Свет далекой звезды. Книга 1. Надя Короткова

Оглавление

• АННОТАЦИЯ
• ПРОЛОГ
• ГЛАВА 1
• ГЛАВА 2
• ГЛАВА 3
• ГЛАВА 5
• ГЛАВА 6
• ГЛАВА 7
• ГЛАВА 8
• ГЛАВА 9
• ГЛАВА 10
• ГЛАВА 11
• ГЛАВА 12
• ГЛАВА 13
• ГЛАВА 14
• ГЛАВА 15

АННОТАЦИЯ

1500 г. Земли Великого княжества Литовского.

   В зимнюю стужу, на опушке леса, прячется вооруженный отряд, поджидая легкую добычу, идущую навстречу своей судьбе. Золото и несметные богатства везет обоз из Княжества литовского в Московию. Но обозу не суждено добраться до стольного града, как и не суждено попасть на родину пассажиркам, которые едут в большом возке среди вереницы саней. Их жизнями и судьбами распорядится человек с красным яхонтом на меховой шапке, поджидающий этот обоз, жаждущий мести, сгорающий от ненависти, носящий обиду в себе на протяжении пяти лет."Волей или силой",- повторяет он слова, как заклинание, сжимая в руке палаш...

ПРОЛОГ

   1500 г. Земли Великого княжества литовского. Где-то между Смоленском и Оршей

    И много будет странствий и скитаний,

    Вл. Высоцкий Баллада о любви

   Тихо было кругом. Былинка не шелохнется, зверь не пробежит. В промерзшем, укутанным инеем лесу, умолк дятел, долбивший кору, напуганный видом всадников, притаившихся на опушке соснового бора. Изредка потрескивали ветви могучих сосен от крепкого мороза, да пар валил из раздутых ноздрей лошадей, уставших стоять без дела.

    Морды им обмотали кожаными ремнями, глаза прикрыли мешковиной, чтобы конское ржание не подняло тревоги, не пробудило заранее в давно намеченных жертвах подозрение, что они не одни в застывшем от зимней стужи мире.

   Продираясь через бурелом, хрустя сухими ветками, из схрона выскочил дозорный в меховой шапке, в копеняке(1).

   - Едут, едут, - оповестил он на ходу, еще не успев добраться до замерших в настороженном ожидании всадников.

   Люди оживились, стряхнув с себя оцепенение. Руки в теплых рукавицах легли на рукоятки, спрятанных в ножны, палашей, глухо звякала, украшенная медными бляхами, конская сбруя. Первые лучи восходящего солнца отразились на золотом шитье подбитых мехом жупанов, на широких поясах, на серебристых от инея шапках. Их было человек тридцать-сорок почёта, вооружённых до зубов, закаленных в жестоких сечах, не боящихся ни бога ни черта.

   Они ждали всю ночь, неколебимые в своей уверенности, что обоз, нагруженный под завязку княжеским скарбом, окажется легкой добычей. Мало, очень мало было ратников, сопровождавших тяжелые возки! Зато много сундуков, кофров и прочего добра тянули за собой, выбиваясь из сил, куцые коняги. Никто не узнает, что ныне свершится на дороге, ведущей от Орши к Смоленским землям, потому что никто и не догадывается во всем княжестве, что этот обоз в существует, что княгиня Елена задумала часть своего богатства без ведома князя Александра вывезти в Московию.

   Славная их ждет добыча! Люди довольно потирали ладони, предвкушая короткую схватку и богатство, само идущее в руки.

   Пронзительно затрещав, с сосновой ветви вспорхнула сорока, потревоженная возней у подножия дерева. Ее пронзительная трескотня нарушила покой, дремлющего в зимней спячке, леса.

   Из-за выступа бора, врезавшегося клином в луга, на дороге показался первый возок. Впереди него рысью ехали два стражника без шлемов и кольчуг. В нынешний мороз лишь слабый умом человек мог одеть на себя в дальний путь стылое железо, не боясь, что оно прирастёт к мясу даже через одёжи.

   Мужчина в шубе, под которой виднелся край малинового жупана(2), приподнялся на стременах, вытянул шею, прислушиваясь к стуку копыт. Зеленые глаза сверкнули, как у голодного волка, безбородое лицо прорезала злая улыбка. «Едут, едут...» - пульсировала в висках горячая кровь. «Ни волей, ни силой, ни волей, ни силой…» - гудели в голове слова, которые память ревниво хранила который год. Кто-кто, а он сполна ныне возьмет свою долю от скарба, который везли московскому князю Ивану(3). Он пять лет терпеливо ждал своего часа, надеясь поквитаться за обиды. И дождался-таки! Не золото ему надо, не ткани, не кубки серебряные, которых хватало в избытке. Сегодня другое сокровище возьмет, чтобы вдоволь потешить гордыню, залечить уязвленное самолюбие. Душа мщения и крови просит.

   Красный яхонт ослепительно сверкнул на меховом околыше шапки. Мужчина обернулся, глядя на свою маленькую хоругвь. Пахолики спешились, торопливо снимали верхнюю одежду, затягивали ремни поножей и наручей, беззвучно накладывали на головы стальные шлемы, пряча под ними сосредоточенные, угрюмые лица. Мужчина усмехнулся. Как смогут московиты, вооруженные бердышами и короткими мечами, устоять против его людей, закованных в латы? Он долго ждал, выслеживал и вынюхивал, готовя это нападение, как только две седмицы назад ему принесли весть, что обоз тронулся из Круглян в Могилевском повете. Он все просчитал заранее. Потому и прятались его люди ныне так далеко от дома, в сосновом бору, опередив добычу почти на сутки, чтобы ударить внезапно, без свидетелей, забрать все разом и следы замести, чтобы ни одна живая душа не догадалась об их разбойных делах.

   Он поднял руку вверх, приказывая сесть в седла. Один из людей подал хорунжему рукавницу(4), но тот недовольно ее отстранил - не любил лишний шум и запах гари при таких делах. Потому снял с луки седла самострел. Вставив в ложе болт, он взвел пусковой механизм, готовя его к стрельбе.

   И тотчас из-за сосны опять выглянул дозорный, беззвучно сделал знак, означавший, что первые возки поравнялись с их отрядом. Мужчина в шубе удовлетворенно кивнул в ответ. Швырнул с плеч на снег тяжелый мех, мешавший в пылу схватки, и оставшись в малиновом жупане, он тронул коня за поводья, выезжая на опушку бора.

   - Кто будешь? - окликнули его ратники, охранявшие обоз.

   - Смерть ваша, псы шелудивые.

    Преградив путь, мужчина поднял самострел над загривком коня и спустил затвор, едва ли не в упор выстрелив в одного из двоих, растерявшихся от неожиданности, воинов. Тот успел лишь руками взмахнуть - и вылетел из седла на дорогу, выбитый ударом болта. Его грудь прошило насквозь. Испуганный конь встал на дыбы и поскакал вперед, волоча за собой мертвого ездока, оставляя на девственно-белом снегу тракта алую полосу крови.

   - Засада, - истошно закричал товарищ убитого. Он развернул коня в отчаянной попытке спастись, но и ему в спину с глухим щелчком впился болт. Предсмертный хрип несчастного ознаменовал начало атаки.

   Из бора, подобно ангелам смерти, на конях неслись страшные всадники, размахивая палашами, рассредоточиваясь вдоль всего поезда с княжеским скарбом. Блестели в розовых лучах зарождающейся зари железные кирасы, снежная пыль летела из-под копыт, горели алчностью и азартом глаза наездников.

    Сердце не ёкнуло от жалости, рука не дрогнула ни у одного из них, рубя почти беззащитных конвоиров. Многие из стражников бросили бердыши под ноги, понимая, что им не устоять под напором стремительно носящихся меж возков татей. Жизнь хотели спасти, рассчитывая на жалость литвинов, но зря надеялись. Человек на пятнистом коне, с кровавым яхонтом на шапке, подал знак пахоликам(6) никого не щадить. Потому они исправно рубили, кололи, резали. Истоптанные копытами снег почернел, смешался с землей, окрасился в багряные тона. Кровь от мороза, не успевая растечься по ледяной корке дороги, застывала подтеками. Возле опушки бора, на обочинах тракта, везде, куда не посмотришь, лежали или корчились в агонии обозные стражи и служки. Но вскоре резня прекратилась.

   - Все ли тут? – спросил мужчина в малиновом жупане у своего ротмистра, осматривая место побоища. У него пар валил из рта, тяжело вздымалась грудь, руки все еще яростно сжимали самострел, дрожали от возбуждения. Ротмистр виновато отвел глаза.

   - Сдается, двое пропали. Упустили...

   Не долго думая, господин врезал кулаком в забрызганное капельками чужой крови плечо ротмистра. Азарт после боя, не успев притупиться, перерос в гнев из-за нерасторопности подчиненных, упустивших из рук ненужных свидетелей.

   - Что встал столбом?! Догнать...

   Ротмистр метнулся к лошадям, на ходу призывая к себе еще пару пахоликов. Ему не нужно было повторять дважды, знал, что коль не сыщет беглецов, гнев хозяина обрушится на его голову. Тогда ему не поможет даже сам Господь Бог с эскадроном херувимов.

   Пока одни умчались в погоню, другие были заняты заметанием следов: собирали болты и дротики, за руки и ноги оттягивали в глубь леса тела погибших. Похоронами никто не утруждался. Земля промерзла на три ладони, время поджимало. Зверь лесной за них справится, так, что и косточек не оставит.

   Обходя сани и возки, мимоходом исследуя их содержимое, человек в жупане терял уже всякое терпение. Черт! Все не то. Ни в одной из колымаг не нашел искомого. Порой он останавливался и рассматривал содержимое кофров: меха, византийские ткани, коробочки с перлами и самоцветами, золотые женские украшения. В другой раз его порадовала бы сказочная добыча, но теперь его думы занимали не эти сокровища. С каждой минутой он все сильнее волновался. Вдруг не найдет? Вдруг подвел доносчик, обманул?

   Взгляд его глаз устремился на большую повозку, соскользнувшую с тракта на обочину, и сильно накренившуюся. Из обтянутого сафьяном верха торчала труба, из нее вился легкий дымок. Мужчина плотоядно улыбнулся, довольный своим открытием. Тотчас позвал людей из почета, приказав им вытащить возок из канавы, поставить его на полозья, и успокоить коней. Пока пахолики выполняли приказ, он самодовольно щурился, прислушиваясь к звукам, что раздавались из колымаги. Там жалобно плакали женщины.

   Когда с работой было покончено и его люди расступились, он неспешно, словно желая растянуть удовольствие, приблизился к долгожданной находке. Не успела его рука, украшенная золотыми перстнями, коснуться матерчатых шторок на дверце возка, как та сама распахнулась. Показалась голова в меховой шапочке, покрытой темным убрусом. На дорогу вышла старая женщина.

   - Здрава будь, боярыня Федотова!

    Он сразу ее узнал. Тот же фанатичный блеск в выцветших глазах, что и прежде, та же величавая осанка и зло сжатые тонкие губы. Старая ведьмарка! Домой захотелось? Далеко ли уехала?

   В глазах боярыни всколыхнулась ненависть.

   - Ты ли, аспид окаянный?!

   - Как есть, я, матушка! – язвительно ответил мужчина.

    Скрипя зубами, старуха огляделась. Глаза беспорядочно метались от забрызганных кровью кирас и шлемов литвинов, обступивших плотным кольцом возок, к лежащим неподалеку телам возниц и прислужников. Ее ненависть переросла в ужас от осознания, что защитить их боле не кому. Вокруг лес, заснеженные луга, мертвецы и толпа безумцев, отважившихся покуситься на княжеский поезд. Их голодные, свирепых взгляды, прожигали, казалось, дыры на ее шубе из чернобурки.

   - Пес литвинский, отольются тебе и наши слезы, и наша кровушка. Сгниешь, аки падаль, в темнице у князя или на кол посадят. Уж я о том похлопочу. Все князь узнает про твои разбойничьи деяния, - сквозь сжатые зубы шипела боярыня, тыча кулаком в лицо хорунжего.

   Тот лишь темную бровь изогнул, да презрительно фыркнул:

   - Может и про добро, что в кофрах в Московию везла, расскажешь?

   Боярыню заколотило от бешенства. Ох, как хотелось вцепиться зубами в горло этого пса, от которого она, думала, избавилась несколько лет назад. Не терпелось кинуться, выставив пальцы когтями, и рвать, царапать холеную его, смазливую рожу, лыбившуюся среди им же и устроенного кровавого вертепа.

   - Будь проклят во веки веков! Да не найдет твоя душа покоя, да отвернутся от тебя близкие, и дети твои не родятся, - кричала Федотова, потрясая над головой костлявыми руками. Глаза ее выкатились из орбит, уставившись яростными бельмами в зеленые, как горох, глаза мужчины. И столько гнева и желчи было в ее проклятиях, что он невольно отпрянул, отступил на пару шагов от возка, румянец сошел с лица.

   - Заткните глотку старой ведьме, - крикнул он, содрогнувшись, чувствуя, как мороз, наконец-то, пробирается к нему под теплую ткань жупана. А может его передернуло от суеверного страха? Глупости. Ему ли боятся карканья старой вороны, выжившей из ума? На своем веку он не мало пролил крови, и не раз ему в спину неслись проклятья пострашнее этих. Ничего не случилось из того, что желали ему враги. Так от чего же ныне так мерзко стало на душе? Не от того ли, что в глубине возка сидела та, которая почти каждую ночь снилась, которая когда-то всю душу выела, гордость растоптала сафьяновыми сапожками, та, что его предала?

    Подхватив Федотиху под руки, похолики потащили ее прочь от господина. Изрыгая ругательства и проклятия, боярыня умудрилась-таки напоследок плюнуть мужчине в лицо, окончательно выведя его из себя.

   - В сани ее, самые дальние. И тряпку в зубы да мешок на голову, чтобы не шипела, гадюка, - свирепо распорядился хорунжий, гадливо стирая рукавом слюну со щеки.

   Сделав пару глубоких вдохов, чтобы успокоиться, он приблизился к черным занавесям возка и распахнул их. Утренний свет выхватил из мрака лица женщин, белее пергамента, искажённые от страха, заплаканные, с опухшими веками и носами. Он когда-то их всех знал поименно, всех до одной. Глаза его, пытливо прищуренные, перемещались от одной личины к другой, выискивал ту, что была нужна.

   "Вот же она!" - едва не сорвался с губ торжествующий возглас. Сидела, забившись в дальний угол, вжав голову в широкий соболий воротник. Одни глаза только и видно. Большие, зеленые, столь похожие на его собственные, в обрамлении темных ресниц. «Ни волей, ни силой», - воскресли из тлена прошлого слова, когда он смотрел Ей в лицо. Склонив слегка на бок голову, мужчина натянуто улыбнулся, и от той улыбки по спинам женщин потек холодный пот.

   - Как видно, силой, душа моя! Силой! – сказал он.

   Только одна из пятерых поняла, что он хотел этим сказать.

   (1) суконный плащ с рукавами подбитый мехом

   (2)разновидность польского кафтана, сюртука

   (3) Иван 3, отец Елены Ивановны, дед Ивана 4 Грозного

   (4)разновидность пищали – длинноствольного стрелкового оружия)

   (5) не богатый шляхтич, наемник на службе у более состоятельного шляхтича в Польше и Литве

ГЛАВА 1

1495г. Территория Великого княжества литовского

   Ой, и намело в ту зиму сугробов! Ветры, точно с привязи сорвавшись, дули на запад, неся хлопья тяжелого снега, наметали белые торосы на дорогах, бились об окна селянских хибар и княжеских теремов.

   Эти самые ветры дышали в спину обоза, растянувшегося по дороге версты на две, ежели не больше. Сани и повозки, груженые доверху, везли приданое: бесценные рулоны венецианского аксамита(1), парчи, тафты, сукна, шелков разных. В сундуках лежали соболиные, беличьи и горностаевые шкурки, золото, серебряная утварь, мебель. Княжна Елена Ивановна взяла с собой в Литву не только богатство земли Русской, но и мирный договор, писанный на пергаменте между Великим княжеством Литовским и Московией. Грамоту эту накануне отъезда вручил дочери лично князь-батюшка Иван Васильевич. Впереди возков ехали верхом бояре и шли челядинцы, в чьи обязанности вменялось убирать на пути сугробы и поваленные бурей деревья. Служивые искали пристанище на ночь и предупреждали охрану, набранную из стрельцов, о подозрительных людях, встречавшихся на дороге. По обе стороны повозок гарцевали тепло одетые всадники, вооружённые пиками, самострелами и пищалями, зорко следя за проезжим и проходящим людом, который они, не церемонясь, спихивали с узкого тракта в снег. Не приведи Господь, если кому в голову взбредет проявить любопытство и засунуть голову в княжеский возок, движущийся в середине поезда, чтобы подивиться на будущую княгиню Литвы. Такого не должно было случиться. Народ выстраивался вдоль обочин. Сняв шапки, челом бил или на колени падал от умиления. Новость о красе московитской княжны быстро разлетелась по землям Литвы задолго до того, как ее нога впервые ступила в чужие края. Ни один человек еще ее не видел, зато каждый, от мала до велика, верил - лучшей властительницы и супруги для их князя послы выбрать не могли. На границе княжеств обоз встретил литовский почет, отправленный Ягелончиком(2) из Вильни. Возглавляли эскорт маршалок Станислав Страмилов и знатный шляхтич православной веры Флориан Высоцкий. Тут же, на меже, княжну настигли митрополиты Фома и Макарий, призванные служить ее духовниками.

   Елена Ивановна, дочь Ивана Васильевича, Великого князя Московского, спешила холодной зимней порой на встречу с женихом и будущим супругом Александром Казимировичем. Поезд покинул стены Москвы осенью, когда еще листва держалась на деревьях, а пересек границы в самый разгар морозной стужи, когда снегу намело по пояс.

   - К Тебе, Господи, воззову, Боже мой, да не премолчиши от мене, да не когда премолчиши от мене: и уподоблюся низходящым в ров.., - мощным басом гудел женский голос под сводами княжеского возка.

   Боярыня Аграфена Семёновна Федотова, старшая мамка и главный надзиратель за неразумным племенем, водившимся в хоромах девичьего терема московского князя, читала девкам Псалтырь. Голос ее то усиливался, то замирал до шёпота, когда укачанная на ухабах, но упорно сражающаяся с сонливостью, женщина начинала клевать носом. Еще одна кочка, мягкое колыхание повозки, и вот уже пожилая мамка смежила тяжелые веки и затихла.

   Девицы, долгое время сидевшие молча, оживились. Их было пятеро, дочерей именитых московских бояр, избранных особым сходом в наперсницы для Елены Ивановны. Шестой была сама княжна.

   - Заснула? – едва слышно спросила одна из них у соседки слева.

   Другая, ближе всех расположившаяся к Федотихе, взмахнула пару раз ладонью у мамки перед глазами и громко покашляла. В ответ только храп раздался. Довольные, девицы переглянулись меж собой. Если старая сычиха уснула, теперь ее даже гром небесный не в силах разбудить. Делай, что душа пожелает!

   Пользуясь временной свободой, они принялись потрошить свои дорожные сундучки, вынимая из них на свет божий девичьи сокровища. Кто достал зеркало серебряное, кто длинные серьги из заморского жемчуга, ценившегося на Руси дороже золота. Одна стала на пальцы нанизывать перстни, любуясь переливами самоцветов в тусклом свете лампадок, а другая выложила на подол летника(3), видневшегося под атласной телогреей(4), баночки с белилами, сурьмой и свекольным соком.

   - Ну, наша Марья Прокоповна красоту будет наводить, - насмешливо поддела свою товарку сидящая рядом с ней боярышня.

   Марья недовольно покосилась на подругу. В отличие от Анастасии Ярославской, самой красивой из девиц, ехавших в возке, она, дочь Прокопа Никитича Уварова, не могла похвастаться прелестью. Про таких в народе говорят «ни рожи, ни кожи». Потому и везла с собой в Литву притирания и краски, чтобы придать бесцветным ресницам и бровям колеру, а щекам – румянца. Что же до Анастасии, вертевшейся рядом на низкой скамеечке, той можно было лишь позавидовать. Она и ростом вышла, и с лица удалась. Худая только, но это оттого, что лет мало, в пору еще не вошла. Лицом бела, темнобровая да зеленоглазая. Краше княжны Елены, которую считали писанной красавицей. Легкомысленная, правда, хохотушка и балаболка, но и это с годами пройдет, когда Настасья подрастет, поумнеет. А глазища... Мария тяжко вздохнула. Она многое бы дала, чтобы у нее были такие глаза как у Ярославской. Большие, выразительные, цвета зеленой ряски в пруду в солнечный день. Настасью уже ныне мужчины замечали, не могли отвести от нее взгляда на привалах, когда девицы гурьбой выходили из возка, чтобы ноги размять и нужду справить. То ли еще будет, когда она подрастет! Увы, самой Марье не на что было особо надеяться. В отличие от подруг, не только родовитых, но и красивых, она могла уповать только на свое приданое: может сыщется тот, кто не взглянет на ее невзрачное лицо, и возьмет в жены хотя бы ради батюшкиных богатств? Замуж-то страсть как хочется, засиделась в девках. Настасью, вон, уж давным-давно просватали, ждали лишь когда подрастет для венца. А она как же?! Ой, нелегкая ты, бабья доля!

   - Дай, я тебя намажу, - предложила Настасья, окуная указательный палец в баночку с черной краской.

   Она провела по бесцветным бровям Марьи жирные дуги и залюбовалась, глядя на творение своих рук. Ей показалось, что очень даже удачно вышло!

   - Перед кем прибираешься, Марья? – спросила Ольга Мстиславская. – Ради Федотихи?

   - А то не знаете, ради кого? – ответила вместо Уваровой Настасья. - Ради сокола литвинского, что под оконцем возка крутится. Ради сына посольского. Голову дам на отсечение, что он и ныне на своем коне рябом скачет возле возка. Ждет, когда занавесь откроется. Маня, выгляни в оконце, там ли он! - подразнила она надувшую губы Марью.

   - Какой он сын посла?! - возмутилась вдруг Прасковья Вяземская, успевшая нахвататься сплетен челяди, прислуживавшей в обозе. - Литвин, сказывают, пасынок Высоцкого. Байстрюк. Мне давеча говорили, будто этого молодца жонка Высоцкого прижила на стороне от полюбовника.

   - Красивый!

   - Ну и что?! С лица воду не пить. Безродный он, в грехе прижитой.

   Для выпестованных в светёлках боярских дочерей, с пелёнок окруженных мамками и няньками, стерегших их пуще зеницы ока от посторонних, слово «байстрюк» звучало едва ли не грязным ругательством. Ни одна из них на своем веку не встречала еще внебрачных детей, только сироток и блаженных, хотя догадки, что мужчины не только к женам в терема могут ходить, порой посещали наивные их умы.

   В возке разговоры девиц часто вращались вокруг персоны молодого шляхтича. Виной тому была скука в тесном пространстве колымаги, да еще потому, что чаще прочих литвинов видели его. Он дни напролет гарцевал возле их окон с тех пор, как пересекли межу, а подчас остановок девицы видели, как он прогуливается неподалеку. Близко он никогда не подходил, боясь нарушить княжеский запрет не тревожить московиток, но ничто не мешало смотреть на них с безопасного расстояния. Подобное настойчивое внимание к их персонам не могло не взволновать. Девичья буйная фантазия рождала и разговоры, и сплетни на предмет личности шляхтича.Что тут поделаешь? Если руками нельзя его трогать, нельзя к нему приближаться, нельзя глаза поднимать, то хотя бы можно языком почесать, дал простор для воображения.

    Настасья надела на светловолосую голову соболью шапочку, чересчур усердно расправила поднизь (5), выпустив поверх мехового воротника на грудь толстую косу, украшенную белой атласной лентой, расшитой речным жемчугом.

   Она чаще других девиц наблюдала за ним, потому что в опостылевшей до смерти дороге можно было умереть от безделья и тоски. Литвин напоминал Настасье красивую иноземную диковинку, сродни тому портрету жениха княжны Елены, который послы показывали весной Ивану Васильевичу, прибыв в который раз сватать его дочь за своего государя. Хорош парень, ничего не скажешь. Глаза зеленые, беспокойные, чуть раскосые. Видно, сказалась примесь татарской крови в жилах. И волосы у него чудные. Мужики на Московии под горшок стригутся, бороды до груди носят, чем длиннее, тем лучше, а у молодого шляхтича кудри черные до плеч и лицо безусое, гладко выбрито. А уж одежда, в которую он предпочитал облачаться... Пресвятые угодники! Настасья стыдливо захихикала. Наряды литвина смущали не только ее взор, но и остальных княжеских наперсниц.

   Ни один человек на Руси так странно не наряжался, чисто фазан или девица красная. Однако в душе она признавала, что обилие перстней на руках, золотая цепь на груди, лошадиная попона, расшитая шелком, нисколько не умоляли мужественности молодого мужчины. На его кудрявой голове красовался убор из черного аксамита непривычной для московитов формы - то ли шапка, то ли блин, а сбоку было приколото белое перо. Тело до пояса прикрывал широкий плащ с меховым воротником, закрепленный на шее аграфом, длинные ноги до бедер обтягивали узкие сапоги из сафьяна. Но самым удивительными в убранстве шляхтича были портки: коротенькие «тыковки» с прорезями, из прорех которых выпирала белая ткань. Как он только умудрялся ничего не отморозить на лютом морозе, оставалось лишь догадываться.

   Ээх, жил бы он в Москве, как Алексей, Настасья, не задумываясь бы, умолила батюшку принять этого красавца в доме, а там, глядишь, он и посватался бы! Но вдали от дома подобного случиться не могло. Он чужак, литвин, а литвинов и ляхов боярин Ярославский на дух не переносил.«Ни мыслью, ни взглядом не дайте совратить свой ум. Почитайте и помните дом родительский, так же, как и обычаи, и нравы родимого края. Твердыми будьте в вере своей, хоть страданиями вам грозить будут, и даже если пострадаете от того», - наказывал князь Иван дочери Елене, отправляя ее к жениху. Эти же слова касались и остальных девиц, ехавших в ее эскорте в Литву. Им надлежало через год вернуться домой, в родительские вотчины, в том виде, в котором они покинули пределы Московии - православными, незамужними и непорочными.

   В Москве Настасью ждал жених. Ее уже давно просватали за сына Федотихи, молодого окольничего(6) Алексея Никитича Федотова. Осенью готовилась свадьба, но по приказу Великого князя, прислушавшегося к советам княгини Софьи(7), ее, Анастасию Ярославскую, как и остальных четырех боярских дочерей, избрали в свиту Елены Ивановны. Жених пребывал в расстроенных чувствах, что венчание пришлось отложить до возвращения нареченой из Литвы, а Настенька в душе даже обрадовалась, ей выпала редкая возможность вырваться за городские стены, мир посмотреть без родительской опеки. Правда, из рук мамок и нянек она угодила прямо под надзор Аграфены Семеновны, с которой шутки плохи, но лучше уж так, чем дни коротать, сидя за тыном в сонном тереме, глядеть в окошко и заниматься рукоделием. Она жаждала увидеть новых людей, незнакомые города и веси, и красивых литвинов у возка, будораживших ее воображение!

   Интересно, сколько лет миновало этому красавцу? На первый взгляд он был моложе Алексея Никитича, да и лицом, и статью его с женихом нельзя было сравнить. Федотов коренастый, роста невысокого, светловолосый. Уже и бороду успел отрастить. Совсем не видный! А шляхтич словно с лубка сошел, как царевич из сказки о Сером волке, что няньки на ночь рассказывали! Разве можно на него не смотреть, не любоваться?!

   Настасья тяжелым взором окинула спящую Федотиху. Вот Бог послал напасть! Свекровь будущая, но такой родни и врагу не пожелаешь. Злая, суровая, придирчивая, ни тепла, ни ласки, к которым будущая невестка привыкла с детства, от боярыни не дождешься. Притеснять начнет, едва она переступит порог Алексеевой вотчины, и, поди, к сыну ревновать будет... Отвернувшись от неприятного ей лица, Настасья опять припала глазами к щели в занавеси.

   - Ой, девоньки, гляньте, как у Настёны глаз на литвина горит! Верно, и про жениха своего уже думать забыла! - воскликнула Ольга.

   - Выдумай! - смутилась Настасья, но очей от шторок не отвела.

   - Ага, не у одной Марьи зуд, когда он рядом возле возка вьется!

   Не успела Настасья опомниться, как Мстиславская перед ней распахнула шторки на всю ширину окна. Вглубь колымаги хлынули потоки света и морозный воздух, заставив девушку на мгновение крепко зажмуриться, отвернуться от белизны искрящегося снега, так и режущего глаз.

   Справившись с собой, она выглянула наружу. Несмотря на малый возраст, кокетства в ней было хоть отбавляй. Слегка качнула головой, чтобы в солнечных лучах заиграли жемчужные нити на поднизи(8), звякнули друг о дружку, привлекая внимание шляхтича. Тот едва шею не свернул, глядя через плечо на боярышню, когда княжеский возок, скользящий позади его коня, стал приближаться. Остановил жеребца, вглядываясь в нарядную боярышню, на губах появилась легкая улыбка, заиграли на щеках две ямочки, смягчив жесткие черты лица, придав им обаяние.

   «Чур меня, чур», - залилась румянцем Настасья. Сердце пропустило удар, а кончики пальцев на руках вдруг похолодели. С чего бы это?! Бесстыжие очи литвина виноваты! Разве пристало так нескромно смотреть на девицу, смущая ее душевный покой?! Ой, Настасья, сама ведь хотела, чтобы он тебя заметил, вот и получила!

   Всадник тронул коня за поводья, направив его ближе к возку. Девицы заверещали как белки в дупле, стыдливо посмеивались, в возке поднялся шум, гам, как на ярмарке на Масленицу.

   - А еще говорят, что литвины - никудышные люди! Ни рыба, ни мясо, - звучали за спиной Анастасии женские голоса. - Каков храбрец. Ратников не боится, опеки нашей спящей не страшится. Так и лезет напролом.

   Литвин ехал вровень с повозкой. Склонил голову в величавом поклоне, стянув с нее шапку, и опять улыбнулся девицам. Настасья и Марья Уварова, которая тоже высунулась из окошка, заговорщицки переглянулись меж собой, а после смущенно опустили глаза.

   - Вон! - прозвучал за спинами голос Федотихи. - Вон, паскудник. А вы, курицы, что рты разинули? Сраму на вас нет!

   Шторки на окне резко закрылись, отсекая литвина от любопытных взглядов наперсниц. Девицы, чувствуя за собой вину, молчали, пока их поносила так некстати проснувшаяся боярыня.

   - Бесстыжие... Меня и себя позорите... А ты... Требник читай, грешница, - выплеснув гнев на головы подопечных, крикнула Аграфена Семёновна, обращаясь к Настасье. Она положила ей на колени тяжелую книгу в золотом окладе - подарок Ивана Васильевича дочери на память. Княжна Елена, не участвовавшая в девичьих забавах, коснулась рукой плеча мамки и властным тоном произнесла:

   - Хватит с нас ныне, впереди вечер, успеем еще помолиться. Скоро в Полоцк въедем, потому нужно готовиться люд встречать. Я хочу в Софию наведаться, давно мечтала посмотреть на чудо-собор, который третьим по главенству после Византийской и Киевской Софий считается. На вечерней литургии будем стоять, значит, выспаться надо.

   Боярыня Федотова поджала губы, недовольная, что ей вздумали перечить, пусть даже сама княжна, но согласно кивнула, мол, почивать, так почивать.

   (1) дорогая ткань, разновидность бархата с тесненными узорами

   (2) Великий литовский князь, в будущем- польский король из династии Ягелонов, основателем которой являлся князь Ягайло

   (3) женское платье из плотной ткани с длинными рукавами, срезанными под углом.

   (4) вид верхней женской одежды. Приталенный "пиджак" с меховым воротником или без него

   (5)пряди из жемчуга и подвески, крепившиеся в ленте – девичий головной убор

   (6)придворный чин, второй по значимости после боярина

   (7) Софья Палеолог, византийская принцесса и жена князя Ивана Васильевича

   (8) Бахрома, нить или сетка из жемчуга, бисера на женском головном уборе. Например, кокошнике

ГЛАВА 2

В княжеском возке затихли голоса. Спала, сидя на складной скамеечке, боярыня Федотова. Уснули, тесно обнявшись, девицы, укрывшись меховыми покрывалами. И только Елена Ивановна и Анастасия Ярославская молча лежали рядом друг с дружкой с открытыми глазами. Сон не шел. Елена смотрела на тлеющие угли в жаровне, а Настасья вертелась на перинах - не получалось удобно устроиться. Если бы ее действительно клонило ко сну, она смежила бы веки и тотчас заснула. Но в голове витали различные мысли о предстоящей остановке в Полоцке. Настасья, запустив руки под одну из атласных подушек, случайно нащупала что-то холодное и круглое.

   - Смотри, княжна, что я нашла, - шепотом проговорила она, поднося к глазам находку. Блеснул при свете лампадок металл. В руке оказался золотой талер, один из тех, что были в ходу на землях Литвы.

   Елена Ивановна взяла монету из рук наперсницы, покрутила в пальцах, задумчиво ее рассматривая.

   - Не твой ли жених, Ивановна, за нами подсматривает? - пошутила Настасья. На талере красовался чеканный профиль Александра Ягелончика. - Чудной он какой-то, не такой, как на портрете.

   Елена с недавних пор поняла, что сваты лукавили, купив ее милость красивой парсуной(1). Разница между талером и портретом оказалась разительной. Хотя, что из того, каков князь на самом деле. Иван Васильевич не по любви ее отдавал в Литву, а ради скрепления мирного договора. Хорошо хоть, что сложилось, а то куковала бы век в тереме с мамками, под замком, без мужа, без детей, молилась бы да читала «Четьи минеи»(2) или иные апокрифы. Вышивала бы шелками скатерти, и видела мир через зарешеченные окошки терема. Никаких прогулок по городу, поездок и увеселений, пока не состаришься. Наперсницы давно бы семьями обзавелись, а она, если бы не нашелся подходящий жених, равный ей по положению, до седых волос в девках ходила. Или черницей в монастырь отправили.

   Елена вздрогнула от тягостных дум. Это в сказках, царевны счастливые и любимые, а в жизни все немного иначе!

   Она вспомнила, как вошла в палаты парадные, когда князь позвал ее на смотрины. Белый и Острожский - литовские послы - долго пожирали ее жадными взорами, и остались очень довольны. А потом служки внесли портрет человека, который по решению князя должен был стать ее супругом: молодого, красивого, лицом белого, черноглазого, ус еще только-только пробиваться начал. Не жених, а загляденье. От той парсуны у Елены слюнки потекли и лишь гораздо позже, уже в пути, она поняла, что князь совсем не таков в жизни, как его юношеское изображение на парсуне. Правителю Литвы скоро тридцать пять стукнет - уже не юнец. На талерах и грошах, что в руки попадались, вроде этой, которую Настасья нашла под подушкой, был совсем другой мужчина. И как Елена Ивановна не храбрилась, скрыть легкого разочарования от маленького обмана послов не могла.

   - Ну и что, что не похож на свою парсуну! - размышляла вслух Настасья, видя недовольно нахмуренные брови княжны. – Еще не старый. И ничего, что у него нос с горбинкой и губы выпячены. Твоего батюшку на монетах вон как изуродовали, не узнать даже. Может Александр - красавец, каких мало на свете! А что?! Бывает и такое!

   - Правда твоя, Настенька, бывает! - шептала Елена, чувствуя в сердце надежду. Она любви хотела, и чтобы в семье сладилось, и детки родились. Хотела жить, как простая замужняя баба, без интриг, злости и зависти.

   - Ивановна?!

   - Ну, чего тебе, Настасья?!

   - Как дети родятся?

   - Ты с чего ты спросила-то? - удивилась княжна. - Рано тебе еще ведать о том, нос не дорос, крови только начались. Тебе еще на пятнадцатую весну перекинулось. Вот станешь старше, и через год-другой узнаешь.

   - Да разве ж рано? Если бы меня не взяли в наперсницы, я была бы уже мужней женой, - не унималась Настасья. - Батюшка и к свадьбе все уже приготовил, и гостей стали созывать... Вот подумай, Ивановна: приедешь ты в Вильню - и сразу венчание. После венца спать в одной ложнице с мужем придется. Поди, страшно? Жениха в глаза не видела прежде, кроме этой проклятой картины. Я знаю, что для супруга главное, чтобы дети появились, род не кончился, поэтому мне же интересно, как у меня с Алексеем будет!

   - Неужто не знаешь? Неужто тебе мамки не объясняли, когда сговоривали за Федотова?

   - Так это же два лета назад было. Они, как ты, все отнекивались, что после, мол, я все узнаю сама, когда время придет. Мне раньше казалось, что дети рождаются от поцелуев. Когда муж жену долго целует, обнимает. У маменьки моей пятеро было, жаль братики померли во младенчестве, - и я, порой, видела, как батюшка к ней в терем ходит, иногда прикасается к ней губами. Вот так, - она поцеловала княжну в уголок рта. - Но после меня и Натальи больше у родителей больше никто на свет не появился. Меня и братья целовали двоюродные, и батюшка... и даже жених, - Настасья смутилась, вспомнив тот поцелуй, который сама же и выпросила у Алексея. - И ничего не случилось. Значит, не от поцелуев?

   Елена порой удивлялась наивности младшей наперсницы. Вроде, та замуж собиралась и вовсе не глупая, смекалистая, на язык бойкая. Но простых вещей не знала. Неужели не видела никогда, как меж зверями случка происходит?

   - Ты почему выспрашиваешь? Глаз, что ли, на шляхтича положила, как девки говорят? Смотри, Настасья, не играй с огнем, ведь недолго и обжечься. Ты ему от скуки глазки строишь, улыбки раздариваешь, и не понимаешь, что мужики по-своему такие вещи толкуют. Не дразни ты лихо. Вы с ним не пара, и никогда ею не станете. У тебя жених есть.

   - Никого я не дразню, - вдруг обиделась на княжну Настасья. - Уже и посмотреть нельзя.

   - Не надо тебе это. Порой от таких невинных взглядов потом свет становится не милым. А то, как дети родятся, тебе Алексей после покажет. Сперва с поцелуев все начинается, - Елена на миг задумалась, глядя в блестящие от затаенного интереса глаза девочки, чтобы осторожно подобрать нужные слова. - Хотя целуются не всегда, только если любят друг друга, когда по сердцу пришлись, так же, как у тебя с женихом будет. А когда сходятся чужие люди - это просто долг, обязанность жены перед мужем. Видела когда-нибудь, как жеребец кобылу покрывает?

   Лицо Настасьи испуганно вытянулось:

   - Это же звери!

   - У людей все так же, - тихо сказала Елена. - От зверя нас чувства отличают. Чувства должны быть обязательно. Без любви, без ласки супружеский долг на скотство похож и не принесет радости.

   Настасье и страшно стало от слов княжны, и некое возбуждение в душе почувствовала. О своей, видать, доли говорила Елена. Ей предстояло вскоре встретиться с неизвестным ей человеком и разделить с ним ложе, жить до скончания дней на чужбине, зная, что никогда не увидит больше ни родителей, ни братьев, ни сестер. И некому будет пожаловаться в случае чего, никто не осушит ее слезы, если тяжко придется. Боярышня глядела на русоволосую, темноглазую княжну, и от души ее жалела. Не верила ее словам, потому что та говорила со зла, или, возможно, от зависти, что у наперсницы жизнь сложится по-другому. Не могло меж людьми все происходить, как между животными, потому что люди на двух ногах ходят, разум имеют и бессмертную душу. А звери - твари бездушные.

   - Я тебе, Настенька, к тому рассказываю, чтобы ты больше на литвина не заглядывалась. Чтобы, не приведи Господь, глаза его красивые заставили твое юное сердечко чаще биться. Потому что горькая тебе будет доля, если через год придется вернуться домой, а сердцем и душой в Литве останешься. Когда тело и душа существуют порознь, для бабы большей беды не найдешь! Поверь, я знаю, о чем говорю!

   Настасья предположила, что у княжны в Московии, наверно, зазноба осталась, потому и ехала та всю дорогу грустная, без улыбки, слова не вытянешь лишний раз. Жаль ее! Думала, думала, и не заметила, как глаза сами закрылись. Девушки обнялись, тесно прижавшись друг к дружке, и уснули под монотонное покачивание возка.

   Близился вечер, когда обоз достиг устья Полоты, впадавшей в Западную Двину. На другом берегу широкой и глубоководной реки стояла древняя столица Полоцкого княжества – Полоцк, ныне бывший частью Литвы. На родине Рогнеды(3) поезд должен был задержаться, чтобы княжна могла отдохнуть, посетить Софийский собор и принять наместника, готовившего в замке в ее честь пир.

   Берега Полоты оказались крутыми, а мост через реку, на диво, узким. Непомерно широкий возок Елены не мог втиснуться в его пространство. Князь Ряполовский, ведавший благоустройством людей в путешествии, распорядился часть саней и возков отправить через реку по льду в том месте, где дозорные нашли пологий спуск. Оставшиеся повозки пустил напрямую, через мост. Заблаговременно ускакали глашатаи, чтобы сообщить наместнику и горожанам о прибытии княжны Елены Ивановны в город. От кортежа отделилась большая половина саней, груженных княжеским скарбом, и двинулась по мосту через реку. Остальные повозки развернулись и медленно ползли вдоль кручи в сопровождении конной охраны к броду. Там-то Ряполовский и хотел переправиться.

   Боярин совершил чудовищную глупость. Не убедившись в надежности льда, он доверился рассказу Флориана Высоцкого, клявшегося, что лютые морозы давно сковали реку. Остальные шляхтичи подтвердили его слова. Через Полоту отчетливо виднелась широкая укатанная колея, отсеявшая последние сомнения воеводы.

   Снег искрился и переливался серебром в лучах заходящего солнца. Скрипели полозья саней, звонко цокали по льду конские копыта. Кричали и смеялись всадники, громко разговаривая с возницами. Звучал веселый смех девок, заигрывавших со стрельцами. За суетой и шумом ни одна душа не услышала треск льда, означавший, что на переправе есть «окна»: места, где быстрое течение не позволяет реке промерзнуть, как следует, потому и лед тоньше, слабее.

   Первые упряжки, в числе которых был возок митрополитов Фомы и Макария, достигли противоположного берега, когда в одно из «окон» угодили сани, перевозившие кофры с тканями. Вес предыдущих возков нарушил цельность льда. Тонкая корка не выдержала давления и начала мгновенно трескаться.

   Скрежет, похожий на стон, далеко разнесся по чистому, морозному воздуху. Услышав его, кони шарахнулись в стороны, дико заржали, всадники и люди подняли крик:

   - Полынья! Поворачивай назад!

   Вопль отчаянья подхватила остальная челядь. Началась свалка. В панике возницы яростно хлестали кнутами упирающихся лошадей, пробуя развернуть прочь их от полыньи.

   Лед на глазах крошился. В разные стороны разбегались извилистые трещины, выдавливая на снег мутную, пенную воду, и вскоре невезучая упряжка начала погружаться в реку. Сидевший на облучке мужик едва успел спастись. Чудом выбрался на кромку льда, на своей шкуре почувствовав ледяное дыхание смерти. За его спиной разверзлась бездна, и сани в мгновение ока ушли под воду. Исчезли, словно и не было никогда. Ужас отразился на лицах тех, кто видел, с какой скоростью случилось несчастье. Паника в обозе усилилась, став причиной того, что произошло вскоре…

   Ближайшие к "окну" возки, разворачиваясь, намертво сцепились оглоблями. Мужики секли до крови хлыстами конские крупы, понукали несчастных животных, но толку оказалось мало: упряжки застряли намертво. Средь этой кучи малой стоял и княжеский возок. К скопищу приближалась новая трещина. Поднялся истерический крик, люди бежали к берегу, бросив на произвол судьбы господское добро, моля Бога успеть, как можно скорее, покинуть гибельную середину реки. Стрельцы угрозами и силой пытались вернуть обслугу, но разве возможно было сдержать обезумевшую от страха толпу? Ряполовский, под конем которого уже трещал снежный наст, ревел страшным голосом:

   - Княжну выньте, псы шелудивые! Ее не станет, и вам не жить!

   Стражники отчаянно пытались разрубить мечами упряжь, чтобы вызволить пассажирок.

   Среди первых спасшихся, благополучно достигших земной тверди, оказались литвины. Правду говорят: на воре и шапка горит! Шляхтичи драпали так, что шапки с голов посшибало встречным ветром. Только на берегу успели опомниться.

   - Эх, жаль, - говорил один. - Не бывать княжеской свадебке. Сгинула невеста.

   - Вернись и помоги, коль жалостливый! - отвечал другой.

   - Я из ума не выжил. Своя шкура дороже. Кому охота по доброй воле студеной водицы нахлебаться?!

   Елену и остальных разбудил шум. Сонные женщины, не понимая, что происходит, стали будить боярыню Федотову, чтобы та вышла поглядеть, почему люди истошно кричат и возок стоит на месте. Мария Уварова, забившись в уголок, причитала, что напали тати.

   - Не может быть, - отмела это предположение Настасья. Она яростно трясла Федотиху за рукав шубы, злясь на старуху - когда в той нужда, никогда не добудишься. - Агрофена Семёновна, хватит уж дрыхнуть. Стряслось что-то, надо бы поглядеть.

   Федотиха медленно разлепила веки, мрачно взглянула на наглую девку, осмелившуюся ее будить и, распрямив затекшие ноги, грозно воскликнула:

   - Чего шумите? Житья от вас нету, дурехи. Гляну, гляну... дайте покамест в себя прийти.

   Времени, чтобы прийти в себя, как раз и не оставалось. Послышался треск, и пол возка ушел вниз под ногами девиц, стенки накренились. Утварь - сундуки, перины, посуда, ларцы – все сдвинулось с мест, звеня, опрокидываясь, ударяясь друг о друга, давя пассажирок. Устояла только жаровня, прочно закрепленная скобами к доскам настила. Настасью швырнуло к задней стенке, прижав подол летника тяжелым ларцом, в котором княжна хранила украшения. Завизжав от испуга, она попробовала столкнуть ящик с подола, но ничего не вышло. Возок опять накренился, начал оседать под углом, наполняясь водой. Сверху на Анастасию навалилась Федотиха, истошно крича, а Елена, очутившаяся наверху кучи тел, умудрилась приподняться и выглянуть в окно возка. Открывшаяся взору картина, повергла княжну в неописуемый ужас.

   - Топнем! -закричала она, силясь приоткрыть дверцы колымаги, которые не хотели поддаваться. Стены перекосились, оттого и двери заклинило, лишив женщин спасительного выхода.

   Девушки начали рваться к выходу из ловушки, в которую мгновенно превратилась уютная, просторная повозка княжны. Настасья, оставшись лежать на полу, сжимала зубы от боли, потому что Федотиха наступила на пальцы рук поршнями(4). Было холодно, спина онемела от ледяной влаги, сочившейся сквозь мелкие щели в стенках и полу возка. Насквозь промок летник и теплая душегрея. Обжигающий мороз щипал кожу, подстегивая торопиться, спасаться, пока не поздно.

   - Пусти меня, старая карга! Сгинь, - кричала Настасья, пиная одеревеневшими ногами боярыню под ягодицы, но та от страха и не шелохнулась.

   Дверцы с шумом распахнулись и внутрь колымаги просунулась голова и плечи стражника-рынды(5) в кафтане и мурмолке(6). Искаженное страхом бородатое лицо выглядело белее снега:

   - Девоньки, - крикнул он, протягивая руки, забыв о церемониях. - Шибче! Вода уж кругом.

   Княжна, не раздумывая, подалась вперед и стражник рывком вытянул ее наружу. Вслед за ней и другие девицы, дрожа, обливаясь слезами, стали выбираться из тонущей повозки.

   Аграфена Семёновна, с поразительной ловкостью для своих лет, взобралась вверх по наклонившемуся полу и, ухватив стражника за шею, пролезла в распахнутые настежь дверцы.

   Вода поднималась, заполняя собою все пространство возка. Настасья уже почти не чувствовала ни ног, ни рук. От холода тело деревенело. Она последняя оставалась, и рында с отчаяньем смотрел на нее, ожидая, когда же девочка сдвинется с места. Лицо мужчины из белого приобрело синюшной цвет, губы дрожали. Его колотило так же, как и лежавшую беспомощно боярышню.

   - Дай же ручку, милая, - умоляюще хрипел он. Настасья видела, что кафтан рынды промок по самую шею. Стражник колел на глазах. Тогда, преодолевая страх, цепляясь за парчовые драпировки, перевернутые сундуки, она рывком встала на ноги и подалась ему навстречу, протягивая вверх руки. Но ларец так и не сдвинулся с подола. Разорвать ткань окоченевшими пальцами никак не получалось. От испуга она растерялась, заплакала. Господи, смилуйся! Не оставь в беде! Она не хотела умирать, не хотела остаться одна в пустой повозке!

   - Помоги!

   Опять раздался протяжный треск, где-то ржали кони, кричали обезумевшие от страха люди... Возок, качнувшись, поехал под наклоном в мутную прорву Полоты. Рында понял, что колымага не долго продержится на плаву, и тихо сказал:

   - Храни тебя Бог!

    Окинув рыдавшую девочку прощальным взглядом, он оттолкнулся от стены и, с громким шлепком, рухнул в воду. Его потянули к краю полыньи на привязанной к поясу веревке.

   Настасья недоуменно смотрела на опустевший дверной проем, за которым виднелся край потускневшего в сумерках неба, и в душе нарастало отчаянье. Ее оставили одну! Бросили умирать среди золота, сундуков и резных ларцов. В роскошной ледяной могиле…

   - Мамочка,- вне себя от ужаса, понимая, что сейчас предстоит, закричала она, впиваясь пальцами в лицо, загораживая его ладонями, чтобы не видеть, как темная бурлящая вода неотвратимо заполняет повозку, поднимаясь от колен все выше и выше…

   Литовский почет и те из бояр, которые успели оправиться от потрясения, выехали навстречу бегущим и скачущим на лошадях людям. Интерес победил чувство вины. Одним из первых, рядом с Флорианом Высоцким, ехал на коне его пасынок. Глаза напряженно искали в толпе спасшихся соболиную шапочку с поднизью, украшенную жемчужными подвесками, всматривались в каждое женское лицо, надеясь увидеть среди них знакомый взгляд больших девичьих глаз.

   - Княжну везут, - сказал кто-то. - Спасли-таки!

   Шляхтич прищурился. Промелькнули перед глазами испуганные, заплаканные лица наперсниц. Той, которую он искал, среди них не было.

   - Высматриваешь кого-то? - спросил у него Высоцкий. - Наши все на месте.

   - Да так... Никого!

   Поравнявшись с первыми спасшимися, среди которых в седлах стражников ехали боярские дочки, литвины вознесли хвалу Богу за избавление от страшной участи. Темноволосый шляхтич подъехал к одной из девиц с намалеваными сурьмой бровями.

   - Где панна, которая с тобой в окне была ныне днем?

   Марья смотрела на него безумными глазами, не до конца понимая, кто перед ней и чего хочет. Только когда мужчина повторил вопрос, встряхнув ее легонько за плечо, она, запинаясь на каждом слове, промолвила:

   - Ярославской нету... Там... осталась... Рында не смог достать…

   Шляхтич смотрел на реку. Среди девственной белизны темным пятном выделялась полынья, в которой плавал возок. Он еще торчал наполовину из воды. Еще оставалось время, чтобы испытать судьбу на прочность и попробовать хоть что-то сделать. Вдруг удача не отвернется, сама вложит в руки то, на что прежде он не мог рассчитывать?

   - Люди добрые, помогите! Спасите невинную душу! Прошу!

   За его спиной плакала княжна. Плечи сотрясались от рыданий, а стражник прижимал ее простоволосую голову к своей груди, пытаясь успокоить.

    - Помогите, коль сердце есть. Все, что ни попросите, что в моих силах и власти будет, отдам без раздумий. Только достаньте несчастную из возка!

   Вот он, перст судьбы! Голос фортуны, плачущий взахлеб! Грех к нему не прислушаться.

   - Ясновельможная! - обратился молодой литвин к Елене Ивановне. - Я попытаю счастья. Сделаю, как ты просишь, но и ты речи свои помни! Если удастся спасти ту, за которую просишь, однажды дашь мне то, что захочу я, когда время придет. Согласна?!

   В тот момент Елена была готова на все, лишь бы избавить Настасью от гибели. Она призвала в свидетели Ряполовского и Высоцкого, дьяка Пешкова, утверждая, что сдержит слово, о чем бы ее не просил после шляхтич.

   Старому Высоцкому безрассудство пасынка не пришлось по вкусу.

   - На пущу, - шипел он сквозь зубы, схватив молодца за плечо в напрасной попытке удержать. - Людвиг, что за вздор пришел в твою голову?! Там нет никого, кого можно было бы спасти! Захлебнулась девка или от холода околела. Смерти ищешь?!

   Но пасынок ему не внял.

   - Казимир! Янек! - крикнул он, призывая своих людей. - Возвращаемся к полынье. И поторапливайтесь!

   Кони сорвались с места. Комья снега летели из-под копыт, развевались плащи за спинами пахоликов, но к "окну" никто верхом не поехал. Саженей за пятьдесят спешились и, обвязавшись веревками, закрепленными к седлам, оставив одного возле лошадей, поползли ползком по льду. Возок еще держался: пару гнедых вовремя выпрягли, а воздуха внутрь кузова набралось достаточно, чтобы он какое-то время не мог утонуть. Пусто было кругом и тихо. Темная река все прибрала к себе: утопленников, вещи, сор - ничего не оставила, унеся течением под лед, скрыв от глаз живых последствия их неосторожности.

   Настасья больше не чувствовала тела, ее сковал мучительный холод. Вода поднялась до груди. Не помогали ни молитвы, которые боярышня пылко читала вслух, ни приступы рыданий вперемешку с проклятиями тем, кто оставил ее умирать. Сил не осталось и очень хотелось спать. Истома давила на веки, приказывая их сомкнуть. Анастасия знала, что стоит это сделать, на мгновение закрыть глаза, и наступит блаженное забытье, избавление от мук. Сладкая дрема незаметно превратится в вечный покой.

   Она медленно разжала скрюченные, посиневшие пальцы, отпустив изогнутую балку возка, позволяя телу мягко соскользнуть в воду. Она больше не боялась, что та обожжет стужей, проникнет внутрь через рот и нос, потому что устала от страха, видя в смерти скорый и безболезненный конец. Последнее, на что обратился затуманенный взор - другие глаза, показавшиеся на миг знакомыми, смотревшие на нее через окно. Из груди вырвался легкий вздох, и голова погрузилась под воду. Лишь шапочка из соболя поплыла по волнам, колыхаясь на темной зыби вод, указывая на место, где недавно стоял живой человек.

   (1) вид примитивного портрета, на котором человек изображался в полный рост, часто с атрибутами воинской славы, в парадном платье и гербом

   (2) "Четьи минеи"- жизнеописание святых

   (3) жена Владимира Красное Солнышко, киевского князя

   (4)разновидность кожаной обуви

   (5)оруженосец, телохранитель во времена Ивана Третьего

   (6) вид шапки с меховым околышем на Руси

ГЛАВА 3

Полоцкий Спасо-Ефросиньевский монастырь, зима 1495 г.

   Сколько Настасья себя помнила, ни разу серьезно не болела. Поэтому горячка, случившаяся после ледяной воды, казалась ей невыносимой, хуже смерти.

   Она очнулась на шестой день беспамятства, в котором пребывала, сгорая от лихорадки. Открыла глаза, и не сразу узнала тех, кто сидел у ее ложа. Украдкой вытирала платочком слезы добрая Марьюшка Уварова, стоя на коленях под образами. У изголовья сидела Прасковья, читая вслух требник. На столе, возле глиняного кувшина и миски, стояла одинока свеча, озаряя мягким светом угрюмые стены кельи.

   - Пить, - попросила охрипшим голосом Настасья, и обе девицы, подняв одновременно глаза, облегченно перекрестились. Никогда ей не было так плохо. В груди чувствовалась тяжесть, словно камнем придавили, внутри все хрипело и клекотало от малейшего вздоха, мучил надсадный кашель.

   - Слава богу, Настенька, очнулась, - сказала Прасковья, пока Марья, приподняв лежачую товарку над ложницей, подала ей в руки берестяной кубок с теплой водой. Настасья сделала пару глотков, а потом Марья убрала питье, поставив кубок на грубый стол рядом с постелью.

   - Может еще? Игуменья приказала давать тебе побольше отваров, чтобы через пот хворь выходила.

   - Не хочу! Где я? - она чувствовала, какими сухими, потрескавшимися стали ее губы. Невыносимо ныли ступни, прикрытые тонким покрывалом.

   - В монастыре, милая. В Спасо-Ефросиньевском монастыре в Полоцке. Монахини тебе келью в паломничьем доме уступили, да ходили за тобой каждый день, снадобьями лечили. Отварами отпаивали, растирали мазями околевшее тело, чтобы кровь в нем опять по жилам потекла, - пояснила Прасковья, отложив в сторону требник, в котором отпала нужда. Наконец их дружка пришла в себя! Господь услышал молитвы, вернул силы и разум в больное тело. – Шестой день закачивается, как ты без памяти лежишь. Напугала же ты нас! Думали, ехать придется не попрощавшись с тобой, родимая. Княжна день и ночь молебен стояла в соборе, прося Господа о твоем спасении. Милости хотела для тебя, и души утопленников поминала. Горе-то какое! Сколько народу сгинуло напрасно!

   Настасья слабо помнила, что было после того, как ее спасли из воды. Словно через пелену видела лицо человека, несшего ее на руках, а вокруг мир казался белым-белым, слышались голоса, крики. Они сливались в единый шум, и вскоре она перестала видеть и слышать, чувствуя невыносимый холод, который не хотел ее отпускать.

   - Как меня из возка вытащили? – спросила она на пределе сил, глядя на высокий потолок. Затем перевела взгляд на свечу, которую поднесла ближе к кровати Марья.

   Девицы улыбались.

   - Тебя литвин из реки выловил. Тот, что с Высоцким ехал.

   - Отблагодарить надо... - произнесла медленно Настасья скорее для себя, чем для подруг. Вот значит, кто спаситель! Несмотря на тяжесть в груди, на боль в теле, сердце учащенно забилось от радости. Не оставил, как другие, умирать! Это дорогого стоило.

   - Его княжна хотела отблагодарить.

   Склонившись к самому уху больной, Марья принялась рассказывать Настасье, что говорил шляхтич, когда Елена Ивановна преподнесла ему дар за спасение наперсницы, между делом поправляя спутанные пряди волос девочки.

   - Перстень с синим яхонтом, что Великий князь дал Елене в дорогу, она хотела пожаловать литвину. Но тот отказался. Сказал: «Мне твое слово, ясновельможная, дороже любого сокровища. Благодарю, но перстень не возьму! У меня свой яхонт имеется. Но если вдруг нужда заставит - обращусь к тебе с просьбой. Не откажи тогда, раз обещала». Каков, а?! Елена огорчилась, что спаситель не принял ее подарок, но слово сдержать обещала.

   Из рассказа Уваровой Настасья поняла, что ее спаситель хитер и горд не в меру. Зачем ему слово княжны понадобилось? Что с ним делать станет?! Хотя, в жизни всякое может случиться. Может ее помощь когда-нибудь понадобится, заступничество... Вспомнилось лицо мужчины и хищно-восхищённое взгляд, когда смотрел на нее тогда, в возке. Почему его из головы никак выбросить не получается? Наверное потому, что нравится! Нужно было княжну слушаться, и не подглядывать за шляхтичем дни напролет через щель в занавесях... Больше Анастасия думать о литвине не могла. Мысли стали путаться, навалилась усталость, заставившая ее закрыть глаза. Сквозь сонливость, утягивающую все глубже и глубже, ей казалось, что она падает в глубокую темную яму. Издалека доносился затихающий голос Прасковьи, говорившей Марье:

   - Что-то надумал наш красавец. Неспроста от перстня Елены Ивановны отказался…

   До самого утра Настасью с головой накрывала ледяная вода, швыряла из стороны в сторону, кружила в гибельных водоворотах, а сквозь ее толщу смотрели на девушку прозрачные зеленые глаза, хитро подмигивая во сне.

   Едва забрезжил рассвет, на пороге кельи появилась одетая в теплую шубу и убрус боярыня Федотова. Осторожно ступая, чтобы не разбудить Настасью, она подкралась к ложу, и, склонившись над девушкой, вгляделась в осунувшиеся, бледные черты будущей невестки. Боярыня гадала, поправится ли Ярославская или отдаст богу душу. Еще с вечера черницы, которых приставила игуменья Серафима ухаживать за метавшейся в горячке девицей, доложили, что та очнулась и даже заговорила. Федотиха решила проверить,так ли это, поэтому сама пришла. И вот результат! Выбралась все же, паршивка! Ведь одной ногой в могиле стояла! Ах, ты, шельма! Как у кошки, девять жизней!

   Княжеская мамка откинула осторожно одеяло, глядя на тело Настасьи, проступавшее под пропитанной потом рубахой. Слаба совсем! Куда ее сын глядел, когда из всех девок на выданье ухитрился выбрать эту?! Еще и свадьбу подгонял поскорее справить! Груди у Настасьи совсем нету. Чем дитя кормить станет? Да и не разродиться она никогда - бедра узкие. Хоть и грех так думать, но в душе боярыня надеялась, что хворь отправит нареченную сына на тот свет. Меньше мороки. И даже не во внешности Настасьи обстояло дело, не оттого боярыня на нее взъелась. Федотиха меньше всего желала видеть настырную, своевольную Настасью у себя в доме. Слишком уж та нравом напоминала боярыне саму себя в молодости. Вдруг малявке, когда подрастет, придет в голову мысль оспорить власть над челядью и привязанность сына к матери?! Нет, Агрофена не хотела иметь ее в своем доме. Привыкла быть полновластной хозяйкой и госпожой с тех пор, когда овдовела, управляя тяжелой рукой и не женским умом большим двором в Москве и тремя вотчинами в тверских землях. Да и родство с Ярославскими не прельщало. Зная отца и мать Анастасии, Федотова от души жалела сына своего, добродушного, мягкотелого, из которого Ярославское семя веревки совьет. Почти девочка, еще не оперилась, а уже к мужикам тягу имеет. Глаза блестят, стоит на литвина посмотреть и на других молодцев, что в обозе едут. Она, Аграфена Семеновна, все видела и понимала еще с того дня, когда застигла Настьку, повисшей на шее ее Алёненьки! Срам, когда девица сама мужика целует! Это о многом говорит. Того и гляди, не уследишь, она в подоле принесет от кого-нибудь из здешних шляхтичей. Да хоть от того же литвина, что возле возка крутился, а ныне под воротами монастыря околачивается. А все потому, что у Настасьи кровь горячая, таких, как она, надо под замком держать, бить для отстрастки, а лучше вовсе черницей сделать, чтобы потом семья позора не знала! Жаль, что литвин вытащил ее из ледяной могилы... Придется слово держать, которое дала голубю своему ненаглядному, Алексею Никитичу, глядеть в оба за наречённой. Федотиха тяжело вздохнула. А может, и не поправится? Лежит белая, с кругами под глазами, усохшая от горячки. Тогда и беспокоиться не о чем будет!

   Настасья очнулась. Глаза расширились от удивления, едва она признала в темной фигуре, сопевшей возле уха, старую княжескую мамку.

   - С чем пожаловали, Аграфена Семёновна? – спросила она, порываясь встать с кровати. Но едва оторвала голову от подушки, сразу уронила ее назад. Сил не оставалось даже на такую малость.

   - Утро доброе, Настасья, - Федотиха присела на край ложа. - Мы едем из Полоцка. Уже поклажа собрана и кони стоят запряженные. Стража готова отбыть. Пришла тебя проведать напоследок, да вот, думаю, как быть с тобой далее. Тревожно оставлять одну на чужой стороне. Вижу, слаба ты телом, хворь из тебя пока не вышла. Что делать, ума не приложу?

   Настасья горестно вздохнула. Вспомнила, что накануне Прасковья поведала Марье Уваровой, будто кортеж княжны вскоре должен отправиться. Что делать, она, как и Федотиха, тоже не знала. Ни разу не оставалась одна ни здесь, ни в Москве. Всюду за ней ходили мамки и няньки, приживалки, обитавшие в родительском доме. Если случалось вылезти за тын вотчины, так лишь через дыру в частоколе, да и то по дурости да по малолетству. В остальное же время, ее и младшую сестру Наталью выпускали в город в окружении челяди или везли в возке, по обе стороны которого ехали отцовских челядинцы. На ярмарку, в храм, в усадьбу под Коломной – всюду водили и возили, не на миг не оставляя в одиночестве.

   - Ты мира не знаешь, Настасья, - говорила боярыня Федотова. - Людишки злобны и хитры. Так и норовят обмануть. Особливо мужчины, - седые брови боярыни многозначительно изогнулись. - И особенно – здешний люд. Кругом злыдни и вораги. Не думай, что раз меж державами мир, литвины с московитами дружбу заведут. Все это временно, а ненависть постоянна. Ты для здешнего народа- лакомый кусок. А что?! Богатая, красивая, но самое главное - одна остаешься! Тебя обвести вокруг пальца - раз плюнуть! Поэтому меня тяжко на душе, боязно оставлять тебя без надзора.

   Настасья ни чуть не удивилась недоверчивости и застарелой ненависти Федотихи ко всему литвинскому и ляшскому. Тому были причины. Боярыня рано лишилась супружника, не успев даже толком побыть женой. Мужа, Никиту Федотова, зарубили на порубежье литвины, когда ездил для князя собирать дань. Аграфена Семеновна в шестнадцать годков овдовела, оставшись одна с новорожденным сыном на руках. Может потому она так пеклась ныне о ней, о Настасье? Или тому есть иные причины?

   Федотиха молчала, задумалась. Не хорошо оставлять Настасью на поруки монашкам в гостевом доме. Боязно! Если с ней приключится беда, пропадет, сбежит с мужиком, забрюхатеет, Алексей не простит. Спросит, почему не уберегла его «ладу».

   Боярыня нахмурилась, вспомнив, как часто стала встречаться у ворот обители со шляхтичем. Они и прежде виделись: то в соборе, то на пиру в замке, то на улице. Но к монастырю-то он зачем таскается?! Все крутится, вынюхивает. Что ему надо?! Помог дуре не утонуть, и ладно! Ступай, человек, своей дорогой. Так нет же! Монахини рассказывали, что он каждый день приходит, справляется о здоровье Настасьи. Даже пробовал нахрапом вломиться сюда, якобы желая лично убедиться, что девица идет на поправку. Мда! Вот и оставь ее одну!

   - Что, соколик, потерял в этом месте? Заблудился, или как?! Мужская обитель там, - поддела шляхтича Федотиха, когда они сегодня поутру случайно сошлись нос к носу у монастырских ворот. Нарочно показала пальцем на стены Спаса-Богоявленской лавры, видневшейся неподалеку.

   - Кто знает, матушка, возможно, потерял, а может быть, нашел, - прозвучал дерзкий ответ.

   Они смотрели друг на друга, почти доподлинно зная, кто о чем думает. Аграфена Семёновна подозревала, зачем мужчина ходит к воротам, а шляхтич догадывался о том, что та прекрасно понимает, какую цель он преследует. И это обстоятельство его несказанно веселило, распаляя в душе охотничий азарт.

   - Какая я тебе матушка? - рассердилась Федотиха. - Шел бы ты, мил человек, отседова! Разве не видишь, здесь Богу молятся, а не о мирских страстях помышляют!

   Литвин вежливо улыбнулся.

   - Милостивая пани, позвольте представиться. Людвиг, сын Флориана Высоцкого, из Черных Водов.

   - Хоть из чёрных, хоть из белых, мне нет разницы. В полдень отбываем в дорогу. Тебя, пан, вестимо, уже шляхта ваша обыскалась. Не хочешь к ним вернуться?

    Не имея желания продолжать пустую беседу, боярыня развернулась, и, подергав за веревку колокольчика, висевшего у ворот, подождала, пока ей откроют калитку, чтобы войти на монастырское подворье. Переступая порог, она смерила мужчину торжествующим взглядом.

   Она сомневалась, что он ушел. Стоит, поди, у входа, зная, что настоятельница рано или поздно отправит к нему одну из белиц с вестью от здоровье Настасьи. С чего такая забота?! Дивно, что игуменья снизошла до какого-то задрипанного панича без роду и племени.

   - Знаешь что, Настасья? Я писарю обозному велю письмо твоей родне отправить. Передам, что ты нездорова, слаба и дальше ехать не можешь. Пущай боярин Ярославский людей отправляет забрать тебя в отчий дом. Пока грамота в Московию дойдет, пока за тобой приедет челядь, глядишь, ты и на ноги встанешь. К Наталье своей поедешь, к тятеньке и маменьке. А там и Алексей тебя встретит, свадьбу сыграете. Как думаешь? Хочешь вернуться к Москву?

   "Еще бы!", - едва не крикнула от радости Настасья. Если бы могла с кровати встать, кинулась бы на шею Федотихе и расцеловала ту в обе щеки. Больной, остававшейся в одиночестве в чужом краю, ей в тот момент действительно сильно хотелось вернуться к родителям. Хотела, чтобы пожалели, приласкали...

   - Хочу, очень хочу, матушка.

   - Ну, вот и ладно, - облегченно вздохнула Аграфена Семёновна. С души будто камень упал. Легонько потрепав Настасью по руке, она пожелала ей скорейшего выздоровления, и, благословив на прощание, покинула покой.

   Едва успела закрыться дверь за Федотихой, как в келью дружной стайкой впорхнули боярышни во главе с княжной Еленой. Щеки раскраснелись от мороза, глаза блестели. Все, как одна, оделись в тёплые шубки, готовые в любой момент сесть в новый возок, подаренный полоцким наместником будущей государыне, и тронуться в путь. Первая радость Настасьи при мысли о возвращении домой, померкла при виде радостного настроения товарок. Сейчас они уедут, а она останется за толстыми стенами, умирая от скуки. Затем отправится в Москву и не увидит ни Вильни, ни венчания, ни литовского двора... И нечего будет на старости рассказать детям и внукам. Шляхтич тоже уедет... Пожалуй, последнее обстоятельство ее огорчило сильнее всего.

    Елена Ивановна ласково погладила девушку по щеке.

   - Вижу, сегодня тебе лучше, Настенька. Мы в дорогу торопимся, а ты поправляйся. Настигнешь нас после, в Вильне.

   Настасья удивилась. Она-то думала, боярыня ее отъезд в Москву с княжной оговорила. Оказывается, Елена ни о чем не знает!

   - Я к отцу вернусь. Агрофена Семёновна говорит, что я слаба и нездорова. Одной на чужбине оставаться нельзя, поэтому весточку домой пошлет, чтобы за мной приехали и забрали назад. Может, так лучше.

   - Я тебя не отпускала! В Москву она ехать надумала! И мыслить о том забудь. Вас и так мало, чтобы разбрасываться таким сокровищем по воле какой-то боярыни. Как поправишься, догонишь нас в пути или в Вильне. Киличев по моей просьбе выделил тебе стражу, а наместник даст сани и коней, проводника найдет по первому требованию. Он мне обещал. Еще двух девок оставляю, чтобы тебе прислуживали и помогали монахиням, пока ты не встанешь на ноги. О возвращении в Московию пока забудь, Настасья. Отбудешь год, как князь велел, и потом уже поговорим. Я к тебе, милая, привязалась, поэтому тяжело с тобой нынче расставаться. Но, видно, так Господь распорядился.

   Настя тоже душой прикипела к Елене за время пути, словно к родной сестре Наталье. Немного подумав, она кивнула головой в знак согласия, видя, как довольно заулыбалась княжна.

   - А что про спасителя моего слышно? Здоров ли? Не шутка, в мороз искупаться в ледяной воде.

   Боярышни рассмеялись.

   - Здоровью шляхтича можно позавидовать. На днях видела, он даже не чихнул, - сказала Уварова.

   - Таких, как он, хворь обходит стороной, - заявила Вяземская. - Его в тот же день шляхта медовухой до бесчувствия напоила, а после девки из корчмы брагой ему всю ночи тело растирали.

   - Прасковья! Ты что...

   Наперсницы смутились.

   - А что я сказала, чего все не ведают? - возмутилась Вяземская, озираясь на подруг. - Пока мы в соборе сутки стояли, молились за здравие и упокой, литовский почет добро погулял! Украли любимую прислужницу жены наместника. Пока ее нашли в шинке со шляхтичами, весь Полоцк перевернули. А кто песни похабные пел ночью под окнами горожан? Опять же, с германскими рыцарями подрались. Кошку на веревке за хвост по трубе спустили в дом ксёндза. Тот едва не умер от страха, решив, что черти по его душу пришли. И про растирание брагой тоже слухами земля полнится. Срамота!

    - Наш литвин хоть и был до недавнего здоров, но ныне с ним несчастье случилось. Так ведь, Елена Ивановна? - встряла Ольга Мстиславская.

   Княжна подтвердила ее слова.

   - Да уж! Дивно это! На заре явился ко мне пан Высоцкий и попросил для пасынка милости, чтобы я позволила ему в городе задержаться, ибо скрутил несчастного неведомый недуг: жар, тело на пятна побило, глаза открыть не в силах и голову от подушки оторвать не может. Решил отлежаться в замке, пока не поправится. Жаль, что столь благородный кавалер покинет мой кортеж.

   - Само собой, - в один голос воскликнули девицы, хитро глядя на растерявшуюся Настасью.

   - О тебе, Настенька, я не переживаю, - добавила неожиданно княжна. - Лучшей охраны от назойливых посягательств, чем монастырские стены, никто еще не придумал!

   Наговорившись вдоволь, расцеловав подругу в бледные щеки, Елена, возглавив женскую свиту, покинула Спаса-Ефросиньевский монастырь.

***

   Напротив брамы(1), в замке наместника, в котором гостила Елена, выстроились вереницей сани и повозки. Она заполнили все прилегающие к крепости улочки города.

   Вдоль стен домов и лавок толпились горожане, желавшие проводить маленькую княжну в дорогу. Бабы и мужики, купцы и ремесленники, служивый люд кричали: «Славься, Елена Ивановна!» От умиления у Елены струились слезы из глаз.

   Федотиха, проезжая в тесных санях, куда ее отправила княжна, не ведомо за что разозлившаяся на свою мамку, хмуро вглядывалась в лица толпы. Неожиданно, среди скопления народа, она заметила знакомую кудрявую голову с плоской шапочке и белым пером.

   Поймав взгляд боярыни, даже приподнявшейся от удивления с места, шляхтич сорвал с темноволосой шевелюры головной убор и, послав ей торжествующую улыбку, отвесил церемонный поклон.

   - Чтобы тебя громом поразило, стервец! – вырвалось у Аграфены Семёновны. Жулик! До нее мгновенно дошло, что пасынок Высоцкого непонятным образом умудрился отколоться от почета, и оставался в Полоцке. – Ну, Настька, гляди! Случись чего, Алексей мой, хоть и добрый, но голову тебе свернет, как кутенку.

   (1)дословно с бел. яз. - врата, вход. Фасадная пристройка в дворцах и замках, служившая входом во внутренний двор. В браме часто располагались караульные помещения и тюремные застенки, пыточная.

   Глава 4

   Настасья пошла на поправку спустя две седмицы. Потихоньку начала вставать с кровати, расхаживаться, сперва только по келье, а после уж и по всей обители. Никто из обитателей монастыря родовитую нахлебницу работой не нагружал. На первых порах ее даже к заутрене и обедне не звали, боялись, что хворь вернется. Да и слаба она еще была, чтобы выстоять долгие литургии в нетопленом храме. Настасья видела, какими монахини возвращались после службы - одетые в черное, а носы и щеки красные от холода. Озябшие руки инокини прятали в широкие рукава облачения, чтобы хоть немного согреться. Черницы, которые прежде заходили к ней по несколько раз в день, появлялись в келье все реже и реже, и вскоре переложили обязанности ухода за выздоравливающей боярышней целиком на двух служанок, которых оставила наперснице княжна.

   Девки эти: Дуська и Палашка – оказались нерадивыми. Работы избегали, как черт ладана, прибрать боярышню, как следует, не умели, за что ни брались, все у них из рук валилось. Только и дел у них было, что языки почесать да под разными предлогами за стены монастыря выйти. Настасью же болезнь сделала капризной, раздражительной. Ее злила нерасторопность прислужниц, потому в келье часто звучали окрики и ругань. Доставалось на орехи по очереди то одной девке, то другой, а случалось, что и обеим сразу. То волосы госпоже дергали гребнем, то летник плохо выстиран, то печку не вовремя протопят. Боярышня за все с них спрашивала, не молчала.

   К концу третей седмицы Настасья окрепла, начала посещать литургии и наведываться в гости к настоятельнице обители, игуменье Серафиме. Инокиня против визитов постоялицы ничего не имела. Девочка пришлась ей по душе. Поэтому, чем чаще они встречались, тем задушевнее велись меж ними разговоры.

   Игуменья, когда не занималась делами монастыря, водила подопечную по его обширной территории, показывала хозяйственные постройки, сад, кладовые, рассказывала историю его возникновения.

   - Храм заложила святая Ефросинья Полоцкая, - говорила монахиня, стоя у большой, похожей на дубовый сундук, раки с мощами. - Она являлась дочерью витебского князя Святослава. С малолетства княжна имела тягу к уединению, отторжению от мирской жизни. Потому отказалась от знатных женихов, претендовавших на ее руку, и отправилась послушницей в келью Софийского собора. Став монахиней, взяла к себе своих сестер. Ефросинья переписывала и переводила книги с иноземных языков, и являлась великим человеком и служителем Бога. Однажды ей приснился сон. Явился к ей Ангел, и, взяв за руки, привел к месту, где ныне стоит наша обитель. Ангел сказал Ефросинье: «Здесь надлежит тебе быть»! Тот же сон видел епископ Илья. Сговорившись, они пошли к полоцкому князю Борису, чтобы тот отдал землю, на которую Ангел указал, монахиням. Так и появился монастырь, в котором ты ныне находишься, Настенька.

   - Прямо через сон ангел с Ефросиньей и говорил? - недоверчиво переспросила девушка.

   - Так и есть, прямо через сон. Не хочешь ли у нас задержаться? Наши сестры к тебе привязались, обрадовались бы, если бы ты стала одной из нас!

   - Матушка Серафима, уж не взыщите, но у меня иная судьба, - уклончиво ответила Настасья, с тревогой разглядывая черное одеяние настоятельницы. Меньше всего она думала о том, чтобы ступить на путь черницы по собственной воле. - У меня жених в Москве, свадьба через год.

   Игуменья вздохнула.

   - На все воля Божья, дитя, и неисповедимы пути, по которым мы приходим к служению Богу и спасению души. Жаль! Искренне жаль будет с тобой расставаться! Что же до жениха, то не один человек не в силах помешать велению сердца и духовной тяге, когда они искренни и тверды. Если вдруг когда-нибудь надумаешь, милая, я всегда буду рада тебя принять.

   - Благодарствую, матушка, только я в Вильну еду, ко двору князя Александра. А судьба моя не здесь, а дома, в Московии.

   - О, мирская суета! - вздохнула игуменья. - Раз так, не хочешь ли попросить у святой Ефросиньи благословения? Три раза проползи на коленях под ракой с мощами, читая молитву. Если загадаешь желание, оно обязательно исполнится. Наша покровительница творит чудеса!

   Загадать желание? Настасья с недоверием воззрилась на женщину. Неужели, правду говорит? О чудотворной силе святых мощей она слышала с детства, потому не поленилась на четвереньках проползти под ракой. Читая вслух «Отче наш», она думала, чтобы поскорее выйти замуж, чтобы свой дом иметь и богатство. И чтобы обязательно муж любил до беспамятства, а свекровь оказалась добрая, или чтобы ее вовсе не было. Желания Настасьи были земными, бренными, но на другие в пятнадцать лет воображения просто не хватало. Напоследок преклонив колени перед святыней, она представила будущего супруга, но отчего-то в уме возник образ вовсе не Алексея Федотова, а черные волосы и чуть раскосые глаза литовского шляхтича. Испугавшись своих мыслей, она неистово перекрестилась, стараясь отогнать от себя назойливый лик литвина, который стоял перед очами. Не дай Бог, Ефросинья Полоцкая и вправду исполнит желание, и пошлет ей в суженые не окольничего, а захолустного чужака!

   Игуменья показала Настасье еще одну монастырскую святыню – большой золотой крест искусной работы, выполненный по заказу Ефросиньи Полоцкой мастером Богшей(1).

   - На сие распятие наложено заклятье, которого нет сильнее на свете. Тот, кто осмелится его вынести из храма, присвоить, продать, будет проклят на веки вечные Святою Животворящей Троицей и святыми отцами.

   Настасья с интересом рассматривала крест. С лицевой стороны реликвию украшали овальные иконки с изображениями святых, обрамленные по контуру перлами и драгоценными камнями, а на тыльной стороне рука мастера выгравировала заклятие. Она потянулась было, чтобы приложиться губами к распятию, но передумав, отстранилась из опасения, как бы наложенное проклятье не пристало к ней.

   Спустя пару дней игуменья Серафима повела ее в скрипторий, желая показать книги, которые переписывали ее черницы - особую гордость монастыря. Но в помещении, заставленном столами и скамеечками, пахло пылью и старым пергаментом, и Настасья там долго не задержалась. Наука ее не интересовала, как и сами кладези человеческой мудрости. При всей родовитости, она с горем пополам сумела усвоить кирилличный алфавит и счет до сотни. Ее ровесницы и того не знали. Батюшка считал, что для боярской дочери учиться грамоте - не первостепенное дело. Женский ум короче девичьей косы: сможет письмецо нацарапать каракулями, и то ладно. Главное, чтобы по хозяйственной части разбиралась, детей мужу нарожала, да молитвы помнила.

   В один из вечеров, готовя боярышню ко сну, служанки завели разговор о молодом литвине, который прогуливается вблизи обители. Прислушавшись к их болтовне, Настасья спросила:

   - Неужто тот самый, который меня из реки спас?

   Девки с превеликой охотой поделились с хозяйкой собственными впечатлениями и сплетнями, собранными в городе и монастыре.

   - Он самый! Уже которую седмицу приходит. Его даже за стены к нам пустили. Настоятельница лично с литвином беседовала. Ключница сказала, что он просил у матушки Серафимы с тобой, Настасья Дмитриевна, увидеться.

   - Выздоровел, значит?- брови Настасьи приподнялись.

   - А разве болел? С виду кровь с молоком! Румянец на щеках, глаз блестит. Пригожий!

   Настасья, сидевшая в тот миг на ложнице, пока Палаша мыла ей ноги в большой посудине, едва на пол не упала от удивления. Княжна Елена утверждала, что шляхтич едва ли не при смерти! Он потому и в Полоцке остался, чтобы отлежаться. Девочка заглянула в веселые глаза служанки, проверяя, не шутит ли та. Палаша размашисто перекрестилась.

   - Истинная правда! Здоров, как бык!

   - Что же ему от меня понадобилось? О чем говорить хотел?

   - Известно дело, - не удержалась от смеха Палаша. Они обменялись с Евдокией многозначительными взглядами. - Станет мужик просто так, не имея к девке интереса, по морозу шастать! Как же! Видно, ты ему нравишься.

   Настасья до корней волос покраснела.

   - Пусть не надеется, - вслух строго сказала она, а в душе едва ли не запела от радости. Сердце в груди подскочило, забилось как у зайца. Не забыл! не забыл! Надо же! Ради нее к монастырю приходит. - Третьего дня собираемся ехать. Засиделась я здесь. Так и до пострига не долго догоститься.

   Утром, после литургии и трапезы, Настасья приказала девкам одеть ее понаряднее, собираясь на прогулку в сад, росший за хозяйскими постройками. Ее, словно на аркане, тянуло выйти во двор, побродить меж деревьями, а затем, когда монашки утратят бдительность, незаметно выбраться за стены обители через боковую калитку, чтобы проверить, здесь ли шляхтич. В душе она не слишком надеялась его встретить, потому что не один человек в своем уме не мог днями стоять на холоде, не ведомо на что уповая. И все же, чем черт не шутит ...

   - Воздухом хочу подышать. Погода сегодня славная, солнышко светит, морозец легкий, - объявил она служанкам, но те так и не поняли, для чего их хозяйке рядиться для простой прогулки в стенах обители, как на смотрины. Все равно никто не увидит, кроме монашек.

   Около выхода из кельи стояло ведро с водой. Придирчиво вглядевшись в свое отражение, Настасья приуныла. После болезни лицо вытянулось, курносый нос заострился, щеки не такие круглые, как прежде, с них исчез румянец. Вспомнила о Марьином ларчике с красками и пожалела, что и у нее такого не было. Ныне пригодился бы. Хотя одними красками дело не обошлось бы. Она показалась себе тощей и безобразной. Исхудавшее тело тонуло в просторном сарафане, шуба сделалась велика... От красы только и остались волосы да глаза, казавшиеся еще больше из-за залегших под ними теней.

   Едва она вышла на подворье, ее тут же обступили молодые черницы и послушницы. Они с завистью и легкой грустью в очах рассматривали шапочку из черного соболя, из-под которой на лоб спадала поднизь. В морозном воздухе мелодично позвякивали изящные подвески, свисавшие вдоль лица. Обитательницы монастыря трогали руками шубу и подол сарафана, но чаще всего их глаза устремлялись на длинную косу. Чисто вымытые, причесанные волосы боярской дщери сияли бледным золотом в лучах январского солнца. Они глядели на это девичье сокровище и лица их грустнели. Видно, не все из них за этими святыми стенами находились по доброй воле.

   Настасья свернула за угол овина и вошла в сад. Яблони и груши, после недавней оттепели, стояли усыпанные инеем, сказочно красивые. Над головой стелилось голубое небо и приятно похрустывал снежный наст под меховыми поршнями.

   Наслаждаясь погожим днем, она не услышала, что позади нее раздались чьи-то шаги. Легкое покашливание за спиной заставило испуганно обернуться. В нескольких шагах от нее стоял шляхтич, пасынок Высоцкого.

   - Будь здрава, боярышня!

   Мужчина склонил голову в приветствии и приблизился. От неожиданности Настасья растерялась, смотрела на него косо исподлобья, не зная, куда ей деваться и что говорить. Как он попал за стену? Неужто игуменья впустила, вняв его просьбам? Нет, не мыслимо. Серафима не сводня, да и мужчин, как таковых, не выносит. Тогда что же? В мыслях у Настасьи царила неразбериха, ноги вдруг сделались ватными, колени задрожали. Чтобы не упасть в снег и не опозориться, она прислонилась плечом к стволу старой вишни, росшей позади нее.

   - И тебе не хворать. Как...

   Хотела спросить, как он попал в монастырь, но от переизбытка обуревавших ее чувств в горле запершило и на глазах выступили слезы. Смутившись еще больше, Настасья откашлялась, боясь поднять глаза на своего спасителя.

   - Перелез через стену, - голос у шляхтича оказался приятным. - Увидел тебя через прутья калитки. Прости, коль напугал. Подумал, что раз меня не пускают через главные врата, стоит попробовать войти здесь.

   Со стены, сложенной из отесанных валунов, свисал кусок короткой веревки, не доставая до земли локтей десять. Шляхтичу пришлось прыгать, чтобы оказаться в саду. Риск сломать себе шею был велик, но, похоже, мужчину его проделка лишь забавляла. Он стоял в паре шагов от Настасьи, широко улыбаясь, и видно, совсем не переживая, что ступил в запретное место.

   - Тебе тут нельзя быть.

   Пропустив слова Настасьи мимо ушей, шляхтич подошел к ней еще ближе, встав почти вплотную. Он выглядел ныне таким большим и широкоплечим, что, казалось, закрывал собой весь белый свет. Взяв ее руки в свои ладони, он поднес их к лицу, и неожиданно на них подышал, а затем осторожно поцеловал, нежно, по-доброму, чтобы ненароком не спугнуть, уже оторопевше глядевшую на него Настасью.

   - Панна, кажется, замерзла. Нельзя, чтобы она застудилась, а то опять заболеет, - улыбка по-прежнему не сходила с его уст. - Куда монашки только смотрят, отпуская подопечную гулять по морозу без муфты?

   Он держал ее пальчики, согревая теплом своих рук, и она не смела не только пошевелиться, но даже вздохнуть боялась, чувствовала себя пойманной в ловушку звурушкой. Кожу жгло огнем в тех местах, где ее касались его губы, голова шла кругом, а сердце билось в груди, как пойманная в клетку птица. Что с ней? Отчего вдруг так сладостно стало на душе? Почему мысли путались, и по телу разлилась странная, неведомая прежде дрожь? И когда только успела потерять муфту? Выронила, наверно, от неожиданности, когда увидела Его! Настасья рассеянным взором обвела снег у себя под ногами. Муфта лежала рядом, и шляхтич, выпустив, наконец, из своего плена ее ладошки, отстранился, подняв кусок меха с земли, стряхнув с него прилипшие снежинки, и вежливо подал его хозяйке.

   Настасья молчала, стояла, опустив голову долу, как ее учили мамки, лишь изредка стреляя глазами вверх на лицо мужчины. Она не могла себе отказать в этом удовольствии, ведь прежде и мечтать не смела, что однажды они окажутся так близко друг от друга. Она видела бледность его кожи на лбу, резко выделявшуюся на фоне темных волнистых волос, морозный румянец на скулах и легкую синеву на щеках и подбородке, где только-только начала пробиваться щетина. Он был молод, моложе ее жениха, и хорош собой, но из-за высокого роста, немного самоуверенной манеры держаться и надменности взгляда, подавлял и казался совсем взрослым. И таким волнующим!

   Сегодня утром он оделся привычно, как одевались все шляхтичи из почета княжны и большинство знатных бояр в Литве: темно-синий, подбитый мехом и расшитый цветочным узором, ляшский жупан ниже колен, мягкие сафьяновые сапоги и теплая шапка с пушистым околышем. На красивом кушаке висела сума-калита. Настасья и ранее встречала в Москве и в пути много пригожих мужчин, одетых даже получше этого человека, но именно он ей казался самым красивым, самым загадочным. Самым-самым… как царевич из сказки.

   - Уходи, - выдавила она через силу, вспомнив, что вскоре ее начнут искать и застанут в непотребной компании. Тогда ее ждет нагоняй от игуменьи. - Ты, пан, из ума выжил, раз посмел без дозволения настоятельницы пробраться за стены обители.

   - Не могу. Веревка короткая, назад по ней не выбраться, - сказал он, разведя руками. - Все равно назад придется идти через главные ворота, слушая крики монашек. Так стоит ли торопиться, раз уж я все равно здесь?

   - Игуменья Серафина разозлится.

   - И что с того? Боишься? Что она тебе или мне сделает? Розгами всыплет, как младенцам, или проклянет?

   У Настасьи будто камень с души упал. Она вдруг нашла для себя слабое оправдание, чтобы еще немного постоять в саду у вишни, хоть на короткое время отсрочив расставание с литвином. Действительно, говорила она себе, какой вред настоятельница может причинить взрослому детине, который уже сумел попасть внутрь монастыря? Покричит, выставит взашей за ворота, и только. А ей? В Москву гонца с письмом к тятеньке не пошлет, больно мороки много, а княжне пожалуется, так той сейчас не до Настасьи, скоро состоится свидание с женихом и свадьба. Боярыне тоже может накляузничать… Вспомнив предупреждения будущей свекрови, чтобы она никому не доверяла, особенно литовским мужчинам, Настасья нервно прикусила пальчик. Вот кого следовало бояться! Эта сычиха спуску не даст. Однако… Отринув невеселые думы, она махнула рукой на грядущие последствия своей опрометчивости. Решила, будь, что будет, а там поглядим. Скорее всего, ее отругает, пристыдят, может быть, день не покормят, оставив на хлебе и воде наедине с молитвами, но гнев игуменьи Серафимы стоил нескольких минут свидания.

   – Панна, возможно, захочет узнать мое имя? Меня зовут Людвигом.

   - Я...

   - Не стоит себя обременять, называя свое. Я знаю, кто такая панна и как ее зовут.

    Странное имя у него, решила Настасья. Не православное, а ведь отчим его ходит в православной вере. И как только священник согласился дитя окрестить?

   - Назвали тебя дивно. Не по-здешнему.

   - Моя мать родом из ганзейских земель, что под Штеттином, - шляхтич вдруг поморщился, словно вспомнил что-то неприятное, глаза его, устремленные на Настасью, на мгновение стали колючими. - Поэтому меня нарекли именем ее родины.

   - А…

   Настасья все равно не поняла, почему православный носит не православное имя. Веселое настроение шляхтича внезапно испортилось, он умолк, глядя на Настасью сосредоточенным взглядом. Точно такой же взгляд был всегда у тятеньки, Данилы Дмитриевича, когда он лично пересчитывал недоимки с вотчин. Людвиг почувствовал настороженность Настасьи, перехватив ее любопытный взор, и чтобы заполнить хоть как-то повисшее меж ними неловкое молчание, снял шапку, делая вид, что сметает с нее рукавом осыпавшиеся с веток хлопья инея. Косые лучи утреннего солнца упали на его голову, играя пятнышками света на волосах, и Настасье вдруг нестерпимо захотелось дотронуться до них, узнать, какие они на ощупь - мягкие ли или жесткие.

   - Немец, что ли? – не придумав ничего лучше, наивно спросила она.

   - Можно и так сказать. На половину. Это имеет для панны какое-то значение? - его голос был мягким, а зеленые глаза так пристально смотрели, что, казалось, заглядывали ей в самую душу. Настасья вдруг увидела, как стремительно приближается к ней его лицо, почувствовала, как грудь мужчины прижимает ее к стволу дерева, полностью обездвиживая. Губы, те, что еще недавно целовали ее руки, слегка коснулись ее приоткрывшегося в растерянности рта, а потом впились в него, втягивая в себя сбившееся девичье дыхание, лишая воздуха и, казалось, самой жизни. У Настасьи снова закружилась голова. От мужчины пахло мятой и летней смородиной, и этот запах не показался неприятным. Но все происходило настолько быстро и неожиданно, что она испугалась. В панике стала вырываться, упершись руками ему в грудь, пытаясь его от себя оттолкнуть. Он сразу ее отпустил, дрожащую, растерянную, не знающую, как теперь поднять глаза от стыда и смотреть ему в лицо.

   - Ты... что? - проговорила она, не в силах отдышаться.

   Опять улыбка, широкая, самодовольная, от которой щеки Настасьи заполыхали как маков цвет. Зеленый прищур глаз пронизывал до нутра, но в этих глазах не было и намека на веселье. Показалось ли ей, или эти красивые, необыкновенные глаза оставались холодными и равнодушными?

   - Прости, панна, мою несдержанность. Захотелось узнать… какая ты на вкус.

   Он сказал это слишком спокойно, каким-то обыденным тоном, словно и не держал ее только что в объятиях, словно она не чувствовала, как дрожали его пальцы, когда он прикоснулся ими к маленьким холмикам ее груди. Словно поцелуй для него был обычным делом, не имевшим значения. В сердце болезненно кольнуло. Ей стало совсем не по себе. Отведя глаза в сторону, Настасья сделала вид, что любуется переливами снега в саду на деревьях.

   - Уходи.

   Людвиг колебался, видимо, раскаиваясь в опрометчивости своего поступка.

   - Слух дошел, будто ты собираешься завтра утром отбыть в Вильну? – наконец сказал он, видя, что Настасья собралась уйти.

   - Так и есть.

   -Не боишься одна ехать? Путь не близкий. На дорогах татей и прочих лиходее хоть отбавляй.

   - Я не одна еду. Княжна мне оставила стражу, ратников из своего окружения. Со мной вдобавок еще прислужницы будут.

   Лицо шляхтича сделалось серьезным.

   - И все же, дороги ныне опасные. После голода и войны в наших краях много тех, кто рад поживиться легким путем. А у тебя, Анастасия Даниловна, будет возок новый, заметный. От жены самого наместника. Добра много везешь в кофрах. Это лакомый кусок для ворья. К тому же, татары здесь частые гости. Налетят, оглянуться не успеешь, как в седле одного из них станешь болтаться головой вниз. Позволь тебя сопровождать. Мой почет будет надежнее пары московитов с бердышами.

   Чем больше шляхтич говорил, тем тревожнее делалось у Настасьи на душе.

   - Что скажешь? - нетерпеливо сказал литвин. - Нам по пути. Я тоже еду в столицу, так почему бы ни ехать вместе? Мои пахолики проведут твои сани до самой Вильны.

   - Я согласна, - Настасья вдруг запнулась, нервно теребя пальцами шелковые петли на шубке. Ах, боже мой, как трудно порой подыскать нужные слова, чтобы поблагодарить человека за спасение. Особенно, когда он так странно на нее смотрит. Эти глаза путают мысли, и она никак не может их собрать, чтобы связно высказаться. - Еще позволь выказать тебе благодарность, за то, что ты… Батюшка в долгу не останется. Проси у него, что угодно. Он не бедный, и умеет быть благодарным с теми, кто к нему с добром приходит.

   Людвиг ее перебил.

   - Мне это известно, кто таков боярин Ярославский, - сказал он жестко, по- деловомую. – Если ты утверждаешь, что отец за твое спасение мне что-то должен, быть посему. Сколько тебе весен или зим?

   Брови девушки приподнялись от удивления. От княжны шляхтич дар не принял, а от батюшки ждет чего-то? Интересно, что хочет получить взамен на услугу? И зачем ему знать, сколько ей летов миновало? Уж не считает ли ее маленькой?

   - Весной пятнадцать стукнет. У меня уже и жених есть! – похвасталась она. На лицо Людвига от ее слов набежала тень. Он помрачнел. - Если бы не дорога в Литву, минувшей осенью была бы свадьба.

   - Даже так?! – он глубокомысленно хмыкнул.

   Настасья ростом доставала шляхтичу почти до кончика носа, и чтобы показаться выше и старше в этот момент, она приподнялась на цыпочках. Наивная уловка. Что такое рост? От его глаз не могло укрыться ее почти детское лицо и резкие, неловкие движения, свойственные ранней юности. Стало обидно, что она уступает в красе и изяществе тем паненкам, которых встречала на постоялых дворах и в замках наместников. Эти женщины так и вились вокруг Людвига, строили ему глазки, задорно смеялись, о чем-то нашептывали на ухо. Они были свободны, а она, с остальными девицами, сидела за столом с низко опущенной головой, боясь гнева Федотихи, или же ехала в темном возке за плотно занавешенными шторками на окне. Вздох огорчения сорвался с губ.

   - Здоров ли? - робко спросила она, не зная, о чем еще можно говорить, чтобы продлить их встречу.

   Шляхтич изумленно уставился на нее, не понимая, о чьем здоровье она спрашивает.

   - Княжна перед отъездом сказала, что твой отчим приходил к ней, рассказывал, будто ты сильно захворал, и просил позволения оставить тебя в городе.

   - А, вот оно что! - Людвиг рассмеялся. - Поправился, слава Богу! Все хорошо. Но благодарствую за твою заботу!

   Неизвестно, сколько они стояли бы еще в зимнем саду, если бы не послышался хруст снега под чьими-то ногами, и гневный голос, так и звеневший в морозном воздухе от ярости.

   - Людвиг! Как дерзнул ты переступить порог святой обители?

   Из-за угла овина вышла монахиня в черном одеянии, и Настя обомлела от стыда и страха, что ее все же застигли за разговором с мужчиной. Глаза игуменьи Серафимы метали громы и молнии.

   В отличие от боярышни, шляхтич и бровью не повел. Уверенным шагом подошел к игуменьи и, опустившись на колени, поцеловал протянутую ею руку с большим перстнем на пальце. Мать Серафина яростно схватила Людвига за черные вихры, и несколько раз со всей силы дернула за них.

   - Матушка! - мужчина поднял на настоятельницу взгляд зеленых глаз. Настя, наблюдавшая с затаенным интересом за разыгрывавшейся сценой, про себя отметила, что глаза у шляхтича и настоятельницы одинаковые. Ей богу, так и было! И разрезом, и цветом, и даже минутным выражением грусти у обоих во взгляде, они имели столь разительное сходство, что это невольно наводило на мысли о близком родстве. Да и не только глаза. Черты казались схожими, как у брата с сестрой, у матери и сына... Фу ты, не могло того быть! Настасья едва не перекрестилась от кощунства своих помыслов.

   - Ступай вон, бесстыжий пес! - изрекла монахиня, и указала перстом в сторону главных ворот.

   От самоуверенности Людвига не осталось и следа. Он еще раз заглянул женщине в лицо, продолжая стоять на коленях, и было в том взгляде нечто настолько жалкое, просящее, что у Настасьи невольно сжалось сердце от сочувствия. Как смотрит избитая хозяином собака, вымаливая прощения, толику любви и ласки, так и шляхтич смотрел на монахиню.

   Не дождавшись от игуменьи ответа, Людвиг поднялся с колен, и, опустив голову, молча побрел к углу овина. Замер у стены, он оглянулся на боярышню и крикнул издалека:

   - Не забудь, о чем был уговор.

   Настоятельница в тот день ни слова не сказала Настасьи. Не упрекнула, не пристыдила, как ожидала девушка. Только избегала встречаться взглядом. От ее молчаливого осуждения Настасье на душе сделалось намного хуже, если бы ее просто громко отругали или даже побили.

   Едва на востоке порозовело небо, после утреней литургии, к воротам Спаса-Ефросиньевской монастыря слуги наместника подали крытые сани. Черницы погрузили на запятки кофры гостьи, готовясь к ее отбытию, а на сиденье уселись прислужницы. Рядом с упряжкой нетерпеливо фыркали и перебирали ногами кони, несшие на спинах шесть всадников, вооруженных бердышами и короткими мечами – охрана боярышни.

   Игуменья Серафима лично вышла за ворота проводить постоялицу в дальнюю дорогу. Ледяной ветер трепал черные покрывала, бросая в лица женщин колючие иглы снега.

   - Благословите, матушка, - попросила Настасья.

   Игуменья трижды перекрестила стоявшую перед ней девочку, а затем коснулась губами ее лба.

   На дороге, ведущей к обители, показался вооруженный отряд. Впереди ехал молодой красивый мужчина в красном жупане. Как не старалась боярышня выглядеть невозмутимой, пряча он инокини загоревшиеся от радости глаза, у нее это плохо получалось.

   Мрачно взглянув на смущенно зардевшуюся девицу, игуменья Серафина сказала:

   - Знаешь, как его звать? Его имя – Людвиг Волк! Нет большего рубаки во всем княжестве от Прусии до Смоленска. Война – его хлеб и соль. Он не ведает жалости и сочувствия, потому что привык с малых лет находиться там, где льется кровь. Послушай меня, девочка, и запомни. Чтобы шляхтич тебе не говорил, какой бы мед не источали его уста, сколь бы он благородным тебе не показался – не слушай его и не подпускай близко. Не смотри, что лик его, как у архангела на иконах. У волка – волчьи законы, - вздохнув, она погладила Настасью по щеке. - Может статься, все будет хорошо. Войны меж державами нет. Князь Александр блюдет перемирие и жестоко карает тех, кто хочет его нарушить. Как доберешься до Вильны, пошли весточку, милая, что с тобой все в порядке. Ты мне пришлась по душе, потому и добра тебе желаю. Храни тебя Господь, дитя!

    Женщины смотрели на приближающихся всадников. Мужчины, как на подбор, были рослые, крепкие в плечах, одетые в меха и вооруженные палашами и рукавницами. От их лиц веяло опасностью. Одиноким ярким пятном на фоне серого скопища, выделялся красные жупан шляхтича, ехавшего на пятнистом коне.

   Литвины остановились на вдали от княжеских ратников и приближаться, как видно, к возку никто не собирался. Людвиг спешился и подошел к женщинам.

   - Пора в дорогу, - сказал он, указывая пальцем на небо. - Погода меняется. К вечеру может разразиться метель, нужно засветло добраться до привала.

   Ни поклонов, ни улыбки, как надеялась Настасья, она не дождалась. Шляхтич старался на нее вовсе не смотреть. Он окинул настоятельницу тяжелым взглядом.

   - Людвиг, - тихо сказала монахиня, чтобы Настасья не слышала ее слов. - Если что-то недоброе случится с наперсницей княжны, гореть тебе в Аду вечным пламенем.

   - Эх, матушка! Нашли, чем испугать, - ответил ей равнодушно Людвиг. - Для меня там место давно заказано.

   Настасья устроилась в санях меж двух прислужниц, и возница тронул упряжку с места. Зазвенели колокольчики под дугой и полозья легко заскользили по утрамбованному снегу. Если бы не одинокая фигура игуменьи Серафимы, провожавшей ее до последнего у ворот монастыря, девушка от радости сошла бы с ума. Наконец-то она вырвалась на свободу из душных застенков кельи! Впереди пара седмиц в дороге, и Он рядом! Могло ли в ее жизни сложиться что-нибудь лучше?

   Выглянув из-под навеса, Настя увидела маячивший позади ратников красный жупан, и довольная, откинулась назад на сиденье. Хорошо, что она из-за хвори отстала от обоза! Никто не станет больше докучать нравоучениями, заставлять читать требник, бить по губам за вопросы, и без конца напоминать, что у нее есть жених. Федотихи нет, слава богу, а значит, она вольна поступать так, как вздумается. Вольному воля!

   (1)   Имеется ввиду Лазарь Богша. Крест пропал во время ВОВ

ГЛАВА 5

   Маленький кортеж находился в дороге пятый день, но метель, которую предрекал шляхтич, так и не разразилась. Погода стояла хорошая, безветренная, и легкий морозец приносил только благо, не позволяя снегу раскиснуть, превратив тракт в непролазное болото, и не усиливаясь безжалостно, хотя приближалось Крещение.

   Постепенно Настасья привыкла к своим проводникам - ратникам, да и с литвинами успела освоиться, перестала их дичиться. Ее уже не беспокоил вид грозных, суровых мужчин, которые не собирались причинять женщинам никакого вреда. Литвины помогали в дороге и на привалах, в остальное же время держались особняком, потому что дружба между ними и московитами с самого начала не заладилась. В шинках и на постоялых дворах они ели и пили отдельно, спали в разных местах. Московиты ехали всегда впереди, а литвины – сзади, держась в отдалении от саней боярышни. Мужчины вели себя так, словно меж ними кошка пробежала. Никто не размахивал кулаками, не хватался за оружие и даже словом не перекинулся, но в воздухе витало взаимное недоверие и застарелая, годами накопленная, неприязнь.

   - Не нравятся мне их рожи, - говорила Палашка, наблюдая из возка, как литвины меж собой шепчутся. – Не уживутся собаки с волками, боярышня, вот попомните мое слово. Мир недавно подписали, да и тот на ладан дышит. Еще не успела у иродов этих кровушка русская на мечах просохнуть, ох, не успела. Ты, боярышня, гляди, как они зенками зыркают. Разве не видно? Словно зверьё голодное. А мы, между прочим, на их землях! Боже, спаси и помилуй, не дай лиходейству свершиться… Не приведи Господь, чтобы в головы супостатов закрались дурные мысли.

   - Что мелешь, глупая? - ворчала Настя, беспокойно оглядываясь в надежде, как бы слова ее служанки не услышали пахолики Людвига. - Никто из них не посмеет нас и пальцем тронуть.

   - Почему это?

   - Князь Александр снесет любому голову, если с нами что-то случится. Ему договор нельзя нарушать. Литве нужен мир, как воздух, а я - часть этого договора. Так Елена говорила.

   - Дай то Бог! Дай то Бог!

   Наперекор недоверию Палаши, другая прислужница, Евдокия, словно желая подразнить приятельницу, часто заигрывала с литвинами.

   - Доиграешься, Дуся,- предупреждала ее Пелагея, пока их хозяйка не слышала. – Задерут тебе литвины подол за углом сарая и отшастают по очереди, как последнюю сучку. И останешься ты, дура, с дитем, не пойми от кого. А боярышня тебя вышвырнет под забор, чтобы ты глаза ей не мозолила своим позором.

   - И что? Мир, что ли, клином сошелся на твоей боярышне? Я из княжеской челяди - княжне и решать, что со мной будет, коли беда случится.

   - Ой, никому ты не будешь нужна с брюхом. Коль зудит, лучше бы своим рожи корчила. Знала бы хоть после, с кого долг сыскивать.

   Настасью в дороге постигло горькое разочарование. Шляхтич, вопреки всем надеждам, совсем не обращал на нее внимания. Губы еще хранили след того поцелуя в саду, она помнила, как он смотрел на нее, что говорил, и волна обиды нарастала и ширилась в сердце, доводя Настасью едва ли не до слез. Что же изменилось с тех пор, как они покинули Полоцк? Неужто, она чем-то его обидела? Она думала, что он поедет с ней в санях, и они смогут разговаривать, смеяться. Он расскажет ей о своей жизни и поделится сокровенным. Так, как это делал Алексей. Но ничего, о чем она мечтала до отъезда, не случилось. Людвиг приближался к возку только на время коротких остановок по острой надобности, или когда отряд делал привал в придорожных шинках, устраивался на ночлег на каком-нибудь хуторе или в корчме. В остальное же время он ехал верхом во главе пахоликов и не выказывал Настасье особого расположения. Его поведение удивляло и обижало девочку. Чем она ему не угодила? Разве не сам предложил ее сопровождать? Она терялась в догадках, но подойти и узнать напрямую о причинах холодности и отстраненности мужчины, ни разу не отваживалась. Гордость не позволяла! Сделай она первой шаг на встречу, дай ему понять, что он ей небезразличен, и это выглядело бы, словно она сама на шею вешается.

   Людвиг все же изредка приближался к саням, спрашивал, не требуется ли женщинам что-нибудь, и, получив ответ на свой вопрос, старался выполнить просьбу в кратчайшие сроки, если это было в его силах. Порой он помогал Насте выйти из саней или подняться в них, осторожно поддерживая ее за руку. Его пальцы были горячими и сильными, несмотря на мороз, хватка больше напоминала захлопнувшийся капкан, чем благородное рукопожатие. В такие мгновения Людвиг обычно вежливо улыбался, но в глаза избегал смотреть. Взгляд его придирчиво скользил по соболиной шапочке, спускался вниз по жемчужной поднизи, серьгам из бисера и яшмы к груди, лишь ненадолго задерживаясь на ее губах, на светлом локоне, выбившемся из туго заплетенной косы, и никогда не останавливался на больших и по-детски чистых глазах, старательно избегая их взора. Что за мысли бродили в голове у этого человека и почему он ее сторонился, Настасья не могла взять в толк.

   Так продолжалось день за днем. Но порой в пути, выглядывая из-под навеса, она ловила на себе взгляд шляхтича, когда он, наверное, думал, что его не видят. Он изучающее смотрел на нее, размышляя о чем-то своем. Стоило поймать его «за руку», и мужчина тотчас отворачивался, делая вид, что его интересуют растущие вдоль дороги сосны и ели, разглядывал укрытый снегом простор лугов и полей, или просто обращал взгляд к зимнему небу, светлому и холодному, как его глаза. Странная игра в "гляделки" вносила в девичье сердце сумятицу, позднее и вовсе случилось то, что безмерно ее расстроило.

   Вечером второго дня, обосновавшись на ночлег на постоялом дворе, литвины пьянствовали. Визг, крики, хмельные разговоры лились рекой, как и брага, которой их щедро потчевал хозяин. Настасья, улегшись на чердаке в постель со служанками, порывалась пойти поглядеть, что творится внизу, почему поднялся такой шум. Выглянув из покоя, она увидела только мелькнувшую неподадеку спину шляхтича, идущего в обнимку с кабацкой кралей. Они вошли в соседнюю каморку, плотно затворив за собой дверь. Настасью словно облили холодной водой из ушата. Она отскочила вглубь комнаты, и принялась тормошить спящую прислужницу.

   - Палаша, проснись!

   - Ну, чего тебе, Даниловна, не спиться? - недовольно промямлила девка.

   - Там литвин с замарашкой в камору пошел.

   - И что?!

   - Как что? – возмутилась Настасья невозмутимости сонной прислужницы. - Иди, посмотри, что они делают.

   - Ума лишилась, боярышня? - приподнялась на локте Палаша, вытаращив на хозяйку в недоумении глаза. - Чего идти-то? И так ясно, зачем он ее повел. Нешто, не знаешь.

   У Настасьи губы дрожали, она едва не плакала.

   - Ой, людечки, Даниловна, да что это с тобой? Ну, пошли они себе, и пошли. Тебе-то чего! Шляхтич жениться не обещал, и в верности не клялся. Окольничий у тебя есть, чего взбеленилась?

   Боже милостивый, это же то самое, о чем говорила в возке княжна! Поцелуями там и не пахло! Настасья это чувствовала каждой жилкой, всем нутром, которое вдруг содрогнулось от страшного разочарования. Как же так! Неужели можно так просто взять, и все испортить? Позариться на грязную, нечесанную бабу, пропахшую кислым потом, дымом и луком? Ее передернуло от отвращения. Елена права была, говоря, что между людьми все происходит, как между животными. Как кобель на суку! Зачем ее только из воды спасал, зачем целовал под вишней, и смотрел, не сводя глаз, так, словно душу хотел отобрать. Настасья впервые в жизни почувствовала, что ее предали, обманули в собственных надеждах и ожиданиях.

   - Почему так? Без любви...

   Палаша, глядя удивленно на бледное, огорченное лицо юной хозяйки, со вздохом объяснила.

   - При чем тут любовь, боярышня. Приспичило шляхтичу, вот и повел бабу для потехи. У мужиков любовь и похоть разными дорожками ходят. Почему у них все так устроено, не ведаю. Видать, мир таков и люди. Сделает он свое дело, и дальше поедет с тобой, даже не вспомнив, что нынче ночью было. Ложись-ка ты лучше спать, а завтра поглядим, что к чему.

   Может статься, шляхтич действительно, не вспоминал о случившемся, и для него это не имело никакого значения, как и говорила служанка, зато Настасье та ночь запала в память и не давала покоя. Пока она лежала на ложнице без сна, слышала все, что за стенкой происходило: шорохи, возню, крип не то лавки, не то полка, мерзкие, похотливые стоны литвинки, звучавшие в ушах адской музыкой. Поутру она даже смотреть в сторону Людвига не желала, боясь найти на его лице, как ей думалось, печать порока. На сердце чувствовалась тяжесть от не пролитых слез. Она больше не хотела ехать в одной связке с ним и его пахоликами. Не за чем! Продолжать вместе путь - только издеваться над собой, отравляя душу ядом ревности. Раз изменить ничего не могла, значит, их дорожки должны разойтись. Но как это сделать, Настасья пока не знала.

   Третьего дня навстречу им выехал большой купеческий обоз. Звучала родная Настасье речь из уст бородатых мужиков, одетых в шубы и мурмолки. Приподнявшись с сиденья, она махнула рукой, делая знак ратнику Епифану, чтобы тот велел всем остановиться.

   - Спроси, чьи они будут!

   Он направился к первой повозке, к дородному, немолодому человеку в кожухе. Из возков и саней начали выходить другие мужики. Большинство из них подтянулись к Епифану и его воинам, снимая на ходу шапки, прикладывая руки к груди и о чем-то негромко переговариваясь.

   - Рязанские мы! Торговые люди, - послышался громкий голос старшего.

   Настасья, подобрав подол шубы, выпрыгнула на дорогу. От радости, что вдали от дома встретила своих, пусть и рязанских(1), но все-таки, русичей, лицо ее озарила счастливая улыбка. Сияли глаза при виде кожухов и мурмолок, слух ласкала родная речь.

   - Откуда и куда путь держите?

   - Едем из Вильни, - отвечал один из купцов, признав в знатной девице землячку. – Торгуем тканями и мехами. Торг удался на славу, и все благодаря княжне Елене. Литвины на радостях, что московская невеста пришлась по душе их князю, расхватали товар за седмицу.

   - Давно княжна в столицу въехала? - затаив дыхание, спросила Настасья.

   Как много она, оказывается, потеряла, пока выздоравливала в монастыре! Ныне гони коней, хоть загони, все равно опоздала догнать поезд Елены до того, как ее жених встретит в Вильне.

   - Седмицы две уж будет. Шума много в городе, суматохи. Почитай, полкняжества съехалось, чтобы поглядеть на невесту. Ляхи, литвины, прусы(2), татары, жиды, православные и католики – всем миром княжну встречали.

   От расстройства Настасья едва не заплакала. Надо же, какая она невезучая! Умудрилась пропустить самое интересное: встречу жениха и невесты.

   - Княжна приглянулась Александру. Дюже пригожая, - делился новостями купец, внимательно разглядывая Настасью, ратников и сидевших в санях служанок. Глаза его остановились на ком-то, кто стоял за спиной боярышни. Бородатое лицо посуровело, взгляд стал подозрительным.

   - Даже если была княжна хромала на одну ногу, была бы одноглазой и горбатой, князь и тогда бы на ней женился, - прозвучал голос Людвига. - Земли в верховьях Оки, Вязьма, Дорогобуж и прочие смоленские города, которые Елена получила в приданое, любому супругу, если ни сердце согреют, то хотя бы польстят гордости и принесут пользу.

   Брак заключался по обоюдовыгодному для обоих княжеств договору, и этого никто не таил. Александр получал мир, передышку после двухлетней неудачной войны с Московией, надежду защитить впредь державу от нападок Ивана Васильевича и много владений на Смоленщине. А Иван Третий рассчитывал укрепить влияние православной церкви в литовских землях и подчинить себе со временем соседнее государство, делая ставку на православных магнатов, которые должны были поддержать государыню-единоверку. Но никто в открытую об этом не говорил, предпочитая завуалировать голую корысть самодержцев прозрачной дымкой романтики. Прозвучавшее в словах мужчины ехидство неприятно резануло слух русичей. Словно Елена Ивановна не достойна была ни любви, ни уважения, и все – любовь и внимание народа - покупала за отцовское добро.

   Купец нахмурился, сдвинули брови ратники, недружелюбно косясь на шляхтича. У Епифана на челюсти заиграли желваки. Настасья нутром почувствовала, что недалек тот час, когда висевшее в дороге меж людьми напряжение грозит скорой дракой. Поэтому поспешила перевести беседу в более мирное русло.

   - Сколько еще ехать до Вильни?

   - Ежели этой дорогой поедете, седмица будет.

   - Так долго?

   - Вас в сторону занесло, под Лиду. Отчего окольными путями пробираетесь? Мы, дело понятное, оставшийся товар распродаем, потому и на отшибе оказались от главного тракта, а по какой причине вы закоулками ездите, ума не приложу. Вы давно уже миновали прямой путь на стольный град.

   - Вот как?

   Настасья испуганно смотрела на шляхтича, ожидая, что он скажет. Сердце тревожно сжалось в груди от подозрения и недоброго предчувствия. Ответь же, кричали ее глаза, вглядываясь в невозмутимое лицо мужчины. Это ведь ты выбирал дорогу, указывал Епифану, куда ехать. Ты убедил, что окольными тропами безопаснее пробираться к столице. Я верю тебе. Я очень хочу тебе верить!

   Опять повисла угрожающая тишина. Тяжелые взгляды, напрягшиеся лица московитов, смотревших на боярышню и литвина. В этой многозначительной заминке, когда слышался только лошадиный храп и бряцанье мундштуков о конские зубы, Настасья заметила, как рука Епифана осторожно легла на рукоять короткого меча, висящего на поясе, а в седлах замерли, настороженно присматриваясь и прислушиваясь, пахолики Людвига. Если мужчина ныне не скажет ничего толкового, быть беде.

   Шляхтич, не теряя самообладания, небрежно смахнул щелчком пальцев снежинку с рукава жупана.

   - Эта дорога длиннее, зато опасностей меньше.

   - Все так, как говоришь, - хмуро буркнул купец.

   Настасья промолчала. Лишь выразительно взглянула на Епифана, чтобы убрал руку с меча. Не приведи Господь, схлестнуться с пахоликами из-за глупого недопонимания, силы окажутся не на их стороне. Да, и верить хотела Людвигу, только… Вроде складно говорил, как сказку сказывал, но что-то мешало ей успокоиться, не давало покоя. Если бы не обида за ту бабу в корчме, она в нем ни сколько бы не сомневалась, и не искала бы повода усомниться в честности его намерений. Но теперь хотелось от него уехать, без оглядки, как можно дальше, чтобы не видеть, не слышать и не вспоминать. Чего и кого ему бояться? Ни один человек не отважится напасть на большой, вооруженный до зубов, отряд. Вон сколько у его людей рукавниц и палашей, да и сам их вид отпугнет кого угодно. Может, стоило прислушаться к игуменье и отказаться изначально ехать вместе с литвинами? Но она ее не услышала, ослепленная красивым лицом Людвига.

   Ныне он улыбался, гладя, как тревожно мечутся глаза боярышни. Казалось, он знает все, до единой, ее мысли, и от этого Настасье делалось не по себе. Действительно ли она увидела, или просто неудачно легли косые лучи солнца, пробившиеся сквозь пелену туч, но ей на миг показалось, что под мягкой улыбкой молодого мужчины проглянул жуткий оскал. Людвиг Волк! Так его назвала настоятельница, и, видно, не спроста он получил это прозвище, раз ни разу о нем не обмолвился. Оставалось надеяться, что спящий в душе человека зверь не выйдет на охоту, и позволит наивной дурочке спокойно завершить путь в Вильно.

   - Ехать надо, - со вздохом сказала Настасья купцам. Не хотелось расставаться с большим караваном, от которого веяло русским духом, родным домом. Жаль, что обоз направляется в противоположную сторону, а то бы она с радостью пристроила свои сани меж их повозок, чтобы остаться среди своих.

   – Как тебя звать, купец? Может, на Москву поедете?

   - Кличут меня Тимофеем Болотовым. На Московии будем, потому, коли чего надобно, проси. Все выполню.

   - Весточку моему родителю отвези, боярину Ярославскому. Скажи, что жива и здорова дочь Настасья. Даст бог, исполню его наказ и вернусь через год под отчий кров. И еще найди одного человека. Окольничего Алексея Федотова. Скажи ему...

   Настасья задумчиво покрутила на среднем пальце правой руки кольцо с розовым камнем, подаренное женихом в день прощания. Что бы ему передать? Как на беду, в голове ни одной подходящей мысли, ничего не могла придумать. Спину жег взгляд шляхтича, стоявшего очень близко. Настолько, что чувствовала на щеке тепло его дыхания.

   - Скажи ему, что уговор в силе. Я вернусь.

   Стоило, наверное, добавить, что скучает и не может дождаться конца разлуки. Алексею было бы приятно. Но так ли это? Настасья отныне толком не знала, что к Алексею чувствовала. Поэтому не шли с языка ласковые слова. Услышав глумливый смешок, посмотрела на Людвига. Но шляхтич уже удалялся, чтобы сесть в седло, на ходу командуя пахоликам трогаться. «А тебе что за дело?» - едва не крикнула она вслед. Смех задел за живое. Держит себя так, бесстыдник, словно знает, что у нее в душе.

   Попрощавшись с купцами, она устроилась в санях, и два обоза разъехались. Настасья приподнялась на сидении, провожая взглядом уходящие на восток купеческие возки, на сердце легла тяжесть. Скоро ли она увидит земляков? Торговый человек из Рязани, которого прежде она и взглядом не одарила бы, был для Насти в эти минуты близким и почти родным. Всем, что связывало с отчим домом и с каждой верстой отдалялось, терялось в снежной пыли.

   Уже в пути к саням неожиданно подъехал Епифан. Свесившись седла, он в полголоса сказал:

   - Даниловна, не хочу беды пророчить, но сдается, ты себе не тех попутчиков выбрала. Если дашь согласие, мы на первом же привале, едва литвины спать улягутся, покинем их и вернемся назад на тракт, о котором купец говорил. Болотов сказал, как его найти. Что скажешь?

   Епифан предположил, что дочка боярская не послушается его совета, воспротивится или прикажет объявить шляхтичу, что больше в его почете не нуждается. Мол, сами поедем своим путем, не ночью, как воры, а средь бела дня. Но Настасья молчала, размышляя. Отъезд среди ночи, конечно, будет выглядеть, как бегство, постыдное и трусливое, но что-то ей подсказывало, что шляхтич их так просто, по-доброму, не отпустит, а напролом сбежать не получится - мало ратников. Настолько мало, что они и бердышами махнуть не успеют, как полягут все до едина.

   Настасья внимательно смотрела на стражника. Епифан был человеком неглупым и осторожным. Закаленным воином, на веку которого случился не один поход на Литву. Палашка о нем много рассказывала хорошего. Говорила, что он, как пять пальцев знает натуру жителей здешних земель. Они не задиристы и коварны, как ляхи, но своего не упустят. Опасные противники, поэтому Епифан им не доверял.

   - Сделаем, как ты советуешь.

   На закате дня потеплело. Небо затянуло еще более тяжелыми, серыми тучами, пошел крупными хлопьями мокрый снег. Снежинки были столь велики, что напоминали девушкам гривны. Они шлепались на шапки, на плечи людей, на конские крупы, стремительно тая. Снег сыпал так густо, что за пару сажней не видать было ни зги. Скрылись за завесой снегопада островерхие шпили костела, который недавно проехал обоз, растаяли вдалеке соломенные крыши хибар в неизвестном местечке. Опять раскинулся широкий простор, в котором земля и небо слились в едином белом мареве.

   Настасья протянула ладони вверх, хватая налету снежинки.

   - А еще я так умею делать, - смеясь, говорила она прислужницам. Открыла рот, высунула кончик языка, чтобы поймать падающий снег. Много раз творила подобную глупость, будучи дитём, за что не раз ее ругали мамки, боясь, что подопечная заболеет.

   - Села бы, Даниловна, на место,- хмуро сказала Палаша, видя, что шляхтич смотрит на них. - Не дразни мужика. Скоро дыры на твоей шубе прогорят от его взгляда.

   - Пусть смотрит!

   Ее охватил восторг от потоков ветра, бьющих в лицо, несущих с собой тяжелые снежные хлопья, от легкости скольжения саней, влекомых вперед быстрыми конями, от волшебства зимы, превратившей окружающий мир в сказку. От того, что он, наконец, обратил на нее внимание! Да, ей хотелось, чтобы он смотрел, и запомнил ее именно такой, смеющейся от удовольствия, веселой, а не с обиженным взором, надувшейся, встревоженной. Пусть смотрит, потому что они скоро расстанутся, и наверно, больше никогда не встретятся.

   - Эге-гей! – кричала Настасья, стоя в санях, широко раскинув руки, словно хотела обнять ими весь свет. Ее звонкий смех разносился далеко и повторялся многократным эхом. Со снисходительной усмешкой за чудачеством боярышни наблюдали ратники. Даже хмурые литвины не могли удержаться от улыбок. Их лица смягчились, словно суровым мужикам передался детский задор девчушки.

   Настигнув сани, Людвиг ехал вровень с упряжкой.

   - Скоро будет усадьба,- крикнул он, стараясь перекрыть голосом шум ветра. – Там остановимся на ночлег.

   Его красный жупан занесло снегом, щеки раскраснелись от холода. Мужчины оживился, и в зеленых глазах плескались золотистые искорки. Ныне он нравился Настасье даже сильнее прежнего, возможно потому, что предстояла разлука, и она об этом знала. Больше не имело значения, что он сделал, и как сильно она из-за этого переживала. Они не увидятся никогда, так зачем портить о нем впечатление грустными мыслями? Она хотела его запомнить таким, каким он был в монастырском саду и сейчас, гарцуя у саней, глядя на нее беспокойными, красивыми глазами. Жаль будет расставаться!

   - Кто хозяин вотчины?

   - Мой товарищ по оружию, - отвечал Людвиг. - Его нет в фольварке, но я волен располагать его домом и слугами, как своими собственными. Надо Епифану сказать, что скоро распутье дорог, а то, чего доброго, свернет не туда.

   Он ослепительно улыбнулся, и не успела Настасья узнать, чему он так радуется, Людвиг повернул коня и ускакал к пахоликам, крикнув ратнику, чтобы на развилке сворачивал налево.

   До усадьбы, которую в Литве называли фольварком, добрались затемно. Кони двигались медленно, проваливаясь по колени в сугробах. Всадники правили ими почти вслепую в кромешной тьме. Ни один факел не горел, потому что стоило его разжечь, пламя тут же гасло от сильных порывов ветра.

   Настя забралась вместе с девками под полог из меха, натянув его на головы, чтобы защититься от бури. Тесно прижавшись друг к дружке, втроем они тихо сидели в полной темноте, грея дыханием озябшие руки.

   - Неужто в такую погоду Епифан потащит нас на дорогу, - канючила Дуся, трясясь от холода и предвкушения скорого расставания с литвинами. Ей приглянулся пахолик в почете Людвига, и она едва ли не выла в голос, что не увидит его никогда. Но больше всего ей хотелось оказаться в теплом доме, где в очаге горел огонь, и, упав на лежанку, спаться до утра. – Вдруг мы заблудимся, замерзнем. Чернота вокруг, и снег без конца падает, и ветер только сильнее становится.

   - А ты, Дуська, меньше думай. Тогда и бояться перестанешь, - сказала сурово Настасья.

   - Чу! Собаки залаяли, - насторожилась Палаша.

   Cлышалcя отдаленный лай. На мгновение вой ветра заглушил пронзительный звук - рев литвинского рога, в который обычно трубили гости, оповещая о своем прибытии хозяев. Девушки под пологом замерли, прислушиваясь. Где-то недалеко звенели запоры на воротах, сани остановились, а затем опять дернулись. Возница щелкнул кнутом, и они легко покатились по снегу, пока не послышалось зычное: «тпру».

   По навесу возка ударили чем-то твердым. Настасья откинула в сторону покрывало и увидела рядом с собой лицо Епифана.

   - Спать нынче не ложитесь, боярышня, - коротко бросил он, делая вид, что сметает снег с гривы коня.

   Она тяжко вздохнула. Знать, не передумал стражник расстаться с литвинами. Ох, и ночка им предстоит!

   (1) Рязанское княжество являлось самостоятельным государством вплоть до 1521 г., и только после этого было присоединено к Московскому государству

   (2) остатки коренного населения Пруссии, которое истребили и частично ассимилировали рыцари Ливонского ордена

   (3) старо-русское название разбойников, грабителей

ГЛАВА 6

   Сани стояли у крыльца большого дома, сложенного из камня. Настасье, уставшей сидеть весь день на жесткой скамье, замерзшей так, что зуб на зуб не попадал от холода, не терпелось узнать, когда же их, наконец, позовут под кров на ночлег. Она высунула из-под полога голову и с интересом огляделась. В сумраке терялись расплывчатые очертания длинного навеса над пристройкой, бывшей, как видно, сенцами, опершегося всей своей тяжестью на дубовые столбы. Четырехскатная крыша напоминала снежную гору, приземляя, и без того, невысокие стены, а подворье, до коле хватало глаз, окружал тын в два человеческих роста, а то и выше. Окна в доме были узкие, как крепостные бойницы, закрытые на ночь ставнями, но сквозь щели на улицу сочился тусклый свет. Значит, домочадцы еще не ложились.

   Из дома навстречу гостям высыпали гурьбой заспанные челядинцы. Спешившиеся литвины, громко с ними переговаривались, кто-то ставил коня у коновязи, а кто-то протягивал поводья дворовым мальчонкам, чтобы те отвели животину в стойло, иные уже вошли в жилище, не дожидаясь особого приглашения. В свете факелов можно было видеть, насколько оживленными, повеселевшими сделались лица всегда мрачных, неразговорчивых пахоликов. Вели они себя так, будто вернулись домой.

   - Что-то радости больно много, - сказала Палаша, точно угадав мысли Настасьи. - Будто не на постой просимся, а к себе в вотчину приехали. Ишь, как литвины смело вышагивают! Знают, куда коней поставить, и челядь поименно называют. Не диво, ли?

   - Шляхтич говорил, что едем в фольварок его товарища, в котором он, как у себя дома, - ответила Настасья, старательно глуша в душе новую волну подозрительности относительно намерений Людвига, зародившуюся еще после встречи с купцами. – Не все ли равно, что они делают, раз мы уедем, когда все в доме заснут.

   - Наивная ты, Настасья Даниловна. Ежели мое чутье меня не подводит, вряд ли мы сумеем незаметно выбрать за ворота тына. Смотри-ка, литвин наш уже и стражников из своих людей у коновязи и ворот поставил. Видишь? Разве случалось такое прежде?

   Нет, Настасья подобного ни разу за пять дней не видела, что и казалось странным. Где бы их обоз не останавливался, - в корчме или на хуторе, - Людвиг никогда не выставлял стражу из числа своих пахоликов, позволяя им всласть выспаться. Караулили коней и поклажу московиты, меняясь по очереди.

   Ревел ветер, бросаясь в суетящихся на подворье людей охапками снега, рвал их одежды, пронизывая до костей лютым холодом. Ночь выдалась темная, страшная. В такую погоду добрый хозяин не выгонит на улицу даже собаку, ни то, что человека, а Епифан собирался куда-то ехать. От одной только мысли, что вновь придется трястись в санях по ненастью, Настасью бросало в дрожь, однако, она дала добро, согласившись с его желанием расстаться в дороге с литвинами, и назад брать слово было бы стыдно. Представив, что им еще предстоит нынче пережить, она тяжко вздохнула.

   Кроме холода и навязчивого чувства тревоги, Настасью беспокоило еще что-то. Она прислушалась: кроме человеческих голосов и шума непогоды, до ее слуха доносился еще один звук - неподалеку размеренно звенело железо.

   - Гляди, Даниловна, - шепнула Палаша, указав куда-то рукой. - Столб, что ли с цепями? Или чудится?

   Настасья впилась взглядом в темень, стараясь рассмотреть то, что ей показывала прислужница. Вблизи тына высился столб с железными цепями, крюками и кольцами. Ветер гонял цепи из стороны в сторону, ударяя ими одна об одну, они пронзительно звенели, да так, что от этого звона все нутро переворачивалось.

   - Может, хозяева собак сторожевых навязывают?

   - Ага, собак, Даниловна! Только не тех, о которых думаешь. Крюки и цепи для того, чтобы за них человека за ребра подвешивать. А кольца, вестимо, ошейник и кандалы. Для того, чтобы несчастного на привязи до смерти уморить. Хороши наши хозяева, раз поставили под окнами эту привязь.

   Настасья всем сердцем содрогнулась от ужаса, поспешив отвернуться, не и силах глядеть на подобную жуть. Но неприятный звук не исчез, цепи продолжали звякать на ветру, внося в души девушек мрак и суеверный страх.

   На счастье, Настасью вскоре отвлекли от этого звона. Из сенцев, в круг света от факелов, вышла женщина в белой намитке(1) и овчинном кожухе, плечи она кутала в дерюгу, защищаясь от бурана.

   - Это Бирутэ.

   Рядом с санями стоял Людвиг. Зеленые глаза его блестели, как у кошки в потемках.

   – Ключница фольварка, - пояснил он. - Моя добрая знакомая. Так ведь, Бирутэ?

   Он произнёс имя женщины с натиском, обменявшись с ней быстрыми взглядами. Та коротко улыбнулась гостьям, подтвердив его слова.

   - Так и есть.

   Затем приблизилась к Людвигу и подобострастно поцеловала ему руку.

   - Прикажи стол приготовить и места найди, где людей можно разместить. Гостья с дороги утомилась, потому ей первой стели кровать, и лучшие кушанья вели приготовить, которыми славится твоя стряпуха.

   Молча, опустив долу глаза, женщина вернулась в дом, не задав ни единого вопроса, не сказав ни слова, точно ее приучили налету угадывать мысли и желания.

   Проводив ее взглядом, Людвиг обратился к боярышне.

   - Ну же, Настасья Даниловна, не гоже засиживаться в санях в такую непогоду, когда ждет теплый дом. Так и до горячки недалеко. Идем со мной!

   Людвиг подал ей руку. Состроив ему высокомерную мину, ибо она все еще злилась из-за той злосчастной девки с постоялого двора, Настасья вынуждена была подчиниться и вложить свою ладонь в ладонь шляхтича. Поддерживая ее под локоть, чтобы не запуталась в подоле шубы и не упала, он помог ей выбраться из саней. Следом, без сторонней помощи, вышли Палаша с Дусей.

   Не успели девицы ступить на порог жилища, как из темноты выскочили два больших лохматых пса и кинулись к ним под ноги. Шерсть у волкодавов стояла дыбом, раздалось злобное рычание. Пронзительно крича, прислужницы в мгновение ока заскочили в сенцы, спасаясь от озлобленных псин, которых какой-то умник не вовремя спустил с привязи, а Настасья от страха едва не обомлев, застыла на месте, чувствуя, что еще немного, и псы набросятся на нее, повалят на землю и вцепятся в горло. Из ощеренных пастей вывалились длинные языки, капала пена, желтые глаза пристально глядели, ловя, казалось, даже ее дыхание. Если бы не ободряющее рукопожатие Людвига, его спина, которой он закрыл Настасью, она лишилась бы чувств.

   Без лишних церемоний, он пнул одного из псов сапогом в живот, и тот, жалобно скуля, отбежал от крыльца.

   - Ко мне, Тишек, - позвал он едва слышно. - Свои.

   Другой пес радостно завилял хвостом и, улегшись на снег, подполз к ногам шляхтича. Людвиг потрепал его по лохматой голове, почесал за ухом под изумлённым взглядом Настасьи. От ласки литвина собака, размером с годовалого теленка, перевернулась на спину, задрыгав задней ногой, забила о землю хвостом, всем своим видом выказывая собачье счастье.

   - Не бойся, Настасья Даниловна. Он не сделает ничего дурного, пока не прикажу. Дай руку, пусть понюхает, чтобы знал - своих трогать нельзя.

   Настасья с детства боялась собак, даже домашних, стороживших отцовский двор. Если и играла с ними, то лишь со щенками, и никакая сила на свете не могла ее ныне заставить себя прикоснуться к лохматому чудищу.

   Видя страх, что так и плескался в ее глазах, Людвиг взял Настасьину руку и вкрадчиво сказал:

   - Если не сделать так, как я прошу, Тишек кинется в другой раз и, может статься, меня не окажется поблизости.

   Он с силой протянул ее пальцы к собачьей морде, и дал псу их понюхать.

   - А как же остальные?

   Двор кишел людьми, среди них - ее стражники и девки, однако, им Людвиг не предложил обезопасить себя от звериных зубов.

   - Пахоликов собаки знают, а остальных я после с псами сведу. Если в том нужда возникнет…

   Темные брови насмешливо поползли вверх, вызвав в душе Настасьи приступ негодования.

   - Разве мы не едем поутру? Когда же наступит это самое «после»? – теряя в конец самообладание, закричала она.

   О каком таком «другом разе» он говорил? Сам же в Вильню едет, о чем ей в Полоцке было сказано! Еще немного, и Настасья от злости затопала бы ногами, до того ее вдруг проняло насмешливое выражение, появившееся на лице мужчины. Ее просто таки взбесила тонкая, едва заметная улыбка, недавно заставлявшая сердце трепетать, а ныне пробудившее непреодолимое желание залепить пощечину.

   Она рванулась в сенцы, едва не ударившись лбом о низкий дверной косяк. Влетела в чужой дом, лишившись, упавшей под ноги, шапочки, и только коса следом стелилась, как хвост кометы.

   - «После», моя любопытная боярышня, наступит завтра, - вдогонку звучал мужской голос.

   Привыкшая к большим и светлым покоям девичьего терема, к уютной опочивальне с окнами, забранными цветными стеклышками в свинцовых переплетах, к расписным стенам и высоким потолкам, Настасья брезгливо рассматривала комнатушку, которую ключница отвела им для ночлега. Голый камень резали глаз серостью. Низкий потолок с тяжелыми дубовыми балками так и норовил пригнуть голову к глинобитному полу, на котором чья-то щедрая рука натрясла густым слоем солому. Посередине покоя стояла широкая, грубо сколоченная, кровать с четырьмя резными столбами, на которых крепилось домотканое полотно, вылинявшее от времени. Настасья подергала его, понюхала, не пахнет ли пылью, недоумевая, зачем литвинам вешать над ложем занавески. У нее дома была кровать, но над ней никто столбов не ставил, тряпок не развешивал. Последним, что ее заинтересовало, был большой очаг в стене спальни, в котором горел огонь. За ажурной решеткой потрескивали еловые поленья и шишки, немного развеивая теплом огня мрачные краски покоя.

   Подражая недовольству хозяйки, служанки, сморщив носы, осматривались.

   - Хорошо, хоть перины, как у нас, в Москве, - ворчала Евдокия, взбивая подушки перед тем, как уложить на них госпожу.

   - Зря стараешься, - покосившись на служанку, сказала Настасья. – Все равно нам на них не спать. Лучше попроси воды горячей, чтобы помыться с дороги. Мылини-то, поди, нету!

   Дуська, потеряв последнюю надежду выспаться на мягких перинах, что так и манили к себе, угрюмо свесила голову и вышла из спальни.

   - Чудно живут, - заметила Палаша. - Стены пустые. На полу только куры не бегают и не кудахчут. А еще шляхта называется! Боярышня? А в гриднице, что проходили, видала, что творится? Стены рогами и головами увешаны. Очаг - корову можно целиком на вертеле зажарить. И везде кольчуги и щиты, оружие разное. Cвечей бы дали, а то мы при лучине, как телята нелизаные, тычемся, и ничего толком не видать. Бедные они, что ль, совсем?

   - Так говоришь, словно в палатах княжеских родилась, а не в курной избе, - заметила строго Настасья. Одно дело, самой потешаться над скудностью убранства в жилище, и совсем другое, когда холопки зубы скалят. - Негоже привередничать, Палаша. Бирутэ может услышать и хозяину передать, что мы не уважили их гостеприимство. Прикуси-ка покамест язык.

   Вскоре открылась дверь и в опочивальню вошла ключница, неся перед собой медный чан. Следом появились две служанки: одна с рушниками и скатертями, другая несла на деревянном подносе камни, от которых шел пар. За их спинами маячила русая макушка Дуськи. Девка держала в руках лохань.

   - Пан Людвиг просит гостью откушать за его столом, - сказала Бирутэ. Губы женщины подрагивали от волнения, а в голосе слышался сильный жамайтский говор.

   - Поблагодари его от меня и скажи, чтобы еду подали в опочивальню, - отказалась Настасья.

   Через отворенную дверь покоя до ушей девиц долетали отголоски мужских голосов.

   - Что наши ратники делают? В гриднице, или во дворе?

   - То Бражный зал, панна, - поправила ключница Настасью.