Императрица для раба. Саша Ибер

Оглавление

• АННОТАЦИЯ
• ГЛАВА 1
• ГЛАВА 2
• ГЛАВА 3
• ГЛАВА 4
• ГЛАВА 5
• ГЛАВА 6
• ГЛАВА 7
• ГЛАВА 8
• ГЛАВА 9
• ГЛАВА 10
• ГЛАВА 11
• ГЛАВА 12
• ГЛАВА 13
• ГЛАВА 14
• ГЛАВА 15
• ГЛАВА 16

АННОТАЦИЯ

Есть у меня в родственниках ученый-физик — дядя Андрей. А у дяди Андрея есть дома подвал, который он оборудовал под физическую лабораторию, в которой он беспрестанно проводит опыты с электричеством. Вот с этого-то подвала и начались мои приключения. Мне всегда доставляло огромное удовольствие наблюдать за дядиными экспериментами, пока тот увлеченно и со знанием дела занимался со своими приборами. Трогать их он никогда не запрещал, и порой я ставил какой-нибудь опыт сам. И доставился до того, что меня случайно отшвырнуло назад во времени, на целых два тысячелетия назад. И не куда-нибудь, а в Древний Рим времен становления императора Октавиана, где я стал рабом. Тогда я еще не знал, какой путь мне придется пройти там, в античности, что из раба я сделаюсь богатым патрицием, и императрица станет моей любовницей…

ГЛАВА 1.

Едва только дверь за учителем закрылась и я остался наедине с собой в тишине спальни, как учебник тут же полетел в сторону. Ручку постигла та же участь, а толстую тетрадь с конспектами я швырнул под стол и недовольно поморщился. Ну кому, скажите мне, кому в нашем мире нужна эта латынь? Кто на ней говорит? Язык же бог весть сколько времени мертвый, и сейчас используется только в науках. Иногда мне кажется, что отец специально заставляет меня учить никому не нужные вещи, к которым относится не только эта пресловутая латынь.

   Еще я изучаю кишащую интегралами, синусами и косинусами высшую математику, историю, которую, наверное, уже даже сами историки забыли — настолько все это происходило давно, и архитектуру. Она, кстати, раздражает меня больше всех других предметов, потому что именно благодаря ей я вынужден часами корпеть над огромными скучными чертежами, где изображен отнюдь не болт в разрезе. Преподаватель черчения, дотошный дядька в очках и с вечным тубусом под мышкой, уже целую неделю вынуждает меня изучать архитектуру Колизея и самостоятельно проектировать чертежи так, будто в ближайшее время мы будем строить его копию у нас на заднем дворе. И, разглядывая каждое мое «творение», он укоризненно качает головой:

   — Ц, ц, ц, развалился бы твой Колизей, Марьян! И года бы не простоял!

   Кстати, своим архаичным и поистине идиотским имечком я обязан дорогой мамуле. Она у меня повернутая эзотеричка, буддистка, поклонница йоги и еще черт знает какой экзотической фигни. На сегодняшний день любимым ее занятием является нумерология, а так как энтузиазм в мамочке бурлит постоянно, то для всех обитателей нашего дома, включая дворовых собак, уже составлен календарь, указывающий на благоприятные и неблагоприятные дни для тех или иных дел.

   Впрочем, стоит ей только узнать о существовании каких-нибудь особенных гадальных карт или рун, как календарь будет заброшен и забыт на веки вечные. В прошлом месяце эта участь уже постигла хиромантию, а до нее — карты Таро.

   Еще она, как и положено супруге преуспевающего бизнесмена, активно занимается благотворительностью. Однажды я случайно услышал ее болтовню с подружками у нас дома. Элегантным движением поднося к губам чашечку с кофе, она щебетала:

   — Ах, девочки, я так переживаю за этих бедных тигрят! И почему бы им не начать размножаться в неволе? Тигры — красивые, но совершенно безмозглые животные! Ведь понятно, что в неволе и накормят, и опасности нет!

   Ее подружки согласно кивали, а маман, выдержав театральную паузу, продолжала:

   — Но мы ведь с вами постараемся, чтобы у бедных кисок было все, что нужно, правда?

   Тиграми они занимались уже год. И однажды смеха ради я нафотошопил картинку, на которой якобы был запечатлен «мельбнурский тигровый» лев — несуществующее животное, имеющее тело льва, а шкуру тигра. С шеи у него свисал восемнадцатиметровый «малиновоглазый» уж с растроенным языком — еще один представитель несуществующего вида. К этому изображению я сочинил слезливую сказочку, будто бы милые зверушки, проживающие в «диснеевском» зоопарке, сильно подружились еще в детстве, но несчастный ужик умер от тоски, ведь он оставался единственным на планете представителем своего вида, и ему невозможно было найти подружку. А лев сейчас очень скучает по своему ползучему другу. И ему тоже отчаянно необходима подруга, но львы этого вида проживают исключительно в Тевтонских лесах, да и осталось их очень мало, и поэтому изловить самку не могут. И теперь бедный лев сознательно отказался от еды и может умереть.

   Выслушав мое повествование, мама и ее подружки переполошились и немедленно начали сбор средств, которые вознамерились переслать властям «диснеевского» зоопарка. Я ухахатывался у себя в комнате, пока директор нашего, питерского зоопарка, измученный мамой и ее подруженциями — они требовали, чтобы он связался с «диснеевским» — не встретился с отцом и не попросил урезонить супругу. Кампания по спасению «мельнбурского тигрового» льва была свернута, а я подвергнут домашнему аресту под строгим надзором гувернантки. Но шутить над мамой не перестал.

   Имя мама мне придумала якобы находясь в трансе, почти что сразу после моего появления на свет. Одному богу известно, в каких параллельных мирах модно имя Марьян, но мамочке оно понравилось до такой степени, что к тому времени, когда отец увидел меня впервые, было поздно уже что-то менять. Хотя, наверное, отец мог бы настоять на своем — все-таки Марьян Сергеевич звучит не ахти как — но по неизвестным причинам оставил все так, как есть.

   Школу я закончил экстерном. Не потому, что шибко умный, а потому, что там было скучно. По непонятным мне причинам, учебную программу, рассчитанную на год, я усваивал за один только сентябрь. Одноклассники с удовольствием сдували у меня контрольные и домашки и шутливо называли Эйнштейном, а я на уроках от нефиг делать занимался всякой ерундой. Спокойно сидеть на одном месте и слушать, как учитель пережевывает для остальных то, что мне уже давно известно, было настолько тоскливо, что я нередко подбивал весь класс целиком попросту сбежать с уроков. Впрочем, когда я сбегал, учителя просто вздыхали с облегчением, а вот другие мои проделки вовсе выходили за рамки школьной дисциплины.

   Последней каплей для преподавателей стало похищение мною из кабинета химии перегонного аппарата, на котором ученикам показывали процесс дистилляции воды. Дома я протестировал его на предмет поломок и, придя к выводу, что он абсолютно исправен, заварил в своей комнате брагу из меда, дрожжей и сахара. Гувернантке, сунувшей свой длинный нос на вонь брожения, я наплел про эксперимент с дрожжами по биологии и велел ей не заходить, пока он не будет окончен.

   В день икс мой импровизированный самогонный аппарат был собран в школьном мужском туалете. Весть о варке самогона немедленно разлетелась среди учеников, и ко мне «на огонек» стали заглядывать старшеклассники.

   — Эй, Эйнштейн! — то и дело шептал кто-то в приоткрытую дверь. — Ты че, правда самогонку гонишь?

   — Ага! — радостно отвечал я и по доброте душевной щедро и бесплатно угощал всех желающих своей продукцией. А желающих было много — и парней, и девчонок. Мелкотня, мельком заглянув в туалет, хихикали в кулачки, шептали друг другу что-то на уши и убегали. К обеду большая часть старших классов вдруг стали подозрительно веселы, а меня раскрыли. Не знаю, кто донес завучу, но она накрыла меня прямо на месте преступления и изъяла самогонный аппарат. В качестве понятых она прихватила с собой химичку и физкультурника. Химичка тут же опознала пропавший намедни аппарат, а завуч немедленно вызвала в школу отца.

   Поначалу, пока преподавательский состав наперебой ябедничал о моих шалостях, он слушал, выпучив глаза и переводя взгляд с меня на директора и обратно. А когда ему доложили о сегодняшнем безакцизном производстве алкоголя в туалете, не выдержал и громко расхохотался. Учителя онемели.

   — Ну ты хоть как, продавал? — обратился ко мне отец. Я мотнул головой, а он снова захохотал: — Ага, это у тебя от матери — страсть к благотворительности. Коммерсант!

   После этого из учительской меня изгнали, и приговор я узнал только дома. Было постановлено, что школу я окончу экстерном, чем сберегу нервы куче народу.

   Первые две недели я считал это за великое счастье — освободиться, наконец, от ненавистной скучной школьной рутины, но не тут-то было. Уже в следующем месяце я был отдан на растерзание нескольким репетиторам, которые все в один голос утверждали, что я самый настоящий вундеркинд. Очевидно, отец верил им, так как не принимал от меня ни единого слова возражения, и я был вынужден покорно корпеть над учебниками. А после окончания школы меня начали активно подготавливать к поступлению в университет, и все стало еще хуже.

   Впрочем, паинькой я все равно не был. Да и к тому же у меня имелась отдушина: устав от всех и вся, я, ни секунды не думая, сбегал из дому. Правда, не в никуда, как большинство подростков, а к дяде Андрею — маминому старшему брату.

   Решив и сейчас слинять из дома, я пнул тетрадку и встал из-за стола. Сидеть в комнате и дальше учить времена глаголов латинского языка, как велел учитель, мне хотелось меньше всего на свете. Я мысленно составил план побега из дома.

   В подвале у дяди Андрея оборудована физическая лаборатория, в которой он беспрестанно проводит опыты с электричеством. Мне доставляет огромное удовольствие наблюдать за происходящим и вникать в суть, пока дядя увлеченно и со знанием дела занимается со своими приборами. Трогать их он никогда не запрещает, и порой я ставлю какой-нибудь опыт сам. Выходит, правда, не так феерично и умело, как у дяди Андрея, и чаще всего безрезультатно — впрочем, как и у дяди — но все же я всегда остаюсь доволен и никогда не упускаю возможности повторить. Я же не к открытиям стремлюсь, а просто весело провожу время.

   Может быть, в этот раз тоже удастся заполучить в руки какой-нибудь там амперметр? В лаборатории полно всяких занимательных штук, гудящих, шипящих, пищащих и даже плюющихся какими-то жидкостями. Много среди них и сломанных, не подающих никаких признаков жизни, но от этого они не становятся менее интересными. А если хорошенько порыскать в дядиных завалах, то можно обнаружить что-нибудь уж совсем сногсшибательное. К примеру, недавно в недрах бардака мне удалось отыскать телескоп. Правда, без линз. А до этого попалась чумовая установка, с помощью которой можно было увидеть электричество. Оно линиями скакало между натянутым в приборе толстым проводом и металлическим наконечником. Физику я знал хорошо, но для чего нужна эта штуковина, так и не догадался. Впрочем, экспериментировать с ней было интересно. Пока дядя не отобрал ее у меня.

   Дорога не заняла много времени, и через полчаса я уже стоял у ворот дядиного дома. На звонок никто не отвечал — хозяин, по всей видимости, отсутствовал, но у меня имелся запасной ключ от входной двери. Им я и воспользовался, чтобы войти внутрь. В комнатах стояла тишина, лишь на кухне тихо тикали настенные часы и бормотал радиоприемник, который дядя сам собрал из старых, еще советских деталей.

   Маруська, любимая дядина кошка, отозвалась на мой голос радостным мяуканьем и, прибежав, принялась тереться о ноги. Я присел на корточки и погладил ее шелковистую белую шерстку. Она громко заурчала и ткнулась мордочкой в мою ладонь. Мы были знакомы с Марусей еще с тех пор, как дядя нашел ее на улице и, пожалев, приютил у себя. А теперь из ободранного голодного заморыша она превратилась в настоящую кошачью королеву с раскосыми желтыми глазами и неповторимой ленивой грацией.

   Я взял Маруську на руки и щелкнул выключателем. Под потолком вспыхнула скрытая в стеклянной люстре лампочка, озарив небольшое пространство. В гостиной у дяди практически не имелось мебели, лишь два кресла, диван, дубовый журнальный столик с кипой газет на нем, и плазма на стене.

   Зачем ему телевизор, я не знал — дядя Андрей никогда не смотрел его. Впрочем, даже в комнатах он бывал редко, куда чаще торчал в своей лаборатории. За хозяйством следила тетя Лена, слегка полноватая дама бальзаковского возраста, которая давным-давно положила на дядю глаз. Он этого, занятый своими научными исследованиями, не замечал, для меня же не были тайной намерения тети Лены. Хотя, тайны из этого она и сама не делала, и весьма открыто высказывалась о привлекательности дяди.

   — Ученый! — восхищенно восклицала женщина. — А раз ученый, интеллигентный человек, значит!

   Я посмеивался над ее словами, но ни разу не попытался переубедить. На роль хозяйки дома и дядюшкиной супруги она, как я полагал, очень даже подходила — чистоплотная, некурящая, непьющая, вкусно готовит. Да и дяде пора бы уже обзавестись семьей, а то скоро сорок стукнет, а у него ни жены, ни детей.

   Я отпустил Маруську и двинулся к компьютеру. Где-то в имеющихся на жестком диске папках я однажды спрятал музыку — микс из песен самых любимых рок-групп и исполнителей. Память меня не подвела и искомое нашлось почти сразу, а через секунду из динамиков понеслась знакомая мелодия. Я удобно развалился в компьютерном кресле и щелкнул по иконке браузера. Пока дяди нет, посижу в интернете, благо, с ним у дяди никогда проблем нет — он пользуется только высокоскоростным соединением, ибо довольно часто выискивает в сети нужную ему для опытов информацию.

   — Highway to hell, highway to hell... — подпевал я вокалисту AC/DC, выстукивая ногой зажигательный ритм. Новых писем или оповещений в социальной сети не обнаружилось, и я принялся шарить по сообществам в поисках чего-нибудь интересненького, но все было серо и скучно. Я зевнул, закрыл браузер и откинулся на спинку кресла. Оно чуть откатилось назад. Часы в прихожей громко стукнули три раза. Значит, уже три часа дня. И где это носит моего любимого дядю?

   Едва только я успел подумать об этом, как входная дверь с шумом распахнулась.

   — Маруська! — донесся голос дяди Андрея. — Иди сюда, моя хорошая, я тебе курабье принес!

   Я встал, и в ту же секунду в комнату, потрясая перед собой полиэтиленовым пакетом, стремительно шагнул мой ученый родственник. Маруська обратила на него свой взор, но подниматься с дивана даже и не подумала.

   — Здорово, дядь Андрей! — воскликнул я. — Чем ты там собрался кошку кормить?

   — Курабье. — Дядя почесал в затылке и улыбнулся. — Она его жуть как любит.

   Но есть печенье Маруся не пожелала. Понюхав угощение, она задрала пушистый хвост и с гордым видом направилась прочь из комнаты. Дядя разочарованно вздохнул и закинул одно печенье себе в рот.

   — Вот же какая! — с набитым ртом сказал он. — А раньше за милую душу уплетала, зараза!

   Я усмехнулся.

   — А может, это не она уплетала, а теть Лена?

   Дядя кинул на меня быстрый взгляд и покачал головой.

   — Ну, я еще не настолько сумасшедший, и старческое слабоумие у меня еще не наступило, чтобы я спутал женщину и кош… Хотя, стой. Кажется… кажется, ты прав.

   Я рассмеялся — громко, искренне, от души. Да уж, в этом весь дядя Андрей! Это только у него может вылететь из головы, кто в его доме ест печенье — Маруся или домохозяйка. Наверное, они просто для него на одно лицо. Что тетя Лена, что кошка — какая разница?

   Дядя Андрей кинул хрусткий пакет на журнальный столик.

   — А ты чего прибежал?

   — Да ничего, просто дома делать нечего, скучно.

   Дядя едва слышно хмыкнул, взъерошил свою давно нестриженую шевелюру с серебристой проседью и направился к лестнице в подвал. Я вскочил и без раздумий двинулся за ним.

   — Раз нечего, это хорошо, что пришел. Мне сегодня как раз ассистент нужен. Поможешь управиться с прибором? Нужно фиксировать показания датчиков.

   — Что за прибор? — Во мне тут же вспыхнуло любопытство.

   — Сейчас объясню.

   Дядя вошел в подвальную дверь. Мы спустились по лестнице и остановились у какой-то здоровенной штуки, центром которой был металлический круг, напоминающий конфорку электрической плиты. Дядя Андрей нажал на последнюю в длинном ряду кнопку, и штукенция загудела, стрелки датчиков дрогнули и замерли на отметке «0».

   — Ва-а-ау! — восхитился я.

   — Ага! — согласился дядя. — Вчера дособирал, наконец…

   — И для чего он? — Я обошел махину и оглядел ее с другой стороны.

   — А это, Марик, — ответил дядя Андрей, роясь в куче каких-то железяк, — электромагнитная подушка. Если будет работать, изобрету летающий трамвай. — Он выудил из кучи что-то похожее на консервную банку и зачем-то ее понюхал. — Пойдет.

   — Так это ж уже придумали.

   — Придумать-то придумали, а вот ввести в эксплуатацию не могут до сих пор. Все их подушки слишком слабые. Не могут выдержать веса общественного транспорта. А я увеличил мощность… — Он почесал затылок и еще раз оглядел железяку, что держал в руке. — Нет, слишком легкая.

   Он отшвырнул ее в сторону и стал искать новую, продолжая что-то мне объяснять. Но мне было уже не интересно: он всегда употреблял очень много профессиональных терминов. Из всего сказанного я понял лишь одно: он велел перекинуть красный тумблер на отметку максимум. У основания тумблера было написано «power». Я потянул его на себя. Что-то затрещало, и дядя повысил голос:

   — Сегодня у нас в лаборатории возник спор. Лукьянов — во дурак! — утверждает, что увеличение мощности ни к чему не приведет! — Он засмеялся. — А я думаю…

   Но я его уже не слышал. Обернувшись к дяде, чтобы спросить, что делать дальше, я случайно коснулся той самой «конфорки» и в ту же секунду ощутил, как через мое тело льется ток. Свет стремительно погас, уши заложило. К горлу подкатила мерзкая липкая тошнота, сердце замерло. Тело пронзила резкая боль, но закричать сил уже не было. Казалось, будто миллиарды маленьких лезвий разрезают внутри каждый, даже самый мелкий сосуд, выпуская наружу кровь. Я попытался вдохнуть, но воздух пропал. Мир закрутился, завертелся, закружился в черно-золотом вихре, и через короткий миг меня засосало куда-то в самый его центр.

ГЛАВА 2.

Казалось, будто я целую вечность парил в невесомости, существуя отдельно от своего тела. Пространства не было, времени тоже. Весь мир, как и я сам, разделился на элементарные частицы, и мой дух парил где-то в неосязаемых пустотах, являясь чистым разумом, одной из маленьких составляющих огромной вселенной. Всюду спокойствие, тишина, отрешенность; и только наполненное блаженством сознание живо. Я ощущал безвременность и полагал, что так будет всегда.

   Возвращение в материальный мир было тяжелым: резкая физическая боль сковывала по рукам и ногам и отдавалась слабым, но противным гудением в голове, нестерпимо яркий свет резал глаза даже сквозь закрытые веки, во рту ощущался металлический привкус крови. Ну ничего себе током шибануло! А ведь дядя меня предупреждал: не хвататься за что попало! Радуясь тому, что остался жив, я кое-как разлепил будто налитые свинцом веки. Высоко-высоко надо мной парило ярко-голубое небо без единого облачка, прямо над ухом жужжала мошкара и стрекотал кузнечик. В нос забился мерзостный сладкий запах гнили, перемешанный с ароматом травы и конского навоза.

   Я шевельнул пальцами и понял, что способность двигаться не утеряна, потом с трудом приподнялся на дрожащих руках и огляделся. Солнце било прямо в глаза, заставляя щуриться. Первое, на что наткнулись мои глаза — полуразложившийся труп собаки. Из открытой пасти свешивался синий язык, между острых осколков желтых клыков копошились черви, шерсть дыбилась клоками, сверху роились мелкие мушки и противные жирные мухи. Я отдернул руку. Фу, ну и гадость. Эти гадкие слизни уже, видимо, навострились и на меня, решив, что я тоже скончался — несколько их собратьев вовсю ползали по моему животу. Я стряхнул их с себя и отодвинулся подальше от зловонной дохлятины.

   Голова жутко болела, буквально раскалывалась, распухший, словно губка, язык лип к нёбу и царапал слизистую оболочку щек. Я с трудом сглотнул и огляделся. Ну и как меня занесло в это чисто поле? Кругом, куда ни кинь взгляд, простиралась обширная, поросшая зеленой травой равнина. Я перебрал воспоминания: дядина лаборатория, непонятный гудящий прибор… И теперь я тут. Это что, шутка такая? Дядя Андрей решил вынести меня в поле и положить почивать на травку? А может, меня просто ударил разряд тока в тысячу вольт и он решил, что я умер, и таким образом избавился от трупа?

   Я поднялся на ноги. Голова тут же закружилась, тело стало ватным и я чуть не рухнул обратно на землю. Рука автоматически пыталась отыскать опору, которой не было. Но мне все же удалось сохранить вертикальное положение, и, кое-как придя в себя, я еще раз огляделся вокруг. Нигде не было видно ни малейшего признака хоть какого-нибудь жилья, даже какой-нибудь самой завалященькой избушки, а где искать людей, я не имел совершенно никакого представления. Придется идти наугад.

   Солнце поднималось все выше и становилось все горячее. По лицу стекали липкие струйки пота, и мне то и дело приходилось отирать их ладонями, воздух раскалился и каждый вдох давался с трудом — в легкие будто падал шар раскаленного металла и обжигал своим жаром внутренности. Черт побери, почему такой невыносимый зной? В Санкт-Петербурге и его окрестностях отродясь не было так душно! Да и сейчас только начало апреля, вообще-то в этом месяце должен идти дождь, если уж не снег!

   Земля под ногами едва уловимо завибрировала, и до ушей донесся грохот колес тяжелого трамвая. Еще далекий и едва различимый, но узнаваемый. Трамвай? Что за?.. Может, еще через два шага я свалюсь в Неву? Или окажусь в Петергофе? Я что, иду по центру Питера и ни хрена не вижу? Что я курил?!

   Гул стремительно приближался. Я обернулся и увидел, как на склон холма взбираются всадники. Их было не меньше десятка, все одинаково странно одетые — в коротких, едва достигающих колен юбках и в шлемах с нелепыми метелками из красных перьев на макушках. Щиколотки обвивали многочисленные широкие полоски кожи, лучи солнца отражались от стальных лат. Я стоял и, открыв от удивления рот, глазел на них. Это еще что за маскарад? Они похожи… они похожи на древнеримских легионеров!

   Конница надвигалась на меня безумным аллюром. Мой взгляд заметался с одного всадника на другого, пытаясь охватить всю картину разом. Уж слишком эти оборванцы отличались от тех красавцев-легионеров, щеголявших в шикарной амуниции в голливудских фильмах — все латы были разнокалиберными, мятыми и исцарапанными, хоть и сияли на солнце. Юбки тоже отличались, как, впрочем, и шлемы.

   Пока я, разинув рот, пытался уложить увиденную картинку в сознании, ведущий всю конницу всадник вскинул руку и что-то громко выкрикнул товарищам, очевидно, привлекая их внимание ко мне. Я все так же стоял на месте и пялился на них во все глаза. «Кино, что ли, снимают?.. Как я сюда попал вообще? Что я пил… что я курил?!»

   Копыта лошадей подняли столько пыли, что я закашлялся, инстинктивно зажмурив глаза. Она защекотала нос и горло.

   Меня нещадно подбрасывало вверх, будто кукурузину на горячей сковородке, и казалось, что ребра вот-вот затрещат, сломаются, проткнут легкие, и я умру в страшных муках. Испущу дух, вися на скачущей лошади, и никто даже не узнает об этом, кроме этих странных людей в юбках. Перед глазами мелькали огромные подкованные копыта, лопатки лошади больно впивались в грудь, и пыль, пыль, пыль… Я вцепился правой рукой в грязную, провонявшую непонятно чем попону, и попытался нормально вдохнуть, но мерзкая пыль проникла в трахеи, и я тут же закашлялся так, что слезы хлынули из глаз. Господи боже мой, да я же запросто могу свалиться на землю, а эти лошади даже не остановятся и затопчут меня насмерть! Найти опору не удавалось, и держаться я мог только за эту вонючую попонку. Кажется, от нее исходил запах запекшейся крови и грязи. На талии я ощущал крепкую хватку руки всадника, и это давало хоть какую-то смутную надежду на то, что мне удастся не упасть и выжить в этой сумасшедшей гонке. Резкие выкрики всадников, топот копыт и позвякивание сбруи резали слух и будто сливались в уши, проникая внутрь вибрацией и отдаваясь где-то в области живота.

   Через некоторое время пыльную проселочную дорогу сменила вымощенная булыжником мостовая. Я с трудом повернул голову и посмотрел вперед. Мы скакали по, видимо, центральной улице какого-то города. Всадники и не думали притормозить лошадей и сбросить скорость, разглядеть что-либо не получалось. Я лишь успел заметить несколько не менее странно одетых пешеходов. Они спешили по тротуарам мимо зданий с колоннами, не обращая абсолютно никакого внимания на нас, словно такие делегации были для них привычны.

   Когда мы остановились, я был резко сброшен с лошади на землю. Всадник ловко спешился, и не успел я сообразить, что происходит, как он схватил меня за шкирку и поставил на ноги. Его товарищи что-то быстро сказали ему, и он коротко кивнул в ответ и подтолкнул меня вперед. Я повернулся, увидел довольно внушительных размеров здание с широким полукруглым крыльцом и сделал нерешительный шаг вперед, но тут же остановился и обернулся. Мужчина нахмурился и молча, но сильно подтолкнул меня в плечо.

   Другие всадники уже входили в высокие двери, и, видимо, мне было приказано двигаться туда же.

   Миновав просторный безлюдный холл, мы двинулись по узкому коридору без окон, освещаемому несколькими жаровнями. Головокружение еще не прошло, ноги казались ватными, и каждый шаг давался с трудом. Впереди мелькали ярко-красного цвета плащи, позвякивали стальные латы и оружие, а эхо уносило под потолок звук шагов. Интересно, и куда мы идем? Мой конвоир то и дело подталкивал меня в плечо и что-то говорил. Я поминутно оглядывался, и каждый раз натыкался на холодный пронзительный взгляд его синих глаз. Черная бородка придавала его лицу грозное выражение, как и сдвинутые густые брови, а шрам, тянувшийся через щеку от носа к виску, скашивал уголок глаза вниз, делая лицо угрюмым и злым. Перечить ему не хотелось, как и идти куда-то под его надзором. Но мало ли, на что способны люди с такими глазами и лицом…

   Коридор вывел нас в еще один, точно такой же коридор с множеством дверей. Легионеры свернули в один из проходов, я последовал за ними и оказался в большой комнате. В центре ее стоял широкий стол с разложенными на нем картами, а вокруг него столпились еще несколько мужчин в такого же покроя красной одежде. В окно проникали яркие солнечные лучи, тянулись через всю комнату и упирались в противоположную стену, рассыпались по ней многочисленными зайчиками и уносились обратно к окну, на волю, в высокое голубое небо, кусок которого можно было разглядеть через стальную черную решетку. Конвоир притормозил меня, ухватив одной рукой за плечо, и резко вскинул другую руку вверх.

   — Аве!

   От этого выкрика, казалось, сотряслись стены. Я недоуменно огляделся. Кого они приветствуют этим фашистским жестом? Видимо, стоящего у стола высокого темноволосого мужчину. Он скрестил руки на груди и коротко кивнул в ответ, его взгляд прошелся по нашей делегации и остановился на мне. В глазах на секунду вспыхнуло любопытство, уголки губ дрогнули в слабой улыбке и он быстро что-то проговорил на латыни. Мой конвоир тут же ответил ему и снова грубо толкнул меня вперед. Мужчина двумя шагами преодолел разделяющее нас расстояние и с интересом уставился на меня. Его ладонь легла на мое плечо, а потом, переместившись чуть вверх, больно сдавила скулы. Я тихо вскрикнул и попятился. Он же осматривал меня, будто выставленную на продажу лошадь на ярмарке — с нескрываемым интересом, изучал мое лицо, поворачивая его в разные стороны, и, казалось, вот-вот примется за осмотр зубов.

   — Кто ты? — спросил он.

   Я судорожно сглотнул. Такую простую фразу на латыни я мог понять — но что это за игра? Почему они не перейдут на русский? Отвечать им нужно, по всей видимости, тоже на латыни. Я напряг то, что осталось от мозгов после тряски на лошади, и выдавил:

   — Я человек.

   Мужчина захохотал.

   — Как тебя зовут?

   — Марьян…

   — Откуда ты?

   — Из Питера. Я…

   Он снова нахмурился, губы сжались в тонкую линию. Дальше его речь мне разобрать не удалось, я не понимал, что он хочет от меня и просто тупо пялился на него. Наверное, я выглядел растерянно и испуганно, а может, и глупо. Мужчина же, так и не дождавшись хоть какого-нибудь ответа, отпустил меня и опять обратился к легионерам. Его взгляд снова и снова возвращался ко мне, и в нем, как и в самих глазах, ясно читалось недовольство. Черт возьми, да кто они такие?.. Что им надо?.. Когда весь этот маскарад закончится? Где вообще их главный, устроитель этого гребаного шоу?!

   Я запустил руку в карман и нащупал мобильник. Точно! Нужно позвонить отцу, он непременно вытащит меня отсюда!

   Но телефон не желал ловить сеть. Я потряс его, поднял вверх — никакого эффекта. Может, нужно перезагрузить? Я нажал на кнопку отключения, но отключить не успел. Мой конвоир отобрал телефон сразу же, как только увидел, и вместе с товарищами принялся рассматривать его. Они будто впервые видели мобильник — поворачивали его и так, и сяк, оглядывали со всех сторон и при этом удивленно переговаривались. Даже темноволосый заинтересовался им и, отобрав у легионеров, несколько минут внимательно осматривал, даже попробовал покусать, и, видимо, так и не поняв, для чего предназначается сие приспособление, просто сжал его в кулаке. Пластик жалобно хрустнул. Я дернулся.

   — Эй, отдайте! Что, телефона никогда не видели? Не ломайте!..

   Мужчина покачал головой и снова взглянул на мобильник. Я успел заметить внушительную трещину на задней панельке, и вдруг, неожиданно для самого себя, рассвирепел и кинулся вперед.

   — Отдай телефон, ты!!! Ты вообще в курсе, сколько он стоит?! Это эксклюзив!!!

   Мужчина резким движением оттолкнул меня, и я, не сумев удержать равновесие, снова шлепнулся на задницу. От удара об плиты дыхание в груди сперло, но в то же мгновение несколько рук подхватили меня и поставили на ноги, а в шею уперлось острие широкого меча. Черноволосый мужчина сердито взирал на меня, сильная рука сжимала рукоять оружия. Лязг металла — и в спину ткнулись еще несколько мечей.

   Я медленно поднял руки, не отрывая взгляда от главаря этой сумасшедшей банды, и судорожно сглотнул. Да у них тут секта! И, кажется, объяснять им что-то бесполезно — прирежут за попытку забрать обратно свой же телефон. Уж лучше подчиниться им. Сейчас. А потом попытаться от них сбежать.

   Но мне и слова не дали сказать. Мужчина мотнул головой и вложил меч в ножны. Легионеры подхватили меня с обеих сторон и потащили к выходу. Я покорно пошел с ними, даже и не думая сопротивляться и все так же держа руки на виду.

   У самой двери я обернулся и успел увидеть, что мужчина снова вернулся к столу с картами и склонился над ними, а в другую дверь входит высокая стройная девушка. Наши взгляды на секунду встретились, и мне показалось, будто меня окатили ведром ледяной воды — настолько холодными были ее глаза, настолько бесчувственными, жестокими. Никогда прежде мне не доводилось видеть такого взора, тогда как лицо девушки было довольно красивым — пропорциональным, с ровными, правильными чертами, обрамленное волнами густых темных кудрей. Унизанной браслетами рукой с изящным запястьем она обвила шею мужчины и улыбнулась, обнажив белые, как сахар, зубы.

   Мы прошли по тому же коридору, но в другую сторону, и вышли на улицу через, видимо, черный выход. Людей здесь не было, только несколько больших камней, деревьев да хилые ростки травы, пытающиеся пробиться сквозь иссохшую, покрытую толстым слоем пыли землю. Да что это за место такое странное? У них тут даже асфальта нет…

   Краткий путь от здания с коридорами до места, где меня оставили одного, в моей памяти не сохранился. Я лишь успел подумать о том, что слишком уж много в этом странном городе построек из белого камня, с колоннами и портиками, какие узкие тут улочки и как наводнены они пешеходами. Я постоянно ловил на себе их удивленные взгляды и понимал, что сильно отличаюсь от многолюдной толпы — никто не был одет привычным для меня образом. Их наряды выглядели нелепо, будто никто среди них не умел шить, и они просто обмотались белыми простынями.

   Меня силой впихнули в дверь еще одного здания, на этот раз приземистого, проволокли по длинному коридору и втолкнули в маленькую каморку. Пол здесь был устлан подгнившей соломой, по извести на стенах тянулись ломаные ржавые дорожки от потеков дождевой воды. Не удержавшись на ногах, я упал на колени, а за спиной лязгнул засов прочной решетки с толстыми прутьями. Единственным источником освещения тут служило маленькое оконце под потолком, но проникавшего в него света едва хватало, чтобы разглядеть помещение. Впрочем, то, что находиться в нем неприятно, стало понятно сразу — запах плесневелой соломы смешивался с мерзким амбре протухшей еды и еще чего-то не менее отвратительного, да и холодно тут, как в тайге зимой.

   Побродив из угла в угол, я уселся на пол и оперся спиной об отсыревшую стену, и только тут заметил, что с противоположной стены свивает длинная цепь с грубыми стальными наручниками. По телу прокатилась дрожь. Господи, они еще и заковать могут? А пытки, случайно, не применяют?.. Мне стало по-настоящему страшно. Стало быть, я легко отделался, если мне просто дали пинка под зад?..

   Что происходит?..

ГЛАВА 3.

Никто не появлялся долгих два дня, пока от голода я чуть было не начал жевать солому, которая служила мне постелью. Желудок подвело так, что казалось, его урчание слышно за много километров вокруг, голова отчаянно кружилась, в горле пересохло и сглотнуть получалось с трудом. Я боялся думать о том, что меня решили просто заморить голодом, но эти мысли появлялись независимо от моего желания и принимались когтить мозг. Наверное, я умру тут. В одиночестве. И никто не узнает об этом.

   Иногда я прислушивался к звукам, доносящимся откуда-то из глубины длинного темного коридора, и мне казалось, будто я слышу человеческий шепот, тихие шаги, а порой слух улавливал едва различимые шорохи, словно кто-то ворочался в соломе. Но возле запертой решетки, за которой я сидел, не появлялось ни души, и только капли воды бесшумно стекали по стенам с потрескавшегося потолка, образовывая маленькие лужицы. Я пил из них, когда жажда пересилила гордость; вода оказалась неприятной на вкус, с запахом ржавчины и пыли, но особого выбора у меня не имелось. И все ждал, ждал, ждал, что кто-нибудь вспомнит обо мне, придет, принесет хотя бы кусочек зачерствевшего, пусть даже заплесневелого хлеба! Ожидание играло со мной скверные шутки — чудилось, будто откуда-то доносится звук шагов, голосов… все это в конце концов оказывалось просто галлюцинацией. Обоняние, возможно, от обезвоживания, стало изменять мне, и неистребимый смрад гнилой соломы представлялся мне ароматом хорошо прожаренного стейка с картошкой фри. Я тянул носом воздух, на глаза тут же наворачивались жгучие слезы. Какие, к черту, стейки! Самая заветная мечта — это просто бутылочка свежей воды!

   Мысли о голодной смерти не отпускали, они снова и снова атаковали меня, заставляя горло сжиматься в судорожном спазме, и сбежать от них я мог только одним способом — уснуть. К слову, я часто погружался в сон, точнее, падал в липкую темноту, больше напоминающее оцепенение, выбраться из которой с каждым разом становилось все тяжелее. Пробуждение было нежелательным — ведь страшные мысли опять вернутся, опять примутся осаждать меня, разрывать на куски. А во сне я вновь оказывался дома, под родительским крылом, в безопасности. Господи, сколько бы я отдал за то, чтобы возвратиться домой!

   На третий день, едва только забрезжил рассвет, я услышал топот ног по коридору, но даже не поднял головы — скорее всего, мне снова это просто кажется — пока не лязгнул стальной засов на решетке. Я с трудом разлепил веки. Возле двери стояли несколько легионеров. Один из них отомкнул замок и распахнул решетку, а второй зашвырнул в камеру костлявого мужичонку в грязных лохмотьях. Новый узник громко кричал, определенно извергая поток ругательств, но легионеры хранили безразличное молчание. Один из них, все так же без слов, поставил в угол большой кувшин и снова запер дверь. Мужчина поднялся на ноги и кинулся на решетку, а я, забыв об упадке сил, подскочил и подбежал к кувшину. В нем оказалась чистая, прохладная вода, при виде которой я застонал от счастья. Жадно, но стараясь не проронить ни капли, я приник губами к горлышку и сделал глоток.

   Я все пил и пил, пока желудок не наполнился под завязку и не начал давить на легкие. Боже, какое блаженство — просто вода! Наверное, я бы не выпустил этот кувшин из рук, если бы мой новый сосед не отнял его, при этом что-то грозно пробурчав и сверкнув на меня глазами. Он сделал несколько глотков и поставил кувшин на пол. Я тихо вздохнул. Да, воду стоит поберечь, неизвестно, когда дадут еще.

   Но на следующий день принесли новый кувшин, а вместе с ним — несколько восхитительно свежих, аппетитных лепешек. Суровый легионер даже не удосужился отпереть дверь — просто кинул хлеб на пол и ушел. Мы разделили его на две равные части и молча, не смотря друг на друга, принялись за еду. Я впивался зубами в мягкое пропеченное тесто; эта маленькая лепешка казалась мне чуть ли не пищей богов, самым аппетитным лакомством во всем мире. Но его было отчаянно мало, я мог бы съесть еще с десяток таких же, хоть и понимал, что экономить придется и тут — сосед аккуратно завернул остатки своей порции в оторванную от его же лохмотьев лоскут и спрятал под солому. Я поступил так же, и на следующий день убедился, что сделал правильно: новой порции хлеба мы дождались только через сутки.

   Иногда сосед пытался заговорить со мной, но большую часть его слов я просто не понимал, и тогда он принимался жестикулировать. Впрочем, о смысле некоторых фраз я умудрялся догадываться — все-таки изучение латыни не прошло даром — и изредка мог сказать что-то сам. Мужик не расстраивался и увлеченно повествовал мне о чем-то, расхаживая по камере, а я просто кивал, хоть и не всегда его слушал. А через какое-то время вдруг заметил, что стал разбирать больше — мой уровень латыни существенно повысился.

   Сокамерника звали Алвиан Светоний. Он был известным римским философом и поэтом, и когда-то даже, по его же рассказам, состоял в сенате, пока его не выгнали оттуда за дерзкие сатирические стихи о Цезаре. А потом Цезаря убили, после похорон в Рим приехал его племянник Гай Октавий Фурин, и в городе началась отчаянная и жестокая война за власть.

   — И сейчас идет война? — спросил я.

   Алвиан горестно покачал головой.

   — Да. Только уже не с Брутом, как все ожидали, а с Антонием. Брута Октавиан разгромил… Постой, а как тебя зовут?

   Я поколебался с секунду — стоит ли говорить ему свое имя? — и, все же решив не скрывать, прошептал:

   — Марьян.

   — Как? — удивленно переспросил Алвиан. — Откуда ты?

   — Я из Санкт-Петербурга.

   Алвиан задумался.

   — Какое странное имя. Никогда не слышал такого прежде. И название твоей республики тоже.

   — Это город, — поправил я его и добавил: — Россия.

   Он сел на солому и замолк на какое-то время. Я тоже не говорил ни слова и просто смотрел в стену. Как странно… неужели это все не какой-нибудь маскарад, не секта сумасшедших, а действительно Древний Рим? Но как? Я перевел взгляд на сокамерника. Может быть, он просто не в себе, вот и говорит о каких-то Октавиях, Брутах, Антониях?.. Или же не в себе на самом деле я?

   Алвиан поднялся на ноги и несколько раз обошел камеру. Он выглядел озадаченным и удивленным, казалось, с его языка вот-вот сорвется какой-то мучающий его вопрос, но он молчал. Солнце заглянуло в нашу сырую темницу через оконце, чтобы подарить свои последние лучи — они заскользили по стенкам, отскочили от пола и заиграли в лужицах яркими бликами.

   — Позволь я буду называть тебя Мариус, — наконец заговорил Алвиан. — Это имя намного удобнее для произношения.

   Я махнул рукой:

   — Мне все равно.

   — Хорошо. — Алвиан подошел ко мне и опустился рядом. — Скажи, Мариус, в каком году ты появился на свет?

   — В тысяча девятьсот девяносто шестом.

   — Что-о? — изумился собеседник. — Но сейчас только семьсот двадцать четвертый год!

   — Семьсот двадцать четвертый от рождества Христова? — уныло уточнил я.

   Наши взгляды встретились, и в самой глубине глаз Алвиана я увидел откровенное недоверие. Его губы сжались в тонкую линию.

   — Ты целовался с Манией, юноша? — воскликнул он и вскочил на ноги.

   — С какой Маней?.. — не сразу понял я, но уже буквально через секунду до меня дошло. — А!.. Ты имеешь в виду богиню безумия в римской мифологии?

   Алвиан громко расхохотался, но тут же замолк и нахмурился.

   — Римская мифология… так в твоей стране зовут наших богов?

   — Нет. Это мифология Древнего Рима, и… — начал я и осекся. Стоп. Нужно разобраться. — Какой, ты сказал, сейчас идет год?

   — Семьсот двадцать четвертый.

   Я напряг мозг.

   — Значит… Если Рим был основан в семьсот пятьдесят третьем году до нашей эры, выходит, я нахожусь в тридцать четвертом году до нашей эры…

   — До вашей эры? — вновь изумился Алвиан. — Какой календарь ты используешь, чужеземец?

   Внезапно я разозлился, сам не понимая, на что. Ход моих мыслей и без того был сбит, а этот мужик с грязными патлами, одетый в драные лохмотья, сбивает его еще сильнее: объявляет, что он римский философ, говорит, что мы в Риме, что недавно были похороны Цезаря, и при этом сумасшедшим считает меня, но никак не себя!

   — Григорианский календарь использую! — рявкнул я и тоже вскочил. Алвиан был ниже ростом сантиметров на десять, что позволяло смотреть на него сверху вниз. — Ты когда-нибудь слышал о нем?

   Он мотнул головой.

   — Мариус, мы оба считаем себя благоразумными людьми. Сядь-ка, и поговорим спокойно.

   Мои кулаки невольно сжались. Алвиан, заметив это, ухмыльнулся и указал рукой на солому. Садиться обратно не хотелось, но я все же признал, что сокамерник прав, и поэтому опустился на пук, с недовольным видом скрестил руки на груди и посмотрел на него.

   — Итак, начнем сначала. Откуда ты прибыл?

   — Из России.

   Алвиан кивнул.

   — Допустим. Где находится эта страна?

   — На севере. И на юге. И на востоке… Она огромная. Занимает одну шестую часть суши.

   — Хм… хорошо. Как ты попал в Рим?

   Я вздохнул и пожал плечами.

   — Не знаю. Я очнулся в поле, и там меня подобрали эти… легионеры. И отвели к какому-то мужчине. А потом сюда.

   — К какому мужчине?

   Я снова пожал плечами.

   — Не знаю. Все его приветствовали, как Гитлера.

   — Как кого? — не понял Алвиан.

   — Ну… руки вскидывали, — пояснил я.

   Глаза Алвиана задорно блеснули, на губах мелькнула хитрая улыбка, но тут же погасла. Он вновь принял серьезный вид.

   — Ты попал к Марку Фабиусу Юнию. Он известный полководец, одно из доверенных лиц Октавиана.

   — Откуда ты знаешь, кто он?

   — В Риме на данный момент из всех полководцев находится только он один, — засмеялся Алвиан, — ожидает появления Октавиана. А приветствуют как Цезаря только полководцев.

   — Октавиана? — выдохнул я и прикрыл глаза, роясь в памяти. Я шарил лучше в точных науках, но и в истории никогда слаб не был, разве что даты запоминал плохо. — Это который… Октавиан Август?

   — Август? — переспросил Алвиан. — Ну ты загнул. Народ, конечно, надеется, что он станет главным, но сейчас он всего лишь триумвир… И вообще, в Риме бунт.

   — Почему?

   — Потому что проклятый плебей Секст Помпей засел на Сицилии и не пропускает корабли с зерном из Египта! У народа нет хлеба! — Он опять вскочил и заговорил страстно, убежденно, словно выступал перед публикой: — Это преступление против Рима! А Антоний сидит себе в Африке и даже пальцем не пошевелит! Какой из него соправитель! Пьянствует с этой… — Тут он поморщился. — С царицей этой, любовницей Цезаря! Империя всей своей тяжестью легла на плечи Октавиана! И у нас, у римского народа, есть только одна надежда: что Октавиан, племянник, воспитанник и преемник великого Цезаря станет сильным правителем!

   — И даже больше, — усмехнулся я. — Октавиан станет Августом, будет править Римом пятьдесят шесть лет и войдет в историю, как один из самых сильных римских правителей.

   Алвиан снова рухнул на солому и перевел дух, потом повернулся ко мне.

   — Тебе стоит сказать это самому Октавиану. Но откуда тебе известно сие?

   — Не важно, — отмахнулся я. — Просто знаю. И в этом ему поможет его жена Ливия.

   Наш разговор прервал топот ног. Мы одновременно повернули головы, и в тот же момент у двери появились два тюремщика. Один из них выудил откуда-то большую связку ключей и, отодвинув засов, принялся отпирать замок.

   — Ну что, Светоний, — усмехнулся он, — благодари всех богов. Пришел приказ о твоем освобождении.

   Алвиан растерянно оглядел стражей.

   — От кого?

   — От Октавиана, — хмуро ответил второй и открыл решетку. — Выходи.

   — Я поговорю о тебе с Октавианом! — успел пообещать Алвиан прежде, чем его увели.

   Тяжелая решетка с лязгом грохнула. Я снова опустился на клок соломы, с которого вскочил при виде стражи. Ну вот. Опять один. Звуки шагов трех человек все отдалялись, и вскоре тишина поглотила их. Со мной в камере остались лишь бледные лучи солнца, с трудом пробивающиеся в маленькое окно, да ползущие по стенам капли воды.

   Итак, я в Древнем Риме. Цезарь погиб, триумвират разваливается, и скоро Октавиан пойдет войной на Египет… Да-а, дела! И вдруг в голову пришла страшная мысль: а может быть, я сумасшедший? А может быть, я в психушке?..

ГЛАВА 4.

Алвиан выполнил свое обещание, и через долгих два месяца меня освободили по личному указу Октавиана. За это время я успел сбросить килограммов пять, не меньше — кормили с каждым днем все хуже, и порой даже просто хлеба было не дождаться. Интересно, им совсем плевать на узников, что ли? Подохну тут с голоду, а им хоть бы хны… Впрочем, вполне логично. Кто я для них такой? Какой-то неизвестный парень, которого нашли в поле. А хлеба, по словам Светония, и для римских граждан имелось в обрез.

   Иногда мне казалось, что все это сон, вот только проснуться никак не получалось, и понемногу я начинал верить, что действительно попал в Древний Рим. Ну, дядя Андрей! Наэкспериментировал со своими опытами, машину времени случайно смастерил! И как теперь мне выбираться обратно? Пребывать в античности не хотелось абсолютно. Я успокаивал себя мыслью о том, что дядя наверняка узнает, куда меня закинуло, и уж как-нибудь постарается вернуть в наше время, в такие родные и любимые двухтысячные.

   Делать мне было абсолютно нечего, а потому я потихоньку извлекал из памяти все, что знал об этом периоде истории. Римляне жестокие, беспощадные и безжалостные, но хорошие воины и дальновидные политики, умные ученые и превосходные поэты. Они не считали людьми тех, кто не являлся гражданином Рима, и обходились с такими соответственно. Интересно, как же они поступят со мной? Отправят на арену Колизея драться со львами? Я невольно вздрогнул. Этот бой будет неравным, и мне повезет, если я останусь живым хотя бы пять минут после того, как льва выпустят из клетки. Даже если мне дадут оружие и латы. Даже если лев будет спокойным и сытым. Я просто как-то не имею навыков в драках с дикими животными — никогда прежде делать этого не доводилось.

   Но в Колизей меня не отправили — хотя бы потому, что его пока не существовало, и до постройки оставалось еще больше столетия. Впрочем, гладиаторы-то уже были, и на каких-то аренах они сражались. Спартак уже успел восстать и погибнуть, а гладиаторские бои все продолжались — на потеху римской публике.

   Со временем я стал верить в эту мысль. Поэтому когда явилась стража, я был уже готов к смерти и безропотно двинулся за ними. Но меня вдруг привели не в театр, а в другое место — в большой дом, стоящий на высоком холме, посадили на стул в просторной комнате и оставили одного. Я недоуменно огляделся. Что, льва приведут сюда? Или же меня просто заколют мечом, как бездомную собаку?

   Я сидел на стуле, не смея двинуться и стараясь дышать как можно тише. Снова вернулся страх и накатил резким ледяным потоком, сердце сжалось и отчаянно забилось в груди, дыхание перехватило. Что они собираются сделать со мной? Пока мы шли сюда, хмурые легионеры не проронили ни звука, а я не решался что-то у них спросить. Казалось, одно слово — и они прибьют меня на месте.

   Примерно через полчаса появились какие-то люди. Мою измятую, рваную одежду заменили на сшитую из грубой ткани тунику и позволили помыться в бане. Я с наслаждение оттер грязь с тела мылом, что воняло мокрой псиной, и несколько раз им же вымыл волосы. Они успели отрасти сантиметров на пятнадцать, и теперь спадали на плечи золотым каскадом. Я внимательно осмотрел себя в натертом медном зеркале. Надо же, а мне даже идет такая прическа! Лицо будто стало более пропорциональным, глаза — больше. Да и туника неплохо сидит, если не считать того, что в юбке я чувствовал себя немного неудобно. Но все же лучше ходить в юбке, чем быть разодранным на части львом в амфитеатре или и дальше сидеть в темнице.

   Худенький невысокий мальчишка принес мне сандалии и помог обрезать ногти на руках и ногах. Я снова стал чувствовать себя человеком, а не хищной когтистой птицей, а когда мне дали еще и полную тарелку каши, то вообще чуть не умер от счастья. Я глотал ее несмотря на то, что каша оказалась невкусной, чуть горьковатой, в ней явно не хватало масла и соли, да и сварили ее невесть из чего. В прежние времена, дома, я бы даже не прикоснулся к этому вареву, а сейчас только лишь при виде его почувствовал, как рот наполняется слюной и за милую душу уписал всю порцию. А когда на десерт выдали сладкую булочку с медом, счастью моему не было предела. Давненько я так не пировал!

   Дом, где я находился, принадлежал Марку Фабиусу Юнию — так сказал накормивший меня мальчишка. Он сам уже почти десять лет прислуживал у полководца, и теперь я буду заниматься тем же самым по приказу Октавиана.

   — Мы слышали о тебе, — сказал парень. — Сам Октавиан дал приказ освободить тебя из тюрьмы по просьбе Алвиана Светония. Ты будешь личным рабом Беллы Юнис, как я.

   Я выпучил на него глаза, но промолчал. Так Алвиан все же сдержал слово и вытащил меня? Нужно будет непременно поблагодарить его!

   — Вообще, тут хорошо, — продолжил мальчишка. — Марк добрый, и никогда нас не наказывает строго. Меня, кстати, зовут Ливерий Приск.

   — Марьян, — представился я и тут же поправил себя: — То есть, Мариус.

   Ливерий улыбнулся.

   — Я уже знаю.

   — А как ты сюда попал? — полюбопытствовал я.

   — Меня сестра продала, — просто ответил он.

   Я чуть было не поперхнулся кашей.

   — Что-о? Сестра продала? Как это?..

   Ливерий кивнул.

   — Наши родители давно умерли. А семья была небогатая. Она не могла вырастить меня, и когда мне исполнилось семь, она решила отдать меня Марку. — Он огляделся по сторонам и перешел на шепот: — Он заплатил ей денег. Тысячу цистерциев. Это очень много за меня. Но просто я не потомственный раб, поэтому так дорого.

   — А сейчас ты что, раб?

   Ливерий помотал головой.

   — Нет, но я должен отработать эти деньги. А это очень много.

   — Все равно, что раб, — хмыкнул я. — Ипотека какая-то.

   — Что? Ипотека? — не понял Ливерий.

   — Не обращай внимания. — Я махнул рукой. — А кто такая Белла Юнис?

   Ливерий закатил глаза.

   — Это любовница Марка Фабиуса. Никогда не перечь ей, делай все, что она говорит. Она очень злая. Вообще, она из рода Курциев, это знаменитый патрицианский род. Но предпочитает говорить всем, что она из Юлиев, хотя родственница Цезарю она по матери, а не по отцу. Да и то очень дальняя. Сам Октавиан — внучатый племянник Цезаря, а уж Белла Юнис так еще дальше по родственной линии. Она же племянница Октавиана, дочь его брата.

   Всю эту информацию я вспомнил, сидя в тюрьме, и потому чуть не брякнул: «Знаю», но вовремя сдержался и промолчал. На некоторое время повисла тишина. Мыслей не было никаких, и я просто с аппетитом поедал слегка подгоревшую кашу. Так вот откуда горьковатый привкус. Тому, кто это готовил, нужно оторвать его кривые руки. Хотя, нет. Хорошо, что вообще приготовил поесть, а то б я помер в голодных муках.

   Я засунул в рот очередную ложку каши и принялся тщательно пережевывать недоваренные бобы. Или это горох? А, неважно.

   — Ее полное имя — Белла Юнис Курция, — снова заговори Ливерий.

   Я кивнул.

   — А Октавиан часто сюда приезжает?

   — Да, довольно-таки. Белла же его племянница. А Марк — любимый полководец.

   — И что мне теперь полагается делать?

   — Все, что прикажут, — засмеялся Ливерий. — Прислуживать этой…

   — А я не умею прислуживать.

   — Научишься, я тоже не умел, — Ливерий махнул рукой, — это не сложно. А вообще, радуйся, что ты попал сюда, а не на съедение диким зверям.

   Я улыбнулся и отставил пустую тарелку.

   — Вот только это и радует.

   Ливерий стал для меня своего рода учителем. Мы были ровесниками — ему уже почти исполнилось семнадцать лет — и потому хорошо понимали друг друга. Спали все слуги в одной общей комнате, прямо на полу. Благо, хоть что-то вроде белья выдали, и не пришлось валяться на голых плитах. Я соорудил в углу постель, скрутил из куска ткани подобие подушки и с наслаждением погрузился в сон, сытый и чистый впервые за многие месяцы.

   Интересно, и что меня теперь ждет, когда я стал рабом в доме римского полководца? Я попытался представить себе будущее, которое в двухтысячных уже давно покрытая многовековой пылью древность, но оно ускользало неясной тенью, а мысли снова и снова вставали в тупик. Никаких предположений не имелось, и надежда была разве что на Ливерия — что он поможет, подскажет, как себя вести.

   И Ливерий не подвел. С его помощью я быстро обучился всему, что от меня требовалось. Марк Фабиус не обращал на меня внимания, Белла Юнис, впрочем, тоже. Лишь раз ее надменный взгляд скользнул по моему лицу, но она тут же отвернулась и брезгливо поморщилась, будто я был каким-нибудь насекомым. А я вспомнил, что уже видел ее — в тот самый день, когда попал в Древний Рим. Это она вошла в комнату, откуда меня как раз в ту секунду выводили легионеры.

   Ливерий говорил, что Белла Юнис злая, мне же она казалась просто до невозможности самовлюбленной и гордой дурой. Она явно считала, что приближенность к известному полководцу дает ей какие-то привилегии, и вовсю этими привилегиями злоупотребляла. Угодить ей было невозможно — то фрукты оказывались не свежими, то вино невкусным, то комната плохо убранной. Она выражала недовольство всем и вся, могла ударить по лицу, накричать, устраивала истерики по поводу и без. А ее глаза походили на два острых кусочка льда, растопить которые не могла даже порой полыхавшая в них диким огнем ярость.

   Прикасаться к своему холеному телу Белла Юнис не позволяла никому, и в ее личную баню вход был строго воспрещен, что только радовало: не хватало еще помогать ей мыться. Пусть сама трет мочалкой свою великолепную задницу. А вот одевать ее нужно было обязательно, при этом она могла часами выбирать украшения и тунику, коих у нее имелась тьма тьмущая. Для этих цацек даже комнату специальную отвели, а Марк, по словам Ливерия, очень часто дарил Белле Юнис что-нибудь новенькое.

   — Все из золота! — восхищался Ливерий и качал головой. — И все с драгоценными камнями. Кажется, все богатство Рима уже у Беллы!

   Каждое утро нужно было расчесывать ее длинные непокорные кудри и укладывать их ровными прядями. Эта древнеримская мажорка очень любила украшать волосы нитями жемчуга или бриллиантов, кои полагалось вплетать в них, да так, чтобы она осталась довольна. А довольна она оставалась очень редко, и поэтому день у нас начинался в четыре утра — пока оденешь это чудовище, пока заплетешь ее кудри, не меньше пяти часов пройдет. Мне было смешно смотреть на нее, но одновременно это и злило. Ну к чему вся эта напыщенность?

   — Она никогда не появится перед хозяином плохо одетой или непричесанной, — сказал как-то раз Ливерий. — Боится его потерять.

   Я только лишь усмехнулся.

ГЛАВА 5.

Наверное, мою древнеримскую жизнь можно было бы назвать вполне сносной, даже несмотря на то, что я был рабом. Правда, меня постоянно жгло отчаянное желание вернуться домой, в свое время. Мне ужасно не хватало таких привычных вещей, как телефон, плеер, телевизор, а при необходимости узнать какую-то информацию я первым делом думал о Гугле.

   Быт и жизнь в Риме того периода сильно напоминали наши: горожане посещали театры, ходили друг к другу в гости и устраивали тематические вечеринки, закусывали в незатейливых кафешках быстрого питания, где еда готовилась прямо на глазах посетителей в огромной печи, трепались о моде, ругали правительство… Но, несмотря на все это, и отличия были кардинальными, и каждый день мне приходилось узнавать что-то новое, то, о существовании чего историки нашего времени даже не подозревают.

   Работы у нас было хоть отбавляй. Вставать приходилось на час-полтора раньше господ, еще затемно, а закончить все дела следовало непременно до полудня. Во время обеда нам предоставлялся отдых, и мы были свободны. А потом наступал вечер. Ужину римляне уделяли особое внимание. Я бы сказал, что это был для них не просто вечерний прием пищи, а нечто вроде небольшого события. В дом обязательно приглашали несколько гостей, и вечер, как правило, растягивался на четыре-пять часов.

   Мы с Ливерием почти всегда исполняли нехитрые обязанности у стола: приносили да уносили блюда, меняли приборы, подливали вино. Гости и хозяева возлежали на роскошных атласных кушетках, разговоры в основном вертелись вокруг политики, и при любой возможности я внимательно прислушивался к беседам, стараясь вникнуть во все дела. Я не очень понимал, для чего мне это нужно, но запоминал все сплетни об Октавиане, Клеопатре, Ливии и их делах в империи и вне ее. Впрочем, это было темой номер один практически везде. Подобные разговоры не раз достигали моих ушей на улицах, на базаре, в небольшой кафешке, куда я иногда забегал угоститься чаркой дешевого вина и закусить пшеничной лепешкой.

   Меня удивляло и забавило то, что римляне по большей части не верили в Октавиана и считали, что Египет и его царицу нужно оставить в покое, ведь единственное, чего та желает — сохранить независимость своей страны и в будущем передать трон сыну. Многие считали Марка Антония более сильным и искренне полагали, что победа в этой войне будет за ним. А слухи о том, что они с Клеопатрой строят свой флот, во много раз превосходящий и по численности, и по качеству оснастки флот Рима, приводили базарных сплетников в уныние.

   — Того и гляди, Рим станет египетской провинцией, а не наоборот, — услыхал я как-то раз горькие слова какого-то пьяненького босоного оборванца, и усмехнулся. Просто поразительно, как все эти люди ошибаются!

   В тот день, когда мы уже ложились спать, я решил поделиться с Ливерием своими мыслями. Друг молча слушал меня, расстилая постель, и никак не отреагировал, даже когда я, сперва полчаса пораспинавшись о будущем Рима и неверии народа в победу над Клеопатрой, воскликнул:

   — Ну почему они не верят в Октавиана?! Даю сто за двести, что он победит Антония!

   — Сто за двести? — спокойно переспросил Ливерий. — Ты так странно говоришь, Мариус.

   — Да не суть! — Я раздраженно махнул рукой. — Клеопатра умрет, Антоний тоже. Я это знаю! Понимаешь? Знаю!

   — Этого никто не может знать, Мариус. — Ливерий улегся в постель и укрылся. — Даже боги. Время покажет.

   Я подобрал с пола свою простынь и тоже улегся. Иногда спокойствие и отрешенность Ливерия ото всего раздражали меня до ужаса. Он что, и правда собрался провести всю жизнь, надраивая полы в доме Марка Фабиуса?! За десять лет он так и не смог отработать своего долга, учетность которого нигде, кстати, не велась. И порой мне казалось, что про него вообще все забыли, включая и самого Ливерия. Но его это, казалось, совсем не трогало. Мой новый друг не интересовался ни политикой, ни происходящим в стране, ни даже своей собственной судьбой.

   Кажется, единственным, что его действительно увлекало, были поэзия и театр. Вот уж что-что, а искусство и правда занимало Ливерия больше всего на свете. Он мог по памяти прочесть более пяти сотен стихов и знал наизусть не менее тридцати пьес. В любое свободное время он тут же хватался за папирус и куриную кость, что заменяла тут ручку, и начинал вдохновенно писать. Должен признать, что сочинял Ливерий довольно неплохо, да и его философские зарисовки тоже заслуживали внимания, но вот беда: ни стихи, ни философия раба никого не интересовали. Я считал все это пустой тратой времени, о чем и говорил ему без обиняков, но Ливерий не обижался — лишь улыбался и прятал свои драгоценные свитки под постель.

   Вот и сейчас я услышал, как шуршит папирус у него под подушкой, и снова завел свою шарманку:

   — Слушай, Ливерий, я бы на твоем месте уже давно смотался бы из этого дома. Долги ты уже наверняка отработал…

   Ливерий повернулся и, приподнявшись на локте, внимательно поглядел мне в глаза.

   — Перестань, Мариус. На все воля богов.

   Я тоже приподнялся на локте.

   — Боги, боги… Какие, к черту, боги? Через тыщу лет о них никто и помнить не будет! Тебе нужно уйти отсюда, устроиться на работу…

   — Да куда я пойду, Мариус? — перебил меня Ливерий. — Куда?! У меня ни семьи, ни дома нет, и единственное, что я умею — прислуживать. Ну еще за губками могу нырять, а потом продавать их за копейки на базаре. — Он откинулся на спину, вздохнул и уставился в потолок. — И чем из этого мне заняться?

   — Ты можешь прислуживать за деньги, — не унимался я. — У тебя же есть паспорт!

   — Мариус, Мариус, — покачал Ливерий головой. — Ты вроде не вчера приехал в Рим, но до сих пор ничего не понял. Кому нужен работник за деньги, если у всех есть рабы? Я могу максимум брать разовую черную работу, да и то — как повезет. Для этого ведь тоже есть рабы.

   — Но ведь вольноотпущенники как-то живут!

   — Живут, — согласился Ливерий. — Но, во-первых, я не раб, потому и отпустить меня никто не может. А во-вторых, свободу дают вместе с некоторой денежной суммой, на которую можно купить хотя бы маленький, но все же свой дом. А куда пойду я? Буду ночевать на улице, на радость грабителям, насильникам и убийцам?

   — И все равно, можно что-то придумать, — не сдавался я, хотя уже понял, что друг прав.

   Меня всегда удивляла флегматичность Ливерия — ничто то не может его вывести из себя! Наверное, из него вышел бы отличный шпион: он был незаметным и почти не привлекал к себе внимания, в отличие от меня. На меня глазели вовсю — везде, куда бы я ни пошел. Я понимал, что виной тому моя непривычная глазу римлян внешность, которая мне, кстати, никогда не нравилась. Особенно я ненавидел родинку над губой, как, впрочем, и сами губы — излишне пухлые для мужчины, чувственные и яркие.

   Но римлянкам моя внешность, видимо, пришлась по вкусу. Я то и дело ловил на себе их зазывные взгляды, причем посматривали на меня не только патрицианки, но и плебейки, и рабыни. Со временем я перестал обращать внимание на их улыбки и подмигивания, а вот то, что смотрели на меня и мужчины тоже, слегка пугало. Я прекрасно знал, что в Риме царят свободные нравы, но одно дело — знать, а другое — столкнуться с этим.

   Однажды меня отправили за жемчугом, и по пути я проходил мимо кучки пьяных легионеров, распивающих вино прямо на улице. Один из них заметил меня, подтолкнул локтем товарища, что сидел рядом, и, не заботясь о том, что я услышу его слова, сказал:

   — Глянь-ка! Купидончик Фабиуса идет!

   И радостно загоготал над своей шуткой. Вся компания легионеров тут же дружно уставилась на меня.

   — Идешь на базар прикупить для любимого свежих фруктов к завтраку? — выкрикнул кто-то из них.

   Мне в лицо бросилась кровь, и я со всех ног припустил прочь, а в спину полетели хохот и свист. Господи! Меня обозвали педиком!

   Я расталкивал толпу локтями и не сбавлял шага до тех пор, пока крики легионеров не отдалились и вконец стихли. Я спотыкался о грубую, непривычную для ног булыжную мостовую, несколько раз кто-то наступал мне на пальцы, срывая до крови кожу. Парочка жестких толчков наверняка оставили синяки на ребрах, но я ничего не замечал. Купидончик! Они назвали меня Купидончиком! Черт возьми, да похоже, весь Рим считает меня любовником Марка Фабиуса! Отвратительно!

   Кое-как сдерживая негодование, я быстро дошел до дома жемчужницы Летиции, у которой Белла Юнис предпочитала покупать украшения. Летиция продолжала дело своего покойного мужа, который погиб под колесами телеги с сеном лет десять тому назад. Сейчас у нее было несколько личных кораблей и сотни две ныряльщиков за жемчугом. Слухи о ее баснословном богатстве не утихали. Сама же Летиция их не отрицала, но и не подтверждала.

   Ее жемчуг считался лучшим и в Риме, и далеко за его пределами. Не знаю, чем это объяснялось, возможно, удачей, но у Летиции в продаже были практически все сорта жемчуга, от розового до черного.

   Стучась в ворота ее дома, я размышлял, а не предложить ли Ливерию наняться к ней на службу ныряльщиком. Он ведь хвастал тем, что может задерживать дыхание больше, чем на минуту — очень нужное качество для ловца жемчуга. А Летиция, по слухам, платит довольно хорошо.

   Отворила мне, как обычно, Порция, молоденькая рабыня из Африки. Сверкнув белозубой на фоне черной кожи улыбкой, она провела меня в триклиний к госпоже. Та, увидав меня, отложила в сторону сердоликовое ручное зеркальце, а я склонился в почтительном поклоне.

   — Добрый день, госпожа.

   Я не назвал ее по имени — рабам в Риме нельзя было обращаться к господам по имени. Пару раз я уже допустил подобную оплошность, за что и огреб нехилого леща, а потому сейчас, наученный горьким опытом, говорил правильно.

   Летиция царственно кивнула.

   — Здравствуй, Мариус. Что, Белла уже прослышала про мои новые браслеты?

   Я снова поклонился.

   — Именно, госпожа. Она бы хотела приобрести что-нибудь из розового жемчуга.

   Пока Летиция взвешивала на миниатюрных весах украшения, я перебирал монеты, что дала мне для уплаты Белла Юнис. Римские деньги были нелепыми: кривыми, с нечетко отчеканенными изображениями. Кстати, все они были с профилем Цезаря. Если я не ошибаюсь, вскоре в обиход войдут монеты Октавиана. И вдруг мне попались две десятирублевки. Я зажал их в кулаке, а римские деньги положил на трехногий столик. Летиция протянула мне два увесистых жемчужных браслета, и я с поклоном взял их.

   — Госпожа передает вам благодарности и восхищение.

   Летиция махнула рукой, и я быстро вышел на улицу и побежал домой. Белла Юнис уже ждала новые браслеты, а получать взбучку за промедление я не хотел. Впрочем, я ее все равно получил. Заняться Белле было нечем, и она успела известись в ожидании. Вот бы показать ей, что такое интернет!

   Белле не терпелось начать приготовления к вечеру — эта неделя принадлежала богу войны Марсу, и каждый день в городе устраивались празднества в его честь. А так как Марк Фабиус считал Марса своим покровителем, в доме у него собиралось много гостей.

   В этот вечер народу напихалось столько, что яблоку было негде упасть, и мы с Ливерием и другими рабами буквально сбивались с ног, не успевая услужить всем. Чистой посуды не хватало, пир сильно затягивался, а спать хотелось все больше.

   Марк Фабиус почти весь вечер говорил с какой-то девушкой — красивой большеглазой брюнеткой. Она разглядывала окружающих равнодушно, но изредка в ее взоре проскальзывало нечто холодное, выдающее в ней… что? Я не понимал. И все же она привлекала внимание каким-то неуловимым отличием от остальных.

   На какую-то секунду ее взгляд остановился на мне. Наши глаза встретились. Она смотрела на меня совсем не так, как женщины на улицах города, но все же я заметил то самое вожделение — и что-то еще. Она снова отвернулась к Марку Фабиусу, словно и не видела меня. Все это произошло за один короткий миг и, конечно, она вела себя так, как и подобает благородной патрицианке. Но все же, несмотря на ее показное равнодушие, я был уверен, что она меня заметила. А чуть позже убедился в этом лично.

   Когда я, в очередной раз сгрузив на кухне грязную посуду, возвращался в пиршественный зал, эта девушка вдруг преградила мне путь. Схватив за руку, она без слов потянула меня за собой.

   — Госпожа, куда мы идем?

   Она не ответила, а я не решился сопротивляться. Слабый свет жаровен скользил по ее молочно-белой коже, светился в складках столы из драгоценного виссона. По одежде девушки можно было понять, что она принадлежит к одному из старейших и знатнейших родов Рима. Ее чернильно-черные волосы были уложены в аккуратный строгий пучок на затылке, в ушах покачивались серьги с крупными изумрудами. Мы миновали атриум и вышли в небольшой внутренний дворик. Здесь никого не было. Девушка увлекла меня за жасминовый куст и, повернувшись, взглянула прямо в глаза.

   — Как тебя зовут?

   — Мариус, — твердо ответил я.

   Она вдруг приподнялась на цыпочки и, обвив мою шею руками, коснулась губами моих губ.

   — Мариус, — прошептала она. — Мариус!

   Я слабо попытался ее отстранить и промямлил вдруг осипшим голосом:

   — Госпожа, меня накажут!

   — Ничего, потерпишь, — проворковала она мне на ухо, и я, забыв обо всем, крепко обхватил ее за талию и прижал к себе.

   Кровь стучала в висках с такой силой, что я ничего не слышал. Она же вцепилась в мои плечи, пробежала пальцами по слегка выступающим мышцам и, восхищенно вздохнув, откинула голову назад.

   — Целуй меня! — приказала она.

   Я скорее прочел это по губам, чем услышал, но ждать второго приглашения не стал. Поцелуй, обжигающий, нетерпеливый, длился всего секунду, а потом она выпуталась из моих объятий и шагнула назад.

   — Венера — твоя мать, Мариус. По тебе это сразу видно.

   Она медленно спустила с плеча фибулу и, чувственно прикусив губу, приоткрыла часть пышной груди. Я чуть было не застонал от накрывшего меня вожделения и, снова сжав ее в объятиях, притиснул к стенке кладовки.

   — Значит, я желанна тебе? — Ее глаза лукаво сверкнули в лунном свете. — О да, я вижу, богиня Диана тому свидетельница! — И добавила: — Ты мне тоже, но сейчас я должна идти.

   Она выскользнула из моих рук и повернулась, чтобы уйти, но я схватил ее за руку.

   — Как тебя зовут?

   — Ливия, — прошептала она.

   Я смотрел, как она удаляется, как блестит в лунном свете ее стола из виссона и думал о том, какая она классная. Я хотел ее получить, и она, судя по всему, хотела того же.

   И лишь позже, когда разгоряченная кровь в венах остыла, я задумался о ее имени. Ливия? Уж не та ли самая Ливия, жена Октавиана, которая в недалеком будущем станет императрицей, божественной Августой?..

ГЛАВА 6.

На следующее утро в доме царила сонная тишина. Марк Фабиус уехал куда-то еще до рассвета, наказав хорошенько убрать его рабочий кабинет, а Белла Юнис бесстыдно дрыхла за шелковым алым пологом. Когда мы с Ливерием, как обычно, вошли в просторную спальню, чтобы одеть и причесать ее, она, недовольно что-то пробурчав и перевернувшись на другой бок, приказала нам убираться вон. Что мы с радостью и сделали.

   — На самом деле она жуть какая ленивая, — со смешком прошептал Ливерий мне на ухо, когда мы вышли, предварительно убедившись, что нас никто не слышит. — Это только перед господином она вся такая бодренькая всегда.

   Я тоже захихикал. Меня почему-то веселили эти мелкие сплетни, а если учесть, что я ни под каким соусом не переваривал Беллу, слышать гадости про нее было еще и приятно. Несколько раз мне в голову приходила идея как-нибудь поднасолить этой заносчивой кретинке, но каждый раз я отказывался от этого, хотя соблазн был ох как велик. Я рассуждал здраво: если поймают, то не поздоровится, а мне еще хотелось сохранить руки и ноги целыми.

   Да уж, кажется, я уже успел привыкнуть к рабскому положению! Я недовольно скривился и передернул плечами. Но эту мысль уже вытеснило воспоминание: залитый лунным светом сад и соблазнительная брюнетка в моих объятиях…

   Я искоса глянул на Ливерия. Мы шли по одному из длинных коридоров, что вели в помещения для слуг. Благодаря лени Беллы у нас образовалось свободное время до приезда Марка Фабиуса. Ливерий, наверное, захочет что-нибудь почитать или пописать свои стишки, а я страстно желал снова увидеть Ливию, и как это сделать, я мог узнать только у друга.

   — Ливерий, — обратился я к нему, когда мы вошли в нашу тесную комнатенку, и пожевал губу, подбирая слова. — Ты когда-нибудь слышал о Ливии?

   — Ну да, — кивнул он и опустился на свою постель. — Даже о двух. Одна дочь патриция Валиуса, а другая жена Октавиана. Какая из них тебя интересует?

   — Которая жена Октавиана, — ответил я и запнулся. Мне уже начинало казаться, что я зря завел этот разговор, но отступать было поздно.

   — А что именно тебе интересно?

   Ливерий вытащил из-под подушки свои свитки.

   — Она часто бывает тут?

   Я жадно вглядывался в лицо друга, чтобы не пропустить ни единой его эмоции. Оно было спокойно, как и всегда, и я не мог понять, догадался ли он о причинах, по которым я так настырно спрашиваю о Ливии.

   — Ну-у… — протянул Ливерий. — Не то, чтобы каждый день, но частенько. Их с Марком Фабиусом связывает крепкая дружба.

   — Просто дружба?

   В груди больно кольнула ревность. Я видел Ливию всего раз, но почему-то не хотел, чтобы у нее был кто-то другой.

   — Да. Дружба. Как и с Октавианом. — Ливерий достал перепачканную чернилами куриную косточку и задумчиво покусал ее кончик, не отрывая взгляда от развернутого свитка. — Марк очень ценит ее ум и часто прислушивается к ее советам. — Он отложил свиток в сторону и взял другой. — Она и правда умная.

   Больше я вопросов задавать не стал, и друг, так ничего и не заподозрив, углубился в свои писульки. Значит, Ливия тут бывает. Я все думал и думал о ней, вспоминал вчерашний поцелуй и ее огромные темные глаза, в омуте которых тонул даже лунный свет. Ведьминские глаза, не иначе. Как еще объяснить этот их колдовской магнетизм? Ведь ни к одной девушке меня никогда не влекло с такой силой!

   Хм… интересно, а она сама догадывается, какая судьба ей уготована? Я сцепил пальцы замком на колене и задумчиво посмотрел на Ливерия. Скорее всего, Ливия не просто догадывается — она знает. Такие девушки никогда не остаются в стороне, а уж если им выпадет шанс приграбастать к рукам власть, то тут хоть пляши, хоть песни пой. Они его ни за что не упустят. А уж Ливия и подавно.

   Ливерий, казалось, забыл обо всем на свете. Он морщил лоб и, чуть высунув кончик языка, что-то старательно строчил в свитке. Вот же хорошо человеку, а! Одни стишки да философия на уме! Я был более чем уверен, что на мои расспросы он не обратил внимания, а если и обратил, но не придал им никакого значения. Потому что значение для него имеют только чернила и папирус.

   В комнатенку заглянул Демид. Он уже более четверти века служил в доме Марка Фабиуса привратником, и я ни разу не видел, чтобы он отлучался куда-то от ворот надолго. Говорили, что прежде, у себя на родине в Греции, он был математиком и астрономом, а в Риме открывал и закрывал калитку перед жирными наглыми патрициями, которые порой были не прочь отвесить ему пинка. Я Демиду всегда сочувствовал, ибо он находился в положении, еще худшем, чем мое, но предпочитал этого не демонстрировать. А то мало ли что. Возьмут еще вместо него к воротам поставят, и пекись там целый день под палящим солнцем.

   — Мариус, — буркнул Демид и мотнул головой. — Поднимайся и иди к воротам.

   Я послушно встал, но к выходу не пошел.

   — А зачем?

   — Зачем, зачем. Иди, сказано.

   — Ладно, — вздохнул я и посмотрел на Ливерия. — Если что, не поминай лихом.

   Друг кивнул. Мы с Демидом вышли и направились к задним воротам, что выходили на почти всегда пустынную узкую улочку. Дорога к ним пролегала через маленький фруктовый садик, где уже налилась соком крупная черешня и вовсю раскраснелись крупные яблоки. Ветви яблонь клонились к земле от их тяжести.

   Я не спрашивал у Демида, зачем мы туда идем — усвоил уже, что задавать тут вопросы чревато чем-то не всегда хорошим, поэтому шли мы в молчании. Солнце палило нещадно. Без единого облачка небо казалось раскаленным добела и очень высоким.

   Когда мы подошли к воротам, Демид подтолкнул меня в спину к узкой створке калитки и бесшумно распахнул ее. Я вопросительно глянул на него и, получив в ответ утвердительный кивок, шагнул за пределы сада. Солнце тут же заставило меня сощуриться, и я поднес к лицу ладонь.

   Метрах в трех от меня на земле стоял шикарный паланкин, а возле него — четыре загорелых мускулистых раба. Их накачанные рельефные тела лоснились от пота, на лицах отсутствовало какое-либо выражение, а одеждой им служили только лишь узкие набедренные повязки.

   Я с изумлением уставился на паланкин. Ну и что тут происходит? В этот момент белый полог колыхнулся, и среди складок показалась изящная женская ручка, украшенная кольцами и браслетами с крупными камнями. Невидимая девушка махнула мне, и я нерешительно подошел ближе и опустился на одно колено, прямо в раскаленную солнцем густую серую пыль. Земля была горячей, как только снятая с огня сковородка.

   — Госпожа. — Я поцеловал протянутую руку, не касаясь ее.

   Я совсем ничего не понимал. Кто мог приехать ко мне, обычному рабу? Полог чуть отодвинулся в сторону, и сквозь образовавшуюся узкую щель я увидел лицо Ливии.

   — Мариус, — мягко сказала она. — Забирайся ко мне.

   Я послушно залез в паланкин. Внутри он оказался просторным и удобным, с обитыми плотной ворсистой тканью сиденьями. Ливия хлопнула в ладоши, и я почувствовал, как мы оторвались от земли.

   — Стойте, госпожа! — запротестовал я. — Но ведь…

   Она с улыбкой приложила палец к моим губам. Ее глаза завораживающе поблескивали, на щеках светился неяркий румянец, а на белой шее быстро-быстро пульсировала тонкая голубая жилка. Я замер, очарованный ее грациозной изящной красотой.

   — Я договорилась с Марком, — шепнула она. — Можешь не беспокоиться.

   Мне уже было все равно. По венам словно пустили разряд тока, как тогда, у дяди в лаборатории, и сердце неистово забилось в груди. Я буквально пожирал Ливию взглядом. В белой столе из тончайшей дорогой ткани, скрепленной на плече фибулой, и с серебряным обручем в густых волосах, она выглядела еще более эффектно, чем вчера.

   — Здравствуй, сын Венеры, — чувственно произнесла Ливия, и от звука ее голоса меня еще разок хорошенько шарахнуло током. В животе завязался тугой огненный комок. Господи, да что со мной делает эта девушка?!

   Я облизнул пересохшие губы. Нужно перестать так пялиться на нее!

   — Здравствуй, Ливия, — хрипло ответил я и кое-как отвел взгляд от ее соблазнительной груди.

   Ее ладонь легла на мою щеку. Она наклонилась и заглянула мне прямо в глаза, и я чуть было не застонал от вожделения, когда увидел ее лицо так близко.

   — Не нужно отворачиваться. Мне нравится, когда ты смотришь на меня вот так.

   На несколько секунд повисло молчание. Мы просто глядели друг на друга, не отрываясь, я и мог бы поклясться, что видел точно такую же страсть в темном омуте ее ведьминских глаз, что бушевала ураганом внутри меня. Мне стоило громадных усилий сдержать себя и не накинуться на Ливию в тот же миг.

   — Куда мы едем? — спросил я. Не потому, что меня это интересовало, скорее, так я пытался отвлечься. Меня неумолимо затягивало в водоворот из бесстыдной похоти и грязных сексуальных желаний, который пугал и манил одновременно.

   Ливия покачала головой и закусила нижнюю губу.

   — Куда-нибудь подальше отсюда.

   Больше я вопросов не задавал — потому что мыслей в голове не осталось совсем никаких. Примерно через полчаса мы оказались в лесу. Темнокожие рабы поставили паланкин на траву, и Ливия чуть отодвинула полог, дав проход воздуху. Его охлажденные зеленой сенью леса струи коснулись кожи, и я придвинулся ближе к пологу, подставив им разгоряченное жарой и страстью лицо. Мне жутко хотелось поцеловать Ливию, но я не смел — все же она патрицианка…

   Она поцеловала меня сама. Придвинувшись ближе, она решительно взяла в ладони мое лицо и коснулась губами губ. Я больше не мог сдерживаться, у меня буквально сорвало крышу. Вся накопившаяся за сутки жгучая страсть одним махом вырвалась наружу, и я жадно прильнул к ее мягким губам. Обхватив одной рукой за тонкую талию, другой я нетерпеливо расстегнул фибулу на ее плече. Ливия не возражала, напротив: ее проворные пальчики уже вовсю порхали под моей скромной туникой, и каждое, даже самое малейшее их прикосновение вызывало мне новую волну возбуждения, похожую на кипящую лаву.

   Фибула никак не поддавалась, и я, потеряв терпение, просто вырвал ее из ткани. Ливия вскрикнула. Тонкая ткань с шорохом сползла вниз, и я обхватил ладонями ее полную грудь. Соски выпирали сквозь полупрозрачную нижнюю тунику. Наклонившись, я обхватил один из них губами. Она откинула голову назад и, прогнувшись всем телом мне навстречу, приглушенно застонала. О боги, как же я ее желал!.. Всю, без остатка!

   Снять с нее тунику было делом двух секунд. Я откинул ворох ткани в сторону, сполз с сиденья на пол и рывком раздвинул ее сомкнутые колени. Ливия придвинулась ближе, обхватила ногами мои бедра, полностью готовая меня принять, и я не стал медлить. Казалось, еще мгновение — и лавина возбуждения разорвет меня в клочья. Я впился поцелуем в ее белую шею, и она снова застонала. Мягкость и красота ее стройного тела сводила меня с ума, но на нежность уже не оставалось ни сил, ни терпения.

   — Мариус! — жарким шепотом выкрикнула она. Я запустил пятерню в ее густые блестящие волосы и сжал кулак. Несколько грубых твердых толчков — и мы обмякли в объятиях друг друга.

   Не знаю, что в мире могло быть восхитительней ее податливости и желанию полностью принадлежать мужчине. Только что, буквально минуту назад, рабом был не я, а она.

   Ливия открыла глаза. Ее ресницы трепетали, на щеках играли ямочки. Она совсем, совсем не была похожа на грозную императрицу Ливию Друзиллу, что в свое время подчинила себе сразу двух правителей Рима — мужа и сына. Больше она походила на обычную симпатичную девчонку, жаждущую любви, романтики и ласки. Ну не вязался у меня в голове образ суровой властительницы с милой красавицей, что полулежала сейчас в моих объятиях. Может, историки ошиблись? Ну, или со мной сейчас совсем не та Ливия… не жена Октавиана Августа…

   Она аккуратно погладила указательным пальцем мои брови, провела по щеке, медленно спускаясь к ключице. Я подхватил Ливию на руки и, усевшись на сиденье, опустил ее к себе на колени. Она обвила руками мою шею, а я поцеловал ее — на этот раз нежно, хоть и не без страсти.

   — Я знала, что ты сын Венеры. Я это почувствовала.

   Ее дыхание опаляло кожу легким жаром. Я стиснул ладонью ее бедро. Ливия сводила меня с ума своей выразительной южной красотой. Она словно состояла из танцующего пламени и жгучего солнца, а напористость и готовность получить желаемое любой ценой делали ее притягательность и вовсе магнетической.

   — Не хочешь повторить?

   — Обязательно!

   Правда, повторили мы не скоро. В тот день мы пробыли вместе всего лишь час, а потом Ливия, заявив, что ее ждут неотложные дела, уехала. Я снова вернулся к своим обязанностям раба, но мысли о ней не покидали моей головы. Я просто не мог перестать думать об этой удивительной, прекрасной девушке — потому что она очаровала меня настолько, что другим чувствам попросту не осталось места.

   Иногда вспоминались исторические сведения о ней. Я знал далеко не все, как, впрочем, и историки. Считалось, что Ливия была беспринципной жестокой женщиной, хладнокровной отравительницей и хитрой интриганкой. И если в последнее я еще мог поверить, то в остальное не верилось совсем.

   Ради того, чтобы сделать императором своего сына от предыдущего брака, Тиберия, Ливия убила двух внуков своего супруга. Но на этом дело не встало. С помощью козней, которые она плела в Риме направо и налево, Ливия сделала так, что Тиберий женился на Юлии, дочери Октавиана, для этого заставив его развестись с женой, которую тот всем сердцем любил. Так она укрепляла свою власть, ведь если Юлия и родит еще детей, то все они будут считаться ее внуками.

   Правда, до этих событий оставалось еще около тридцати лет. Пока что Ливия только-только сочеталась законным браком с Октавианом, восходящей звездой на политической арене Рима. И, хотя Ливии едва сравнялось девятнадцать лет, замуж она шла уже второй раз. И детей у нее было тоже двое.

   «Не первый раз замужем» — это как раз про нее, причем во всех смыслах. Я ни секунды не сомневался, что брак с Октавианом она заключила по расчету. Потому что обладала отменной интуицией и знала, какое великое будущее его ждет. Ну, или по крайней мере предполагала. Но даже несмотря на это я не хотел считать ее наглой и хитрой. Для меня она оставалась самой очаровательной и милой девушкой в мире, и я с нетерпением ждал следующей встречи с нею.

   Но Ливия не появлялась. День проходил за днем, мои надежды увидеть ее еще раз таяли, и я злился на самого себя. Ну конечно, кто я, а кто она? Зачем ей обычный раб, которых в Риме на каждом шагу хоть пруд пруди? Просто удивительно: я уже нафантазировал себе невесть что, напридумывал какую-то влюбленность и страсть, а она просто развлеклась! Обидно было до трясучки, потому что прежде со мной никогда такого не случалось.

   Тем временем настроения в городе царили взволнованные. С Востока пришли вести: Марк Антоний ответил очередным отказом на требование выдать Клеопатру властям Рима. И добавил, что если Октавиан желает войны, то он ее получит. Горожане обсуждали и осуждали недостойное римского гражданина поведение Антония и повально жалели его супругу Октавию, которую он бросил в одиночестве ради распутной восточной любовницы. Римляне и до этого-то не особо жаловали царицу Египта, а теперь и вовсе люто ее невзлюбили. И ненависть эту подогревал благопристойный образ Ливии. В народе ее выставляли идеальной женой — тихой, кроткой домоседкой, которой в голову не придет перечить мужу, хозяйкой и матерью.

   Однажды, когда у меня образовалось свободное время, я снова заскочил в свою любимую забегаловку — отведать свежей пшеничной лепешки. Пекарь Аппиус, хмурый коренастый мужичок с крупными залысинами и вечно недовольным лицом, как раз замешивал тесто на большом деревянном столе за прилавком, а у низких столиков, расставленных прямо на тротуаре, толпился народ. Мимо спешили по своим делам пешеходы.

   Я стукнул по прилавку и, порывшись в кармане тоги, выудил пару медяков. Тут же подскочил Артмаэль — улыбчивый и никогда не унывающий паренек из Галлии. Он обладал живым любопытным взглядом, веселым нравом и большой охотой к жизни. В пекарне он выполнял обязанности официанта: принимал заказы и доставлял их посетителю. Оба они, и пекарь, и галл, были вольноотпущенниками патриция Марка Апеллы, что славился своей добротой на весь Рим.

   — Мариус! — приветливо воскликнул Артмаэль и улыбнулся во все свои тридцать два. — Добро пожаловать снова. Как всегда?

   Я невольно улыбнулся ему в ответ.

   — Как всегда.

   Артмаэль припрятал медяки за пазуху и поспешил к большой печи, где уже пеклись свежие лепешки, а я принялся ждать, от нечего делать исподтишка разглядывая других посетителей. Чуть поодаль от меня стояли два здоровенных легионера и о чем-то увлеченно беседовали, с аппетитом поедая что-то из глубоких тарелок.

   — Эта Клеопатра жуткая баба, — донесся до меня голос одного из них. — Я тебе зуб даю, Люций, она хочет уничтожить Рим и убить всех римлян.

   — Да уж, — криво усмехнулся второй, Люций. — Сперва Цезарь, потом Антоний. Хитра! Всех обольстила!

   Они замолчали. За прилавком снова появился Артмаэль и протянул мне завернутую в тряпицу горячую лепешку.

   — Держи.

   Я кивком поблагодарил его и попросил налить вина. Мариус подставил ладонь, и я нехотя положил в нее свою последнюю монету. Блин. Теперь совсем денег нет. А когда мне перепадет еще хоть копейка — неизвестно.

    — Люций, как ты думаешь, — снова заговорил легионер, — удастся Октавиану выманить Антония из Египта или нет?

   — Ну не будет же он там до скончания времен сидеть. Когда-нибудь да вернется.

   — А я думаю, что не удастся, — уверенно заявил легионер. — Я думаю, египтянка одурманила его каким-то особым восточным ядом и он спятил окончательно. Бросить Октавию, такую красавицу и умницу, ради какой-то бабенки с Востока… это точно не в своем уме надо быть!

   Люций засмеялся и, цокнув языком, поднял вверх указательный палец.

   — Не совсем «какой-то» бабенки, Авлус. Как ни крути, а Клеопатра — царица Египта. А еще, говорят, очень красивая.

   — И очень распутная. Разве такой должна быть жена римского гражданина? Нет уж! Она должна быть такой, как Ливия и Октавия. Скромной и тихой. И дома сидеть. И уж точно не менять мужчин раз в полугодие, как эта египтянка!

   Я откусил кусок лепешки. Легионеры заговорили на какую-то другую тему, а потом ушли восвояси, а я все думал и думал об их беседе. Умело же Октавиан развернул пропаганду! Вон уже и солдаты считают Ливию благовоспитанной патрицианкой и идеальной супругой, и даже не подозревают, что она, наверное, пораспутнее Клеопатры будет. Эта мысль неприятно кольнула, но я все же с горечью принял ее, не стал отмахиваться. Ливия небось уже нового смазливенького раба себе нашла и вовсю с ним развлекается, пока я тут думаю о ней.

   Впрочем, мне все равно нет места в ее жизни, поэтому и думать о ней не стоит.

ГЛАВА 7.

На следующий день Белла Юнис велела собирать сундуки — ей ни с того ни с сего вздумалось переехать на остаток лета на виллу. Услышав эту новость, мы с Ливерием обрадовались. Ну наконец-то, хоть немного от этой истерички передохнем! Белла перевернула весь дом вверх дном и всех поставила на уши: капризы и желания, как всегда, менялись со скоростью света. То она хотела взять с собой золотой браслет с сапфирами, то не хотела. То принимала решение ехать верхом на своей любимой гнедой, то отменяла его и приказывала приготовить сперва паланкин, потом колесницу. То ей нравилась идея послать за портным, чтобы сшить новую тунику для виллы, то не нравилась.

   Я материл ее про себя на все лады. Конечно, смена ее «хотелок» была уже несколько привычна, но опять топтать ноги зазря… она же гоняла нас туда-сюда без продыху и без толку! А потом вдруг закрылась в своей комнате и пригрозила, что если кто-нибудь побеспокоит ее, то будет казнен.

   Но не успели мы вздохнуть спокойно, как дверь снова распахнулась.

   — Велите повару приготовить обед, — приказала Белла. — Да побыстрее!

   А после обеда у нее вдруг появилась идея заказать новые скульптуры для сада. Идти к скульптору предстояло, конечно же, нам с Ливерием, как и расчищать в саду место для новых шедевров рук мастера, так что к вечеру мы с ним были абсолютно вымотанные и едва живые. Я, пошатываясь от дикой усталости, еле-еле дотащился до нашей каморки, чтобы прикорнуть хотя бы часик, но и поспать нам не дали. Вернулся Марк Фабиус, и в доме опять поднялась суета: в качестве гостя он привел с собой не кого-нибудь, а самого Октавиана. Их сопровождали несколько патрициев из ближайшего окружения триумвира.

   Нас тут же отослали на кухню. Крутясь по душному, перегретому за день помещению я думал о том, что неплохо было бы хотя бы одним глазком взглянуть на Октавиана. Он ведь многовековая легенда во плоти: первый император Римской Империи, основавший правящую династию, Август. Помнится, я прочел как-то раз его биографию. В книге говорилось, что Октавиан был болезненным худым юношей — соплей перешибешь. Таких моя дражайшая маман обычно называет «щемота» или «тошнотик». Откуда она набралась таких слов, я не знал, а вот увидеть воочию самого Октавиана Августа было ох как интересно.

   Едва только подвернулась возможность, я незаметно улизнул из кухни и бегом припустил по освещенному жаровнями коридору