Небесные Всадники. Кети Бри

Оглавление

• АННОТАЦИЯ
• ПРОЛОГ
• ЧАСТЬ первая. Тот, кто желает мира
• ГЛАВА I
• ГЛАВА II
• ГЛАВАIII
• ГЛАВА IV
• ГЛАВА V
• ГЛАВА VI
• ЧАСТЬ вторая. Когда гремит оружие
• ГЛАВА VII
• ГЛАВА VIII
• ГЛАВА IX
• ГЛАВА X
• ГЛАВА XI
• ЧАСТЬ третья. Пока бьется сердце
• ГЛАВА XII
• ГЛАВА XIII
• ГЛАВА XIV
• ГЛАВА XV
• ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. НЕТ КАМНЯ ЗА ПАЗУХОЙ
• ГЛАВА XVI
• ГЛАВА XVII
• ГЛАВА XVIII
• ГЛАВА XIX
• ЭПИЛОГ

АННОТАЦИЯ

У каждого есть своя звезда. Одни звезды светят ровно и долго, другие - вспыхивают и гаснут. Есть те, чьи звезды образуют созвездия. Есть те, что сжигают сами себя. Но все они освещают мир долгой ночью.

   Этери из княжеского рода, что ведет начало от Небесной Всадницы, чьи отрубленные крылья украшают государственный герб. Она не привыкла верить в чудеса, но ее ждет запретная кровная магия и разгадка родовых тайн.

   Маг Константин, третий из наследников престола, радуется тому, что никогда ему не быть императором...

   Царь Исари разменивает свою и чужие жизни на достижение мира и покоя.

   Их звезды сошлись, чтобы гореть ярче, или погаснуть.

ПРОЛОГ

Новая жизнь Кириты началась с того, что из глубин её худого тела вырвалось нечто. И теперь, дрожащая, покрытая с ног до головы чужой кровью, она с ужасом взирала на тела своих сверстников, которые не прошли испытания, не пережили перехода из тела смертного в тело творца.

   Несколько суток подряд её унижали, пугали, пытали, заставляя выйти на поверхность спрятанную в глубинах души и сознания суть. Наконец жрицам это удалось.

   Одна из них, отбросив окровавленный нож, подошла ближе – осторожно, как к неприрученному зверю.

   Кирита зарычала, и её голос, низкий и хриплый, отразился от каменных стен подземного святилища. Жрица растянула зелёные от краски губы в улыбке. Глаза её, подведенные черной жирной линией, оставались холодны.

   — Тихо, малышка, тихо. Мы тебя не обидим…

   Кирита послушалась, она тогда так плохо соображала. Оскальзываясь на чужой крови, подошла к жрице, протянула руку… И, как все до неё и после неё, попала в рабство.

   — Только боль и страх пробуждают силу, — громко сказала жрица. — Боль и страх…

   Стало светло, будто тысячи свечей зажглись в огромном, темном и сыром подвале Главного Храма.

   Вышли из-за колонн жрицы, за ними послушницы, еще в белом, с чистыми лицами, без вживленных с помощью магии рогов. Опустились перед Киритой на колени, запели ей хвалу:

   — Вот она пришла! Небесная Всадница — властительница мира, одна из тех, кто его создал! Мы наденем на неё драгоценные одежды, умастим ароматными маслами, будем петь ей хвалу от рождения солнца и до его заката. От его заката — до нового рождения.

   Они лгали… Больше никто не станет петь ей хвалу. Но впервые ощутив, как трепещут за спиной новорожденные крылья, обуреваемая восторгом Кирита не видела обмана, не знала, что скоро ей захочется умереть.

   Теперь крылья волочатся за Киритой тряпками — жрицы Казги выстригают из них маховые перья. И перья, и кровь, и волосы посаженной в клетку, лишенной полета Небесной Всадницы нужны им для ритуалов, что дают силу. Силу отводить беды от своего и двух соседних вассальных княжеств. Но даже будь перья при Кирите, она не смогла бы улететь. Ведь лететь некуда. Над маленьким двором, где ей разрешено гулять два часа в день, — железная решетка.

   Иногда Кирита видит других Небесных Всадников из окна своей кельи. Они тоже гуляют, каждый в своем одиночестве. И каждого сопровождают две жрицы.

   По утрам после завтрака Кирита сидит, как статуя, в храме на золочёном троне, жрицы и простые люди целуют её умащенные драгоценными маслами ноги. А в полдень Всадницу ведут во внутренние покои, выстригают перья, берут кровь, несущую великую силу, делают с её телом что-то ещё, но Кирита не знает – что именно.

   Потом Кириту возвращают в её маленькую комнату. У Кириты есть кошка, но с кошкой нужно играть очень осторожно, чтобы не оставалось на теле царапин. Кошка мурчит, вспрыгивает Кирите на колени, и она гладит единственное живое существо, прикосновения которого дарят ей радость.

   Глупые люди верят, что поклоняются творцам мира, но это не так. Они поклоняются рабам. Низшим из низших, слабейшим из слабейших, никчёмным рабам казгийских жриц. У Кириты есть крылья, но они неспособны поднять её в воздух. У Кириты есть сила, которой она не умеет управлять. У Кириты есть разум, но он слишком слаб, чтобы помочь ей выбраться из западни. У Кириты ничего нет.

   Кириту кормят обедом, сытным и вкусным, она гуляет в сопровождении приставленных к ней жриц. Одна из них очень улыбчивая, постоянно предлагает Всаднице то одну игру, то другую. Они играют в мяч или в догонялки. У смешливой жрицы лицо раскрашено в синий цвет, на лбу и на висках золотые круги.

   Вторая жрица постарше, ей не нравится проводить время с Киритой. Её яркие алые губы на выбеленном лице сжимаются в полоску. Она считает унизительным развлекать Всадниц, чтобы они не зачахли от тоски. Смешливая жрица так не думает: она добра к Кирите. Так же, как Кирита добра к своей кошке. Она ведь тоже играет со своей кошкой, чтоб та не скучала, вычесывает ей шерсть, кормит и гладит.

   Небесной Всаднице неприятно чувствовать себя животным, но она благодарна жрице с золотыми кругами за эти игры, за хоть какое-то участие. Потом Кирита возвращается в свою комнату. Здесь её постель, стол, два стула без спинок, чтоб удобно было сидеть с крыльями, шкафчик с посудой и медным кувшином. На стене круглое зеркало с тонкой трещинкой посередине.

   У Кириты есть несколько книжек с яркими картинками и десяток листов бумаги, на которых она может рисовать красками. Когда листы заканчиваются, жрица приносит новые. А использованные пересчитывает и забирает. Строго запрещено писать или иным способом пытаться заговорить с кем-либо, кроме жриц. До того как Кирита стала Всадницей, она писать и не умела. Потом научилась, будто бы сама по себе.

   Жрицы сказали ей, что все Всадники и Всадницы умеют это. Что многие знания возникают из глубин разума, но что эти знания не во благо. Что они насылаются Бездной, чтоб сломить душу. Кирита не стала спорить. И не стала рассказывать, что, лазая под кровать за кошкой, она обнаружила на стене оставленную предыдущей хозяйкой комнаты надпись:

   «Меня звали Фелиция, теперь зовут Багра. Я родом из Гелиата, я была магом, теперь я Небесная Всадница. Я здесь против своей воли».

   Чем была нацарапана эта надпись? Может быть, острым когтем? У Кириты тоже острые длинные когти, она умеет их прятать, как и крылья. Но крылья прятать неприятно и больно.

   Кирита тоже не всегда здесь жила. Жрицы выбрали её по им одним известным признакам, когда ей исполнилось двенадцать. Избрали для испытания не одну её, конечно. Только из её деревни выбрали четырех девочек схожего возраста и шесть парней. Из них всех выжили трое: Кирита, еще одна девушка, ставшая жрицей, и парень. Его она больше никогда не видела.

   До двенадцати лет Кирита жила в маленькой деревеньке на берегу моря. Её родители друг друга ненавидели. Их поженили жрицы в надежде, что кто-то из детей от этого брака сможет пробудить в себе силу создателей мира. Родители Кириты совпадали по тридцати девяти священным признакам, и эти признаки себя оправдали: одна Всадница из десяти детей. Великое счастье. Одного сына и одну дочь родителям разрешено было оставить себе. Остальные мальчики отправились в армию, девочки — в прислужницы при многочисленных храмах.

   Некоторое время назад мать приезжала к Кирите. Говорить им не разрешили, но она, неожиданно постаревшая, сухая и седая, целых семь дней приходила в храм, целовала ноги дочери и кончики её крыльев. Кирита ничего не чувствовала. Мать положила к её ногам большую ракушку, которую жрицы потом не стали отбирать. Они часто отдавали ненужные безделушки своим подопечным, если с их помощью нельзя было сбежать или покончить с собой.

   Однажды получить благословение пришли двое мужчин. Один — наёмник, из «недостойных» — в Казге так называли выходивших за пределы княжества мужчин. Женщины не покидали его никогда. Другой и вовсе иноземец, из Багры, с тяжелыми золотыми браслетами, закрывавшими руки от запястья почти до самого локтя, запечатанный маг по имени Иветре. Из обрывков разговоров Кирита поняла, что он известный художник, который будет расписывать новый храм, и что ему в виде великой милости разрешили посмотреть на живую Всадницу.

   Среди многих дорогих даров, принесенных мужчинами, была простая кукла, сшитая изо льна, с очень красивыми нарисованными глазами, в зеленом платье с оборками.

   — Благослови меня, — произнес громко художник, целуя кончики перьев. Это щекотно немножко. И тихо шепнул: — В кукле записка, Всадница.

   А его спутник так же шепотом добавил:

   — Я тебя не сразу узнал.

   Кирита тогда окинула недостойного взглядом. Сероглазый и рыжий, он кого-то ей напоминал.

   — Ты не помнишь меня? — быстро сказал он. — Я ведь твой брат! Вайонн. Наша мать умерла, а ведь ходила к тебе за исцелением!

   Она покачала головой. Неправда! Вайонн был младше её! А этот уже стареет! Вот, морщины у рта, мешки под глазами. В волосах видна седина. Он еще должен быть совсем мальчишкой!

   Недостойный быстро, почти незаметно улыбнулся.

   — Ты здесь почти сорок лет. Прощай.

   Кирита не поверила ему. Какие сорок лет? И десяти не прошло, как она стала Небесной Всадницей. Не может быть, чтоб она прожила сорок лет взаперти… Неужто здесь так бежит время?

   Кукла очень нравилась Кирите. Она знала, что иногда Небесных Всадниц сводят с Небесными Всадниками для получения потомства, но детей им растить не позволяют. Иногда она играла с куклой, будто со своим ребенком, кормила и пеленала её, иногда беседовала – как с подружкой. Она плохо помнила, о чем говорят люди там, за стенами храма, но старательно и очень

   обстоятельно рассказывала о ценах на ткани и морковь, о болезнях детей, о корове, дающей мало молока…

   А потом околела Чернушка, её кошка. Кирита долго плакала, даже когда ей принесли нового котенка. Даже когда её отругала строгая жрица. Так плохо и больно ей еще никогда не было.

   Распуская ночью нитку на шве куклы, она думала, как горько и обидно будет, если записка была лишь шуткой иноземца-художника…

   Записка была. Написанная на языке, понятном лишь им, Всадникам! Это был необычный язык: в каждом из слов были спрятаны тысячи смыслов, и еще тысячи — между ними…

   «Здравствуй, — писал ей неведомо кто. Она лишь нечетко чувствовала его образ, встававший перед глазами смазанной картинкой. Будто на испорченном кристалле, передающем изображение. Будто картинка взмывает над кристаллом и тут же, не обретая до конца ни цвета, ни формы, падает вниз. — Сестра или брат. Через время и расстояние я слышу твой зов, твою боль и отчаяние. И ничем не могу помочь… только дать тебе умереть».

   Кирита прижала бумагу к груди крепко-крепко, чувствуя, как глаза наполняются слезами.

   — Как он добр, как он добр, — шепнула она.

   Картинка, чуть более яркая, вновь встала перед глазами. У него юное, безбородое еще лицо, яркие, как пожар, волосы и синие глаза. Всю жизнь он прячет крылья… а это больно… так больно.

   Он живет среди людей, среди смертных, скрываясь от магов и жрецов… Но все же живет! Говорит с людьми, ходит по улицам, нет над ним железной решетки.

   «Вот, что следует тебе сделать, — Кирита читает и слышит скрип пера по бумаге. — Выучи написанные далее слова и повторяй их как можно чаще. Однажды, повинуясь магии, они остановят твоё сердце. Записку уничтожь. И куклу тоже».

   Дальше шли не слова, просто набор букв.

   Она умерла через две недели, шепнув, когда свет перед глазами стал меркнуть:

   — Ты так добр! Моя сила с тобой!

ЧАСТЬ первая. Тот, кто желает мира

Ночью долгой, ночью длинной

   Слышишь стоны над долиной?

   Плачет здесь земля.

   Кровью алой, кровью тёплой,

   Нашей кровью, знай и помни,

   Плачет здесь земля.

   Отзовись ты, коли слышишь,

   Ее болью вечной дышишь.

   Слышишь? Отзовись.

   Отзовись на боль и горе,

   Пусть одна ты капля в море.

   Слышишь? Отзовись!

   Багрийская народная песня

ГЛАВА I

Вечера в летнюю пору в Рассветных горах чудесны и нежны. Медленно опускается сумрак на дома и деревья, на поля и леса. Синий густой воздух вкусен и пьянит, будто молодое вино. Рассветные горы соединяют материки. Ледники лежат, как серебряная, самая крепкая в мире спайка. Не было дня, чтобы Аче не рисовал их. Хмурыми в непогоду, сверкающими в яркий полдень — неважно. Рассветные горы всегда прекрасны.

   Вечером слишком темно для рисования, и Аче со вздохом откладывает работу на завтра и ждет: не расскажет ли что интересное учитель. Учитель Иветре — известный на всю Багру художник. Это он написал и знаменитого Уго, полководца, разбившего войско камайнского халифа, и покойную царицу, такую прекрасную, что только в сказках и бывает, и даже самого царя…

   Аче прибился к учителю случайно, когда тот по заданию гатенской княгини прибыл вместе с помощниками в деревню, где мальчик жил с матерью. Именитому художнику была доверена реставрация одного из старейших в стране храмов, посвященного Всаднику Ветров — одному из Небесных Всадников, покровителю стихий.

   Вездесущие деревенские мальчишки, в числе которых был и Аче, в первый же день разузнали, где обосновались приезжие. Удовлетворив любопытство, разбежались они по обычным мальчишеским делам и больше не показывались под сенью храма. Один только Аче каждый день приходил сюда и подолгу наблюдал за живописцами.

   Из-за работ в храме школу временно закрыли, и ученики занимались теперь прямо дома у жреца, в большой комнате. Жрец, молодой, высокий, был родом из низины и ничего в горской жизни не смыслил. Все дома в деревне цеплялись за небесный подол башнями — сооружениями в первую очередь защитными от селей и врагов. А еще на крышах башен могли, не привлекая внимания, отдохнуть пролетающие мимо Небесные Всадники. Так, по крайней мере, говорили старики. Жрец называл это суеверием и напоминал, что от селей деревню защищают дамбы, построенные еще предыдущим князем. И прятаться в башнях во время войн между мелкими княжествами давно нет нужды. Оттого и дом себе он выстроил без башни, как в долине — большой, просторный, двухэтажный.

   Жрец постоянно спорил обо всем с коренными гатенцами, уверенными, что тот ничего не смыслит в Небесных Всадниках, даром что жрец. Ведь родился он не здесь, под сенью крыл

   основательницы страны прекрасной Багры, супруги первого багрийского царя, урожденного гатенского князя. Здесь, на самом краю земли, где до неба рукой подать, начиналось и заканчивалось так много легенд.

   Жрец тоже считал, что необразованные горцы ничего не смыслят в вопросах веры, ругался и называл свою паству еретиками. На него не обижались, ибо был он человеком добрым и о деле своем радел. Старики примирительно хлопали жреца по плечам и предлагали распить мировую. И пока дети занимались чистописанием, прямо под окнами накрывался стол. Супруга жреца, полненькая, добрая и отзывчивая, как и ее муж, выносила миски и блюда, а тот бегал от стола к ученикам, проверяя, как они справляются с заданиями. Потом, после уроков, детей тоже угощали чем-нибудь: орехами, уваренными в меду, сладкой кашей из кукурузы и виноградного сока, сушеными фруктами, печеньем.

   Храмовый двор был очень хорошо виден из новой комнаты для занятий, и Аче, вполуха слушая учителя, подолгу смотрел, как входят и выходят из храма работники. Если же учитель, заметив его отсутствующий вид, делал замечание, Аче отрывался от окна и принимался рассматривать висевшую рядом с грифельной доской роскошную карту континента. Алое пятно у самых гор — Багра, а на самом краю её, среди скал, притаилось Гатенское княжество.

   Гелиатская империя очертаниями напоминала Аче раскрывшего крылья пегаса. Крыло прикасается к Багре, граница проходит по полноводной реке, на карте выглядящей тонкой синей лентой. Задними копытами гелиатский пегас упирается в Рассветный хребет, передними — в одно из трех Тарнийских княжеств. С другой стороны от Багры — Камайнский халифат, похожий на огромный щит с отколотым краем, где расположено Внутреннее море. И Камайн, и Гелиат раскинулись от хребта и до великого океана, полного самых разнообразных чудищ. За ними другие страны, прекрасные и далекие. И по ту сторону хребта тоже.

   Если не было у Аче дел после школы, если матушке не требовалась помощь, он бежал к храму, вертелся рядом, подмечая каждый жест художников. Те тоже приметили любознательного парнишку, подозвали, расспросили: откуда и как зовут. Потом один сказал:

   — Слушай, мальчик, принеси-ка мне из ручья холодной воды.

   Аче охотно исполнил поручение.

   — А теперь вымой вон те кисти.

   На другой день Аче уже растирал яркие краски. На третий — старшина живописцев Иветре протянул мальчику кисть:

   — Возьми, попробуй.

   Аче подхватил кисть, окунул в краску и замер в нерешительности. Тогда мастер взял руку мальчишки и помог провести несколько первых линий. Так, без всякого договора, Аче стал учеником знаменитого художника. Теперь в деревню он бегал только ночевать, а весь день ни на шаг не отходил от учителя.

   Медленно, но истово трудился Иветре. Под его кистью одно за другим возникали лица Всадников и Всадниц. Держал Всадник Жизни за руку Всадницу Смерти, деву в одеждах белых и длинных, с печальным лицом. Нежно глядел на нее. Боролись друг с другом близнецы Правда и Ложь, с волосами из чистого золота.

   Аче дивился тому, как незаметно оживали линии, которые мгновение назад были еще мертвы, как начинали говорить краски, которые мгновение назад еще молчали.

   Теперь Аче видел замысел художника, понимал его мысли и чувства. И тем удивительнее было ему наблюдать, как эти мысли и чувства на глазах воплощаются в краски и линии.

   А у самой двери, в самом темном углу появился портрет княгини Этери, юной властительницы Гатенского княжества. Ей всего двадцать, она осиротела три года назад и заняла место своего отца подле трона молодого царя. Все знают, что князь Гатены — тень царя Багры.

   Аче не заметил, как пролетели два года, очнулся он, когда работа подошла к концу. Странная привычка овладела художником Иветре. Часами он стоял на лесах – и не работая, и не спускаясь на землю. Он стоял перед Этери и безмолвно созерцал её.

   В косах её, темных и длинных, был выписан каждый волосок, а смуглая кожа манила прикоснуться, ощутить живое тепло и мягкость. Казалось, сейчас княгиня сойдет со стены и ласково улыбнется своим подданным, которые верят в нее не меньше, чем в Небесных Всадников.

   Аче видел её однажды, когда она была еще юной княжной, только вернувшейся из женского монастыря, где несколько лет постигала науки. Тогда приехала она сюда, в деревню, навестить свою старую кормилицу – тетушку Иасаман, соседку Аче.

   В гатенском платье, с тремя десятками тонких косичек, она ничем не отличалась от горских девушек и с легкостью нашла с ними общий язык, напросилась в лес собирать конский щавель.

   Аче помнит, как деревенские шептались за её спиной: «Госпожа наша… спасительница…» И про крылья еще говорили, как обычно, когда упоминали князей… Теперь Аче смотрел на портрет княгини и думал: мерещатся ли ему крылья за её спиной?

   Когда наконец сняли леса и молодой жрец пропел в храме первую молитву, Аче обнаружил, что учитель исчез. Только через четыре года объявился мастер Иветре на пороге дома Аче, сказал, будто они расстались вчера:

   — Поедешь со мной, Аче? О том, чтобы тебя приняли подмастерьем в общество художников, я уже похлопотал.

   Разве мог Аче отказаться? Все четыре года он об этом лишь и мечтал, тратя все свободные гроши на краски и бумагу. К тому времени он превратился из мальчика в юношу, пошел работать на кузню. Но кузнечное дело, пусть тоже вдохновенное и загадочное, не влекло его.

   Они пустились в путь через неделю, когда учитель удостоверился, что Аче не забыл ничего из его науки. Долго рассматривал наброски, которые делал его ученик. Лица односельчан, незатейливые сценки из деревенской жизни. Кладбище, рассвет над горами, одинокий багряный лист на ветке, капли дождя на стекле, а за ними — радуга. Косой луч света в узкой бойнице башни, дождевые бочки, колесо телеги, привязанный к одинокому деревцу ослик, глиняные кувшины для вина, куст боярышника… Отдельно портреты матери: с распущенными волосами, с тяжелыми косами цвета меда. Матушка за прялкой, матушка у очага… Иветре отобрал несколько листов.

   — Это вот что?

   Аче взглянул на рисунок. Здесь он запечатлел старый дом на краю деревни, у самой противоселевой стены. Он давно обвалился, и если встать сбоку, чуть наклонив голову, то поросшие мхом балки и молодой орешник на разваленном крыльце превратятся в крылатую человеческую фигуру.

   — Занятно, занятно… — пробормотал учитель. — Ты умеешь смотреть на вещи под иным углом. Это хорошее качество для художника.

   И даже сам сходил посмотреть на этот дом. Аче рассказал о деревенских легендах, связанных с этим местом. Будто когда-то жил здесь Небесный Всадник, и здесь же он умер…

   Пришло время отправляться в путь. Аче обнял матушку, прощаясь, та со слезами на глазах поцеловала единственного сына в лоб. Учитель оставил ей денег – достаточно, чтоб матушка жила несколько месяцев безбедно. Потом обещал прислать еще.

   Через всю Багру проехали они вдоль гелиатской границы, видели, как на том берегу реки маги погоды разгоняют тучи, как рыщут в небе гелиатские дирижабли. Ночевали в придорожных корчмах или под открытым небом, и каждый вечер учитель после нехитрого походного ужина рассказывал Аче о том, что знал.

   А однажды прервал сам себя на полуслове, когда рассказывал о битве при Золотом озере: Гелиат против Каймана, и между ними армия новорожденного царства Багрийского, маленькая, но сильная. Сильная потому, что само небо её защищало, а во главе армии стояла самая настоящая Небесная Всадница, от которой пошли род князей гатенских и род царей багрийских…

   — Что же было дальше, учитель? — тихо спросил Аче.

   Иветре улыбнулся. Потер скрытые золотыми браслетами запястья — символ того, что когда-то он принадлежал к гелиатскому братству магов, а потом отрекся от него. Или от него отреклись…

   — Я знал её, Аче, очень хорошо знал. И иногда мне кажется, что она вернулась… Впрочем, не обо всем, Аче, можно рассказать. Ты согласен стать моим учеником?

   — Учитель, я ведь и так ваш ученик.

   Иветре покачал головой.

   — Нет, Аче, нет. Что такое живопись? Лишь покрывало для моих тайн… Ты согласен идти дальше?

   — Согласен, — шепнул Аче. — Согласен.

   — Это древняя, забытая по обе стороны хребта практика, — сказал Иветре, доставая из чересседельной сумки банку с чернилами, иглу, еще какие-то инструменты. — Ученик принадлежит учителю полностью. Телом и душой. Его приказы не обсуждаются. Верность не подлежит никаким сомнениям.

   — А учитель? — шепнул Аче.

   Иветре усмехнулся.

   — А учитель дает ученику не меньше. Весь свой опыт и знания. И свою душу. Когда придет время.

   — Что я должен делать?

   — Немного потерпеть. Давай свои запястья.

   Аче растерянно смотрел, как учитель, сверяясь с каким-то рисунком, наносит на его костлявые мальчишечьи запястья какие-то знаки.

   Через два дня они прибыли на ярмарку на самой границе трех государств: Гелиатской империи, Казгийского княжества и Багрийского царства. Они пробирались сквозь пеструю толпу, ведя коней на поводу.

   — Только здесь можно приобрести кое-какие редкие краски, — заметил Иветре, с насмешкой наблюдая, как Аче вертит головой.

   Здесь было на что посмотреть. Так много людей в одном месте Аче еще никогда не видел. Крутят гончары свои круги – и постепенно появляются из-под их рук звонкие и ровные сосуды. Так лепили когда-то мир Небесные Всадники, так лепят теперь учителя учеников… А рядом медники выбивают палочками дробь, ударяя по своему товару. Звук чистый, привлекает внимание. Пестрые ткани морскими волнами падают на прилавки. Шелк легкий и полупрозрачный, будто пойманный воздух…

   В самом сердце базара на круглой площади дают представление канатоходцы, все как один темнокожие, из кочевого племени кшелитов. Страшно смотреть на то, как юная кшелитка в белом, непристойно коротком платьице бежит, будто едва касаясь кончиками пальцев каната, протянутого через площадь.

   — Иди в чайный дом, Аче, — похлопал его по плечу учитель. — Поешь и жди меня. Потом можешь прогуляться по базару, но далеко от площади не отходи.

   — Хорошо, учитель, — ответил Аче, ослепленный и оглушенный красками, звуками и толпой.

   Хозяином чайного дома оказался невысокий ханец с раскосыми глазами и почти полностью обритой головой. Только на макушке оставался небольшой хохолок, собранный в хвост. Чай здесь подавали в пиалах, несладкий, круто заваренный. А к нему маленькие, на один укус, пирожные. Зато похлебка была хороша! Горячая, густая, с большим куском мяса на кости, с маринованным перцем на отдельной тарелке, черным хлебом и чесноком.

   Аче наелся, раза три прошелся вокруг базарной площади. Праздношатающегося парня чуть было не приняли за воришку, и он решил пройтись другим путем, чтобы не привлекать внимания.

   Уже давно стемнело, но базар и не думал сворачиваться. Аче, задумавшись, свернул куда-то между двумя палатками в медном ряду. Здесь не было ни факелов, ни магических шаров, похожих на маленькие солнца. Только неверный лунный свет освещал мелкие камешки под ногами, склады, тюки.

   Аче повернул было назад, но вдруг споткнулся обо что-то мягкое и вздрогнул, когда это мягкое вдруг засипело и схватило его за ногу.

   — Господин, господин… — прохрипело нечто, оказавшееся человеком. — Не желаете черной травы? Её отвар унесет вас в мечты… Свежая трава, прямо с грядки, хе, хе, хе!

   Аче против воли опустился на колени, вглядываясь в лицо неожиданного собеседника. Тот провел рукой по маленькому осветительному шару, лежащему рядом. Сверкнули золотом браслеты на его запястьях. Такие же, как у учителя.

   — Да, я бывший маг, — шепнуло существо.

   Аче вздрогнул, заметив провалившийся нос.

   — Пагубная страсть к веществам, расширяющим сознание, сгубила меня. Что я видел, что я видел, господин! – он вдруг осекся, махнул рукой.

   — Ай, ладно. Все равно никто не поверит. Товар смотреть будете?

   Против воли Аче кивнул. Он почти не слышал слов, борясь с тошнотой. Цепкие пальцы все еще держали его за лодыжку. Маг-изгнанник откинул покрывало, которым были укрыты его ноги.

   Аче едва не закричал. Ноги до самых бедер поросли маслянистой черной травой с широкими толстыми листьями. Маг откинул голову и захохотал:

   — Прямо с грядки, прямо с грядки! Разве ты не знал, что черная трава растет только на человеческом теле? Отличная шутка, не правда ли? Я сам её придумал.

   — Пустите, — сдавленно прохрипел Аче, вырываясь. — Пустите.

   Он и подумать не мог, что существует на свете такая мерзость! Аче бежал, не разбирая дороги, натыкаясь на предметы и редких прохожих. Выбежал на берег реки, с разбегу бросился в воду, прямо в одежде, поскуливая и стискивая зубы. Его трясло, как в лихорадке.

   Кое-как высушив одежду, Аче отправился на поиски учителя. Его все еще трясло. Он случайно услышал голос Иветре, доносившийся из глубин одного из неосвещенных шатров. Подошел ближе, робко заглянул внутрь.

   Учитель сидел на кошме, опираясь на узорчатые подушки. Перед ним стояла корзина, полная длинных перьев. Что за птице они принадлежали, сложно было понять. Иветре доставал одно перо за другим и поджигал, задумчиво вдыхая дым.

   — Что скажете, почтенный? — спросил его сидевший напротив мужчина, скорее всего, казгиец, рыжий и с бельмом на глазу.

   Лица учителя Аче видно не было.

   — А что сказать, — вздохнул он, выдержав паузу. — Она тоже была здорова, пока не померла внезапно, без видимых причин, и ты прекрасно это знаешь, Вайонн. Здорова, не считая общего для них помрачения ума.

   Одноглазый тяжело вздохнул и довольно зловещим тоном сказал:

   — Слабым разумом проще управлять. Разве вы не так же поступали?

   Иветре кивнул.

   — Верно. Верно. А как дал ей волю, лишился всего. Мне пора идти. Прощайте. Надеюсь, не увидимся.

   Одноглазый криво усмехнулся.

   — У нас один господин. Еще увидимся.

   Иветре кивнул.

   — Когда он прикажет нам воткнуть друг другу лезвия в глаза, как принято среди казгийских недостойных.

   Одноглазый сложил руки на груди.

   — Почту за честь выполнить этот приказ!

   Иветре сухо рассмеялся и повернулся ко входу в шатер.

   — Я выкупил её сердце у жриц, — сказал одноглазый в спину. — Я смогу сделать то же, что сделали вы?

   Учитель, не оборачиваясь, пожал плечами.

   — Кто знает, друг мой, кто знает. Заведи сначала детей, вырасти подходящий сосуд, а там посмотрим. Что еще есть у тебя из потрохов?

   — Немного осталось, жрицы не хотят будоражить рынок. Две селезенки, три литра крови. Что-то интересует?

   — Покажи селезенку.

   Аче снова почувствовал тошноту. Он был уверен, почти уверен, что речь идет о человеческих внутренностях. Учитель вышел через несколько минут, слава Небу, с пустыми руками. И столкнулся с застывшим у шатра Аче – усталым и испуганным.

   — Учитель… — просипел он.

   — Следишь? — усмехнулся он. — Ну-ну. Стоит научить тебя делать это более незаметно.

   — Я ничего не понял, — пробормотал Аче.

   — Ничего, потом поймешь. Главное, помни, что мир вокруг — статуя, прикрытая покровом лжи. С правдой в лучшем случае совпадают очертания, детали не видны. Я могу сдернуть для тебя это покрывало. Если ты готов.

   Аче хотел одного. Рисовать. Но теперь его манили и тайны.

   С учителем он пошел в сторону караван-сарая, Иветре достал из кармана маленький осветительный шар. Хотел зажечь, потом раздумал.

   — Одного прошу — будь мне предан. Будь честен со мной, Аче. И тогда ты увидишь мир таким, какой он есть. Все вокруг лгут, Аче. Я тебе лгать не стану.

   — Все-все лгут?

   — Кто не лжет, тот заблуждается, повторяя чужую ложь.

   Аче рассказал о своих злоключениях, поделился страхом: не заразился ли он от этого мага, не порастет ли травой? Учитель его успокоил:

   — Слава Небу, подхватить эту гадость очень сложно. Эта трава стоит больших денег, но достаются они не тем, кто выращивает ее на собственном теле. Хотя и они свое получают — вечный дурман черной травы. Разлагаются заживо, смешиваясь с землей, но боли не чувствуют, только удовольствие. В здоровом теле, не принимавшем отвара черной травы, споры её не приживутся.

   — Это так страшно, учитель, — поежился Аче.

   Иветре искоса взглянул на него.

   — Ты хорошо держишься. Был у меня один знакомый юноша, примерно твоих лет, который однажды три часа к ряду прорыдал над судьбами незнакомых ему людей. Это только при мне. А сколько слез он пролил без меня? И туда же, мнит себя героем, стрелой, посланной разгневанными небесами против потерявшего стыд человечества… Считает себя непревзойденным интриганом, хитрым лисом. Что с ним будет, когда он получит по носу?

   Они вернулись с караван-сарай, и там, вытянувшись на соломенном тюфяке, Аче проспал до полудня.

   — Я купил все, что мне требуется, — сказал ему учитель, протягивая плошку с подогретым магией рисом. — Через час отправляемся в путь. Едем в столицу, Аче. Царь заказал свой портрет.

   Есть Аче совершенно не хотелось. Он спросил испуганно:

   — Это одна из тайн, учитель?

   — В какой-то мере, дитя. Ешь.

   Аче благодарно кивнул. Ели и собирали вещи в молчании. Когда базар остался позади, Аче спросил:

   — Расскажите о царе, учитель. Как нам рисовать его, каким он хочет видеть себя?

   Иветре усмехнулся, верно, вспоминая старую басню о кривом и хромом царе, который, с одной стороны, требовал от живописца правдивого изображения, а с другой — не хотел выглядеть калекой.

   — Работа сложная будет, Аче. И тайная. Никто об этом портрете знать не должен.

   — Почему?

   Иветре пожал плечами.

   — Царские причуды. Кто знает, о чем думает царь. Зато платит двойную цену.

   Аче кивнул, удовлетворенный объяснением. Какое-то время шагали молча, а затем учитель проговорил тихо, словно самому себе:

   — А может быть, потому что царь желает изобразить на портрете будущее Багры. Печальное будущее, Аче.

   И запел – как ни в чем не бывало:

   — Хайде! Хайде!

   Был влюблен, да не заметили меня.

   Ай, твои косы хороши, длинны, как винная лоза.

   Хайде, хайде!

   Тонок стан, не замечаешь ты меня.

   И грудь пробила не стрела, твои зеленые глаза!

   Хайде!

***

Они въехали в столицу через ворота Семи лучников, и учитель кивком приказал Аче спешиться — толчея была невообразимая. Стояли первые дни осени, праздник урожая. Весь город превратился в один большой базар, текло рекой молодое вино. Общество виноделов выставило бочки вдоль дорог, и подмастерья угощали хмельным напитком всех встречных.

   Учителя не трогали — тяжелый блеск золотых браслетов будто отводил взгляд торговцев и зазывал. А вот Аче кричали со всех сторон:

   — Эй, парень, иди и выпей за здоровье царя и благоденствие страны!

   Кто-то ухватил Аче за рукав и потащил к бочке, где ему тут же вручили чарку. Учитель ничего не сказал, лишь бросил на ученика нечитаемый взгляд и перехватил повод его лошади. Аче растерянно посмотрел на рубиново-алую жидкость в высоком и узком сосуде, сделанном из коровьего рога. Такой не положишь на стол, не допив до дна. Вино разольется — оскорбишь угощающего.

   — Пей, пей, парень, не бойся! Вино молодое, почти что сок, — похлопали его по плечу. — Ну, давай! За здоровье царя! Пусть благоденствие, что он принес, продлится подольше!

   — Еще бы женился он, — вздохнула какая-то женщина из толпы.

   Стоявший рядом с ней мужчина, опорожнявший чарку за чаркой, крякнул и подкрутил ус:

   — Хороший он государь, да будто и не багриец вовсе… Нет в нем доблести, одна гелиатская изворотливость…

   Женщина дернула его за рукав, от стыда закрывая лицо прозрачной вуалью, спускавшейся на плечи из-под черной бархатной шапочки.

   — Что говоришь, дурак, подумай, — громко и возмущенно сказала она.

   Её муж не унимался.

   — Вот цесаревич Амиран — истый багриец, сын своего отца! Вот он и вернет доблесть Багре! Испокон веков мы боролись и с Гелиатом, и с Камайном – и побеждали, а нынешний царь замириться решил! Да разве с двумя львами замиришься? Особенно если сам слабее?

   — Если только ты сам не змея. Или лис, — усмехнулся Иветре. Аче удивленно посмотрел на молчавшего доселе учителя. Тот больше ничего не сказал.

   Поднялся гомон. Большая часть мужчин была во хмелю, но на ногах держались крепко, а потому в драку лезли охотно. Визжали женщины, бились горшки, плакали дети.

   Подоспевшая стража развела раскрасневшихся мужчин в разные стороны. Женщины хватали мужей за руки, что-то торопливо говорили. Начавшая ссору парочка будто растворилась.

   — Это были люди царя, — шепнул Иветре. — Проверяют настроение в народе.

   Аче поежился.

   — Нечестно как-то.

   Учитель пожал плечами.

   — Что поделать. Народные предпочтения лучше отслеживать и пестовать или, наоборот, пропалывать, чем ждать, что вырастет само.

   Они двинулись дальше по мощенной камнем улице. Аче глазел на балконы домов, украшенные цветами, длинными лентами и яркими коврами. Даже на плоских крышах сидели люди.

   — Жил за Рассветным хребтом, в Эуропе, такой замечательный политический деятель, который написал руководство правителям. Конечно, не всё из написанного стоит принимать на веру, а кое-что и вовсе принесет вред… Но многие из его размышлений весьма годны. Например, что расположение народа — самый верный способ предотвратить заговоры. Наш с вами замечательный и умный царь стоит поперек горла тем, кто желает воевать. Его замечательный и доблестный брат — наоборот. А вот и он!

   — Где? — Аче завертел головой, поднялся на цыпочки и, вытянув шею, увидел светловолосого юношу, сидевшего с изяществом хорошего наездника в богато украшенном седле. Он как раз наклонился к своему собеседнику, с трудом удерживавшему гарцующего скакуна. Сквозь шум и гомон толпы до Аче донеслись обрывки разговора.

   — Он мог бы и разрешить мне участвовать в военных играх! Что там мне осталось до шестнадцатилетия? Всего ничего!

   — Цесаревича окружают сыновья мелких дворян, которым не досталось ни наследства, ни ума, чтобы пробиваться самим, — заметил учитель. — Они не прочь повоевать, глупцы.

   Цесаревич заметил их сам. Приветствуя, махнул рукой, одновременно останавливая свиту.

   — А, Иветре! Ты вернулся?

   Учитель поклонился.

   — Кто это с тобой?

   — Аче, сын охотника Грдзели, ваше высочество, — пробормотал Аче.

   Иветре улыбнулся, мягко и смиренно.

   — И он будет благодарен, если вы, ваше высочество, осените его своим покровительством.

   Цесаревич смотрел на Аче сверху вниз, протянул руку. Улыбка осветила его юное безбородое лицо, придавая ему еще больше обаятельности. Он был почти на два года младше Аче, но выше ростом и шире в плечах.

   — Разве вам не покровительствует мой брат?

   — Однако и от вашего доброго расположения многое зависит, — ответил учитель.

   Цесаревич тряхнул волосами.

   — Мое расположение мало что значит, Иветре.

   — Вам только так кажется, ваше высочество.

   — Ну-ну, я ведь не дурак… Впрочем, быть по сему. Аче, ты знаком с военными играми?

   — Я умею обращаться с кинжалом и малым щитом.

   — Этого мало, — махнул рукой цесаревич и вновь взлетел в седло. — Как обустроишься во дворце, можешь приходить на мои тренировки, я тебя поднатаскаю. Я занимаюсь каждое утро в… Впрочем, мне сейчас недосуг объяснять, Иветре знает…

   Юные витязи умчались так быстро, будто и не люди были вовсе, а духи из свиты Небесных Всадников. Люди расступались перед ними, махали руками. Кричали, приветствуя цесаревича:

   — А-ми-ран! Амиран!

   — Мальчишка грезит войной и славой полководца. Одна беда, пока жив его брат, Багра в войну не ввяжется.

   — Мне кажется, он хороший человек, — ответил Аче, глядя вслед уже исчезнувшим из виду всадникам.

   — Неплохой, — ответил Иветре. — И народ его любит. Народу нравятся такие государи: открытые, обаятельные. Им прощают многое: и проигранные войны, и высокие налоги.

   — Разве нашего царя не любят, учитель?

   — Эта любовь во многом искусственная. Рассудочная. Царь Исари умеет показывать, как сильно его следует любить и бояться. Хорошее качество, на самом деле. Постарайся войти к цесаревичу в доверие. Меня мальчишка к себе не подпускает. А мне понадобится человек при дворе, когда нынешний царь умрет.

   — Умрет? — удивился Аче.

   — Это, кажется, знает каждый. Впрочем, такие хлипкие существа, как он, долго способны дышать на ладан и все не умирать.

   — Вы говорите о царе без всякого уважения, учитель, — пораженно прошептал Аче. Такие крамольные мысли были ему внове.

   — Я видел, как из ничего рождалось царство Багрийское, и, быть может, увижу, как оно превратится в ничто. Мне почти четыреста лет, ты ведь знаешь, что маги, даже лишенные силы, живут очень долго. За что мне уважать царей, по сути слабых и никчемных, не будь у них поддержки свыше?

   — Вы о Небесной Всаднице Багре, учитель?

   — Разумеется. Вот тебе клочок правды, слишком безумной, чтобы в нее верили: без силы Багры, все еще служащей этому роду князей-выскочек, это царство давно распалось бы. Впрочем, не время и не место сейчас для разговора. Пойдем.

   Они двинулись к дворцу.

   — Я покажу тебе свою первую работу, Аче, храм над её могилой.

   Легкая паутинка коснулась лица Аче, едва они подошли к стенам дворца. Аче несколько раз провел рукой по лицу, пытаясь избавиться от ощущения липкости.

   — Это магическая охрана, — бросил учитель. Ничем не примечательная калитка в высокой стене охранялась двумя стражниками, пившими чай из пузатого медного чайника, стоявшего на столике, прислоненном к стене сторожки.

   При виде Иветре стражники поднялись и поклонились:

   — Господин Иветре! Рады вас видеть!

   Учитель кивнул, передал поводья подбежавшим откуда ни возьмись конюшим, обернулся к Аче.

   — Идем.

   К главному храму дворца они прошли через сад, по знаменитым цветным дорожкам. Покровительница страны по решению международного совета жрецов не считалась Небесной Всадницей, что не мешало багрийцам молиться ей и возводить храмы и домашние молельни. Ради соблюдения приличий её рисовали без крыльев, хотя и помещали за спиной безликую крылатую фигуру, намекая на настоящее положение дел.

   Иветре повел ученика в закрытый уже храм, хлопнул в ладоши, зажигая осветительные шары, развешанные по стенам и на потолке, установленные на полу. Свечи были потушены и убраны, дабы не возникла опасность пожара.

   Аче опустился на пол, провел пальцами по искусной мозаике. В быстрой воде, бликующей от яркого летнего солнца, плавали узкие серебристые рыбки, цвели кувшинки, видны были камешки на дне. На стенах, столь же прекрасно украшенных, изображавших берег реки, стояли босые Небесные Всадники, их ступни утопали в изумрудно-зеленой траве. С высокого потолка светило солнце из сусального золота.

   — Моя первая большая работа, — учитель, раскинув руки, прошелся, наступая только на широкие листы кувшинок. — Мне нечего было делать после её смерти. Совершенно нечего. Её сыновья предложили мне заняться постройкой дворца. К своему удивлению, я преуспел на ниве художеств и зодчества.

   — Учитель, — робко спросил Аче, — какой она была?

   — Она не была человеком, — ответил Иветре. — Не по-человечески была умна, сильна, милосердна и жестока.

   Он отвернулся, скрестил руки на груди, пробормотал:

   — Впрочем, последнее не её заслуга, а окружения. Да… Пойдем, Аче, нам стоит отдохнуть. Завтра утром с нами встретится царь.

   Комнаты придворного художника нельзя было назвать богато обставленными, хотя в первое время Аче считал удивительной роскошью почти все: и ковры, и медную ванну, и тяжелую мебель темного дерева, и огромные, от пола до потолка, застекленные окна.

   Учитель с усмешкой следил за пораженным дворцовой жизнью гатенским простолюдином, подначивал его:

   — Царь наш стремится к аскезе и того же требует от своих подданных.

   «Если это аскеза, — думал Аче, проводя рукой по вышитому шелковыми нитками покрывалу, которым была накрыта его постель, — то что же тогда роскошь?»

   На следующий день он узнал. Дворец был не менее роскошен, чем храм. Но если в храме великолепное убранство было на своем месте, настраивало на определенный лад, заставляло душу трепетать от высшего, небесного восторга, то здесь казалось почти неуместным, режущим глаз. И пестрой толпой выглядели разряженные в парчу и шелк дворяне, визири и князья.

   Никто из них не обращал внимания на Аче, и он пользовался этим, разглядывая и запоминая. Когда глаза его привыкли к яркости, он стал различать важные для художника детали: узоры тканей, сложность причесок, блеск драгоценных камней. Взгляд его скользнул по высокому худому дворянину, одетому в светло-серый кафтан с вышитым мелким жемчугом стоячим воротником. Самой яркой чертой его внешности были рыжие, почти красные волосы.

   Он полуобернулся, отвлекаясь от разговора, улыбнулся:

   — А! Иветре! Ты уже прибыл. Я подойду чуть позже, готовьтесь.

   В улыбке его, в том, как он говорил, было что-то знакомое. Потом Аче понял: этот человек напомнил ему цесаревича Амирана.

   Учитель сделал почти неуловимое движение во время поклона, и Аче успел заметить, как дворянин в сером передаёт ему крошечный флакон. Иветре кивнул в сторону Аче, призывая идти за собой. В комнате, служившей ему мастерской, волнующе и терпко пахло красками, вдоль стен стояли недописанные картины, прикрытые тканью. Учитель запер дверь и показал флакон, который держал в руках.

   — Величайшая драгоценность, мой милый ученик. Кровь Небесного Всадника. Не спрашивай, — прервал он собиравшегося выразить недоумение Аче. — Откуда он её взял, тебе знать необязательно.

   Он прошел в соседнюю комнату, оборудованную под магическую лабораторию.

   — Пока тебе стоит знать одно: снадобье на крови, смешанное с определенными травами, помогает видеть суть вещей.

   — Суть вещей, учитель? — переспросил прошедший вслед за ним Аче.

   — Да, — ответил Иветре, ставя на огонь медный сосуд с широким горлышком и длинной ручкой. — Был в Гелиате такой философ, Аристон Неанф. Он предполагал, что весь материальный мир — лишь тень идеального мира. А его современники изыскивали способ увидеть этот идеальный мир, постигнуть его суть, увидеть, что же отбрасывает тени…

   Он замолк, считая капли алой жидкости из флакона. Последнюю поймал пальцем и облизал его, блаженно жмурясь. Добавил отвар горько пахнущих листьев, какой-то порошок, вино.

   — Не думаю, что я первым нашел этот рецепт. Однако, Аче, он поможет нам увидеть суть того, какой должна быть идеальная картина, заказанная царем.

   — О, — только и смог сказать Аче. — Мы сможем написать такую картину, которая точно понравится заказчику?

   — Понравится? — хмыкнул Иветре. — Настоящие предметы искусства создаются не для того, чтобы нравиться. Они создаются, чтобы говорить о важном. Мы просто сделаем ее настолько близкой к идеалу, насколько это возможно.

   Он снял сосуд с огня, разлил по двум высоким и тонким бокалам.

   — Пей, Аче. Я поднимаю тост за искусство!

   Горькая, горячая, терпкая жидкость полилась по пищеводу, как отряд штурмующего войска по улице только что взятого города. Какие-то образы замелькали перед его лицом, неясные, неявные и волнующие. Учитель положил руку на плечо, тихо сказал:

   — В первый раз это кажется неожиданно наступившим безумием. Пойдем. Поговорим с заказчиком.

   У окна на стуле с высокой спинкой сидел тот самый рыжий дворянин, и солнечный свет детально освещал черты его лица. Несмотря на молодость, выглядел мужчина очень болезненно.

   Он улыбнулся, слегка склонив голову на бок.

   — Вы доверяете своему ученику, Иветре?

   Учитель снова низко поклонился.

   — Как самому себе, ваше величество. Мой срок подходит к концу, для запечатанного мага я и так непозволительно долго живу.

   Свежие татуировки на запястьях Аче при этих словах неприятно заныли.

   — Хорошо. Я рад, что ты все же прислушался к моим словам о недопустимости продолжения жизни неприемлемыми способами.

   — Вас сложно не послушать, ваше величество.

   —Что ж, я думаю, пора приступать, господа художники. Что я хочу увидеть, ты знаешь, Иветре.

   — Мой ученик впервые увидит суть вещей. Быть может, он не сумеет воспроизвести то, что требуется.

   — Я посмотрю, что он сделает, и решу, — дворянин, оказавшийся самим царем, и достал из кармана часы на цепочке. — Не будем тратить время, у меня его немного.

   Учитель кивнул, приказывая браться за работу. Видения вновь замелькали перед внутренним взором Аче. Вот нечто нечеткое, алое, сверкающее, как драгоценность, издающее низкий гул. Это похоже на сердце – живое, бьющееся, такое, каким его можно было бы увидеть изнутри грудной клетки. Сердце исчезает. Рыжая, очень красивая женщина лежит на постели, череп её вдруг становится прозрачным, и в розовом мозге видны темные, пульсирующие сгустки… Тонкая детская рука тянется к ним, но не успевает коснуться… Образы мелькают, все быстрее сменяя друг друга. Столб синего цвета резко, ослепляя, вздымается в небо. И горе – такое сильное, что дышать невозможно… А потом – пожар, треск объятого пламенем дерева, страшная боль в спине, чей-то крик: «Константин, не…»

   И вдруг — огромные, будто нет в мире ничего, кроме них, полные слез синие глаза, и голос учителя:

   — Убийство — единственный выход?

   И ломающийся подростковый голос отвечает:

   — А они разве живут?

   Слезы капают на бумагу, испещренную непонятными знаками.

   А затем четко, словно бы в камере-люциде, Арче увидел то, что желал видеть на полотне венценосный заказчик.

ГЛАВА II

Шпиль причальной башни царского дворца сверкал на солнце серебром. Этери ступала по узкой лестнице медленно и осторожно, глядя под ноги и высоко поднимая подол широкой тяжелой юбки зелёного бархата.

   Несколькими ступенями выше так же медленно и осторожно поднимался её господин, царь Исари, властитель Багрийского царства. Они вышли на причальную площадку как раз вовремя: их накрыла тень швартующегося дирижабля, чьи округлые бока украшал сияющий золотой герб Гелиата. Ореол защитных заклинаний создал вокруг него искусственную радугу, преломляясь в солнечных лучах.

   Исари обернулся к Этери, приложив руку к заходящемуся от волнения и долгого подъёма сердцу, и прошептал:

   — Я не уверен, что не совершаю сейчас глупость.

   — Отступать уже поздно, твое величество, — усмехнулась она в ответ. — Послы уже прибыли.

   Исари собрал пальцы щепотью, прошептал заклинание, помогающее его больному сердцу биться спокойнее.

   — Этот мир нужен не нам, а им, почему же они упрямятся? — спросила Этери, запрокидывая голову и наблюдая за огромной гондолой, зависшей над площадкой.

   — По той же причине, что и утонувшие два барана из детского стишка, — ответил ей Исари. Его лицо тут же изменилось и засияло самой дружелюбной улыбкой: на площадку вышли долгожданные гости, гелиатские принцы.

   Все трое высокие, широкоплечие, с одинаково тёмными волосами и белой кожей. Старшему, Максимилиану, уже около сорока лет, он давно мечтает о престоле.

   Средний, Валериан, очень красив и знает об этом. Младшему принцу лет двадцать, не больше. Корона Константину не светит, он хорошо это понимает и потому пошел по иному пути— на нем форменная мантия Гелиатской академии высокой магии.

   Исари сделал шаг вперед, произнес:

   — Добро пожаловать, мои царственные братья! Я рад принимать вас в моём доме.

   Мужчины обнялись, обменялись рукопожатиями. Принцы по очереди поцеловали руку Этери, восхитились её красотой, назвали «главной драгоценностью Багры».

   У Константина нашлось письмо от её кузена Икара, сбежавшего из дома три года назад и теперь учившегося всё в той же академии. Этери присела в реверансе на гелиатский манер.

   Валериан подошёл к краю площадки, облокотился на перила, взглянул вниз на столицу Багры и на сам дворец. Они стояли в самом центре раскручивающейся спирали из дворца, хозяйственных построек, садов и казарм, составлявших резиденцию багрийской царской династии.

   Стояла теплая весна, и сады утопали в зелени, но здесь, на причальной башне, было достаточно холодно из-за ветра. Этери подошла к гостю, проследила за его взглядом. Она не боялась высоты, с детства привыкнув карабкаться по отвесным скалам и разорять птичьи гнёзда.

   — О вас ходят странные слухи, прекрасная княгиня, — заметил Валериан. — Будто вы, следуя каким-то замшелым традициям, собираетесь принести обет целомудрия…

   Этери прикрыла глаза, досчитала до десяти. Наверняка гелиатский принц был не прочь завести роман с девицей, на которой в случае чего не придется жениться. В голове пронеслись сотни колкостей, но Исари рассчитывал на нее. Этери ответила серьёзно и просто.

   — Я из рода князей Гатенских, старшее дитя, Ваше Высочество. Я приняла княжескую корону в обход наследников мужского пола не

   плата. Я честь и совесть царя, его тень, его страж, его преданный пес. Будь я мужчиной, обрести семью мне не составило бы труда, но от женщины сохранение семейного очага требует больше сил и времени. Я выбирала между семьёй и служением. И выбрала.

   — И все же, это жестоко…

   — Быть может, — кивнула Этери. — Однако в каждой стране есть традиции, которые лучше соблюдать. Напомните, я расскажу вам одну легенду.

   Они принялись спускаться. Этери и Исари шли последними, и княгиня с тревогой смотрела на своего господина. Он был бледен, на висках выступила испарина. На полпути царь остановился и, прислонившись к стене, собрался наложить на себя ещё одно заклинание.

   Этери поймала его руку и вложила в нее пастилу, пахнущую кошачьим корнем. Оглянулась, рассеянно замечая несколько трещин в штукатурке и отцепляя подол платья от перил, украшенных коваными листьями винограда.

   — Полегче с магией, твоё величество, — нарочито равнодушно сказала она. — Как бы не заработать иммунитет на это заклятие. Придется искать что-то новое, посильнее.

   Исари кивнул, прикрыл глаза.

   — А если бы ты слушал меня, — продолжала Этери, чувствуя себя сварливой женой, — мы бы давно решили эту проблему.

   — С помощью высших магов? Быть им обязанным?

   — Сейчас не время и не место, мой господин.

   — Мне не следует сейчас показывать своей слабости. Кто будет прислушиваться к человеку, который едва ли проживет ближайшие десять лет.

   — Конечно, если ты упадешь замертво у них на глазах, они ничего не заметят, — ядовито ответила Этери, маскируя ужас, который испытывала каждый раз, когда Исари говорил о своей смерти…

   Если делегация Гелиата продемонстрировала всю мощь магии и новейших технологий, то посольство Камайнского халифата прибыло подчеркнуто консервативным образом — верхом на самых обычных лошадях. Ни чешуи, ни рогов, ни клыков, которыми гелиатцы так любили украшать химерные породы. Камайнцы считали магию насилием над природой, а технологии — костылем слабых телом и духом людей, а потому по возможности старались обходиться и без первого, и без второго. Исключение делали лишь для войны, на которой, как известно, все средства хороши.

   Камайнцы и гелиатцы смотрели друг на друга с едва сдерживаемой ненавистью. Их народы воевали уже больше тысячи лет — дольше, чем существовало маленькое, по сравнению с соседями-великанами, царство, получившее название по имени возлюбленной женщины основателя — Багра.

   Краткие периоды перемирия сменялись долгими войнами, а Багра, зажатая между воинственными соседями, как между двумя жерновами, мучительно выживала. Багрийские цари метались от одного покровителя к другому, предавая, если это было удобно, то одну, то другую

   сторону. Это была хитрость слабого, единственно возможный выход, пока молодой царь Исари не решил что-то изменить.

   Беда была в том, что сам Исари, с рождения одолеваемый тяжёлым недугом, боялся не успеть, а потому спешил. Этери считала, что спешил непозволительно, но поддерживала его безоговорочно. «Служим верно» — таков девиз её семьи, и каждый из князей Гатенских следовал ему буквально. Для каждого из них существовал только его государь, с кем наследник князя, первый и часто единственный, был близок по возрасту.

   Когда двадцать семь лет назад у Лахи, отца Этери, вместо долгожданного мальчика-первенца родилась дочь, все сочли это знаком близкой кончины царевича, которому на тот момент едва исполнился год. Он появился на свет слабым и действительно не раз был при смерти, но продолжал упорно цепляться за жизнь.

   «Тень царя» не обязана любить того, кому служит. Любить можно лишь по велению сердца, но никак не разума.

   Любил ли отец Этери своего царя, а дед — своего? Вся вереница предков, похороненных в семейном склепе далекого Зейского замка, могла любить своих правителей или ненавидеть, но всегда тяготела к ним и неизменно оставалась верна. Еще ни один из князей Гатенского рода не предал своего государя, каким бы тот ни был.

   От Камайна прислали в числе прочих вельмож и самого младшего из двадцати двух, сына халифа. Он был довольно юн.

   И хотя принц держался строго и мнил себя великим воином, мягкий, свойственный детям овал лица выдавал его возраст. Было очевидно, что мальчик ничего не решал. Звали его Салахад ар Джахир. Вместе с ним прибыла сестра. Такая же юная, сверкающая испуганными очами из-под вуали.

   Лейлу, так звали девушку, препоручили заботам Этери, и они отлично поладили, болтая через переводчика, и отдавая должное искусству дворцовых кулинаров. Лейла чудесно рисовала хной узоры на руках, и Этери отправилась на ужин, красуясь экзотическими цветами на ладонях.

   У Исари был младший брат, единокровный, совсем еще мальчишка. Царь представил его гостям как своего наследника. Кто-то из камайнского посольства с благодушным смешком спросил, когда сам Исари собирается жениться. Тот, как всегда, отшутился, но Этери чувствовала, что это его задело.

   Исари не собирался жениться и уже натаскивал брата, собираясь передать ему корону лет через восемь.

   Этери метнула взгляд на Исари. На его бледный лоб, на голубую жилку на виске. Попыталась представить, что она почувствует, узнав о его смерти. Кроме очевидной тоски по другу детства, кроме спокойной и мягкой любви женщины к мужчине, привычной и тайной, где-то в глубине души таилось предчувствие грядущей пустоты и неизбывного горя, нечеловечески сильного, вечного.

   Это её пугало.

   Исари в тот вечер был возбужден и избыточно весел. Он, как мог, изображал здорового человека, даже пил вино, хотя и более чем умеренно. Напрасно Этери сперва намекала, а потом уже и открытым текстом призывала отправиться отдыхать — Исари игнорировал эти обращения.

   Он даже не мог усидеть на своём месте, то и дело спускаясь в зал и даже танцуя, чего давно не делал. Этери взирала на это показное оживление со всё нарастающей тревогой, отмечая всё сильнее проступающую бледность, лёгкую синеву над верхней губой, испарину на висках. Под конец вечера царя уже ощутимо покачивало.

   Наконец Этери вспомнила, что Исари зачем-то хотел показать гелиатским и камайнским принцам портретную галерею, и, использовав все женские уловки, уговорила и гостей, и Исари отправиться туда.

   Слуги зажгли факелы, Этери накинула на плечи шаль. Они шли ярко освещенными галереями, ступая по мягким коврам, вытканным лучшими мастерами Багры. Ковры были постелены специально для гостей. Рачительная Этери, взявшая на себя некоторые обязанности по управлению и подготовкой к приему гостей огромной махины дворца, жалела пёстрые ковры. Особенно один, вытканный узором из золотых длиннохвостых птиц, похожих на павлинов. Он был постелен как раз в картинной галерее, длинный и узкий. Этери старалась не наступать на роскошные птичьи хвосты.

   — Это мои предки, — сказал Исари, поднимая повыше факел. С картин на них глядели багрийские цари. Они были похожи — высокие, светловолосые и светлокожие, с тонкими губами и высокими скулами.

   В одних из них выделялась камайнская кровь, в других — гелиатская. Приземистость и основательность камайнцев сменялась гелиатской утонченностью.

   — Кастрин Кривой, мой прапрадед, воевал с Камайнским халифатом против Гелиатской империи, его ранили в голову в битве при Кренах. Он потерял глаз, но остался жив. Это мой прадед Киван II Смелый, воевал в союзе с Гелиатом против Камайнского халифата. Мой дед Тариэл Красивый, воевал то на одной стороне, то на другой. Мой отец — Исари ll поддерживал Гелиат. Думаю, из-за родственных чувств — моя мать была родом оттуда. Это прочие мои родственники, дяди, двоюродные братья… все они воевали против кого-нибудь из вас и за кого-нибудь из вас…

   Он прошёл к самому краю галереи, к последнему портрету, осветил его своим факелом.

   — А это я. Не знаю, кем меня наречет народ: Исари Миротворцем или Исари Дурачком…

   Этери не видела ещё этого портрета. Исари тщательно его скрывал, и было за что. На канонический парадный портрет намекала лишь царская мантия, да и та была потрепана до состояния рубища, вместо роскошных драпировок на заднем фоне — город в руинах. Угадывалась разрушенная стена, сверкал на солнце покосившийся шпиль причальной башни. На переднем плане — озеро крови, а в нем изорванные, испачканные штандарты гелиатских и камайнских полков.

   Сам Исари стоял на берегу озера, скромно сцепив руки в замок, улыбаясь загадочно и жестко. Этери ахнула, зажав руками рот, представляя, какая буря сейчас поднимется. Исари меж тем продолжал, как ни в чем не бывало:

   — Они воевали, я воевать не буду. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на смерть, господа. Отныне мои люди не будут проливать кровь за чужие интересы, моя земля закрыта для ваших армий. Идите через Гатенский хребет или через Тарнийские княжества, теряя по дороге половину армии… Мне всё равно — отныне я не подпишу ни одного документа о союзе, если в нём не будет и третьей стороны.

   Послы молчали. Им нечего было сказать: они не имели полномочий решать такие вопросы.

   Исари кивнул им.

   — Покойной ночи, господа. Встретимся за завтраком.

***

Когда Этери было шесть лет, она думала, что выйдет замуж за царевича Исари. Он был такой смешной: бледный и слабенький, невысокий, худой. Этери была выше него на полголовы и, наверное, легко сбила бы с ног, если бы захотела. Но драться с Исари было нельзя — больное сердце. И тогда Этери принялась его защищать. Она приносила ему яйца из гнёзд, которые разоряла вместе с двоюродными братьями, а он рассказывал ей о дальних странах, про которые читал в книгах. Сама Этери читать не любила…

   Когда Этери исполнилось десять, она узнала, что Исари не может на ней жениться. Глупые взрослые придумали какие-то глупые законы и традиции — князья Гатена никогда не смешивали свою кровь с царской. Ни разу за триста лет существования царства Багрийского.

   Но Этери уже любила. Любила неулыбчивого мальчика, которого его собственный отец, высокий, крепкий и громкий, никогда не обнимал — боялся раздавить. Хрупкое здоровье досталось Исари от матери, гелиатской аристократки, по собственной воле променявшей блистательный двор императора на провинциально-скучный багрийский.

   Вместе с болезненностью она передала сыну и свою утонченную, болезненную красоту. «Красоту медленного умирания», — так сказал один художник, рисовавший царственное семейство, а Этери запомнила. И в семь, и в одиннадцать трудно постичь и понять, что жизнь твоего ровесника висит на волоске. А потом неразлучные друзья расстались на долгие шесть лет.

   Этери постигала науки в женском монастыре, Исари — в Гелиате, при дворе своего троюродного дяди, императора Александра. Они вернулись в Багру одновременно.

   Исари не узнал свою подругу по детским играм — она стала настоящей красавицей, с длинными косами, с тёмными лукавыми глазами молодой женщины, знающей себе цену. Этери лучилась здоровьем и жаждой жизни.

   Она его узнала сразу. Исари вытянулся, обогнав Этери на две головы, и почти на всех при дворе взирал сверху вниз. Волосы он по гелиатской моде носил длинными, собранными в хвост, смотрел на мир все так же серьезно и без улыбки.

   Этери ощутила, как при взгляде на Исари колотится её сердце, и как новое, незнакомое доселе чувство просыпается в ней. Она подошла, поклонилась, тихо сказала:

   — Ваше Высочество…

   Он улыбнулся, ровно и вежливо, продолжая думать о чем-то своём. От неловкости их избавил Икар, кузен Этери, ездивший вместе с цесаревичем на учебу в Гелиат. Этери знала, что осенью он вернётся назад, поступать в Гелиатскую академию Высшей магии.

   Икар приобнял кузину за плечи и, обратившись к Исари, сказал:

   — Друг мой, к чему такие условности? Неужто забыты те дни, когда моя сестренка воровала для вас на кухне сладкие сдобные булочки!

   Только тогда Исари ее узнал. Дружбу пришлось возрождать, но они справились. Как раз вовремя. Когда пришла беда, они вновь стояли спина к спине, как в детстве.

   Когда Исари лишился отца, ему едва исполнилось восемнадцать. К этому времени он перестал расти, и, к собственному огорчению, совершенно не раздался в плечах. Дни свои он проводил, как ему хотелось: среди книг и в неспешных прогулках по дворцовому саду.

   Помогал отцу с делами, хотя ни они сами, ни окружение не верило в то, что Исари доживет до дня, когда ему придется надеть на голову царский венец. Царю было всего лишь шестьдесят, он был крепок и силен, и вполне мог бы прожить еще столько же. Исари лекари обещали в лучшем случае дожить до тридцати.

   Ночью он поднимался в башню звездочетов, к самому большому телескопу Багры, долго и бездумно следил за движением звезд и комет. Это была дань памяти его матери, любившей звезды, наверное, лишь чуть меньше мужа и сына.

   Этери поднималась с ним в башню несколько раз, да так и засыпала там, на софе в углу, под бормотания про то, что нынче седьмая в их системе планида Верность в созвездии Всадника Воды, а Жемчужный путь ярок.

   Такой, безмятежной и размеренной, должна была быть недолгая жизнь цесаревича, которому не было предначертано стать царем. Отец, мучимый любовью, виной и страхом перед потерей обожаемого сына, был готов исполнить всякий его каприз. Но Исари ничего было не нужно, кроме книг, звездных карт и общества Этери.

   Исари любил отца не меньше, чем тот любил его, и ради успокоения царя иногда выбирался из своего добровольного полузаточения. Старался вести жизнь, приличествующую молодому человеку благородного происхождения. Посещал балы и даже танцевал, бывал на пирах и охотах.

   И на ту самую, злополучную охоту он поехал ради отца, желая поддержать его — тот впервые вывез в большой выезд своего младшего сына от второго брака, шестилетнего царевича Амирана.

   Этери всегда любила охоту. Пышные выезды, лай собак, ржание коней, радостные крики загонщиков. Любила погоню в чаще за оленем, любила ощущение подрагивающей тетивы под пальцами — Этери неплохо стреляла из лука и из арбалета. Отец смотрел на её увлечения сквозь пальцы. Этери была его любимицей, единственной отрадой, наследницей. Ей была уготована роль Тени будущего царя. Князь Гатенский знал, как труден этот путь, как он тернист, как болезнен, и потому разрешал Этери все… Или почти все…

   Исари тоже любил конные прогулки. Любил ощущение мощного лошадиного тела под собой, ощущение стремительного движения. Вместе с друзьями он вылетал из ворот замка: лошади истосковались по свежей траве, а в горах еще лежит снег.

   Голосам молодых вытязей вторили рожки охотников, ведь сам царь ехал на охоту. Этери красовалась в лихо заломленном мужском берете, мелькала верхом на белой кобылке среди придворных дам, махала Исари рукой. Каждая весна для цесаревича драгоценна. Он не мог себе позволить себе расточать их, как это делают другие.

   Они подъехали к подножью гор уже к вечеру, поставили шатры, приготовили свежую дичь на костре. Лагерь заснул далеко за полночь. С тем, чтобы в панике вырваться из забытья под утро, когда земля начала сотрясаться, а камни падать с гор…

   В лагере было чуть больше полторы сотен людей. Залаяли собаки, зарыдали женщины, взбесились испуганные кони. Люди хватали лошадей за гривы, вскакивали в седла. Вырвавшийся из рук воспитателей, испуганно озирался вокруг маленький царевич.

   — Спасайте царя! — хрипел отец Этери, князь Гатенский.

   Спасать было некого. Камень размозжил царю голову. Оказавшуюся поблизости Этери от этого зрелища вывернуло, но спасительное забытье не пришло. Исари стоял позади нее, крепко прижав к себе младшего брата, не позволяя ему повернуть голову.

   Землетрясение вскоре прекратилось.

   Они вернулись в столицу траурным шествием. Исари подвел маленького Амирана к упавшей на колени мачехе, поднял её и обнял, кажется, впервые. Потом долго говорил с ней наедине. От пасынка вдовствующая ныне царица Тинатин вышла с красными глазами и сжатыми в нитку губами. Были те, кто пришел к ней с предложением о помощи – хорошо и полезно было бы добиться отречения Исари от прав на престол. Они считали – Амирану стоит быть царем…

   Царица отмалчивалась. Быть может, она и была согласна с такими речами, но против пасынка не пошла.

   На коронации Этери показалось, будто Исари похож на Небесных Всадников, покровителей людского рода, изображенных на витражах в храме царского дворца. И совсем немного — на изображенных рядом царей.

   Его отец уже в склепе, под надежным присмотром своих предков, навеки замерших в молитве. Свет, льющийся сквозь их прозрачные коленопреклоненные фигуры, расцвечивал воздух.

   У Этери в руках горела свеча, обжигая воском пальцы, но девушка не чувствовала боли. Рядом плакала навзрыд женщина в темном покрывале, вдовствующая царица Тинатин, мачеха Исари. К ней прижимался Амиран, с этого дня – цесаревич багрийский. Он удался в отца – такой же крепыш, длинноносый, с близко посаженными серыми глазами, с непокорными волосами, которые как ни стриги, все равно торчат над ушами.

   Едва Исари передал испуганного мальчика матери, он не пытался больше сблизиться с младшим братом, не видел в этом нужды. Он не хотел, чтобы мальчишке пришлось оплакивать еще и любимого брата. Но в глубине души Исари понимал, что выстраивать отношения все-таки придется.

   Новый царь Багры смотрел на ребенка, цепляющегося за траурное платье матери, и сердце в его груди билось сильно, резко. «Не он ли? — вопрошало сердце, и каждый новый удар его

   ощущался все больнее. — Не он ли сможет заменить вас на троне, мой государь, когда наступит срок?»

   Он не осознавал, что говорит вслух, пока не увидел расширившиеся глаза Этери, державшей в руках свечу и корзинку с дарами своего княжества: лечебными и пряными травами, шерстью и шерстяными нитками, самоцветами. И связкой перьев – голубиных, соколиных, лебединых, перевязанных алой лентой, символом преданности и верности князей царям, и напоминанием о том, как было создано их юное, по меркам человеческой истории, царство.

   — Я не позволю. Слышишь? — сказала она так тихо, что разобрал слова только Исари. — Я не дам тебе умереть!

   Исари только усмехнулся, глядя, как упрямая красавица трясет косами. Ее отца тоже только что схоронили. Он просто вернулся с похорон царя в свой городской дом, лег спать и не проснулся. Совершенно здоровый, совсем еще не старый человек.

***

…Женщина, чёрно-белая, как снимок со старого магического кристалла, шла меж рядами могил, звонила в серебряный колокольчик. Там, где она проходила, мир терял цвета, становился блеклым, нечетким.

   …Женщина остановилась, повернула голову к Этери, и княгиня почувствовала, что сама становится нечетким черно-белым рисунком. Стало страшно. Мучительно страшно…

   Этери проснулась и, не придя ещё в себя после кошмара, подскочила, роняя стул, на котором уснула.

   Вчера она добралась до своих покоев только после полуночи. Отпустила заспанную служанку, едва та расстегнула крючки на платье, а сама так и уснула, положив голову на письмо Икара, которое собиралась прочесть.

   Она растерла затекшую шею и повела плечами, ноющими от сна в неудобной позе. Щелчком пальцев зажгла свечу на столе, разгладила смятые листы.

   «Приветствую тебя, светлая княгиня гор Гатенских, властительница бесчисленных отар, валунов и снега.

   Привет тебе, сестрёнка! Не обижайся. Это говорит во мне снобизм гелиатского мага, без пяти минут высшего по отношению к тебе, магу примитивному.

   Мой наставник сейчас прочёл бы тебе лекцию о превосходстве высших над всеми остальными магами, ведьмами и шаманами, но, думаю, для тебя это не новость».

   Этери усмехнулась и перевернула страницу. Высшие маги действительно любили задирать нос, ибо владели тайными знаниями, большой силой и контролировали половину всего золота, вращавшегося в цивилизованном мире.

   Сама Этери, как и большинство людей, владела магией простой, «остаточной», «примитивной», как ее ещё называли. Достаточной для комфортной жизни: для избавления от

   насекомых, уборки жилища, успокоения животных. Воины с помощью нехитрых заклинаний точили клинки и предотвращали отсыревание тетивы, женщины — консервировали продукты.

   Исари, к примеру, тратил все свои невеликие силы на лекарские заклинания.

   Этери потерла слипающиеся глаза и продолжила чтение.

   «Погода в стольном граде славной нашей империи чудесна. Под таким мокрым снегом особенно не пошатаешься, а потому я всецело отдаюсь наукам и собственным изысканиям. Даже неумеренные возлияния в компании сокурсников меня больше не прельщают. Особенно после того как друг мой Константин покинул нас ради высокой посольской миссии.

   Прилагаю чертежи прибора, над которым работаю. Сердце будет из серебра и стали, это единственные подходящие материалы.

   Вместе со мной над ним трудятся лучшие артефакторы из тех, кого я сумел найти. Мне бы ещё денег, сестрёнка, на опыты. Хочу пересадить такое же сердце собаке, посмотреть, что да как».

   Этери хмыкнула ещё раз. Что ж, письмо Икара внушало надежду, и княгине очень хотелось верить, что эта надежда не ложная.

   Осталось только заставить упрямца Исари принять помощь. Он сражался с магами с ожесточением умирающего, намеревающегося дорого продать свою жизнь. И совершенно не видел, что для победы умирать не обязательно. А ведь его жизнь и жизнь Этери связаны напрямую. Но не только страх за себя заставлял ее бороться. Тень действительно любила своего царя.

   В древнюю магию она предпочитала не верить или хотя бы не думать о ней. Этери любила Исари, верила ему без всякой сомнительной магической подоплеки, на которую намекали легенды. Она поддерживала его, была ему предана. Ему, человеку, другу детства, возлюбленному, с которым невозможно соединиться.

   «Однако дел ещё много. Механическое сердце хоть и работает, но все еще не подходит для пересадки. Да, оно может бесперебойно гонять кровь ближайшие триста лет. Но что толку, если оно почти в четыре раза тяжелее сердца из плоти и крови? Этери, без высшей магии здесь не обойтись, это невозможно!»

   Этери устало вздохнула. Потянулась к резной шкатулке на столе, достала трубку – длинную, тонкую, черного дерева. Набила табаком. Мужская привычка, также присущая излишне энергичным старым девам. Этери повертела трубку и, высыпав из нее табак, положила назад в шкатулку.

   Не стоило травить себя — ей хватало проблем со здоровьем Исари.

   «Неужели ты мне не доверяешь, сестренка? Пусть я и маг, и без пяти минут высший, и знаю, как относится к нам царь… Видишь, Этери? Я уже пишу: «к нам». Хочет, пусть заказывает артефакт инкогнито, ничего в этом странного нет.

   Этери, дорогая, ну ты же понимаешь, что не было в том землетрясении магического следа? Ни в смерти старого царя, ни в смерти дяди Лахи нет магического следа. Как и нет на тебе и Исари каких-то кровных уз и пут. Что бы там ни твердили вышедшие из ума сказители и старейшины.

   Что плохого в том, чтобы вы были счастливы?»

   — Ничего, — ответила она вслух. — Ничего.

   Икару не понять, ведь он не чувствовал того, что чувствовала она… А вот ощущает ли эти путы Исари? Несмотря на доверительные отношения, они никогда об этом не говорили. Внезапно Этери подумала, что даже не люби она Исари, все равно не вышла бы замуж ни за кого другого, не родила бы детей.

   Просто потому, что не хотела, чтобы её дитя было привязано невидимой пуповиной к другому человеку. Пусть самому умному, смелому, великолепному властителю. Человек должен иметь право на выбор, даже если этот выбор — предательство своего господина. Пусть так, пусть это право никогда не будет реализовано. Пусть даже мысли такой не возникнет. Но оно должно быть.

   Она усмехнулась, растрепала свои длинные косы. Тело, уставшее, затекшее, требовало движения. Этери дернула за шнур, вызывая горничную, которая помогла госпоже облачиться в скромное черно-белое утреннее платье и убрать волосы в высокую прическу.

   Этери любила гулять по дворцовому саду именно на рассвете, когда он пуст. Никто не стрижёт кусты, не метёт дорожки. Только птицы, только цветы, только ветер… Ничего больше.

   Но сегодня не удалось насладиться одиночеством — уже в коридорах дворца она наткнулась на Константина. Гелиатский принц странно вздрогнул, улыбнулся, махнул рукой и размашистым шагом направился к ней.

   Зевающая свита осталась позади.

   Принц предложил ей руку, они спустились в сад. Этери не опасалась шепотков и пересудов за спиной, соглашаясь на прогулку с мужчиной. Во дворце не спрячешься от острого взора нигде. Здесь не бывает и не может быть настоящего «наедине».

   Багрийский двор, а значит весь мир, знает, что Этери — одинокая старая дева, пусть пока молодая и красивая.

   — У вас по дворцу призраки бродят, — заявил Константин. — Мне не спалось, глядел в окно, а там — черно-белая женщина, крылатая. У нее ваше лицо, Этери… Знаете, это жутко.

   Они шли по широкой аллее, обрамленной кустами роз. Огромные, ровно с две сложенные чашей ладони Этери, мерцающие, багровые цветы испускали головокружительный аромат. Константин подошел к кусту, сорвал цветок, протянул спутнице.

   — Тяжёлые. Магический сорт?

   — «Сердце Багры», — кивнула Этери. — Вывел один запечатанный маг в дар на двадцатипятилетие Исари. Он же создал и напугавшего вас ночью призрака. Иветре, нашему придворному художнику, приходят иногда в голову чудные вещи. Портрет, который вы видели вчера, тоже его работа.

   — Запечатанный маг? — переспросил Константин и непроизвольно потер запястья. В голосе его слышался ужас, смешанный с сочувствием. Запечатанный маг — большая редкость. Стать им — ночной кошмар любого мага. Лучше умереть, чем получить на запястья золотые браслеты, запирающие силу и низводящие высшего до обычного человека.

   — Да, — кивнула Этери. — И поверьте, он по-своему счастлив.

   — Вы тоже, как камайнцы, считаете магию извращением, насилием над природой? Мне казалось, что Багра развитая страна, а Исари не назовешь ретроградом.

   — Я считаю странным, что некая община считает себя выше других в силу данных от природы свойств, — осторожно сказала Этери. Ей не хотелось ввязываться в бессмысленный спор.

   Константин, почувствовав её настроение, галантно сменил тему:

   — Кого же символизирует эта женщина с крыльями?

   Этери улыбнулась. Она сама испугалась, впервые увидев крылатого призрака. Да и сам Иветре ее пугал. Было в нем что-то нечеловеческое, не злое, но и не доброе, равнодушное и мудрое. Он был гением, и, быть может, так проявлялась его гениальность.

   Княгиня видела свой портрет, украсивший стену одного из деревенских храмов в Гатене. Портрет был хорош, почти не льстил, но сквозь знакомые черты проступал кто-то другой.

   — Моя легендарная и никогда не существовавшая прабабка, конечно. Хотя какая прабабка — с тех пор минуло больше трех столетий, сменилось одиннадцать Багрийских царей, но, впрочем, неважно… Я обещала рассказать вашему брату эту легенду…

   — Об упавшей с небес Всаднице со сломанным крылом? Родившей двух сыновей, один из которых стал первым Багрийским царем, а второй — Гатенским князем. Я слышал ее от своего однокашника, багрийца… Вы ведь не верите в неё?

   Этери с удовольствием не верила бы. Вот только это сложно, когда ты сама — часть легенды. И каждый твой вздох — напоминание о ней.

   Они присели на скамейке, Этери положила на колени сорванный цветок.

   — Этот договор о мире… — сказал принц, опираясь обеими руками о сиденье скамьи и откидываясь назад. — Как Исари собирается удержать стороны от нарушения договора? Что он может противопоставить двум империям?

   Этери, сложив ладони чашей, обхватила цветок и поднесла его к лицу, вдохнула аромат.

   — Своё сердце, — едва слышно пробормотала она. — Он противопоставит вам свое сердце.

ГЛАВАIII

Исари вынырнул из мутного забытья, заменявшего ему сон, в которое он погружался под воздействием всевозможных лекарственных настоек, коими пичкали его Этери и придворный лекарь. Какое-то время он лежал, не шевелясь, глядя на сине-зелёный балдахин, вспоминая день вчерашний и готовясь ко дню сегодняшнему.

   Он должен выдержать грядущее сражение, выиграть битву на словах, войну политических взглядов, недомолвок и столкновения интересов. А если проиграет, не за горами битва на мечах, где он заведомо слаб и беспомощен.

   Вставать не хотелось, решать не хотелось, жить не хотелось. Но было нужно, а потому Исари откинул полог и вызвал слугу. Чуть позже, перед завтраком, он дал смотр своим маленьким войскам, своим соратникам.

   Этери, свежая, как роза, приколотая на манер аксельбанта на ее плечо с помощью булавок и шарфа, сидела на подоконнике, покачивая ножкой в сафьяновой туфельке без каблука. Прямо у ее ног расположился мужчина неопределенного возраста, с аккуратно подстриженной бородкой и широкими браслетами на запястьях. Рядом с запечатанным магом стоял юноша, темноглазый, небольшого роста, худой, с острыми чертами лица, явно не знающий, куда себя деть. Это были придворный художник Иветре со своим учеником.

   На спинке царской кровати сидел, нахохлившись и ссутулив плечи, цесаревич Амиран. Исари смотрел на него с некоторой тревогой: Амиран придерживался совершенно противоположных взглядов на все, что только можно представить. Только подкупающая честность и прямота не давали ему участвовать в заговорах или устраивать саботажи против решений Исари. Однако вслух он не стеснялся критиковать решения брата.

   Они не были ни дружны, ни близки. Амиран просто ждал, когда престол освободится, чтобы переделать все под себя.

   «Когда я стану царем, — говорил он, глядя в глаза Исари и прекрасно понимая, что станет править только после смерти брата, — я буду править сильной рукой, мне не нужно будет улыбаться, глядя в глаза врагов, как тебе!»

   Исари только надеялся, что Амиран к тому времени вырастет, и все начинания и победы на политическом поприще не пойдут прахом.

   — Итак, — сказал Исари. — Все меж нами тысячу раз обговорено. Пути назад нет, хотим мы этого или нет.

   Амиран в ответ фыркнул, Этери достала из поясной сумки свой вечный кривобокий шарф, принялась щелкать спицами. К рукоделию, которое она не особенно любила, княгиня прибегала лишь в минуты крайнего волнения.

   — Не всё обговорено, — бесцветным, нарочито равнодушным тоном произнесла она. — Икар почти добился результатов.

   — Не продолжай, Этери, — прервал ее Исари. — Я не могу рисковать, мы не знаем, насколько важно именно добровольное самопожертвование. Быть может, надежда на спасение опасна. Мы не знаем точного действия этой древней магии и…

   — Если ваше величество позволит, — сказал Иветре, опуская голову в поклоне, — я могу сказать следующее: ваша болезнь, в нашем случае, это дар Небес.

   Амиран, снова не сдержавшись, фыркнул и так мотнул головой, что чуть не свалился со спинки кровати. Иветре строго посмотрел на него и продолжил:

   — Я изучал жизнь ваших доблестных предков и могу сказать точно: способности к этой странной магии, магии крови, просыпались у них только перед лицом смерти. Всегда.

   — К тому же, — заметил Исари, прикрывая глаза, — все они были здоровы, как быки, им не приходилось проливать свою кровь вне поля боя.

   Этери и Иветре усмехнулись. Аче, ученик Иветре, снова переступил с ноги на ногу и плотнее вжался в стену. Амиран, внимательно разглядывавший свои ногти, добавил скучающим тоном:

   — Будь ты здоров, братец, ты был бы самым бесстрашным полководцем. Мчался бы впереди армии, не разбирая дороги, лишь бы не увидеть, как за твоей спиной умирают люди. Твоя тяга к самопожертвованию сродни этому.

   — Смейся, смейся над своим государем и братом, Амиран. Я не злопамятен.

   — И потому мстить будешь со смирением, свойственным кандидату в святые, и скромно потупив глаза.

   — Не мстить, а воспитывать.

   — Лучше бы ты приказывал давать мне кнута за проступки, — не унимался Амиран. — Может быть, тогда я что-нибудь бы и запомнил из твоих нудных воспитательных речей. «Царь должен», «Царь обязан», «Стране нужно» — лучшая колыбельная из всех возможных.

   — Начать пороть тебя никогда не поздно. Мне только жаль, что современные лекари не умеют еще пересаживать мозги. Я бы с тобой поделился!

   Братья усмехнулись совершенно одинаково. Они были гораздо более похожи, чем думали. «Когда я стану царем, — с неожиданной грустью подумал Амиран, — я буду тосковать по тебе».

   За завтраком Этери обратила внимание Исари на камайнскую принцессу, сидевшую рядом с братом. Ей необыкновенно шло бело-сиреневое платье, сшитое с учётом как багрийской, так и камайнской моды. Свежее личико не портили даже излишки сурьмы и белил.

   — Хорошенькая девушка. И не глупа. Прекрасно понимает багрийский, но предпочитает делать вид, будто не знает ни слова. Ты ведь догадываешься, зачем её привезли.

   — Она станет хорошей женой для Амирана, — ответил Исари, выразительным взглядом окидывая тарелки, стоявшие рядом с ним. Мало сладкого, мало мучного, ничего жирного, острого, соленого. При дворе было принято делать вид, будто никто не замечает разницы между общим столом и тем, что ел Исари.

   — Не смеши меня! — сказала Этери. — Кто будет выдавать дочь за младшего брата при наличии холостого старшего?

   — Чтобы оставить её вдовой?

   — Исари, мы оба прекрасно знаем, что для установления мира ты с таким же печальным выражением лица, как сейчас, принесешь в жертву не только себя, но и меня, и Этери, — вклинился в разговор Амиран. — И даже эту девушку. Ты совершенно не ценишь отдельную человеческую жизнь.

   — Вот совершенно согласна, — с невинным видом заметила Этери, надкусывая пирог.

   — Злые люди, в чем ещё вы меня обвините? — спросил Исари, усмехаясь.

   — В тщеславии, — отозвался Амиран.

   — В гордыне, — ответила Этери.

   — Меня?

   — Разумеется, тебя, — в один голос воскликнули цесаревич и княгиня.

   Этери продолжила:

   — Ты любишь взваливать всё на себя и тащить, погибая под тяжестью груза, но отвергаешь помощь. А потом страдаешь.

   Исари снова усмехнулся, но теперь уже грустно.

   — Я настолько жалок?

   — Глупости, — сказала Этери и взяла его под столом за руку, мягко погладила ладонь. — Ты не хочешь выглядеть слабым. Ни в своих глазах, ни в чужих. Это совершенно естественно и понятно.

   Исари смотрел прямо перед собой, не мигая. Этери — на него, не отрываясь, подмечая ранние морщины у глаз и рта — признаки боли, которую он терпел. Тёмно-рыжие, расчесанные на прямой пробор волосы только подчеркивали его бледность и синие круги под глазами.

   — Мне не нужно понимания, — медленно сказал он. — Я не имею права на слабость.

   — Врать нехорошо, — заметил Амиран. — Не забудь покаяться своему духовнику. Он обожает выслушивать твои надуманные грехи.

   — Царю, может быть, и не нужно понимания, царь, может быть, и не допускает слабости, — сказала Этери. — Но человек не может и не должен быть совершенным механизмом, лишённым слабостей.

   — Между прочим, механизмы мало того, что бездушны, так еще и тупы. Всегда вычисляют кратчайший путь, не размениваясь на всякие там обстоятельства. Никого не напоминает?

   — Не любите вы меня, я так погляжу, — заметил Исари.

   — Мы-то как раз любим, — не согласилась Этери. — А ты себя?

***

Этери нравился малый кабинет Исари — большая и светлая, богато обставленная комната, чьи стены цвета слоновой кости украшала щедрая позолота. Нравились удобные мягкие кресла, большой полированный стол из драгоценных пород дерева, нескромного вида магический светильник в виде девушки в легком платье. Девушка держит над головой фонарь и, опустив голову, разглядывает точеную ножку, выглядывающую из бокового разреза полупрозрачной юбки. Искусно сделанная из меди фигурка может двигаться — наклонять или поднимать фонарь повыше. Икар все порывался добавить в основное заклинание еще и принятие соблазнительных поз, но Исари не согласился.

   Этери прошла к окну и опустилась в кресло, которое привыкла считать своим. Идеальное место для наблюдения: падающий из-за спины свет позволял княгине без стеснения разглядывать входящих в кабинет послов, тогда как её лицо оставалось в тени.

   Принц Максимилиан пришел вместе со своим секретарем, оставив братьев развлекаться. Камайнского принца Салахада сопровождал наставник — умудренный жизнью старик с белой бородой и очень молодыми, ясными глазами.

   За столом их уже ждал Исари. Он рассеянно поглаживал резную крышку шкатулки для проецирования изображений, рядом лежали две одинаково пухлые папки, полные бумаг

   — Добрый день, господа, — Исари склонил в приветствии голову.

   Вслед за его словами с глухим стуком захлопнулась дверь, за ней — окно. Юный камайнский принц испуганно вздрогнул, гелиатский — молча переглянулся с секретарем, оба одинаковыми жестами тренированных бойцов дотронулись до рукоятей коротких мечей.

   — Помнится, один поэт сказал, что тот, кто желает мира, готов должен быть к войне…

   Этери покинула своё кресло и с кувшином обошла гостей, наполняя стоящие перед ними кубки.

   Исари взял свой, выпил до дна, объяснил:

   — Двери закрыты, нас невозможно подслушать. В кубках — эликсир истины. Тот, кто выпьет его, в течение двух часов будет с трудом удерживаться от произнесения вслух своих истинных мыслей.

   Этери выпила свою порцию, улыбнулась:

   — Что у трезвого на уме…

   Первым за своим кубком потянулся принц Максимилиан. Его секретарь некоторое время колебался, затем тоже осушил кубок до дна. Выпил эликсир и наставник камайнского принца. Салахад пробормотал: «Я и так никогда не лгу». Однако под пристальными взглядами и он был вынужден последовать примеру остальных.

   Исари сказал:

   — Думаю, редкий народ не считает себя избранным Небесами для великих свершений. Так думают и жители огромных империй, и маленьких княжеств. Дело в том, что Багре не повезло с самого начала. Еще до основания нашего царства это место служило полем боя между двумя старыми, сильными державами, которым требовалось расти, чтобы не зачахнуть. Как воинам нужны тренировки, чтобы оставаться сильными, так и империям для поддержания мощи требуются войны. Ни одна из сторон не давала врагу закрепиться здесь, в узком перешейке между высокими горами, морем и воинствующими дикими племенами, которые убивают всех, ступивших на их землю. Естественным и закономерным было возникновение здесь маленького государства, призванного сдерживать воинственные страны, Камайн и Гелиат, не давать их миллионным армиям и сильным магам часто сталкиваться между собой, ибо это чревато превращением мира в один большой костер войны.

   Исари перевел дух, налил себе еще эликсира из кувшина, продолжил в полной тишине:

   — Багрийская земля пропитана кровью. Кровью камайнцев, кровью гелиатцев, кровью багрийцев. Ее слишком много.

   — Я слышу, — ровным тоном сказала Этери. — По ночам слышу, как она плачет. Ей не хочется больше крови.

   — И что вы сделаете? — спросил Салахад, скрестив руки на груди. — Вы можете хотеть мира, но что сделает ваше крошечное войско против армии моего отца или против гелиатских магов, этих собак? Все знают, что вы тяжело больны, а потому боитесь крови и смерти. Вы не мужчина, вы слабый и хитрый – как женщина, что стоит за вашим плечом и правит из тени! Если бы вы были в силах держать меч, вы бы и не думали о мире.

   — Ваше величество, ваше высочество, госпожа княгиня, прошу простить моего воспитанника, — медленно, словно через силу, произнес старый камайнец. — Он еще молод, горяч, несдержан.

   — Этот недостаток, молодость, очень быстро проходит, а вместе с ним и несдержанность, и горячность, и умение говорить правду в лицо, — спокойно и любезно улыбаясь, ответил принц Максимилиан, проводя рукой по короткой курчавой бородке с проседью.

   — Вредителей, нарушающих законы Небесные и Земные, — тут же бросил Салахад.

   — Что же до магов, — продолжил принц Максимилиан как ни в чем не бывало, — они не вмешиваются в человеческие свары. По крайней мере, напрямую. Единственная помощь, которую они оказывают, — это работа госпиталей и лечение пострадавших. Разумеется, они преследуют свою выгоду, но… она не больше, чем у воюющих сторон.

   Принц поклонился Исари, продолжил:

   — Что же до прекрасных фантазий нашего дорогого хозяина, то они, увы, неосуществимы, как бы мне ни хотелось обратного. У вас нет рычага давления на нас. Все, в чем вы вольны, ваше величество, это выбирать сторону, к которой примкнуть, как делали все ваши предки.

   — У меня есть рычаг давления, — ответил Исари, наклоняясь вперед и опираясь локтями о столешницу. Его удлиненное бледное лицо вытянулось еще больше и совсем побелело. — У меня есть моя кровь…

   — Кровь? — удивленно переспросил Салахад и переглянулся со своим наставником.

   — Кровь? — приподняв одну бровь, вежливо поинтересовался гелиатский принц.

   Исари достал из ящика стола серебряное лезвие, протер его очищающим раствором из маленького хрустального флакончика. Запахло вином и травами. Царь закатал рукав, полоснул себя по запястью, произнес:

   — Смотрите и слушайте. И не говорите, что не видели и не слышали. Это магия крови. Забытая слишком давно, забытая потому, что жертва в ней — сам маг.

***

Этери было семнадцать, когда она впервые услышала о магии крови. Она тогда только приняла княжеский венец и должна была позировать для портрета. В Зейский замок, резиденцию князей Гатенских, был приглашен известный художник Иветре.

   Больше сотни лет он был известен не только в Багре, но и за её пределами, ибо был одним из запечатанных магов. Тем, кто предпочел долгую жизнь магическому дару. Его картины и фрески вдохновляли мастеров и в Камайне, и в Гелиате, и в Тарнийских княжествах: Эгрете, Артии и Казге. Быть может, и в других дальних странах повторяют его линии, его свет и тень…

   Этери позировала, сидя неподвижно в высоком кресле, с трудом удерживая спину прямой под тяжестью массивного ожерелья-воротника с жемчугами и дымчатыми опалами и венца, плотно облегавшего голову. Художник несколько раз подходил к ней, поворачивал голову то влево, то вправо, совершенно не церемонясь с молодой княгиней, и наконец сказал:

   — Поразительно, как вы на неё похожи!

   — На кого? — переспросила тогда Этери, наблюдая, как художник растирает краски, наносит первые штрихи.

   — На Багру. Я был с ней знаком лично. Она говорила, что прибыла сюда из Артии, там немало женщин-воинов.

   Этери только пожала плечами. Разумеется, ей с детства прожужжали все уши историей о возникновении Багрийского царства, она знала ее отлично, хоть и не интересовалась никогда прошлым. Настоящее и ближайшее будущее интересовали Этери гораздо больше.

   — Разве её звали Багра? В летописях её имя не упоминается.

   — По крайней мере, она так себя называла. Не думаю, что её всегда так звали. Да и насчёт того, что она была воительницей из Артии, она тоже лгала.

   — Но вы ведь не думаете, что она правда была Небесной Всадницей?

   Художник в ответ улыбнулся.

   — Я видел, как она делает невероятные вещи, ваша светлость. Иногда я верил в то, что предо мной небожительница.

   Этери удивлено взглянула на него, спросила:

   — Потому вы… отреклись от магии?

   Художник потер широкие золотые браслеты на запястьях, сказал:

   — И поэтому тоже. Она владела кровной магией, она сама была магией. Чистой магией.

   Как человек, получивший образование в одной из лучших школ-монастырей, Этери считала магию крови лженаукой, примерно как астрологию, переставшую иметь какой-то смысл после того, как маги и учёные смогли доказать что, звёзды – это подвешенные в абсолютной космической пустоте раскалённые шары из пыли и газа. И никакого влияния на человеческую жизнь иметь не могут. Так и магия крови была, по мнению наставников, учивших Этери, очевидной пустышкой.

   У Этери своего мнения на этот счёт не было, не считая впитанных с молоком кормилицы суеверий, сказок и легенд.

   — Пожалуй, — продолжил художник, сосредоточенно работая, — гатенские князья и багрийские цари единственные из известных мне носителей кровной магии. Вы единственная девочка в семье, верно, ваша светлость?

   — Первая за несколько столетий, — улыбнулась Этери в ответ. — Отец только за голову хватался.

   — В вас почти нет кровной магии, только её отголоски, это странно, — сказал Иветре будто бы себе под нос.

   — А в Исари? — с легкомысленным интересом спросила Этери, вспоминая, сколько раз ее другу пускали кровь. Глупости, конечно, если бы что-то было, неужели никто бы этого не заметил?

   Закончив портрет и управившись с росписью храма Ветра, именитый художник как в воду канул почти на четыре года, вернувшись с кипой бумаг, в которых были странные и противоречивые записи о магии крови. Большая часть была на гелиатском, кое-что на неизвестных Этери языках. Эти бумаги были снабжены переводом.

   Если хотя бы половина из написанного была правдой, если только Исари мог овладеть этой магией, Багра обрела бы дополнительную силу… Этери думала представить Исари, художника вместе с его учеником, гатенцем Аче, но оказалось, что они давно знакомы, еще с тех времен, когда будущий царь учился в Гелиате.

   Только потом, слушая рассуждения Исари о том, как использовать свалившийся на голову шанс, Этери поняла, что натворила. Исари собирался использовать свои возможности на полную, добиться для Багры мира надолго, если не навсегда. Он привык жить быстро, не оставлять ничего на потом.

   Теперь Этери сидела в царском кабинете и наблюдала, как мерно капают в миску капли крови, тёмной, густой.

   — Мой двоюродный прадед, Карнат, интуитивно владел этой магией, или, правильнее будет сказать, овладел некой ее частью перед самой смертью, — сказал Исари, — когда сражался на стороне Камайнского халифата. Он попал в плен, был приговорен к показательной казни. Гелиатский главнокомандующий, не помню, как его звали…

   — Лукреций Медесский… — подсказал принц Максимилиан, вежливо улыбаясь, будто они сидят за дружеской чаркой хорошего вина.

   — Спасибо, — кивнул ему Исари и продолжил. — Лукреций Медесский по обычаю предложил Карнату исполнить его последнее желание. Мой предок попросил отпустить тех пленных

   багрийских солдат, мимо которых он пройдет уже мертвым. Незаметно для гелиатцев он поранил руку, и дотронулся для всех пленных багрийцев, до кого успел. «Пометил». Пленных поставили в два ряда, Карнату отрубили голову.

   — И его безголовое тело прошло вдоль шеренги, — заворожено продолжил Салахад. — И без всякой гелиатской магии, это уж точно! Маги проверяли всё, и никаких заклинаний и амулетов не обнаружили.

   — «Ущелье Слёз», — рассмеялся принц Максимилиан. — Так там тоже была кровная магия? Ваш отец как раз был ранен, верно?

   Об ущелье Слез Этери знала. Ей было почти шесть лет, конфликт между Гелиатом и Камайном вспыхнул с новой силой, отец Исари поддержал Гелиат, а самого Исари отправили в Зейский замок на целых полгода. Тогда-то они и подружились.

   Отец Исари был ранен, и пока он лежал без сознания в лагере, все воины слышали плач и стоны их жен, матерей. Слышали, как те их хоронят и оплакивают. Когда царь очнулся, он признался, что ему снилась его умершая недавно жена, которую он страстно любил.

   — Это были случайные, почти неконтролируемые пробуждения дара, — произнес Исари, вытягивая руку над миской с собственной кровью. — Я могу больше. Гораздо больше. Например, превратить свою кровь в быстрый или медленнодействующий яд, наслать ужасные видения, причем на большую группу людей, например, на целое войско.

   Кровь в миске вскипела, забурлила и испарилась, превратившись в густое облако непроницаемой тьмы. Этери закрыла глаза и заткнула пальцами уши, но это мало помогло: тьма надвигалась на нее, душила, вопила на тысячи голосов, предвещая вечный и непроходимый ужас. Этери слышала, как падает мебель в кабинете, как кто-то кричит… Но все это было так далеко от нее, будто в другом мире, а в этом единственно реальном — только чернильная тьма и ужас.

   Это продолжалось, пока Исари не взял её за руку и не сказал мягко и тихо:

   — Ты-то чего испугалась?

   Этери тут же перестала задыхаться, страх прошел, она оглянулась вокруг: гелиатский принц стоял спиной к спине со своим секретарем, они оба обнажили короткие клинки. Наставник камайнского принца выкрикивал какие-то заклинания, не классической магической школы, а что-то камайнское. Салахад явно с кем-то сражался – с кем-то, кто пришел к нему из тьмы.

   Исари отпил еще немного из своего кубка, вытянул вперед руку, притянул к себе тьму, и та опала обратно в миску, превратилась в свернувшуюся высохшую кровь.

   — Впечатляюще, — с трудом переводя дыхание, сказал принц Максимилиан, опуская меч обратно в ножны.

   Наставник Салахада поклонился, сказал:

   — Это древняя, очень сильная магия, она не требует жертв… кроме одной — самого мага, его жизни, его здоровья. Это магия воинов, ваше величество.

   Исари отсалютовал им своим кубком, сказал:

   — Я рад, что демонстрация произвела на вас впечатление. А теперь, надеюсь, мы сможем перейти к обсуждению мирного договора.

   Этери искоса взглянула на своего господина, стараясь не привлекать к себе внимания. Исари дышал неглубоко и часто, на виске билась синяя жилка. Но улыбался он любезно и сидел прямо. Этери знала, что переходя некоторый порог плохого самочувствия, он перестает воспринимать свое тело, как живой организм, перестает чувствовать боль и слабость, управляя телом, будто куклой. Сейчас был явно тот самый случай.

   «Пожалуйста, — мысленно взмолилась она. — Пусть они отпросятся отдыхать».

   — Простите, ваше величество, — осторожно сказал старик-камайнец. — После такой встряски я ничего не соображаю.

   — Не могу не поддержать наших камайнских друзей, — так же мягко добавил принц Максимилиан. — Я тоже сейчас не в силах ничего решать, ваше величество.

   Исари встал, его заметно шатало.

   — Что ж, — произнес он не менее любезно. — В таком случае, до завтра.

   Он кивнул на бумаги и кристаллы, лежавшие на столе.

   — Это вы можете послать своим государям. Думаю, им будет интересно ознакомиться.

***

Лейла поправила круглую шапочку с эгреткой, расшитую речным жемчугом, и еще раз попробовала растолкать старшего брата. Салахад спал, и во сне его безусое лицо казалось ещё юнее, чем когда он бодрствовал и пытался придать себе мужественности.

   — Ну же, — надув губы, пробормотала она. — Просыпайся! Там в саду качели.

   — Отстань, женщина, — проворчал он сквозь сон. — Не позорь меня, сиди тихо.

   Лейла фыркнула. Мальчишка! Ей вот-вот исполнится девятнадцать, так что хоть Салахад и мужчина, а все же старшая здесь она.

   Она разбудила двух своих самых любимых служанок, и уже через четверть часа они под присмотром салахадовых воинов резвились на поляне и катались на больших деревянных качелях в форме лодки.

   Они уже больше недели жили при багрийском дворе. Чего только не было за это время. И пиры, и охота, а в промежутках меж этими развлечениями мужчины пытались договориться между собой. От Салахада Лейла знала, что молодому царю удается не мытьем, так катаньем заставить их подписать мирный договор.

   Дело было в том, что обеим сторонам этот договор был выгоден, но клубок противоречий, создаваемый сотни лет, не давал им это сделать. Лейла удивлялась, как это удается Исари, на что Салахад лишь насмешливо хмыкал, и говорил, что у царя есть отличный острый нож в рукаве, и он

   отлично режет нитки, и это помогает разделаться с особенно запутанными клубками. А потом добавлял, что как бы царю самому не порезаться о свой нож…

   А еще Лейла побывала на самой настоящей ярмарке за стенами дворца. Дома она почти не выходила за пределы дворца. Ее повела туда госпожа Этери, багрийская княгиня, уделявшая ей много времени. Они были не единственными придворными, отправившимися на это развлечение. Почти все дамы и витязи от шестнадцати до шестидесяти, облачившись в одежду попроще, отправились в город.

   Специально для этой вылазки для Лейлы пошили одежду багрийской горожанки: желтое льняное платье, перевязанное в талии черным широким поясом, украшенная бисером шапочка, тоже черная, и белое кисейное покрывало, волнами ложившееся на плечи.

   Сама княгиня Этери была одета как гатенская крестьянка, в довольно узкое шерстяное платье в черную, коричневую, красную и синюю полоску, вышитое красным и белым бисером. Волосы она заплела во множество тонких косичек, уложенных в сложную прическу, голову не покрыла, только надела шерстяной же ободок, вышитый красной нитью. На боку у княгини висел самый настоящий кинжал.

   Одежда гатенских горцев разительно отличалась от того, что носили багрийцы-горожане. Пестрые шерстяные ткани против батиста, шелка, муслина, бархата, парчи и льна.

   С девушками увязались и двое из гелиатских принцев, Валериан и Константин. Они на совещаниях были совершенно не нужны, как выразился младший из принцев: «Не пришей собаке хвост». Лейла страшно их стеснялась и больше молчала. Валериан отлично говорил по камайнски и переводил для Лейлы разговор, ведшийся на гелиатском.

   — Расскажите легенду, Этери, — попросил принц Валериан. — Вы обещали, прекрасная княгиня.

   Он предложил ей руку, помогая перебраться через канаву. Княгиня улыбнулась, покачала головой и легко перепрыгнула сама. Обернулась, приложила палец к губам, укоризненно сказала:

   — Ваше высочество! Мы здесь инкогнито, прочь галантность!

   И погрозила пальцем.

   Лейла спросила, оглядываясь:

   — А его величество и его высочество не участвуют в прогулке?

   Обоих братьев Лейла видела за завтраком и обедом. Оба были по-своему красивы и высоки – Лейла им была едва ли по плечо. Царь выглядел выше, так как был очень худ, зато у младшего, Амирана, плечи были гораздо шире. Амиран Лейле очень нравился — когда-то давно, гадая с подругами, она нагадала себе вот такого возлюбленного — со светлыми, как лен, волосами, серыми глазами, похожими на грозовые тучи. Среди камайнцев таких редко встретишь…

   Этери только фыркнула, и объяснила:

   — Амиран на прошлой неделе отвязал на ярмарке лошадей от коновязи и чуть не сжег трактир. А его величество не любит такие прогулки, хотя, видит небо, я старал

   Дорога от ворот замка до главной площади заняла почти полчаса, так что госпоже Этери хватило времени рассказать легенду.

   — Верить или не верить в это, дело каждого, — так она начала рассказ. — Как образованный современный человек, я не могу верить в собственное небесное происхождение. Но я багрийка, более того, я гатенская княгиня, я все свое детство провела в местах, где в эту легенду верят безоговорочно.

   Они шли по самому центру улицы, и толпа расступалась перед ними. Лейла поняла, что весь маскарад был затеян исключительно ради увеселения, и что каждый уличный торговец пирожками, каждый попрошайка знает – кто они.

   — Так вот, — продолжала Этери. — Все началось, или закончилось, как вам будет угодно считать, ровно триста двадцать семь лет назад, когда тогдашний гатенский князь достаточно ловко, с помощью подкупов, угроз и уговоров собрал под свою руку огромное количество мелких княжеств, создав таким образом то, что после его смерти стало багрийским царством. При нем неотступно пребывала странная женщина – не жена, не наложница и не подруга. Одни говорят, что она была молода, и красива, а другие, что она была уродлива, и к тому же горбунья… Или была трехметрового роста и необычайной силы. Не суть важно. Важно то, что она давала князю советы, водила его войска в бой, и правитель, прислушиваясь к ней, объединил разрозненные племена, которые рано или поздно стали бы либо частью Гелиата, либо частью Камайна. Эта женщина родила двоих сыновей, старший стал царем новообразованной Багры, младший — гатенским князем.

   — И что же в этой легенде мистическое и невообразимое, прекрасная княгиня? — спросил принц Константин. — Разве это единственная воительница в истории, или единственная женщина, родившая достигших вершины власти сыновей, не находясь при этом в браке?

   — Ничего мистического, — согласилась Этери. — Не считая того, что ее считают падшей Небесной Всадницей, покровительницей воинов и проточных вод. Версий её появления две: она сама избрала гатенского князя для некой миссии, и сама пришла к нему, либо он каким-то образом сумел пленить ее и поставить себе службу. Она умерла, помогая сыну избавиться от набегавших на южные границы новообразованного царства кочевников. Просто вырвала из груди сердце и бросила его в гущу вражеского войска. Всю долину, в которой происходило сражение, будто бы накрыло темным покрывалом, не пропускающим ни звуки, ни свет. А когда тьма рассеялась, багрийские воины увидели на месте вражеских войск только трупы…

   — А откуда такие подробности? — удивился Валериан.

   Константин добавил:

   — А я не верю в существование Небесных всадников. Наши дирижабли поднимаются выше облаков – туда, где кончается воздух, пригодный для дыхания. И что-то никто не нашел ни летающих городов, ни рассветных садов, в которых живут души праведников, ничего из того, о чем нам талдычат жрецы.

   — Аргумент весьма поверхностен, светлый принц Константин, — ответила ему княгиня. — Что до подробностей, то на поле боя было немало магов, доживших до наших дней. Спросите их.

   — И все же я считаю, что под Небесными Всадниками подразумеваются древние и сильные маги, и молиться им бессмысленно — им нет дела до наших просьб.

   — Более чем уверена в вашей правоте Константин, — склонив голову, ответила Этери.

   Какое-то время они шли молча, а затем оказались среди ярмарочных рядов, и весь этот разговор тут же вылетел у Лейлы из головы. Они окунулись в ярмарочную толчею. Госпожа Этери уже яростно торговалась, присмотрев красивое медное блюдо, но не забывала посматривать и на Лейлу.

   Их зазывали к своим товарам, торговец шелковой тканью крикнул, обращаясь к княгине:

   — Подходи сюда, красавица! Продам тебе отрез ткани на платье, да такой красоты, что самой княгине гатенской не стыдно надеть будет, а уж она-то известная модница.

   Княгиня засмеялась, принялась со знанием дела выбирать ткани…

   Лейла так увлеклась воспоминаниями, что не заметила, как на дорожке, усыпанной мелкими цветными камушками, появилась ватага юношей в дорогих одеждах. Впереди шел цесаревич Амиран, он был не старше Салахада – светлоглазый, светловолосый, высокий и широкоплечий. Он остановился как вкопанный, разглядывая трёх девушек в ярких одеждах.

   Служанки, увидев незнакомых мужчин, завизжали, закрыли лица рукавами. Лейла осталась стоять неподвижно, не опуская головы. Она видела, как себя ведут багрийские женщины. Разве стала бы госпожа Этери, названная сестра царя, визжать как крестьянка и опускать глаза? Лейла ничем не хуже.

   Ее охранники, расслаблено гревшиеся на весеннем солнце, схватились было за рукояти мечей, но тут же склонили головы в почтительном приветствии, узнав в юноше наследника багрийского престола цесаревича Амирана.

   — Доброго утра, тебе, роза Камайна, и твоим спутникам, — поклонившись, сказал Амиран на ее родном языке. Он говорил очень медленно, очень правильно, но с таким смешным акцентом, что Лейла, сама того не желая, прыснула со смеху, и тут же испугалась, не обидела ли она благородного юношу?

   Но нет, он тоже смеялся. Не то над своим акцентом, не то просто вторя звонкому, как серебряный колокольчик, голосу Лейлы.

   — Ах, — сказал цесаревич, прикладывая руку к сердцу. — Если б я умел рисовать, я изображал бы только ваше лицо, особенно когда оно вот как сейчас озарено улыбкой.

   Лейла улыбнулась, не зная, что на это ответить. Цесаревич предложил ей прогуляться по саду, она в растерянности оглянулась на служанок и охранников.

   Один из них лениво поднялся из травы, вновь поклонился.

   — Прошу простить нас, ваше высочество, — сказал он на хорошем багрийском. Лейла его неплохо понимала, но предпочитала делать вид, что не знает. — Но госпоже Лейле пора возвращаться в свои покои и готовиться к завтраку.

   Амиран еще раз поклонился, бросил на Лейлу еще один заинтересованный взгляд, от которого у нее заалели щёки, и сказал:

   — Быть может, госпожа Лейла согласится попозировать нашему придворному художнику. Иветре и его ученик лучшие живописцы нашего времени.

   Лейла, снова улыбнулась, сказала:

   — Я с радостью приму ваше предложение, ваше высочество. Это честь для меня.

   Они снова улыбнулись друг другу, и Лейла подала юному принцу руку для поцелуя, как делали это знатные багрийки и гелиатки. Его поцелуй ожёг руку Лейлы, горячая волна прошла по телу от руки до самого сердца. Ей показалось, будто и цесаревич вздрогнул.

   Они так и стояли, держась за руки, пока кто-то из цесаревичевой свиты не отвлек их. Амирану и Лейле пришлось распрощаться.

   По дороге к гостевым апартаментам, выделенным для делегации Камайна, одна из служанок спросила Лейлу:

   — Вам понравился цесаревич, госпожа?

   Лейла засмеялась.

   — Разве не для того отец меня послал сюда, что бы я очаровала либо царя, либо цесаревича?

   — Вы думаете, вам позволят выйти замуж за наследника престола при холостом царе?

   — Исари болен, хоть и скрывает это. Она сам будет ратовать за этот брак.

   Они вошли в покои, по камайнски роскошные, пусть и с багрийскими мотивами в отделке. Камайнцы любили красный, зелёный и золотой, багрийцы белый, серебряный и синий, гелиатцы предпочитали серебро и все оттенки красного.

   Лейлу встретил встревоженный Салахад. Лейла задумчиво потирала руку в том месте, где её касалась рука Амирана. Погруженная в свои мысли, она чуть не прошла мимо брата, но он перехватил ее чуть повыше локтя.

   — Я получил известие от отца, — сказал он. Известие было получено магическим способом, от одного из преданных халифу магов, запечатанных. Им можно было доверять. — Мы должны добиться того, что бы ты стала женой царя. Это важно.

   Лейла заплакала. Слезы катились вниз, на пол, на изразцовый сине-бело-зелёный узор из цветов и листьев.

   — Ты чего плачешь, дурочка, — растерянно и удивленно спросил Салахад, убирая руку. — Ты чего?

   — А если я люблю другого? — всхлипнув, спросила она.

   Салахад отодвинулся на несколько шагов, присел на низкий топчан у стены, спросил будто бы равнодушно.

   — Влюбилась? Когда же успела?

   Лейла мгновенно растеряла свою независимость, бросилась брату на грудь, уткнулась лицом в богато расшитый кафтан.

   — Только что, — всхлипнула она. — Только что!

   Салахад вздохнул, погладил сестру по голове.

   — Ты должна родить наследника именно от Исари. Его брат… они не в ладах, Лейла. Он хочет воевать, а значит, едва станет царем, все договорённости, которых мы достигнем, пойдут прахом. Исари нужен другой наследник, сын, который продолжит его дело. Нам очень нужен мир, сестренка. Очень.

   Лейла заплакала ещё горше, потом бормотала что-то бессвязное…

ГЛАВА IV

Солнечный свет струился сквозь витражи, раскрашивая царскую молельню в яркие цвета, преломляясь в драгоценностях царя, играя в его тёмно-рыжих волосах.

   — Будь благословенно, дитя Небес, — произнёс старинную формулу Накри, немолодой уже жрец, приставленный к маленькому цесаревичу, едва тот научился говорить. Ему Исари доверял и свои нехитрые детские горести, и свои большие беды.

   Исари с детства отличался непомерной гордыней, принявшей необычную форму. Он был твёрдо уверен, что обязан изменить мир, отметая любые преграды, не обращая внимания ни на кого, в том числе – и на самого себя. Молитвы и исповеди его были обычно сухи и больше всего походили на отчёты и планирование. Разве что в детстве он иногда позволял себе жалобы, которых стеснялся, но и они с возрастом ушли в небытие. Жрец не знал, о чем говорить с человеком, за чью душу он отвечал.

   Что он мог сказать? Напомнить о смирении? Смиренной гордыни в Исари и так было слишком много – уже тогда. Напомнить об испытаниях, которые даются ровно по силам? Исари, кажется, в это не верил. Он согласен был стойко переносить любые невзгоды, но совершенно терялся, когда оказывалось, что ему нечего превозмогать и не от чего страдать. Он не знал, что делать со своей жизнью, если нет нужды бороться.

   — Что беспокоит тебя, Небесное дитя? — мягко спросил жрец, и царь встрепенулся, отвлекаясь от своих мыслей.

   — Меня беспокоит моя женитьба, — выдохнул он. — Не думаю, что имею право… Я предпочёл бы, чтобы на Лейле женился один из гелиатских принцев. Валериан или Константин.

   — Принц Валериан в два раза старше Лейлы. А принц Константин, окончив академию, отречется от престола. Разве Камайн удовлетворят такие кандидаты, дитя?

   — Гелиат не устраивает мой брак с камайнской принцессой. И я их понимаю, это набрасывает тень на мою беспристрастность — основу моего права навязывать им мир. Хотя, если учесть, что я сам наполовину гелиатец, им не на что роптать.

   — Давайте отвлечемся от политики, Небесное дитя, ибо не она является предметом моих забот.

   — А что же, Небесный отец? — рассеянно спросил Исари, накручивая на палец витой шнур, заменявший ему пояс.

   — Разумеется, вы. Ваше душевное здоровье, ваш разум, ваша душа. Ваше личное счастье, наконец.

   — Причем тут я? Мы говорим о взаимоотношениях трёх стран, о возможном возобновлении конфликта, жертвами которого могут стать ни в чем не повинные люди. Причем здесь мое личное…

   — Как вы собираетесь спасать других, дитя, если не желаете спасти себя?

   — Спасать меня? — переспросил Исари, хмурясь. — Вы снова о своём, отец? У меня нет на это времени. Я хочу знать, какое я имею право портить жизнь молодой девушке?

   Он сидел нахмуренный, бледный и злой в первую очередь на самого себя.

   — Этот брак полезен, — наконец произнес он, убеждая себя. — К тому же у Камайна есть несколько неженатых принцев, а у Максимилиана подрастают дочери…

   Накри тяжело вздохнул, вспомнил камайнскую принцессу, хорошенькую, с большими, удивленно распахнутыми глазами на по-детски круглом лице. Что мешало её браку с багрийским царем? Политические причины? Они решаемы, иначе царь вообще не задавался бы вопросом о возможности женитьбы.

   То, что девочка обречена на вдовство? Это гораздо серьезнее. Царицы не выходят замуж повторно, доживая остаток жизни во Вдовьем замке, недалеко от столицы. Сейчас там жила мачеха Исари, мать Амирана. Было жаль заведомо обрекать на одиночество молодую женщину. Но жизнь человеческая непредсказуема, даже здоровый, сильный человек может умереть совершенно неожиданно. Как умер и отец Исари, хотя любой лекарь сказал бы, что он с легкостью переживет своего старшего сына.

   — Вас беспокоит, дитя моё, что девушка вынуждена будет выйти за нелюбимого?

   Исари усмехнулся. А кто выходит замуж по любви? Он не знал никого, кроме своих родителей, и чем это закончилось? Хрупкая гелиатка, которая собиралась провести всю жизнь среди книг и телескопов, сбежала из дома. Ее родители были против этого брака. Не потому, что багрийский царь виделся им недостойной партией – нет, они с удовольствием видели бы царицей Багры любую другую из своих дочерей. Но не эту, для которой беременность равнялась смертельному приговору.

   Когда Исари жил в Гелиате, он виделся со своим дедом. Тот говорил об умершей дочери, как о племенной кобыле, которую нельзя было пускать на развод, мол, и экстерьер хорош, и умна, а на развод не годится. И жеребёнок неудачный вышел… Так продолжалось, пока багрийский царь, приехавший повидать любимого сына, не взял тестя за грудки, не приподнял над полом, и не сказал ему, угрожающе рыча:

   — Ты говоришь о моей жене, о женщине, которую я люблю. О женщине, ценой своей жизни подарившей мне самое дорогое — сына. Прикуси язык!

   В ту поездку отец привез Исари письмо от его мачехи, смущаясь и краснея, показал несколько размытых цветных изображений, снятых на магический кристалл: годовалый светловолосый крепыш играет с ножнами от кинжала. Мачеха писала, что ждет пасынка, что любит его. Исари смутно помнил ее — вдова какого-то дворянина из глубинки, жила в качестве компаньонки при жене одного из визирей. Полноватая, мягкая, не очень красивая.

   — Когда Тина понесла, мы женаты ещё не были, я и не собирался жениться, — сказал царь, приобнимая сына. — Но это же кровь моя, Исари! Сын мой!

   Исари обнял отца, искренне сказал:

   — Я рад за тебя, батюшка.

   Он ещё раз взглянул на своего высокого, широкоплечего отца, и на крепкого младенца – и почувствовал себя неудачным жеребенком. Такого нельзя пускать на развод. Он всю породу испортит. Пусть экстерьер и хорош…

   Да, Исари не мог обещать Лейле счастья, но мог ли ей обещать его кто-то другой? В любом случае принцессе придется выйти замуж ради удовлетворения политических амбиций своей страны. Исари, по крайней мере, будет честен и не жесток.

   Исари поднялся со своего стула, торопливо вскочил вслед за ним жрец, осеняя царя благословением. Исари сказал:

   — Спасибо, отец. Я должен поговорить с ней наедине. Она должна вступать в брак с открытыми глазами. Или не вступать в него вообще.

***

Говорят, царь Исари красив. Лейле, привыкшей к совсем другой внешности, к белоснежным улыбкам на темных от загара лицах, к черным, жестким волосам, так не казалось.

   Будь царь, с которым она ежедневно встречалась за завтраком, а время от времени по вечерам на балах, статуей или картиной, девушка прониклась бы совершенством его черт, строгой и холодной, несмотря на яркие волосы и темно-синие глаза, красотой.

   Но он был живым человеком из плоти и крови, и Лейла прекрасно видела, что скрывает за собой его внешность. Красота прикрывала слабость, и принцессе, мечтавшей о сильных руках, которые унесут далеко-далеко, защитят от всех бед, было неприятно думать, что вскоре её коснутся холёные и слабые пальцы багрийского царя.

   По утрам она украдкой следила, как тренируется в одном из укромных двориков Амиран. Вот у него были такие руки, которым Лейла легко бы доверилась. Она стояла по утрам на террасе, скрытая вьющейся розой, и смотрела, как тренируется цесаревич. Он упражнялся то с мечом, то с копьем, иногда один, чаще с друзьями. Порой на тренировку он выходил без рубашки, и Лейла заметила небольшой шрам у него на предплечье левой руки, запомнила его, мечтала к нему прикоснуться.

   Рядом с Амираном сегодня упражнялся еще один юноша, невысокий, угловатый, взъерошенный, как воробей. Если цесаревич управлялся со своим оружием с такой легкостью, будто оно было не тяжелее перышка, то незнакомец подобной силой и ловкостью похвастаться не мог. Впрочем, Лейла на него и не смотрела.

   Должно быть, она слишком увлеклась наблюдением и не заметила, что розы больше не скрывают её. Юноши тут же прекратили тренировку, соперник цесаревича низко поклонился. Амиран тоже склонил голову.

   — Принцесса, — произнес он со своим смешным акцентом.

   — Цесаревич, — ответила Лейла на багрийском, знание которого начала понемногу демонстрировать, раз уж по воле отца и визирей ей придется остаться здесь…

   Амиран оглянулся на своего спутника, все так же стоявшего с опущенной головой, улыбнулся:

   — Это Аче, ученик придворного художника. Рисует он гораздо лучше, чем управляется с копьем.

   Лейла улыбнулась юноше, склонила голову набок.

   — Я помню, ваше высочество, вы обещали мне мой портрет…

   Юный художник еще ниже опустил голову, пробормотал:

   — Я не достоин… мой учитель, он… Ваша красота… я не достоин, я… — юноша мучительно покраснел.

   — Я мало знаю о багрийском искусстве… – сказала Лейла.

   — Если госпожа желает, я покажу вам несколько чудесных фресок во дворце… – продолжил юноша.

   — А потом наш милый Аче вас нарисует, ваше высочество, — приобнимая подмастерье художника за плечи, заметил Амиран. — А я отлучусь, с вашего позволения. Нужно отнести копья в оружейную, проследить, чтоб их обиходили…

   Он еще раз поклонился и стремительно зашагал в сторону фамильной оружейной — просторного, охраняемого флигеля, настоящего музея, полного редкостей.

   Аче смотрел на камайнскую принцессу с испугом и благоговением. Увидев спешащих к ней охранников и служанок, он чуть успокоился и повел ее на импровизированную экскурсию.

   С портретов смотрели на Лейлу суровые и красивые лица давно умерших багрийских властителей, полководцев и царедворцев. Юный художник говорил резко, быстро, проглатывая некоторые буквы и даже слова, так что Лейле временами трудно было его понять.

   — Фресковая живопись, ваше высочество, это уникальное явление.

   Он остановился и взмахнул рукой, указывая на картину. Синие горы, не то храм на самой вершине, не то замок. И застывшая фигурка женщины, тонкая, немного нелепая, с раскинутыми руками и с крыльями, лежащими у её ног. Слишком большая по сравнению с храмом и горами.

   — Несмотря на то, что три сотни лет назад у багрийских художников не было ещё ни современных материалов, ни мастерства, ни умения строить более или менее правдоподобную композицию, картина все же привлекает внимание.

   Лейла кивнула, обвела взглядом другие фрески. Везде она видела любимое лицо. У одного багрийского царя был разрез глаз как у Амирана, другой был так же широкоплеч, у третьего были такие же смешные, торчащие над ушами волосы. Ей не было дела до женщины с отрубленными крыльями.

   — Картина должна дышать, петь, она должна быть живой. Только представьте, каким нужно обладать мастерством, чтобы с помощью столь бедных средств суметь передать и объем, и краски, и саму жизнь.

   Лейле было скучно, но она улыбалась, кивала, и Аче повел ее в свою мастерскую, усадил на высокий стул у окна. Достал мольберт, краски, а Лейла сказала, оборачиваясь к служанкам и охранникам.

   — Постойте у двери.

   В крошечной комнатке, загроможденной непросохшими еще полотнами, места было мало и двоим, и свита нехотя подчинилась.

   Аче только успел нанести первые штрихи, когда откуда-то из другой двери, скрытой полками и большим полотном, натянутым на раму, вышел Амиран. Он успел переодеться, а волосы его, мокрые после мытья, несколько потемнели и пригладились.

   — Мне уйти? — спросил художник, роняя кисть.

   Амиран усмехнулся, оперся о торец шкафа, принялся играть цветным шнурком, которым был подпоясан.

   — А ты как думаешь?

   Аче порывисто вскочил и почти выбежал из комнаты через вторую дверь. Амиран не двигался, Лейла сидела, опустив глаза. Впервые в жизни она была наедине с мужчиной, не слугой, который ей не ровня, и – она была уверена – не посмеет ничего лишнего, а с человеком своего круга. С человеком, которого она сама любила, о котором грезила.

   Она считала себя опытной девушкой, умела пройти мимо мужчины так, чтоб он навек ее запомнил. Блеск ее глаз, покачивание бедер, аромат духов. Но это была лишь игра, ничего не значащее развлечение девушки, которой на роду было написано стать разменной монетой.

   — Это несправедливо, — нарушил молчание Амиран. — Несправедливо, что ты станешь женой Исари, Лейла. Почему он сам не женится на гелиатке и не отдаст мне тебя?

   — Он наполовину гелиатец, — тихо ответила она. — Слишком много слабой, больной имперской крови. Посмотри на своего брата: если он женится на такой же слабой, изнеженной аристократке, разве у него будет жизнеспособное потомство?

   — У тебя есть сёстры. Пусть женится на них.

   — Две из них слишком старые, три уже замужем, а остальные слишком малы.

   — У него всегда был я. Я его наследник! Ему нет нужды жениться!

   — Совет тебе не доверяет. Ты ведь хочешь войны?

   — Я буду воевать с Гелиатом. Они всегда задирали нос…

   — Мы не хотим войны. Камайн не хочет войны. И Гелиат её не хочет. Прости.

   Амиран сел у её ног, положил голову на её колени.

   «Любит ли он меня? — подумала Лейла, перебирая светлые волосы. — Любит ли он меня или просто не хочет, чтобы я досталась его брату?»

   — Я бы на руках тебя носил.

   — Знаю, милый. Знаю. Верю.

   — Он никогда не будет так тебя любить. Он не умеет любить. Никого. Даже самого себя.

   Лейла опустила голову, легонько поцеловала его в макушку, почувствовала, как капают слёзы против воли. Амиран поднялся, крепко прижал ее к своей груди, почувствовал, как ее голова доверительно опустилась на его плечо. Тяжёлый венец Лейлы оцарапал Амирану щеку. Было больно, но он только поморщился, крепче прижимая девушку к своей груди. Камайнка плакала без истерик и всхлипываний, повторяя что-то, похожее на заклинание.

   — Я бы тебя любил, — повторял Амиран. — Я бы тебя любил.

   Они не знали, сколько времени прошло, когда Лейла взяла себя в руки и перестала плакать. Она взглянула на цесаревича с таким надрывным ожиданием, что ему стало не по себе. Он погладил её по лицу, вытирая слёзы, и вздрогнул, почувствовав, как Лейла прижимается к нему щекой. Ее губы были тёплыми и солёными, слегка дрожали, но Амиран понял, что ей тоже этого хочется.

***

Этери сидела у зеркала, положив локти на украшенный нефритом туалетный столик. Макияж в камайнском стиле ей совершенно не шёл. Да и выглядело это подражание юной принцессе Лейле несколько жалко. Этери со вздохом принялась стирать сурьму и блестки, когда услышала стук в дверь.

   Это было странно — сегодня у Этери был «день лентяйки», день, когда она никого не принимала и никуда не выходила из своих покоев, если на то не было острой необходимости.

   Этот день она посвящала своей красоте — массажам, натиранию маслами, удалению волос с тела, примерке новых нарядов.

   Дверь приоткрылась, и в комнату заглянула перепуганная служанка, одна и тех, что сидели в людской в ожидании распоряжений.

   — Моя госпожа, — пробормотала девушка. Ее миловидное личико выражало глубочайшее раскаяние. — Аче, подмастерье господина Иветре, просит принять. Говорит, что дело государственной важности.

   Этери побарабанила пальцами, густо намазанными желто-зеленым средством для укрепления ногтей, и сказала:

   — Проси.

   Аче, войдя, тут же стянул с головы круглую шапочку — отличительную часть гардероба любого гатенца неблагородного происхождения.

   — Моя госпожа, — пробормотал он и принялся мять шапочку в руках. — Его высочество Амиран и её высочество Лейла, они… они сблизились…

   — Сблизились, — переспросила Этери. — В каком смысле – сблизились?

   Аче, сбиваясь и краснея, пересказал утренние события. Этери почувствовала холодок вдоль позвоночника.

   Свадьба Исари и Лейлы была делом решенным. Уже подписаны документы, уже смирился Гелиат. Если сейчас Амиран… даже не обесчестит, а просто даст повод для подозрений, то все договорённости канут в Бездну.

   Этери поднялась, сказала:

   — Дай мне несколько минут, — и, вызвав служанку, принялась наскоро приводить себя в порядок.

   Они почти бежали по коридорам, и Этери тихо проклинала длинный подол, ложившийся то под носки туфель, то под каблук.

   «Лишь бы Исари ничего не узнал», — подумала она, стирая со лба остатки пудры. Но мольбы её были тщетны: она столкнулась с Исари у самой мастерской. Царь был бледен и зол, Иветре, стоявший за его спиной, усмехался нервно и, как показалось на мгновение Этери, торжествующе.

   — Только не делай глупостей, — быстро сказала Этери, хватая Исари за парчовый рукав. Рука неприятно скользнула по жёсткой материи. — Позволь, я сама с ними поговорю.

   От природы Исари был вспыльчив, упрям и имел привычку вначале делать, а потом думать, как, собственно, и его младший брат, но болезнь наложила на характер царя свой отпечаток, научила терпеливости. Но иногда, в таких вот случаях, все это приобретенное хладнокровие давало брешь.

   Исари повёл плечом, стряхивая руку Этери, как прилипшую паутину, сказал, не глядя в ее сторону:

   — Я сам разберусь.

   Этого она и боялась. Этери снова схватила царя чуть выше локтя.

   — Дай мне хотя бы увести Лейлу!

   Исари усмехнулся:

   — Забирай. Это избавит меня от унизительной роли неудачника-рогоносца.

   Они вошли в мастерскую одновременно. И увидели то, что ожидали увидеть: как прильнули друг к другу цесаревич и камайнская принцесса.

   — Как это понимать? — спросил Исари холодно и резко.

   Они отпрянули друг от друга. Лейла смотрела испуганно, Амиран — с вызовом. Камайнская принцесса подняла руки, сказала дрожащим от слез голосом:

   — Ваше величество… это я. Я виновата.

   Амиран поднялся с колен, задрал подбородок, прищурился:

   — Врет. Если кто виноват, то это я.

   — Княгиня, — сказал Исари, обернувшись к Этери. — Я поручаю принцессу вашим заботам.

   Этери поклонилась, схватила замершую Лейлу за руку и вышла, почти выбежала из мастерской. На полпути Лейла остановилась, попыталась вырваться из крепкого захвата, заплакала:

   — Я не хотела, не хотела… Я всегда знала, что меня выдадут замуж не по любви, думала, не влюблюсь никогда… И вот. Что будет с Амираном? Его лишат милости? Отправят в ссылку? Казнят?

   Этери крепко обняла ее, поцеловала в лоб, ощутив на губах вкус пудры, принялась успокаивать. Когда рыдания стихли, Этери сказала:

   — Пойдем в мои покои. Нам надо успокоиться – и тебе, и мне.

   Лейла спросила:

   — Это правда, что договор подписан? Что помолвка уже заключена? Салахад не считает нужным посвящать меня…

   Этери кивнула.

   — Я видела подписи на бумаге. Подписи твоего отца и Исари. Если разорвать помолвку, даже для того чтобы заключить её с цесаревичем…

   — Отец на это не пойдет. Будет война, — вздохнула Лейла.

   — Мне очень жаль, — искренне сказала Этери.

   Она не видела в этой девушке соперницы. Ни в одной земной женщине она не видела соперницы в борьбе за сердце Исари. Только Смерть была ее врагом, и уж с ней-то Этери сражалась, как могла.

   — Чего же вы молчали, дети? — спросила она, ни к кому не обращаясь.

   — Я собиралась молчать и дальше, — сказала Лейла, вытирая глаза рукавом. Сурьма размазалась, Этери вздохнула. — Я… я знаю свое место. Я лоно на ножках, я тень влияния отца, я…

   Было видно, что она снова собирается заплакать. Этери обняла её, не давая договорить.

   — Будет, будет… — бормотала она неловко, пытаясь успокоить камайнскую принцессу, будущую багрийскую царицу. — Пойдем, выпьем вина.

   Они взялись за руки, пошли по коридору, поддерживая друг друга. Этери отправила служанок на кухню и в погреб – за вином и закусками, а потом помогла своей гостье умыться и привести себя в порядок.

   Лейла залезла с ногами на софу у холодного камина, Этери заботливо укрыла ей ноги пледом из беличьих шкурок, лёгким и тёплым, села рядом, принялась раскуривать трубку.

   Запахло вишневым табаком. Служанки принесли вино в глиняном запотевшем кувшине, сыр, тепличный виноград, выращенный с помощью магии и потому совершенно безвкусный, разнообразные сладости, маленькие пирожки с острой мясной начинкой.

   Этери махнула им рукой, понятливые девушки тут же скрылись, поклонившись.

   — Вы курите, княгиня, — удивленно заметила Лейла, приподнимаясь на локте. — Я думала, здесь, как и в Камайне, это считается неприличным.

   Этери пожала плечами, положила трубку на специальную глиняную подставку, принялась разливать вино.

   — Привыкаю к роли старой девы, дорогая моя. А старым девам многое прощается. Я ведь буду княжить до тех пор, пока надо мной нет мужчины, кроме моего царя. А если я выйду замуж, реальная власть уплывет в руки моего супруга. Зачем мне это?

   Они помолчали.

   — Я хотела бы так, — тихо сказала Лейла, проводя пальцем по кромке своего чеканного кубка. — Сама решать свою судьбу. Я бы вышла замуж за Амирана… или вообще не выходила бы ни за кого!

   Этери отпила вина, отломила кусочек пресной кукурузной лепешки, положила на неё соленого сыра, сказала просто и обыденно:

   — Ты знаешь, что я люблю Исари?

   Руки камайнки дернулись, она едва успела поставить бокал на стол.

   — Я слышала об этом… вы?

   — Нет, — прервала ее Этери. — Нет, никогда. Между нами ничего не было, и ничего не будет. Можете быть спокойны.

   — А он знает?

   Этери откинулась на спинку кресла, вновь отпила вина и сказала, задумчиво улыбаясь:

   — Да. Нет. Не знаю. Иногда люди бывают поразительно слепы и глухи к тому, что происходит вокруг них.

   Лейла тоже отпила из своего кубка.

   — Это мучительно? Так жить? Какой смысл… любить того, кто тебя не любит? Какой смысл непременно хотеть быть рядом?

   Княгиня пожала плечами

   — По-разному бывает… У каждого своя любовь. Это ведь не просто влечение двух человеческих тел друг к другу. Сколько в той любви намешано… Уважение. Доверие. Дружба.

   — И вам хватит лишь улыбки или взгляда?

   — Хватит, — твердо ответила Этери. — Иногда и меньшего хватает. Лишь бы он жил. Лишь бы был счастлив.

   Потом они долго сидели в обнимку, пели песни, то грустные, то смешные. Про одного гатенца, укравшего и увезшего в свои горы горожанку-белоручку, и про слезы земли, и про хитрого купца, и про сияющее сердце, и про Небесную Всадницу, влюбившуюся в человека и отрубившую себе крылья, чтобы быть с возлюбленным, и про то, как три снохи вредную золовку из дома выживали…

   — Ты говорила, — внезапно вспомнила Этери, прерывая песню о тяжёлой доле замужней женщины, — что предпочла бы остаться одна, как я, и еще про «лоно на ножках»… Ты знакома с гелиатскими философскими течениями, пропагандирующими равенство полов? Читала Елену из Хленны?

   — Нет, — сказала Лейла, опуская глаза. — Это не я, моя подруга, Валида. Она… из опального рода, заложница при дворе моего отца. Она мне кое-что рассказывала. – Лейла хихикнула, чувствуя, как вино туманит голову, и добавила: — Салахад её терпеть не может… Говорит, что она позорит женский род. Скачет верхом, дерзит, читает запрещенные книги, занимается магией. А мне кажется, он к ней неравнодушен. А вы читали эти книги?

   Этери улыбнулась.

   — Я? Нет. Печатное слово навевает на меня тоску. Книги Елены читал Исари и пересказывал мне.

   — Он, наверное, считает написанное там глупостями? Что женщины могут делать то же, что и мужчины?

   — Нет, конечно. Исари не делит людей по таким признакам. Во главу угла он всегда ставит ум, честь и долг.

   Лейла почувствовала, как у нее сами собой закрываются глаза.

   — Вы любите его, а потому идеализируете, — пробормотала она, откидываясь на подушки.

   — Идеализирую? Да ни за что! Я знаю его природу, его ослиное упрямство, его самодурство… Я знаю о нем все и расскажу тебе, ибо в брак следует вступать с открытыми глазами. Он и сам бы тебе рассказал, но, как часто бывает, люди видят себя совсем не такими, какими они предстают другим. Люди видят свое отражение перевернутым и часто не в силах отделить пороки от достоинств или определить, где начинается одно и заканчивается другое… Знаешь, однажды в детстве мы…

   И Лейла слушала рассказы о детстве Этери, прошедшем на воле, в далеком горном замке. Перед ее мысленным взором вставал бледный, болезненный мальчик, и эти маленькие, смешные и наивные истории помогли ей примириться с будущим замужеством.

   «Мы не обязаны любить друг друга, — подумала она. — Хватит того, что мы будем друг друга уважать».

   А потом Лейла уснула, сама не заметив этого.

***

Амирана отвели в его покои, посадили под охрану и продержали там до самого вечера. Только слуги несколько раз заглядывали спросить, не надо ли чего. После полудня ему принесли обед и легкие закуски. К еде Амиран не притронулся, расколотил со злости кувшин с водой.

   Когда стало темнеть, двое охранников проводили Амирана в кабинет царя. Исари, что-то эмоционально доказывающий Салахаду и его наставнику, даже не повернулся в сторону вошедшего. Разговор велся на камайнском на довольно повышенных тонах. Амиран понимал едва ли половину.

   Салахад налегал на поруганную честь сестры, его наставник — на то, что подданные багрийского царя не умеют держать слово. Разве можно доверять варварам, способным притронуться с бесчестными намерениями к чужой невесте?

   Исари пытался снова предложить Амирана в качестве жениха, но камайнцы уперлись рогом. Разговор явно шел не по первому кругу. На лице царя выступила испарина.

   Исари неожиданно обернулся к Амирану и, криво усмехнувшись, бросил:

   — Либо я сошел с ума, либо они, — а затем продолжил, обращаясь к своим оппонентам: — Я умираю, будем откровенны. Мой брат более удачная кандидатура. Через несколько лет Лейла станет вдовой, а на престол взойдёт молодой царь, который и продолжит династию. Возможно, с гелиатской женой. Тогда Камайнская империя останется внакладе на долгое время. Гелиат легко согласился на мой союз с Лейлой: он будет недолгим и бездетным… Я понимаю, вас греет мысль о возможном наследнике, о регентстве, но…

   — Без воли Небес, — произнес наставник Салахада и огладил свою бороду. — Без воли Небес и волос не падет с нашей головы. Что до наследника… мне известны многие способы сделать так, чтобы прекрасная Лейла понесла с первой же ночи.

   Исари улыбнулся странно, одной стороной рта. Он будто не владел лицом, и обычно легко выражавшие любые нужные эмоции мышцы не слушались его.

   — Мы не раз и не два обсуждали возможность заключения брака между нашей принцессой и вашим наследником, и все аргументы уже высказаны не раз. Нам нужны вы в качестве союзника, вы, а не ваш брат. Он не умеет вести себя как мужчина. Как мы можем доверять ему?

   Салахад бросил на Амирана взгляд, полный презрения. Еще вчера они устраивали шуточные поединки и спорили о достоинствах тех или иных пород лошадей, а сегодня… Цесаревич чувствовал, будто пригрел змею на груди, и та показала свою суть.

   — Более того, мы предпочли бы, чтобы виновник был примерно наказан.

   — Благодарю за совет, но наказывать или нет моих подданных, решаю я сам. — Старший брат казался спокойным, но Амиран видел, что у него пальцы сводит от напряжения. — Разве ваша сестра не сама пожелала этой встречи? Спросите её.

   — Теперь это не имеет никакого значения. Я требую, чтобы этот человек был наказан.

   — Что будет с Лейлой, если договор будет расторгнут?

   Камайнский принц и его наставник посмотрели на задавшего вопрос Амирана, как на внезапно заговорившего коня.

   — Действительно, — улыбнулся Исари. — Что с ней будет, расскажите, уважаемый мудрец?

   — От нее отказался мужчина, ее жених… — произнес Салахад, опережая своего наставника. — Неважно, по каким причинам… На год она отправится в башню Вдов, чтобы очиститься, а затем вновь станет чьей-нибудь невестой. Двадцать лет — серьезный возраст для женщины. Слуг, не уследивших за ней, разумеется, казнят.

   — А я смогу к ней посвататься? — спросил с замиранием сердца Амиран.

   Наставник камайнского принца покачал головой.

   — Нет, мой господин. Мне жаль, но нет. Ваш род откажется от нее. Ваш брат, разорвав договор, откажется от нее и за вас тоже.

   — А когда… а если она станет вдовой багрийского царя? — метнув взгляд на брата, спросил Амиран. Он привык думать о смерти брата, как о деле давно решенном, но вслух об этом никогда не говорил.

   — В таком случае она станет багрийской подданной и жить будет по законам Багры.

   Исари быстро улыбнулся, торжествующе взглянул на брата, будто бы говоря: «Потерпи пару лет! Если так любишь, время пролетит незаметно».

   Амиран неожиданно для самого себя закрыл лицо руками и затрясся от смеха. Старший брат протянул ему кубок с жидкостью, отчетливо пахнущей кошачьим корнем. Амиран выпил предложенное питьё, не поморщившись, только зубы лязгнули о край стакана.

   — Простите, — сказал он, отсмеявшись. — Прошу прощения, господа! В семьях попроще младшие часто донашивают за старшими одежду, мне же достанутся корона и жена!

   — Ты сейчас наговоришь глупостей, — прервал его Исари, неожиданно сильно стискивая руку. — И мне в который раз придется за тебя краснеть. Этот день всех нас утомил. Ваше высочество, доброй ночи. Амиран, останься, пожалуйста.

   Амиран вскочил со своего места, поклонился камайнцам, те ответили тем же, смирившиеся, как видно, с тем, что все остается, как было оговорено, но не более.

   Исари указал рукой в сторону эркера, скрывающегося за массивным книжным шкафом, тяжело поднялся, опираясь правой рукой о стол.

   Амиран с тревогой смотрел, как его старший брат, которому не исполнилось еще полных двадцати семи лет, с трудом, будто древний старик, сделал несколько шагов.

   — Тебе нехорошо? — жалобно спросил он, сам удивившись тому, каким тонким стал прекративший недавно ломаться голос. — Позвать лекаря?

   Исари улыбнулся, тяжело опустился на обитую мягкой тканью скамью, откинул волосы со лба.

   — Не стоит. Пустое. Просто устал.

   Амиран сел рядом, взглянул на брата.

   — Скажи, — сказал Исари. — Скажи, я сделал что-то не так? Я что-то тебе не дал?

   — Нет… — удивленно шепнул Амиран.

   — Я не смог заменить тебе отца, я виноват. Я не могу уделять тебе много внимания…

   — Разве ты в чём-то виноват? — испуганно пробормотал цесаревич. — У меня… правда, всегда всё было… я благодарен тебе.

   — Тогда почему ты все делаешь будто наперекор? Может быть, после моей смерти все мои надежды и чаяния пойдут прахом? Может быть, все, что я делаю, совершенно бессмысленно? Я боюсь, Амиран.

   Лицо Исари было белым, а зрачки расширены.

   — Я боюсь этого. Боюсь, что все, сделанное мной, не принесет плодов, а может быть, наоборот, только страдания…

   — Прости, я не думал, просто не думал.

   Исари закрыл лицо руками.

   — Я так не хотел, чтобы ты привязывался ко мне. Чтобы ты переживал, когда я умру

   — Но я все равно буду переживать, — удивленно ответил Амиран. — Мне все рано будет не хватать тебя.

   — Мне бы этого не хотелось, — ответил Исари. — Я тяжело переживал гибель близких.

   — Это не в твоих силах, — усмехнулся Амиран. Впервые он почувствовал себя взрослым рядом с Исари. Разве он не должен заботиться о старшем брате? Разве Исари не нужна поддержка? — Я, конечно, не очень умен, но даже я вижу, что ты делаешь для страны, как ты живешь.

   — Значит, я дурак.

   — Даже спорить не буду.

   Они сидели какое-то время молча, каждый думал о своем, но впервые между ними не чувствовалось отчуждение. Исари первым очнулся от невеселых мыслей и протянул брату руку.

   — Мир?

   — Мир! — ответил Амиран.

   — Ты иди, — сказал Исари неожиданно, без перехода. — Мне еще нужно сделать кое-что сегодня.

   Амиран окинул его взглядом и посоветовал:

   — Шел бы ты лучше спать.

   Исари приложил руку к сердцу.

   — Клянусь, через час я буду в постели.

   Амиран впервые без насмешки, без дерзости поклонился своему брату и государю и поспешил выбежать за дверь. Там, в полутьме сгустившихся сумерек, он одним движением, обрывая и ломая крючки, распахнул камзол, чувствуя себя так, будто вырвался из самой гущи ожесточенной битвы.

   Он не сразу заметил сидящую на корточках у двери кабинета фигуру. Фигура поднялась, похожая в полутьме на паука-сенокосца из-за длинных рук и сутуловатой спины.

   — Аче! — воскликнул Амиран, чувствуя к подмастерью смешанные чувства. Вроде бы и обижаться нет причин, он все же человек подневольный, но Амиран привык считать его своим приятелем. — Ах ты, предатель!

   Аче явно смешался, пробормотал:

   — Я не мог промолчать, ваше высочество. Не имел права. Мой учитель…

   Амиран примиряюще похлопал его по плечу.

   — Я сам виноват. Наслушался старинных баллад о влюбленных, побеждающих все преграды на своем пути. И не учел, что хоть и царевич, а живу не в сказке.

   Аче помялся немного и сказал:

   — Я хочу вам кое-что показать, ваше высочество.

   — По приказу своего учителя? — фыркнул Амиран.

   — Нет, мой господин. По приказу своей совести.

   — Что ж, веди. Посмотрим, куда тебя заведет твоя совесть. Куда тебя привело ученическое послушание, мы уже знаем…

   В той части дворца, куда повел его Аче, Амиран никогда не был. Здесь не было ничего интересного: кладовые, полные ковров, погрызенных мышами, и сломанной мебели, годящейся только на растопку, но имевшей невероятную историческую ценность. Амиран не был уверен, что потомки будут так уж счастливы копаться в этом хламе, но так уж и быть, пусть лежит…

   Аче завел его в крохотную клетушку, пахнущую сыростью и мышами, и отворил небольшую заслонку в самом темном углу.

   Амиран подошел к ней, прильнул лицом и сдавленно выругался. Кабинет брата был как на ладони.

   — Бездна меня побери! Здесь ведь должна толпиться очередь из шпионов!

   — Дырку проделал я, — скромно заметил Аче.

   — Зачем?

   — Мой учитель, он… не совсем тот, за кого себя выдает.

   — Что ты там лепечешь, дурак? — неожиданно разозлился Амиран. — Если есть что сказать, говори прямо! Загадки — не твой конек!

   — Смотрите, смотрите, — шикнул подмастерье на цесаревича. — Сейчас вы сами все поймете!

   Исари стоял у окна, вцепившись руками в подоконник так крепко, что побелели костяшки, и даже не обернулся на вошедшего в кабинет придворного художника. Тот уселся в кресло, не дожидаясь приглашения, достал из кармана табак и бумагу, принялся сворачивать самокрутку. Такие мало кто курил при дворе.

   Иветре вел себя нарочито развязно, будто в портовом кабаке, а не в царском кабинете. И вот Исари обернулся, спросил:

   — Чего ты добиваешься?

   — Зачем ты вообще решил жениться? — спросил Иветре, нагло выпуская дым. — Мы так не договаривались. Уж постарайся не наплодить наследников. От тебя требуется одно: отпустить ее, разорвать цепи.

   — Нет никаких цепей. Она свободна.

   — Не лги. Не лги ни себе, ни ей. Твоя плата за нее — мир без войны? Ты получишь свою плату. А мне отдай ее. Она моя. Моя, слышишь?

   — Она свободна…

   — Она триста лет была вашей рабой. Давала силу вашей крови, защищала этот жалкий кусок земли. Может, хватит?

   — Ты безумец, Иветре. Твоя возлюбленная умерла. Триста лет как умерла, понимаешь? Ты помогаешь мне разобраться с магией крови, и только это останавливает меня от того, чтобы…

   — Чтобы что? Убить меня? Я нужен тебе гораздо больше, чем ты мне! Я возвел тебя на престол, освободил дорогу.

   — Замолчи.

   — Ты ведь прекрасно знаешь, что тот камнепад…

   — Замолчи…

   — Мне нужно от тебя одно — чтобы ты стал последним в роду, слышишь? Просто прервал череду отвратительных паразитов, тянущих ее вниз, к земле. Сейчас, когда она в теле, наиболее близком к ее настоящему образу…

   Исари одним нечеловеческим прыжком преодолел полкомнаты, остановился точно под люстрой. Теперь Амиран смог отчетливо рассмотреть его. Увидеть, как стремительно бледнеет – нет, выцветает – лицо брата. Как становятся серыми рыжие волосы, а одежду будто присыпает пепел. И только идущая носом кровь не теряет своего живого алого цвета, подчеркивая жуткую неестественность того, что происходит сейчас с царем.

   — Замолчи! — крикнул снова Исари.

   Амиран никогда не слышал таких звуков, неистовой, животной яростью вонзавшихся в барабанные перепонки. Голос брата звенел, словно отражаясь от стен и осыпаясь осколками льда.

   Он не сразу понял, что стоявшая рядом с Иветре большая напольная ваза вдруг покрылась сеткой трещин и, покачнувшись, рассыпалась на миллиарды кусков.

   Исари стоял, напряженно сжимая кулаки, подобравшись, будто готовый к прыжку хищник. Белые глаза на белом лице смотрели пусто и страшно, губы кривились.

   — Это мог быть ты, я перемолол бы тебе все кости, — с трудом произнес он и натянуто улыбнулся, словно против своей воли. — Я могу убить тебя. Сейчас или потом. И никто меня не остановит, потому что просто не сможет.

   — Убивай, — развел руками Иветре. — Убивай. Убьешь еще с десяток-другой людей, и что потом? Сделать из тебя совершенное оружие могу только я.

   Исари сгорбился, добрел до своего стола, достал из него носовой платок, приложил к носу, запрокинул голову.

   — Договорим потом, — махнул рукой Иветре. — Когда ты будешь в силах слушать и говорить. Прислать к тебе лекаря?

   — Пришли, — откликнулся Исари. — Пусть возьмет снотворное.

   — Что это было, Бездна меня побери? — спросил Амиран, сам себе не веря.

   — Это — сила Небесного Всадника, попавшая в непредназначенное для нее человеческое тело, — нервно улыбаясь, ответил Аче. — И только что я нарушил клятву, которую дал учителю. Я сегодня дважды предатель.

ГЛАВА V

Амиран потряс головой, как большая собака, выбравшаяся на сушу из глубокой и быстрой реки.

   — Ничего не понимаю, — растерянно произнес он. — Какая сила? Какие Небесные Всадники?

   Аче оглянулся, шепнул:

   — Ваше высочество, здесь не время и не место!

   — Для такого нигде не время и не место, — Амиран ухватил подмастерье за ворот, приподнял над полом и хорошенько встряхнул. Аче не сопротивлялся, повис, как большая кукла. Потерявшие опору ноги зацепили ржавое ведро, опрокинули. На пол посыпались тряпки, какой-то сор.

   — Кто ты такой, и кто твой учитель? Откуда вы взялись?

   — Здесь действительно не стоит говорить об этом. Если бы вы согласились встретиться со мной в городе…

   — Пойдём сейчас. Я все равно не успокоюсь, пока не узнаю правду.

   — Охрана… — тихо напомнил Аче. — Сейчас уже поздний вечер, и…

   — Охрану мы минуем, друг мой и предатель, — хлопнул его по плечу Амиран. — Прошу прощения, дважды предатель, как я мог забыть?

   — У вас злой язык, ваше высочество, — пробормотал Аче, опуская голову. — Впрочем, вы имеете право попрекать меня.

   Амиран усмехнулся. Какое там право! Он даже не успел разобраться в происходящем. Однако отказать себе в удовольствии уколоть мальчишку не смог.

   — Не один ты излазил дворец вдоль и поперек.

   Цесаревич оделся поскромнее и вооружился мечом. Затем протянул мнущемуся рядом Аче длинный кинжал в потертых ножнах, сказал подчеркнуто небрежно:

   — Не потеряй. Отцовский.

   Аче кивнул, аккуратно приладил ножны к поясу.

   Они действительно покинули территорию дворца незамеченными… почти: тонкая паутинка магической охранной сети скользнула по лицам и лопнула, пропуская.

   К стене, отделяющей замок от города, решили пробираться через парк, подсвечивая тропинку магическими шарами — простейшим заклинанием, которым владели все жители мира. Далеко не ушли. Шестеро мужчин, вооруженных холодным и огнестрельным оружием, выступили из темноты, окружая юношей, вставших друг к другу спинами. Амиран тихо выругался и достал свой короткий и широкий клинок. Аче последовал его примеру.

   — Кто вы такие и как смеете нападать на людей здесь, под стенами дворца? — раздраженно спросил Амиран.

   Один из мужчин сплюнул себе под ноги, сказал с незнакомым Амирану акцентом:

   — Я смею все, что принесет мне деньги.

   — Будешь грабить? — рыкнул Амиран, раскручивая оружие в руке. — Только учти: я здесь смею действительно все.

   — Грабить? — спросил вожак, снова сплевывая под ноги. — Я буду убивать, мертвые не отвлекают и не болтают, когда выворачиваешь их карманы.

   Амиран вырвал из рук Аче кинжал, метнул, но слегка промахнулся: метил предводителю шайки в глаз, а попал в плечо. Кинжал жалобно звякнул, встретившись с кольчугой. Мужчина глухо заворчал, как разъяренный медведь, сделал несколько шагов вперед. И Аче, и Амиран к тому времени уже погасили свои магические шары и теперь с удивлением смотрели на грабителя, оказавшегося настоящим великаном. Он был почти на две головы выше цесаревича и гораздо шире его в плечах.

   Амиран стоял, чуть наклонившись вперед и расслабив руки. Казалось, меч вот-вот выпадет из его пальцев.

   Противники застыли всего на пару секунд, но Аче показалось, что прошли часы. Грабитель первым сдвинулся с места, медленно замахиваясь широким, чуть изогнутым мечом. Амиран легко уклонился, уходя с линии атаки. И даже не попытался парировать удар.

   Великан повторил свой маневр. Амиран — свой. Цесаревич умело использовал преимущество, которое ему обеспечивали молодость и гибкость. Да и оружие его было гораздо легче, чем у нападавшего. А замах, требовавшийся разбойнику, заранее предупреждал Амирана о направлении удара.

   Клинок рассек воздух. Грабитель, не ожидавший атаки, едва удержал равновесие. Амиран, уклонившись, неожиданно оказался совсем близ­ко от полностью раскрывшегося противника, но тут же отступил.

   Аче с удивлением понял, что нападавшие по какой-то причине не используют пистоли и не нападают всем скопом.

   Впрочем, вспотевшему от волнения подмастерью не дали долго рассуждать: один из грабителей кинул ему дурно сбалансированный меч и крикнул на ломаном багрийском:

   — С аристократишкам не драться раньше. Весело!

   Аче быстро понял, что с ним играют, как кошка с мышкой. Он не лез на рожон, уходя в глухую оборону. Аче удерживал руку при ударе, берег ее от травм, не желая лишиться своего рабочего инструмента. Лоб его заливал пот, он уже начал задыхаться, но сдаваться не собирался.

   Аче выкрикнул несколько ругательств, разбойники засмеялись, заулюлюкали, подзадоривая своих бойцов. Аче почувствовал, что руки начинают дрожать не то от усталости, не то от злости. С неожиданным для себя проворством он подобрался к противнику и нанес удар снизу вверх.

   — Ах ты, благородыш! — проревел тот, бросил меч и схватился за многозарядную пистоль. — Игры кончились.

   Разбойник выстрелил почти в упор. Аче с удивлением почувствовал жжение в груди, головокружение. Он опустился на колени, а потом и вовсе лег, прижав руки к груди, чувствуя, как их заливает чем-то теплым. Мысли мутились, никак не получалось сосредоточиться.

   Амиран оглянулся, в его глазах полыхнула такая ненависть, что противник попятился. Остальные грабители, в том числе и раненый, подошли ближе. Амиран замер в необычной боевой стойке, удерживая меч почти параллельно земле. А потом одним слитным движением бросился на противника, как змея. Через мгновение стрелявший в Аче грабитель пучил глаза, а на губах его пузырилась алая пена.

   Пистоль, новенький, многозарядный, с клеймом известного гелиатского завода, мягко упал на землю. Грабитель странно скосил глаза, замычал, кажется, только сейчас сообразив, что под подбородком у него торчит клинок Амирана, острие которого сидит прямо в горле

   Амиран шагнул назад, выдергивая меч. Его противник согнулся пополам, пытаясь отхаркнуть кровь, но повалился на бок.

   — Вот теперь тебе точно конец, — главарь рванул к цесаревичу, но внезапно взвыл, превращаясь в живой факел.

   — Не люблю опереточных злодеев, — сказал кто-то позади Амирана. — Они так нелепы…

   Амиран оглянулся и встретился взглядом с нежданным спасителем.

   — Помогите! — крикнул Амиран. — Мой друг умирает.

   — Тогда с этими разберемся по-быстрому, — кивнул маг, и в руках у двоих грабителей взорвались пистоли.

   Оставшиеся двое переглянулись, но вместо того, чтобы сдаться или напасть, одинаковыми отточенными движениями вонзили кинжалы друг другу в глаза – резко и сразу.

   Нечаянный спаситель подошел ближе, зажег огромный огненный шар прямо над своей головой, присвистнул, разглядев Амирана:

   — Ваше высочество!

   Амиран мог ответить тем же, ведь он узнал этого мага: перед ним стоял принц Константин. Принц ткнул ногой один из трупов, с презрением сказал:

   — Негодные наемники из Казги. Негодные — потому что мужчины. В Казге, знаете ли, беспощадный матриархат. И мужская жизнь не имеет цены.

   — Мой друг ранен, — повторил Амиран.

   Константин опустился на колени, провел раскрытой ладонью над телом, хмыкнул.

   — Он в обмороке, но жить будет. Возвращаемся в замок?

   — Нет, — сказал Амиран. — Нет, мы пойдем в город.

   Кого поджидали наемники? Его, цесаревича, наследника престола, который чуть не натворил глупостей? Обещавшего все рассказать Аче – подозрительного подмастерья подозрительного художника? Как Амиран мог быть так слеп, долгие годы не замечая, что происходит вокруг? Исари всегда считал его несмышленышем…

   Или, быть может, ждали Константина, гелиатского принца, убийство которого повлечет за собой новый конфликт.

   Амиран не знал, что и думать.

***

Константин остановил кровь, Амиран перевязал рану, пожертвовав на это подол своей длинной рубашки. Аче пришел в себя, пробормотал что-то о том, что он ранен и умирает.

   — Глупости, — сказал Константин. — От пули в плече сложно умереть. Особенно при своевременной помощи.

   — В плече? — удивился Аче и, приподнявшись, охнул. — Я думал, меня ранили в сердце…

   Амиран хохотнул и оглянулся, пытаясь в неверном магическом свете отыскать свой кинжал. Константин помог Аче подняться. Амиран, отыскав свой кинжал, подхватил Аче с другой стороны. Оба принца были высоки, и подмастерье завис между ними, едва касаясь носками сапог земли.

   — На вашем месте, ваше высочество, — сказал Константин, — я бы вернулся во дворец.

   Амиран вздохнул. Да, именно так и следует поступить. Он должен вернуться назад, под охрану, в безопасное место. Но выпадет ли ему еще один шанс поговорить с Аче? Исари явно не собирается делиться с братом своими тайнами и, возможно, отдалит почти проболтавшегося Аче от Амирана.

   Вечно так! Амирана считают мальчишкой, глупым, ни на что не способным, а потом удивляются, что он совершает глупости! Обладай он всей информацией, и ему самому, и Исари стало бы несравнимо легче.

   — Да, — ответил он вслух. — Стоило бы. Но мы пойдем в город.

   — И все же я пошлю вестника. По крайней мере, своей охране, — предупредил Константин.

   — А сами-то вы что здесь делаете?

   Гелиатский принц пожал плечами.

   — Жизнь слишком коротка, чтобы полеживать на пуховых перинах. Когда я еще приеду в Багру? А узнавать истинный лик города, страны и народа лучше по ночам. Когда всякие лишние и скучные люди идут спать. Да и ваш призрак не способствует полноценному отдыху.

   — Вы об ожившем изображении Багры? — Амиран хмыкнул. Это была еще одна странная шутка Иветре, стоившая казне больше ста записывающих кристаллов. Они располагались в разных частях дворцового парка и могли перемещаться по хитро замаскированным желобкам, воспроизводя изображение то тут, то там. Кристаллы были старые, черно-белые, маловместительные, но и этого хватало, чтобы из-за быстрой смены картинок запечатленная трехметровая фигура казалась почти живой и пугающей. Амиран сам ее побаивался, если честно. И до сих пор с содроганием вспоминал, как впервые увидел Всадницу, ровно в полночь покидающую одну из картин в галерее. Ту самую картину, которую Аче сегодня показывал Лейле.

   Амиран потер лицо, удивился сам себе — будто сто лет с тех времен прошло. А ведь еще и суток не минуло.

   — Мы пойдем в город одни, найдем какой-нибудь трактир, — упрямо сказал он, поигрывая очищенным от крови кинжалом. — Я должен поговорить с Аче о…

   — Магии крови, — продолжил за него Константин. — Верно?

   Аче вздрогнул, но промолчал.

   — О чем? — переспросил Амиран.

   — О том, чем занимается ваш брат. О том, на что он тратит остатки здоровья.

   — Я видел сегодня странные вещи… — напряженно сказал Амиран, кусая губу.

   — Я посылал запрос в Академию, узнавал об этом вашем Иветре, — сказал Константин, закидывая на плечо едва стоящего на ногах Аче. — Узнавал, за что его запечатали. Хотите разговор? Отчего бы и не поговорить.

   Гелиатец зашагал по тропинке в сторону города, легко и небрежно неся свою ношу.

   — Вы когда-нибудь ели кшелитский суп? — внезапно спросил он, вырывая шагавшего следом Амирана из задумчивости. — Вообще пробовали кшелитскую еду? Их знаменитый пьяный белый суп? Между прочим, в город приехал кшелитский цирк со своей передвижной харчевней. Вы не знали?

   — А вы уже объездили весь город?

   Константин повёл левым, свободным от ноши плечом.

   — Я же говорю: ваша оригинальнейшая система охраны давит на мои магические каналы. Буквально гонит из дворца. И этот призрак, шатающийся по ночам…

   Амиран фыркнул.

   — Так что я ночую в городе, — продолжил Константин. — Предупреждая вопросы: и Исари, и капитан вашей охраны в курсе. Все-таки у статуса принца есть свои преимущества. Будь я просто магом из свиты гелиатских принцев, я был бы вынужден терпеть неудобства.

   — А как это ощущается? — полюбопытствовал Амиран. Сам он никак свой магический канал не ощущал и знал от силы полтора десятка заклинаний, большей частью предназначенных для ухода за оружием.

   — Как если бы у вас была третья рука, которую чем-то отдавило… — улыбнулся Константин.

   Они вошли в город, углубились в лабиринт улиц, вышли к небольшому пустырю, на котором сейчас раскинулся большой шатер цирка и несколько шатров поменьше.

   — Мой учитель сравнивал магический канал с волосами, — заметил Амиран, оглядываясь. — А дискомфорт от перекрытия канала с волосами, собранными в тугой хвост, или с неудобной и тесной одеждой. Ничего смертельного, но неприятно.

   — У вас, примитивного мага, очень может быть, — согласился Константин. — Если сбрить вам волосы или туго стянуть их, качество вашей жизни не изменится. А вот если моя третья рука онемеет или её, не дай Всадники, парализует, я потеряю гораздо больше.

   Они нырнули под полог полосатого шатра, освещенного изнутри тремя десятками разноцветных магических шаров. Маленькие шары носились над головами, большие — плавно перемещались почти у самого пола.

   Управляла ими сидевшая на столе магичка, судя по всему, ещё студентка, одетая по гелиатской моде, слишком вызывающе для Багры. На ней была узкая чёрная мантия с широкими разрезами по бокам, в которых виднелись красные обтягивающие штаны и высокие сапоги.

   Её кожа, как и у всех кшелитов, была очень тёмной, а глаза неправдоподобно ярко-зелёными.

   — Шахла! — обрадованный Константин сгрузил Аче на первую попавшуюся деревянную лавку и раскрыл руки для объятий. — Иди ко мне, малышка.

   Шахла вспорхнула со своего места и, не стесняясь, прижалась к груди гелиатского принца.

   — Мы с Шахлой с одного факультета, — объяснил Константин, крепко обнимая девушку. — Только Шахла на три курса младше. Ну что, подруга, накормишь нас, усталых путников, своим знаменитым пьяным супом?

   Шахла, засмеявшись, выскользнула из объятий:

   — Тин, когда ты уже запомнишь, не пьяный суп, а каль-наер!

   Константин ответил на это скабрезностью, основанной на сходстве этого названия и гелиатского бранного выражения. Амиран против воли засмеялся, а кшелитка покраснела и метнулась куда-то вглубь шатра.

   Суп, приготовленный на основе перебродившего кобыльего молока, действительно немного пьянил. Аче есть не стал, лежал с закрытыми глазами, вытянувшись на лавке. Амиран не решился его тревожить. Только сейчас до цесаревича начало доходить, что он убил человека. Впервые в жизни. Осознание произошедшего накрыло его мутной волной.

   Наверное, он изменился в лице, потому что Константин перегнулся через стол и похлопал его по плечу.

   — Ничего, ничего, это естественно, что ты чувствуешь страх и слабость. Это естественная реакция на стресс душевно здорового человека.

   — А вы… вы сами убивали? — спросил Амиран, подаваясь вперед. Сам он думал совсем о другом. Убивал ли Исари? Если то, что сегодня произошло в кабинете, не бред и не шутка, то у царя Багры есть тысяча способов стать убийцей.

   — Всяко бывало, — спокойно ответил гелиатский принц. — Я одно время прибился к отряду странствующих рыцарей. Целое лето приносил добро, знаете ли. Ну и, сами понимаете, даже сражаясь на стороне добра, невозможно не замарать рук. У меня есть одно преимущество — я маг. Мне не обязательно смотреть в глаза умирающему от моего оружия и чувствовать, как лезвие меча проходит сквозь плоть.

   Константин помолчал, отхлебнул принесенного супа, добавил с подкупающей и неуместной откровенностью:

   — А вообще, я тот еще трус. Когда я впервые убил человека… дрянь человечишко, если начистоту… убийцу, вора, возможно, насильника, все ж полночи плакал. Потом привык, конечно. Человек ко всему привыкает…

   Они посидели молча, прихлебывая из расписных глиняных мисок свой пьяный суп. Подошла Шахла, тихонько присела рядом с гелиатским принцем, положила локти на стол. Амиран заметил, что в правом ухе у нее длинная серьга из бусинок и перьев, а в левом — не то стрекоза, не то бабочка.

   Константин приобнял девушку, поцеловал, как братья целуют сестер — в висок.

   — Знакомьтесь, Амиран! Перед вами самая наивная кшелитка на свете. Говорят, где прошел наивный кшелит, там хитрому гелиатцу делать нечего. Так и у нас вышло: я продал наивной первокурснице свои старые учебники в полтора раза дороже их настоящей цены. Поспорил с друзьями, смогу ли я обхитрить кшелитку. А она, заранее узнав, кто я такой, перепродала их в пять раз дороже, особенно дорого — те, в которых я оставил заметки на полях.

   Шахла засмеялась, ткнула принца кулачком в плечо, заметила:

   — А ведь могла отдать книги троюродному брату из Зердени, подделывателю векселей!

   Константин тоже широко улыбнулся, снова приобнял девушку:

   — Наивная кшелитская девочка, видишь, сколько ты потеряла?

   — Нет, ты лучше посчитай, сколько я приобрела!

   Константин хлопнул себя по лбу, обрадовано сказал:

   — Слушай, Шахла, раз уж мы тут, угости моего друга своими знаменитыми пампушками.

   — Это не меньше часа ждать, — неуверенно пробормотала девушка, вставая. Многочисленные браслеты на ее руках зазвенели.

   — Мы никуда не спешим, — заверил ее Константин, и она убежала на кухню. Гелиатский принц откинулся на спинку скамьи, почесал нос и сказал: — Хорошая девушка, правда? Я на ней женюсь, потом, лет через двести, когда мое высокое происхождение забудется, как страшный сон. Эх, хорошо быть магом! Это настоящая свобода.

   — А я не женюсь, — мрачно сказал Амиран, поигрывая кинжалом. — Вообще.

   — Вольному воля, — усмехнулся гелиатец.

   — Разве я волен? — неожиданно для самого себя разозлился Амиран. — Даже жениться по любви не могу! Это единственное, что я у него просил, и это он мне дать не захотел. Почему я должен донашивать за ним все? Страну, жену, принятые им поворотные решения? Почему он, зная, что болен, не отрекся от короны? Наш троюродный дед, у которого в детстве отнялись ноги, именно так и поступил — отрекся в пользу младшего брата, был лишь регентом до его совершеннолетия…

   — Я люблю своих братьев, дай им Всадники долгих лет жизни, — сказал Константин. — И особенно сильно я их люблю за то, что они стоят между мной и престолом. Вы думаете, что

   станете счастливее, обзаведясь дурацкой золотой шляпой на голове? Вы станете счастливее, цесаревич?

   — Он мне не брат! Он всегда это подчеркивал! Всегда! Всегда ревновал меня к отцу. Всегда напоминал, что я рожден ему на замену! А я не виноват, не виноват, что родился здоровым!

   Аче всхрапнул во сне, и Амиран со злостью толкнул его в бок. Тот вскрикнул и проснулся, едва не упав со скамьи.

   — Как ты? — хмуро спросил у него Амиран.

   — Уже лучше, — со стоном ответил Аче, садясь. — Я могу начать свой рассказ?

***

— Эта история началась, когда мой учитель Иветре закончил Гелиатскую Академию магии, в три тысячи пятьдесят седьмом году от Ухода Всадников… — начал свою речь Аче.

   Константин сложил голову на руки и демонстративно захрапел. Аче прервался, вопросительно посмотрел на гелиатского принца.

   — Вы бы еще прямо с сотворения мира начали, любезный мастер!

   — При нем мой учитель не присутствовал, ваше высочество.

   Константин мотнул головой.

   — Без титулов. Мы ведь не во дворце.

   Аче коротко кивнул и продолжил.

   — Он никогда об этом не говорил. Мне, по крайней мере. Часть из того, что я вам расскажу, я подслушал, часть понял сам…

   — Вы любитель подслушивать и подглядывать, — усмехнулся Амиран.

   — Я человек маленький, — вернул ему улыбку Аче. — Мне ничего не говорят. Все, что я могу узнать, мне приходится узнавать самому.

   — Продолжайте же, Аче, — попросил Амиран, складывая локти на стол и подаваясь вперед. — Как бы вы ни вызнали то, что вызнали.

   — Итак, мой учитель Иветре отправился в путешествие после окончания Академии. И не куда-нибудь, а в Казгу, вместе с однокурсницей, молодой целительницей. Назад он вернулся один, утверждая, что девушка умерла во время учебы у казгийской целительницы.

   — Такое бывает, — кивнул Константин. — Классическая магия редко совместима со всяким шаманством. Однако то, что вы рассказали, любезный мастер, отлично мне известно. Как и любому, кто отправит запрос в архив Гелиатской Академии магии. Мне также известно, что по возвращении он, маг-погодник по специализации, вдруг начал проявлять интерес к медицине, в частности — к хирургии, перестал общаться с друзьями, принялся изучать экзотические

   магические практики — не то чтобы порицаемые, но не рекомендованные к самостоятельному изучению. К примеру, магию крови…

   — Магию крови… — эхом откликнулся Амиран.

   Константин кивнул ему.

   — Это редкий и по большей части бесполезный дар, который невозможно до конца обуздать. И цена его слишком, я бы сказал, непозволительно высока.

   — Слишком высока? — спросил Амиран, хмурясь.

   — Сколько в среднем живет маг?

   — Лет пятьсот, — ответил Амиран.

   — А обычный человек?

   — Сто — сто тридцать…

   — Кровный маг едва ли доживает до сорока. Вдумайтесь! Даже запечатанный маг, отказавшийся от жизни в пользу магии, умирает лет в девяносто. А тот, кто отдал дар и оставил жизнь, вполне протянет триста. А тут сорок лет!

   — Мой отец прожил шестьдесят.

   — Разумеется, люди умирают молодыми. К сожалению, слишком часто они умирают раньше срока, но маг крови — другое дело. Он сжигает себя изнутри. У этого пути слишком много изнурительных оков, любой эмоциональный всплеск порождает магическую бурю. Я управляю своей третьей рукой, а маг крови — нет.

   Амиран вздрогнул, в его ушах прозвучал сдавленный, хриплый голос Исари: «Я могу тебя убить».

   Он повернулся к Аче, спросил, неожиданно севшим голосом.

   — Когда умер мой отец, Исари, он…

   Аче опустил глаза, тихо сказал:

   — К сожалению, цесаревич, я знаю ответ на ваш вопрос. Да. Землетрясение было вызвано всплеском магии вашего брата.

   — Он убил моего отца, — тихо сказал Амиран. — Зачем?

   — На этот вопрос ответ знаю я, — ответил Константин. — Об этом тогда много говорили. Старый царь хотел назначить наследником вас. Из добрых побуждений, не хотел взваливать на больного человека этот груз.

   Амиран вскочил, стукнул кулаком по столешнице с такой силой, что подскочили глиняные миски.

   — Вздор! Вздор! Вы — гелиатский шпион, Константин! Змея! Вы хотите рассорить меня с братом, и ничего более!

   Константин мгновенно преодолел расстояние между ними, опустил неожиданно тяжелую руку ему на плечо.

   — Прекратите истерику, юноша.

   Амиран дернулся, но руку скинуть не смог.

   — Я ненамного моложе вас.

   Цесаревич оглянулся вокруг, устало сказал:

   — Меня окружают предатели и шпионы.

   — Я знаю о том, что ваш отец хотел изменить порядок престолонаследия, от своего отца, — сказал Константин мягко и тихо. — Но документы не были подписаны, если вообще существовали.

   — Мой учитель шантажирует его величество, — подал голос Аче, про которого, казалось, уже забыли. Оба принца, и гелиатский, и багрийский, повернули к нему головы.

   — Чувством вины… и вообще…

   — И что ему надо? — недовольно нахмурившись, спросил Амиран.

   — Разумеется, вернуть свою возлюбленную. Вернуть Багру, — Аче несмело улыбнулся и робко добавил: — Вы дадите мне дорассказать то, что я знаю?

***

Иветре откинул полог шатра, вышел в тёплые, южные сумерки. В Гелиате, хоть и славящемся мягким климатом, все же не бывает так тепло, как здесь, на границе Казги и какого-то мелкого княжества, название которого он не удосужился запомнить. Но в Гелиате не бывает и такой сухой, раскаленной жары, какая наступает здесь к середине лета.

   Появившимся совсем недавно неосознанным жестом Иветре потер массивные золотые браслеты на запястьях. Подумал: стоит ли то, что он обретёт, потери магии?

   Потом решил, что стоит. Кем бы он был? Одним из тысяч магов, задирающих нос, но не смыслящих ни в силе, ни в магии абсолютно ничего. А теперь он в шаге от уникальной, забытой, преданной анафеме силы, дававшей много, но и требующей не меньше.

   Но слава Всадникам, жертва требовалась не от него, а сила будет принадлежать ему… Вспомнив о Небесных Всадниках, Иветре усмехнулся. Знали бы жрецы, какую ересь, и подчас опасную ересь, они несут!

   Его рассуждения были прерваны гортанными кшелитскими вскриками. Четверо всадников на верблюдах появились, словно ниоткуда, будто темнокожие духи пустыни, не злые и не добрые.

   У одного из них через седло была перекинута завернутая в чёрный мешок с дыркой напротив лица фигура. Её сгрузили прямо под ноги Иветре, и он кинул под копыта верблюдам мешок с золотом — свои последние сбережения. Теперь у него нет денег даже на то, чтобы купить воды у водовоза. Но оно того стоит.

   Предводитель наемной банды откинул с лица тряпку, защищавшую его от песка и солнца:

   — Тварь. Добывая тебе эту рабыню, я потерял шестнадцать воинов. Разве эта горстка монет поможет их вдовам?

   — У меня больше ничего нет, и на большее мы не договаривались. Берите то, что есть, и проваливайте.

   Кшелит криво улыбнулся, блеснул в свете взошедшей луны золотой зуб.

   — А иначе что? — он кивнул на золотые браслеты. — Чем ты меня напугаешь, магик? Силы-то ты лишён.

   Иветре опустился на колени, снял покрывало с привезённой ему рабыни, ласково коснулся пальцами ее тёмных нахмуренных густых бровей. Она охнула, очнувшись, улыбнулась Иветре:

   — Милый, ты все же не бросил меня.

   Он сглотнул, чувствуя, как с трудом проходит в горле ком. Иветре помог девушке подняться, распутал чёрную тряпку, в которую она была завернута, крепко и искренне обнял:

   — Разве я мог бросить тебя, Багра?

   — Деньги, — напомнил о себе кшелит, нетерпеливо постукивая кнутовищем о ладонь.

   Иветре повернул девушку спиной к себе, провёл рукой между лопаток. Багра вздрогнула, повернула к нему свое личико с острыми мелкими чертами, напоминающее мордочку хорька или ласки.

   — Пожалуйста, — жалобно сказала она, в голосе слышны были слезы. — Пожалуйста, миленький, не надо! Иветре, я не хочу!

   — Тебе придется, — строго ответил Иветре. — Нас убьют, если ты…

   Она быстро кивнула, мелко задрожала и отошла на несколько шагов, раскинув руки, оглянулась на Иветре в поисках поддержки. Он кивнул.

   Наверное, это больно, когда крылья прорываются сквозь плоть, рассеянно подумал Иветре, чувствуя, как ходит ходуном под ногами земля. Он поднял взгляд на Багру, на её спину, почувствовал смесь благоговения и азарта, глядя на роскошные крылья. Метра четыре, может быть и больше, в размахе.

   — Всадница! — крикнул кто-то из кшелитов. — Мы выкрали из храма Небесную Всадницу!

   Девушка снова неуверенно оглянулась на Иветре. Лицо её было бледным, лишенным красок. Она прокусила губу, тоненькая струйка крови была единственным ярким пятном.

   — Убей их, Багра, — шепнул он, едва удерживаясь от прямого приказа. — Убей их.

   Она снова быстро и затравленно кивнула, шагнула ещё ближе к попятившимся кшелитам.

   — Госпожа, — зашептали они, падая со своих верблюдов, простираясь ниц. — Пощади, госпожа. Вечно служить будем.

   Багра остановилась, заколебалась. Её огромные крылья неуверенно зашевелились.

   — Их следует убить, Багра, — мягко, но непреклонно сказал Иветре. — Убей.

   — Да, — отозвалась она. — Да, конечно.

   Иветре никогда не видел, да и никто, наверное, не видел, как убивают Небесные Всадники. Это не было ни страшно, ни красиво. Это было никак: только что кшелиты плакали и молили о пощаде, а теперь перестали.

   Их больше не существовало, остались только кучи песка, отдаленно напоминавшие человеческие тела.

   — Не убивай верблюдов, — сказал Иветре. — Мы их продадим.

   — Хорошо, — ответила девушка. Она стояла, безвольно уронив руки и крылья.

   Иветре, сам того не ожидая, почувствовал вину и странную нежность. Он обнял девушку, она доверчиво прижалась к нему в поисках защиты и поддержки.

   Иветре поцеловал её, просто так, желая отвлечь, и задохнулся от силы, пришедшей к нему вместе со вкусом ее крови, текущей из ранки на губе.

***

— А что было дальше? — спросил Амиран, крепко сжимая черенок отцовского кинжала.

   — Всякое было, — задумчиво сказал Аче. — Любовь была… если ее можно так назвать. И предательство, если его можно так назвать.

***

Верблюдов они продали, прикупили необходимых вещей. Багре — два платья вместо тех жутких тряпок, в которые она была замотана.

   Исхудавшая, бледная, она часто жаловалась на боли в спине, там, куда втягивались крылья. Механизм их появления и исчезновения был Иветре совершенно непонятен. Впрочем, понимания ему и не требовалось, он умел управлять Багрой, большего ему было не нужно.

   Разве что с научной точки зрения. Иногда Иветре ловил себя на мысли, что думает о Багре не как о красивой девушке, бывшей однокурснице, а как о результате изящного эксперимента, магоконструкте, сродни недавно появившимся плотоядным и крылатым коням.

   И, как и любому магоконструкту, ей требовался поводырь. Такие существа не отличались умом, зачастую не были способны даже покормиться без приказа. Эти безмозглые создания требовали управления, постоянного и тщательного, кроме того времени, что проводили в наведённом сне.

   Багра, конечно, была самостоятельней и сообразительней, чем химеры, но все же ненамного. Она цеплялась за мага каждую свободную минуту, преданно заглядывая в глаза.

   Иветре принял решение отправиться в Гатенские горы — это было сравнительно близкое и безлюдное место. Он нанялся в охрану каравана. Маг, пусть и запечатанный, очень и очень полезен. Даже в таком искалеченном виде он был сильнее, чем десяток разбойников.

   Багра всю дорогу просидела на выделенном ей месте в повозке вместе с другими женщинами. Больше молчала, почти не ела. Ещё считали не то сумасшедшей, не то просто забитой.

   Иветре не вмешивался в её взаимоотношения с людьми. Он хотел, чтобы Багра изображала более или менее нормального человека. Нужно было сохранить тайну ее могущества.

   Магоконструирование на основе человеческого тела было запрещено во всем мире: и Гелиатской Академией магии, и ее основными конкурентами на западе — Братствами магов.

   Казгийские ведьмы, бездновы дилетантки, просто не слышали ни о каких договоренностях. И творили, что в голову взбредет. Если бы в Гелиате узнали, что на самом деле произошло с Багрой, её бы убили. Она слишком опасна для сбалансированной системы магической науки.

   Впрочем, Иветре не был благородным спасителем — он всего лишь не желал делиться могуществом, свалившимся ему в руки, как созревший плод.

   Они прибыли в столицу Гатенского княжества в самом начале осени. Столица — слишком громко сказано. Всего лишь большая деревня у подножия Зейского замка, твердыни Гатенских князей.

   Единственной достопримечательностью замка были его стены, высоченные, гладкие, созданные по технологии оплавленного камня. Зацепиться там было совершенно не за что. Говорят, князьки собирали деньги на эти стены чуть ли не сотню лет, а теперь ещё сотню будут собирать на сторожевые башни.

   Сама цитадель представляла собой приземистое строение, покрытое черепицей и десятком артефактов против атак с воздуха.

   Старый князь с удовольствием принял на службу запечатанного, а значит, пошедшего против Гелиата мага. Сам князь воевал на стороне Камайна, женат был на камайнке и здорово сопротивлялся всем попыткам Гелиата утвердить свою власть на отрогах Гатенских гор.

   Его сын, роковой красавчик, зачем-то пытался развлечь Багру при каждой совместной трапезе разговорами и шутками. Та молчала, закрываясь с каждым днем все сильнее.

   — Она нездорова, — говорил Иветре доброхотам и сочувствующим и, между прочим, не лгал. — Я выкупил её у кшелитских работорговцев. Бедная девочка. Одни Всадники знают, что она пережила.

   Женщины замка сочувственно вздыхали, подкладывали Багре кусок повкуснее и не нагружали работой.

   Её усаживали на кухне разбирать траченные молью крупы или делать ещё что-нибудь несложное, но нужное, занимающее много времени даже с учётом применения двух десятков хозяйственных заклинаний, сил на которые хватало у самых слабых из примитивных магов. В большом хозяйстве свободных рук не бывает.

   Сам Иветре следил за магической частью замка, за амулетами и защитой, за десятком химероидных тварей, на которых бойцы князя патрулировали границы. Это была несложная, но тоскливая работа, как раз под стать запечатанному магу, магическому калеке.

   Иветре тщательно культивировал в Багре чувство благодарности и вины. Магический поводок это одно, а человеческие чувства — другое. Он также подумывал связать ее жизнь со своей, но все не решался. Пока однажды не увидел, как наследничек князя садится у ног его персонального источника могущества и власти, как несмело ласкает Багра смоляные кудри княжича.

   — Прости, — потерянно и испуганно шепнула она. — Прости. Я так люблю его.

   Иветре вцепился в волосы, усмиряя бешенство. Вся её благодарность, всё её чувство вины перед Иветре за то, что ему пришлось отказаться от магии, все это оказалось ничем перед любовью.

   А Иветре оказался слишком слаб и самонадеян, не сумел обуздать невероятную мощь Всадницы.

   Он предпочел улыбаться – так, что от гримасы сводило зубы. Предпочел притвориться другом… Он слишком хорошо играл эту роль. Играл до самого конца, и даже дольше.

***

Вернулась Шахла, зевая, убрала со стола, подвязала полог шатра, полумрак рассеяли первые солнечные лучи.

   Амиран с хрустом протянулся, чувствуя, что его тело одеревенело от долгого сидения.

   Кшелитка принесла обещанные пампушки. Это были крохотные, размером с мужской ноготь большого пальца, пирожки, жаренные на масле. Есть их следовало, нанизывая на деревянную палочку и окуная в густой, пряный и ароматный мясной соус.

   — Приятного аппетита, — сказала Шахла и устроилась, положив голову на плечо Константина. И гелиатский принц сидел, не шевелясь, берег её сон.

***

Лейла стояла в большом храме, закутанная в несколько слоёв драгоценных тканей, тяжёлых, жёстких от вышивки золотой канителью. Сотни свечей горели, уничтожая пригодный для дыхания воздух, у Лейлы кружилась голова.

   Девушки в белом, стоявшие на отгороженной невысокой оградой площадке, запели «Она приближается» — свадебную песнь, и Лейла действительно приблизилась к алтарю, не сделав ни шага.

   Он ждал её у алтаря, лицо его было не разглядеть в тени, только волосы алели, как пожар.

   Девичьи голоса звучали все ближе, поднимаясь к высокому куполу, скрытому туманом от чадящих курильниц. Голоса ввинчивались в уши, в кружащуюся от недостатка воздуха голову.

   Лейла преклонила колени, поцеловала унизанную перстнями мертвенно-холодную руку своего будущего супруга, прошептала едва слышно слова клятвы.

   Он поднял её с колен, холод от его рук пробирал до кости даже сквозь несколько слоёв одежды.

   Он тоже говорил что-то, должно быть, отвечал на её клятву своей, но слов Лейла не различала, только невнятный гул, идущий будто из-под земли.

   Он надел ей на голову венец, впившийся ей в виски острыми крючьями, Лейла закричала, принялась срывать это орудие пытки с головы, венец не поддавался, запуская крючья все глубже и глубже, прямо в мозг.

   Он склонился к ней, и Лейла смогла рассмотреть бледное, без единой кровинки лицо.

   — Я не хочу, — жалобно сказала она, чувствуя, как по щекам катятся слёзы и смешиваются с кровью, текущей из ран, оставленных крючьями на внутренней стороне короны. — Я не смогу. Не смогу, пожалуйста!

   Лейла проснулась от собственного крика.

   Поняла, почему ей было так жарко и неудобно. Она заснула у горящей жаровни, под меховым пледом, в туго зашнурованном платье. Неудивительно, что ей снятся такие сны.

   В комнату вошла Этери, с распущенными волосами и в ночной рубашке. С порога спросила:

   — Ты проснулась? Отлично. Исари хочет с тобой поговорить, — и, сдерживая зевок, добавила: — Неугомонный. Лучше бы спать пошёл, ну честное слово. Через два часа рассвет, и если ему пожелается ещё и со мной разговоры вести, я его просто… – Она все-таки зевнула, прикрывая рот ладонью, и продолжила: — Свяжу его и напою сонным зельем. Совсем с ума сошел! – Затем она внимательно взглянула на Лейлу, обошла её кругом, покачала головой: — Нет, так не годится, милая Лейла. Сейчас я прикажу принести холодной воды, ты умоешься. Надо еще тебя переодеть — платье безнадежно измято. Ты чуть ниже меня, а в бедрах шире, но, думаю, мы что-нибудь подберем.

   Этери позвала одну из своих служанок, та проводила Лейлу в уборную комнату, помогла расшнуровать платье и умыться. Лейла прополоскала рот экстрактом фиалки и мяты, почистила зубы мелом.

   Зевающий цирюльник причесал ее и припудрил, скрывая следы слез. Этери стояла рядом, сложив руки на груди, и внимательно следила.

   — Вот так-то лучше, — удовлетворенно сказала она и добавила: — Почему вы так печальны, Лейла? У вас такой вид, будто вы идете прямо в пасть дракону.

   Лейла прижала пальцы к вискам. Голова болела, боль пульсировала, отдаваясь внутри злостью. И еще этот сон… Она сказала, не думая, желая чтоб и Этери было так же плохо, как ей самой.

   — А вы выглядите так, словно и не княгиня, а мамаша в борделе, подкладывающая свою работницу под денежного клиента, — недостойные принцессы и вообще воспитанной девушки

   слова, подслушанные от брата, вырвались сами собой, и Лейла тут же прикусила язычок. — Извините.

   Какое-то время Этери стояла молча, побледнев и опустив руки, и Лейла испугалась, что лишилась единственного союзника, но тут княгиня отмерла, ее губы задрожали, она обняла Лейлу, прижала к себе, зашептала:

   — Прости, прости меня, милая девочка. Сама видишь, как все…

   Они постояли какое-то время, обнявшись, пока обеим не стало неудобно и неловко. Лейла первая выскользнула из объятий.

   — Я понимаю, — сказала она, опустив голову. — Я ведь тоже так воспитана. Моя мать, моя бабка, ее мать и ее бабка — все они давали клятву без любви и всегда оставались верны ей. Так чем я лучше.

   Из покоев гатенской княгини Лейла вышла с высоко поднятой головой. Пожар в груди отпылал, угли тихо тлели. Она слишком многого хотела? Да, наверное. Разве любая из девушек, любая из ее сестер не отдала бы все, чтобы оказаться на месте Лейлы? Стать багрийской царицей…

   А все остальное — лишь плод ее беспочвенных мечтаний. Да, именно так.

   Двое стражей проводили ее полутемными, неуютными, пустыми коридорами в ту часть замка, где Лейла еще не бывала. Один из них распахнул перед ней решетчатую дверь, ведущую в маленькую узкую комнату без окон, и прошел следом, стараясь не задеть принцессу даже краем плаща.

   Потянул за один из рычажков, выглядывавших из стены. Пол задрожал, и Лейла почувствовала, что движется вверх. Она едва удержалась, чтобы не охнуть и не вцепиться в руку сопровождающего ее воина.

   «Это лифт, — поняла она, — еще одна гелиатская игрушка».

   Стражник все так же молча открыл перед ней дверь, помог выйти из кабины и, поклонившись, указал на следующую дверь. За ней оказалась большая круглая комната со стеклянным куполом и огромным телескопом в центре. Он был почти в три раза больше, чем тот, которым пользовался звездочет в отцовском дворце.

   Звезды не интересовали Лейлу. Астрология ее смешила, смысла наблюдать за сверкающими небесными телами через увеличительные стекла она не видела. Хотя, кажется, это важно для земледелия, но земледелие ее тоже мало интересовало.

   Сидевший рядом с телескопом багрийский царь казался маленьким. Он повернулся, когда Лейла вошла, ответил на ее поклон, подошел, поцеловал руку.

   Лейла вздрогнула, но не почувствовала ожидаемого холода, бросила взгляд на его руки: ни единого кольца.

   — Вы не носите колец? — глупо спросила она.

   Царь поднял руку, пошевелил пальцами, улыбнулся:

   — Не ношу.

   Он подвел ее к единственному стулу, вежливо и деликатно, касаясь лишь кончиков пальцев. Лейла села на неудобный высокий стул, а царь разместился прямо на полу, с видимым наслаждением вытягивая длинные ноги и откидывая голову на массивную ножку телескопа.

   — Это мое тайное место, телескоп и лифт были предназначены для моей матери. Она часто поднималась сюда, даже когда уже почти постоянно лежала.

   — Она тоже болела? — спросила Лейла, тут же отругав себя за это «тоже». Разумеется, все вокруг знали о болезни царя, но никто не говорил ему об этом в лицо.

   — Тоже? — переспросил ее Исари, приподнимая голову. — Да, тоже. Но по-другому. Она страдала от головных болей и образований в голове… её состояние было стабильным, маги не давали ей умереть. Она могла прожить долгую жизнь, но предпочла родить меня. Ей не стоило этого делать… Ей нельзя было иметь детей.

   Лейла сидела, опустив голову, теребя в руках кружевной платок. Страшно хотелось спать. Как в тумане она слышала голос царя:

   — Вы не хотите посмотреть на звезды? Сегодня туманность Шайл видна изумительно, а Звездный Всадник в хорошем расположении духа.

   Принцесса из вежливости приникла к окуляру, всматриваясь в небесную алмазную крошку. У телескопа явно была магическая начинка: картинка была четкой и яркой. Далекие, туманные миры переливались пурпуром и золотом.

   Когда Лейла была маленькой и ещё не подозревала, что астрономия — это по большей части скучные расчёты и ночные бдения, она мечтала, чтобы изобрели такой сильный телескоп, чтоб можно было увидеть другие миры, быть может, там тоже живут люди?

   Было бы интересно посмотреть на их города, сады, леса… А потом изобрести такой дирижабль, который сможет отправиться туда. Лейла воображала себе жителей далеких миров высокими, синелицыми, живущими в хрустальных городах. А ещё они, наверное, не говорят, а щебечут, как птицы.

   Вскоре Лейле доказали беспочвенность ещё мечтаний. Объяснили, что если такие полёты и будут возможны, то уж точно не на её веку. И летать, должно быть, смогут только маги, ибо полёты займут сотни лет.

   И даже если появится телескоп, способный показать жизнь в других мирах, то в нем будут видны давно погибшие люди на планете, которая, вероятно, давно превратилась в голый камень. Ведь свет от звезд добирается до наблюдателей тысячи лет, а изображение, пойманное линзой, всего лишь иллюзия того, что было когда-то.

   После этих откровений учебный энтузиазм Лейлы иссяк. Какое-то время она еще вспоминала свои небылицы, даже пыталась записывать, но ей это вскоре наскучило.

   Багрийский царь рассказывал ей о звёздах, показал звезду-тезку Лейлы, мерцающую алым светом в холодной глубине. Он стоял, сгорбившись, опираясь одной рукой о спинку стула. Лейле не было интересно, ей хотелось спать.

   Она почти задремала под мягкий и тихий, вкрадчивый голос, но встрепенулась, почувствовав, что жених целует её. Наверное, это было романтично, как в тех книгах, что носила для Лейлы ее подруга Валида, дочь известного вольнодумца. Поцелуй под стеклянным куполом, после разговора о звёздах, не может не быть романтичным.

   Лейла отпрянула, едва удержавшись от того, чтобы вытереть рот тыльной стороной ладони. Царь, глядя на нее, усмехнулся, сделал шаг назад, спрятал руки за спину.

   — Прошу простить эту вольность, ваше высочество, — так же мягко сказал он. — Это был неожиданный порыв. И недостойный.

   Он взял колокольчик со стола, на котором лежали вразброс бумаги, звездные карты, какие-то рисунки, и позвонил. Лейла вздрогнула от этого звука.

   Вновь зашумел пришедший в движение лифт, в котором вместе со стражником поднялись две вцепившиеся друг в друга служанки. Они низко поклонились царю, подхватили госпожу под руки. Та не сопротивлялась, передвигая ноги машинально.

   В покоях она с наслаждением стянула с себя платье, сшитое по чужим лекалам, пахнущее чужими духами, и нырнула в постель.

   Ее сон продолжился ровно с того момента, на котором остановился…

   Там, во сне, её виски сжимал венец, грозясь раздавить голову, как тыкву. А багрийский царь потрепал её по макушке, как собаку или ребёнка, и снял тесный обруч. Тот ожил, обвил его правую руку, впился в неё. Губы царя дернулись, скривились от боли, но он ничего не сказал, повернулся к Лейле спиной, та ахнула, разглядев кровоточащие обрубки крыльев.

   Храм развеялся, как дым, вместе с тяжелым ароматом фимиама, вместе с высокими голосами дев в белом, певшими про любовь небесную, про нерушимые клятвы.

   Теперь они стояли на высокой скале, внизу в ущелье гремела узкая, но бурная река. Уродливые обрубки крыльев на спине царя шевельнулись, раскрываясь, словно пытались поднять хозяина в воздух. На землю упало несколько облезлых перьев, их подхватил и унес ветер.

   Царь стоял на самом краю обрыва, несколько камешков из-под его сапог упали вниз, вслед за перьями.

   — Исари! — крикнула Лейла, впервые называя багрийского царя по имени. — Исари!

   Уже готовый шагнуть в пропасть мужчина обернулся, взглянул на Лейлу отстраненно и строго.

   — Я не люблю вас, — быстро сказала Лейла, сама не понимая, говорит она по багрийски или по камайнски. — Но я не хочу, чтобы вы умирали, Исари!

   Он сделал шаг назад, неловко взмахнул правой рукой, которую обвила ее корона. И сон сменился обычным забытьем уставшего человека.

ГЛАВА VI

Этери привыкла чувствовать себя некоронованной царицей Багры. Она если и не царствовала, то правила багрийским двором твёрдой рукой. Распоряжалась придворными Исари, как своими, почти забыв про собственный маленький двор — пару десятков гатенских дворян и их жён, всегда готовых исполнить любое поручение своей княгини.

   Вышивать, ткать, слушать чтение какого-нибудь романа или посредственную игру на чангре в компании тетушек казалось Этери тяжким бременем. Но все же время от времени она навещала этот женский мирок сплетен и пустой болтовни, спускаясь в него с вершин власти, где было холодно, неуютно, где нельзя было оступиться, где цена ошибки была слишком высока… Где было слишком интересно.

   С утра она успела вместе с таким же бледным и невыспавшимся Исари выслушать отчёт капитана дворцовой охраны, испугаться за Амирана и успокоиться, узнав, что блудный принц уже крепко спит в своей постели. Узнать, что ни одного из наемников опознать не удалось: они ничем себя не проявили на территории Багры. Более того, командир Недостойных – тех, которых можно нанять здесь, в Багре, – примчался ещё ночью, принес официальные извинения, заверил, что Недостойные не взялись бы за такой вопиющий заказ как убийство наследника престола.

   Этери впервые увидела этого легендарного наемника. Издалека его можно было принять за не очень удачный шарж на Исари. В молодости он наверняка был красив, но с тех пор много воды утекло, и лицо мужчины покрыли многочисленные шрамы. Затянутый бельмом левый глаз и рассеченная бровь придавали лицу зловещее выражение. Волосы, некогда густые и рыжие, как у Исари, изрядно поседели, макушку украсила плешь. Вайонн Одноглазый был высок и несколько сутул, будто стеснялся своего выдающегося роста. Официально он числился купцом из Казги, входил в международную гильдию торговцев, но его настоящий род деятельности был известен каждому в стране.

   Несколько лет назад Исари воспользовался его услугами, чтобы проредить воровской мир столицы. С тех пор жизнь в городе стала безопаснее, а «крысиные короли», управлявшие головорезами, во избежание очередной чистки рядов не давали своим подданным излишне наглеть.

   Взяточники, воры и прочий недостойный люд были непреходящей душевной болью Исари. Будь его воля, все на свете совершали бы только продуманные, разумные и не противоречащие своду законов поступки. Но приходилось работать с тем, что есть. Поэтому Исари принял командира наёмников, совершеннейших головорезов.

   Вайонн Одноглазый просил разрешения забрать тела соотечественников, пусть дураков и предателей, но все же своих дураков и предателей.

   Исари в ответ лишь вздыхал, перебирал бумаги. Больше существования преступников его разум оскорбляло лишь наличие в этом мире дураков…

   Этери хмыкнула в такт своим мыслям, провела рукой по гладко зачесанным волосам, заплетенным в толстую косу. Эти мысли, шутливые и сумбурные, наверняка были следствием дурного недолгого отдыха и выпитого накануне вина.

   Казгиец косился единственным глазом на Этери, почти не таясь. Исари и командир наёмников пытались договориться, при этом отдав как можно меньше, а получив – больше. Ни одного, ни

   другого не смущало, что предметом торга были тела казгийских подданных, убитых двумя принцами.

   У Казги не было официального посольства ни в одной из стран, но командиры наёмников, если того требовалось, исполняли миссию дипломатов. Казгийские женщины считали ниже своего достоинства вести переговоры с мужчинами и отправляли Недостойных говорить с недостойными.

   Этери тихонечко хмыкнула. Безумные ведьмы, не соблюдающие никакие договорённости, чего ещё от них ожидать? Их общественный строй был Этери неприятен не меньше, чем противоположный — когда унижали женщин. В Багре и Камайне это проявлялось в зависимости женщины: вначале от отца или брата, потом от мужа, во вдовстве — от сына, а иногда, как в случае вдовы-царицы Тины, матери Амирана, и от пасынка. Впрочем, та сама выбрала жизнь в отдалении от двора, что бы там ни болтали злые языки. На фоне этой принадлежности мужчине невозможность занимать государственные должности была, по мнению Этери, меньшим из зол, хотя и следствием зла большого.

   Гораздо больше ей нравился уклад Гелиатской империи: из тридцати наместников императора двенадцать были женщинами, причём две из них — неблагородного происхождения, и поднялись к вершинам власти без поддержки семьи. Родись Этери в Гелиате, ей бы не пришлось выбирать между возможностью создать семью и правом на княжескую корону. В браке каждый из супругов остался бы главой своего рода, а наследников поделили бы по предварительной договорённости… Впрочем, даже в Гелиате Этери вряд ли смогла бы стать женой императора. Так какая разница?

   Торговля меж тем шла своим чередом, и явно в пользу Исари. Этери, отвлекшаяся от разговора, встрепенулась, услышав его довольный смех и раздраженное и одновременно восхищенное восклицание Вайонна Одноглазого:

   — Вам, ваше величество, стоит отдать должное, пока вы сами это должное не забрали.

   Исари откинулся на высокую спинку кресла, сложил пальцы домиком и сказал, обращаясь к Этери:

   — У вас прибавится придворных дам, княгиня. Наш друг Вайонн обещал нам поговорить с казгийскими жрицами, и, возможно, одна из них поступит на службу при нашем дворе. Разумеется, мужчине она служить не будет, но такой деятельной женщине, как вы, вполне.

   Как бы Исари ни пытался изображать из себя мраморную статую, лишенную человеческих чувств, он был очень азартен и склонен к авантюрам. Этери чувствовала, что сейчас присутствует при одной из них. И не было понятно — это импровизация или же наконец воплощенная давняя идея.

   Этери прикусила щеку изнутри, чувствуя внезапную ярость. Ну почему, почему Исари никогда ничего не говорит до конца?!

   Иногда в таких случаях княгиня прибегала к запрещенному приёму, напоминая Исари, что ему не так уж долго осталось. И с показным безразличием добавляла, что если после его смерти все добрые начинания пойдут прахом, виной тому будет его скрытность. После таких отповедей Исари обычно неохотно, но соглашался с необходимостью открывать карты.

   Едва за Вайонном захлопнулась дверь, Исари сгорбился, почти сполз по спинке кресла, положил голову на скрещенные на столешнице руки. Сказал:

   — Этери, дай воды.

   — Ты завтракал? — спросила она, уже зная ответ.

   — Нет.

   — Лекарства принимал?

   Этери вызвала одного из лакеев, потребовала принести завтрак.

   — Лекарства принимал, — ответил Исари, не поднимая головы.

   — То есть к больному сердцу ты хочешь добавить ещё и больной желудок. Скажи мне, твоё величество, ты совсем дурак или это тоже часть какого-то сложного плана, знать о котором я недостойна?

   Этери сама удивилась, услышав в своём голосе дрожь — свидетельство тщательно подавляемой истерики.

   «Хочу домой, — подумала она. На минуту прикрыв глаза, почувствовала, как ласкает её лицо лёгкий свежий ветер с Гатенских гор, тот, что рождается в час, когда солнце касается ледников. — Я просто хочу домой. Я устала…»

   Принесли завтрак. Исари, приподняв бровь, разглядывал овсяную кашу, сваренную на воде, и травяной сбор.

   — Ручаюсь, последний крестьянин питается лучше меня, — насмешливо заметил он, зачерпывая ложкой овсянку. — Напомни, когда я в последний раз ел что-нибудь, помимо невероятно полезного, приготовленного на пару и пресного?

   — Да пожалуйста, — пожала плечами уязвленная Этери. — Хоть целыми днями объедайся пирожными. Но если после такой диеты у тебя что-нибудь прихватит, пеняй на себя.

   Исари проглотил ложку мерзкой каши. Сама Этери, завтракавшая как раз пирожными, почувствовала укол совести. И тут же встряхнулась: Исари явно уводил разговор в сторону.

   — Зачем тебе понадобилась эта ведьма? Уверена, она будет шпионить.

   — Разумеется, будет, — кивнул Исари. — Более того, она будет стараться нас рассорить. Ты разве не знала, что казгийки видят тебя царицей Багры?

   Этери захотелось встать и проверить, нет ли у Исари жара.

   — Царицей? — переспросила она севшим голосом. — Царицей? Спасибо. Мне и в княгинях хорошо.

   — Более того, — сказал Исари, явно довольный произведенным эффектом. — Они считают тебя Небесной Всадницей, потерянной двести лет назад. Вернее, ее воплощением. А я для них — гадкий рабовладелец, что держит в цепях их покровительницу.

   — Всюду эта легенда, — отмахнулась Этери. — Ты-то, надеюсь, в неё не веришь?

   Исари промолчал.

   — Мало ли, во что я верю, — сказал он, отпивая отвар. — Главное, во что верят они. Никто, кроме казгиек, не знает столько о кровной магии. Тебя они возьмутся обучать с удовольствием.

   — Меня? — снова переспросила Этери. — Я ведь ничего не могу…

   — Зато могу я, — ответил Исари…

   Заниматься делами после столь сложного разговора было невозможно, и Этери решила посидеть в женской гостиной. При виде нее придворные дамы, жёны советников и полководцев повскакивали со своих мест, роняя книги и вышивки. Этери ответила кивком на поклоны, села за пяльцы, машинально воткнула иголку в ткань.

   В недоумении посмотрела на уколотый палец, удивленно и обиженно сказала:

   — Ай!

   Пол затрясся у неё под ногами, а свет померк.

***

Лейла проснулась очень поздно и чувствовала себя совершенно разбитой. Она встала с постели и долго сидела в кресле, обняв колени и безучастно глядя из окна на ухоженный дворцовый сад.

   Тропинки, присыпанные разноцветным гравием, сверкали на солнце. Лейла слышала, что среди камней, раскрашенных вручную во все цвета радуги, можно найти полудрагоценные и драгоценные. Говорят, они приносят удачу тому, кто их найдет. Счастливчик обычно возмещал находку тремя камнями примерно той же стоимости либо просто возвращал найденную драгоценность, пытаясь задобрить этой жертвой Небесных Всадников или духов Бездны.

   Лейлу страшно удивляло, почему вся прислуга дворца и поиздержавшиеся дворяне не бродят по дорожкам в поисках богатств. Хотя, возможно, и ходят, но делают это незаметно.

   Лейла выбрала из шкатулки все свои бусы, принялась разбирать их на любимые и нелюбимые. Полетела на пол нитка янтаря, и бирюзовый браслет, и коралловый. Лейла перевернула все ящики в поисках ножниц и кликнула служанок, не отыскав нужное.

   На зов явилась одна из них, заплаканная, с дрожащими руками, объяснила, что господин Салахад велел убрать все предметы, с помощью которых можно навредить себе или осуществить побег.

   Лейла бросилась к сундукам: ее шелковые шарфы, ее пояски — все исчезло.

   — Позови Салахада, — велела она.

   Служанка согнулась в поклоне, пробормотала:

   — Его высочество не желает с вами видеться. Он так и сказал: «Передай, что я её видеть не хочу!»

   Лейла вздохнула несколько раз, затем, сложив руки на груди, обиженно сказала:

   — Ну и отлично, пусть дуется, сколько пожелает.

   Кивком указала служанке на валяющиеся на ковре украшения.

   — Возьми их, разбери, сложи бусины в мешочек и принеси мне.

   Служанка принялась собирать с ковра бусы и браслеты. Лейла отвернулась к окну, нетерпеливо притопывая ногой.

   Лейла побродила по отведенным ей покоям, перебрала свои вещи, села писать письмо своей подруге Валиде и через некоторое время обнаружила, что с подробного описания увеселений, принятых при багрийском дворе, переключилась на нечто совсем другое…

   Она не могла доверить бумаге то, что действительно беспокоило её, о чем ей хотелось поговорить с подругой. Валида находилась при дворе в качестве гарантии послушания её отца, знаменитого полководца Джаффы ар Саида, который хоть и не выиграл ни одной крупной битвы, был крайне уважаем всеми камайнскими солдатами. Возжелай он власти, он бы её получил. Но ар Саид, кажется, к ней не стремился и предпочитал прозябать на границе с Ханьской империей, охраняя и сопровождая караваны, пока его дочь томилась заложницей при дворе халифа. Сообщить Валиде тайну — значило подвергнуть девушку опасности.

   Лейле вспомнилось, как «дядюшка Джаффа», как она называла отца подруги, баловал свою дочь, когда ненадолго возвращался с границ. Как искренне улыбался ей, отчего от его глаз разбегались лучики-морщинки. А еще у него на шее болталась целая связка амулетов, звеневшая при ходьбе. Ханьцы дарили ему безделушки, и не носить их было бы оскорблением. В задумчивости Джаффа ар Саид начинал перебирать амулеты, пропуская их сквозь пальцы.

   Лейла шмыгнула носом, расстроившись от воспоминаний о подруге, и забросила письмо. Принялась сочинять сказку про прекрасную принцессу с другой планеты, с синей кожей и фиалковыми глазами, которую похитил злобный гном. Лейла мстительно сделала его ярко-рыжим. Спасать бедняжку отправились два принца: ее прекрасный возлюбленный и брат, тоже прекрасный, только не очень умный. Пока принцы шли к башне через Ужасный лес, Зловонные болота, Орлиные горы и Печальные пустыни, принцесса перевоспитывала злобного гнома. Тот оказался не таким уж и злобным, хотя, конечно, прекрасный принц был гораздо лучше…

   Лейла так увлеклась, что не услышала стука в дверь. Стук повторился, и девушка, недовольная, что её отвлекают, воскликнула:

   — Войдите!

   Вошел Салахад, угрюмо уставился на Лейлу.

   — Что ты натворила?

   — Я все поняла, — ответила она устало. — Я все поняла, я раскаиваюсь, я разлюбила, только отстань ты от меня, ради всех Всадников!

   Перо царапнуло бумагу.

   — Не будешь больше дурить?

   — Не буду… — шмыгнула носом Лейла.

   Салахад раскрыл объятья.

   — Иди ко мне, сестрёнка.

   Лейла прижалась к сильному плечу, прикрыла глаза и затихла, неожиданно поняв, что объятья любимого брата не дают больше ощущения защищенности. Ведь он продал её ради политических интересов, не моргнув и глазом.

***

Амиран, громко хлопнув дверью, влетел в спальню брата. Он почти бегом преодолел приемный покой, не отвечая на поклоны дежуривших там порученцев и лакеев, прошёл через малый кабинет и теперь стоял в дверях, вцепившись в косяк побелевшими от напряжения пальцами.

   Исари, полулежавший в постели, оторвался от книги, которую читал, и вопросительно посмотрел на Амирана.

   — Что случилось?

   — Ты ещё спрашиваешь? — Амиран нервно улыбнулся. — Ты… двуличная сволочь!

   — Сволочь? — переспросил Исари. — Мы, кажется, вчера обсудили причины, по которым ты не можешь жениться на камайнской принцессе.

   — Причем здесь вообще Лейла? Она лишь жертва твоей двуличности! — возразил Амиран. — Сколько я себя помню, ты беспрестанно ноешь, каким тяжким бременем легла на твои плечи власть… И что я узнаю?

   — И что же ты узнаешь? — спросил царь, со вздохом откладывая книгу и вставая.

   — Я узнаю, как… Вернее, от чего умер мой отец.

   Исари мягко улыбнулся, оперся левой рукой о спинку кровати.

   — Что ж, я рад, что ты это знаешь, Амиран.

   — Я потерял последние остатки уважения к тебе. Ты трусливая, лицемерная тварь! Так боялся потерять власть, что убил собственного отца.

   Исари покачал головой и тяжело опустился в массивное кресло. Амиран с интересом изучал его фигуру, в кои-то веки не скрытую под многослойными одеждами. Взгляд цесаревича остановился на руках брата – слабых, испещренных едва заметными шрамами.

   — Кто сказал тебе об этом? Иветре? Кто-то из гелиатской миссии?

   — Аче и Константин.

   — Да? Так даже лучше. Я всегда чувствовал вину пред тобой. Я был скверным братом и отвратительным опекуном…

   Амиран встал за царским креслом и сказал:

   — Я мог бы сейчас убить тебя. За то, что ты лишил меня отца. Корона… да бездна с ней, с короной, но отца я тебе не прощу!

   — Ты думаешь, я сам себе могу это простить? Я… не всегда владею собой. Они ведь рассказали тебе? Эта сила… — Исари поднял вверх руку и медленно сжал пальцы, будто пытаясь удержать что-то эфемерное. — Она приходит извне в моменты, когда я не владею собой. Если я ее не выплесну, я просто умру на месте.

   Амиран подумал, как легко мог бы задушить сейчас брата. Уставшего, не спавшего ночь, слабого… Это легко и в то же время невозможно.

   — Ты не хотел его убивать?

   — Нет. Это действительно несчастный случай. Теперь тебе известна его первопричина.

   Братья помолчали, не глядя друг на друга.

   — Вчера вечером мы расстались друзьями, — нарушил тягостное молчание Исари. — Как я могу доверять тебе, если всего одна ночь и один разговор превратили тебя в моего врага?

   Амиран вздохнул. Почему все не может быть просто?

   — Ты сам не даешь мне стать тебе другом. Вечно придираешься, не доверяешь. Неужто ты до сих пор ревнуешь меня к отцу? Как маленький. Да он и не любил меня никогда! Это ты — сын, наследник. А я так, байстрюк. Случайная ошибка!

   Не осознавая, что он делает, Исари ударил наклонившегося Амирана по щеке. Это был первый раз, когда он поднял на кого-то руку. Исари даже оружия никогда толком не держал. Пощечина вышла легкой, почти девичьей, но Амиран ответил, применив всю свою силу. Голова Исари мотнулась из стороны в сторону, губы искривила злая, уродливая усмешка.

   Он все еще не пришел в себя после тяжелых переговоров, вчерашних происшествий и бессонной ночи. Исари ощутил, как его затопляет пришедшая извне сила. И только в последний момент он сумел перенаправить ее с убийства на разрушения. Дворец затрясло, за спиной Амирана упала на пол люстра на двадцать свечей.

   Исари вскочил, чувствуя, что новый прилив силы вот-вот прикончит его, вытянул вперед руки с удлинившимися ногтями, рванул куртку на Амиране.

   — Прекрати… прекрати меня мучить! Я не… контролирую себя!

   Амиран отпрыгнул назад, спрятался за массивным комодом, стоявшим в углу напротив кровати. И вдруг упал, ударившись спиной об пол. Он не сразу понял, что произошло: хваленая реакция тренированного бойца подвела его или, что совсем уж невероятно, брат за одно мгновение преодолел разделявшее их расстояние. Удивительно, но это худое костлявое тело, придавившее Амирана к полу, оказалось невероятно тяжелым.

   — Восстановиться не успеваю, — прохрипел Исари, снова выцветая – как вчера.

   Краем глаза Амиран заметил, как за его спиной взметнулись и опали искалеченные и обрубленные, лишенные перьев крылья. Он сморгнул, и наваждение пропало.

   Амиран взглянул в искаженное гримасой лицо брата и отвернулся, не в силах терпеть тошнотворный ужас, затопивший его нутро. Время тянулось, как капля смолы. Попытался пошевелиться, но нечеловечески сильные руки пригвоздили к полу. Исари, или кто-то другой, кого Амиран не знал, силился что-то сказать.

   «Магоконструкт, — подумал Амиран, глядя в выцветшие глаза. — Взбесившийся, со сбитыми настройками магоконструкт».

   Он видел однажды вышедшего из повиновения химероидного коня, магоконструированную тварь, успевшую разорвать пополам двух солдат и раздробить ноги третьему, пока поводырь не смог подобраться достаточно близко, чтобы отключить её.

   Тварь разрубили на части, и те шевелились, пытались собраться… Гильдия магоконструкторов выплачивала потом неустойку.

   — Я сам себе поводырь, — с трудом выталкивая слова из горла, прохрипел багрийский царь. — Сам себе тварь и поводырь.

   Амиран прикрыл глаза, чувствуя, как стекают по лицу слезы. Потом, извернувшись, дотянулся до кинжала и приставил его к горлу старшего брата. Тварь удивленно посмотрела на сорвавшуюся с клинка каплю крови. Тварь молчала, но светло-серые глаза стали вновь обретать насыщенную синеву, а волосы — свой яркий цвет. Исари мотнул головой и, стремительно преодолев полкомнаты, оказался у окна, распахнул его, высунулся по пояс. А затем вовсе стянул рубашку, с трудом вдыхая теплый воздух поздней весны.

   — Уходи, — прошипел он, не оборачиваясь, пытаясь восстановить дыхание. — Уходи…

   — Теперь? — спросил Амиран, подходя медленно и аккуратно, будто к испуганной лошади. — Теперь, когда ты открыл мне тайну, которая стояла между нами… Теперь ты просишь меня уйти?

   Исари дрожал, как будто от холода, зубы стучали, выбивая неровный ритм.

   — Позвольте мне остаться, ваше величество, — как можно мягче, стараясь не настаивать, попросил Амиран. — Позволь мне остаться, брат. Я вел себя непростительно, но этого больше не повторится.

   — Ты не боишься, что я могу опять?..

   Амиран подошел вплотную и взял старшего брата за слабую дрожащую руку, а потом сказал:

   — Нет. Не боюсь.

   Исари прикрыл глаза, мелко дрожа, кивнул. Амиран усадил брата на кровать, помог ему устроиться на подушках и промыл рану на шее.

   — Это всегда так? Так тяжело?

   — Я действительно лицемер. Но я умею держать себя в руках. Большую часть времени.

   Амиран оглядел разгромленную комнату. Внимание привлекли глубокие царапины на комоде — следы от когтей.

   — Как твой бок? — спросил Исари. — Видит Небо, я хотел лишь зацепиться за одежду.

   Амиран только сейчас заметил, что кожаная куртка на нем безнадежно испорчена, а рубашка свисает окровавленными лохмотьями. Живот и левый бок саднило.

   — Я не всегда соизмеряю силы, — виновато сказал Исари. — Я даже не знаю толком, на что я способен.

   — Ничего, — ответил Амиран. — Ерунда. Когда в детстве меня укусила собака, было больнее.

   — Я так не хотел, чтобы вы меня презирали, — невпопад сказал Исари, рассеянно глядя на свои руки, бессильно лежащие поверх одеяла.

   — Кто?

   — Ты и отец. Я так и не сумел стать для него сыном, которым он мог бы гордиться… И я хочу, чтобы хотя бы мой младший брат меня не стыдился. Ты так презираешь слабость… Настоящий воин.

   — Как давно ты живешь так? В борьбе с самим собой?

   — Всю жизнь.

   — Этери знает?

   — Нет. Знает Иветре, но не все. Может быть, догадывается Аче. Теперь знаешь ты. Я не маг крови. Я солгал. Я всем лгу. Постоянно. Это тело, оно слишком слабое, чтобы сдерживать проходящую сквозь него силу.

   — Значит, ты Всадник? Создатель мира? Один из его Создателей?

   Исари снова хмыкнул.

   — Создатель? Нет, нет, конечно. Так, жалкое подобие, не более. Когда-то таких при каждом храме было вдоволь. Им поклонялись… жрецы приказывали им поклоняться – это увеличивало их силы.

   — А твои?

   — Их увеличивает корона, это правда. Вернее, те почести, которыми я окружен, те надежды, которые на меня возлагают. Когда мои подданные молятся в храмах за мое здоровье, а это случается нередко, мне становится легче.

   — Но тогда почему ты болен?

   — Сердце болит потому… Впрочем, неважно.

   Амиран не стал заострять внимание на этой оговорке.

   — С чего ты взял, что я тебя презираю? Что я вообще имею право тебя презирать?

   — Я даже над собой не властен, — прошептал Исари.

   — Дурак, — припечатал Амиран. — Ну не дурак ли? Ты, владеющий такой силой, скрывающий ее ото всех, ты, почти Небесный Всадник, невероятное существо… Боялся осуждения мальчишки?

   Исари улыбнулся.

   — Я не понимаю. Ты то укоряешь меня во всех грехах, то возвеличиваешь…

   — Это я не понимаю! — воскликнул Амиран. — Если бы не эта вспышка, ты так и молчал бы?

   — Справедливости ради, мне недолго осталось молчать.

   Амиран похолодел.

   — Так ты умрешь? Я думал… Я подумал сейчас, может быть, это неправда… то, что ты умрешь? Ты же так силен… – Он вдруг хихикнул, вцепившись в волосы. — Жаль, твой духовник никогда не узнает, почему ты так не любишь молиться. Преклонять колени перед ровней — это глупо…

   — Как бы то ни было, я умру… — спокойно сказал Исари. — Это тело не предназначено для такого количества силы.

   — Я слышал, что иногда старые маги переносят свое сознание в молодые тела, — задумчиво сказал Амиран. — Хоть это запрещено законом.

   Исари кивнул.

   — Да, такое случалось. Но неужели ты думаешь, что я способен на такую низость?

   — Извини, — ответил Амиран.

   Какое-то время они молча сидели, глядя друг на друга, понимая то, что ни один из них не хотел говорить вслух. Слова жалости были неуместны и бессмысленны. Но это было то, что сейчас чувствовал Амиран. Жалость и восхищение.

   — Я хочу, — очень тихо произнес Исари – Амиран скорее угадывал, нежели слышал его слова, — чтобы ты уважал меня. Я не прошу, чтобы любил. Я люблю тебя, и этого довольно…

   — Братец… — тяжело вздохнул цесаревич, — какой же ты мастер все усложнять… Право, твой духовник — несчастнейший из людей, если ты вываливаешь на него хотя бы половину всего этого. А бедняжка Этери? Ведь она чаще меня бывает с тобой. И ей ты поверяешь свои мысли. Люблю я тебя, конечно, люблю. Но я ведь не девица, чтобы признаваться в этом. Надеюсь, у тебя родится дочь, которая будет уверять тебя в своей привязанности, раз это для тебя так важно. Иначе ты и своих сыновей замучаешь.

   Исари хмыкнул, сказал:

   — Подай мне воды.

   Амиран вышел в примыкавший к спальне малый кабинет, принес воды в серебряном кувшине и продолжил свою речь:

   — Ты привык считать меня ребенком, верно? Отвыкай.

   Сейчас он чувствовал себя ответственным и взрослым. Сейчас, видя Исари слабым и усталым, он знал, что стоит за этой усталостью и этой слабостью.

   — Я уже не ребенок, Исари. Не стоит прятать от меня правду, какой бы горькой она ни была.

   Исари залпом выпил кубок воды, поставил его на столик у кровати.

   — В гардеробной возьми рубашку. И покажи рану.

   — Да какая там рана, — возразил Амиран. — Так, царапина. Сама зарастет.

   — И все же – я залечу.

   — Это не навредит тебе?

   — Нет, не навредит. Не беспокойся.

   Амиран зачарованно смотрел, как его царапины исчезают под пальцами царя.

   — Исари, — шепнул он. — Ты магоконструкт?

   — В той или иной степени – да. Все Всадники – из тех, что жили при храмах, – магоконструкты. Бледные подобия тех, кого мы зовем Создателями. Если они вообще существуют или существовали.

   — А Этери? Она поводырь?

   — Вполне могла стать, но не стала, — ответил Исари и взмахнул рукой.

   Царапины с комода исчезли, как и брошенные на пол вещи.

   — Неживое я не умею чинить. Только уничтожать.

   — Почему Этери не стала поводырем? Или нет, — Амиран остановился на мгновение, вспоминая все легенды. — Нет. Должно быть наоборот, верно? Гатенский князь магоконструкт, Небесный Всадник на службе у царя Багры. Верно? Все эти легенды о безусловной верности… Это не верность. Это магический поводок. Почему получилось наоборот?

   Исари ничего не ответил, он крепко спал. Во сне он казался очень несчастным. Амиран поправил одеяло и задумался. Ему было о чем подумать.

***

Во время подготовки к свадьбе Лейла капризничала, и капризничала талантливо. Иногда Этери хотелось махнуть рукой на эту безднову свадьбу, плюнуть и уйти. Эта девчонка отвергла бордовое платье табнийского бархата, стоившее как небольшое поместье. Причём дождалась, пока его сошьют, а потом при всех сплетницах дворца легко и непринужденно подарила его Этери! Как будто Этери не может позволить себе платье табнийского бархата. Стиснув зубы, княгиня поблагодарила «дорогую сестрицу» за чудесный подарок, а вечером изрезала платье ножницами. Потом жалела, конечно: табнийский бархат как-никак. Нужно было отдать служанкам, те бы отделали свои платья отрезами, не было бы отбоя от кавалеров.

   Лейла хотела жёлтое. Этот цвет ей шёл больше бордового, с этим не поспоришь. Однако жених и невеста должны быть одеты в одни цвета, а жёлтый совершенно не шел Исари, подчеркивая его болезненность. В черно-золотом он выглядел как нарядный покойник, в фиолетовом — как полуразложившийся покойник, а в ярко-алом казалось, что по лицу царя идут красные пятна.

   Наконец, сошлись на зелёном. Он более или менее шел обоим.

   — Это просто нервы, — пыталась успокоить себя Этери. — Это просто предсвадебная суматоха.

   Лейла имела право на капризы. В конце концов, она выходила замуж за нелюбимого, навеки переселялась в другую страну, теряла все, что могла, и не приобретала ничего, кроме перспективы скорого вдовства.

   Этери, пришедшая с очередной жалобой на строптивость камайнской принцессы, не ожидала, что её друг и сюзерен встанет на сторону невесты.

   — Несколько лет назад, когда я просто спросил тебя о замужестве, ты два месяца ела мой мозг столовой ложкой, пока не удостоверилась, что я тебя ни с кем не сговорил… Так что ты хочешь от бедной девочки? — устало спросил Исари.

   Не получив поддержки, Этери сцепила зубы и с головой погрузилась в сметы. Бездновы Всадники Любви, Мирин и Амирина, в окружении духов-помощников, а также их многочисленные атрибуты должны были, по мнению невесты, украшать каждый свободный угол. Этери ничего не имела против пухлощеких крылатых младенцев с пылающими сердцами в руках, даже против бело-розовых драпировок, превративших дворец в кремовый торт, она не возражала. Её обижала холодность камайнки. Разве Этери мало для неё сделала? Исари был слишком снисходителен к девчонке… Он не имел никакого опыта общения с женщинами, не считая Этери, считавшей себя выше использования извечных женских уловок, к которым Лейла, истинная дочь Камайна, прибегала, даже не задумываясь. Лейла сражалась с ней, как сражаются в Камайне младшие красивые жёны с не такими красивыми и не такими молодыми старшими жёнами своих мужей. Но она забывала, что здесь не Камайн и Этери ей не враг.

   Как бы то ни было, день свадьбы приближался неотвратимо и, наконец, настал. Этери твёрдо решила, что наутро после свадьбы уедет домой хотя бы на три месяца — пусть молодожены притрутся друг к другу.

   Этери стояла в храме и сжимала в руках свечу. Воск обжигал руки. Гатенские князья, и багрийские цари, похожие на Небесных Всадников, или Небесные Всадники, похожие на царей и князей, улыбались ей с витражей.

   Они были красивой парой, что бы там ни было. Волосы стоявшего у алтаря Исари алели осенним пожаром, а сшитый чуть ли не на живую нитку кафтан удачно скрывал и сутулость, и излишнюю худобу. Этим кафтаном Этери заслуженно гордилась. Лейла была хрупка и нежна, зелёный и вправду шел ей, не зря она так придирчиво перебирала цвета и ткани. Одета она была, пожалуй, даже слишком скромно: ни полупрозрачной ткани на бедрах, сквозь которую можно было бы разглядеть шейдиши, или шальвары, контрастного цвета, ни глубокого выреза на груди, который Исари несколько раз пытался запретить столичным модницам, но Этери его отговорила.

   Пел хор, багрийский царь и камайнская принцесса обменивались кольцами и говорили слова клятвы, держась за руки. От спёртого воздуха, запаха благовоний и жара тысяч свечей Этери стало дурно. Эта неожиданная дурнота напомнила о рекомендациях лекаря, которые тот дал ей после обморока. Что-то там о покое, о перемене климата. Никогда так сильно ещё не тянуло княгиню в Гатену.

   Этери чуть повернула голову и взглянула на Амирана, стоявшего рядом с ней. У цесаревича было лицо человека, решившего для себя что-то важное и получившего долгожданный покой. Может, он переболел своими чувствами к Лейле? Первая любовь часто бывает несчастной, чтобы вторая больше ценилась. Если, конечно, не повезет родиться однолюбом. Ну, тогда уж ничего не поделаешь.

   Рядом с цесаревичем стояла вдовствующая царица Тинатин, мать Амирана, покинувшая ради свадьбы пасынка Вдовий замок. Выглядела она неплохо: ей не привыкать было к вдовьей доле. Пожалуй, высокое происхождение второго мужа ей только мешало. Вдовствующей царице не хотелось почестей, что ей пытались оказывать. Во Вдовьем замке ей было проще. Он был совсем небольшим, там некем было руководить, кроме горничной и кухарки, там никто не требовал от Тинатин быть царицей, пусть даже и бывшей.

   Она вытерла платочком слёзы, крепко стиснула руку сына, улыбнулась Этери, и та улыбнулась в ответ.

   Потом был большой прием. И в честь свадьбы, и в честь отбытия Гелиатской делегации. Все три принца покидали Багру завтра поутру. Салахад планировал еще задержаться.***

   Бал был грандиозен. Большая половина выделенных казначейством средств была пущена на его организацию. В саду бил огненный фонтан, рядом с ним стояло дерево с листьями из чистого золота и цветами из крупных самоцветов — подарок от Общества ювелиров на царскую свадьбу. Общество механиков подарило не менее изящную вещицу — стайку посеребренных и позолоченных птиц самого необычного и фантазийного вида, певших на все лады. Скорняки принесли чудесные шкурки: и беличьи, и рысьи, и волчьи, и медвежьи. Общество поэтов и певцов преподнесло в честь этого знаменательного события целую книгу стихов, где воспевалась красота Розы Камайна, драгоценного камня в венце багрийского царя, его юной, прекрасной и благочестивой жены. Добрые подданные Багрийской короны несли и несли свои дары: и расписные глиняные тарелки, одну из которых Лейла разбила — на счастье, и редкие пряности, и притирания, и ткани, и ловчих соколов, и коз, с шерстью тонкой и нежной, как детские волосы, и крепкой, как канаты…

   В середине застолья Лейла почувствовала, что кто-то робко дотронулся до её ноги. Она вздрогнула и, едва удержавшись от крика, заглянула под стол. Оттуда на неё не менее испуганно смотрел кухонный мальчик, поваренок. От удивления из головы Лейлы вылетели все багрийские слова. Она обернулась к Исари, указала пальцем под стол. Он усмехнулся, ответил на камайнском, очень чисто, слишком чисто для человека, который не пользуется языком ежедневно. К тому же, слова он подбирал с едва заметными паузами.

   — Это традиция. Отдайте мальчику туфлю — он продаст её кому-нибудь из гостей за немаленькую сумму.

   — А как же я без туфли? — растерянно спросила Лейла.

   Царь, а теперь — о Всадники! — её муж, наклонился ещё ниже и шепнул:

   — Обычно, потеря туфли — прекрасный повод понести невесту на руках, но вам просто принесут сменную обувь. Ведь я, к сожалению, на этот подвиг не способен.

   Лейла грустно улыбнулась в ответ. В этом тоже есть мужество, внезапно подумала она. В умении признавать свою слабость.

   Она подняла голову, встретилась взглядом с Этери, несмело улыбнулась ей, вдруг вспомнив, что в последние недели вела себя отвратительно. Гатенская княгиня тоже улыбнулась, может быть, не так широко, как прежде, но достаточно искренне.

   Потом Этери встала и направилась к группе молодёжи, в центре которой блистал, сыпал остротами средний из гелиатских принцев. Для неё тут же нашли стул с красиво изогнутыми ножками. Этери опустилась на него, будто на трон. Время от времени до Лейлы долетали взрывы смеха и обрывки шуток, которыми обменивались, точно фехтовальщики уколами, принц Валериан и багрийская княгиня.

   Лейла вздохнула. Она так не умела. Жизнь в гинекее приучила её интриговать и скрывать свои настоящие мысли, но перед мужчинами она испытывала робость и не смогла бы так непринужденно вести беседу.

   — Вам скучно? — спросил Исари. — Потерпите немного. Наши старики наедятся и напьются, поздравят нас, а после будут танцы и игры.

   Поднялся главнокомандующий войсками Уго Раери, долго и пространно поздравлял царя с женитьбой, желая долгих лет брака, побольше детей и долгого безделья для себя и своих сыновей. А затем осушил огромный, инкрустированный серебром коровий рог. Крякнул и залихватски подкрутил ус, подмигнул Лейле. Та смутилась. А сидевший рядом с одним из величайших полководцев современности сгорбленный старичок неприятно захихикал. Лейла вспомнила, что это казначей, но имя его вылетело у неё из головы.

   — Старики — заклятые друзья, — шепнул Исари. — Не помню ни одного случая, чтоб их мнения на Совете совпали. Пару раз они чуть не подрались.

   Поднимались, чтобы сказать несколько слов, и другие. Лейла их почти не запоминала. Потом один из гостей, седой как лунь старик в жреческой мантии, испросил разрешения удалиться. Исари встал из-за стола, Лейла тоже, служанка принесла ей новую пару туфель.

   Один из молодых дворян спросил:

   — Так туфлю выкупать не будете, ваше величество?

   — Не буду, — с напускной строгостью ответил Исари. — Неужто мне денег не хватит, чтоб новые туфли жене купить?

   — Хватит, хватит, — вновь захихикал казначей. — Даже на две пары, может быть. Если не очень дорогих, или… — он подмигнул мнущимся неподалеку старейшинам цеховых обществ. — Или если нам немного подешевле обойдутся материалы и работа.

   Дворянин с туфлей в руке растерянно почесал в затылке.

   — Так я зря, что ли, два золотых заплатил?

   — Выпейте из неё вина, — посоветовал ему Исари. — Говорят, кто выпьет из украденной туфельки новобрачной, тот будет счастлив в любви. Возможно, вам повезет так же, как и мне, — добавил он, целуя Лейле руку.

   Та зарделась и невпопад вспомнила о своей сказке. «Стоит переписать, — подумала она. — Заколдованный принц будет не злобным карликом, а драконом. Драконом с чешуей цвета осенних листьев».

   Тем временем Исари отпустил старшин цеховых общин и увлёк витающую в мечтах Лейлу в соседний с трапезной зал, откуда звучали музыка и смех.

   Царственная чета шла сквозь расступавшуюся толпу, и Лейла чувствовала, как дрожат сильные и жесткие пальцы, сжимающие ее ладонь. Исари галантно помог девушке сесть в кресло, стоявшее на небольшом возвышении, а сам тяжело опустился в соседнее.

   Были танцы, и были игры, к Лейле никто не подходил, и она сидела прямая и грустная, пока Исари не протянул ей руку и не предупредил:

   — Я давно не танцевал. И, боюсь, могу выдержать только пару медленных танцев.

   — Спасибо, — шепнула Лейла.

***

До спальни их провожали с факелами и двусмысленными шуточками. Рука Исари, казалось, дрожала еще сильнее. Они вошли в большую комнату, половину которой занимала огромная кровать.

   Лейле стало страшно, комок подступил к горлу.

   — Не бойся, — шепнул ей Исари, подходя сзади и обнимая.

   — У вас есть какой-нибудь опыт? — жалобно и глупо проблеяла Лейла. Ей самой было стыдно за этот вопрос.

   Он провел рукой по ее волосам, стремительно разбирая сложную прическу.

   — Все в порядке, Лейла. Не стоит бояться.

   Лейла кивнула, прикрыла глаза, чувствуя, как прохладные руки освобождают её от одежды. Она повела плечами, наслаждаясь свободой от давящих завязок, опустилась на край ложа, вопросительно посмотрела на Исари.

   Он ободряюще улыбнулся ей, расстегивая крючки на своем кафтане.

   Впервые кто-то из мужчин увидел ее руки обнаженными выше локтя. Круглые, гладкие девчоночьи руки. Ни одного изъяна на смуглой коже. Лейла выглядела немного испуганной и одновременно с этим — дерзкой.

   Она закрыла глаза и лежала напряженная, как струна, ожидая и опасаясь прикосновений к обнажённому телу. И когда прохладные руки царя легко и нежно коснулись ее, она дернулась, закрылась в защитном жесте.

   — Тихо, тихо, — шепнул Исари ей на ухо. — Не бойся.

   Она почувствовала, как из глаз бегут непрошеные слёзы, и как царь собирает слезинки губами, шепчет что-то успокаивающее…

   Лейла проснулась засветло, повернула голову и увидела лицо спящего мужа. Она провела пальцем по его щеке, по складке меж бровей.

   — Далеко-далеко, — шепнула она, улыбаясь грустно и нежно, — жил-был дракон с чешуей цвета осенних листьев и цвета заката, обещающего ветреный день. Он был одинок…

ЧАСТЬ вторая. Когда гремит оружие

От нас не осталось ни лиц, ни имен,

   И краски сотрутся с гербов и знамен.

   И сами мы будто тени,

   И нас поглощает мгла.

   Пусть раньше огни горели,

   Теперь вокруг нас зола.

   И тот, кто уйдет — не вернется. Мы знаем,

   И память исчезнет, и память растает.

   И скроется прошлое тьмой.

   Что станется с душами нашими,

   С тобою, мой друг, и со мной?

   Вино черпай полными чашами,

   Пей, друг мой, а после – пой.

   Гелиатская поминальная песнь. Автор неизвестен.

ГЛАВА VII

Время пребывания в Багре подошло к концу. Благодаря чуть не разразившемуся международному скандалу Константин с братьями успел застать царскую свадьбу – роскошное, растянувшееся почти на семь дней празднество. Собственно обряд венчания был как раз в самый последний день. Вина, самые дорогие сорта по эту сторону от рассветного хребта, текли рекой, не смолкала музыка, не потухали огни…

   Уезжать на следующее же утро было некрасиво, однако гелиатская делегация и так задержалась, ибо покинуть двор во время празднеств было бы еще более вопиющим нарушением любых норм этикета. Царь, вставший спозаранку ради того, чтобы проводить высоких гостей, оставил свою юную супругу в спальне и поднялся на причальную башню вместе с гелиатскими принцами.

   Он за прошедшие годы почти не изменился, разве что вырос — лицо его, серьезное и спокойное, было таким и тогда, когда Константин его впервые увидел. Константину исполнилось семь, Исари двенадцать, и он казался гелиатскому принцу страшно взрослым и занудным. А еще осторожным, даже трусоватым, но ровно до одного события, перевернувшего все с ног на голову. Император Александр подарил Исари, своему двоюродному племяннику, на тринадцатилетие великолепного пегаса по кличке Вираж, красивого коня — просто глаз не отвести.

   Исари честно перенимал у конюхов знания по уходу за этой деликатной химероидной породой, много разговаривал с Виражом, расчесывал его серебряную гриву, и ни разу, ни разу не поднялся в воздух! Даже тайком!

   Для Константина это было чем-то невероятным, такая выдержка казалась ему чем-то сродни душевной болезни. В ту пору Константин только-только почуял в себе магию, и огонь жег его пальцы день и ночь. Она еще не проявлялась, но, как у всех огненных магов, нрав у него был похож на пламя — непоседливый, резкий. Не проходило и недели, чтобы Константин чего-нибудь не натворил.

   Отец Константина часто говорил: «Наказывая ребенка, спасаешь его душу. И свою отводишь немного». Он, конечно же, шутил, но в этой шутке была своя правда. Тогда только страх перед новым наказанием мог отвлечь маленького мага от рвущейся, неподконтрольной ему магии.

   Чудесного Виража Константин очень любил, он тоже мечтал о пегасе, но ему подарили обычную лошадь, даже не химеру. Верховой ездой он занимался вместе с багрийским цесаревичем, с завистью смотрел, как пенятся белые пегасовы крылья у сапог очень посредственного наездника, которого от падения спасало только то, что магоконструированный конь чутко прислушивается к желаниям хозяина.

   Вечером Константин приходил кормить Виража сухарями и яблоками. Ему он уделял больше внимания, чем своей смирной кобылке Незабудке. И однажды подслушал, как Исари, очищая скребком Виража, жалуется тому на жизнь.

   — Подарить великолепного пегаса и обязать меня к прогулкам исключительно шагом. Можно подумать, надо мной и так мало потешаются, особенно Икар! Даже малыш Константин, и тот уже сидит в седле лучше меня.

   Исари от души пнул стоящее рядом ведро и присел на низкую скамейку.

   — Подарю тебя кому-нибудь. Все равно нам с тобой никакого друг от друга толка, Вираж.

   «Мне подари!» — хотел сказать Константин.

   Магия, как всегда реагирующая на эмоции, тут же выскользнула из кончиков пальцев. И запылала раскинутая по полу солома…

   Багрийский цесаревич обернулся, посмотрел на замершего было Константина.

   — Константин, не…

   Испуганные конюхи принялись бегать, тушить пожар, но пламя не потухало. Исари попятился, заслонил рукавом лицо. Испуганно заржал, вставая на дыбы, Вираж. Вид лошадиных копыт, мелькающих перед лицом, напугал Константина, вывел его из равновесия окончательно.

   Пламя взметнулось еще выше.

   — Да налейте же ему воды на голову, — закричал багриец, пытаясь успокоить взбеленившегося Виража. У пегаса загорелись перья после того, как он попытался раскрыть крылья, в тесном и уже объятом пламенем деннике.

   Цесаревича в общем гуле и шуме не услышали, а самому ему не хватило бы сил поднять ведро. Он поднырнул под крыло пегаса, встряхнул Константина за плечи, крикнул:

   — Смотри мне в глаза!

   И отпрыгнул в бок, заслоняя собой Константина. Мимо них промчался к выходу пегас.

   За его спиной затрещала потолочная балка, упала на то место, где только что стоял Вираж. Цесаревич обернулся, вскрикнул и потащил Константина из конюшни. Там он хорошенько макнул гелиатского принца в бадью с водой, и огонь, наконец, стих. Юноши долго сидели на мокрой от вечерней росы траве, переводя дух.

   — Спасибо, — прохрипел Константин.

   Цесаревич Исари, только что лежавший ничком, вдруг выгнулся дугой, захрипел. Испуганный Константин подскочил, помчался за помощью. Когда лекари подоспели, приступ удушья уже прошел. Так принц, собственно, и узнал, что трусоватый, долговязый и неуклюжий цесаревич смел и находчив. И великодушен: он все же подарил Виража Константину, узнав о причине всплеска его магии. Но дружбы у них все равно не вышло. Сказывалась разница в возрасте, да и Константина тут же принялись нагружать занятиями по контролю над магией. Дар у него был сильный.

   И все же какие-то теплые чувства они по отношению друг к другу сохранили, хотя с тех пор и много воды утекло, ведь такие передряги сближают. И три недели общения, пусть не частого и недолгого, обоим были приятны. Но пришло время прощаться.

   Они обменялись рукопожатием, и багрийский царь пожелал гелиатским принцам счастливого пути и легкой дороги.

   Едва войдя в салон, Константин скинул мягкие кожаные туфли без задника и водрузил ноги на низкий столик. Пол заметно вибрировал, стены богато обставленной каюты тоже подрагивали — дирижабль летел. Казалось, он дышит, шевеля боками, как гигантская рыба. Воздухоплавающая.

   К вечеру принцы пересекли границу между Гелиатом и Багрой. Еще трое суток — и дирижабль пришвартуется в воздушной гавани столицы Гелиата, Искандере.

   — Убери свои волосатые лодыжки со стола, смотреть противно, — недовольно произнёс Валериан, падая в глубокое кресло и расстегивая верхние крючки камзола, под которым виднелся кожаный, усиленный магией доспех. Несмотря на репутацию повесы, средний из гелиатских принцев был не менее своих братьев помешан на безопасности.

   Константин сделал вид, что ничего не слышал. Получив от брата тычок в бок, недовольно фыркнул, но ног со стола не убрал, а наоборот, принялся шевелить пальцами.

   Валериан поднял глаза к потолку и тяжело вздохнул.

   Раздвижная дверь, инкрустированная янтарем, открылась, и вошёл Максимилиан, несший на вытянутых руках кожаную папку, будто ядовитую змею. Он посмотрел на братьев, слегка прищурив глаза — фамильная близорукость давала о себе знать на пороге пятого десятка, и сказал:

   — Константин, на чьей ты стороне?

   — В смысле? — спросил Константин, задумчиво наблюдающий, как по щелчку зажигаются огоньки на кончиках пальцев.

   Валериан, сидевший рядом, тут же дал ему подзатыльник.

   — Идиот! Мы на дирижабле, оболочка которого наполнена гидрогениумом. Напомнить тебе, что этот газ расчудесно горит?

   — Маги, — пробормотал Максимилиан, садясь в низкое, обитое кожей кресло. — Как дети малые. Первые сто лет.

   Он неодобрительно посмотрел на ноги Константина и пощекотал его левую пятку пером. Младший принц какое-то время с каменным лицом пытался терпеть эту пытку, но вскоре все же убрал ноги на пол.

   — Так-то лучше, — одобрительно кивнул наследник гелиатского престола. И повторил вопрос: — На чьей ты стороне, Кон? Нет, не так: кто ты? Маг, почти бессмертный, почти всемогущий, которому нет дела до людей, или еще человек?

   Константин смотрел на старшего брата удивленно и непонимающе:

   — Не знаю, брат. О чем ты?

   — Если ты маг, то предпочтешь убить меня, а эти документы уничтожить, лишь бы они не стали достоянием общественности, — Максимилиан указал на папку, что держал в руках. — Если человек… если ты человек, то с магами, теперешними магами – прогнившими, играющими чужими судьбами – тебе не по пути.

   Константин взъерошил волосы.

   — Ты же знаешь, нам, студентам ничего особенного не говорят. Все тайны откроются только после отречения от своей человеческой жизни. Сейчас я человек, а через две недели… не знаю.

   Все трое напряженно молчали. Тишину нарушил Валериан.

   — Тебе было семь лет, когда открылся твой дар, помнишь, Кон?

   — Конечно, помню. Я сжег письменный стол и шторы.

   — Отец тогда сказал: «Родился новый маг. Но не умер ли мой сын?»

   — В его власти было наложить запрет на мое обучение. Или позволить обучить основам, а после запечатать.

   — Чтобы ты умер от перекрученных, неправильно развитых в теле магических волокон? Говорят, это мучительная и долгая смерть. Магов нельзя не обучать.

   Константин кивнул. В кунсткамере при Академии он видел тело такого человека, жителя далекого горного селения. Его не смогли вовремя найти, отправить на обучение. В десятилетнем возрасте, когда магические волокна, пронизывающие его тело, окончательно сформировались, спонтанные выбросы магической энергии стали невозможны. Магия в нем искала выход и не находила, билась, как перепуганный зверек в клетке, и разрушала своего носителя изнутри. Ему было двадцать, когда он умер. Худое, уродливое, сгорбленное существо. Полжизни бедняга перемещался на четвереньках: слишком хрупкий позвоночник не позволял ходить прямо. Причудливые позвонки странной формы, кривые, деформированные, напоминающие спинные гребни древних ящеров, еще при жизни чуть не вспороли тонкую и сухую, как пергамент, кожу.

   Взрослого мага можно запечатать, оставив ему крошки силы, запечатать ребенка или подростка — все равно, что отправить его на верную смерть.

   Константин тряхнул головой, отгоняя ненужные сейчас мысли.

   — Что там, Макс? Что там написано? Что гадкие маги тайно правят миром? Не то чтобы это было великой тайной, — как можно более небрежно сказал он. — И кто предоставил эти сведения? Запечатанный маг Иветре? Изгой, предатель, ренегат?

   — Ты знал, что у ректора Академии был младший брат?

   — А у кого их нет? — фыркнул Константин.

   — В три тысячи шестьдесят восьмом году твой ректор был серьезно, если не смертельно, ранен. А через неделю уже снова оказался на передовой.

   — Его участие в сражении при Золотом озере почти принесло Гелиату победу! — вспыхнул Константин. Не объявись через несколько лет этот князек с Небесной Всадницей на поводке, Гелиат имел бы совсем другие очертания. И большой вопрос: был бы на карте вообще виден Камайн!

   — С каких это пор ты такой рьяный камайноненавистник, братец? — улыбаясь, спросил его Валериан.

   — Причем здесь ненависть? Я — гелиатец, как-никак, и прекрасно понимаю, что Гелиату необходимо расти. Любая империя захиреет, если не будет воевать и захватывать новые земли. А куда нам расти? С одной стороны Гелиата труднопроходимые горы, с другой — Великий океан,

   который еще никому не удалось переплыть или перелететь. Да и есть ли там вообще хоть что-то? С третьей — Дарнийские княжества, обиталище жестоких дикарей.

   Старшие братья переглянулись. Валериан иронично поднял брови.

   — Впрочем, неважно, дорогой брат. Вернемся к нашему ректору, — продолжил Максимилиан. — Итак, он выжил после смертельного ранения и, более того, очень быстро восстановился.

   — На что ты намекаешь, Макс? — спросил Константин, откидываясь на спинку дивана.

   — Здесь, — Максимилиан постучал по папке пальцем, — находятся неопровержимые доказательства того, что он занял тело своего младшего брата. И с тех пор проделывал этот трюк дважды.

   — И откуда сведения? От Иветре? Он наврет с большим удовольствием, лишь бы устроить смуту. И ваш друг Исари ему в этом помощник: на этом отрезке пути их цели совпадают. В перспективе, конечно, Исари хочет покоя своей стране, а Иветре — власти… Общение с Небесной Всадницей, прикосновение к такой невероятной силе вскружило ему голову и лишило мозгов. Он очень властолюбив.

   — А кто из нас не такой?

   — В чем еще обвините магов?

   — Ты знал, что над людьми продолжают проводить опыты? То, что удалось казгийским ведьмам — дело случая, простая удача. Академия же пытается повторить этот случайный эксперимент в промышленных масштабах.

   — Если бы это было возможно, — со смешком ответил Константин, — маги бы уже завоевали мир, и никакие международные договоренности не стали бы им помехой.

   — До меня доходили этой зимой прелюбопытнейшие новости из Эуропы, в частности, из Астурии…

   — Астурия — осколок великой империи, — перебил его Константин. — Чем все закончилось? Астурийцам не с кем было воевать, они расслабились и… проели свою империю.

   Валериан погладил его по голове.

   — Молодец, молодец, хорошо знаешь историю. Однако у Макса есть новости чуть свежее. Продолжай, Макс.

   — В Астурии гражданская война, развязанная Братствами магов, продолжалась больше двадцати лет. Знаешь, кто ее остановил? Юноша-маг, которого насильно сделали симбионтом одному из сильнейших артефактов… Он, кажется, покончил с собой, не вынеся тяжести свалившейся на него силы. Не та ли это медаль, об одной из сторон которой я тебе толкую? Война нужна не Гелиату, братец. Война нужна магам!

   Константин растрепал волосы, сказал грустно:

   — Да все я понимаю. И про войну, и про то, что маги управляют миром из тени. Небо!.. Как я могу отказаться от магии? Это все равно, что отрубить себе руку, — он усмехнулся и добавил:—

   Мне не доверяют ни по одну сторону баррикад, вот что печально. Знаешь, что самое отвратительное во всех этих политических играх? Все лгут друг другу в глаза и прекрасно знают об этой лжи.

   Максимилиан хотел что-то сказать, но тут стены дирижабля заскрипели. Пол накренился, и все три принца бросились к окну. Дирижабль летел боком вниз навстречу ленивой равнинной реке, чьи низкие берега с каждой секундой становились все ближе. Константину казалось, будто он может рассмотреть каждую травинку, каждый листик клевера. Ни одного четырехлистного. А было бы в самый раз.

   В личную кают-компанию принцев вбежал помощник капитана.

   — Ваши Высочества, господа!.. — хрипло и невнятно крикнул он. — Наш дирижабль вот-вот упадет…

   — А мы и не заметили, — иронично заметил Валериан и, покачнувшись, уцепился за узкий подоконник.

   Максимилиан положил ладонь на рукоять короткого широкого меча, с которым почти не расставался.

   — Документы, — сказал он, обращаясь к помощнику капитана, — срочно собрать все документы в переносной несгораемый сейф. Без них я эвакуироваться не буду.

   Константин снова взглянул в окно. Над рекой плыл туман — это из резервуаров выпускали оксигениум.

   Их прервал резкий, металлический треск — не выдержала и переломилась одна из продольных ферм. У огромной воздухоплавающей рыбы был сломан хребет. Обшивка разошлась, смялась, как гармошка, открывая вид на баллоны с оксигениумом. Ничто не могло помочь. Ни укрепленные магией материалы, ни инженерный гений.

   Потом взорвался вырвавшийся из баллонов оксигениум. Пламя взметнулось к небесам. Константин пытался оградить от огня хотя бы братьев, но сил не хватало. Он видел, как Валериан вспыхнул, словно факел. Максимилиан, стоявший к нему чуть ближе, еще был жив, обгорели только волосы.

   Сознание Константина будто разделилось: один Константин бегал по пылающей каюте, что-то жалобно скулил, а другой — продолжал стоять, прижимая к себе брата, уже потерявшего сознание. И накладывал, накладывал, накладывал противопожарные щиты. Его силы едва хватало на двоих.

   Щиты были похожи на переливающиеся мыльные пузыри, если смотреть краем глаза. И так же быстро лопались.

   Максимилиан пришел в себя, дернулся:

   — Отпусти… отпусти… не трать силы, там папка на столе. Папка на столе…

   Константину показалось, что окружавшее его густое чёрное облако заползает в рот, нос, уши. Нечем было дышать, сознание мутилось. Где-то в глубине его разума плакал от отчаяния и

   ожидания скорой смерти трус-Константин. Сильный Константин продолжал накладывать противопожарные щиты на себя и брата.

   Потом он почувствовал, как истерзанные останки дирижабля столкнулись с землей. Принц упал, придавив собой Максимилиана, тот слабо дернулся. Константин схватил его за шкирку, потащил к ближайшей дыре в обшивке. Трус-Константин продолжал скулить. У хладнокровного Константина не было времени на такие глупости.

   Теплая по летнему времени речная вода показалась холодной, как лед. Он выплыл на берег, бережно придерживая брата и, лишь немного отдышавшись, понял, что все это время тащил за собой мертвеца. Должно быть, Максимилиан наткнулся глазом на какой-то железный штырь еще там, в кают-компании. Константин упал на тело брата, не удержавшись на ногах.

   Константина трясло. Он плакал и смеялся одновременно, не имея сил остановиться. Плакал и смеялся, пока не потерял сознание.

***

Константин очнулся оттого, что его накрыла тень от дирижабля. Он сел рывком и, задрав голову, какое-то время тупо и бессмысленно смотрел на проплывающее над ним полосатое брюхо. Потом вскочил, замахал руками, закричал, бросился вслед за дирижаблем и бежал, пока не подвернул ногу и не упал. Долго лежал, прижимаясь щекой к теплой земле, слушая чьи-то тихие подвывания. Наконец нашел в себе силы привстать, чтобы оглянуться в поисках источника звука, и вдруг понял, что это скулит он сам.

   Принц вернулся к останкам дирижабля, упавшим на мелководье. Пахло раскаленным металлом и паленым мясом. Кровь была повсюду, хрипло каркали начавшие слетаться вороны. Константин шел, оскальзываясь на перепачканных кровью кусках металлических ребер погибшей воздухоплавающей рыбы, спотыкаясь о куски тел. Рядом с телом помощника капитана упал на колени. У мужчины не было правой руки, правая сторона лица превратилась в кровавое месиво, но он все еще был жив и едва слышно хрипел. Константин положил его изуродованную голову себе на колени, провел ладонью над лицом и понял, что сил на колдовство у него не осталось. Помощник капитана что-то прохрипел, царапая землю единственной рукой, и умер. Константин заплакал. Тихо, безнадежно, сквозь стиснутые зубы. А потом встал и пошел дальше. Его шатало.

   От папки, о которой так пёкся Максимилиан, осталось лишь обугленное пятно в форме квадрата на чудом уцелевшем столе. Константин побрел дальше, в сторону камбуза. В раскуроченном холодильном шкафу нашел замороженные фрукты, мясо, какой-то салат. Все было покрыто слоем сажи. Он закинул в рот несколько кубиков льда и потащил найденные продукты к реке, чтобы в теплой проточной воде отмыть их от гари и, как ему казалось, запаха горелой плоти, пропитавшего все вокруг.

   Мясо он есть не мог: тошнило от одного взгляда на нежный антрекот, на бараньи котлеты и даже на рыбный салат. Он собрал овощи в прихваченный на камбузе котелок, попытался разжечь огонь и понял, что не может. При мысли об огне начинали дрожать руки, перед глазами темнело, не хватало воздуха.

   Теперь он боялся огня.

   Пришлось ужинать сырой морковью и картофелем. Спать не получалось, несмотря на усталость, давившую на затылок каменной плитой. Думать было бесконечно тяжело. И ближе к полуночи Константин сдался, поднявшись из высокой прибрежной травы, в которой лежал, и снова побрел к останкам дирижабля. Приближаться к нему было все равно, что проворачивать нож в ране, но и не возвратиться было невозможно.

   Переносной несгораемый сейф оказался и вправду несгораемым. Он нашелся в отсеке, который Максимилиан использовал как кабинет. Слава Небу, ящик был приоткрыт. Магия Константина ещё не восстановилась, он почти не чувствовал пресловутую третью руку, она словно онемела. А ключа или чего-то похожего поблизости не было.

   Здесь же принц обнаружил тела секретарей Максимилиана. У одного из них была проломлена грудная клетка, и ребра торчали, проткнув остатки рубашки. Константина снова стошнило.

   Бумаги в сейфе все же оказались обугленными, но уцелела шкатулка с набором кристаллов для просмотра изображений. Константин забрал её с собой на берег. Устроившись на прежнем месте, открыл шкатулку, выбрал наугад кристалл, вставил в специальное углубление на дне. Шкатулка тихо зажужжала, считывая информацию…

   Картинка была нечёткой, двухмерной, черно-белой. Старые кристаллы. Настоящий раритет, сейчас таких уже не делают. В современных изображение чётче и зачастую трёхмерное, к тому же цветное… Но содержимое было гораздо важнее качества кристаллов.

   Некоторые данные не стали для Константина откровением: он все же не ребёнок, а маги — не невинные и святые Небесные Всадники. Но на кристалле также была информация, которую раньше принц считал не более, чем страшилками для простого люда, слухами, не имеющими подтверждения. Здесь подтверждение было.

   Константин не хотел об этом знать. Не хотел, но и остановиться не мог — просматривал кристалл за кристаллом. На некоторых, кроме изображения, был ещё и звук, и приходилось прикручивать громкость с помощью ручки на боку шкатулки, иначе крики людей стояли в ушах.

   Может быть, это подделка? Не может все это действительно быть правдой? Это глупость! Теории заговора — утеха сытых горожан после рабочего дня. Зачем магам все это?

   Константин вскочил на ноги, прошелся, взъерошил волосы.

   Хорошо. Хорошо. Опыты над людьми. В соавторстве с казгийскими ведьмами и эуропейскими братствами. Переливание магии, переселение сознания из тела в тело… Периодически пропадают молодые безродные маги, за которых некому заступиться. Попытки прорыва на тонкие планы бытия… Зачем? Чуть ли не на вводной лекции юных магов предупреждают о недопустимости некоторых вещей. О запретах, возникших далеко не на пустом месте. О том, почему в Гелиатской Академии Магии не преподаются некромантия и некроморфизм. О наказаниях за попытки увеличить личную магию через жертвоприношения и за привязку к себе артефактов с помощью магии крови. Да и магия крови под контролем — ради блага самих магов. Впрочем, тем закон не писан, как часто бывает со слишком одаренными от природы людьми. Взять того же Исари. К тому же, проблема редких практик в том, что зачастую невозможно найти учителя… А бывают и такие, где учиться бесполезно. Человек либо получает новые знания, удачно ткнув палкой в окружающую тьму, либо погибает, попав не туда.

   Впрочем, это все пустое. Особенно на фоне той бездны политической мерзости, что открылась Константину и грозила поглотить его. Он всегда ненавидел политику, был счастлив, что смог от неё сбежать, что не был рожден для престола. Был так рад, что ему выпала возможность быть просто шестерёнкой в огромном механизме… Но, Небо, если маги на такое способны… Если эти опыты, эти заговоры против любых попыток восстановить мир между Камайном и Гелиатом действительно правда, то как принц теперь сможет смотреть в глаза братьям-магам и не видеть в каждом из них — предателя?

   Константин долго сидел, бездумно запуская кристаллы по кругу. Запечатленные на них кадры, казалось, давно отпечатались на сетчатке его глаз. Усталость всё же победила, и он уснул…

   А проснулся в маленькой белой палате типового гелиатского городского госпиталя. На соломенном тюфяке, на подушке, пахнувшей лавандой. Перед глазами все плыло, он попытался приподняться и понял, что привязан к кровати крепкими ремешками.

   — Шкатулка, где шкатулка? — прохрипел он с трудом.

   — Какая шкатулка? — спросила нависшая над ним тень. — Когда мы вас нашли, при вас ничего не было, кроме недогрызенной моркови.

   Пришлось сморгнуть несколько раз, прежде чем перед глазами прояснилось. Над Константином навис обладатель совершенно лысой головы и сурово сдвинутых бровей, судя по форменной алой мантии – маг-целитель высшей категории.

   — Вы помните, кто вы и откуда?

   «Шкатулка пропала, — мелькнула мысль. — Они не знают, кто я, можно соврать. Затаиться».

   А вслух, разумеется, уже говорил номер и название дирижабля, на котором совершал путешествие, и перечислял свои многочисленные титулы. А в конце спросил:

   — Где я, и есть ли возможность связаться со столицей?

   Название городка, в котором он находился, ничего ему не сказало. Ему объяснили, что это на самой границе с Багрой. Константин удивился. Это сколько же он шел в обратном направлении и зачем? Поговорить с Исари?

   Примерно через час на встречу с принцем прибыл эпарх города. Упавший дирижабль принялись искать ещё вчера, когда экипаж не вышел на связь в условленное время. Константин, как мог, описал место крушения, попросил повнимательнее поискать резную шкатулку с набором кристаллов. Предупредил, что на кристаллах – засекреченная информация государственной важности.

   Потом Константину принесли поесть, и он словно вернулся на пылающий дирижабль. Каша и теплое молоко были приготовлены и подогреты на огне. Одна мысль о пламени вновь погрузила его в чёрное облако страха, сквозь который он слышал крики умирающих и треск обшивки. И запах, запах палёных волос, горелого мяса и раскалённого металла. Трусливый паникёр, сидевший где-то в глубине его сознания, снова заскулил.

   — Я не могу это есть, — прохрипел он, борясь с тошнотой и чувствуя, как колотится сердце и немеет тело. — Мне кажется, я сейчас умру.

   Целитель в красной мантии, не оставлявший принца ни на минуту, педантично посчитал пульс, прищурился, считывая информацию о здоровье с тонкого тела, и заметил:

   — Не умрёте. Вы совершено здоровы.

   — Но я задыхаюсь!

   — Вам кажется. Вы совершенно здоровы, но ваши магические волокна словно взбесились. Вы маг огня, ваше высочество?

   — Да.

   — Плохо. Очень плохо. Такой сильной пирофобии я еще не видел.

   — Мои братья умерли в огне! На моих глазах. Какой еще реакции вы от меня ждёте? Радости?

   — Ваша реакция совершенно понятна. Однако в вашем случае это губительно. Ненавидя огонь, вы ненавидите себя.

   — А если я откажусь от магии огня? — стиснув зубы, спросил Константин.

   — Я правильно понимаю, ваше высочество?

   — А что мне остается? Я теперь наследник престола. С этим ничего не поделаешь. Я вынужден буду запечатать магию.

   — Вы не надеетесь на то, что вам позволят стать исключением?

   — Я не желаю быть исключением! — слишком резко ответил Константин. — Маг на троне Гелиата? Это даже не смешно.

   Лысый целитель понимающе улыбнулся.

   — Что ж. Не могу с вами не согласиться. Однако это не моё дело.

   — Вот именно, — огрызнулся Константин. — Вот именно.

   — Поговорим лучше о том, как вам справляться со своей пирофобией. Вы пробовали колдовать?

   — Пробовал.

   — И что?

   — И ничего! — не выдержав, закричал Константин. — Я чувствую его. Чувствую внутри огонь. Но не хочу. Не хочу его выпускать!

   — Закройте глаза, — посоветовал целитель. — Закройте глаза и доверьтесь своему телу.

   Константин хотел было огрызнуться, но подчинился командным ноткам в голосе целителя. Он довольно долго просидел с закрытыми глазами, а затем почувствовал, как от руки идет тепло. Открыл глаза, бросил взгляд на правую руку и замер, глядя на огонёк, который вызвал почти инстинктивно. Паника ударила его изнутри, захлестнула горячей волной, сшибла с ног, подхватила и унесла на глубину. В глубину, в бездну, где мечутся охваченные огнем люди.

   — Закройте глаза! — закричал целитель. И добавил тише: — Закройте глаза.

   — И что? — спросил Константин, сглатывая комок. — Мне так и колдовать теперь с закрытыми глазами? Всю жизнь?

   — Я скорблю вместе с вами, ваше высочество. Мне действительно жаль ваших братьев, хоть я и не имел чести их знать… и всех других погибших. Но это не вы их убили. Не ваш огонь их сжёг. И вам отныне придется жить дальше. Не только за себя — за всех них.

   В этом году Искандера, величавая столица Гелиата, отмечала юбилей — две тысячи пятьсот лет со дня первого упоминания в хрониках. Безымянная рыбацкая деревушка, из которой и выросла Искандера, могла бесследно исчезнуть во тьме веков, если бы не гелиатцы, облюбовавшие живописное побережье Великого океана под сердце своей тогда еще совсем юной империи.

   Архитектура всех древних городов удивительно схожа: загадочна и извилиста, как лабиринт. Дома громоздятся как попало, один на другом, улицы резко обрываются или извиваются как змеи. Везде, кроме Искандеры, где правят бал прямые линии, не менее прямые углы, а также простые геометрические фигуры: квадрат и треугольник. Молодой агрессивный Гелиат со рвением насаждал благость и цивилизацию. Искандера была бы скучна, как казарма, если бы не изящество отделки. Если бы не колонны в виде прекрасных танцовщиц, поддерживающих резные балконы, если бы не прелестные мозаики на стенах… Если бы не Тайный город, спрятанный под мостовой.

   Изначально для Искандеры выбрали не очень удачное место. Деревушка, вокруг которой она строилась, располагалась на небольшой возвышенности. Растущий устрашающими темпами город очень скоро спустился в низину, и перед инженерами и магами встала непростая задача — борьба с ежегодным паводком. В итоге было решено поднять город на два этажа, и мостовая находилась теперь на уровне бывшего третьего. Теперь по ним шли весенние паводки, не мешавшие движению в городе. А ещё вниз ушли контрабандисты, воры, убийцы, работницы весёлых домов, мошенники, маги, практикующие запретную в Гелиате магию, травники, готовящие сборы, лишающие разума и памяти, а иногда и жизни, и способные вытравить плод. Здесь ночевали и прятались от облав беспризорные дети, попрошайки и поддельные калеки.

   Господам сверху сюда не было хода, разве что на две или три улицы в центре города, представлявшие собой аккуратный и неопасный срез преступного сообщества, открытый специально для скучающей публики. Местные там скорее исполняли роль преступников, чем были таковыми. По меньшей мере, половина из них сотрудничала с городской стражей. Сколько преступлений – нелепых, неловко спланированных дилетантами из Верхнего города – было предотвращено благодаря этим осведомителям.

   Константин смотрел на город из окна комнаты, примыкавшей к спальне его отца. Он любил Искандеру, любил ее прямые, освещенные гроздями световых шаров улицы, по которым что днем, что ночью сновали люди и экипажи и звенел на перекрестках маленький сердитый паровоз, двигавшийся по рельсам. Любил шумный порт, несдержанных на язык моряков, любил крестьян, торговавших шерстью, яйцами и свежими яблоками на большом рынке. Любил Гелиат – весь, без остатка, со всеми его достоинствами и недостатками.

   Но, видит Небо, он не хотел править. Никогда. Он благодарил судьбу за то, что третий в очереди, что ему не суждено стать императором. Теперь он знал, что придется. И произойдет это очень и очень скоро.

   Константин прибыл в Искандеру неделю назад вместе с телами Максимилиана и Валериана, и прибыл на дирижабле. Ему пришлось напиться, чтобы спокойно пережить этот полет. Но нельзя ведь всю жизнь избегать самого быстрого способа перемещения?

   Константин встретился с отцом и не узнал его. Куда исчез крепкий восьмидесятилетний старик, который не забывал ежедневно упражняться с оружием и обливался холодной водой?

   Отец не впал в детство, нет. Он вернулся на пятнадцать лет назад – во времена, когда был счастлив. Во времена, когда были живы его жена и дети. Даже младший принц тогда еще не был магом… Отец заботливо расспрашивал смертельно уставшего Константина о его успехах в фехтовании на деревянных мечах и в освоении прописей. И все интересовался, с надеждой заглядывая в глаза, когда же придут Максимилиан и Валериан. Константин, который сидел у гробов братьев по десять часов в сутки и навещал с соболезнованиями семьи членов экипажа, погибших при крушении дирижабля, с трудом удерживался, чтобы не заткнуть уши и не закричать на родителя. Против воли он чувствовал обиду на отца, ему казалось, будто тот его бросил.

   Это было глупо. Отец укрылся от горестного настоящего в счастливом прошлом, странно было его в этом винить. Елена, жена Максимилиана, тоже сбежала — сбежала в ненависть к Константину, обвиняя того в смерти мужа. Можно подумать, он сам себя в этом не винил. Винил. И искал забвения, тайком напиваясь перед сном в своих покоях. Так его хотя бы не мучили кошмары…

   Дверь отцовской спальни отворилась, и Константин увидел целителя.

   — Его величество уснул, — шёпотом произнес старик, низко кланяясь.

   — Хорошо, — откликнулся Константин. Ничего хорошего, конечно, не было. — Сколько… сколько…

   Он все никак не мог задать этот вопрос: «Сколько ему осталось?»

   — Неделя… или две, — все так же шепотом ответил проницательный лекарь.

   Константин кивнул. Комок стоял в горле. Значит, скоро, очень скоро он отречётся от своей магии. Что ж, после того как он сам побывал в огненной бездне, идея «отрубить себе третью руку» не вызывала отторжения и ужаса.

   Дверь, ведущая в приемную, открылась. Острые тонкие шпильки зацокали по зеркально натёртому паркету. Константин, только что опустившийся в крайне неудобное курульное кресло, встал, приветствуя гостью. И какую! Перед Константином остановилась вице-адмирал Гелиатского военного флота Виктория Леста. Флот Гелиата, как, впрочем, любой другой флот континента почти никогда не воевал против людей. У них хватало своих врагов. Флот всегда был на особом положении.

   Говорят, когда первые Небесные Всадники создавали людей и животных из своих перьев, песка, крови и морской воды, то неудавшиеся создания они отправляли в воды Великого океана. Так это или нет, никто теперь не скажет, но воды океана кишмя кишат всевозможными тварями.

   Некоторые из них даже выбираются на берег и причиняют большое неудобство портам и прибрежным городам. Уничтожением чудищ, а также сопровождением торговых судов и занимались военные корабли. А еще они исследовали океанские просторы и за последние несколько сотен лет открыли три острова, пустынные и будто выжженные.

   Госпожа Леста по-военному чётко поклонилась, сказала приятным грудным голосом:

   — Ваше высочество, рада встрече. Пусть и при столь печальных обстоятельствах.

   — Госпожа Леста… — Константин откашлялся. — Я тоже рад. Рад встрече, да.

   Она улыбнулась, подошла ближе, естественным жестом взяла его руки в свои.

   — Константин, милый мой мальчик. Я разделяю твое горе…

   — Вы правда любовница отца? — спросил он, не подумав.

   Она кивнула.

   — Правда. Я не могу сказать, что люблю его так, как об этом поют трубадуры, но… нам было хорошо вдвоем. Видят Небесные Всадники, я никогда не злоупотребляла нашей связью…

   Константин еще раз посмотрел на вице-адмирала. Она любила эпатировать общественность своими нарядами, начиная с тонких шпилек из драконьей кости и заканчивая разноцветными париками, которым даже не пыталась придать естественный вид.

   Более десяти лет назад госпожа Леста попала под магический огонь неизвестного происхождения и полностью лишилась волос на голове. Императорский куафёр постарался на славу, создавая для нее парик, невероятно похожий на её собственные волосы. Женщина успешно скрывала свой изъян до тех пор, пока Константин, тогда восьмилетний дурак, недавно открывший свой магический дар, не повелся на подначки Валериана. Младший принц прокрался в бальный зал во время приема и вызвал в толпе танцующих сильный ветер.

   Расчет Валериана оправдался полностью: в том году в моду вошли воздушные платья из нескольких слоёв полупрозрачной ткани, и от первого же дуновения легкие юбки высоко взметнулись, демонстрируя стройные ножки танцующих дам… Следующий порыв сорвал с причёсок дам перышки и живые цветы, а с головы тогда еще капитана второго ранга Лесты — парик. Она сумела не потерять лица, засмеялась, проведя рукой по заблестевшей в свете осветительных шаров абсолютно лысой голове и, как ни в чем не бывало, продолжила танцевать.

   Слуги убрали парик с глаз долой, а отец чуть было не приказал выпороть Константина так, чтобы тот неделю ел стоя и спал на животе, но на помощь незадачливому шутнику неожиданно пришла сама капитан.

   Она опустила не по-женски тяжелую руку ему на плечо и сказала:

   — Ваше величество, я не сержусь и не задета поступком его высочества. Более того, я освободилась от нужды скрывать свою м-м-м… особенность. – Она подмигнула Константину и продолжила: — У меня собрана чудесная коллекция париков самых невообразимых цветов. А я стеснялась их носить! Теперь смысла испытывать стеснение больше нет.

   На следующий же высокий совет капитан пришла, сверкая локонами малинового и темно-синего цветов.

   Виктория прервала воспоминания принца:

   — Я хочу пригласить вас в тайное общество «друзей императора». У нас состоится сегодня собрание. Приходите, не пожалеете. Будем разговаривать и пить хорошее вино.

   — Друзья императора? Вы будете пить вино, пока он здесь умирает.

   — Мы тоже когда-нибудь умрём. Я знаю Александра. Он не хотел бы, чтобы мы денно и нощно рыдали у его смертного одра.

   «Это на него похоже», — подумал Константин. И все же мысль о том, что можно веселиться и вести праздные разговоры за ужином сейчас, после всего, что произошло, ему претила.

   — Я сам вот-вот стану императором. Как я могу входить в общество собственных друзей?

   Виктория с назидательным видом подняла палец:

   — Если человек не дружит сам с собой, у него не будет ни друзей, ни семьи, ни покоя. Приходите.

   — Я пью успокаивающий травяной сбор, его нельзя мешать с алкоголем.

   Вице-адмирал только махнула рукой. Зазвенели дешёвые медные браслеты, которыми были унизаны её запястья.

   — Ай, ладно вам. Я тоже пила эти травы, и никакого эффекта. От страхов и горя спасают живое тепло и спокойный вечер у камелька.

   Константина передёрнуло. На огонь он все еще смотреть не мог.

   — К тому же не говорите мне, ваше высочество, что вы не пьёте. Пьёте, но в одиночестве. Не стоит так поступать. Пойдемте же скорее!

   — Добро пожаловать в клуб по интересам «Друзья императора», — со смешком сказала Виктория, открывая перед Константином неприметную дверь. Тот замешкался, желая пропустить даму вперед.

   — Привыкайте-привыкайте, ваше высочество. Студенческая вольница заставила вас забыть о вашем происхождении.

   — Глупая шляпа из золота с дырой посередине не повод задирать нос, — смутился Константин.

   — Не повод, — серьёзно и одобрительно кивнула вице-адмирал. — Она лишь символ того, что голова под ней за многое в ответе.

   — Значит, тут заседают друзья императора? — Константин все же шагнул вперед и замер, оглядывая небольшую комнату с зашторенным окном и мебелью тёмного дерева. — А где заседают его враги?

   — За соседней дверью, разумеется, ваше высочество, — ответил из глубокого кресла избыточно полный человек. — Ифигений Терон, ваше высочество. Примите мои самые искренние соболезнования.

   Константин понял, что с трудом различает лицо этого мужчины, хотя стоит всего в десяти шагах от него.

   — Прошу простить меня, — произнес он. — Не могу вспомнить вашу должность, хотя ваше лицо мне, кажется, знакомо…

   — Всего лишь второй секретарь начальника Тайной канцелярии при Министерстве внутренних дел.

   — Не слушайте его, — насмешливо сказала Виктория, опускаясь на элегантную софу. — Глава Тайной канцелярии — свадебный генерал, не более, при нашем добром друге Ифигении.

   Константин с досадой подумал, что зря увиливал от любых наставлений отца, касающихся управления государством. Может, не сидел бы сейчас дурак дураком.

   — А что делает первый секретарь?

   — Тщательно следит за тем, чтобы глава канцелярии не чувствовал себя лишним. Зачем обижать старика? Впрочем, он и сам знает, как обстоят дела на самом деле.

   Константин сел напротив господина Терона и, наконец, смог рассмотреть его лицо. Принц подумал, что не позавидовал бы тому, кто обманется внешней медлительностью и инертностью второго секретаря.

   Пришли еще несколько человек. Кого-то из них Константин знал, кого-то видел впервые. Они шутили и смеялись, часто поминая какого-то Санди, судя по всему, балагура и весельчака.

   — Кто этот Санди? — спросил Константин у сидевшей рядом Виктории.

   Та на секунду прикрыла глаза.

   — Ваш отец, ваше высочество. Он действительно друг всем нам.

   Заросший бородой по самые глаза пожилой мужчина указал на туфли без задников, которые носил Константин:

   — Удивительная нынче мода, ваше высочество. Обувь на босу ногу.

   — Носить такую обувью на босу ногу — требование этикета … — начал объяснять Константин.

   — Или отсутствие чистых носков, — не меняя выражения лица, закончила за него Виктория.

   Потом они играли в карты. Госпожа Леста проиграла четыре браслета и спела отрывок из баллады непристойного содержания, взобравшись на столик. Господину второму секретарю пришлось отбарабанить наизусть таблицу Основных Элементов, содержавшую около двухсот наименований… Еще кто-то метал ножи в дверь, ходил с кувшином на голове…

   И Константин вдруг почувствовал, что гора, давившая на сердце, исчезает. И он смеётся, забыв о том, что мертвы Максимилиан и Валериан, что умирает отец. Зря он вспомнил об этом — чувство вины навалилось с новой силой.

   — Скажите, — обратился он к Виктории, только что вернувшейся на свое место. — Вы боитесь огня?

   Она не вздрогнула, не возмутилась такому личному и неуместному сейчас вопросу.

   — Конечно, боюсь. А кто не боится смерти? Только мертвец. Наше тело не желает знать о том, что оно не вечно. Но разум помнит об этом каждое мгновение. Разум того, кто однажды уже посмотрел в лицо смерти. Как мы с вами. Нам она явилась в огне.

   — Когда я думаю о том, что произошло, мне не хватает воздуха, сердце перестает биться…

   — Это совершенно естественно, — она накрутила изумрудный локон на палец. — Ваш разум решил, что он мертв. А тело знает одно — оно хочет жить. Знаете, каким было моё пламя?

   Константин покачал головой. До него доходили слухи об экспедиции к островам, из которой госпожа Леста вернулась без волос. Вроде бы экипаж её корабля наткнулся на древний артефакт, который был уничтожен.

   — Я ведь тоже единственная выжившая, — шепнула она Константину на ухо. — И я никому не говорила о том, что видела. Это был огромный огненный человек. Он просто дотронулся до нас пальцем. Этого хватило. – Она засмеялась немного пьяно и добавила: — Знаете, а ведь мы будто в полной изоляции от того, что находится вдалеке от материка. Эти морские твари — просто дети по сравнению с тем, что живет дальше доступных нам островов. Туда не заплывают корабли, не залетают дирижабли… Что там, за пределом нашей песочницы?

   Они какое-то время сидели молча, вполуха слушая, как несколько друзей императора обсуждают новую моду.

   — А моя племянница нашивает на одежду посеребренные и позолоченные детали от старых часов. Говорит, отдает должное современной механике.

   — А что механика может без магии?

   — Да и с магией тоже… паровые котлы взрываются, дирижабли падают.

   — Потише!

   — Прошу прощения, ваше высочество.

   — Хватит на сегодня пьяной философии, — сказала Виктория, обращаясь к Константину. — Не сидите как сыч, ваше высочество. Вы ведь всегда ходили в город веселиться? Продолжайте, пока есть возможность. Нам нужен трезвомыслящий молодой человек с холодным разумом, а не подавленный виной и горем неуравновешенный маг.

   — Магом, положим, я останусь ненадолго, — заметил Константин.

   — Маг — это не умение швыряться молниями, ваше высочество. Это нечто более глубинное.

   Константин кивнул всей компании, встал.

   — Если вы думаете, ваше высочество, что мы будем поддерживать вас в любом решении, что вы соизволите принять, то глубоко вас разочарую, — сказал ему на прощание старик, которого Константин не раз видел в мантии Верховного судьи. — Возможно, мы с вами будем непримиримыми оппонентами, кто знает. Вы молоды, я ретроград… Но в одном вы можете быть уверены — свое несогласие я выскажу вам в лицо и никогда ничего не буду делать за спиной. Как и все здесь присутствующие.

   — Может быть, поначалу в память о вашем отце, пока мы не узнаем, что вы за фрукт такой… — добавил кто-то еще.

   — Или ради ваших прекрасных глаз, — по-матерински улыбнулась ему сухопарая женщина в тёмном платье, министр образования.

   — Но зато мы не будем лгать!

   Растроганный Константин прижал руку к сердцу:

   — Именно для этого ведь и нужны друзья, верно? Людей, согласных мне льстить, и так достаточно.

   Он ушёл, если не успокоенный, то примирившийся с тем, что послала ему судьба. И впервые спал спокойно.

ГЛАВА VIII

Икар, двоюродный брат гатенской княгини, жил на улице Красного Быка. Он снимал половину дома, в подвале которого устроил себе настоящую лабораторию, где занимался таинственными экспериментами на грани магии и механики. Константину не стоило труда узнать, где он живёт. Он решил зайти к Икару после того, как обсудит с ректором Гелиатской Магической Академии дату своего запечатывания.

   Константин шёл по улице, низко надвинув на лицо широкополую шляпу эуропейского фасона и засунув руки в карманы зауженных книзу брюк — такие носили в этом сезоне все столичные щёголи, подражая офицерам воздушного флота.

   Краем глаза принц замечал в отражениях витрин несколько неприметных людей — свою охрану. Их представили ему сегодня утром. Иногда он останавливался и, щурясь от яркого солнца, вглядывался в вывески. Одни он видел абсолютно чётко. Другие — словно сквозь легкую дымку: яркие буквы бледнели и расплывались.

   Погрузившийся в невеселые мысли Константин не заметил, что добрался до дома Икара и уже некоторое время просто стоит, разглядывая резные ворота, ведущие во двор. В Академии они почти не общались, встречаясь разве что в столовой или во время весёлых студенческих вечеринок. Полноценным магом Икар стал ещё три года назад, но, видимо, не внушал доверия ни профессорам, ни ректору, а потому оставался в Академии на бесполезной должности старшего лаборанта кафедры алхимии. При определённом складе характера эту должность мог занимать даже примитивный маг. Поставить на такую должность мага высшего — значило открыто показать, что ему не доверяют.

   Впрочем, Икар и в ус не дул, бездельничал в лаборантской или занимался собственными исследованиями, периодически наведываясь на кафедру мехомагии с просьбой проверить тот или иной результат экспериментов.

   Бронзового молоточка на двери Константин не обнаружил, зато увидел новомодный звонок, работавший от магических кристаллов, заполненных противоположными зарядами.

   Над кнопкой звонка красовалась криво приклеенная записка: «Жми сюда, держи палец подольше. В подвале плохо слышно».

   Константин внял совету и нажал на кнопку. Послышался заливистый собачий лай. Мужской голос прикрикнул:

   — Фу, Песенка, фу, сидеть.

   Ворота распахнулись, и перед Константином предстал настоящий сумасшедший маг из бульварных романов. В приподнятых на лоб массивных очках, к линзам которых крепились увеличительные стёкла, в некогда зелёной мантии, прожженной в нескольких местах, с заткнутыми за пояс перчатками из кожи морского змея, с пятном копоти на щеке.

   — Чем могу быть полезен? — спросил Икар и, присмотревшись, гаркнул: — Ба, какие гости! Проходите, ваше высочество.

   Константин предпочёл сразу взять быка за рога.

   — Есть способ связаться с Исари, минуя официальные дипломатические каналы?

   — Я с вами письмо отправлял кузине, помните?

   — Мне нужно связаться с Исари. Я должен быть уверен, что письмо не попадет в чужие руки.

   Икар коротко поклонился, скорее – кивнул, и пропустил гостя в небольшой, мощёный брусчаткой двор, украшенный клумбой с чахлыми цветами. В куче хлама у стены дома принц углядел разобранный перегонный куб. Что-то подсказывало Константину, что до плачевного состояния клумбу довела отнюдь не засуха.

   Икар провёл гелиатского принца в просторную, но скудно обставленную комнату. Через большие квадратные окна был виден задний двор. Там меж двух деревьев с узловатыми стволами раскачивался гамак, а рядом, прямо на земле, были сложены неаккуратными стопками книги.

   Икар кивнул на стол:

   — Послание придётся писать здесь, ваше высочество. Я зашифрую и отправлю.

   — Ещё недавно вы называли меня по имени.

   — Ещё недавно вы не планировали занять престол Гелиата.

   — Я и сейчас не планирую. Я просто хочу знать, кто и за что убил моих братьев, а вместе с ними почти сотню ни в чем не повинных людей. Если в этом замешан твой господин…

   — Мой господин?

   — Исари. Бездна побери его с его секретами, с его кровной магией…

   — Если я скажу, что знаю имя стоящего за этим человека, вы мне не поверите.

   Константин потер лицо ладонями. Он был в таком отчаянии, что мог бы, наверное, поверить в любой бред, лишь бы получить, наконец, образ врага.

   Икар придвинул ему металлическое перо и чернильницу, сходил в соседнюю комнату за стопкой бумаги.

   — Пишите. Все, что вспомните. Любую мелочь.

   — Вы думаете, дознаватели из Тайной канцелярии не вытащили из моей памяти каждый вздох?

   — Может, и вытащили. Но ни у меня, ни у Исари нет к ним доступа.

   — Так, значит, вы всё же человек багрийской короны?

   — Так и есть. Я двоюродный брат гатенской княгини. Чьим же человеком мне ещё быть?

   — Надеюсь, вы не верите в эти сказки о безусловной преданности всей вашей семьи багрийскому царю.

   — Не всей семьи — только князя.

   Константин хмыкнул.

   — Неважно, — сказал Икар, складывая руки на груди. — Пишите письмо, не отвлекайтесь, ваше высочество. На дипломатические расшаркивания можете время не тратить. Я их шифровать не буду всё равно. Пишите по существу.

   Константин принялся за письмо.

   «Ваше Величество! Я не сумел ознакомиться с документами из папки, но целую ночь просматривал содержимое проклятой шкатулки. Мне не хотелось верить увиденному, но не верить я тоже не могу. Часть из представленных вами доказательств – не тайна для студентов Магической академии, многое, возможно, должно открыться после отречения от рода и семьи. В том, что маги жаждут власти, богатства и бессмертия, я не вижу ничего необычного, но мне претят способы, посредством которых они достигают желаемого. Каждый маг, разумеется, знает, что может не пережить экзамен. Но что, если силу студентов, погибших во время испытания, поглощают их наставники? Что, если им выгодны слабые студенты? И как после этого мне называть их своими учителями?

   Я отнюдь не невинное дитя, я участвовал в военных операциях, я убивал. Но если они делают это ради продления собственной жизни, если все, что нам говорили на лекциях о допустимости магического вмешательства – сплошное вранье для непосвященных, то я отрекусь от магии с лёгким сердцем…»

   Константина передернуло, когда память подбросила ему особенно неприятные картины, запечатленные на кристаллах из пропавшей шкатулки. Он пробежал взглядом письмо, поля

   которого по студенческой привычке разрисовал узорами. Буквы расплывались перед глазами. Да что такое?

   В комнату вошла, цокая когтями, Песенка. Это была поджарая дарнийская борзая, высокая, рыжая, с вытянутой мордой. Она крайне величественно прошествовала к столу, опустила голову на столешницу, подставляя пушистые висячие уши под пальцы хозяина, скосила глаза на Константина.

   Ему почудился какой-то странный звук, исходивший, кажется, из тела собаки. Будто бы в груди Песенки стучали часы.

   — Что это? — спросил Константин, кивая на борзую.

   Икар усмехнулся.

   — Это стучит первое в мире искусственное сердце, ваше высочество. Песенка уже третья собака, которой я сделал пересадку. Двое моих подопытных, к сожалению, не перенесли послеоперационный период.

   — Эта собака выглядит вполне здоровой.

   — Да, — Икар потянулся и начал раскачиваться на стуле. — Я в этот раз учёл все свои ошибки.

   Константин бросил еще один взгляд на собаку. Кого-то ему эта ярко-рыжая борзая напоминала. Он усмехнулся:

   — В конечном итоге, как вы думаете, возможно ли будет пересадить искусственное сердце человеку?

   Икар помрачнел:

   — Не в ближайшие год-два.

   — Но время еще есть, — осторожно сказал Константин.

   — Да, время ещё есть, если не случится ничего непредвиденного… — все так же задумчиво ответил Икар. Затем выхватил из стопки бумаги чистый лист и принялся что-то второпях записывать.

   — Еще бы избавиться от этого стука.

   Икар мотнул головой и остановился посреди строки.

   — Что вы сказали, ваше высочество?

   Константин указал на собаку:

   — Стук. Ужасный. Слышать его постоянно, всю жизнь, не менее мучительно, чем иметь больное сердце.

   — Да я что только не испробовал! — в сердцах воскликнул Икар. — Механические заглушки делают сердце слишком тяжелым, магические — приводят к перебоям в работе. Что может быть хуже сердца, способного на внезапную остановку? Один перебой — и пожалуйста, труп!

   — Да, Исари вряд ли на такое согласится.

   — Менять поросёнка на козлёнка в его привычке… Причем тут Исари?

   — А для кого еще стал бы стараться наследник гатенской княгини?

   Икар рассмеялся.

   — И не поспоришь, ваше высочество. Попался на простейшую уловку.

   — Вы слишком хороший учёный, чтобы думать о политике.

   — Вот только политике на это плевать.

   Икар взялся шифровать письмо. Дело предстояло кропотливое, судя по числу и разнообразию задействованных предметов, из которых Константин опознал лишь календарь, линейку и трактат Елены Хлесской «Сёстры».

   Принц был слишком возбужден, чтобы долго хранить молчание.

   — Почему вы назвали её Песенкой? — спросил он.

   Икар оторвался от своих расчётов:

   — Что, простите?

   — Почему Песенка? — Константин повторил свой вопрос, указывая на лежащую у ног мага борзую.

   Икар улыбнулся.

   — По двум причинам. Она досталась мне за медяк. Ведь проблемы с сердцем — не редкость для ее породы. Заводчик говорил про неё: «Её песенка спета». Он считал, что даже при самом лучшем уходе собака проживет года два с половиной. Песенке скоро четыре, между прочим… И еще она очень любит петь. Песенка, спой!

   Песенка отошла от стола, очень аккуратно села на задние лапы и с видимым удовольствием завыла на все лады.

   — Спасибо, Песенка. Можешь идти.

   Собака, не теряя поистине царственного достоинства, поднялась и вышла из комнаты. Икар снова углубился в работу, затем спросил:

   — Это тёмное облако, помните? Что это могло быть?

   Константин пожал плечами.

   — Скорее всего, просто померещилось от страха.

   — Неожиданной слабости не было? Потери слуха, зрения, ориентации в пространстве? Очень чётких видений?

   — Нет, нет. Не считая того, что я вообще с трудом ем, сплю, дышу, — ответил Константин, а сам вспомнил, что в последнее время стал хуже видеть. Хотя близорукость — это наследственное.

   Максимилиан стал читать в очках, едва ему исполнилось тридцать пять. Валериан не носил их прилюдно только из щегольства. Отец тоже не мог похвастаться орлиным зрением…

   — А почему вы спрашиваете? — на всякий случай поинтересовался он.

   — Хочу знать, не тянет ли кто из вас силу.

   — Как из студентов, не сдавших экзамен?

   Икар усмехнулся.

   — Звучит как завиральная байка, правда?

   — Осталось понять, почему выпускаются такие студенты, как вы, не внушающие никакого доверия.

   Икар усмехнулся:

   — Я сдал экзамены блестяще, можете мне поверить.

   — Если бы вас хотели завалить, завалили бы.

   — Не спорю.

   — Если из меня тянут силы, — Константин сглотнул и продолжил, — после отречения от магии это прекратится?

   — Не знаю, — печально сказал Икар. — В том-то и беда. О, закончил. Полюбуетесь?

   Он протянул надушенное письмо на трех страницах — в меру романтичное и в меру пошлое послание небогатому багрийскому дворянину от гелиатской купчихи. Не верилось, что за этой любовной чушью скрываются тревожные мысли Константина.

   — Зачем же вы передавали письмо кузине через меня? — удивленно спросил принц.

   Икар улыбнулся.

   — Воспользовался оказией. Вашу почту не проверяли, а мне лень было шифровать.

   — Удивительная беспечность, — покачал головой Константин.

   — Исари сказал бы так же, — улыбнулся Икар и перевел тему: — Я провожу опыты по возвращению магии запечатанным. Если понадобится, постараюсь помочь.

   — Спасибо, — искренне сказал Константин.

   — Когда вы должны отречься? Уже договорились?

   — У моего будущего титула есть одно неоспоримое преимущество: мне нет нужды бегать по инстанциям. Завтра в полдень я лишусь магии.

   — Я могу прийти поддержать.

   — Не стоит. Я надеюсь, что придут мои друзья.

   «Хоть бы Шахла уже была в городе», — с тоской подумал Константин, прощаясь.

***

Вместо того, чтобы вернуться во дворец, как он планировал ранее, Константин отправился в трактир, который держал дядя Шахлы. На каникулах она путешествовала с родителями, во время учебы работала у дяди. Трактир находился недалеко от исторического центра Искандеры и скрывал один из полулегальных входов в Тайный город, в ту его часть, где худо-бедно действуют законы гелиатской империи.

   Соседом снизу у дяди Шахлы был самый настоящий некромант, сбежавший от разгоревшейся в Эуропе гражданской войны между так называемыми «светлыми» и «темными» магами. В Гелиате некромантия была под запретом, но на нее, как и на многие запрещенные вещи, смотрели сквозь пальцы. К тому же многие некроманты были вполне законопослушны и частенько сотрудничали со стражей, которую вполне устраивало такое положение вещей. Ведь возможность допросить труп — прекрасное подспорье в расследовании, а наличие «мага на крючке» под рукой — весьма выгодно. Разумеется, некроманты рождались и по эту сторону Рассветного хребта, но здесь им позволяли развивать только целительскую часть дара. Целительство давалось им удивительно легко, а другие свои умения некроманты предпочитали не афишировать.

   Из-за своей занятости Шахла довольно много пропускала, но на учебе это почти не сказывалось. В конце концов, она училась на узкого специалиста и тратила на это гораздо меньше времени, чем маги широкого профиля.

   Отказывать в обучении магически одаренным людям любого сословия и достатка было делом немыслимым и бесчеловечным. Необученные маги долго не жили, умирая в мучениях из-за того, что не могли выпустить магию, направить её в правильное русло, сформировать магический канал.

   Из тех, кто мог себе позволить платное обучение, получались мастера на все руки. Константин, например, хоть и отдавал предпочтение огню, но имел представление о работе с остальными стихиями. А уж с помощью своей силы мог не только разрушать, но и творить.

   На обучение узких специалистов, таких, как Шахла, уходило гораздо меньше ресурсов, а пользы от них было ненамного меньше. Поэтому Академия в накладе не оставалась.

   Константин подал знак своим охранникам, один из них подошел, выяснил планы сопровождаемого, деловито и спокойно кивнул. Константин видел, как он связывается с кем-то по переговорному кристаллу, висевшему в правом ухе на манер серьги.

   Приступ слабости и неприятного, липкого страха настиг принца за полквартала до трактира. Порыв ветра принес запах гари, и ему показалось, что вместо воздуха легкие наполняет чистый оксигенум, один неосторожный вздох — и он запылает.

   «Это не так, с легкими все в порядке, на этом сошлись лучшие целители по эту сторону Хребта, — убеждал себя Константин. — Я совершенно здоров, все проблемы в голове». Самовнушение не срабатывало. Легче не становилось. Без пяти минут император уселся прямо на пыльную

   мостовую, вытянул длинные ноги, прикрыл глаза, пытаясь мысленно удержать собственный огонь. Страх и слабость понемногу отступали. Кто-то остановился рядом, загораживая солнце.

   — Эй, дружище, не поможешь? — сказал этот кто-то, и Константин открыл глаза.

   Над ним стоял парень в одежде, почти повторяющей его собственный наряд, и крутил на пальце изящный бронзовый ключ от самовоза.

   — Я вчера самовоз прикупил, — шепотом поделился незнакомец, — а сегодня девицу повез катать, так этот — бездна его поглоти! — механизм заглох посреди улицы. Может, хоть дотолкать поможешь?

   Константину стало смешно. Он, между прочим, самый настоящий принц и будет толкать чужую самоходную повозку? В этом была хорошая доля абсурда, именно то, что нужно, чтобы взять себя в руки после приступа страха. Может быть, это и есть обещанные Икаром видения?

   Однако самоходный механизм, в просторечии машина, был совершенно реальным, а его хозяин и водитель — обычным идиотом, не заметившим, что кристалл зажигания разряжен. Константин подзарядил его, даже не задумываясь. Таким мелочам учат на втором курсе.

   Девица, сидевшая на роскошном заднем сиденье, посмотрела на него, как на Небесного Всадника. Константин усмехнулся: он колдовал, не замечая этого, и магия далась ему легко и просто, как дыхание. Может, он еще излечится от своего страха?

   — О, — сказала красотка из машины. — Вы маг?

   — Немного, — улыбнулся Константин, приподнимая шляпу и прощаясь кивком.

   Эта маленькая победа над собственным разумом, вышедшим из-под его власти, приободрила. До трактира Константин добрался без приключений, периодически вглядываясь в лица прохожих, пытаясь понять, с какого расстояния он видит их лица. По всему выходило, что зрение его стало хуже.

   В трактире принц занял стол под гроздью осветительных шаров. Двое охранников сели за столик неподалёку, принялись обсуждать заказ.

   Константин любовался Шахлой, легкой и быстрой, в кокетливой шляпке с синим перышком, в белой блузке, синей юбке и чёрном фартуке подавальщицы. Она шла от стола к столу и приветливо улыбалась, непринужденно удерживая нагруженный поднос на трёх пальцах на уровне виска. Она увидела принца, ласково улыбнулась, кивнула, но подойти смогла только через три четверти часа, избавившись от заказов.

   — Привет, Кон, — сказала девушка, усаживаясь за столик и избавляясь от фартука и шляпки. — Мне жаль, что все так вышло, я была в Храме на отпевании, видела тебя, но к тебе теперь не пробьешься.

   — Меня завтра запечатают, — тихо сказал Константин. — Мой отец тоже не жилец. Я хотел бы, чтобы ты пришла.

   Шахла заплакала, без всхлипов, не меняя выражения лица. Он понял это только потому, что она принялась вытирать слёзы.

   — Мне так жаль, так ужасно жаль… Но ведь мы можем быть и дальше друзьями, верно? Я понимаю, что ты не можешь теперь просто дружить, но…

   «Я хотел гораздо большего, чем дружба, — подумал Константин, с нежностью глядя на Шахлу. — Хорошо, что я считал тебя слишком маленькой, не готовой к отношениям, и никогда не говорил тебе о любви. По крайней мере, этого разочарования не узнаешь…»

   — Конечно, мы будем друзьями, — уверенно сказал Константин, — я же с ума сойду без друзей!

   Шахла заулыбалась сквозь слёзы:

   — А что, если я пойду в императорскую охрану? Там всегда нужны маги, и мы будем видеться гораздо чаще.

   Константин улыбнулся, не говоря ничего, а потом подумал, что это выход. Он скучал по Шахле, по ее улыбке, по ее глазам. Он не стал бы навязывать ей роль фаворитки, для которой Шахла не была создана. Может быть, потом, когда она вырастет, когда ее «я» окрепнет и сформируется, им удастся быть вместе, как отцу и Виктории Лесте. Когда ни одному, ни другому партнёру, между которыми стоят сословные и политические преграды, ничего друг от друга не нужно, кроме человеческого тепла и участия.

   Но это будет нескоро.

   Но и оставить Шахлу без присмотра он не мог. Не в свете недавних открытий. Шахла — идеальная кандидатура на роль не сдавшего экзамены мага. За ней не стоит семья, у нее нет покровителя (если не считать самого Константина), да и сама она не особенно сильна. После всех потерь он не мог отдать ещё и ее.

   — К тому же, — продолжала Шахла как ни в чем не бывало, — работа у дяди мне порядком надоела. Сколько я могу носиться с тарелками и обсчитывать пьянчуг.

   — А ты обсчитываешь клиентов? — с преувеличенной серьезностью спросил Константин.

   — Только тех, кто отвратительно себя ведет, — уверила его Шахла.

   — Я подумаю над твоим предложением, — сказал Константин.

   Им не мешали болтать, более того, ближайшие столики подозрительно быстро опустели, и их разговор никто не прерывал. Константин и Шахла всегда находили, о чем поговорить. Стороннему наблюдателю их болтовня наверняка могла показаться бредом двух сумасшедших. Но для них этот бред был исполнен глубокого смысла.

   — Когда мама узнала, что ты станешь императором, она решила, что ты мог бы взять меня в фаворитки. Это была бы прекрасная карьера для безродной кшелитки, — непосредственно сообщила она, не понимая, какую рану бередит.

   — Тебя? В фаворитки?

   Она рассмеялась.

   — Вот то же самое и я ей сказала. Ну, какая из меня фаворитка? Там, при дворе, столько дам, утонченных, красивых. Я им в подметки не гожусь.

   — Глупышка, — Константин ласково взял ее руки в свои. — Эх, если бы не все эти ограничения, я бы женился на тебе.

   — Ой, Кон, — махнула она рукой, — какой ты смешной. Хотя, если так рассудить, то брак лучше заключать с тем, кто хотя бы не вызывает неприязни. Ты ведь мне как брат!

   Константин засмеялся, поцеловал ей руку. Перевел тему на самоходы, рассказал, как сегодня чинил машину. Предложил прогуляться по городу — на смену жаркому дню пришел прохладный вечер.

   Они шли под руку, стараясь идти в ногу, и периодически сбивались. Обоих это постоянно смешило. А потом дорогу им преградила пятерка жаждущих легкой наживы парней. Константин остановился, выругался вполголоса. Сам дурак, не учел, что уже вечер, а район неспокойный. Оружия при нем не было.

   Он сделал знак охране, чтобы не вмешивались, руки так и чесались кого-нибудь поколотить. Его учили бить в подобных случаях первым, не размениваясь на слова. Так он и поступил.

   Константин решил драться без магии, разумеется, не считая общедоступных заклинаний. Оказалось, что достаточно избить одного, чтобы другие попятились. Константин почувствовал, как внутри него поднимается, клокочет бесшабашное веселье:

   — Поклонитесь будущему императору Гелиата, трусливые уроды!

   Если бы не охрана и не кокон Шахлы, которым она спеленала подобравшегося со спины бандита, жизнь Константина могла оборваться прямо здесь и сейчас. Принц поддел ногой вырванную из рук нападавшего жердину с длинным ржавым гвоздем на конце — весьма эффективное оружие против зазевавшегося мага. Это отрезвило и выветрило хмель из головы. Принц в жизни не чувствовал себя таким дураком, поэтому безропотно согласился отправиться во дворец, поцеловав напоследок Шахлу в щеку.

   — Не пугай меня больше так, — шепнула она, обнимая его за шею.

   Один из охранников все же проводил ее до дома, другие, сдав пятерых бандитов прибывшей городской охране, затолкали своего высокопоставленного подопечного в спешно прибывший экипаж. Да он и не сопротивлялся, понимая, в каком дурном свете себя выставил.

***

В спальню отца Константин зашёл уже после полуночи. Присланный дежурным лекарем слуга сказал, что состояние Его Величества внушает ему опасение, и нет никакой уверенности, что тот доживет до рассвета.

   В комнате было довольно темно, и Константину пришлось прищуриться, чтобы разглядеть лицо отца, почти незаметное на фоне кипенно-белых подушек. Его седые, густые когда-то волосы заметно поредели за несколько недель, прошедших со дня смерти Максимилиана и Валериана. Константину докладывали, что в первые дни скорби, пока в Искандеру не доставили тела старших

   принцев и пока не вернулся он сам, единственный оставшийся в живых сын, отец рвал на себе волосы. Потом императора хватил удар.

   Он как-то враз похудел, усох, стал маленьким и слабым, ничем не похожим на того сильного человека, с которым Константин прощался в начале весны, отправляясь в Багру. Не было больше сурового воина. Несмотря на глубокие морщины, лицо отца казалось лицом обиженного ребёнка.

   Виктория Леста была здесь, держала любовника за сухую, скрюченную руку, что-то тихо говорила. Выглядела она так, будто ее тоже подняли с постели: голова повязана неуместно ярким камайнским платком, концы которого спускались на грудь, платье простое, однослойное, почти неприличное, слишком домашнее. И разумеется, тоже яркое, даже пестрое. Однотонных вещей, не считая военной формы, вице-адмирал носить не умела.

   Она повернула голову к Константину, в глазах блестели непролитые слёзы.

   — Ваше высочество, — сказала она, пытаясь привстать, но Константин жестом