Оглавление
АННОТАЦИЯ
Война между Империей и Федерацией, между прошлым и будущим. Но что такое будущее: прогрессивные технологии, передовое устройство общества — или эволюционный скачок, который привёл к появлению людей с необычными талантами? Я — Кедда Нова, псионик Федерации. Моя задача — добыть секретную информацию из мозга пленного имперского офицера. Только не оставляет чувство, что я сама — пленница в мире, который боится нового. Возможно, тот, кого я считаю врагом, откроет мне путь к свободе?
ГЛАВА 1. Кедда
Он позволил усадить себя в высокое кресло из металлита и не сопротивлялся, пока молчаливые техники приковывали его зажимами и держателями, быстро и тщательно, в раз и навсегда заученном порядке, — сначала запястья и лодыжки, потом грудь, локти, колени и плечи. Голову зафиксировали специальными креплениями, похожими на жёсткий собачий намордник. Привычные руки ловко приладили выводы сенсоуловителей. Он вздрогнул, почувствовав укол в шею, широко раскрыл глаза. Миг напряжения, и его лицо вновь приняло выражение сосредоточенности и показной готовности достойно встретить свою участь. Он старался быть храбрым.
Но я знала, как сильно он боится. Страх гнездился совсем рядом, под тонкой оболочкой самоконтроля, тлел сквозь неё, как сигаретный окурок, заваленный грудой отбросов. Я слышала это смердящее дыхание человеческой слабости…
В страх, как в стену, загнанной мышью скреблась отчаянно-безнадёжная готовность бороться до последнего. И проиграть. Он знал, что не сможет противиться псионическому проникновению. Он верил, что бессилен. Обычный человек, не наделённый даром. Тупила, не поражённый опасным генетическим отклонением. И это к лучшему, ведь его родина объявила псиоников вне закона.
Эта его внутренняя обречённость здорово облегчала мою задачу. Он думал, что всё предопределено заранее, подсознательно он уже смирился. Но доведись мне столкнуться с волей более сильной, чем моя, и с решимостью, не подточенной обречённостью, одни Тени знают, что из этого выйдет.
На скуле у него синяк, нижняя губа разбита, но форма выглядит чистой и опрятной. Ворот застёгнут, знаки различия целы, только суб-командорский ромб на плече слегка перекошен, да под портупеей насколько лишних складок. Техники растрепали ему волосы, и теперь из-под головных креплений торчали коротенькие тёмно-русые вихры. Я заставила себя мысленно отмотать время назад: да, верно, ввели его с аккуратной, гладкой стрижкой, куда больше похожей на цивильную причёску, чем топорные "ёжики" и боксы наших военных.
Побелевшие пальцы стискивали подлокотники — единственное открытое проявление нервозности, которое он себе позволил. Или он не замечал этого?
Я ещё раз взглянула ему в лицо. Глаза. У него интересные глаза. Карие, но очень светлые, почти прозрачные, будто оправленные белком кружки янтаря. Если оживить эту застывшую маску улыбкой, представить его на балу в офицерском салоне или на приёме в чью-нибудь благородную честь — непринуждённым, смеющимся, флиртующим с глупой имперской кокеткой, адмиральской дочкой в кринолине — он будет, пожалуй, симпатичным. У него приятные черты и, конечно, отменные манеры. Наверняка он пользовался успехом у женщин. Возможно, он влюблён, помолвлен, обручён, даже женат. Говорят, перед сражением имперские офицеры запирают супружеские кольца в сверхпрочные футляры вместе с копией судового журнала и списком членов экипажа, чтобы в случае гибели кольца вернулось в руки их подруг.
Может быть, у него даже есть дети. Может быть, когда-нибудь после войны он увидит их снова.
Его зовут Алекс Кронан.
Потом будут другие. Десятки других. Даже сотни. И я с облегчением буду забывать их лица. Но этого я запомню. Потому что он — мой первый.
— Я Кедда Нова, офицер-псионик девятого ранга Штабного корпуса Военно-космических сил Федерации Новых миров. Мне поручено задать вам некоторые вопросы. Если вы согласитесь ответить на них добровольно, моя роль сведётся к тому, чтобы засвидетельствовать вашу правдивость. В противном случае я имею полномочия провести полное личностное отождествление. Противостоять этой операции без специального оборудования невозможно, поэтому в ваших интересах согласиться на добровольное сотрудничество.
С этих слов ТО-дознаватель должен начинать допрос. Так нас учили. Краем глаза я уловила ироничную усмешку на губах психотехника, а за ней — снисходительное пренебрежение к моему подчёркнуто официальному тону и словам точь-в-точь из инструкции. Для него это явные признаки неопытности. Но психотехники — тупилы, обслуживающие пси-подразделения, — всегда презирают псиоников, за что те платят им высокомерием. Я не собиралась обращать внимание на такие мелочи. Для меня важен человек, сидящий передо мной.
Видит ли он мой страх? Чувствует ли моё волнение? Догадывается ли, что я делаю это впервые?
Нет. Он слишком погружён в себя, в бесполезную внутреннюю борьбу. Кем я вижусь ему? Дьяволом, пришедшим забрать его душу?
Я закончила говорить, но ничего в его лице не изменилось. Он уже всё для себя решил. Что ж, тогда мне надо заставить его заявить об этом.
— Вы готовы добровольно ответить на мои вопросы?
Он понял, что от него ждут ответа. Попытался покачать головой, но наткнулся на крепления и растерянно замигал.
Ему не хотелось говорить вслух. Он боялся потерять сосредоточенность, ослабить волевую защиту, которую поддерживал изо всех сил, бессмысленно расходуя психическую энергию.
— Нет, — произнёс тихо и сдавленно, потому что держатель у подбородка мешал как следует открыть рот. Потом, будто испугавшись, что я не пойму, поспешно прибавил: — Нет-нет.
И опустил глаза, устыдившись своей суетливости.
— Медицинское заключение доктора Тронта подтверждает, что у вас нет противопоказаний против отождествления. Хотите что-нибудь возразить?
— Какая разница? — спросил он почти шёпотом.
— Если вы заявите, что отождествление представляет угрозу вашей жизни или психическому здоровью, может быть назначено повторное обследование.
— И что потом?
— Если повторное обследование не подтвердит ваше заявление, сеанс отождествления всё равно будет проведён. В противном случае вас передадут другому подразделению Штаба для допроса традиционными методами.
Слабая усмешка изогнула его губы. Он не верил в гуманизм военных властей Федерации. И думаю, был прав.
За спиной шептались техники. Слышал ли он?..
— К чему откладывать? — его голос окреп. — Я готов.
Он знал, что не выдержал бы отсрочки. Его внутреннее напряжение и так достигло предела. Имперцы смертельно боятся псионического воздействия. Вернее, они боятся его больше смерти.
Резкий, мертвенно-слепящий свет упирался в стены, отделанные под полированный хром. Меня научили не обращать на него внимания. Но для пленного этот свет, эти стены и скупая зловещая обстановка должны быть мучительны. Два голых металлитовых кресла посередине, почти одинаковых, только одно с откидным столиком, на котором для меня приготовлены сенсорные уловители, у стены — контрольный пульт для техников. Всё это должно ослабить его волю, сделать психику более податливой.
— Хорошо, — сказала я. — Техники, займите места, проверьте оборудование.
Они подчинились чуть менее расторопно, чем следовало. Тени ухмылок ещё дрожали на их губах, но разговорчики стихли. В глубине души они тоже боялись псиоников. Как и полагается тупилам.
Запах страха усилился. Не выдержав, Кронан облизнул губы и прикрыл напряжённо сощуренные глаза. Потом его лицо смягчилось — подействовал релаксант. Техник опустил светонепроницаемый щиток.
Я прислонилась к спинке кресла, надвинула на лоб сенсорный обруч — курсанты-псионики называют его терновым венцом — и сунула руки в сенсорные перчатки. Подошёл техник, чтобы помочь мне застегнуть их. Он больше не улыбался. Теперь он был лишь ничтожным слугой магии, которой не понимал.
ГЛАВА 2. Алекс
Замок на Земле назывался просто Шато. Отец говорил, что когда-то огромная полукрепость-полудворец носила гораздо более длинное и звучное имя, но мне хватало и этого. К потомкам былых владельцев Шато причисляли себя более четырёхсот благородных фамилий, но только у ста из них право наследования было подтверждено официально. Наша семья входила в эту почётную сотню. А значит, имела привилегию бесплатно проводить в Шато по месяцу в году.
Я бывал там вместе с родителями совсем маленьким. От этих визитов в памяти осталось ощущение чего-то древнего, тёмного, громоздкого и таинственного.
Грёза замка, хранящаяся в нашей голотеке, не внушала ни трепета, ни почтения. Даже ребёнком я видел в ней обыкновенную игровую симуляцию. Любопытную, но странную до нелепости. Я блуждал по лабиринтам каменных переходов, под грузно нависающими арками, мимо муляжей винных бочек в три человеческих роста и рыцарских доспехов, которые казались в пору мне в мои десять лет. Останавливался у выцветших гобеленов, вглядывался в неестественные, кукольные лица и дивился: неужто люди в ту пору действительно выглядели так карикатурно.
Да, гобелены почему-то были выцветшими, а мебель потёртой, хотя и то и другое лишь искусно имитировало старинные подлинники, давно рассыпавшиеся в прах. Мама говорила, что так они лучше передают дух эпохи. Прибавь им яркости, живости, сочности, и получишь обычный новодел…
Чуть позже я понял, что гобелены в замке на Земле просто обязаны быть выцветшими и обветшалыми. Но тогда, собираясь в первое в своей жизни самостоятельное путешествие, я был далёк от подобных мыслей. Знал лишь, что страшусь поездки гораздо больше, чем желаю, и буду счастлив, если найдётся повод отложить её или лучше совсем избежать.
Я просил родителей поехать со мной и уверял, что без них мне будет скучно. Если бы я сказал "страшно", отец презирал бы меня.
— Ты знаешь, что моя новая должность в штабе флота требует постоянного присутствия на Орбусе. А твоя мать не может оставить свою деятельность в благотворительном комитете. Я думал, ты уже достаточно большой, чтобы понимать это.
О да, я был достаточно большим, чтобы понимать: без паука, который постоянно подновлял бы свою паутину, она порвётся, а мой отец только начал вплетать первые нити в великую и запутанную паутину придворной жизни. Я был достаточно большим, чтобы сознавать: участие в благотворительном комитете не более чем способ разнообразить досуг замужних дам из благородных семей, игра в настоящее дело, которое есть у их мужей, затеянная для обретения чувства собственной значимости и общественной нужности. И я был достаточно большим, чтобы знать: говорить об этом вслух вульгарно.
— С вами поедет Нора. Ты ведь любишь Нору?
— Значит, Нора будет нянчиться со мной, как с маленьким? — вспылил я.
— Мне показалось, тебе хочется, чтобы за тобой кто-то присматривал, — с иронией заметил отец.
Я смог удержаться от крика, я смог смотреть ему в глаза, я смог сказать:
— Это не так, папа.
Он улыбнулся:
— Разумеется, Нора будет заботиться о Анне. Полагаю, ты поможешь ей вместо того, чтобы проводить всё время в играх и развлечениях?
Когда он говорил таким тоном, лучше было не спорить.
Я сказал:
— Да, папа.
Через неделю мы поднялись на борт межзвёздного лайнера. Нас провожала мама. Анна держала её за руку, с весёлым любопытством оглядываясь по сторонам. Она впервые покидала Орбус.
Её привели в восторг широкие, отделанные деревом коридоры, имитирующие утробу древних морских парусников Земли, с бутафорскими масляными лампами и голографическими иллюминаторами в стенах. Нас встречали высокие загорелые мужчины в белой с золотом форме, Анна глядела на них раскрыв рот, и они улыбались ей, как родной, обещая довезти до Земли в целости и сохранности. Я знал, что это стюарды, но Анна видела в них отважных звездолётчиков, которые поведут корабль сквозь бездны космоса.
Мы вошли в каюту. Я подглядел, как Нора потихоньку достала карманный голопроектор — и прямо из воздуха на Анну вывалилась грёза большого мишки с круглыми удивлёнными глазами. Мама улыбнулась мне и стала пятиться к двери. Но, будто зверёк, почуявший землетрясение, Анна повернула к ней голову и залилась горькими слезами. Мамины глаза влажно блестели, подбородок подрагивал.
Отец был против того, чтобы мама ехала в космопорт, но она настояла. И я вдруг понял, что больше всего на свете маме хотелось полететь с нами и лишь некая важная необходимость удерживала её на Орбусе. Что это за необходимость, я не догадывался, а спрашивать было поздно.
Мама постояла ещё, открыла рот, будто хотела что-то сказать, но только шумно вздохнула и бегом кинулась прочь.
Норе потребовался час, чтобы утихомирить Анну. Я заперся в ванной, натянул наушники и укрылся в ревущем хаосе низменной музыки федератов. Я слушал её тайком, вопреки запретам отца, и из чувства противоречия прихватил с собой на тихую, могильно благопристойную Землю.
Земля многое значила для вышедшего в космос человека. В моё время она стала музеем, планетой-мемориалом с воссозданными фрагментами великих городов и достопримечательностей прошлого. Париж, Афины, Нью-Йорк, Москва, Стамбул, Венеция, Санкт-Петербург, Иерусалим, Дели, Лондон… Египетские пирамиды, мегалиты Стоунхенджа, Великая китайская стена, индейские храмы Америки, каменные изваяния острова Пасхи... Все они однажды пали, от руки человека или под гнётом времени. Немногие подлинные части, уцелевшие до наших дней, были помещены в герметичные футляры и выставлены на почётных местах — кусочки мозаики тысячелетней истории Первого Мира, жалкое крошево, растерявшее ауру былого величия. Наконец, сооружения-мифы, которых, как уверяют историки, вовсе не существовало — Колосс Родосский, Александрийский маяк, сады Семирамиды... Они были весомой частью культуры, которая вывела людей к звёздам, и заслужили право стать её посмертными памятниками.
Земля, истощённая человеком и временем, была местом паломничества, а не туризма. Большую часть её пространства покрывала бесплодная бурая пыль, и только кое-где радовали глаз оазисы дикого ландшафта, свойственного тому или иному месту в прошлом. Ходили слухи, что самый плодородный чернозём, несмотря на новейшие способы рекультивации, истощается здесь лет за пять, и почвенный слой приходится постоянно обновлять, как и растения, которые чахнут в мёртвом дыхании Земли. Официально этого никто не подтверждал, но не зря то один, то другой район закрывались на многомесячный карантин.
Лицемерие — часть имперской культуры, оно сливается с понятием традиции, долга и чести. Это тонкое искусство, которое мы начинаем постигать с детства и называем хорошим тоном. Главное в нём чувство меры, не позволяющее переступить грань между благопристойностью и нарочитостью. Те, кто уверяют, будто пребывание на Земле придаёт им бодрости, новых сил и вдохновения, выходят далеко за эту грань.
Вместе с долгом благодарности человеческой прародине мы унаследовали пословицу: "Если ты не бывал на Земле, то вовсе и не родился". Наши политики обожают это изречение, и даже на частных приёмах непременно находится краснобай, готовый поднять тост за животворящий дух планеты-матери.
Но легенда мертва. Это ощущает каждый, кто ступает на бездыханную твердь Земли. Мы прилетаем сюда не для того, чтобы впитать энергию первопроходцев, а чтобы отдать дань символу первой Империи Человека, вдохнуть иллюзию жизни в окоченевший труп.
В тот приезд я впервые почувствовал это с необычайной остротой. Нынешняя Земля даже не тень прошлого. Это тень тени. Казалось, сама почва под ногами высасывала из меня жизненные силы. Я старался пореже выходить во двор, проводя время на верхних этажах Шато. Мнилось, что и другие испытывают то же самое, только не показывают виду.
Постепенно тягостные ощущения притупились. Солнце, что согревало первые вздохи жизни угасшего ныне мира, было всё так же горячо, его лучи ласкали свежую зелень весенней листвы; пёстрые цветы на замковых холмах поднимали к небу чахлые головки; струи ручьёв, что текли с поросших редким осинником склонов, пели светилу древние гимны наяд…
Анну я видел только по утрам. Она вела жизнь, подходящую для пятилетней девочки, — рано ложилась спать, ела по часам, гуляла с Норой в замковом саду и под присмотром нянек играла с другими малышами. Девочек здесь одевали в длинные платья с пышными юбками в лентах и рюшах, мальчиков — в бархатные брючки и шёлковые рубашки с кружевами.
Дети постарше обитали в собственном мире под ненавязчивой опекой нескольких профессиональных воспитателей, которые постоянно жили в замке. Они носили старинные камзолы, а слуги — ливреи лакеев.
Замок вырывался из земли, как обнажённая кость, проткнувшая истлевшую кожу мертвеца, вздымался над зелёной холмистой страной, будто гробница тысячи царей, жестоких воинов, грозивших окрестностям с властительных высот своей толстостенной твердыни. Их имена давно забылись, тела стали прахом, а разбойничьи души впитались в слагающий стены камень, наполняя сумрачные коридоры Шато вечным холодом.
Наяву замок казался больше, чем грёза, которую я знал вдоль и поперёк. Если бы все законные потомки давних владельцев Шато вдруг решили враз собраться под общим кровом, им всем нашлось бы место. Только я не верил, что кому-то придёт такая охота.
И всё же замок был полон зловещего очарования, которое мы, подростки, чувствовали особенно остро. Днём мы резвились на лужайках, играя в игры человеческих детей, древние, как сама Земля, а с закатом отдавались мрачным забавам ночи, которые на цивилизованных мирах Империи прельстили бы немногих.
Мы запирались в тёмной комнате, усаживались тесным кружком вокруг зажжённой свечи и по очереди запугивали друг друга страшными рассказами, где-то прочитанными, услышанными или придуманными тут же. В них были ожившие покойники, мумии и вампиры, привидения, скелеты, ведьмы и чёрные колдуны. Тьма сгущалась за нашими спинами, давила нам на плечи и клацала у виска кровожадными зубами, доводя нас почти до обморока, так что в конце концов мы с визгом бежали прочь, в освещённые коридоры, под рассудительную опеку взрослых, а по ночам дрожали в своих одиноких спальнях, зарываясь с головой под одеяло.
Страх был частью экзотики Шато, и воспитатели не мешали нам вкушать запретный плод, лишь следили, чтобы ночные тени не преследовали слишком впечатлительных при свете дня, да не допускали на ночных мистериях излишнего натурализма.
При Шато находилось бутафорские кладбище, где однажды нам вздумалось поиграть в похороны. В покойники выбрали меня. Завернули в белую простыню, уложили навзничь на дно свежевырытой могилы. После отпевания и похоронной церемонии я должен был сделаться духом, восставшим из мёртвых… Могильщики уже взялись за лопаты, чтобы засыпать меня землёй по горло, как условились, когда призраками из ночной тьмы, явились сразу три воспитателя и разогнали нас по постелям.
ГЛАВА 3. Алекс
Её звали Киттини. В свои девять лет она была едва ли выше Анны — бледное тщедушное тельце и маленькое взрослое лицо с неулыбчивыми чёрными глазами под локонами цвета платины. Виной тому отчуждению, которое установилось между ней и другим детьми, был не столько малый рост, сколько замкнутый и угрюмый характер. Киттини всегда стояла в стороне и мрачно наблюдала за нами исподлобья, не смеялась, не делала попыток примкнуть к нашим играм и никогда ни с кем не заговаривала первой.
— Воображала, — презрительно морща нос, говорила Лола, наша заводила, и добавляла: — Тощая, как глиста.
Никто не знал, что такое глиста, но звучало это очень обидно.
— И имя у неё ненормальное. Как у кошки.
— Как у федератов, — подсказал я.
Отец говорил, они нарочно придумывают себе нелепые имена, чтобы подчеркнуть своё отличие от нормальных людей и откреститься от земного происхождения.
— А может быть, она шпионка? — ляпнул кто-то.
Всем понравилась эта идея.
— Так пойдём и спросим у неё! — предложила Лола. — Алекс спросит.
Она в упор взглянула на меня своими красивыми небесно-синими глазами.
— Правда, Алекс?
Потом она проделывала это не раз. Выбирала жертву и приказывала исполнить что-то панически неприятное. Отказаться, просто промедлить означало позор и отвержение.
— Может, не надо? — мямлил я. — Это ведь глупо... Почему я?
В глазах Лолы тлела невысказанная угроза. Ты такой же, как она?..
— Так ты идёшь, Алекс?
Я кивнул и под дулом её взгляда направился к Киттини, которая стояла поодаль на вытоптанной траве. Замер в двух шагах, не в силах издать хоть звук. Девочка настороженно поглядела на меня и отступила под сень одинокого платана, будто маленькая принцесса под защиту рыцаря-великана. Я страшился её обиды и неприязни, но куда сильнее боялся презрения Лолы. Холодные синие глаза держали меня на мушке, я спиной ощущал, как взводится курок, как палец ложится на спуск...
— Чего тебе? — вдруг спросила Киттини низким грубым голосом.
— Ты шпионка? — выпалил я.
— Что?
Она замигала, как сова.
— Ты шпионка Федерации?
— Дурак! — крикнула во весь голос. Отвернулась и прошествовала к замку, исполненная оскорблённой гордости.
Ребята засмеялись ей вслед. Но как-то неуверенно. Я знал, что они смеются над Киттини, но казалось — надо мной.
— Ты молодец, Алекс, — Лола улыбнулась, тряхнув чёрными кудрями.
Так на пару дней я стал фаворитом.
После обеда воспитатель Райт попросил меня зайти к нему.
— Скажи, Алекс, что произошло сегодня утром между тобой и Киттини? Кажется, ты обидел её.
Сердце у меня скатилось в пятки. Я стиснул зубы, уставился в пол и стал ждать, когда всё пройдёт.
— Киттини проявила не меньше упрямства, когда я попытался расспросить её, — сказал воспитатель Райт мягко. — Полагаю, она не захотела ябедничать. Это требует большого мужества — для маленькой девочки, у которой нет друзей, — отказаться искать защиты у взрослого. Твоё же молчание не делает тебе чести, потому что означает проявление трусости. Что ж, так бывает в семьях, которым снискали славу таланты и достоинства отцов, — их дети оказываются обделены и тем, и другим.
— Это не правда! — закричал я. — Вы ничего не знаете!..
А если... Внезапно пришло в голову, что Райт прав, я выгораживаю только собственное ничтожество, и сколько бы ни пытался подражать отцу, никогда не стану достоин его, потому что ущербен от природы.
Пламенное негодование сменилось страхом и таким стыдом, какого я не чувствовал ещё никогда в жизни. Будь я сильнее, мог хотя бы повернуться и убежать или уйти с достоинством — как Киттини. Невзирая на гнев воспитателей и неизбежное наказание. Но даже на это я оказался не способен.
Мне стало так горько, что я разрыдался на глазах Райта, как маленький.
— Я не хотел! Честное слово!.. Мы подумали... Я подумал... У неё такое странное имя — не имперское, и она не такая, как все... не хочет играть с нами. Вот я и подумал... Я понимаю, что это глупо, но я подумал, что она шпионка Федерации. Я только подошёл и спросил. И больше ничего. Она была...
— Киттини сирота, — не глядя на меня произнёс воспитатель Райт, медленно и как-то отстранённо, будто я перестал существовать и он говорил сам с собой. — Её родители погибли в районе звезды Маус. Ты не помнишь эту историю. Они были астрофизиками — да, оба, не удивляйся. Участвовали в экспедиции к червоточине Байлера. Доктор Корт вместе с напарником нёс вахту в лабораторном модуле, у самых границ червоточины, его супруга оставалась на главной станции вблизи Маус. Напарник доктора Корта тяжело заболел, и леди Корт вызвалась заменить его. Поскольку часть учёных была в отпуске на Орбусе, начальник экспедиции дал согласие. А через неделю червоточина произвела мощнейший выброс аномального излучения, который пробил защитные экраны модуля, вывел из строя научное оборудование и систему жизнеобеспечения. Станция пострадала значительно меньше, но, связь отказала, оба шаттла были повреждены. Единственной надеждой экспедиции оставался корабль, который должен был привезти учёных из отпуска. По каким-то причинам он не прилетел в срок — позже по этому поводу было громкое разбирательство. Люди на станции оказались в стеснённом положении, но имели все шансы дождаться помощи. Супруги Корт — нет.
Они умирали два месяца. Сначала у них кончилась пища, потом вода, потом воздух. Всё это время они вели дневник. Последняя запись стала их завещанием: "Если нас обнаружат до того, как наши тела придут в полную негодность, пусть используют их в качестве источника генетического материала для воспроизводства ребёнка, который унаследует все права дома Корт. Поскольку Фредерик Корт последний в своём роду, мы надеемся, что Совет этического надзора пойдёт нам навстречу. Опеку над нашим ребёнком до достижения им совершеннолетия поручаем Карлу и Елене Виларис (Ренеган). Николас и Китти Корт, урождённая Ренеган". Киттини родилась через три года после смерти своих родителей, когда сестре её матери наконец удалось добиться положительного решения Совета. В ней соединились жизни её родителей, а в её имени — их имена. Так ты говоришь, она не похожа на других?
Я не знал, что сказать. Я даже не мог больше плакать.
— Накажите меня, прошу!
Воспитатель Райт печально улыбнулся и покачал головой:
— Ты думаешь, что всё на свете можно поправить, а любую вину искупить, раскаявшись и приняв наказание? Разве это вызволит Киттини из её одиночества? Разве воскресит её родителей, любви которых она никогда не знала? В доме своей тёти она окружена лаской и заботой, но... дитя смерти не так легко пробудить к жизни. Ты можешь это сделать?
Его острый взгляд обратился ко мне и проник в душу, оставляя по пути глубокую жжёную рану, будто луч лазера. Я дрожал, полный раскаяния и сознания собственного бессилия, зная, что никогда не смогу сбросить груз вины. Рана заживёт, но рубец останется.
— Разумеется, ты ничего не знал, и это могло бы оправдать тебя. Но что может оправдать бессмысленную жестокость? Желание покрасоваться перед друзьями? Ощутить превосходство за счёт унижения другого? Ты знаешь, что был жесток, Алекс, но не знаешь, что жестокость всегда бессмысленна. Её нельзя искупить. Её можно покрыть добрыми и достойными поступками, но не компенсировать. Добро не уничтожает причинённого зла, но лишь уравновешивает его. Ты можешь начать снова, на том месте, где остановился. Но никак не раньше.
Я не знал, сколько лет воспитателю Райту. На его длинном усталом лице лежала вечная тень замка — тень цвета пепла, что стыл в не зажжённом камине. Призрачный пепел покрывал каменные стены и груботканные рожицы средневековых пастушек, камзол воспитателя Райта и пуговицы на нём, такие яркие и блестящие при свете дня.
Всё дело в этом месте, решил я. Оно не может побудить нас к добру.
— Как ты думаешь, Алекс, что сделают твои друзья, если узнают о Киттини и её родителях?
— Я никому не скажу, сэр. Клянусь! — заверил я с жаром прощённого грешника.
— Иди, — тихо велел воспитатель Райт, а сам остался, погребённый среди теней и пепла прошлого. Он прожил в этом месте так долго, что перестал замечать его губительность.
Остаток дня я провёл в одиночестве, прячась в заброшенных комнатах, и то презирал себя, то жалел, то клялся страшными клятвами заслужить прощение Киттини.
Позже я не раз возвращался мыслями к себе тогдашнему, задаваясь вопросом, могло ли всё сложиться иначе... будь десятилетний мальчик чуть смелее, чуть догадливей, чуть твёрже. Чуть старше.
О да, это бы помогло. Дети познают добро и зло, совершая то и другое. А совершая, учатся сознавать. И душа их лишается невинности.
В тот день я верил, что познал жизнь на много лет вперёд, проглотил запретный плод целиком и подавился им. Но нельзя в одночасье стать взрослым и мудрым. Можно лишь смутно ощутить приближение неотвратимого.
На закате я пробрался в караульную башню, поднялся на самый верх и долго смотрел, как во дворе играли другие дети, беспечные и приговорённые к смерти, как мотыльки, не ведающие о приближении зимы. Потом я увидел Киттини. Она сидела в укромном уголке, там, где колючая изгородь примыкала к стене, сидела, подтянув колени к подбородку и не шевелясь. Я спустился с башни и, будто преступник, стараясь остаться незамеченным, прокрался через двор.
Пальцы Киттини были сцеплены, глаза закрыты. Тихо-тихо я опустился на колени и заглянул ей в лицо. Она вздрогнула, почувствовав моё присутствие. В глазах цвета ночи отразилась паника, потому что я перегородил единственный путь к отступлению.
— Киттини, не бойся, — мне стало легче, потому что я сумел начать. — Слушай... В общем, я прошу прощения. Я был дураком, и... если ты захочешь как-нибудь поиграть с нами... Прости меня, Киттини.
Ответа я не дождался. Пришлось встать и уйти. Конечно, обидел я её при всех, значит, и извиняться должен был при всех.
И стать изгоем, как она.
Наверно, в глубине души я всегда был белой вороной, только старался, чтобы другие этого не заметили. Я был счастлив, что ребята приняли меня в свои игры, как равного. И не хотел потерять их расположение даже во имя спасения своей души.
Несколько дней Киттини не появлялась во дворе, но однажды вдруг пришла, остановилась на своём обычном месте под платаном и стала наблюдать, как мы играем. Казалось, никто, кроме меня, не заметил её появления и жажды, явно проступившей в горящих глазах, в плотно сжатых губах, в напряжённой позе.
Я только что выиграл два очка, оказавшись быстрее и ловчее других, мяч слушался меня, как дрессированный щенок, я чувствовал себя героем, почти богом, которому всё под силу.
Бросил мяч и крикнул:
— Лови!
Она испуганно отпрянула, мяч шлёпнулся в траву у её ног.
— Давай, Киттини! Пошли играть с нами!
Я видел, как просветлело её лицо, озарённое отблеском несмелой, непривычной улыбки. А потом услышал, как тихо стало вокруг. Все смотрели на меня и на Киттини. Не враждебно, скорее с любопытством. Пожалуй, будь я достаточно настойчив, ребята приняли бы её... Но тут я встретил синий пронзительный взгляд Лолы и понял, что ничего этого не будет.
— Алекс, пойди и принеси мяч, — сказала Лола ясным властным голосом. Голосом, которого невозможно ослушаться.
И всё же я боролся. Медлил целую минуту, потом низко опустил голову и побрёл туда, где над увязшим в траве мячом неподвижно ждала Киттини. Не отрывая взгляда от земли, подобрал мяч. Всё, что я видел — маленькие ножки, обутые в красные ботиночки, но это видение стояло у меня перед глазами, пока я шёл, чтобы отдать мяч Лоле. Красные ботиночки на жёсткой подошве, они попирали мою израненную совесть.
— Будешь водить, — решила Лола. — Ну? Давай, не тяни! Все ждут.
Я механически произнёс слова считалки и подбросил мяч. Ребята кинулись наперегонки, и через минуту над поляной стоял обычный весёлый гвалт. Когда я наконец осмелился обернуться, под платаном никого не было.
Весь день Лола подчёркнуто не замечала меня. Я больше не был фаворитом, и это язвило меня так же, как прежде тяготило постоянное благосклонное внимание, требовавшее собранности и старательности — ведь Лолу так легко разочаровать!
Я терзался досадой и стыдом и к вечеру взбунтовался:
— Она ничем не хуже нас! Почему бы ей не играть с нами? Она кажется букой, но вы же ничего не знаете! Она выросла без родителей в семье своей тетки. У неё никогда не было друзей-ровесников. Она просто не знает, как надо дружить! Вот увидите, она сможет. Только давайте позовём её!
Я открыл им часть правды, ровно столько, сколько требовалось, чтобы убедить. Так мне казалось.
Лола кивнула, опустив ресницы:
— Хорошо. Мы позовём её. И посмотрим, стоит ли нам с ней водиться. Мы устроим испытание. Если выдержит, пусть остаётся. Это ведь справедливо, да, Алкес?
Это не было справедливо. Никто из нас не проходил специально организованных испытаний, чтобы войти в компанию Лолы. Но как всегда, я не решился возразить, глупо надеясь, что всё обойдётся. Ведь Лола постоянно испытывала нас всех — своими изощрёнными способами — и благоволила любому, кто прошёл испытание. Почему дочь погибшей четы Кортов должна стать исключением?
На следующее утро я снова отыскал Киттини, на этот раз открыто, с позволения Лолы. Стыдясь вчерашней слабости, пригласил присоединиться к нам вечером:
— Теперь всё будет по-честному. Я поговорил с ребятами. Они не против, правда. Ты придёшь, Киттини? Придёшь?
Я отчаянно хотел, чтобы на этот раз она ответила. Будто от этого зависела моя жизнь.
Посмотрев на меня своим обычным сумрачным взглядом, девочка медленно наклонила голову, потом сунула руку в карман и достала медальон на толстой цепочке:
— Я нашла его в холмах. Он очень старый. Я знаю, что Шато не настоящий замок, но он такой же, как был раньше. Мне кажется, я родилась здесь. Он очень красивый, правда? — она протянула мне медальон. — Можешь потрогать его.
Это был знак особого доверия, и я заставил себя коснуться гравированной поверхности, хотя всё во мне протестовало. Эта вещь излучала холод и власть, она принесла с собой длинный шлейф теней прошлого, от которых мерк солнечный свет.
Я обрадовался, когда Киттини убрала своё сокровище. Медальон наверняка стоил больших денег. Я не знал, как полагалось поступать со случайно обнаруженной древней вещью, но был уверен, что Киттини не позволили бы оставить находку себе. Да и едва ли медальон лежал здесь века. Скорее, его обронил кто-то из посетителей сезон-другой назад. Пропажу следовало вернуть хозяину, но я знал, что никому не расскажу о её тайне.
Вечером мы вместе спустились в подвал, где ждали Лола и остальные. Они глядели на нас, и в их глазах блестела одинаковая лукавая искорка сообщничества, к которому я не был причастен. На миг меня охватило острое чувство потери, но со мной заговорили как ни в чём не бывало, и я отогнал свои страхи.
— Мы покажем тебе наше тайное место, Киттини. Воспитатели никогда не заходят туда. Это особое место, очень старое, там мы можем играть в наши ночные игры. Но сначала мы завяжем тебе глаза. Согласна? Мы всегда так делаем с новичками. Ты тоже там не был, Алекс, — Лола улыбнулась, глядя мне в глаза.
Она казалась старше в узких резких лучах карманных фонариков. Я представил её древней королевой, прекрасной и жестокой, волшебной хозяйкой подземелья с лицом девочки и сердцем, охлаждённым веками одиночества.
Нам завязали глаза, потом взяли за руки и повели во тьму. Я разбил ноги, спотыкаясь о неровные каменные ступени, хотя мои проводники старательно предупреждали обо всех встречных препятствиях. Я охал, ахал и вскрикивал. Киттини не издала ни звука. Я не был уверен, что она всё ещё рядом.
Но когда повязки сняли, Киттини стояла бок о бок со мной, недоумённо моргая, как сова, которую вытащили из дупла среди бела дня.
Я огляделся. Мы действительно ни разу не были в этом месте. Кто-то из воспитателей говорил, что склеп, примыкающий к кладбищу, замурован, потому что там погребены подлинные останки древних властителей замка.
В центре склепа на каменном постаменте стоял гроб чёрного дерева, обитый изнутри тёмно-алым бархатом. К постаменту была прислонена резная крышка, установленная небрежно, будто её только что сняли.
— Сегодня мы будем играть в вампиров, — объявила Лола. — Вампиром будет один из новеньких. Сейчас я вас посчитаю.
Мы встали друг против друга.
— Раз, два, три, четыре, пять, — начала Лола, поочерёдно толкая в грудь меня и Киттини. — Наступает ночь опять. Замирает в страхе мир — просыпается вампир. Будет кровь людскую пить, выходи, тебе водить.
Её палец указал на Киттини, и я, к своему стыду, вздохнул с облегчением.
— Вампир просыпается в полночь. Он приходит к спящим людям, впивается им в горло и подчиняет себе. По нашим правилам, вампир не имеет власти над тем, кто успеет проснуться и крикнуть: "Сгинь!". Если же ты укусишь его раньше, то весь завтрашний день он будет служить тебе, как раб. Ну что, Киттини, согласна быть вампиром?
Киттини кивнула, глядя на Лолу исподлобья.
— Полночь наступит через три часа. Скоро воспитатели начнут загонять нас в постели. Мы сделаем так, что они не заметят твоего отсутствия. А в полночь ты встанешь из гроба и поднимешься в наши спальни. Конечно, многие не будут спать, но ночь длинная, всё равно удастся подкараулить кого-нибудь... Ты можешь укусить его больно-больно, прямо до крови. Мы оставим тебе будильник. Ровно в полночь он прозвонит. Но до этого ты должна всё время оставаться в гробу, как настоящий вампир. И чтобы не подглядывать! Лежи, пока не прозвонит будильник. Понятно?
Киттини опять кивнула.
— Тогда полезай.
Постамент был высоким, и мне пришлось её подсадить.
У Лолы в руках оказался старинный механический будильник.
— Мы поставим его рядом с гробом. Он звонит очень громко, ты обязательно услышишь.
Она установила стрелки, несколько раз повернула заводной ключик и замерла в ожидании. Через полминуты тишину склепа разорвал пронзительный дребезжащий звон. Лола победно улыбнулась:
— Вот видишь! Ложись.
Киттини откинулась на спину — и канула в мрачное нутро гроба, скрывшись от наших взглядов.
Ребята подхватили крышку. Она явно была не такой тяжёлой, как показалось вначале. Киттини вполне могла сдвинуть её изнутри.
Я последний раз взглянул в тёмные глаза девочки, распахнутые широко-широко, будто для того, чтобы впитать побольше света. Крышка с грохотом опустилась.
По пути назад мы почти не разговаривали. Торопились, чтобы успеть к отбою.
Моя комната была крайней у лестницы.
— Смотри, Алекс, не спи, — посоветовала Лола на прощание. — А то твоя подружка прокусит тебе горло.
Я лежал в постели и не мог сомкнуть глаз. Часов в моей комнате не было. Только внизу, в гостиной, у голой каменной стены стояли массивные напольные часы со стрелками и маятником. Они никогда не шли верно. Как будто нас нарочно пытались оторвать от хода времени.
У меня, как и у других ребят, были собственные "умные часы", но нам велели снять их в первый же день, чтобы не нарушать архаичную гармонию Шато. Поначалу я таскал свой гаджет в кармане, потом стал забывать. В месте, где не было времени, не возникало нужды в хронометрах.
Но сейчас я выбрался из-под одеяла и, дрожа от холода, принялся на ощупь рыться в сумках и ящиках стола в поисках часов. Свет включать не стал, опасаясь, что контрольная система доложит воспитателям, и они придут проверить, чем я занимаюсь.
Часы всё не находились, я совершенно закоченел и, сдавшись, вернулся в постель. Долго лежал, стуча зубами и вслушиваясь в гнетущую тишину спящего замка.
Отогревшись, я ненадолго задремал. Проснулся, словно от толчка, и уже не мог заснуть. Сквозь не задёрнутые портьеры светила полная луна, в коридоре стояла всё та же тишь. Может быть, я проспал и всё уже закончилось?
Я оделся и крадучись спустился в холл. На высоких комодах стояли тяжёлые подсвечники. Я не догадался захватить из дома фонарик, зато привёз зажигалку с эмблемой имперского звёздного флота, которую выпросил у отца ещё два года назад. Фитили свечей в трёхрожковом канделябре занялись легко. Пламя волновалось от десятка неощутимых сквозняков, медь выпуклой ножки холодила кожу. На дрожащих от напряжения руках я поднял канделябр к тёмному циферблату.
Сердце моё упало, я чудом удержал подсвечник, хотя в глубине души знал: так всё и будет. Часы показывали половину третьего.
Я снова поспешил наверх, в комнату Киттини. Дверь к ней была не заперта. Неверный жёлтый свет выхватил из темноты неподвижную выпуклость под одеялом и прядь волос, выбившаяся наружу. Я постоял, внимательно вглядываясь в спящую. Руки у меня затекли, я поставил подсвечник на пол и осторожно отогнул краешек одеяла. В постели лежала кукла с роскошными светлыми волосами, завёрнутая в клетчатое одеяло.
Я вышел в коридор и толкнул дверь в соседнюю комнату. Марк безмятежно спал, открыв рот. Очень осторожно я коснулся его обнажённой шеи дном подсвечника. Холодным, точно пальцы вампира.
Марк заметался, как муха под лампой, потом узнал меня и успокоенно обмяк на подушках.
— Что это ты разоспался? — спросил я. — Вдруг Киттини выберет тебя? Её комната рядом с твоей.
— Алекс, я хочу спать, — вяло промямлил Марк, натягивая одеяло.
Я поднёс канделябр к самому его лицу, заставив почувствовать жар свечей.
— Почему ты так уверен, что никто не потревожит твой сон? Ты знаешь, что она не придёт, да? Говори!
— Отстань от меня! — запротестовал Марк всё ещё сонным голосом, нетвёрдой рукой отстраняя нависающее над ним пламя.
— Где Киттини?
Я схватил его за ворот пижамной рубашки.
— Отстань! Мы выпустим её утром. Всё будет в порядке...
— Почему утром? Вы что, заперли её?
Марк наконец вырвался и сел.
— Да никто её не запирал! Просто отключили звонок будильника. Захочет — сама вылезет. Уж вылезла, небось, и дрыхнет вовсю в своей кровати...
— Вы, подлые!.. — я задохнулся от гнева.
— Так ей и надо! — зло отрезал Марк. — Не будет выпендриваться!
Я готов был убить его. Его, и остальных, и Лолу...
Но Марк не заметил моей ярости. Сполз под одеяло и широко зевнул:
— Далась тебе эта чокнутая!
Я выскочил вон, кинулся вниз по лестнице, не чувствуя уже ни холода, ни тяжести подсвечника. Мелькали знакомые коридоры. Может быть, Киттини всё ещё блуждает здесь, не в силах отыскать выход из подземного лабиринта? Но я-то прекрасно изучил устройство Шато-грёзы и знал, где находится склеп. Пусть нам завязали глаза, когда вели к месту испытания, на обратном пути стало ясно — маршрут мне знаком и пройден много раз. Чужд был лишь дух тлена, витавший среди стылых камней. Я бежал, выкрикивая имя Киттини, и голодные стены пожирали мой голос, не оставляя даже эха.
В склепе было пусто и темно. Гроб по-прежнему накрывала крышка, на краю постамента флюоресцировал оставленный Лолой будильник — три ноль пять. Я пристроил подсвечник рядом и прислушался. Мне почудилось тихое мяуканье.
— Киттини!
Я изо всех сил толкнул крышку, она полетела на пол со страшным грохотом, от которого содрогнулся до основания весь Шато и я вместе с ним.
Грохот стих, я открыл глаза, разумом понимая, что на верхних этажах ничего услышать не могли.
В изголовье гроба, увитая паутиной холодных теней, свернувшись калачиком, всхлипывала Киттини — маленькая, как котёнок.
Я тихонько позвал её по имени. Тени качнулись и приникли к дрожащему тельцу ещё теснее.
— Киттини, не бойся! Пойдём со мной!
Я тряс её за плечи, уговаривал, кричал, просил, умолял, даже угрожал, обвинял всех, кроме себя, свято уверенный: сейчас она не должна сомневаться во мне, ведь другого проводника у неё нет. И объяснения, и покаяние — потом, когда всё кончится, когда долг будет исполнен и останется только чувство вины без надежды на прощение. Я должен был убедить Киттини поверить мне снова, как она поверила уже дважды. И дважды обманулась. О, духи звёзд, что мне сказать, как найти слова?!
— Киттини, вставай! Ради своих родителей...
И это не помогло. Что бы я ни пробовал, девочка только неестественно глухо плакала и плотнее вжималась в кровавое чрево гроба.
Наконец я сдался. Не решаясь снова оставить её в темноте, выломал свечу из канделябра и побежал назад, спотыкаясь и сам рыдая, будто грешный призрак, обречённый до конца времён скитаться по сумрачным коридорам мёртвого замка.
У меня едва хватило самообладания, чтобы более-менее внятно объяснить всё воспитателю Райту. Свет в его комнате испугал и ослепил меня, словно я был неким ночным существом, сроднившимся с мраком.
Райт вызвал дежурного воспитателя. Наверно, они знали дорогу и сами, но мне казалось, что я непременно должен вести их, и я бежал впереди, обжигая пальцы потёками воска, и не мог бросить свечи, хотя в спину мне били два мощных электрических луча.
Воспитатель Райт поднял на руки слабо сопротивляющуюся Киттини, прижал к груди и понёс, а я плёлся сзади со своей свечой, не зная куда её деть. Ноги у меня дрожали, голова превратилась в воздушный шар из тугой резины, и шар этот медленно раздувался, причиняя боль.
Райт уложил Киттини в постель, послав слугу за врачом, потом заговорил с ней ласково и успокаивающе, но отклика не добился. Поднял на миг усталые испуганные глаза — и увидел меня. Взгляд его потемнел.
— Иди спать, Алекс, — сказал он тихо и отвернулся.
Должно быть, он ненавидел меня в тот момент, но знал, что не имеет на это право, и предпочёл прогнать с глаз долой.
А я не мог заставить себя уйти. Чудилось, что я умер и попал в ад, и таково моё вечное наказание — стоять здесь, перед плачущей Киттини и сгорбленной обвиняющей фигурой Райта, на ватных ногах и с тающей свечой в руке.
— Ты всё ещё здесь? Отправляйся к себе, — приказал Райт твёрдым, властным голосом, который я иногда слышал у своего отца и которому не мог не повиноваться.
Я вошёл в свою комнату, задул свечу и упал на кровать. Напряжённые мышцы не хотели расслабляться, перед глазами стояла мучительная картина: Киттини в плену тёмного ужаса и воспитатель Райт с глазами поверженного ангела. Я не мог уснуть, не мог пошевелиться и не мог заплакать.
Через некоторое время скрипнула дверь, и мягкий голос позвал:
— Алекс? Ты спишь?
— Нет, — ответил я, потому что всё ещё хотел принять наказание.
Невидимый некто вошёл, присел на мою кровать, обнял за плечи и принялся гладить по голове. Он ничего не говорил, но напряжение постепенно покидало меня, а образы перед глазами блёкли. Я не заметил, как заснул.
Киттини провела в Шато ещё три дня. Она больше не плакала, сидела, нахохлившись, как замёрзший воробей, смотрела прямо перед собой, отказывалась от еды и ни с кем не разговаривала. Только один раз я решился зайти к ней, но вскоре выскочил вон. По спине бежал холодок ужаса, её глаза преследовали меня — незрячие, старые, омертвелые. Сама планета глядела на меня глазами Киттини.
Я лишился сна. Мнилось, что она караулит меня, желая увести с собой в обитель холода и смерти. Когда с Орбуса пришло разрешение отправить нас назад, я испытал облегчение, похожее на счастье, и поклялся себе, что больше ни за что на свете не ступлю на мёртвую твердь Земли.
Вернувшись домой, я узнал, что мама умерла. Несколько лет она страдала так называемой "мозговой лихорадкой", одной из странных, зловещих болезней, которыми проклял человека космос. Болезнь эту можно было замедлить, но не излечить. Тихо и неотвратимо она вела жертву к пределу безумия, за которым просыпались увечные души обитателей давно погибшего мира и рвались наружу, обуреваемые жаждой убийства.
Официальная медицина отрицала существование бесплотных инопланетных монстров, но так неуверенно и уклончиво, что даже мои образованные, рационально мыслящие родители не усомнились в дальнейшем развитии событий. Мама предпочла умереть раньше, чем чудовище овладеет её телом и разумом…
Этика Империи не позволяла женщине лишать себя жизни — и леди Лилиана Кронан приняла смерть от руки отца своих детей. Позже я узнал, что на это было специальное дозволение Совета этического надзора.
Отец долго подбирал слова, пытаясь смягчить удар. Но я не почувствовал ничего. Казалось, что в душе я знал правду всё время, пока был на Земле, и происшествие с Киттини стало иносказательным откровением, посланием отлетающей души моей мамы.
Боль пришла потом. История с Киттини отодвинулась на задний план, присыпанная пеплом забвения, погребённая под гнётом новых потрясений, несчастий и разочарований. Я не вспоминал о ней много лет — до тех пор, пока…
ГЛАВА 4. Кедда
Уф! Наконец-то можно вздохнуть.
После Фуга-молла (самый большой в Симфо торговый комплекс, будь он неладен!) народу в стриммере осталось всего ничего. Эти немногие, намяв ноги в тесноте и толкотне, торопливо занимали освободившиеся места. Я уселась у окна по ходу поезда — напротив блондинистой девицы в модном среди студентов прикиде а-ля лесные бродяги. Её короткие нечёсаные лохмы перехватывала бечёвка, завязанная у правого виска. К лохмам прилагалось бледное личико сердечком с обаятельно угловатыми чертами, к личику — тощая шея, торчащая из просторной куртки с мятым воротом. Под ногами в корявых массивных ботинках валялась котомка цвета хаки. Всё это выглядело чертовски стильно, и меня, как всегда, взяли завидки.
Мы частенько ездили с занятий в одном стриммере, да и в колледже порой сталкивались, даже на лекции по истории цивилизации ходили к одному профессору, но за два года не обменялись не то что словом — даже кивком.
Она смотрела в окно и жевала чипсы, обильно сдобренные куаной, едкой красной дрянью, от которой язык у меня облезал стружкой, а из глаз катились слёзы размером с горох. И какой идиот открыл эту треклятую Куану? На Куане растёт куана, из которой делают куану, чтобы вся галактика жгла себе глотку.
Галактика послушно жжёт и нахваливает. Одна я нос ворочу. А есть-то охота. Если бы бродяжница заговорила со мной, если бы сказала: "Слушай, не хочешь чипсов?.." Нет, лучше не надо. Потому что мне пришлось бы ответить: "Нет, не хочу. Я не выношу куаны". Получилось бы не очень дружелюбно, а зависть моя и чувство голода только бы усилились.
И думать об этом бессмысленно, потому что она всё равно со мной не заговорит. У неё своя тусовка. На прилизанных тихонь, вроде меня, такие смотрят свысока. И пусть себе. Почему меня это волнует? Она ограниченная, самодовольная, агрессивная вертихвостка, вокруг которой полно парней, потому что девчонок она презирает. Но крутые бродяжники видят в ней только славную подружку, с которой приятно обжиматься по углам, а встречаться всерьёз они предпочитают с ухоженными куколками в плиссированных юбочках и шёлковых блузках в обтяжку…
Эта песня тоже не про меня. Блестящие локоны до плеч, мягкая, слегка жеманная манера речи и пресловутая женственность во всём. Настоящая куколка никогда не будет сама платить за обед в студенческом буфете, и лакированная сумочка с блестящей пряжкой для её нежных рук слишком тяжела — пусть кавалер таскает... А бродяжница мстит неверным дружкам, дразнит их, задирает, толкая на безрассудные выходки на грани, а то и за гранью закона…
Или я всё это придумала? Потому что от запаха чипсов, даром что отравленных куаной, у меня текут слюнки, а в голову шибает желчь. Вот бы сейчас открылась дверь и в салон въехал дроид-торговец с лотком печенья, хрустящих палочек, чипсов и, может быть, мороженого.
Конечно, дикость так бездарно тратить скудные гроши, выделяемые мне из семейной казны, когда до дому полчаса езды.
Родители считают меня тунеядкой. Наверно, они правы, потому что я не хочу подрабатывать, как другие студенты. Как мой примерный брат Стрейтер… Никто не верит, что в мои годы можно уставать до полуобморока от одной учёбы.
Дверь в конце салона отъехала в сторону, и в проход выкатился дроид-контролёр, уродливая пародия на человека. Тонкое монолитное тело было облачено в сине-чёрную форму транспортной службы, на точёном, неподвижном, будто у статуи, лице горели янтарные глаза.
Дроид легко двигался по опустевшему проходу, иногда останавливаясь и дожидаясь, пока нерасторопный пассажир достанет проездной. Чувствительность его сенсоров специально отрегулирована так, чтобы он не мог читать сквозь ткань карманов и стенки сумок, потому что это считается нарушением права на частную жизнь и в своё время наделало много шуму.
Я расстегнула задний кармашек сумки и зажала в руке мини-диск студенческой транспортной карты. Бродяжница даже не шевельнулась, продолжая лениво пережёвывать чипсы и глазеть в пустоту за окном. Когда контролёр приблизился, я раскрыла ладонь. Дроид мигнул и повернулся к моей соседке.
— Ваши проездные документы, пожалуйста, — тонкие, аккуратно вычерченные губы двигались в такт словам, но звук, казалось, исходил откуда-то из живота.
Бродяжница оторвала взгляд от окна, покосилась на дроида, как на досадную помеху, и полезла в карман куртки, потом — в другой. На миг замерла и принялась судорожно рыться в своих необъятных одеждах. Васильковые глаза ожгли контролёра беспомощной яростью, взъерошенная голова опустилась, тонкие руки дёрнули завязки котомки.
Дроид терпеливо ждал, посверкивая огоньками-гляделками, и лишь когда любительница куаны растерянно выпрямилась, бросив тщетные поиски, прогундосил:
— Пожалуйста, побыстрее, дама.
Меня всегда занимало, как у этих машин работает система распознавания пола. По каким признакам дроид сумел в ворохе мешковины разглядеть женщину?
— Я точно помню, утром он был у меня в левом кармане, — сказала бродяжница с обидой. Будто кто-то виноват, что она растяпа.
— Вы можете поискать ещё, — предложил дроид. — Я закончу проверку в данном вагоне и снова подойду к вам.
Безбилетница принялась с остервенением выворачивать карманы, но вдруг остановилась и поглядела на меня:
— У меня была карточка. Утром, помнишь? Мы же ехали вместе.
Вот она и заговорила со мной. Какая радость.
— Правда? Я тебя не видела.
Синие глаза зло блеснули:
— Но ты можешь подтвердить ему?
— Да без проблем.
Не припомню, чтобы раньше она забывала проездной. Почему бы не выручить попутчицу? Мне это ничего не стоит. Была бы повежливей...
Когда контролёр вернулся, бродяжница как раз рылась в котомке — ожесточённо и упрямо. В пятый, наверное, раз.
— Ваши проездные документы, дама.
— Видишь — ищу! — огрызнулась она.
Такова цена свободы. Полгода назад все эти кудлатые герои выходили на демонстрации против подкожных чипов. Мол, чипы — это тотальный контроль, полицейское государство. Ну, приняли запрет. И кому от этого лучше?
— Сожалею, но вы задерживаете процедуру контроля. Я вынужден наложить на вас штраф в размере троекратной стоимости общего проездного билета, которая составляет...
— Утром мы ехали вместе, и у неё был проездной, — сказала я.
— Тогда почему его нет сейчас? — дроид вежливо склонил свою гибкую шею — неорганическую, но будто живую. Его маленький мозг, соединённый с центральным транспортным компьютером, анализировал новые данные. — Если в силу каких бы то ни было причин вы не можете предъявить одну из форм билета, дающих право на проезд в стриммерном общественном...
— У меня был билет!!!
Я тихо огляделась по сторонам. Весь вагон наблюдал за происходящим — кто с любопытством, кто с сочувствием (свой брат, студент!), а кто с неприязнью и даже негодованием (вот молодёжь пошла!). Под потолком загорелись красные лампы, извещая о минутной близости до очередной остановки.
— Вы можете закончить свой маршрут, — дружелюбно предложил дроид. — Его стоимость будет включена в сумму штрафа, уведомление о котором вам перешлют в течение ближайших трёх дней. Пожалуйста, приложите ладонь левой руки к красной панели на моей груди в подтверждение вашего согласия...
— Не будет никакого согласия! — взвизгнула безбилетница, вскакивая. — Чёртова безмозглая болванка! Я добьюсь, чтобы тебя отправили под пресс! Людей должны обслуживать люди. Безработица...
Стиммер остановился. Бродяжница подхватила катомку и дёрнулась было к выходу, но дроид заступил ей путь.
— Да был у меня билет! Только я не знаю, где...
Она рухнула в кресло и разрыдалась.
Я не знала, куда девать глаза. Конечно, штраф за безбилетный проезд — большой удар по студенческому бюджету, а её родители могли пойти на принцип и предоставить дочурке выпутываться в одиночку. Плюс болезненное самолюбие, куда же без этого. Психика наверняка ослаблена возбудителями — удивлюсь, если она не принимает наркотики. Но так реветь из-за проездного...
— Я не могла его потерять, — всхлипывала бродяжница. — Может быть... его украли!
— Предположение необоснованно, — возразил дроид. — Посторонний не сможет воспользоваться вашим проездным документом с личным кодом и сканером биометрических данных. Если вы отказываетесь подтвердить своё согласие с наложением штрафа, его сумма возрастает на двадцать процентов, а погашение штрафа возьмут под контроль судебные инстанции...
Вспышка!
Будто пучки лазерного выстрела выстроились в воздухе, образовав красноватый мерцающий пунктир… до рези в глазах, до боли в мозгу. Я вскинула голову, стряхивая эту боль, и встретилась взглядом с лохматым парнем, погребённым в дебрях мятой холстины и растрескавшейся кожи. Ещё один бродяжник. На его по-детски вздутых, румяных губы дрожала довольная ухмылка, забиваясь в ямочки на щеках, едва прикрытые юношеским пушком.
В следующее мгновение я обнаружила, что стою на ногах, тычу в парня пальцем и кричу:
— Это он! Он украл!
В моём сознании горел отблеск его ехидных, мстительных мыслей, без малейшей толики раскаяния, поблекшее воспоминание о какой-то обиде... и её карточка во внутреннем кармане куртки.
Бродяжник вздрогнул, огляделся с недоумённой полуулыбкой — а при чём тут я? — и покосился на дверь. Но стриммер уже набирал ход.
Безбилетница увидела парня, и её заплаканное лицо осунулось от злости:
— Ты!?
— Во внутреннем кармане куртки. В правом! — слова сорвались с губ сами собой, раньше, чем я успела осознать, что говорю.
Его рука предательски прыгнула за пазуху и замерла под взглядом множества глаз.
— Пожалуйста, оставайтесь на месте и ничего не предпринимайте до прибытия транспортной полиции, — предупредил дроид-контролёр и встал перед воришкой, блокируя проход.
Я села. Меня трясло. Перед глазами плавали красные круги, на веки давила тяжесть, в висках стучало. Я видела, как шевелятся губы моей бродяжницы, но не слышала слов.
Мне удалось пережить эти мгновения — никто, кажется, ничего не заметил. Бродяжница шумно и многословно проклинала коварного воришку, а он отвечал ей короткими, неуклюже-презрительными репликами. Дроид-контролёр молча бдел в проходе, а стриммер ехал и ехал...
— Откуда вам стало известно, что билет похитил он? — спросил меня полицейский сержант, составлявший протокол.
У меня было время придумать ответ:
— Я заметила, как он ухмыляется. Стала наблюдать. А он дурачился, доставал карточку, вертел у себя перед носом, будто дразнился, и снова прятал. Только на него никто не смотрел.
Полицейский поверил — балбесы, вроде этого бродяжника, склонны к глупой браваде.
Из участка мы вышли вместе с Моррой — теперь я знала её имя. Сели на другой стриммер и болтали всю дорогу, пока не пришла её очередь выходить. На следующее утро Морра лишь кивнула в ответ на мою радостную улыбку и уставилась в окно, а ещё через день предпочла сесть в другом конце вагона, хотя вокруг меня было полно свободных мест. Я совершенно точно знала, что так она и сделает.
И плевать! После того, что случилось, мне нет дела до всяких там Морр. Найдутся заботы поважнее...
Я начала ставить эксперименты — дома, в колледже, в вагоне стриммера, просто на улице. И в каждом втором случае могла предсказать, когда в салон войдёт контролёр, кто из пассажиров сядет у окна, каким будет следующее слово теледиктора, кто звонит мне по фону, какой вопрос выпадет на семинаре, во что сегодня будет одета модница Кайла Даер, какой стороной упадёт кубик...
До семестрового зачёта в конце весны я ещё сомневалась. Вернее, почти убедила себя, что ничего экстраординарного не произошло. Мысли я не читала, двигать предметы силой взгляда не могла, умением предсказывать погоду и видеть на расстоянии не обзавелась — каждое утро ездила в колледж, болтала с подружками, по выходным зависала в клубах, готовилась к экзаменам. Всё, как всегда.
Наконец, обязательные, раз в семь лет, тесты не показали никаких отклонений. Ни капельки, ни толики, ни крохи. Со дня последнего прошло всего полтора года. Почему что-то должно измениться?
Зачёт назначили на восемь. Жестоко — учитывая, что я просидела над ридером до двух ночи. Надо было в последний раз пройтись по темам, освежить в памяти материал, повторить сложные места. Да и какой нормальный студент безмятежно уснёт в ночь перед экзаменом?
Усаживаясь за терминал, я чувствовала здоровое, бодрящее волнение, почти азарт. Знала, что всегда наберу зачётные пятнадцать пунктов, но мне хотелось получить все двадцать два.
Надела вр-очки, положила руку на сенсорную панель. Перед глазами замелькал калейдоскоп случайных чисел. Наугад я выбрала пять, университетский компьютер немедленно высветил зачётные вопросы.
Официальная версия гласила, что комбинация вопросов произвольна и составляется по принципу, заведомо исключающему любую возможность подтасовки. Но из года в год кочевал устойчивый миф о системе Кларка, студента-гения, который будто бы нашёл способ обмануть машину. Администрация отрицала сам факт существования такого студента, чем совершала ошибку. Объединённый университет Симфо — второй по величине вуз планеты, а Кларков вокруг пруд пруди. Старые земные имена снова в моде, да и фамилии многие не меняли. Через наш универ наверняка прошли десятки Кларков, если не сотни!
"Если один гений совершил открытие, то другой сможет его повторить", — говорил Айлон, парень из нашей группы. Под гением он, само собой, разумел себя. Мы не прочь были потрепаться насчёт Кларка и его системы, но кроме Айлона, никто всерьёз этой ерундой голову себе не забивал. Проще как следует подготовиться.
Я пробежала глазами вопросы. Взаимовлияние языка и способа мышления, интонационные особенности речевой коммуникации и музыкального исполнения, комплексный анализ гармонической структуры звука, психолингвистический аспект медитативной герменевтики. Все эти темы я знала неплохо, а к двум заданиям ещё и прилагались варианты ответов. Над четвёртым вопросом придётся попотеть, но, пожалуй, я справлюсь. Пятый…
Я ещё раз перечитала формулировку: "Виртуальные методы невербальной коммуникации как способа игрового познания реальности". Вполне солидно и в духе современных трендов, но этот набор слов не отзывался в моей голове ни единым проблеском узнавания. То есть я кое-что знала о виртуальном анализе, невербальной коммуникации и игровой онтологии. Пожалуй, у меня хватило бы подготовки и воображения, чтобы перекинуть между ними зыбкие мостики, и всё же... Это зачёт, а не исследовательская работа. Здесь не должно упоминаться ничего, что ещё не открыто и не описано.
Возможно, это был один из тех вопросов-ловушек, которые преподаватели подбрасывали время от времени, чтобы побудить студентов читать литературу сверх учебной программы. Мне казалось, я просмотрела все основные работы, но нельзя объять необъятное...
Ладно, выкину пятое задание из головы и постараюсь сосредоточиться на первых четырёх. Только мне ни за что не набрать пятнадцать баллов, если я сколько-нибудь вразумительно не отвечу на все пять вопросов.
В запасе оставалось ещё часа полтора, но напрасно я рылась в справочниках открытого доступа, пробегая глазами куцые пояснения, которые только уводили от темы. Ни черта там не было — ни-черт-та!
Я сдвинула очки на лоб. Длинноволосый ассистент сидел за преподавательским пультом, уткнувшись в контрольный визор. Даже если бы мне было куда подсмотреть, даже если бы я решилась на это... В конце концов, можно переписать зачёт в следующем семестре. Если до сих пор я всё сдавала с первого захода, это скорее везение, чем моя заслуга. Две трети студентов пересдают зачёты и промежуточные экзамены, что нисколько не мешает им в конце получать высшие баллы и хорошую работу.
Не снимая визора, ассистент лениво жевал бутерброд. У этого патлатого лодыря есть список выпавших нам вопросов. А знает ли он, вчерашний выпускник, ответ на мой проклятый вопрос номер пять?
Можно вызвать его и попросить подтвердить правильность задания. Можно даже опротестовать вопрос. Классная идея, ага. Ясно же, что ни того, ни другого я не сделаю. Потому что тихоня. Буду сидеть, таращиться в визор и надеяться на чудо.
И всё же — знает он или нет?
В том, как составлен вопрос, как подобраны слова, какие термины использованы, есть некая неправильность... Конечно, ведь их придумали на Орбусе, а имперцы всегда корчат из себя умников!
Сердце в груди оцепенело, потом больно стукнуло. Откуда я знаю, что тема моего пятого вопроса разрабатывалась в Империи?
Но ведь это так! Стопроцентно, железобетонно. Мне известно даже имя автора статьи и название журнала, в котором её опубликовали. Последний номер, ещё не появившийся в наших библиотеках.
Они не имеют права!..
Я снова посмотрела на ассистента и внезапно поняла, что он читает ту самую статью в том самом журнале. И начала читать её вместе с ним...
Ответ получился не полным, но вполне достаточным для зачёта. Я чувствовала себя выжатой и опустошённой, не в силах говорить и думать. Результаты объявят послезавтра. А пока можно поехать домой и заснуть долгим-долгим сном человека, хорошо сделавшего своё дело. Человека, совершившего невозможное.
Мелькнула мысль завернуть в буфет… и показалась не стоящей усилий. Я побрела по коридору, закинув сумку на плечо. Солнце ложилось под ноги длинными оконными прямоугольниками, придавая половому покрытию неприятный ржавый оттенок.
На пути у меня, буквально нос к носу, возник незнакомый студент со странно рассеянным взглядом.
— Ты Кедда Нова? — он махнул рукой в сторону ближайшей аудитории. — Тебя просят зайти.
И заковылял прочь, тряся головой, будто в недоумении. Я машинально сделала шаг, толкнула дверь и только в следующее мгновение сообразила, что можно было послать странную просьбу к чёрту и пройти мимо.
Так и следовало поступить. Хотя это всё равно бы не помогло.
В аудитории ждали двое, мужчина и женщина — среднего возраста, среднего роста, среднего сложения, в обычной одежде и с обычными лицами. И всё же в них было нечто, привлекающее внимание. Они были... пустыми.
Я почувствовала это сразу, как только вошла, но не смогла объяснить, да мне и не дали времени. Женщина двинулась навстречу, улыбаясь и протягивая руку, которую я послушно пожала. Холодные сухие пальцы, цепкие и по-мужски сильные, сомкнулись на моей ладони, руку пронзила боль, ударила в грудь, в голову. Ноги у меня подкосились ноги, но чужая воля не позволила упасть. Поглотила моё сознание, растворила в себе, а потом отпустила.
Женщина разжала пальцы и отошла, по-прежнему улыбаясь, но теперь как бы по инерции. В объяснениях не было нужды. Они пришли забрать меня, и они сделают это, хочу я или нет. Всё было подстроено. Вопрос, на который я заведомо не могла знать ответа, журнал, который ассистенту было приказано открыть в определённый момент на определённой странице. Экзамен обессилил меня, неожиданное предложение сбило с толку. Я всё равно не устояла бы против них, но надёжнее застать жертву врасплох. Они всегда так делают.
— Меня зовут Карлос, — сказал мужчина, не вставая и не улыбаясь. — Я не так силён, как Велера, но у меня есть другие таланты.
Он положил на стол чёрную папку из пухлой, лоснящейся псевдокожи, открыл и подтолкнул ко мне. В нижнем правом углу помещался простой офисный компьютер. На маленьком плоском экране застыл текст, из бокового паза торчало наполовину выдвинутое стило.
— Подпиши.
Текст состоял из одного абзаца, который легко умещался на маленьком экранчике. "Я, Кедда Нова (гражданский код, удостоверение личности номер), добровольно вступаю в Федеральный департамент по исследованию псионических явлений, вследствие чего названный департамент берёт на себя осуществление и защиту моих личных и имущественных прав. Все ранее принятые мной юридические обязательства с настоящего момента считаются недействительными. Сдачу удостоверения личности, банковских и расчётных карт подтверждаю. Дата, подпись". Я ещё раз тупо перечитала написанное.
— У меня нет с собой удостоверения личности.
— Ничего, — сказала Велера. — Мы его потом заберём.
Я взяла стило и подписалась, думая о том, что не каждому доводится ставить автограф под собственной эпитафией.
Втроём мы вышли из аудитории. На стоянке ждал невзрачный с виду глейдер с городским номером. Карлос сел на переднее сидение, Велера на заднее рядом со мной.
— Можешь не верить, — сказала она, — но вот увидишь — тебе понравится у нас. Ты будешь удивляться, как могла жить без этого.
ГЛАВА 5. Кедда
Кое в чём Велера оказалась права. Уже через пару недель дом, родные, друзья, учёба в колледже стали казаться мне далёкими и нереальными, как сны о прошлой жизни.
Школа департамента размещалась в пригороде Стаккато, столицы цветов, искусств и моды, второго по величине города Ми. Гуманный жест со стороны правительства — первые отделения Школы прятались то в Заоблачных горах, то на необитаемом острове, охраняемом на суше, в воздухе, в воде и под водой, а то и вовсе на лишённой атмосферы Ми-диез.
Филиалы Школы действовали там и по сей день, но служили тем специфическим нуждам, которые ни одно правительство на свете не станет выставлять на всеобщее обозрение. Собственно, все выпускники рано или поздно проходили через один из этих закрытых тренинг-центров, чтобы научиться обращать свои таланты на пользу отечеству — в благодарность за позволение быть самими собой. Назначение же открытой Школы состояло в том, чтобы приспособить псиоников к жизни среди обычных людей.
В вестибюле главного здания в глаза бил лаконичный лозунг:
"МЫ ДРУГИЕ — ЛЮДИ!"
От него нельзя было спрятаться, амбиентное видео не оставляло свободы выбора. Лозунг назойливо мозолил глаза из любой точки зала, проникал сквозь закрытые веки, воздействуя прямо на зрительные центры. Со временем я возненавидела его, как и другие:
"Новые Миры — наша общая родина!"
"Пусть служит дар твой благу всех людей — и станет этот мир добрей!"
"Талант псионика сравни таланту артиста — чем больше отдаёшь, тем больше пребудет!"
Нам разрешали ходить в город без жёлтых меток — жетонов с эмблемой департамента, которые в Школе полагалось носить постоянно, хотя кроме псиоников там и так никого не было. Нам говорили, что мы должны гордиться принадлежностью к департаменту, но я долго злилась, пока привыкла. Будто все мы уроды или преступники, и на лбу у нас клеймо "Не подходи, убьёт!"
Я пыталась говорить об этом с другими курсантами. Если все мы дружно выбросим дурацкие значки, руководству Школы придётся смириться! Но меня ждал сюрприз: никого это не волновало. "Жетоны? А что такого?" Эти идиоты воображали себя высшими существами, венцом эволюции — от них я впервые и услышала обидное прозвище "тупила", данное людям без пси-способностей.
На самом деле мои новые однокурсники были в основном милыми ребятами, с некоторыми я даже могла бы подружиться. Но какая дружба без откровенности? Я ненавидела Школу, считала себя заключённой, а их всё устраивало, даже тех, кого тоже забрали против желания. Они быстро освоились и задрали носы. Иные даже в город ходили не снимая меток.
Поэтому я всегда отправлялась на прогулки одна. В городе дышалось легче. Там была жизни, там была свобода. Я улыбалась людям, и люди улыбались мне, потому что ничего не отличало меня от них.
Я и чувствовала себя тупилой, а не какой-то там непоправимо особенной. Мои учёба хромала на все четыре лапы. Нет, я честно старалась, по-другому не умею. Но дар предвидения во мне умер напрочь, телепатические способности еле теплились и проявляли себя по случаю. Причём оба случая оказались совершенно идиотскими.
Девчонка этажом ниже увидела паука, чуть в обморок не шлёпнулась. Всплеск её эмоций ударил
