Удерживающий Апокалипсис. Андрей Глебов

Оглавление

• АННОТАЦИЯ
• ГЛАВА 1
• ГЛАВА 2
• ГЛАВА 3
• ГЛАВА 4
• ГЛАВА 5
• ГЛАВА 6
• ГЛАВА 7
• ГЛАВА 8
• ГЛАВА 9
• ГЛАВА 10
• ГЛАВА 11
• ГЛАВА 12
• ГЛАВА 13
• ГЛАВА 14
• ГЛАВА 15
• ГЛАВА 16
• ГЛАВА 17
• ГЛАВА 18
• ГЛАВА 19
• ГЛАВА 20
• ГЛАВА 21
• ГЛАВА 22
• ГЛАВА 23
• ГЛАВА 24
• ГЛАВА 25
• ГЛАВА 26
• ГЛАВА 27
• ГЛАВА 28
• ГЛАВА 29

АННОТАЦИЯ

Много веков продолжается борьба добра и зла. Она идёт с переменным успехом, отдаляя или приближая Апокалипсис. В современную Москву въезжает раззолоченная карета, запряжённая шестёркой лошадей. Сидящий в карете загадочный господин активно включается в культурную жизнь столицы, в результате чего в городе происходят значительные, но, на первый взгляд, незаметные события.

***

Ибо тайна беззакония уже в действии,

   только не совершится до тех пор,

   пока не будет взят от среды

   удерживающий теперь.

   2 Фес. 2:7

ГЛАВА 1

Жарким летним днём двадцать седьмого июля в Москве старшина Прокопчук стоял на посту. По Тверской по плавящемуся асфальту ползла бесконечная вереница машин.

   Рёв и гарь кружили голову. По красному лоснящемуся лицу Прокопчука стекал пот. Голова под фуражкой нагревалась так, что гаишник время от времени приподнимал головной убор и вытирал большим носовым платком уже заметную плешь.

   Машины от Белорусского вокзала к Триумфальной площади двигались медленно. Светофор красным светом на время сдерживал дышащую жаром массу железа, но стоило зажечься зелёному, как скромные отечественные «Жигули» и «Волги», а также роскошные иномарки торопились выбраться на перекрёсток, чтобы при следующем включении красного не остаться по эту сторону стоп-линии.

   В рации зашипело.

   - Слышишь, Прокопчук? - затрещал в динамике голос лейтенанта Коновалова. - Подарок к тебе едет.

   Старшина раздражённо взялся за рацию.

   - Угонщик, что ли?

   - Кое-что получше, - заржал Коновалов. - Встречай.

   Лейтенант стоял у Белорусского месяца четыре. Раз в час ему становилось скучно, и он вызывал Прокопчука поболтать, за что на каждом разводе перед вступлением на пост получал предупреждение от начальства насчёт «последнего раза».

   Коновалова хватало на три дня. Рутинная работа и одиночество среди ревущих автомобилей подталкивали его к общению. Последний раз Коновалов получил нагоняй вчера. Пора за ум взяться, и на тебе!

   - Опять треплешься? - рыкнул Прокопчук в чёрную коробочку. - Ведь снова огребёшь, Коновалов!

   - Не веришь - не надо, - оскорбился гаишник и отключился.

   Старшина мокрым платком отёр широкое лицо и свисавшую за воротник могучую шею.

   - Посмотрим, что насвистел товарищ лейтенант, - проговорил Прокопчук, выходя из стеклянной будки на край дороги и вглядываясь в сторону владений Коновалова.

   Поток машин, стиснутый двумя рядами домов сталинской постройки, упрямо пробивался к Кремлю. Из открытых окон авто громыхала музыка и звучали нервно-восторженные выкрики ди-джеев.

   Над крышами автомобилей и сиреневым смрадом выхлопных газов торчали морды шести белых лошадей. На головах животных красовались султаны из малиновых перьев. За лошадьми возвышался невозмутимый кучер в ливрее с длинным хлыстом в руке.

   Позади возницы сверкала золотом стенка богато отделанной кареты. На крыше экипажа, колеблемый душным туманом автомобильных выхлопов, покачивался разноцветный султан.

   Рация вновь ожила.

   - Прокопчук, - зашелестел голос Коновалова. - Эй, слышишь меня?

   - Да, - отозвался старшина.

   - Что «да»? - разозлился гаишник. - Ты видишь этого...?

   По рации не стоило произносить то, что произнёс Коновалов, но Прокопчук сейчас думал о другом.

   Связь снова затрещала, забубнив голосом неуёмного коллеги.

   - Да вижу, вижу! - гаркнул старшина.

   - Я же говорил! - обрадовался лейтенант. - Ни хрена себе пенка, правда?

   - Идиот! - захрипел Прокопчук.

   Карета двигалась к площади, посреди которой возвышался памятник Маяковскому в развевающемся пиджаке. Водители на встречной полосе притормаживали и выглядывали из окон. Из люка одного «Мерседеса» в крыше высунулась взъерошенная девица и замахала руками.

   Особенно нервные и впечатлительные выражали восхищение, сигналя на всю улицу. Первые водилы, гуднув, умолкли, но их дело продолжили многочисленные собратья, маявшиеся бездельем в безнадёжной пробке.

   Оторопевший Прокопчук и ещё двое гаишников, дежурившие на Триумфальной площади, проводили взглядом цокающую по асфальту шестёрку и на всякий случай отдали честь: среди богатых и правящих сейчас много чудиков.

   Карету украшали резные позолоченные лозы. Один взгляд на неё вызывал в памяти знакомые с детства слова: «Это моя лягушонка в коробчонке едет».

   На запятках возле притороченных старинного вида кожаных чемоданов стояли два лакея в ливреях и треуголках. Как и кучер, они, не моргая, глядели вперёд, будто проезжали по Тверской каждый день.

   Старшина взялся за рацию.

   - Ноль седьмой? Это ноль шестой. Тут одно транспортное средство к тебе катит. Что? Нет, не машина. Тут, понимаешь, фильм что ли снимают. Ага, сейчас увидишь.

   Экипаж двигался к центру столицы, вызывая восторженную реакцию водителей и пешеходов.

   От Пушкинской снова начинался затор. Ленивая толпа подростков, убивавших время на площадке от «Макдональдса» до входа в подземный переход, встрепенулась.

   - Во, блин, даёт! - восхитилась четырнадцатилетняя Анька с малиновым ёжиком на голове и кольцом в носу. - Типа, нехилая тачка! - уточнила она.

   - Богатенький дядя прикалывается, - поддержала подругу Светка в порванных джинсах, через которые выглядывали острые коленки. - А тут, блин, всё на роликах гоняешь. Не то что «Ауди» или «Вольво», а и вонючего «Жигуля» не купишь.

   - Да, - только и ответил Серёга, слизывавший остатки мороженого с плоской палочки.

   На светофоре включился зелёный. К тому времени, как шестёрка выехала пред задумчивые очи памятника Александру Сергеевичу, «нашему всё», по заверению Максима Горького, из скверов с фонтанами к проезжей части уже бежали ахающие от восторга толпы москвичей и гостей столицы.

   Завистливые взгляды скользили по старорежимному великолепию, бесстрастным лакеям и по подтянутым лошадям. Звучали возгласы - что-то о «новых русских» и о «богатеньких». Женский голос предположил существование новой услуги Московского экскурсионного бюро.

   - Хоть бы сам показался! - высказала пожелание длинноногая девица с мобильником и в юбочке «мини-бикини».

   Видимо, чтобы подразнить копившиеся интерес и досаду сограждан, таинственный пассажир раздвинул чёрные шторки. Под рокот толпы и звуки автомобильных сигналов лошади процокали мимо Елисеевского гастронома, памятнику основателю Москвы и приблизились к Центральному телеграфу.

   Дорога шла под уклон. Кучер натянул вожжи, удерживая лошадей.

   Из-за шторки кареты на улицу выглянуло ухоженное лицо господина, ещё не утратившего бодрости сорокалетнего возраста. Белая бабочка и белоснежная манишка, обрамлённые лацканами строгого чёрного фрака придавали худощавому лицу с прямым тонким носом и глубокими глазами дополнительную свежесть.

   Оноре де Бальзак, знаток физиогномии, усмотрел бы в бледности господина неоспоримый признак благородства и утончённой изящности, которые, как отмечают хронисты, постепенно сходят на нет у наших современников, но почему-то полностью не исчезают.

   К отодвинутой шторке, подрезав помятую «Оку», из третьего ряда подрулил широкий, как лопата, «БМВ». Из переднего правого окна высунулся жизнерадостный розовощёкий детина с «голдовой» цепью на могучей шее и огромным золотым распятием.

   Детина выставил из машины пухлый кулак с оттопыренным вверх большим пальцем.

   - Круто, братан! - одобрил он.

   - Спасибо, - улыбнулся пассажир во фраке и приподнял чёрный, сияющий в свете дня, цилиндр.

   - Где такой рыдван надыбал?

   - Да вот, пришлось по случаю, - пожал плечами элегантный пассажир, словно извиняясь.

   Сзади «БМВ» засигналили: собиралась пробка. Розовощёкий детина повернул руку назад, убрал большой палец, зато выставил средний.

   - Сколько за тачку отслюнявил?

   - Сейчас не припомню.

   - Кучеряво живёшь! - подытожил детина и убрался в глубину салона.

   Иномарка рванула вперёд.

   Господин в чёрном глянул в сторону Кремля; достал трость красного дерева с костяным набалдашником и постучал по скамье возницы.

   - Да, ваше сиятельство? - обернулся с козлов кучер.

   - Долго ещё, Семён?

   - Никак нет, ваше сиятельство, уже виднеется.

   Пассажир в цилиндре бросил взгляд, куда показывал Семён, откинулся на подушки тёмно-зелёного бархатного дивана и положил худые руки на набалдашник трости.

   Лошади проскакали мимо гостиницы «Националь». Поток машин свернул налево к Театральной площади, а раззолоченная карета проехала к серому зданию, известному в России и за её пределами по этикетке водки «Столичной». Оба лакея соскочили с запяток. Один откинул обитую бархатом подножку; другой с почтительным поклоном раскрыл дверцу с выписанным тонкой кистью княжеским гербом.

   Гулявшие у входа в подземный торговый центр москвичи замедляли шаг, глазея на необыкновенного путешественника.

   Тот, кого кучер Семён именовал вашим сиятельством, спустился на выложенную камнем площадку перед гостиницей «Москва». Лакей поддержал пассажира под локоток. Господин сделал несколько шагов ко входу в здание.

   Лакей поторопился открыть дверь. Хозяин, не замедляя шага, проследовал в обширный вестибюль и приблизился к неприступного вида швейцару. Господин во фраке прикоснулся тростью к его плечу.

   - Любезнейший, - проговорил он приятным баритоном, которому позавидовал бы оперный певец, - мне нужен кров на некоторое время. Здесь есть свободные номера?

   - Отель в плохом состоянии, - покрываясь пятнами, пролепетал швейцар. - Скоро пойдёт под снос.

   - Благодарю, любезнейший, - молвил гость, оглядывая убранство холла. - Это не имеет значения. Можно поговорить с управляющим? Простите, с администратором.

   Растерявшийся швейцар сделал приглашающий жест в сторону стойки. Странный господин двинулся в указанном направлении.

   - Здравствуйте, дорогая! - приезжий приподнял цилиндр и одарил улыбкой скучающую тридцатилетнюю женщину в строгом костюме. - Мне нужен хороший номер. Непременно с видом на Кремль. Разве можно, приехав в Москву, снимать иные номера?

   Женщина отложила разваливающийся на листы детектив и вопросительно посмотрела на возможного постояльца.

   - Вы надолго в столицу? - поинтересовалась любительница выдуманных убийств.

   - Не знаю, - гость ослепил администраторшу улыбкой, - как получится, как дела пойдут.

   - Если надолго, то лучше остановиться в других отелях, наш скоро снесут.

   - Не имеет значения, - повторил господин.

   - То есть как?

   - Мне нужен трёхкомнатный «люкс» с видом на Кремль и на площадь. Кстати, как она называется?

   - Манежная, - выдавила администраторша.

   - Манежная? - переспросил потенциальный постоялец и побарабанил пальцами по стойке. - Неплохо, неплохо. Сколько я должен за месяц вперёд?

   Господин извлёк из кармана узких панталон старомодный бумажник и зашелестел купюрами. Ошарашенная женщина наблюдала, как путешественник перебирает пальцами пачку банкнот, среди которых мелькали евро, доллары, керенки - их администраторше показывал её старший брат-коллекционер, советские рубли и современная российская валюта.

   - Надо заполнить документы.

   - Заполняйте.

   - Прошу ваш паспорт.

   - Простите, запамятовал, - засмеялся гость и полез во внутренний карман фрака, поблёскивая увесистой печаткой.

   - Дерюгин Вольдемар Евпсихиевич? - спросила администраторша, открыв красную книжицу с двуглавым орлом.

    Гость сделал лёгкий кивок и щёлкнул каблуками.

   - Он самый, с вашего позволения.

   - Шестидесятого года рождения? - продолжала женщина.

   - Так точно.

   Справа от фотографии господина Дерюгина Вольдемара Евпсихиевича в графе «Место рождения» значилось: «с.Старая Ладога, Ленинградская обл.». На странице «Место жительства» в штампе отдела внутренних дел было указано: «г.Усть-Лопуханск, ул.Ленина, дом 14. кв. 786».

   - Это где ж такой Усть-Лопуханск? - спросила женщина, не отрываясь от записей.

   - За Уралом, милочка, за Уралом.

   - И там есть дома по несколько сотен квартир в каждом? - добавила она игривым голосом.

   - Кто не был в Усть-Лопуханске, - вздохнул гость, - тот зря пришёл на эту землю.

   Администраторша подняла глаза на господина. На его лице лежала печать скорбного благодушия.

   Движимая понятной любознательностью, работница сферы обслуживания сунула нос на страницу «Семейное положение». Штампа не было.

   Администраторша ещё что-то записала, заполнила квиточки.

   - Так сколько с меня? - поинтересовался господин.

   Администраторша назвала сумму. Постоялец вынул из бумажника стопку российских пятисоток, прикинул толщину пачки и, не пересчитывая, положил на стойку.

   - Этого достаточно? - спросил он.

   Покрасневшая женщина пересчитала банкноты.

   - Это лишнее, - она протянула господину несколько красненьких.

   - Оставьте себе, - махнул он рукой.

   - У нас не принято, - вспыхнула женщина.

   - Это везде принято, милочка, - улыбнулся постоялец, засовывая бумажник за пазуху. - Какой у меня номер? Я бы хотел пятьсот семнадцатый.

   - В пятьсот семнадцатом нет мебели, и потом...

   - Всё равно. Позвольте ключик? - попросил гость.

   - Всё равно? - подняла брови изумлённая администраторша.

   - Да, я не привереда, знаете ли.

   - Ключ у дежурной на этаже, - пробормотала женщина, тараща глаза на постояльца.

   - Благодарю, - склонил голову странный господин. - Носильщиков не надо, мои слуги отнесут вещи.

   Томившиеся у входа в ожидании приказаний лакеи по знаку хозяина исчезли за дверью.

   - Скажите Семёну, чтоб не ждал, - крикнул им в спину Вольдемар Евпсихиевич.

   Через несколько минут лакеи ввалились в вестибюль, сгибаясь под тяжестью огромных чемоданов.

   - В пятьсот семнадцатый, - приказал господин в цилиндре.

   - Слушаюсь, монсеньор, - ответил слуга.

   - Не провожайте меня, - повернулся гость к администраторше. - Я сам найду пятьсот семнадцатый.

   Онемевшая от удивления женщина открыла рот, наблюдая, как собеседник удаляется в недра гостиницы; и взялась за телефонную трубку.

   - Алё, Валя? Это Дина. К тебе поднимается жилец в пятьсот семнадцатый. Знаю, что нет мебели. Не перебивай. Он с придурью, но даёт хорошие чаевые. Вот то-то. Ну давай, потом поговорим.

   Двери лифта на пятом этаже разъехались в стороны. В коридор, помахивая тростью, вышел господин во фраке. Несмотря на царившую в городе жару, он чувствовал себя замечательно. За постояльцем тащились слуги с чемоданами.

   Гость сунул дежурной по этажу квиточек, выписанный у администратора.

   - Мне нужен пятьсот семнадцатый.

   Взяв ключ, элегантный господин пошёл по коридору и исчез за поворотом. Через три минуты звякнул телефон.

   - Пришёл? - прошептала трубка голосом Дины.

   - Пришёл, - прикрыв рот ладонью, ответила дежурная. - Кого только не насмотришься за день!

ГЛАВА 2

Август 1572 года стал торжеством гугенотов. Флорентийка Екатерина Медичи сдавала позиции католичества. В 1562 году эдиктом веротерпимости она разрешила протестантам собираться вне городской черты для молитв.

   Эдикт ограничивал численность собиравшихся тремя сотнями человек. Гугеноты, кроме того, должны были быть без оружия. Несмотря на ограничения, протестанты преисполнились уверенности, что настанет время, и религиозное учение Жана Кальвина и Мартина Лютера поколеблет папский престол.

   Французские крестьяне, к несчастью, всегда были верны королю и папе. Нередко случались столкновения пейзанов со сторонниками истинной веры, заканчивавшиеся кровью.

   К расправам над гугенотами приложил руку и заклятый враг протестантов герцог Гиз, однако гугенотский камень всё же разбил его голову. Религиозное кровопролитие в Васси дало толчок восьмилетней войне католиков с протестантами. Шампань содрогнулась, узнав, что по приказу мстительного герцога в Васси уничтожено двести сторонников новой веры.

   Восемь лет взаимного истребления нанесли урон обеим сторонам: враждующие партии лишились вождей, но свято место пусто не бывает. Католиков возглавил брат короля Генрих Анжуйский, а протестантов – молодой король Наварры Генрих Бурбон. Его советником стал ревностный гугенот адмирал Колиньи.

   Опыт и ум Колиньи позволили потеснить католиков в политике, и Екатерина Медичи поторопилась подписать в Сен-Жермене мир с гугенотами. Скоро протестанты узнали, что Генрих Бурбон женится на Маргарите Валуа, сестре короля Карла IX.

   Игра с огнём опасна. Ещё опаснее приезжать в Париж - логово католицизма. Несмотря на опасения, дворяне юга Франции, сплошь протестанты, в августе 1572 года приехали в столицу на свадебные торжества. Это событие решил почтить присутствием и адмирал Колиньи.

   Морис Баррье и Шарлотта Дальбан были знакомы с детства. Когда им было по десять лет, их родители решили, что Морис и Шарлотта станут мужем и женой. Спустя ещё десяток лет в семье Баррье родился Франсуа.

   Он вырос в Жиронде в городке Градиньяне недалеко от Бордо. Полноводная Гаронна и влажный климат давали местным жителям обильные урожаи.

   В двадцать лет Франсуа был высок и хорош собой. Горящие глаза и широкая улыбка привлекали к нему внимание девиц Градиньяна.

   С детства Франсуа узнал, что такое труд. Работа на пашне ему быстро наскучила, но потрудиться в поле пришлось ещё несколько лет. Затем искатель своего пути в жизни нанялся конюхом к гугеноту дворянину де Вассеру.

   - Мартин Лютер? - спросил Морис Баррье, услыхав о протестантском учении. - Немец, что ли? Всё зло из Германии. Мы ближе к Риму, чем эти нехристи, и веру менять не должны. Жан Кальвин француз, но даже его окрутили бесовские бредни.

   Шарлотта была далека от религиозных споров.

   Ален де Вассер был жизнерадостным мужчиной сорока семи лет с громовым голосом. Двигался он широкими размашистыми движениями. Де Вассер с жаром принял учение о спасении верой и о предопределении.

   Его не покидала уверенность, что он с рождения предназначен к райской жизни. Это означало, что если Господь ему благоволит, то даст богатство как признак предопределения.

   Постоянная нехватка денег не портила ему настроения. Господь не отступается от верных, надо лишь подождать. Верность Христу сделает Алена де Вассера богатым. Слухи о расправах над гугенотами радовали Мориса Баррье и вызывали негодование Алена де Вассера.

   Возвращаясь домой, Франсуа попадал в твердыню католичества. Постоянное брюзжание отца выводило его из себя. В двадцать с небольшим лет человек начинает думать по-настоящему, и симпатии конюха были на стороне де Вассера.

   Узнав, что сын сделался презренным гугенотом, Морис Баррье впал в ярость. На следующий день Франсуа еле мог передвигаться - так болела спина, явившаяся объектом воспитания преданного Ватикану Баррье-старшего.

   Франсуа давно подумывал о том, чтобы покинуть опостылевший Градиньян, попутешествовать, может быть, съездить в Лимож или в Марсель.

   «Милостив Господь и праведен, и милосерд Бог наш». Франсуа в этом ещё раз убедился, когда хозяин вызвал его к себе.

   - Вот что, - проговорил де Вассер, выходя из-за стола в кабинете. - Генрих, король Наварры, женится на Марго Валуа. Гугеноты должны в Париже устроить ему овацию. Ты поедешь со мной.

   - В Париж? - оторопел Франсуа Баррье.

   - Со мной поедут несколько слуг, - продолжил де Вассер, словно не замечая растерянности конюха. - Подойди к Клоду, он выберет тебе платье почище.

   Словно на крыльях Баррье помчался к Клоду Эдану, отвечавшему за платья хозяина.

   Прощание с родителями было тяжёлым. Мать рыдала, уткнув нос в мятый платок. Отец хмурился.

   - Бесовское учение поганого немца до добра не доведёт, - внушал Морис Баррье сыну. - Ты родился католиком и должен им умереть.

   - Умирать пока не собираюсь, - неуклюже пошутил Франсуа.

   - Да хранит тебя Иисус, - перекрестила его мать и отошла за спину мужа.

   Отец сжал сына в объятиях.

   Париж потряс Франсуа Баррье. Сена не шла ни в какое сравнение с широкой Гаронной, зато Градиньян теперь представлялся жалкой захудалой деревенькой.

   По булыжным улицам сновало столько народа, что Франсуа ожидал встретить в гомонящей массе знакомого. Телеги и кареты ездили во всех направлениях. Украшенные кружевами лихие кавалеры со шпагами на боку прогуливались с утончёнными дамами. Ален де Вассер выглядел в парижской толчее мужланом.

   Дворянин остановился в гостинице «Лютеция» на улице Де-Шом. Сделав распоряжения, он отправился на встречу с гугенотами, отпустив конюха на полдня.

   Франсуа Баррье слонялся по Парижу, не замечая усталости. Взобравшись на Монмартр, он оглядел город, и сердце провинциала заныло. Он не хотел возвращаться в Жиронду и видеть опостылевший Градиньян.

   К назначенному часу Франсуа вернулся в «Лютецию». Ален де Вассер пребывал в возбуждении.

   - Завтра свадьба нашего Генриха, - потёр он руки, приступая к обеду. - Такого Париж ещё не видел!

   Генрих Бурбон оказался некрасивым мужчиной с выпученными глазами и острым горбатым носом. Короткую бородку предводителя гугенотов подпирал гофрированный воротник. Маргарита Валуа тоже не произвела на Франсуа большого впечатления.

   Король Франции был почти его ровесником. Карл IX выступал важной походкой под руку с матерью. Сдвинутая набок кокетливая шляпка с пером чудом держалась на голове монарха, в ухе покачивалась серьга.

   Флорентийка из дома Медичи бесстрастно наклоняла голову, принимая крики подданных. Змея, не раз предававшая католиков и протестантов, она укрепляла власть над сыном и настраивала его против гугенотов.

   За Генрихом Наваррским шла процессия, в которой выделялся сухопарый адмирал Колиньи со свитой. В конце шествия двигался Ален де Вассер.

   При всей торжественности бракосочетания и царящей в городе праздничной атмосфере, каруселей и музыки, чувствовалось недружелюбие парижан к заполнившим улицы гугенотам.

   В конце концов, это дело господ устраивать политику, рассудил Франсуа и с Антуаном Тибо, вторым слугой де Вассера, отправился в трактир «Кошон э мутон» на улице Бертен-Пуаре.

   - Пока господа веселятся, - сказал Антуан, - нам тоже не грех промочить горло.

   Антуан был на пять лет старше Франсуа и служил хозяину восемь лет. Де Вассер взял его к себе, купившись на честные глаза, но слуга был пройдохой и большим любителем кутнуть.

   - Сколько здесь наших! - воскликнул Антуан Тибо, спустившись в полуподвальное помещение.

   Несколько залов трактира, разделённых арками, вмещали не менее семидесяти человек. Веселье было в разгаре. Все столы в большом зале занимали гугеноты.

   - Эй, приятель, молочного поросёнка, - заказал Антуан, присаживаясь, - и к нему бордоского. Наш хозяин нынче расщедрился, - слуга потряс кошельком.

   Мрачный владелец заведения распорядился обслужить гостя и ушёл к себе.

   - Не нравятся каналье наши рожи, - сказал Антуану и Франсуа мужчина лет пятидесяти с южным выговором. - Устраивайтесь, ребята. Меня зовут Бернан Питрель. Мы с приятелями из Вьенны. О городе Пьер-Бюфьер слыхали? А вы откуда?

   Компания, в которую попали слуги де Вассера, была шумной и щедрой. Узнав, что Франсуа и Антуан гугеноты и тоже приехали с юга, вьеннские протестанты крикнули трактирщику подать баранину в чесночном соусе и две бутылки бордоского. Вьеннцы были в Париже впервые.

   - Вот увидите, ребята, - уверял Питрель, тряся обглоданной костью перед носом Франсуа, - гугеноты покажут себя! Католики пусть катятся к папе в Рим, а Франция будет протестантской. Завтра день святого Варфоломея, у папистов праздник. Давай выпьем, сегодня мы с католиками друзья.

   Антуан быстро опьянел и предложил новому знакомому сыграть в кости. Франсуа пребывал в благостном состоянии, щуря глаза на братьев по вере.

   С улицы раздались удары колокола.

   - Дьявольщина! - выругался Бернан. - Не поздновато ли мессу служить?

   - Колокол зовёт не на мессу, - прислушался Антуан. - Это набат.

   В трактире стало тише. Звон нёсся с колокольни Сен-Жермен л'Озеруа.

   - Что-то произошло, - сдвинул брови Бернан Питрель.

   На улице раздались крики и лязг оружия.

   - Канальям не спится, - пробурчал гугенот, поворачиваясь ко входу.

   Дверь в трактир распахнулась, в зал вбежал сержант. За ним вошли солдаты с алебардами и аркебузами.

   - Всем оставаться на местах, - крикнул сержант, выхватывая шпагу. - Все арестованы.

   - Не слишком ли торопишься, дружок? - ответил Питрель, вставая.

   В трактир прибывала городская милиция. У солдат на руках были белые повязки, а на шляпах и шлемах белые кресты.

   Драка началась у входа. Кто-то из католиков оттолкнул гугенота. Протестант потянулся за оружием, но выстрел из аркебузы убил его наповал. Трактир взревел, солдаты набросились на протестантов.

   В первые минуты боя в кровавом кошмаре погиб Антуан. Бернан Питрель вытащил из рук убитого католика алебарду и махал ею как косой.

   - Выбираемся на улицу, - крикнул он вьеннцам. - Сейчас к канальям подойдёт подмога, и тогда мы трупы.

   Франсуа вооружился шпагой истекавшего кровью сержанта. Победить католиков было непросто: на большинстве солдат были панцири и латы. По телам врагов и гугенотов Баррье выбежал на улицу. Рассечённый клинком Бернан остался лежать на залитом кровью полу.

   Августовская ночь была тёмной и тёплой. Над головой светили звёзды, веял тихий ветерок. По улице Бертен-Пуаре бежали люди с факелами. Поблёскивавшие от огней латы выдавали в них солдат.

   Франсуа кинулся бежать. Скрываясь в тёмных местах под балконами и в углах, он продвигался к центру Парижа. По всему городу слышались выстрелы и холодящие душу крики. На мостовой валялись трупы.

   Католики с белыми повязками на рукавах и с белыми крестами на шляпах вламывались в заранее отмеченные дома, где жили гугеноты. Сонных людей выволакивали наружу и с изощрённостью безнаказанных убийц издевались над ними. Жертвы молили о пощаде, но их крики лишь вызывали хохот потерявших человеческий облик мучителей. Кого-то сбрасывали с балконов и верхних этажей, из окон раздавался женский визг.

   По переулку, в котором притаился молодой протестант, бежали факельщики с пиками. Франсуа выскочил на соседнюю улицу. Здесь кровавый кошмар продолжался. Казалось, Париж сошёл с ума.

   На улицах, истекая кровью, лежали тела. Кто-то пал бездыханным. Кто-то, стиснув зубы, заливался кровью и оплакивал отрубленную руку. У входа в богатый дом лежали два мёртвых мальчика лет одиннадцати в ночных рубашках.

   Улицы мелькали одна за другой, но нигде Франсуа Баррье не мог найти уголка, в котором не продолжался бы этот ужас.

   - Вот ещё один гугенот!

   Небольшой отряд католиков бросился к нему. Разгорающийся рассвет прогонял тьму. Не переставая звучали предсмертные вопли протестантов.

   С противоположного конца улицы появилась ещё одна толпа католиков. На Франсуа дохнуло могильным холодом, неминуемая смерть схватила его за горло. Казалось, над головой звучат песни ангелов.

   Слуга помчался от врагов к дверям дома. Если они открыты, останется призрачный шанс на спасение. Паписты заулюлюкали и кинулись за жертвой. Франсуа Баррье доживал последние минуты.

   Двери открылись. На утреннюю улицу вышел худощавый человек в чёрном плаще и шляпе с белым пером.

   - Торопитесь, молодой человек? - со славянским акцентом спросил незнакомец.

   Баррье попытался оттолкнуть господина в чёрном и пробежать в дом, но незнакомец схватил его за рукав. Франсуа замахнулся клинком, готовый до последнего вздоха отстаивать свою жизнь, но встретившись со спокойным взглядом господина, опустил руку.

   - Это непринципиальное решение, - ровным тоном заметил незнакомец. - Они вас и в доме убьют. Париж беснуется, Сена окрасилась кровью. Даже король расстреливает гугенотов из окон дворца.

   Язык Франсуа прилип к нёбу, горло пересохло. Под взглядом незнакомца гугенот оцепенел. Преследователи приближались.

   - Попробуем договориться с ними, - улыбнулся господин в чёрном.

   Полтора десятка папистов, вооружённых пиками, алебардами и аркебузами окружили их потной толпой.

   - Доброе утро, господа, - приветствовал их незнакомец. - Не спится?

   Оторопевшие от такого начала разъярённые убийцы утратили пыл.

   - Он тоже протестант! - сказал солдат с раскрасневшимся от бега лицом, указывая на шляпу господина.

   - Отсутствие белого креста не делает меня протестантом, мсье, - поправил вояку человек в плаще. - Вы хотите его убить?

   Незнакомец показал глазами на Франсуа.

   - Убитый гугенот не сделает вас богаче, - заверил господин.

   Пронзительный взгляд и спокойный тон незнакомца сняли с католиков горячку погони. Противиться ровной интонации было невозможно.

   - Предлагаю сделку, - произнёс незнакомец со славянским акцентом. - Я вам даю сто пятьдесят золотых экю, а вы оставляете молодого человека в моем распоряжении.

   - Деньги мы возьмём и без вашего согласия, - сказал солдат с крупными чертами лица, поднимая аркебузу.

   - Это не имеет смысла, - уголком рта улыбнулся незнакомец и отвёл ствол. - Убив меня, вы не получите денег.

   Франсуа потом вспоминал эти секунды и не мог понять, почему католики и он сам поверили словам нежданного спасителя.

   - Ладно, гони монету, - согласился солдат. - Только убирайся побыстрее.

   Господин запустил руку в недра плаща.

   - Вот, можете не пересчитывать, - протянул он убийцам мешочек с деньгами. - Здесь ровно сто пятьдесят. Дороговато ты мне обходишься, - посетовал он, обращаясь к Франсуа.

   Дальнейшие события Баррье помнил как в тумане. Они с незнакомцем шли по окровавленному Парижу. Пробегавшие католики почему-то их не трогали, словно они были невидимы.

   - Вот вам Европа, молодой человек, - говорил спаситель, переступая через трупы и обводя рукой Париж. - За ночь убили две тысячи человек, и это только в столице! Резня была и в других городах. Прошу заметить: убивали не только солдаты, но и простые обыватели!

   У нас в России царь-батюшка учинил опричнину, но опричников было всего тысяча человек. Это сейчас их тысяч шесть. Но до такого кошмара даже Иван Грозный не додумался!

   Незнакомец привёл гугенота в гостиницу. К удивлению Франсуа, она не пострадала во время ночной бойни. Господин провёл Баррье в богато обставленный номер.

   - Вы русский? - спросил, наконец, Франсуа. - Вы спасли мне жизнь.

   - А вы сообразительны, молодой человек. Хотите мне служить? Кстати, как вас величать?

   Мысли плохо прокручивались в голове протестанта.

   - Франсуа, - пролепетал гугенот. - Франсуа Баррье. Вы предлагаете мне место? Я согласен. Я буду преданно...

   - Не торопитесь с ответом, - остановил его незнакомец. - Если будете мне служить, вы никогда не увидите своих родителей, хотя во Францию иногда приезжать будете. Идёт?

   - Идёт.

   - Чтобы успокоить совесть, Франсуа, пошли им денег. В Градиньяне на сто золотых экю можно неплохо пожить.

   Незнакомец вытащил из комода мешочек, в котором звенели монеты.

   - Когда в Париже станет спокойнее, отправимся отсюда. Да, ещё одно условие: придётся выучить русский язык. Люблю, знаешь ли, родную речь.

   - Как мне называть вас, мсье? - поинтересовался гугенот.

   - Называй монсеньором. Монсеньор Дерюгин. Сможешь выговорить?

   - Я буду стараться, - ушёл от ответа Баррье.

ГЛАВА 3

Тёплым летним днём тверской помещик Павел Григорьевич Гусятников сидел на балконе своей усадьбы и покуривал трубку. В деревне Медное Павел Григорьевич провёл всю жизнь, если не считать нескольких лет обучения в кадетском корпусе в Санкт-Петербурге, откуда дворянина Гусятникова попёрли за несоответствующее дворянскому достоинству поведение.

   Формулировка «за несоответствующее дворянскому достоинству поведение» больше всего обижала Павла Григорьевича. Ничего зазорного, с его точки зрения, он с двумя другими кадетами не делал. Так, грешки молодости.

   Отец, Григорий Евсеевич Гусятников, участник Северной войны со шведами, говорить много не стал, а потащил сынка на двор и лично отстегал вожжами. Кричать было нельзя - прислуга бы услышала. Вот Пашка и стискивал зубы.

   Григорий Евсеевич махнул на сына рукой, мол, живи как сможешь. Но учителей из столицы выписал. Паша неохотно постигал науки, учился изъясняться по-аглицки и по-французски.

   Сегодня те дни казались Павлу Григорьевичу полными глубокого смысла. Шалопайство и юношеская глупость отступили на задний план. На склоне лет многое прощаешь не только себе, но и другим.

   Несмотря на шестидесятилетний возраст, Гусятников держался орлом, был в курсе мировых проблем, казавшихся из деревни Медное происходящими на другой планете.

   Изредка Павел Григорьевич выбирался в Торжок в тридцати верстах к северо-западу и в Тверь, что в двадцати с гаком верстах к юго-востоку. Раз в год посещал Москву - «чтобы быть в форме». До Санкт-Петербурга ехать было лень.

   В шести верстах от Медного жил помещик Силантьев, одногодок Гусятникова. С ним Павел Григорьевич время от времени рыбачил. Протекавшая неподалёку Тверца изобиловала рыбой.

   Познакомившись с книгами, Павел Григорьевич решил в своём поместье развернуть сельское хозяйство на голландский манер, но интерес к обустройству земли быстро угас. Да и много ли придумаешь на ста пятидесяти десятинах? Вот если б шестьсот десятин! Или тысячу!!

   В итоге севом и жатвой у Гусятникова стал заведовать хлипкий очкастый агроном Сергей Сергеевич тридцати двух лет от роду. Работал ни шатко ни валко, стал управлять не только полями, но и дворовым хозяйством. А Павел Григорьевич и не противился.

   Гусятников затянулся табачным дымом, запахнул шёлковый полосатый халат и расчесал пятернёй большие бакенбарды, сросшиеся с густыми гусарскими усами.

   Его взор привлекла пылившая по дороге к усадьбе карета. На месте кучера размахивал вожжами и посвистывал худой чернявый паренёк. Шапка на его голове сбилась на затылок, лицо покрылось потом. Экипаж влетел во двор, сделал полукруг и остановился у входа в дом.

   Гусятников посмотрел с балкона на непрошеных гостей. За его спиной раздались шаги.

   - Что там? - спросил Павел Григорьевич дворового Андрюшку – мужика лет сорока в драных лаптях и залатанных, но чистых, портках.

   - Какой-то француз вас кличет, барин.

   - Не кличет, а спрашивает, - поправил Гусятников и тут же вскочил. - Какой француз? Чего ж ты, бестия лохматая, раньше не сказал?

   - Да я только что..., - пытался оправдаться Андрюшка, но, видя возбуждение барина, махнул рукой.

   - Где он? - забеспокоился Павел Григорьевич. - Откуда взялся в нашей глухомани?

   - Внизу мается, - пожал плечами Андрюшка. - А откуда взялся - не могу знать.

   - Клич сюда! Тьфу, зови его. Быстро.

   - Слушаюсь, - поклонился мужик.

   На балкон к Гусятникову в сопровождении Андрюшки поднялся молодой человек лет двадцати в запылившемся дорожном платье, смугловатый и явно не нашенского вида.

   - Кто таков? - спросил Гусятников и пыхнул трубкой.

   - Франсуа Баррье, - на недурном русском ответил гость.

   - Из Парижу, вестимо?

   - Да, мсье.

   Гусятников со значением поглядел на Андрюшку, мол, понял, дурак, какие птицы залетают в Медное?

   - Ты католик? - спросил помещик иностранца.

   - Католик.

   - Как там папа в Ватикане? - проявил осведомлённость Павел Григорьевич.

   - Не тужит, - отозвался Франсуа Баррье.

   - Вы по коммерческим делам, али вояж совершаете? - поинтересовался Гусятников, лихорадочно припоминая особенности французского произношения, когда-то поведанные ему прелестной Марьей Степановной - учительницей французского. Помнится, он даже был в неё влюблён.

   - У моего хозяина важная миссия, - ответил Баррье. - Его сиятельство князь Дерюгин попали в аксидан. Как это по-русски? Авария. Погиб кучер. Вольдемар Евпсихиевич просят повеликодушествовать и позволить остановиться у вас.

   Гусятников чуть не подавился дымом, услышав слово «князь».

   - Бога ради! - с чувством воскликнул Павел Григорьевич. - Да что произошло, любезнейший?

   - Лошади его сиятельства понесли, а тут мост через речку.

   - Через Тверцу, - уточнил Гусятников.

   - Именно. Колесо попало в щель между досками, кучер слетел с козел и расшибся.

   - Хватит, хватит, - замахал руками Павел Григорьевич. и поморщился. - Я с мужиков семь шкур спущу. Только три дня назад барщину отрабатывали, а мост так и не починили. Сергей Сергеевич, управляющий, божился, что мост сделают всенепременно.

   - Видать, не сделали, - подытожил француз.

   Эк у него ловко вышло нашенское «видать», покосился на иностранца Павел Григорьевич.

   - Ну что, приглашать князя-то? - подал голос Андрюшка.

   - Ты ещё здесь, бестия? - вскинулся Гусятников. - Чтоб мигом устроили гостя.

   - Кучер-то, поди, тоже иностранец был? - глянул на француза помещик.

   - Русский, из поморов.

   - Раскольничьей веры, значит, - догадался Гусятников. - Наш-то православный поп его отпевать не имеет права. Да уж теперь всё едино, раб Божий.

   Спустившись на центральную лестницу, француз бросился открывать дверь кареты. Из экипажа выглянул Дерюгин. Он окинул взглядом усадьбу, надворные постройки и таращившихся на него крестьян.

   - Помещик Гусятников Павел Григорьевич счастлив видеть ваше сиятельство в деревне Медное, - доложил Франсуа Баррье.

   - Медное? - переспросил Дерюгин, опуская начищенный ботинок на землю. - Недурно. Распорядись, чтоб занялись телом.

   - Сию минуту.

   Из дверей показался Гусятников.

   - Слыхал, слыхал уже, ваше сиятельство, - сокрушался помещик. - Живёшь и не ведаешь, что Господь на завтра уготовит. Говорил же лодырям починить мост!

   - Так бывает, - смиренно согласился Вольдемар Евпсихиевич. - Надеюсь, Матвей Рогаткин обретёт покой на тверской земле.

   - И не сомневайтесь, ваше сиятельство, - заверил Гусятников. - Прошу сюда, - помещик сделал приглашающий жест. - Не желаете откушать?

   - Премного благодарен, - ответствовал Дерюгин, входя в дом.

   За столом Гусятников поднял стопку с анисовой водкой и сделал скорбное лицо.

   - Ну, за безвременно почившего, - возвёл он глаза к потолку. - Земля ему пухом.

   Вольдемар Евпсихиевич опрокинул стопку и потянулся вилкой за огурчиком.

   - Издалека путь держите, ваше сиятельство? - поинтересовался Павел Григорьевич. - Из столицы, поди?

   - Из Санкт-Петербурга, - подтвердил князь.

   - Что там слышно про Турецкую кампанию? В «Обывателе» пишут, Суворов к Фокшанам и Рымнику подступил.

   - Басурманину тяжко придётся, - заметил Дерюгин, берясь за зелёные щи. - Суворов шутить не любит, да и наверху тоже не дураки сидят.

   - Это верно, - кивнул Павел Григорьевич, но сомнения его всё же глодали. - Что в Питере?

   - Всё то же, - сказал Дерюгин, приканчивая щи. - Лето – мёртвый сезон, все разъехались по усадьбам. С осени возобновятся балы.

   - Вам-то, поди, не до балов? С вашей-то миссией!

   Князь оторвался от тарелки. Гусятников опустил глаза:

   - Виноват, ваше сиятельство.

   - Ничего. А что у вас в Медном?

   - Да что у нас? - отмахнулся помещик. - Лето - жаркая пора. А по осени мы с помещиком Силантьевым охотимся с борзыми. Я вообще-то не любитель, но Тимофей Игнатьевич пристрастил. Когда с ружьишком на болота за утками. Вы не любите?

   - Времени нет, - улыбнулся Дерюгин.

   - Понимаю, - склонил голову Гусятников. - Как щи? Удались? Анфиса у меня - клад. Любую безделицу так приготовит - язык проглотишь. Ну, теперь со свиданьицем?

   Павел Григорьевич поднял стопку.

   - Мозги в пикантном соусе, прошу покорно, - сказал он, выпив. - Весьма нежное кушанье. Сейчас подадут ростбиф с крокетами и расстегаи. На десерт изволите трубочки миндальные и мессинские конфекты.

   - Есть у вас толковые мужики? - спросил Дерюгин, насытившись.

   - Толковых много, - заверил Гусятников, протягивая гостю курительную трубку. - Есть и по плотницкой части, и по кузнечной.

   - Что делать без кучера, прямо не знаю, - посетовал Вольдемар Евпсихиевич, затягиваясь дымом. - Найти человека, имеющего призвание к лошадям, сложно. Возьмёшь пьянь, а потом пожалеешь, что взял. Не продаются у вас лошадники?

   Павел Григорьевич склонился над картофелем с шампиньонами.

   - Есть один, - ответил он. - Вот, извольте прочесть.

   Гусятников подал Дерюгину последний номер «Обывателя». Князь нашёл глазами нужное объявление:

   «В деревне Медное продаются две молодые девки. Грудастые. Шьют и стряпают. Цена им тысяча рублей. Продаётся тут же мужик. Знает лошадей и колымажный промысел. Молодой, видный, непьющий. Пятьсот рублей. В Медном же продаётся стая гончих собак, числом двадцати, да бык. По сходной цене».

   - Это что же, вы продаёте? - поинтересовался Дерюгин, опуская газету. - Как раз то, что мне надо.

   Вольдемар Евпсихиевич заглянул в объявление:

   - «Мужик. Знает лошадей и колымажный промысел. Молодой, видный, непьющий». Только возраст не указан.

   Гусятников помрачнел.

   - Неместный вы, ваше сиятельство, потому и ухватились за Семёна. Его вся округа знает. Возраст у него самый что ни на есть.

   - С Семёном что-то не так? - нахмурился Дерюгин. - Здесь же ясно сказано: «Молодой, непьющий».

   - Так-то оно так, кучер из него первоклассный, - помещик поводил пальцем по скатерти. - Только голова от него болит. Очень уж, понимаете ли, до женского полу охоч. В моей деревне все девки от него с ума посходили, а он ещё и за Поддубки, деревню помещика Силантьева, взялся.

   - Это хорошо, когда молодой мужчина нравится женщинам.

   - Емельке-то Пугачёву Устинья Кузнецова приглянулась, а моему Семёну одной маловато будет. Даже замужние бросаются. Магнетизм, говорят. Мужья Семёну морду били, а магнетизма не выбили. Хочу сбыть Семёна с рук, да некому. Разве что вам.

   Дерюгин задумался.

   - А экипажами он любит заниматься? Механикой разной?

   - Ой, что вы, ваше сиятельство, - оживился Гусятников. - Такого специалиста вам нигде не найти. С закрытыми глазами разберёт и соберёт что угодно.

   Лошадей и дорогу любит. Дорога, говорит, как наша жизнь. Только я в философии не силён. Берите, не прогадаете. В Москве или в Питере хоть от мужей затеряться сможет. Это у нас всё на виду.

   Князь размышлял.

   - Полтыщи рублей - не высокая цена за такое сокровище?

   - Какие полтыщи! - подскочил Гусятников. - Это я так, для форсу. Его и за триста не возьмут. Вольдемар Евпсихиевич, душа моя, купите его, а? Век буду Бога молить.

   Помещик перекрестился в угол.

   - За двести уступлю, Ирода, без разговоров.

   - Мне бы взглянуть на него, - попросил Дерюгин.

   - Андрюшка! - позвал барин. - Зови Семёна. Бегом!

   В коридоре затопали. Через некоторое время в столовую вошёл детина в рубахе навыпуск, в рваном картузе и с живыми честными глазами.

   - Звали, барин? - поклонился Семён.

   - Вот это он и есть, - сказал Павел Григорьевич. - Хорош? А специалист - не опишешь! Дело так и горит в руках. Кабы не греховные наклонности, ей Богу, и за тыщу бы не отдал.

   Дерюгин подошёл к крестьянину. Тот возвышался над князем на целую голову. Из бороды торчали стебельки сухой травы.

   - Где тебя Андрюшка отыскал? На сеновале опять? - строго спросил Гусятников.

   Семён потупился.

   - Ох, доиграешься, попомни моё слово! Его сиятельство князь Дерюгин тобой интересуется, - сообщил барин.

   - Хочешь мир посмотреть, Семён? - спросил Вольдемар Евпсихиевич. - Грамоте выучиться, богатыми экипажами управлять?

   Глаза крепостного загорелись.

   - Только чтоб служить без дураков! - повысил голос Дерюгин.

   Семён перевёл взгляд на Гусятникова.

   - Ну чего зыркаешь? - воскликнул барин. - С девками жаль расставаться? На твой век баб хватит. Ты их и в пустыне раздобудешь!

   Семён утёр нос рукавом.

   - Я тебя покупаю у Павла Григорьевича, - сказал Дерюгин. - Имеешь волю мне служить?

   Крестьянин кивнул.

   - А далеко ль поедем? - спросил он. - Я ж кроме Медного ничего и не видал, только один раз с барином в Москву ездили.

   - Наездишься от души, - пообещал князь. - А за сто пятьдесят, Павел Григорьевич? - начал торговаться Вольдемар Евпсихиевич.

   Гусятников помялся.

   - Решайтесь же! - подбодрил Дерюгин. - Девки целее будут, мордобоя меньше станет.

   - По рукам! - решился помещик. - Иди во двор, Семён. Сейчас купчую крепость на тебя составлять будем. По всей форме.

   Формальности заняли немного времени, Гусятников радовался как ребёнок.

   - Крикну Андрюшке, чтоб померанцевой водочки принёс. Надо такое дело отметить. И ещё раз помянуть почившего Матвея Рогаткина, - скорбно добавил он.

ГЛАВА 4

С марта по сентябрь в Гуанчжоу идут дожди. Самый дождливый месяц - июнь. В начале лета столица китайской провинции Гуандун напоминала бы Британские острова, если б не тепло, свойственное климату юго-восточной Азии.

   Всего полгода назад лейтенант Британского королевского флота Ричард Маккей наслаждался жизнью в столице громадной империи, занимавшей почти четверть всей известной суши. Он снимал небольшую четырёхкомнатную квартиру в Гринвиче - одном из центральных районов Лондона.

   Окна украшенного лепниной особняка выходили на правый берег Темзы, там, где река делает большую петлю. В двух шагах от квартиры Маккея располагался Национальный морской музей. Лейтенант посетил его пару раз, когда дни были особенно дождливы, а сидеть дома было скучно.

   Ричард был молодым привлекательным мужчиной аристократического вида с волевым лицом, упрямым подбородком и твёрдым взглядом. Новенькая форма сидела на лейтенанте как влитая и привлекала взоры девушек, едва закончивших дорогие пансионы.

   С утра Дик Маккей отправлялся по лучшим домам Лондона с визитами. Вечером лейтенанта ждали на балах или в клубах на партию бриджа.

   Январь 1840 года не отличался от январей предыдущих лет: ветер, холод и промозглая сырость. Месяц ознаменовался выступлением королевы Виктории с тронной речью на открытии парламента. Маккею удалось проникнуть в зал заседаний благодаря давнему другу их семьи сэру Чарльзу Скотту.

   Маккею королева не понравилась. Она заявила, что английское правительство поддерживает действия капитана Эллиота в Китае.

   Для Ричарда, молодого офицера, заявление королевы означало одно: скоро он своими глазами увидит берега Китая. На светских балах только и было речи, что о политике неутомимого лорда Пальмерстона.

   Лорд был тонкокостным узкогрудым мужчиной с густыми бакенбардами. Несмотря на отнюдь неатлетическое телосложение, а может быть и благодаря ему, Пальмерстон был непревзойдённым мастером дипломатических козней. Дерзкий и горячий Пальмерстон с благословения королевы решил начать войну с цинским Китаем.

   Встречаясь с тузами из деловых кругов Лондона, Маккей видел, что политика лорда вызывает одобрение самых состоятельных лиц империи и соглашался, что интересы Великобритании должны преобладать в любой точке мира.

   В марте 1840 года Пальмерстон отправил к берегам непокорного Китая военную экспедицию, возглавляемую главнокомандующим морским флотом Индии, с нотой китайскому правительству. Лорда раздражала деятельность Линь Цзэ-Сюя - императорского комиссара в провинции Гуандун.

   Цзэ-Сюй, которому было за пятьдесят, был улыбчивым человеком с усами и длинной бородкой. Император назначил его также командующим военно-морскими силами провинции Гуандун.

   Старик выступал за запрещение английской опиумной торговли в Китае, губившей здесь столько народа. Он закрывал опиекурильни и конфисковывал зелье у англичан.

   Интересы Британской короны были под угрозой. В начале осени прошлого, 1839 года, у полуострова Цзюлун произошёл бой между китайскими Пагодами и английскими кораблями. Через два месяца у берегов провинции Гуандун последовало новое столкновение английского и китайского флотов.

   У Ричарда Маккея теплилась надежда, что 30-пушечный бриг «Парламент», на котором он начал службу совсем недавно, не отправят на другой конец света. Надежды рухнули, когда лейтенант узнал о решении цинского императора запретить торговлю с англичанами.

   В Лондоне начиналась весна. По мокрым улицам гремели колёса кэбов, симпатичные девушки, словно цветы, оживали под лучами солнца. Взгляды молодых мисс останавливались на выглаженном кителе Маккея, обтягивающим широкие спортивные плечи.

   Давно ожидаемый приказ отправиться к берегам Китая, наконец, пришёл.

   - Китайские девушки, я думаю, не идут ни в какое сравнение с лондонскими, - пошутил лейтенант Генри Тренборн, стоя на спардеке брига «Парламент».

   Его румяные щёчки и аккуратно подстриженные усы покоряли аристократических мисс из состоятельных семей не хуже волевой наружности Маккея.

   - Смотри, Дик, какие красотки пришли нас проводить! - Тренборн наблюдал за удаляющейся толпой провожавших, прячущихся под зонтами от моросящего дождя.

   - Зато китайских девушек больше, чем лондонских, - отозвался Маккей, скользя взглядом по берегу. - Надеюсь, в Гуандуне они не дадут нам скучать.

   С Тренборном Ричард познакомился три месяца назад, когда получил назначение на «Парламент». Генри оказался на борту корабля месяцем раньше и уже успел обжиться. Два совместных похода, в Гавр и Амстердам, выявили общие склонности лейтенантов: любовь к противоположному полу, древностям и хорошим сигарам.

   Долгое путешествие брига вокруг Африки с непродолжительными остановками на материке, на Мадагаскаре, а затем умопомрачительный бросок через Индийский океан и экваториальную жару закалили офицеров.

   Беспощадное солнце покрыло густым загаром их лица, но Маккей и Тренборн улыбались снисходительными белозубыми улыбками морских волков. Испытавший шторма Атлантики и Индийского океана вправе считать себя морским волком.

   К концу июня 1840 года «Парламент», шедший в составе британской эскадры, бросил якорь у острова Шамянь в устье Чжуцзяна - Жемчужной реки. На её берегах стояла столица провинции Гуандун.

   Южные сумерки накрыли Гуанчжоу, когда в кабельтове от «Парламента» бросили якорь фрегаты «Герцог Эдинбургский» и «Уэльс». Ночь принесла ухудшение погоды, и, как ни хотелось экипажу сойти на берег, пришлось ждать до утра.

   Килевая качка, скрип рангоута и налетавший со стороны Аомыня и Сянгана ветер навевали героические сны лейтенантам, жаждавшим проявить доблесть в борьбе с дерзкими противниками британского льва.

   Корабельные склянки пробили девять часов утра. По городу ползла матовая дымка тяжёлого тумана. Сильная влажность затрудняла дыхание. Получив разрешение покинуть корабль, Маккей и Тренборн ступили на китайскую землю.

   - Куда пойдём? - спросил Генри.

   - Надо расспросить тех, кто здесь давно, - предложил Ричард, увидав на улице английского офицера.

   Сэр Энтони О'Брайен был из Глазго. Полугодовое пребывание в Китае наложило на моряка отпечаток: неряшливость и суета азиатов коснулись его мундира - слегка помятого, сидевшего не так крепко, как должен сидеть мундир на английском офицере.

   - Я не первый месяц живу в Гуанчжоу и знаю здесь все закоулки, - сказал О'Брайен. - На окраины лучше не соваться: желтомордые обезьяны убили двоих наших. Виновных не нашли, да и попробуй найти, если они все на одно лицо!

   О'Брайен засмеялся, но в его смехе было мало радости.

   - Нас интересуют девочки, лавки древностей, пагоды и что тут ещё есть для жаждущих приключений, - произнёс Тренборн. - Индийский океан настраивает на любовный и лирический лад.

   - Этого здесь в изобилии, - заверил О'Брайен. - У меня есть пара часов. Покажу вам, где тут что.

   На узких улочках Гуанчжоу кишела толпа. Низкорослые китайцы оживлённо беседовали друг с другом, торговались у выставленных здесь же лотков, но стоило появиться английским офицерам, как на жёлтых лицах проступало напряжение.

   О'Брайен остановил рикшу и что-то сказал ему по-китайски.

   - Залезайте, - приказал он Маккею и Тренборну. - В Китае это лучший вид транспорта, лучше лондонских кэбов. Если бы в Лондоне были такие цены как в Гуанчжоу, я на соверен смог бы прожить месяц.

   - Куда мы едем? - поинтересовался Ричард, глазея по сторонам и попыхивая сигарой.

   - Для начала в храм Гуансяо, это в центре города.

   Выкрашенный в красный цвет храм венчала черепичная крыша с загнутыми вверх углами. По двору словно в оцепенении бродили буддийские монахи в оранжевых одеждах.

   - В седьмом веке здесь жил монах Хуэйнэн, которого китайцы очень почитают, - рассказывал О'Брайен. - Ему посвящён этот павильон, называемый Люцзуцзян. После смерти патриарха его последователи похоронили волосы наставника отдельно. Над ними возвышается Пагода Погребённых волос.

   Время от времени О'Брайен обращался с вопросом к одному из монахов. Получив короткий ответ, кивал, и вёл соотечественников дальше.

   - Вы сносно говорите по-китайски, - заметил Генри.

   - Местные рестораны и публичные дома приедаются, - объяснил моряк. - Английских книг нет, а тут какое-никакое развлечение. Я даже начал составлять собственный англо-китайский словарь.

   Провожатый вынул из кармана клеёнчатую записную книжку.

   - Вы выучили иероглифы? - удивился Маккей. - Разве такое возможно?

   - Что вы! - рассмеялся О'Брайен. - Я пишу произношение слов английскими буквами. Иероглифы для меня - непостижимая загадка.

   Офицер убрал книжку в карман.

   - Прожив здесь с середины зимы, я по-другому стал относиться к китайцам, - сказал он.

   - Что вы хотите этим сказать? - насторожился Ричард, которому сразу не понравилось умение О'Брайена изъясняться по-китайски.

   - Только то, что эти люди мне начинают нравиться. У них древняя культура. Они дружелюбны и не заслуживают, чтобы их истребляли, приучая к опиуму.

   - Вы слишком впечатлительны, мой друг, - проговорил Маккей. - Это враги Британии.

   - Конечно, вы правы, - тут же согласился моряк, но уверенности в его голосе не было.

   Трое англичан ходили по Гуансяо свободно. Погружённые в задумчивость бритоголовые монахи и послушники не препятствовали их передвижениям. Располагавшая к созерцанию атмосфера древнего храма и витавший аромат курившихся палочек заставляли офицеров разговаривать вполголоса.

   В зале Махавира возвышалась статуя милосердной богини Гуань-инь. Тысячерукая Гуань-инь покровительствовала женщинам и детям, была хранительницей материнства.

   Статуе бодхисатвы жители Гуанчжоу приносили щедрые дары. Гуань-инь, дочь одного из чжоуских князей, покровительственно наблюдала за молящимися.

   Офицеры осмотрели Восточную и Западную железные Пагоды и около тысячи ниш, уставленных статуями Будды. Об этом чуде Гуанчжоу Маккей и Тренборн слышали ещё в Лондоне.

   За смехотворную сумму тот же рикша доставил англичан в храм Шести Баньяновых Деревьев, где моряки при входе полюбовались чудом китайской каллиграфии - иероглифами стихотворения о шести деревьях.

   Затем путь любителей старины лежал в храм Предков Семейства Чэнь с его удивительными резными крышами, девятью залами и шестью двориками.

   - Сейчас можно отправиться в храм Хуалинь, - сказал О'Брайен.

   - На сегодня достаточно храмов! - взмолился Ричард Маккей. - Всё же лицо Азии - рынок, - с видом знатока заявил он. - Далеко до него?

   - Гуанчжоу - маленький город, - сказал О'Брайен. - Здесь всё рядом. Мне пора на корабль, я высажу вас у рынка, а рикша отвезёт меня к острову Шамяню. Там я снимаю дом. Цинпин, - ответил он на немой вопрос рикши.

   Услыхав загадочное слово, двужильный китаец побежал по улице, разгоняя толпу криком.

   - Что вы ему сказали? - осведомился Тренборн.

   - Цинпин - название местного рынка, - пояснил офицер. - Это близко.

   Суень получил лавку древностей на рынке Цинпин от отца, скончавшегося несколько лет назад. За годы, прошедшие после его смерти, Суеню доводилось разговаривать со многими любителями и собирателями старины. Все они были разными. Все, кроме англичан.

   Надменные, застёгнутые на все пуговицы офицеры и купцы скользили пустыми равнодушными глазами по выставленному на полках антиквариату. Когда у них рождалось желание что-то купить, ни в каких эмоциях это не выражалось. Желание купить выдавали только глаза.

   Два английских морских офицера с первых же мгновений не понравились Суеню: очень уж презрительно они относились ко всему, что их окружало. Суень не разбирался в английских морских званиях, но, судя по возрасту оккупантов, их звания были не слишком высоки.

   Китаец был раза в два старше моряков. На его лице отразилась многолетняя работа ума, в глазах сквозило спокойствие. Повязанные красной тряпкой волосы хозяина лавки спускались на плечи. Мешковатые синие штаны и короткая куртка не стесняли движений.

   Китаец улыбнулся гостям и жестом пригласил осмотреть сокровища. Несмотря на свою внешнюю доброжелательность, Суень гадал, купят ли англичане что-нибудь или, как делали некоторые их соотечественники, заберут несколько ценный вещей и откажутся платить.

   Ричард Маккей и Генри Тренборн осмотрели безделушки из белого нефрита, потрогали молитвенный барабан и большой бронзовый гонг, повертели в руках двухструнную цитру.

   В свете красных бумажных фонарей с мерцающими в них свечками изучили стоявшую на бамбуковом столике фарфоровую посуду для заваривания чая.

   Внимание моряков привлекли буддийские реликвии древнего Китая - каменные головы бодхисатв из Сианя. Маккей и Тренборн долго стояли перед тщательно выполненной моделью шестиярусной пагоды Шицзята храма Фогунсы в Инсяне.

   У входной двери звякнул колокольчик. В лавку вошёл худой, прямо державшийся мужчина сорока с лишним лет в чёрном плаще. Внешне он походил на англичан, но как хозяин мира себя не вёл.

   В то время, как морские офицеры рассматривали нефритовые статуэтки, мужчина в плаще принялся изучать шёлковое полотно со стихами, посвящённым увяданию осенней природы. Написанные красными чернилами иероглифы соседствовали с рисунком Сюй Вэя, изображавшим скалы и мэйхуа.

   От произведения великого художника, жившего три века назад, посетитель обратился к пейзажу, написанному чёрной краской на белом фоне - пагоде Шести Гармоний на берегу реки Цяньтан в Ханчжоу. Пагода имела тринадцать ярусов, шесть из которых были ложными.

   С улицы раздавался оживлённый шум восточного базара, а в лавке древностей, наполненной запахом курившихся ароматных палочек, застыла тишина.

   - Я возьму вот это, - сказал хозяину Ричард Маккей, указывая на свиток Цуй Бо, изображающего белую цаплю на фоне бамбуковых ветвей.

   - Это старинная вещь, сэр, - ответил Суень, - и стоит дорого.

   - Цена не имеет значения.

   Маккей снял шедевр со стены и скатал в рулон. Мужчина в плаще обернулся к англичанам.

   - Это дорогая вещь, - повторил настороженный антиквар, видя, что покупатель не собирается расплачиваться.

   - Генри, эта жёлтая обезьяна не поняла, что я беру свиток бесплатно, - сказал Маккей приятелю. Тренборн усмехнулся, моряки собрались уйти.

   - Заплатите за картину, - попробовал настоять китаец, но Ричард Маккей грубо оттолкнул его. Суень упал, опрокинув столик с расставленными на нём чашками из великолепного фарфора.

   - Сэр, мне кажется, вы неправы, - произнёс человек в плаще, преграждая путь морякам.

   Говорил он по-английски, но в его речи слышался заметный акцент.

   - Что вы сказали? - прищурился Маккей.

   - Вы должны оплатить покупку и извиниться перед хозяином лавки.

   Маккей, сжимая свиток в левой руке, правую выбросил вперёд. Мужчина отклонился, схватил руку лейтенанта за запястье и бросил его на пол. Тренборн вынул пистолет.

   - Не советую шуметь, - сказал посетитель, доставая из-под плаща длинный кинжал. - Пока вы взведёте курок, это лезвие вонзится в ваше горло.

   - Откуда вы взялись? - замерев, поинтересовался Тренборн.

   - Из России. Только не оскорбляйте русских, - добавил мужчина, видя, что лейтенант намеревается что-то сказать. - Это вам дорого обойдётся.

   Моряк опустил оружие.

   - Так-то лучше, - произнёс Дерюгин. - Не надо резких движений.

   Суень стоял за спиной защитника. Ричард Маккей корчился на полу, держась за запястье.

   - У вашего друга, я вижу, нет денег оплатить дорогую покупку? - спросил Вольдемар Евпсихиевич, указывая глазами на Маккея.

   Тренборн промолчал.

   - Тогда, сэр, я попрошу вас положить пистолет сюда, поднять этот прекрасный свиток и помочь встать вашему другу. Только не пытайтесь меня обмануть.

   Глаза Генри метнули молнии, но англичанин повиновался.

   - Не надо злиться, - сказал Дерюгин. - Вы, англичане, не отличаетесь смелостью, если за вашей спиной нет пушек.

   - Вы об этом пожалеете, сэр, - скрипнул зубами Тренборн, поддерживая Маккея.

   - Не надо громких слов, господа, - усмехнулся Вольдемар Евпсихиевич, не опуская кинжала.

   - Скоро этот узкоглазый распрощается с лавкой.

   - Я вас не задерживаю.

   Дерюгин потеснил англичан на улицу.

   Как только моряки смешались с толпой, китаец склонился перед русским:

   - Не знаю как благодарить вас, господин.

   - Не стоит благодарности. Англичане хозяйничают во всей Азии и не могут удержаться от хамства, - ответил Дерюгин по-китайски, убирая кинжал под плащ. - Теперь вам следует быть осторожнее. Офицеры наверняка вернутся, и не одни.

   - Да, они не оставят меня в покое.

   Вольдемар Евпсихиевич собрался уходить.

   - Господин! - окликнул его китаец.

   - Да?

   - Когда они вернутся, то сожгут мою лавку.

   - Весьма вероятно. Я сожалею.

   - Выберите что-нибудь на память.

   - У вас очень дорогие и редкие вещи, - ответил Дерюгин.

   - Скоро это всё пропадёт. Прошу вас, - настаивал китаец, - возьмите этот свиток, принадлежащий кисти Цуй Бо. Этому шедевру семьсот лет.

   Суень поднял рулон с пола и протянул Дерюгину.

   - Возьмите меня к себе слугой, - сказал китаец.

   - Вы действительно хотите мне служить?

   - Да.

   - Это может продлиться очень долго.

   - Я готов служить вам всю жизнь. Родных у меня нет, меня здесь ничто не держит.

   - Как тебя зовут? - спросил Дерюгин.

   - Суень, - ответил китаец. - Суень Мин.

   - Ты слышал, что я из России?

   - Слышал, господин. Россия и Англия - вечные враги. Меня это устраивает.

   - Тогда поспешим, Суень. Сопливые наглецы скоро будут здесь с подмогой, и мой кинжал нас уже не спасёт.

   - Я соберусь быстро, - сказал китаец, уходя в соседнее помещение.

   Поджидая нового слугу, Дерюгин развернул подаренный свиток. Изящная цапля стояла на одной ноге. Бамбуковые ветки с вытянутыми листьями клонились к каменистому берегу озера. На заднем плане чёрными горбами возвышались горы.

   В замершей над водой птице ощущалась внутренняя энергия. Казалось, слабый шорох, и цапля расправит крылья. Англичанин наверняка повесил бы шедевр в столовой и на протяжении десятков лет не сдвинул бы его ни на дюйм.

   Насколько Дерюгин знал европейцев, они стремились к стабильности во всём, в идеале надеясь не менять ничего. Такая философия вызывала улыбку каждого китайца: невозможно жить, не меняясь, в вечно изменяющемся мире.

   Малейшая остановка - и ты отстал от времени и от событий. Об этом говорит древняя китайская «Книга перемен».

ГЛАВА 5

У Славы Брыкова была странная особенность: как бы ни было светло в кабинете, он всё равно включал настольную лампу.

   - Круг света очерчивает границу между моей работой и остальным миром, - объяснял он знакомым. - С лампой легче сосредоточиться.

   В новостном отделе работала молодёжь. Главный редактор решил не нарушать сложившийся микроклимат, и во главе отдела поставил тридцатилетнего Славу — рыжеволосого парня с белоснежной кожей, усыпанной веснушками.

   Слава работал редактором отдела новостей меньше года. До него хороводил молчаливый Грибков, к счастью ставший депутатом Московской городской думы. В руководстве города он стал заниматься информационной политикой и, как сейчас модно выражаться, имиджем столицы.

   Вячеслав Андреевич, в силу возраста, ещё не набегался с диктофоном и блокнотом по Москве. Канцелярская работа его тяготила. Но, рассудил он, место редактора отдела предлагают не каждый день, а карьеру делать надо.

   Брыков набрал номер местного телефона.

   - Марина, выясни, Егорова на месте? - спросил он, с тоской глядя в окно на летнюю Москву. - Если да, то пусть зайдёт. Статью, статью чтоб захватила.

   На паркете перед кабинетом редактора зацокали каблучки. На мгновение цокание прекратилось - Егорова прихорашивалась.

   - Можно, Вячеслав Андреевич? - спросила журналистка, заглядывая в кабинет.

   Брыков кивнул и отложил ручку.

   - Принесла статью о работе дворников? - строго спросил он. - Уже неделю тянешь.

   - Завтра, Вячеслав Андреевич, - сложила ладошки Надя. - У меня компьютер завис, чуть весь файл не потеряла. Два дня восстанавливала.

   - Часто он у тебя зависает, - буркнул редактор.

   - Последний раз, честное слово.

   Слава откашлялся.

   - Слушай, Егорова, - произнёс он, - сейчас поедешь в гостиницу «Москва». По нашим сведениям там остановился любопытный тип. Тут, понимаешь, читательница позвонила. Сказала, что видела на Тверской карету, запряжённую шестёркой лошадей. Гаишники отдавали честь. Карета подъехала к гостинице.

   - Кто это мог быть? - заинтересовалась журналистка.

   - Вот и выяснишь. А дворников своих чтоб завтра принесла, все сроки вышли.

   Журналистка выпорхнула из кабинета.

   Надя Егорова была склонна к полноте. Раз в месяц она сидела на диете. Борьба шла за каждый грамм. Стоило сходить в гости или выпить бутылку пива, как весы показывали прибавку от двухсот до пятисот граммов.

   Секретарша Брыкова Мариночка в редакционной столовой на обед набирала целый поднос: суп, второе, салат, два компота, булочку с пончиком и была худа как палка. На Надины охи она посмеивалась и уминала обед, занимавший полстола. Как несправедливо устроена жизнь, вздыхала Надя и водила ложкой в пшённой каше.

   Зыбкое постоянство веса Надя поддерживала, плавая два раза в неделю в бассейне «Олимпийский» и занимаясь шейпингом. Джинсы плотно обтягивали её фигуру. Просторная блузка с подплечиками отвлекала взгляд от округлой средней части тела. Обесцвеченные волосы, искусственный загар, тёмные очки привлекали к девушке молодых людей. Ей это нравилось.

   С детства кредом Нади был принцип Шерлока Холмса: «Я очень люблю совать нос в чужие дела». Для полноты жизненных ощущений каждому человеку нужны события, перемены. При отсутствии своих их заменяют чужие.

   О чём говорят старушки у подъезда? О чём шепчутся девчонки в школе? О своих делах? О чужих! Из девчонок вырастают старушки. Круговорот природы, возобновление популяции. Всё по науке.

   Все шансы стать такой пенсионеркой имела и Надя Егорова. Чтение книжек было для неё скучным занятием. Политические события по телевизору навевали ещё бőльшую тоску.

   Надя подглядывала, подслушивала, сопоставляла и делала выводы. Благодаря постоянной практике научилась разбираться в людях. Не в том смысле, что у человека на душе, а в том, можно ли вытащить из него интересующие её сведения.

   При неувлечённости литературой Надя была неглупа, общительна, писала грамотно, за что получала от учителей заслуженные «четвёрки».

   Страстное увлечение чужими делами развило способности, а когда подошло время окончания школы, мамин брат дядя Гриша подбросил мысль о журналистике. Надя подумала и согласилась.

   Таких, как она, на вступительных экзаменах в МГУ было много. Чтобы обойти конкурентов, пришлось попотеть. После диплома предстояло трудоустройство. Всемогущий дядя Гриша снова помог. Он работал в местном РУВД, на территории которого располагалась редакция газеты «Московский курьер». Туда он и устроил племянницу.

   Ещё студенткой Надя подрабатывала. Так делали почти все её однокурсники: лишние деньги не помешают, да и с профессией надо было определяться. У кого были влиятельные родственники, те пристроились в «Известия», «Труд», в «Эхо Москвы» или на REN-ТV. На Первый канал и на РТР удалось попасть всего троим.

   Мечтой Нади было телевидение: встречи со знаменитостями, дальние командировки. В перспективе собственная передача.

   На третьем курсе Егорова пристроилась корреспондентом в студию кабельного телевидения. Место ведущей было занято, но молодая журналистка не горевала. Хороший старт тоже много значит.

   Единый информационный центр объединял кабельное телевидение и газету с новостями округа. Надины материалы проходили и там, и там.

   Репортажи были остры и своевременны: открытие детской площадки, асфальтирование улиц, нарушение нерадивыми гражданами тишины в ночное время.

   Несмотря на то, что всё это было мелко, Егорова быстро осознала правильность выбранной профессии. Журналистское удостоверение открывало Наде двери в коридоры власти.

   Через два года местные начальники здоровались с девушкой за руку, приглашали на банкеты.

   - Несерьёзная это работа - бегать по ДЕЗам, по советам ветеранов, - делала Надя прозрачные намёки дядюшке. - На НТВ или на радио «Динамит» денег больше, известность, возможности.

   - Лучше быть большим артистом Малого театра, чем маленьким артистом Большого, - отвечал недальновидный дядя Гриша, но через месяц предложил племяннице место в «Московском курьере».

   Хотя бы от советов ветеранов и открытия детских площадок во дворах Егорова была избавлена. Проработав в отделе писем три месяца, журналистку перевели к Брыкову.

   Жаркий конец июля сеял сомнение, что второго августа, в Ильин день, пойдёт дождь. Народные приметы точны и незыблемы, но какой дождь может быть, если на небе ни облачка, а на термометре тридцать два в тени?

   К гостинице «Москва» Надя решила пройти от Ленинки. Самое большое хранилище книг теперь носило название Российской Государственной библиотеки, но ближайшая станция метро сохранила советское название «Библиотека имени Ленина».

   Журналистка из душного метро вышла на поверхность. Надя решила проехать не до «Охотного ряда», а пройти перед журфаком. Егорова нечасто попадала в центр города, и решила воспользоваться возможностью прогуляться у родного университета.

   Перед входом в РГБ, закручинившись, восседал унылый памятник Достоевскому с голубем на голове. По Воздвиженке, мимо бывшей приёмной всесоюзного старосты М.И. Калинина, а ныне приёмной Госдумы, проносились машины. В Кремль через башню Кутафью ломились приезжие.

   Егорова пошла по Моховой мимо старого здания МГУ, где располагался факультет журналистики. В этом сквере перед экзаменами студенты шуршали конспектами, пили пиво. Сейчас каникулы, и во дворике ни души. Только памятник Ломоносову так же вглядывался в Кремлёвскую стену.

   На такой жаре свежесть приносили только фонтаны на площади. Между тугими струями и нетленными произведениями скульптора Зураба Церетели резвилась молодёжь.

   Когда строился подземный торговый комплекс на Манежной, ребята с истфака подрабатывали тут на археологических раскопках. Кроме старых кирпичных стен Охотного ряда, битой керамики и пары рваных сапог ничего не нашли. Зато в изобилии говяжьи и свиные кости и невыносимый спёртый дух тухлятины.

   Надя устроилась на лавочке и достала сигарету.

   «Москва» возвышалась на площади серой громадой. Прямоугольные формы несимметричного фасада отличались тяжеловесностью и основательностью по сравнению с Историческим музеем и памятником маршалу Жукову. Сухощавая лошадка прославленного полководца будто стояла на цыпочках и напоминала экзальтированную балерину.

   Крышу знаменитой гостиницы венчала реклама пивной компании. Глядя на сооружение, туристы ни за что бы не догадались, что отель называется «Москва», а не «Балтика».

   Журналистка всмотрелась в застеклённый вход. Можно было подумать, что здание вымерло. Надя каблуком затушила окурок и убрала в сумочку зажигалку.

   В пустынном вестибюле прохаживался швейцар. Охранник нажимал кнопки на мобильнике - из-за безделья, видимо, играл в «Тетрис». Расфуфыренная администраторша за стойкой читала. Все трое, услышав открывающуюся дверь, обернулись.

   Надя поправила причёску, администраторша отложила книгу. Небогатая девочка, соотечественница, решила она.

   - Чем могу быть полезна? - улыбнулась Дина профессиональной улыбкой.

   - Двадцать седьмого июля около двух часов дня в вашу гостиницу вселился господин. Он приехал в карете.

   - Конфиденциальную информацию о клиентах не даём,- лицо Дины Львовны приняло официальное выражение.

   - Я разыскиваю этого человека, - Егорова оперлась на стойку. - Вы дежурили двадцать седьмого?

   - Конфиденциальную информацию не сообщаем, - повторила администраторша. Взгляд её скользнул по охраннику.

   Сейчас выпрет, мелькнула у Нади мысль.

   - Видите ли, этот человек меня обманул, - девушка приготовилась всхлипнуть.

   В глазах Дины загорелся огонёк любительницы сплетен.

   - Я давно его разыскиваю, - продолжала Надя. - Всю Европу за ним проехала, только здесь догнала.

   Дина Львовна колебалась. Разговаривать с клиентами на личные темы строжайше запрещено, но вестибюль пустынен, а охранник и швейцар – свои ребята, не сдадут.

   - Я знаю, он со слугами приехал, - добавляла масла в огонь журналистка. - Он всегда со слугами ездит.

   - Наверное, ваш друг богат? - не выдержала администраторша. - Содержать такой выезд - дорогое удовольствие.

   - Он сказочно богат! - выпучила глаза Егорова.

   - Наследство? - блеснула глазами Дина Львовна. - Редкий человек к сорока годам заработает такое состояние.

   - Да, наш род бы процветал, если б не революция. Дедушка уехал в Германию, а оттуда в Штаты, - вдохновенно врала Надя. - Полгода назад скончался в Нью-Джерси. Папа захватил денежки и исчез. Вся родня его ищет.

   Администраторша поперхнулась.

   - Так вы его дочь? - спросила она, вглядываясь Егоровой в лицо.

   Журналистка опустила глаза. Подтвердить догадку дамы не хватало духа, а отказываться от заманчивой роли наследницы не хотелось.

   - Вот миллионеры! - фыркнула Дина. - Денег куры не клюют, а дети прозябают. Чаевые, тем не менее...

   - Где я могу найти папу? - заблеяла Надя.

   - На миллионера не похож, разве что карета, - размышляла вслух женщина. - Странный у вас папаша.

   - Да, странноват, - согласилась журналистка. - Какой фокус он выкинул?

   - Снял трёхкомнатный «люкс», но без мебели.

   - Новая причуда папы, - заинтересовалась девушка.

   - Горничная убирала номер. Как слуги принесли чемоданы, так они и стоят. На полу наследник спит, что ли? И чемоданы старые, с ремнями.

   - Папа любит старину, - подтвердила Егорова. - Сколько слуг с ним на этот раз?

   - В номере живут двое, оба нерусские. Третий вроде водителя. Двадцать седьмого правил каретой.

   - Их сейчас нет?

   - Отбыли час назад. Кучер, то есть водитель, заехал утром за всей компанией на синем «БМВ». По приезде слуги были в ливреях, а теперь переоделись в цивильные костюмчики. И папа ваш был без фрака, трости и цилиндра. Обычный деловой костюм.

   - В каком номере он остановился?

   Администраторша углубилась в журнал постояльцев.

   - Так, двадцать седьмое. Дерюгин Вольдемар Евпсихиевич. Пятьсот семнадцатый.

   В вестибюль ввалилась разноцветная толпа западных туристов. Жизнерадостные старушки с фотоаппаратами на черепашьих шеях обменивались впечатлениями.

   - Импасибал, грейт, - восклицали экскурсантки. - Москоу из бьютифул, - кивали они, точно пытались убедить друг друга, что Москва действительно великолепна.

   За женщинами следовали пожилые господа с детскими улыбками на просветлённых лицах. Туристы крутили в руках матрёшки и солдатские зимние шапки с кокардой. Один тащил балалайку.

   - Спасибо, вы мне очень помогли, - поблагодарила Егорова администраторшу и отчалила.

   Выйдя на улицу, журналистка уселась на лавку так, чтобы видеть вход в гостиницу. Материал в её руках был убойный.

   Новая группа восхищённых иностранцев выбиралась из автобуса. Увидав знакомое лицо, Егорова насторожилась: за туристами пристроился молодой человек в светлой рубашке с коротким рукавом и с зализанными назад волосами.

   - Батюшки, Лёнчик из «Москвы сегодня»! - сказала Егорова, наблюдая за шустрым коллегой. - Сейчас ещё кто-нибудь из наших подтянется. Дети лейтенанта Шмидта!

ГЛАВА 6

Журналистка опустила со лба на переносицу солнцезащитные очки. Будь здесь Слава Брыков, он бы от души повеселился над потугами Лёнчика сорвать горячий материал.

   Надев на лицо дебильную улыбку и сияя коронками, боец пера и блокнота в толпе иностранцев двинулся в вестибюль «Москвы».

   Люди любят разбрасывать сведения, как дети разбрасывают конфетти у новогодней ёлки. Но стоит проявить усиленное внимание к этим сведениям, как рассказчик скукоживается, настораживается, и никакими силами информацию из него не вытряхнешь. Лёгкость в разговоре - профессиональная черта журналиста. Беда в том, что не всегда люди на неё попадаются.

   Разгадав манёвр коллеги, Егорова направилась к стеклу, через которое можно было заглянуть в вестибюль гостиницы. Журналистка надеялась устроить себе маленький праздник и посмотреть, как Лёнчик будет изворачиваться перед неприступной администраторшей.

   Подойдя к стойке, собиратель сплетен и конфиденциальной информации ещё больше расширил улыбку. Администраторша изобразила доброжелательность, которая в ходе общения с Лёнчиком сменилась настороженностью, а потом и враждебностью.

   По сладковатому лицу коллеги Надя видела, как тот отрабатывал тяжёлый журналистский кусок хлеба. На этот раз рыбка сорвалась.

   Когда Лёнчик повернулся к выходу, Егорова уже удалялась в сторону Манежной площади на свой наблюдательный пункт. Насмешливым взглядом она проводила направлявшегося к метро олуха, который опоздал на сенсацию. Как говорят американцы, сегодня не его день.

   Егорова достала сигареты и закурила. Жара усиливалась. Сновавшие вокруг родителей дети, увидав фонтаны, мчались к воде купаться.

   Этот Дерюгин - хитрый тип, раздумывала Егорова. Но обстоятельства пасуют перед опытом. Надо только дождаться своего названного отца и действовать.

   За час, проведённый под солнцем, Надя совсем истомилась. Журналистские интересы вдруг показались ей мелкими и пустыми. Но по опыту Егорова знала, что слабость и сомнения - худшие враги пишущей братии.

   В таких случаях, как сегодняшний, она представляла себя снайпером, залёгшим на крыше дома. В руках винтовка с оптическим прицелом. Вместо винтовки - диктофон. Снайпер терпелив и не шевелится, пока не появится заказанная жертва.

   К подъезду «Москвы» подкатил «БМВ». У Егоровой перехватило дыхание. Вот вам и сенсация на блюдечке!

   Из машины вышел китаец и открыл заднюю дверь. На горячие плиты тротуара ступил мужчина. Оглядев его, Егорова прикинула, что на папу-американца он вполне потянет.

   «Папа» исчез за дверями. За ним в прохладу холла отправились китаец и молодой брюнет - второй слуга Дерюгина. Третий остался за рулём. Журналистка затоптала окурок, глянула на себя в зеркало и расстегнула ещё одну пуговицу на рубашке.

   - Простите, вы не скажете который час?

   Не самый лучший способ познакомиться, но другого Егорова не придумала. Обычно знакомились с ней.

   Стекло машины опустилось почти до конца. Из салона повеяло кондиционированной прохладой и полилась музыка радиостанции «Авторадио». За рулём сидел молодой человек с кудрявой бородой и романтическими глазами.

   - Девушка, у вас часы на руке, - ответил он.

   Глупо улыбнувшись, Надя смутилась. Вот что значит отсутствие навыков!

   - Меня зовут Семён, - помог ей водитель, - а времени сейчас половина третьего.

   - Сколько, простите? - Егорова наклонилась, рассчитывая, что расстёгнутая пуговка обнажит её прелести.

   Семён скользнул глазами под её рубашку и остался доволен.

   - Половина третьего, - повторил он. - Не рановато вышли на промысел?

   - Что? - улыбнулась Егорова. Вдруг её озарила неприятная мысль, улыбка сбежала с лица.

   - Ваши коллеги обычно промышляют у «Интуриста» по вечерам, - пояснил водитель. - Как на рыбалке: вечером и ночью улов больше, чем в жару.

   Егорова резко отстранилась, застёгивая пуговку. За жрицу любви её ни разу не принимали. Увидав смятение в глазах девушки, Семён помягчел.

   - Я, наверное, вас с кем-то перепутал, - извинился он, глядя честными глазами. - В Москве народу много.

   - Так вы не москвич? - ухватилась Егорова за соломинку.

   - Когда как, - уклонился от прямого ответа Семён. - Сегодня москвич. А вы? Да вы садитесь, здесь прохладнее.

   Он похлопал по переднему сиденью. Почему-то ощущая себя той, за которую её приняли с самого начала, Надя обошла капот. Журналистское чутьё подсказывало, что наклёвывается скандальный материал. Упускать его не хотелось, да и парень на маньяка не походил.

   В салоне царил рай. По радио захлёбывался ведущий, играла нежная музыка. От кондиционера было даже холодновато.

   - Я родилась в Москве и провела здесь всю жизнь, - сообщила Егорова. - А зовут меня Надя. Хорошее имя?

   - Хорошее. А главное, редкое, - ответил Семён, вспомнив последние кадры фильма «Ирония судьбы».

   - А вас как зовут?

   - Семён.

   - Тоже хорошее имя, - улыбнулась Егорова.

   Как глупо чувствуют себя мужчины, заводя знакомства с девушками!

   - А я в Москве недавно, - продолжил Семён. - Заезжали как-то с барином.

   - С барином? - переспросила Надя и навострила ушки.

   - У него тут брат жил.

   - Умер?

   - Давно.

   - Наверное, был сильно старше вашего шефа, - потянула за ниточку журналистка, опасаясь, как бы она не оборвалось.

   - Какого шефа? А, Вольдемара Евпсихиевича? Нет, - засмеялся Семён, барабаня пальцами по рулю. - До его сиятельства у меня был другой барин. Охоту любил. С борзыми. Преставился, Царство ему Небесное.

   Семён перекрестился.

   - Ваш хозяин, теперешний, не будет ругаться, что мы с вами разговорились? Вы же на работе.

   - Что вы! - махнул рукой Семён. - Его сиятельство приветствует знакомство с местным контингентом. Надо, говорит, знать общество, в котором трудишься. Умнейший человек. А ты кем работаешь?

   - Журналистка, - выпалила Егорова.

   Вообще-то надо было соврать, что работает продавцом или секретарём, но был велик соблазн поразить воображение приезжего. Они отродясь не видывали журналистов, только по телевизору.

   - Ух ты! - обрадовался Семён. - Как раз то, что нужно. Вольдемар Евпсихиевич заинтересуется, он помешан на прессе. Целыми вечерами изучает газеты и не пропускает новостей по телевизору.

   - Ты меня с ним познакомишь? - с напряжённым ожиданием вытянула шею Егорова.

   - Да, но сначала сходим в ресторан, если ты не против.

   Надя не была в ресторане уже две недели. Последний раз это была презентация иностранной фирмы, намеревавшейся продавать в России какие-то колготки. Наприглашали эстрадных див, которые и так каждый день скакали на экране телевизора и слабыми голосами блеяли плохо рифмованные тексты.

   Вечером, когда Москва вздохнула от жары, Семён на такси повёз Надю на Краснопресненскую набережную.

   - Извини, что не на своей машине повезу, - объяснил Семён. - Глупо побывать в ресторане и не выпить.

   На набережной возле «Экспоцентра» стоял, как «Аврора» на вечной стоянке, теплоход, служивший плавучим рестораном. Егорова здесь ещё ни разу не была: презентации тут не проводили, а из знакомых её сюда никто не приглашал.

   Юркий, фальшиво улыбающийся официант сунул в руки меню и карту вин.

   - Выбирай сама, - сказал Семён и выглянул на водный простор.

   По Москве-реке плыл теплоход, с него звучала музыка. Увенчанный звездой шпиль гостиницы «Украина» пронзал золотящееся закатное небо.

   Для начала журналистка выбрала отварную севрюгу с соусом из шампиньонов и салат из овощей и отварного языка. С вином не стала мудрить и заказала белое «Арбатское».

   - Расскажи о себе, - попросила Егорова после тоста за знакомство.

   На ней был топик на узких бретельках, верхний край которого спускался много ниже ложбинки между грудями. В ней пристроилась цепочка с золотым кулоном.

   - Что рассказывать? - пожал плечами Семён, расправляясь с салатом. - Сперва ходил за лошадьми. У барина красавцы были - ты таких не видала! Крепкие, ноги как струны. Конюшня у хозяина большая была.

   - Кто ж такой твой хозяин?

   - Ты его не знаешь, - отмахнулся Семён.

   - Поместье, наверное, немаленькое? - продолжала наступать Егорова.

   - Бывают и побольше, а у барина по-теперешнему сто пятьдесят гектаров. Тут тебе и лес, и выгоны, и поля.

   - Так это не коттеджный посёлок? - замерла с вилкой Надя. - Я думала, Жуковка или Нахабино.

   - Барин любил уединение и охоту, - пустился в воспоминания Семён. - Сокрушался, что по-аглицки не выучился в своё время. Всё оправдывался, что способностей нет. Чудный был барин. А я теперь у его сиятельства. Механизмами заведую, самобеглый экипаж доверили.

   Егорова жевала закуску, а мысли её разбегались: такого она ещё не слышала.

   - Ну а ты? - спросил Семён, поднимая на Надю открытый взгляд.

   - «Я не сею, не пашу, я пишу, пишу, пишу», - ответила Егорова журналистской прибауткой. - Всегда тянулась к интересным людям. Жизнь без впечатлений скучна. А что может быть интереснее людей? Командировки, захватывающие репортажи, сенсационные статьи.

   Надя вспомнила недописанный и несданный материал о дворниках. Завтра Брыков её убьёт.

   - А родители? - участливо поинтересовался Семён. - Матушка с батюшкой живы?

   - Ой, да ну тебя! - Егорова оторвалась от еды. - Конечно, живы! Только я живу от них отдельно. У них двухкомнатная, а я снимаю. Самостоятельность - великое дело.

   «Московский курьер» - не та газета, снова кольнула Надю мысль, где зарабатывают деньги на жильё. Вот телевидение...

   - А ты где обосновался?

   - Родился в Тверской губернии, а как стал служить его сиятельству, так переезжаю из страны в страну, по России командировки. Устаёшь за баранкой, но интересно.

   - Почему ты Вольдемара Евпсихиевича называешь «ваше сиятельство»? Он что, правда граф?

   - Князь, самый настоящий.

   - Из бывших, что ли? - оторопела Егорова.

   - Почему из бывших? - удивился Семён. - Из настоящих. Вот только недавно из Америки приехал.

   Егорова почему-то вспотела. Случайный разговор про американского папашу становился реальностью. По крайней мере со стороны Дерюгина. А вот Надя на дочь эмигранта не тянула. Надо же, князь!

   Официант принёс зразы под пикантным соусом и жареную осетрину. Семён заказал водочки.

   - И что он в Москве делает? - выуживала сведения Надя. Удача плыла ей в руки.

   - По делам приехал. У них целая контора, филиалы по всему миру. Большие дела творят.

   - Американский олигарх?

   - Что? - спросил Семён.

   Его лёгкость в отношении к хозяину Надю начинала раздражать.

   - Олигарх, спрашиваю?

   - Может, и олигарх, - пожал плечами Семён. - Я не знаю как сейчас таких господ величают. Да что ты всё про его сиятельство расспрашиваешь? Хочешь, устрою встречу с ним, сама всё узнаешь.

   - Как! - обомлела Егорова.

   - Он тобой интересовался, - добавил Семён.

   - Ты ему рассказал обо мне?

   - Конечно, он ведь помешан на прессе. А тут такая удача: не успел приехать, - и на тебе, я с настоящей журналисткой познакомился. Давай выпьем, - предложил Семён. - Только я, извини, водочки.

   Журналистка подставила бокал под «Арбатское», Семён наполнил стопку.

   - Эх, хорошо-то как! - возрадовался он.

   - Ну, за что пьём? - спросила Надя.

   - За перспективы.

   О каких перспективах говорил Семён, Егорова поняла и была не против. Но в отношении Дерюгина в Надиной голове что-то не сходилось.

   Американский олигарх, наверняка миллионер, путешествующий по миру. Нет, не путешествующий, разъезжающий по важным и непонятным делам. Один слуга - провинциал из русской глубинки. Второй - китаец. Третий вообще непонятно кто. Тоже наверняка тот ещё фрукт.

   Егорова была убеждена, что журналиста ведёт по следу нимфа, покровительница журналистики. У всех пишущих с ней свои отношения, но мало кто осознаёт, что покровительница вьётся над их головой и натаскивает на потрясающий материал.

   С нимфой, её Егорова называла про себя Марусей, у Нади были тёплые отношения. Чувство, что невидимая подружка приготовила очередной подарок, не проходило. Так что за перспективы выпить стоило.

   Когда Надя и Семён спустились с борта плавучего ресторана на тёплый асфальт набережной, было уже темно. За поворотом реки догорали остатки вечерней зари. В парке культуры и отдыха «Красная Пресня» чернели деревья. Несколько окон в «Экспоцентре» светилось: народ и ночью зарабатывал деньги. Вызванное Семёном такси уже стояло у тротуара.

   - Ты где живёшь? - спросил он.

   - На Преображенке. Большую Черкизовскую знаешь?

   - Найдём.

   Семён открыл дверь, усадил Егорову на заднее сиденье и сел рядом.

   - На Большую Черкизовскую, - сказал он водителю.

   Двигатель тихо заурчал.

   - Князя своего предупредишь, что не приедешь?

   - Он в курсе.

   - Как?

   - Я же говорил, он умнейший человек, - улыбнулся Семён, обнимая Егорову.

   Ночная Москва сияла гирляндами лампочек на мостах и вереницами красных огоньков машин на дорогах. На «Авторадио» крутили песни Юрия Антонова.

   - Квартирка у меня маленькая, но уютная, - оправдывалась Надя, ведя Семёна на третий этаж.

   - Лишь бы тебе нравилась.

   Егорова включила в прихожей свет и положила сумку под зеркало. Щёлкнул дверной замок, она повернулась к Семёну. Его бородатое лицо оказалось совсем близко. Сильная рука скользнула по её талии, другая пробралась под бретельку топика.

   - Прекрасный был вечер, - проговорила Надя.

   - Он только начинается! - шепнул Семён.

ГЛАВА 7

Брыков корпел над черновиками статей. В Москве каждый день что-то происходит. Иногда Вячеслав Андреевич думал, что и после конца света новости не прекратятся. С одной стороны, это радовало, с другой - настраивало на философский лад: как ни работай, а никогда эту кучу не разгребёшь.

   - Что скажешь, Егорова? - Брыков оторвался от работы.

   - Вот, - Надя протянула начальнику два листа со статьёй.

   - Посмотрим, посмотрим, - Брыков послюнявил палец и перелистнул страницу. - Ты что мне принесла, дорогуша? - он поднял на Егорову глаза. - Это профессионализм?

   Слава начал читать вслух:

   - «В рамках проведения конкурса "Мой двор, мой подъезд", организованного властями города, прошли состязания служителей чистоты за звание лучшего по профессии. Победу одержала дворник Северо-Восточного округа Степаненко Любовь Юрьевна. Тридцать лет, которые она проработала в местном РЭУ...».

   Это не информационное сообщение, а бравурная совдеповская речёвка, - потряс листами Брыков. - Наверняка в конце есть фраза о награде, которая, наконец, нашла свою героиню. Или я ошибся?

   Надя осталась равнодушна к выговору и только водила покрасневшими глазами.

   - Когда ты это писала? - спросил Брыков.

   - Ночью.

   - Тебе днём времени мало? Надеюсь, понимаешь, что эта писанина не пойдёт в номер?

   - Да тьфу на эту писанину!- разозлилась Егорова. - Вчера вечером я встречалась с Дерюгиным. Помнишь, постоялец из гостиницы «Москва»? Ну, тот, который в карете?

   - И что? - заинтересовался Слава, тотчас забыв о великом событии в жизни московских дворников. - Информируй.

   Когда Славик занял кресло редактора отдела, в его речи стали проскальзывать канцеляризмы.

   - Дерюгин - князь из эмигрантских кругов Соединённых Штатов. Миллионер, - начала докладывать Егорова. - Приехал со слугами. Со второго раза удалось поговорить с горничной. По её словам, поселился в гостиничном «люксе» без мебели. Но мебель в номере появилась позже.

   - Постой, какая мебель? - потряс головой Брыков. - Ничего не понимаю.

   - Что непонятного? - моргнула усталыми глазами Надя. - Номер стоял пустой. Вольдемар Евпсихиевич заселился, и на следующий день в пятьсот семнадцатом появились кожаные диваны, кресла, телевизор, видео.

   - Это кто же играет в бюро добрых услуг? - ухмыльнулся Вячеслав Андреевич.

   - А никто, - равнодушно констатировала Егорова. - Горничная и дежурная по этажу клянутся, что мебель и всё прочее никто не вносил.

   - Что? - глаза Брыкова удивлённо расширились.

   - Когда горничная поинтересовалась, откуда это взялось, Дерюгин ответил, что его фирма устроила ему обстановку.

   - Может, ты путаешь? - осторожно предположил Вячеслав Андреевич.

   - Ничего я не путаю, - возмутилась Надя. - Что я, совсем без головы?

   - Но так не бывает, - Брыков деликатно пожал плечами. - Надеюсь, ты это понимаешь?

   - Почему не бывает? - Егорова подняла невыспавшееся лицо.

   - Но как...

   - Телепортация.

   Слава поскрёб щетину на подбородке.

   - Сомневаешься? - догадалась Егорова. - Тогда предложи другое объяснение.

   - Как ты познакомилась с Дерюгиным? - переключился на другую тему Брыков. - Как его? Вольдемар Евпсихиевич?

   Брыков сделал пометку в настольном календаре.

   - Нас познакомил его шофёр.

   - Делаешь успехи, Егорова! - восхитился Вячеслав Андреевич. - Вот это журналистика!

   - Дерюгин пригласил меня в «Пагоду» - китайский ресторан.

   - Знаю такой, - кивнул Брыков. Его глаза горели нетерпением.

   - Встреча была без свидетелей, - вещала Егорова словами разведчика со стажем. - Дерюгин владеет информационным агентством в Штатах. Здесь открывает филиал. Одновременно сотрудничает в некой фирме, которая и устроила обстановку в гостиничном номере. О фирме не распространяется. С юности знаком с Тедом Тёрнером - основателем «Си-Эн-Эн».

   Брыков присвистнул.

   - Нацелен на сотрудничество с нами.

   - Каким образом? - подался вперёд Вячеслав Андреевич.

   - Предлагает эксклюзивный материал.

   - Почему именно нам? - насторожился Брыков.

   - Доверяет. Можно закурить? - спросила Егорова.

   - Конечно! - засуетился Славик и встал, чтобы открыть окно.

   Надя щёлкнула зажигалкой:

   - Говорит, что ему надо, чтобы название агентства звучало в прессе и на телевидении. Помнишь октябрь девяносто третьего? Кто вёл репортажи об обстреле Белого дома в Москве? «Си-Эн-Эн». Это дало им такие дивиденды, что сказать страшно. А взрыв Торгового центра в Нью-Йорке? «Си-Эн-Эн» опять прошмыгнуло вперёд всех. Так они бабки и заколачивают.

   - Только не объясняй мне очевидные вещи! - повысил голос Брыков. - Мы не на факультете журналистики.

   - Сейчас Дерюгин ведёт переговоры о снятии офиса, - Егорова затянулась сигаретой. - Без лишнего шика, но чтоб в центре города. Ожидает приезда ведущих сотрудников.

   - Любопытно, - сказал Брыков. - Он представляет наши реалии? Россия - не Штаты.

   - Представляет, но очень отдалённо. Сетовал, что хоть и русский, но в России давно не был.

   - Говорит с акцентом?

   - Никакого акцента, - заверила Надя. - Речь лучше, чем у нас с тобой. Просил рассказать о светских скандалах, о проблемах в прессе, на телевидении, на эстраде. Интересовался книжными новинками.

   - Ну а ты?

   - Кое-что подкинула.

   - О чём?

   - О Дуднике и издательстве «Бездна».

   - А, это тот, с пионерскими эротическими фантазиями? - вспомнил Брыков.

   - Да, обещал с ним познакомить, - кивнула Надя.

   - Лихой мужик этот Дерюгин, - покачал головой Вячеслав Андреевич. - О спонсорстве заговаривал?

   - Весьма туманно, но информацию обещал в неограниченном количестве. Но чтоб обязательно была ссылка на его агентство. На Западе, говорит, не пробиться, а на Востоке - запросто. Вон как «Аль-Джазира» прославилась. Два года назад о ней почти никто не слышал.

   - Нам надо с ним встретиться, - Брыков посмотрел в календарь, - с Вольдемаром Евпсихиевичем.

   - Он тоже это предлагал, вот его визитка.

   Вячеслав Андреевич взял протянутую ему белую картонку с надписью: «Дерюгин Вольдемар Евпсихиевич. Князь. Информация и тиражирование».

ГЛАВА 8

Девятиэтажку влепили между хрущёвками в середине семидесятых. Тогда дом возвышался над остальными домами этого пятачка. Местные невзлюбили новосёлов: людям не нравится, когда кто-то живёт лучше них, пусть он и заслужил такую жизнь собственными потом и кровью.

   Когда Ткачёвы переехали в этот район на окраине Москвы, до ближайшего метро надо было ехать сорок минут. В утренних сумерках дребезжавший автобус подруливал к остановке и начиналось представление, которое Петя называл «взятием Бастилии». К этому случаю он укрепил ручки на сумке жены так, чтобы в давке их не оторвали.

   Сумка в боях поистрепалась, но болты держали ручки крепко. Вера Николаевна Ткачёва пробовала ездить на работу с новыми элегантными сумочками, но те выдерживали максимум два дня сражений.

   Технология посадки в автобус была проста до гениальности: как только открывались двери набитого согражданами салона, и толпа с остановки приливала ко входу, Вера Николаевна выбрасывала вперёд руку с сумкой и держалась за многострадальные ручки. Спешившие на работу пассажиры втаскивали её в автобус.

   На выходе у станции метро тоже особых усилий не требовалось: главное было не растопыривать руки, а прижимать их к себе, чтобы не переломали. Работяги выносили Веру Николаевну на улицу в два счёта.

   Только через пятнадцать лет напротив дома построили новую станцию, но очереди на транспорт не уменьшались. Москва росла вширь. Бывшая окраина стала «обжитым районом», а название окраины теперь переместилось на островки домов ближе к МКАДу.

   Трудности с транспортом стали испытывать новички с окраин, но ездили они теперь к вестибюлю напротив дома Ткачёвых. К половине шестого, то есть к моменту открытия дверей метро, вокруг здания выстраивалась очередь. Она обматывала метро два раза, а жаждущие уехать в центр города только прибывали.

   Всего две остановки, и до завода рукой подать. Вера Николаевна отработала тут тридцать два года. Как пришла, мечтала, слушая ветеранов, что будет так же гордиться, что отдала предприятию несколько десятков лет жизни. Годы прошли, а в душе горечь и разочарование: никому не интересно, сколько ты горбатилась и клала здоровье на участке гальваники.

   Лишь после начала Перестройки Вера Николаевна стала прозревать: оказывается, думать своей головой выгоднее, чем слушать других, особенно занимающих высокие кресла. Работай она уборщицей в магазине, здоровья осталось бы побольше, да и продукты бы перепадали время от времени.

   Вдыхание ядовитых испарений в течение тридцати с лишком лет дали право на досрочную пенсию. Петя, трудившийся в соседнем цехе слесарем-наладчиком, умер, едва перевалив полтинник. Не пил, не курил. Напился только раз в ранней молодости с друзьями, да и то по отсутствию опыта.

   И чего мужчины мрут? Вроде крепкие с виду, а до пенсии не дотягивают. Алкаши после сорока загибаются. А непьющие?

   Внушённые в брежневские времена идеалы Вера Николаевна закладывала в подраставшую дочь. Людочка была прелестью. Будучи тимуровцем, ходила по квартирам стариков, помогала маме, возилась во дворе с малышнёй.

   В районе построили ещё пять девятиэтажек. Жители хрущёвок перестали воспринимать их население как классовых врагов, тем более, что к тому времени выяснилось, кто на самом деле классовый враг.

   В школе Людочка училась на «пятёрки». Редкие «четвёрки» были трагедией. В такие дни дочь, придя домой, швыряла портфель в угол и валилась на диван поплакать в подушку.

   С пятого класса увлеклась историей. Учительница была посредственная, на уроках мямлила и не могла дождаться звонка с урока. Но, как в то время полагалось, после параграфа в учебнике рекомендовала дополнительную литературу.

   Библиотека была под боком. Старательная Люда брала книги по истории, о которых говорила сонная Маргарита Ивановна, и погружалась в интриги и войны минувших веков.

   В седьмом классе проходили европейское Средневековье. Маргарита Ивановна уныло вещала про жакерию, таборитов и Яна Гуса, а Людочке не сиделось: она давным-давно знала об этих событиях всё, что можно было найти в библиотеке.

   - Разве так надо преподавать историю? - возмущалась она за ужином, размахивая вилкой. - Это же умереть можно от скуки, как Марго резину тянет!

   - Маргарита Ивановна, а не Марго, - автоматически поправляла мать.

   - Я и говорю! Так рассказать про Жанну д'Арк, что полкласса уснуло!

   - Доченька, - пыталась объяснить Вера Николаевна, - учительница всё это знает и рассказывала на уроках сотни раз. Ей надоело, она ведь живой человек!

   - Ну и что? - не сдавалась дочь. - Она учительница, понимаешь? Она должна учить, а не отрабатывать зарплату. Из-за какой-то Маргариты Ивановны кто-то не станет историком! Она же всю охоту отобьёт. И потом, она детей не любит.

   - Детей в первую очередь должны любить родители, - улыбнулась мать.

   - А учителя? - вспылила Людочка. - Про Жанну д'Арк я прочитаю и сама. Учитель должен любить и рассказывать, рассказывать и любить.

   - Вот и стала бы учительницей, - вставил отец, доедая жареную картошку с варёной колбасой.

   Дочь примолкла. Она молчала весь вечер и два следующих дня.

   - Доченька, не заболела ли? - справлялась мать, щупая губами лоб любимого чада.

   Люда мотала головой и шла в библиотеку. На третий день она вернулась из школы в хорошем настроении. Перед ужином показала родителям дневник с тремя пятёрками.

   - Я вот что, - начала она, усаживаясь за стол в маленькой кухне. - Я учительницей буду. Учителем истории.

   Пётр Сергеевич поднял голову от тарелки; Вера Николаевна оторвалась от мытья посуды.

   - Это тяжёлый труд, - сказала мать, - и ответственный.

   - Понимаю, - согласилась Люда. - Я буду стараться, чтобы стать хорошей учительницей, не то, что Марго.

   - Маргарита Ивановна.

   С конца седьмого класса до окончания школы Люда читала только книги по истории и по воспитанию подростков. Она мечтала о педагогическом институте.

   - Может, пойдёшь в педучилище? - предлагала мать.

   - Ой, мама, там готовят только воспитателей в детские сады и учителей в начальные классы. А в начальных классах нет истории.

   На выпускном вечере угощений было мало; шампанское родители добыли с большим трудом. Кое-как состряпали несколько блюд с тонкими бутербродами.

   - Ну, кто куда поступать будет? - спросила Настька Федюшкина, когда девчонки вышли на улицу подышать свежим воздухом, а ребята покурить.

   - Я в Плешку, - поднял руку Павлик Антонов. - Экономика сейчас - первое дело.

   Павлик был из рабочей семьи. Сперва он собирался к отцу на завод, но за полгода до аттестата передумал.

   - А я в банк устроюсь, - размечталась Аллочка Савельева. - Там даже уборщицы получают больше, чем мои папа с мамой вместе взятые.

   - У тебя опыт есть? - засмеялся Павлик. - Сейчас везде с опытом работы требуются.

   - А я в педагогический, - призналась Люда. - Историком буду.

   - Как Марго, что ли? - изумился Антонов.

   - Почему как Марго? Постараюсь быть лучше.

   - Учителям не платят и никогда не платили, - заметил он.

   - А мы не привыкли к богатству.

   В начале девяностых всё вдруг стало дефицитом. Как из-под земли повылезали кооперативы, возникли банки. Народ почуял вкус денег. Из закрывавшихся НИИ и с больших предприятий ручейком, а потом рекой потекли будущие «челноки».

   В институт поступить оказалось легко. В голодной оборванной стране, которой коммунисты, давно переставшие быть марксистами и ленинцами, обещали светлое будущее, не было ничего. Что бы «челнок» ни привёз, что бы кооператор ни произвёл, - всё шло на «ура».

   Деньги в ту пору делались в два счёта. «Челнок» зарабатывал по триста процентов чистой прибыли. Молодёжь задавалась вопросом: зачем пять лет протирать штаны на студенческой скамье и становиться никому не нужным инженером, если в торговле талантов не требуется, а доллары сами текут в карман?

   Способные ребята уходили из вузов на широкое поле неосвоенной коммерции, стали мотаться в Турцию и в Китай. Через несколько лет спохватились. Как только рынок насытился пуховиками, дублёнками, кожаными куртками и одноразовыми китайскими носками, прибыли резко упали.

   Выяснилось, что и для торговли нужен талант, знание рынка, умелый расчёт и хорошие отношения с милицией и бандитами. Разорявшиеся молодые бизнесмены снова бросились в университеты, благо вузов развелось видимо-невидимо. Образование тоже стало бизнесом.

   Все эти годы Люда Ткачёва упорно училась. В пединституте ещё остались советские преподаватели, работавшие на совесть. Они относились к своей профессии как к миссии. На них Люда хотела быть похожей и удивлялась, как такие люди могли воспитать никуда не годную Марго, которая была позором учительского племени.

   Красный диплом стал закономерным итогом пятилетних усилий. Честно говоря, Людочка сама удивилась, что заработала диплом с отличием. Она просто училась, а на пятом курсе выяснилось, что надо пересдать один экзамен, и диплом станет красным.

   Для приготовления праздничного обеда по случаю окончания вуза Вера Николаевна притащила с нового рынка две сумки продуктов.

   - Мама, куда столько? - ужаснулась Люда.

   - За пять лет ты заработала большой праздник.

   Июнь был необычайно тёплым для Москвы, балконная дверь была открыта. Улица шелестела пыльными листьями тополей.

   - Я в нашу школу пойду, - сообщила Людочка, когда мать и дочь подустали праздновать. - Столько лет об этом мечтала! Хочу показать Марго, каким должен быть учитель.

   - Тебе предлагали в аспирантуру, - напомнила Вера Николаевна.

   - Это не для меня, - отмахнулась Люда. - Заседания кафедры, сессии, писание методичек, сборников, учебников. Скукотища! Я хочу настоящего дела, чтоб плоды видеть. А что учебник? Сегодня он есть, а завтра напишут другой. Так быстро всё меняется!

   Но устроиться в свою школу не получилось. Марго уволилась три года назад, пришёл новый директор и стал перетаскивать в школу своих. Людмиле Петровне Ткачёвой он предложил быть воспитателем в группе продлённого дня.

   - Да вы что? - краска бросилась в лицо молодой учительнице. - Я же историк, у меня красный диплом!

   - Как хотите, - и новый директор отвернулся к телефону.

   Через неделю Люда Ткачёва нашла другую школу - тоже недалеко от дома, старую и облупленную.

   - Ох, съедят тебя детки! - вздыхала Вера Николаевна. - Смотрела «Большую перемену»? Правильно говорила там тётя Глаша: «Это ж сатаны!»

   - Не бойся, мамочка, - смеялась дочь. - Дети ласку любят. Есть, конечно, хулиганы, но как без них?

   - Другие нынче хулиганы, да и детки другие.

   В ночь с тридцать первого августа на первое сентября Людочка не сомкнула глаз.

   С восьми утра у школы толклись ученики с мамами и бабушками. Дорогие букеты наполовину скрывали разряженных первоклашек. Девочки трясли большими бантами, мальчики с серьёзным видом поправляли галстуки. Мамаши и бабушки квохтали. Старшеклассники жевали жвачку и обнимались с девицами.

   За десять минут до первого звонка на крыльцо вышло руководство: директриса, завуч, психолог, социальный педагог. Учителя и родители шикали на классы, выстроившиеся колоннами перед входом.

   К микрофону подошла элегантная директриса с неподвижным лицом.

   - Дорогие наши ученики, - бесцветным, хорошо поставленным голосом изрекла Нина Максимовна. - Сегодня - день знаний. Мы, учителя и руководство школы, хотим поздравить вас...

   Людочка слушала речь, и душа её пела. Вот десятый «Б», за которым её закрепили классным руководителем. Семнадцать девчонок и тринадцать ребят. На слова директора, завуча и представителей родительских комитетов они не обращают внимания, а говорят о своём.

   Людмила Петровна тоже больше слушает подопечных, ведь это её первый в жизни класс! С какими словами они с ней расстанутся через два года, закончив одиннадцатый? Добрые слова учеников учитель хранит в сердце всю жизнь.

   Первый день пролетел. За шесть уроков знакомства с классами Люда не устала. Пробовала шутить, ребята смеялись. Через неделю она ощутила, как школа засасывает.

   - Ты погуляла бы, - говорила ей мать, сетуя на то, что дочка, придя с работы в три часа дня, кушала и тут же садилась готовиться к урокам.

   - Некогда, мам, - отговаривалась Людочка. - В преподавании первые три года самые трудные. Надо много готовиться, писать конспекты.

   - Ты же пять лет в институте писала!

   - Это лекции, это не то, - помотала головой Люда.

   Вера Николаевна пожимала плечами.

   - С мальчиками встретилась бы, - предложила она.

   - Какие мальчики? - удивилась Людочка. - Надо входить в профессию.

   - Ну входи, входи, - говорила Вера Николаевна, удаляясь на кухню.

   Каждый день был сражением. В молодости так не хватает трудностей, а если есть, то их с удовольствием преодолеваешь.

   После уроков голова гудела. На шум, царивший в коридорах во время перемен, Люда обратила внимание ещё в институте во время практики. Две недели молодые учителя вели открытые уроки, набирались педагогического опыта. Присутствовавшие на уроках однокурсники делали замечания, обсуждали ошибки. Старые учителя молчали или приговаривали:

   - Не волнуйся, спокойнее. Нервы тебе и так истреплют.

   На переменах учителя не обращали внимания на скачущих по коридорам школьников и чинным шагом топали в учительскую менять журнал. Людочка удивлялась: как можно не реагировать на сумасшедшие вопли, от которых дрожали стёкла, на клубы табачного дыма, валившие из мужского и женского туалетов?

   Месяцы рутинной работы и бесконечная подготовка к урокам заслонили остальной мир. Телевизор и друзья перестали существовать.

   - Ты распинаешь себя на классной доске! - досадовала мать.

   - Так надо, мама, - отвечала дочь.

   Людочка втайне радовалась, что семья всю жизнь жила скромно, как все. Привычка к безденежью помогала искоренять надежды на повышение зарплаты.

ГЛАВА 9

С детских лет Люда была убеждена, что если относиться к людям с открытым сердцем, они ответят взаимностью. Не дураки же они! Кому захочется воевать, когда можно жить мирно?

   Работая в школе, Людмила Петровна Ткачёва убедилась, что большинство предпочитает войну миру. Даже не так: предпочитают не войну миру, а унижают и издеваются до тех пор, пока самое ангельское терпение не лопнет. И тогда начинается война.

   Кто отстаивает своё достоинство и не позволяет втаптывать себя в грязь, вызывает ненависть. Таких обвиняют во всех грехах, навешивают любую напраслину, чтобы хотя бы ложью вывести из себя.

   - Запомните, дети, - говорила студентам во время педагогической практики пожилая учительница с традиционной брошью под горлом, - ученики хорошо знают свои права и ваши обязанности. Учёба - это всегда насилие. Стремящиеся к знаниям дети - редкость, поэтому вы должны заставить остальных учиться. Не заставите - пеняйте на себя.

   В первые же месяцы работы Людочка познала однобокость педагогического образования. В институте в подробностях рассказывали о реформах Солона, о Пунических войнах, о подлости американской и английской политики. На истории педагогики - о «Великой дидактике» Яна Амоса Коменского.

   На лекциях по методике преподавания истории вдалбливали приёмы работы с учебником и с картой. Твердили: «Гуманизация образовательного процесса. Вы должны уметь заинтересовать ученика».

   Почему учитель должен заинтересовать, а ученик не обязан заинтересовываться? Ему лень, у него плохое настроение, поэтому сидит на уроке, развалясь и поставив ноги на соседний стул; жуёт жвачку, слушает плеер или копается в мобильнике, который так и подмывает назвать дебильником.

   Замечания? Они не действуют. В лучшем случае десятиклассник криво ухмыльнётся, а на требование вынуть жвачку изо рта прилепит её к стулу или к мочке уха.

   Выгонять из класса нельзя: одного выгнали, а он третьеклассницу в туалете изнасиловал; другой на стене такое написал, что уборщица отмывала полдня. А виноват учитель - «не смог найти подход».

   Санкции строятся исключительно на устрашении: вызов к директору, вызов родителей.

   - Иванов, тебе стыдно?

   - Угу, - отвечает Иванов.

   - Не будешь так больше?

   - Не-а, - и идёт курить в туалет.

   Справедливости ради, Людочка отмечала, что школьники делятся на три группы: первая - отморозки. Часто это неглупые ребята, но мозги у них спаяны не так, как у нормальных людей. Отморозок может встать во время урока и ходить по классу. В ответ на замечание заявить:

   - А что я такого делаю?

   Может у них что с психикой?

   Вторая группа - дети, пресные как овсянка. Не реагируют ни на что. Скажешь писать - пишут. Скажешь встать - встанут. Всегда в полусне. Говорить не могут - мало практики. Не то что слова подбирать не умеют - речевой аппарат не развит!

   Третьи - умные и любознательные, но большинство, как говорили в институте, «педагогически запущенные». Как необработанные алмазы. Родители ими не занимаются, а самим заниматься лень. Разве что Людмила Петровна трясёт на истории раз в неделю, заставляя думать.

   В третьей группе попадались единицы, которые жадно впитывали материал. Для них Людочка и работала. Трудно удержаться, но хочется сеять там, где прорастает.

   Учитель находится на передовой и должен быть уверен, что за ним крепкий тыл - другие учителя, школьная администрация, окружное управление образования, наконец.

   Первое потрясение произошло через полгода после начала работы. Людмила Петровна добивалась от Бори Вестфрида не то что идеального, но хотя бы сносного поведения на уроке. Боря обозвал учительницу сукой и послал в жопу.

   Директриса прочла докладную и вызвала Ткачёву к себе.

   - Людмила Петровна, вы специалист с красным дипломом. С методикой работы знакомы. Идите в класс и не морочьте мне голову, у меня своих забот хватает.

   - Ну как же, Нина Максимовна? - залепетала учительница.

   - Знаете, сколько оскорблений выслушала я за время своей работы? И вы не сахарная, не растаете. Кстати, у завуча к вам тоже есть замечания. Зайдите к ней.

   Евгения Владимировна восседала в кабинете, пропитанном табачным дымом. Растрёпанные прямые волосы, пожелтевшее от табака жабо, колючий взгляд.

   - Вы хотели меня видеть? - спросила Людочка, прикрывая дверь.

   - Садитесь, - буркнула завуч и затушила окурок в полной пепельнице. - У меня журналы классов, в которых вы работаете.

   Евгения Владимировна вытащила журнал из-под бумаг и смахнула с него сигаретный пепел.

   - Вот посмотрите, - сказала она, поплевав на пальцы, - открываем историю. Видите?

   - Что? - не поняла Ткачёва.

   - Как что? - возмутилась завуч. - «Двойки» за первую четверть!

   - Эти ученики ничего не делали, вот я и поставила, - объяснила Людочка. - В каникулы и во второй четверти пересдавать не приходили.

   - Ну и что?

   - Как что?

   - Если не пришли на пересдачу, ставьте «тройки» так.

   - Как «так»? - не поняла Люда.

   - Людмила Петровна, - завуч сплела пальцы и положила руки на раскрытый журнал, - мы с вами работаем в государственной школе. О наших проблемах там, - она потыкала пальцем вверх, - никому не интересно знать. Уяснили?

   Люда открыла рот, но Евгения Владимировна продолжала:

   - Идём дальше. Это что? - жёлтый от никотина палец упёрся в строчку с буквами «н».

   - Пропуски занятий.

   - Потрудитесь этого больше не делать, - жёстким тоном сказала Евгения Владимировна. - Первая же комиссия такого нам задаст за ваши художества!

   - Вы можете проверить, - Людочкин голос задрожал. - В эти дни Швецова правда не было. У классного руководителя я выяснила, что он это время не проболел, а прогулял.

   - И что прикажете с этим делать? - Евгения Владимировна потрясла журналом. - И здесь, между прочим, - она вынула ещё два журнала, - то же самое.

   - В девятых «А» и «Г» тоже есть прогульщики, - оправдывалась Люда, но внутренний голос подсказывал, что оправдания не помогут.

   - Людмила Петровна, - завуч, теряя терпение, наклонилась к учительнице, - вы сможете привести этих учеников на занятия?

   - Это дело классного руководителя, - отбивалась Люда.

   - В классе, где вы классный руководитель, тоже есть прогульщики.

   - Я звонила родителям, вызывала их в школу, - начала объяснять Люда.

   - И что, дети пришли? - наклонилась к Ткачёвой завуч.

   - Пришли, но... ненадолго, - опустила глаза Людмила Петровна.

   - Почему у других учителей будет по-другому? - задала резонный вопрос Евгения Владимировна.

   - Я думала, что это из-за моей неопытности.

   - Вот что, Люда! - вздохнула завуч. - Можно я вас так буду называть? Плетью обуха не перешибёшь. Систему вы не переделаете, управление и министерство образования ни в чём не убедите. С нас требуют, мы должны выполнять.

   - Но это же подлог! - возмутилась Ткачёва. - Мы растим преступников! Дети привыкают к безнаказанности, привыкают, что можно оскорблять учителей, ломать мебель, и за это им ничего не будет!

   Евгения Владимировна закурила.

   - Не надо громких слов, Люда, - сказала она, выпуская дым. - Я не первый день работаю в образовании и всё вижу не хуже вас.

   - Это так безнадёжно?

   - Увы, - кивнула Евгения Владимировна. - Полиция жалуется, что нет закона, по которому можно было бы привлечь к ответственности проституток. К настоящей ответственности, а не к смехотворным штрафам! Разница между школой и полицией одна: у нас нет даже штрафов.

   И мой вам совет. Говорю это себе в убыток: уходите из школы. Здесь одни вдовы, старухи и старые девы, которым дома нечего делать. Если не хотите стать такой же, уходите.

   Вернувшись домой, Вера Николаевна сразу почувствовала неладное. Поставив сумку с продуктами и переобувшись в тапки, пошла в комнату дочери.

   Людочка уже успокоилась, но глаза ещё оставались красными.

   - Что стряслось, доченька? - подбежала к ней Вера Николаевна.

   - Вхожу в профессию, - улыбнулась Люда и притянула мать к себе. - Помнишь старый фильм «Доживём до понедельника»? Про учителей. Там есть эпизод, где мамаша приходит к Тихонову и приводит сынка-балбеса. Когда Тихонов говорит, что у её сына плохая память, мамаша кричит: «А откуда у него будет память? У него отец потомственный алкоголик!»

   - Помню, - прошептала Вера Николаевна, целуя дочь в волосы, - хороший фильм. И Тихонов там хорош.

   - Я ещё в школе удивлялась, - говорила Людочка. - Зачем женщина рожала от потомственного алкоголика? О чём она думала? А теперь все виноваты, что её сын дебил.

   - Ты, как пошла преподавать, стала грубее выражаться, - заметила .Вера Николаевна.

   - Специфика работы, - . усмехнулась Люда. - И от пионеров набралась.

   - Ты выкладываешься так, что надолго тебя не хватит, - обеспокоенно проговорила мать. - Нельзя работать на износ. Может, в частную пойти? Там лучше платят, классы, говорят, поменьше? Позвони Кате.

   - Хорошо, - пообещала Ткачёва и прилегла на диван.

   Катька Маслова в институте училась через пень-колоду. С началом зимы лекции и семинары для неё прекращались. Появлялась она только на сессии. Своих конспектов не имела.

   Раньше сердобольные друзья писали прогульщикам лекции под копирку. С появлением ксерокопии жизнь студента облегчилась.

   К концу семестра студенты-прогульщики копили деньги на ксероксы. На любом курсе найдутся два-три «ботаника», не пропустившие ни одной лекции и аккуратно ведущие записи. У них весь курс копирует конспекты, а потом дружно сдаёт экзамены.

   Технические новшества тотчас брались на вооружение. Некоторым особенно ленивым было неохота даже из дома выходить. Однокурсники посылали им отсканированные лекции домой по факсу.

   Шпаргалки уходили в прошлое. Теперь ответы на билеты записывались на кассету. Оставалась вставить наушники от плейера в уши и только успевай записывать.

   Если и кассету писать лень, то для таких студентов существовали пейджеры. На худой конец подойдёт и мобильник, но это выйдет дороже. Вытащив билет, отвечающему оставалось показать знаками в дверную щель номер билета, а дальше было делом техники.

   - Что я, дура? - заявляла Маслова. - Тратить время на подготовку к экзаменам! «Тройку» они и так поставят как миленькие.

   Простота Катькиного подхода вызывала восхищение всего курса. Нашлась одна подражательница, но её с позором и «двойкой» выперли с экзамена. Маслова же была неотразима.

   Войдя в кабинет, она клала зачётку на стол, смиренно брала билет и шла готовиться. Когда подходило время отвечать, она садилась перед преподавателем и начинала плакать. Беспричинно.

   - Девушка, что с вами? - суетился преподаватель.

   Катька подвигала в его сторону билет и завывала громче.

   - Билет хотите поменять?

   - У меня не было времени учить, - рыдала она. - Работа, больная мать. На библиотеки времени не остаётся.

   - Ничего страшного, - терялся профессор, - придёте в следующий раз.

   Маслова падала лицом на стол и ревела во весь голос.

   - Хорошо, хорошо, - сдавался преподаватель. - «Тройка» вас устроит?

   - Мне стипендия нужна, - выла Катька. - Родители, брат.

   - Хорошо, вот вам «четвёрка», - и в зачётке появлялась нужная подпись.

   Торжествующая Маслова выходила в коридор.

   - Ну как? - набрасывались на неё однокурсники.

   - А куда он денется? - усмехалась Катька, демонстрируя «четвёрку».

   Её высохшие глаза светились смехом.

   - Ну, даёшь!

   - Учитесь, пока я жива, - приговаривала студентка и удалялась из института ещё на пару месяцев.

   После получения дипломов делились планами.

   - Нет, в государственной школе делать нечего! - фыркнула Маслова.

   - С твоими способностями в школе вообще делать нечего, - сказал Костик Гезалов. Про Катькину внешность он деликатно умолчал. - Тебе надо в крупную фирму или в крайнем случае секретарём в солидный офис.

   - Там вкалывать надо, а я ещё из ума не выжила! Устроюсь в частную школу, бабки там платят нормальные. До замужества перекантуюсь.

   - Замуж собралась? - удивился Костик.

   - Осталось жениха найти побогаче, желательно русского. Иностранец увезёт за границу, а я Россию люблю.

   Тогда все посмеялись, но Катька Маслова в вопросах замужества и денег никогда не шутила.

   С сентября она вышла на работу в не самую лучшую частную школу, но в солидные без опыта работы не брали. В свободное время на папины деньги ходила по ресторанам, выискивая кандидата в мужья.

   Люда набрала номер. Катька взяла трубку сразу.

   - Ты в своей школе ещё работаешь? - спросила Люда после приветствий и общих слов.

   - Тяну лямку. А ты в государственной?

   - Ну да, вот думаю уходить, - призналась Людочка. - Что посоветуешь?

   - Ткачёва, я тебе давно сказала: в государственных только дураки работают. А у нас тишь да гладь. Я деткам не нужна, и они мне.

   - Как это? - не поняла Ткачёва.

   - В таких школах дети богатых, - пояснила Катька. - Заперли чад под присмотр, бабки заплатили и забот нет. Раз заплатили, ставь «пятёрки» и не вякай.

   - А дети уроки делают?

   Маслова долго смеялась.

   - Ты меня уморишь, - молвила она, преодолевая взрывы хохота. - Оно им надо? У них и без истории мозги набекрень.

   - То есть? Психи? - нахмурилась Люда.

   - Психи, но с виду не скажешь, - успокоилась Катька. - Жалко их, родители их бросили. Считают, что если заплатили, о чадах можно забыть. У детей от этого стрессы. Летом за границей отдыхают, дома слуги, а близкого человека нет. В нашей школе психологи не задерживаются.

   - Что, увольняют?

   - Зачем? - спросила Маслова. - Сами уходят. С таким контингентом чокнешься.

   - Как же ты работаешь? - спросила Люда.

   - Очень просто. В классе шесть человек, - начала объяснять Катька. - Я расскажу им кое-что, помашу перед носом учебником и сажусь своими делами заниматься. У них свои разговоры - кто что купил, кто в какой ночной клуб пойдёт. Все довольны.

   - А администрация?

   - А что администрация? - переспросила Маслова. - Директриса деньги гребёт, да и завучу за такую зарплату нет резона возбухать.

   Ткачёва помолчала.

   - Эй, где ты там? - забеспокоилась Катька.

   - Тебе не противно? - заговорила Люда.

   - Что именно?

   - Вот это всё. Мы же несём ответственность за души людей.

   - Ой, только не надо мне впаривать про общечеловеческие ценности! - остановила её подруга. - Везде одно и то же. А я свой кусок хлеба с маслом получаю, работа непыльная. Но ты права, надолго в школе застревать не стоит. Жизнь идёт, и кто не строит её сам, того она волочит на аркане. Наверное, замуж скоро выйду.

   Про Катиного жениха Людочка уже не слушала.

   После майских праздников учиться всего-ничего. Бал выпускников готовили родители и учителя. Ещё, конечно, девочки. Они любят украшать зал, обсуждать платья друг друга и гонять ребят, чтобы те таскали столы.

   Таких платьев у Людмилы Петровны не было никогда. Сшитые на заказ, они мало отличались от кринолинов девятнадцатого века. Наташа Ростова, как выражались сами девицы, отдыхала. Школьницы увешались золотом и бриллиантами.

   После бала начались экзамены. Одиннадцатый «Б» хоть что-то мог промямлить, отвечая на билет. Другие классы и этого не могли.

   Сочинение превратилось в шестичасовой кошмар: выпускники кричали, бегали по классу, а экзаменующий учитель и ассистент их ловили. Почти весь класс работу списал из книжек «50 золотых сочинений» и «Лучшие сочинения на вступительных экзаменах».

   И вот долгожданное вручение аттестатов. Людочка притащила в актовый зал магнитофон, включила собранные ею же на кассете песни о школьных днях.

   Получив аттестаты, подопечные уходили, не дожидаясь конца церемонии. Только трое подарили классному руководителю букеты и поблагодарили за проведённые вместе два года.

   Люда вернулась в класс, поставила цветы в двухлитровую банку. На душе потеплело. Вспомнилось знакомство с ребятами первого сентября, их «двойки», вызовы родителей, разбирательства с милицией.

   Дверь приоткрылась.

   - Можно? - спросил завхоз Фёдор Фёдорович. - Вы были ответственной на вручении аттестатов?

   У Людочки похолодело внутри.

   - Посмотрите, что ваши там натворили.

   Ткачёва бросилась наверх.

   Актовый зал она решила закрыть позже - некоторые учителя оставили тут свои цветы. Теперь перед ней предстала картина разгрома. Одиннадцатый «Б» напоследок повеселился: половина стульев перевёрнута; у десятка отломаны ножки; на спинках уцелевших чёрным фломастером написаны заборные надписи.

   - Какие сволочи! - раздался голос завхоза. - Ну ты подумай, какие подонки! - Фёдор Фёдорович ходил между руинами из ножек и сидений. - Сколько работы дали, гады! Людмила Петровна, соберите ребят из одиннадцатого «Б», может, не все ещё разбежались. Пусть помогут, а то тут одному работы до ночи.

   Люда упала на стул и разрыдалась.

   - Вы чего, Людмила Петровна? - смешался Фёдор Фёдорович. - Не стоит из-за такой ерунды. Первый раз что ли?

   Людочка вытерла слёзы, поправила причёску и пошла в кабинет директора писать заявление на увольнение с тридцать первого августа.

   Нина Максимовна предложила ей присесть и завела долгий разговор. Людочка обошлась без подробностей. В течение часа она твердила про изменившиеся обстоятельства и всё же добилась директорской визы.

   По пути домой Людмила Петровна Ткачёва купила у метро последний номер «Работы и зарплаты». Отныне на её учительской карьере стоял жирный крест.

ГЛАВА 10

Суень Мин лежал на роскошном диване и почитывал книгу «Секреты русской кухни». Франсуа Баррье наглаживал рубашку монсеньора Дерюгина, а сам Вольдемар Евпсихиевич изучал материалы, распечатанные на бумажных лентах.

   Франсуа налил в отпариватель утюга воду и сосредоточился на изведении крохотных морщин на рукавах хозяйской рубашки.

   Князь Дерюгин вышел в гостиную номера 517, взял со стола пульт видеомагнитофона «Сони», но включать передумал. Скоро должен был подъехать Семён.

   - Что читаешь, Суень? - спросил Вольдемар Евпсихиевич.

   - «Секреты русской кухни», господин, - соскочил с дивана китаец.

   - Китайская кухня себя исчерпала? - поинтересовался Дерюгин.

   - Китайская кухня приелась, человек должен меняться.

   Суень Мин уже сносно говорил по-русски. Почти каждый вечер он припирал в угол Семёна и заставлял произносить русские слова. Сперва Семён оторопел от такого натиска, и лишь вмешательство Дерюгина спасло физиономию китайца от тяжёлого кулака тверского крестьянина.

   - Ты пойми, - объяснял Семёну Суень, - если я неправильно научусь говорить, то переучиваться будет труднее. Надо сразу говорить как полагается.

   - Вот и учись, - отбивался Семён. - Я тут при чём?

   - Господин, объясните ему, - просил Суень помощи у Вольдемара Евпсихиевича.

   - Вот что, Семён, - сказал князь. - Знание русского языка - обязательное условие для моих слуг. Не всем же повезло родиться в России, как тебе. Теперь обязую тебя по первому же требованию Суеня способствовать освоению им нашей речи. Понял?

   - Слушаюсь, ваше сиятельство, - поклонился Семён. - Осмелюсь спросить, долго ли будет продолжаться эта пытка?

   - Пока китаец не заговорит так, как говоришь ты, - поставил задачу Дерюгин.

   Семён сжал губы, но снова отвесил поклон.

   Ободрённый поддержкой господина, Суень Мин с жаром взялся за изучение великого языка великой страны. Семёну занятия не приносили радости. Вместо того, чтобы множить знакомства с девушками, он каждый вечер как попугай повторял заковыристые слова и с ностальгией вспоминал исторический период до Опиумных войн. Любознательный Суень Мин тогда вообще бы не попал к Дерюгину, а мирно торговал бы антиквариатом в Гуанчжоу и думать не думал бы о сложностях русской грамматики и ненормативной лексики.

   Чтобы смягчить непокорный нрав русского друга и порадовать хозяина экзотическими блюдами, Суень блистал знанием китайской кухни. Он не мог предложить лаошань - традиционную китайскую минералку, зато мастерски готовил баоцзы - китайские пельмени с овощами и мясом, и гунбао жоудин - свиную вырезку с бамбуковыми ростками.

   Первые десять лет китайская экзотика имела успех, но потом Семён объявил бунт. Он не мог смотреть на утку по-пекински, на перепонки утиных лап и не выносил маслянистый соевый соус, которым Суень поливал почти все блюда.

   Семён отправлялся на базар и набирал у румяных русских баб картошки, солёных огурчиков и квашеной капусты. Иногда эти мимолётные знакомства не ограничивались покупкой продуктов, а имели продолжение.

   - Пойми ты, - втолковывал Семён обиженному Суень Мину, - в России рисом не наешься, а самогонка в сто раз лучше сорговой водки маотай.

   Уязвлённый китаец долго крепился, но желание выучить русский язык и блеснуть кулинарными способностями подвигли его к усиленному освоению русской кухни. К радости Семёна китайское «жорево», как он его называл, сменилось блинчиками, запеканками, говяжьими языками, от вида которых душа Семёна пела и жаждала обучить родному языку всех подряд.

   Сейчас Семёна в номере не было. По поручению Вольдемара Евпсихиевича он с раннего утра отправился в Подольск и должен был вот-вот вернуться.

   Франсуа развесил рубашку Дерюгина на спинке стула и взялся за кальсоны и майки монсеньора.

   Вольдемар Евпсихиевич всё утро работал в комнате, служившей ему кабинетом и уставленной компьютером, принтером, факсом, системой спутниковой связи и прочей техникой, без которой Дерюгин не смог бы выполнить возложенную на него центром задачу.

   Князь в синем шёлковом халате прогуливался по номеру, домашние туфли мягко ступали по ковру. Тонкая чёрная сетка охватывала волосы на голове Дерюгина: Вольдемар Евпсихиевич всегда надевал её перед сном, чтобы сохранить причёску, а по утрам по забывчивости долго не снимал.

   За окнами гостиницы «Москва» хозяйничала осень. Жёлтые деревья в Александровском саду сбрасывали листву, по Моховой тянулись автомобили, а у Вечного огня стояли навытяжку часовые: сегодня ожидалось возложение венков делегацией Буркина-Фасо.

   Дверь 517-го номера отворилась, и в гостиную вошёл Семён.

   - Всё в порядке? - повернулся к нему Дерюгин.

   - В порядке, ваше сиятельство. Вам просили напомнить, что сегодня сеанс связи и выдача обработанных материалов.

   - Знаю, - нахмурился князь. - Сейчас передохни, пообедай. Потом снова поедешь.

   - Слушаюсь. Эй, Саня, что у нас поесть? - обратился Семён к китайцу.

   В первые месяцы после знакомства Суень Мин протестовал, когда Семён называл его «Саня» или «Сашок». Освоение русского языка под руководством бородатого друга заставило китайца смириться с вольной трактовкой его фамилии.

   Более того, Суень проникался всё большей любовью к неизвестной ему до некоторых пор России и находил, что в этой и только в этой стране душа его может развернуться во всю ширь. Этому способствовали бескрайние просторы России и необъятно широкие души русских людей.

   Пока Семён умывался в шикарной ванной, китаец потрусил в угол гостиной, где оборудовал передвижную кухню с электроплиткой, СВЧ-печкой, кофеваркой и электрочайником.

   Вся обстановка номера, мебель, видео, оборудование кабинета Дерюгина и этот уголок, который Вольдемар Евпсихиевич называл «мечтой повара», были заслугой отдела обустройства главной конторы, куда Дерюгин накануне послал заявку.

   Семён вытирал лицо и руки махровым полотенцем, а на столе уже дымились ленивые щи, на тарелке громоздились ватрушки из кислого теста с творогом, на сковороде шипели охотничьи котлеты из мяса зайца.

   Пока Семён ел, Дерюгин просматривал рулоны с распечатками.

   - Материалы прошлой недели подтверждают опасения центра, - сказал Вольдемар Евпсихиевич, сверяя цифры в колонках. - Сейчас поедешь в филиал аналитического центра за последней информацией.

   - Не могут люди жить без гадостей! - возмутился Семён, откусывая кусок ватрушки. - Не первую сотню лет крутимся по миру, и всё одно и то же!

   - Мир меняется, Сёма, - елейным голосом сообщил китаец.

   - Опять ты со своими древними истинами! - взорвался Семён. - Раз такой умный, объясни, почему он норовит поменяться в худшую сторону? Неужто ничего светлого люди создать не могут?

   - Человек - сосуд греха, - вступил в разговор Франсуа, сворачивая утюг. - В энциклике 1560 года римского папы Пия IV сказано...

   - А, брось! - махнул рукой Семён. - Совсем в человека никто не верит. Как жить без веры в человека?

   - Философские дискуссии оставим на потом, - вмешался Дерюгин. - Сейчас отправляешься в Серебряный бор. К трём часам с последними материалами жду тебя здесь. Посмотрим, что ты привезёшь. Но сердце подсказывает, что при сохранении тенденции мы в Москве задержимся надолго.

   - Мне бы радоваться, Вольдемар Евпсихиевич, что на Родине остаёмся работать, - посетовал Семён, вытирая рукавом губы, - да радости нет. Лучше б этих проблем вовсе не было.

   - Я согласен, но мир неизменен, - Дерюгин обратился к Суеню, убиравшему со стола. - Он порождает ужасы во всё большем количестве, и всё, увы, закончится концом света.

   - Значит мы отодвигаем кончину человечества? - воскликнул Семён, поражённый глобальностью идеи.

   - Да, только человечество всё равно упорно ползёт к могиле.

   - Эх, жил я у Павла Григорьевича Гусятникова в Медном и ничего такого не ведал. Баб тискал, от их мужей бегал, чтоб бока не намяли.

   - Баб в Москве вволю, - сказал Франсуа. - А в Священном Писании сказано, что увеличивающий познание увеличивает скорбь.

   - По-нашему говоря, куда ни кинь, везде клин, - подытожил Семён, подтягивая джинсы и застёгивая куртку. День сегодня был ветреный.

   Бабье лето в этом году получилось скомканным: от силы три-четыре дня вместо положенного месяца. Над Москвой проносились серые облака, но туч не было видно.

   Семён за полтора месяца город изучил. Он бывал здесь больше ста лет назад и правил лихим экипажем. Дерюгин тогда разъезжал как настоящий франт, белой перчаткой посылая приветы дамам. По Москве шёл слух, что элегантный господин приехал из Парижа.

   Все стремились познакомиться с Вольдемаром Евпсихиевичем. В его ложу, арендованную в Большом театре, выстраивались очереди. Мужчины прикидывали возможности заключения выгодных сделок и близость Дерюгина ко двору; женщины видели в нём нового графа Монте-Кристо - сказочно богатого и таинственного.

   Теперешнюю Москву французами и англичанами не удивишь. Скупые западные европейцы в экскурсиях на Красной площади выглядят пощипанными воробьями, а новое поколение русских людей ведёт себя широко и раскованно, как и всегда было в Москве-матушке.

   На пути в Серебряный бор Семён попал в очередную дорожную пробку. Хотя улицы перестали его шокировать, но те, кто сидел в салонах автомобилей, продолжали удивлять. Они без устали говорили по сотовым телефонам, словно наступил последний день перед концом света, и остались считанные минуты, чтобы сообщить родне самое важное.

   Вывернув на Хорошёвское шоссе, «БМВ» Семёна понёсся по асфальту, разбрызгивая лужи. На светофоре в начале проспекта Маршала Жукова стоял, опершись на колено, памятник великому полководцу. Георгий Константинович всматривался в первые ряды автомобилей у стоп-линии, словно оценивая молодое поколение, которое он защищал от грязных лап германского фашизма.

   Зажёгся зелёный, и Семён вырвался вперёд.

   - Эх, немчура, - воскликнул он, похлопывая автомобиль по приборной доске, - умеете экипажи клепать, черти полосатые!

   У высотного здания, в котором, по рассказам Вольдемара Евпсихиевича, несколько лет назад случился пожар, располагалась бутербродная. В первый свой визит в Серебряный бор Семён удивился, сколько москвичей снуёт у её порога и возле таких же заведений по всему городу.

   Как-то, гонимый любопытством, он зашёл внутрь. Ничего особенного, чистенько, только дорого лупят с нашего брата за обыкновенные бутерброды. Неужели потому, что они круглые и посыпаны зёрнышками?

   Замечтавшись, Семён едва успел затормозить. Перед капотом мелькнула жёлтая куртка и исчезла. Семён дёрнул ручник и выскочил наружу. У бампера, держась за плечо, сидела девушка. Подкативший гнев оставил Семёна, как только он взглянул на жертву наезда.

   - Чего смотрите? - спросила девушка и обожгла его страдальческим взглядом непорочных глаз.

   - Как же ты? - сказал Семён. - Здесь же нет перехода.

   Информация, бесполезная в Москве, где пешеходы не обращают внимания на намалёванную на асфальте «зебру».

   Выбившиеся из-под заколки волосы падали на лицо. Девушка опёрлась на руку, пытаясь встать.

   - Ой ты! - воскликнула она, снова падая на асфальт.

   С тротуара глазели вездесущие старушки.

   - Больно? - глупо спросил Семён.

   - Кажется, перелом. Помогите подняться, - она потащила по мокрой дороге серую сумку на длинном ремне.

   Семён подхватил девушку под мышки, она застонала.

   - Что?

   - Ключица, - поморщилась девушка.

   - Здесь больница есть?

   - Шестьдесят седьмая.

   - Далеко?

   - Рядом.

   - Держись за меня, - Семён помог ей встать.

   Под жадные подозрительные взгляды бабок он перенёс девушку на заднее сиденье.

   - Как в анекдоте: «Ничего себе сходил за хлебушком!», - попробовала она пошутить.

   - Мы мигом! - Семён бросился на водительское сиденье и проскочил перекрёсток на красный свет.

   - Ты кто? - спросил он пассажирку, объезжая неторопливых частников.

   - Люда.

   - А куда спешила?

   - Работу ищу. Зашла в «Макдональдс» перекусить. На улице Народного ополчения в офис требуется секретарь. Не дошла я до офиса.

   - Офис - это по-русски контора, что ли?

   - Ну да, - ответила Люда, держась за сломанную ключицу.

   - А я Семён.

   - А по отчеству?

   - Можно без отчества. Просто Семён.

   Охранник у ворот больницы показал как найти корпус «Г», где располагалось приёмное отделение. Посадив пострадавшую на стул, Семён ходил по коридору, поглядывая на часы.

   - Спешишь?

   - Успею! - подмигнул он. - Другая обложила бы меня...

   - Сама виновата. Мало ли кто по дороге ездит!

   Из застеклённого кабинета вышла усталая медсестра в зелёном.

   - Людмила Петровна Ткачёва? - спросила она. - Сейчас вас перевезут.

   Через минуту показался санитар в телогрейке. Посадив Люду в кресло на колёсиках, он повёз её прочь.

   - Куда её? - спросил Семён.

   - Ясно куда, в травматологию, - ответил труженик медицины.

   - Люда, я заеду навестить! - крикнул Семён, выбегая к урчащей у корпуса «Г» «БМВ».

   Летом въезд в Серебряный бор перегораживали гаишники. Только пропуск, который Семёну дал Дерюгин, открывал все ворота и закрывал рот солдатам порядка.

   Сейчас гаишников не было. У здания военкомата и РУВД на постаменте блестел мокрый танк. Таманская улица стрелой прорезала Серебряный бор и заканчивалась троллейбусным кругом.

   Семён остановил машину у калитки недалеко от конечной остановки троллейбусов и нажал кнопку звонка. За забором в глубине участка виднелось небольшое здание - предмет зависти всех любителей позагорать, приезжающих в Серебряный бор летом. Залаяла собака.

   - Кто там? - спросил бодрый голос.

   - Из Усть-Лопуханска. К Кочневу.

   Калитка тут же открылась. Охранник в высоких ботинках и костюме защитного цвета пригласил в дом. Семён прошёл к крылечку. В окнах горел свет.

   - Посидите, свяжусь с дежурным, - сказал охранник, нажимая кнопки внутреннего телефона.

   Семён уселся на диван. Низенький журнальный столик покрывали туристические журналы на разных языках. Кроме русского. Семён не знал ни одного, поэтому любил разглядывать в таких изданиях сочные фотографии на весь разворот. Кое-где попадались снимки мест, где ему приходилось бывать в командировках с Дерюгиным - Пекин, Багдад, Силиконовая долина в США.

   Комнатка, в которой отдыхал Семён, была убрана со сдержанной роскошью. В камине потрескивали поленья. На подставке стоял телевизор, по которому мелькали новости со всего мира.

   Витая лестница вела на второй этаж, другая уводила в подземелье. Сверху, из бара, доносились голоса. Семён непременно бы его посетил, если бы не спешность визита.

   - Вас ждут, - сообщил охранник, кладя трубку.

   Семён кивнул и направился к лесенке, ведущей вниз.

   Снаружи ни один из местных дачников, ни один отдыхающий Серебряного бора не догадался бы, какое сооружение кроется под маленьким кирпичным домиком, притулившимся у троллейбусной остановки.

   Подземный бункер состоял из четырёх этажей. На самом нижнем хранились запасы провизии, воды и баллоны со сжатым воздухом на случай глобальной войны. Железобетонные перекрытия надёжно защищали от возможных бомбовых ударов.

   Целый этаж занимала независимая трансформаторная подстанция, способная питать агрегаты и всю электронику бункера.

   Ещё два этажа занимали собственно лаборатории, в которых трудилось около полусотни сотрудников. Гудящие очистители воздуха, мелькающие экраны компьютеров, бегущие строки на световых табло говорили об огромных массивах информации, поступавших сюда с поверхности.

   Семён спустился на верхний уровень подземелья и двинулся мимо дверей с надписями «Отдел общественного мнения», «Группа цифрового контроля», «Отдел конъюнктурных программ» к двери с табличкой «Лаборатория предварительного анализа входящей информации».

   - А, это ты? - встретил его мужчина с проницательными глазами и зачёсанными назад волосами. Он вынул руку из кармана белого халата и протянул Семёну.

   - Набрось на плечи, - показал он Семёну на вешалку с халатами. - А то в прошлом месяце премию уже сняли. Идём.

   Мужчина повёл Семёна на второй уровень лаборатории. В просторном машинном зале мелькал разноцветными огоньками огромный пульт промышленного компьютера. Вдоль стены без умолку трещали принтеры и факсы. Если бы не мощный кондиционер, то здесь была бы парилка.

   - Как ты разбираешься в этом хозяйстве, Михалыч? - восхитился Семён.

   - Если один придумает, другой может разобраться. Иди-ка сюда.

   Михалыч завёл Семёна в укромный уголок за компьютерной стойкой. Здесь находились стол, тумбочка и два мягких никелированных стула.

   - Сварганим тебе чайку с дороги.

   - Андрей Михайлович! - подбежала к начальнику худенькая блондинка с папкой в руках.

   - Погоди, Светик, не до тебя. Вот отправлю человека, тогда подойду, - ответил Михалыч, вынимая кипятильник и чашки из верхнего ящика.

   Света стрельнула глазками в Семёна и скрылась за компьютерами.

   - Во нюх! - засмеялся начальник. - Будто ждала, что придёшь. Чем ты их привлекаешь, Семён? Кабы мне такой талант...

   - Не знаю, - застеснялся Семён, - изнутри как-то идёт.

   - Шучу я, - похлопал его по колену Михалыч. - Вот баранки, сухарики. Может, тебе кофе? У меня есть.

   - Ни-ни! - отстранился Семён.

   - Ну, как знаешь, - сказал Михалыч, разливая кипяток по чашкам. - Вот сахарок. Редко к нам заезжаешь.

   - И слава Богу!

   - Верно, но хорошо бы просто посидеть, без гонки.

   - Как-нибудь сподобимся, - пообещал Семён, радуясь, что хотя бы несколько месяцев работы в Москве ему, скорее всего, обеспечены. - Какие новости?

   Андрей Михайлович отпил чаю и размочил в чашке ванильный сухарь.

   - Данные не фонтан. Прямо скажем, хреновые. Тут ещё в конце сентября конец квартала, отчёты. В общем, как обычно. Да ты ешь, ешь.

   Михалыч пододвинул Семёну сахарницу.

   - Ты знаешь, в Москве две станции наблюдения, - сказал Михалыч. - Обе на высотных домах: одна на МГУ на Воробьёвых горах, другая - на гостинице «Украина». Замаскированы под метеостанции. Эмгэушники в этом году задрали арендную плату. Пришлось платить. Перевозить и заново устанавливать оборудование дороже выйдет.

   - Там какие-то антенны? - спросил Семён.

   - Совершенно верно. Параболические антенны сканируют массовое сознание Москвы и Европейской России. Антенны насторожили главных инженеров зданий. Пришлось открывать сеть мобильных телефонов, чтоб выглядело правдоподобно. Но не суть.

   Сведения от антенн поступают к нам. Мы даём распечатку: колебания параметров сознания, уровень отрицательности идей.

   Михалыч открыл дверцу металлического шкафа, вытащил рулон жёлтой миллиметровки с графиками, оставленными самописцами.

   - Что, совсем плохо? - насторожился Семён, догрызая баранку.

   - Бывало хуже, - Михалыч сдвинул чашки на край стола. - Гляди. Вот это - линия идей «Аум сенрикё». Помнишь таких деятелей?

   - А, Сёко Асахара? - закивал Семён.

   - «Аум» сегодня на нуле. Это уровень сатанизма.

   - Тоже вниз пошёл?

   - Не зря хлеб едим! - погордился Михалыч. - Есть ещё сатанисты в России, но как Шандор ЛаВэй, основатель церкви сатаны, отдал дьяволу душу, чёрная волна схлынула.

   - А это? - показал пальцем Семён.

   - А что это - неизвестно, - развёл руками Михалыч. - Князь твой что-нибудь говорит?

   - Застрянем, говорит, надолго. На книжный рынок в спорткомплекс Олимпийский давеча ездил, газеты читает. Каждый вечер смотрит новости по телевизору. Что-то, видать, выкопал.

   - Дерюгин - человек опытный, - сказал Михалыч, скатывая рулон и передавая Семёну. - Вот ещё послание ему из Усть-Лопуханска.

   Михалыч потянулся к принтеру, на котором лежал лист бумаги.

   - Инструкции? - спросил Семён.

   - Ну да. Снова каша заваривается, - посетовал Михалыч. - Я слыхал, нашего эмиссара на Московской книжной ярмарке напрягли, дали кучу наводок. Второго отправили на Франкфуртскую. Это неспроста.

   К гостинице «Москва» Семён пробирался в интенсивном дорожном движении. Озабоченность Михалыча передалась и ему. Семён покрутил ручку магнитолы и настроился на радио «Маяк». Звучали новости.

   Пока всё спокойно. В Москву прибыла делегация из Буркина-Фасо, состоялось возложение венков к могиле неизвестного солдата у Кремлёвской стены. Курс доллара, установленный Центробанком...

   Семён выключил приёмник. Слушать музыку не хотелось. Работа работой, а Михалыча надо навестить, как говорят по телеку, «без протокола», а то нехорошо получается.

   Ещё в Москве есть некая Надя Егорова. Сегодня появилась Людмила Петровна Ткачёва. Семён глянул на часы. Эх, поздно уже. Посещение больных разрешается с четырёх до семи, а уже девятый час.

ГЛАВА 11

К середине жизни у большинства людей прорастает то, что они сеяли на протяжении десятков лет. Не осознавая важности поступков и каждого прожитого дня, люди выстраивают свою жизненную дорогу, которая приводит кого к вершине, а кого к падению.

   У многих увлечение детства или юности перерастает в нечто большее, чем приятное времяпрепровождение. Один возил грузовичок на верёвочке - стал шофёром; другой разрисовывал заборы - стал художником или оформителем.

   Татьяна Борисовна, на лице которой оставило отпечаток высшее образование, не замечала за сыном особых наклонностей к чему бы то ни было. Воспитание было обычным для людей их круга: английский язык с пяти лет, музыкальная школа по классу скрипки.

   Илюша не сопротивлялся желаниям родителей. Его увлечения – склеивание моделей, чтение книг - не противоречили генеральной линии воспитания, избранной папой и мамой.

   Всё текло тихо и мирно. В школе Илюша - примерный мальчик, в дневнике - только пятёрки; участие в районных и городских олимпиадах по математике, физике, и литературе. Спортом Илюша не занимался из-за недостатка времени и желания.

   Гром грянул, как всегда, неожиданно. В тот день, пока Илюша был в школе, Татьяна Борисовна зашла в комнату двенадцатилетнего сына проследить за порядком. На книжной полке не было ни пылинки; на письменном столе ровной стопкой возвышались тетради.

   Татьяна Борисовна уже собралась уходить, как вдруг её внимание привлекла пухлая тетрадка, которую она до этого у сына не видела. Татьяна Борисовна вытащила её из стопки и раскрыла.

   То, что она увидела, лишило её сил и вызвало содрогание. С первой страницы на неё глядело лицо мёртвой женщины с выколотыми глазами. Уголки губ жертвы изогнулись книзу, рот приоткрыт. Наклеенную фотографию окружала любовно исполненная фломастером зелёная рамочка.

   Татьяна Борисовна села, уставившись в эту жуть. Она перелистнула страницу. На развороте в таких же аккуратных рамочках были снимки обезглавленного расчленённого женского трупа и фотография мужчины с перерезанным горлом. Мужчина лежал в траве, повернув голову набок, отчего рана была хорошо видна.

   Последующие страницы заполняла целая коллекция фотографий, место которым было скорее на стенах морга или анатомического театра, чем на столе беспроблемного мальчика - гордости школы.

   Татьяна Борисовна положила тетрадь на место и пошла в ванную отмыть руки от этой мерзости. Она еле дождалась, пока сын не пришёл из школы.

   У Илюши было хорошее настроение. Он переоделся, аккуратно повесив на вешалку школьную форму. Вышел на кухню. Татьяна Борисовна наполнила тарелку супом, поставила на стол и села напротив. Илюша, улыбаясь, хвастался очередными пятёрками - по биологии и английскому.

   - Я нашла у тебя тетрадь, - прервала его мама. - В ней фотографии. Ты у кого-то взял её посмотреть?

   Илюша прожевал, отёр салфеткой губы.

   - Зачем ты хозяйничаешь на моём столе? - спросил он.

   - Это вышло случайно, - оправдывалась Татьяна Борисовна. В более глупую ситуацию она не попадала: уж она-то никак не должна сейчас объясняться. - Ответь, это тетрадь твоего школьного товарища?

   - Нет, моя, - ответил Илья. Глаза его были чисты и невинны.

   Татьяна Борисовна глотнула.

   - Давно ты это собираешь? - спросила она.

   - Второй год. А что, нельзя?

   Обезоруживающий взгляд лишил Татьяну Борисовну остатков гнева и недоумения. Одной фразой сын перевёл ненормальность в состояние обыденности.

   - Ты понимаешь, почему я тебя об этом спрашиваю? - нашлась, наконец, Татьяна Борисовна.

   - А что тут такого? Когда ты училась в школе, собирала открытки с киноартистами.

   - Но это не киноартисты! - Татьяна Борисовна показала на дверь илюшиной комнаты. - Откуда ты это берёшь?

   Илья, как ни в чём ни бывало, взялся за суп.

   - Напрасно нервничаешь, - сказал он. - Вымениваю у ребят, покупаю. Кто так дарит.

   Вечером пришёл с работы отец. В глазах жены стояли слёзы, когда она рассказывала о страшной находке.

   - У нас самый лучший сын, - подвёл итог супруг и удалился в кабинет, не став развивать тему.

   В тринадцать с половиной лет Илюша завёл ещё одну тетрадь - с вырезками из журнала «Милиция» и из других изданий о криминале. В четырнадцать он читал «Судебную медицину», «Женскую сексопатологию» и Эдгара По.

   «Судебная медицина» была любимой. Не раз Татьяна Борисовна вечером заходила в комнату Ильи выключить ночник и вынимала книгу из рук заснувшего сына.

   Призраки, населявшие сознание Ильи Дудника, оживали и приходили в движение, когда в пионерском лагере после отбоя он начинал рассказывать страшные истории. Послушать их приходили ребята и девчонки из других палат. Вожатая Лена, симпатичная девушка, только что закончившая пединститут, их не гнала, потому что сама слушала тихое повествование, цепенея от ужаса.

   Никаких «чёрных-чёрных гробов на чёрных-чёрных улицах» в этих историях не было. Главный герой, как правило, - примерные мальчик или девочка, но обладающие невероятной жестокостью.

   Тихий голос Илюши рисовал картины кровавых расправ, диких изнасилований, невероятных оргий. Ему это нравилось: его голос в ночной тишине опутывал мальчишек и девчонок, лишал воли и нагнетал страх. Илья чувствовал сладостную власть над людьми.

   К концу смены произошло несчастье.

   - Что случилось, ребята? - спросила пионервожатая Лена напуганных мальчиков, пришедших в её комнату.

   - Витя Семотюк... Это всё Дудник, - сказал один из них.

   - Что с Витькой? - похолодела Лена.

   - В крови лежит, в лесу.

   Витя лежал у забора, опоясывавшего лагерь, в окровавленных шортах и рубашке. В правой руке - перочинный нож. Вены на левой перерезаны, глаза закатились. Он был уже холодным.

   - Кто разговаривал с ним последний раз? - спросила Лена.

   - Я, - ответил Сашка Ломтадзе.

   - Что он говорил?

   - Ничего такого, - пожал плечами Саша. - Сказал, что не пойдёт в кружок выжигания, потому что у него в лесу дела. Только трясся как-то странно и руку всё время держал в кармане.

   - Какую руку?

   - Вот эту, правую, - показал Саша на зажатый в Витькиной руке нож.

   Слесарь и рабочий кухни перенесли тело в изолятор. Лагерная машина с красным крестом увезла Витьку в морг. После отбоя ребята избили Дудника. Он кричал и отбивался ногами, но его держали крепко.

   Отряд не мог дождаться конца смены, потому что жить в пионерлагере стало невыносимо. Двое ребят сбежали домой.

   От Илюши Дудника все шарахались. Когда он входил в столовую, все замолкали. Молчанием провожали и Лену. Пионервожатая пошла к директору лагеря - брюнету с мрачным лицом и повадками сытого борова.

   - Николай Аркадьевич, снимите меня с отряда! - умоляла она.

   - Ты что, Соколова, с ума сошла? - гремел он, сидя за столом. - До конца лета и не думай!

   - Этот ужас не даёт мне покоя, - стискивала руки Лена, и её круглое личико передёргивалось от отчаяния.

   - Ты что ль убила Семотюка? - кривил губы Николай Аркадьевич. - Если из-за каждого ублюдка беситься, то и самой недолго отправиться за ним.

   - Я не выдержу! - стонала вожатая.

   - Кем я тебя заменю? Потерпи полтора месяца, - стоял на своём директор.

   После смерти Вити с Леной что-то происходило. Она уже не смеялась как раньше,