Оглавление
АННОТАЦИЯ
Я и ты — это больше, чем кто либо. Мы решили, что тоже позволено нам бороться за право на жизнь, и уже причинить вы не сможете боли нам. И пусть порой нас сомнения путают, но знаю, мы справимся со всеми муками.
ГЛАВА 1. Тот день, в который просыпается магия...
В дымке проходящего величия не видно ничего, совсем ничего, видно только этот самый дым, затмевающий все происходящее, все важное, все нужное, все необходимое, будто бы говоря о том, что главным является оно — это самое величие, которого больше нет, которого больше никогда не будет... Руины прошлого стараются засосать людей в свои объятия, чтобы больше никогда не выпустить, чтобы не дать больше жить настоящим, стремиться к будущему, ведь есть только прошлое, впрочем, и его тоже нет, все это только дым, только дурман, который не дает делать что-то нужное...
Священная Алменская империя располагалась, пожалуй, в самом красивом месте мира. Это было то государство, что успело стать старым уже тогда, когда другие миры только стали зарождаться. Все Великие ордена имели свое начало именно здесь. Все было здесь. Это было даже не государство, это был целый мир, отдельный, с богатейшей историей, с богатейшей культурой, способный быть наставником, способный быть примером, образцом... Впрочем, так считала, скорее всего, только сама Алменская империя. Раздробленная, ослабленная постоянными религиозными походами... Что осталось от того великого государства? Ерин, второй носитель своего имени, новый фактический правитель империи, сидел за столом и перебирал какие-то бумаги. В очередной раз. Так же, как и всегда, в другие дни. Ерин относился к классу Хаут Клир, относился к высшему духовенству. Его отец был в свое время высокопоставленным лицом при главе церкви. Ерин был третьим ребенком в семье, следовательно, он был посвящен религии, служению богам, глупость этой старой традиции не знала границ — духовенства было предостаточно, а людей, занимающихся куда более важными делами, почти не было. Ерин не хотел быть священником, но разве его кто-то слушал? Он был тринадцатилетним мальчиком, когда его привели туда, в храм бога милосердия, чтобы сделать одним из послушников, его никто не слушал, он был почти пустым местом для всех. С той поры прошло больше двадцати лет, и мужчина все чаще чувствовал, что то, чего он с таким трудом добился, становилось для него слишком скучным, слишком обычным, слишком незначительным, добиваться чего-то нового стало еще труднее, но делать это было почти необходимо, чтобы просто не умереть со скуки, которая периодически накатывала на него. Церемонии. Церемонии были слишком скучны, слишком обычны, слишком громоздки, они утомляли, заставляли чувствовать себя измотанным, не давали заниматься чем-то действительно важным и нужным, не давали чувствовать себя достаточно значимым в существовании собственной страны, даже в существовании собственного дома. Всегда быть окруженным золотом, бархатом, шелком... Это утомляло. Утомляло слишком сильно, Ерину было трудно терпеть это.
Он сидел за столом и перебирал бумаги, опять это было связано с церемониями. Клира бесило это. В Алменской империи будто не было ничего, кроме этих церемоний. Не все церковники любили искусство, писатели, музыканты, художники были вынуждены скрываться, голодать, почти забросить дело всей своей жизни. Ерин поднял взгляд на одну из стен своего дворца. Кадеир, этот юный вампир, поистине был мастером своего дела. От его картин недовольство реальностью немного притуплялось, Ерин мог думать о чем-то кроме того, как же ему все надоело...
Мужчина медленно поднялся со своего кресла и вышел из-за стола. Одежда, которую предписывалось носить священнослужителям, была громоздкой, тяжелой, слишком длинной, за нее можно было чем-то зацепиться, рукава были слишком широкими, но сама ткань казалась настолько жесткой, что держать какую-то вещь было почти невозможно, так же одежду эту нужно было постоянно стирать, гладить, подшивать... Ерин не понимал, за какие грехи отдали его родители сюда, точнее, в тот храм, где сейчас мужчина был главным. Вся такая жизнь была мучением для этого человека. Он едва ли мог думать о том, что в его профессии было что-то хорошее.
Из-за двери высунулся мальчик в серой потрепанной одежке. Ерин помнил его. Это был тот слуга, которого его упросила взять какая-то нищенка. По правде говоря, мужчина ни за что бы не взял его на работу: мальчишка был совершенно бесполезен, неуклюж, несговорчив, упрям, постоянно со всеми спорил, никогда не соглашался с замечаниями в свой адрес, даже если они были оправданы... Что же заставило его сделать это тогда? Слезы той женщины? Вряд ли за те двадцать лет службы богам Ерин стал черствым, чужое горе давно не трогало его, отгородиться от остального мира было самым простым — Ерин знал, что ничем помочь не сможет, а сопереживать каждому было выше его сил.
— Я приказывал тебе стучать, прежде чем входишь! — прикрикнул клир. — Высечь тебя, чтобы ты это запомнил?!
Мальчик тотчас покачал головой. В глазах его появился страх, Ерин ждал этого и был доволен такой реакции, все-таки чувствовать свое превосходство было приятно, а над кем, если не над таким, как этот ребенок, мужчина мог вдоволь посмеяться? Слуги верили каждому его слову, каждой его угрозе, и это было неплохо — они исполняли каждый приказ даже тогда, когда Ерин находился в хорошем расположении духа. Мальчишка держал в руках какой-то конверт. Священнослужитель протянул руку, чтобы взять письмо; он был уверен, что пишут именно ему. Кто стал бы писать этому ребенку?! Мальчик замялся, но скоро все же протянул конверт. Ерин быстро открыл письмо. Писал Делюжан, первый министр соседнего королевства. Министр мог бы не ставить столько печатей и подписей. Настолько корявый почерк подделать было просто невозможно, Ерин был уверен в этом. Мальчишка с интересом наблюдал за тем, как клир читал письмо, что от священника не утаилось. Любопытство этого ребенка не было нормальным для человека, выросшего в трущобах, Ерин знал, насколько либо осторожными, либо забитыми были те дети. Мало кто их них осмелился бы так открыто наблюдать за тем, как что-то делает другой человек; большинство из них, если бы и делало это, делало бы это настолько тайно, настолько незаметно, что даже Ерин не смог бы заметить это.
— Как тебя зовут? — поинтересовался клир.
Мальчик удивленно посмотрел на мужчину. Да, этот ребенок совсем не ожидал такого вопроса. Врочем, священник не нарушал ничего, спрашивая это: он имел право знать имя своего слуги, а ведь этот ребенок был его слугой... Мальчик же побледнел и даже вздрогнул, хотя старался сохранять видимое спокойствие. Интересно, не принц ли это Талидский? Младший принц, пропавший за неделю до убийства всей королевской семьи Талидов в тот самый день, когда семья последнего короля была захвачена разъяренными алменами, должен был быть примерно такого же возраста, как и этот ребенок. Ему было двенадцать или тринадцать лет...
— Арлен! — выпалил мальчишка слишком живо и быстро, так, будто только что придумал это имя и решил сказать его, пока его не поймали.
Ерин тяжело вздохнул. Нет, принцем Талидом этого ребенка никак нельзя было назвать. Все-таки Лидан — государство цивилизованное, и принца такого государства обязательно бы обучили хорошим манерам. А этот ребенок... Он был столь же невежлив, как и неуклюж. Да и умел ли он хотя бы читать? Может, клир ошибся, и этот негодный мальчишка действительно из трущоб? Бывают же исключения... Или мальчик все-таки из благородной семьи, но от кого-то скрывается? Или на самом деле Талид? О младшем принце, тринадцатом ребенке короля, не было известно ничего, кроме пола и возраста. Арлен вполне подходил под эти два пункта. Но мало ли на свете мальчишек двенадцати-тринадцати лет?! Да полно! Ерин уверен, что только он сможет перечислить имен тридцать или сорок детей, которые подходили по этим двум пунктам. А если собрать еще несколько человек? Сколько детей они смогут перечислить? Правда, в слуге, называющем себя Арленом, было еще что-то, из-за чего можно было причислить его к той династии. Сочетание очень светлой кожи с очень темными волосами и зелеными глазами. Так выглядели почти все жители государства Лидан, и мало кто в Алменской империи мог этим похвастаться. Все алмены были смуглыми, волосы у них могли быть и светлыми, и темными, но кожа почти ни у кого не была бледной. А зеленых глаз у алменов не встречалось вовсе. Так что лиданцем мальчик был наверняка, но Талидом ли? Арлен... Традиционное алменское имя. Мужчин, мальчиков, стариков с таким именем было предостаточно. Так звали и племянника Ерина. Так звали и нескольких слуг во дворце. Но носил ли этот ребенок на самом деле это имя?
Клир подошел к столу, взял листок бумаги и что-то чиркнул на нем. Слуга даже попробовал чуть-чуть приподняться, чтобы разглядеть, что делает сейчас его господин. Разглядеть не удалось. Ерин постарался встать так, чтобы ребенку не было видно ничего. Не нужно, чтобы кто-то знал, что именно пишет клир первому советнику короля Алана. Не нужно. Это было то, что совсем необязательно знать посторонним. Совсем необязательно.
— Так вот, Арлен, — мужчина решил сделать вид, что не подозревает этого мальчика в принадлежности к Талидам и верит, что ребенка зовут именно так, а не как-нибудь иначе. — Отнеси это в трактир старого Нельсона. Там тебя будет ждать человек. Скажешь ему, что его ждут сегодня ровно в семь вечера ко мне. Ты меня понял?
Мальчик кивнул головой, почти выхватил протянутое ему письмо и выбежал из кабинета Ерина. Мужчина был готов рассмеяться. Этот мальчишка, пожалуй, напоминал ему его брата: тот тоже когда-то был таким. Таким, каким никогда не был Ерин. Таким, чьего поведения клиру никогда было не понять. Совсем другим...
Это было первое служение Ерина по умершему. Клир Леафан взял его в другую страну, туда, где юноша вряд ли мог когда-то побывать. А еще, говорили, тут была разрешена магия... В той семье, куда прибыли тогда Леафан и юный Ерин, умерла девочка. Ребенок лет шести, бледный, изможденный, слишком худой лежал в открытом гробу. Рядом с гробом стоял мальчик примерно такого же возраста, как и эта девочка. Может быть, чуть постарше. Ерин был удивлен тому, что этому ребенку разрешили присутствовать на отпевании — ни ему, ни даже его старшим братьям не дали стоять рядом с гробом, да даже просто хотя бы стоять, на похоронах тети Элин.
Леафан просил Ерина подойти к умершей и прочитать над ней три отпускающие молитвы: Адиус, Рэлид и Нарид. Эти молитвы звучали над телом каждого человека, покинувшего этот мир, но Ерину впервые доверялось читать это. Он не был клиром. Он не был даже арином. Пока еще не был. А как ему хотелось стать клиром, это... До звания клира добирались немногие. Быть почти главой церкви, чуть-чуть не достигать этого, быть в шаге от этого... Клиру могла быть доверена целая страна. Он мог быть главой церкви в целой стране. Перечислять то, что он мог быть лицом церкви в каком-то из городов, было излишним. Ерин хотел стать клиром. Или хотя бы арином. Просто быть рядом, видеть это все, стремиться к большему, высшему, совершенному... В совершенстве и милосердии богов юноша не сомневался никогда. Религия уже три года была частью его жизни, частью, которую никак нельзя было отделить. И сегодня Ерин разрывался между той скорбью, той жалостью к этой несчастной девочке, лежавшей сейчас перед ним, и перед радостью из-за того, что ему впервые доверили сделать что-то серьезное. Юноша всегда был прилежным учеником Духовного училища, он был готов сделать все, что было в его силах, и то, чего в его силах не было, он часами корпел над книгами тогда, когда все его соученики бежали купаться на речку, гонять во двор мяч или еще куда, чтобы поразвлечься, он был готов делать все, что только было возможно, для того, чтобы не опозорить своих родителей, чтобы быть достойным своего имени, чтобы быть достойным своего учебного заведения. Шестнадцатилетнему выпускнику училища нравилась вся та строгая пышность, сопровождающая богослужения, иногда доходящая до абсурда, бывшая будто бы какой-то высшей силой.
— Не подходи! — воскликнул мальчик, когда увидел, что Ерин хочет подойти поближе.
В голосе ребенка не было страха, так что можно было смело исключать вероятность того, что мальчик просто боялся. В голосе этого мальчика было только такое недовольство происходящим, что Ерину даже захотелось отругать его за всю ту циничность, за все то неуважение к богам и церкви, за... все... Ерину не нравился этот ребенок. Этот ребенок был отражением того высокого строгого мужчины, встретившего юношу и клира Леафана полчаса назад.
— Я должен подойти, — сказал Ерин, стараясь говорить как можно спокойнее. — Я должен прочитать молитвы над твоей сестрой. Ты же не хочешь, чтобы боги сердились на нас, нет?
Мальчик зло посмотрел на него. Пожалуй, от этого взгляда бросало в дрожь еще больше, нежели от совершенно безразличного голоса его папаши или рыданий матери этих двоих детей. Женщина рыдала. У Ерина сжималось сердце от этих слез. Но и отец, и брат этой девочки были абсолютно спокойны и... равнодушны к этому горю.
— Боги не будут сердиться, — уверенно сказал мальчик.
Ерин, воспользовавшись моментом, подошел поближе. Лицо девочки, лежавшей в гробу, было перекошено маской необъяснимого ужаса, ужаса, которого молодой церковник никак не мог понять. Чего так испугалась эта девочка? И чем она болела? Дети не умирают просто так. Отчего же умер этот ребенок? И почему ее отец и брат так холодно, почти цинично относятся к ее смерти? Почему мальчик не хочет, чтобы над телом его сестры прозвучали молитвы? В этом доме возникало слишком много этих «почему», и Ерину совсем не нравилось это.
— И почему ты так считаешь, можно узнать? — поинтересовался церковник.
Мальчик склонил голову набок и внимательно посмотрел на Ерина. Настолько внимательно, что юноше на мгновенье показалось, что этот ребенок хочет прочитать всю душу, все воспоминания, все мысли и эмоции, которые были у молодого церковника. Этот мальчик ненавидел его, Ерин буквально чувствовал это. Но за что именно?
— Богов нет. Как они будут сердиться, если их нет? — сказал ребенок.
Клир не слишком хорошо чувствовал себя: в последнее время у него постоянно болела спина, наверное, сказывалась травма, полученная им в одном из религиозных походов. Ерин, если быть честным, уже и сам не верил в тех, кому служил всю свою жизнь. Ему было шестнадцать, когда он захотел доказать одному ребенку, что боги существуют. Ему было семнадцать, когда он был готов кусать себя за локти, потому что никаких доказательств у него не было. Ему было восемнадцать, когда он начал сомневаться в существовании тех, в кого он всю свою жизнь верил. Ему было девятнадцать, когда он уже не мог просто верить. С тем мальчиком он после еще встречался. Этому ребенку было не с кем просто поговорить, он был заперт один в огромном отцовском доме, прислуга же не особенно хотела общаться с ним, а Ерину нужно было выговориться. Он уже тогда начал уставать быть идеальным сыном, идеальным учеником... Это было слишком утомительно, слишком скучно, слишком обыденно. Ерин ненавидел тех, кто заставил его быть таким, и прежде всего он ненавидел себя: быть идеальным порой было даже унизительным.
Тот ребенок слушал и почти всегда молчал. Молчал со странным для своего возраста спокойствием, со странной для своего возраста важностью, со странным для своего возраста пониманием всего на свете. А если этот мальчик начинал говорить, Ерину хотелось поскорее закрыть уши, не слышать его слов, не думать о том, что он говорит. Мальчик не умел говорить иначе, как судить. Судить о чем-то, о ком-то, кого-то. Он не умел говорить о чем-то хорошо. Разве что о своей сестренке Мари, которую, оказывается, тогда и приехали отпевать клир Леафан и юный Ерин, только о ней он мог говорить часами, говорить только хорошее... А еще этот ребенок ненавидел зеркала. Ни одного из них в этом огромном доме Ерин припомнить не мог. И с каждым годом слова мальчика обо всем, что не касалось Мари, становились все резче. А потом, Ерину тогда было уже двадцать шесть и он уже два года как получил должность реора при клире Роуде, речи этого ребенка вдруг стали смягчаться, правда, как заметил тогда реор, глаза его так же, как и раньше, на все смотрели зло, напряженно, настороженно. Жесты, походка, привычки — все осталось точно таким же. В двадцать семь Ерин получил должность арина, а в двадцать восемь — клира.
Пожалуй, он был самым молодым священником такого ранга, хоть, наверное, и жалел об этом. Иногда мужчине казалось, что лучше бы он стал военным, как его брат Йозеф, или чиновником, как его брат Ганс. Но отец с самого рождения готовил третьего сына к церковной службе. Даже имя ему дали такое. Когда Йозеф и Ганс играли в саду, Ерин должен был учить грамматику, математику, древние языки и логику, играть на фортепиано и скрипке, заучивать наизусть огромные церковные стихи. У Ерина были еще младшие брат и сестра, но им тоже не приходилось заниматься столько, как и ему. Но до какого-то момента он был абсолютно всем доволен. Ерину нравилось учиться, ему нравилось, что его всегда всем ставили в пример, ему нравилось быть примером для подражания, хоть, наверное, таковым его считали разве что учителя: другие студенты училища ненавидели его.
В кабинет Ерина вошел высокий худой человек в военной форме. Он кивком поздоровался с клиром и улыбнулся. Ерин тоже поздоровался с ним и жестом пригласил присесть. Кабинет церковника был довольно просторным и даже уютным, вполне возможно из-за того, что был уже достаточно обжитым и не являлся таким роскошным, как кабинет господина Делюжана.
— И как поживает мой брат Георг? — поинтересовался у гостя Ерин.
Тот усмехнулся, усмехнулся так, как было свойственно, пожалуй, только ему, во всяком случае, из окружения клира. Пожалуй, не стоило спрашивать это так сразу, но Ерин слишком давно не видел своего беспокойного младшего братца, которому было разрешено отправиться в совсем другое государство.
— Как всегда: ест, пьет, веселится. За мой счет, разумеется. Ты же не думаешь, что Горацию с его потребностями в развлечениях может хватить тех денег, которые ему присылают ваши родители?
Клир вздрогнул. Разгульный образ жизни братьев и сестры всегда был больной темой для него. Возможно, именно потому, что ему самому вести подобный образ жизни было запрещено. Да что там говорить! Ему было запрещено даже просто быть таким же примерным семьянином, каким был его отец! А Йозефу, Гансу, Горацию, даже его сестре Лизе было разрешено практически все. Еще в детстве они все свободное время проводили на улице, играя друг с другом — правда, в основном Йозеф играл вместе с Гансом, а Гораций — с Лизой из-за разнице в возрасте — и другими детьми, когда Ерин был обязан заниматься учебой. Учиться, учиться не переставая, всегда — этого требовал от своего третьего ребенка их отец. И Ерин, как самый послушный и спокойный из детей, никогда даже не пытался сопротивляться.
— Так вот, почему я, собственно, и напросился в ту командировку, в которую меня послал наш многоуважаемый господин Делюжан, — продолжил Георг. — Я скоро женюсь. На прелестной девушке, кстати. Ее зовут Анна. Проведешь обряд венчания?
Ерин удивленно посмотрел на давнего знакомого. Насколько тот помнил, граф Георг Хоффман никогда не собирался связывать с кем-то свою жизнь. К тому же граф был достаточно богат и влиятелен, так что вряд ли он согласился на этот брак потому, что что-то хотел от него получить. Или хотел? Может, наследника? Просто не хотел, чтобы ребенок был бастардом, и поэтому решил скрепить свой союз с девушкой какими-то бумагами...
— На моей сестре, помнится, ты жениться не захотел, — улыбаясь, напомнил Ерин.
Георг расхохотался. Жениться на Лизе... На Лизе, этой полноватой рыжей девушке, не слишком красивой, не слишком умной, очень болтливой, не умеющей замолчать вовремя, постоянно несущей какую-то ахинею... Пожалуй, так пошутить мог только ее старший брат, Ерин. Впрочем, кому как не ему помнить ту сумасшедшую недельку, когда Хоффман гостил в доме Бейнотов! Гораций изо всех сил старался изобразить из себя примерного ребенка, Йозеф — сделать вид, что он вообще никого не видит и не слышит, а Ганс — изобразить примерного хозяина. Лиза из себя не старалась изобразить никого. Она просто нагло лезла к Хоффману, наплевав на элементарные правила приличия. Пожалуй, в другой раз Георг сам бы посмеялся на такой ситуацией, но не в случае с Лизой.
— Что ты! — сквозь смех произнес граф. — Я твоей сестрицы не достоин! Пусть ищет такого же жениха, как она сама!
Ерин сам засмеялся. Сестру, если говорить честно, он не слишком любил. Та, единственная дочь, младший ребенок, была слишком избалованна: мать и отец в ней души не чаяли. К тому же он сам прекрасно помнил ту неделю. Наверное, стоило Горацию отказать в просьбе привести "одного гостя".
— Сдается мне, граф, что вы мою сестру недолюбливаете! — изо всех сил стараясь не расхохотаться, произнес клир абсолютно серьезным голосом.
Хоффман уже фыркнул, в мгновение позабыв о правилах этикета. Что же... Значит, знакомство с Лизой пошло ему даже на пользу. Граф редко смеялся. И уж точно редко смеялся так открыто. А воспоминания о Лизе...
— Что вы, ваше Высокопреосвященство! — наигранно-рассерженно воскликнул Георг. — Но смею заметить, что ваша многоуважаемая сестра домогалась до меня не хуже всем известной Алесии Хайнтс!
Про Алесию Ерин был наслышан. Если честно, особа не из приятных. Эта девушка не нравилась ему. Мисс Хайнтс обладала и красотой, и обаянием, и богатством, но при этом имела не самые лучшие характер и репутацию. К тому же Алесия была страшно заносчивой, когда общалась с ним, а Ерину — впрочем, как и любому уважающему себя человеку — это было не слишком приятно, хоть он и считал ее существом не очень достойным каких-либо эмоций, кроме презрения. А Хоффман хохотал. Впрочем, наверное, он нашел вполне достойное сравнение для Лизы. Правда, даже Ерин замечал это, Алесия выгодно отличалась от его сестры. Хотя бы тем, что мисс Хайнтс была крупным игроком, смелым, предприимчивым, одаренным природой, когда мисс Бейнот не была почти никем, она отличалась чрезвычайной трусливостью и даже глупостью. Ерин чувствовал, как ему хотелось познакомиться с той Анной, про которую говорил ему граф. Кем была эта особа? Чем она отличалась от Лизы и Алесии?
ГЛАВА 2. Другая Мария
Своды храма будто бы давили на нее, она не могла понять, что с ней происходило. Впервые в ее жизни молиться было так тяжело.
Привычные слова давались с огромным трудом, а самой девушке казалось, что боги не слышат ее. Впервые это ощущалось так остро. Одиночество. Страх. Отчаянье. Впервые в жизни она чувствовала это так сильно. Она не могла ничего поделать с собой. Церковный хор продолжал петь, продолжал, но, хоть девушка и пыталась вслушаться в пение, она не могла различить ни слова. Будто не слышала. С каждой минутой казалось, что все, еще чуть-чуть — и не разрыдаться прямо тут будет невозможно. Девушка стояла в храме, но молиться не могла. Раньше она всегда чувствовала, как ей становилось лучше, стоило только прийти сюда, постоять здесь, послушать пение хора, игру органиста... Раньше, но не сейчас. Привычное и любимое платье казалось неудобным, а все вокруг — настолько раздражающим, что девушке невольно становилось страшно. Она раньше никогда не была такой. Никогда. Слезы просились наружу, но девушка не могла позволить себе дать им волю. Видеть, как отец с каждым днем отдаляется от матери, было невыносимо больно, особенно больно было осознавать то, что сделать ничего уже невозможно. Если бы только мать могла подарить ему сына! Если бы... А теперь уже ничего нельзя сделать. Развод. Мать девушки, королева Рэйна, теперь уже не была женой ее отца, короля Джона. Не была. Точнее, уже практически не была. Оставалось только чуть-чуть подождать, чтобы все, что было до этого развода, осталось в прошлом. Счастливая, безоблачная жизнь... А усталое, но спокойное лицо матери Марии теперь никогда не увидеть. Никогда. Королева Рэйна отправлялась в монастырь, откуда ей больше не вернуться сюда, в уже ставший родным дворец. Церковный хор пел, и от этих, таких родных, звуков девушке хотелось рыдать. Завтра все станет совсем по-другому: мать навсегда уедет, и Марии больше никогда не увидеть ее. Сегодня ее мать в последний раз переговорит с отцом. Клир Ерин должен был сегодня исповедать женщину перед тем, как она перестанет быть королевой, и принцессе Марии хотелось сначала поговорить с этим священником: быть может, он мог как-то помочь ей. Девушка едва держалась на ногах от напряжения и слез, переполнявших и душивших ее. Двадцать шесть лет брака — мать говорила Марии, что именно столько они прожили вместе с королем, — разве могло это все быть зря? На бракоразводном процессе завтра будет присутствовать и принцесса. Разве это не было больно? Вот подходит очередь Марии, и она проходит в келью к клиру Ерину. До этого к священнику подходили знатные лорды и леди, обычно принцесса вместе с родителями вставала в самом начале, но сейчас... Сейчас хотелось просто слиться с толпой и не чувствовать того, что переполняло Марию в этот момент.
Казалось, увидев девушку, клир вовсе не удивился. Он будто ждал ее. Священник подошел к принцессе и внимательно посмотрел на нее. Марии хотелось разрыдаться: раньше она не слишком любила господина Ерина, но сейчас... Он был, пожалуй, единственным человеком, способным помочь ей... Девушка подошла ближе, кое-как, на абсолютно негнущихся ногах, сделала реверанс. Клир Ерин только слабо улыбнулся и сел в кресло, находившееся неподалеку.
— Что случилось у вас, леди Мэри? — устало произнес мужчина.
Девушка чувствовала, что ему до ее проблем дела нет. Клир смотрел на нее равнодушно, он вряд ли понимал, что это такое — знать, что вот-вот того счастья, которым ты постоянно был окружен, не станет. Ерин был равнодушен к ее горю, Мария была бы куда больше рада видеть сегодня на его месте клира Леафана или хотя бы реора Томаса: тем, может быть, и было так же все равно, что с ней случится, но они этого не показывали, за что она была им очень благодарна. Принцесса присела на краешек стула, поставленного напротив кресла, где сидел теперь клир Ерин. Мужчина молчал. Сначала девушка надеялась, что он что-то скажет: он не мог не знать того, что происходило сейчас между королем и королевой. Но священник молчал.
— Клир... — бормочет Мария, не дождавшись ответа. — Клир, я...
Мужчина бросает на нее тяжелый взгляд, девушка даже вздрагивает от этого; она с каждым мгновеньем чувствует себя все более беспомощной, хотя, казалось бы, дальше уже некуда. Принцесса готова уже разрыдаться. Плевать на этикет! Плевать на ее положение в обществе! Тем более когда этого положения уже почти не осталось, что может теперь ее останавливать от этого? Разве что равнодушное лицо клира Ерина.
— Вам не стоит оставаться здесь на время развода. Вы слишком устали. Да и вашим родителям будет спокойнее, если вас здесь не будет, — так же устало произносит священник.
Мария вздрагивает от неожиданности, когда клир поднимается с кресла и медленно подходит к подоконнику. Только сейчас она замечает, что на руке этого человека остался шрам от давнего ожога, а сам он хромает. Когда-то мама принцессы, королева Рэйна, говорила о том, что этот мужчина прошел несколько религиозных войн, сражаясь наравне с рыцарями, что не раз был ранен, что находился рядом с предыдущим главой церкви в день его гибели. Королева уважала этого человека, и Мария понимала, что сама просто обязана быть почтительной с ним, но... Отчего-то это не всегда выходило. Мужчина всегда был резким, холодным, безразличным ко всему...
— Ваше Высокопреосвященство, я не думаю, что это хорошая идея, — бормочет Мария. — Я хочу быть рядом с мамой, когда...
Клир снова строго смотрит на нее. Девушка не любит его, не любит, хоть он, возможно, и не такой плохой человек, как ей всегда казалось раньше, нет, он даже хороший человек, но... Принцесса Мария не могла пересилить себя, не могла начать относиться к нему хоть сколько-то лучше. Ерин всегда был уставшим. Всегда. Конечно, на него было взвалено работы куда больше, чем на реора Томаса или даже на клира Леафана, но почему он никогда не улыбался? Мария не могла вспомнить ни одного дня, когда этот священник улыбался. Он всегда был мрачен, спокоен, редко говорил что-то, не любил присутствовать на особых празднествах, вел почти затворнический образ жизни, одевался в темную одежду, зашторивал гардины в келье исповедания... Принцессе казалось, что это слишком. Мама всегда говорила ей, что реоры, арины, клиры — высшее духовенство — люди, особенно чистые душой, приближенные к богам, всегда готовые прийти на помощь, дать совет... Клир Ерин вовсе не вписывался в представления Марии о священниках. Он, конечно, строго соблюдал все обряды, посты, молился ровно три часа в день, помимо богослужений, как и было предписано в уставе, никогда не позволял себе присаживаться на службах, что делали почти все; Мария однажды случайно увидела процесс богослужения с балкона с другой стороны церкви, там обычно стоял хор, и никто другой туда не допускался, но в тот раз девушке повезло, и она смогла наблюдать за службой оттуда, и мужчина ни разу не присел за эти пять часов — так предписывал устав, — и, наверное, в этом не было бы ничего удивительного, если бы остальные: клир Леафан, клир Реньям, арин Людвиг, арин Сэмил, реор Томас и реор Никодим — не позволяли себе этого; так же Ерин никогда не позволял себе пить вина, находиться за пределами храма больше положенного, имел только один кабинет и довольствовался небольшим именьицем в Священной Алменской империи, небольшим дворцом — впрочем, это здание и дворцом нельзя было назвать — в городе Алмене и небольшой комнаткой в гостинице в тех странах, куда приезжал, только тем, что разрешалось по тому же уставу; принцесса Мария по настоянию матери учила его наизусть, так что вполне могла знать это; клир не пользовался роскошными экипажами, он много читал, почитал искусство, в частности живопись и поэзию. А еще у клира почти не было слуг, что тоже было странно.
В комнату вбежал мальчик, по виду ему было лет тринадцать, не больше. Мария ахнула от испуга и резко вскочила со стула: в келью для исповедания нельзя было входить никому постороннему, пока не подойдет очередь. Принцесса сама сегодня отстояла три часа для того, чтобы попасть сюда, а этот мальчишка... Девушке было обидно видеть его здесь. Она не хотела его видеть. Клир повернулся и тяжело вздохнул.
— Арлен! — строго окликнул он мальчика, который вдруг побледнел и на всякий случай сделал шаг назад. — Арлен! Сколько раз тебе можно говорить, чтобы ты стучал перед тем, как войти? Угадай, что с тобой случится, когда я к тебе подойду и схвачу тебя за ворот?
Мальчик сделал еще шаг назад. Дверь была не заперта: он сам не успел ее захлопнуть после того, как вошел, так что путь к отступлению был открыт. Мария пораженно следила за этим ребенком. Он был совсем не таким, какими были все слуги. Во всяком случае, казался вовсе не таким.
— Ничего, клир Ерин! — заверил мужчину мальчишка. — Я быстро бегаю, а у вас больная спина!
Клир Ерин и принцесса Мария охнули почти одновременно, а Арлен поспешил скрыться из виду, дабы его хозяин не исполнил давнюю угрозу и не высек его за непослушание. У клира жилось совсем неплохо; Арлен был рад тому, что та женщина, которая хотела ему помочь, решила отправиться именно к господину Ерину Бейноту, а не к кому-нибудь другому. По крайней мере, тот никогда не исполнял своих обещаний по части наказаний. Стоило мальчику однажды исполнить приказание, которое он постоянно нарушал, и потом снова его нарушить, снова повторялись угрозы. А еще клир имел привычку спускать слуге оплошности по десять разом. И за то время, которое он находился в услужении у священника, его ни разу не наказали. Разве что один раз клир его долго ругал, но разве это можно было считать наказанием? Его не лишали денег, не лишали обедов, которые были бесплатными для слуг в этом доме, ни разу не секли, хотя, наверное, другой хозяин уже давно наказал бы нерадивого мальчишку, а клир Ерин терпел. Правда, сейчас Арлен уже не был уверен, что выходка сойдет ему с рук: он оскорбил духовное лицо, вдобавок оскорбил в присутствии некой знатной особы. Наверняка этого не будет терпеть даже такой терпеливый человек, как клир. Мальчик был почти уверен в этом.
— Арлен! Арлен! — услышал слуга строгий голос господина Ерина.
В голове промелькнула невеселая мысль о том, что вот теперь ему, Арлену, точно не отвертеться от наказания. Эх! Недолго же мальчишке удалось избегать заслуженной кары. Впрочем, так ли уж недолго? Но, учитывая характер клира, можно было говорить об этом спокойно, не кривя душой. Ерин не был тем человеком, который быстро выходил из себя, но, как оказалось, даже его вполне возможно было вывести из состояния спокойствия. Арлену это оказалось по силам. Впрочем, мальчик сам был виноват в том, что его ожидает в ближайшем будущем. Он остановился посередине лестницы и замер в ожидании кары, которая должна вот-вот настигнуть его.
— Арлен... — тяжело вздохнул клир, когда схватил мальчика за руку. — Арлен! Ты же понимаешь, что должен попросить прощения у принцессы Марии, не так ли?
Мужчина тяжело дышал от быстрого бега, и мальчик не совсем понял, почему он еще не получил хотя бы подзатыльник. Даже отец Арлена за подобное уже давно бы наказал его, если бы матери не оказалось рядом.
Клир тяжело дышал от быстрого бега. У него адски болела спина, и он уже сам был не рад, что решился пуститься в погоню за этим мелким наглецом. Мальчик уже смотрел в пол, как бы извиняясь за произошедшее.
За столом сидят знатные лорды и леди, но маленькая девочка не боится находиться среди них: она дочь короля и королевы. Кто может сказать что-то плохое о ней, не расплатившись за это головой? Правильно, никто. Мария чувствовала себя лучшей, любимой, признанной. Ее мать — лучшая королева на свете, а отец — лучший король. Что еще может быть у шестилетней девочки? Ей кланяются самые знатные лорды, а отец с матерью лишь улыбаются. Правда, мама как-то говорила, что не стоит внушать принцессе гордость за свое происхождение, на что отец снисходительно улыбнулся и поднял Марию на руки. Девочка счастлива. Она прекрасно знает, что ее обожают родители, боготворят подданные, а сама она является, как говорят все, самым очаровательным ребенком на земле.
— Ваше Высочество! — подходит к принцессе Леон Крайн, один из лордов, которые постоянно наведываются в королевский дворец. — Могу ли я пригласить вас на танец?
Девочка вопросительно смотрит на отца, тот кивает. Мария почти взвизгивает от радости: она будет танцевать прямо как взрослая! Королева Рэйна качает головой, но улыбается, так что можно не беспокоиться: мама ругаться не будет. Принцесса важно протягивает руку, лорд Крайн осторожно берет ее и ведет в центр зала. Малышка старается вышагивать как можно важнее, чинно, так, будто бы она — это ее мама, величественная королева Рэйна.
Мария делает реверанс, и весь двор начинает улыбаться. Принцесса важно смотрит на знатных лордов и леди. Ведь она, только она — наследница престола, очаровательная малышка Мэри. Разве может кто-то говорить, что она не достойна купаться во внимании всей этой знати? Король Джон смотрит на дочь и улыбается. Мария чувствует себя увереннее.
— Вы так прелестно танцуете, Ваше Высочество! — слышит девочка после танца почти от каждого взрослого. — Вы так хороши! Вы так очаровательны!
Мария делает очередной реверанс и улыбается. Она чувствует себя королевой бала. Она чувствует себя лучшей в этом зале. Она — принцесса, она навсегда останется любимым ребенком родителей, если, конечно, мама родит еще одного ребеночка, а если не родит... Тогда ей будет и лучше! Она точно останется единственной!
Королева Рэйна улыбается, глядя на дочь. Когда-то Рэйна сама была такой. И могла не беспокоиться о завтрашнем дне, могла не плакать ночами, понимая, где проводит свободное время дорогой супруг, могла не молиться богам о том, чтобы никто из любовниц Джона не родил ему сына, могла не переживать о том, что скоро, возможно, королевой она уже не будет... Марии шесть лет, и она самый счастливый ребенок на свете. И Рэйна не знает, что будет лучше — если Мэри уже сейчас начнет потихоньку понимать свое шаткое положение или если девочка подольше будет оставаться в неведении. Королева вздыхает. Не стоит думать о плохом сейчас: Джон и Мария рады этому балу, значит, стоит радоваться и ей, королеве, которая едва может говорить о том, что ее положение при дворе устойчивое. Она вообще не может что-либо говорить наверняка.
Рэйна снова вздыхает. Стоит улыбаться и делать вид, что она не видит похождений своего мужа. Так ее положение при дворе будет наиболее безопасным. Говорить что-либо о гордости уже не приходится.
Арлен стоит перед принцессой и извиняется перед ней за свое поведение, клир же только усмехается. Если честно, мальчик не совсем понимает, почему с ним поступили так мягко, хотя подозревает, что это только из-за нехватки времени. Принцесса Мария внимательно слушает извинения слуги и кивает головой. Она тоже не совсем понимает поведения клира. Лицо того выглядит скорее уставшим и лишь немного раздраженным. Мария была уверена в том, что слуге не поздоровится. Правда, ей все же казалось, что Ерин вряд ли оставит это происшествие безнаказанным, когда вернется в Алменскую империю. Арлен стоит перед принцессой и извиняется, по правде говоря, он уже не знает, что сказать — весь словарный запас исчерпан, а клир Ерин еще не сказал, что уже достаточно. Арлен правда не знает, что еще сказать. Он вопросительно смотрит на мужчину, и тот вздыхает и качает головой.
— Иди отсюда! — произносит клир и выдворяет мальчишку из комнаты. — Надеюсь, Ваше Высочество, вы получили достаточно извинений от моего слуги?
Принцесса не понимает вопроса. Причем тут это? Этот мальчишка оскорбил господина Ерина, а вовсе не ее, она не совсем понимает и то, для чего священник заставил извиняться перед ней этого ребенка. Она не понимает... Мария робко улыбается, скорее просто потому, что так надо, нежели потому, что ей действительно хочется улыбаться. Клир смотрит на нее внимательно, будто пытаясь прочитать все ее мысли, и от этого девушке не по себе. Хотя она должна была привыкнуть к таким взглядам. Но Ерин смотрит по-особенному. Он в разы умнее многих лордов и леди, он в разы мрачнее, хотя, как почему-то теперь кажется принцессе, и в разы честнее. Он другой. Он не тот, кого привыкла видеть девушка. И его вопросы всегда застают ее врасплох.
— Почему вы спрашиваете? — удивляется принцесса.
Клир смотрит на нее еще внимательнее. Мария сама готова ругать себя за то, что спросила это. Возможно, скажи она что-то другое, она бы смогла избежать такого пристального взгляда. Девушка не знает, удивлен ли Ерин ее вопросу — ему всегда хорошо удавалось скрывать свои чувства и эмоции. Принцесса уже хочет забрать свой вопрос обратно, сделать так, чтобы она и не произносила его никогда.
— Не хочу огласки, — произносит клир Ерин холодно. — Ненавижу сечь своих слуг. Особенно таких идиотов, как этот ребенок.
Девушка не понимает, к чему тогда это все? Она никогда не ябедничала! Никогда! Мама говорила, что делать так не слишком хорошо, и Мария всегда слушалась ее. Разве она кому-нибудь рассказала бы? Она прекрасно понимает, в какое неловкое положение она поставит этим клира Ерина, учитывая его звание, она прекрасно понимает, что это должно оставаться в пределах только этой кельи, и никто больше этого знать не должен. Она прекрасно знает... Мария удивленно смотрит на клира. Тот молчит. Правда, через мгновение он уже снова хочет что-то сказать, но не дает словам вырваться наружу. Хотела бы принцесса быть такой же холодной и бесстрастной, как он. Хотела бы... Осознание того, что господин Ерин просто не хочет наказывать этого мальчишку, приходит внезапно. Девушка правда не понимает. Не понимает! Клир всегда казался ей человеком даже жестоким, почему он не хотел наказывать этого Арлена, если тот действительно был виноват? Любой, даже такой добрый человек, как клир Леафан, наказал бы этого наглеца. И был бы прав. Почему же тогда господин Ерин этого делать не собирался? Мария старается выглядеть как можно более спокойной и не показывать свое удивление. Господин Бейнот вряд ли хочет сейчас слышать лишние вопросы. В голове девушки вдруг возникает мысль о том, что и она сама, хоть и считала клира только что человеком, не проявляющим милосердие, вряд ли бы стала терпеть к себе такое отношении. И почему этот ребенок не боялся клира Ерина?
Мария забывает, где она находится, думая об этом. Она забывает, что рядом с ней стоит человек, что он ждет ответа, ждет ответа от нее... Принцесса может думать только об этой ситуации. Теперь отчего-то она забывает и про то, зачем именно пришла сюда. Ее боль, мысли о горе, об ее горе, отступают на задний план, она отвлекается от них...
— Миледи? — спрашивает клир Ерин, когда понимает, что ответа он может и не дождаться.
Девушка не совсем понимает, что именно она должна ответить. Все это касается только клира, а она просто оказалась не в том месте и не в то время. Разве могла она судить этого мальчишку? Мама всегда говорила, что, хоть Мария и будущая королева, она не имеет права указывать знатным лордам и леди, как именно тем стоит обращаться со своими слугами.
Мария встает и делает реверанс. Это движение привычно для нее, она уже и сама не замечает мгновений, когда делает его. Ее учили танцевать, учили вести себя в обществе, учили всегда быть вежливой и милой, она должна быть самим совершенством, самим очарованием. Потому что она не просто леди, она — принцесса, будущая королева. Разве она имеет право быть несовершенной?
— Да, Ваше Высокопреосвященство? — спрашивает принцесса в ответ и тут же добавляет. — Это ваш слуга, и я не имею никакого права вмешиваться в ваши дела.
Клир кивает, и девушка понимает: это именно то, что он хотел услышать от нее сейчас. И она рада этому, ведь теперь, скорее всего, задавать лишних вопросов он не будет. Девушка не хочет слышать лишних вопросов. Она вдруг вспоминает про то, для чего именно она здесь, и отчаянье снова завладевает ею. Развод. Еще чуть-чуть, и все. Она более не принцесса Мария, не любимая дочь короля Джона и королевы Рэйны, а незаконнорожденная. Отец объявит ее бастардом, и от этого становится только больнее. Вся ее жизнь будто летит к чертям. И Марии не остается ничего, кроме как просто сидеть и наблюдать за этим, тихонько утирая слезы, когда вся ее жизнь рушится, когда все, что она знала, любила, уходит в небытие. Клир Ерин подходит к ней ближе и смотрит прямо в глаза.
— Вам не стоит оставаться здесь на время бракоразводного процесса ваших родителей. Вы и так слишком переутомлены и расстроены этим событием, — произносит мужчина мягко, но настойчиво.
Мария подносит платок к лицу и утирает слезы, вдруг навернувшиеся ей на глаза. Принцесса не понимает, как так вышло, что она заплакала прямо здесь, ведь ей так не хотелось плакать при этом человеке... Зачем он сказал это? Она только успела чуть-чуть отвлечься от своих мыслей.
— Их брак не спасти? Церковь же может запретить развод? — спрашивает девушка, еще лелея последнюю надежду.
Клир качает головой, шепчет, что так лучше для самой королевы, если она хочет остаться в живых, и Мария, слыша это, уже совсем не может сдержать рыданий, она бросается на шею этому человеку и начинает рассказывать все, что беспокоило ее уже давно, начинает говорить о том, на что она еще надеялась, чего еще хотела... Отец хотел развода, и он является королем, никто не вправе запретить ему. Мария плачет. Клир Ерин проводит рукой по ее волосам и говорит что-то о том, что новую королеву народ все равн, не полюбит так, как Рэйну, что совсем необязательно новая жена родит королю наследника... Мария почти не может слушать... Она только плачет, понимая, что последняя ее надежда на спасения брака родителей разрушена, разбита...
ГЛАВА 3. Прибытие в "Погибший" город
Мария сидела в карете напротив Хоффмана, тот что-то говорил ей, она едва ли могла слышать это, понимать это. Если говорить честно, ей просто хотелось спать. Граф вытащил ее и Мердофа из гостиницы в шесть утра, даже не предупредив о столь ранней, и весьма утомительной, поездке заранее. Раньше он всегда говорил о таких вещах, хотя бы, за день, но в этот раз... Граф что-то говорил, но Мария даже не пыталась слушать его, только кивала, как только слышала в его голосе вопросительные нотки, девушке хотелось спать, и остальное для нее сейчас казалось настолько маловажным, что даже вникать в это не хотелось. Мердоф сидел рядом и просто спал, совершенно не стесняясь присутствия в карете Хоффмана и Марии. Девушка, возможно, в шутку возмутилась бы этим фактом, но сейчас ей самой так хотелось спать, что все, кроме этого, уходило на второй план. Принцесса сама клевала носом, так что обвинять сейчас Айстеча в том, что он заснул здесь, было бы просто глупостью.
А за окном мелькают деревья, которые они проезжают. Деревья. Такие же, точно такие же, как и в ее мире. На Земле. От этого становится грустно. Ее мир там. Там, а вовсе не здесь, и она, как все люди на свете, тянется к дому, к тому месту, которое ей является родным. Девушка смотрит в окно и понимает, что не стоило ей ввязываться во все это, не стоило подвергать жизнь Розы, жизнь мамы опасности. Мария тяжело вздыхает. Ей больно проезжать мост через неширокую речку, сразу вспоминались те дни, когда она на автобусе ехала в клинику, где лечили Розу. Чем болела ее младшая сестренка? Да чем только не болела... Мама говорила, организм ее был очень ослаблен. И Мария сама видела это, прекрасно видела и в то же время прекрасно понимала, что помочь сестре ничем не сможет, как бы ей не хотелось...
— Мария... — уже почти устало произносит Георг, впрочем, даже не устало, скорее просто обреченно. — Прошу вас, дослушайте меня. И я больше ни разу не побеспокою вас следующие четыре часа.
Принцесса резко поворачивается к нему. Слишком резко для девушки ее статуса и происхождения. И Хоффман чувствует, что усмехается, про себя отмечая это. Девушка смотрит на него с удивлением и интересом. Она не слушала. Он и сам это знал. Прекрасно знал. Просто так хотелось убедиться в этом. Мария, действительно не слушала, и ему, пожалуй, его положение позволяло прикрикнуть на нее, отчитать, но из-за чего же ему так не хотелось этого делать? Девушка внимательно смотрела на него, и он прекрасно понимал, чем именно вызван этот интерес. И Хоффман понимал, чем обусловлен его интерес к ней. Она не винила его в смерти сестры. Хотя могла бы. Мужчина прекрасно понял бы ее, если бы она кричала, психовала, плакала, но она просто молчала, и Георг чувствовал, что проникается уважением и даже симпатией к ней, чего он совсем не чувствовал ни к покойной принцессе Кассандре, ни к ее, тоже уже покойной, дочери Розе.
— Вам нужно будет войти в круг приближенных короля Джона, Мария, — спокойно произносит Георг Хоффман.
И тут же добавляет: — И той девушки, которую он захочет сделать королевой.
Мария удивляется еще больше. Но в чем дело? В чем причина ее удивления? Хоффман прекрасно понимает, в чем именно дело, и прекрасно понимает, что совсем не зря попросил это сделать именно ее. Она, во всяком случае, не строила из себя важную особу, хотя, наверное, даже являлась ей. Девушка удивленно смотрела на мужчину, но в ее взгляде не было той презрительности, той важности, которая могла быть присуща Алесии, к примеру, или кому-то еще. Если говорить по правде, порой Хоффман стал замечать во взгляде Алесии еще что-то — что именно, понять он не мог. С какого-то момента в ее взгляде стало проявляться любопытство, которого раньше не было, и страх. Страх... Она раньше никогда не боялась его, а теперь начал появляться и страх. Алесия раньше задирала нос перед Анной, Хоффман даже знал, что не однажды мисс Хайнтс назвала будущую невесту графа «пустышкой» и «ничего не стоящей». Точно так же, как слышал, как Моника называла Анну «дорогой шлюхой». Вступать в споры трех девиц мужчине не хотелось. К тому же, как он заметил, Анна и сама смогла прекрасно справиться. Более к ней не лезли.
— Как я понимаю, я должна вас благодарить за то, что мне нужно будет понравиться и новой королеве? — усмехается Мария.
Хоффман начинает хохотать. Нет, эта девчонка определенно ему нравилась! Моника бы обиделась на такое поручение. А сейчас понимание со стороны подчиненных или хотя бы просто молчание с их стороны были так необходимы графу.
— Вероятно, — улыбается Георг, стараясь не захохотать вновь.
Мария тоже смеется. Пожалуй, стоит рассказать ей основную часть его плана, но позже, сейчас Хоффману совсем не хочется этого делать, все-таки пока еще совсем не наступило то время, когда принцессе будет нужно знать об этом всем. Она еще ребенок, хоть и пытается казаться старше. Мердоф старается притворяться спящим, и у него неплохо это получается. Во всяком случае, он не пытается приглушить дыхание, как делал Гораций вчера, стараясь подслушать разговор графа с Анной. Девушка, нужно отдать ей должное, вела себя куда спокойнее, нежели ее сестра, когда Георгу нужно было уехать по работе: она не скандалила, не плакала, не кричала, даже не просила остаться, хотя, по ее взгляду это было видно, она была совсем недовольна отъездом жениха прямо перед свадьбой, и это недовольство не могло просто так укрыться от взора Хоффмана, впрочем, он видел и то, что она, как он ее и просил, не устраивала ему никаких скандалов.
В последнее время головные боли у графа только участились, не проходить они могли долго, и каждый день казался невыносимым. Немыслимо. Нужно было еще четыре часа трястись по плохой дороге в этой карете прямо до прибытия в столицу. Граф ненавидел королеву Рэйну, та всегда была о нем плохого мнения. Поначалу мужчина пытался расположить к себе королеву, но та считала его своим врагом. Всегда считала. Хоффман смотрел на Марию, сидящую сейчас перед ним и ждущую каких-нибудь указаний. Указаний... От него все ждали указаний, приказов, распоряжений, из-за этого было слишком скучно. Граф больше всего на свете ненавидел скучать. Мария напоминала мужчине скорее леди Джулию, нежели свою мать. Обеих этих женщин Георг видел, с обеими общался, но, следует заметить, герцогиня Траонт внушала куда больше уважения, нежели принцесса Кассандра. Джулия, безусловно, была взбалмошной, более эмоциональной, нежели следовало бы, ее настроение менялось слишком часто... Но она была искренней. Она была надменной, но эта гордость была именно ее, ее личной, а не кого-то еще или просто потому, что так нужно, что так обязывает положение. И с ней было проще общаться. Намного проще, чем с той же Кассандрой. Даже Хоффман мог бы спокойно назвать ее девчонкой, хоть она и была его старше. Принцесса не могла справиться со своими проблемами самостоятельно, и у мужчины иногда возникал вопрос, как же она смогла вырастить двоих дочерей, если сама не могла разобраться в своих делах. Роза, впрочем, была похожа на мать. Такая же безвольная. Такая же пассивная. Такая же слабая. С ней было скучно. И смерть ее была лишь вопросом времени. Георг Хоффман был просто уверен в этом — такие люди не живут долго, просто не могут. Мария сидела перед ним, и мужчина чувствовал, что девушка была уже готова заснуть, все-таки, наверное, не стоило будить ее так рано, к тому же без предупреждения, все же все, кроме нее, знали о предстоящей поездке, наверное, стоило хотя бы сказать ей об этом вчера. О чем же думал тогда граф?
— Вы представитесь королю, как Моника Эливейт. У меня есть документы, которые докажут двору, что вы — она.
Мария кивает и берет в руки документы, читает их. Ей интересно, она никогда не чувствовала подобного, никогда не оказывалась в подобной ситуации, девушке было интересно все новое, и этим можно было воспользоваться. Принцесса была слишком любопытна, лезла, куда лезть не следовало, и совала нос туда, что ее не касалось вовсе. Но это было куда лучше той пассивности, того постоянного уныния, плача, что были присущи ее сестре...
— Хорошо. Мне бы хотелось спросить у вас кое-что, — девушка видит, что граф жестом просит ее продолжить, и продолжает говорить. — Моника — реальный человек или просто прикрытие?
Хоффман усмехается. Мария видит: он ожидал этого вопроса и удивился бы, если бы она не задала его. Он словно видит ее насквозь, из-за этого в душе остается настолько неприятное странное ощущение, что девушке порой хочется чем-то ударить графа, но она уверена: он предугадал бы и это.
— Я когда-нибудь вас познакомлю, — произносит граф. — Я не хочу, чтобы она находилась рядом со мной сейчас. Ты меня понимаешь?
Мария кивает. Она прекрасно понимает, что это значит. Хоффман показывал ей свои эксперименты; наверное, будь она пацифисткой или идеалисткой, она обязательно бы возмутилась теми методами, которыми этот мужчина докапывался до истины: принцесса слышала крики, плач тех, кому не посчастливилось стать подопытными этого человека, пожалуй, девушка даже жалела их, но вряд ли могла в чем-то осуждать графа, наверное, другого пути у него и не было, и не могло бы быть, Мария понимала это. Интересно, а кем была в его подземелье Роза? Во всяком случае, она не была похожа на остальных подопытных, на руках ее не было ни одного пореза, вроде не было даже синяка, во всяком случае, Мария не обратила тогда на это внимания. Граф сказал, что она просто задохнулась во время какого-то пожара. Или отравилась тем, что было вылито для того, чтобы потушить огонь. Ожогов на теле Розы было совсем немного, вряд ли они могли быть причиной ее смерти.
Она понимала. Понимала, почему именно граф просит ее притвориться той девушкой. Чтобы никто не узнал. Хоффману не нужны проблемы. У него и без них часто болит голова. Зачем ему лишние волнения? Мария еще раз кивает. Она обязательно справится с тем, что от нее требуют, просто не может не справиться.
Девушке хочется спать. Сколько у нее остается времени до их прибытия? Наверное, когда она проснется, у нее будет болеть голова... Но у графа должны быть с собой какие-то таблетки. Во всяком случае, Мария сейчас надеется на это.
Юноша стоял посреди храма. Это место немного пугало его, здесь он был впервые; предыдущие одиннадцать лет он мог разве что разглядывать картинки в книгах, что хранились в отцовской библиотеке... Купол здания находился так высоко, что просто кружилась голова рассматривать все эти витражи, фрески... Все это было так увлекательно, что юноша просто не мог оторвать свой взгляд от этого. Как звали того парня, который приезжал в поместье отца, чтобы отпевать сестру? Может быть, он верил во все это именно из-за этого блеска, золота, драгоценных камней, что украшали каждую картину здесь, каждую статую. Все это было настолько великолепно, как парень никогда раньше не мог себе представить.
Правда, внутреннему голосу все это великолепие не нравилось. Джордж слышал, как кто-то внутри него возмущается, требует того, чтобы парень немедленно вышел из этого здания. Джорджу не хотелось выходить отсюда. Здесь все было настолько незнакомым, красивым, что хотелось остаться подольше, посмотреть на это... Парень с удовольствием разглядывал это все.
— Юноша, что же вы стоите здесь? Исповедь давно прошла. Вы опоздали, — слышит юный Блюменстрост голос какого-то старого человека.
Джордж удивленно поворачивается. Перед ним стоит пожилой мужчина, не слишком высокий, в каком-то странном одеянии, впрочем, наверное, тот человек, отец называл его клиром Леафаном, был одет во что-то подобное, Джордж уже не помнит, в последний раз он видел того человека десять лет назад, ровно десять, в день смерти Мари.
— Я не на исповедь, — произносит Джордж тихо.
Он и сам не до конца понимает, что это такое. Отец никогда не объяснял ему этого. Впрочем, когда этот человек что-то объяснял своему сыну? Проще было запереть своего ребенка, окрестить его умалишенным, нежели что-то объяснить ему. Джордж не знает, что такое исповедь. Просто не знает. И, следовательно, он не совсем понимает, что это такое. Да и что он вообще может знать о мире за пределами особняка, в котором рос?
— Тогда что же вы тут делаете, юноша? — удивляется пожилой мужчина.
Парень пожимает плечами. Что он тут делает? Просто ему хотелось посмотреть, что именно привлекало его знакомого в церкви. И, пожалуй, он почти нашел это. Почти. Джордж смотрит на все эти картины, статуи, слушает тихое пение хора... Все это слишком странно. И слишком гармонично. Слишком красиво. Джордж никогда не бывал здесь раньше, и все кажется ему новым. Каменные колонны, огромные каменные колонны, как кажется пареньку сейчас, служат вовсе не для украшения. Если вскочить на подножие, можно будет спокойно наблюдать за тем, что происходит в центре храма. Джорджу хочется вскочить туда. Было бы интересно наблюдать за всем этим. Правда, народу сейчас тут нет... Мраморный пол здесь — тоже произведение искусства. Джорджу почти жаль ходить тут. Причудливые линии, растительный орнамент — как можно ходить по этой красоте? Юноша не понимает смысла в том, чтобы делать такой пол в месте, куда каждый день приходят тысячи людей. Зачем? Чтобы каждый мог ступать грязной обувью по произведению какого-нибудь архитектора, художника? Чтобы никто не замечал, как на полу появляются грязные лужи?
— Любуюсь картинами, сэр, — произносит парень еще тише, чем раньше.
Священник удивляется еще больше. Возможно, этот мужчина даже разозлился на этого мальчишку, правда, виду он старался не показывать. Лишь тяжело вздыхает, видимо, коря нынешнюю молодежь за невежество, и просит Джорджа следовать за ним. Юноша пожимает плечами и идет туда, куда его просят пройти. Себе он твердит, что, даже если случится что-то нехорошее, он сможет за себя постоять — магия внутри него не дремала никогда, значит, не будет дремать и сейчас, если понадобится.
— Картины... Юноша, вы когда-нибудь бывали раньше в храме? — голос пожилого мужчины кажется уставшим.
Наверное, можно было понять этого человека — возможно, ни одному приходящему сюда ему не приходилось объяснять элементарные истины. Джордж качает головой. Нет, он не был никогда. Впрочем, возможно, его, как и других младенцев, в возрасте двух-трех месяцев относили в храм, чтобы прочитать какие-то молитвы, но он уже и не помнил этого. Священник вздыхает и продолжает куда-то идти. Юноша следует за ним и не задает пока ни одного вопроса.
Вскоре они оба оказываются в какой-то галерее. Картин там куда больше, и все они другие. Джордж с интересом смотрит на них и понимает, что на некоторых изображено почти то же самое, что и в самом храме. Или как еще назвать то огромное помещение?
— Благодарю вас, сэр, — тихо шепчет Джордж, разглядывая одну из картин, особенно поразивших его.
На ней изображен странный человек. Отчего-то он кажется юноше слишком знакомым. Кто он такой? Парень хотел бы узнать, кто это. В его глазах странный красный блеск. Будто бы тот самый, который иногда замечает Джордж, глядя в зеркало в минуты приступов.
— Кто это, сэр? — спрашивает юноша, глядя прямо в глаза человеку, изображенному на картине. Отчего-то кажется, что изображенный здесь мужчина живой. Что это именно он смотрит на Джорджа так, что...
Священник вздыхает и сам подходит к этой картине. На секунду юноше кажется, что человек, изображенный на картине, пошевелился, дернулся... Священнослужитель грустно смотрит на Джорджа, от этого взгляда становится не по себе даже больше, чем от взгляда человека на картине.
— Этого человека называли Танатосом. Порой его величают богом смерти. Не человек — исчадие ада!
В голове Джорджа тут же всплывает тот день, те слова отца: «Не ребенок — исчадие ада! Разве ты не видишь, Эллис, что он проклят?!» — парень вздрагивает от этой мысли. Тут же промелькнувшее было доверие к пожилому священнику исчезает. Юноша выбегает из галереи. Несколько минут — и парень за пределами храма. Храма, куда он более не вернется. Джордж уверен в этом. Медальон, который постоянно висел у него на груди, вдруг начинает будто обжигать. Парень срывает его и кидает куда-то в сторону. Какая-то девушка, что стоит рядом, удивленно и испуганно смотрит на него. Прохожие спешат побыстрее уйти отсюда, чтобы не видеть того, чего им видеть не хочется.
— Исчадие ада... — бормочет парень.
В голове всплывают картинки из прошлого. Крики отца. Плач матери. Испуганные и растерянные глаза Мари. Джордж подносит ладони к вискам. Голова раскалывается просто ужасно. А еще эти воспоминания...
— Исчадие ада! — кричит парень, и боль, что сидит в его голове, потихоньку начинает отступать. Юноша уже улыбается. И он кричит снова. — Исчадие ада!
Люди оборачиваются. Люди пытаются уйти подальше поскорее. А Джорджу хочется хохотать, видя всех этих жалких убегающих людей. Они боятся его... Исчадие ада... Отец был прав?
Мария с трудом заставляет себя выкатиться из кареты. Именно выкатиться. Девушке было трудно проснуться сейчас. Хоффман подает ей руку, и только с его помощью принцессе удается, наконец, выйти из кареты. Мердоф тоже сонный, хотя кажется куда более бодрым, нежели Мария. Граф говорит, что он читал всю дорогу, пока Мердоф и Мария спали. Девушке интересно, что же это за книга. Хоффман протягивает ей какой-то свиток, который, кажется, развалится, если к нему только прикоснуться. Так же граф говорит, что он переписал все, что было в этом свитке.
— Сначала вы сказали, что просто читали, — усмехается принцесса.
Граф что-то говорит Айстечу, и тот куда-то уходит. Мария удивленно смотрит на мужчину — зачем он куда-то отослал ее друга? Впрочем, наверное, для этого были свои причины.
Она шла за Хоффманом. Они проходили мимо самых различных зданий. Среди них были и те, которые можно было назвать шедеврами архитектура, и те, которые были просто отвратительными. Впрочем, в родном городе Марии тоже встречалось подобное сочетание того, что сочетать было просто преступлением. Но тут было грязно. Теперь девушка прекрасно понимала, почему граф настоял на том, чтобы и она, и Мердоф одели сапоги, а не кроссовки или летние туфли.
Они останавливаются около какой-то лавки. Навстречу им выходит пожилая полноватая женщина с одуловатым лицом. Ее глаза кажутся почти прозрачными. От этого создается не самое лучшее впечатление о ней. Почему-то во многих произведениях, которые читала Мария, люди с подобным взглядом редко были людьми, достойными уважения. Впрочем, думать плохо о хозяйке этой лавки, о женщине, которую принцесса видела впервые в жизни, было слишком невежливо. Разве провинилась эта старушка перед ней, Марией? Нет, ничем. Значит, и относиться к ней следовало уважительно. Во всяком случае, сейчас.
— Кэтрин! — скомандовал граф. — Принесите мне кольцо, которое вам закладывал один мой знакомый. Вы же не успели продать его, не так ли?
Женщина качает головой и тут же куда-то убегает. Как понимает Мария — за кольцом. Почему же Хоффман не отослал ее вместе с Мердофом? Хозяйка приносит кольцо быстро. Оно кажется весьма простым: обычное медное колечко. Немного погнутое. Кто бы захотел купить такое? Теперь принцесса понимает, почему граф был так уверен в том, что кольцо осталось здесь. Хоффман берет колечко из рук хозяйки лавочки и протягивает его Марии.
— Возьмите. Кольцо весьма простенькое и дешевое, но, вынужден сказать, представляет огромную важность для одного человека. Не потеряйте.
Мария кивает. Этот человек — сам Хоффман? Тот, будто понимая, какой вопрос хочет задать принцесса, поспешно прощается с хозяйкой заведения и выводит девушку на улицу. Опять та же грязная улица, опять тот же оживленный хор голосов. На улице слишком шумно. Мария едва успевает сообразить, в чем дело, когда Георг Хоффман буквально оттаскивает ее куда-то в сторону.
— Отдадите его прямо в руки лорду Леманну, — шепчет граф ей на ухо. — Это кольцо его старшей дочери. Она погибла полгода назад. При... интересных обстоятельствах.
Девушка кивает. Снова. Это уже входит у нее в привычку. Марии хочется расспросить Хоффмана о том, кем именно была обладательница этого кольца, но сейчас она не решается. Что-то подсказывает ей, что сейчас лучше не спрашивать... Хоффман отпускает ее руку. Всю оставшуюся дорогу до гостиницы они идут молча. Никто из них не произносит ни слова.
ГЛАВА 4. День, который должен был стать самым счастливым
Слышались радостные крики людей... Анна чувствовала себя победительницей, чувствовала себя королевой. Никто, никто более не посмеет возразить ей, смеяться над ней. Теперь она жена самого богатого человека в этом королевстве, жена самого влиятельного человека в этом королевстве... Разве кто-то теперь сможет сказать что-то поперек ее слова? Она ни за что не забудет этот день!
Они подъезжали к собору, где клир Ерин должен был обвенчать их. Подумать только! Еще год назад она могла мечтать и о том, чтобы ее свадьба просто проходила в столице. Роберт до сих пор считал ее предательницей... А Маргарет? А отец? А мать? Они думали, что Анна перешла дорогу старшей сестре, что именно та могла стать женой графа. Как же хотелось девушке закричать, что это совсем не так, что Маргарет никогда бы не смогла добиться того, чего удалось добиться Анне, что той никогда особенно и не хотелось этого добиться, что цели такой Маргарет вовсе не имела. А Анне удалось, и теперь она, а не кто-то другой, сидит в карете рядом с графом Георгом Хоффманом, теперь она, а не ее глупая сестрица, скоро станет женой человека, который и не особенно стремился жениться ранее, теперь она, а не эта странная Моника, будет законной женой, теперь ее дети от него получат все... Анна улыбалась. Как она могла не улыбаться? Ее мечты исполнялись. Исполнялись... Скоро она получит все, к чему так стремилась.
Вот и собор. Граф помогает ей выйти из кареты, Анна чувствует себя настолько счастливой; она никогда не сможет забыть этот день, никогда... Проходить сквозь толпу еще не казалось девушке таким наслаждением, как сейчас. Сейчас все было совсем иначе, все было совсем другим... Совсем другим. Все говорило в ее пользу. Анна улыбалась, свысока глядя в эти знакомые лица, на людей, еще вчера твердивших о том, что она сумасшедшая, что у нее ничего не получится, а сейчас все они поздравляли ее со свадьбой... Поздравляли с ее победой. С победой, к которой она так долго шла.
Звучат слова священника, звучит пение церковного хора. Анна чувствует, что именно этого она добивалась. Она горда собой больше, чем когда-либо. Это именно то, чего она так хотела...
— Согласны ли вы стать женой Георга Дэвида Хоффмана? — слышит девушка долгожданные слова клира.
И она произносит это «да». Анна не может не улыбаться сейчас: она уже знает, что выиграла это сражение, самое главное сражение, у своей соперницы, она прекрасно знала, что та девушка нравилась Георгу и могла представлять для Анны реальную угрозу, у предрассудков, у толпы людей, ненавидящих ее. Разве виновата девушка в том, что пять лет назад была фрейлиной королевой Риделт, когда был отравлен король Карл? Разве виновата она в этом? Она даже не предполагала, что леди Риделт решит отравить своего мужа, да и как она могла думать об этом? Едва узнав о смерти короля, брат Анны, Леон, увез ее оттуда. А через неделю королева и ее фрейлины были казнены. Девушке было только шестнадцать. Что она тогда могла сделать?
Хоффман целует ее на глазах у всей этой толпы, еще вчера плевавшей Анне в спину, еще вчера поливавшей ее грязью. Теперь весь этот ужас закончится, а она сама, наконец, станет законной супругой, и больше никто не сможет обозвать ее «простолюдинкой» и «жалкой шлюхой». Была бы она таковой, разве стояла бы она сейчас здесь? Разве целовал бы ее сейчас граф? Разве бы смотрел с такой нежностью? Разве было бы это все? Когда граф отстраняется, толпа что-то кричит им, Анне не сразу удается различить слова в этом шуме. Только минуту спустя она понимает, что кричат поздравления, а не оскорбляют ее, как оскорбляли еще вчера...
Где-то неподалеку стоит племянница нынешнего короля. Алесия — так ее звали? И она тоже признает победу Анны, это не может не радовать. В лице ее девушка видела скрытую за улыбками и смехом угрозу, но, пожалуй, угрозу куда меньшую, чем те, которыми являлись Моника Эливейт и приемная дочь графа, Юта. Последнюю, правда, переманить на свою сторону не составило труда: девочка была самым обыкновенным ребенком, любила сладости, безделушки, красивые платья, обожала ездить верхом, ходить в театр, смеяться и видеть что-то поистине увлекательное, к тому же она была сиротой и остро нуждалась в матери или хотя бы просто женщине, которая могла бы хоть сколько мать заменить. И, хоть сначала Юта и отнеслась к новой знакомой графа настороженно, скоро девочка сама стала чаще приглашать ее. Анна никогда не позволяла себе повышать на нее голос или даже быть просто неприветливой, и наверняка именно это чем-то помогло ей в приближении ее замужества. Как-то раз девушка даже услышала, что Юта спрашивала графа о том, когда тот, наконец, женится на Анне. Что же... Следовало только помнить, что Хоффман куда больше привязан к этому ребенку, чем к ней, тогда все будет хорошо. Нужно только чуть-чуть подождать, и Анна выйдет на первый план. С Моникой все было куда сложнее. Ее нельзя было задобрить красивыми подарками и вкусными угощениями, та, казалось, всей душой Анну ненавидела, та могла уже и не сомневаться, когда-то у Хоффмана что-то с Моникой было, оставалось только гадать, что такого произошло в их отношениях, что сейчас граф переключился с мисс Эливейт на мисс Истнорд. Оставалось только принять тот факт, что Моника ненавидела ее, ненавидела, видимо, за то, что граф оказался не слишком верен ей. Анне следует быть осторожной: она уже победила, но она еще жива, и эту победу не раз придется оспорить. Еще немного — и она графиня Хоффман, а не безродная девица из Истленда. Отец всегда говорил, что сестра Анны, Маргарет, куда более красива, куда более одарена природой, но именно Маргарет до сих пор остается просто девушкой, просто дочерью мелкого дворянина Истнорда, и подняться с этой ступени ей суждено не раньше, нежели миры вновь соединятся.
Гораций тоже стоит рядом. Он единственный, кто не говорил о ней дурно, когда она вдруг смогла вырасти из очередной девочки, которая понравилась графу Хоффману, в девушку, готовую бороться за свое счастье до конца. Он — ее единственный друг из всех людей, стоящих в соборе. И порой Анне казалось, что он единственный, кроме нее, кто действительно рад этой церемонии. Гораций улыбается и что-то шепчет. И девушке удается прочитать по губам, что он поздравляет ее с тем, что она таки добилась своего. Она улыбается. Юта держит за руку герцога Бейнота и почти смеется. Ей всего одиннадцать, она еще является ребенком, неиспорченным всеми этими низкими интригами, всеми этими дрязгами...
Граф подает ей руку. Анна чувствует, как сердце ее переполняется радостью — она так ждала этого дня, когда сможет идти с ним рядом, не вызывая такого количества насмешек у людей. Минуту спустя они уже идут через толпу тех, что стояли в соборе во время обряда бракосочетания.
Хор поет молитву Великому богу, а Анна и Георг все идут. Отворяются двери, и молодые оказываются уже на улице. Теперь все остальное будет простой формальностью. Граф поедет в министерство, чтобы поставить печать в документе, утверждающем их брак, получит разрешение от министра, уже никому не нужное. Единственное, что может король в этой стране, так это благословлять своих подданных на брак. Это единственное право монарха, которое тот может исполнить в любой момент и в любой ситуации и которое не может оспорить министр.
А потом будет праздник: пир в честь Анны, только ее, а не кого-то другого. Впрочем, девушке кажется, что вся эта пышность уже не так нужна. Главного она добилась. Остальное — лишь приложение. А сейчас Хоффман отвезет ее домой, туда, что сегодня окончательно стало ее домом, по закону, по праву, там она переоденется и, пока граф поедет выяснять эту мелочь в министерстве, немного отдохнет. И то, что Георг едет сейчас к господину Делюжану, кажется Анне приятной мелочью. Была бы она теперь женой мелкого дворянина, такого бы не потребовалось, а так... ему следует убедить Палату министров в том, что он действовал сознательно и что Анна не является ведьмой. Странно... В этом, как и во многих других, королевстве так плохо относятся к магии... К магии, которая сильнее обычных бытовых заклинаний. Говорят, в соседнем королевстве, с которым сейчас ведется война, магию, наоборот, чествуют и очень даже любят. Или любили? Так же Георг почему-то упоминал, что война скоро будет закончена. Только из-за того, что королем там стал теперь мальчишка? Неужели только из-за этого? Анна едва смогла тогда не сбежать с того приема. Сразу видно, что новый король — простолюдин. Не умеет ни говорить, ни даже хотя бы просто улыбаться, чего требует от монарха элементарная вежливость!
— Моя дорогая, — не спеша произносит Хоффман, когда они уже сидят в карете. — Моя дорогая Анна. Теперь ты моя супруга, и я хочу кое-что подарить тебе.
Анна удивленно смотрит на него. Что он еще может подарить ей? Она, конечно, слышала, что граф баснословно богат, но она также слышала, что он не любит разбрасываться деньгами. В отличие от многих придворных. Даже свадьба была куда менее пышной, нежели, например, у графа Речмона, хотя тот был куда менее состоятелен. И даже та церемония, достаточно пышная для Анны, девушка была уверена, была устроена только для того, чтобы не выглядеть совсем уж странно в глазах двора. Что он хочет подарить ей?
— Анна, ты говорила, что твой брат Леон бедствует, не так ли?
Девушка лишь кивает в ответ. Леон был единственным по-настоящему родным и близким человеком, он был единственным, кто поддерживал ее, кто любил ее. И у него также были не лучшие отношения с их отцом. Анна помогала ему, чем могла, но у нее тоже денег не было; всем, что ей было нужно, обеспечивал граф Хоффман, но он никогда не давал ей именно денег. Все покупал сам.
— Бедствует, — тихо произносит Анна. — Ты же знаешь, у него плохие отношения с нашим отцом, а из-за того случая... при дворе его не принимают.
Граф кивает. Конечно, он прекрасно знает все это, девушка сама все ему рассказывала. Когда просила денег. Денег он так и не дал, и то, что он вспомнил обо всем этом теперь, спустя три месяца, было немного странно. Леон всегда был вспыльчив, всегда совершал необдуманные поступки, всегда сам расплачивался за них. Ему было двадцать три года, и за свою амбициозность, за свою резкость, за свою поспешность он уже успел получить не самую лучшую репутацию. Анне ли не знать про все это? А еще он никогда не умел просить прощения. Наверное, это было семейным — Анна тоже не могла заставить себя прийти к отцу первой. Но Леон к тому же никогда не умел вовремя остановиться. И если Анна, поссорившись с отцом, хотя бы не наговаривала тому лишнего, то Леон высказал все, что тогда думал. В итоге, если дочери лорд Томас Истнорд все же каждый месяц присылал определенную сумму денег, на которую она могла бы жить бедно, но все же, Леону не досталось ничего. Он даже потерял свое право по рождению наследовать небольшое поместье Истленд. Теперь поместье переходило младшему брату Анны, Ричарду, пятнадцатилетнему мальчику, который, конечно, заслуживал этого всего, но не ценой бедствования Леона.
— Скажи своему братцу, что, если он сможет прикусить ненадолго свой язычок, я найду ему место в Палате лордов, — резко говорит Хоффман. — Но ему следует научиться молчать. Куда более важные фигуры, нежели он, умеют вовремя заткнуться. Поверь, если он будет вести себя так же, как он повел себя года два назад на заседании суда по разводу брата короля, то его голова не будет долго находиться на его шее...
Анна вздрагивает. Мысль о том, что ее брата могут казнить, кажется девушке настолько страшной, что она вмиг забывает то ощущение радости, что охватывало ее сегодня. Она обеспокоенно смотрит на графа. Тот снова спокоен, из его взгляда ушло страшное выражение, которое она увидела несколько секунд назад. Анна никогда не видела его таким, теперь она понимает, почему Маргарет называла Георга зверем, почему она так плакала, возвращаясь от него однажды. Но если бы Анна была так же пуглива, как и Маргарет, она бы не вышла за него замуж сегодня. Но его недавние слова не могут оставить ее равнодушной: Леон ничем не заслужил того отношения к себе, которое к нему существует при дворе сейчас, он всего лишь глупый мальчишка, он всего лишь идеалист, которому кажется, что ему все по силам...
Но другого выхода у девушки сейчас нет: ее глупый братец погибнет, если она сейчас не согласится на предложение графа. Он либо умрет с голоду, что тоже возможно, даже несмотря на то, что Анна постарается хоть как-то обеспечивать его деньгами и даже помириться с отцом, что будет для нее не слишком легкой задачей, либо, в конце концов, сам себя убьет. Анна не переживет этого.
— Я скажу ему, — бормочет она. — Ты ведь присмотришь за ним? Не хочу, чтобы он натворил глупостей...
Хоффман кивает. Девушка чувствует себя чужой сейчас рядом с ним, он слишком холоден к ней сейчас, хоть, она видит это, пытается скрыть это за обычным своим спокойствием. Почему-то именно сейчас Анне хочется выскочить из кареты, пойти пешком, не видеть прямо перед собой этого равнодушного лица. Она чувствует свою победу, но ей кажется, что ее поражение настолько близко к ней, что вся радость от победы исчезает... Стоит только посмотреть человеку, который теперь называется ее мужем, в глаза, вся радость моментально уходит. Анна чувствует, что начинает отчего-то бояться его. Он куда более могуществен и влиятелен, нежели она. Одно его слово — и брак будет аннулирован. И в лучшем случае она после развода уедет обратно к себе в поместье совсем без денег, а возможно, и с огромными долгами. Страшно даже подумать, что может быть в худшем случае.
До дома графа всю дорогу они едут в полном молчании. Георг молчит, он просто не хочет что-либо говорить, считает это ненужным, лишним, Анна прекрасно видит это, и от этого девушка чувствует себя куда более уязвимой, куда более беспомощной, быть может, поговори она с ним сейчас, на душе у нее стало бы куда более спокойно, но... Сказать что-то против его воли она не смеет. Граф, быть может, и поощряет ее резкие высказывания в адрес некоторых важных особ, но она должна понимать, что это только потому, что он и сам такого же мнения обо всем этом. Сказать что-то против него — самоубийство, Анна прекрасно знает это. Кто она такая? Бедная девушка из провинции, которая не имеет ничего. И кто он? Он и так ей позволяет слишком многое, она должна помнить это. Гордость шепчет ей, что она должна воспротивиться, показать, что она не боится его, но разум говорит совсем другое — любое неосторожное слово, и ее голова покатится по ступенькам Старого королевского дворца. А ей еще столь многое нужно сделать... Она ни за что не простит себя, если этого не сделает. И Анна молчит. Быть может, думается ей, через какое-то время она сможет сказать хотя бы что-то. Быть может, когда-нибудь ее положение станет немного менее шатким... А пока... Она должна поговорить с братом. Если он сделает все так, как нужно, их положение при дворе укрепится, и отец намного быстрее простит их обоих. В отличие от брата, Анна была убеждена, что, как только они получат хоть какое-то влияние при королевском дворе, отец сам прибежит просить у них прощения. Ну не сможет он оставаться в стороне, видя, что его дети чего-то добились! Ну не такой он человек...
Анна не помнит, как собирала вещи, как они с братом выскакивали из дворца, как выехали за пределы этого королевства... Сейчас им осталось совсем немного до того момента, как они снова окажутся в доме отца. Там все-таки куда безопаснее, нежели при дворе. Королева отравила своего мужа, а Анна находилась в числе ее фрейлин, и, если бы Леон тогда не перепугался за них обоих, сейчас мадемуазель Истнорд горела бы на костре вместе с остальными фрейлинами, а ее брату отрубили бы голову, как родственнику одной из них... Анна не понимает, как Леон сумел среагировать так быстро. Она все еще пребывала в шоке из-за столь неожиданной кончины короля.
Анна сидит в небольшой комнатке деревенской гостиницы, где ее брат решил остановиться, чтобы переночевать. Подумать только: они не спали три дня, так торопились уехать оттуда. Но сейчас девушке не спалось. Было уже поздно, сама она так устала, но спать не хотелось совсем. Леон вошел в ее комнату бесшумно, как входил всегда, но на этот раз Анна почему-то вздрагивает, когда он осторожно берет ее руку в свои ладони.
— Теперь все хорошо, — шепчет Леон. — Теперь все хорошо... Мы скоро будем дома...
Анна молча кивает. Она прекрасно понимает, что ее брат прав, что еще чуть-чуть, и весь этот кошмар, наконец, закончится, но что-то говорило ей, что все не так просто. Например, откуда ее брат узнал обо всем этом? Откуда? Сама Анна не знала этого, хоть и была одной из приближенных к королеве.
— Как ты узнал так быстро? — выдыхает она. — Как? Я узнала, что король мертв только тогда, когда мы пересекли границу...
Леон молчит. Анну гложет странное предчувствие чего-то нехорошего. Откуда Леон все узнал? Короля отравила королева Риделт, все прекрасно знали об этом теперь. Говорили, она ненавидела своего супруга. Еще бы! Ему было шестьдесят, а ей немногим больше двадцати! Ее выдали замуж насильно, и она чувствовала себя просто ужасно в чужой стране... А еще у нее сложились крайне непростые отношения с принцом Уиллом. Анна и сама не любила принца: выскочка, франт, лжец, повеса, он приставал ко многим фрейлинам, и этим королева была очень недовольна. А король Карл тогда лишь рассмеялся ее недовольству. Риделт была чужестранкой. Как и Анна. Девушка прекрасно понимала Ее Величество, а та изо всех сил старалась сохранить в своем окружении девушку, которая тоже не принадлежала тому королевству. С подачи принца Уилла всех фрейлин Риделт, что прибыли с ней, отправили домой, королева теперь не имела права сама выбирать их. Анну туда устроил отец. Вместе с сестрой, Маргарет, но та скорее являлась фавориткой Уилла, нежели фрейлиной королевы. Риделт не могла держать при себе девушку, которая тесно общалась с ненавистным ей принцем. И Маргарет скоро покинула двор и вернулась домой.
— Ты знаешь, я служил у младшего принца, — тихо произносит Леон. — У Чарльза. И тот как-то сказал, что Уильям не хочет ждать момента, когда их отец умрет своей смертью.
Анна вздрагивает. Да, старик-король страшно надоел всем, но Уилл всегда старался казаться всем любящим сыном, который никогда бы и подумать не посмел об убийстве своего отца. Девушка сама больше верила тому, что короля могла отравить Риделт, у той, казалось, причин для этого было куда больше. Но то, что это знал и Чарльз, терзает ее еще больше. Младший принц казался куда более порядочным человеком. Наверное, стоило помнить слова отца о том, что при дворе порядочных людей просто нет, но Анне казалось, что все не так плохо, что есть еще честные, добрые люди, но...
— Короля отравил Уилл? — спрашивает девушка тихо.
Ей самой не верится в это. Уилл, конечно, человек с трудным характером, но, насколько она помнила, даже в самых спорных ситуациях особой подлостью он не отличался. Да, он постоянно лгал, постоянно совершал действия, от которых девушке хотелось его убить, но... Все-таки, как ей казалось, настолько уж плохим человеком он не был. Просто потому, что он сделал бы это уже давно. Когда возникли его проблемы с Риделт? Насколько Анна помнила, они начались с приезда той во дворец. Он был на два года старше своей мачехи и искренне ненавидел ее за то, что та стала заменой его матери для отца. Это можно было понять. Девушка была уверена, что и сама бы не приняла мачеху, если бы их с Леоном мать вдруг умерла, а отец захотел жениться вновь...
Леон только качает головой. Анна не понимает этого. Она удивленно смотрит на брата, ей хочется, чтобы он быстрее рассказал ей все, что знает, а в том, что парень ведает куда больше, чем она, сомневаться уже не приходится. В голове все идет кругом, понять, что происходит, довольно трудно.
— Нет, короля убил Чарльз, — произносит Леон шепотом, это почти приходится читать по губам. — Он не наследник, все подозрения пали бы на Уильяма. Должны были пасть. Но Уилл среагировал быстрее и обвинил в смерти короля королеву...
Анна вздрагивает в который раз за этот вечер и прижимается к брату: тот не оставил ее сейчас, тот позаботился о ней... Девушка больше чем уверена, что человека ближе у нее никогда не было и никогда не будет...
— Я никогда не думала, что принц Чарльз такой... такой... Я никогда и подумать не могла, — бормочет Анна, — и подумать не могла, что это все может случиться...
Девушка тяжело вздыхает, она почти готова зарыдать, но еще держится. Это происшествие не могло не сказаться на ней, она оказалась практически в эпицентре всех этих чертовых событий... Брат с жалостью смотрит на нее, он прекрасно помнит, как его сестра смотрела на младшего принца, он вполне может сказать, что его сестра была влюблена в Чарльза, но понимает, что говорить этого ей сейчас совершенно не нужно, это приведет не к самым лучшим последствиям.
— Я тоже никогда не думал, что он способен на такое, — произносит он тихо. — Анна, ты же знаешь, я никогда не оставил бы тебя одну. Я всегда буду на твоей стороне, сестренка. Я всегда буду поддерживать тебя.
Девушка кивает. Она прекрасно знает это. Брат — единственный человек, что всегда был рядом с ней. Единственный... Анна не понимает, что творится с ней; все это произошло слишком быстро, все это изрядно утомило ей, она никогда не сможет забыть этого. Даже если очень захочет.
Леон не хочет даже слушать ее, Анна готова закричать, но помнит, что криком от ее брата ничего не добьешься. Он считает, что являться членом Палаты лордов и не говорить то, что он действительно думает обо всех реформах, обо всех законопроектах, позорно, и Анна почти готова с братом согласиться, но прекрасно помнит, что другого выхода у них просто нет: сейчас решается судьба Леона, и если он не сможет хотя бы на время смирить себя и подчиниться воле людей, стоящих выше них, то они оба погибнут, а допускать этого нельзя ни за что нельзя. Новоиспеченная графиня Хоффман готова разрыдаться, но этого гордость ей не позволяет. Теперь она не просто девушка из Истленда, теперь она является женой самого богатого человека в королевстве и человека, которого по влиятельности превосходит только Делюжан, теперь Анна просто обязана держаться достойно, чего бы ей не хотелось на самом деле.
— Это единственный выход, — произносит она строго, — и ты знаешь это.
Леон резко поворачивается к ней, слишком резко, девушка никак не могла ожидать этого. Дышать от напряжения становится все тяжелее. Анна хочет сказать что-то, но брат так смотрит на нее, что все слова исчезают из головы, что говорить ничего уже и не хочется. Только умолять, просить его одуматься... Зная, что все это совершенно бесполезно. Анна встает. Ей кажется, что стоя говорить с ним будет куда проще.
— Единственный?! — кричит он. — Единственный выход спасти мою жизнь — отказаться от моей чести?!
Анна бледнеет. Ей так хочется заплакать, кинуться на шею брату, начать умолять, как она делала это раньше, но что-то теперь не позволяет сделать так. Все теперь будет по-другому... Все. Возможно, и ее отношения с братом станут другими. Как бы прискорбно это не звучало.
— Я не прошу тебя отказаться от твоей чести, — как можно холоднее произносит Анна. — Я прошу тебя быть благоразумнее.
Леон смотрит на нее теперь с такой злобой, что девушка готова отшатнуться от него. Она боится своего же брата. Брата, который всегда был для нее всем. Почему же так получается? И Анне вдруг вспоминаются слова королевы Риделт: «Простая девушка может не бояться ничего, но королева будет бояться всего». И только сейчас до нее доходит, как же права была покойная женщина...
— Быть благоразумнее?! — кричит Леон. — Благоразумнее?! То, что у вас, женщин, называется «быть благоразумнее», у мужчин называется бесчестьем!
Анна вздрагивает. Брат никогда раньше не кричал на нее. Она не помнит ни одного раза, когда он посмел бы повысить на нее голос, а теперь? Неужели все будет настолько иначе, нежели раньше, что даже самый близкий ей человек станет чужим... Девушка пытается схватить брата за руку. Как раньше... Обычно он всегда переставал сердиться на нее в таких случаях, обычно они после этого просто смеялись над тем, насколько глупой была их ссора. Но на этот раз парень не дает прикоснуться к себе. Анна удивленно смотрит на брата.
— Я думал, что ты не похожа на других женщин. Видимо, я ошибался, — произносит Леон с таким презрением, что девушка уже не может выдержать. — Ты такая же беспринципная тварь, как и они.
Какой-то хлопок. Новоиспеченная графиня Хоффман сама не сразу понимает, что случилось; только через минуту, вдруг увидев, что щека ее брата начинает краснеть, она, наконец, понимает, что именно произошло. Она сама не ожидала от себя такого. Не в силах больше смотреть в удивленные глаза брата, она быстро выходит из комнаты. Анна не сможет выдержать еще каких-то упреков. Только не от Леона. Девушка уже готова разрыдаться. Она не слышит, как брат зовет ее, не видит вопросительных взглядов слуг... Анна спускается по лестнице; мысль о том, что ее мужу стоит заменить витраж здесь, немного отвлекает ее от ссоры с братом.
В проходе она сталкивается с самим графом. Тот, увидев, в каком состоянии сейчас его жена, кажется, удивился. Еще час назад все было так хорошо, думается Анне. Она сидела в главном зале за столом рядом со своим мужем. Тот снова расхваливал ее, снова смотрел на нее весело, вовсе не равнодушно, ее настроение снова начало улучшаться, а потом... Трудный разговор с братом. Леон всегда обладал не самым лучшим характером. С самого детства. Мама часто жаловалась на это. Да и все, кто хоть как-то общался с ее братцем. Хоффман удивленно смотрит на нее и когда она проходит мимо, и когда направляется в свою спальню. Ей просто хочется отдохнуть. Ей просто хочется разрыдаться. Только теперь она не имеет права плакать на людях...
— Анна? — спрашивает граф. — Анна? Что случилось? Твой брат?
Девушка уже не в силах держать себя в руках, она кивает и подносит руку к лицу. В глазах скапливаются слезы, сдерживать их уже практически невозможно. Ком, что подступает к горлу, уже не дает ей нормально дышать. Анна чувствует, что задыхается. Девушка всхлипывает и прижимается к графу, который, видимо, совсем не ожидал этого. Она уже просто ревет, она пересказывает ему весь разговор с Леоном, а он лишь внимательно слушает ее, не произнося ни слова.
— Твой брат — глупый избалованный мальчишка! — говорит Георг холодно, в его голосе чувствуется отношение к Леону, отвращение, которое всегда присутствовало. — Я сам поговорю с ним. Я, между прочим, как-то тебе говорил, что с твоим братом следует обращаться куда более строго, нежели ты с ним обращаешься.
Анна только кивает и крепче прижимается к Хоффману. Тот обнимает ее. И так терпеть боль от этой обиды легче, так девушка чувствует себя не такой одинокой. Анна не понимает, за что брат сказал ей это. Она не понимает, почему ударила его. Ей кажется, что вот-вот все, что было хорошего в ее жизни, начнет рушиться. Конечно, она помнит, как он говорил ей это, помнит и то, как она обиделась тогда. Ей и сейчас кажется, что ей не следовало давать Леону пощечину, ей и сейчас кажется, что она просто не имела права на это. Она младше его на два года, но с самого детства она играла роль скорее старшей сестры, нежели младшей.
Граф помогает ей дойти до дивана, помогает сесть, зовет какую-то служанку, чтобы та принесла его супруге воды, а Анна в это время просто плачет. Быть может, все слезы, что накопились в ней за эти пять лет, вырвались теперь наружу. Анна соображает сейчас слишком смутно, но даже этого хватает, чтобы подумать о том, что, возможно, не произойди с ней столько всего за последние года, среагировала бы девушка куда менее бурно. Быть может, скажи ей он это лет шесть назад, Анна бы просто надулась и пожаловалась отцу на то, что брат ее обозвал. Если бы это случилось шесть лет назад... Но это произошло сегодня, сейчас, в день ее свадьбы, в день, которого она так ждала последний год... Хоффман встает с дивана, целует ее в лоб и идет к двери. Говорить с Леоном, догадывается девушка...
— Он обещал никогда не оставлять меня одну... — бормочет Анна, когда граф выходит из комнаты.
Теперь, в этой комнате, она почему-то особенно остро чувствует себя одинокой. Такого не было никогда в ее жизни. Только сегодня. В день, который, как ей казалось, должен был стать самым счастливым для нее...
ГЛАВА 5. Удача - один из основных компонентов успеха
Человек — странное существо, ему постоянно чего-то не хватает, ему постоянно всего мало, сколько бы дано ему не было. Человек — странное существо, забывающее своих благодетелей, а то и свергающее их в бездну, не чувствуя ни малейших угрызений совести... Человек — странное существо, способное мучиться из-за мелочи и не переживать из-за чего-то серьезного... И маги являются почти людьми. Ближе всего маги стоят именно к людям. Не к вампирам, эльфам или сильфидам, а именно к людям. Внешне те и другие ничем не различаются, ничем, и, если, увидев вампира, эльфа или сильфиду, можно сразу понять, отличается ли стоящее перед тобой существо от тебя самого, то, увидев перед собой мага, человек вряд ли сможет понять, отличается ли от него чем-то собеседник.
Вэлэриу Грацеда ненавидел и людей, и магов. Первые были низшей ступенью развития цивилизации, а вторые считали себя высшей. Подумать только! Высшая ступень развития цивилизации! Просто везунчики, которым удалось сохранить и человеческий облик, и разум, и обрести магию... А кем были вампиры? Промежуточным звеном? Неудачным экспериментом? И почему так считалось?
Герцог с презрением смотрел на мальчишку, сейчас умирающего из-за своей неосторожности, из-за своей глупости. Подростку было около четырнадцати лет, и он просил старого вампира помочь ему, тянулся к нему, цеплялся за свою жалкую жизнь обеими руками, хватался за малейший шанс выжить. Герцог презрительно усмехался, глядя в глаза этому глупому ребенку. Из-за чего он так хочет жить? Разве жизнь в этом подвале, когда в любую минуту тебя могут разобрать на запчасти для «совершенного организма», когда в любую минуту все может закончиться куда более мучительно, нежели сейчас, лучше смерти, пусть и не самой легкой? Разве не проще отпустить сейчас свою жизнь? Отпустить, как это сделала девочка, которую притащил Хоффман тогда... Разве так не проще? Грацеда равнодушно смотрит в глаза подростку, тот умоляет, не отводит взгляда, и старому вампиру кажется, что мальчик не понимает, что, смотря вампиру в глаза, он только приближает свою смерть, а не отдаляет ее. Или просто хочет умереть скорее? Видеть, как кто-то бьется в агонии — что может быть увлекательнее?
Мальчишка тянул руки к герцогу, пытался что-то сказать, но силы уже покинули его, он мог только шевелить губами... Просить о пощаде... Как глупо! Насколько жалко это выглядело! Вот за это старый вампир тоже ненавидел людей и магов — они могли просить, умолять, позабыв о гордости, а могли стоять на своем, забыв о разуме.
Эти существа были не слишком логичны... Они нарушали собственные законы, будто бы те были созданы именно для того, чтобы их нарушали, они плакали и смеялись невпопад, боялись каких-то мелочей и всегда страстно хотели жить. Жить! Порой вампиру казалось, что только эти существа именно жили. Жили, забывая о здравом смысле, подчинялись только себе самим, собственным желаниям, прихотям, слабостям... Только люди и маги говорили о слабостях как о чем-то обычном для каждого, как о чем-то просто необходимым. «Слабости нужны, чтобы бороться с ними или потакать им», — говорил Хоффман как-то тому мальчишке Мердофу.
— До чего же ты жалок! — усмехается Грацеда. — Цепляешься изо всех сил за возможность жить... Для чего тебе сдалась эта жизнь?
Герцог пинает подопытного под ребра. Мальчик шипит от боли, а Вэлэриу Грацеда готов уже хохотать: чего добивается этот подросток? Тот раствор, который был введен ему, уже начал действовать, а это означало, что дороги назад нет. И герцогу хочется еще раз сказать мальчишке, что те, кому был введен раствор, умирали в страшных муках, и сделать ничего уже нельзя. Слишком поздно.
Подопытный снова пытается что-то сказать, но тщетно — голос у мальчика уже давно сорван. Грацеда чувствует, что наблюдает за страданиями этого подростка с каким-то удовольствием. Он уже много раз видел, как умирали те, кому был сделан укол с препаратом, который разрабатывал Хоффман. Только в этот раз было что-то новенькое — на руках и лице ребенка будто начала трескаться кожа, герцог не ожидал такого и вряд ли мог ожидать: лица всех подопытных чернели, глаза застилала белая пленка, никто из них не смотрел на него так... Этот взгляд раздражал, и старый вампир еще раз пнул мальчишку. Но тот как будто этого уже не чувствовал. Герцог ощущал, как улыбается — никто из подопытных еще не переживал этой инъекции. Снова посмотрев на подростка, вампир с удивлением увидел, что тот еще жив: мальчишка корчился от боли, но не издавал ни звука. Просто не мог. Ребенок будто сотрясался от беззвучных криков, по лицу его текли слезы. И герцог вдруг не выдерживает. Зовет мисс Леманн — это она должна отвечать за «нестандартные случаи», а не старый вампир. Грацеда сам не понимает, как он мог так долго стоять и наблюдать, как кто-то умирает просто из-за чей-то прихоти, не понимает, как он мог так равнодушно смотреть на все это и не пытаться помочь... Такого раньше никогда не случалось... Герцог вампиров был беспощаден к врагам, но бессмысленно жесток он не был никогда. София прибегает быстро. Она удивленно смотрит на ребенка, лежащего на полу.
— Это не совсем то, чего мы добиваемся, но уже ближе, чем то, что было раньше, — бормочет она. — Как его имя?
Грацеда вдруг ловит себя на том, что пытается поймать ртом воздух, который так внезапно вышибло у него из легких. Он даже не знает имени этого ребенка, накатывает осознание. Он не ведает даже номера, под которым его знают София и остальные. Он издевался над мальчишкой, не зная его имени.
— Тысяча триста девяносто пять! — выкрикивает вдруг подопытный.
София оборачивается. Голос у мальчишки охрипший от долгого крика, Грацеда чувствует себя виноватым за тот час страданий этого подростка, который герцогу довелось увидеть. Будто это он, а не граф Хоффман, изобрел этот препарат, будто он, а не Кримхилд Нойман, вколол его... Старый вампир одергивает себя. Не хватало еще оправдывать самого себя за этот проступок! Про себя Вэлэриу Грацеда отмечает, что виноват он в том, что равнодушно смотрел на то, как умирает ребенок, и в том, что дважды ударил его.
— Тысяча триста девяносто пять, значит? — бормочет София, записывая что-то в свой блокнот.
Грацеда удивленно смотрит на девушку, наверное, тем, за что ту уважал Хоффман, была именно эта ее привычка — записывать все и всегда. Мисс Леманн нигде не появлялась без ручки и тетради, она записывала каждую мелочь, видимо, этим она и понравилась графу, который хотел видеть и слышать все, что касалось его подчиненных. Герцог не любил эту девушку: она была несколько вздорной, никогда не признавала своих ошибок и почему-то не хотела признавать, что ей не место в «правящей верхушке» организации. Вэлэриу Грацеда не понимал, почему эта девчонка вообще посмела вылезти. Она должна была сидеть дома, возиться с детьми и заниматься домашним хозяйством, а не бегать по лаборатории и записывать все и везде. София смела спорить с ним, смела говорить то, что ей хотелось, она, казалось вообще не хотела признавать, что должна вести себя совсем по-другому. Герцога раздражало это. Девчонка не должна была находиться здесь. Она должна сидеть дома и не высовываться оттуда. То, чем она занималась, было не женским делом, и старого вампира сильно раздражало, что она лезла туда, куда не следовало.
Вампир злится на эту девчонку. Она помогает тому мальчику подняться на ноги, помогает ему дойти до двери, тот, это видно, старается идти сам, старается не показывать, что ему тяжело. Дурак! Неужели он думал, что, раз выжил сейчас, останется на этом свете и дальше? Мисс Леманн с укором посмотрела на герцога, когда подошла к двери: ей не открыть ее сейчас, когда беспомощный мальчишка фактически повис на ней, но Грацеда стоит в стороне.
— Ваша Светлость, — спрашивает София не слишком довольно, — не могли бы вы мне помочь?
Вэлэриу Грацеда молча подходит ближе, зло толкает дверь и следит за тем, как мисс Леманн вытаскивает этого мальчишку из комнаты, где они находились. Кровь подопытного капала на пол, но девушка, казалось, не замечала этого. Привыкла не замечать. Сколько смертей было на ее счету? Больше, чем у кого-то другого, кто присутствовал здесь...
— Мисс Леманн, вы согласились участвовать в судебном процессе против вашего отца, — произносит герцог с отвращением, которого и не пытается скрыть. — Вас не мучает совесть, что, благодаря вашим показаниям, его приговорили к смерти?
София качает головой. Девушка не останавливается, она помогает тому мальчишке дойти до комнаты, отдает его какой-то сильфиде, чтобы та отнесла его в отдельную палату, дает какие-то указания. Старому вампиру кажется, что девчонка просто игнорирует его. Герцогу кажется, что впервые он презирает кого-то настолько сильно. Эта девушка выводила его из себя. Насколько нужно быть подлой и низкой, чтобы оклеветать родного отца? В том, что тот человек был невиновен, вампир не сомневался хотя бы потому, что отметал даже мысль о том, что София говорила правду.
Когда они, наконец, остаются наедине, когда сильфида и подопытный уже ушли, мисс Леманн достаточно резко поворачивается к коллеге, по ее взгляду видно, что одно упоминание о том человеке вызывает в ее душе бурю эмоций; девушка тяжело дышит, ей с трудом удается держать себя в руках, по взгляду Софии можно понять, что эта тема ей неприятна, что она хочет поскорее забыть об этом разговоре. Вампир внимательно смотрит на девушку. Взгляд этих внимательных серых глаз впервые не кажется ему не слишком приятным. Она смотрит так, как смотрела любая девушка, которой пришлось проделать полный трудностей и боли путь, которая едва ли знала о том, что такое семейное счастье и все, что было связано с этим.
— Он мне не отец! — со злостью выплевывает мисс Леманн. — И он заслужил куда более мучительную и позорную смерть, нежели повешение!
Сказав это, девушка быстро делает книксен, будто торопясь, и уходит. Так, будто своим замечанием герцог мог обидеть ее. Вампир смотрит ей вслед, ему кажется, что он сказал что-то из того, чего говорить не следовало, но он не понимает, что именно. Возможно, конечно, стоило лучше избежать человеческие обычаи, но раньше герцогу казалось, что обычаи вампиров и людей в чем-то схожи, хоть и различаются в некоторых вещах. Вероятно, тут они тоже как-то различались, хоть Грацеда и не совсем понимал, в чем именно. Вроде бы все было так, как нужно, но почему тогда София Леманн так зло на него смотрела? Нет, она, конечно, всегда смотрела на него несколько раздраженно, но в ее взгляде никогда не было обиды вроде той, которая мелькнула минуту назад, и Грацеда не понимал, почему...
В своем кабинете девушка чувствует себя куда спокойнее, нежели рядом с отчимом. Тот превращал ее жизнь в ад на протяжении долгих десяти лет, а когда она посмела выступить против него, обещал уничтожить. Девушка куда больше хотела бы жить с отцом: тот, хоть и бедствовал и иногда выпивал, был, во всяком случае, родным, да и вряд ли он был настолько жестоким, как господин Леманн. Мама взяла его фамилию и настояла на том, чтобы дочь тоже носила фамилию ненавистного девочке человека. А что она могла сделать тогда? Ей было всего десять лет, и по закону она еще не имела права выбирать... тогда. София была уверена, что сменит фамилию на отцовскую, как только достигнет подходящего возраста. Но не сейчас. Сейчас она думает о том, что, если оставит фамилию отчима, сможет отомстить ему за все те страдания куда более изощренно.
В соседнем помещении слышна музыка. Кто-то играет на рояле. Девушка усмехается, вспоминая о том, как ее отец, не слишком популярный композитор, пытался научить ее играть на фортепиано... Счастливые были времена! София обязательно найдет его, как только сможет разобраться с ненавистным мистером Леманном. Девушка поднимается и идет в соседнюю комнату, ей хочется увидеть, кто это играет, хочется просто посидеть рядом, как она делала когда-то в детстве...
Человек сидит спиной к ней, и его лица она не видит. Одет он в ту же темно-серую форму, что и все люди в организации, занимающее положение более значимое, нежели «медсестра». София осторожно присаживается, стараясь не отвлекать этого человека от игры. Она не хочет, чтобы он останавливался сейчас. Человек играет что-то быстрое, но не слишком бурное, и сама мелодия кажется девушке чем-то очень знакомым, но вспомнить, что это, она не может. Произведение заканчивается, и София уже думает, как бы ей оправдать себя в том, что она зашла, не постучавшись, и слышала то, что не было предназначено для ее ушей, но начинает звучать другая мелодия. Музыка эта уже менее быстрая, хоть назвать ее медленной тоже нельзя, и... София не знает, можно ли назвать эту мелодию спокойной...
Она не помнит, сколько сидит, хотя, наверное, совсем недолго, но ей хватает этих нескольких минут, чтобы немного успокоиться, забыть о том разговоре с отчимом, от которого она до сих пор не могла отойти... Человек заканчивает играть и поворачивается к незваной гостье, лица его девушка не видит — она не может заставить себя смотреть этому человеку в глаза — и до сих пор не знает, кто это.
— Иоганн Себастьян Бах. Прелюдия и фуга, до минор, — произносит человек тихо, словно ставя точку в своем выступлении. — Понравилось, Софи?
Девушка вздрагивает от неожиданности: она прекрасно знает, кому именно принадлежит этот голос, удивленно смотрит на человека, который только что играл на фортепиано, и, сама от себя этого не ожидая, вдруг вскакивает и выбегает из комнаты. Под смех пианиста, которому, кажется, эта ситуация только нравится. София уже не слышит этого, она просто бежит по коридору. Девушка впервые в жизни чувствует себя настолько неловко, что ей хочется провалиться сквозь землю, только чтобы никогда не услышать очередной шутки этого человека, а, учитывая всю неловкость этой ситуации, почву для шутки она дала сама, просто не подумав о том, чем может обернуться эта ее сентиментальность и невнимательность.
София готова разреветься из-за такой глупости со своей стороны, но позволить себе еще и этого она не может точно. Кримхилд Нойман, проходящая мимо, замечает странное поведение коллеги, но не произносит ни слова, только едва заметно усмехается, из-за чего мисс Леманн становится еще обиднее.
Леон вздрагивает от неожиданности, когда чья-то рука ложится ему на плечо, и он слышит раздраженный голос человека, которого хотел бы убить только за то, что тот стал мужем его сестры. Как она могла выбрать себе в мужья такого подлеца? Леон зол на нее за это. Парень не слышит, что говорит ему Хоффман, да и не хочет он этого слышать. Что может сказать ему этот человек? Да ничего нового! Граф, кажется, понимает, что брат его жены слушать его не собирается, и решает поступить по-другому. Леон чувствует, как его резко разворачивают, чувствует, как ударяется он спиной о стену... Георг Хоффман смотрит ему прямо в глаза, и, нужно сказать, Леон уже немного жалеет, что не слушал его минутой ранее. Граф зол. Видимо, ему так нужен человек в Палате лордов, что он готов силой затащить туда брата своей жены. Что же... Парень никогда не доставит ему этого удовольствия. Он скорее умрет, чем отступится от своих принципов.
Хоффман будто видит его мысли, он хищно щурится и, Леон не ожидал этого, усмехается. Что он мог придумать для того, чтобы его заставить? Парень еще не знает, но почему-то ему кажется, что та угроза, которую произнесет сейчас граф, будет не пустым звуком.
— Ты любишь свою сестренку, не так ли? — спрашивает Георг, внимательно наблюдая за реакцией собеседника.
Леон чувствует, как ему становится дурно. Не будет же граф делать разменной монетой жизнь своей супруги? Ведь не будет? Как раньше казалось молодому человеку, Георгу Хоффману было важно то, как о нем думали в обществе, во всяком случае, ничего из того, что могло бы дискредитировать его в глазах общества, он никогда не совершал, не было так же ни одного скандала, связанного с ним. Неужели он подвергнет опасности всю репутацию, которую он выстроил?
— Вы не убьете ее... — выдыхает Леон, едва ли способный говорить от ужаса. — Она ваша жена...
Хоффман кивает головой, и молодой человек не знает, что ему и думать, впервые он боится кого-то настолько сильно, впервые в голове бьется только одна мысль: «Анна! Она в опасности!», и эта мысль словно парализовала его, его разум и волю, он впервые чувствовал, что целиком находится в чьей-то власти. Граф внимательно наблюдал за ним и ждал. Ждал ответа. Ждал, когда Леон, наконец, согласится стать членом Палаты лордов, что по праву считалась одной из самых двуличных организаций в мире, когда, наконец, плюнет на свои принципы. Парень не знал, что ему делать. Его сестра могла погибнуть из-за одного решения, а он не сможет жить дальше, если примет другое... Леон умоляюще смотрел на графа, но тот даже не шевелился. Ему было безразлично будущее своей супруги и ее брата, парень видел это. И от этого становилось только страшнее.
— Нет... — произносит мужчина задумчиво. — Не убью. Но, знаешь, в моей власти сделать так, чтобы она тебя возненавидела...
Леон удивленно смотрит на графа. Этого он никак не ожидал. Да и разве может Анна его возненавидеть? Это глупейшая мысль! Хоффман смотрит слишком уверенно, и Леон краснеет от гнева, переполняющего его в этот момент, он ненавидит этого человека, он не хотел, чтобы его дорогая сестра выходила замуж за него, он считает графа чудовищем, недостойным жизни. И парень считает, что он прав.
— Она моя сестра! — усмехается молодой человек. — Она меня не возненавидит!
Хоффман тоже усмехается, и Леону становится не по себе — что понимает этот человек про него и Анну? Граф смотрит слишком уверенно, как смотрит человек, прекрасно осознающий, что обязательно победит. Парень задумывается, почему так яро стоял против свадьбы Анны. Наверное, из-за самоуверенности Георга, из-за его презрительного отношения к тем, кто менее богат и влиятелен, чем он... Леон не хотел такого мужа для своей любимой сестры, но та все равно вышла за Хоффмана замуж, не слушая ни отца, ни матери, ни сестер, ни брата.
— Проверим? — спрашивает граф, и у Леона отпадает всякое желание проверять его слова.
А Хоффман смеется и отходит в сторону, оставляя молодого человека думать над своим предложением. Совсем скоро в комнату приходит слуга и оповещает о том, что в поместье графа прибыл Томас Истнорд. Георг Хоффман жестом разрешает слуге пропустить этого человека. В комнату входит невысокий худой мужчина, он не слишком стар, но волосы на его голове уже седые, морщины на лице слишком глубокие для его возраста. Еще только появившись на пороге комнаты, он согнулся в глубоком поклоне, пытаясь засвидетельствовать свое почтение графу.
— Здравствуйте, господин Истнорд, — произносит Георг, что-то размышляющий про себя. — Присаживайтесь.
Гость снова отвешивает графу поклон и, воровато озираясь по сторонам, присаживается на кресло, что стоит рядом с дверью. Хоффман едва не улыбается, хоть и старается выглядеть серьезно в данный момент. Томас Истнорд подзывает к себе сына, и Леон подходит к отцу. За те несколько лет после ссоры это первая их встреча. Это Анна пыталась как-то связаться с отцом и извиниться перед ним, Анна, а не Леон...
— Надеюсь, вы знаете о том, что я вчера женился на вашей дочери. Вы не приехали на свадьбу.
Томас Истнорд хмурится, потом белеет, пытается выжать из себя улыбку и заговорить спокойным голосом. Графу хочется плюнуть в лицо этому человеку, настолько жалко он выглядит сейчас. Анна говорила как-то, что ее отец сам приедет к ним после свадьбы, видимо, не ошиблась. Хоффман не понимал, как она до сих пор не убила этих двоих. И брат, и отец его супруги казались несносными, даже немного пообщавшись с ними, Георг чувствовал себя так, как в детстве, говоря со своим отцом. Но Дэвид Блюменстрост теперь казался мужчине не самым худшим вариантом. Наблюдая за Мердофом и за Софией, граф понимал, что, погнавшись за благополучием, его отец никогда не позволял себе хотя бы поднимать на своих детей руку, что уже можно было записывать в его достоинства.
— Да, Ваше Сиятельство! — проговорил лорд Истнорд противным голосом. — Вы уж простите, Ваше Сиятельство, но я не мог приехать, я...
Слушать дальше графу не хочется. Это слишком противно. Георг Хоффман отворачивается к окну, на улице идет дождь, и мужчине хотелось бы сейчас идти по одной из улочек в этом городе, а не слушать сбивчивые объяснения Томаса Истнорда. Анна говорила, что это человек не слишком приятного характера, но Георг никогда не думал, что настолько. Понятно, почему родные дети не слишком любили его. Впрочем, Хоффман своего отца тоже не любил. Капли стучали по стеклу, и граф все больше жалел о том, что находится дома. Природа сама звала его сейчас на улицу. Звала... Хоффман прикрыл глаза, речь Томаса Истнорда, свадьба, Анна, Леон — все оставалось за пределами его сознания сейчас. Казалось, существует только он и этот дождь, который помогал на какие-то мгновения забыть о головной боли...
Иногда музыка позволяла успокоиться, на минуту забыть обо всем, кроме этих переплетений звуков. Жалко лишь, что граммофон играет только одни и те же песни, впрочем, Джорджу достаточно этого. Няня говорит, что пришел гость, но мальчик не спешит спускаться. Скорее всего, это очередной психолог, которого пригласил отец, и это совсем не располагает к человеку, стоящему там, внизу. Когда гость поднимается наверх, Джордж с удивлением узнает в нем человека, который был тогда, когда отпевали Мари. Как его звали? Ерин? Кажется, именно так...
— Как ты? — спрашивает юный богослов тихо. — Мы говорили с тобой о религии в прошлый раз. Я принес книги. Ты умеешь читать?
Джордж кивает, и гость садится рядом. Мальчику не хочется видеть его сейчас рядом с собой, но он молчит. Музыка еще играет, и ребенок хочет просто послушать ее, побыть в одиночестве, а не сидеть рядом с человеком, которого он видит второй раз в жизни, которого не знает и не звал в гости сегодня. Ерин молчит, кажется, тоже слушает ту музыку, что играет в комнате юного хозяина дома.
— Нравится? — спрашивает гость так же тихо.
Мальчик не сразу догадывается, что тот имел в виду запись, которая сейчас проигрывается. Когда же до Джорджа доходит смысл вопроса, он отвечает простым кивком, говорить о чем-то с незнакомцем ребенку совсем не хочется. Прошла всего неделя с отпевания Мари, и думать о чем-то, кроме смерти любимой сестренки, мальчик не мог.
— Тебе не хочется сейчас говорить со мной, да?
Еще один кивок. Конечно, Джордж не хочет! Откуда он знает, чего от него хочет этот человек? Быть может, это очередной психолог, приглашенный отцом для «излечения» любимого сыночка. Но мальчик не чувствовал себя больным. Он был совершенно здоров, он понимал все, что ему говорили, он не бесновался и не кричал... Что еще нужно было отцу? Разве этого было недостаточно для того, чтобы просто отстать от Джорджа? Он и так был заперт один в этом доме. Теперь один. Даже без Мари, ради которой было это все.
— Грустишь по сестре? — спрашивает Ерин, и Джорджу хочется как следует толкнуть его. — Не стоило спрашивать, наверное...
Мальчик снова кивает. Все равно гость уже понял, что он не расположен разговаривать с ним, так для чего делать вид, будто это не так? Ребенок отворачивается к окну, на улице слишком солнечно, это мальчику не нравится. Слишком светло, слишком ярко... Хотя Мари любила такую погоду, Джордж не может заставить себя даже выйти в сад, когда светит солнце.
— Хотел бы научиться играть на музыкальном инструменте? — спрашивает гость. — Я могу научить тебя...
Мальчик соглашается. Ему все равно слишком скучно находиться здесь, да и хочется поскорее отойти от смерти Мари. Джорджу стыдно, но постоянно думать о своей сестренке он не может, это слишком больно и слишком непонятно. Когда умерла Аннэт, мальчик прекрасно понимал, что она умерла, что она могла умереть, но теперь, когда и Мари отправилась на тот свет, он не хотел верить в это. Возможно, музыка поможет ему как-то отвлечься от этого, позабыть...
Бесцельно пролетал еще один день. Теодор Траонт не знал, что так мучает его, что не дает ему ни спать, ни проводить время так, как он проводил раньше. Что-то терзало его, и он сам не мог понять, что именно. Просто дни тянулись иначе, куда более долго, куда более мучительно, а спать по ночам и вовсе было почти невозможно. Мужчине казалось, что это над ним нависла кара за все его грехи, которых, если говорить по правде, было немало, но так ли это было на самом деле? Леди Джулия только смеялась над своим братцем. Как и всегда. Джулия вообще любила смеяться над всеми и ненавидела, когда смеются над ней.
Теодор Траонт ужасно чувствовал себя в чужой стране, куда приехал засвидетельствовать свое почтение новой супруге короля. Впрочем, эта девчонка никогда не сможет стать настоящей королевой. Не после величественной Рэйны. Хотя, как там говорилось — «Королева не та, которая правит миром, а та, которую любит король»? Теодор не верил во все это. Народ не примет Элен. Эта девчонка навсегда останется для людей ведьмой, что соблазнила короля и обеспечила падение истинной королевы. Ей не сладить с целой толпой, что ненавидит ее.
— Простите, Ваша Светлость... — бормочет какая-то служанка, что задела его плечом.
Лорд Траонт не обращает на это внимания. В конце концов, он сюда приехал вовсе не для того, чтобы обращать внимание на чернь, ему нужно найти Элен, короля Джона, принцессу Марию... Мария... Ведь его дочь зовут точно так же... Дочь... Разве не он был готов убить ее тогда, когда она только попала в их мир? Почему же теперь он волнуется за нее, боится, что потеряет ее? Разве это было логично? Разве это было нормально?
Какая-то девушка увлеченно общалась с гвардейцами, те смеялись, что-то говорили ей, она шутила. Теодор бы прошел мимо, если бы на минуту его взгляд не остановился на браслете, красовавшемся на руке у девушки. Это был тот самый браслет, который он подарил Кассандре, когда ухаживал за ней. Граф Траонт узнал бы его из тысячи похожих браслетов. Это был именно тот.
— Миледи, я не могу с вами поговорить? — спрашивает мужчина, подходя ближе к девушке.
Та поднимает голову, и Теодор видит странно знакомый взгляд черных глаз. Во взгляде девушки вспыхивает удивление, но она старается это не показывать. Как он не узнал ее? Это была его дочь... Мария... Живая. Что она делала здесь, при дворе короля Джона? Почему она не отправилась в поместье леди Джулии, если выжила тогда, когда дворец был захвачен?
— Да, ми... Ваша Светлость.
Они отходят в сторону, Теодор чувствует, как то, что мучило его столько времени, начинает утихать.
Неужели он беспокоился именно из-за дочери? Разве мог он ожидать от себя такого? Разве мог он думать, что кто-то будет так важен ему? Мария смотрит на него с каким-то вызовом и ожиданием. Чего ждет эта девочка? Теодор с горечью думает о том, что не видел, как эта девочка взрослела, как росла... Не видел, потому что просто не хотел...
— Если нужны будут деньги, я живу в поместье лорда Нортона, — зачем-то произносит Теодор. — Как ты тут оказалась?
Мария только пожимает плечами. История слишком долгая, да и самой девушке не совсем понятно, как это все могло произойти с ней. Пожалуй, она рада увидеть здесь лорда Траонта, все-таки он был родным человеком для нее, хоть она и знала его совсем немного.
— Ладно, не буду настаивать, — произносит мужчина. — Как ты?
Мария чувствует, как начинает улыбаться. Ей приятно, что этот человек заботится о ней, конечно, граф Хоффман тоже заботился, но он был ей чужим, он был просто человеком, который помогал ей, но родным — нет, и ему было никак не стать ей таким... Теодор Траонт, пожалуй, выглядел несколько хуже, чем в последний раз, когда она его видела. Только сейчас девушка замечает, что виски у него совсем седые, а лоб пересекают глубокие морщины...
— Я хорошо, — произносит она. — А как вы?
Мужчина пожимает плечами и тоже улыбается, он знаком показывает девушке, что нужно пройти в соседнюю комнату, та кивает и проходит туда. Комната небольшая, мебели там мало, да и все сделано куда более скромно, нежели во дворце ее деда. Марии хочется засмеяться тому, что она стала с ностальгией вспоминать и то, чего еще совсем недавно не могла выносить...
— Приехал засвидетельствовать почтение новой королеве, — произносит Теодор задумчиво и зачем-то добавляет: — Ты знаешь, что твой друг стал королем?
Мария кивает. Конечно, она знает об этом. Хоффман не мог не сказать, и девушка рада, что Альфонс теперь король, правда, она никак не ожидала, что он захочет стать во главе государства, впрочем, вероятно, она знала его не так хорошо, как ей казалось. Да и люди меняются. Марии хорошо при дворе короля Джона. Тут она может быть собой, а не принцессой, которую то и дело стараются нарядить в роскошные платья и заставить выступать перед публикой...
— Да, граф Хоффман говорил мне. Я надеюсь, у Ала все же найдется время прочитать мою записку... Я могу передать ее через вас? Не хочу позволять ему думать, что я умерла...
Теодор кивает, и девушка передает ему аккуратно сложенную бумагу. Мужчина не знает, может ли он позволить себе прочесть это, все-таки это, видимо, что-то очень личное, а он не тот человек, которому Мария может доверять, он не был рядом с ней, когда она была еще крошкой, он не был для нее отцом... Теперь он не имеет тех прав, которые может иметь отец. Для нее он просто чужой человек, но никак не тот, кого она может считать родным...
— Я не могу приехать к нему и повидать его сейчас, — почти шепчет девушка. — Я надеюсь, что он хоть иногда вспоминает обо мне. Мы ведь лучшие друзья...
Мария оборачивается, чтобы удостовериться, что рядом никого нет, и вдруг протягивает Теодору какой-то пожелтевший листок, сложенный подобным образом, как и та записка, которую она хотела передать Альфонсу. Граф непонимающе смотрит на нее. Девушка сглатывает, кивает и направляется к выходу из комнаты. Траонт не понимает, что означает этот жест с ее стороны, хочет спросить...
— Мама писала это вам, — произносит она. — Я знаю, она хотела вам это передать.
С этими словами Мария выходит из комнаты, оставляя Теодора Траонта наедине со своими размышлениями. Он раскрывает письмо Кассандры и начинает читать. С каждым мгновеньем мужчина все больше хмурится, лицо его становится все мрачнее...
ГЛАВА 6. То, что могло послужить отправной точкой...
Месяцем ранее…
Высокая бледная женщина с грустью наблюдала за тем, что происходило за окном, на улице, впрочем, ничего интересного не происходило, напротив, было очень спокойно и тихо. В комнату, где находилась эта женщина, вошла молоденькая девушка, она сделала реверанс и спросила, не нужно ли чего принести. Герцогиня ответила, что ей сегодня ничего не будет надобно. Служанка поклонилась и вышла из комнаты — когда леди Траонт хотелось побыть в одиночестве, ту лучше было не беспокоить. Когда горничная ушла, Джулия тяжело вздохнула — сегодня у женщины, и вовсе, не было никакого настроения что-то делать. А ведь только вчера у нее было столько сил… Герцогиня снова вздохнула. Что поделать — Седрик всегда был болезненным ребенком, но Джулия вряд ли имела право жаловаться на это. Она никогда не считала себя особенно религиозной, ровно до той поры, пока не стало первого ее ребенка, сколько лет после этого она не могла забеременеть вновь? Женщина долгое время не верила, что у нее снова будет ребенок. Седрик был для нее даром небес, вымоленным у богов ребенком. Джулия не знала, кто из высших сил сжалился над ней — тогда она обращалась ко всем, не было храма, в который она не заходила, — она была благодарна всем им в одинаковой мере. После череды выкидышей и мертворожденных детей герцогиня уже не смела даже надеяться на такое чудо, как этот ребенок. По характеру Седрик был больше похож на ее брата, умершего, когда им было по пятнадцать, нежели на нее саму, и это, наверное, было не так уж плохо. Только вот слишком часто ее ребенок болел, что не могло не расстраивать герцогиню.
Вот и в этот раз, немного дольше обычного побывав на улице, ее сын заболел. А ведь Джулия говорила ему одеться потеплее! Совсем недавно ее мальчик болел простудой, а теперь все повторяется снова, возможно, не стоило так беспокоиться из-за такого пустякового заболевания, но как только леди Траонт вспоминала, что та тяжелая ужасная болезнь ее братика тоже начиналась с самой обычной простуды, она с еще большим вниманием и рвением начинала лечить свое чадо.
Сегодня утром Седрик, как и обычно, зашел к ней, чтобы пожелать хорошего дня, и вдруг закашлялся. Само собой, он был тут же отправлен к себе в комнату. Врач тоже был вызван сразу же. Правда, и врач, и ее мальчик начали что-то говорить про то, что никакой простуды нет и в помине, но Джулия-то прекрасно понимала, что это все — просто отговорки, чтобы, в одном случае, не прописывать, а во втором — не принимать нужные лекарства. Неужели они оба могли подумать, что леди Траонт купится на такую бездарную уловку?! Смех какой-то! Разве могла Джулия быть столь невнимательной к здоровью собственного ребенка? Между прочим, единственного ребенка… Герцогиня встала и решительным шагом направилась к двери. Ей нужно поскорее отправляться к Седрику и проверить, насколько тщательно он исполняет рекомендации доктора.
В доме было тихо. Леди Траонт категорически запретила всем обитателям замка шуметь, ее сыну сейчас нужен был покой. Больше всего возмущался Теодор, чего и следовало ожидать; сейчас ее брат сидел на улице и читал одну из книг, которую успел стащить в библиотеке до того, как сестренка выставила его за дверь. По правде говоря, в тот момент женщине больше всего хотелось треснуть, как она делала обычно, брата подсвечником по голове, но подсвечника, к огромному сожалению ведьмы, нигде по близости не оказалось, пришлось просто отвесить Теодору оплеуху и с гордым видом потребовать его выйти на улицу. Тот недовольно скривился, но указание сестрицы, впрочем, выполнил. Сейчас Джулия лишь улыбнулась, вспомнив о том, что больше никто не осмелился ей перечить.
Комната Седрика находилась на втором этаже, из окна спальни мальчика можно было увидеть невысокую рябинку, которая так тому нравилась. Если говорить честно, сама Джулия дерево не слишком любила. Деревце росло очень близко к дому, и его ветви иногда стучали прямо в окно, по мнению герцогини, это только мешало ее сыну спокойно отдыхать во время болезни, но тот почему-то настолько сильно упрашивал мать оставить эту рябинку, что Джулия сдалась. Ну не могла же она лишить сына чего-то, что приносило ему радость.
Нужно сказать, что комната юного мага была самой светлой во всем поместье его матери, отделанная в светло-зеленых и бежевых тонах, она не была столь мрачной, как спальня герцогини, или столь торжественной, как бальный зал. Когда Джулия вошла в комнату сына, тот лежал на кровати и слушал, как ему читала вслух Хельга. За что ведьма любила эту девушку, так это за то, что она не пыталась притащить в комнату Седрика целый балаган, как это делал ее брат, а просто брала одну из книг и тихо начинала читать вслух. Голос у нее был звонкий, но девушка изо всех сил старалась говорить как можно тише, за что Джулия также была ей благодарна.
— Хельга, — обратилась леди Траонт к мисс Кошендблат. — Седрик принял все, что ему прописал врач?
Девушка сию же секунду поднялась из кресла и склонила голову, стараясь выразить свое почтение. Герцогиня внимательно смотрела на нее. Девочка. Как же жалко ее было Джулии, подумать только, все, что было уготовано этому ребенку — удачное замужество. Как жаль! Подумать только, этот путь был уготован и самой Джулии, все-таки повезло ей с бабушкиным наследством…
— Да, Ваше Высочество… — бормочет девушка. — Я проследила за этим.
Джулия улыбается. Она рада, что ее сын нашел такого друга, как Хельга, в Академии магии все-таки было бы грустно, если бы ее мальчик не смог найти с ней общий язык. Хельга Кошендблат оказалась ответственной, приветливой девочкой, которая всегда была готова помочь. Это не могло не радовать герцогиню. Впрочем, не могло не радовать герцогиню и то, что и сам сын не был характером похож на нее. Таким людям, как она, трудно приходится в жизни. И Джулия вовсе не хочет такой жизни для сына. Ему будет лучше, если в его жизни все будет спокойно и тихо. Чем меньше потрясений, тем лучше для ее мальчика.
— Хорошо, — произносит герцогиня довольно. — Как ты себя чувствуешь, Седрик?
Мальчик улыбается, чуть-чуть приподнимается на кровати и говорит, что все нормально, что он скоро пойдет на поправку. Джулия подходит к нему ближе, присаживается на постель, осторожно притягивает к себе сына и целует в лоб. Она не без сожаления смотрит на него. Седрик стал уже почти взрослым, ей было больно принимать то, что ее мальчик нуждается в ней меньше, чем обычно. Джулии совсем не хотелось становиться в его жизни менее важной, нежели раньше. Сейчас ее сын улыбался. Сейчас он снова, как в детстве, казалось, чувствовал себя любимым, родным в этом поместье… Леди Траонт ненавидела Академию Магии за те годы, что проучился там Седрик, она стала чувствовать, что мальчик отдаляется от нее.
— Выздоравливай, — прошептала она, поднимаясь. — И не смей больше принимать участие во всех этих стройках и переделках.
Когда леди Джулия вышла из комнаты, Седрик тихо вздохнул от облегчения и осторожно достал из-под подушки книгу, которую читал до того, как услышал шаги матери в коридоре. К счастью, она сегодня попросила всех не шуметь, и можно было услышать, когда именно она приходила к нему в комнату. Хельга тоже вздохнула и начала читать уже про себя. Потом, правда, книгу она и вовсе отложила.
— И как тебя угораздило снова заболеть в поместье твоей мамы? — спросила девушка. — Ты же прекрасно знаешь, чем это обычно для тебя заканчивается… Рассказывай! Не зря же я покрываю тебя со всеми этими лекарствами?!
Седрик пожал плечами и осторожно присел на кровати. Лежать уже надоедало, хорошо еще, что Хель догадалась принести ему что-то почитать из маминой библиотеки, иначе мальчик даже и не знал бы, что ему делать. Угораздило же ему решиться на такое! Да ни за что в жизни он больше не пойдет на подобное! Все же правильно Альфонс говорил ему, что с логикой у Седрика не совсем в порядке. Кто еще мог согласиться на просьбу Жана посмотреть, какое настроение сегодня у леди Траонт, чтобы как-то оповестить об этом парня. Они договорились, что Седрик закашляется, если его мать сегодня будет в хорошем расположении духа. Ну почему чародей не смог догадаться к каким последствиям приведет этот шаг?!
Хельга фыркнула от смеха, когда друг обо всем рассказал ей. Да… Седрик уже и сам понимал, насколько безрассудным и глупым был этот поступок. Наверное, это произошло именно из-за того, что он не выспался сегодня. Разумеется, он бы никогда не сделал ничего подобного в здравом уме.
— Ну, ты даешь! — засмеялась девушка, впрочем, через секунду в ее взгляде был уже упрек. — Разве так можно? Ты же знаешь, как за тебя волнуется твоя мама! Ты же понимаешь, насколько ей важно, чтобы ты был здоров!
Маг тяжело вздохнул. Он и сам прекрасно понимал, что поступил не слишком хорошо по отношению к ней, но что сделано, то сделано. Наверное, следует потом извиниться перед ней. Ведь его мама действительно просто беспокоится о нем. И, возможно, она единственный человек, который любит его искренне и бескорыстно. И Седрику стыдно, что он пошел на такой шаг. Но он же не знал, что она расценит этот кашель как признак болезни! Или знал? Он же должен был понимать, что она волнуется… Его мать, Джулия, герцогиня Траонт, была очень сильной и властной женщиной, но она так же была его матерью. Возможно, лучшей матерью, какая только могла быть. И Седрику хотелось быть для нее лучшим сыном, но, видимо, это не слишком удавалось.
— Ладно тебе! Но тогда уж принимай лекарства и соблюдай строгий постельный режим, — пробормотала Хельга задумчиво. — Тогда твоя мама меньше волноваться будет.
Чародей кивнул. Наверное, стоило поступить именно так… Тогда леди Траонт будет переживать за здоровье единственного сына чуть меньше. Особенно если Хельга хорошенько присмотрит за ним. Наверное, так и стоило поступить. Седрик снова лег и прикрыл глаза. Теперь нужно просто успокоиться и постараться сделать так, как ему предложила подруга. Так будет лучше для всех… Седрик и сам не заметил, как его стало клонить в сон. Хельга осторожно подошла к нему и накрыла одеялом. Не хватало еще, чтобы леди Джулия обвинила ее в том, что она плохо следит за этим недотепой!
Маленький мальчик с удивлением разглядывал рыжую девочку в пышном розовом платьице и с жутко недовольным личиком. Та, казалось, его не замечала вовсе. Цвет платья девочки казался мальчику несколько странным — в поместье его матери такого цвета не было вовсе, во всяком случае, он никогда не видел никакой вещи такого цвета. В Академии были розы такого оттенка, но в поместье леди Траонт — только белые, так что Седрик просто не мог видеть что-то подобное. Девочке, впрочем, этот цвет не шел. Или как там говорила мама, когда в чем-то выглядела хотя бы чуточку не столь красиво, как обычно?
— Хельга Кошендблат! — протянула руку девочка, которой, видимо, надоело просто стоять, пока шла церемония посвящения в ученики Академии Магов. — Ты на каком факрутете учиться будешь?
Седрик улыбнулся. Все-таки, смешная эта девочка… Вон, и то слово выговорила неправильно! Мама ни за что не позволила бы, чтобы ее сын что-то делал или говорил неправильно. Она обязательно начала бы говорить об этом, обязательно стала бы упрашивать его всерьез позаниматься произношением, чтением или еще чем-то. А дядя Теодор обязательно бы еще и посмеялся. Так что Седрик всегда старался выполнять все настолько хорошо, насколько это было возможно.
Девочка нахмурилась: ей, видимо, не понравилось, что ее новый знакомый улыбнулся — он словно смеялся над ней. Прямо как Леонард! Хельге хотелось толкнуть мальчика, чтобы тот никогда больше не смел задаваться, особенно тогда, когда разговаривал с ней. Но почему-то сейчас она этого делать не стала. Почему? Она не знала этого сама. Почему-то ей хотелось познакомиться с этим мальчиком, а не ссориться с ним, даже не узнав его имени.
— На факультете, — поправил он свою новую знакомую и протянул ей руку в ответ. — Седрик Траонт. Для тебя — Рик. А учиться я буду на факультете теории заклинательной магии, а ты?
Юный лорд Траонт слышал от дяди, что женщины любят называть своих знакомых не полными именами, а короткими. Поэтому нужно разрешить этой Хельге называть его Риком, хоть Седрику и не совсем нравится это имя. Мама никогда не называла его так. Только Седриком. Это дядя называл мальчика Риком. И ему никогда не нравилось, что Теодор Траонт так звал его. Обычно это означало, что дядя сердится и сейчас накажет его, если мать не придет вовремя. Мама никогда не наказывала его. Даже ругала она его иначе. Никогда не позволяла себе повышать голос… Дядя, кстати тоже, почему-то не слишком любил свое короткое имя. Во всяком случае, Седрику он запрещал называть его «дядя Тео». Да и вообще всегда выказывал явное недовольство, когда даже мама мальчика, леди Джулия Траонт, называла его Тео.
— Рик? Мне больше нравится твое полное имя! — сказала девочка, и Седрик снова улыбнулся. — Я тоже! А мой брат попал на теорию стихийной магии!
Девочка даже показалась ему более красивой, нежели немногим раньше. Наверное, стоило теперь называть это рыжее недоразумение Хельгой, а не просто девочкой или недоразумением. Пожалуй, она заслуживала к себе этого отношения. К девочке подбежал мальчик. Он был настолько же рыжий, как и Хельга, но казался не слишком приятным. Седрику он чем-то напомнил дядю Теодора, и это не могло нравиться юному лорду Траонту: дядю он не слишком любил.
— Хель! Хель! — крикнул этот мальчик, дергая сестру — а в том, что эти двое были братом и сестрой, сомневаться не приходилось — за тонкую косичку.
Та не растерялась и тут же ударила брата по голове «Теорией магии», книгой, нужно заметить, весьма тяжелой. Даже на первых курсах, когда дети только привыкали к Академии, этот предмет преподавали очень серьезно. Седрику об этом рассказывали. Правда, дядя Теодор еще много о чем успевал рассказывать, и ребенку далеко не всегда хотелось его слушать — слишком уж часто дядя ворчал и ругал его, Седрика.
— Отстань, Лео! — крикнула девочка, еще раз ударив брата по голове.
Мальчик недовольно хмыкнул, столь же недовольно посмотрел на маленького лорда Траонта, потом — на свою сестру, которая уже, видимо, раздумывала над тем, чтобы ударить несносного братца еще раз, и протянул руку тому мальчику, имени которого он пока не знал, но с которым еще совсем недавно общалась Хель. Возможно, так удастся избежать хотя бы еще одной жалобы отцу со стороны его сестренки.
— Леонард Кошендблат! — представился рыжий мальчик. — Брат вот этой, — он показал рукой на Хельгу, — занозы в заднице.
За свои последние слова Леонард получил еще один удар книжкой по голове, на этот раз посильнее. Хельге явно не нравилось, как ее назвал брат, что, в принципе, можно было понять — кому бы понравилось, когда тебя называют занозой в заднице? Вот маме тоже не понравилось, когда дядя Теодор ее так назвал! Правда, дяде потом стало жутко стыдно, и он превратился в подсвечник…
— Ладно, до встречи! — спохватился мальчик и куда-то побежал. — Пока, заноза в заднице! Пока, новоиспеченный жених!
Хельга недовольно фыркнула и что-то кинула в брата, по тихому вскрику того Седрик понял, что это «что-то» до Леонарда долетело. Девочка что-то еще крикнула брату, но юный лорд Траонт решил, что этих слов лучше даже не слышать и заткнул уши. Маме не понравилось бы, если бы он тоже стал ругаться. Мальчик помнил, как она, когда Седрик повторил слова дяди Теодора, рассерженно посмотрела на него, а потом так ударила дядю, что тот еще неделю ходил с огромным синяком под глазом.
Наконец, Леонард скрылся из виду, и Хельга прекратила ругаться. Теперь, наверное, можно было и поговорить. Хель попала на тот же факультет, что и Седрик, и было бы неплохо подружиться с ней. Им вместе учиться еще лет десять, так что ссориться — не лучший вариант.
— А почему у тебя волосы длинные? — спросила новая знакомая. — Ты же не девочка!
Седрик удивленно посмотрел на нее. Длинные волосы? Разве? У одного из слуг дяди Теодора действительно были очень длинные волосы, но у Седрика… Не такие уж они были и длинные! Хотя по сравнению с братом Хельги, Леонардом, у него в самом деле были волосы довольно длинные… Мама категорически запрещала ему коротко стричься. Она говорила, что он наследник и, как будущий лорд, не должен носить короткие волосы, ибо это какой-то символ чего-то там, во что Седрик особенно не вникал.
— Мама говорит, что я ее наследник и что я, как будущий лорд, должен носить длинные волосы.
Девочка удивленно хмыкнула и задумалась. Она никогда не видела своего самого старшего брата с короткими волосами, но почему-то думала, что это связано именно с его работой. Получается, длинные волосы носит именно наследник семьи? Получается, Седрик старший ребенок в своей семье. Это казалось Хельге не совсем правдоподобным, но она не стала ничего говорить этому мальчику.
Леонард лежал на диване и что-то читал. Дома никто не позволил бы ему так валяться, а Ал, который только стал королем, сам иногда так делал. Как можно было не воспользоваться этим? Те дни, которые он проводил здесь… Это было прекрасно! Он не был дома и мог говорить родителям, что не может приехать потому, что работает на нового короля, слишком занят всеми этими делами… И он мог не ехать к тете Джулии, которая хоть и была, в общем-то, неплохим человеком, но обладала скверным характером. И как только Хельга могла ее выносить?! Хельга… По Хельге Леонард, пожалуй, скучал… Та была несносной, но за все те годы он так привык к их взаимным подколкам, даже дракам… С Альфонсом драться не хотелось вовсе. Впрочем, как и с Седриком, только по противоположной причине. Рик драться не умел, Лео ничего не стоило повалить его, с Алом было труднее, куда труднее: тот не владел магией, но физически был намного сильнее Леонарда.
Сейчас Альфонс лежал на соседнем диване, правда, в отличие от Лео, ничего не читал, просто смотрел в потолок. Юному Кошендблату даже хотелось толкнуть друга, но почему-то этого делать он не стал. Новоиспеченный король пребывал сейчас не в самом лучшем расположении духа, и испытывать на себе, насколько сильно он рассердится, если его потревожить, Леонарду совсем не хотелось.
— Мы не нашли Марию… — пробормотал Ал убито, переворачиваясь на бок. — Мы не нашли ее, ты понимаешь?!
Леонард, видимо, чего-то не понимал. Во всяком случае, волнения Ала он не понимал точно. Насколько он помнил, Мария была живой, деятельной натурой, лезущей во все, что ее касалось и не касалось, предпринимающей попытки расшевелить всю их компанию, умеющей и пошутить, и врезать, если что-то было не так. Волноваться за нее было бы просто глупо! Разве мог такой человек, как принцесса Мария, попасть в безвыходное положение? Да Леонард был уверен, что эта девушка сбежала из дворца еще до того, как все сообразили, в чем, собственно, дело.
— Тебе она нравится? — вдруг спрашивает юный Кошендблат, слишком поздно спохватывающийся. Ал не любил подобных вопросов.
Как Лео и ожидал, Альфонс вскочил моментально, впрочем, и самому магу нужно подниматься, правило «лежачих не бьют» вряд ли будет действовать сейчас, если король решит его отколотить. Новоиспеченный монарх смотрел зло. Пожалуй, действительно не следовало задавать этот вопрос, это было слишком глупо. Жаль, что Леонард понял это только сейчас…
— Тебе нравится Хельга? — спросил Альфонс, и маг не понял, к чему король задавал этот вопрос.
Хельга была его сестрой, частью его самого — разве она могла нравиться ему как девушка и женщина? Они часто ссорились, даже дрались, но они были именно братом и сестрой. Разве могла Хельга нравиться ему? Он любил ее, но в этом не было ничего особенного: парень был уверен, что сестра любила его, да так и положено. Разве могла Хельга нравиться Лео как девушка?
— Она моя сестра! — почти обиженно выкрикнул Леонард. — Разумеется, я люблю ее и сделаю все, чтобы она была счастлива, но мы же брат с сестрой! Разве между нами что-то может быть?!
Альфонс улыбнулся и кивнул. Он прекрасно понимал, что это такое. И теперь, король надеялся на это, Лео прекратит задавать глупые вопросы. Мария всегда была Алу сестрой, они росли вместе, все делали вместе, он никогда не отходил от нее далеко, старался оберегать ее, разумеется, стараясь не показывать этого, иначе его подруга просто обиделась бы: она за все это время стала ему сестрой, он всегда остро чувствовал, когда ей было плохо, а она, в свою очередь, всегда поддерживала его в трудные моменты.
Они были друг другу родными людьми, и любые намеки на какие-то романтические отношения между ними казались Алу оскорбительными.
— Мария мне тоже сестра! Мы не родные по крови, но мы выросли вместе! — воскликнул Альфонс. — Я думаю, ты должен понимать, как я к ней отношусь! И, возможно, мне не стоит так беспокоиться о ней сейчас, но я беспокоюсь. Этот мир чужой для нас. Чужой, понимаешь?
Леонард кивнул. Да, теперь он понимал. Он сам обязательно бы беспокоился за Хельгу, случись с ней что-то подобное, но почему же он не сразу понял, как Ал относится к их общей знакомой, Марии? Почему-то сначала ему показалось, что эти двое — парочка, так уж они беспокоились друг о друге, потом он начал осознавать, что никаких романтических отношений между этими двуми нет просто потому, что быть не может. Почему же он не догадался? Во многих семьях, где росли не только родные дети, но и просто воспитанники, было что-то подобное. Но почему он не догадался?
Размышления Лео нагло прервал какой-то слуга, вошедший в комнату и оповестивший новоиспеченного монарха о том, что того ожидает некая мисс Хайнтс. Кто такая эта мисс Хайнтс, Леонард был наслышан, но ему все же хотелось увидеть эту особу вживую. Ал сказал слуге, чтобы тот пропустил эту леди, и тот удалился. Через пару минут в комнату вошла девушка, довольно красивая, с прекрасными светлыми волосами, высокая и стройная, одетая довольно просто, но со вкусом.
— Здравствуйте, господа! — бодро поприветствовала их девушка. — Надеюсь, я вас не отвлекла?
Альфонс Браун любезно предложил этой леди присесть рядом с ним, девушка не отказалась и уже через минуту сидела рядом с королем. Казалось, ее не смущало ни то, что Ал был одет лишь в простые штаны и рубашку, ни то, что рядом почти лежал Леонард.
— Нет, не отвлекла, — произнес Альфонс. — Алесия, ты по делу или просто?
Девушка пожала плечами и нагло стащила со стола несколько ягод винограда. Кормили в королевском дворце, нужно сказать, отменно. Теперь. Как оказалось, король Генрих не особенно любил все эти излишества в еде, так что, как только королем стал Ал, его тут же полюбила местная повариха, которая теперь могла готовить свои шедевры не только на праздничные банкеты, но и в обычные дни, что означало повышение ее месячного дохода. А для нее, бесспорно, это было важно. Впрочем, для кого это было бы неважно?
Так что сейчас еда во дворце стала намного разнообразней. К тому же на столе стали появляться морепродукты, на которые у предыдущего короля была аллергия. Леонард любил рыбу. Во всяком случае, ее родители не заставляли есть так, как, например, эти противные вареные овощи!
— Так… Просто или по делу? — повторил Ал свой вопрос.
Алесия хмыкнула и обиженно посмотрела на короля. Впрочем, обида в ее взгляде была явно наигранной, Леонард чувствовал это. Пожалуй, эта девушка была красива, немудрено, что она понравилась его другу. К тому же она, казалось, была чуть более раскованной, нежели многие придворные дамы, и это, возможно, тоже играло ей на руку. Новый король был молод. Намного моложе предыдущего. И, вероятно, поэтому был не так строг в моральном плане, как следовало бы монарху.
Впрочем, как часто говорили, это с возрастом проходило, так что за моральный облик королевства беспокоиться пока не следовало. К тому же кем была эта Алесия? Не женится же на ней Альфонс, в конце концов! Королевой эта мисс Хайнтс была бы не слишком хорошей.
— Разумеется, просто так! — проговорила девушка. — Когда это я приезжала по делу? Ал… А что это ты грустный такой? В нашу последнюю встречу ты был куда веселее… Что-то случилось?
Алесия немного пересела, и Лео почувствовал, как ему хочется поскорее выйти из комнаты — она уже находилась неприлично близко к королю, Леонарду даже пришлось отвести глаза, а минутой позже и вовсе, сославшись на плохое самочувствие, выбежать из комнаты. Альфонс, когда это случилось, засмеялся, но от Алесии все же отстранился. Девушка удивленно и даже немного обиженно посмотрела на него.
— Давай отложим это, — произнес он серьезно. — У меня было много дел вчера вечером. Я устал. Продолжим после. К тому же, не здесь. В спальне.
Алесия кивнула и осторожно пересела. Казалось, она понимала его, Альфонс был рад этому, он, правда, отказался по немного другой причине. У леди Кассандры сегодня был день рождения. Нужно как-то почтить память умершей. Мария не одобрила бы его поведения сейчас, если бы он поддался на эту провокацию со стороны мисс Хайнтс. И, Алу не хотелось в этом признаваться, его подруга была бы полностью права в этом.
Алесия была ослепительно красива, безумно привлекательна и весьма обаятельна, Альфонс с радостью бросил бы все к ее ногам, сделал бы королевой, но понимал, что этого шага он позволить себе не может. Это королевство не принадлежит ему. Он тут только временно, пока не вернется Мария. И он не имеет права отдавать все это Алесии, что бы он к той не чувствовал. К тому же… Мисс Хайнтс была девушкой легкого поведения, следовательно, королевой быть не могла. Королева должна быть образцом целомудрия и порядочности, качеств, которых у ослепительно прекрасной Алесии нет. И быть уже не может.
— До вечера? — спрашивает девушка, поднимаясь с дивана. — Ты обещал! Не забудь!
Алесия улыбается, выбегает из комнаты, даже это ее действие безумно нравится Алу. Красива… Прекрасна… Замечательна… Но королевой не быть. Альфонс с улыбкой смотрит ей вслед и про себя понимает, что отпускать мисс Хайнтс он пока никуда не собирается. Дверь захлопывается за ней, и Альфонс Браун, новый король, облегченно вздыхает. Сейчас он не имеет права думать о ней. Сейчас нужно найти Марию. Все остальное — потом…
ГЛАВА 7. День из спокойной жизни
Тьма казалась почти приятной. Она не ослепляла, не кричала о том, что она здесь, не просила проснуться. Она просто обволакивала чародея с головы до ног, усыпляла его сознание, будто не давая проснуться... Хотелось спать, страшно не хотелось просыпаться... Черному магу не хотелось выныривать из этого сна. Что хорошего осталось там, за этой гранью реальности и небытия? Что осталось там? Только боль, разочарование, страдания — стоило ли просыпаться ради всего этого? Тем более, его должны были казнить скоро... Не проще ли умереть во сне, не почувствовав ничего: ни страха, ни той жуткой боли, которая может быть; впрочем, насчет последнего часть души чернокнижника еще сомневалась...
Было слишком темно, слишком спокойно и тепло. Голова болела, было такое чувство, что все перед глазами плыло, но точно знать этого Паул не мог — увидеть что-то в этой темноте было почти невозможно. Никто не тормошил мага, не пытался заставить его проснуться, очнуться от этого проклятого сна, от которого, казалось, даже при желании очнуться было нельзя.
Но Паулу не хотелось просыпаться, голова раскалывалась, все тело болело, а от одной мысли, что просыпаться придется в холодной сырой камере, становилось еще хуже, браслеты из антимагического железа немилосердно жгли кожу. Почему его до сих пор не казнили? Неужели только из-за того, что он заболел в день перед своей казнью? Разве это кого-нибудь когда-либо останавливало? Разве не проще казнить его, пока он не пришел в себя? Все дело наверняка в неопытности самопровозглашенного монарха, как там его звали... Генрих или кто-то другой, скорее всего, уже давно приказал бы отрубить Паулу голову, а то, может быть, и вовсе отправить чернокнижника на костер... Костер... Сожжение... Одна из самых отвратительных смертей... Паулу бы не хотелось умереть так, совсем не хотелось бы.
Открыв глаза, чернокнижник понимает, что находится не в камере: в помещении, где он очнулся, было слишком светло для камеры, хоть и так же холодно, как и там. Потолок в помещении, где оказался Паул, был деревянным, что могло означать так же и то, что некроманта не перетащили в другую камеру. К тому же лежал маг на кровати, а не на каменном полу. Кто мог притащить его сюда? Рядом пока никого не было...
Впрочем, скоро в комнату кто-то вошел, и Паул предпочел прикрыть глаза. Мало ли кем может оказаться этот человек? Шаги вошедшего показались смутно знакомыми чернокнижнику, человек этот, правда, молчал, но маг уже, кажется, понимал, кто именно к нему пришел. Эрик... Что он тут делал? Неужели он тоже попал в тюрьму? Идиот! Неужели все, что пережил Паул в этой тюрьме, было напрасно? Разве не мог Эрик просто сбежать куда-нибудь, чтобы больше не попадать в руки к людям нового короля? Из-за пропажи этой девочки, Марии, Альфонс слишком сильно волновался, хотя, наверное, волноваться из-за этой девчонки было просто глупо. Вряд ли принцесса могла попасться этому сумасшедшему, отцу Эрика, да и на принцессу, внучку короля, похожа она не была — слишком сумасбродная, вспыльчивая, энергичная, она не была похожа на тех пассивных леди, к каким относилась ее мать, принцесса Кассандра. Паул за несколько дней общения с девушкой о ней немного узнал. Вряд ли она могла попасться тому сумасшедшему. Да и тела ее он не видел в той горе трупов, которую за три дня до восстания увозили на кладбище. Да уж... Отец Эрика был еще тем сумасшедшим, наверное, сказывалось его прошлое — бывший военный, генерал, да еще и родной брат убитой королевы Аделаиды. Сколько ему было лет на момент убийства этой женщины? Восемнадцать? Двадцать? Двадцать пять? Во всяком случае, он был ненамного старше Альфонса. Понять этого мальчишку, конечно, можно. Мария была его близким другом, и сам парень свою жизнь отдал бы за Эрика, если бы такое потребовалось. Он бы и отдал, только вот этот дурак, почему-то, вернулся в тюрьму, от которой чернокнижник его и спасал.
Голова жутко болела, в глазах все плыло... И только сейчас мужчина начал понимать, что он лежит в том доме, на который он помогал Эрику копить деньги. Небольшой белый двухэтажный домик на окраине столичного городка, в нем было всего комнат шесть, но зато там было тепло и светло...
— Очнулся? — услышал маг голос друга. — Ты пролежал без сознания целых пять дней!
Паул приподнялся на кровати, хотя и не без помощи Эрика, который выглядел очень уж обеспокоенным, впрочем, он всегда был несколько нервным, особенно после смерти сестры, и потянулся за подносом с едой, что принес его друг, но тут же одернул руку — браслет на руке жег запястье. Интересно, что было под этим браслетом... Кожа там еще осталась? Сейчас Паул мог поклясться, что, даже если бы у него на руке у него не оказалось одного-двух пальцев, он бы не заметил этого из-за своего самочувствия. Хотелось орать от боли, пронзающей тело. Что же... Это только доказывало, что сейчас ни за какую работу приниматься было нельзя. Тело черного мага не выдержит ни малейшего потрясения.
— Эрик, у меня два вопроса к тебе... — пробормотал чернокнижник, осторожно ложась обратно.
Друг мага кивнул, по правде говоря, чувствуй себя Паул хоть немного лучше, он обязательно бы поинтересовался у Эрика, есть ли что-то, что того не может удивить, но сейчас почему-то совсем не хотелось, наверное, все дело было в этих проклятых браслетах, что на него нацепили. Альфонс Браун — ребенок, мальчишка, которому Паул, чернокнижник со стажем, если так можно было сказать, сумел проиграть. Эрик смотрел на друга с таким волнением, что магу хотелось его просто придушить за такую заботу. Кто в последний раз беспокоился о нем? Это было слишком давно...
— Итак, первый — как я тут оказался?! — недовольно фыркнул мужчина. — И второй — какого фига ты не стащил с меня эти браслеты, раз уж притащил?!
Племянник покойной королевы Аделаиды, если, конечно, родство с ней его отца было правдой, вздрогнул от неожиданности, когда Паул почти выкрикнул последние слова. Маг был рассержен, и рассержен не слабо, наверное, Эрику действительно следовало снять браслеты, но, если быть честным, он просто не мог убрать эти приспособления. Эти антимагические штуки, как их про себя окрестил парень, никак не снимались, какие бы усилия он не прилагал. Они словно еще глубже впивались в кожу мага, будто бы еще сильнее начинали мучить того — во всяком случае, каждый раз, когда Эрик пытался стащить их с рук Паула, тот стонал от боли и отдергивал руку. В конце концов, парень прекратил любые попытки стащить эти приспособления с рук друга.
— Ну... Как ты уже понял, это я тебя сюда притащил... А браслеты не снимались... — виновато пробормотал бывший революционер.
Паул тяжело вздохнул. Конечно... Как это он мог не догадаться обо всем?! Все было очень просто — просто так снять ограничители магии было невозможно, если они были сильнее определенного уровня, а на Паула точно нацепили одни из самых сильных, он же смог взломать систему магической защиты города... Если бы не эта дура Кая, он бы уже давно был на свободе, да и куда в лучшем состоянии, чем сейчас, хотя бы потому, что за те дни, которые он провел в тюрьме после того дня и без сознания он мог провести, хотя бы, в этом самом домике, только уже куда больше времени уделяя не своему лечению, а отдыху или работе.
Но Кая вмешалась. Из-за этого Паул чуть не умер там, в тюрьме, а ведь все могло быть куда проще. Те браслеты снялись довольно легко, во всяком случае, чернокнижнику на это понадобилось чуть больше двух часов... А вот сейчас, скорее всего, понадобится куда больше времени, и не только на снятие, но и на восстановления после. Это было тем, за что он вполне мог бы проклясть эту девчонку.
— Картер... Ты идиот, каких еще свет не видывал... — устало буркнул маг. — Почему я еще с тобой вожусь? Вот скажи мне, пожалуйста... когда я тебе объяснял, что браслеты можно снять с помощью золотой цепочки, ты чем слушал?
Эрик пожал плечами. Если говорить честно, ему иногда самому казалось, что он не выдержит ворчливого Паула, впрочем, если тот что-то и говорил, то это было действительно оправдано. Только вот золотой цепочки у Картера не имелось. Украшений у Милены было совсем немного, да и были это всего-то два или три металлических колечка... На большее денег у них не было...
— Ладно... — тяжело вздохнул Паул. — А когда я тебе говорил, куда положил украшения леди Траонт, которые украл три года назад?
Эрик вздрогнул только от упоминания имени этой женщины. Джулию он ненавидел, хотя, наверное, ненавидеть стоило себя за ту глупость, из-за которой погибла Милена, его младшая сестренка...
Маг вздохнул снова и отвернулся к стене, показывая, что говорить с другом сейчас не намерен. Тот поставил поднос с едой на тумбочку и, стараясь не шуметь, вышел. А Паулу хотелось только убить ту девчонку, Каю Файр, которая была причиной части несчастий, посыпавшихся на голову черному магу.
Несчастия... Все было бы ничего, если бы дар магии не мог отняться у него из-за нервного и физического истощения... Дар нужен был ему сейчас. Сейчас больше, чем когда-либо. Исследование, которое должно было открыть ему, что же случилось тогда — в момент раскола мира на три части, — было под угрозой... Он уже смог открыть вид магии, который не был известен ему до этого, только этого было мало. Ни одного человека, владевшего ей, он не знал. И не мог знать. Говорили, очаги магии сохранились только в руинах старых храмов, только вот нужно было найти именно тот храм. Где Паул мог отыскать таковой? И как он мог искать его сейчас, если невозможно было даже пошевелиться?
Чернокнижник ненавидел, когда ему мешали, и Кая была не исключением. Сейчас он был готов просто убить эту девчонку, что помешала ему несколько недель назад сбежать из тюрьмы, хотя еще какое-то время назад она ему даже нравилась — тихая, спокойная, бессловесная. Но она сейчас была далеко, а маг чувствовал себя настолько неважно, что думать о том, чтобы как-то отомстить этой девчонке, было как-то глупо. Он не мог сейчас отомстить ей. Нужно было думать об этом позже, сейчас же нужно выжить, выздороветь, чтобы заняться тем, чем он хотел заниматься до революции, устроенной Эриком...
***
Воспоминания могут приносить и радость, и боль, и равнодушие, накатывающее с такой силой, что становится просто страшно. Пустота кажется и пыткой, и убежищем. Ощущения сплетаются в диком танце. Каждая мысль отдается болью, но не думать просто невозможно...
В тот день, когда все началось, девушка даже подумать не могла, какой станет ее дальнейшая жизнь. Она была племянницей короля, она была никем, ничтожеством, за которым постоянно следили. Ни одного неверного шага позволить себе было нельзя. Это обернулось бы полнейшим крахом, гибелью. Разве могла подумать девушка о том, чтобы как-то измениться, преобразить свою жизнь? Сейчас ей казалось, что не так уж и глупо она поступала. Тогда она была чистой, невинной и доверчивой девушкой, которая могла бы выйти замуж за какого-нибудь генерала, родить ему с десяток ребятишек и изредка появляться в обществе. Сейчас она стала светской львицей, которую принимали на любых балах, в любых салонах, на любых встречах. Считалась красавицей, только вот полюбить ее теперь вряд
