Купить

Свет далекой звезды. Книга 2. Надя Короткова

Все книги автора


 

Оглавление

 

 

АННОТАЦИЯ

1500 г. Земли Великого княжества Литовского.

   В зимнюю стужу, на опушке леса, прячется вооруженный отряд, поджидая легкую добычу, идущую навстречу своей судьбе. Золото и несметные богатства везет обоз из Княжества Литовского в Московию. Но обозу не суждено добраться до стольного града, как и не суждено попасть на родину пассажиркам, которые едут в большом возке среди вереницы саней. Их жизнями и судьбами распорядится человек с красным яхонтом на меховой шапке, поджидающий этот обоз, жаждущий мести, сгорающий от ненависти, носящий обиду в себе на протяжении пяти лет."Волей или силой",- повторяет он слова, как заклинание, сжимая в руке палаш...

   

ГЛАВА 1

Медленно, день за днем, но Настасья поправлялась. Вначале казалось, что она, как и раньше, пребывала в забытьи. Но вскоре жар спал, дыхание постепенно выровнялось, а рана на затылке больше не кровоточила и стала затягиваться. Не отходившая от больной Бирутэ объяснила Людвигу, что самое страшное осталось позади. Недуг не вернется к несчастной. А если та спит, это к лучшему: силы набирается. Спокойный и глубокий сон имеет целительные свойства, душу к слабому телу крепче привязывает, покой несет и умиротворение. Слова ключницы подтвердил лекарь.

   На радостях, что Настасья сумела вырваться из цепких лап смерти, ключница развесила по всему дому соломенных пауков, стены и потолок в опочивальне покрывали обереги, пучки сухих трав, омела и сосновые лапки. Ежечасно женщина творила над выздоравливающей хозяйкой заговоры, бормоча одной ей известные заклинания на жамайтском наречии, резала кур перед маленьким деревянным идолом, которого прятала у себя в одрине, окропляя жертвенной кровью углы комнат, чтобы отогнать злых духов, и жгла пропитанные ароматной смолой щепки, привозимые купцами от персиян и ценившиеся дороже золота.

   От запаха трав и коптящих благовоний в опочивальне висела белая мгла и стоял жуткий смрад. Вдохнув воздух, можно было почувствовать легкое головокружение и хотелось кашлять. Людвиг, наблюдавший пару дней к ряду за стараниями ключницы угодить старым богам, все же не вытерпел и приказал вынести благовония в бражную залу. «Что ты вонь развела, Бирутэ? От нее не только больной, но и здоровый зачахнет».

   Не боясь в жизни почти ничего, он вдруг суеверно испугался, что ключница молитвами к поганским божкам разгневает Его, который впервые за много лет внял его просьбе и вернул Настасье здоровье. Услышал ли Бог молитву на самом деле и простер над больной благодатную длань, или же ее внезапное пробуждение стало чудесным стечением обстоятельств, Людвиг не мог сказать с уверенностью. Но в любом случае, считал, что не стоить ныне злить Бога, помня, чему когда-то учил его пан Флориан: «Если не можешь разорваться меж двух господ – служи обоим». Совет пришелся очень кстати. Людвиг, дабы никого не обидеть, решил угождать всем богам, старым и новым. Он выпроводил за порог опочивальни Бирутэ, попросив ее совершать обряды в другом месте фольварка, а Казимира отправил в церковь к отцу Феофану, вручив увесистый кошель с гривнами, чтобы ротмистр заказал благодарственную литургию.

   Пан Флориан не торопился с отъездом. Он задержался в усадьбе ровно до тех пор, пока полностью не убедился, что новоиспеченная родственница идет на поправку. Шляхтичу нужно было знать, что говорить князю и княгине, оправдываясь перед ними. Ведь первым делом Елена спросит, почему посланник не привез наперсницу ко двору. Флориан уже и заупокойную речь приготовил, примеряя на лицо скорбную мину для печального рассказа князю о неожиданной кончине девицы. Размышлял, стоит ли для пущей достоверности слезу пустить, или же лучше сохранить суровое выражение лица, но все оказалось напрасно. Настасья пришла в себя и потихоньку набиралась сил, хотя никого не узнавала и абсолютно ничего не помнила. Высоцкий не мог не чувствовать в душе разочарования от подобного исхода дела. Смерть девки решила бы много проблем, но, видно, придется ему крутиться как вьюну на сковородке, чтобы выпутаться из беды, в которую Людвиг загнал и себя, и его, Флорю.

   При виде пасынка, вдруг воспрявшего духом после многодневного уныния, раздражение Высоцкого разгорелось с пущей силой. Болван! Страха нет, что его может постигнуть неминуемое наказание за содеянное. Не думает ныне ни о чем, кроме проклятой бабы, словно на ней сошелся клином белый свет. Чем она его зацепила, Флориан не мог взять в толк. Ведь ничего же в ней нет особенного: мала ростом и годами, тощая, а после болезни и вовсе высохла как былинка. Он улучил-таки момент, когда поблизости никого не оказалось, и проник в комнату, чтобы собственными глазами еще раз увидеть этот "клад", который Людвиг столь ревностно охранял от его посягательств. Он бы еще понял, если бы дело заключалось только в ее приданном, но нет же! Приданного не было, и вероятно, не будет никогда. Зачем тогда Людвиг в нее вцепился? Чувства вспыхнули? Это не было свойственно пасынку. Флориан не видел раньше блеска в глазах парня, когда тот смотрел на женщин, ни разу не стал свидетелем его ухаживаний, флирта. Он не умел, или не хотел, это делать. Брал ту, которая вызвала минутный интерес, не утруждая себя долгими уговорами. Располагающая внешность являлось тому хорошим подспорьем. Бабы сами липли как мухи на мед. Людвигу хватало пары взглядов, улыбки, чтобы затащить очередную дурочку в темный угол или на сеновал, да задрать ей на голову юбку. «Умом тронулся на пару с московиткой», - решил Флориан, наблюдая за пасынком. И он не одинок оказался в своем мнении относительно странного поведения хозяина Черных Водов. Так думали и Казимир, и Бирутэ.

   Между тем, усадьба будто очнулась от зимней спячки, хотя на дворе еще трещал мороз и лютовала метель. Челядь суетилась, очищая от хлама и мусора самые дальние закоулки дома, снова звучали песни по вечерам дворовых девок, сучивших пряжу в людской, шустро скользил челнок меж нитями ткацкого станка в умелых пальцах рукодельниц. У чади отлегло от сердца, исчез страх, довлевший над умами и душами последние дни при виде Людвига, ходившего мрачнее тучи. Он повеселел, настроился на добрый лад, и, казалось, ничто уже не может испортить его хорошего расположения духа. И все же холопы, привыкшие к непостоянству господина, к переменчивости его настроений, держали ухо востро. Работа выполнялась аккуратно и быстро, ни один человек не допускал промахов по хозяйству, прекрасно зная, что каким бы добродушным ни казался их пан, все могло в мгновение ока перемениться. И тогда…

   Людвиг в те дни чувствовал невероятный душевный подъем, странное возбуждение, переполнявшее его изнутри и не дававшее ни минуты покоя, заставляющее направлять удивительную, кипящую в душе, энергию на любое дело, за которое брался. Он дал распоряжение слугам убрать дом, украсить стены драпировками из тканей, чтобы жилище казалось более уютным, хотя раньше он совершенно не обращал внимания на подобные мелочи. В Лиде мастер-краснодеревщик получил от шляхтича большой заказ на мебель для залы и других комнат. Самым странным в глазах домочадцев показался приказ вынести во двор и сжечь на костре Настасьины сундуки и кофры вместе со всем их содержимым. Добра набралось немало.

   Бирутэ, как всегда с невозмутимым лицом, следила за мужиками, носившими из дома на подворье тяжелые лари. В огонь летели бесценные вещи: ткани, головные уборы, одежда, расшитая золотой канителью, жемчугом и камнями, шкатулки с украшениями. Чем больше слуги кидали в пламя пожитков, тем тяжелее делалось у ключницы на сердце. Она прижимала руки к губам, возмущенно вскрикивая всякий раз, когда языки пламени уничтожали очередной предмет.

   - Не жалко? – спросила она у Людвига, глядя на него пронзительным взглядом серых глаз. – Тут жемчуга на платьях. Коли срезать, хватит целый год кормить хоругвь в походе. А золотое шитье? А каменья? Меха? Ты в своем уме, господин?

   - Нет. Привезу новые уборы из повета, сшитые на наш манер, - он смотрел на огонь, и в душе нарастало удивительное спокойствие. Еще недавно ему и в голову не могла закрасться тень мысли уничтожить собственноручно содержимое сундуков, в которых хранилось не много, не мало, небольшое состояние. Теперь же он равнодушно наблюдал за аутодафе, которому с легким сердцем предавал все, что могло напомнить жене об их недолгом совместном прошлом.

   - Что ты задумал? - Бирутэ в сердцах дернула воспитанника за рукав жупана. - Заметаешь следы прежней Настасьи?! Небось, радуешься, что девка памяти лишилась. Жги, жги... Но из сердца следы обиды не так легко стереть, как тебе кажется. Если она до конца дней не сумеет вспомнить, как ты с ней поступил - твое счастье, пан. Но что будешь делать, когда память к ней вернется? Зачем тебе это, мой мальчик? Ведь покоя не будет, потому что совесть твоя нечиста. Жизнь в постоянном напряжении, в ожидании подвоха от близкого человека может показаться хуже медленной смерти. Ты этого для себя хочешь? Опять решаешь за нее...

   - Помолчи, сама не знаешь, о чем говоришь. Скажешь еще одно слово, и я тебя отправлю на выселки, в лесничевку среди болот. Там и ворчи, сколь душе угодно.

   - Людвиг! Судьбу не перехитрить, счастье на обмане не построишь, а за ложь всегда платят ложью. У меня дурное предчувствие, что все обернется очень плохо. Ты ни с того жизнь начал, и, видно, не так ее закончишь, как тебе хочется. Подумай сам: она тебя не любит, и притворись ты хоть тысячу раз, обмани, солги, что-то мне подсказывает, что ты милым для нее и тогда не станешь. Эта рубаха не для тебя была пошита, и не тебе ее носить. Отпусти Настасью, как оправится от хвори, в Вильню, туда, куда она и ехала. Сними камень с души и дай ей волю. Обман радости еще никому не принес, мой мальчик.

   - Какой я тебе мальчик? – фыркнул вдруг Людвиг, едва сдержавшись, чтобы не наговорить грубостей старой няньке. – А не то…

   Но ключницу не так просто было утихомирить. Она сверлила лицо воспитанника тусклыми, как здешнее небо, глазами.

   - Ну, что? Что сделаешь-то?

   Ею овладело безудержное желание выплеснуть накопившуюся в душе горечь, заставить глупца опомниться, уберечь от новых роковых ошибок, которых за ним и так уж водилось не счесть. Кто еще осмелится сказать правду в глаза, кроме нее? А говорить нужно, чтобы открыть очи слепцу, донести до уха этого глухого, как он заблуждается. Правду мало кто любит слышать, хотя она бывает разная: и горькая, и суровая, и мучительная. У всякого правда своя. Но истина одна. Только она, Бирутэ, могла бесстрашно глядеть Людвигу в лицо, не опасаясь за последствия, и говорить речи, которые никто иной не посмел бы произнести. Даже пан Высоцкий.

   – Как заставишь молчать? Запугаешь до смерти, как челядь и девок Настасьиных? Или прикажешь языки отрезать, как тем несчастным, которые сидели в холодной? Всем рот не заткнешь, хлопче. Теофилия первая на всю округу на суде скажет, кто такая Настасья. Да и шляхта, что на свадебном пиру гуляла, вскоре заподозрит неладное. Сам голову в петлю сунешь.

   - Суд отложили до летней коллегии, - ответил спокойно Людвиг. - Разве ты не слышала? Теофилия попросила земского судью Храптовича перенести разбирательство. Погорячилась пани. Не захотела позориться, или просто не до того ей ныне: братьев выхаживает от ран. А может какая иная причина нашлась. Не суждено, видно, нашей шляхте этой зимой животы надорвать со смеху, слушая бред ревнивой дуры.

   Бирутэ приуныла. Ничем упрямца не проймешь. Вспомнив, что на днях сделали Флориан и Людвиг с пленными ратниками, в душе жамайтки поднялась волна возмущения. Не возможно женским нутром принять эту жестокость, хотя разумом подсказывал, что иначе и быть не могло. Все же люди - не скоты безмолвные, хотя и чужаки. Одно дело - война, там все средства хороши. Но расправиться с беззащитными, когда мир и спокойствие снизошли на многострадальную землю, когда скоро придется брать в руки соху вместо меча – это уж слишком для ее сердца.

   Спустя день после пробуждения Настасьи, в вотчину позвали кузнеца Войшелка. В купе с пахоликами и людьми Флориана, тот в холодной вырезал под корень языки четверым московитам, чтобы не смогли издать даже звука. Раны прижгли каленым железом, а затем, когда пленники немного оправились, им дали коней и грамоту, и отпустили.

   - Со служанками Настасьи я позже решу, как быть, - неожиданно поделился планами Людвиг.

   - Неужели...

   У ключницы глаза наполнились страхом.

   - Нет, -улыбнулся Людвиг. -Это не то, о чем ты подумала. Я с бабами не воюю. Отправлю их с Флорианом в Козелужи к пани Агнете. Он согласился принять княжеских холопок у себя в замке. Сначала думал их оставить, но теперь не хочу. Не зачем им перед глазами мелькать. Рано или поздно все равно проговорятся. Они уедут так далеко, насколько это возможно. Так будет лучше.

   Ветер, налетевший из-за тына, кружил по подворью серые ошметки истлевшей ткани. От костра тянуло гарью, а в розовеющее утреннее небо вздымался черный столб дыма, сыпля на белый снег серые хлопья пепла.

   Ключница поняла, что переубедить Людвига отказаться от задуманного не получится. Упрямый и никаких советов не слушает. Все по-своему, по-своему... И маленький такой же был настырный и твердолобый. И жена его тоже упрямая. Как жить будут, если не научатся уступать друг другу? Найдет коса на камень, а там... На глаза Бирутэ навернулись слезы. Ее рука коснулась темных волос шляхтича, ключница вспомнила, как в детстве качала его голову у себя на руках, прижимала ее к пустой груди, а крошечные пальчики тянулись к ней за пазуху и рот чмокал, требуя молока. Он был и останется для нее сыном, любимым дитём, которого она никогда не могла сама родить. Глядя на спутанные кудри, упрямо поджатые губы и блеск глаз воспитанника, Бирутэ знала, что никогда его не предаст. Что бы он ни сделал - дурное или доброе,- что бы ни задумал, она останется с ним до конца. Возможно, осуждая, ругая, но храня в душе верность единственной привязанности, наполнившей смыслом ее одинокую жизнь. На эту слепую верность способны лишь матери. Ни те, которые носят под сердцем и дают жизнь, а те, кто растит, заботится и любит.

   Людвиг отвернулся от Бирутэ. Хотел было отругать, чтобы не совала нос, куда не просят, но в груди шевельнулось раскаяние. Он был сегодня слишком резок, и теперь Бирутэ стояла с печальным лицом, едва не плача. О, да! Ему случалось испытывать стыд за те злые слова, которыми часто щедро потчевал няньку. Прекрасно понимал - она его любит, и эту любовь принимал как нечто само собой разумеющееся. Знал, что все равно простит любой его проступок и обиду. Но иногда делалось совестно и противно на душе от самого себя, как ныне, когда они вместе стояли у костра на подворье.

   Рука по-прежнему гладила его волосы, и, видя любопытные взгляды слуг, обращенных в их с Бирутэ сторону, Людвиг, недовольно морщась, отступил на шаг от женщины.

   - Ну, что ты в самом деле? Давно уже не младенец, а ты все никак не оставишь глупой привычки меня ласкать.

   - Погоди, - сказала с горечью Бирутэ. - Не станет меня, еще вспомнишь, как я тебя маленького на коленях держала и песни пела, чтобы уснул. Еще захочешь ласки, помяни мое слово, да не от кого будет... Лютэк, а помнишь нашу забаву? Кую, кую ножку, поеду в дорожку... Почему дети так быстро вырастают? Почему они не остаются маленькими?

   По щеке ключницы скатилась скупая слеза, и Людвигу окончательно стало неловко.

   - Перестань, - хрипло выдавил он. - Ты, вот что... Оплавившееся золото собери, а то растащат, черти...

   Сказал и направился в дом, а Бирутэ осталась на подворье, следя, чтобы мужики не прятали за ворот кожухов что-нибудь ценное. Один вынул из кофра красный Настасьин летник, в котором она венчалась. Алыми бликами полыхнул в лучах солнца атлас, блестели камни на вошвах и горловине. «Жаль жечь такую красоту», - думала Бирутэ.

   - Дай сюда, - приказала она мужику. - И помалкивайте, а не то сухоту на вас нашлю и через год зачахнете.

   Пригрозила кулаком и выхватила наряд из рук холопа, смерив того сердитым взглядом. Затем, скрутив летник узлом и пряча его под фартухом, понесла в дом. В своей каморе она затолкала летник в сундук, в котором хранила праздничную одежду. «Пусть лежит. Авось, деткам когда-нибудь покажут, когда меж собой разберутся», - мудро рассудила она, думая, что особой беды не случится от того, что она не позволила сжечь убор. Это лишь дорогая тряпка. Какой от нее может быть вред?

   

***

   Дни тянулись однообразно в ворохе душных перин, под пологом большой кровати, в спертом воздухе опочивальни, пропитанном запахами болезни. Она не могла ничего определенного вспомнить из прежней жизни до того момента, когда среди ночи впервые ясно различила вблизи себя бледное лицо молодого мужчины из ее снов. Раньше ей казалось, что он, как и та женщина в намитке - мороки, порожденные горячечным бредом, но увидев его воочию, чувствуя, что он держит ее за руку, она поняла, что это не сон...

   После Масленицы наступила ранняя весна. С крыши дома свисали сосульки, пела звонкая капель, и лучи солнца, набиравшего сил с каждым новым днем, принуждали таять залежи снега на подворье. Земля и воздух пахли сыростью, на смену ночным заморозкам все чаще приходила оттепель, пряча от глаз людей за низкими облаками небесное светило. И тогда в округе сгущалась вязкая палена густых туманов. В такие дни у нее голова раскалывалась от сильной боли, настолько невыносимой, что она в отчаянье сдавливала виски, не находя себе места. Ключница обещала, что со временем боль пройдет, а ей казалось, что эта мука не закончится никогда. В такие минуты ей хотелось умереть.

   Чадь в усадьбе звала ее Настасьей. Подлинное это имя, данное при крещении, или ранее она звалась по- другому, ей, вобщем-то, было безразлично. Память оказалась пуста, как глиняный жбан, словно невидимая рука очистила набело разум, уничтожив малейшие отголоски воспоминаний. Все попытки найти сколь-нибудь значимые образы в уголках памяти, приводили лишь к новой головной боли. Мысли разбегались, и никак не получалось их собрать, связать воедино, чтобы зацепиться за искомое.

   Пока слабость после недуга не прошла, приходилось все время отлеживаться в постели в одной тонкой рубахе, но едва встала на ноги, прислужницы, по приказу ключницы, принесли на выбор несколько платьев и прозрачные покрывала для головы. Они предлагали один наряд за другим, желая ей угодить, но Настасью к ним не тянуло. Она не переставала себе удивляться, ведь наряды были красивые, пошитые из дорогих тканей, но что-то в душе отталкивало от них. В покрое одеяний, как и в речи обитателей усадьбы, ей виделось и слышалось нечто чужое. Невозможно было не уловить разницу между собственным говором, и тем, как общались между собой окружающие ее люди. Их слова резали слух, а одежды непривычно сидели на теле. Она не умела их носить.

   Изо дня в день перед очами мелькали одни и те же лица: служанок и пожилого лекаря-еврея. Но чаще других, пока болела, Настасья видела ключницу Битрутэ и темноволосого мужчину. Если с присутствием первой она вполне свыклась и перестала обращать на нее внимание, то мужчина, любивший часто сидеть в кресле напротив ее лож и смотреть на нее долгим взглядом, когда думал, что она спит, всерьез Настасью беспокоил. Его глаза, напряженная поза, непроницаемое лицо - все вместе взятое не позволяло расслабиться. Подспудно она его опасалась и не доверяла, хотя слуги давно объяснили, что он ее муж.

   - Людвиг, - как-то мимоходом назвала его имя ключница, внимательно глядя Настасье в глаза.

   Имя мужчины, как и собственное, ни о чем ей не говорило. Она прислушалась к внутреннему голосу в надежде, что он ей подскажет хоть что-нибудь, или навеет тень воспоминания о том, кому она принадлежит. Но сердце молчало, и в мыслях оставалась все та же пустота и покой.

   А ведь он красив, как-то подумала Настасья о Людвиге. Ей нравились черты его лица, правильные, немного высокомерные. Нравился рост - Людвиг был выше ее почти на голову,- и его телосложение, легко угадываемое под облегающей тело тканью жупана. Литовского жупана! Как ее занесло в Литву, пока оставалось загадкой. Нравилось наблюдать, как он движется, поворачивается, наклоняется, как разговаривает со слугами. С ней он никогда не говорил. Почему? Кто знает! Но она была этому даже рада. Гораздо приятнее смотреть на него издали, чем вблизи, и уж тем более она не хотела, чтобы он вдруг завел с ней беседу. О чем говорить, если она ничего не помнит? Однажды следя за Людвигом сквозь слюдяные вставки окна в опочивальне, когда он расхаживал по двору с другим парнем, жившим в усадьбе (кажется, его звали Казимиром), Настасья пришла к выводу, что мужу на первый взгляд немногим больше лет, чем ей самой. Не более двадцати весен. Чтобы проверить предположение, она вечером поинтересовалась у ключницы о его возрасте.

   - Сколько мне весен?

   - Пятнадцать.

   - А мужу?

   - Двадцать две весны, - последовал лаконичный ответ.

   Разве мужчины женятся так рано? Ей казалось, что нет. Несолидный возраст шляхтича упорно не хотел вязаться в ее внутренним ощущением, что супруг должен быть гораздо ее старше. Почему-то у него должна была непременно расти на лице светлая бородка клинышком, а на голове - высокая меховая шапка, название которой вертелось на языке, да так и не вспомнилось, в длинном, почти до пят, кафтане из тафты с козырным воротником(1). Чей образ рисовало воображение, она затруднялась сказать. Странно все это. Она смотрела на мужа, как на незнакомца, загадочного и притягательного, а не того, с кем прежде делила ложе. Страх, что однажды он потребует исполнения супружеского долга, являлся еще одним доводом, почему она предпочитала держать Людвига на расстоянии. Но благодарение Богу, он, видимо, это понимал, или как-то чувствовал, потому что не делал никаких попыток не только взять свое, на что имел полное право, но и просто приблизиться. Вскоре после того, как Настасья начала передвигаться самостоятельно по дому, он прекратил ходить в ее спальню, переложив все заботы о выздоравливающей на плечи Бирутэ и сенных девок.

   В конце сакавика, когда с берез и кленов потек сок, а на вербах проклюнулись первые котики, она отважилась спросить у ключницы, почему ее речь отличается от говора здешних людей.

   - Так не мудрено, - взволнованно пролепетала женщина, смущенно отведя глаза. - Пани родилась и жила в другом месте, на Московии.

   - Как так? - опешила Настасья. - Почему меня выдали замуж за литовского шляхтича?






Чтобы прочитать продолжение, купите книгу

100,00 руб Купить