не заметит. Заметил и посмотрел так, словно надеялся узреть на моем лбу огненные письмена, поясняющие причину такого недовольства.

   – Что-то случилось?

   Ну уж нет, больше я себе в душу лезть не дам.

   – Разве? – небрежно переспросила я. И убедившись, что осанка моя идеальна, позволила себе вскрыть чужие карты. – Идемте, Дарьен, не будем заставлять вашу сестру ждать.

   Eе Высочество удостоила меня надменной улыбкой, но и та истаяла, когда Дарьен, представляя, назвал лишь мое имя.

   – Как же родители позволяют вам путешествовать в мужском платье, да еще и со спутником, который вам не родственник?

   – Лоретта!

   Его светлость и аббатиса проявили удивительное единодушие. Прямо елей на мою пропащую голову. Как ни странно, тон и вопрос принцессы вернули мне равновесие. Это отношение Дарьена ставило в тупик, а презрение от благородных, к этому я привыкла.

   – Мои родители мертвы, адельфи, но, полагаю, они посчитали бы характер взаимоотношений с моим спутником достаточной причиной.

   Миг я наслаждалась ошеломленным лицом принцессы, после чего спокойно добавила:

   – Боюсь, большего я сказать не вправе. А сейчас прошу меня извинить, мне необходимо приступить к покаянию.

   И объясняйтесь с вашими женщинами сами, ваша светлость!

   Шорох чьих-то шагов растревожил тишину дремлющего храма. Неужели отец Этьен решил проверить, насколько прилежно я каюсь? Женщинам, видите ли, не пристало брать в руки оружие. Женщина – сосуд, предназначенный для чадородия и молитвы. Слышала бы это Хельтруда Освободительница, оттяпавшая у Тевмении три провинции и лишившая Касталию половины флота, то-то посмеялась бы. А вот Дарьен, спорю на золотой, отделается десятью молитвами и, может быть, трехдневным постом. Похоже, лягушек и крапивы маловато будет. Лютика на него натравить?

   – Алана.

   Помяни волка!

   – Вы? – от неожиданности я почти подпрыгнула.

   После вечерней службы он не появлялся в храме, а, значит сейчас должен видеть сытые сны.

   – Я, – он присел рядом, улыбнулся, и моя злая решимость поплыла прогорающей свечой, – подумал, что… Вот.

   И протянул мне яблоко. Прошлогоднее, но наверняка вкусное. А полумрак храма и голод делали его и вовсе идеальным.

   – Где вы его взяли? – я старалась не смотреть на тонкую алую кожицу, но яблоко влекло меня, как маяк заплутавший в бурю корабль.

   – Стащил. За ужином.

   Я сдержалась. Не выдала удивления. И в глаза, хоть и очень хотелось, не посмотрела.

   – Вы же понимаете, – голос мой был тих, но, надеюсь, достаточно строг, – что нельзя выносить еду из трапезной. И уж тем более подсовывать кающейся грешнице.

   – Вы устали и голодны, а следующая трапеза в полдень. Не спать же вам голодной.

   Яблоко легло на скамью между нами.

   – О, не стоило беспокоиться, – я переплела пальцы и сглотнула наполняющую рот слюну.

   Несколько вдохов мы сидели молча, и с каждым следующим становилось все тяжелее не замечать его присутствие. Яблока, конечно. Впрочем, Дарьена не замечать тоже не получалось.

   – Это ведь вся ваша епитимья?

   – Что именно? – мне стоило усилий не повернуться на звук его голоса.

   – Всенощное бдение и молитвы.

   – И два дня работы в госпитале.

   – Два дня?

   Даже не глядя, по одной только интонации я поняла, что он нахмурился.

   – Да. Но не волнуйтесь, я приступлю к работе с утра и не задержу вас дольше необходимого.

   – Не понимаю, – сказал он так, словно не слышал моих последних слов, – отец Этьен сказал мне прийти к исповеди после утренней службы и заверил, что епитимья будет необременительной.

   Чтоб этому женоненавистнику в чертогах Всеотца кусок в горло не лез!

   – Вы мужчина, – я повела плечами, пытаясь стряхнуть кипящее раздражение, – а нам женщинам невместно. Наше оружие – молитва. После строгой епитимьи я это уж наверняка уясню и десять раз подумаю, прежде чем в живого человека ножом тыкать.

   – Правда подумаете?

   Святая Интруна, пусть он перестанет улыбаться.

   – Нет, – я схватила запретный плод и пожелала отцу Этьену несварения от его напыщенной, желчной святости, – но потом обязательно помолюсь.

   От тихого смеха Дарьена в храме, кажется, стало светлее.

   – А на меня вы за что злитесь? – неожиданно спросил он.

   – Разве я злюсь на вас?

   На недоумевающую полуулыбку и чуть приподнятую бровь ушли последние крохи моего самообладания. Он наклонился – я едва удержалась, чтобы не отпрянуть – и долго рассматривал мое лицо в призрачном свете свечей.

   – Злитесь. И сильно.

   – Нет.

   – Обманывать нехорошо, – сказал Дарьен мягко, словно ребенку.

   Кожура треснула под моими ногтями и запах яблок поплыл к алтарю, смешиваясь с ароматами фимиама и умирающих свечей.

   – Вы? – сдавленно прошептала я, калеча плод в тщетной попытке держать лицо. – Говорите это мне? После того как упомянутый в контракте объект исключительной ценности оказался принцессой Арморетты?

   Сок пачкал ладонь и одежду, а я перечисляла в голове имена святых, чтобы отвлечься от злости, накатывающей штормовыми волнами, разом посерьезневшего лица Дарьена и бедного яблока, которого было отчего-то жалко. До слез.

   Для меня еще никто не воровал яблок.

   – Скажите, – что-то в его голосе не позволило отвернуться, – если бы вы с самого начала знали, что нам предстоит везти знатную девушку, то отказались бы? Какой бы ни была награда?

   – Не знаю, – под его взглядом сердце ныло, будто в нем поворачивали вертел. – И не узнаю никогда. Ведь вы, Дарьен, не дали мне выбора.

   Он дернулся, словно я прошила его стрелой.

   – Вы всегда можете…

   – Нет, – мои слова были тише дыхания. – Я доведу до конца наш контракт, Дарьен. Просто мне казалось, – добавила, сглатывая полынно-горькую слюну, – из всех заказчиков вы последний, кто будет играть втемную.

   Глупо расстраиваться. Глупо. Он ведь ничего мне не должен...

   Точнее, должен. Его светлость обязан выполнить условия контракта, и для это я, памятью наставницы клянусь, доставлю принцессу в столицу. Обеспечу, как и обещала, будущее Жовена. А все эти истории о дальних островах и зверях с двумя хвостами, участие почти дружеское, безумную ночь в Брокадельене и яблоко это дурацкое забуду!

   Я думала, после моих слов он уйдет. Не ушел. Сидел, смотрел в зыбкую темноту, словно пытался разглядеть там что-то. А я слушала его сердитое дыхание, украдкой посматривала на пальцы, сдавливающие дерево скамьи, и ждала.

   Хотя чего мне еще было ждать?

   – Простите, – сказал он, и я перестала дышать. – Я не могу открыть вам всего, я связан клятвой, но с этого мгновения обещаю, где это возможно, говорить правду. Мне нужна ваша помощь, Алана.

   Я смотрела на него, как жители Кессона на скалу, которая, повинуясь желанию святого Кинана, просто сорвалась с места и уплыла.

   – Помощь? Но ведь у нас контракт.

   – Да к екаям, – он осекся, нервно провел ладонью по волосам, и мое сердце прыгнуло в горло.

   Я помнила этот жест. Вот только откуда?

   – Я обещал брату, – Дарьен отпустил многострадальную спинку храмовой скамьи, – доставить Эльгу в столицу. Быстро, по-тихому и, – он нахмурился, подбирая слова, – нетронутой.

   От удивления у меня вытянулось лицо.

   – Это важно. Действительно важно. Для всех. И без вас, – он хмыкнул, словно признавая поражение, – мне не справиться. Вы нужны мне, Алана.

   Что?!

   Кажется, я покраснела. Медленно, предательски и хорошо, что в соборе темно, а кожа у меня смуглая от природы.

   – То есть, семь демонов...

   – Не надо, Дарьен, – я вогнала зубы в яблочный бок.

   Сладкое. И наверняка утром я пожалею.

   – Рассказывайте, – сказала прежде, чем отхватить второй кусок. – Как мы будем везти Eе Высочество?

   Точно пожалею.

   Но сейчас яблоко, которое я съела полностью, не оставив ни семечка, и улыбка, осветившая лицо Дарьена, того стоили.

   На завтрак, подаваемый в аббатстве после полуденной службы, я прибежала из госпиталя. На обманки в виде воды и даже подогретого вина с травами, которое я тайком отхлебнула, живот уже не велся. Мне грезились блинчики, пироги с зайчатиной, сладкие пирожные или на худой конец ячменная каша с салом.

   Длинные столы в просторной, залитой солнцем трапезной уже заставили нехитрой утварью, и сейчас женщины наполняли деревянные тарелки кашей, клали рядом вареные яйца, сыр и промытые в кипятке овощи. Лили в глиняные стаканы сидр и помогали всем поскорее рассесться. Монахиня на хорах уже открыла книгу Всеотца, чтобы сопроводить трапезу душеспасительным чтением. Осматривая скамьи в поисках свободного места, я наткнулась на взгляд аббатисы и, повинуясь приглашающему жесту, побрела к столу, за которым собрался цвет местного общества, включая, разумеется, Дарьена и принцессу.

   – Алана? – удивлению в его голосе я была обязана наряду.

   Сменить дорожную одежду на синее монашеское платье-хабит и белый чепец меня заставила безраздельно царившая в госпитале сестра Юстиния. По ее неоспоримому мнению, простоволосая женщина в штанах будила в больных греховные мысли. Я не возражала, а после того как одного из них вырвало, была ей даже благодарна.

   – Вам идет, – язвительно прощебетала Eе Высочество, – может, задумаетесь о духовной стезе? Это куда достойнее, чем… Фу, почему у меня каша пресная?!

   – Потому что вчера ты жаловалась на мед и орехи, – тон аббатисы был безмятежен, как воды озера Вивиан в безветренный день.

   Скала, а не женщина. Уважаю.

   – А сегодня я хочу с медом!

   – Вот, – Дарьен подвинул свою тарелку, за что заработал строгий взгляд аббатисы.

   Сказать она ничего не успела – дребезжащий голос монахини понес по залу слово Всеотца. И если ночью я не знала, как отношусь к перспективе ехать в столицу вместе с сестрой Марией-Луизой, то сейчас я была готова молить всех святых, чтоб она не передумала.

   Монастырская еда – это, конечно, не высокая кухня, но каша была горячей, сытной и после нескольких дней дороги, а особенно душеспасительного голодания, – восхитительно вкусной. Пока принцесса недовольно возила ложкой в миске, я смела свою порцию и, аккуратно рассматривая собравшихся за столом аббатисы, перехватила взгляд Дарьена. Подмигнув, он накрыл ладонью яблоко и медленно потянул со стола.

   Совершенно невозможный человек!

   Когда трапеза закончилась, я встала, чтобы немедленно вернуться в госпиталь, но Дарьен задержал меня тихим: «Останьтесь». Чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, я собирала грязную посуду и краем глаза наблюдала за аббатисой, которая, изящно спровадила из-за стола всех, кроме принцессы и Дарьена. Последними удалились невероятно довольный собой отец Этьен, и резкая, как северные ветра, сестра Жанна с неизменной восковой табличкой в неожиданно музыкальных руках. Сестра Мария-Луиза кивком отослала молчаливую женщину во вдовьем чепце, и требовательно посмотрела на Дарьена.

   – Я слушаю.

   – Крестная, – начал он с хитрым прищуром, – в обители ведь найдутся запасные одежды для послушниц?

   Я обратилась в слух, сохраняя на лице выражение совершенной незаинтересованности. Eе Высочество любовалась перстнем на мизинце левой руки. Знатное колечко. Знаю места, где она лишилась бы его очень быстро. Скорее всего, вместе с пальцем. Обсуждая накануне дорогу в столицу, я настаивала на необходимости подобрать принцессе одежду попроще.

   – Разумеется, – кивнула аббатиса, – но зачем тебе?

   – Переодеть Алану и Лоретту. Вам же положено сопровождение или, не знаю, секретари? А я поеду с охраной. Так мы привлечем меньше внимания.

   И лицо довольное, словно горшок с золотом у фейри выдурил. Хотя план, признаться, неплох.

   Размышляла аббатиса недолго.

   – Я отдам распоряжения.

   После ее слов, принцесса стала пунцовой. И рот открыла. Закрыла, опять открыла, и я всерьез задумалась, не постучать ли Eе Высочество по спине.

   Веселая предстоит дорога, надеюсь, наставница в чертогах Всеотца посмеется от души.

   – В-в-вы шутите? – потрясенно пробормотала Eе Высочество, когда к ней, наконец-то, вернулся дар речи.

   – А по-моему, это прекрасная идея, дорогая, – довольно улыбнулась аббатиса. – Синий чудесно оттенит твои глаза.

   – Пожалуйста, – принцесса припечатала на Дарьена взглядом раненого олененка, – брат, не заставляй меня.

   – Это ненадолго, белек, а наряды твои потом доставят.

   В прекрасных очах блеснула слезинка. И еще одна. Розовые губы дрогнули.

   – Это ужасно, – горько всхлипнула принцесса и выбежала из трапезной.

   – Ваше преосвященство, – я проводила взглядом последовавшего за сестрой Дарьена, – мы могли бы поговорить?

   – Сестра Мария-Луиза, – устало вздохнула аббатиса, и, кажется, не моя забывчивости была тому причиной.

   – Сестра Мария-Луиза, его светлость, – при посторонних я решила не звать Дарьена по имени, – попросил придумать ему маскировку.

   – У вас действительно контракт?

   От пронзительного взгляда аббатисы почти захотелось пасть на колени и от души покаяться.

   – Да.

   Она должна увидеть во мне союзника, иначе принцессу до столицы мы не довезем. Да мы из обители не выедем!

   – Моему крестнику угрожает опасность?

   Красивое даже сейчас – а еще десять лет назад она наверняка была ослепительна – лицо дрогнуло. Одна из женщин в госпитале проболталась, что на войне сестра Мария-Луиза потеряла единственного сына. Я задумалась над ответом: приукрашивать ситуацию было бы глупо. Впрочем, как и зря пугать аббатису рассказом о награде за голову Дарьена.

   – Дороги опасны, – вздохнула я. – Не знаю, почему адельфи Лоретта не может путешествовать открыто, но если так, идея его светлости очень удачная.

   И, да, говорить правду, но не всю – умение в моем деле незаменимое. Особенно на исповеди. А Всеотец в мудрости своей и так все видит. Сестра Мария-Луиза кивнула и, поманив меня за собой, пошла к выходу из трапезной.

   – Скажите, Алана, за что вы несете покаяние?

   Я могла не отвечать, но я ответила.

   – Убила мужчину, который собирался меня изнасиловать.

   Пять шагов мы проделали в задумчивом молчании.

   – Так что с маскировкой? – в голосе сестры Марии-Луизы мелькнула искра любопытства.

   – Возможно, нос его светлости...

   – Перелом старый, – судя по уверенному ответу, об этом она уже думала, – лучше не рисковать.

   – Жаль, – совершенно искренне сказала я. – В таком случае насколько велики ваши запасы коры дерева хан?

   Аббатиса остановилась, повернулась и удивленно на меня посмотрела.

   – Кора дерева хан? Вы уверены?

   – Его светлость, хотел использовать накладные усы, – сестра Мария-Луиза вздрогнула, – или бороду, – и выразительно вздохнула.

   Мы переглянулись, я развела руками, всем своим видом демонстрируя, что рада бы предложить другой вариант, но, увы.

   – Похоже, это действительно меньшее зло. Идемте, Алана, вы получите все необходимое.

   А рыжина – это даже лучше рыбы в постели.

ГЛАВА 10

– Сидите смирно.

   Я надавила локтем на широкое плечо, прикрытое только льняным полотенцем, и потянулась к плошке, от которой по комнате монастырской гостиницы разносился резкий древесный запах. Перчаток для верховой езды было жаль – после такого их только выбросить.

   – Нельзя, чтобы краска попала на кожу, – объясняла я, орудуя уже побуревшей тряпицей и гребнем, – схватится, и будете пятнистым.

   – Как ларга, – хмыкнул сидящий на полу, иначе я просто не доставала, Дарьен. – Буду плавать, ластами хлопать. И рыбу есть. Будете меня рыбой кормить?

   Я едва сдержала улыбку. Настроение Дарьена оказалось заразительно, как белая лихорадка.

   – Вы, кажется, поститесь?

   Строгий тон я переняла у сестры Юстинии. И сейчас не отказалась бы позаимствовать и ее внушительный рост, и вес, и взгляд, под которым даже самые буйные пациенты становились кроткими, как барашек святого Корнелия. И от синего монашеского хабита не отказалась бы. В гостиницу к Дарьену я пришла в своей дорожной одежде, и сейчас тонкая ткань рубашки – кафтан сняла, чтобы не испачкать – казалась плохой защитой. Дарьен был близко, слишком близко, и тепло его тела будило огненных змей.

   – Ну, пост ненадолго, – я услышала в его голосе улыбку. – Так что? Будете? Рыба у вас вкусная получается.

   В памяти мелькнуло озеро Вивиан. Печеный карп, арбалетный болт вместо столовых приборов, звон мошкары, кровь с клинка плывет красными пятнами. И медленно заходит в воду Дарьен. Голый. Я застыла, любуясь разворотом широких плеч, мощной спиной, переходящей в…

   – Алана?

   Голос разбил зеркало памяти, возвращая меня в небольшую комнату с белыми стенами и потемневшими от времени полом. Узкая кровать, стол и табурет, деревянная бадья и ведро воды с поплавком ковшика. Мужчина, о котором я не думала целый день, захваченная суетой госпиталя, и почему-то решила, что все. Отпустило.

   Святая Интруна, скорее бы уже выехать. Кажется, я уже искренне рада карете.

   – Не буду, – голос пока еще слушался. – И не отвлекайте меня, пожалуйста. Смесь остывает.

   Хвала Интруне, Дарьен внял моей просьбе, замерев идеальной статуей. Я стиснула зубы и сосредоточилась на работе: зачерпнуть, нанести, расчесать. Порадоваться, что перчатка хранит мои глупые пальцы от льнущих к ним прядей. Одернуть себя. И снова зачерпнуть. Нанести. Расчесать.

   Наконец, плошка опустела, а я стремительно, словно за мной гналась свора голодных псов, обернула полотенцем голову Дарьена и отошла. Нет, почти отпрыгнула, изо всех сил стараясь не смотреть на шею, которую отчаянно хотелось лизнуть.

   – Не трогайте.

   Он замер с поднятыми руками и вопросительно приподнял бровь. Даже сидя на полу, без рубашки, со скрещенными босыми ногами и тряпкой на голове Дарьен не выглядел смешным. Он был расслаблен, спокоен, как спящий тигр на кайсанском веере наставницы. Я любила этот веер.

   – Испачкаетесь, – сказала я.

   Отвернулась, пряча лицо, и зло рванула с руки перчатку. Дыши, Алана. Еще немного и ты скроешься в келье внутренней обители, куда нет хода мужчинам. А потом постараешься держаться от него так далеко, как только возможно. Это ведь несложно. Нужно просто дышать. Перевернуть часы, освобождая белый песок. Сполоснуть гребень. Попытаться оттереть перчатки.

   – А где оно растет?

   Если не смотреть, можно представить, что разговариваешь с Жовеном. В детстве брат обожал истории о дальних странах.

   – Кору привозят из Исмаэльского халифата, – наверное, Жовену понравилась бы сказка о зверях с двумя хвостами. – Уже толченную. Ей хорошо обрабатывать раны или делать припарки от ломоты в костях.

   И Дарьен бы понравился.

   – И волосы красить?

   Голос за спиной. Близко. Слишком близко. Опять я не услышала, как он подошел.

   – Да, – я поспешила к бадье, – но мало кто хочет быть рыжим. Вот если бы королевский золотой, как у Eе Высочества.

   – А мне нравится рыжий, – кажется, голос, как и Дарьен, последовал за мной. – Буду как Самханский тигр.

   – Кто? – не удержалась я.

   Говорят, любопытство погубило кошку. И меня когда-нибудь до могилы доведет.

   – Герой одной сказки, – Дарьен таинственно улыбнулся. – Хотите расскажу?

   Хочу!

   – Нет.

   – Она интересная, – его голос истончился до вкрадчивого полушепота. – Очень. Там приключения. И любовь.

   Я люблю тебя.

   Всплеск памяти превратил меня в мертвый камень.

   Богиня, зачем он это делает? Ходит за мной, смотрит, улыбается.

   Ведь я же знаю. Я же помню.

   Я не она.

   Праматерь Керринтрун, почему же ты не позволяешь мне забыть?

   – Не стоит.

   Я улыбнулась. И удивилась, что губы еще слушаются и голос не дрожит. Тихий, но это можно списать на усталость: в конце концов, я почти не спала. Упала последняя песчинка, приближая час моей свободы. Я подошла к бадье и, собрав в кулак всю волю, позвала:

   – Дарьен. Пора смывать краску.

   Он подошел и послушно подставил голову. А я сглотнула, подавляя желание прикоснуться, сосчитать проступившие под кожей позвонки, пройтись перебором по укрытым панцирем мышц ребрам. Первая пригоршня холодной воды улетела мне в лицо.

   Хватит, Алана! Хватит!

   Представь, это больной, которого нужно помыть. Просто помыть. И волосы помочь высушить, потому что Дарьен принялся тереть голову полотенцем, словно лавочник подозрительную монету.

   – А запах не уходит, – он поднес к носу мокрые пальцы.

   – Это ненадолго, – я аккуратно промакивала уже отливающие медью пряди. – И он помогает от головной боли.

   – Но у меня не болит голова, – Дарьен с шумом втянул воздух. Чихнул, поморщился и руку о штаны вытер. – Хорошо волосы короткие, раньше бы пришлось спать на улице.

   Раньше? Я едва удержалась, чтоб не произнести это вслух, но сказала лишь:

   – Волосы скоро высохнут и запах будет не таким резким.

   И отступила, складывая полотенце.

   Хвала Интруне, закончила! Теперь одеться и бежать.

   – И сохнут быстро, – задумчиво пробормотал Дарьен, – нет, екай с ней, с королевской привилегией, не хочу снова. Пусть Хильдерик сам мучается.

   Я замерла на полдороги к кровати, где лежал мой дорожный кафтан. Королевская привилегия? Я не ослышалась? Дарьена не стригли? Совсем?

   Я попыталась представить его с длинными, как на портретах покойного короля, волосами.

   Порыв ветра бросил в лицо соленые капли. Кричали чайки. Ложился бело-лиловым ковром под ноги вереск.

   – А почему у тебя такие длинные волосы?

   Ответ проглотила пришедшая с моря тьма.

   – Алана?!

   Дарьен прыгнул, когда она покачнулась. Успел. Подхватил у самого пола.

   Алана поморщилась, словно полумрак комнаты вдруг стал ослепительным светом, но глаз не открыла. Только жилка на шее билась пойманной птицей, и грудь часто поднималась под тонкой рубашкой. И некстати подумалось, рубашка, возможно, та самая. С озера.

   – Алана?

   Пусть мастер Бао говорил, что с его лапищами никогда не постичь тонкой науки чтения сердечных токов, но девять из двадцати восьми видов пульса Дарьен все же различал. Он присел на кровать и, придерживая на коленях обмякшую Алану, положил три пальца на тонкое запястье. Сначала правое, потом левое. Нахмурился, вслушиваясь в сбивчивый говор сердца.

   Усталость и сильная, свидетельствующая, больше не о тяжелой работе, – хотя трудилась она сегодня немало – а о высоком нервном напряжении. Вот этот сбой в верхней части – голова. Наверняка опять разболелась. А в центре?

   Тут Дарьен споткнулся – ритм стучал то ли о проблемах с отправлением естественных надобностей, то ли о возмущении половой конституции. Нижний же отдел находился у Аланы в полной гармонии.

   А рука под пальцами была тонкой и пахла – Дарьен наклонился – лечебницей, опилками этими красящими и, кажется, вереском. Он поднес запястье к лицу и готов был поклясться, что запах усилился.

   Южанка. Дитя вересковых пустошей, пересыпанных, словно яшмой, валунами в пятнах бурого мха. У нее живое лицо, которое Алана прячет под маской учтивости, и строптивые волосы, не желающие оставаться в плену шпилек. А глаза голубые, как горное озеро. Растерянные, недоумевающие, сердитые. Очень сердитые.

   – Что?

   Она попыталась сесть, и лицо ее стало совсем близко. И губы. Знакомые они у нее какие-то.

   – Почему? – знакомые губы вытянулись в незнакомую строгую линию. – Что вы делаете?

   – Лечу, – решительно ответил Дарьен, смыкая руки в кольцо.

   Теперь не убежит.

   И тело ее вот так, на руках тоже было знакомым. Что за екаевы проделки?!

   – Лечите? – растерянно пробормотала Алана.

   – Лечу. Сами говорили запах этот от головы помогает.

   Она покраснела, едва заметно, и впору решить – это лишь игра света на коже. Вот только опущенный взгляд и участившееся биение сердца выдавали ее смущение. И было в этом что-то невыразимо трогательное, особенно если вспомнить, как несколько дней назад эта же женщина спокойно перерезала горло бандиту. Голой.

   А вот последние вспоминать не следовало совершенно.

   – Отпустите меня, – она все еще старательно не смотрела ему в глаза, – пожалуйста.

   – Уверены?

   И пауза перед коротким: «Да» – сказала Дарьену именно то, что хотелось услышать.

   Он аккуратно поставил Алану на ноги и, помедлив, отпустил.

   – Благодарю.

   Подхватив с грубого шерстяного покрывала свой кафтан, Алана медленно и с прямой, как мачта, спиной пошла к двери.

   – Проводить вас?

   Он поспешно нырнул в рубаху и потянулся за правым сапогом, но глаз с упрямицы не спускал: вдруг опять плохо станет, а пол твердый, ударится еще.

   – Нет.

   – Ну, значит, просто прогуляюсь. Я говорил вам, что люблю прогуляться перед сном?

   – Да. Нет, – она надела кафтан и, похоже, сражалась с пуговицами. – Вы говорили, но провожать меня не стоит.

   – Бросьте, Алана. Неужели вы думаете, я отпущу вас одну после того, как вы потеряли сознание от усталости? – Дарьен поднялся. – Выбирайте. – сказал он подойдя и все же не взяв ее под руку, – или вы позволяете вас проводить, или я уступаю вам свою кровать.

   Она громко и почти зло втянула носом воздух.

   – До входа в дормиторий, – а вот выдох вышел каким-то обреченным. – дальше вам нельзя.

   Всю обратную дорогу Дарьен насвистывал, а зайдя в комнату, обнаружил, что она забыла перчатки. И запах вереска.

   Подковы Лентяя сминают лиловый ковер, изредка позвякивая о серые спины валунов. Я поворачиваю голову, чтобы увидеть вздымающиеся на горизонте башни Чаячьего Крыла – самостоятельно мне разрешают ездить только в пределах видимости и никогда на север. Но сегодня Брокадельен не манит меня. Моя цель – Утес Великана с которого, говорят, можно услышать звон колоколов Кер-Ис, а в солнечный день даже увидеть светлые башни затонувшего города.

   – Потому что мой отец – король.

ГЛАВА 11

Я сидела на холодных камнях пола и пыталась собрать черепки, что еще мгновение назад были кувшином. Вода растекалась, заливая мне ноги, но сил встать или отползти уже не осталось. Сон не ушел. И не просто сон, память, которая должна была умереть вместе с Гвен, но выжила и теперь терновым кустом прорастала мне в душу.

   Нет! Не хочу! Заберите!

   Заберите у меня это!

   Пожалуйста.

   Я сжала в кулаке глиняный осколок и смотрела, как срывались с кончиков пальцев вызревшие ягоды терна. Падали в воду с глухим обреченным всплеском. Плыли темно-алыми пятнами. И таяли.

   Кап. Кап. Кап.

   Тук. Тук. Тук.

   Так я стучала, пританцовывая под дверью комнаты, где разместили Дарьена. И сразу входила – влетала, не дожидаясь разрешения. Дарьен хмурился, но я знала: он рад меня видеть. А я таскала ему книги из замковой библиотеки, пересказывала истории старого Гильема и даже выпросила у отца дедовы шахматы. Не обращая внимания на дремлющую над спицами старую Нэн, я забиралась с ногами на покрывало и за потемневшей от времени доской или свитками старой хроники доказывала этому упертому, как мул, мальчишке, что я не какая-то там малявка. А род Морфан и вовсе древностью и славой не уступает королевскому.

   Нет!

   Боль вспыхнула, пожирая видение. Я заставила себя разжать пальцы, и окровавленный черепок с звякнул о мокрый камень.

   Это не твоя жизнь, Алана. Больше не твоя.

   У тебя нет прав на имя той девочки, ее память и данное ей обещание.

   Ты не она!

   И молись. Всеотцу, святым, Праматери Керринтрун. Молись, чтобы Дарьен никогда не узнал.

   Я тяжело поднялась. Вытерла окровавленной дрожащей ладонью напрасные слезы и шатаясь побрела к кровати. Двенадцать дней. Еще двенадцать дней, и я навсегда исчезну из его жизни. Потому что рассказать, как адельфи Гвенаэль из рода Морфан превратилась в Алану, я не смогу.

   К утру запах выветрился достаточно, чтобы Дарьен не чувствовал себя ожившим деревом хан. Он потянулся. Лениво. Хотелось думать, словно просыпающийся тигр, хотя мастер Бао наотрез отказывался видеть в ученике благородного хищника и всегда сравнивал разве что с медведем. Ленивым и прожорливым. С кулачищами, которыми только кости и ломать. Дарьен посмотрел на руки и с удивлением обнаружил в одной дамскую перчатку. Правую. Кажется, вечером он хотел убрать их, чтобы при случае вернуть хозяйке.

   Вот уж убрал так убрал. Ладно, правая есть. А левая где?

   Левая нашлась в изголовье. С озадаченным хмыканьем Дарьен подхватил тонкую с пятнами въевшейся краски лайку и зачем-то расправил перчатку на раскрытой ладони. Перчатка оказалась неожиданно маленькой. Изящной. Даже беззащитной какой-то. И разве можно подумать, что ее владелица держала в руках оружие страшнее иглы или веера?

   И запах. Тонкий, едва различимый за цепкой вонью коры дерева хан, ароматами вереска, лаванды, мяты и полыни. Запах Аланы, который казался слишком знакомым: до распаляющегося, словно кузнечный горн, дыхания, яростных искр в крови и покалывания в кончиках напрягшихся пальцев. И это было неправильно, ведь он готов был поклясться на книге Всеотца, что не прикасался к Алане до вчерашнего вечера.

   Тогда почему голова гудит, как после увесистой затрещины мастера Бао?

   Рассеянно потерев затылок, Дарьен засунул обе перчатки под подушку и принялся оттаскивать мебель, освобождая пространство посередине комнаты. Со странностями он разберется после. А сейчас – разминка, и с маршрутом определиться, и пожертвование для обители не забыть. Кора эта привозная, наверняка не из дешевых. Десяти золотых хватит? Или лучше двадцать? Крестная опять отмахнется. Попробовать передать через Алану? И она, вроде, говорила что-то о постоялых дворах. Точно, вот же список. А карта? Где-то тут была карта.

   Дарьен привычно опустился на пол, скрестил ноги, развернул дорожную карту и с головой ушел в маршрут и заметки, набросанные аккуратным почерком. Сквозняк взъерошил отливающие медью волосы, и на миг показалось, что по ним от макушки до шеи ласковым касанием прошлись чьи-то тонкие сильные пальцы.

   К первой трапезе Алана не пришла. И все время, что монахиня бубнила псалмы из книги Всеотца, Дарьен то и дело останавливал взгляд на пустующем месте за столом. Он ведь видел ее сегодня. Мельком во время утренней службы. Алана стояла у дальней скамьи рядом с грозного вида монахиней и выскользнула из храма прежде, чем он подошел. Неужели ей стало хуже?

   Справа, отвлекая, вздохнула Эльга. С выражением величайшей скорби сестра водила ложкой в тарелке с кашей, кривила губы и вздыхала так, словно жизнь ее – суть череда бесконечных страданий. Белёк чудила со вчерашнего дня. И все разумные доводы разбивались о дрожание округлого подбородка и полные слез синие, как у Дарьена, глаза. Она не могла, просто не могла ехать в этом! В чем этом Дарьен так и не понял. И, ладно Алана, почему крестная, также благородная адельфи, может путешествовать без помпы, а Эльга нет, не понял тоже.

   Да воду по тем демоновым ступеням было проще таскать, чем объяснить сестре, что нет у них ни времени, ни возможности возиться с горой сундуков. И, нет, камеристка, разделившая с Эльгой тяготы заключения в монастыре (он было хмыкнул, но девочка, кажется, говорила серьезно), поехать не сможет.

   Эльга не понимала. Упрямилась, а Дарьену не хотелось сгоряча порвать все еще тонкую связь с сестрой, которую он помнил большеглазым улыбчивым свертком кипенно-белых батистовых пеленок, отчего-то похожим на белька тюленя. Он поговорит с Эльгой еще раз, попробует найти слова, объяснить. В конце концов она ведь хочет уехать из монастыря.

   И все же почему Алана не появилась в трапезной?

   Когда надтреснутый голос монахини стих, крестная посмотрела на Дарьена, а точнее, на яблоко, которое он почти всю трапезу задумчиво перекатывал в пальцах и строго прошептала:

   – Дарьен, прекрати играть едой. Лоретта, – и мгновение спустя чуть громче, – Лоретта?

   – Да, сестра Мария-Луиза, – сестра, явно намеревавшаяся улизнуть по-тихому, замерла и натянуто улыбнулась.

   – Займись, пожалуйста, сборами. Я зайду после того, как покажу Дарьену сад. Святая Интруна, Дарьен, да оставь ты уже это яблоко. Или съешь. Знаешь же, нельзя выносить еду из трапезной. Лоретта, ты хотела что-то сказать?

   – Нет, сестра Мария-Луиза, – но во вздернутом подбородке Эльги явно читался вызов.

   – Прекрасно, дорогая, – безмятежно улыбнулась крестная. – И помни, одно платье. Остальные наряды, случайно оказавшиеся в дорожном сундуке, будут пожертвованы в пользу неимущих.

   – Вы…

   – И драгоценности тоже.

   Принцесса с мольбой посмотрела на Дарьена, но тот малодушно притворился, что изучает роспись на потолке. И опустил взгляд, только когда затих гневный стук каблучков и скрылась из виду пышная синяя юбка.

   – Не думала, что ты так интересуешься житием святой Интруны, – крестная сбила с рукава невидимую пылинку.

   – Очень талантливо нарисовано, – серьезно заявил Дарьен.

   – Брат Гинделюк, чья рука сотворила это… богоугодное деяние, вне сомнения, талантлив, – она задумчиво посмотрела на шестипалую ладонь святой, держащую чашу размером с добрый котел. – Любой человек милостью Всеотца в чем-то да талантлив. Идем, Дарьен, нам нужно поговорить.

   Яблони в монастырском саду стояли белые, словно невесты. Аккуратно нагнув узловатую ветку, Дарьен зарылся носом в мягкие цветы и глубоко, полной грудью, вдохнул. Сзади раздался тихий смех крестной.

   – Не вздумай лезть на дерево.

   – Не буду, – сказал он, ощущая в себе непреодолимое желание немедленно на это самое дерево влезть. В имении семьи Бьявиль, где они с мамой часто гостили, тоже был сад. Вишневый. – О чем вы хотели поговорить, крестная?

   Погода хорошая. Вот бы держалась до приезда в столицу.

   – Я благодарна, – она жестом пригласила его следовать за собой, – что ты не стал потакать Эльге. И просила бы тебя не делать этого в будущем.

   – Насчет ее платьев, – Дарьен подхватил кружащий в воздухе лепесток, – вы серьезно?

   – Абсолютно.

   – А, может, не стоит…

   – Не стоит, – в тоне крестной послышались стальные нотки мастера Бао, – потакать капризам. Не перебивай, – она подняла раскрытую ладонь и солнечный луч скользнул по ободу аббатского перстня, – прошу, дослушай. Эльга – неплохая девочка, живая и искренняя, но Гизельда слишком увлеклась игрой во власть и забыла о своем долге перед дочерью. Я до сих пор удивляюсь, как Эльга сохранила невинность.

   – Крестная?

   – Надеюсь, ты понимаешь, что принцесса не пастушка. Хороши бы мы были, предлагая Касталии сорванный цветок. Хватит уже того, что ее знания и манеры, – она покачала головой и удрученно вздохнула. – Я думала, у меня есть еще несколько лет, а сейчас… Эльга не готова к браку, и будь ситуация другой, я бы уговорила твоего брата потянуть с помолвкой. Но Арморетте нужен мир, а принцу Рамиро – жена и наследник. Поэтому, если желаешь сестре добра, Дарьен, не вмешивайся. Занимайся дорогой, а Эльгу оставь мне. У нас и так слишком мало времени.

   В зеленых, как молодые листья, глазах была печаль. Дарьен нахмурился, вспоминая пятилетнюю девочку, которая в ночь, когда он покинул Цитадель и взошел на борт корабля, спала в обнимку с любимой куклой. Неподвижное, словно вырезанное из белого нефрита, лицо Хильдерика. И только стиснутые бескровные губы и резко обозначившаяся линия челюсти говорили, что будущий король не просто зол – он в бешенстве. Но много ли мы можем в одиннадцать лет? И тяжелую руку графа Маршаль на плече. Советник и друг, он не сумел отстоять права Дарьена. Зато смог спасти ему жизнь: за время регентства в Арморетте приключилась прямо таки эпидемия несчастных случаев. И если по возвращении Дарьен обнаружил брата повзрослевшим, но почти не изменившимся, то Эльга...

   – Я постараюсь, – сказал он, все еще не до конца уверенный в правильности этого решения. – Но если вы считаете, что она не готова, возможно, стоит поговорить с Хильдериком?

   Крестная замедлила шаг и взяла его под руку.

   – Твой брат, – сказала она едва слышно, – храни его Всеотец и святая Интруна, будет великим королем. Недаром Фабьен жизнь положил на то, чтобы он получил трон. Жаль, твоего возвращения старый волк не дождался. Но идти на поводу у эмоций совсем не в характере Его Величества, и, боюсь, мои аргументы он просто не примет.

   – Я могу…

   – Не стоит. Тем более Рамиро Кастальский молод, наверняка хорош собой и, если унаследовал хотя бы десятую долю обаяния своего отца, – мечтательная улыбка на миг стерла с лица крестной десяток прожитых лет, – он сумеет расположить к себе Эльгу. Да, – добавила она, помедлив, – это будет очень удачная партия. Нужно только правильно все обставить.

   – Обставить? – озадаченно переспросил Дарьен, пытаясь вспомнить что же там было во время визита короля Родриго в Арморетту почти пятнадцать лет назад.

   Кажется, сам он получил в подарок шпагу. Отличнейшую кастальскую шпагу, с идеальным балансом, витой корзинчатой гардой, рукоятью, обтянутой черной кожей. И к ней дагу. Точно, была еще дага в пару. И танцы. Песни, поэзия и прочие вещи, которые Дарьен в свои почти пятнадцать не понимал, а оттого терпеть не мог. Сейчас, впрочем, тоже.

   – Не бери в голову, – отмахнулась крестная. – Я все устрою, главное, не мешай. Лучше, пока мы будем в дороге, присмотрись к сестре, Дарьен. Забудь, что перед тобой девочка, которую ты когда-то знал, разгляди девушку, которой она стала.

   Изящные пальцы, уже тронутые дыханием осени, погладили его по руке, и Дарьен склонился, поднося их к губам.

   – Я попробую, крестная.

   – Вот видишь, – она согрела его щеку теплым прикосновением, – мы еще обо всем с тобой договоримся.

   – А это не все?

   Он поморщился так, будто только расправился с уроком музыки и обнаружил за ним еще неучтенную изящную словесность. И танцы!

   – Завтра на рассвете, – она сделала вид, что не заметила, – Эльга и Алана примут обеты.

   – Зачем?

   – Ты же не думаешь, что я позволю облачиться в одеяние послушниц просто так? – удивление на ее лице было таким явным, что Дарьен не стал отвечать. Хотя именно так он до этого момента и думал. – Это не маскарад, Дарьен! Разумеется, когда мы прибудем в столицу, я освобожу их.

   Внимательно изучая узор из яблоневых лепестков под ногами, Дарьен попытался вспомнить, какие обеты приносят монахини, но память отозвалась лишь занудным голосом учителя, от которого неизменно клонило в сон или, наоборот, тянуло учинить какую-нибудь шалость.

   – Назовите обеты Аланы?

   – А Эльги? – аббатиса многозначительно приподняла бровь.

   – Вы же сами просили не вмешиваться.

   Крестная остановилась, посмотрела на него пристально, с легким пытливым прищуром и отчего-то строго сказала:

   – Повиновение, не стяжательство, целомудрие, – последнее слово она выделила.

   Еще один белый лепесток качался на ветру хрупкой лодочкой. Дарьен подставил ладонь, позволяя скитальцу обрести надежную гавань.

   – С одним условием, – начал он, гася назойливое, словно голодный комар, раздражение, – в дороге указания Алане даю я.

   – Она будет послушницей моей обители, – с нажимом произнесла аббатиса.

   Комариный писк превратился в грохот барабанов-тайко.

   – Задача Аланы, – начал Дарьен и с удивлением поймал себя на том, что разум отзывается спокойной сосредоточенностью. Как перед дракой.

   Семь демонов Дзигоку побрали бы эти кареты!

   Он тряхнул головой и тяжело посмотрел на женщину, которой всегда безмерно восхищался.

   – Задача Аланы – доставить Эльгу в столицу. Я ценю вашу мудрость, крестная, и не буду вмешиваться в воспитание Эльги. Но дорога, как вы сами сказали, – моя ответственность, а контракт Аланы обязует ее принять все необходимые меры. Все. Солгать, подкупить, убить. Она должна быть свободна в своих действиях. Поэтому или вы обещаете мне, что не будете отдавать приказов Алане, или никаких обетов она не принесет.

   Они смотрели друг на друга еще несколько мгновений, а потом аббатиса первой отвела взгляд.

   – Признаться, – задумчиво пробормотала она, – я полагала, ты возражаешь против ее обета целомудрия.

   У Дарьена вытянулось лицо.

   – Вы думаете, мы любовники?

   Он покрутил эту мысль, словно деревянные шарики для тренировки пальцев.

   А ведь есть в ней что-то такое. Притягательное.

   – А разве нет? Да, ты говорил о контракте, но во время трапезы я заметила, что отсутствие Аланы тебя обеспокоило. Весьма обеспокоило.

   Цепкому, как абордажный крюк, взгляду сестры Марии-Луизы позавидовал бы любой брат-дознаватель.

   – Вчера вечером, – процедил Дарьен, – она упала в обморок от усталости.

   А он слишком отвлекся, чтобы отвести ее в госпиталь. Хотя наверняка следовало бы.

   – Алана не моя любовница, – он вспомнил выбоину на сто пятьдесят третьей ступени, – и я не понимаю, – а на двухсотой была светлая прожилка, – какое это, вообще, имеет значение?

   Трехсотая переходила в мощеную дорогу, которая тянулась до резных ворот школы, украшенных изображениями тигра и дракона, похожего больше на усатую змею с четырьмя лапами.

   – Я не хочу, чтобы в дороге Эльга видела что-то неподобающее, – мягко пояснила аббатиса. – Особенно от того, кого пока считает идеальным.

   – Пока?

   – Ты ведь еще не просветил ее, что кансоны – это слезливые бредни, а танцы – пустая трата времени?

   – А разве нет? – ухмыльнулся Дарьен.

   Аббатиса закатила глаза и тяжело вздохнула.

   – Ты неисправим. А что до Аланы, кто-то всегда остается присмотреть за больными на время трапезы, скорее всего, сегодня сестра Юстиния выбрала ее. Но обморок, – сестра Мария-Луиза прижала к подбородку палец, – пожалуй, я отменю для нее всенощное бдение.

   – Вы хотели, – Дарьен решил, что ослышался, – оставить ее без сна? Перед дорогой?

   – И Эльгу тоже. Не понимаю твоего удивления, они ведь могут отдохнуть днем. В карете.

   Пришлось раз пять повторить про себя, что сокровище где-то в лотосе. И на яблоню посмотреть – мастер всегда учил находить успокоение в созерцании мимолетной красоты дарованного богами мира. И крестная ведь женщина и может не понимать. И...

   Выругался он, похоже, недостаточно тихо.

   – Не богохульствуй, – строго сказала аббатиса.

   – Не буду, – буркнул Дарьен и сделал глубокий, очень глубокий вдох. – Я понимаю, у вас правила, а мне нужен тот, кто сможет обеспечить вашу с Эльгой безопасность. И поскольку, армией, которая валится с ног от усталости, не воюют, крестная, нам придется найти компромисс.

   – Хорошо, – ему показалось или в ее глазах действительно мелькнуло одобрение, – я заменю бдение молитвами, она сможет прочесть их в дороге.

   – Благодарю вас.

   – А в дальнейшем я буду относиться к Алане просто как… как к охране. Да, именно так.

   Крестная удовлетворенно кивнула, а Дарьен смотрел на нее, этот сад, спрятанный за толстыми стенами, и думал, как же объяснить, что принимать Алану за обычного охранника глупо. Как приравнивать породистого рысака к тяжеловозу или использовать кастальский кинжал для чистки репы.

   – Алана спасла мне жизнь, – начал он, взвешивая каждое слово.

   Вряд ли те двое подпустили бы его достаточно близко, а увернуться от арбалетного болта удается не всегда. Это Дарьен усвоил на собственной шкуре.

   – Я доверяю ей и прошу вас помнить об этом.

   Потому что есть раны, которые не затягиваются, и долги, которые невозможно вернуть.

   Крестная молчала. И смотрела: долго, изучающе, будто видела впервые. Наконец, она похлопала его по руке и сказала с улыбкой:

   – Я рада, – и радость эта была как если бы Дарьен верно ответил сложный урок, – что ты научился оценивать людей по способностям и характеру, а не по титулам. Твоему покойному отцу этого, к сожалению, недоставало.

   Теперь молчал Дарьен. Дышал, вспоминал про себя всех демонов Дзигоку, думал, так ли нужна эта карета, а убедившись что пальцы, наконец, удалось разжать, повернулся и заглянул в знакомые с детства зеленые глаза.

   – Крестная, пожалуйста, не делайте так больше. Никогда.

   – Как? – удивленно спросила она.

   – Не устраивайте мне проверок. Я давно уже не ребенок.

   Она вздрогнула и отвела взгляд.

   – Вижу. Теперь вижу. Но, – ее улыбка была тоскливой, как волчий вой, – сердце мое видит мальчика в бархатной курточке, перепачканного вишневым соком. Простишь ли ты своей старой крестной эту слабость?

   Раздражение ушло, как вода в песок.

   – Да какая же вы старая?

   – Мой дорогой, – тихо засмеялась аббатиса, – а комплименты тебе по-прежнему не удаются.

   Дарьен пожал плечами, виновато улыбнулся и предложил ей руку.

   Вишни он терпеть не мог. А вот зеленоглазый, как мать, непоседа Бран любил.

   Переступая порог высокого каменного с драгоценными вкраплениями витражных окон здания, Дарьен поймал себя на мысли, что это первый его визит в монастырскую больницу. Да и, в принципе, в больницу. Раньше, случись ему заболеть, рядом тотчас же появлялся королевский хирург в черной шелковой шапочке, а за ним дородная сестра Галена. Вместе они ставили Дарьена на ноги. До следующей треснувшей ветки, скользкого камня или подвернувшейся под копыта коню лисьей ямы. И вообще, больницы и благотворительность были тогда в его понимании делом исключительно женским. А оттого не очень-то интересным.

   Странно, но запах в просторном, залитом просеянным сквозь разноцветное стекло светом, помещении ничем не походил на удушающее зловоние гребного отсека. Людьми здесь пахло, что неудивительно, ведь, насколько мог видеть Дарьен, их здесь было немало, но телесные запахи мешались с ароматами трав, мазей, едкого мыла, ладана и наваристой каши. С мясом.

   Полгода. Каких-то полгода сытой жизни и тело почти забыло, каково это — держаться на воде, отсыревшем хлебе и пустой бобовой похлебке. Дарьен поморщился, потер отяжелевшие запястья и, отвлекаясь от обнажившихся, словно рифы при отливе, воспоминаний, попытался разглядеть среди хлопочущих женщин Алану.

   Взгляд раззадоренной гончей метался от синих велонов на головах монахинь, к белым покровам послушниц, а от них, к белым, но чаще все же черным вдовьим чепцам мирянок, пока не остановился на знакомой фигуре. Алана строгая и сосредоточенная кормила с ложечки неподвижного старика с пожелтевшим, осунувшимся лицом, и изредка кивала его словоохотливому соседу – кровати в больнице были двухместными. Не выпуская ее из поля зрения, Дарьен подошел к установленной напротив входа статуе Всеотца и преклонил колени. Этому, как и некоторым другим, знакомым с детства вещам, пришлось привыкать заново. А некоторые так и остались в прошлом. Волосы, например, или потребность быть во всем первым.

   Или лента. Голубая шелковая лента, что сгорела вместе с «Шинсо», встретившим в каких-то пяти днях от берегов Арморетты «Месть королевы Меб».

   Алана отставила миску, отерла тряпицей тонкие губы старика и с помощью соседа спустила того ниже: так, чтобы взгляд больного упирался в витраж, прославляющий исцеление Всеотца святой Интруной. Кивком поблагодарив вполне здорового на вид мужчину, она поднялась, подхватила свободной рукой небольшую табуретку и повернулась к проходу между рядами кроватей. Дарьен уже готов был пойти к ней, когда из боковой галереи выбежала запыхавшаяся послушница и, остановившись возле Аланы, что-то взволнованно зашептала.

   «Ну, на ногах она держится куда увереннее, чем вчера», – подумал он, провожая взглядом напряженную спину в синем хабите. А о самочувствии можно справиться после ужина. Однако на ужине Алана не появилась.

   Не было ее и в храме, куда Дарьен специально заглянул перед сном. Не то, чтобы он не доверял крестной. Так, на всякий случай. Эльги, кстати, там тоже не оказалось, однако это уже была не его забота.

   В гостинице Дарьен сбросил сапоги и довольно вытянулся на кровати. Длинный день. Суетный, нервный. Вдвойне нервный потому что, соглашаясь на предложение брата, он ожидал сюрпризов от навязанного Хильдериком сопровождения, но никак не от родных и хорошо, казалось бы, знакомых людей. Неужели трудно понять, что его правила не прихоть, а необходимость? Подумать, довериться, в конце концов, а не дуться рыбьим пузырем или, еще лучше, пытаться заглянуть к нему в постель. Какое, вообще, им дело до его постели?

   А ведь Оннет наверняка разозлилась: он исчез, не предупредив, а значит по возвращении придется выдержать дрожание еще одного подбородка, печальный взгляд и одинокую слезинку на длинных ресницах. Любовное томление, которое он должен был бы испытывать при воспоминании о прекрасном лике баронессы Руан, больше всего напоминало изжогу.

   Дарьен выдохнул, завел руки за голову и поймал себя на том, что, кажется, жалеет о слишком уж короткой дороге в аббатство. Хорошо ведь было. Отлично даже – легко, понятно и как-то душевно. Никаких тебе игр в молчанку, намеков, обид, от того, что намеки не были поняты или поняты не так, тайных знаков веерами, и сложного, сложнее, чем двадцать восемь видов пульса, языка цветов.

   Он попытался вспомнить, что там значит вереск, и не смог. Надо будет при случае спросить у крестной. Дарьен зевнул, прикрыл глаза и провалился в сон. После пяти лет ученичества у мастера Бао делать он это научился мгновенно.

   А ночью ему приснилась Гвен.

ГЛАВА 12

Я пряталась от Дарьена целый день. И каждый раз, когда мне чудилось за спиной его присутствие и обвиняющий, полный презрения взгляд, покрывалась холодным потом. Сердце замирало испуганным зайцем, руки отзывались дрожью, и даже укоризненный голос наставницы оказался не способен вернуть мне привычное самообладание. Давно я не чувствовала себя настолько слабой, беспомощной, жалкой. И это было невыносимо.

   А потому, когда вездесущая, словно взор Всеотца, сестра Юстиния хлестким, как пощечина, замечанием призвала меня к порядку, да еще и отчитала за невнимательность мне, по ее словам, несвойственную, я была ей благодарна. Умывшись холодной до зубовного стука водой, я преклонила колени в больничной капелле и, делая вид, что молюсь, наконец, заставила себя думать.

   Думать, Алана, а не дрожать натянутой – вот, вот порвется – струной.

   Мы ехали с Дарьеном несколько дней. Вдвоем. И тогда, во времена моего блаженного беспамятства, изучая самого необычного из моих заказчиков, я не заметила в нем даже тени узнавания. А значит, умерь свою гордыню, девочка, никто не увидит в тебе Гвенаэль из рода Морфан.

   Дочь Ниниан и Ольдрена мертва. Помешавшись, не иначе, она убежала ночью из родового замка. Ее искали. Пять дней новый барон, протяни Всеотец над ним свою длань, не вылезал из седла, а прекрасная Констанца, вдова предателя и будущая, как причудлив узор судьбы человеческой, баронесса, не находила себе места от беспокойства. И девчонку нашли. В лесах – строптивицу разорвали волки. А может, и не волки то были, но бисклавре – проклятый оборотень: иначе с чего б, отпевать детей, завернутыми в плотные саваны? Ну, да, детей. Вы разве не слышали? И ее бедный брат, прими Всеотец его душу, тоже...

   Я никогда не узнаю кем они были. Те, кого новый барон выдал за меня и Жовена. Но по сей день я поминаю невинно убиенных в молитвах и надеюсь, что смерть их была быстрой. Все эти годы я держалась подальше от земель, которые так и не стали моими, лишь собирала летящие быстрее ветра сплетни. Но, возможно, выполнив этот контракт и обеспечив будущее брата, я позволю себе вернуться в Чаячье крыло. И отомстить. В конце концов, некоторые блюда стоит подавать холодными.

   В моем будущем нет места дельфинам, танцующим в водах Полулунного залива. И пещере под Цитаделью, с потолком из сверкающих кристаллов, что поют, словно серебряные колокольчики. И обещанному танцу. Но у меня все еще остается клятва, данная умирающей матери именем той, кого запрещено вспоминать. Ненависть, переплавленная в клинок. И несколько людей, которым я с удовольствием вгоню его в печень.

   Хватит, Алана!

   Я хлопнула себя ладонями по мокрым щекам.

   Толку вздыхать над чужими мечтами? Лучше сосредоточиться над тем, что действительно в твоей власти.

   И, исполненная решимости, я вернулась к сестре Юстинии. А на трапезы все же не пошла, вызвавшись заменить одну из послушниц. И работала не покладая рук, чтобы праздностью не подстегнуть ненужные мысли. И сонную настойку попросила – ночное бдение мне заменили сотней «Всеотец стою пред оком твоим» и зачем тратить свои запасы?

   Из глубокого, похожего на забытье сна меня вытряхнули холодные руки сестры Юстинии. Не проронив ни слова, старая монахиня развернулась и жестом приказала следовать за ней. Босая, простоволосая, в одной длинной рубахе я шла по еще хранящим зябкое дыхание ночи плитам дормитория и внутренней галереи, светлому песку дорожки и вновь серому холодному камню в маленькую капеллу, где меня уже ждали аббатиса и ее зевающее высочество. Мы молились пред статуей святой Интруны и мне показалось, в ее мраморных глазах мелькнула печаль. И понимание. Строки обетов, которые я повторяла за аббатисой, колебали прохладный пропитанный благовониями воздух и огненные наконечники свечей. Синий кокон хабита, витой шнур пояса, четки и белый покров скрыли меня, оставив миру только лицо, которому я постаралась придать строгое выражение. И судя по чуть смягчившейся складке, что заменяла сестре Юстинии губы, – успешно. Однако, вернувшись за своими вещами в келью, я все же добавила к облачению чулки, панталоны, дорожные сапоги и ножи – истинное смирение никогда не входило в число моих добродетелей.

   Завтрак нам подали в мирском кабинете аббатисы. Постукивая по столу ухоженным ногтем, сестра Мария-Луиза диктовала последние указания секретарю. Принцесса отщипывала кусочки ароматного хлеба и хмурилась, когда взгляд ее падал на собственные руки, лишенные колец и закрытые до середины ладони синей тканью хабита. В остальное время, красивое лицо Eе Высочества было исполнено такого страдания, словно вместо рубахи из тончайшего льна под одеянием послушницы скрывалась власяница, а то и вериги. Дарьен, на которого я старалась не смотреть, изучал карту с той же упорной сосредоточенностью, с которой я наблюдала за принцессой. И улыбался он сегодня реже обычного.

   – Алана, – голос Дарьена отвлек меня от изучения моего драгоценного груза, – как далеко от Тампля тот постоялый двор?

   Я встала, обошла стол и, присмотревшись, накрыла пальцем точку на королевской дороге.

   – Здесь.

   – Успеем сегодня?

   Он поднял на меня немного рассеянный взгляд, а потом вдруг улыбнулся – устало, самым краешком губ – и мне стоило усилий удержать на лице образ сестры Юстинии.

   – Сомневаюсь, – я уставилась в карту, – только если срезать вот здесь, но я предпочла бы держаться дороги. Вот тут, – мои пальцы прошлись по расчерченному пергаменту, – постоялый двор «Зерно малиновки», мне кажется, разумнее будет заночевать там, а с рассветом выехать к Тамплю.

   – А может, здесь? – он указал на отметку дальше по дороге.

   – Туда, – с нажимом произнесла я, – нам не нужно.

   – Точно?

   И интерес в его голосе мне совсем не понравился. Хотя перспектива заночевать в «Последнем приюте» нравилась еще меньше. При неудачном стечении обстоятельств для случайных гостей он и вправду становился последним.

   – Совершенно.

   Дарьен легонько потянул за мой рукав и когда я, все еще избегая его взгляда, наклонилась, заговорщицки прошептал:

   – А что там?

   Судя по звукам справа, у Eе Высочества открылись проблемы с дыханием.

   – Клопы, – сказала я громко и немедленно выпрямилась.

   – Клопы? – в вопросе Дарьена прозвучало разочарование. – И все?

   – Еще крысы, – добавила я и развела руки на длину стрелы, – вот такие.

   – И все?

   – Фу-у-у! Дарьен! Прекрати!

   Принцесса отшвырнула хлеб, встала и направилась к двери.

   – Лоретта? – голос аббатисы пригвоздил ее к полу.

   – Мне нужно к себе.

   – Я трижды переспрашивала тебя, все ли ты взяла, – сказала аббатиса упрямой спине. – Ты заверила меня, что все.

   – Я… Я хочу попрощаться с Гавизой!

   – Вы уже попрощались.

   – Пожалуйста, – Eе Высочество все же развернулась и молитвенно прижала к груди белые руки, – я так к ней привязана и так долго ее не увижу. Пожалуйста!

   Я мысленно поставила десять медяков на сестру Марию-Луизу. И проиграла, потому что аббатиса, поколебавшись, сказала с коротким вздохом:

   – Сестра Жанна, приведите адельфи Гавизу к нашей карете.

   – Спасибо! – взвизгнула принцесса, бросаясь к аббатисе и прижимая голову к ее плечу.

   Я любовалась трогательной сценой, когда на моем левом предплечье сомкнулись знакомые пальцы, и слова: «Так я и думал», – ударили обжигающе холодной волной.

   – Что? – едва выдохнула я, отчаянно пытаясь устоять на подгибающихся ногах и не дать зубам выдать меня трусливой дробью.

   Он не может знать. Не может! Не...

   – Нож.

   – Что?

   Смысл простого слова путался, ускользал, словно одна из троп Брокадельена.

   – Нож, – отчего-то довольно хмыкнул Дарьен. – У вас тут.

   И он опять сжал пальцы на моем окаменевшем запястье.

   Святая Интруна!

   В моем выдохе было больше злости, чем облегчения. Я тряхнула рукой, пытаясь сбросить непрошеное прикосновение, и плотное кольцо, что придавило скрытые ножны к коже, ослабло. А в следующий миг скользнуло вниз: по руке, беззащитной ладони и задержалось на кончиках пальцев.

   И, конечно, нужно было сбросить, отойти, убежать, сказать, чтобы никогда больше... Но я не могла. Я стояла, привязанная к Дарьену этим невесомым, пробирающим до огненных мурашек касанием, и обещала себе закончить все со следующим ударом сердца. И следующим. И еще одним, пока, наконец, эту нить не обрубили за меня.

   – Дарьен? – голос аббатисы вытряхнул из горько-сладкого забытья. – Мы готовы? Дарьен?

   Он убрал руку, и сердце мое потянулось за ней слепым щенком. Шорох за спиной, немного рассеянное: «Да, крестная», – и острое, как сотня булавок, ощущение, когда он задержался рядом, отгородив меня от солнечного света. Поспешно, не давая ему и себе шанса на слово, взгляд, я шагнула вслед за устремившейся к двери принцессой.

   Это нужно прекратить. Сегодня же, сейчас, с этого самого мгновения. Я больше не должна позволять...

   И тихий смех наставницы эпитафией моим глупым надеждам.

   Гвен приснилась ему впервые с тех пор, как боевая галера под флагом Арморетты взяла на абордаж «Месть королевы Меб», и ослепленного бритвенно-острым полуденным солнцем Дарьена подняли на палубу. Уже вечером, после того как он, едва ворочая опухшим от жажды языком, назвал свое имя, после чистой воды и чистой же одежды, визита корабельного хирурга и лучшего в жизни ужина, Дарьен лежал на капитанской кровати и в теплой сытой дреме мечтал. Как совсем скоро увидит кольцо Полулунного залива и алые в закатных лучах шпили Цитадели. Повзрослевшего Хильдерика. Эльгу, наверняка она стала красавицей. Крестную, Брана, графа Маршаль в неизменно черном, как воронье оперенье, кафтане и... И Гвен.

   Да, первое время придется задержаться в столице, разобраться что к чему и сдержать отложенное на двенадцать лет обещание встать за троном брата. Зато потом, когда все утрясется, он рванет на юг. Напишет-то, конечно, сразу. Хотя разве такое объясняют в письмах? Да и она, наверное, замужем. За этим, чтоб его демоны драли, Кауригом, которому обещана с детства, или другим из южных баронов. И как тогда ехать? Нет, лучше попросить Хильдерика, чтоб пригласил ее в столицу. И тогда он покажет Гвен дельфинов, танцующих в водах залива. И пещеру с потолком из сверкающих кристаллов, которые поют, словно серебряные колокольчики. И постарается объяснить, где и почему пропадал все эти годы. Жаль, олифантов так и не увидел. Ей бы они наверняка понравились.

   Да, так будет лучше! Хильдерик ее пригласит. Он, в конце концов, король, а королям не отказывают.

   – Она умерла, – и в обычно бесстрастном голосе брата мелькнул призрак чувств. – Мне жаль, Дар.

   Умерла. Ушла. Совсем.

   И даже сниться перестала.

   А сегодня Гвен стояла между блестящими от влаги зубцами стены.

   Синий плащ, тот самый, с алой узорчатой каймой скрывал фигуру, а широкий капюшон – лицо. Дарьен так и не узнал, какой она стала: случайный пожар уничтожил портретную галерею рода Морфан, и слуг, которые помнили бы дочь старого барона, в замке не осталось.

   – Гвен?

   Дарьен остановился в полушаге от вытянувшейся в безмолвном ожидании фигуры. Она не обернулась, только рука вынырнула из складок ткани и указала на пенящееся сердитыми бурунами море.

   – Ты видишь?

   Смуглая кисть, тонкие пальцы. Интересно, они и правда были такими, или это всего лишь игра его воображения?

   – Что?

   Ну же, Гвен, посмотри на меня!

   – Корабль, – в ее голосе звенело нетерпение.

   И, будто вызванный к жизни ее словами, на горизонте мелькнул парус.

   – Видишь?!

   – Да, Гвен, – он приблизился на расстояние вытянутой руки, – скажи…

   А если коснуться? Обернется? Или исчезнет, просыпется пеплом сквозь сведенные судорогой пальцы.

   – Какой?

   Ветер рванул с ее головы капюшон, но Гвен успела. Перехватила, удержала, заставляя Дарьена прикусить губу от досады, и спросила:

   – Какой парус?

   – Гвен…

   – Какой там парус? Скажи?

   Корабль метался в объятьях нарастающего шторма. И Дарьен, рывком развернулся к почти темному, как вдовий наряд морю, и всматривался, пока не начали болеть глаза.

   Черный? Или все же…

   – Белый, – уверенно сказал он, убирая ладонь ото лба.

   – Белый, – ее голос задрожал от зарождающегося смеха. – Белый!

   И прежде чем он успел ее перехватить, Гвен вспорхнула на стену.

   Яростный, пахнущий солью и бурей, порыв ветра швырнул в лицо синий плащ, а когда Дарьен выпутался из тяжелого шерстяного полотна, Гвен уже не было.

   Только чайка спешила к уже спокойному горизонту. И кораблю с белым, как ее крылья, парусом.

   Он проснулся с головой тяжелой и гулкой, словно кто-то посадил на плечи большой колокол столичного храма. Долго смотрел на ладони, которые все еще чувствовали холод и влажную ткань плаща. Вспоминал сон. Странный, на первый взгляд бессмысленный. Белая чайка – герб рода Морфан, но при чем тут корабль? И цвет парусов? И… почему сейчас?

   Он ведь так и не поехал на юг. Не смог. Прочитал письмо с подробнейшими объяснениями нового барона Бру-Калун и доклад королевского интенданта, расследовавшего смерть Гвен и ее брата – у нее все же родился брат, о котором она мечтала. А ее отец… Странное дело. Бессмысленное. Но были свидетельства, в том числе жены, изобличающие письма с баронской печатью и смерть взятого под стражу Ольдрена барона Бру-Калун по дороге в столицу, где он должен был предстать перед судом. Начальник охраны сказал, заключенный пытался сбежать, и это, по мнению многих, стало окончательным доказательством его вины.

   – Не верю, – Дарьен залпом осушил бокал, даже не разбирая вкуса наверняка изысканного вина, – потомки Морфан ни разу не нарушили клятвы.

   – Не нарушили, – Хильдерик положил подбородок на переплетенные пальцы. – Ольдрен не был потомком королевы-ведьмы, он вошел в род через брак с адельфи Ниниан.

   – Какая, к екаям, разница, Хиль? Отец называл эту семью стражами юга. Доверял…

   – Отец, – в ровном голосе брата мелькнула неясная тень, – доверял многим. И тебе ли не знать, что не все они этого доверия заслуживали. Но, – он перевел на архивную папку, – тут ты прав. Это все слишком… удобно.

   – Я поеду и вытрясу из него правду.

   – Позже.

   – Позже? – Дарьен наклонился, пытаясь рассмотреть что-то в светлых до прозрачности глазах брата. Нет, не брата. Короля. – Почему?

   – Начнется суета. Прямых наследников нет, а претендовать на титул, наоборот, будут многие. Я не могу сейчас заниматься югом, Дар, и прошу тебя подождать.

   И он не поехал. Хотя, наверное, стоило.

   Звон храмового колокола разбил предрассветную тишину. Дарьен повернулся на звук и, решительно тряхнув головой, потянулся за сапогами. Он попросит Всеотца и, возможно, когда-нибудь во сне все же увидит ее лицо. Хорошо, если к тому моменту, он сможет сказать Гвен, что отомстил и вернул ее семье доброе имя.

   Храм встретил полумраком, пламенем свечей, высокими голосами монахинь, которые, вознесясь к каменным сводам, сплетались там с тонким дымом и запахом ладана. Склоненные головы молящихся, руки вздымающиеся, чтобы сотворить знак Всеотца, под напевное чтение отца Этьена. И в отличие от столичного храма, никто не глазел по сторонам, оценивая наряды прихожан, не шептался, не выискивал глазами полезных людей. Не назначал свиданий. Даже далекому от духовного пути Дарьену подобное поведение всегда казалось недостойным.

   По окончании службы его ждали ласковый взгляд крестной, насупленные брови Эльги и неподвижное, как у храмовой статуи лицо Аланы. Даже улыбка ее обычная, та, что никогда не достигала глаз, исчезла. И смотрела она как-то вскользь. Это было странно. Неправильно даже.

   Он ухватился за эту странность, пытаясь зацепиться за нынешний день, отодвинуть за горизонт памяти тревожный сон и невыполненные обещания. Куда безопаснее сосредоточиться на дороге и завтраке, который Алана ела старательно, скорее по привычке бывалого путешественника. Короткие сухие ответы, скупые движения, взгляд, направленный исключительно на… Эльгу? И ножны на предплечье, скрытые длинным рукавом монашеского хабита. Не рука, лапа со втянутыми до поры когтями.

   Кошка, как есть кошка.

   А ее кисть, сейчас такая близкая, была маленькой и смуглой. Совсем как в его сне.

ГЛАВА 13

На лестнице мы разделились. Дарьен придержал спешащую принцессу, а сестра Мария-Луиза, наоборот, прибавила шаг и поманила меня за собой. Я не хотела смотреть на Дарьена. Точнее, хотела настолько отчаянно, что уже только это было лучшей из причин как можно скорее скрыться в ненавистной ему карете. Но Дарьен оставался моим нанимателем, и я все же обернулась. Перехватила сосредоточенный взгляд и после подтверждающего кивка поспешила за аббатисой.

   Двор встретил нас людской толпой и многоголосьем. И пока сестра Мария-Луиза благословляла всех: и покидающих обитель, и вновь прибывших, и остающихся, Дарьен быстро провел Eе Высочество к ожидающим подле кареты сестре Жанне и хорошенькой блондинке в зеленом платье. Прервал бурные (слишком бурные, на мой взгляд) объятья девушек, быстро распахнул дверцу, украшенную гербом ордена, и самым бесцеремонным образом запихнул в карету сначала камеристку, а потом и сестру. Но прежде чем скрыться занавеской из синего бархата, Eе Высочество обернулась и бросила быстрый взгляд на окна монастырской гостиницы – у меня немедленно зачесалось ухо. Я посмотрела туда же, но разобрать хоть что-то за отражающими майское солнце стеклами не смогла.

   Мальчишка-конюший в алой, как слезы моего сердца, рубашке вывел обиженно фыркающего Лютика.

   Наконец, толпа рассеялась, и аббатиса, окинув хозяйским взглядом двор, пошла к карете. И пока сестра Жанна заносила в свою табличку последние указания, я лихорадочно думала, как не принять помощь Дарьена, чтобы это не выглядело грубостью. Хвала Интруне, он обошел карету и подал руку девушке в зеленом. Быстро, на грани приличий, я помогла сестре Марии-Луизе сесть в экипаж, запрыгнула следом и задернула приоткрытую принцессой занавеску.

   Нужно ли говорить, что ее немедленно отдернули, а в окно высунулся благородный нос. И ставлю серебряный, Eе Высочество вновь смотрела на гостиницу.

   – Сестра Лоретта, пожалуйста, отодвиньтесь.

   Я потянулась к синему бархату, но принцесса даже не шелохнулась.

   – Сестра Лоретта? – чуть громче, а вдруг не услышали, позвала я.

   Да уж, тут и Лютику есть чему поучиться.

   Я посмотрела на аббатису, а та на меня. Изучающе.

   – Сестра Лоретта, – тон мой был безмятежен, – вы когда-нибудь видели человека, которому в лицо попал арбалетный болт?

   От окна принцесса отпрянула с похвальной быстротой.

   – Это, – закончила я, аккуратно расправляя занавеску, – очень неприятное зрелище.

   Eе Высочество открыла рот, и в тот же миг снаружи послышались окрики, возмущенное ржание – кажется, Лютик заподозрил подмену – и карета, наконец, пошла.

   Святой Гермий, храни нас в дороге, и тот покров, что обещала, я вышью!

   Святая Интруна, прошу...

   – Во-первых, – недовольный голос принцессы заставил меня открыть глаза, – низкорожденным запрещено носить оружие, во-вторых, ни один мужчина не посмеет посягнуть на благородную даму, и, в-третьих, ты должна обращаться ко мне Ваше королевское Высочество.

   … даруй мне терпение.

   Я улыбнулась самой светской из улыбок, обдумывая ответ со всей возможной тщательностью, но сестра Мария-Луиза меня опередила.

   – Обращаться Ваше королевское Высочество Алана станет, не раньше чем я освобожу тебя от обетов. А пока, сестра Лоретта, – аббатиса подчеркнула предпоследнее слово, – я надеюсь, ты вспомнишь, наставления Дарьена. Особенно ту часть, где говорилось о необходимости прислушиваться к рекомендациям сестры Аланы во всех вопросах, касающихся твоей личной безопасности. Или мне развернуть экипаж и написать Его Величеству, что тебе еще рано возвращаться в столицу? Очень жаль, ведь мы как раз успевали к майским торжествам.

   Гневное сопение Eе Высочества утонуло в перестуке копыт, скрипе ворот и стихшем шуме людских голосов – мы наконец-то покинули обитель. Я достала из-за пояса простые деревянные четки и, подстраиваясь под ритм покачивающейся кареты, приготовилась читать сотню «Всеотец стою пред оком твоим».

   – Но разговаривать с ней я не собираюсь! – выпалила Eе Высочество и надменно вздернула округлый подбородок.

   Святая Интруна, спасибо тебе!

   Я прикрыла глаза, сосредотачиваясь на молитве и звуках дороги.

   Всеотец стою пред оком твоим...

   Ко второму повтору тряская тишина начала тяготить Эльгу Лоретту, а к пятнадцатому я уже знала, на майский бал Eе Высочество наденет платье из синей, нет белой, парчи с юбкой, расшитой золотыми розами, и на каждой будет гореть алмазная капля росы. И золотые же туфельки. И сапфировую парюру Хидегард Милосердной. Она очень сильно попросит, и Хиль – похоже, так в кругу семьи называют Его Величество Хильдерика – разрешит!

   ...Всеотец взываю к мудрости твоей… И Дарьен – имя заставило меня сбиться – обязательно будет танцевать с ней. Он, конечно, не любит, но ей обещал. Да, обещал, иначе она бы не согласилась...

   Слова молитвы, такие знакомые, повторяемые с раннего детства, вылетели из головы.

   В переборе копыт послышался шепот волн и колючий смех ветра. Деревянные бусины холодили пальцы – точь-в-точь камни южной стены, которая уходит корнями в скалу и сердитое море.

   Дарьену уже лучше и со дня на день кортеж Его Величества должен повторно – такая честь – посетить Чаячье крыло. Но пока король объезжает владения южных баронов у нас есть еще немного времени. Для шахмат, книг о старых битвах или далеких странах, башен, псарни, оружейной и площадки, где тренируется замковая стража. Дарьен смотрит, как я расправлюсь с мишенями из подаренного отцом лука. Пробует, мажет, и обещает при следующей встрече обязательно победить. Мы бьемся об заклад – моя ладонь тонет в его и я чувствую, как краснею.

   И словно подтверждая его слова, высокая волна с грохотом ударяет в скалу, а заходящее солнце подсвечивает чеканный профиль и добавляет золотые нити в заплетенную моими руками каштановую косу.

   – Сестра Алана?

   Голос аббатисы вернул меня в обитую кожей и бархатом шкатулку. Ухо уловило, что к размеренному ритму копыт, щелчкам колес о каменное тело дороги и далекому позвякиванию упряжи добавился птичий гомон. Лес? Так и есть, справа в щели между занавеской и прорезью окна мелькали деревья. Убедившись, что сумка с двумя дополнительными парами ножей по-прежнему лежит на сидении, я спокойно встретила изучающий взгляд зеленых, словно листья клевера, глаз.

   – Я вас не разбудила? – невозмутимо поинтересовалась аббатиса.

   Вежливость я оценила: ведь несмотря на наше временную принадлежность к одному ордену, по положению сестра Мария-Луиза стояла несравнимо выше, а значит вежливость эта была совершенно необязательной.

   – Нет, – я вернула ей нейтральную улыбку.

   – В таком случае не согласитесь ли скрасить нашу дорогу чтением?

   Вид аббатисы и выбранный ею тон превратили вопрос в предложение, от которых не отказываются. Принцесса смотрела на меня почти с вызовом, а когда я молча повесила на пояс четки и взяла протянутый сестрой Марией-Луизой томик в сафьяновом переплете, довольно прищурилась.

   Да, да, Ваше Высочество, Алана помнит свое место.

   Злости не было. Давно уже не было. Зачем? Знатные дамы держали себя с женщиной без родового имени как… Как знатные дамы. Как, возможно,