Оглавление
АННОТАЦИЯ
В сборник вошли двадцать два рассказа, написанных в жанрах мистика и проза.
ЧАСТЬ 1. Возмездие
Полина Зорина, молодая двадцатипятилетняя медсестра, осторожно приоткрыла дверь в девятую палату. Пришло время колоть обезболивающее – шли лишь вторые сутки после ампутации.
Когда девушка приблизилась к кровати, лежавшая, казалось бы, в забытьи пациентка резко распахнула свои очерченные тёмными кругами ввалившиеся карие глаза и, закусив губу, попыталась приподняться:
– Не … не при…шёл?
Полина, вздрогнув, покачала головой:
– Я звонила… звонила вашему супругу… У него пока не получается… не получается прийти… Давайте сделаем укол…
Женщина глубоко, судорожно вздохнула и, не отвечая, отвернулась к стене.
Ловко перетянув безвольную, отёкшую, унизанную перстнями блеклую руку, медсестра умело ввела инъекцию и быстро вышла, тихо притворив за собой дверь.
…Анна закусила губу, чтобы не расплакаться от обиды. От обиды на Дениса. Обиды на судьбу-злодейку, на жизнь у неё уже давно не было: женщина смирилась с неизбежностью, смирилась с приближающейся смертью, смирилась с тем, что дама с косой, по сути, стоит уже на пороге.
С усилием приподнявшись, Анна скользнула взглядом по складкам одеяла, чётко обрисовывавшим контуры её ампутированной ноги. Теперь, благодаря болеутоляющим, нога лишь заунывно ныла в месте ампутации, и не было той дёргающей, жгучей, кусающейся и непобедимой боли в изгрызенных раком таранной и берцовой костях.
Ампутация не спасала её от смерти, даже, наверное, не продлевала жизнь – метастазы, эти безжалостные «гонцы» рака уже давно поселились в лёгких, но, измученная болью, которую не побеждало ни одно болеутоляющее, Анна дала согласие на операцию…
Полина, закрывшись в ординаторской, достала свой новенький мобильник и злыми глазами уставилась на телефон.
– А вот позвоню ещё раз! – вдруг с вызовом сказала она. – Она же умирает! Ну, должен же он прийти!
Медсестра набрала знакомый номер и долго слушала заунывные гудки в трубке.
Денис, небрежно щёлкнув пальцем по экрану мобильника, отклонил вызов со знакомого и уже успевшего надоесть номера. «Ну, чего прицепилась как репейник, дура?» – со злостью подумал он о медсестре и перевёл взгляд на свою молодую спутницу – Кристину.
Мягкий, трепетный, живой огонь горевших на столе свечей бросал едва заметный тёплый отблеск на её нежную, упругую кожу, тускло, матово отливали тщательно завитые густые русые волосы, тени от длинных ресниц дрожали на щеках…
«Хороша девчонка, мне под стать», – подумал Беркутов, и его мысли почти сразу, без всякого перехода, переключились на больную жену: «Сколько ещё эта полудохлая кляча будет стоять на моей дороге и отравлять мне жизнь?»
Денис опрокинул стопочку дорогого коньяка и обежал взглядом полупустой, прокуренный зал дорогого пермского ресторана «Жемчужина»:
– Пойдём что ли – потанцуем? – буркнул Беркутов, по-хозяйски схватив Кристину за руку и едва ли не силой выволакивая девушку из-за стола.
***
…Убаюканная снотворным, Анна, наконец, забылась неглубоким, тревожным сном. И вдруг её обступили видения из далёкого прошлого…
…Ей вновь было одиннадцать. Она видела низенький, приземистый, в два окна, домик бабушки, светлую, чистую кухоньку и огромный покрытый кружевной скатертью стол, на котором так часто красовались маленькие, горячие, мягкие, как пух, оладьи – как хороши они были с вишнёвым вареньем! – и тёмный образок в углу…
Анна снова валялась на душистом, мягком сене на сеновале. Вновь лежала в тенистом саду под старой, кривой, суковатой грушей, наблюдая, как быстро и ловко вышмыгивают из крохотного гнезда, прилепленного под крышей бабусиного дома, юркие ласточки. Совсем рядом с Аней, едва не стукнув по голове, упала сочная переспелая груша. Девочка подняла её, небрежно обтёрла о старенький сарафан и вонзила зубы в сладкую, сочную, терпкую мякоть…
Анна понимала, что умирает. Угасает, тает, как свеча.
Нет, страха не было. Донимала только боль – теперь, когда обезболивающее кололи только раз в сутки, ежедневные перевязки культи стали пыткой.
Да ещё обида на мужа голодной псиной грызла душу. А Денис всё не приходил…
Зато по ночам в гости к ней приходило её прошлое.
…– На сегодня, Глеб, всё. Ты молодец, стараешься, уже лучше «р» выговариваешь.
Ободряюще улыбнувшись шестилетнему мальчугану, Аня глянула в окно, за которым стеной лил провороненный синоптиками ливень. Ну, и как теперь до остановки дойти?
В прихожей девушка столкнулась нос к носу с высоким рыжеволосым парнем, приходившим чинить старенький телевизор. В руках незнакомец держал большой зелёный зонт.
Через много лет на любопытные вопросы сына и дочери: «А как вы с папой познакомились?» Анна всегда отвечала, что их познакомил зонт. И это была чистая правда, хотя в тот вечер они с Алексеем всего лишь дошли под одним зонтиком до автобусной остановки – и разъехались в разные концы города.
Ни один из них не почувствовал в тот вечер, что вот она, вторая половинка, рядом – только руку протяни…
А потом их свела сама судьба. По весне встретились случайно на утренней пробежке в парке.
Через несколько дней Лёша пригласил Аню в кино. Любовь пришла к ним не сразу – оба долго приглядывались друг к другу, проверяли себя…
Они поженились зелёными студентами, через год родился Максим. Потом – Вика.
Денег постоянно не хватало. Аня, уложив детей, ночи напролёт пекла коржи для тортов, а потом сдавала в соседнее кафе, через два года ставшее рестораном. Лёшка днём преподавал в универе английский, а ночью подрабатывал переводами.
Когда завелось немного деньжат, Алексей стал скупать битые авто. Разбирал их, продавал на запчасти.
Они выжили. Сменили свою зачуханную «однушку» в отдалённом спальном районе Перми на просторную четырёхкомнатную квартиру в самом центре.
…– Мама, это теперь моя комната? – огромные, недоверчивые, тёмные, широко распахнутые, бархатные глаза семилетней дочери смотрели на неё в упор.
– Да, Вика, твоя…
В тридцать лет Анне удалось, наконец, реализовать свою давнишнюю, заветную розовую мечту: на пару с мужем они стали хозяевами небольшой кофейни «Млечный путь».
Это были самые счастливые годы в жизни Анны. Они начинали практически с нуля: всё, что было у них с Лёшей – это любовь к кофе, увлечение «кофейной» культурой и желание приобщить к ней побольше пермяков. Спустя несколько лет кофейня Бархатовых стала модным, элитным местом, здесь дважды в год проводились кофейные чемпионаты – зимний, под Рождество, и летний – в конце июля.
…– Мама, а этот волчонок теперь у нас будет жить? – восьмилетний сын оглушительно завизжал от радости и повис у Анны на шее.
– Макс, это не волчонок. Это – щенок немецкого дога. И да, он будет жить у нас…
– Давай назовём его Бобом! – кличка, раз сорвавшись у сына с языка, приросла намертво.
…– Ух, ты! – Макс восторженно присвистнул, обходя новенький блестящий «фольксваген». – Он такой же чёрный, как Боб. Теперь у нас в семье будет ещё и Бобик!
…– Не надо завязывать мне глаза! Я не буду подсматривать! – Анна звонко, нетерпеливо рассмеялась и, не переставая улыбаться, старательно зажмурилась.
Алексей, ласково обняв жену за плечи, аккуратно подвёл её к окну:
– Теперь смотри!
У Анны непроизвольно вырвался возглас восхищения, а затем перехватило дыхание. Под окнами их квартиры стоял новенький алый «мерседес», изящно перевязанный гигантской фиолетовой лентой, с огромным, вычурным бантом на крыше.
– Розочка! Моя Розочка! – женщина взвизгнула от восторга и захлопала в ладоши.
– С днём рождения, Нюся!
В тот день ей исполнилось тридцать восемь.
…Она должна была поехать вместе с семьёй на дачу в ту тёплую, но ветреную апрельскую субботу, но с утра у Анны страшно разболелся зуб: всю челюсть выворачивало, будто её терзали раскалёнными щипцами.
– Ничего, я быстренько вырву зуб и подъеду к вам ближе к вечеру, как раз к шашлыкам, – кривясь от боли, бодро прошепелявила Анна.
Выйдя из Бобика на углу Монастырской, у самой стоматологической клиники, она долго махала на прощанье рукой, напрягая зрение, пока машина, постепенно превращаясь в чёрного шустрого жука, ехала по длинной прямой улице. Наконец, Бобик свернул за угол и исчез…
Спустя час Бархатова вышла от стоматолога с раскалывающейся от боли головой: её вымучили по полной – зуб удалось вырвать только с третьей попытки.
Мобильник зазвенел неожиданно, звонко, тревожно. На экране высветился незнакомый номер. Анна, похолодев от какого-то неожиданного дурного предчувствия, долго не могла заставить себя ответить…
– Здравствуйте! – послышался в трубке незнакомый зычный мужской голос.
Несколько коротких отрывистых фраз – и ноги отказались держать её. Анна с криком упала на всё ещё мокрый от утреннего дождя тротуар.
Когда Бархатова увидела машину мужа, она сразу поняла, что живых там, внутри, нет и быть не может: несчастный Бобик был смят, разворочен, раздавлен, как скорлупа: лобовое столкновение с огромной фурой, неожиданно выскочившей на встречку… Как ей говорили позже, водитель-дальнобойщик просто заснул за рулём…
…Анна до сих пор не могла понять, что же в последний момент удержало её, не дало бросить свою разогнанную до ста восемнадцати километров в час Розочку на ствол придорожной сосны тогда, на следующий день после похорон.
Простой инстинкт самосохранения? Всё ещё тлевшая едва заметной искоркой глубоко внутри жажда жизни? Или отвращение к самоубийству?
Следующие четыре года она жила как биоробот, как сомнамбула. «Млечный путь» придавал хоть какой-то смысл её серому, бесцельному и безрадостному существованию, и Анна дни напролёт проводила в своей кофейне.
– Дура безрукая!.. – услышав рассерженный мужской голос, Бархатова торопливо вошла в зал.
Беспрестанно лепечущая «простите, я нечаянно» молоденькая официантка металась вокруг разъярённого посетителя, судорожно вытирая растёкшуюся по полу дымящуюся кофейную лужу.
– Анна Николаевна, я случайно кофе пролила… – пряча глаза, скороговоркой пробормотала она, но Бархатова не слышала девушку.
Мягкий, приглушённый свет играл на рыжих волосах незадачливого посетителя – таких же рыжих, как у Алексея… И голос – удивительно похожий голос – если закрыть глаза, то можно поверить, что с ней разговаривает Лёша…
Хозяйка кофейни отпустила несчастную официантку и непринуждённо села за столик напротив незнакомца:
– Анна Бархатова, – слегка улыбнувшись, дружелюбно представилась она. – Я прошу прощения за эту досадную неприятность. Если вы немного подождёте, я лично сварю вам самый вкусный кофе…
Посетитель вскинул голову, и Анна испытала острое разочарование: лицом мужчина был совершенно непохож на Алексея.
– Денис Беркутов, – всё ещё недовольно поджимая губы, представился он.
…Через три месяца Анна была уже замужем за Денисом. Очарование рыжих волос и тепло знакомого голоса, вызывавшее столько незабываемых воспоминаний, оказались непреодолимыми.
– Аня, а может, не надо замуж? Просто живите вместе… – предостерегала Бархатову Ирочка Грушевская – старинная подруга ещё с тех, давних студенческих лет. Но Анну было не остановить.
Её не смутило, что Денис был на тринадцать лет младше – она сама предложила Беркутову жениться на ней и присоединила фамилию мужа «вторым вагоном» к своей привычной фамилии, под которой были прожиты лучшие годы, став Бархатовой-Беркутовой.
Анна всем сердцем надеялась, что, быть может, удастся «уговорить» судьбу на ребёнка – ведь ей только сорок шесть… Мечтала о дочери, такой же рыжей, как Вика… Сначала надеялась на природу, потом, отчаявшись, пошла на ЭКО. После седьмой неудачи у неё опустились руки…
А год спустя Анну настиг рак.
…Под вечер проведать Анну пришла Ирка Грушевская. Принесла сока, сладкого творожка, ярких, как солнышко, душистых мандаринок.
– Лучше б ты, Грушка, мне пиццу принесла, – невесело усмехнулась больная. – «Филадельфию».
– Тебе нельзя пиццу...
– Мне хочется…
– Скажи, а Денис приходит? – вдруг неожиданно спросила Ирина.
– Приходит, – Анна и сама не могла объяснить, зачем она так откровенно врёт. – Деня каждый день наведывается, меня не забывает...
Грушка быстро отвела взгляд, и Анна поняла, что подруга обо всём догадалась.
Дальнейший разговор не клеился: Ирине было неловко за свой неуместный, бестактный вопрос, а Анна стыдилась своей топорной и неуклюжей лжи.
– Ну, я пойду, что ли?
– Пока, Ирка, – почти с облегчением выдохнула Анна, отворачиваясь к стене.
Грушка вернулась через час с небольшим. Молча скользнула в палату, тихо поставила на тумбочку большую, дразняще ароматную коробку с пиццей – одному Богу известно, как она умудрилась протащить эту «контрабанду» мимо бдительной медсестры.
Анна не спала. Прикрыв веки, она несколько минут исподтишка наблюдала за подругой сквозь густой веер ресниц, а затем распахнула глаза и с усилием поднялась.
Грушка, быстро вытащив из тумбочки тарелку, положила на неё три больших, ещё горячих, аппетитных куска, и, протянув эту вкуснятину подруге, неловко чмокнула её в щёку, оставив на память жирный след ярко-красной помады, и тут же молча выбежала из палаты – чтобы Анна не заметила закипавших на глазах слёз.
…В тот августовский день с утра безостановочно лил дождь, и, казалось, он вымывал из Анны остатки жизненных сил. Женщина вдруг отчётливо поняла, что умрёт сегодня.
С каждым часом ей становилось всё тяжелее проталкивать воздух в истерзанные метастазами лёгкие.
Но физически, не считая дыхания, в эти последние часы Анне стало полегче, боль в культе почти не донимала, но – странное дело – она не могла отрешиться от земных горестей и думать о любимых, родных людях, которые встретят её там – за порогом. Горячая боль обиды на Дениса, который так ни разу и не пришёл в больницу, ненасытным шакалом грызла сердце.
В предсмертный час, когда жизнь Анны висела на тонкой, рвущейся паутинке, эта жгучая обида по капле переплавилась в ненависть.
Умирающая уже не чувствовала ни рук, ни ног, в ушах звенело, дыхание прерывалось и замирало, но здоровое, сильное сердце ещё судорожно пыталось перекачивать кровь…
…Анна так и не поняла, когда именно умерла: она – лёгкая, невесомая, свободная – вдруг оказалась под потолком палаты, откуда спокойно и равнодушно, как на старый, поношенный свитер, смотрела на своё мёртвое тело…
Через несколько дней после смерти Анны по второй клинической больнице Перми поползли странные слухи. Шептались, что в онкологическом отделении нечисто – Барабашка завёлся. И первой с этим «Барабашкой» столкнулась медсестра Зорина.
…Это были её третьи бессонные сутки: дежурство Полины сильно затянулось – неожиданно заболела напарница. Закрывшись в ординаторской выпить кофе, ополоумевшая от бессонницы девушка поставила чайник с крутым кипятком мимо стола…
То, что случилось дальше, Зорина запомнила на всю жизнь. Горячий чайник и выплеснувшийся из него кипяток летели прямо ей на ноги, как вдруг их окутала слабо мерцающая сфера... Медсестра успела лишь моргнуть – а чайник уже преспокойно стоял на столе, на полу не было даже лужи, лишь в полутёмном углу ординаторской слабо мигнул тускло фосфоресцирующий сгусток. И исчез…
***
Грушевская уже минут пять остервенело жала на кнопку звонка, но Анина квартира упрямо казалась необитаемой. Выругавшись, Ирина изо всех сил хватила по двери кулаком.
– Чего стучишь? Время позднее – чего спать мешаешь? – в коридор выглянула заспанная пожилая женщина из соседней сто одиннадцатой квартиры.
– Где Денис? Анна умерла…
– Умерла?.. Ах ты, Господи! А Денис… На юга, похоже, отбыл с кралей своей – в Египет или в какую Арабию… Уже недели две как их не видно…
– Уехал, значит! – Грушка уставилась на злосчастную дверь сухими злыми глазами. – Ничего, Анечка, ничего… Я сама разберусь с похоронами!
***
…Над Пермью раскинулся тёплый, безветренный вечер. Майский парк дышал пряной свежестью юной, клейкой, редкой ещё листвы. Высоко, нудно звенели злые весенние комары.
Даша насилу оторвалась от тёплых, ласковых губ Кости и откинулась на жёсткую спинку неудобной деревянной скамейки:
– Всё, надо идти. Через неделю гос. Брамс. Сольное исполнение. Надо ещё на скрипке попиликать.
Девушка медленно, с сожалением, встала. Константин вопросительно заглянул в омуты её зелёных глазищ и тоже поднялся, ласково обнял, прижал к себе, но тут Дарья вздрогнула, отстранилась, и, закусив губу, стала осторожно растирать правую руку левой.
– Что с тобой, Даша?
– Рука ноет. Уже третий месяц. Как сдам гос, надо будет к врачу заглянуть…
–... Онкология у вас, Дарья Александровна, – пожилой, очкастый врач осторожно, как маленькую девочку, взял Дашу за руку. – Остеосаркома. Немедленно начинаем лечение – нельзя терять ни дня, ни минуты…
На несколько секунд девушка окаменела лицом, а потом слёзы неудержимо, горошинами посыпались из Дашиных глаз. Пожилой эскулап не утешал молоденькую пациентку – пусть себе выплачется. Да и разве утешишь тут?..
Так, едва получив диплом, двадцатитрёхлетняя скрипачка Дарья Чернявская надолго «прописалась» в онкологическом отделении второй пермской больницы.
Она надеялась, отчаянно надеялась на лучшее, несмотря на ноющую изо дня в день правую руку, страшно исколотые, попрятавшиеся вены, тяжелейшую химиотерапию…
Костя приходил почти каждый день, приносил любимые шоколадки Dove, подбадривал, как мог, шутил. Даша старательно улыбалась шуткам, но губы её дрожали, не слушались.
А ночами, лёжа без сна, девушка часто видела над своей кроватью странный, желтоватый, будто пульсирующий сгусток. Бывало, она, не мигая, смотрела на него долго-долго, пока не прошибала слеза. И почему-то становилось легче.
После смерти Анны минул без малого год, и обитатели онкологического отделения уже почти свыклись со странным, но безобидным желтовато-оранжевым сгустком, что то и дело беззвучно, точно фантом, скользил под потолком.
Однажды какая-то набожная родственница одной из пациенток пригласила в больницу священника. Молодой, важный, толстый батюшка пришёл, прочитал надлежащие молитвы, тщательно побрызгал по углам святой водой… Но светящийся шар – увы – не исчез. Фосфоресцирующий шарик (пациенты прозвали его Чижик-Пыжик) как и раньше свободно летал по всему отделению, чаще всего «зависая» под потолком девятой палаты.
…Анну что-то держало здесь, в междумирье, не давая переступить порог и уйти к любимым, родным людям – в мир мёртвых.
Она не только видела и слышала всё, что творится в мире живых, но и почти сразу поняла, что может творить мыслью – стоило ей только подумать, что надо помочь Зориной, не дать кипятку пролиться на беззащитные ноги девушки, как всё случилось… как будто и без её участия.
Сверху, из-под потолка, она видела уже много смертей, но молоденькая двадцатитрёхлетняя девушка, борющаяся сейчас со смертью на той самой кровати, где когда-то лежала сама Анна, чем-то привлекла её. Притянула. Наверное, глубиной своего отчаяния. И жаждой жизни.
…В душный июльский полдень в девятую палату вошёл обеспокоенный онколог – Глеб Сергеевич Юхановский. Сдержанно кивнув Чернявской, он пододвинул стул вплотную к кровати пациентки и сел, почти упираясь коленями в жёсткий, не первой свежести матрас.
– По результатам обследования, не реагирует твоя болячка на лечение, – хмуро сказал Дарье врач. – Попробуем сменить химиопрепараты. На топотекан и цитоксан. Если и они не помогут… тогда единственный выход – ампутация…
– Ампутация – это замечательно, – дрожа от ярости, прошипела Даша, подавшись всем телом вперёд. – Это – просто великолепно! Только я, понимаете ли, скрипачка! Как мне без руки на скрипке играть?!
Онколог, не отвечая, встал и, сутулясь, медленно вышел за дверь. Ну, а что он мог сказать ей, этой молоденькой скрипачке? Чем утешить? Он – врач, не няня, не психолог даже. Он обязан бороться за её жизнь, а не утешать…
После обеда к Даше пришёл Костя, принёс ведёрный букет душистых белых роз: было двадцать седьмое июля, день их знакомства. Правда, всю эту колючую красу неумолимый завотделением, таки углядевший букет, велел унести домой – мол, цветам в больнице не место.
Дарья не стала рассказывать любимому о разговоре с онкологом, через силу улыбалась серыми губами, шутила, бодро жевала шоколадные конфеты из нарядной коробки, и лишь поздно вечером, оставшись одна, упала ничком на кровать и разрыдалась. Скопившийся в душе ужас выплеснулся наружу горькими, не приносящими облегчения слезами. Её жалили жуткие мысли о смерти…
Наконец, обессилев от слёз, девушка забылась непрочным, тревожным, зыбким сном.
И ни Чернявская, ни её соседка по палате, накачанная снотворными и обезболивающими – пятидесятидвухлетняя вдова Маргарита Яницкая, умирающая от рака желудка, с которой они за всё время своего больничного заточения и десятком слов вряд ли перекинулись, не видели, как из-под потолка палаты мягко спланировал к Дашиному изголовью небольшой слабо светящийся шар.
Фосфоресцирующий сгусток, будто раздумывая, на несколько секунд завис у самого лица Дарьи, едва не касаясь щеки спящей, а затем скользнул к безвольно лежащей поверх подушки, раздувшейся, изувеченной раком правой руке девушки и стал медленно обтягивать её от кончиков пальцев до локтя – плотно-плотно, как лайковая перчатка.
Через какое-то время свечение «перчатки» стало меняться, гаснуть, темнеть, а затем сгусток отлепился от руки, быстро скатался в шар, подлетел к окну, легко просочился сквозь стекло и растворился в тёплой, безветренной летней ночи.
Анна медленно плыла над ночной Пермью. Она скользнула над самой крышей тихого, тёмного и молчаливого «Млечного пути» (вскоре после смерти жены Денис, ничего не смысливший ни в кофе, ни в бизнесе, за бесценок продал её кофейню, но новый владелец не стал менять название популярного среди пермяков заведения).
Затем светящийся, пульсирующий сгусток пролетел над речкой и ночным, молчаливым парком, где Анна так любила гулять с детьми и Бобом.
Просочившись сквозь стекло в квартиру, Анна, осматриваясь, зависла под потолком. Прямо под собой она увидела кровать – их с Денисом кровать, на которой в компании молоденькой рыжеволосой девушки спал её муж – Кристина уже давно исчезла из жизни Беркутова, получив «отставку».
Фосфоресцирующий шар мягко спланировал вниз, к изголовью спящего, затем легко перепрыгнул на сильную, загорелую левую руку мужчины, лежащую поверх одеяла, и стал медленно обтягивать её – от кончиков ногтей до локтя.
Катю вырвал из сна какой-то странный, тревожный внутренний толчок. Лениво распахнув сонные глаза, девушка тут же увидела прямо перед собой тускло мерцающую руку Дениса и в тупом ужасе уставилась на неё. Некая светящаяся субстанция, обтягивающая руку мужчины подобно перчатке, пульсируя, меняла цвет, становясь всё светлее и светлее, будто отдавая всю свою темноту плоти.
Девушка не знала, сколько времени она, сжавшись от страха, смотрела на медленно скатывающуюся в шар странную субстанцию, которая, наконец, отклеившись от кисти, мягко спланировала к окну, просочилась сквозь стекло и навсегда исчезла из её жизни.
Онколог Юхановский, улыбаясь во весь рот, смотрел прямо в потрясённые, ошалевшие от радости глаза Дарьи:
– Что… Что вы сказали?.. – слабым, недоверчивым голосом переспросила пациентка.
– Дарья Александровна, у вас полная ремиссия. Нет даже следов рака. Я, честно говоря, впервые в жизни такое вижу, особенно на четвёртой стадии онкологии. Судьба предоставила вам, Даша, удивительный шанс, и вы должны воспользоваться им по полной: теперь вы просто обязаны стать знаменитой скрипачкой, переплюнув Ванессу Мэй…
Не дослушав, Дарья выскочила из кабинета врача: её душили счастливые слёзы.
Даша и Костя, взявшись за руки, вышли из Петропавловского собора и поспешили в осенний парк. Устроившись на памятной скамейке, они самозабвенно целовались под тусклым пеплом октябрьских звёзд и не видели, как небольшой фосфоресцирующий сгусток, зависший среди желтеющей кленовой листвы прямо у них над головой, стал понемногу гаснуть и таять, уплывая в высокое осеннее небо…
…А Анна уходила в неизвестную даль, в тёплый свет, в мир, где её ждали дорогие, любимые люди.
– Полина, не забудь после обеда уколоть обезболивающее Жаровой из седьмой палаты, – зевая, сказала Зориной сонная напарница. – И, кстати, Беркутов, который с остеосаркомой, из двадцатой палаты, вчера умер, – продолжала она. – Знаешь, я давно не видела такой жуткой агонии...
– А мне совсем его не жаль, – глянув в окно, холодно и жёстко ответила Зорина. – Когда у него два года назад здесь умирала жена, он даже ни разу к ней не приехал.
ЧАСТЬ 2. Кити
– Отдаю котят в добрые руки! – громогласно неслось по рынку.
Высокий худощавый мальчик лет десяти робко повернулся к матери и сказал тихо, просяще:
– Мам, ну давай возьмём котёночка маленького! Я сам буду за ним смотреть, менять песок в ящике, играть с ним и…
– Ты же знаешь, Данила, – строго отвечала сыну молодая темноволосая женщина, – что отец ни за что не согласится.
Видимо, разговор на эту тему начинался у них далеко не в первый раз.
Ничего не ответив, Данила, понуро свесив голову, пошёл вслед за матерью, стараясь обходить бездонные лужи, между бесконечных базарных рядов. Заморосил мелкий сливающийся в туман дождик. За несколько часов они обошли весь рынок, купили всё, что было необходимо, продрогли от сырости и сильного ветра и уже направлялись к выходу.
– Отдаю котят в добрые руки! – как назло донеслось снова.
Данила глубоко вздохнул и повернулся к матери:
– Мама, у меня послезавтра день рождения и…
– Ну, хорошо, бери котёнка! – раздражённо ответила сыну сильно уставшая от рыночной суеты и давки женщина, у которой, видимо, уже совсем не осталось сил на то, чтобы спорить. – Но с отцом будешь сам разговаривать. Ты же прекрасно знаешь, как он на это смотрит. Если что – сам будешь своего кота к кому-нибудь из друзей пристраивать, или пойдёшь вместе с ним жить в подвал!..
Мальчишка радостно подбежал к высокой сутулой пожилой женщине, хозяйке котят.
– Что, милой, котёночка захотел? – ласково обратилась она к нему, видимо, обрадовавшись, что нашёлся хозяин ещё для одного её питомца. – Тебе кого – кота или кошечку?
– Кота! – неуверенно ответил Данила.
Он подумал, что, возможно, на кота отец согласится легче, чем на кошку.
– Ну, так выбирай, – продолжала женщина. – Вон эти четверо, что покрупнее, – коты, а вон та мелочь хвостатая в углу клетки – кошечка.
Мальчик прижался носом к холодным прутьям клетки. Четверо крупных, чёрно-белых котят весело играли, а маленькая чёрная кошечка, забившись в угол клетки, смотрела испуганно и настороженно. Ему стало жаль её, захотелось взять в руки этот маленький комочек и отогреть. Устоять было невозможно.
– Я лучше кошку возьму, – передумав, сказал Данила хозяйке.
Засунув руку в клетку, женщина поймала испуганно шарахнувшуюся от неё кошечку и протянула Даниле. Тот осторожно взял чёрный пушистый комочек и сунул его за пазуху.
Подходя к дому, Данила замедлил шаг. Разговора с отцом он слегка побаивался. Именно поэтому и начал с порога:
– Папа, мы тут котёнка на базаре взяли. Мама мне разрешила… И у меня скоро день рождения…
Мальчик вытащил из-за пазухи затравленно озирающегося и оглушительно вопящего зверька. Кошка намертво вцепилась когтями в его руку.
Отец Данилы, высокий мужчина с худощавым лицом и тёмными глазами, которые то блестели необычайно ярко, то угасали, едва взглянув на кошку, резко ответил:
– Ну, так и неси своего блохастика, откуда принёс! Я же миллион раз говорил – никакого кота в этом доме не будет. Никогда.
– А это не кот, – не сдавался Данила, – а кошка. У тебя в детстве была кошка, – выдвинул он свой последний аргумент, – а мне не разрешаешь.
Он раньше никогда не решался привести этот довод в качестве аргумента, когда, в ответ на его настойчивые просьбы завести котёнка, отец говорил: «Никаких котов. И точка».
О том, что у отца в детстве была какая-то совершенно особенная кошка, Данила знал давно. В зале в тёмной деревянной рамке висела огромная фотография: отец – на снимке ему было лет девять-десять, – широко улыбаясь, прижимал к себе большую чёрную кошку. Но никаких деталей этой истории мальчик не знал, отец никогда ему ничего не рассказывал – говорил, мол, мал ещё, не поймёшь. А сам очень часто подходил к старому чёрно-белому снимку и подолгу его рассматривал.
В квартире повисла долгая пауза. Данила испугался. Он ждал окрика, взрыва, но его не последовало.
– То была совершенно особая кошка, – очень тихо сказал отец. – Да выпусти ты котёнка, пусть пока побегает, – кивнул он в сторону по-прежнему отчаянно мяукающей и озирающейся кошки, которую Данила всё ещё не выпускал из рук, – … потом решим… а ты садись, сын, расскажу я тебе о Кити.
Данила, с трудом высвободив руку от маленьких острых коготков, осторожно опустил котёнка на пол и, сняв наконец обувь, сел на кухне на ближайшую табуретку. В семье было так заведено – все важные разговоры велись именно здесь. А мальчик интуитивно понимал, что сейчас он услышит нечто очень важное. И, наверняка, интересное.
Как только кошку опустили на пол, та перестала мяукать и стала осторожно обнюхивать ножку стола.
– Ишь ты, чёрная! – сказал отец Данилы, внимательно разглядывая кошечку. – А «носочка» на лапке нет, конечно, нет, откуда же ему взяться?..
Он подошёл к стоящему в углу холодильнику, вынул оттуда пакет молока, отлил немного в кастрюлю и поставил на огонь – подогреть.
Данила молчал. Пока что всё шло даже лучше, чем он предполагал. Отец снял с огня чуть тёплое молоко и налил его в маленькую тарелочку. Затем подтолкнул котёнка поближе к ней. Не сразу, но всё же котёнок понял, что к чему, и начал пить молоко, торопливо, жадно, захлёбываясь.
– Голодная, – тихо сказал отец Данилы.
Он подошёл к висевшему на стене небольшому шкафчику, вытащил оттуда пластырь и подал сыну:
– На, вымой руки с мылом и заклей царапины, а то здорово разукрасила она тебя. Прямо как индеец – весь в боевой раскраске.
Данила быстро вымыл руки, торопливо отрезал пластырь и кое-как заклеил царапины – ему не терпелось поскорее услышать рассказ.
Сев рядом с сыном, отец несколько минут смотрел на жадно лакающего молоко котёнка и молчал, как будто собираясь с мыслями.
– Кошка эта, Кити, сын, не совсем моя, – тихим голосом начал рассказывать отец. – Она моего отца, твоего, Данила, деда. Ты знаешь, Данила, что твой дед отсидел пять лет в лагерях «за антисоветчину». И это было ещё по-божески – других сажали лет на пятнадцать-двадцать. Так вот, именно там Кити у него и появилась. В самом начале третьего года отсидки. Это загадка – как и откуда поздней осенью мог появиться в лагере маленький чёрный котёнок с белым «носочком» на правой передней лапке. Дед твой его подобрал. Котёнок оказался кошечкой. В тех страшных условиях в людях обострялась потребность любить. Хоть кого-нибудь. Хоть маленький чёрный комочек. Надзиратели разрешили оставить кошку – видимо, и среди них были люди. Дед твой назвал кошку Кити...
– А почему? – тихо спросил Данила.
– Да без какой-либо особой причины, как он сам рассказывал, – также негромко ответил отец. – Просто красивое сочетание звуков.
Мать вошла в кухню, мягко притворила за собой дверь, заварила всем крепкого чаю и тоже подсела к столу. Данила подумал, что эту историю, она, видимо, уже слышала, но была не прочь послушать ещё раз.
– Мой отец вместе с другими заключёнными валил лес в сибирской тайге. Это был адский труд. Кити ежедневно встречала его на выходе из барака – она всегда точно знала время его возвращения. Через два года котёнок превратился в кошку-красавицу. Кити нашла где-то себе «жениха», и поздней осенью у неё должны были появиться котята. Тут часть заключённых – и твоего деда в их числе – решено было перевести в другой лагерь. За пятьдесят восемь километров. Своим ходом. По осеннему бездорожью. Кити, конечно же, отец взял с собой. Всю дорогу он нёс её на руках – кошка вот-вот должна была окотиться.
На новом месте их поселили в сырых промозглых бараках. Котята Кити, к огромному огорчению деда, появились на свет мёртвыми. Да и сама кошка после окота тяжело заболела. Она почти умирала, лежала всё время не поднимаясь и отказывалась есть, но неотрывно следила глазами за хозяином, когда тот был рядом.
Через три месяца, в конце зимы, в самый разгар болезни Кити, заключённых снова решено было перевести в другой лагерь, за сорок шесть километров от этого. Опять же своим ходом.
Отец понимал – кошке не пережить дорогу. Он вообще не надеялся, что она выживет. И поэтому попросил одного из надзирателей, из тех, что был почеловечнее, присмотреть за Кити до её смерти. Как ни странно, тот согласился.
На новом месте твоему деду оставалось отсидеть всего полгода. Всё это время он очень тосковал по кошке, о судьбе которой ничего не знал. Освободившись в конце лета, дед первым делом поехал в тот лагерь, где он оставил Кити. Ни на что не надеясь. Нашёл надзирателя, которому оставил кошку. Тот рассказал ему, что кошка выжила – говорят, у котов семь жизней – но за месяц до его приезда исчезла неизвестно куда. Возможно, ушла в тайгу и потерялась.
Мать встала, разлила чай по чашкам и поставила на стол старую надтреснутую сахарницу.
– Погоревав, дед уехал ни с чем, – медленно отхлёбывая горячий чай, продолжал рассказывать отец. – Приехал сюда, в этот город. Устроился на какую-то работу – куда взяли. Нужно было по кусочкам собирать разбитую жизнь. Нашёл женщину, которая не испугалась его прошлого и не побоялась выйти за него замуж. Через два года появился я. Так день за днём пролетело четыре года.
Сырым осенним вечером отец вышел в магазин. У дома, в спускающихся сумерках, с криком «Мяу!» под ноги к нему бросилось что-то чёрное и страшно худое. «Кити»? – автоматически произнёс отец…
…Прыжок с земли прямо на грудь. Кошка вцепилась всеми четырьмя лапами в старую куртку отца, прижалась к нему и затихла. Кити!.. Взъерошенная. Страшно худая. Грязная. Но – живая. И – несомненно – она.
– Но где она была эти четыре года? – удивлённо спросил Данила. – Как прошла столько километров? Как нашла деда в городе, где она никогда не была? Как нашла нужный дом?
– Это, несомненно, была Кити, сын, – ответил отец Данилы, – у неё был белый «носочек» на правой передней лапке. Кроме того, была ещё одна особая примета – когда Кити была ещё совсем котенком, один из заключённых – всяких там выродков хватало – сломал ей хвост. Отца в то время в бараке не было. И, хоть хвост и сросся, но он на всю жизнь остался кривым. А на изверга того, отец рассказывал, через неделю упало дерево при валке леса. Так что есть Бог на свете… На остальные твои вопросы ответить сложнее… Знаешь, в Древнем Египте кошек считали священными и обожествляли. Видимо, не случайно. А ещё есть мнение, что кошки только наполовину принадлежат этому миру, а наполовину – высшему, горнему…
Так вот, после своего возвращения Кити прожила у нас семь с половиной лет. Еду никогда не выпрашивала. Когда мы садились завтракать, обедать или ужинать, кошка входила на кухню и молча усаживалась у стола, говоря всем своим видом: «Я – член семьи. Так что уважьте».
Отец промочил горло и продолжал:
– Однажды – мне было тогда лет восемь – у меня сильно заболело горло. Даже дышать было тяжело, а глотать я вообще не мог. Дело было за четыре дня до Нового года. Поднялась высокая температура, пришлось лечь в постель. Было совсем не до праздника. И тут появилась Кити. Она прыгнула на постель и улеглась прямо на моё больное горло. Дышать стало так тяжело, что я хотел уже было прогнать любимицу, но отец не позволил. И, хотя кошке было очень неудобно лежать, она не отходила от меня весь вечер и всю ночь. На следующее утро мне было уже намного лучше, а к Новому году я вообще забыл о том, что у меня болело горло. И снимок, что висит на стене, сделан в ту новогоднюю ночь, после того, как Кити меня вылечила.
И маме моей – твоей бабушке Кити тоже часто помогала. Бывает, придёт мама с работы с головной болью, только ляжет на диван – а кошка тут как тут. Устроится у самой головы – у виска, что взрывается болью, и громко мурлычет. А через полчаса-час голова глядишь – и прояснилась.
Кити всегда чувствовала, когда отец должен прийти домой. Где-то минут за пять до его прихода она подходила к входной двери, садилась и терпеливо ждала. А когда твой дед садился на стул в прихожей, чтобы снять обувь, кошка прыгала к нему на колени, вскидывала на плечи лапы и обнюхивала лицо, словно желая узнать, в каком же он настроении. И как бы отец ни устал, он никогда не прогонял Кити, пока та не обнюхает его лицо и не потрётся головой о его щёку – такой у них был ритуал.
Случалось, у деда твоего пошаливало сердце – после всего пережитого-то. И тогда Кити устраивалась у него на груди и лежала часами: самое удивительное – кошка всегда знала, что именно болит и куда именно надо лечь. А отец говорил, что Кити для него лучше всякой таблетки.
А вот мышей эта удивительная кошка ловить не хотела. Когда у нас как-то завелась мышь, то на неё пришлось поставить мышеловку, потому что сразу стало ясно, что охотой Кити заниматься не будет. Твоя бабушка тогда долго журила и стыдила Кити, называла её лентяйкой – а та обиделась, и больше недели к ней не подходила.
А однажды твой дед поставил на огонь полный чайник воды, прилёг на диван и сам не заметил как уснул. Когда чайник вскипел, вода залила огонь, и квартира начала наполняться газом. Твой дед проснулся от оглушительных воплей Кити – кошка сидела рядом с ним на диване, громко мяукала, и, похоже, уже собиралась пускать в ход когти. Вот так Кити спасла моему отцу жизнь. После этого случая иначе, чем спасительницей, твой дед Кити не называл.
О Кити, конечно, знали друзья отца, а от них узнавали друзья и знакомые друзей. Вот и стали приносить к нам «женихов» в надежде получить котёнка от Кити. Однажды принесли даже какого-то огромного кота-чемпиона с длиннющей шерстью такого ярко-рыжего окраса, что слепило глаза. Кити всех привечала, но котят, к огромному нашему сожалению, у неё не было ни разу…
Кити умерла, когда мне было почти десять лет. Кошка, видимо, чувствовала, что умирает, и очень ластилась ко всем, прощалась. Она никогда ни разу не выходила из дома за все семь с половиной лет, что прожила у нас, а умирать ушла в лес, что за дорогой. Выскользнула из дома так, что никто и не заметил.
Отец сразу всё понял, заперся на кухне и весь вечер курил. Мама плакала навзрыд, я – тоже. А через два дня к отцу пришёл сосед и сказал, что видел мёртвую Кити в лесу. Мы взяли лопату, и пошли в лес. Я не смог подойти и ждал на опушке поодаль. Отец закопал Кити под той самой сосной, под которой она и умерла. Он говорил, что кошка лежала, свернувшись в клубочек, будто спала.
Отец умер через восемь лет после смерти Кити. Он и слышать не хотел о том, чтобы взять в дом какую-нибудь другую кошку. Он говорил, что такой, как Кити, всё равно никогда больше не будет.
Отец замолчал. Данила тоже сидел молча и, очевидно, пытался осмыслить услышанное. Остывшая чашка чая стояла нетронутой.
Маленький чёрный комочек тем временем осторожно обнюхивал кухню.
– Ну, так что, сын, будем делать с этим твоим блохастым сокровищем? – спросил наконец отец.
– Папа, ну неужели ты скажешь, что мы её на улицу выбросим? – вопросом на вопрос ответил сын. – И давай назовём её Кити, – продолжал Данила, – в память о той, первой…
– Нет, сын, твой дед был прав – такой, как Кити, больше не будет никогда, – отставляя пустую чашку, ответил отец. – Назовём мы её Катей. Имя созвучное, но всё же другое. И пусть она будет для тебя хотя бы наполовину тем, кем была Кити для твоего деда, – тихо добавил он.
А мать, не говоря ни слова, кивнула.
ЧАСТЬ 3. Три серебряные ложки
Вера Александровна посыпала крошкой свою гордость – «фирменный» медовый торт, который, по заверениям всех её близких, так замечательно умела печь только она одна, спрятала кулинарный шедевр в холодильник и присела передохнуть – от утренней суеты на кухне сильно разболелись ноги.
Вот и стукнуло ей восемьдесят годков. Много они вместили всякого – и горя, и радости. Сегодня здесь, в её небольшой квартирке, соберутся все её самые близкие и любимые люди: единственный сын с женой, трое внучек с мужьями, и самая дорогая гостья – четырехлетняя правнучка Верочка, названная так в честь своей прабабушки, бывшей лениндрадской блокадницы.
Жаль вот только, что не будет младших сестер – Наденьки и Любаши. Обе давно уже на погосте. Подорванное блокадой здоровье дало о себе знать: Надя умерла в сорок с небольшим, Люба едва дотянула до пятидесяти четырех…
Вера Александровна, кряхтя, наклонилась и достала из нижнего ящика стола что-то завернутое в черный шерстяной лоскут. Непослушные пальцы дрожали и долго не могли развязать тугой узел. Наконец, узел поддался, и на стол с тихим звяканьем упали три почерневшие от времени серебряные ложки. Вера Александровна улыбнулась им, как лучшим друзьям, поднесла ложки к лицу, провела прохладным серебром по щекам. Потом поднесла их близко-близко к подслеповатым глазам.
На обратной стороне каждой ручки неровные, выцарапанные чем-то острым, скачущие буквы образовывали имена «Вера», «Надя» и «Люба». На конце каждой ручки зияло небольшое овальное отверстие: когда-то ручки ложек были украшены небольшими полудрагоценными камнями, но потом, со временем, камешки выпали, оставив после себя дырки.
Вера Александровна вспомнила, как мама, устав от постоянных ссор дочерей за обладание той или иной ложкой – у сестры ведь ложка всегда красивее – предложила дочкам подписать каждой свою ложку. И они, все трое, усердно выцарапывали заколками на податливом серебре свои имена.
…Вообще-то ложки эти подарила внучкам «на первый зубик» бабушка, Глафира Андреевна – каждой внучке по ложке.
У Веры Александровны не осталось ни единой фотографии бабушки, но воспоминания детства рисовали её – очень полную, дородную, в ярком цветастом халате, сидящую в любимом темно-зеленом кресле с неизменной книгой в руках. Глафира Андреевна водила внучек в театр и на каток, научила читать и рисовать.
А еще бабушка разбила под окнами их трехэтажного дома огромную круглую клумбу, которая с ранней весны до поздней осени пестрела цветами – нарциссами, анютиными глазками, гладиолусами, ноготками…
… Отец ушел на фронт на третий день войны, и через два с половиной месяца семья получила похоронку. Мать тогда за день состарилась на десять лет, в темных волосах засеребрились первые седые пряди.
…Бесконечные, почти ежедневные налеты превратили половину города в руины, но их дом чудом уцелел. Когда вокруг Ленинграда замкнулось кольцо блокады, поначалу все надеялись, что это ненадолго. Но счет растянулся ни на дни и месяцы – на годы.
Эвакуироваться по «дороге жизни» не удалось. Когда голод подкрался вплотную, и было съедено почти все, бабушка кипятила в чугунном котелке воду, разводила в ней ложку или две муки, добавляла щепотку соли, и этим варевом кормила и дочку, и внучек. Потом закончились и мука, и соль…
...В канун нового тысяча девятьсот сорок второго года бабушка решила устроить для внучек новогоднюю ёлку. Только где в блокадном городе найти лесную красавицу?
Глафира Андреевна взяла карандаши и акварельные краски – и нарисовала ёлку прямо на обоях.
А потом случилось невероятное: в большом картонном ящике, стоявшем на антресолях, в котором хранились ёлочные игрушки, бабушка и внучки обнаружили завернутые в серебряную фольгу грецкие орехи, с десяток шоколадных конфет и три превратившихся в камни пряника – всё это богатство висело на новогодней ёлке в последний довоенный год.
Глафира Андреевна вбила в нарисованные ветви маленькие гвоздики и повесила на них ёлочные игрушки. В полночь конфеты, орехи и пряники были торжественно съедены...
Ещё через месяц в истопке сгорело любимое бабушкино кресло, обои и всякая ветошь, сгорели все до единой книги, включая восьмитомник Пушкина и четырехтомник Лермонтова, которые особенно любила Глафира Андреевна.
Вера Александровна вспомнила, как бабушка, горько плача, вырывала из книги страницу за страницей и очень экономно, растягивая, как могла, подкладывала в истопку, только чтобы огонь не погас.
В городе съели всех собак и всех кошек, съели даже мышей и крыс.
Вера однажды видела, как ватага оборванных, голодных мальчишек, размахивая сетью, гнала по улице худющую, похожую на обтянутый шерстью скелет, рыжую кошку. Зверя загнали в угол, набросили сеть. Подростки ушли со своей добычей, счастливо улыбаясь: сегодня у них наконец-то будет обед! Как же Вера тогда им завидовала!..
Счастливица Надя нашла как-то на чердаке большую ссохшуюся головку чеснока. Вот радости-то было! Чеснок растянули на целых два дня…
Как-то девочки нашли в столе бутылку канцелярского клея, на дне которой еще оставалась ссохшаяся серая масса. Они аккуратно разрезали бутылку и съели клей – весь, до последнего кусочка. Так хотелось хотя бы на час обмануть голод! На следующий день у всех троих жутко болел живот.
Мать до последнего дня работала на оружейном заводе. Там и умерла, прямо в цеху – от голода. Дочери так никогда и не узнали, где она похоронена.
В будущее ни бабушка, ни внучки больше чем на один день не заглядывали: этот день нужно было еще прожить. Прожить и выжить в этом аду.
Однажды вечером Глафира Андреевна медленно, с трудом переставляя ноги, подошла к кровати, на которой под пятью одеялами, тесно прижавшись друг к другу, пытались согреться внучки. От дыхания девочек вверх к потолку поднимались тонкие струйки пара – жечь было уже нечего, и воздух в комнате был просто ледяным.
Издали то затихая, то вновь усиливаясь, доносились звуки канонады: прорыв блокады был делом нескольких дней или даже часов, вот только бабушка и внучки уже десять дней ничего не ели. Совсем ничего.
В крадущихся сумерках Глафира Андреевна, совсем непохожая на себя прежнюю, истаявшая, худая, шатающаяся от слабости – и в чем только душа держится, натянула над кроватью внучек связанную из нескольких кусков старую бечевку и повесила на нее три серебряные ложки.
– Вера!.. Верочка!.. – медленно, с трудом заговорила она. – Верочка, не давай им засыпать! Если они уснут, то замерзнут и уже не проснутся…
Бабушка всунула в руки Вере длинную кривую палку:
– Не давай им засыпать! Бей изо всех сил по ложкам! Слышишь? Бей по ложкам!
Вера кивнула, обеими руками сжала палку и изо всех сил ударила по ложкам.
Серебро зазвенело громко и мелодично, как будто ударили в серебряные колокольчики.
Глафира Андреевна легла в постель рядом с Любашей и крепко обняла младшую внучку, отдавая ей последние остатки жизненного тепла. Той же ночью бабушка умерла. У девочек не хватило сил стащить с кровати мертвое тело, и они так и лежали под одним одеялом – мертвая и живые.
Весь следующий день и всю ночь Вера раз за разом неистово колотила по ложкам. Ей казалось, что громкий мелодичный звон даже слегка притупляет чувство голода. А потом палку попросила Надюша, которой тоже захотелось побить по ложкам, и Надя колотила по ним исступленно, яростно, неистово, так, что Вере казалось, что серебро звенит на весь дом.
Потом пришла очередь Любы поиграть на ложках. Но Любочка смогла ударить по ним всего несколько раз и от слабости выронила палку…
Утром в незапертую квартиру вошли советские солдаты – блокада наконец-то была снята.
Вскоре после похорон бабушки сестер отправили на «большую землю», в детский дом, в эвакуацию. И каждая взяла с собой свою серебряную ложку – как оберег, как талисман, как память.
После победы дочерей нашел в детдоме выживший в пекле войны отец – та злосчастная похоронка, из-за которой в одночасье поседела мать, оказалась ошибкой: погиб полный тезка отца – совпали имя, фамилия и отчество, и скорбную весть послали не по тому адресу.
Отец и девочки не стали возвращаться после войны в Ленинград, с которым было связано столько горя и боли, а осели под Минском, в деревне, где у отца проживала родня. Потом со временем они перебрались в столицу. И все бы ничего, вот только смерть догнала отца и после победы. Зашевелился засевший у сердца осколок, спасти не смогли…
…Вера Александровна глубоко вздохнула, завернула ложки в шерстяной лоскут и спрятала их в нижний ящик стола. «Хотела вот подарить ложки внучкам – каждой внучке по ложке, но пока подожду, – подумала она. – Пускай у меня покамест побудут».
Женщина взглянула на часы. Ого, как за воспоминаниями пролетело время! Скоро начнут собираться гости.
Вера Александровна тяжело оперлась на стол, встала и пошла в ванную: к приходу гостей нужно успеть привести себя в порядок.
ЧАСТЬ 4. «Прихвостень»
…Раннее утро. Осторожный стук в дверь.
– Кто там? – тихо спрашивает мать.
– Маруся, открой! – доносится приглушенный дверью радостный голос соседки.
Одиннадцатилетняя Оля, старшая из четырех Марусиных детей, бесшумно подбирается к краю печки и бросает вниз быстрый, осторожный взгляд. Пусть мама думает, что она спит…
Щелкает дверной замок.
– Мальчики сбежали! Ромка и Иван сбежали! – бросаясь к Марусе, радостно шепчет Антонина.
– Тише, дети спят!
Мама увлекает подругу вглубь хаты, подальше от печки, но Оля все равно слышит, о чем они шепчутся:
– Не знаю, как они выбрались из того сарая, никто не знает! Фрицы с собаками по деревне шастают, ищут их, но парни, ясное дело, давно в лесу, – продолжает рассказывать Антонина.
Плечи матери расслабленно поникли:
– Слава Богу!
Пятнадцатилетних братьев-близнецов Рому и Ивана Никитиных поймал патруль два дня назад, когда они протыкали отвертками колеса немецких машин. А вчера посреди деревни соорудили две виселицы. Только пустыми теперь они останутся!..
Захваченная врагом деревня затихарилась. Люди старались не попадаться лишний раз на глаза и под руку немцам.
Впрочем, затихарились не все. Кое-кто изо всех сил старался выслужиться. Бывший главный агроном, ранее всеми уважаемый Николай Алексеевич Старцев, дядька Никола, с большой охотой сделался старостой, ходил перед фрицами на задних лапках, преданно заглядывал в глаза, и разве что хвостом не вилял. За глаза вся деревня его теперь Иудушкой величала.
Месяца через полтора в доме старосты разлетелось окно – люди, как могли, мстили немецкому прихвостню.
…Той ночью мать и Олю разбудил тихий стук в окно.
– Открой, Маруся, разговор есть! – Оля вздрогнула, узнав голос старосты.
Мать, помешкав минуту, нехотя открыла. Могучая фигура дядьки Николы боком протиснулась в узкую дверь.
– Фрицы прознали, что твой отец и муж в армии, а братья – в лесу, – едва переступив порог, шепотом сказал староста. – Тикать тебе надо, Маруся, прямо сейчас! А то, не ровен час, завтра придут за тобой…
– Не от тебя ли, чертов прихвостень, узнали? – Оля видела, как мама вслепую сгребла со стола нож, и, бледная, с искаженным яростью лицом подступила вплотную к старосте.
Дядька Никола не вздрогнул, не вскрикнул, не отшатнулся:
– Затем и «прихвостень», чтобы людей спасать. Думаешь, Иван с Ромкой без моей помощи сбежали?.. Зачем я, думаешь, жену с дочкой с глаз долой к дальним родственникам отправил? Помирать, коли что, одному легче…
Оля не знала, что остановило уже занесенную руку матери: то ли прямой – глаза в глаза – взгляд, то ли эти тихие слова, но в следующее мгновение нож выпал из ее руки и со стуком упал на пол, а сама мама, обняв дядьку Николу, рыдала у него на плече:
– Прости меня, прости!.. Куда ж мне тикать – детей четверо, младшему Мишеньке годик только, а на улице мороз трескучий, да и путь неблизкий, замерзнет он…
– Вот о детях и подумай! Схоронишься для начала у меня в подвале – там не будут искать. А потом, как морозы спадут – в лес.
Это бегство в морозную звездную ночь с узелками в руках по спящей деревне Оля запомнила на всю жизнь. Шедший впереди дядька Никола нес завернутого в одеяло дремлющего Мишу и мешок с самым необходимым. За ним, то и дело всхлипывая и вытирая слезы рукой, семенила мама, следом, спотыкаясь и проваливаясь в сугробы, Димка и Матвей. Оля, с тяжеленным для одиннадцатилетнего ребенка узлом снеди, шла последней.
На следующий вечер дядька Никола спустился к беглецам в подвал с кринкой молока и чугунком еще дымящейся горячей картошки. Присев у стены на корточки, с грустью наблюдал, как с жадностью, обжигаясь, прямо руками выгребают картошку из чугунка голодные дети, а когда чугунок опустел, тихо сказал:
– Сожгли твою хату, Маруся. И хату сожгли, и сад.
Мать, припав головой к стене, по-бабьи завыла. Хату, старую, но добротную, было жаль. Жаль было и сада – всем на зависть: и яблоки тебе, и груши, и сливы, и ягоды разные.
– Ну, ладно, ладно, не реви! – дядька Никола положил на плечо матери свою крепкую горячую руку. – Хату, конечно, жаль. Но сама жива, дети живы, а хата все ж наживное…
Через несколько дней морозы спали, и решено было перебираться в лес, к партизанам.
С неба валил пушистый белый снег – такой густой, что в трех метрах от себя ничего не видно. Прощались на опушке леса. Дядька Никола обнял мать, передал ей завернутого в два одеяла крепко спящего Мишу, поправил на Димке шапку:
– Ну, с Богом. Долгие проводы – лишние слезы. Идите.
То и дело проваливаясь по колено в сугробы, беглецы двинулись в глубь леса. Перед тем, как исчезнуть в снежной кисее, Оля, шедшая последней, оглянулась. И увидела, как дядька Никола перекрестил уходящих широким крестом:
– Даст Бог – свидимся! – донеслись его прощальные слова.
***
Средних лет городского облика женщина неспешно шла по деревне. Через сорок два года после памятного бегства Ольга Андреевна вновь ступала по земле своего детства.
Ноги сами понесли женщину к дому дядьки Николы. Теплилась надежда, что жив еще Николай Алексеевич: ну, да, ему сейчас за восемьдесят, но дядька Никола мужик здоровый, крепкий…
Однако, Ольгу Андреевну ждало разочарование: на месте, где когда-то стояла хата дядьки Николы – заросший бурьяном пустырь... Оба соседних дома оказались заколочены, так что справок о Николае Алексеевиче навести не удалось.
Растерянная Ольга, сама не зная зачем, пошла туда, где когда-то стояла их сгоревшая хата. И здесь такой же заросший бурьяном да кустами пустырь...
У калитки соседнего дома возилась, пытаясь открыть тугой замок, пожилая, сгорбленная годами женщина. Годы изменили почти до неузнаваемости это худое, морщинистое восковое лицо, но все же Ольга не могла не узнать свою давнюю соседку, Антонину.
– Антонина Ивановна! – закричала Ольга, бросаясь к ней.
– Она самая! – медленно повернувшись к незнакомке, ответила женщина. – А вы сами кто будете?.. Что-то не признаю…
– Я Ольга, дочь Марии Сорокиной, – очень быстро, как будто боясь, что ее не признают, ответила женщина.
– А, Оля! – после долгой паузы, внимательно изучив лицо незнакомки, воскликнула Антонина. – Теперь я тебя признала…
– Давайте помогу! – Ольга взялась за холодный скользкий ключ.
Минут семь она боролась с непослушным замком, и, наконец, ключ нехотя повернулся.
– Вот спасибо! – воскликнула хозяйка. – Давно уж пора замок этот поменять, да руки никак не доходят… Ты заходи, заходи, что стоишь на пороге.
Ольга подцепила вилкой легкую, кружевную, как в детстве, оладушку. Знакомый вкус. Точно такие когда-то пекла мама. Отхлебнула такого же, как в детстве, липового чаю.
Антонина Ивановна отошла от плиты и подсела к столу:
– Ну, рассказывай! Как Маруся, как отец? Как братья?
– Отец на фронте погиб в самом конце войны, – тихо ответила Ольга, отодвигая от себя чашку. – Мама умерла три года назад…
Ольга увидела, как хозяйка повернулась к висящей в оправе вышитого рушника небольшой иконе и трижды перекрестилась.
– С братьями все хорошо, – продолжала рассказывать Ольга. – Дима в Смоленске врачом работает, двое сыновей у него. Миша в Гомеле, он инженер. У Мишки дочка на выданье. А Матвей – нефтяник, работает в Сибири.
– Сама-то ты как? – после паузы спросила хозяйка.
– Живу в Минске, продавцом в магазине работаю. Есть взрослая дочь…
– Как вы тогда улизнули прямо из-под носа у фрицев?
– Дядька Никола нас спас. Спрятал у себя в подвале, а потом помог перебраться к партизанам… Мишка в лесу простыл сильно, думали помрет, и нас с мамой первым же самолетом отправили за линию фронта… Я вот дядьку Николу хотела повидать, – после паузы добавила Ольга. – Прихожу, а на месте дома – пустырь. Неужели он умер? Или они переехали куда?..
За окном упали тяжелые капли дождя, забарабанили по крыше. Блеснула молния.
Хозяйка ответила не сразу. Она неторопливо убрала со стола посуду, протерла тряпкой и без того чистую столешницу, снова села на скрипучий рассохшийся стул и взглянула прямо в лицо Ольге:
– Погиб дядька Никола, – тихо сказала она. – Немцы его повесили. Прямо посреди деревни. Да перед тем еще и поиздевались сильно. И целый месяц тело не разрешали снимать. Ну и хату, конечно, сожгли…
Ольга ахнула. К горлу подступили слезы, и женщина не стала сдерживать их.
– Сами они обо всем догадались, или кто им помог? – украдкой смахнув слезу, спросила она.
– Дядька Никола сховал у себя в подвале трех «окруженцев», – со вздохом ответила Антонина. – И когда они тикали в лес к партизанам, то напоролись на немцев. Двоим удалось ускользнуть, а третий попался. Вот он-то и рассказал, кто и где их ховал.
Помолчали.
– Я вот в церковь на старости лет стала ходить, – сказала Антонина Ивановна. – Жив бы был мой Прохор – вот бы ругался! Закоренелый атеист… Знаешь, Оля, грех на мне есть. Большой грех, – помолчав минуту, продолжала хозяйка. – Это ж я тогда у дядьки Николы окно разбила. Думала, он взаправду с немцами якшается.
Гроза стихла. Шум дождя стал едва слышным, монотонным, как будто небо убаюкивало землю.
– Я теперь, как в церковь иду, постоянно прошу у Бога прощения за этот грех. У Бога и у дядьки Николы… Как думаешь, простил бы он меня, если бы был жив? – неожиданно спросила Антонина.
– Думаю, простил бы, – не совсем уверенно ответила Ольга.
– Давай, если хочешь, на могилу сходим, – неожиданно предложила хозяйка.
– Давайте! – встрепенулась Ольга.
Хозяйка срезала две усыпанные ярко-красными цветами ветки герани и протянула их гостье:
– Это чтоб не с пустыми руками идти, – сказала она.
Дождь закончился, из-за разорванных в клочья туч выглянуло робкое ноябрьское солнце.
Могила находилась в самом центре деревни – там, где когда-то стояла виселица. Невысокий, неброский серый обелиск. На гранитной плите всего две строчки: «Старцев Николай Алексеевич» и даты жизни.
Ольга Андреевна осторожно положила на могилу ветки герани. Оглянувшись на Антонину, она увидела, что та беззвучно – одними губами – шепчет молитву.
Пронзительный, холодный ноябрьский ветер забирался в складки одежды, трепал выбившиеся из-под берета волосы Ольги, невидимой рукой срывал с деревьев последние сухие и пожухлые листья, играл пламенеющими на сером граните цветами герани.
«Вот и свиделись, дядька Никола, – с грустью подумала Ольга. – Вот и свиделись».
ЧАСТЬ 5. «Аида»
– Нет, Артём, давай все-таки пойдем на «Аиду», – сказала, еще раз внимательно пересмотрев афишу, хрупкая пожилая женщина. – Ты же знаешь: я предпочитаю оперу.
– Хорошо, мама.
Высокий темноволосый человек лет сорока пяти купил билеты, взял женщину под руку, они вышли из кассы и неспешно пошли вниз по улице, то и дело отбиваясь от летящего в лицо тополиного пуха.
– Совсем ты нас забыла, – с легким упреком сказал матери Артем. – В прошлом году в последний раз была…
– Ты же знаешь – я не люблю Москву, – с улыбкой ответила женщина. – Суета, спешка, муравейник… Из всей Москвы я люблю только Большой театр и Красную площадь, – женщина снова усмехнулась и рассеянно провела рукой по волосам.
…Элегантный светло-бежевый костюм, специально привезенный из Минска для вылазки в театр, ей особенно шел. Вера подошла вплотную к зеркалу, пригляделась – костюм сидел идеально, провела рукой по щеке, коснулась морщинок у глаз. «Годы берут свое, – с грустью подумала женщина. – А когда-то меня считали красавицей». Она вспомнила о туфлях на высоком каблуке, ждущих ее в прихожей, и вздрогнула. Вера давно уже не носила каблук – болели ноги, но ради Большого можно было и потерпеть. Две капельки духов на запястья, яркий шелковый платок на шею – и все, можно выходить.
– Давайте быстрее, а то опоздаем, – поторопила невестка. – На дорогах «пробки». – Марина, остаешься за старшую, – повернулась Алина к дочерям. – На кухню ни ногой, спички в руки не брать!
Две темноволосые девочки, старшей из которых было восемь, а младшей – пять, молча закивали. Вера улыбнулась внучкам.
Два первых антракта Вера, Артём и Алина не выходили из зала, но когда закончилось третье действие, Артем предложил:
– Давайте сходим в буфет. Пить хочется.
Они заняли очередь за молодой женщиной лет тридцати и грузным седым мужчиной. Очередь была длинной – пока стояли, прозвенел первый звонок, а затем – и второй.
– Ну, так выбирай сок, Ирина! – обратился стоящий впереди мужчина к своей спутнице, и Вера вздрогнула: он слегка шепелявил, точно так же, как один человек из ее прошлого.
Взгляд Веры упал на шею мужчины, и пол уплыл у нее из-под ног: четыре крупные родинки образовывали до боли знакомый идеальный квадрат.
– Мама! – Артем успел подхватить сползающую на пол Веру под руку.
Пожилой мужчина как-то неловко обернулся на крик, и краска сбежала с его лица. Все пятеро – Вера и пожилой мужчина страшно бледные, Ирина, Артем и Алина удивленные и испуганные – вышли из очереди и сели за стоящий неподалеку пустой столик.
Прозвенел третий звонок.
– Вы идите, – слабым голосом сказала сыну и невестке Вера. – Я… Мы… Нам надо поговорить.
Пожилой мужчина молча кивнул.
Артём и Алина недоуменно переглянулись, затем встали и пошли в зал. Вслед за ними ушла и Ирина.
Над столиком повисло долгое молчание.
– Так ты, оказывается, жив, – оборвала гнетущую тишину Вера.
…Вера и Олег встретились в партизанском отряде. Восемнадцатилетняя красавица-девушка была связной, а двадцатипятилетний парень, присланный из Москвы – командиром отряда. Оба долго скрывали свои чувства, но разве скроешь любовь. Они строили планы на будущее, мечтали о том, как будут жить после войны…
… – Тогда, двенадцатого июля, мы пошли на задание, – пряча глаза, начал рассказывать Олег. – И наткнулись на минное поле. Мне оторвало обе ноги. По колено, – при этих словах Вера вздрогнула и вспомнила, как Олег неловко опустился на стул. – Пришел я в себя уже на носилках, – тем временем продолжал рассказывать мужчина. – Меня заносили в санитарный самолет. И я заставил Виктора и Степу поклясться мне в том, что они скажут тебе, что я погиб…
– Зачем ты это сделал? Зачем? Почему утаил, что ты жив? Зачем скрывался все эти годы? – с обидой в голосе спросила Вера.
– Как ты не понимаешь – я очень любил тебя и не хотел быть обузой для молодой красивой женщины! – почти прокричал Олег. – Лет пять назад у меня мелькнула мысль попытаться найти тебя, – после паузы добавил он, – но столько лет прошло, и я даже не знал твоего адреса…
– Любимых не обманывают, – глухо ответила Вера. – Эта девушка, Ирина – твоя дочь? – после паузы спросила она.
Олег покачал головой:
– Нет, племянница.
Они долго молчали.
– Ты все решил за нас обоих. Один, – наконец с горечью сказала женщина. – Если тебе интересно: Артём – твой сын, – неожиданно добавила она. – Я узнала о том, что беременна, уже после того, как мне сказали, что ты, якобы, погиб.
–
