Оглавление
АННОТАЦИЯ
История любви и одержимости глазами демона, потерявшегося в вечности, забывшего свое предназначение.
Мир переворачивается, когда он принимает решение подарить жизнь невинной девочке. Не в силах покинуть ее, демон остается рядом.
Прошлое возвращается, учиняя хаос в настоящем, заставляя вспомнить Имя. Самого себя.
От автора: повесть о потере, предательстве, выборе и о чистой любви, звучащей, как мелодия скрипки. Немного метафизично, но насыщено эмоциями.
ГЛАВА 1
Я чувствую Зов.
Снова и снова вторгается в мое существо, полощется в груди, сжимает внутренности и влечет, беспощадно прорезая реальность.
Я погружен в подобие сна. За закрытыми веками — чернильная темнота. Уютная и бархатная, я погружаюсь в нее каждый раз, когда Зов отступает, оставляя меня наедине с собой. Волны привычной реальности, омывающие тело, теплые и подсвечены черным — в них не таятся никакие чудовища и невиданные монстры. В них нет ничего, что может напугать меня — только бездна времени, потерявшего смысл.
Вокруг безграничный безжизненный космос или бездонный неизведанный океан — все едино. Пустота вокруг, я ощущаю ее, она неизменна, сколько могу вспомнить. Вокруг ничего и никого нет, никогда не было и никогда не будет, сколько бы быстротечного неисчислимого времени не минуло.
Здесь лишь я один, застывший в ожидании, существующий от Зова к Зову, оживающий, когда зудом распространяющееся неудобство становится слишком сильным.
Зов пробуждает.
Он приходит извне, слышится тонким комариным писком, а затем возрастает точно по спирали, усиливаясь. Громче. Громче. Дерет где-то глубоко внутри, там, где я должен ощущать свое сердце. Я знаю, что должен, но не ощущаю.
Моему вечному неподвижному парению в кромешной тьме приходит конец. Вновь.
Открываю глаза и вижу серебристую паучью Нить, маячившую прямо перед лицом. Колышется на ветру, порывов которого не может существовать там, где забвение каждый раз забирает меня в свои объятия. Мерцает, ускользая, и вновь возвращается. Играется будто, насмехаясь и скрывая улыбку.
Это моя выдумка. Нить только Путь, она — ничто, не существует даже, а лишь кажется. Знаю это без причин и объяснений. Просто знаю.
Она впервые такая тонкая и серебристая. Никогда прежде я не видел Нити подобной красоты. Искрится, распространяя вокруг тонкий рассеянный свет. Завороженно любуюсь, вглядываясь вдаль, слежу за тем, как она тянется в темноте, становится все менее видимой и наконец исчезает за самым краем.
Нити всегда красные, как кровь. Редко — серые, как пыль или пепел. Но никогда — серебряные.
Протягиваю руку, желая дотронуться, ухватиться, прочувствовать и — наконец — последовать за Нитью, скармливая ее грызущему меня Зову.
Вижу свою ладонь, длинные пальцы. Видение показывается лишь на краткий миг, а затем по плоти, едва отличимой от настоящей, проходит рябь. Она исчезает, скрывается за истинным обликом.
Густой туман клубится и колеблется языками черного пламени, повторяя мое движение.
Нет больше длинных худых пальцев с ровными полукружиями ногтей. Нет тонких волосков на светлой коже, нет проглядывающей синеватой вязи вен на запястье.
Только смутные прежние очертания, размытые черным туманом.
Это — настоящий я.
Черный цвет тоже бывает разных оттенков. Темнота вокруг похожа на чернила, на южное плотное небо, но туман выделяется, кажется еще чернее и гуще. Нефть, разлитая в небе — таким я кажусь себе.
Серебристая паутинка кокетливо ускользает, тянусь за ней, ведомый Зовом. Станет легче, стоит лишь дотронуться, ощутить сплетение чужой жизни, увидеть Путь.
Прикосновение обжигает. Серебро плещется вокруг черного тумана, обвивает меня там, где должны быть пальцы, становится ярче будто. Размеренно мигает маячком, то приглушая свет, то разливая его вокруг.
Чувствую. Удивленно распахиваю глаза, невидящим взором смотрю перед собой, ощущая ритмичную пульсацию Нити в своей туманной руке.
Биение сердца, совсем еще молодого.
Каждый раз изумляет. Каждый раз по-новому. Никогда не привыкну, сколько бы течение времени не несло меня в своих волнах.
Ребенок лет шести. Девочка. Мокрая насквозь, холодная осенняя вода пропитала одежду и длинные темные волосы. Потемневшие от воды джинсы облепляют худые ноги, свитер задрался, блестит влажная полоска кожи на животе. Одного кроссовка нет — покоится на дне озера.
Кожа ледяная, посиневшие губы. Длинная челка кажется черной, прилипла к бледному лбу. Лежит на берегу, на жухлой, смятой по-осеннему траве. Земля сырая, но она не чувствует холода.
Она — мертва.
Перед мысленным взором мелькают цветные картинки — приоткрытые окна в чужое прошлое, быстрые вспышки реальности на черном небосводе существования. Вижу рождение ребенка, полное боли и крика.
Нежеланная, вымученная. Оставленная в живых по счастливому стечению обстоятельств. Ненужная еще до своего появления, не по своей воле неправильно начавшая жизнь.
Вижу муки матери и ее кроваво-красную Нить, исчезающую в руках черного тумана. Вспышка — и лезвие перерезает алую паутинку. Обрывки Нити трепещут, в последний раз мерцают красным и бесследно рассеиваются в темноте.
Слабо светящийся дух сопротивляется, оборачивается, оглядывается на пищащего в пластиковой колыбели младенца. Склонившиеся спины врачей в зеленых халатах напряжены, вижу их суетливые движения, но уже знаю — время пришло.
В этот раз оно не будет ждать и не превратится в размытую субстанцию, не имеющую начала и конца.
Картина исчезает, серебряная Нить в моей туманной руке словно гореть начинает, тяну ее на себя. Натягивается, почти звенит, лунным светом сверкая в окружающей черноте. Приближаю ее к лицу, чуть вдыхаю незнакомый аромат. Пахнет пряностями и чем-то сладким. Запах ванили и мороженого.
Улыбаюсь. Нити пахнут по-своему, особенно. Смешение запахов, каждый из которых знаком и привычен, рождает нечто новое, первозданное, единственное. Делаю глубокий вдох и замираю.
Новое видение мелькает перед глазами.
Едва стоящая на ногах малышка держится ручками за края деревянной кроватки. Маленькая, смотрит круглыми темными глазами прямо на меня.
Это ложь — меня там нет, путь в прошлое схлопывается с каждой минувшей в лету минутой. Ребенок смотрит на кого-то, чьими глазами я вижу былое, жмется животом к прутьям кроватки и тихо хнычет.
Разглядываю ее приспущенные на коленях колготки и переполненный, свисающий тяжелым комом подгузник. Знаю — малышка голодна, но боится плакать. Грязная кофточка рваная и холодная, одеяло в старых пятнах и скомканное, валяется в самом углу.
Ребенок переступает с ножки на ножку и смотрит, едва слышно хныкая.
Под обшарпанной кроваткой на грязном полу россыпь стеклянных пивных бутылок. Закатились, затерялись в пыли.
Не ощущаю ничего, лишь легкую смиренную усталость от сюжета, который я наблюдал сотни, тысячи, несчетное количество раз.
Чувства, когда-то терзавшие меня, пытающие тело, несущие тревогу и боль, исчезли давно, целую вечность назад. Раздражение, злость, гнев, и самое жестокое — безысходность, — эмоции кажутся рассказанной второпях чужой историей, такой же, как и те, что я вижу, когда Зов обретает силу. Они давно превратились в тени самих себя, я слышу лишь слабые отголоски, не причиняющие беспокойства.
Нить дрожит в моей руке и видение исчезает, будто сметенное порывом.
Зов овладевает мной, вкушает по частям, шепчет неразборчиво, и я осторожно касаюсь серебристой Нити второй рукой.
Еще немного, еще чуть-чуть, прежде чем глаза мои застит ночь, должная смениться ярким светом.
Громкий крик, звук шлепка. Детский плач. Никаких картин в этот раз, только отдаленные звуки как послание из прошлого. Крик становится громче, слышу свист, будто тонким прутом расчерчивают воздух, и визг ребенка разрывает уши.
Жесткие обрывистые слова льются потоком.
Не понимаю значения, не знаю языка. Когда-то я знал их все до единого — воспоминание об этом еще живо в моей памяти. Множество переплетений слов, бесконечное количество созвучий и сочетаний, обретающих смысл.
Мне не нужны слова, чтобы понимать чужие судьбы. У меня нет ни единой причины говорить с теми, за кем я прихожу.
А потому я забыл языки, каждое значение, вычеркнул из памяти, разбросал в темноте своего мира, потеряв навеки.
Отец бьет свою дочь — обыденность, которая не удивляет. Неважная деталь существования, мелочь бытия.
Почему именно эта сцена? Что она несет в себе?
Ответ приходит сам собой, стоит мне задать его.
Мельком, на краю зрения, как ускользающее видение, замечаю грязно-серого толстолапого щенка. Сидит в коробке, притащенный с улицы, грязный, с подтеками гноя под слезящимися глазами. Его Нить коричневая, переливается оттенками, яркая, как почти у всех животных.
Слышу стук маленького сердечка, напуганного громкими звуками. Вглядываюсь, силясь рассмотреть подробности, но окно стремительно захлопывается, открывая новое.
Последнее.
Зов почти нестерпим, скручивается ремнями, канатами, тянет за собой, лишая воли. Терплю, едва находя силы.
Вижу девочку, сидящую в старой надувной лодке. Деревянная скамья грязная, вся в пятнах. Скрипят металлические уключины, с тихим плеском врезаются в воду пластиковые весла. Движения весел неуверенные, разболтанные. Мужчина, держащий весла в грубых руках, покачивается, взгляд его расфокусирован.
Девочка бледная, оглядывается на мужчину, теребит в руках край синего застиранного свитера.
Я подобрался очень близко. Вот оно. Осталось так мало — и Зов исчезнет, разливая жар удовлетворения, позволяя смежить веки, погружая меня в дремоту, чтобы спустя время, не имеющее обозначения, вновь пробудить меня.
Удивительно солнечно.
Свет разливается вокруг, девочка щурится, опасливо косясь на молчаливого мужчину. Сглатывает, отворачивается — движения даются тяжело, она боится. Тело выдает ее, сотрясаясь крупной дрожью.
Боится пьяного отца, затащившего ее на середину глубокого озера, пообещавшего порыбачить, научить нацеплять червя на крючок, но снова сорвавшегося, напившегося так сильно, что того и гляди, перевесится через край лодки и завалится в воду.
Девочка боится за себя, потому что отец всегда бьет ее, когда выпьет. Боится за отца, который едва удерживает в руках желтые пластиковые весла. Потому что мать девочки давно умерла, ознаменовав своей смертью новый, смердящий алкоголем путь для отца, а старая бабка, единственная, кому девочка еще небезразлична, нещадно ругающая своего пропойцу сына, выжила из ума так сильно, что заботиться нужно о ней самой.
Девочка старается смотреть в сторону, уводит взгляд, потому что если не смотреть — то плохое может и не случится. Своеобразная мантра, волшебное заклинание, в которое она верит.
Но плохое, конечно, случается.
Весло вылетает из уключины, падает в воду, мелькает раз-другой в ровной глади, а затем исчезает в темноте илистого озера. Отец девочки пьяно наклоняется, тянется руками, старается ухватить весло, лодка опасно кренится.
Девочка зовет отца, кричит, хватается до побелевших пальцев об упругие резиновые края лодки.
Она не умеет плавать — понимаю это прежде, чем мне предстоит в этом убедиться.
Знаю, что произойдет дальше. Мне не нужно смотреть до самого конца — я видел похожее кино тысячу тысяч раз.
Достаточно.
Видение расплывается, дергается, покрытое волнами.
Зов становится жгучим, ядовитым. Печет изнутри, требует свое, как раскаленная печь жаждет топлива. Держу серебристую Нить взглядом, медленно погружая ее в себя, в самое нутро, туда, где находилось бы мое сердце, будь оно у меня.
Отдаю Зову необходимую жертву.
Чернота сгущается, становится плотной и осязаемой. Пальцы — черные языки тумана — держат серебристую паучью Нить, вкладывают ее туда, где горит жарче всего, туда, где находится самое средоточие меня, не потерявшее свой огонь. Где находится то, что заменяет мне сердце.
Медленно закрываю веки.
Кромешная густая тьма вокруг, — и лишь брезжит впереди точка света. Приближается медленно, но уверенно. Неторопливо разгорается, увеличиваясь в размерах, приноравливается будто, а затем яркой вспышкой ослепляет.
Жмурюсь, как и каждый раз, когда реальность стремительно меняется. От яркого света слепит глаза. Розовые пятна мерцают под веками, почти физически больно.
Мираж.
Давнее воспоминание о боли и не более того. Мне не может быть больно.
Лица касается ветер. Настоящий, теплый, ласкающий кожу. И снова морок, воссоздающий иллюзию жизни. Все вокруг меня — ложь. Даже сам я.
И все же мне нравится возвращаться. Нравится чувствовать запахи и прохладу. Окунаться в мороз и погружаться в знойную жару.
Реальность — это таинство. Игра света и тьмы, в которой всему сущему отведена лишь жалкая роль наблюдателей. Игра, пронзающая меня до самой глубины, переворачивающая мир, заставляющая чувствовать или думать, что чувствую.
Различие не так уж велико.
Открываю глаза.
ГЛАВА 2
Вновь вижу прилипшие ко лбу волосы, мокрый свитер, облепляющий худое тело. Но это больше не видение — реальность вокруг осязаемая и объемная.
Настоящее. Не дразнящее прошлое, не неизведанное пока будущее, а самое истинное Здесь и Сейчас.
В этот самый миг, в момент, когда мое тело, сотканное из черного тумана, обретает форму, я ощущаю течение времени. Часы и минуты вновь обретают смысл.
Солнце слепит, не по-осеннему жарко. Хороший день для рыбалки, вода озера темна и непрозрачна, в ней прячутся скользкие рыбы.
Ирония, которая могла бы вызвать улыбку, но мои губы — ощущение губ — плотно сжаты.
Делаю шаг, приближаясь. Длинный, чуть ниже колена, приталенный плащ из плотной ткани скользит по ногам, порыв ветра приподнимает полы. Ноги ступают по желтеющей траве. Земля проминается, пружинит, я наслаждаюсь каждым шагом, чувствами, которые дарит мне этот мир.
Пусть мои ощущения лишь грезы, пусть исчезнут, как только Нить будет перерезана, но я жажду их каждый раз. Предвкушаю как награду за то, что обрываю чужие жизни.
Опускаю взгляд, оглядываю себя с едва проснувшимся интересом. В моем облике никогда и ничто не меняется уже последние… сколько лет? Не помню. Не знаю.
Высокие ботинки — сплошь ремни и тускло блестящие пряжки на черном. Узкие штаны кажутся второй кожей, на бедрах продета в шлевки штанов серебряная цепочка — звенья плоские, но увесистые. Один край свисает по ноге до середины бедра, покачивается при ходьбе, а на самом конце — роза ветров. А, может быть, символическая звезда.
Легкая ткань расстегнутой до середины груди рубашки свободно струится.
Меняются цвета сверкающих Нитей, меняются истории, картины, которые я вижу в распахнутых окнах прошлого. Чужие судьбы проносятся мимо, сливаясь в вереницу мазков краски, но я всегда неизменно в черном.
Вытягиваю руку, смотрю на собственную ладонь. Узловатые худые пальцы, светлая кожа. Никакого тумана — не здесь, не в этом мире. Сжимаю пальцы, разжимаю, наблюдая, как перекатываются под кожей мышцы.
Это я… настоящий? Или лишь мимикрия под чуждую мне реальность?
Когда-то я знал ответ. Думаю, что знал.
Поднимаю руку и накидываю на голову глубокий капюшон плаща, скрывая лицо.
Это излишне, потому что на мне маска.
С внутренней стороны она теплая, точно живая. Касается лица нежно, знакомо. Она всегда на мне, когда я прихожу в этот мир.
Смотрю вперед сквозь узкие прорези. С той стороны глазницы словно пустые, зашиты нитями веки, рот крест-накрест стянут крупными стежками. Кожа — как мел белая.
Маска кажется живой, возможно, она и есть живая. Под ней — мое лицо. Лицо, которое я не помню. Не знаю, как выгляжу, не знаю, есть ли оно там на самом деле, под ужасающей личиной. Или, сдернув маску, можно увидеть лишь туман, клубящийся языками черного пламени.
Душа девочки — худая прямая фигурка, стоит над своим телом и смотрит, как отец, сложив ладони в кулаки, бьет по ее грудной клетке. Хрупкое тело подбрасывает, руки безвольно падают на траву. Слезы текут по покрытому каплями озерной воды лицу мужчины. Кричит что-то, зовет, рот кривится, зияя черным провалом.
Горе не украшает. Знаю это — видел слишком много страданий и печали.
Девочка чувствует мое приближение, вероятно, слышит шаги, или ощущает что-то вокруг, почти неуловимое изменение в воздухе. Что-то, что заставляет ее оглядеться в спешке и изумленно застыть, не в силах отвести влажный взгляд.
Не отличима от себя, лежащей неподвижно на холодной земле, разве что волосы ее сухи — того и гляди взметнутся надо лбом, подхваченные ветром.
Только, в отличии от меня, души не способны чувствовать тепло или холод, а ветер не замечает их, проносясь мимо.
Темные глаза широко распахиваются, с опаской разглядывают мое лицо, пытаясь заглянуть под капюшон.
Бледнеет тонкая кожа щек, губы потрескавшиеся, обкусанные, кончик языка быстро скользит от одного уголка рта до другого — испуг выглядит реальным, когда девочка шарахается в сторону, рассматривая в деталях маску Смерти на моем лице.
Неизменно одно и то же.
Души ищут, пытаются понять. Найти в моем облике что-то способное объяснить, дать ответы.
Но это невозможно. Я существую не для того, чтобы разъяснять придуманные не мною истинные законы бытия.
Повторяющие свой земной облик, лишенные ран и увечий, болезней и боли, души всегда просят меня о чем-то, кричат и восклицают. Их умоляющие голоса доносятся эхом.
Никогда не слушаю, не ищу смысла в наполненных слезами словах. И чаще всего они смиряются.
Некоторые же не прекращают свои мольбы, даже когда видят занесенную Косу.
С безразличием наблюдаю последние штрихи их былого существования, не удивляясь бледности кожи, расширенным зрачкам, заполнившим радужки, трясущимся рукам. Они выглядят как живые, не подозревая, что между жизнью и смертью их протянута тонкая паутинка, настолько прочная, что только Коса одного из Жнецов Смерти способна ее рассечь.
Серебристая Нить плавно колышется, тянется от девочки, из самой середины груди. Держу второй ее конец в своей руке, не торопясь оборачиваю единожды вокруг ладони. Иду вперед без спешки, а Нить проседает, ложится петлей на траве.
Девочка сглатывает, отступает на шаг, страшась моего приближения. Трава не колышется, не сминается под ее ногами. Тело лежит в стороне, безутешный отец склоняется над ним, вдыхает воздух в полные воды легкие.
Опустевшая оболочка еще жива. Я чувствую холод озерной воды, заполнившей грудную клетку, слышу шум замедляющей бег крови в венах, ощущаю, как застывшее сердце теряет тепло.
Останавливаюсь в шаге от замершего, запрокинувшего голову ребенка. Сколько земных лет она прожила? Мысленно задаю вопрос и мгновенно получаю ответ. Он возникает в голове как данность.
Неполных семь лет.
Смотрит на меня снизу вверх, затаив свое иллюзорное дыхание. В пронзительно-карих, как спелые каштаны, глазах блестят слезы.
Повисли на длинных ресницах, грозясь скатиться по нежным, покрытым пушком щекам.
Я привык к тому, что вызываю ужас. Лишь совсем еще малыши, не мыслящие словами, живущие образами и ощущениями, никогда не боятся. Смеются и гулят, тянут маленькие ручки, а я улыбаюсь им.
Под маской.
Когда-то мне было жаль забирать детей. Когда-то я ощущал несправедливость происходящего.
Когда-то очень давно.
Смотрю на девочку, не отводя взгляда.
Медленно отвожу выпрямленную в локте руку в сторону, в предвкушении разжимаю пальцы. Призываю Косу одним своим желанием.
Теплое, совершенно точно живое древко привычно ложится в ладонь. Ощущаю немалый вес, глубоко вдыхаю свежий осенний воздух.
Зов, как проголодавшийся зверь, оскаливает пасть, едва Коса появляется в этом мире. На длинном изогнутом лезвии играют солнечные лучи. Черное древко длинное, почти с мой рост, блестящее, великолепное своей нездешней красотой.
Кончики пальцев знакомо покалывает, тело как пружина, ощущаю каждую мышцу — чувствую себя частью этого мира всякий раз, когда держу древнее как мир оружие в руках. Продолжение моей руки, превращающее существо без имени в слугу Смерти.
Всего один взмах — и яростный зуд; терзающий меня Зов наконец исчезнет, получив свою жертву.
Девочка ежится будто от холода, плечи ее сотрясает лихорадка. Слезинка обрывается с ресниц и катится по щеке, скрываясь под подбородком. Странное выражение мелькает на миловидном лице, не сразу могу понять, прочитать. Будто за стеной страха прячется что-то еще, проглядывает несмело, неуверенно.
Затухающая искорка надежды на спасение, которое она ищет во мне.
Ну не смешно ли?
Нахмуриваюсь, скрывая свои эмоции под надежной маской.
Ребенок смотрит на меня, смаргивает слезы, колеблется. Тихонько поскуливает, поднимает дрожащую руку и вытирает рукавом под носом, размазывая вполне реальную слизь по вытянувшемуся свитеру.
Напугана, несомненно. Не понимает, почему видит себя со стороны, неподвижную, мокрую насквозь, с бледным помертвевшим лицом; почему отец ее рыдает в голос, прижимая темноволосую голову к груди.
Хочу сказать ей, что бояться не нужно, но молчу. Потому что не знаю слов, не знаю языка, на котором говорит эта девочка. Не уверен даже, что смогу произнести хоть единый звук — не помню, когда последний раз слышал собственный голос.
Ребенок вдруг словно решается, сдвигает тонкие брови — на лице ее настоящая мука. Протягивает руки навстречу и ступает вперед как слепая, спотыкаясь и в самый последний миг удерживая равновесие. Вспыхивают бледно-розовым щеки. Кусает губы, всхлипывает от смущения, тянет ладони и хватает меня за рубашку, цепляется сильно, натягивая ткань.
Прижимается всем телом, тихонько поскуливая.
Делаю вдох и замираю. Мир, кажется, застывает навсегда.
Движение прекращается, бесконечные песчинки песочных часов вдруг становятся осязаемыми, они висят в воздухе, дробят пространство на миллиарды крошечных объемных точек.
Небо над головой трескается со звоном лопнувшего стекла; превратившаяся в лед молния расползается ветвями по небосводу.
Время словно пепел, медленно оседает вокруг, его можно потрогать — только протяни ладонь.
Магнитные полюса моего существования сбиваются, изменяют свое положение.
В один краткий, неуловимый миг меняется все.
Смотрю вперед, поверх темной макушки прижавшегося ко мне ребенка, мимо лежащего на земле тела, на спокойные воды озера. Почти на самой середине мелькает что-то бесформенное. Перевернутая надувная лодка. Понимаю это отчужденно, не задумываясь.
Чужие руки ныряют под полы плаща. Обхватывает меня за талию, сжимает крепко-крепко, так, как это могут делать только дети.
И мир оживает, сбрасывая ледяную корку.
Слышу пение птиц, жужжание насекомых, плеск волн о поросший травой берег. Звуки вокруг объемные, проникают в уши не спрашивая позволения. Запрокидываю голову, смотрю в темно-синее небо. Вытянутая рука, держащая Косу, дрожит от напряжения.
В груди становится тесно. Шумно выдыхаю, вдруг понимая, что дышу. Дышу так, как это делают люди.
Девочка, будто ища утешения, трется щекой о мой живот, волосы елозят по черной ткани рубашки.
И тут же что-то тянет внутри, там, где заходится запутавшееся сердце — там, где оно должно быть — выкручивает до боли, отзываясь на неожиданное прикосновение. Теряюсь совершенно, не понимая.
Беспощадный вихрь буквально обрушивается сверху, сносит немилосердно, лишая почвы под ногами.
В груди как провал зияет — черная пустота завывает ледяным ветром.
Потому что я не знаю, как реагировать. Потому что никто и никогда не пытался обнять меня.
Руки девочки сомкнуты на моей пояснице, голова упирается в живот, сминает струящуюся ткань рубашки. Обнимает изо всех сил, что-то шепчет тихо, слов не разобрать, да и разбери я их — не пойму.
Она реальна.
Дух мертвого ребенка совершенно реален. Я чувствую ее плоть, прикосновения и тепло. Она, испуганная, жмется ко мне, плачет, а черная рубашка намокает от ее слез. Пропитывается влагой, как будто все это происходит на самом деле.
Коса в моей руке ходуном ходит. Ошарашенно поворачиваю голову, смотрю, как мелко трясется всегда сильная рука.
Ребенок обнимает меня, а я просто стою, замерев, сосредоточившись на ощущениях, подчинивших мое тело.
Лихорадит всего, тело ощущается тяжелым, непослушным. Невозможный холод пробирает насквозь, и игра солнца на лезвии кажется насмешкой.
Девочка мертва, и нужно всего лишь завершающее движение, один взмах, расставляющий все точки.
Но я медлю.
Смотрю на черное, отполированное собственными прикосновениями древко Косы и медлю.
Девочка шевелится, острый подбородок упирается мне в живот. Медленно отвожу взгляд от Косы. Смотрю вниз, на шелковистую макушку, на непослушные темные волосы и заметно вздрагиваю, когда ребенок, задрав голову, встречается со мной взглядом.
Она не может видеть моих глаз, но я хорошо вижу ее.
Карий цвет радужек почти слился с черными бездонными зрачками, тонкие веки подрагивают, густые ресницы влажные. Девочка с надеждой смотрит, глаза ее бегают из стороны в сторону, выискивают под белой маской что-то, что дало бы надежду. А пальцы сжимают сильнее, вбирают в кулаки черную ткань, не расслабляя объятие ни на мгновение.
Непрошенная улыбка растягивает губы. Улыбка проигравшего.
Там, под маской, я улыбаюсь, смотря на вцепившегося в меня ребенка.
Удивительно ненормальны чувства, обуревающие меня при взгляде в карие глаза. Они как давнее воспоминание, доносятся эхом, полузабытым сном, который выскальзывает из рук, как ни старайся ухватить.
Имя. Мне нужно ее имя, и я ищу его в блестящих глазах.
Оно возникает на языке, невысказанное и такое, как я и ожидал — краткое, нежное, но несущее в себе силу.
Тео.
Малышка Тео, сумевшая обмануть саму Смерть.
Коса исчезает в вечности, сжимаю кулак, бессильно опускаю уставшую руку.
Обманул ли меня этот испуганный несчастный ребенок? Нет. Не существует игр, в которых Жнец Смерти мог бы проиграть.
Я обманул себя сам.
Налетевший ветер порывом поднимает полы черного как ночь плаща. Нестерпимо хочу снять опротивевшую вдруг маску и почувствовать теплый воздух, скользящий по коже. Если там, под маской, прячется мое лицо.
Не время.
Едва осознавая свои действия, очень аккуратно дотрагиваюсь до волос девочки слабым прикосновением и тут же отдергиваю пальцы.
Пришел мой черед пугаться. Ее волосы мягкие. Настоящие. Это… невероятно.
Ощущение гладких прядей под руками кажется самым удивительным, что я помню за долгое, очень долгое время.
Она лишь дух, видение, идеальная копия живой себя. Снова мираж, пародия на жизнь, последняя перед забвением, созданная только для одного зрителя — меня.
Кем и почему — ответа не найти, возможно, его просто не существует.
Поднимаю руку, кончиками пальцев зарываюсь в темные пряди, смотрю в карие глаза и знаю, что не посмею отнять у девочки жизнь. Не в этот раз.
В благодарность за прикосновение к себе.
За то, что позволила вспомнить, каково это — чувствовать особенное, ни с чем не сравнимое тепло объятия.
За то, что не испугалась самой Смерти.
Выпускаю серебряную Нить из руки, кладу ладони на плечи заплаканной девочки и аккуратно отстраняю его от себя. Вяло сопротивляется, ощущаю ее нежелание, пальцы до последнего удерживают черную ткань рубашки.
Тонкая паутинка тихо шевелится у наших ног, пульсирует. Мне жаль расставаться с теплом, подаренным девочкой, с мимолетной лаской детского объятия, искреннего и невероятно настоящего.
Но здесь, в реальном мире, время утекает по песчинкам, просачиваясь сквозь пальцы. Нельзя больше ждать. Смотрю поверх головы ребенка на скорчившегося у тела дочери мужчину. Плечи сотрясаются от рыданий, воет в небо диким зверем.
Меня ждет мука, которой нет названия. Боль, которая будет казаться реальнее самой природы мира — этого ли, полного ветра и солнца, или того, где властвует черная ночь.
Я желал чувствовать, и мое желание будет исполнено.
Наверное, я мог бы рассмеяться, наконец услышав свой позабытый голос, но слишком тороплюсь. Времени почти не осталось, если я не хочу обречь доверившуюся мне девочку на жестокое существование в почти мертвом теле.
Оставляю ее, растерянную и поникшую, за спиной, слышу зовущий тонкий голос, но не оборачиваюсь.
Приближаюсь к лежащему на земле телу. Лишенное жизни, оно напоминает брошенную пластиковую куклу. Незримая тень забвения уже скользит по посиневшим губам, трогает обескровленную кожу.
Мужчина больше не плачет, съежился рядом, склонившись лицом к собственным коленям, точно желая спрятаться от закрывшей свет безысходности.
Присаживаюсь на корточки рядом с телом и низко склоняюсь. Скрипит кожа ботинок, полы плаща ложатся на зеленую траву. Мелькают тонкие ноги в темных заношенных джинсах, бросаю быстрый взгляд — девочка стоит напротив, по другую сторону тела. Кулаки сжаты, губы лишены красок, шмыгает носом, но молчит.
Поднимаю руку к лицу, пальцы подцепляют края маски, тянут вверх — и свет ослепляет. Капюшон падает на спину, и я чувствую ветер, играющий в моих волосах. Бережно опускаю маску на землю.
Тепло солнечных лучей трогает кожу, мягко скользит по щекам ветер.
Это чистый незамутненный восторг. Закрываю глаза, делая глубокий вдох. Наполняю легкие до предела, до легкой распирающей боли.
Красота всего мира обтекает меня своими чарующими волнами. Свет и тепло, огромный махаон, черная бабочка расправляет крылья в самой груди, щекочет нежно — и я чувствую, что живу.
Всего на миг, а затем…
Затем я слышу тихий изумленный вздох.
Медленно открываю глаза. Поднимаю взгляд на замершую напротив девочку.
Смотрит прямо на меня, в мое лицо, жадно и по-детски пытливо.
Чувствую укол необъяснимой тревоги, сжимаюсь от ожидания, от неминуемой реакции, словно имеет значение, что увидит ребенок в моем лице.
Почему-то имеет.
Губы девочки растягиваются в неуверенной улыбке. А на лице ее… восхищение.
Теряюсь, потому что ожидал иного. Страха, отвращения — любой гримасы неприятия. Возможно, в наилучшем из возможных вариантов — равнодушия. Но не того, что озаряет лицо подобно солнечному свету.
А время жизни утекает, рассеивается по ветру, и я опускаю глаза, рассматривая линию полураскрытых губ лежащей у моих колен мертвой девочки. Две родинки на левой щеке, мокрый, потемневший от воды локон, прилипший к виску.
Тео.
Имя, которое я запомню.
Склоняюсь совсем низко, длинные волосы цвета темной меди скользят по лбу, свисают вдоль лица тонкими прядями.
Мои волосы, оказывается, лишены черного. Удивительно, ведь я — сама вездесущая тьма.
Невесомо дотрагиваюсь ртом до посиневших губ. Они холодны и пахнут озерной водой.
То, что я делаю — глубоко неправильно. Мои действия нарушают созданный задолго до меня порядок.
Все еще могу призвать Косу и решить дело так, как должно. Отказаться от овладевшего мною порыва, забыть имя, которое назойливо вторглось в разум. Хочу произнести его вслух, услышать звучание, ощутить силу, которая покорила даже Жнеца Смерти.
Серебряная Нить колеблется в воздухе, парит над кажущимся почему-то очень одиноким телом.
Прикрываю веки и жаром выдыхаю прямо в приоткрытый рот, делая выбор.
Меня сметает боль.
Вокруг кромешная непроницаемая темнота и бесконечная, терзающая тело боль. Зов, не получивший свое, пожирает меня, выкручивает веревками, обвивает колючей проволокой, терзает с силой бушующей стихии.
Я не чувствую себя — только боль. Полуослепшие глаза с трудом различают черный туман, бывший мною, моими руками.
Тело горит, полыхает, пламя пожирает снаружи и раздирает изнутри. Черный деготь, разлитый вокруг, обволакивает, но не дарит облегчения.
Схожу ли я с ума? Не знаю. Возможно.
Вероятно, я давно не в себе, потерявший счет времени, переставший замечать проносящиеся мимо века. Древнее существо, одно из многих слуг Смерти, я совершил ошибку, сохранив серебряную Нить целой.
Знаю это с непоколебимой уверенностью, как и то, что кем-то не без причины мне было даровано право не только отнимать жизнь, но и дарить ее.
Все защитные барьеры давно пали, сокрушенные Зовом, сгинули под неудержимым напором.
Когда крик прорывается из глотки, я наконец слышу свой голос. Не узнаю его, обезображенный страданием.
Кричу вновь, и крик звенит в ушах, повязнув в окружающем меня эфире, и длится это вечность. Боль сама становится вечностью.
И нет выхода, кроме как утолить нечеловеческий голод Зова.
Мне не нужна ничья Нить, чтобы найти Путь.
Вижу темнеющий край неба; холодеющий вечерний воздух ощущается всем телом. Поднимаю взгляд, смотрю сквозь прорези маски на темно-синие облака — гонимые усиливающимися порывами, бегут по сумрачному небу.
Солнце как расплавленное, все еще немного греет, пронзенное тучами, закатывается за кромку горизонта.
Какова цена одной человеческой жизни?
Древко Косы мягко ложится в ладонь. Зов горит во мне — становлюсь черным пламенем, сплошь ведущим меня инстинктом, неодолимой потребностью.
Медленно перевожу взгляд с бескрайнего неба на длинную мощеную набережную, наполненную людьми. Облицованная камнем, тянется вдоль спокойной реки, почти во всю ширину большого города.
Уличные фонари уже зажглись, на аккуратных скамеечках любуются закатом поглощенные друг другом парочки и усталые старики.
Ветер несмело, точно пробуя силы, дует в спину. Полы плаща задевают по ногам, когда я ступаю вперед.
Тускло блестит лезвие, кроваво-красный закат отблеском скользит по металлу.
Не веду счет, лишь прислушиваюсь к Зову, жадно пожирающему чужие жизни.
Даю ему волю, отпускаю и забываюсь, растворившись в слепом чувстве древнего как мир желания.
И с каждым взмахом, рассекающим тянущиеся вверх сверкающие Нити, мне становится легче. Зов расслабляет челюсти, из яростного становится раздраженным, а затем успокаивается будто и стихает, забирая с собой всю боль.
Цена жизни только начавшего свой путь человека по имени Тео равна многим жизням ушедших в слепую безвестность людей. Ушедших раньше отведенного времени. Цена высока, но мне не жаль.
Я не чувствую ровным счетом ничего. В моем несуществующем сердце есть место только для одного — воспоминания о крепком объятии темноволосой девочки.
Останавливаюсь у самого гранитного парапета, слышу многоголосые крики, поднимающиеся в вечернее небо, звук искореженного металла, когда полный людей рейсовый автобус все-таки срывается с набережной.
Солнце совсем скоро утонет в реке, и наступит прекрасная осенняя темная ночь.
ГЛАВА 3
В моем измученном сомнениями мозгу то и дело звучит непрерывный собачий лай. Отдаленный и глухой, он срывается на визг, а затем стихает. И наступает долгожданная тишина.
Медленно открываю веки, потому что не могу больше слушать. Собачий лай повторяется — те же интонации, тот же полный боли визг и снова тишина.
Бесконечное количество повторов.
Поначалу не обращаю внимания, приняв за признак собственного безумия, за сон, который снится и никак не желает заканчиваться. Мое спокойствие нарушено, покой потревожен, но не ощущаю и крупицы Зова.
Собака лает снова и снова. Визжит и затихает, оставляя мне несколько мгновений тишины только затем, чтобы продолжить снова — временная петля замыкается.
Касаюсь двумя пальцами виска, они бесплотны и полны черного тумана, делаю глубокий вдох — думаю, что делаю его — и тянусь на звук хриплого собачьего лая.
Путь как далекое пламя свечи, едва теплится, замечаю его, чувствую легкое дуновение прохлады.
Яркий свет слепит, зажмуриваюсь, прикрывая глаза ладонью. Ступаю вперед по широкому тротуару, сквозь не замечающий меня людской поток. Асфальт под подошвами ботинок твердый, ощущаю его с приятным чувством. Рычат моторы автомобилей, гудят клаксоны, из динамиков уличного кафе звучит незапоминающаяся музыка.
Мир оглушает звуками, ослепляет смешением запахов. Течение времени, мягкие ласкающие волны касаются кожи как нечто живое.
Прислушиваюсь к прорывающемуся сквозь песнь города нескончаемому собачьему лаю, сворачиваю в узкую арку, ищу глазами, ощущая легкий укол интереса.
Что-то новое в устоявшемся порядке моего дрейфа в волнах эона.
Вхожу в полутемный двор, минуя грязное, все в окурках, заднее крыльцо какого-то магазинчика. Квадратные окна, слепо смотрящие, отражают серые облака, на уровне первого этажа на ровных, с подтеками ржавчины стенах красуются не несущие для меня никакого смысла давние, поблекшие граффити.
Под ногами хрустит битое стекло. Опускаю взгляд — разбитая бутылка.
Ничто не удивляет, все знакомо и привычно.
За красивым фасадом умиротворенной уличной толчеи скрывается извечная неприглядная изнанка.
Все большие города — несчетное количество, что я видел — похожи на этот, стремятся казаться лучше, чем они есть. Самообман привычен, заключен глубоко в природе людей, он поддерживает их на плаву, закрывает черное белым. Абсолютно безвредный — кажется понятным, если можно назвать этим словом чувство, которое ощущаю, каждый раз возвращаясь в мир под солнцем.
Во мне нет места смятению, я принимаю законы и порядки человеческой реальности как данность, не вмешиваюсь и не выношу суждений.
Природа человека не тайна, она полна скверны, скользящей под водой бесформенными тенями. Не замечаю их, оставляя на самом краю зрения, там, где глаз уже не может различить очертаний.
Но в этот раз, кажется, мне придется взглянуть в самое лицо затаившегося на глубине монстра.
Собака заходится лаем совсем рядом.
Смотрю на невысокую фигуру, которая тянет магнитом, точно держу в руках Нить.
Но Нити нет.
Узнаю мгновенно и сразу же сердце, обретшее плоть, отзывается, ударяя по ребрам. Вглядываюсь с интересом, жадно, будто испытывающий жажду прикладываюсь к желанному роднику. Словно чувствую вкус воды на языке, приоткрываю губы и тихо выдыхаю до опустевших легких.
Оказывается, минуло несколько лет.
Я не заметил их, погрузившись в свои видения, не различая сна и яви, существуя лишь Зовом, следуя его указывающей воле.
Девочка, чью серебристую Нить я когда-то держал в ладони, вытянулась, превратившись в угловатого подростка. Ей тринадцать, в заостренных чертах уже видна женщина, какой она станет спустя годы. С легким интересом замечаю очки, удлиняющие ее и без того узкое лицо.
Узнаваема не потому, что я чувствую трепещущее серебро ее Нити, не потому, что некая невообразимая связь привела меня к ней — Тео выделяется на общем фоне пространства, кажется объемнее, все в ней особенное, точно не правильное, мешает взгляду.
Останавливаюсь шагах в десяти, наблюдаю из-под белой маски.
Темные глубокие глаза смотрят сквозь квадратные стекла очков затравленно, бледные губы сжаты, шоколадного цвета волосы беспорядочно падают на плечи. У самых ног старая низкорослая собака, седая шерсть всклокочена, из ощеренной пасти раздается лай. Зад пса упирается в туфли девчонки, хвост поджат. Собака боится, а потому истошно лает.
Брошенный коричневый рюкзак валяется за мусорным баком, выглядит жалко, испачканный в грязи.
Вокруг Тео трое подростков постарше, окружили кольцом у мусорных баков. Окидываю их взглядом, замечая в руках одного, более рослого и смелого, складной нож.
Подростки смеются, голоса насмешливые, говорят что-то, а затем один из них сплевывает, попадая Тео на грудь. Пенистая слюна скатывается по ткани красной ветровки, девчонка передергивает узкими плечами, закусывает нижнюю губу.
Сжимают круг, приближаются вплотную. Не боятся хриплого пса, видя его старость и страх. Ощущаю их злобу, почти переходящую в экстатическую ярость от вседозволенности.
Осмелевшая стайка шакалов, загнавшая глупого детеныша в западню.
Кривится уголок моего рта, когда очки, сбитые уверенным движением хлестнувшей по лицу ладони, падают под ноги Тео. Она шарахается назад, бледнея. Подслеповато щурится, лицо ее становится беспомощным и растерянным. Наклоняется под дружный издевательский смех, смаргивая выступившие слезы, дрожащие пальцы сжимаются на пластиковой дужке.
Собака лает без остановки, пока не получает удар сапогом под брюхо от одного из подростков, визжит и замолкает. Пасть дергается, желтые зубы оскалены.
Тео кричит, приседает, пытается закрыть собаку руками.
Безрассудно смелая, не в силах защитить себя, она забывает обо всем, стараясь уберечь дряхлого пса.
Собака щерится и огрызается, глаза ее закатываются, сверкая белками. Не соображая, слепо кусает Тео, оставляя на рукаве ветровки рваные зацепы.
Девчонка вскрикивает от боли, жмется в сторону — промедления достаточно, чтобы один из обидчиков успел схватить попытавшегося извернуться пса за ошейник.
Недолго думая, в добавок ногой толкает Тео, небрежно, как будто даже нехотя, словно боясь прикоснуться к чему-то грязному. И тут же, подбадриваемый довольными возгласами приятелей, со всей силы прибавляет удар по спине, оставляя на ткани куртки Тео грязный отпечаток ботинка.
Девчонка валится за мусорный бак, тихо ойкает, явно больно ударившись коленями, пальцы проезжаются по сгнившим очисткам. Всхлипывает униженно, приподнимаясь на руках. Грязная вонючая жижа расползается под ее ладонями, бессильные слезы стекают по щекам, оставляя заметные дорожки.
Наблюдаю безучастно, прислушиваясь к тому, что происходит в самой глубине, там, где прежде стояла мертвенная тишина.
Из всей человеческой музыки, какофонии звуков и голосов, я всегда выделял скрипку. В ней слышался мне звон дождя и свист ветра, плеск волн и жар полуденного солнца. Полная страсти или тоски, она всегда напоминала о человеческих чувствах, влекущих и покоряющих, но притягательно недосягаемых.
Заслышав мелодию случайно, ненароком, льющуюся из окон домов или звучащую из-под самих струн уличного музыканта, я завороженно внимал ей, ощущая необъяснимое давление в груди, почти боль — тревогу, капающую в глубокую чашу.
И никогда я не давал чаше наполниться.
Но сейчас, рассматривая сидящую в грязи Тео, я точно слышу мелодию, произведенную самим мастером. Она льется как свет, греет плечи и затылок подобно палящему солнцу, распускается бесконечно-прекрасным цветком в груди, заполняет до предела и тоненькой струйкой стекает из переполненной чаши вниз.
Неспешно двигаюсь вперед, когда нож вонзается в бок взвизгнувшей собаки. Эмоции захмелевшего от собственной смелости подростка окатывают на мгновение, проносятся мимо, непринятые мною. Отталкиваю их с долей презрения.
Собака корчится, парень кидает дергающееся мохнатое тело на асфальт и, совершенно опьяненный самим собой, смеется.
Пес протяжно скулит и замолкает.
Остальные двое напуганы. Замерли в нерешительности — не ожидали, что пустые угрозы претворятся в жизнь.
Игра зашла слишком далеко, а дети так и не выучили правил.
Тео вскидывает голову, кричит, и слезы брызжут из темных глаз. Поскальзываясь в грязи, отталкивается руками от мусорного бака, поднимается на ноги, обливаясь слезами. Безрассудно, не различая дороги сквозь застившую глаза влагу, бросается вперед, прямо на ненароком выставленное окровавленное лезвие.
Миг понимания.
Серебристая паутинка легко взлетает над головой Тео, сверкая и переливаясь.
Прекрасная.
Беззащитная.
Ледяные мурашки, не спрашивая позволения, скользят по спине вниз сокрушительным цунами.
И точно стальной стержень пронзает позвоночник. Выпрямляю плечи, вскидываю ладонь, хватая пространство пальцами. Сжимаю, ощущая плотность времени, дыхание утраченных мною секунд. Быстро, уверенно, так, словно делал это несчетное количество раз прежде.
Каждое мое действие продиктовано давним инстинктом, я едва узнаю его, ищу ему определение, но отбрасываю тщетные попытки.
Исчезаю, превращаясь в черную пыль, туман или нечто иное, не имеющее описания.
Ни единого колебания, ни краткой мысли — ничего, кроме ведущего меня инстинкта. Вокруг меня тьма, я сам — тьма, а впереди серебристая паутинка, волосок, который я не позволю оборвать.
Время замедляется, теряет четкость, размываются границы реальности.
Я зашел так далеко, как не заходил никогда прежде.
Но мелодия еще не отзвучала.
Ни боли и стонов, испуга на потерявшем краски лице и тихого всхлипа, сорвавшегося с губ. Тео вскидывает голову, безумные, полные слез глаза смотрят на меня снизу вверх. Перемещение в пространстве произошло в доли секунд, неуловимых человеческим взглядом.
Возвышаюсь над ней, склоняю голову, разглядывая дрожащие ресницы с повисшими на них капельками слез. На мне должная испугать маска с зашитыми губами — она смотрит на нее, и я вижу белое отражение в широко распахнутых глазах.
Слева в боку становится тепло, как от угольев. Достаточно осознания — и сразу разгорается, начиная полыхать, пожирать меня изнутри.
Боль человеческого тела совершенно удивительна. Замираю, прислушиваясь к полузабытым ощущениям.
Когда-то я знал ее, она была моим давним другом, но те времена канули в лету вместе с размытыми воспоминаниями.
Питаюсь страданием плоти, изумленный, завороженный. Медленно прикрываю веки, делая глубокий вдох, заполняя тело настоящей материальной болью. Наслаждаюсь, впитываю ее, хочу больше и больше.
Чарующая и такая же далекая, как свет холодных звезд, она видится мне прекрасной.
Затравленный придушенный вскрик слышится сзади, поспешные неуверенные слова. Ощущаю движение внутри моего тела, когда лезвие складного ножа покидает плоть.
Выдыхаю, морщась — слишком чувствительно. Боль совсем другая, чем та, что пытала мое тело в окружении непроницаемого черного эфира. Она ощущается жаркими толчками и не сразу понимаю, что так пульсирует мое сердце.
Неисчислимое количество проскользнувших мимо лет и веков я летел сквозь вязкую тьму, забывшись в вечности. Жил Зовом и редкими минутами До и После, когда тела моего касался ветер этого мира.
А теперь я кажусь себе живым.
Не оборачиваясь, слышу тяжелое прерывистое дыхание, быстрые, полные ужаса возгласы, а затем топот бегущих ног.
Хватило бы одного удара сердца, чтобы вызвать Косу, ощутить ее теплое древко в сжатой ладони. Представляю разящее движение руки и почти слышу тихий звук, с которым рвутся Нити.
Но глаза Тео, полные слез и неуверенного испуга, останавливают, сдерживая цепями.
Она смотрит прямо на меня.
Будучи живой, она видит меня. Как видели и сбежавшие подростки.
Мы остаемся втроем — я, испачканная в грязи девчонка и лежащий около мусорных баков мертвый пес. Кровавое пятно расползается по выщербленному асфальту, впитываясь в шерсть.
Ткань моей рубашки прилипает к коже, пропитывается теплом. Опускаю глаза, поднимаю руку и тянусь пальцами ниже ребер, под плащ. Ощупываю, чувствуя горячую влагу.
Красным окрашивает подушечки пальцев, смотрю на них непозволительно долго, а затем опускаю ладонь, переводя взгляд на замершую, будто не смеющую сделать вздох Тео.
Мое тело материально, а заполняющая его боль жестока. Ветер, касающийся кожи и одежды, минует изгибы тела — вполне реальное препятствие.
Безумен ли я? Возможно, мой разум давно пленен выдуманными грезами, возможно, я вижу сон, который хочу принимать за явь.
Серебряная Нить Тео исчезла, не видна глазу, а значит ей ничто не угрожает. Даже я.
Она жива и смотрит на меня, сверкающими в испуге глазами разглядывая маску на моем лице.
Разлепляет обкусанные потрескавшиеся губы и произносит что-то.
Не понимаю. Слышу вопросительную интонацию, но ни слова понять не могу.
Глаза девчонки бегают, перемещаются с маски на рану, она говорит и говорит, звук голоса слышится досаждающим препятствием. Наслаждаюсь оттенками звучания, но хочу, чтобы она замолчала. Или хочу понимать сказанные слова.
Придется вспомнить, поднять из самых глубин заблудшего в веках разума давнее знание. Но не сейчас.
Сейчас я желаю коснуться ее. Дотронуться до волос и вспомнить их мягкость. Казалась ли она мне тогда, или ее волосы действительно были… такими? Невероятная, с трудом преодолимая тяга — почувствовать их шелковистость, пропустить сквозь пальцы, наклонить лицо и сделать глубокий вдох…
Под маской мое лицо кривится, дергаю губами, понимая, что не посмею.
Боюсь напугать еще больше, а потому отступаю в сторону, забывая про кровь, щекочущую кожу, про жгучий жар, полыхающий в боку. Смотрю на лежащую на замызганном асфальте старую собаку, чей безостановочно повторяющийся лай выдернул меня из черного эфира.
Пытаюсь найти ответы, но не могу сформулировать вопросы. Слишком много мыслей в голове, слишком много образов и картин.
Коричневая Нить оборвана, лопнула сама. С животными всегда… проще.
Не хочу, чтобы Тео боялась меня. Не хочу видеть слезы в ее темных, завораживающих глазах.
А потому не спеша подхожу к мертвой собаке, наступая в разлившуюся лужу крови. Подошва липнет к асфальту, делаю шаг и замираю.
Мне придется снять маску. Колеблюсь, чувствуя на себе застывший взгляд девчонки. И вместе с тем ощущаю боль в боку, там, где нож, чей удар предназначался Тео, прошел сквозь кожу и мышцы.
Стискивая зубы, присаживаюсь на одно колено. Режет в боку так, что в глазах на миг становится темно. Серые мушки кружат перед взором, дурнота поднимается по проснувшемуся вдруг желудку.
Удивительно.
Человеческое тело удивительно.
Кончики пальцев задевают за край маски, тянут ее наверх. Вонь от мусорных баков не мешает мне насладиться ощущением обнаженной кожи, прохлады, коснувшейся лица.
Тихий вздох раздается сбоку. Краем глаза вижу несмело подошедшую Тео. Стекла очков испачканные, замызганные. Моргает часто, непрестанно кусая губы, не отводя от моего лица взгляда.
Шепчет что-то и крупицы раздражения искорками жалят, потому что не понимаю. Не понимаю ни слова.
Голова становится мутной, зрение на миг уплывает, и я больше не медлю. Времени осталось мало, чувствую каждую прожитую секунду иголками на коже и оттого наклоняюсь к мертвому псу, выдыхая прямо в седую морду.
Прикрываю веки, рука бессильно срывается с колена и едва не падаю, ощущая укол боли в боку. Пальцы касаются грязного асфальта, пачкаются в крови собаки. Полы плаща мокнут в красной луже, сглатываю, пытаясь унять поднявшуюся тошноту.
Мне следует уйти, время на исходе, но я жду, будто желая убедиться в том, что все сделал правильно.
На плечо ложится ладонь, сжимаются пальцы на ткани черного плаща. Вздрагиваю от прикосновения, резко поворачиваю голову, сталкиваясь со взглядом Тео. Как молнией пронзает, пробирает всего насквозь.
Девчонка стискивает мое плечо, смотрит прямо на меня, в темных зрачках сверкает отражение — и сердце падает в пропасть, не имеющую дна.
Воспоминание как след на берегу моря, оставленный во влажном песке. Еще немного — и исчезнет, смытый хлынувшей пенистой волной.
Когда-то я не носил маску и знал, как выглядит мое лицо. Знал цвет своих глаз.
Смаргиваю, опуская взгляд, не в силах принять увиденное. Дышу часто, задыхаясь от боли и чувств, которым не могу подобрать слов. Внутри, под ребрами, ноет и тянет, и я не знаю, в чем истинная причина этих ощущений — в том ли, что тенью мелькнуло забытое прошлое, погребенное в веках, или в прикосновении Тео к моему обретшему плоть телу.
Рассыпается в прах моя вера в иррациональность происходящего, в собственное безумие, потому что Тео мягко улыбается. Улыбка ее несмелая, нерешительная, но очарование ее покоряет.
Улыбается, а слезы текут по щекам. Очки мешают, она жмурится, всхлипывает, свободной рукой снимает оправу и рвано смеется. Цепляется за мое плечо, стискивая дрожащими пальцами ткань плаща. Пальцы грязные, пачкают плащ, но я смотрю в бледное лицо Тео и желаю, чтобы она никогда не убирала ладонь.
Собака вскакивает на лапы, шумно отряхивается и слабо виляет хвостом. Прижимается носом к моим ботинкам, обнюхивая.
Когда пальцы Тео отпускают мое плечо и тянутся к лицу, я перестаю дышать. Замираю, теряя себя.
Ощущаю невесомое прикосновение к щеке. Микровзрывом внутри чувствую последний удар сердца, прежде чем исчезаю из этого мира.
Я кричу.
Так кричат, когда сгорают заживо.
Рву глотку, выплескивая в черный непроницаемый деготь свое помешательство. Кричу и не могу заставить себя замолчать.
Слышу свой надрывный голос, от которого звенит в голове, и кричу снова и снова. Вопль охватывает мой мир, будто поднимается к самым горам и обрушивает их вершины вниз, вызывая лавину.
Выплескиваю то, что не могу объяснить, то, что заполняет меня до предела.
Мне не больно — это что-то другое, разрывающее изнутри. Не менее жестокое, оно не знает пощады, поглощая меня, забирая мое спокойствие.
Девчонка с темными глазами… Тео.
Она как давно потерянный осколок, вставший на место, превративший витраж в законченное целое.
От бескрайнего горизонта чувства, которому нет обозначения, захватывает дух. Невыносимо.
Не могу… не выдержу…
Так много всего, что я мечусь, захлебываясь криком.
Тео.
Заставившая меня вновь нарушить законы мироздания, вновь ступить на неизведанную почву.
Тео, серебристая ли Нить которой притянула меня в этот раз, или нечто иное — сила, незнакомая прежде — но все мое существование изменилось с этого мига. Знаю это с нерушимой уверенностью.
Замолкаю с хрипом, закрывая веки. Внутри все дрожит, волнами исходит, вибрациями.
Смогу ли разобраться, смогу ли воздвигнуть стену, что остановит уничтожающий поток проснувшихся эмоций?
Воспоминания и давние видения как злая издевка сметают вихрем, ледяной бурей. Звучит в голове эхо былого, погребенного под вековой пылью. Сознание во всей полноте возвращается медленно, моментами озарения освещая воспаленный разум.
Слепое ощущение отчаянной схватки, изматывающая боль и гложущее отчаяние.
Сломленный. Лишенный маяка, потерявшийся во тьме.
Смирение и как итог — сущее безумие померкшего разума, забывшего обо всем, пожелавшего кануть в вечность, потерять течение времени.
Впереди пропасть, которую не преодолеть, влекущая и лишенная света. Там, на самой глубине, таятся монстры, схороненные под печатями прошлого.
Нарушив запреты, я понесу наказание.
Вытягиваю руку. Смотрю на абрис черного на черном, шевелю пальцами, наблюдая за густым туманом, повторяющим мои движения.
Проснувшаяся память услужливо подталкивает очевидное знание.
В той бездне, что не имеет дна, самый страшный монстр, скованный невидимыми цепями, заключенный во тьму — я.
ГЛАВА 4
Пропускаю время между пальцев, не замечая смены дня и ночи, пребываю в черном густом эфире, стараясь спрятаться от самого себя. Послушно следую Зову, утоляя ненасытный голод, но каждый раз, когда подошвы ботинок касаются земли мира Тео, ощущаю незримое колебание серебристой Нити.
Как бы далеко девчонка не находилась от меня, я чувствую ее.
Колючей россыпью иголок касается кожи страх и волнение, испытываемые Тео, нежным пером трепещут под ребрами ее смех и радость. Стоит лишь податься вперед, потянуться к незримой фигуре — и Путь открывается подобно широким вратам, ослепляя белым светом.
Не могу найти этому объяснений и со временем перестаю их искать. Кроме окружающей темноты мне некому озвучить свои тревоги.
Желаю встреч, но избегаю их, потому что не понимаю, что хочу найти в карих глазах человеческой девчонки.
Иногда украдкой наблюдаю за Тео, издалека, оставаясь незамеченным. Приглядываю за ней словно незримый сторож, непрошеный хранитель хрупкой, как стекло, жизни.
Знаю — не позволю кому-либо причинить ей вред.
Не существует внятных причин этому прочно обосновавшемуся внутри ненормальному чувству, как нет объяснения моей связи с серебристой паутинкой.
Сомнения погребены во мраке, я не колеблюсь, приняв для себя истину — ничто не происходит без причины.
Но не ищу ответы.
Незнакомые прежде или, возможно, давно позабытые чувства овладевают моим существом — следую пробудившемуся инстинкту, находя это правильным. Ненормально правильным.
Кажется, глубокое безумие затронуло меня, задело крылом, испачкав сажей.
Видения былого забредают в воспаленный разум, пробираются украдкой, рисуя картины под закрытыми веками. Гоню их прочь, потому что они рассказывают о том, кем я был.
Мне мнится серая церковь, башня, пронзающая шпилем небо. Строгая, темная, по-особому суровая, она кажется вырубленной из цельного камня. Смотрю на нее будто со стороны, издалека — она возвышается над низкими крышами распростершегося внизу города, мрачный фасад ее темен, в узких окнах не горит свет.
Церковь влечет меня, шепчет тихо, зовет по имени, и я не смею противиться. Легко поднимаюсь в воздух, становлюсь птицей, сотканной из черного тумана, устремляюсь навстречу острому шпилю, едва различая тихий голос.
Шепотом звучит мое имя. Снова и снова.
Не ведаю страха и тревоги. Уверенность наполняет меня, ни единое раздумье не затрагивает разгорающийся интерес. Представляю воочию голубые глаза — завораживающий взгляд из-под опущенных светлых ресниц — улыбка не на губах, а в сверкающих радужках, от которой заходится жаром тело.
Она зовет меня и власть ее надо мной сильнее беспощадного Зова. Но это не мука — это бескрайнее, как океан, счастье, захватившее меня в своей плен. Капелька за капелькой, миллиарды капелек чувства, пролившихся на сердце.
Она одна во всем мире знает мое истинное имя, которое теперь надежно погребено под саркофагом забвения.
А потому стремлюсь на шепот, зовущий и манящий; черные крылья, несущие по ветру, затмевают собой небо.
А затем… щемящая и глухая пустота.
Видения исчезают, сменяясь слепым ощущением заслуженного наказания, но я не знаю преступления. Не могу вспомнить и не уверен, что желаю этого. Отречение и усталость дыханием прошлого доносятся из глубины веков, забивают мысли расплывчатыми очертаниями, пляшущими тенями в сгустившемся мраке.
Извожу себя, опутанный тревожными и мучительными сомнениями. Не могу найти скребущее изнутри знание о канувших в вечность событиях.
И все чаще задаю себе один вопрос.
Мое забвение — искупление или освобождение?
С досадой отбрасываю неясные образы, не поддающиеся разумению, и с раздражением возвращаюсь к тому, что не дает покоя здесь и сейчас, к тому, что в моих силах понять и контролировать.
Язык, на котором говорит Тео, кажется недостаточно чистым, но красивым и изящным. Иногда в связке произносимых слов проскальзывают грубые созвучия, мешающие слуху, нарушающие мелодию. Пытаюсь вспомнить позабытый язык, тщетно терзая свою память.
Я говорил на нем. Обрекал свои мысли в слова и владел письменностью.
Злюсь, не в силах уловить ускользающие смыслы.
Ищу, цепляюсь за слова, выискивая среди них те, что могли бы указать мне на Ключ. Прислушиваюсь к разговорам на улицах, рассматриваю вывески, обвожу взглядом угловатые буквы. Трачу время бесцельно, понимая, что ничего не выйдет. Я следую не тем путем.
Необходимо просто вспомнить.
Существо, чей разум пронесся над мириадами временных циклов, не может не знать языки земного мира.
Я помнил их все когда-то. Алфавиты и иероглифы, вязь и рисунки. Каждый звук, произнесенный губами человека, имел значение, обнажал свою суть.
Мне стоит лишь найти Ключ, который откроет забытое знание. Ключ языка, на котором говорит девчонка с глазами-каштанами и темно-шоколадными волосами.
Нахожу ее в полупустом кинотеатре.
Дешевый дневной сеанс, из целого зала занято лишь несколько кресел. Тео сидит посередине длинного пустого ряда рядом со своим другом, долговязым лопоухим парнишкой.
Гейл. Учится с Тео в одном классе. Не вызывает у меня никаких эмоций, кроме равнодушия.
Неожиданно для всех сдружились — худая и взъерошенная Тео, неразговорчивая отличница, носящая на носу очки, и Гейл, тугодум, часто опаздывающий на уроки и взявший в привычку перед дверями класса списывать домашние задания с аккуратных тетрадок своей приятельницы.
Дружат давно, с младшей школы — конечно, вызывая насмешки у старшеклассников. Таких, как они, одинаково не любят, считают неудачниками, с ленцой отвешивая унизительные подзатыльники.
А иногда загоняют к мусорным бакам и угрожают складным ножом.
Невольно сдвигаю брови, сжимая губы.
Прошел год, и старая собака Тео, вернувшаяся с Той стороны, все еще жива. Наблюдаю за коричневой Нитью ее жизни с завидной периодичностью. Истончается, слабо теплится, отведенное ей время неминуемо иссякает, не по редкой капле, а будто тонкой струйкой сочится.
Вмешиваться не планирую, достаточно и единожды нарушить порядки мироздания, облекая на себя гнев тех, чьи образы почти стерлись из моей памяти.
А я преступил неписанные законы дважды.
Избежавшие расплаты обидчики Тео ожидаемо отступили, позабыв свои дурные намерения. Лишь опасливо перешептывались в коридорах школы, когда она проходила мимо. Не заговорили с ней ни разу за прошедшее время, не дразнили и опускали взгляды, встречая на своем пути, заодно позабыв и о существовании ее непутевого друга.
Спасли себя тем самым, не подозревая, что вторая попытка поиздеваться над Тео закончилась бы так и не успев начаться.
Смерть не умеет шутить.
Тень хмурой усмешки скользит по губам, поднимаю взгляд и рассматриваю затылок Тео.
Длинные темные волосы лежат на плечах, взъерошенные пряди топорщатся на макушке. Треснутая пластиковая дужка перемотана черной изолентой — задаю в пустоту немой вопрос и мгновенно получаю ответ — пару дней назад с разбега уселась на позабытые в кресле очки, да так и не сподобилась попросить у отца денег на новую оправу.
Тут же ругаю себя, потому что неправильно узнавать ее так. Потому что обещал себе не смотреть сквозь зашторенные окна чужого дома, постучаться в дверь которого не хватает смелости.
Сижу за три ряда кресел позади и чуть в стороне. Вижу в приглушенном свете кинотеатра искрящиеся ожиданием глаза, Тео роется в рюкзаке и вытаскивает пакет высушенных картофельных пластинок. Название закуски звучит глупо, набор пустых свистящих звуков, но я наполняю их смыслом.
Узнаю яркую обертку, не пробуя содержимое шуршащего пакета на вкус — вглядываюсь в незнакомый мне предмет и черпаю образы от Тео, впитывая знания о ее мире по крупице.
Когда Гейл прикрывает рот рукой и смеется, его подруга с оглушительным хлопком раскрывает пакет. Вдвоем пригибаются, плечи их весело трясутся, а я вдруг осознаю, что, кажется, нашел Ключ.
Смыслы и формулы все это время были прямо перед глазами, а я не мог их заметить, точно глупец, слишком долго смотрящий на яркое летнее солнце.
Легкое сожаление горьковатым привкусом оседает на языке.
Воздушный пузырь всплывает на темной поверхности озера, на дне которого покоится мое прошлое — и лопается, награждая непрошеным знанием.
Когда-то я ориентировался в стремительном водовороте людской жизни будто сам был человеком.
Подражал существу, век которого короток и быстротечен, но полон… чего?
Жизни, вероятно.
Гейл сует в рот картофельные чипсы и чуть подталкивает Тео локтем в бок. Смеются, озираясь по сторонам. Никто не делает им замечания, и это веселит их еще сильнее.
Прогуливают занятия, конечно, воодушевленные собственной смелостью, будто совершают настоящее преступление.
Чуть подрагивают губы, растягиваясь в чуждой мне улыбке.
Приятное тепло касается середины грудной клетки, разливается неторопливо, заставляя сделать глубокий вдох. Не понимаю себя, оставляя все попытки.
Медленно гаснут светильники, и на несколько секунд воцаряется темнота, нарушаемая отчетливым шуршанием пакета с чипсами.
На экране начинается реклама — значение и образы черпаю от Тео почти непроизвольно.
Свет освещает ее лицо, скользит по коже, игрой теней красуется на ровных худых щеках — и не могу отвести взгляд.
В чертах ее нет изящества или утонченности, идеальных линий и безукоризненной красоты.
Тео… обыкновенна.
Я мог бы найти недостатки в изгибах ее губ или форме носа, во взлохмаченной небрежной прическе и в цвете глубоко посаженных глаз, но даже не пытаюсь.
Волшебство эмоций, которые греют изнутри, когда я смотрю на Тео, завораживают. Желаю отвести взгляд и не могу — окаменевший, упиваюсь жаром, скользящим по венам, вынуждающим мое сердце биться.
Смотрю пристально, глаза широко раскрыты, узкие прорези маски мешают, но не осмеливаюсь снять ее, почти страшусь этого, словно скинуть ее — значит обнажиться.
Делаю глубокий вдох, силясь привести себя в относительное спокойствие.
И все же…
Она мой сон.
Тео похожа на видение, на чарующий морок, на затягивающий омут, но вода в нем не полна тьмы. Она светла и прозрачна, пугает зеркальной гладью. Решаюсь заглянуть, отбросив колебания, и вижу свое отражение. Клубящийся черный туман и ничего человеческого за ним — тьма и есть я, а потому…
Моргаю, опуская взгляд. Смотрю на собственные колени, затянутые в неизменно черное.
Горьким ядом в крови струится безысходность. Нет ни одного пути, который привел бы меня к приветливо распахнутой двери, той, за которой скрывается ненадежное, ранимое человеческое сердце.
Украдкой прячущийся позади во мраке, не имеющий имени и забывший собственное лицо, я останусь давним воспоминанием, поблекшим с течением короткой человеческой жизни. Поднимаю голову от резкого звука — на экране что-то взрывается, переворачивается автомобиль. Свет от картинки плещется по рядам сидений, скользит по волосам завороженных увиденным зрителей.
На коленях у них рюкзаки, тихо шуршит молния, и Гейл вытаскивает бутылку сладкой газировки.
Смотрю на темные волосы Тео, она поворачивается к другу и шепчет ему на ухо. В стеклах очков отражается бегущая картинка.
Пробудившийся Зов гложет под ложечкой, пока еще аккуратно, почти лаская, но безжалостно напоминая о себе.
Тем лучше — я уже порядком задержался в этом кратком временном отрезке, в срезе чужой жизни, незваный наблюдатель, украдкой прикоснувшийся к недостижимому.
Знаю — мне нет места под небом цвета лазури, а потому достаточно завораживающих помыслов о прекрасном.
Пальцы сжимают пластиковый подлокотник, с глубоким вздохом поднимаюсь с кресла.
Иду неспешно, растягивая последние мгновения нахождения рядом с той, кто влечет меня с неодолимой силой. Медлю, минуя пустые кресла, оказываюсь в широком проходе, прямоугольная табличка «выход» горит зеленым.
С сожалением бросаю на Тео последний взгляд и застываю.
Скользит по губам неконтролируемая дрожь, делаю вдох, слушая гудящую в висках кровь. Разгорающимся пожаром подымается в небо алый жар.
Невозможно.
Но глаза Тео, прищуренные и вглядывающиеся, устремлены на меня. Развернувшись в кресле, смотрит внимательно, а в отражении очков мелькают цветные кадры.
Она видит меня. Видит меня вновь, нарушая все известные законы этого мира.
Потому что не произошло ничего, что сделало бы мое тело материальным, настоящим, чувствующим. Потому что я не желал быть живым, оказавшись в темноте кинотеатра, не изменял реальность, подчиняя ее своей прихоти, едва понимая, как это удалось совершить однажды.
Тео судорожно сглатывает, пихает свой рюкзак Гейлу и приподнимается с кресла. На лице друга рисуется удивление, но девчонка будто не слышит его торопливых слов, не желая замечать ладонь, схватившую за рукав легкой куртки.
Гейл оборачивается, хмурится, скользит мимо меня глазами, не замечая, вновь что-то говорит, уже обрывисто и недовольно.
Тео раздраженно сбрасывает его руку, стремится по проходу между кресел, и я слежу за ней взглядом, не двигаясь с места.
Она видит меня.
А ее друг недоумевающе хлопает глазами, уставившись в пространство около выхода из зала.
И это удивительно так же, как и то, что я все еще здесь, задержался, наблюдая за спешащей ко мне четырнадцатилетней девчонкой.
Тео делает шаг, другой, и замирает, с плавающим в глазах узнаванием вглядываясь в маску, скрывающую мое лицо. Стоит от меня в трех шагах, и я впервые понимаю, какой она еще ребенок. На щеках мягкий пушок, длинная челка в беспорядке падает на лоб, касается кончиками темных бровей. Оправа очков делает заостренное лицо беспомощным, скрадывает и без того малые года.
Раскрываются бесцветные в мерцании кинотеатра губы.
Грохот фильма заглушает слова, которые она произносит.
Смотрю в карие глаза, покоренный.
Это то, что не отпустит за целую бесконечность — ее взгляд, полный удивления и неуверенного страха. Взгляд, направленный на мое лицо, спрятанное под белой маской с зашитыми веками.
Признаю поражение даже не начав бой.
Смирение с собственной слабостью ложится на сердце тяжелым камнем — не сбросить,
