Кошка Белого Графа. Кира Калинина

Оглавление

• АННОТАЦИЯ
• ГЛАВА 1, в которой я наряжаюсь невестой и странствую по карнизам
• ГЛАВА 2, в которой любопытство сгубило кошку
• ГЛАВА 3, в которой я достучалась до небес
• ГЛАВА 4, в которой кошка гуляет сама по себе
• ГЛАВА 5, в которой меня принимают за мужчину и заключают в снежную ловушку
• ГЛАВА 6, полная подозрений, опасений и домыслов
• ГЛАВА 7, в которой я попадаю в высшее общество
• ГЛАВА 8, в которой я узнаю, что у графа на уме
• ГЛАВА 9, в которой я становлюсь кошкой на службе его сиятельства
• ГЛАВА 10, полная маленьких открытий
• ГЛАВА 11, в которой я обнаруживаю, что окончательно перестала быть кошкой Белого Графа
• ГЛАВА 12, в которой я узнаю то, чего лучше не знать
• ГЛАВА 13, полная досадных неожиданностей и невероятных встреч
• ГЛАВА 14, полная дворцовых тайн
• ГЛАВА 15, в которой я совершаю пару занимательных прогулок
• ГЛАВА 16, полная новых встреч — хороших, плохих и удивительных
• ГЛАВА 17, в которой граф занимается своими делами, а я умудряюсь шпионить, сидя под замком
• ГЛАВА 18, в которой я опять подслушиваю
• ГЛАВА 19, в которой меня посвящают в страшную тайну
• ГЛАВА 20, в которой я попадаю на невероятный бал
• ГЛАВА 21, в которой я переношусь в Зыбь и вспоминаю сказку о Многоликом
• ГЛАВА 22, в которой я выигрываю бой
• ГЛАВА 23, в которой маски сбрасывают все, кроме богов
• ГЛАВА 24, в которой раскрываются секреты и затевается заговор
• ГЛАВА 25, в которой всё главное только начинается
• ГЛАВА 26, в которой со мной происходит то, чего не может быть, и то, чего не может быть никогда
• ГЛАВА 27, в которой всё конце концов устраивается к лучшему
• ГЛАВА 28, в которой всё становится совсем хорошо, а главное, правильно

АННОТАЦИЯ

   Люблю вечерком обернуться кошкой, пройтись по крышам и заглянуть в окошко-другое. А порой и подслушать то, что не предназначено для чужих ушей. До сих пор это сходило мне с лап. Но не сегодня. Один щелчок пальцев, и я больше никогда не стану человеком — если не встречу главную ночь года в главном храме столицы. А туда надо ещё попасть!

   Он обещал помочь — тот, кого называют Белым Графом, повелителем снегов и морозов. Только сперва я должна сослужить ему службу…

ГЛАВА 1, в которой я наряжаюсь невестой и странствую по карнизам

   У-у, не могу больше! Лапы коченеют, нос ледышкой стал, ушей не чую. Ветер сечёт розгами, от шубы толку нет. Вот тебе и дар богини... Снежа, где ты? Мы же договорились! Неужели дашь мне сгинуть, не исполнив обета?..

   В ночи выло и мело, мелькали белые тени, раздавались голоса. Но я старалась не видеть, не слушать. Думать о чём угодно, только не о том, что путь мой далёк, а кругом ни жилья, ни дороги, одна снежная пустошь, и в этой пустоши глухой замерзает кошка...

   Нельзя сдаваться. Боги помогают тем, кто не теряет веры.

   Если выживу, напишу роман о своих злоключениях.

   И начну, пожалуй, так…

***

   Алое платье, фата, венчальные браслеты, лепестки роз на ступенях храма… Ненавижу!

   Ненавижу свадьбы.

   У нас в Свеянске они случаются каждый день. По улицам мчат счастливые кортежи, ликует толпа, звенят бокалы, летят в воздух букеты, невесты плачут от радости... И ни сбежать от этого безобразия, ни спрятаться. Ведь моя мама — главная законодательница свадебных мод в нашем городке!

   То есть как — законодательница? Фасоны она берёт из столичных журналов. Но переиначивает на свой лад таким образом, что никто и толики сходства не заподозрит.

   У нас полгорода на свадьбы работает. Повара жарят в меду молочных поросят, запекают гусей с яблоками и томят в горшках рыбное филе с молоком. Кондитеры возводят сладкие замки высотой в человеческий рост. Каретных дел мастера украшают экипажи так затейливо, что, кажется, по улицам плывут каравеллы на колёсах и едут сказочные дворцы. У цветочников на прилавках круглый год красуются лилии и фиалки из магических теплиц. Музыканты день и ночь играют свадебные танцы, художники пишут портреты молодожёнов, гравёры множат копии на подарки родне и друзьям. Недавно из Альготы прикатили два искусника с новомодной диковиной — фотографическим аппаратом, который рисует светом на магически обработанной бумаге. Так у них с гравёрами такая война началась!..

   А всё потому, что в нашем городе случилось быть второму по величине храму Свена и Свяны — божественной четы, ведающей делами любви и брака. Первый, само собой, в Альготе, но наш слывёт древнейшим. Будто бы в незапамятные времена боги отметили Свеянск особой милостью — и теперь все кому не лень стремятся к этой милости припасть.

   Едут даже из соседних стран. Кто о сокровенном просить, кто свадьбу играть, а кто и посмеяться. В Вайноре за любовь отвечает богиня Мага, в Эйлане — бог Виш, и чужеземцам странно, что у нас, ригонцев, не нашлось божества, способного управиться с сердечными делами в одиночку. Как будто сами не знают, что для любви нужны двое!

   Свен и Свяна велят, чтобы девушка шла к алтарю в красном, и чем богаче наряд, чем длиннее шлейф венчального платья, тем счастливей будет её супружеская жизнь. Мы с Майрой, это моя сестра, помогаем маме радовать невест и вводить в расходы их родителей или женихов — смотря кто платит. Майра сама мечтает однажды надеть алое. А я… Я всё равно никогда замуж не выйду. Почему, спросите вы. А потому что!

   И невестам не завидую ни капельки, особенно богатым. Среди них, по-моему, несчастных больше всего. Бедные входят в храмовый Лабиринт по любви или ради лучшей жизни. У богатых жизнь без того хороша — но выбора им всё равно не дают. Иди, за кого велено, и не спорь!

   Вот из-за такой несчастной невесты и начались все мои беды.

***

   За окном стояла темень, мороз заплетал стёкла белым кружевом, гудел ветер в дымоходе. Свет масляных ламп переливался на красных шелках. Магический лучезар у нас один, и в мастерскую мы его переносим только после закрытия. А пока стоит в приёмом зале — вдруг кто заглянет на огонёк?

   Зима нынче выдалась на редкость студёная и вьюжная, будто за что-то прогневалась на людей. Санные пути и те заносит, по железной дороге полтора месяца движения нет. Оттого гостей в Свеянске поубавилось. Тем вечером к нам в ателье вовсе никто не заходил, и мы занялись заказом вдовы Кнот втроём.

   Майра грохотала ножной машинкой братьев Меррит, подшивая шлейф — бесконечный, как зимние ночи. Мама возилась с фатой. Я прикрепляла к лифу розочки из шёлка-эксельсиора — в сердцевине каждой сшиты в пучок по пять крохотных золотых бусин.

   Мне нравилось мастерить мелкие украшения. Но сейчас я на эти розочки смотреть не могла. Шутка ли — сто шестьдесят пять одинаковых цветков за три дня!

   Госпожа Кнот, перенявшая у покойного мужа хлебную торговлю, и дело вела с размахом, и, выдавая замуж единственную дочь, скупиться не стала. На платье, заказанное нам, одного шёлкового крепа пламенно-алого тона сорок аршин пошло. Это не считая самого дорогого бархата, багряно-золотой камки, парчи, воздушной дымки-кристалла, четырёх видов кружева, красного тантальского жемчуга и ста аршин золотой нити.

   — Ещё пара таких заказов, — сказала мама, нашивая на кайму фаты одно жемчужное зёрнышко за другим, — глядишь, и убытки покроем.

   — Да уж, зима в этом году! — Грохот стих. Майра убрала ногу с педали, радуясь возможности передохнуть. — Сплошное разорение, а не зима. И куда Белый Граф смотрит? Совсем разленился!

   — Он один, страна большая, везде не поспеть, — мама не поднимала глаз от шитья.

   — Раньше-то поспевал.

   — Раньше и зимы мягче были. А с этой, видно, не совладать, — жемчужины в маминых пальцах мерцали, как угольки, невесомая дымка струилась утренней зарёй. — Стихия сильнее человека, что ни говори.

   Они с Майрой похожи, как и подобает матери и дочери. Не то что я — будто кукушонок в чужом гнезде. Обе невысокие, белокожие, темноволосые, с глазами серыми, как море в шторм. Истинные ригонки. Но мама красивее, хотя ей пятьдесят, а Майре двадцать. Когда улыбается, и вовсе глаз не отведёшь. Жаль, улыбается мама только заказчикам.

   Но иногда её можно рассмешить.

   — Белый Граф, — сказала я, — королевской невесте пути расчищает. Не до прочего ему!

   У Майры заблестели глаза:

   — Вот бы она к нам завернула! А что? Будущая королева Ригонии обязана чтить наших богов. Свену и Свяне перед свадьбой поклониться — святое дело. Подумаешь, крюк! Она же, небось, через Лейр поедет? Оттуда до Свеянска всего-то пятьдесят миль.

   — Сущая мелочь! — подхватила я. — А из храма — прямиком в ателье госпожи Эльс. Где ещё королеве платье шить?

   Мы дружно засмеялись.

   В этот момент в приёмном зале брякнул колокольчик.

   — Карин, — сказала мама.

   Будто я не помню, что сегодня моя очередь встречать заказчиков!

   Скинула рабочий халат и поспешила в зал, на ходу обирая с себя нитки. Если занимаешься шитьём, нитки будут повсюду и всегда — сколько ни осторожничай. Маме с Майрой проще, у них наготове длинные расшитые жилеты на удобной застёжке. Если понадобится, вмиг набросят и выйдут. Моя же доля нынче иная.

   В зале у нас всё устроено, как в столичных салонах: манекены из воска в самых роскошных платьях, на полках лучшие ткани, под окном мягкие диваны. Не стыдно перед клиентами, даже самыми богатыми и требовательными.

   А именно такие к нам и пожаловали.

   Барышня, румяная с мороза, в белом горностае, господин — в соболях, шуба до пят крыта чёрным кастором, в меховых рукавицах трость, сам грузный, солидный, лицо тяжёлое.

   Она — сразу к платьям. Он смахнул с бородки иней, потопал сапогами, оббивая снег — для кого скребок у крыльца поставлен да веник положен? — и приготовился скучать. А тут я. Господин сейчас же ожил и прилип ко мне взглядом. В дежурные дни я тоже манекеном служу. Вернее, куклой.

   В Альготе куклы в большой моде. Газеты пишут, у королевы-бабушки целая комната под коллекцию отдана.

   Особо славятся куклы-невесты из мастерской госпожи Свон — Королевна, Купчиха и Крестьянка. Вот мама и придумала одеть меня в свадебный крестьянский наряд, чтобы стала точь-в-точь как та кукла: пшеничные локоны, синие глаза и стати здоровой сельской девки, подчёркнутые тугой шнуровкой и пышными юбками. Такой я, по воле богов и отцовской крови, уродилась на свет — хоть сейчас в витрину!

   Заказчицы видят и ахают. Отцы и братья, увязавшиеся с ними, пускают слюни — и платят не скупясь.

   Вот и нынешний господин смотрит, будто лис на цыплёнка, только не облизывается.

   На благородного не похож, скорее купец или мануфактурщик. Насчёт барышни с лёту не поймёшь. Наряжена, как принцесса, но при деньгах это не диво. В движениях изящна, спину держит прямо, ступает, будто плывёт, а прехорошенькая — не помню, когда ещё таких видела.

   В ней чувствовалась ланнская кровь. И не капелька, как у иных, а полведра, не меньше. Кожа словно умыта солнцем, белки огромных бархатно-чайных глаз отливают синевой. Из-под шапочки выбился локон. Шоколадный, а не дегтярно-чёрный, как у чистокровных ланнов, но упругий, блестящий — и это в разгар зимы.

   Повезло борову отхватить этакую красавицу. И с какой нужды на меня заглядывается?

   Делать нечего. Пожелала доброго вечера, улыбнулась, присела заученным движением.

   — Почтенные господа желают наряд к свадьбе? У нас в ателье шьются лучшие туалеты для самых разборчивых невест!

   — Для самых, говоришь? — ухмыльнулся жених, сдвигая на затылок высокую шапку. — А для самых-самых?

   — Особенно для самых-самых, почтенный господин.

   — Зови меня кавалером, милочка.

   Всё-таки дворянин!

   — Какое необычное платье, — голосок у барышни оказался, как хрустальный звоночек. — Пан-бархат поверх атласа? А это ирлунское кружево?

   Она неделикатно помяла в пальчиках отделку подола.

   — Не просто ирлунское, благородная госпожа. Такое сложное и тонкое плетение умеют создавать только в двух деревнях у озера Кальгер. Но должна предупредить, кальгерское кружево заметно дороже простого ирлунского.

   — И что с того? — барышня, надув губки, обернулась к своему спутнику. — Батюшка, вы же купите мне это кальгерское кружево?

   Вот те на. Обычно я отцов с женихами не путаю! Но — батюшка? Дворянки так не говорят. В крайнем случае — папенька, и то если барышня росла в глуши. В Альготе нынче церемонии не в ходу.

   — Конечно, деточка. Купим всё, что пожелаешь.

   Господин улыбнулся, однако в его глазах, бледных, как зимнее небо, не было тепла.

   Он швырнул на диван меховые рукавицы — пальцы сверкнули перстнями — и прошёлся по залу, будто хозяин, оглядывая фикусы в вёдрах, обёрнутых золотой тканью, и фигурки Свена и Свяны, развешанные в разных местах. Остановился перед грушевидной колбой лучезара на левом краю прилавка, заложил руки за спину. Колба из магически закалённого стекла сияла неярко, но в зале было светло, как днём.

   Барышня продолжала теребить и вертеть платье. Так и хотелось дать ей по рукам. Но я держала улыбку:

   — Если вам нравится, благородная госпожа, мы можем сшить такое же по вашим меркам.

   Платье и правда было из ряда вон. Пару идей мама подглядела у одной дамы из Эйлана — мода там более экстравагантная. Остальное додумала сама. Получился наряд, который привлекал внимание, демонстрируя фантазию модистки и мастерство швей.

   Барышня задумчиво кивнула, разглядывая струящийся подол со сложными драпировками и разрезами, в которых виднелись слои других тканей.

   Но господин хлопнул по ладони тростью:

   — Платье для моей дочери должно быть единственным в своём роде!

   С набалдашника трости скалилась звериная морда, не то волчья, не то собачья. Ей, видно, тоже платье по вкусу не пришлось.

   И барышня сморщила носик:

   — Вы правы, батюшка. Будет глупо, если у кого-то окажется такое же.

   Я кожей ощутила, как она теряет интерес...

   — Это новинка! Мы выставили его три дня назад. Если вы решите сделать заказ, сегодня же уберём. Заверяю, второго такого нет и не будет!

   На самом деле платье стояло уже полгода. Все изумлялись, восхищались, но покупать не спешили. Слишком необычно, и фигура нужна идеальная, иначе будешь посмешищем.

   Эта красавица не будет. Надо только её удержать.

   — Если заменить атлас на шармез, — я метнулась к прилавку, — получится ещё лучше. Нам завезли изумительный шармез, позвольте, я покажу!

   Только не умолкать. Говорить, говорить, что в голову взбредёт...

   Позади прилавка был стеллаж с тканями, на его боковой стенке — витой шнур, на шнуре — деревянная подвеска с фигурками Свена и Свяны.

   Выручайте, родимые!..

   Будто невзначай, я зацепила подвеску локтем — динь-динь, важные клиенты. Сдёрнула с полки штуку ткани и кинулась обратно к барышне.

   Хвала Свяне, мама не стала медлить. И Майра вышла следом.

   Не то чтобы я совсем не умела морочить головы заказчикам, но у сестры к этому талант. Она белому медведю зимой снег продаст.

   — Благородную госпожу заинтересовало платье, которое мы закончили три дня назад, — отчиталась я.

   Ни мама, ни Майра бровью не повели.

   — Рада вас приветствовать, благородные господа, — пропела мама мелодичным грудным голосом. — Я хозяйка ателье, Гудрун Эльс.

   — Кавалер Льет, — представился обладатель трости с собачьей головой. — Моей дочери Агде нужен первоклассный свадебный туалет. И чтоб ни у кого больше такого не водилось!

   Его глаза с одобрением пробежались по маминой фигуре. Майру он едва удостоил взгляда. Как же — личико пресное, сама доска доской.

   Но именно Майра решила дело. Как разлилась соловьём…

   — Посмотрите, благородная госпожа, это редчайшая тибрийская парча, вдвое тоньше и легче обычной, но не менее прочная и прекрасная. Кроме нас, никто в Свеянске её не закупает, даже госпожа Принн, а у неё лучшие ткани в городе! Из-за метелей доставка задержалась, наши клиентки ещё не знают, что её привезли. Завтра набегут и завалят нас заказами до самого лета. Вы же понимаете, просто так мы ткани не продаём, у нас ателье, а не лавка красных товаров.

   Никогда не могла понять, как ей это удаётся. Я чуточку приврала и уже чувствую себя мошенницей, а Майра сочиняет небылицы, как дышит. И ей верят!

   Барышня Агда Льет расстегнула шубку, не сводя с моей сестры горящих глаз.

   — Вы уже видели наш новый шармез? Взгляните! — Майра встряхнула край винно-красного полотнища, которое я успела раскинуть на диване, и по гладкой поверхности прокатилась волна блеска. — Все наши ткани освещены в храме Свена и Свяны, как и нитки, которыми мы шьём. А всё, чего касаются божественные супруги, приносит любовь и счастье!

   Сестра определённо была в ударе. Ох, не слышат её храмовые служители.

   — Уверяю, вы станете самой прекрасной невестой, самой любимой и счастливой на свете женой!

   При последних словах барышня Льет вдруг сникла, потупилась, и с её губ сорвался тяжкий вздох.

   Эгей, а свадьба-то похоже не по любви! Или жених — гулёна, которого обручальный браслет не исправит?

   Майра тотчас зашла с другой стороны:

   — Это платье предвосхищает самые модные веяния будущего сезона. Скоро все в столице будут носить такое. А вы станете первой! В этом наряде вы затмите саму принцессу Вайнора.

   Улыбка Агды, не успев расцвести, увяла вновь, уголки рта горестно опустились, пушистые ресницы задрожали.

   Да что опять не так? Видно же, что барышня падка на лесть!

   Не по нраву, что её, красавицу из красавиц, сравнили с другой, пусть эта другая — настоящая принцесса? Досадно, что сама родилась лишь дочерью простого кавалера?

   Я бы растерялась, а Майра продолжала напирать:

   — Северянкам алый не к лицу, они слишком блёклые. Надень на девушку из Вайнора такое платье, и все увидят платье, а не девушку. А у вас красота южная, огненная, её свадебный наряд только подчеркнёт. Это платье просто создано для вас!

   Я тихо отошла в сторонку, чтобы своим видом не опровергать доводы Майры.

   Барышня посмотрела на неё, на манекен в свадебном уборе и вздёрнула нос:

   — Беру!

   В такие моменты я думаю, что ателье должна наследовать Майра. Правда, шить она не любит. Но летом приедет мамина троюродная племянница из Дункаля — учиться у нас полезному ремеслу. Вдруг из неё толк выйдет?

   Мама позвала барышню в заднюю комнату, чтобы снять мерки, я двинулась следом — помогать. А Майра собралась подать кавалеру чая и занимать его разговорами, покуда мы не освободимся.

   Так у нас было заведено.

   Однако кавалер повелительно указал пальцем на меня:

   — Пусть она подаст.

   Что ж, кто платит, тот и чаи заказывает.

   Водовар в примерочной мы держали для клиентов, да и сами за работой любили угоститься чайком. Угли в жаровне были горячие, так что управилась я споро. Составила на поднос всё, что полагается, не забыв колотый сахар, мёд и пастилу, и вернулась в зал.

   Кавалер Льет расселся на диване, положив рядом с собой шапку и расстегнув шубу. Под мехами он оказался совсем не толст, видимость полноты создавало обрюзгшее лицо, казавшееся ещё шире из-за светлой вайнской бородки.

   Мёд пах липой и летом, над чашкой вился парок. Я придвинула чайный столик к дивану и хотела отойти, но кавалер схватил меня за запястье:

   — Сядь-ка, красавица.

   — Что вы, нам не велено!

   Пусть считает меня работницей, боящейся хозяйского гнева.

   — Сядь, я сказал.

   В тепле Льет успел вспотеть, его рука была горячей и влажной, но держала, будто тисками, так просто не вырвешься. А бить заказчика сахарницей по лбу — дело неблагое.

   Он стянул с пальца перстень с кровавым камнем. Неужели рубин? Какой большой!

   — Нравится? Подарю, если поедешь со мной в Альготу.

   Кавалер попытался вложить перстень мне в руку. Я вырвалась и вскочила, но от крепкого, до боли, щипка увернуться не смогла.

   — Ишь, коза! Грех такое богатство в глуши хоронить, — глаза Льета плотоядно блеснули. — Поехали. Настоящей дамой тебя сделаю. В шелках будешь ходить, во дворцах танцевать, прислугу гонять в хвост и в гриву. А?

   — Что вы такое говорите, кавалер! — напоказ ужаснулась я. Руки чесались плеснуть кипятка в гнусную рожу. — Как можно!

   — Брось ломаться.

   Он привстал с места, и я попятилась.

   — Не хочешь? Ладно, неволить не буду. Но подумай хорошенько. Мы в доме Снульва остановились, знаешь такой? Пробудем до послезавтра. Надумаешь, приходи.

***

   Остаток вечера мы спешно кроили и сшивали муляж из дешёвого муслина. Завтра на барышне всё подгоним; если надо, подправим фасон. Получим задаток, и пусть катятся в свою Альготу — гладкой им дороги, попутного ветра. А мы по муляжу будем платье шить. Свадьба через месяц, успеем.

   Майра чуть не плакала от зависти:

   — Какая фигурка! А личико!.. Почему одним всё, а другим ничего? И у папаши денег что воды в море!

   — Папаша — скотина, — не удержалась я.

   — Но богатая скотина! Глаз на тебя положил, — Майра закончила пришивать оборку к подолу и упёрла руки в боки. — А ты? Сбежала, как маленькая. Распустила бы завязки, — она похлопала себя по плоской груди, — так он бы не то что свадебное платье, целый гардероб у нас заказал!

   — Майра! — возмутилась мама. — Ты в своём уме?

   — А что? Дано богами — пользуйся!

   — Карин надо думать о репутации. Что скажет господин Стир?

   Я бросила расправлять складки на платье.

   — Моя репутация господина Стира не касается. Я не выйду за него, сколько раз повторять.

   Нотариус Арнульф Стир, вдовец сорока четырёх лет от роду, был не единственным, кто сватался ко мне, но из всех женихов он один превосходил нас достатком.

   Мама в сердцах отшвырнула непришитый бант.

   — Лучшей партии тебе не найти! Карин, хватит тянуть. Тебе уже двадцать три. Сходи к Дакху, пока не поздно. Хочешь, вместе пойдём?

   — Не хочу! Говорю тебе, я не откажусь от своей природы.

   — Карин, посмотри на меня…

   — Я и смотрю!..

   — Прекратите! — выкрикнула Майра. — Давайте закончим, и я спать пойду, а вы ругайтесь потом, хоть лопните.

   Всё верно. Наши споры о храме Дакха и о секаче, который при нём служит, часто оканчивались жестокими ссорами, после которых мы дулись друг на друга по нескольку дней.

   В Свеянске лишь один настоящий храм — Свена и Свяны. Есть ещё десяток святилищ других исконных ригонских богов. А неумолимого Дакха, бога суда, кары и воздаяния, завезли в наши края захватчики ланны. Храмов его на всю страну три штуки. Один как раз в деревушке Снее, в двух часах пути от Свеянска.

   Мама считает, нам повезло. А я скажу: охрани Свен от такого счастья!

   Все мы связаны душой с незримыми мирами. С миром снов и миром богов, Небылью и Зыбью — со всем их великом множеством. Некоторым эта связь даёт больше, чем другим: вещие сны, способность к магии, второе, звериное, тело. А секачи Дакха обучены наши узы с незримыми мирами разрывать. По заказу, приказу или своим произволом. Служители Дакха именуют секачей по-ланнски «кхальпуна кхелтари», что значит «восстанавливающие справедливость». Но разве это справедливо — отнимать то, что не ими дано?..

   Следующий час прошёл в тяжёлом молчании. Говорили сухо и по делу, не глядя друг на друга.

   Когда муляж был готов, я вздохнула с облегчением. Можно наконец избавиться от тугого корсажа, сбросить громоздкие юбки, потянуться от души и упасть в постель… Но есть лучший способ расслабиться.

   Должно быть, я кинулась к двери слишком бойко.

   — Не вздумай оборачиваться! — крикнула мама мне в спину.

   — На улице вон какой колотун, — поддержала её Майра. — Лапы отморозишь!

***

   Знаю, о чём вы подумали.

   На самом деле всё не так. Я не обрастаю шерстью и не выворачиваю суставы, разрывая на себе одежду, чтобы в корчах стать зверем. Сказки это. Как человек может перекроить себя в кошку? Это же совершенно разные объёмы телесного вещества!

   Я захлопнула за собой дверь, щёлкнула запором и запалила от свечи лампу в круглом стеклянном колпаке. Уютные жёлто-оранжевые мазки легли на стены, крытые тёсом и крашенные в белый цвет, на подушки в кружевных наволочках, на этажерки с фарфоровыми котами и книжками в дешёвых переплётах.

   Домик у нас с мезонином — папа в своё время надстроил. Думал, семья у него будет большая, и им с мамой понадобится местечко, где можно спрятаться от детей. Потом комната с широкими окнами и резным балкончиком досталась мне. Вернее, я её отвоевала. Мама хотела заколотить вход на лестницу, чтобы не топить вторую печь. А на самом деле — чтобы поменьше вспоминать папу.

   Но как можно не вспоминать, если я всем пошла в него?

   Иногда мне кажется, мама меня за это ненавидит. И любит тоже за это. И ателье оставляет... Королева Клотильда ещё сто лет назад дала ригонцам право завещать своё имущество, кому они сами пожелают. Но по старым вайнским законам наследует всегда старший ребёнок. И мамино желание передать ателье мне одной — тоже дань отцовской памяти…

   От печи шло тепло, кровать манила пуховой периной, но в крови уже играло предвкушение, гоня прочь дневную усталость. Я распустила волосы, открыла задвижки на балконной двери и, как была в туфельках на тонкой подошве, в батистовой рубахе, корсаже и юбке, шагнула в снежок, который намело за день.

   Ума не приложу, откуда там знают, когда я готова — но передо мной тотчас завихрилась поволока чёрного дыма. Дыхание Небыли.

   Я нырнула в неё — и на долю мгновения меня не стало.

   Затем подушечки лап обожгло холодом. Студёный ветер взъерошил шерсть на боку, швырнул в нос пригоршню снежинок. Пол балкона сделался ближе, перила выше, но всё казалось правильным и естественным, словно я никогда не носила иного тела, кроме кошачьего.

   Дальше — просто. Проскользнуть между столбиками перил на скат крыши, пройти по слежавшемуся снегу до угла. Мои лапы так легки, что не оставляют следов! Перескочить на сук осины, вонзив когти в окаменевшее на морозе дерево, с ветки на ветку перебраться на соседский забор, потом на крышу сарая…

   Своего человеческого тела я не ощущала, но между нами сохранялась неосязаемая связь. Я просто знала, что оно где-то там, в Небыли — ждёт меня и вернётся таким, каким ушло, с корсажем, туфлями и всем остальным, стоит только захотеть.

   Под лапами скользили то лёд, то мёрзлая черепица, то кровельное железо, стылое, как чертоги самой богини зимы, но я без труда держала равновесие. Звёзды прятались за облачной дымкой, город глядел в ночь глазами окон, и белое мерцание снегов озаряло мне путь.

   Прыжок на крышу собачьей будки. Старик Буян сонно брехнул, звякнул цепью — и затих. Бедняга. Даже в такую стужу его оставили на улице.

   Потерпи, Буян, скоро Ночь Всех Богов, после неё день станет прибывать и солнце повернёт на весну.

   Заглянуть, что ли, в окошко к Фрине, подружке Майры?

   Фрина вертелась перед зеркалом в одних панталонах. То распускала по спине длинные волосы, то поднимала кверху, изображая замысловатую причёску. Принимала зазывные позы, виляя бёдрами и покачивая на ладонях маленькие груди.

   Вдруг сказала своему отражению:

   — А посватался-то к Грете.

   Отражение отозвалось горестным «эх».

   Вот и Майра всё вздыхает. Мол, отнять бы у меня да ей прибавить…

   Девушки завидуют грудастым и задастым, простите за грубый слог — потому что на таких смотрят мужчины. Так вот, девушки, не завидуйте! Смотрят пошлецы и нахалы. Проходу не дают, а по городу потом — сплетни. Приличные господа с тонким вкусом выбирают барышень, которых можно сравнить с тростинкой, лозой, ивовым прутиком или лучом света.

   Когда я кошка, я именно такая! Изящная, грациозная, лапы у меня длинные, шёрстка короткая, гладкая, чернее ночи, а блестит, как самый дорогой атлас.

   И чувства разом обостряются. Нос чует свечной чад в комнате Фрины, запах мясных пирогов с кухни вдовы Татсон и вонь застывших помоев через три двора. Уши слышат, как в доме напротив шепчутся молодожёны Бранд и Труда Ринтор — кровать у них стоит близко к окну. Как ворчат во сне Фин и Фан, карликовые мамонты господина Лердсона. Мамки, если по-простому.

   В Свеянске мало кто держит мамонтов: едят без меры, летний зной переносят плохо. Но для нынешней зимы лучшей тягловой силы и вообразить нельзя. Лошади замерзают, тонут в снегу, а мамкам хоть бы что.

   Ой, Бранд и Труда бросили шептаться!.. Всё, пойду, не буду подглядывать. Да там и не видно ничего — стекло замёрзло до самой рамы…

   Мне было весело. И мама хочет, чтобы я променяла всё это на сомнительную честь называться госпожой Стир?!

   Женщину уважают, когда у неё есть муж — или когда у неё есть капитал. Перед лаковыми санками Брюны Торнеке весь город шапки ломает, а госпожа Торнеке никогда не была замужем. Зато отец оставил ей серебряный рудник, и заводики, и лавки, и суда.

   Ателье Гудрун Эльс миллионов не приносит, но кормит нас, поит, одевает и какой-никакой вес в обществе даёт. А мы с Майрой позаботимся, чтобы так было и дальше — половину я ей, само собой, уступлю.

   Так кто там к Грете посватался?..

   Это ведь Грета Фроссен? Та, что училась с Майрой и Фриной в гимназии. Помню, они ещё спорили, кто раньше замуж выйдет.

***

   У Фроссенов не спали. Окно маленькой гостиной выходило на подветренную сторону, мороз почти не тронул стекло, и вся комната была как на ладони. А голоса я различила ещё до того, как взобралась на занесённую снегом бочку у бревенчатой стены.

   Отец Греты, которого все звали папашей Фроссеном, сидел боком к камину; огонь озарял рубленый профиль и всклокоченную бороду. Мамаша Фроссен, женщина полная, с густыми чёрными бровями, вязала полосатый носок. Сама Грета, одетая в домашний капот, металась из угла в угол.

   — Ах, я не знаю! — её глаза, тёмные, как у матери, лихорадочно блестели. — Ходил вроде, ходил, и ничего такого. А тут вдруг… Страшно мне. Нет, я счастлива! Но замуж — это же как в колодец…

   — И-и, — отозвалась мамаша Фроссен. — Страшно в девках остаться.

   — Нет, погоди, — папаша Фроссен ухмыльнулся в рыжую бороду. — Если дочь сомневается, может, откажем ему, счетоводу этому? Кого получше подождём. А то у парня ни марки за душой, одна смазливая мордашка…

   — А обхождение! — возмутилась Грета. — Обхождение дорогого стоит!

   Всё ясно. Ларс Кальвер, счетовод из магазина мужского платья «Кале и сыновья». Весь последний год вился вокруг Фрины, Майры и их подруг. А выбор остановил на Грете, единственной наследнице скобяной лавки папаши Фроссена.

   Разговор, между тем, перетёк на вопросы практические. Где свадьбу гулять, кого звать, что надеть…

   Я мёрзла под окном Фроссенов, пока они не разошлись по спальням, хотя заказ был, считай, у нас в кармане. Утречком моя сестрица забежит невзначай проведать старую подругу, Грета не вытерпит, похвалится, и Майра в два счёта добьётся от старших Фроссенов задатка.

   Мама потому и терпит мои прогулки в кошачьем обличье, что я не просто развлекаюсь, а разведку веду. Отчего, спросите, мы преуспеваем? Нет, платья у нас хороши, но в других ателье тоже не мух считают…

   Ох, не могу больше, коченею!

   Соскок с переворотом, три прыжка, пробежка по расчищенной дорожке во всю прыть — вот и согрелась.

   Села на столбе у ворот.

   Кругом стояла темень, только снег мягко серебрился под луной. Дома утопали в сугробах по ставни, а где и по стрехи. Под зон бубенцов и свист полозьев по улице промчались сани, запряжённые парой гнедых, их морды были в инее, дыхание туманом клубилось в воздухе. Извозчик сидел на передке, укутавшись в косматую шубу, будто медведь. Лаяли собаки. Хрустел снег под ногам поздних прохожих.

   Мужчина в мохнатой шапке свернул к ресторации Вардхуза. Её окна сияли ярче всех, а дым над трубами был таким плотным, что хоть на куски режь. Там сейчас самый разгул. Песни, гам, румяные пироги, а главное — жарко натопленные печи.

   Всё, хочу домой, в тепло! Дворами-крышами петлять не стану. Сверну к усадьбе Снульва, а потом…

   Тут-то до меня и дошло.

   Чайный король Снульв уже год как перебрался в столицу, и с тех пор его каменный особняк пустовал. А теперь там остановился мерзкий кавалер Льет с дочкой Агдой.

   Надо взглянуть, какова эта семейка дома, когда рядом нет чужих глаз. Надеюсь, они ещё не легли.

   Я ощутила прилив азарта, даже мороз перестал казаться таким жгучим.

ГЛАВА 2, в которой любопытство сгубило кошку

   Эй! Нас, часом, не надули?

   Ставни со стороны улицы были наглухо закрыты, крыльцо утопало в сугробах, ни одна из восьми труб на крыше не дымила.

   Потом я заметила, что к калитке и дальше, к парадному входу, протоптана тропинка, снег со ступеней сметён.

   Жаль, двор почистить никто не удосужился. Пришлось передвигаться прыжками, каждый раз проваливаясь с головой. В ушах снег, в глазах снег, всё лицо в снегу!.. Снаружи я кошка, но внутри человек, так что прошу извинить — у меня лицо, а не морда.

   Вон и свет в окне.

   Деревьев близко к дому не нашлось, зато у летней веранды нарос высоченный сугроб, снег хорошо слежался и без труда выдержал мой кошачий вес.

   Второй этаж дома опоясывал каменный карниз, украшенный фигурками крылатых человечков — духов природы. Карниз был достаточно широк для моих лап, но весь облеплен снегом и льдом. Чуть когти не сорвала, пока подобралась к окну.

   А ещё назад идти. Не представляю, как я тут развернусь.

   И с окном не повезло: иней на стекле нарос плотный, с наледью. Только у самой рамы оставалась неровная щёлка. К ней я и приникла глазом.

   Видно было немногое.

   Просторная, ярко освещённая комната, богатая обстановка. Веерообразная стойка магического телогрея. Край дивана с полосатой обивкой. На диване — ножки в пуховых носках, прикрытые бархатным подолом…

   Я встала передними лапами на нижнюю перекладину оконной рамы и придвинулась ближе.

   Барышня Агда в бардовом капоте полулежала, опершись локтем о валик. На грудь ей падала полураспущенная коса, являя всю роскошь волос, тонкие пушистые завитки обрамляли нежный овал лица с изящным носиком и пухлыми малиновыми губами.

   Майра права, тут есть чему позавидовать. Даже любопытно стало, какому счастливцу Льет отдаёт всю эту красоту и куда торопится. Ей же не больше восемнадцати.

   На столике у дивана стояла перламутровая коробочка. Агда напевала мотив какой-нибудь модной песенки, и коробочка повторяла его на разные птичьи голоса. То соловьём зальётся, то канарейкой, то дроздом…

   Нет, не только птичьи!

   В ответ на хрустальное «ла-ла-ла» Агды коробочка сперва бодро затявкала, потом размяукалась, как голодный кот.

   — Хватит играться, — просипел Льет.

   Он восседал в глубине комнаты, закинув ногу на ногу. Под чёрным, с серебром, шлафроком — свободные штаны и рубаха с распахнутым воротом.

   Что же вы так далеко от окна расположились, благородный кавалер? Вас еле слышно.

   — Пускай играется, — прозвучал низкий скрипучий голос, мужской или женский, непонятно. — Когда… гра… а… не… мо…

   «Когда играться, как не в молодости?»

   Выше щёлка расширялась. Я приподнялась на задних лапах и уткнулась носом в ледяное стекло, силясь рассмотреть: кто там такой?..

   Надо же, старуха — и престранная!

   Она сидела в дальнем кресле, полускрытая боковиной высокой изогнутой спинки. Строгое тёмное платье, как у нашей классной дамы, на плечах толстый пуховый платок, какие носят крестьянки в деревнях, на голове узорчатая шапочка-колпак с коротеньким шпилем — точь-в-точь ланнский рыцарский шлем. По ободу шапочки пришиты кругляшки, не иначе старые монеты. В таких колпаках с монетками красуются на ярмарках дазские шаманки.

   — Так сколько, говоришь, за платье просят?

   Она подалась вперёд, повернула к Льету голову, и стало видно, что и лицо у неё дазское — плоское, цвета тёмной бронзы, с маленькими глазками и мелкими угловатыми чертами.

   Говорят, дазы в родстве с нашими гобрами. Только гобры сидят в своих снежных домах на далёком севере в обнимку с тюленями и в чужие дела не лезут.

   — Тысячу восемьсот, — ответил Льет.

   Верно, так мама ему и сказала. Пятьсот — задаток будет.

   — Недёшево, — старуха пожевала сухим ртом.

   — У Кольдихи бы меньше пяти не стало! — барышня Агда оторвалась от своей забавы.

   Я не сразу сообразила, что Кольдиха — это Вендела Кольд, самая знаменитая модистка Альготы. И самая дорогая. У неё одевались первые аристократки Ригонии и сама королева-бабушка.

   — Может, и больше, — кивнула старуха. — А всё равно шить надо у неё.

   — Чего это? — буркнул Льет. — Мне деньги не лишние.

   — А того! — старуха хлопнула ладонью по деревянному подлокотнику. Хлопок вышел со стуком — все её пальцы, включая большой и указательный, были унизаны кольцами. Непохоже, что золотыми или серебряными, а какими, рассмотреть не удалось. — Тут не в деньгах дело, а в престиже. Чтоб все знали: Эмкино платье сшито у королевской портнихи!

   Не портнихи, а модистки, мысленно возмутилась я, ёжась под леденящим ветром. Портнихи просто шьют, а модистки придумывают и украшают. И только в следующий миг сообразила: «Эмкино платье»? Может, я ослышалась?..

   — Но мне это нравится, матушка Гиннаш! — надулась Агда. — Другое не хочу!

   — Молчи, Эмка, — одёрнул её отец. — Матушка дело говорит.

   И столько уважения прозвучало в этом «матушка», что я своим кошачьим ушам не поверила: чтобы самодовольный кавалер чтил кого-то, кроме себя, да не просто кого-то, а дазку, похожую на ведьму из страшных сказок!..

   Когда ланны пришли в Ригонию, вслед за ними пришли дазы, как шакалы приходят за волками. Ланнов прогнали, а дазы живут себе не тужат. Торгуют, воруют, практикуют тёмную волшбу. Раньше дазов даже в города не пускали, они селились в слободках за воротами. А правили у них женщины-шаманки — когда через вожаков-мужчин, а когда и напрямую.

   И это единственное, что мне в дазах нравилось.

   При королеве Клотильде Ригония расцвела — сколько мудрых законов было принято, сколько нужных реформ проведено! Магию стихий поставили на службу стране. Ни один король столько не сделал. Молодой Альрик прославился пока лишь тем, что принял силу дождя, чтобы не угасла вместе с родом Регенскур, присовокупив её к собственной силе. И неизвестно, хорошо это или плохо. Говорят, таких морозов, как нынче, не бывало уже полвека. Вдруг одно с другим связано?

   А я, между прочим, сейчас превращусь в ледяную кошку…

   Но от следующих слов загадочной матушки Гиннаш меня кинуло в жар.

   — Нравится, так и славно, — старуха улыбнулась. — Фасон зарисуй, Кольдихе покажешь, она такое же сделает.

   — Но я не запомнила! Там сложно…

   — Тю! Пойдёшь завтра на примерку, всё рассмотришь как следует, пощупаешь, а потом скажешь, что тебе разонравилось. А ты, — обратилась старуха к Льету, — дашь им сотню за труды, пусть радуются. С таким женихом негоже у всякой деревенщины свадебный убор шить…

   Я чуть с карниза не свалилась от возмущения. У деревенщины?! Да у нас баронессы платья заказывали! Два раза. И маркиза один раз… чуть не заказала.

   — С таким женихом разориться недолго, — насупился Льет.

   — Это верно, — согласилась старуха. — Мог бы раскошелиться на платьице-то, сделать невесте подарок. Хоть бы в гости пригласил, приличия ради. Ты ж ему весточку послал?

   — А как же! Загодя, — кавалер фыркнул. — Едем, мол. Везём будущую супружницу вашу к Свену и Свяне за благословением… Эмка, ты чего?

   Барышня, как бы её ни звали на самом деле, села столбиком и слушала их разговор, бледнее снега за окном, а потом вдруг заревела в полный голос. Коробочка-игрушка отозвалась поросячьим визгом.

   За этим переполохом было не слышно, что говорят кавалер (если он кавалер, конечно) и таинственная матушка. Вернее, не говорят, а кричат. Когда старуха несильно шлёпнула барышню по щеке и та умолкла от неожиданности, голос Льета прогремел, как пушечный залп:

   — Не реви, дура! Всё к лучшему!

   Барышня всхлипнула:

   — Куда же к лучшему? Он меня больше не любит!

   — С чего ты взяла?

   — Любил бы, не отдал этому…

   Она опять заплакала. Коробочка, как видно, откликалась только на её голос, и сейчас разразилась громким кудахтаньем.

   Старуха пересела на диван, обняла барышню и, склонившись к самому её уху, принялась уговаривать. До меня долетали обрывки слов и фраз:

   — Кто ты сейчас? Никто! А будешь…

   — …он должен жениться, сама знаешь…

   — …ничего не значит…

   — Но он будет с другой! — барышня заливалась слезами, коробочка квакала лягушкой.

   — ...одну ночь… ничего, переживёшь…

   — ...снадобье… сразу понесёт...

   — …а будешь замужем…

   — Но я не хочу, чтобы меня касался другой! Я этого не вынесу! — под совиное уханье барышня заломила руки.

   — ...и не надо… сварю такое… лишит мужской силы…

   Ого, да тут целый заговор!

   — Правда? Так можно? — опухшее от слёз личико просветлело, но сейчас же опять сморщилось. — Она родит ему сына, и он полюбит её…

   — Не родит! — старуха повысила голос. — А если родит, то девочку, уж я позабочусь. Нашла о чём печалиться.

   — Я отдала ему всё, — пискнула барышня, шмыгая носом. — Он обещал любить меня вечно…

   Зловредная коробочка закричала болотной выпью. Так громко и жутко, что я невольно подпрыгнула и заскользила на карнизе, цепляясь за что придётся. Сквозь стекло долетел старухин ответ:

   — Он и будет любить тебя вечно, не будь я лучшая в Кайлане ворожея и травница!

   — Цыц, вы обе! — гаркнул мужской голос.

   Я прильнула к щёлке.

   Свяна, защити!..

   Льет, грозный, как палач, шёл к окну с ножом в руке и смотрел, казалось, прямо на меня. Неужели услышал, как я тут барахтаюсь и скрежещу когтями? Или глаз в щёлке заметил?

   Всё, не гляжу! Нет меня. Вам почудилось, благородный кавалер.

   Шаги приблизились и замерли.

   — Кошка! — прогремело над головой.

   Верно, благородный кавалер. Просто бродячая кошка, которая жмётся к человеческому жилью. Вы же не станете вскрывать тройную раму, чтобы подпортить шкурку безобидному животному?

   И как он умудрился разглядеть чёрную кошку в чёрной ночи сквозь толстый слой изморози…

   Мгновение томительной тишины — и шаги стали удаляться.

   Я отважилась снова заглянуть в комнату.

   Льет стоял спиной. А старуха…

   Она сложила пальцы щепотью, поднесла ко рту и дунула. Клянусь, в руке у неё ничего не было! Но в воздух сорвалась чёрная взвесь и тончайшей струйкой потекла к окну.

   Я невольно пригнула голову.

   Тяжёлая рама содрогнулась, сверху посыпалось крошево мёрзлого снега.

   Не помня себя, я сиганула прямо со второго этажа в самый большой сугроб. Меня завалило, но я подпрыгнула — кузнечик, а не кошка! — и понеслась вскачь, не жалея лап.

   Не помню, когда в последний раз так быстро бегала и с такой скоростью взбиралась на балкон своего мезонина.

   Тут бы выдохнуть и расслабиться. Однако всё пошло наперекосяк.

   Я оборачивалась с шести лет, и у меня всегда — всегда! — получалось. С первого раза. Без заминок и осечек.

   А сейчас — нет.

   Небыль отказалась явить себя. Не приняла, не впустила, не откликнулась на зов. Не отдала мне меня — рослую белокурую девушку в свадебном костюме крестьянки из северных областей Ригонии.

   Я даже в дом попасть не могла. Не лапой же за ручку браться!

   Спасло то, что дверь открывалась вовнутрь. Я налегла изо всех сил — упёрлась передними лапами, лбом и ввалилась в хорошо протопленную комнату.

   Уже потом, прильнув к изразцовой стенке и впитывая, впитывая всем существом восхитительное тепло, я вдруг подумала, что чёрная пыль, слетевшая с пальцев старухи, была подозрительно похожа на Дыхание Небыли, в которой осталось заперто моё человеческое тело.

***

   Полночи я силилась добраться до неё, движимая то страхом, то злостью, то отчаянием, снова и снова — пока не выдохлась. Свернулась под одеялом и даже заплакать не смогла. У кошек не бывает слёз.

   Разбудил меня громкий стук и голос Майры:

   — Карин, ты спишь? — дверь дёрнули. — Ты чего заперлась? Вставай! У нас работы полно!

   В глубине души я надеялась, что усну кошкой, а проснусь человеком и окажется, что вчерашнее мне пригрезилось. Но — нет. Хвост, усы и шерсть никуда не делись. Или меня слишком рано вырвали из мира снов? Не зря же голова пуд весит, а глаза не открываются. Может, стоит вернуться в уютное забытьё и подождать?..

   — Карин! — Майра продолжала колотить в дверь. — Что за шутки?

   Ох, вдруг ей надоест, и она уйдёт?!

   Я вылетела из-под одеяла, как укушенная, и во всё горло завопила:

   — Мия-а-а-а-а-у-у!

   — С ума сошла! — взвилась Майра.

   За окном светало, а у нас давно условлено, что обращаюсь я только в тёмное время. Соседи думают, у Эльсов живёт кошка Ночка, которая гуляет под луной, а днём отсыпается за печью.

   — Прекращай балаган! Мама с тебя шкуру спустит!

   Я кричала и скреблась в дверь изо всех сил, наплевав на саднящие когти и ободранные подушечки лап, и Майра наконец сообразила:

   — Ты что, не можешь стать человеком? Свяна милостивая!.. Подожди, сейчас маму позову!

   Мама сперва долго бранила меня срывающимся голосом, потом хотела ломать дверь — заперто-то изнутри на задвижку. Но Майра спросила, не смогу ли я выйти, как вошла, через балкон («Мяукни, если да!»), и побежала отпирать заднюю дверь.

   Дальше — каменный пол кухни вместо листа бумаги, печная зола вместо карандаша… Я давно забыла, как в детстве училась писать и как трудно рука привыкала выводить верные палочки и закорючки. Кошачья лапа для этого приспособлена ещё хуже. Но с восьмой, кажется, попытки мне удалось изобразить что-то похожее на «Льет».

   — Кавалер Льет?! — у мамы кровь отлила от щёк. — Он знает, что ты оборотень?

   Он, может, и нет. А вот старуха…

   «Ведьма при нём», кое-как накалякала я.

   — Что за ведьма? Агда? Нет, не Агда! Конечно, нет… — мама никак не могла справиться с паникой. — Она… знает, кто ты?

   Я покачала головой. Хотя поди её разбери, эту дазскую ворожею. Вдруг она умеет заглядывать в Небыль — и видела там моё человеческое тело?

   Хотелось верить, что мама сообразит, как его вернуть. Она была оборотнем на десять лет дольше меня. Может, бабушка ей что-нибудь рассказывала.

   Но мама понуро опустилась на табурет у печи. Трещали дрова, за решёткой заслонки жарко краснели угли, по полутёмной кухне, не успевшей толком прогреться, плыл запах сосновой смолы. А мама сжимала руки и шёпотом перебирала имена богов, словно не могла решить, к кому воззвать.

   — Льеты скоро придут, — напомнила Майра.

   Мама вскочила с явным облегчением.

   — Карин! Жди здесь. Нам надо подготовиться. Платье из зала вчера так и не убрали!

   Я кинулась ей под ноги, вынуждая остановиться. Потом сунула лапу в совок с золой и торопливо написала слово «Обман».

   Объяснять, что задумали наши несостоявшиеся заказчики, пришлось долго.

   Майра задохнулась от негодования, у мамы гневно засверкали глаза. Куда подевались вялость и безволие.

   — Так! Давай-ка спрячем платье. Скажем, вчера после них приходили, купили готовое за пять… нет, шесть тысяч марок! Не обессудьте, благородные господа, задатка вы не оставили, мы вам ничем не обязаны.

   — Мама, — Майра нерешительно тронула её за рукав. — Может, лучше сторгуемся? Отдадим им платье, пусть расколдуют Карин.

   Мама повернула к ней голову — резко, как хищная птица:

   — Только не вздумай первой предлагать! Если это их рук дело, если они знают, то сами заведут разговор. А если нет… Ты представляешь, что будет, если станет известно, что мы укрываем оборотня?

   Меня сдадут жандармам, вызовут секача… или станут использовать в грязных делишках. Говорят, такое бывает: оборотней принуждают шпионить для короны, если раньше не приберут к рукам богатые интриганы или бандитские главари.

   Ателье госпожи Эльс в любом случае рискует потерять клиентов.

   И всё же…

   — Карин, из кухни ни ногой, — мама послала мне испепеляющий взгляд. — Услышишь, что идёт чужой — прячься! Майра, покорми её и быстро в зал. Посмотрим, что скажут Льеты.

   Мы с Майрой попили чаю, она из чашки, я из блюдца, и съели по куску вчерашнего пирога с рыбой; в куске Майры было больше теста, в моём — рыбы.

   В печи мы не готовили, для этого у нас имелась чугунная плита фирмы «Гентер». Дров она ела мало, нагревалась быстро. А печь топили для тепла. Когда Майра убежала маме на помощь, я забралась в устье и устроилась лицом к двери. Кухню от приёмного зала отделяли мастерская и два коридора, но когда придут Льеты, я услышу. И если мама не заговорит с ними обо мне, сама явлюсь в зал!

   За окном становилось всё светлее, время шло, а наши коварные заказчики не спешили.

   Может, старуха уговорила Агду-Эмку плюнуть на фасон и довериться вкусу госпожи Кольд? Может, они сейчас грузятся в сани, чтобы укатить в сторону столицы... Тревожные мысли так и роились в голове. Но камень подо мной прогрелся, глаза после тяжёлой ночи закрывались, и пирог в животе нашёптывал, что стоит немного вздремнуть. Я незаметно соскользнула в полусон и там, в белой мути, куда-то бежала, карабкалась, искала что-то…

   Тренькнул еле слышно наддверный колокольчик, раздались голоса. Я соскочила на пол — и остановилась. Кухонная дверь, которую Майра оставила нараспашку, оказалась затворена. Открывалась она наружу, и я пару раз толкнулась — дверь вздрогнула, но не поддалась. Выход во двор был заперт на защёлку. Её и человеку не сдвинуть без усилия, куда там кошке.

   Я не находила себе места, прислушиваясь к далёким голосам — слов было не разобрать.

   Раз показалось, что разговор пошёл на повышенных тонах, и меня пробрал озноб, как от лютого мороза. Мама же не знает, что с замужеством Агды-Эмки связана какая-то интрига. Я забыла рассказать. Обо всём забыла! Да и не приняла всерьёз те обрывки фраз. Но Льетам неизвестно, много ли я слышала и сколько из услышанного поняла. Если старуха отрезала меня от Небыли, чтобы сохранить втайне их с кавалером козни… мама и Майра в опасности!

   Голоса смолкли, стало тихо. Лишь изредка доносились — или чудились? — невнятные стуки, скрипы, шорохи.

   В мастерской пробили часы.

   Почему никто не идёт? Вдруг с мамой и Майрой что-то случилось?..

   Я поймала себя на том, что рву когтями обивку старого кресла в углу. Да что кресло? Ещё полчаса, и я хвост себе грызть начну!

   Отчётливо хлопнула входная дверь, спустя некоторое время — ещё раз. И опять ни звука.

   Лишь когда скупое зимнее солнце добралось до кухонных окон, а случалось это хорошо за полдень, в коридоре раздались шаги.

   Майра! Они с мамой ходят по-разному.

   Сестра щёлкнула запором и проскользнула внутрь. Ей очень шло клетчатое платье с белым воротничком. Небось, к Орму бегала, вон как раскраснелась. А он её булочками угостил. Я чуяла запах сдобы.

   — Карин, ты здесь?

   Куда же я денусь.

   Майра присела передо мной на корточки.

   — Слушай, мама говорит, тебе всё привиделось. Не бывает такого колдовства. Это дар твой подвёл. И раз такое случилось, власть над ним уже не вернёшь. В общем, она договорилась с Брунном, он повёз её в Снею, сама понимаешь зачем. За кем. Клянётся, что другого способа нет. Надо уничтожить твою звериную половину, пока связь с телом ещё крепка. Чем дольше, тем трудней будет его вытащить, сама знаешь.

   Я знала. Первый урок, который преподала мне бабушка: нельзя слишком долго оставаться в зверином обличье, иначе человеческое тело сольётся с Небылью и не сможет принять твой дух. Пара недель, самое большее месяц — и Карин Эльс навсегда останется изящной красоткой с усами и хвостом.

   Майра вдруг наклонилась и почесала меня за ухом.

   Я стукнула её по руке мягкой лапой.

   — Брось, — фыркнула сестра. — Все кошки это любят.

   Еле удержалась, чтобы не выпустить когти.

   Я не кошка! То есть сейчас кошка, и люблю быть кошкой, но всё равно я человек.

   — Тебе, может, во двор надо? — осведомилась Майра, с беспокойством оглядывая кухню. — А то сидишь тут весь день…

   Она боится, что я сделаю лужу под столом?!

   Ладно, мне в самом деле надо в кустики. И глоток воздуха не повредит.

   — Я ей говорю, не спеши, — продолжала Майра, отпирая защёлки на двери. — Есть же другие храмы, другие боги. Поспрашивай. Вдруг их служители помогут. Даже Свен и Свяна не только любовью заправляют. Тайны сердца, выбор, предназначение, истинный путь и такое прочее. Может, это то, что надо? Или напишем Вере, пусть спросит этого своего...

   Я подняла голову, пытаясь заглянуть Майре в глаза, и она замолчала.

   — Ну да, Керст далеко. Пока туда, пока обратно…

   Морозный воздух бодрил, сугробы искрились на солнце. Утоптанная дорожка, бегущая от заднего крыльца, казалась такой чистой, такой манящей.

   Знаю, мама желает мне добра — как его понимает. Но зачем спешить? Зачем вот так тишком, подло? Почему она хотя бы не зашла ко мне? Боялась, что после этого духу не хватит?

   Майра стояла в дверях, кутаясь в тёмную шаль, и выжидательно глядела на меня.

   Выбор, говоришь?..

   В три прыжка я взвилась на забор и перескочила на крышу соседского сарая.

   — Ночка! — летел мне вслед звенящий голос сестры. — Куда ты, дурочка? Уши отморозишь!

   Даже перед статуей Дакха-правдовидца я не смогу сказать, что она нарочно дала мне улизнуть.

   Выпустила по нужде, и только. По большой нужде. По делу жизни и смерти.

ГЛАВА 3, в которой я достучалась до небес

   Рауд сбежал на мощёную площадку перед главным входом Даниш-хуза. На каменной поверхности не было ни снега, ни наледи, словно по ней с мётлами и щётками прошёлся отряд усердных дворников. Но дальше их рвение иссякло: в начале дорожек, исчезающих в глубине сада, уже виднелись снежные разводы.

   Через десяток шагов разводы сменились наносами, которые росли, пока не сомкнулись в сплошное белое поле с протоптанными кое-где тропинками. В фонтане тоже лежал сугроб.

   «Уеду, и совсем заметёт», — подумал Рауд. Но досада исчезла, не успев лечь камнем на сердце. Уж больно хорош был день. Небо синело густой морозной синевой, сад искрился под солнцем. Казалось, каждая снежинка хвастает перед другими блеском ажурного платьица.

   Из аллеи показался старый Фролли. Голые липы зябли в обносках последнего снегопада, и такой же сиротской, куцей была беличья шубейка управляющего, вытертая на боках и рукавах. Фролли беззвучно шевелил губами, то и дело замирая на месте, будто в раздумье.

   Увидел Рауда и заспешил.

   — Ох, господин! — казалось, ноги в развалистых овечьих сапожках не поспевают за хозяином. — Что же вы нараспашку? Замёрзнете!

   — Не замёрзну, — Рауд криво усмехнулся.

   Забавно. Кроме лёгкого полушубка из нерпы, который он накинул, выходя на прогулку, и парадной волчьей дохи, зимней одежды у него не было. Даже шапки — ни одной.

   — А ты что опять в рванье, как бродяга?

   — Зря вы так, господин, — обиделся Фролли, поглаживая облезлую полу. — Хорошая шуба, удобная. А та, новая, больно велика, не повернуться в ней. И дышать тяжко…

   Рауд помнил Фролли Фокеля седым, морщинистым, но с цепким умом, в котором умещались все хозяйственные цифры. «Не человек, а гроссбух», — любил шутить отец.

   — Вы бы пожили ещё, господин, — ворчал старик, болезненно щуря глаза и шмыгая носом. — А то наезжаете, как в гости. Опять же, завтра снег, сами говорили.

   — Снега я не боюсь.

   — Не боитесь… Понятно, что не боитесь. А всё равно — куда спешить? Кто вас там ждёт?

   — Ты знаешь кто, — проронил Рауд.

   — Ох! Конечно… Тогда — конечно.

   Старик закивал так истово, что шапка-треух съехала ему на лоб, и голова, видно, закружилась — бедняга чуть не упал. Пришлось поддержать.

   — Раз зовёт, надо ехать, — бормотал Фролли. — Понял, что не прав был, нужны вы ему, без вас никак. Теперь всё образуется, всё будет, как раньше. Глядишь, и госпожа вернётся, и молодой господин…

   Рауд промолчал.

   Он бы с радостью остался в Даниш-хузе ещё на неделю. Но выезжать следовало завтра — иначе он не успеет перехватить принцессу в Лейре.

   — Папа!

   Вильда, статная, красивая ещё женщина, подошла скорым шагом и сунула Фролли трость.

   — Простите, господин, — она коротко поклонилась Рауду. — Папа, идём.

   Муж и старшие дети Вильды служили при усадьбе, сама она числилась в доме кастеляншей, но давно управляла всем поместьем вместо отца, и Рауд платил ей, как должно. Даниш-хуз невелик, удалён от столицы, дела здесь решались по-семейному.

   Фролли не дал себя увести.

   — На перекладных поедете, господин? — Старый управляющий искренне верил, что до сих пор распоряжается в Даниш-хузе. — Послать на станцию, чтобы вам придержали хороших лошадей?

   — Не нужно. Поеду по зимнику, на своих. Иначе придётся расчищать дорогу всем подряд.

   Рауд поморщился, давая понять, что разговор ему неприятен.

   Но старик не отставал:

   — Так, может, мамок запрячь?

   — Зачем? У меня один сундук.

   — Негоже это, — Фролли сокрушённо вздохнул. — Отец ваш, бывало, по зимнему времени одних шуб с собой возил не меньше дюжины. Не от холода, само собой... для поддержания реноме!

   Рауд взглянул на Вильду, и та твёрдо взяла отца под руку.

   — Папа, ты не поможешь мне со счетами? Не могу разобраться...

   Рауд отвернулся и зашагал по главной аллее. Перед ним вилась лёгкая позёмка, разметая с дорожки заносы. Потом дорожка кончилась, и снег, сминаясь, утаптываясь сам собой, вкусно захрустел под подошвами. Студёный воздух был сладок, как ключевая вода.

   Деревья подступили со всех сторон, и сад сделался похож на лес. Рауд улыбнулся двум нахохленным снегирям на ветке. Пух на розовых грудках затрепетал от тёплого ветерка. Птицы вытянули шейки, глядя на человека чёрными бусинками глаз, и уселись вольготнее.

   Когда однажды в детстве он сказал приятелю из деревни, что снег тёплый, тот посмотрел на него, будто на сумасшедшего.

   Захотелось, как тогда, упасть лицом в сугроб и вбирать в себя пушистую свежесть до тех пор, пока кровь не загудит от избытка силы и не почудится, что он летит над землёй, оседлав вьюгу…

   При всей красоте и роскоши Белого замка, именно здесь, в Даниш-хузе, Рауд был по-настоящему дома.

   Он выкарабкался из снежных перин, взмахом руки очистил одежду и рассмеялся. Казалось, во рту тает мятный леденец. Мороз пощипывал за нос, за кончики ушей, робко щекотал под распахнутым полушубком, словно не веря: можно? Правда?

   Давай, мысленно подбодрил его Рауд.

   Он затем и пришёл сюда в последний день перед отъездом, чтобы почувствовать себя живым — а живые зимой мёрзнут…

   Но не только за этим.

   Деревья расступились, открыв белое поле, по окружности которого торчали из сугробов верхушки увядших камышей. Раньше пруд всегда стоял расчищенным, а лёд на нём, гладкий, как зеркало, служил катком.

   В Даниш-хузе не было часовни. Но именно тут двадцать лет назад богиня впервые заговорила с Раудом. С тех пор это место стало его личным святилищем.

   Он вышел на середину пруда — и позвал её по имени, а потом долго стоял, слушая звонкую морозную тишину.

   Богиня не ответила.

***

   Сколько на свете странных зданий, созданных древней магией — а более странного, чем наш храм Свена и Свяны, по-моему, нет. Ни колонн у него, ни куполов, ни барельефов, ни портиков с арками. Даже углов, и тех храму любви и брака не досталось.

   Среди снегов и голых деревьев громоздилась исполинская розово-золотая жемчужина в форме боба. Поэты уверяли, что это форма сердца. Но как говорила моя гимназическая учительница ботаники: боб, он и есть боб.

   Правда, боб этот был чудесным. Его перламутровая шкурка, в живописных наплывах и морщинах, не выцветала, на ней не оседала пыль, не задерживался снег, не оставалось царапин и сколов. Надписи и рисунки к ней не липли — как и то, что роняют птички с небес.

   Окон и дверей у храма тоже не имелось. Вернее, они оставались невидимыми до тех пор, пока их не отворят.

   Сейчас на внутреннем изгибе боба зиял проём, в который могли свободно проехать три кареты в ряд. У проёма толпился народ, приплясывал от нетерпения жених в распахнутой собачьей шубе.

   Звеня бубенцами, подкатила тройка — гривы и хвосты коней заплетены лентами, санный возок обтянут кумачом. Из возка вынули невесту и под руки повели к храму. Лицо ей закрывала вуаль с золотом шитьём, из-под лисьей шубы хвостом тянулся по снегу длинный багряный шлейф. Лепестки роз падали под сафьяновые сапожки, будто капли крови.

   Поднялся радостный гвалт, народ повалил в храм. Я соскочила с берёзы и под прикрытием толпы шмыгнула внутрь, стараясь не попасть гостям под ноги, а служителям храма — на глаза.

   За проёмом начинался огромный зал, тоже перламутровый, но не розовый, а льдисто-бледный, в молочных переливах. Текучие очертания стен и потолка напоминали своды карстовой пещеры, откуда на нитях-паутинках свисали кусочки цветного стекла. Свет, наполняющий воздух, заставлял их вспыхивать и переливаться.

   Я юркнула в нишу у входа и спряталась за статуей Свяны в алом уборе невесты. Подглядывать за церемонией охоты не было. Будто я свадеб не видела! С закрытыми глазами могу рассказать, что там происходит.

   Слева стоят полукругом семь статуй Свяны, справа — семь статуй Свена. У дальней стены высится глыба хрусталя — алтарь, перед алтарём — Венчальный Лабиринт, намеченный дорожками из красного янтаря. Сейчас жених и невеста вступят в него с двух сторон, чтобы сойтись в центре и обменяться браслетами. Дорожки засияют, грянут песнопения…

   Так и есть! Женский хор — небесные голоса.

   Распорядительница поднимет жезл и коснётся хрустальной подвески над алтарём. Малиновый звон разольётся по залу, и его подхватят, закачавшись, кусочки стекла на нитях. От них полетят разноцветные отсветы — и станут бабочками, которые закружатся над гостями.

   Только ко мне не надо… Кыш!

   Два года назад на Вериной свадьбе мне на плечо опустилась золотая бабочка. Служительница-ули сказала, что в моей судьбе грядут чудесные перемены. Если это они и есть, то благодарю покорно, больше не надо!

   Бабочка пощекотала мне нос сияющим крылышком и порхнула прочь.

   Вера — это моя подруга. Самая близкая. Она вышла замуж по большой любви и уехала на западное побережье, в Керст.

   Вера знала, что я оборотень, и ни капли не боялась. В детстве мы проказничали на пару: я — кошкой, она — человеком.

   Вера писала, что неподалёку от них тоже живёт оборотень. Живёт, не таясь, угощает соседей домашним вином и знает много занимательных историй. Возможно, ему известно и как вытащить из Небыли запертое там человеческое тело.

   Но… могу ли я доверять незнакомцу, если меня предал самый родной человек?..

   Мама поздно вышла замуж. Тогда ателье свадебной моды ещё не было, а была обычная портняжная мастерская, которая принадлежала сестре бабушкиного покойного мужа. Родовой дом Эльсов в деревне сгорел, и бабушка с мамой перебрались в Свеянск — к ней. Спустя некоторое время бабушка сошлась с дедом Полканом. А мама осталась. И десять лет работала за кров, еду и тёткино обещание отписать ей мастерскую.

   Тётка поставила условие: никаких мужчин. И чтобы, пока она жива, мама думать не смела о замужестве и детях.

   А потом с севера пришёл папа. Из холодной тайги, где потомки вайнов живут по старинному укладу и говорят на языке воинов, покоривших Ригонию пять сотен лет назад…

   Легенды гласят, что в незапамятные времена наш полуостров принадлежал «народам моря, солнца и ветра». После них, и это уже не легенды, а история, его делили между собой племена ригов и гобров. Затем из дремучих лесов в центре материка хлынули светлобородые гиганты с острыми топорами. Они быстро захватили окрестные страны и готовились напасть на Ригонию с двух сторон. С северо-востока, из только что провозглашённого королевства Вайнор — через узкий перешеек, соединяющий полуостров с остальной Оссиденой. И с юга, через Круглый залив, за которым вожди мелких вайнских племён всё ещё делили власть и рвали на части покорённые земли.

   Власт, король Ригонии, знал, что нашествия не сдержать. А ещё он знал, что у короля Вайнора есть младший брат, которого надо поскорей пристроить где-нибудь на царство, пока не вошёл в силу и не покусился на место старшего. Власт предложил вайнорскому принцу свою дочь и свой трон, а сам уплыл на остров Сновидцев.

   Так Ригония стала первой страной, которую вайны завоевали не мечом и топором, а силой брачных уз. Говорят, именно тогда цвет волос у статуй Свена в нашем храме изменился с чёрного на золотой, а бесполые лица облагородились мужественными бородами — как у Вайнмара, первого вайнского короля Ригонии.

   У мамы в спальне висит папин портрет. Непокорные льняные кудри, глаза цвета летнего моря, лицо, красивое суровой мужской красотой, плечи — не обхватишь и лихая курчавая борода. Настоящий древний воин.

   Он пришёл в Свеянск с артелью плотников. Увидел маму — и остался.

   — Ты за него не пойдёшь! — кричала тётка на виду у всей улицы.

   — Нет, пойду! — кричала мама в ответ.

   — Не пойдёшь!

   — Пойду!

   После очередного «Не пойдёшь!» тётка вдруг побагровела и схватилась за сердце, а к вечеру умерла от удара. Так мама стала не то чтобы богатой наследницей, но невестой с приданым.

   Ветхий тёткин дом отец перебрал по брёвнышку. Где надо, подновил, где надо, перестроил и достроил, украсил резьбой. Мебель тоже смастерил сам.

   Из раннего детства в памяти осталось немногое. Знаю точно: у нас была счастливая семья. Помню, как папа с мамой смеялись и дурачились, как мы втроём ходили на ярмарку и гуляли по лесу за городом. Или брали лодку и вместе с малышкой Майрой катались по реке, потом причаливали к берегу в тихом месте и купались вволю.

   В одну из таких вылазок и случился мой первый оборот. Я даже не поняла, как стала кошкой, а потом опять человеком. И конечно, испугалась до смерти.

   Я же ничего не знала про оборотней! Кроме страшных сказок о том, как они уносят в Небыль непослушных детей, да стишков вроде «Ляжешь спать и не проснёшься — злобной тварью обернёшься» или «Придёт оборотень-кот, твою душу заберёт».

   Последний стишок — самый обидный. Верин новый знакомец оборачивается бобром, дед Полкан псом был, а похитителем детских душ объявили одного кота!

   От деда Полкана я впервые услышала, что северяне суеверны. Охотник-вайн может схватиться один на один с медведем, но на кладбище ночью не пойдёт ни за какие ватрушки и кренделя. И оборотней вайны остерегаются.

   А бабушка считала, что папа просто не простил маме обмана. Она же не рассказала до свадьбы, что сама оборотень и дети у них могут оборотнями родиться.

   Надеясь вернуть расположение мужа, мама кинулась в храм Дакха и отсекла себя от Небыли. Меня тоже хотела — но бабушка не позволила. Вырастет, сказала, сама решит. Я тогда у них с дедом Полканом три месяца жила.

   Потом меня забрали домой. Но ничего уже не было, как прежде. Папа не играл со мной, ни разу больше не взял на руки, не обнял ни меня, ни Майру. Они с мамой спали в разных комнатах и всё чаще ссорились. Папа стал выпивать, не ночевал дома. Однажды он поехал на станцию, никто не смог сказать зачем, и попал под поезд.

   После похорон мама и перестала улыбаться. Я не слышала от неё ни слова упрёка, но долго казалось, что она не может меня простить — ведь это моё непреднамеренное превращение выдало папе её тайну.

   Возможно, она до сих пор меня не простила.

***

   На Свеянск пала ночь. Шесть свадебных церемоний остались позади, вход в храм закрылся, свет в зале потускнел. В стенах отворились туннели, ведущие вглубь жемчужины-боба, и служители-ули разошлись по своим делам. Я наконец выбралась из-за статуи — истомившаяся, голодная и в самом тягостном расположении духа.

   Люди не любят оборотней, с этим ничего не поделаешь, а ули Свена и Свяны те же люди, только в розовых сутанах. Возьмут и вышвырнут на мороз.

   Не лучше ли обратиться напрямую к богам?..

   Стёклышки над головой тихо мерцали, статуи Свена и Свяны стояли друг против друга безмолвным караулом. Фигуры богов были вырезаны и расписаны так искусно, что их ничего не стоило принять за живых — если бы не одинаково совершенные черты и одинаковое отрешённо-благостное выражение на лицах. Фигуры щеголяли богатыми нарядами из дорогих тканей. Помню, как мама сокрушалась, что храмовый заказ отдали в Альготу, а не своим, свеянским, мастерам.

   Семь пар статуй — семь цветов, каждый обозначает фазу идеальной супружеской жизни. Красный — страсть, жёлтый — познание, зелёный — продолжение в детях, голубой — обретение, синий — единение, аметистовый — гармония, белый — смерть.

   Я обошла все статуи Свяны, все статуи Свена, каждой заглянула в нарисованные глаза и каждую мысленно попросила о помощи, даже фигуры в белых саванах.

   Глупо, знаю. Но когда прижмёт, и булыжнику придорожному поклонишься, и коряге болотной.

   Осмотрела ледяную глыбу алтаря. С обратной его стороны обнаружилась тонкая золотая надпись: «Бог один — и много их, свой лик для каждого дня. Ныне узрите вы лик любви. Ныне узрите меня». Наверное, в этом был какой-то особый смысл, однако разгадывать философские загадки мне сейчас совсем не хотелось.

   Зашелестели тихие шаги — справа, слева, со всех сторон. Это вышли в зал служки с метёлками — прибрать за гостями. Талая вода и грязь с сапог улетучились сами. Однако россыпи цветочных лепестков и прочий мелкий сор храм поглотить не мог. Я видела на полу пару конфетных фантиков, клочок газетного листа, раздавленный огрызок мочёного яблока, сгустки жевательного табака и карамельной тянучки, а в одном месте под скамейкой — надкушенный обрезок копчёной колбаски. До того ароматный, что голова закружилась.

   Обычная кошка на моём месте слопала бы за милую душу и сказала: «Ещё подайте!» Но я с пола не ем, из чужого рта — тем более. Не настолько ещё оголодала…

   За служками смотрела невысокая полноватая ули в розовой сутане. Погребальный саван седьмой статуи Свена, за которой мышью сидела я, с одного бока был задран — кто-то, видно, хотел узнать, что у бога под одеждами. Ули заметила непорядок и подошла. Маленькие натруженные руки заботливо оправили край подола из белого глазета с серебряными узорами.

   Может, эти руки и кошку не обидят?

   — Мр-рм, — я вышла из-за статуи.

   — Киса! — ахнула служительница. — Ты как здесь? Погреться захотела? Шёрстка-то коротенькая.

   Лицо у неё было круглое, улыбка мягкая, ладони ласковые.

   Пришлось дать себя погладить. В горле родилось урчание, и я не стала его сдерживать. Даже потёрлась о розовую сутану. Спасибо, Майра не видела — потом бы от насмешек спасу не было. Но как ещё кошка может показать свои добрые намерения?

   — Голодная? — деловито осведомилась ули. — Мяса нет. Могу предложить только кашу.

   Да! Да! Каша — это чудесно. Хочу каши!

   — Ох, как разволновалась! — засмеялась служительница. — Как будто понимаешь по-человечески.

   Низкие округлые туннели, по которым она меня вела, казались проточенными водой, а не созданными руками человека. Может, храм и правда построен мифическим народом моря?

   От нас до Круглого залива на юге — семьдесят миль, до Долгого залива на северо-востоке — почти сто. Не так и много. Когда-то в районе Свеянска проходила граница приморского королевства ланнов, которое просуществовало двадцать лет, прежде чем вайны сбросили новых захватчиков в море.

   Хорошо, что войны не разрушили чудесный боб. Он был, словно живой. Коридоры исчезали и появлялись, прорезаясь в теле храма прямо перед нами. «Свяна, Свен! — мысленно обратилась я к богам. — Вы ведь откроете мне проход, если я захочу уйти?»

   Боги не ответили. А ули, оглянувшись на ходу, расплылась в улыбке:

   — Какая умная киса! Как собачка.

   Она привела меня в комнату с простыми диванами, обтянутыми тёмным штофом. На диванах болтали и хихикали другие служительницы — точно кумушки на лавке. Одна, остроносая, даже лузгала семечки, но на пол не плевала, собирала шелуху в кулачок.

   — Что, Агнета, ещё одну бродяжку подобрала?

   Они добродушно засмеялись.

   — Только пусть не гадит! А то Ида на твоего Мохнача жалуется. Метит, паршивец, где вздумает, а ей убирать.

   — До покоев Доброчтимых добрался!

   — Он больше не будет, — «моя» служительница вздохнула.

   — Что, отрезали Мохначу лишний хвостик?

   Ули опять засмеялись.

   — И Чернушка не будет, — пообещала Агнета. — Она умная киса. Правда, Чернушка?

   Я сказала: «Мр-рм», хотя имя Чернушка мне категорически не понравилось.

   — Жди здесь, я сейчас приду.

   Она скрылась в одном из проходов, а я прошлась по комнате, стараясь сделать так, чтобы каждая ули хоть раз на меня посмотрела.

   — А красивая кошка, — заметила одна. — Чистая, ухоженная.

   — Потерялась, наверно.

   — Ничего, Агнета ей пропасть не даст. И к делу пристроит. Вон Лиса госпоже Браннас добрые сны навевает!

   — Тощая какая-то.

   — Ничего не тощая. Просто шерсти мало.

   — Вот я и говорю — тощая. Мне пушистые нравятся.

   И ни одна не сказала: «Смотрите, это же оборотень, потерявший связь со своим телом! Давайте ей поможем».

   Потом они вовсе перестали обращать на меня внимание и завели речь о какой-то Дагмар, которой изменил муж, и теперь их обоих выгоняют из храма.

   — Думаешь, ей выплатят возмещение?

   — Само собой, выплатят. Она же не виновата, что Ульф изменщиком оказался!

   — Ещё как виновата. От хорошей жены муж не гуляет.

   — Смотри, Вивика! Пойдёт твой Лотер на сторону, посмотрим, как запоёшь.

   — Мой Лотер? Да никогда!

   Я слушала и дивилась. Нас учили, что к служению Свену и Свяне допускаются только благонравные супружеские пары, а боги заботятся, чтобы они и дальше таковыми оставалась, любили друг друга, уважали и хранили взаимную верность до последнего дня. Если божественная чета за своими ули уследить не в силах, на что надеяться бедной кошке, которая забыла, когда молилась в последний раз?

   Близких отношений с богами у меня никогда не было. В детстве я, конечно, бегала в храм — и с просьбами, и с вопросами. Все бегают. Но не все получают ответ.

   Помню, как обидно мне было. А дед Полкан, посмеиваясь, повторял изречение столичного памфлетиста, скрывающегося под псевдонимом Зан Носса: «Я не верю в богов, боги не верят в меня, мы живём в полном согласии и друг другу не мешаем». Ещё этот Зан Носса утверждал, что люди сильнее богов, потому что боги не могут существовать без людей, а люди без богов вполне себе обходятся.

   Может, он и прав. Всё равно толку от богов никакого, хоть мы и праздники в их честь устраиваем, и подати на храмы платим, и в гимназии богознание проходим — а учебник по нему толстенный!

   К счастью, раньше, чем мои мысли приняли совсем святотатственное направление, вернулась Агнета с миской овсяной каши. Миска была жестяная, гремучая, каша холодная, комковатая и не солёная, но с кусочками курятины. Р-рам! Я старалась есть аккуратно и на пол ошмётков не ронять, а потом ещё и донышко вылизала.

   — Какая воспитанная киса, — восхитилась Агнета. — Не грусти, милая. Мы обязательно разыщем твоих хозяев.

   Лучше отыщите мне мага, сведущего в тонкостях незримых миров!

   Только, боюсь, у нас в Свеянске такого нет. Местные маги приставлены к делам земным, для жизни полезным. Чистка печных труб и городской канализации. Починка магических и полумагических аппаратов и приборов. Торговля мелкими дозволенными амулетами…

   — Идём, Чернушка, — позвала Агнета. — Покажу, где ты будешь спать и службу свою исполнять.

   — Понимаешь, — объясняла она, пока мы шагали по очередному коридору, — люди приходят к нам не только свадьбу играть или о ребёночке просить, но и за вещими снами.

   Верно. И платят звонкой монетой. А чаще — шуршащими ассигнациями.

   — Всякий храм — это ворота в незримые миры.

   Перед нами возник проём в сумрачную комнату.

   Ули понизила голос:

   — Идём тихонько, не шумим! У господ, расположенных к исканиям в мире снов, чувствительная нервная организация. И тут ваша помощь просто незаменима.

   Наша?

   — Тёплый кот-мурлыка под боком — наилучший проводник в мир снов.

   Просторная комната, погружённая в таинственный полумрак, была разгорожена ширмами, из-за которых доносилось сонное сопение.

   — Здесь у нас Мохнач с господином Легсоном, — еле слышный шёпот и лёгкое движение руки в сторону одной из разгородок. — Там Лиса с госпожой Браннас.

   Я чуяла кошку и кота — не оборотней, самых обычных. Кошка пахла кошкой, а кот — не совсем котом.

   — Вот тут господин Шлафлос, — Агнета двигалась на цыпочках и говорила теперь одними губами. — Он у нас третью ночь проводит, всё уснуть не может как следует, ворочается и ворочается.

   За ширмой как раз послышалась возня, скрипы и шумный тоскливый вздох.

   Агнета дождалась, когда всё стихнет, и закончила:

   — Видишь ли, чтобы воспринять волю богов, сон нужен глубокий, такой, что из пушки стреляй, не добудишься. А сонный порошок господину Шлафлосу нельзя, здоровье не позволяет. Прошу тебя, милая, помоги ему.

   К чему она ведёт, было ясно с самого начала. Так что я заранее села в сторонке и обернулась хвостом. Простите, ули, вы очень любезны, но в постель с чужим мужчиной я не лягу!

   Разумеется, Агнета моего отказа не приняла. Когда это человек считался с кошкой?

   Ули уговаривала меня, называла «кисонькой», «лапушкой» и тихонько подкрадывалась с явным намерением сцапать, а я переходила с места на место, не подпуская её близко.

   Надоест же ей когда-нибудь?

   — Зр-ря упр-рямишься, — мурлыкнули из-за ширмы госпожи Браннас. — Смир-рись. Потом понр-равится.

   Стало неловко. Да что я в самом деле? Трудно подыграть доброй женщине, которая взяла меня под крыло?

   В руки не далась, сама вспрыгнула на высокое ложе и устроилась поверх стёганого одеяла в ногах у господина Шлафлоса. Он что-то проворчал в полусне и перевернулся на бок, не лягнув меня только потому, что я успела отпрянуть.

   Агнета ласково поворковала у его изголовья, погладила меня и наконец удалилась.

   — Добр-рая, — раздалось ей вслед непонятно откуда. — Но стр-ранная.

***

   Я соскочила с постели и вышла осмотреться.

   Комната вмещала дюжину миниатюрных спаленок, в каждой — кровать, тумбочка и напольная вешалка для одежды. Со стен сонно жмурились резные Свены и Свяны, под их полуприкрытыми веками тлели оранжевым крохотные лучезары. На лаковых ширмах были тонко выписаны сцены из жизни божественных супругов.

   Из-за ширмы госпожи Браннас показалась рыжая кошка феранской породы — в меру пушистая, на ушах кисточки. Лиса, надо полагать.

   — Чёр-рная, — приветствовала она меня, взмахнув пышным, как у белки, хвостом. — Пойдём пр-роведаем.

   И кошка нырнула за ширму господина Легсона.

   Я не без опаски последовала за ней.

   На кровати, точно такой, как у господина Шлафлоса, спал человек, а под боком у него возлежал здоровенный меховой шар с ушками.

   — Смотр-ри, Мор-рда, — неучтиво обратилась к нему Лиса. — Пр-ривела. Чёр-рная. Кр-расивая, пр-равда?

   Пониже ушек у шара прорезались золотистые щёлки.

   — Кр-расивая, не кр-расивая, — проворчал шар и зевнул, явив розовую пасть с клыками. — Какая тепер-рь р-разница?

   — Не гор-рюй, Мор-рда, — Лиса вскочила к нему на постель. — Я р-рядом.

   Она принялась вылизывать лохматый мех, и ушки, и щёлки глаз. При этом оба мурлыкали, рокотали на два голоса, словно пели дуэтом.

   Я тоже села с краю — послушать.

   — Р-рыбки бы, — жаловался Мохнач-Морда. — Кур-рочки. Зачем р-разбудили?

   Во сне-то ему, горемыке, есть не хотелось. И вообще там, во сне, лучше, чем наяву.

   — Пр-рисутствие, — объяснил кот. — Пр-риятно.

   — Пр-равильно, — согласилась Лиса. — Говор-рят. Хор-рошо!

   Пока я пыталась понять, что это может означать, кошка вдруг повернулась и лизнула меня в нос шершавым языком.

   — Гр-рустная. Спи. Пр-росто спи.

   И сама пристроила голову на необъятный пушистый бок Мохнача.

   — Спасибо, — пробормотала я. — Я тут где-нибудь р-рядышком...

   Тьфу ты, сама по-кошачьи урчать начала!

   Стоило немного успокоиться и почувствовать себя в безопасности, как могильной плитой навалилась усталость. Я выбрала себе пустую спаленку подальше от остальных, вскарабкалась на незастеленную кровать и утонула в перинах. Было тепло и уютно, каша с курочкой, о которой грезил бедный Мохнач, наполняла живот приятной тяжестью, но сон не шёл. Мысли крутились вокруг вчерашней ночи и сегодняшнего утра, на душе становилось всё чернее и горше.

   Чтобы отвлечься, я стала вспоминать сказки Старой Хель о мире богов и мире снов.

   Старая Хель жила в двух кварталах от нас и каждый вечер читала внуку из книг с такими потёртыми переплётами, что названий не разберёшь. Сказки были известные, но рассказывались всегда не так, как я привыкла. То ли книги у Хель были какие-то особенные, то ли она выдумывала на ходу.

   — Наш мир для богов, что для нас садовый пруд, так же мал и мелок, а мы для них вроде рыбок в том пруду. Живём себе среди водорослей, ила и лягушат, ведать не ведаем, как снаружи всё устроено, и о том, что там творится, судим лишь по ряби на воде.

   Я закрыла глаза и увидела Хель сидящей в старом кресле у камелька: на носу круглые маленькие очки, на коленях раскрытый том. Говорят, в молодости Хель играла на сцене. Голос у неё и сейчас был звучный, читала она с выражением, и с ветки у окна я чётко слышала каждое слово:

   — Рыбы не могут жить на суше, а люди — в воде, хотя в их власти осушить пруд и пустить на уху всех, кто в нём обитает. Вот и богам при всём их могуществе, чтобы дотянуться до людей, нужны храмы, алтари и святилища, как рыбаку нужны удочки и сети. Но боги ловят нас не для того, чтобы сварить уху. Они испытывают души, меняют судьбы и раздают дары, а иной раз отнимают. Мир снов открыт и людям, и богам. Там возможно всё, там происходят настоящие чудеса и исполняются самые немыслимые желания. Как в Ночь Всех Богов…

   — Чем плохо утерять связь с незримыми мирами? — Свен погладил свою золотую вайнскую бородку, и она пропала, открыв гладкий подбородок, а волосы на голове бога потемнели. — Не будет у тебя чутья, не будет удачи. Мы не услышим твоих молитв, не пошлём знаков, озарений и провидческих снов, не подскажем, не поможем.

   — А вы можете помочь? — спросила я.

   — Можем и поможем, — уверил Свен. — Если дашь обет службу нам сослужить.

   Комната в доме Старой Хель исчезла, кругом расстилалось что-то мутное, синевато-бледное — то ли туман, то ли снега. На Свене были посконные штаны и рубаха, подвязанная вервием, на Свяне — простое платье из некрашеного льна.

   — Какую службу?

   — Поймёшь в своё время, — богиня мелодично рассмеялась, отбросив за спину чёрную косу. — Так ведь уговор с богами заключают. Не знала?

   Знала. Это во всех сказках говорится: надо наперёд пообещать, что исполнишь любой приказ, всего один, но что за приказ, не узнаешь, покуда час не пробьёт.

   — То-то же, — усмехнулся Свен и посерьёзнел: — Так даёшь обет?

   — Даю, — сказала я.

   — Тогда скрепим уговор печатью.

   Он очутился рядом и, взяв в руки моё лицо, коснулся губами лба, а потом то же самое сделала Свяна.

   — Тело твоё мы вернуть не можем, — сказала она.

   — Не в нашей это власти, — уточнил Свен.

   — Двуликие принадлежат Двуликому.

   — Но не проси его. Не ответит.

   Верно: у Двуликого нет храмов. Бог, давший начало всему сущему, смотрит на мир, но не вмешивается. Так нас учили.

   — Как это нет храмов? — притворно нахмурилась Свяна, и лён на ней превратился в вишнёвый бархат, коса рассыпалась, длинные густые пряди собрались в модную причёску. — А Храм Всех Богов? В Альготе!

   — Там в Ночь Всех Богов, — торжественно произнёс Свен, одетый теперь в парадный сюртук, — Двуликий нисходит в мир, чтобы отворить дверь между старым годом и новым, между явью и неявью, между былью и небылью, между жизнью и смертью…

   — Входит с одним ликом, выходит с другим.

   — В самую долгую ночь все заслоны и преграды падают.

   — Так же падёт заклятие, что лежит на тебе.

   — Но помни! Если не поспеешь к сроку…

   — Если не будешь ночью в храме…

   — Если не вступишь в Лабиринт Судеб…

   — Ходить тебе в зверином обличье до конца дней!

   Утром я выбралась из перин и увидела, что из комнаты есть выход. Значит, можно отправиться на разведку. Самое время — пока остальные ещё спят.

   Откуда я знаю, что настало утро, когда нет окон? Кошкой я всегда это чую.

   Туннель оказался тесным, как барсучий лаз. Вероятно, он предназначался для кошек, несущих службу в комнате снов. Или для меня одной? Было жутковато. Так и чудилось, что перламутровые, мягко светящиеся стены вот-вот сожмутся и раздавят.

   Потом я услышала звуки, ощутила запахи — и выбралась в сеть коридоров обычного человеческого размера. Эти коридоры не появлялись и не исчезали, а просто были. И двери в них — были. Вещественные, прочные, пусть и странной овальной формы.

   Створки одной из дверей стояли открытыми. За ними в большой комнате, похожей на кабинет управляющего или королевского чиновника, раздавались взволнованные голоса, мужские и женские:

   — Вы только подумайте, каков наглец!

   — Да как у него бесстыдства хватило заявиться к нам и чего-то требовать!

   — Мы же не впустим его, Доброчтимый?

   — Ни в коем случае, — отозвался низкий властный голос. — Слуга Дакха не переступит порог нашего храма.

   — Но Доброчтимый, — возразил кто-то. — Если этот оборотень в самом деле опасный преступник, мы не можем покрывать его.

   У меня лапы задрожали.

   Бежать! Прятаться!

   Но куда?..

   Я юркнула за створку двери и не дыша прислушалась.

   — С оборотнем мы решим сами, — объявил не менее твёрдый женский голос.

   — А знаете, — вмешалась другая женщина, — вчера вечером ули Агнета нянчилась с новой кошкой. Чёрная такая.

   — Вот и найдите эту кошку! Все свободны.

   Собравшиеся в кабинете разом пришли в движение. Раздались вздохи, шелест одежд, зашуршали по полу подошвы мягких сапожек. Служители неторопливо расходились в разные стороны, обсуждая случившееся, а я сидела за дверью, как в ловушке, не смея шелохнуться.

   — Вы меня звали, Доброчтимые? — послышался тихий, смиренный голос.

   Агнета! Должно быть, она пряталась в кабинете или, как тут водится, явилась из только что открывшегося проёма.

   — Ты знаешь волю божественной четы? — спросил мужчина.

   — Знаю, Доброчтимые.

   — Вот и выполняй. И не попадайся никому на глаза.

   Агнета вышла в дверь, ступая тише мыши, но дыша так, будто только что обежала половину Свеянска.

   Лёгкий шорох, почти беззвучное движение перламутровой створки…

   — Чернушка, не убегай! Я выпущу тебя так, чтобы он не узнал.

   В стене напротив сейчас же образовался ход.

   — Идём… — Агнета запнулась и закончила: — Идёмте, госпожа.

   В нешироком туннеле, уводящем вглубь храма, кроме нас, никого не было, и ули говорила, не понижая голоса:

   — Понимаете, я сновидица. Не такая сильная, как те, кто живёт на острове, но во сне мне часто является Свяна, а иногда и Свен. Вчера они оба сказали, что надо ждать особого гостя. Я не думала, что это будешь ты… Вы. Будете. Я думала, вы просто кошка. А сегодня был ещё один сон, и Свяна велела помочь вам убежать от секача. Он сидит в санях у главного входа, а вокруг храма понаставил меток, чтобы никто не выскочил незамеченным. Но я вас подземным ходом выпущу. Чужие о нём не знают. Госпожа Кошка…

   Агнета помялась.

   — Секач… он сказал, вы кого-то убили. Это ведь неправда?

ГЛАВА 4, в которой кошка гуляет сама по себе

   Я всё-таки решилась взглянуть на него — издали, с крыши склада москательных товаров госпожи Торнеке.

   Утро было серым. С неба сыпал частый снег; за белёсой завесой люди и сани, съехавшиеся на очередную свадьбу, казались мутными пятнами. Но я сразу поняла, какие из саней принадлежат секачу.

   Он как раз откинул меховую полость, которой укрывался, вылез наружу и молодцевато прошёлся по утоптанному снегу перед входом, разминая ноги. Короткий приталенный полушубок с поднятым воротом ладно сидел на его подтянутой фигуре, под чёрной шапочкой угадывалось по-ланнски смуглое лицо, и я заметила, как женщины из числа гостей поворачивают головы в его сторону.

   Когда проём открылся и народ потёк внутрь, секач не сделал попытки смешаться с толпой. По словам Агнеты, он уже пробовал. Храм его не впустил.

   Секач помедлил, наблюдая за входящими, затем обвёл взглядом окрестности. Я вжалась в снег за водосточным жёлобом, а едва посланец Дакха отвернулся, поспешила перебраться с крыши на забор по другую сторону здания. Не хватало ещё, чтобы этот удалец меня почуял. Может, секачи на такое и не способны, но как-то же он узнал, что я в храме!

   Доброчтимые не выдали меня на расправу. Однако и заступиться не пожелали, хотя храм обладает правом убежища.

   Наверное, им было немного совестно, и прежде чем выставить на мороз, меня накормили как дорогую гостью. Гуляш из индейки с овощами и сырной подливой — только из печи, нежный, ароматный. Пища богов!

   — Вам понадобятся силы, — объяснила Агнета.

   Потайной ход вывел во двор заброшенной усадьбы неподалёку от храма. Прощаясь, ули сообщила, будто по секрету, что боги ждут от меня помощи:

   — Совершается преступление против любви, и вы должны его предотвратить.

   Ни больше ни меньше.

   Лиса права: она и правда странная.

   Встав с постели, я была уверена, что видела обычный сон, навеянный обстоятельствами. Смущало лишь то, что я помнила разговор с богами во всех подробностях, от первого до последнего слова. Даже самый конец, когда образы стали таять, голоса удаляться, а Свен и Свяна, словно забыв обо мне, перебрасывались фразами между собой:

   — Ах, надо было предупредить, что печать не спадёт, пока служба не будет исполнена. Как же я запамятовала! Давай вернёмся?

   — Брось. Она неглупая девочка, сама догадается. И в сказках об этом, небось, написано.

   — Разве? Не припомню. Может, попросим Снежу присмотреть за ней? А то замёрзнет в дороге.

   — Снежу? Нет уж! Или ты хочешь, чтобы мы были ей должны?

   Боги истаяли уже до смутных теней, и разобрать ответ Свяны я не смогла, только услышала, как оба рассмеялись.

   Не знала, что у богини зимы есть имя. Обычно её так и величали — Зима, Хозяюшка Зима или просто Богиня. Когда за окном стужа и сугробы, сразу ясно, о какой богине речь.

   Или у богов, как у кошек: одно имя для людей, другое — для своих?

   На улице было теплее, чем вчера, но время от времени налетал ветер, и чувствовалось в нём что-то настолько леденящее, что сердце стыло. Я укрылась за трубой над пекарней Верцелей, прижалась к тёплому камню и мысленно позвала на пробу:

   — Снежа!..

   Ветер задул ещё сильнее, над крышей поднялась метель, и в кружении снежинок мне почудился хоровод крохотных снежных фей, о которых пишут в сказках. Феи перемигивались глазками-искорками и тихо хихикали.

   Я зажмурилась и тряхнула головой — привидится же!

   Лапы принесли меня домой. Зайти во двор я не осмелилась — секач мог и там меток наставить. Влезла повыше на соседскую осину и долго приглядывалась к окнам, прислушивалась к звукам и запахам. Судя по всему, мамы дома не было. У калитки стояли Майра с Ормом и шептались так тихо, что я не слышала о чём. Майра кокетливо улыбалась, а Орм трогал воротник её беличьей шубки.

   Да, у Майры был настоящий ухажёр. Младший из пяти сыновей пекаря Верцеля. Сутуловатый парень, с красным лицом, белёсыми ресницами и большими ладонями. Без надежд на приличное наследство, но работящий и себе на уме. Третий год за Майрой ходил, звал замуж.

   Мама советовала не спешить, и Майра не спешила. Ей нравились наглые красавчики вроде Торана Хогмуда, сынка нашего бургомистра, и она не скрывала, что мечтает выйти за богатого. Это не мешало Майре держать Орма рядом и помыкать им в разумных пределах. Зато каждое утро у нас к завтраку были свежие булочки.

   Может, Майра пристроит меня к Верцелям на денёк-другой? В пекарне тепло, а от булочек я не откажусь и в кошачьем теле. Заодно попробую вызнать у неё подробности о визите Льетов — и откуда взялась выдумка, будто я убийца. Не мама же сказала такое служителям Дакха! Может, это ошибка и секач у храма вовсе не меня искал?

   Много лет в Свеянске был один оборотень — дед Полкан. Потом пришли бабушка с мамой. А сейчас осталась только я. Если бы завёлся кто-то ещё, рано или поздно я бы его учуяла. Значит, это чужак. Опасный тип, бегущий от правосудия. А подозрение пало на меня!

   В этот миг Майра рассмеялась, откинув голову назад, так звонко, что слышно было даже на моей осине.

   В горле встал комок. Наверное, так чувствует себя дух, который пришёл в мир людей, чтобы увидеть, как жизнь продолжается без него.

   Я отвернулась и спрыгнула в снег, заваливший проулок. Булочки не сделают меня человеком, а потеря пары дней может дорого обойтись. Сколько по нынешней погоде займёт дорога до Альготы — неделю?

   Верин Керст от Свеянска вдвое дальше, и добираться туда трудней.

   Казалось бы, выбор ясен…

   Если поверить, что во сне, не давая себе отчёта, я и правда заключила договор со Свеном и Свяной. А вдруг встреча с богами — просто ночное видение, что тогда?..

   В Керсте у меня подруга, которая приютит, обогреет и поддержит. Но сумеет ли помочь?

   В Альготе — Храм Всех Богов, где заправляют служители Двуликого, которым, по слухам, дарованы особые силы. Там же две академии наук, обычных и магических, а ещё мелкие колдуны и ведьмы всех мастей. Наверняка найдутся и оборотни. Но ни одного друга или хорошего знакомого.

   Керст или Альгота? Запад или северо-восток?

   Как бы то ни было, Свеянск придётся покинуть. Идти пешком в моей шубейке и думать нечего. Доеду по Северному тракту до Лейра или Голянска, а там решу, куда дальше. Одна загвоздка: где взять транспорт? Сегодня, сейчас, не теряя времени, не тратя силы на поиски нового убежища.

   Однажды я читала роман о юной девушке, чудом избежавшей гибели от рук злодеев. Ей надо было спрятаться, и девушка устроилась служанкой в дом злодейского главаря, рассудив, что у себя под носом он искать не будет.

   Почему бы и мне не поступить схожим образом?

   Тем более что «злодей» как раз собирается в нужном направлении…

***

   Через четверть часа я была у дома Снульва.

   Вовремя!

   Через распахнутые двери чёрного хода слуги таскали во двор дорожные сундуки и кофры. Большую часть укладывали в простые крытые сани, пару штук закрепили на задке богатой кареты на полозьях. Немного в стороне стояли наготове третьи сани, открытые, с двумя рядами низких полулежачих сидений. Выбирай, что душе угодно.

   Льеты меня погубили, они же и спасут! Доставят прямиком в столицу. Надо только не попасться на глаза кавалеру и его ведьме.

   Правда, до Ночи Всех Богов ещё без малого три недели. Что я буду делать в Альготе столько времени? Может, всё-таки в Керст?..

   Лоб кольнуло будто калёной иглой.

   У меня, часом, не жар начинается? Не хватало ещё простудиться!

   Холод пробирал до костей, и я не стала больше ждать. Улучив момент, когда во дворе никого не было, выскользнула из-под садовой скамьи, забралась в грузовые сани и втиснулась между кофрами. Их стенки, обитые толстой кожей, ещё хранили остатки тепла. Снаружи задувал ветер, и всё равно было так хорошо, что я зажмурилась от удовольствия.

   Погрузили последний сундук. Дверцы захлопнулись, клацнул замок, внутри стало темно. Я сказала себе, что тревожиться не о чем. Спереди, за головой кучера есть окошко с раздвижной деревянной заслонкой. Если понадобится, я сумею открыть её изнутри — на что кошке лапы с когтями?

   Но когда во дворе послышался грубый, как наждак, голос матушки Гиннаш, стало жутко до дрожи в печёнках. Вдруг она почует меня, как почуяла тогда, у окна? Я же тут как мышь в мышеловке!..

   Наконец тронулись. Я сидела, будто на иголках, прислушиваясь к каждому шороху, а перед глазами снова и снова вставал момент, когда со старушечьих пальцев слетала, устремляясь ко мне, зловещая чёрная пыль.

   Знала ли ведьма, что я оборотень или наложила своё заклятие просто на всякий случай?

   Так или иначе, путешествовать в её компании — отчаянный риск. Но другую оказию надо ещё найти, а на дворе не лето.

   Скоро я ощутила это сполна. Ветер в возок не задувал, снег не залетал, но мороз проникал сквозь все преграды, постепенно выстуживая багаж и пол под лапами, заползая ледяными щупальцами под мою тоненькую шубку.

   До первой остановки было ещё терпимо.

   Судя по звукам и запахам снаружи, Льеты завернули в придорожный трактир. Движение за стенками возка не затихало ни на миг, и я не решилась выйти. Вдруг стану двигать заслонку, а кто-нибудь заметит?

   Выехали часа через два. Льеты, небось, успели не только отобедать с толком, но и у камина посидеть, газеты почитать, кавалер ещё и стопочку пропустил, а бедная кошка тут хоть околей!..

   К моменту второй остановки я уже клацала зубами, трясясь, как цуцик. Живот подвело от голода, очень хотелось в отхожее место.

   Как только кучер, проследив, чтобы коням задали корм, ушёл в тепло вслед за господами, я вскарабкалась по сундукам и с пятой попытки сумела-таки сдвинуть заслонку.

   Уже смерклось. Снег давно перестал, трактирный двор был неплохо укатан.

   В дальней его части, в открытом загоне, окружённом бревенчатой изгородью, дремали полдюжины ломовых мамок — совсем не таких ухоженных, как Фин и Фан господина Лердсона. Их кудлатая шерсть давно потеряла белизну, на боках смёрзлась в грязные сосульки. Животные лежали, подогнув под себя ноги и свернув мохнатые хоботы наподобие пожарных шлангов. Умаялись за день, бедняги. Бивни мамок упирались в землю, уши обвисли, будто клочья овчины на заборе, дыхание наполняло двор шумом и рокотом.

   У трактира сновали люди, но до кошки, выбравшейся из оконца крытой повозки, никому дела не было. Длинное здание манило жёлтыми окнами и ароматами съестного. Я отыскала заднюю дверь и уселась у крыльца.

   Думала, придётся учиться красть еду. Но не понадобилось.

   Кухонная девчонка, посланная выплеснуть помои, не осталась равнодушна к моему мурлыканью. Даже впустила в тепло.

   Она и сама была как бездомный котёнок. Одежонка вся штопаная, на грязных тощих ногах деревянные башмаки.

   Интересно, штопала сама? Стежочки мелкие, ровные.

   Девочка принесла похлёбки, и я принялась за еду, стараясь не думать, что раскисшее месиво наверняка слито из чужих мисок.

   — Подожди, — шепнула девочка. — Сейчас за косточкой сбегаю…

   — Я т-те дам косточку! — прогрохотало над головой. Грубо, сипло, да с бранными перекатами.

   Мимо по коридорам всё время кто-то топал, скрипел половицами, и сперва я не придала значения тяжёлым мужским шагам. Но услышала их, уловила вонь перегара и кислого пота, вовремя поняла, что всё это приближается, и сумела увернуться от кованого сапога — только миска загрохотала, разметав по полу остатки похлёбки.

   А мою спасительницу застали врасплох. Косматый бугай с налитой кровью рожей влепил ей такую затрещину, что девочка упала, а он шагнул ближе, собираясь поддать ногой.

   Не знаю, как бы я поступила в человеческом теле — этот вопрос пришёл мне в голову уже после. А в тот миг было не до вопросов. В ушах зазвенело от ярости. Я прыгнула краснорожему на брюхо, проехалась когтями по рубахе навыпуск и повисла на том самом месте, которым особо дорожат мужчины, — ни секунды не думая о приличиях! Да ещё задними лапами от души прошлась по толстым ляжкам.

   Бьёшь маленьких?

   Вот тебе от маленькой кошки, негодяй! Получи!

   Бугай заревел, как раненый медведь — такими словами, каких я и от извозчиков не слышала.

   Было самое время рвать когти. Но проклятые застряли в грубой шерстяной ткани.

   Бугай махнул ручищей — у меня звёзды из глаз посыпались. Я поняла, что лечу кувырком и сейчас шмякнусь о стену!

   В последний момент успела собраться в воздухе. Лапы отбила, приземляясь, но в остальном обошлось.

   Медвежий рёв прервался женским скандальным визгом. На шум явилась тётка в зелёной клетчатой юбке и кирпичного цвета кофте с оборками, туго натянутой на животе. Как можно такое носить? Ведь не бедная, видно!

   Пока бугай объяснял, что «эта падаль переводит харч на эту падаль», девочка поднялась на ноги и, отерев разбитые губы, отворила мне дверь:

   — Беги!

   — Вилька, куда!.. — взревели за спиной.

   Я юркнула за угол, услышав напоследок:

   — Я тебя по доброте своей приютила, чай, не чужая кровь, а ты, дрянь такая…

   Тихо, вдоль стеночки, я пробралась обратно на главный двор. Там как раз высаживалась из санной кареты компания богатых ездоков. Над широким крыльцом трактира горели фонари в железных клетках, суля уют и тепло. В их сиянии переливались собольи меха вновь прибывших, оживлённо звучали приятные мужские голоса, игривым колокольчиком звенел женский смех.

   Фасад трактира, фасад жизни. А по другую сторону — грязь, брань, зуботычины, нищая сиротка в руках мерзавцев. И кошка, которую ничего не стоит размазать по стене одним ударом…

***

   Помочь девочке Вильке я, увы, ничем не могла и лишь порадовалась, что Льеты не захотели тут ночевать — потому и лошадей не выпрягли. Но меня подстерегал неприятный сюрприз.

   Хозяйские кучера, все трое, собрались у грузовых саней. Жевали табак, сплёвывали на снег и обсуждали, какой такой подлец вскрыл заслонку на возке. Небось, хотел господ обокрасть. Бывают такие воры — щуплые, тщедушные, гибкие, что твой уж. В любую маломальскую дыру пролезут не хуже кошки.

   Я отступила в тень чьих-то саней.

   Что дальше? Заслонка закрыта и подобраться к ней не удастся, кучер теперь настороже. Искать других попутчиков?

   А от дверей трактира уже звенел голосок барышни Агды…

   Я спряталась под господскую карету.

   Рядом стояли сани, заваленные грудой грубо выделанных шкур. В этих санях, если я верно поняла, ехала прислуга.

   Багаж, представьте себе, в крытом возке, а люди — на ветру и морозе. Зато под меховыми покровами.

   Слуги, две женщины и двое мужчин, укутанные так, что только глаза видны, как раз приближались. И я решилась. Обежала сани, хоронясь за лошадьми, втиснулась под тяжеленную шкуру, забилась в какую-то нишу, должно быть под сиденье — жаль, места маловато.

   — А на что ты ей такой сдался? — громко и насмешливо говорил женский голос. — К девушке подход надо иметь!

   — Подход ей! Много чести, — сварливо отозвался мужчина. — Небось, не из господ.

   Подошедшие расселись, препираясь и подначивая друг друга. Я оказалась в женской половине саней. Служанки Льетов долго возились, закапываясь под мех и суча ногами в валяных сапогах. Раз меня несильно ткнули в бок, но, видно, хозяйка сапога решила, что попала по перегородке.

   Стенки саней были обиты войлоком, пол устлан лохматыми коврами. По ним щедро расстелился край бараньей полости, в которую укуталась одна из моих попутчиц. Но кому край, а мне — целая перина. Я аккуратно прилегла на неё грудью, погрузив нос в лохматое и пахучее, а когда дыхание женщины стало тихим и ровным, зарылась в кудлатый ворс всем телом и наконец согрелась достаточно, чтобы задремать.

   Во сне было тепло. Во сне было лето. Я лежала на берегу моря, и в лицо мне било солнце, такое горячее, что лоб пекло, словно к нему приставили дно раскалённого чугунка. Я отодвинулась в тень. Не знаю, что её отбрасывало. Только что никакой тени не было, она появилась, едва стала нужна. Я пристроила голову на морской валун, гладкий на вид, а на ощупь почему-то шершавый и ворсистый, точно валяная шерсть…

   — А-а-а! Крыса! А-а-а!

   Меня дважды ударили в живот, рванули за лапу — с такой силой, что едва плечо из сустава не выдернули. А потом всё завертелось, и я полетела, глотая колючий ледяной воздух, в чёрно-белую бездну…

***

   Чёрной была ночь, белым — снег. Он принял меня в жёсткие объятья, спеленал сыпучими простынями, не давая вздохнуть. Я забарахталась, будто неумелый пловец, и всё-таки вынырнула под лунное небо — чтобы увидеть, как удаляется маленький обоз Льетов. Растаял в ночи огонёк фонаря под задним козырьком на крыше повозки, стихло пение полозьев…

   Кругом расстилалась пустыня, перечёркнутая свежим санным следом. Это не был накатанный тракт, вдоль которого, перетекая одно в другое, тянулись сёла, стояли трактиры и гостевые дома, где всегда можно найти пристанище. Куда ни кинь взгляд, серебрились бескрайние снега.

   По бокам местность немного поднималась, на небе рисовались ломкие скелеты деревьев. Берега? А подо мной — замёрзшая река, по которой проложен зимник, присыпанный последним снегопадом. Льет, должно быть, решил сократить дорогу.

   Большая река в наших местах одна — Норран. Течёт с северо-востока на юг, к морю. Двигаться по тракту удобнее и надёжнее, но он делает изрядный крюк, а русло Норрана идёт в сторону Альготы прямо, не петляя, почти до Искарьинска. Только с ночлегом на реке туго, постоялых дворов по берегам нет. Льетов это не пугало. Очевидно, они рассчитывали остановиться в поместье какого-нибудь знакомого богача вроде Снульва.

   У меня было два пути. Догнать обоз и найти способ вновь незамеченной попасть в одну из повозок. Или по следу вернуться на тракт, перебиться ночь и пристроиться в попутчики к кому-нибудь ещё.

   Бежать за кавалером опасно. В три раза — нет, в десять раз! — опаснее, чем раньше. Вышвыривая меня вон, слуги Льетов наверняка поняли, что извлекли из-под шкур не крысу, а кошку. Чёрную кошку. И хозяевам доложат.

   Нет, к кавалеру мне нельзя.

   Но и поворачивать назад не хотелось, просто потому что это — назад. Мне вперёд надо. В Альготу или к Вере, но вперёд.

   Ай! Опять кольнуло переносицу.

   Странно… Ну-ка, проверим.

   Эй, наверху! Я решила. Не хочу в Альготу. Туда едут Льет и его ведьма. Отправлюсь к Вере, на запад. Где тут запад?..

   На сей раз последовал не короткий укол — показалось, будто между глаз мне положили кусок раскалённого железа и стукнули по нему молотком. Несильно так стукнули. Но думаю, моё «мяу» было слышно даже рыбам подо льдом.

   Свяна! Свен! Мы так не договаривались. Вы сказали, печать не сойдёт, пока я не исполню обет, но не сказали, что она будет жечь калёным железом, стоит подумать о… О том, чтобы его не исполнять.

   Хорошо, убедили.

   Скрючившись от холода и поджав хвост — в самом буквальном смысле, я потрусила в сторону тракта. Печать кольнула опять, на этот раз деликатно. Пришлось развернуться и двинуться по следу кавалера Льета.

   Свен, Свяна, вы хотите, чтобы он из моей шкурки воротник сделал? Меня же поймают сразу, как только близко подойду!

   Печать молчала. Боги молчали. Только луна, яркая и голубая, как лёд, следила за мной с чёрных небес, припорошенных крошечными снежинками звёзд. Чистый сухой воздух обжигал горло. Чтобы не думать о плохом, я стала вспоминать свои злоключения, воображая, что сочиняю роман. Снежную сказку, в которой всё закончится счастливо.

   Это отвлекло, но ненадолго. Я бежала по санному следу, как по битому стеклу, чувствуя, что замерзаю, промерзаю насквозь, не до костей даже, а глубже, хотя казалось бы, глубже некуда. И впереди по-прежнему ни малейших признаков жилья.

   — Свяна! Свен! — позвала я. — Сделайте что-нибудь! Иначе к утру будет всё равно, сошла печать или нет.

   Вместо слов из горла вырвалось протяжное «Мия-а-а-у-у». Но боги должны понимать любой язык!

   Я позвала ещё.

   И снова — тишина. Боги словно намекали, что укротить стужу, как и вернуть мне тело, не в их власти.

   — Снежа!.. Ты сестра им. Помоги!

   Все боги — дети Двуликого, братья и сёстры, что не мешает им вступать в брак между собой. Людям нельзя, а богам можно. Потому что они боги, и потому что у них нет выбора — больше жениться всё равно не на ком.

   Свяна, о чём я думаю!

   Нет, не Свяна… Снежа! Хозяйка Зима! Слышишь меня?

   Поднялся ветер, по белой равнине пронеслась позёмка, и я задохнулась колючей пылью. Из неплачущих кошачьих глаз брызнули слёзы. Было так холодно, что хотелось умереть... но умирать не хотелось!

   «Кош-шка, — шелестели снега. Будто сотни змей струились вокруг. — Кош-шка».

   Наверно, я сошла с ума…

   В снежном вихре соткалась расплывчатая фигура.

   «Приди ко мне, Кошка, — прозвучал в голове ясный ледяной голос, — и никогда не будешь знать холода. Не будет боли, не будет мук…»

   — Нет! — выкрикнула я. — Нет! Посмотри: на мне печать твоих сестры и брата. Они ждут от меня службы. Я им нужна…

   — А мне? — спросила фигура. — Сослужишь службу мне? Тогда помогу.

   — Чего ты хочешь?

   — Узнаешь, когда придёт время.

   Так всегда — во всех сказках! Сперва обещай, а потом хоть в петлю лезь, когда потребуют такого, чего и врагу не пожелаешь — но отказываться уже поздно…

   — Так сослужишь?

   — Сослужу…

   Кажется, я всё-таки заплакала. Но слёзы в глазах стали льдинками, и сквозь них полыхнуло видение: прекраснейшая женщина в белом уборе, искрящемся тысячью снежных звёзд. Она склонилась ко мне из чёрного поднебесья и запечатлела на темени долгий поцелуй, от которого меня пронзило лютым холодом — а потом отпустило.

   — Вот мой дар. Он согреет тебя и защитит.

   И — всё. Голос ещё звучал в ушах, а женщина сгинула. Остались лишь ночь, звёзды и снега.

   И я.

   А ещё чувство, будто меня обернули в пуховое одеяло. Пух был густым и ослепительно белым. Вернее, не пух, а мех. Восхитительный пышный мех. На одной лапе, и на другой, и на хвосте, и на плече, и на груди, и на животе. Всюду, куда я смогла заглянуть…

   У богов всё, как у людей. Есть богатые, славные, почитаемые, с дворцами-храмами и толпами служителей-ули. Есть безвестные, незаметные, а то и забытые. И есть такие, как Зима... Снежа, — которые не ждут почестей от людей.

   "Храм мой из снега,

   мой слуга".

   На крайнем севере Ригонии и Вайнора стоят Приюты Зимы, где вайны и гобры с особым даром разводят карликовых мамонтов, ездовых собак и снежных кошек.

   Кажется, богиня только что превратила меня в одну из них.

***

   Снова одолел голод. Но бежалось легко. Пучки шерсти между пальцами согревали лапы, смягчали шаги, я больше не проваливалась и не оступалась, снег будто сам нёс меня.

   А зима оказалась полна жизни.

   В вышине парили снежные птицы, с их крыльев веером сыпалась алмазная пыльца, и в кружении блёсток вились мотыльки, прозрачные, как морозный узор на окне. Скреблись под землёй ледяные мыши. Вдалеке промчался заяц — живой, тёплый, я это почуяла, а следом такой же — снежный. Далеко-далеко взвыл стылым воем ледяной волк. А снега вокруг всё пели, пели свою тихую неумолчную песнь… Мне было удивительно и жутко. Но я верила, что отныне зима мой друг и союзник.

   Я ошиблась.

   К утру лёгкость ушла, мороз пробрался под толстую шубу и кусал всё злее. Погода опять испортилась. По небосводу полетели тучи, повалила сплошным валом белая крупа. Ветер засвистал разбойником, подхватывая и крутя, вертя её с молодецкой удалью.

   Я не видела, куда иду, да и какое там иду! Резким порывом меня сбило с лап, протащило, бросило в снег. Перед носом вмиг намёлся торос, и ничего не осталось на свете, ни неба, ни деревьев — везде сплошная муть и круговерть. Я закрылась лапами и легла, чуя, как растёт надо мной снежный холм.

   Вдруг грянул топот, конское ржание. Верхушку моей норы снесло, будто топором! И я увидела: скачут…

   Снежные витязи. Как в сказке.

   «В злую метель воины, замёрзшие в снегах, восстают, готовые к битве. Горе тому, кто очутится на их пути…»

   Витязи мчались сквозь пургу, и я не могла отвести глаз. Гривы их коней размазывались по ветру, вплетаясь в снежный буран, их смех вымораживал душу, а пики в руках отливали мертвенной синевой.

   Я кинулась бежать. Но разве от них убежишь? Налетели, взяли в кольцо и понеслись кругом так быстро, что вой ветра перерос в свист.

   В этом свисте чудился голос, нежный, как музыка: «Не пугайся, дитя, здесь тебя не обидят. Постой, не спеши…»

   — Снежа, это ты?! — буря проглотила мой крик, как щука глотает пескарей.

   А голос стал ближе, отчётливей:

   «Слушай меня, дитя! Ты устала. Ляг, закрой глаза, согрейся под моими снежными перинами. Отдохни сегодня… А завтра встанешь и побежишь с моими детьми в мире и радости».

   Их было множество: снежного зверья, лис, оленей, белок, мышей, даже кошек и неведомых тварей, невесть откуда пришедших. Они играли, веселились — там, за снежной завесой, радуясь стуже, как живые радуются весеннему солнышку.

   «Они и есть живые. Я забрала их к себе, и они будут оживать каждую зиму. И ты будешь. Только не противься».

   Песня вьюги вымывала из тела остатки тепла, отнимала последние силы.

   — Снежа! — взмолилась я. — Снежа, ответь! Как же наш уговор? С…

   Наст под лапами просел, и я уткнулась носом в плотный сугроб.

   — ...нежа!

   — Наконец-то! — отозвался холодный голос. Тот, что пел мне колыбельную смерти, или другой? — Сколько можно коверкать моё имя?

   — Снежа, прошу! Ты обещала…

   — Опять! Что за бестолочь? Но так и быть, помогу. Вставай! Ты почти дошла. Видишь огонёк?

   В белой вихрящейся мгле мигнула синяя искра. Близко ли, далеко?

   — Это твой проводник. Выведет к месту. И вот что, — богиня задумалась. — Можешь позвать меня ещё раз. Но только один! И не сегодня. Да учти, зови правильно, а то не услышу.

   Огонёк был едва различим, маячил впереди, но ближе не делался. В лицо летел снег. Я зажмурилась, а когда открыла глаза — синей искры не было.

   Чувства разом притупились. Мороз больше не жалил, а баюкал, клоня к земле. Дети зимы бежали следом, и мне всё сильнее хотелось последовать их зову.

   Вот и конец моей книге. Короткая вышла сказка… Лапы подломились, снег расстелился постелью, и стужа сомкнулась надо мной, как волны океана над тонущим.

   — Снежа!..

ГЛАВА 5, в которой меня принимают за мужчину и заключают в снежную ловушку

   Гудрун казалось, что она пробирается по белому болоту. Снег засасывал, как трясина, ноги проваливались по самые края высоченных войлочных сапожищ, путались в юбках и полах тяжёлого тулупа. Лицо горело от мороза, по спине струился пот.

   Она была в Веровее всего однажды — ребёнком. Котёнком… Обследовала все кусты, все коряги, сунула нос в каждое дупло — и не сомневалась, что отыщет тёткино логово, сколько бы ни прошло лет. Но под деревьями уже легли синие тени, меж стволов вспышками пробивался малиново-золотой зимний закат, а лесной домик всё не показывался.

   Гудрун потёрла рукавицей нос, щёки — и оглянулась. Борозда следов позади неё тянулась, как рваный шрам на снежной шкуре. Как указатель. Значит, вернуться в деревню она сможет в любой момент. Если успеет дотемна. Если не начнётся метель. Не разгуляется мороз. Не встретится на пути хищник…

   А каково сейчас Карин? Где она?

   Гудрун доковыляла до поваленного дерева и рукавами расчистила себе местечко на наклонно лежащем стволе. Ей надо сесть. Отдохнуть, подумать.

   На пригоршню снега, упавшую сверху, внимания не обратила. В лесу постоянно что-то падало, потрескивало и поскрипывало. Может, птица сорвалась с ветки, белка проскакала или сучок не выдержал тяжести снежного груза.

   Но следом прыгнуло большое, мохнатое…

   Гудрун опрокинулась на спину и сквозь пелену ужаса увидела перед собой жёлтые глаза на рыжевато-серой морде, уши с кисточками и мощные лапы.

   Рысь уселась на расчищенном стволе, её верхняя губа дрогнула, обнажив кончики клыков. Скорее насмешка, чем угроза.

   «Здорово, племяшка. Решила навестить старуху? И полувека не прошло, — прозвучало в голове. — Никак случилось что?»

   С минуту Гудрун лежала в снегу, не в силах издать хоть звук, потом заставила себя сесть.

   — С Карин… дочерью моей, беда…

   Полтора часа спустя они продолжали разговор уже во дворе дома. Гудрун устроилась на колоде для колки дров, накинув поверх тулупа медвежью полость, прогретую на печи, тётка Фрейя, так и не принявшая человеческого облика, — напротив неё, на поленнице.

   Рысь даже в дом не вошла, предоставив гостье самой разогревать себе кашу с заячьим мясом и ставить водовар.

   В доме было просто, как в крестьянской избе. Лавка, стол, сундук, лаз в подполье. Полы не метены, побелка с печи облезла. По всему видно, что хозяйка мало заботилась об удобстве своей человеческой половины. И следы вокруг дома были только звериные.

   — Ты что же, совсем не оборачиваешься?

   «Оборачиваюсь, — пришёл ответ. — Печь натопить, кашу сварить. Дичи в лесу нынче мало».

   Гудрун так вымоталась, что чужой голос в голове не пугал. Хотя в пору её детства тётка Фрейя так не умела.

   В тот единственный раз они с матерью гостили в лесном домике больше месяца. Тётка прибила мышонка специально для маленькой Гуни — угощайся, племяшка! Голенький, шерсть жевать не надо. Гудрун ударилась в рёв. Чуть было не ушла пешком назад в Свеянск, не желая оставаться под кровом убийцы.

   Всю жизнь она вот так рубила с плеча…

   «В человечьем теле у меня руки-ноги болят, — толковала Фрейя между тем. — И поясница. С нутром нелады, в глазах мутит. А зверем я ещё сильна. Придёт день, насовсем в рысьем теле останусь. Да ты не бледней, Гунька, не бледней! Ничего плохого в звериной жизни нет. Это Урсулка, мать твоя, голову тебе задурила городом своим. Говорила я ей, нечего в этом городе делать, живите тут, со мной. Так нет: девочке учиться надо, ремесло осваивать. И сама она, помню, любила в шляпке по мостовой пройтись, каблучками постучать…»

   Подул ветер, с крыши полетела снежная пыль — прямо в рысью морду. Тётка Фрейя чихнула.

   «Трусиха ты, Гунька. И мужа себе нашла такого же, городского… труса и дурака! Или ты ему чем насолила? Может, на сторону поглядывала?»

   В сумерках прищуренные глаза тётки отливали холодным лунным золотом.

   Гудрун вскочила, неуклюже сбросив с себя медвежью шкуру. После такого нужно было вскочить — и ответить, как она умела! Но все слова потерялись. Гудрун не чувствовала ни обиды, ни злости — только застарелую горечь и тянущий душу страх.

   — Вернульф не из города был, — выговорила через силу.

   «Всё одно, — фыркнула рысь. — Я четыре раза замуж ходила, дважды через Лабиринт, дважды — так. Ни от кого себя не таила, и никто от моей рысьей шубы не шарахался. Опасались, это да... Потому как и без когтей приложить могу, — она подняла тяжёлую лапу в густом меху. — Но ни один хахаль из моей постели не сбежал. В деревне вон тоже побаиваются, но уважают. Чуть что, ко мне. Ой, бабка Фрейя, у нас ребёночек в лесу потерялся, не поищешь? Ой, бабка Фрейя, у нас лисица повадилась цыплят таскать — не проучишь? А ты сама живёшь — дрожишь и девчонку свою запугала. Вот и удрала она от тебя… Ты покров-то накинь. Простынешь, кто дочь спасать будет?»

   — Я её к тебе привезти хотела, — сказала Гудрун. — Думала, ты знаешь, что делать. Ты же всегда говорила, что с самим богом зверей дружна…

   «Надо же, запомнила, — рысь фыркнула снова, на этот раз сочувственно и даже, пожалуй, смущённо. — Зверям не нужен бог, они сами управляются. Это я тебе, маленькой, сказки рассказывала».

   Гудрун тяжело осела на колоду.

   — Я к соседу пошла, — заговорила она мёртвым голосом. — Договориться, чтобы отвёз в Веровею. Всего-то час меня не было. Майра, дурочка, её во двор выпустила, а она скок через забор.

   Гудрун помолчала, глядя перед собой.

   — В храме клянутся, что не видели никакой кошки…

   «Что-то ты скрываешь, племяшка».

   — Ты что же, и мысли читать выучилась?

   «Не выучилась, — усмехнулась Фрейя. — В сны могу заглянуть, ежели очень надо. А мысли твои мне ни к чему. Виной и смятением от тебя и так за версту разит».

   Гудрун не шелохнулась, холодно радуясь пустоте в сознании.

   «Души в тебе не осталось, Гунька, вот что. Видно, вместе с даром вышла. Один расчёт. А всех чувств — страх да зависть. Заедало тебя, что девчонка твоя вволю живёт, а ты свою кошачью половину в отхожее место выкинула и её к тому же понукала».

   — Что за чушь ты несёшь, — Гудрун прикрыла глаза. — Я хотела ей счастья. Чтобы не как у меня. Если бы я до свадьбы к Дакху сходила…

   Рысь зарычала, оскалив клыки:

   «Дур-ра ты, Гунька! Ох, дур-р-ра…»

   Переступила, царапнув когтями по мёрзлой коре, тряхнула головой — кисточки на ушах качнулись.

   «Ладно, не горюй, придумаем что-нибудь. Ты ведьму-то эту хоть видела?»

   — Когда бы? — Гудрун вздохнула. — Я даже не знаю, где Льеты остановились.

   «И узнать нельзя?»

   — Можно, но… Страшно мне стало, — призналась Гудрун. — Карин там что-то видела или слышала. Иначе — зачем, не забавы же ради? Я у неё не спросила, не до того было, и она не вспомнила. А потом, когда кавалер с дочкой явились… Я и так на риск пошла. Платье мы, говорю, упаковали, но заказчику пока не отправили. Если вы предложите нам нечто более ценное, чем шесть тысяч марок, это чудесное платье может стать вашим. А он не по-благородному так: «Ты чего, швейка, очумела?!» Я после этого уже и дух перевела. Точно не они, думаю. Но тут он в сердцах тростью по ладони себе — шлёп, шлёп! Насадка на трости серебряная — голова, вроде собачьей. Смотрю, а там по бокам — крылышки…

   Рысь насторожила уши.

   «Летучий шакал?»

   — Таких совпадений не бывает! Я и пошла на попятный. Как вам угодно, кавалер, примите извинения, не смеем задерживать… А про себя молюсь: только бы не догадались, что это наша Карин была, только бы уехали поскорей вместе со всеми своими тёмными тайнами.

   Гудрун судорожно глотнула острого ледяного воздуха, смахнула с ресниц капельки влаги.

   — Она нашла, где укрыться, я уверена! Она каждый закоулок в Свеянске знает. Посидит, успокоится и вернётся. Я тогда к ули её сведу или к магам…

   «От магов толку не будет. Для них оборотни — твари чуждые, а Небыль — страна незнаемая. Чтобы Небыль понимать, чутьё нужно. Или сила — такая, что кровью добывается. Или воля Двуликого. Прочие боги тут не помощники».

   Гудрун подняла голову и посмотрела в огненные глаза рыси:

   — А Дакх?

   Тётка издала звук, средний между шипением и тявканьем.

   «Этот может только отрезать твою дочь от Небыли. Если она человек, останется человеком. Если кошка — так кошкой и будет. Приведёшь потом ко мне, научу её, как зверем жить… Да не реви ты!»

   Из глаз Гудрун бежали слёзы. Горячие, живые, они вмиг остывали, обжигая щёки холодом.

   «Иди в Храм Всех Богов, к Двуликому. Нас ведь тоже когда-то двуликими звали, да служители божьи сказали: кощунство это, ересь. Ещё одно, из-за чего на нас когда-то ополчились… Сам Двуликий в дела людей не мешается, ули делают это от его имени. Служение богам даёт власть. И деньги. Так что кошель потолще набей. Ули Двуликого — самые жадные. Или обратись к дазским шаманам, только настоящим, а не к балаганным шельмам! Но держи ухо востро. У дазов, в отличие от наших гобров, нет богов, одни духи. А духом после смерти может стать каждый. Иной — и при жизни. Вот они, духи, в Небыль ходят, как к себе домой».

   — Откуда ты всё это знаешь?

   «Долго на свете живу, — губы рыси изогнулись в улыбке, приподняв мохнатые щёки, усы встали веером. — Думаешь, я всю жизнь на пеньке просидела? Нет, племяшка. Было время, тётка Фрейя по свету гуляла. До Южной Вайхи добиралась. Я и сейчас безлунной ночью прихожу иной раз на тебя поглядеть и на девчонок твоих. Ты-то им, небось, про родню неудобную не говорила?»

   На дворе стало совсем темно. Гудрун подобрала медвежью полость и завернулась в неё с головой. Но шкура успела выстыть, и Гудрун тоже прокоченела насквозь. Ей казалось, каждая косточка в ней каменеет и трескается от мороза.

   Рысь поглядела на племянницу с жалостью.

   «Иди уже, грейся. А девочку я для тебя поищу. По-своему…»

***

   Мне снилось, что я куда-то еду. Сани летели легко — ни кочек, ни ухабов. Внутри ещё гнездился озноб, но норка, в которой я лежала, была восхитительно тёплой. Правда, тесноватой.

   — Тише, киса, тише, — сказала норка. — Никто тебя не обидит. Обморожения не будет, кое-что я ещё могу, — голос тоже был тёплым, как солнечный свет.

   Мр-р-р. Приятная волна прошла по спине — от головы до основания хвоста. И ещё раз. И снова.

   Обычно я не позволяю себя гладить, но сейчас мне было так хорошо, так уютно — и совершенно неважно, что за человек держит меня в объятьях, как в колыбели, прижимая к тёплой груди.

   Тёплой голой мужской груди…

   — Э, подруга! Давай без когтей! Я понял, что ты пришла в себя и хочешь на волю. Всё, отпускаю, — меня подхватили, высвобождая из слоёв ткани, в которых я запуталась. — Смотри, какая шуба. Устраивайся.

   Мех! Серебристый, густой. Шуба пахла не только зверем, но и мужчиной, который только что держал меня на руках. И чего ради я вырвалась? Он же не знает, что я не настоящая кошка. Пусть бы гладил. Он живой и тёплый. Живое тепло приятнее неживого и согревает лучше.

   — Под шубой телогрей, не замёрзнешь.

   Мех и правда был, как печь — только мягкая. Незнакомец уложил его круговыми складками, заключив меня в пушистое гнездышко, а сам сел напротив и стал неторопливо застёгиваться. Движения пальцев, перебирающих пуговицы, одну за другой, действовали усыпляюще. От слабости мутилось в глазах, разум уплывал в манящую тьму, и я позволила себе поддаться, услышав напоследок:

   — Спи, кошка. Не бойся. Теперь всё будет хорошо.

***

   В глубине души я опасалась, что спасение мне пригрезилось. Наверно, поэтому и сны видела тревожные. В них были торжественные залы и мрачные своды, гулкие шаги, бряцание кандалов, ружья и сабли. Безжалостный голос читал приговор, и силы, способные разрушить мир, рвались на волю.

   Но, открыв глаза, я обнаружила себя в роскошной карете. Лучезар на крюке освещал стены, обитые тёмно-синим жаккардом. Казалось, ткань подёрнута лёгкой изморозью, свитой в затейливые узоры. Такое отменно смотрелось бы на красном — в самый раз для зимней свадьбы! Вернусь, расскажу маме…

   Настроение вмиг упало, и сразу стало слышно, как подвывают за стенками кареты духи зимы.

   — Как спалось?

   Хозяин кареты по-прежнему сидел напротив. На вид не старше тридцати. Сюртук из хорошей шерсти цвета хвои, ворот сорочки так и остался расстёгнутым. Волосы рыжие, или скорее медно-каштановые, подстрижены по моде столичной знати. Палевые крапинки на носу обещали к лету расцвести россыпью полноценных веснушек.

   Среди тех, в ком сильна вайнская кровь, много рыжих. Но лицо у незнакомца было не вайнское — и глаза не голубые и не серые, а опалово-карие, будто у филина или кота. Может, и светятся в темноте?

   Помню, учитель истории говорил, что у ригов издавна встречались такие, как этот господин — тёмно-рыжие, горбоносые и желтоглазые. Остатки древних племён, населявших полуостров. Вероятно, из тех самых народов моря и солнца.

   Но самое примечательное я заметила, когда рыжий господин наклонился извлечь из-под сиденья лаковый короб, обитый планками с магическим орнаментом.

   Седая прядь в волосах! Над левым виском словно белилами мазнули.

   — Есть хочешь?

   Длинные пальцы откинули крышку короба, карета наполнилась ароматами колбас и мяса.

   — Вижу, что хочешь!

   Я и сама не поняла, как, забыв о манерах, успела соскочить с шубы и сунуть нос внутрь. Это же волшебный сундучок фирмы «Кельскап», да? В «Вестях со всего света» писали, что он способен месяцами предохранять от порчи самые капризные продукты. Даже у нашего бургомистра такого нет!

   Рыжий достал складной столик и быстро заставил его разносолами. Хотел подать мне на пол миску с жареной утиной ножкой, но я быстренько вспрыгнула обратно на сиденье. Встала на краешке, с надеждой глядя на своего спасителя.

   — Желаешь обедать, как воспитанный человек? — он засмеялся и подвинул столик к моему дивану.

   Ножка была сочная, с хрусткой румяной корочкой — коготки оближешь. Была, и пропала. Кость от неё отправилась в отделение для отходов, а перед мной лёг кусочек отварной стерляди. Век не ела ничего вкуснее!

   — Молодец, хорошая девочка, — похвалил мой аппетит рыжий господин. — Хотя какая ты девочка? Ты же явно парень, вон какой здоровяк!

   Оборотни всегда крупнее обычных зверей. Но за мужчину в кошачьей шубе меня ещё никто не принимал.

   Протест сам сорвался с губ, хоть я и знала, что выйдет обычное «мяу». То есть необычное. Своё несогласие я высказала хриплым басом — сказалась вынужденная прогулка по морозу, — отчего рыжий только укрепился в своих выводах.

   — Под хвост заглядывать не буду, поверю на слово. По голосу слышно, что ты самый настоящий кот-производитель из Йагунского Приюта Зимы. Как же ты оказался один в чистом поле? Удрал от хозяев, дурачок? Скажи спасибо, что на тебе печать богини, иначе бы я мимо проехал.

   Я навострила уши.

   — Ты снежный кот и устойчив к морозу. Но есть стужа, которую даже мне без телогрея долго не выдержать, — выговаривал рыжий, а сам подкладывал в мою миску жирного творога. — Ешь, не стесняйся, пища даёт тепло. А я, пожалуй, согреюсь по-своему.

   Он сделал глоток из плоской фляжки, одетой в кожу, и я почуяла крепкий запах с анисово-мятным оттенком.

   — Кот ты у нас непростой, это ясно, — хозяин кареты бросил в рот стручок маринованного перца. — Интересно, что в тебе такого. Лечишь хвори? Или предсказываешь погоду?

   Он наклонился через стол, всматриваясь в меня совиными глазами, и за его добродушной повадкой проглянуло что-то такое, от чего я вновь ощутила на себе мертвящее дыхание стужи.

   — Нет, разумеется. Предсказатель не сбежал бы в метель. Может, тебя бросили? Такого красавца?..

   Рыжий отдёрнул занавеску на окне.

   Лучше бы он этого не делал!

   Мело так, что непонятно было, день снаружи или ночь. Снежные твари бежали вровень с каретой и весело скалились, поворачивая к нам морды.

   Мгновение я крепилась, потом решила, что кошке позволительна непосредственность чувств, и зарылась под тяжёлую шубу.

   — Э, дружок. Ты, я вижу, совсем домашний. Не бойся, вылезай, их уже нет, — рыжий прикрыл занавеску. — Ты словно и на севере не жил.

   Не теряйся, Карин, сказала я себе. Ты кошка. Веди себя, как кошка. Сделай вид, что шуба тебе интереснее всего на свете.

   Шуба и впрямь была диковинной. Мех ворсом и подшерстком походил на волчий, но лежал пышно, как у лисы или песца, переливаясь драгоценным серебром. Модницы, приезжающие в Свеянск, полжизни бы отдали за такое сокровище.

   — Нравится? Это полярный волк. Редкий в наше время зверь. Редчайший. Не могу похвастать, что добыл его на охоте, да я и не любитель. Эту шкуру мне подарили, когда я впервые приехал в Йагунский Приют Зимы как Фрост.

   Фрост?

   Граф Даниш-Фрост?!

   Протектор Приютов Зимы. Повелитель льдов и морозов. Владыка зимней стихии.

   Тот, кого называют Белым Графом.

   Кто же ещё? Он чувствовал печать богини и видел снежных духов, его карета летела сквозь непогоду, как салазки с горы...

   И всё же странно. В поэме «Нашествие ланнов» сказано, что у тогдашнего Белого Графа «парой сапфиров сияли глаза» и «волосы вьюгой по ветру вились, белые, точно снега». Когда мы её проходили, в «Вестях со всего света» как раз появилась гравюра: старый король в обществе трёх других ригонских владык стихийных сил. Я высмотрела графа Даниша-Фроста, благородного вида мужчину под сорок, и моё воображение легко превратило его в героя поэмы — с глазами-сапфирами и волосами, как снег.

   С тех пор прошло лет десять. Король у нас новый. Почему бы не быть новому Белому Графу?

   Подумать только — владыка зимы потчует меня творожком!..

   — Незадолго до моего приезда, — продолжал рыжий Белый Граф, — у ворот Приюта умер старый волк. Его шкура была жёлтой и облезлой, но я не стал отказываться. Мне было всего двадцать два, и я подумал, что доха из полярного волка придаст мне солидности.

   Он явно соскучился в одиночестве и был рад слушателю, пусть и безгласному.

   — Всю зиму я держал шкуру на снегу, на морозе, напитывал силой, пока она не ожила и не заблестела. Летом блеск тускнеет, зимой возвращается. Но сейчас не то, сам видишь.

   Я не видела. По-моему, шуба была великолепной! И жаркой, как печь.

***

   После еды клонило в сон, и под негромкий голос графа я позволила себе задремать.

   Когда открыла глаза, показалось, что ветер снаружи стал тише. Столик с закусками исчез, а мой высокородный попутчик читал книгу.

   Какой он всё-таки рыжий. Летний. Даже кожа лёгкого коричного оттенка. Не потому ли новый Белый Граф плохо справлялся с морозами, что ещё не стал человеком зимы? Белого в нём всего одна прядь. Может, с годами весь побелеет — и глаза сделаются синими.

   Стало любопытно, что он читает. Я перепрыгнула на графский диван и сунулась под руку, держащую книгу, чтобы увидеть название. Даниш-Фрост погладил меня. Мр-р-р...

   — Пахнет мышами? — спросил он, наблюдая за моими усилиями. — Ты, я смотрю, любознательный мальчик.

   Он показал мне обложку.

   — Зан Носса, «О людях и богах». Слышал о Зан Носсе? Загадочная личность. Некоторые утверждают, что под этим именем скрывается женщина, причём иностранка, — Даниш-Фрост подмигнул мне. — Но этот Зан Носса очень неплохо знает ригонский. Как считаешь?

   Он открыл книгу и прочёл:

   — «Споры о природе богов идут не одну сотню лет. По этому поводу написано много трактатов и пролито много крови.

   Я утверждаю: богов как таковых не существует.

   Но кто, спросите вы, благословляет наших детей, отвечает на наши молитвы, является нам в Ночь Всех Богов?

   Я отвечу: хранители силы.

   А вернее — хранилища, одушевлённые нашим самообманом.

   Мы отняли силы у природы, но побоялись взять на себя ответственность за обладание ими. Вместо этого мы придумали богов, вдохнули в них жизнь своей верой и слабостью. Переложили своё бремя на их плечи, тем самым вручив им власть над собой и своими природными талантами».

   Граф усмехнулся.

   — Как ты понимаешь, ули не в восторге от таких рассуждений. Особенно, ули Двуликого. Я тоже не поклонник этой Занозы, но в чём-то с ней соглашусь.

   Он отложил книгу и посмотрел в окно.

   — Я знаю, почему она больше не говорит со мной. — Стало ясно, что сейчас он не о Зан Носсе, и это уже не шутка. — Потерять силу, потерять веру в себя… это и означает потерять своего бога.

   Граф снова погладил меня, почесал за ухом и оставил руку на холке. Непозволительная вольность. Но не бить же человека по лицу когтистой лапой за то, что он счёл себя вправе приласкать кошку? Я спрятала смешок за коротким «мр-р» и прикрыла глаза, раздумывая о словах графа.

   На память пришёл дед Полкан. Он был моложе бабушки, пережил её на шесть лет и с охотой учил меня всему, что знал и умел. Больше у него никого не было, и только со мной он мог поговорить по душам. «Мы с тобой, Карин, как кошка с собакой, сиречь псом», — шутил он.

   Вечерами, пропустив кружку пива, дед Полкан любил пускаться в рассуждения:

   «Магия, Карин, бывает разная. Это владыки стихий решили, что их магия настоящая, а всё остальное не в счёт или вовсе — зло. Только их-то сила заёмная, взятая у богов. А боги, как дали, так могут и забрать. Мы же, оборотни, сами богам под стать, ходим в высшие миры. Ха-ха! Я тут подумал. Может, и боги так умеют, только наоборот — приходят из своего мира и гуляют среди нас, котами или собаками», — он захохотал, довольный своей выдумкой.

   «А может, и людьми?» — предположила я тогда.

   «Может, и людьми…»

***

   — Что-то я устал, — пробормотал граф.

   Он дёрнул витой серебряный шнурок, и в перезвон конских бубенцов — там, снаружи — вплелось басовитое дон-дон-н-н.

   Карета встала. Слышно было, как скрипит снег, ржут кони, грузно брякает крышка каретного ящика.

   — Не бойся, — сказал граф. — Это Сельфан, мой кучер. Сейчас даст лошадям корм, укроет и придёт к нам греться.

   Немного погодя в карету и впрямь без церемоний влез безбородый, румяный от мороза парень. За дверью вьюжило, но внутрь ветер не задувал. А кучер, хоть и окутан был морозным духом, не принёс с собой снега. Вот что значит путешествовать с Белым Графом!

   Сельфан сбросил на пол свой длинный тулуп, затем тужурку с блестящими пуговицами — под ней поверх вязаной кофты обнаружилась серая лепёшка телогрея. Надо же. Может, и у лошадей в попоны печки вшиты?

   — Жива красота! — парень с восторгом уставился на меня.

   Хотел погладить, но заметил графскую руку на моих лопатках и ограничился тем, что почесал мне шею. Пальцы у него были грубые, пахли лошадью и овчиной.

   Я мурлыкнула для порядка.

   — Ты ел? — спросил граф.

   — А как же, господин, — весело отозвался кучер. — Делать-то нечего. Сиди, правь помаленьку да жуй, пока не лопнешь.

   — Тогда ляг поспи. Скоро всё затихнет. Утром я размету и поедем, а в Лейре под крышей заночуем.

   Не думала, что знатные господа пускают прислугу спать в своей карете, но видно, у Сельфана с графом было так заведено.

   Пока я удивлялась, Даниш-Фрост поднялся и отворил только что прикрытую дверь.

   Неужто на улицу хочет выскочить? В одном сюртуке!

   — А барышне до ветру не надо? — спросил Сельфан, стягивая толстенные валяные сапоги.

   Граф посмотрел на меня так, будто ему в голову не приходило, что у кошек могут быть те же потребности, что и у него самого. Хотя я бы ещё потерпела. Кошкой мне терпится дольше.

   Увы, граф был непреклонен:

   — Не хочешь опять на мороз? Понимаю, дружок. Но вонь мне в карете не нужна!

   Было страшно: вдруг пурга опять возьмёт меня в плен и уже не отпустит? Однако стоило графу спрыгнуть с подножки, как снежные твари, кружащие у кареты, прянули прочь, унеся с собой белый хаос, и стало заметно, что непогода впрямь присмирела. Ветер потерял силу, снег больше не вихрился, а летел косым занавесом. И вот диво: среди метели и сугробов чёрная, с серебром, карета стояла чистенькая, будто под невидимым навесом. Лошади в четверной упряжке, укрытые от шей до копыт, жевали, опустив морды в торбы.

   Граф далеко не пошёл — перед кошкой стыдиться незачем. Тем более перед котом. Я еле успела отвернуться! И нырнула под карету, низко сидящую на полозьях. Лучшего укрытия рядом не было. Но всего через минуту бесстыдник Даниш-Фрост полез меня искать:

   — Куда запропастился, дурашка?

   Когда мы вернулись в тепло, кучер уже похрапывал, укрывшись своим тулупом. Хозяйская доха висела на стене.

   Граф тоже прилёг, устроив голову на валике с серебряной кистью, а меня стал гладить и почёсывать, уложив к себе на грудь.

   Нельзя было этого допускать. Но я же кошка — а кошкам нравится, когда их гладят. И мне нр-равится. Очень нр-р-равится. Я и не подозр-ревала, что это так здор-р-рово…

   Всё во мне журчало и вибрировало под чуткой ладонью. Сказать по правде, даже неуклюжая ласка Сельфана не показалась такой уж неприятной…

   Мысль была как угли в лицо. Что, если я уже потеряла связь с телом, запертым в Небыли, и кошачья природа во мне берёт верх над человеческим разумом?

   Граф успокаивающе провёл рукой по моей голове:

   — Чего испугался, глупенький? Больно ты нежен. Может, и правда барышня?

   Странно это всё-таки: лежать на человеке, да ещё мужчине. Я всем телом ощущала, как дыхание вздымает его грудь, как бьётся сердце; сквозь запахи одежды и недавнего обеда пробивался его собственный запах, и я знала, что запомню каждый оттенок. Мы лежали лицом к лицу, едва ли ни нос к носу, так что можно было тронуть лапой родинку на его щеке и боднуть лбом подбородок.

   Было в этой близости что-то интимное. Не в чувственном смысле, а в человеческом. Мы ведь никого не подпускаем к себе на такое расстояние, кроме самых родных. Тех, кому доверяем...

   В горле встал ком.

   Пальцы графа, зарывшиеся в мою шерсть, вдруг замерли, в летних глазах сверкнули морозные искры.

   — Печать-то на тебе, братец, особая, — выдохнул он, — не людьми поставленная. А я и не заметил…

   Казалось, у него голос сел от волнения.

   — Ты здесь, Нежа? Пришла посмотреть на болвана, который отдал свой дар недостойному? Карстен молодой дурак, горячая голова, но он честный парень и мой брат. Я не мог иначе — и не жалею! Кроме того… может, ты рано от меня отвернулась? — он качнул головой и усмехнулся, внезапно успокоившись. — Знаешь, некоторые вещи лучше не открывать даже богам.

   Было до ужаса интересно, что всё это значит, но граф обнял меня обеими руками, пробормотал: «Ладно, котик, ты ни при чём. Давай спать», — и закрыл глаза.

***

   Грохнуло в вышине. Страшно, раскатисто. Будто весенний гром — или ружейный залп. С шумом взмывали к небесам вспугнутые птицы. Стаи птиц, чёрных, как грозовые тучи, как пруд далеко внизу. Тучи прорвались ливнем, и чёрная вода в пруду закипела. Птицы камнями посыпались с высоты…

   Я и не спорила. Не могла. Я падала! Чёрная вода кружила меня и тянула в водоворот. Я захлёбывалась, задыхалась...

   — Хватит! — вклинился другой голос, мужской, твёрдый, уверенный. — Рауд, ты не один.

   Всё занавесилось туманной пеленой, и я соскользнула в сон — обычный, без кошмаров.

   А потом я… Нет, не проснулась — очутилась в зимней сказке. Блестели под солнцем сугробы, пушистыми хлопьями кружился в воздухе снег, но исчезал, не достигая земли. На ветвях, одетых инеем, чистили пёрышки щеглы, под елями резвились белки, а дальше виднелась избушка с расписными ставнями.

   Холодно не было. Ни капельки. Словно я в театре и меня окружают декорации. Даже небо над головой казалось куполом из синего стекла. Ноги в лёгких туфельках совсем не мёрзли.

   Я присела на корточки, тронув снег рукой. Надо же, какой рассыпчатый. И — тёплый.

   Постой… Что я только что сделала?!

   Вслед за всплеском удивления меня омыло пьянящей радостью.

   Руки! Ноги! Туфельки!

   Я снова человек!

   Как, почему — подумать не успела.

   За стеклянным куполом, по другую сторону синевы, что-то двигалось — то тёмное, то светлое. А потом…

   — Имя! — прогрохотало небо.

   Не гром и не залп. Камнепад в горах — от которого посыпался снег с ветвей и шишки с ёлок, сорвались в небо щеглы и метнулись прочь белки.

   А я… мне куда бежать?

   — Как твоё имя! — прогудела твердь под ногами.

   Я кинулась к избушке. Но мир вздыбился, на пути вырос ледяной утёс, а избушка вознеслась на его вершину.

   Удушливым валом накатила паника.

   — Кто вы! Что вам нужно!

   На секунду мелькнула мысль, что ко мне обращается сам Двуликий.

   — Кто тебя послал? — пророкотало вновь.

   — Ник… то!

   Громовой голос давил на грудь, сам воздух превратился в тиски, я даже кричать не могла, лишь всхлипнула:

   — Что вы делаете? Мне больно!

   — Это потому что твоё тело умирает.

   Моё тело? Которое?..

   — Здесь только твоя сущность, кошка-оборотень. Личность. Душа. Если в ближайшие пару минут ты не вернёшься в одно из своих тел, а ты не вернёшься, пока не скажешь правду… Зачем ты проникла в мой сон?

   — В чей сон? Я никуда не проникала, я просто спала!

   — Нежа велела тебе занять моё тело?

   — Что?! Снежа? Нет!

   — Тогда для чего ты осталась кошкой? Почему не обернулась человеком?

   — Потому что не могу! Меня околдовали.

   — Ложь! Нет такого колдовства!

   Всё полетело кувырком. Ёлки, избушки, ледяные утёсы закружились в снежных клубах. Или это меня качало, несло и подбрасывало?

   — Не надо! Перестаньте! Пожалуйста!.. Мне плохо, я задыхаюсь! Хватит!..

   И всё закончилось.

   Упал мрак, я вздохнула полной грудью и под шум крови в ушах уплыла в бездонный омут, где было тихо и покойно…

ГЛАВА 6, полная подозрений, опасений и домыслов

   Кошка спала, и Рауд перенёс своё сознание в ловушку. Это было проще, чем погружать себя в принудительный сон — и определённо безопаснее. Постороннего, даже сновидца, родовая ловушка без ключа не впустит. А тело, оставленное без защиты… Кошка сейчас не в силах дотянуться до собственного хвоста, не то что причинить вред человеку.

   Её крик до сих пор стоял в ушах.

   Женщина. Кошка. Оборотень. Надо же было так ошибиться…

   Рауд покачал головой.

   Отец появился сразу — будто ждал его. Наверняка ждал. Высокий, худой, слегка нескладный, сумрачно-карие глаза смотрят пристально, огненно-рыжие волосы, по обыкновению, всклокочены. Только маме удавалось превратить это сорочье гнездо в причёску, подобающую владыке стихий, графу и члену Королевского Собрания. Ныне рядом с отцом не было никого, кто следил бы за его видом, и Рауд втайне радовался этому.

   За месяцы, прошедшие с их последнего разговора — с их крупной ссоры, что там говорить, — в отцовских вихрах прибавилось серебряных нитей. И ни одна не указывала на владение фамильной силой. Бывший граф Дагрун Даниш-Фрост, утративший право на родовое имя после ухода в Гнездо, родился с сильным даром сновидца и без малейшей предрасположенности к магии зимы.

   — Ты появился как по заказу, — сухо заметил Рауд. — Следил за мной? Мы же договорились — в мои сны ты без спросу не суёшься.

   — Тебе снился кошмар, — брови у отца тоже были косматыми и сейчас сошлись над переносицей, как два рыжих медведя над выступом скалы. — Ты опять не закрылся. Забыл? Или поленился?

   — Не видел смысла.

   Отец сам учил, что проникнуть в чужой сон извне, если спящий не задерживается на одном месте дольше полусуток, практически невозможно.

   — Чужих рядом не было. Людей, — Рауд криво усмехнулся. — Но ты прав, я учту урок.

   — Где ты подцепил эту тварь? — отец неопределённо мотнул головой, указывая за пределы ловушки.

   Рауд рассказал, как ощутил искорку жизни посреди терзаемой бураном ледяной пустыни — будто укол иглы в сердце.

   Пока он говорил, на поляне, укрытой уютным снежком, возникло кресло, словно бы вырезанное из огромного пня. Отец уселся в него, как король на трон. Рауд сотворил себе обычное — вроде тех, что имелись в Даниш-хузе. Материя сна плохо подчинялась ему, но внутри ловушки их с отцом силы были почти равны.

   Когда рассказ дошёл до личной печати богини, отец вздохнул с видимым облегчением.

   — Всё-таки она не оставила тебя, — его глаза зажглись, как праздничные фонарики. — Я надеялся на это. Даже сейчас ты стоишь десятка бездарей на службе у Альрика…

   Рауду с детства твердили, что уже пять поколений не появлялся на свет маг зимы с более сильным врождённым даром.

   — Я не осуждаю тебя, — отец пытливо глядел ему в лицо, — я потерял это право. Мне не по душе твой выбор, но я на твоей стороне — что бы ты ни сделал и что бы не планировал сделать...

   Фраза оборвалась на вопросительной ноте.

   — Спасибо, — Рауд притворился, что не понял намёка.

   Отец на миг сощурил глаза и медленно кивнул. Уход от ответа тоже ответ, а то, что знает один сновидец, знает всё Гнездо.

   — Как мама? Как Карстен? — отцовский голос дрогнул.

   — На прошлой неделе пришло письмо. Они в Нотьеше. Посмотрели Веррианский дворец и водопады Гроха. Собираются в Тиенну.

   Мама не отвечала на отцовские письма, только время от времени справлялась у Рауда о здоровье мужа.

   — Она никогда не простит меня, — отец тяжело вздохнул. — И ты тоже.

   — Мне не за что тебя прощать.

   Рауд мог бы сказать, что двадцать два года — слишком мало, чтобы заморозить себя в вечной зиме. Что после окончательного принятия дара все краски жизни для него словно запорошило снегом. Это Альрик почти не изменился, лишь стал чаще заводить новых любовниц. А для зимней стихии нужно созреть.

   Но теперь это не имело значения.

   — С богами не спорят, — заметил он.

   Пусть отец уверял, что счастлив своей новой судьбой, Рауд не сомневался: он не уступил бы ни титул, ни дар — не будь на то воли богини.

   — У твоей Кошки шок, — сказал отец. — Когда восстановит силы, позови меня, я с ней потолкую.

   — Если она согласится.

   — Ты собираешься её спрашивать?

   Рауд отвёл глаза. На кону стояло слишком многое, но...

   — Мы и так напугали её до полусмерти. Отторжение началось раньше, чем должно было.

   — Это из-за того, что у неё нет связи с основным телом.

   Вот оно что. Кошка сказала, её околдовали. Он не поверил. Но отсечение от Небыли тоже разновидность колдовства…

   — В любом случае я буду говорить с ней сам.

   — Уверен, что справишься? Она выглядела, как…

   — Кукла, — подсказал Рауд.

   Ловушка обладала свойствами мира снов, а в мире снов обычный человек — или оборотень — не способен ни лгать, ни менять вид по собственной воле. Вернее, способен, но лишь в том случае, если обманывает сам себя и верит в свой обман. Это редкость, род душевной болезни. Проделывать такое осознанно может лишь истинный мастер, а Кошка мастером не была.

   Но и обыкновенным оборотнем — тоже.

   Её человеческое обличье напомнило Рауду куклу, стоявшую на каминной полке в мамином будуаре. Красные юбки, пышные формы, белокурые локоны. Фигурка в шаре была слишком маленькой, чтобы рассмотреть подробности, однако в жизни женщина вряд ли станет подражать кукле…

   Есть ли у Нежи власть над снами?

   — Светлые боги никогда не давали оборотням своих личин.

   Отец передёрнул плечами:

   — Всё когда-то бывает в первый раз. Эта девица вошла в твой сон легко и незаметно, как истинный фантум.

   — Возможно, она просто бездумное орудие. Мы оба знаем, как боги умеют играть с людьми.

   — Только не дай милому личику ввести тебя в заблуждение, — опершись о подлокотники, отец наклонился вперёд. — Фантум светлой богини всё равно фантум. Помни, что случилось с Гинасом.

   Он поглядел на заснеженные ели, на мягкие хлопья, беззвучно летящие с высоты — из ниоткуда в никуда.

   — Я хотел предупредить тебя, Рауд. С некоторых пор в сон-эхе дворца появились странные оттенки. Нет оснований подозревать злонамеренное воздействие. Там каждую ночь засыпает слишком много людей, и магов в том числе, колебания эха неизбежны. Но мне это не нравится.

***

   Всё было, как прежде — карета, волчья шуба. И я в кошачьем теле. Вроде бы и мига не прошло, но от кучера и его тулупа остался один запах, под полозьями бодро пел снег, звенели бубенчики. В окна лился тихий дневной свет, отражаясь от начищенных сапог графа.

   Даниш-Фрост сидел напротив — нога на ногу, руки скрещены на груди.

   — Неважный из тебя захватчик чужих тел, — произнёс он с холодной усмешкой. — Как и из меня — допросчик. Позже попробуем ещё раз, а сейчас тебе надо отдохнуть и подкрепиться. Тело без души быстро теряет силы.

   Не знаю, как насчёт души, но тело и правда одолевала слабость. И не та, какая случается от усталости после долгого бега по снегу и бессонной ночи на лютом морозе. Эта слабость была, как после тяжёлой болезни — словно из меня выпили саму жизнь, оставив лишь чуть на донышке. Не хватало сил даже на то, чтобы как следует испугаться, а на злость и подавно.

   Поэтому, когда граф поставил передо мной тарелку с паштетом из гусиной печёнки, я не стала гордо фыркать ему в лицо, хотя в глубине души и хотелось, а привстав на дрожащих лапах, передвинулась к краю дивана и лизнула мягкую, жирную, божественно ароматную розоватую массу.

   Свяна, что за вкус! Теперь я понимаю, почему богачи смотрят на нас свысока. Тот, кто каждый день ест такое чудо, должен ощущать себя небожителем.

   Я опомнилась, только когда опустошила тарелку — ещё и крошки языком слизнула. И всё на глазах у человека, который чуть меня не убил…

   Я вцепилась в эту мысль когтями и зубами, не давая себе провалиться в сон. В животе было тепло, глаза отчаянно слипались. Но засыпать нельзя! Иначе проклятый Даниш снова утащит меня в свой снежный кошмар.

   Граф спрятал под сиденье чудо-сундучок со съестным, а когда выпрямился, в его руках был стеклянный шар размером с крупное яблоко. В шаре роем вились белые крупинки, стояли крохотные ёлки в снегу и домик с весёлыми ставенками…

   Спину продрало ледяной дрожью, вмиг прогнавшей сон.

   — Скажу на случай, если ты не знала. За проникновение в чужой сон полагается каторга. Но сначала будет разорвана твоя связь с незримыми мирами — и с Небылью тоже. Захват тела карается казнью через повешение.

   Он смотрел на меня безжалостными совиными глазами, а я разглядывала хищный рисунок его ноздрей, чёткую линию скул и не могла понять, куда делся добродушный человек, который отогрел на своей груди замёрзшую кошку.

   Как убедить его, что я никуда не проникала и, тем более, ничего не захватывала. Поорать мяу на все лады? Порвать обивку на диване или расцарапать ему лицо? Так ведь пристукнет ещё. Даром что снежные кошки числятся священными животными.

   — Не имеет значения, для себя ты это делаешь или для Нежи, — продолжал граф, — итог будет один. Кстати, нашу с тобой общую богиню зовут именно так — Нежа. Люди часто ошибаются, а она этого не любит, учти.

   Так вот что означало её: «Зови правильно». Что ж, учту теперь.

   — Дар оборотня открывает многие двери. Но хождению по снам тебя явно не учили, а меня — да. Врождённые способности тоже пока при мне, как и пара маленьких семейных секретов.

   Он встряхнул шар, и над ёлками, над избушкой закружилась метель.

   — Знаешь, что это?

   Ещё одна модная игрушка для богатых. В руках не держала, но видела. Только в этой в придачу к зимнему пейзажу — магия.

   — Это ловушка, способная пленить душу того, кто был рождён с даром. Поцелован богами, как говорили в старину.

   Губы графа дрогнули в невесёлой усмешке, и я вспомнила поцелуй Снежи и поцелуи Свена и Свяны до того.

   — В мире снов дар служит калиткой, через которую в сон проникает чужой. Однако незваному гостю стоит помнить, что тот, за чьим телом он явился, может оказаться сильнее. Подумай об этом, пока приходишь в себя. А после мы поговорим. — Даниш-Фрост постучал указательным пальцем по стенке шара. — Не пугайся. Если не будешь запираться, всё пройдёт без неприятностей.

   Я почуяла, как шерсть на загривке встаёт дыбом. Снова в эту душегубку? Ни за что на свете! Даже если это мой последний шанс хоть разок почувствовать себя человеком.

   Граф положил шар в замшевый мешочек с меховой подкладкой и спрятал под сюртук. Тот ни капли не встопорщился, словно шар в мешочке чудесным образом стал плоским…

   Не спи, Карин, не спи! Иначе не проснёшься.

   Но зачем графу выдумка о похищении тел, так похожая на старые сказки о похищении душ?

   Или… от сумасбродной идеи закружилась голова. Что, если таков замысел богини? Ввести оборотня, потерявшего своё человеческое тело, в сон Белого Графа и…

   Странные существа — боги. Если чего-то хочешь, скажи прямо, а не напускай туману. Сослужить службу. Какую? Может, граф в чём-то провинился, раз потерял свою силу — и богиня желает, чтобы я заняла его место? Стала мужчиной?! Абсурд. Хотя какие открываются возможности… Сделаться владелицей целого графства!

   Но чего в таком случае потребуют от меня Свен и Свяна? Выйти замуж по их указке? Вернее — жениться, коль скоро я окажусь в мужском теле.

   Мысли путались. Казалось, карету качает, как судно в шторм, и я поняла, что не сдержу клятвы…

***

   Разбудили меня съестные запахи и позвякивание столовых приборов: граф обедал. Ел фрикасе из куропаток и маринованную спаржу. Увидев, что я открыла глаза, достал чистую тарелочку, отложил две ложки фрикасе и подвинул столик к моему дивану.

   Заботливый какой! Пыточных дел мастер тоже зовёт к узнику лекаря, чтобы тот помог бедняге дожить до следующего истязания.

   Однако я проглотила всё, что дали — силы мне понадобятся. Покосилась на спаржу.

   — Мало? — спросил граф и подложил мне ещё куропатки.

   Так всегда. Люди думают, раз ты кошка, то овощи не ешь. А я ем, и с удовольствием! Но просительно мяукать, показывать лапой и заглядывать в глаза не буду.

   Как видно, проспала я недолго. День был ещё в разгаре, снеговые облака разошлись, светило солнце. Ехали мы уже не по реке, а через голую рощу. Неровности дороги карета одолевала плавно, без подскоков и тряски — не знаю, стараниями графа или нам просто везло. Граф, кстати, приоделся: сорочка была застёгнута на все пуговицы, а горло прикрыто шейным платком из чёрного шёлка, повязанным по всем правилам салонной моды.

   Когда мы разделались с фрикасе, он достал из волшебного сундучка другой сундучок, латунный, от которого шёл запах сырой рыбы и тянуло зимней стужей.

   Под крышкой в самом деле обнаружилась половина рыбной тушки, мясистой, жирной, из тех, что ловят в северных реках, а потом в бочках, живьём, везут на перекладных к королевскому столу. Но эта рыбина была уже крепко заморожена, и волшебный сундучок умудрился мороз сберечь, непонятно только — зачем.

   Граф поставил кусок вертикально и, придерживая двумя пальцами за хвост (даже смотреть холодно!), повёл вдоль него рукой. Мне почудилось, что воздух в этом месте словно бы надломился, замерцал острыми гранями, а потом с розовато-белого рыбьего бока пошли сами собой нарезаться тоненькие ломтики и ложиться в латунное корытце, сворачиваясь в стружку. Стружка была прозрачная и красиво просвечивала на солнце.

   Сбоку корытца имелось второе отделение. Граф достал из него круглую баночку, откупорил, и я чихнула.

   — Прости, Кошка. Соль и перец лучшая приправа к строганине. Есть ещё горчичный соус, но боюсь, он тебе тоже не подойдёт. Угощайся так, — и он переложил мне на тарелочку одну рыбную стружку. — Первейшая строганина в Ригонии. Из сига, выловленного моим приятелем гобром в Йагун-ягге. Прислали прямиком из тамошнего Приюта.

   Строганина? Слышала я об этой причуде. Одна из наших заказчиц, мать невесты, жаловалась, что жених одержим затеей поразить гостей нарезкой из мороженой рыбы. Дескать, среди понимающих людей это самый писк. «Предложить почтенным господам сырую рыбу! — сокрушалась она. — Я же со стыда сгорю! Словно мы дикари какие или нищие, ни запечь, ни зажарить не можем». И я была целиком с ней согласна. Ни человеком, ни кошкой сырое есть не буду!

   — Не хочешь? — удивился Даниш-Фрост. — Ты не знаешь, от чего отказываешься.

   Он вёл себя дружелюбно и предупредительно, совсем как вначале. Впору думать, что снежный шар и слова по каторгу и казнь были всего лишь продолжением дурного сна.

   Я бы и подумала, если бы встречаясь со мной взглядом, граф не отводил глаза, а его улыбка не казалось нерешительной и… виноватой, что ли?

   Когда с обедом было покончено, граф сказал:

   — Вижу, силы к тебе вернулись. Не будем откладывать.

   Он достал из кармана знакомый замшевый мешочек. В мешочке угадывалось что-то маленькое, заметно меньше снежной ловушки, и я решила пока не беспокоиться.

   — Ты неслучайно оказалась на моём пути, — заявил Даниш-Фрост. — Я должен знать, что тебя связывает с Нежей. Не бойся. Если ты в беде, я помогу, насколько это в моих силах. А если совершила что-то плохое… обещаю разобраться и не действовать сгоряча.

   Он вытряхнул из мешочка крохотный шарик, сжал его в ладонях, и шарик начал увеличиваться в размерах, на глазах превращаясь в сферу с ёлками и снегопадом внутри.

   Вот теперь самое время для беспокойства!

   Солнце мазнуло бликом по гладкой макушке сферы. Я соскочила на пол и закрутилась в углу между графским диваном и дверцей кареты, как делают кошки, выбирая место для облегчения.

   Какой густой ворс у ковра. А под ним войлочная обивка. Вывести запах будет ой как непросто!

   — Что ты делаешь? — озадаченно произнёс граф.

   Я присела на напружиненных лапах и отставила хвост.

   Отошла на пару шагов, сделала ещё круг и посмотрела графу в глаза.

   Теперь сообразили, ваше сиятельство?

   Сказать по правде, с пола его глаза было видно плохо, зато свой взгляд я постаралась сделать как можно более выразительным.

   Право слово, стоило затеять это представление уже ради того, чтобы увидеть оторопь на его лице!

   Граф резко дёрнул шнурок — как только не оборвал. Карета остановилась.

   А с какой поспешностью он кинулся отворять мне дверь — словно это я была графиней, а он услужливым лакеем!

   В перелеске стояла тишь, снега дремотно гудели что-то про себя, и я без страха выскочила наружу. Граф вышел следом.

   — И не стыдно вам, барышня Кошка? — пошутил он, неловко улыбаясь. — Такая милая, такая нарядная — и портить ковёр. Нехорошо.

   Стыдно, ещё как стыдно. Сейчас под шубой, наверно, красная, как редис. Но простите, ваше сиятельство, в вашу ловушку я больше не хочу!

   Куст бузины, осинка, ещё куст — все тонкие, насквозь прозрачные. И снег, как назло, ровный, ни одного большого сугроба, чтобы прикрыл от глаз мужчин.

   — Далеко не уходи, — велел граф.

   Он смотрел прямо на меня — не в сторону, не под ноги, не в стенку кареты. Я приподнялась на задних лапах и махнула передней. Отвернись, бесстыдник! Отошла на несколько шагов, оглянулась и снова махнула. Как меня совестить, так он горазд, а самому такт выказать… Понял наконец. Криво усмехнулся, встал спиной.

   Кучер на передке утопал в своём тулупе, спрятав нос в воротник.

   Я завернула за дерево, у которого намело в три кошачьих роста.

   А оттуда дала дёру.

***

   Хорошо быть снежной кошкой. Шкурка белая, поступь неслышная, лёгкая — кажется, не бегу, а лечу… Ой!

   Снег, только что стелившийся под лапы мягким ковром, разошёлся, открыв мёрзлую землю, а потом взметнулся и облепил меня со всех сторон. Перед глазами замелькали серые стволы, синее небо в паутине ветвей, искристый наст, и я поняла, что качусь, заключённая в снежный ком — снаружи только голова и хвост.

   Так и прикатилась к чёрным хромовым сапогам Белого Графа.

   Ком рассыпался. Граф подхватил меня на руки, не дав даже встряхнуться, и забрался в карету. Но прежде чем за нами захлопнулась чёрная лаковая дверь, я увидела, как кучер Сельфан, топтавшийся возле лошадей, бросил взгляд в мою сторону, сплюнул в снег и отвернулся.

   Значит, кошкой была — красота, а узнал, что оборотень — и вот как?..

   Даниш в это время выговаривал мне:

   — Скажи спасибо, что сумел тебя поймать! Куда ты собралась? Думаешь, в следующий раз тебя кто-то спасёт? Или хочешь проснуться снежным духом и бегать с детьми зимы в ледяных полях?

   Он опустил меня на расстеленную шубу и укрыл меховой полой, хотя замёрзнуть я не успела и снега на мне не было — он же своей силой и стряхнул. Но я была в отчаянии, чувствовала себя несчастной и униженной, а от последних слов по коже протянуло морозом, так что захотелось зарыться в густую жаркую шерсть и никогда не выбираться наружу.

   Когда граф взял в руки проклятый шар, я так и сделала. Зажмурилась, сжалась в комок. Ну, давай, мучитель!..

   — Так вот в чём дело, — донеслось сквозь толстый мех. — Ты из-за этого сбежала? Так его боишься?

   Я высунулась и нагнула голову, изображая человеческий кивок.

   — Или боишься того, что он может открыть о тебе? — граф сузил глаза.

   Хотела оскорблённо покачать головой, а получилось — будто воду с ушей стряхиваю.

   Но — о чудо! — шар был спрятан в мешочек.

   — У меня был наставник-оборотень, — удивил граф. — В волчьем обличье он говорил со мной мысленно. Ты так не умеешь, верно я понимаю? Давай сделаем вот что. Я буду задавать вопросы таким образом, чтобы на них можно было ответить «да» или «нет», а ты будешь кивать или качать головой. Сможешь?

   Не хочу я отвечать на твои вопросы! Но выбор невелик. Я наклонила голову.

   — Это Нежа послала тебя ко мне? — начал граф.

   Я покачала головой, потом кивнула.

   Потому что богиня не велела: «Иди к Белому Графу». Она сказала: «Вон огонёк, он укажет тебе путь». А путь привёл к его саням.

   — Так да или нет? — нахмурился Даниш-Фрост.

   Попробовала пожать плечами — чуть не упала. Не годятся человеческие жесты для кошачьего тела.

   — Ладно, спрошу по-другому. Ты служишь богине?

   «Нет».

   То есть на службе у неё не состою, но послужить обещала.

   Хотела опять кивнуть вдогонку и… передумала.

   — Она говорит с тобой?

   «Да». — Наконец-то можно ответить с чистой совестью.

   — Уже лучше, — Даниш откинулся на спинку дивана. — Давно это происходит?

   «Нет».

   Дело двигалось туго. Через час казалось, что голова у меня вот-вот отвалится, да и граф явно устал подбирать вопросы, на которые я могла дать однозначный ответ. Но теперь он хотя бы знал, что богиня просто спасла меня от стужи, что я не могу стать человеком, потому что оказалась не в том месте не в то время, и должна попасть в Альготу, чтобы вернуть своё тело, а его сон я подсмотрела невольно и прежде со мной такого никогда не случалось.

   — Что ж, — вздохнул граф. — Будем считать всё это совпадением, — хотя по тону было ясно, что в совпадения он не верит. — Как бы там ни было, причин удерживать тебя против воли я не вижу. Довезу до Альготы или высажу в Лейре — как пожелаешь, и можешь быть свободна. Но если хочешь моей помощи, без разговора в снежном шаре не обойтись. Решай, готова ли ты мне довериться. А пока, прошу, не делай глупостей. Бегать за тобой по лесу я больше не буду.

   Как будто он бегал! Закатал меня в снежный ком, как неживую, и проволок кувырком по сугробам. Спасибо, головой о какой-нибудь пенёк не приложил.

   Но бежать в белый свет — а ведь и правда белый, в самом прямом смысле — было глупо. Здесь тепло, здесь кормят, и едет граф туда, куда мне надо. Вряд ли он отпустит снежную кошку богини так легко. Но пусть доставит в Альготу, а там видно будет.

   Дальше катили молча. Граф читал книгу или невидящим взглядом смотрел в окно, хмурясь всё сильнее, так что кожа над переносицей морщилась.

   Не знаю, о чём он думал. А мне не давали покоя его расспросы.

   С особой настойчивостью Даниш-Фрост допытывался, не сотворила ли я чего-нибудь преступного, даже спросил, нет ли за мной убийства.

   Я мотала головой так, что едва не свалилась с дивана.

   Он же это не всерьёз?!

   О своём наставнике граф говорил по-доброму. Значит, не считал злодеями всех оборотней без разбора. Так в чём дело? Он думает, меня отсекли от Небыли за какое-нибудь страшное прегрешение? И оставили в кошачьем теле?

   Лесок кончился, за окном потянулись сахарно-белые поля, песнь снегов стала веселее и звонче.

   Навстречу попались крестьянские сани. Молодой бородатый возница принял в сторону, пропуская барскую карету, его каурая лошадка провалилась по колено. Граф взглянул — и снег из-под её копыт отхлынул, будто волна при отливе.

   Не знаю, как отнёсся к этому чуду бородач — мы проехали мимо слишком быстро. Я успела заметить в санях женщину с ребёнком. Кажется, малыш спал.

   Вспомнилось: «Придёт оборотень-кот, твою душу заберёт…»

   Так вот что это значит!

   Похититель вселяется в чьё-то тело, не позволяя душе хозяина вернуться в него из мира снов, и для всех человек с виду остаётся прежним, но изнутри меняется — словно у него украли душу. Лишь посвящённые знают, что похитителю нужна вовсе не душа.

   Граф решил, что лишившись человеческого тела, я подыскиваю себе новое — и способна его занять, вытолкнув хозяина вон!

   А может, всё проще. Ему откуда-то известно, что секач Дакха ищет кошку-убийцу?..

   Я посмотрела в окно и увидела, что мы выехали на тракт.

   Позади осталось одно село, другое. Над крышами, заваленными снегом, поднимались дымы, по улицам сновал народ. Жители выходили к обочине, предлагая проезжающим пироги, караваи, наливку, шали, тулупы, махровые ковры и валяные сапоги. Как же хотелось выпрыгнуть из кареты и побежать туда, где люди, жильё, где можно укрыться от секачей, графов и богов!

   Мальчишки строили на выгоне снежный городок. Граф улыбнулся — и низкие комковатые стены взлетели на высоту человеческого роста, над ними поднялась башня со снежными зубцами. Мальчишки разразились радостными воплями.

   На выезде из села стояла кривобокая хибара. Худая старушонка и девочка лет десяти, налегая на деревянный скребок, пытались разгрести снег у ворот. Граф шевельнул пальцем — и от хибары до тракта скатертью раскатилась ровная широкая дорога.

   На меня он не смотрел, но ясно было, что он пытается произвести впечатление. Показать, что он добрый, заботливый и достоин доверия.

   Может, и правда достоин. Но что-то мешало мне принять эту мысль. Один вопрос: если он сохранил дар повелевать снегами и так печётся о простых людях, почему не исполнит свой долг — не накинет узду на эту лютую зиму?

   Словно подслушав мою мысль, граф прислонился затылком к спинке дивана и на пару секунд прикрыл глаза. Но моих сомнений это не развеяло. Сначала он сметает сугробы мановением брови, а теперь вдруг исчерпал силы?

ГЛАВА 7, в которой я попадаю в высшее общество

   Лейра мы достигли уже в темноте. По названию это был город, по сути же — сильно разросшееся притрактовое село, обязанное своим богатством выгодному положению при слиянии двух рек и на пересечении трёх трактов. А ещё — железной дороге, ведущей на восток, к порту Варск.

   Ригонию и Вайнор разделял залив Долгий. В районе Варска он сужался настолько, что можно было рассмотреть вывески портовых кабаков на другом берегу. Так писали в «Вестях со всего света» — имея в виду кабаки Дайера, самого южного и самого крупного порта Вайнорского королевства. От него до Бенхафта, столицы Вайнора, было всего сорок миль. Неудивительно, что большая часть торговли с северо-восточным соседом шла именно через Дайер и Варск.

   Мы ехали по широким улицам мимо солидных деревянных домов с огромными подворьями. Было людно, и чем дальше, тем больше становилось народу. Жителями владело радостное возбуждение. Праздник у них, что ли? Сани двигались всё медленнее и наконец встали, уткнувшись в галдящую толпу.

   Я бывала в Лейре и узнала место. Гостевой дом Керсона, самый большой и дорогой в городе. Двор был ярко освещён и забит повозками, людьми, лошадьми и мамками в беловатых зимних шубах. Ворота стояли открытыми, но перед входом и вдоль ограды выстроилось оцепление из полицейских и жандармов, у всех ружья и сабли, усы подбелены инеем, а форменные полушубки перепоясаны красными парадными кушаками. В гомоне толпы то и дело звучало: «Вайнор… Вайнор». Я прислушалась: за забором и впрямь говорили по-вайнорски.

   К нам подошёл один из жандармов и неласково велел Сельфану поворачивать.

   Граф поднялся с места, отвесив мне шутливый поклон:

   — Простите, сударыня Кошка, вынужден позаимствовать вашу перину. Хочу, чтобы меня узнали.

   Набросив волчью доху, он выскочил на улицу:

   — В чём дело?

   Я кинулась к окну и встала на задние лапы.

   — При всём почтении, благородный господин, — с графом, успевшим прикрыть голову меховым капюшоном, жандарм говорил уважительно, не то что с кучером, однако оставался столь же непреклонен: — Пускать никого не велено. Извольте найти другой ночлег. Могу рекомендовать…

   Граф не дал ему закончить:

   — Никого, вот как? Даже меня?

   Взвился снег, окутал его фигуру и, опав, побежал позёмкой понизу, а Даниш-Фрост остался стоять — шуба в алмазной пыли, в руке ледяной посох. В толпе ахнули, шелестом пронеслось: «Белый Граф… Белый Граф...»

   Посох стукнул оземь, и всё накрыла метель. На жандармских треухах с кокардами выросли маленькие сугробы. Воздух зазвенел смехом снежных фей, которые резвились в белой круговерти, рассыпая вокруг себя голубые огоньки. Метель распалась на завихрения, из завихрений свились узоры, какие мороз рисует на стекле, а из узоров — подвижные картины. Над двором гостевого дома распускались цветы с длинными витыми лепестками, проносились сани, запряжённые лебедями, и скакали олени с серебряным месяцем в рогах. Жители Лейра задрали головы и раскрыли рты.

   Вайнорцы во дворе подняли галдёж. Звонкий девичий голос потребовал:

   — Впустите его!

   К воротам подбежали сразу двое военных, один в незнакомой чёрно-белой форме — должно быть вайнорец, другой в подбитой мехом красной шинели с золотыми галунами. Неужто королевская гвардия? Жандармы убрали от ворот рогатки и сами посторонились. Сельфан направил лошадей во двор. Граф, в кружении снега, двинулся рядом, и чудилось, что он не идёт, а парит, подхваченный пургой.

   Наша упряжка с трудом пробралась между двумя огромными крытыми возами, обогнула груду сундуков — и встала. Дальше ходу не было. Повозки и кареты стояли почти вплотную друг к другу. Слуги выгружали багаж, конюхи вели лошадей в стойла, а мамок — в загон, под навес, хотя было ясно, что все там не поместятся.

   Никогда не видела столько мамонтов разом, тем более таких откормленных и ухоженных. Бока покатые, шерсть вымыта, расчёсана. Казалось, огромные звери одеты в пышные шелковистые мантии, как болонки эйланской породы кейшас, которых возили с собой столичные модницы. Только этих болонок каким-то хитрым колдовством многократно увеличили и приставили им бивни.

   Самого гостевого дома из моего окна видно не было, и я перебежала на другую сторону.

   А это что за чудо?

   Чуть в стороне от крыльца на мощных четырёхрядных полозьях стояла карета величиной с железнодорожный вагон. Наверное, такие в старину и называли дормезами. Этот был покрыт белым лаком, украшен резьбой и позолотой.

   Рядом сгрудились полдюжины мужчин и женщин в богатых шубах. Граф, уже без посоха, обнаружился там же. Он как раз кланялся барышне в белой норке, приветствуя её на бойком вайнорском.

   — Граф Даниш, как я рада! — воскликнула барышня. Та самая, со звонким голосом. — Увидеть знакомое лицо в самом начале пути — это добрый знак!

   — В Альготе вы увидите ещё много знакомых и дружеских лиц, ваше высочество, — галантно уверил граф.

   Камелия. Младшая принцесса Вайнора и наша будущая королева. Прекрасный цветок Севера, как называли её газеты. Жаль, из окна кареты лица толком не разглядеть.

   — До сих пор не могу забыть снежную феерию, которую вы устроили на папин день рождения, — щебетала её высочество. — Ах, это было восхитительно! Господа, вы знакомы с графом Данишем-Фростом? — она оглянулась на свою свиту.

   — Кто же не знает Белого Графа Ригонии, — кокетливо отозвалась одна из дам.

   Брыластый господин в чёрной шубе что-то буркнул себе под нос и сиплым голосом спросил Даниша — как пролаял:

   — Что вас привело в Лейр?

   Мне показалось, он с удовольствием сказал бы «принесло».

   — Еду из Даниш-хуза в Белый замок, — ответил Даниш-Фрост. — Как обычно, хотел остановиться у Керсона.

   Вайнорский всегда давался мне легко, я даже переводила маме из вайнорских модных журналов. Но во дворе было шумно, говорящие стояли далеко, а разбирать чужой язык труднее родного, даже если слова тебе знакомы. Принцесса Камелия начала представлять своих спутников, посыпались имена, титулы, любезности, и я перестала напрягать слух.

   Очнулась, лишь когда её высочество вынула из муфты тонкую белую руку и тронула брыластого за рукав:

   — Граф Скадлик, не будете ли вы любезны распорядиться, чтобы графу Данишу подготовили комнату?

   Брыластый принялся ворчать, что мест и без того не хватает, а в городе имеются и другие гостиницы. Невысокий пожилой господин в енотовой шубе что-то сказал. Брыластый склонил голову со словами: «Если вашему высочеству угодно», — и скрылся в дверях гостевого дома.

   Скадлик… не Скадлинг. Так он ригонец?

   — Знаю, нехорошо так говорить, но граф Скадлик ужасный зануда, — вздохнула принцесса. — Лучше бы нашим сопровождающим были вы, граф Даниш.

   — Почёл бы за честь, — отозвался тот. — Но его величество рассудил иначе.

   — В таком случае поблагодарим светлых богов за то, что они привели вас в этот гостевой дом, — сказал господин в енотовой шубе, которого граф Скадлик тоже отчего-то величал высочеством.

   — Граф, — ласково произнесла принцесса, — могу я попросить вас об услуге…

   — Всё, что в моих силах, ваше высочество, — Даниш отвесил очередной поклон, а когда выпрямился, капюшон съехал с его головы.

   Камелия на миг запнулась, потом её тонкое личико озарилось улыбкой.

   — Ах, право, не стоит! Это такие пустяки. Правда, дядя? — она повернулась к господину в енотовой шубе. — Должна сказать, я устала с дороги. Идёмте! Хватит стоять на морозе.

   Слуги распахнули двери. Принцесса взяла графа Даниша под руку, и вся компания вошла в гостевой дом.

   Мне стало грустно. Барышня Агда влюблена в одного, а идёт за другого. Граф влюблён в принцессу Камелию — иначе зачем всё это представление? — и она явно ему благоволит, но станет женой короля. А я…

   Доктор Акерт выбрал Лину, дочку почтмейстера — маленькую, худенькую, больше похожую на ребёнка, чем на женщину. Свадебное платье они заказали у нас. Помню, как светился его взгляд, когда он встречал Лину с примерки. На меня он так никогда не смотрел. Никто не смотрел.

   Да и не нужно мне этого. К секачу по своей воле я всё равно не пойду. А на оборотне кто женится?..

   Наших лошадей выпрягли и увели. На дворе ещё продолжалась суета, но разгрузка была закончена, и большую часть фонарей занесли в дом. Скоро последние слуги разойдутся. Останемся только я и мамки в загоне.

   Ничего. Серый блин телогрея был ещё тёплым, на крючке висела шубейка из нерпы — не замёрзну. И без ужина обойдусь. Обидно? Так граф мне чужой человек и заботиться не обещал. Он вообще считает меня преступницей.

   Я легла на телогрей и закрыла глаза.

   В этот самый момент в гостевом доме хлопнула дверь, заскрипели по снегу знакомые шаги. Клацнула, отворяясь, дверца кареты:

   — Идём, Кошка.

   Может, оттого что света во дворе стало меньше, лицо Даниша показалось мне сильно осунувшимся. Зато глаза задорно блестели. В этот миг он был похож на кота больше, чем за всё время нашего недолгого знакомства.

   — Взять тебя на руки?

   Я покачала головой.

   Он придержал дверь. Я выпрыгнула на снег и увидела, что погода переменилась. На закате небо было почти ясным, а сейчас набежали облака, ветер щипал за нос и сдувал с крыши снег. А граф опять в одном сюртуке!

***

   В передней гостевого дома лежали ковры, в зеркалах дробился свет лучезаров, одетых в хрустальные плафоны с подвесками.

   Думаю, мы были неотразимы: подтянутый длинноногий граф в чёрных сапогах, одетый едва ли не по-летнему, и рядом, не отставая ни на шаг — белое облачко на лапках.

   Наверху мы столкнулись с двумя дамами в скромных шерстяных платьях.

   — Какая прелесть! — воскликнула та, что помоложе, и лишь по голосу я поняла, что это принцесса. — Граф! Почему вы не сказали, что везёте с собой снежную кошку?

   Даниш поднял меня, чтобы её высочеству было удобнее погладить милую зверушку.

   — Ах ты моя красавица! Какая у тебя шёрстка, а какая шейка… — ворковала принцесса, а я мужественно урчала и жмурилась, заодно принюхиваясь к её запаху, чтобы впредь узнавать будущую королеву Ригонии в любом наряде. — Это несправедливо, граф! Северные области Вайнора гораздо обширнее ригонских, зимы у нас суровее, и Приютов Зимы больше. А самых красивых снежных кошек разводят у вас!

   — В самом деле, — поддержала принцессу темноволосая дама постарше, разглядывая меня с большим интересом. — Настоящая великанша! Я таких никогда не видела.

   — И вряд ли увидите, баронесса, — улыбнулся Даниш. — Это моя кошка. Единственная в своём роде. Таких больше нет.

   Он склонил голову перед принцессой:

   — Но осмелюсь заметить, что вы не правы, ваше высочество. Самых красивых кошек разводят у вас. У вас — в Ригонии…

   — Пока ещё нет, — Камелия опустила взгляд, её серенькие брови дрогнули.

   Цветочное имя и газетные портреты сослужили невесте нашего короля дурную службу. Рисовальщики и гравёры изображали её утончённой красавицей. Моё воображение, захваченное видением цветущих камелий, и наверняка не только моё, расцветило чёрно-белые картинки яркими летними красками.

   Живая Камелия оказалась совсем не яркой. Светло-русые волосы самого невыразительного оттенка, бледные губы, тонкий нос с горбинкой, более острой, чем у графа, и кончик носа тоже острый. Тот самый тип северянки, который описывала Майра — тусклая, блёклая.

   Зато нрав у принцессы был живой и непосредственный. И фигурка изящная. А платье, хоть и неброское, сшито из самой лучшей шерсти. По рукавам и вороту бежала тонкая вышивка: извивы водорослей и пенных волн, морские коньки и ракушки. Символы стихийной силы, которой владел правящий дом Вайнора.

   — Граф, — заговорила темноволосая дама, — вы не откажетесь послужить своей будущей королеве?..

   — Я же просила вас, Геральдина! — сердито воскликнула принцесса. — Это неуместно.

   — Я могу узнать, о чём речь? — осведомился Даниш.

   — Вы слышали, что залив в районе порта Дайер замёрз? — с напором заговорила баронесса. — Если верить хроникам, такого не случалось ни разу за последние четыреста лет. Его высочеству Магнивальду вместе с её высочеством пришлось призвать силу моря, чтобы очистить фарватер до Варска.

   Все знали, что наследник вайнорского престола одарён фамильной силой моря. О том, что тем же даром отмечена и младшая принцесса, газеты умалчивали. Может, баронесса Геральдина что-то путает? Но Камелия не спешила её поправить.

   — Погрузка на подготовленный для нас поезд заняла сутки. Нам сказали, что специально для её высочества дорогу расчистили, однако не успели мы тронуться, как налетела вьюга и пути опять замело. От магов толку мало, хотя они делали, что могли. В конце концов мы решили, что вернее будет двигаться своим ходом. Наш обоз трижды попадал в заносы и выбирался только благодаря мамонтам. Мы, вайнорцы, считаем себя северным народом, но такое чувство, будто сама богиня зимы ополчилась на нас…

   — Баронесса хочет сказать, что нам пригодилась бы помощь Белого Графа, — тихо произнесла принцесса, взглянула на Даниша и отвела глаза.

   — Все мои скромные силы в распоряжении вашего высочества, — спокойно ответил он.

   Камелия просияла:

   — Значит, утром мы сможем выехать?

   — После полудня, когда метель уляжется. Не будем искушать судьбу.

   Принцесса напомнила, что через час ждёт графа к ужину, и мы пошли дальше.

***

   Затворив за собой дверь, граф посадил меня на волчью доху, брошенную поверх узкого диванчика.

   — Что ж, Кошка. Вот ты и познакомилась с принцессой Камелией. Как она тебе? По-моему, очень милая девушка, — он произнёс это иронично-задумчивым тоном, попутно расстёгивая свой зелёный сюртук. Но вдруг остановился. — Прости, что нарушаю приличия. Я устал и хочу прилечь до ужина. Если тебе неловко, можешь отвернуться.

   Граф сел на кровать и стал снимать сапоги.

   Неловко?

   Он только что нёс меня на руках, я лежала у него на груди, поднимала хвост в его присутствии. А теперь должна смутиться при виде его разутых ног и торса в тонкой белой сорочке? Или он сам стесняется?

   Бросьте, ваше сиятельство! Вот если бы это я была человеком, а вы котом, и мне пришлось нянчить вас, перехватывая так и эдак, а потом стягивать перед вами чулки — тогда, разумеется…

   Я подавила смешок и оглядела комнату.

   Комната была тесной и убогой. Я бы решила, что она предназначена для слуг, но на стене горел лучезар, за громоздкой ширмой прятался вход в отдельную уборную. Створки ширмы были расписаны пастушками и пастушками, которые любезничали друг с другом среди розовых кустов. В углу нашлось место для небольшого дорожного сундука и вешалки с одеждой. Едва ли не полкомнаты занимала кровать со столбиками и голой рамой для балдахина. Столбики были потёртыми и поцарапанными.

   — Не нравится? — усмехнулся граф, с наслаждением валясь на постель. — Сразу видно, что ты не жила придворной жизнью. Когда Альрик ездил по стране, мне приходилось ночевать и в людской, и в конюшне, и на голубятне. Спальные места мы уступали престарелыми камергерам и гоф-дамам, которые таскались с нами, несмотря на подагру и радикулит, лишь бы быть на глазах у наследника…

   Значит, Даниш сопровождал нашего нынешнего короля в Большом Странствии? Писали, что Альрик, тогда ещё наследный принц, в своём рвении лучше узнать страну и подданных, которыми будет однажды править, забирался в самые глухие уголки. Неудивительно, что для его свиты не везде находились мягкие постели.

   А граф, получается, входит в ближний круг…

   Сердце заколотилось так, словно я на гору взобралась. Этот человек не зовёт слугу, чтобы снять сапоги, сам накрывает себе на стол и пускает кучера спать в своей карете. Но он владыка стихий и один из первых вельмож королевства. Если кто-то и в силах помочь мне, так это Белый Граф!

   Почему я сразу об этом не подумала?

   Надо собраться с духом и дать ему знать, что я согласна на разговор в снежном шаре…

   Потом, когда выспится.

   На введении в маговедение нас учили, что владыки стихий многократно превосходят обычных магов, потому что получают силу от богов, и в единении со своей стихией каждый из них едва ли не всемогущ. Если так, граф должен властвовать над зимой так же легко, как дышит, черпая магию из метелей и морозов, а он всякий раз будто частицу собственной жизни отдаёт.

   Примерно через полчаса Даниш открыл глаза, сказал, что ему нужно привести себя в порядок, и ушёл за ширму. Слышно было, как там гремит и звякает, как льётся вода; запахло душистым мылом. Потом из-за ширмы высунулась рука в широком рукаве шлафрока, потянула с вешалки одежду.

   А спустя несколько минут граф появился передо мной, нарядный, как картинка в журнале мужских мод. Серые брюки, короткий сюртук тёмно-синего цвета с широкими двойными лацканами, белый атласный галстук. Даже надушиться успел! От целого букета запахов у меня засвербело в носу.

   — Надеюсь, ты не собираешься убегать? — спросил граф, склоняясь надо мной. — Я бы на твоём месте не рискнул. Нынче будет буря. Если скучно, можешь прогуляться по гостинице. Я оставлю дверь приоткрытой и предупрежу прислугу.

   После его ухода я первым дело наведалась в уборную и воспользовалась стульчаком — это я умела с детства, потом попила воды из умывальника. Воздух ещё пах влагой и мылом, на стенках сидячей ванны не высохли капельки — и я вдруг представила графа в этой ванне, так живо и ясно, что даже зажмурилась. Вот когда мне стало неловко!

   За приотворённой дверью слышались шаги, голоса, из коридора проникали запахи съестного.

   По запахам я и нашла комнаты, отведённые принцессе. Высокие двустворчатые двери то и дело открывались, чтобы впустить лакея или придворного. Дважды внутрь провозили столы-подносы, заставленные блюдами под блестящими крышками.

   Я прошла следом за слугами и очутилась в большой комнате. В центре за столом играли в карты военные, все вайнорцы. Один, здоровенный детина, предложил меня поймать, но я успела юркнуть под длинный диван и затаилась. В просвет между полом и сиденьем было видно, как движутся под столом ноги в лёгких сапогах, начищенных, как на парад — вайнорские гвардейцы сменили тяжёлую зимнюю обувь на салонную и теперь искали, чем бы развлечься.

   Я прокралась к краю дивана и осмотрелась, насколько это возможно было сделать, не высовывая головы. Задачу облегчали зеркала в простенках между дверьми. В них отражались четверо офицеров в чёрно-белой униформе с эполетами и при саблях — и чай с кренделями, которым вайнорцы угощались по ходу игры. Не вино, надо же!

   В комнате было четыре двери, считая ту, через которую я вошла. Ужин происходил за самой нарядной. Пару раз створки отворялась, и я видела стол под белой скатертью, блеск хрусталя и рыжую голову графа Даниша, сидящего боком к проёму.

   Попадаться на глаза ему или принцессе в мои намерения не входило, я просто хотела послушать, о чём говорят. Но для этого надо было подобраться поближе.

   Из столовой выпорхнула девушка в бледно-коралловом платье. В ней было всё, чего не хватало принцессе: золотистые локоны, ярко-синие глаза, тёмные брови, пухлые розовые губы и живой румянец. Она торопливо скрылась за боковой дверью, а через пару минут появилась вновь с маленькой книжицей в руках.

   Военные, между тем, решили, что ловить девушку веселее, чем ловить кошку.

   — Что это у вас, барышня Кайса? — поинтересовался здоровяк с пшеничными усами.

   — Томик Мартона, — девушка замедлила шаги. — Её высочество велели принести.

   — Вы шутите? Стихи — за ужином?

   Барышня мило покраснела.

   — Её высочество и граф Скадлик поспорили по поводу одной строфы и хотят выяснить, кто прав.

   — Надо же. Скадлик-зануда, оказывается, ценитель поэзии. Кто бы мог подумать!

   Офицеры засмеялись.

   — Напрасно вы так, господа, — строго сказала барышня.

   — Из-за какой же строфы вышел спор? И в каком стихотворении?

   — Не помню, — смутилась барышня, — я не следила за разговором.

   — Откуда же вы тогда знаете, что взяли верную книжку?

   Барышня Кайса посмотрела на томик в своих руках. Зеркало отразило полустёршиеся золотые буквы на бурой обложке.

   — «Песни скитаний», как её высочество и велели…

   — А давайте взглянем, что там, в этих «Песнях»! Вдруг любовное послание? — усатый поднялся с места, демонстрируя гренадерский рост и плечи, как у циркового силача. Креслице на тонких ножках облегчённо вздрогнуло, освободившись от этакого груза. — Может, никакого разговора и не было, а наша милая барышня бегала к сердечному дружку?

   Барышня вспыхнула до корней волос, затем сильно побледнела — и отпрянула, спрятав книжку за спину.

   — Вы… вы… Какой вы!

   Она развернулась и убежала в столовую — только юбки взметнулись с шелестом, словно осенние листья.

   Военные опять засмеялись, но как-то неуверенно.

   — Болван вы, Дегеринг, — сказал один, тоже с усами, но каштановыми. — Она ведь вам глазки строила.

   — Тогда зачем без конца бегает к Джеручу? — фыркнул первый усач. — С утра раз десять!

   — Меня капитан тоже, помнится, гонял с поручениями — то туда, то сюда, — пожал плечами другой, светловолосый и круглолицый. — Кавалер Джеруч секретарь её высочества, барышня Кайса — фрейлина.

   — Секретарь-иностранец! — возмутился четвёртый участник игры, самый молодой. — Даже говорит с акцентом.

   — Зато словом владеет лучше нас всех, — заметил обладатель каштановых усов. — Иной раз этак поэтично закрутит…

   — Заносчивый выскочка! А то и шпион.

   — Смотрите, при нём не ляпните, — остерёг круглолицый. — Эйланцы народ горячий.

   — И что он сделает? Вызов мне бросит? Я барон Хир-Дорт, потомственный офицер, секунд-лейтенант королевской гвардии, а он кто? Секретаришко!

   — Не скажите, — пробормотал круглолицый. — Я видел, как он обращается с саблей…

   В этот момент дверь, в которую барышня Кайса ходила за книжкой, открылась, и на пороге показался молодой человек в строгом тёмно-сером сюртуке. Очевидно, тот самый эйланец. Нет, настоящий ланн! Какими их рисуют на картинах и описывают в исторических книгах. Среднего роста, ладный, подтянутый. Чёрные глаза, оливково-смуглая кожа с золотистым оттенком, правильные черты лица, крупные ровно настолько, чтобы быть выразительными, но не грубыми. Наряди его в чешуйчатый доспех и островерхий шлем, посади на коня, дай в руку меч — и держись, Ригония!

   Молодой человек направился к двери напротив.

   — Кавалер Джеруч! — с притворным радушием воскликнул юный барон Хир-Дорт, вновь беря в руки карты. — Не желаете присоединиться?

   Эйланец на ходу покачал головой, окинув офицеров взглядом, в котором чудесным образом соединялись кипучий тёмный огонь и арктический холод.

   — Благодарю, барон, в другой раз.

   — Кавалер! — вступил усатый Дегеринг. — Уважьте наше любопытство. Эйланцы слывут лучшими фехтовальщикам во всей Оссидене. Говорят, у вас даже нищий пастух, взяв в руки саблю, будет знать, что с ней делать. А вы владеете каким-нибудь холодным оружием?

   — Кроме гусиного пера, разумеется! — хохотнул юный барон.

   Лицо Джеруча осталось бесстрастным.

   — Маркиз, не одолжите вашу саблю? — любезно обратился он к круглолицему.

   Тот помедлил, потом, привстав, вынул клинок из ножен и протянул эйланцу рукоятью вперёд.

   — И вашу, виконт, — Джеруч одними губами улыбнулся Дегерингу. — Если позволите.

   Здоровяк с ухмылкой подал кавалеру своё оружие. Но взгляд у него был напряжённым.

   — Благодарю вас, господа.

   Эйланец отошёл на середину комнаты, покачивая сабли в руках — приноравливаясь. Его движения стали мягкими и хищными, словно у горного барса, оружие казалось продолжением рук ещё до того, как он сделал первый взмах, описав в воздухе плавную дугу сперва одним клинком, потом другим. А дальше сабли заплясали с лёгкостью солнечных лучей, и непонятно было, человек направляет их или они ведут человека за собой, заставляя выписывать телом сложные фигуры. Эйланец двигался стремительно и точно — и при этом практически не сходя с места. Только воздух свистел, прокатываясь по комнате.

   — Что здесь происходит? — прозвучал от входной двери новый голос, негромкий, но полный ярости.

   Кавалер Джеруч остановился мгновенно, словно у него в спине повернули ключик, а когда офицеры повскакивали с мест и вытянулись по стойке смирно, возвратил оружие его владельцам.

   — Господа, благодарю за возможность размяться. Капитан!

   Эйланец бросил взгляд на вошедшего и покинул комнату.

   Заскрипели сапоги, и тот, кого назвали капитаном, отразился в зеркалах. Невысокий плотный человек, волосы с проседью, на плече — аксельбант.

   — Ваше счастье, что мы в Ригонии! — глухо прорычал он. — Разжаловал бы из гвардии к тёмным богам!..

   Молоденький барон открыл было рот, собираясь возразить, но под взглядом командира вытянулся ещё сильнее, глаза его выкатились и обессмыслились.

   — Вы для чего здесь посажены? — шипел капитан. — Оружие чужакам раздавать? Забыли, что за дверью — её высочество? Хир! Пришлите мне Дельга и Тетинга, сию минуту! А сами во внешнее охранение, все четверо! Смените людей Видера. И зарубите себе на носу: ещё одна выходка — отправлю в Вайнор… пешком!

   Капитан ещё некоторое время распекал подчинённых, употребляя слова, которые не подобает писать в романах. А я тихой сапой пробралась под тумбочку у дверей столовой — хотя после всего, что только что приключилось на моих глазах, застольные беседы великосветского общества интереса уже не вызывали.

   За дверями обсуждали политику. Какие-то земельные споры между Эйланом и Вайнором. Слышно было еле-еле, звучало много незнакомых слов и витиеватых оборотов, вкусные запахи мешали сосредоточиться на отвлечённых материях.

   Я незаметно проскользнула обратно под диван, а из-под него, пока гвардейцы ходили туда-сюда, — в коридор. Пойду поищу кухню. Может, какой-нибудь поварёнок будет так добр, что угостит красивую белую кошку хотя бы хлебушком?

   — Ага, попалась! — усатый виконт вышел следом за мной. — Хитрая бестия!

   Здоровенные ручищи сгребли меня и сжали, не давая вырваться.

   — Оставьте, Дегеринг, — поморщился обладатель каштановых усов. — Мало вам неприятностей? Это же кошка самого…

   — Вы правы. Это моя кошка.

   Откуда взялся Даниш, я не поняла. За нами он не выходил и, по всему, должен был сейчас вкушать деликатесы в обществе цвета вайнорской знати. Но какая разница! Я завопила и стала извиваться изо всех сил. Он же не бросит меня? Не оставит в лапах этого громилы?

   Граф выглядел не таким опасным, как эйланский кавалер Джеруч; он был меньше, легче усатого Дегеринга и безоружен. Захочет ли он подставиться под тяжёлый кулак виконта или, того хуже, под саблю из-за кошки-оборотня, от которой и так сплошные хлопоты?..

   Граф подошёл и молча забрал меня из рук гвардейца — тот отдал беспрекословно. Я сразу бросила трепыхаться, но успела невольно зацепить когтем палец графа. Слышно было, как треснула кожа, ноздри уловили запах крови.

   — Простите! — пискнула я.

   — Мяу! — услышал он.

   На спину мне легла тёплая ладонь.

   — Всё хорошо, девочка, не бойся. Тебя никто не обидит.

   Он утешал меня так же, как в тот день, когда отогревал на руках в своей карете. Словно забыл, что я человек, а не кошка. И пускай! Не знаю, что сделал бы виконт — подпалил мне хвост, свернул шею или просто потискал и отпустил, но в его стальной хватке мне было страшно до колик… А сейчас, прижимаясь к груди Даниша, я чувствовала себя в безопасности.

   Надолго ли?

ГЛАВА 8, в которой я узнаю, что у графа на уме

   Разумеется, ни о чём он не забыл.

   Когда мы вошли в комнату, граф посадил меня на кровать и опустился рядом.

   — Значит, подслушивала?

   Он произнёс это без недовольства, скорее даже с удовлетворением.

   — Мне говорили, что оборотни-кошки отличаются любопытством. Но зря ты дала себя поймать.

   Вот как?

   — Знаешь, я хотел захватить тебе гостинец со стола, но её высочество не позволила, — Даниш улыбнулся так, словно сказал что-то приятное.

   Раздался стук в дверь.

   Статный лакей в чулках и парике, совершенно такой же, как те, что подавали ужин принцессе, вкатил в комнату стол-поднос и, выпрямившись, зычным голосом объявил:

   — Ужин для госпожи Белки, снежной кошки его сиятельства графа Рауда Даниша-Фроста, от её высочества Камелии Аннеборги Сесилии, третьей принцессы Вайнора из дома Маритимов!

   На одном дыхании — и даже не улыбнулся.

   Я покосилась на графа. Он тоже казался серьёзным, не сжимал губ в попытке сдержать смех, только глаза приобрели весёлый оранжевый отлив, как у разыгравшегося кота.

   От аппетитных запахов кружилась голова.

   Лакей подкатил стол к кровати и поднял посеребрённый колпак.

   — Паштет из мидий!

   На фарфоровом блюде в виде раковины с золотой каймой возвышалась лоснящаяся желтоватая горка, поверх — листик кошачьей мяты. По указанию графа, лакей щипчиками отложил мяту на край блюда. Потом, взяв миниатюрные нож и вилку, разделил горку на крохотные кучки. Я осторожно лизнула. Съедобно!

   Граф ушёл за ширму, сделав вид, что занят. А лакей остался — и, едва я покончила с паштетом, провозгласил:

   — Икра севрюжья чёрная!

   За ней последовала икра белужья белая, мясо кистенского краба и филе клыкача.

   Каждый раз, открыв новое блюдо, лакей отступал к стене и замирал, как статуя. Я бы смутилась, не будь это так забавно — словно представление в домашнем театре.

   — Мягкий сыр из молока лося! Из собственных её величества Бетильды, королевы Вайнора, лосиных угодий!

   Предел сытости был давно пройдён, но сыр я всё равно съела. Белый, нежный, пористый — ам-ням. И надо бы остановиться, но когда ещё попробуешь такие роскошества? Я улыбнулась про себя. Едва ли повара господина Керсона ожидали, что кушаньями, поданными к столу будущей королевы в знак почтения к роду владык моря, будет лакомиться кошка.

   — Десерт! Сливки особо жирные!

   И вкусные, надо признать. Очень вкусные.

   Лакей отыграл свою роль до конца, под занавес отвесив мне поклон, будто королевской особе.

   Наверное, ему обидно было прислуживать животному. Я встала и помахала хвостом в знак признательности. Хотя двигаться совсем не хотелось. Хотелось растянуться на боку, положить рядом переполненный живот и зажмуриться.

   Едва дверь за лакеем закрылась, я так и поступила. Впервые с тех пор, как мне пришлось бежать из дома, появилось чувство, что жизнь недурственная штука.

   Кровать подо мной прогнулась — граф снова сел рядом.

   — Понравилось угощение? Прости за Белку. Её высочество спросила, как тебя зовут. Надо было что-то ответить.

   А потом улыбка ушла из его глаз.

   — Ты подумала о моём предложении, Кошка? По-моему, нам давно пора поговорить.

   Сытая нега оставила меня в один миг.

   Подумаешь, будет кружить, подбрасывать, выть и грохотать, а потом скрутит такой слабостью, будто до могилы один шаг! Я пережила битву с самой богиней зимы, переживу и снежный шар.

   Села, обернувшись хвостом, зажмурилась… и решительно кивнула.

   Всё было, как в прошлый раз. С синего стеклянного неба падал снег и исчезал, не достигая земли. Ёлки кутались в снежные шали, за ними утопала в сугробах расписная избушка.

   Я говорила, что не соглашусь войти в графскую ловушку, даже если это будет последняя возможность почувствовать себя человеком? Чушь! Ради одного этого стоило рискнуть. Я соскучилась по своему телу, по рукам и ногам, по животу, который не распирало от нескольких ложек еды, даже по красному свадебному наряду с летящими юбками.

   Засмеялась, крутанулась на месте, от избытка чувств и… Ох! Оказалась нос к носу с графом Данишем-Фростом.

   Он стоял, скрестив руки на груди, смотрел на меня и улыбался.

   А я как будто первый раз его увидела.

   Да так оно и было. Кошачьим глазом смотришь на людей снизу вверх, как на корабельные сосны в лесу. Их и различаешь больше по одежде, звукам и запахам. Даже рост и сложение оценить трудно, если вблизи нет другого человека. Пусть ты сидишь рядом на диване или… лежишь у него на груди, это всё равно — другое.

   Даниш-Фрост был на полголовы выше меня. Он казался мужественнее, чем виделось мне-кошке и… более настоящим, что ли. Слишком настоящим. Сильный молодой мужчина — в двух шагах передо мной. Держался граф без надменности, часто свойственной аристократам, но так, будто он на всё на свете имеет право. Под изучающим, чуть насмешливым взглядом его опаловых глаз я вдруг потерялась, оробела. В голове разом пронеслись все неловкие ситуации, которые случились между нами за эти дни.

   — Так вот ты какая, милая пушистая посланница богини, — произнёс он мягко.

   — Я не посланница!

   — И голос красивый. Когда не кричишь.

   Голос… да. Голос у меня мамин, пусть и не такой бархатный.

   Я поняла, что краснею.

   Почему я краснею, если мы здесь не телами, а душами?

   — Как тебя зовут, Кошка?

   — Карин. Карин Эльс… ваше сиятельство.

   А его… Рауд, сказал лакей. Нет — граф Рауд Даниш-Фрост. Он принадлежит другому миру, как птицы принадлежат небу, а рыбы морю. Сейчас, глядя на него глазами человека, я поняла это с ослепительной ясностью.

   Присела в неуклюжем реверансе.

   — Пожалуйста, простите, что поцарапала! Не успела втянуть когти.

   Кругом царила обманчивая безмятежность, но я знала, что времени мало. Поэтому не стала долго оправдываться и перешла к сути, спеша объяснить всё, пока последнее оставшееся у меня тело ещё дышит:

   — У нас швейное ателье, и если заказчик вызывает сомнения, я оборачиваюсь кошкой и стараюсь разузнать, что у него на уме… Знаю, подслушивать под окнами некрасиво, но я никогда не выдавала чужих тайн!

   Ни единой душе не говорила про секретные местечки бакалейщика Гирика, в которых он прячет дневную выручку, про то, что племянник госпожи Илифсон на самом деле её внебрачный сын, про колье госпожи Дирк, вовсе не потерянное, а тайком от супруга отданное брату, чтобы тот смог поехать в Альготу учиться музыке…

   Графу обо всём этом тоже ни словечком не обмолвилась.

   Да и некогда пустословить! Надо успеть рассказать о визите кавалера Льета и его дочки, о старухе, похожей на ведьму, и о том, что она шептала на ухо плачущей барышне.

   — Там, верно, какая-то брачная афера. У барышни был возлюбленный, — сказать «любовник» я постеснялась. — Теперь он женится, она выходит замуж, но ведьма обещала сделать так, чтобы муж её не тронул, а возлюбленный не смог иметь сыновей от жены. Если, конечно, я всё верно поняла. Я так замёрзла и боялась, что меня прибьют…

   Может, и чёрный дым на пальцах ведьмы мне примерещился?

   Про маму и Майру решила не говорить. Слишком больно, а постороннего наши семейные дела не касаются. Сказала, что пошла в храм в надежде на помощь ули — и во сне Свен и Свяна велели мне отправляться в Альготу.

   Я всё больше торопилась, сбивалась, и граф меня остановил:

   — Подожди, Кошка. Пойдём сядем, и ты спокойно всё доскажешь.

   — Спокойно?! — голос сорвался. — Там моё тело умирает! И ваше, наверное, тоже…

   — Тебе плохо? — Даниш озабоченно нахмурился. — Этого не должно быть. Я затем и вошёл вместе с тобой, чтобы поддерживать связь со своим телом, а через него с твоим. Времени должно хватить на долгий разговор.

   Я прислушалась к себе. Нет, плохо мне не было. Напротив, я ощущала себя здоровой и бодрой.

   Здоровой и бодрой крикуньей…

   Посмотрела на свои туфли, красные на белом. Наверное, мои щёки были сейчас такого же цвета.

   Стыд и позор, Карин Эльс! Обрадовалась, что дар речи вернулся, расшумелась. Скажи спасибо, их сиятельство не взгрели за непочтительность.

   А сиятельство и сам хорош. Мог бы сразу растолковать что и как…

   Пока мы обходили ёлки, в туфли попадал снег, но ноги не мёрзли и не промокали. Прикосновения рыхлых хлопьев были приятны — словно ступаешь по тёплой кудели.

   — Так как, говоришь, зовут вашего заказчика?

   — Кавалер Льет.

   — Из Альготы? — Граф задумался. — Не знаю такого.

   — Едва ли он на самом деле кавалер. Богат, как гномий царь, но речь и повадка, как у базарного торговца.

   — Нынче купить дворянство нетрудно, — граф хмыкнул. — Были бы деньги.

   За ёлками, не доходя избушки, на крыше которой лежала огромная снежная шапка, обнаружилось четыре пенька. Большой, посередине — стол, три маленьких вокруг — стулья. Даниш указал мне на один из них, сел сам и начал задавать вопросы.

   Граф хотел знать всё о моих встречах с богами, особенно с богиней зимы — и о нашем с ней уговоре. Я же изо всех сил увиливала от ответов, почти не сомневаясь, что предмет уговора сидит передо мной. Рано или поздно богиня потребует сделать нечто такое, что графу наверняка не понравится. А я на себе испытала, каким грозным он может быть, когда ему что-то не по нраву…

   — Нежа сама пришла к тебе?

   — Нет, я позвала… Попросила о помощи.

   — И всё? Просто попросила?

   — Я просила от сердца! Боги любви оказали мне покровительство и поручили сестре присмотреть за мной. Что тут такого?

   — Поручили, говоришь? Чего же они от тебя потребовали, если это для них так важно? Какой обет наложили?

   — Они… — Об этом же можно сказать, правда? — Они хотели, чтобы я сослужила им службу. Как в сказках.

   — Какую службу?

   — Не знаю! Они сказали, я пойму, когда придёт время.

   А если Даниш нужен не только богине зимы? Уж больно всё сходится! Тогда дело совсем плохо. Он влюблён в принцессу… Не потребуют же Свен и Свяна, чтобы я расстроила королевскую свадьбу?

   И не подчиниться нельзя. Помню, как жгло лоб, когда я ошиблась с направлением. Боги просто толкали меня навстречу графу!

   Но может, если я смогу стать человеком до Ночи Всех Богов, наш уговор потеряет силу сам собой?

   Я собралась с духом:

   — Ваше сиятельство, не сочтите за дерзость! Вы наверняка знаете всех лучших магов страны. Нет ли у вас на примете кого-нибудь, сведущего в Небыли? Или ваш наставник оборотень… Не могли бы вы свести меня с ним?

   — Не мог бы, — отрезал граф.

   По тону и взгляду, вмиг ставшему отчуждённым, было ясно, что говорить об этом он не станет.

   — Скажите хотя бы, к кому обратиться! Неужели ничего нельзя сделать?

   — Почему же нельзя? — Граф посмотрел на меня долгим взглядом, и этот взгляд мне очень не понравился. — Я обещал помочь тебе, и я помогу. Но сначала…

   Он помедлил, как медлит змея, прежде чем ужалить.

   — Сослужи службу, потом скажу какую? — вырвалось у меня.

   — Сразу скажу, — ответил он без улыбки. — Ты понимаешь по-вайнорски, верно?

   — В гимназии учила.

   И от отца набралась вайнских слов. Правда, язык северных деревень — это язык вайнов-завоевателей, устаревший почти на пятьсот лет. Но всё равно на уроках мне было легче, чем многим.

   — Ты понравилась принцессе Камелии. Составишь ей компанию по дороге в Альготу.

   — Зачем? — растерялась я.

   — Принцесса мила и умеет располагать к себе. Но у неё есть секреты, которых не должно быть у королевы Ригонии. Письма от другого мужчины. От Фьюго, её бывшего жениха — одного из младших принцев Эйлана.

   Граф говорил чётко и сухо.

   — Когда Альрик направил в Вайнор брачное предложение, король Бертольд разорвал все предварительные договорённости с Эйланом. Но, судя по всему, Фьюго и Камелия до сих пор поддерживают связь. Ты знаешь, что в её свите двое эйланцев? Один под видом секретаря. Вся переписка принцессы в его ведении. Твоя задача — узнать, где спрятаны письма и как их доставляют, а заодно держать уши и глаза открытыми.

   Вот оно как.

   Я думала, это любовь. А это — политика…

   — Если решишь воспользоваться советом богов и попытать счастья в храме, прими к сведению: войти туда могут только владыки стихий и их спутники, а также те, кого допустят ули по просьбе короля. Даже король вправе лишь просить. Не надейся прошмыгнуть тайком. Храмовая защита одинаково действует и на людей, и на животных. Только я могу провести тебя внутрь, кошка Карин. Запомни это.

   Мне стало вдруг очень холодно, впервые в этом уютном снежном мирке.

   Шар не зря зовётся ловушкой. Самой мне из неё не выбраться. А значит, в этот самый миг граф Даниш держал в руках не только мою тайну, мой шанс снова стать человеком, но и саму мою жизнь.

   Что мне оставалось?

   Только склонить голову, как бессловесной кошке.

***

   Снаружи бесновался обещанный буран. В стонах и хохоте ветра слышались голоса снежных витязей, которым вторил вой зверья, бегущего с ними вровень. Снежные птицы с лёту бились в окна, и их перья, острые, как осколки льда, со злым шорохом ссыпались по стеклу. Гостевой дом отвечал на ярость стихии испуганными вздохами, скрипами и стуками.

   Перед сном Даниш передвинул ширму, отгородив мой диванчик с дохой от своей кровати, лёг и сразу провалился в забытьё — я слышала по дыханию, а сама глаз сомкнуть не могла.

   Давая мне указания, граф обмолвился, что рассчитывал выведать тайны Камелии с помощью своей магии. Снег под полозьями, изморозь на стёклах окон, ветер, кусающий щёки и тянущий сквозняком по ногам, расскажут ему, что скрывает принцесса и её люди. Многое расскажут. Но зимняя магия не может проникнуть глубоко, подобраться к вайнорцам изнутри. А я могу.

   Наверное, он задумал это в тот самый момент, как понял, кто я на самом деле. Оборотни — идеальные шпионы. И обижаться не на что. Он служит королю. Под руку подвернулось орудие, которое можно использовать. Такие, как он, всегда используют таких, как я.

   Почему же меня это так задело?

   Потому что я наконец поверила. А верить — доверять — нельзя никому, тем более чужому человеку. Даже если он спасает, защищает, заботится, будто бы по доброте душевной. Ведь однажды он потребует расплаты…

   Я закрыла глаза и стала думать о своём задании.

   Четыреста лет назад ланны смертоносной лавиной прокатались по Оссидене, подмяв под себя молодые вайнские королевства. Устояли лишь Вайнор и отчасти Ригония, уступившая захватчикам побережье Круглого залива. Ланны двадцать лет не оставляли попыток продвинуться вглубь страны. Наконец вайнам в северных лесах это надоело, они наточили дедовские топоры и плечом к плечу с воинами дружественного Вайнора сбросили пришельцев в море.

   Так об этом пишут в учебниках.

   Остальная Оссидена вплоть до Южных гор досталась ланнам. Покорённые страны были раздроблены на десятки мелких уделов, которые без конца спорили между собой. Королевства возникали и рушились, правители заключали союзы с местной знатью, пережившей нашествие. И уже через несколько поколений воцарились новые династии, по большей части вайнские, границы государств приняли нынешний вид, а завоеватели растворились среди завоёванных.

   Уцелело лишь одно ланнское королевство, зато большое и сильное — как раз на другой стороне Круглого залива. Сто ланнских воинских родов сговорились не повторять соседских ошибок, соединили свои уделы в союз под названием Эйлан, что значит «земля ланнов», и избрали короля, а тот обеспечил им особые привилегии.

   Наследники «ланнской сотни» до сих пор поддерживают чистоту крови и блюдут ланнские обычаи. Все они отменные воины, но магов среди них мало — и всегда было мало. Может, поэтому ланны и держали при себе дазов, чьи шаманы владели приёмами, неизвестными чародеям Оссидены.

   Если кто-то из ланнской сотни брал жену со стороны — то непременно с даром. Учитывая, что морская граница Эйлана в полтора раза превышает сухопутную, король Альгредо был бы крайне рад принять в семью девушку из рода владык моря, а заодно вбить клин между Вайнором и Ригонией. Наши страны всегда действовали заодно; королевские дома Ригонии и Вайнора не заключали династических браков с Эйланом и не вступали с ним ни в какие иные союзы, помня давнюю вражду.

   Граф сказал: чтобы получить для своего сына руку Камелии, Альгредо согласился вернуть Вайнору половину Спорных земель, которые за последние сто лет четыре раза переходили из рук в руки. И король Бертольд поддался искушению.

   Узнав об этом, Альрик сейчас же выразил желание самолично жениться на младшей принцессе Вайнора, хотя это и влекло за собой сложности с наследованием дара. Бертольд подумал — и согласился. «Несколько акров бесплодных пустошей не стоят потери друга», — сказал он. Наконец, король более выгодная партия, чем тот, кто стоит двадцать шестым в очереди на престол — после семи старших братьев и их детей. Вот только принцесса успела в этого двадцать шестого влюбиться…

   — Подло использовать это против неё, — не удержалась я.

   — Хочешь видеть на ригонском троне ставленницу Эйлана? — резко спросил граф. — В делах государств нет места сантиментам.

   — К кошкам вы добрее, чем к людям, ваше сиятельство, — произнесла я шёпотом.

   В ответ граф сжал губы, помолчал, а затем бесстрастным тоном предложил мне слепить снежок — и сам сделал то же самое, попутно применив какие-то чары. Ком снега в моих руках, слишком лёгкий и мягкий, слишком тёплый, начал голубовато светиться. Поверхность его уплотнилась, стала гладкой и скользкой, свечение превратилось в стеклянный блеск. Граф забрал у меня снежок, а мне вручил свой, велев:

   — Продолжай катать. Это для связи. Когда потребуется, просто мысленно позови меня. Стены зданий и посторонняя магия могут стать помехой. Лучше говорить от окна или с улицы, словом оттуда, где есть снег.

   Когда мы вернулись в свои тела, у меня на шее появился тоненький серебристый ремешок без застёжки, к которому был подвешен хрустальный шарик величиной с яблочко-ранетку. В следующее мгновение ремешок с шариком исчез — сделался невидимым и неощутимым. Но я знала, что он есть. Ошейник, за который всегда можно потянуть.

   Второй шарик, на цепочке, Даниш спрятал за пазуху.

   Разговор в снежной ловушке обошёлся графу недёшево. Вставая с кровати, он пошатнулся и схватился за столбик — но мне совсем не хотелось ему сочувствовать. Коварство имеет цену, ваше сиятельство.

   А принцессу было жаль.

   Наследование магии — предмет сложный и запутанный. Из гимназических уроков я помнила, что дитя магов не всегда родится магом. Шансов больше, когда силы у родителей разные, у одного, положим, магия огня, у другого целительская. Но ребёнку перейдёт только одна, и какая именно, предсказать нельзя.

   Для людей простого звания это, может, и неважно, а для высокородных владык стихий потерять исконную силу — всё равно что лишиться титула или земель.

   Каждый род связан с одним из богов, и бог решает, кого наделить своим даром. Обыкновенно он выбирает ребёнка, в котором фамильной магии больше, но может отметить и бесталанного. Оттого владыки стихий предпочитают жениться на неодарённых. Если дети родятся без магии, бог всё равно пожалует силу одному из них, и дар не уйдёт из семьи. Но если перебить врождённую магию чужой, бог может обидеться и передать силу стихии, над которой властвует, другому роду.

   Всех тонкостей нам не объясняли, а многого я уже не помнила.

   Знаю, что порой бог отмечает сразу нескольких детей в одной семье. Того, кто получил главный дар, позже посвящают в полноправные владыки стихий. Дары остальных именуются малыми. Как видно, такой дар и достался Камелии. Но она всё равно повелевает морем, и взяв её в жёны, бездарный принц Фьюго даст начало новой ветви владык стихий. А наследники короля Альрика от такого союза рискуют потерять благосклонность бога лета, дарующего роду Бордикетов силу плодоносной земли, благодаря которой Ригония никогда не знала неурожая и голода.

   В истории известны случаи, когда два дара удавалось совместить в одном роду. Но для этого невесте надо пройти особый ритуал, настолько опасный, что нынче к нему не прибегают. Неужели ради политических выгод принцессе Камелии придётся рисковать собой?

   Думая об этом, я уснула.

   Во сне мне привиделись два бледно-стеклянных глаза, похожих на рыбьи жабры. Казалось, хищник высматривал добычу в кромешной мгле. Я затаилась, как мышка в норке, стараясь не выдать себя ни движением, ни мыслью, и сидела так, пока глаза не потухли.

***

   Утро началось с настойчивого стука в дверь. За ширмой сонно буркнули: «Кого там тёмные боги несут?» Затем последовала короткая возня и — повелительное, громким, ясным голосом:

   — Войдите!

   Отворилась дверь, стукнул по полу каблук. Что-то скрипнуло, звякнуло, зашелестело, сабельные ножны ударились и поскреблись о притолоку.

   Я не стала прятаться под доху, хотя очень хотелось. Вместо этого мягко спрыгнула на пол и припала к тонкой, как нить, щёлке между створками ширмы. Если меня определили в шпионки, буду шпионить!

   Видно было лишь полу графского шлафрока и ногу виконта Дегеринга в чёрном сапоге и белой форменной штанине. Воображение дорисовало остальное: как он, выглаженный и начищенный, заняв собой весь дверной проём, возвышается над заспанным босым Данишем.

   — Граф! — виконт щёлкнул каблуками. — Примите мои извинения. Я покусился на ваше имущество. Благородный человек не должен так поступать. Но — кудри Небера! — что за великолепный зверь! Я видел снежных кошек, и ни одна не произвела на меня впечатления. Так, игрушки для дамочек. Но ваша Белка — это нечто особенное! Поверьте, Дегеринги умеют ценить породу. Моя семья занимается разведением раскерских рысаков, лучших в западной части Вайнора. Кроме того, мы с отцом держим питомник борзых.

   Выдав эту пылкую тираду едва ли не на одном дыхании, виконт выжидательно умолк. Даниш пропустил его в комнату.

   — Я принимаю ваши извинения, виконт. Но замечу: вы не сможете разводить снежных кошек так далеко от полярных областей. Котята родятся с короткой шерстью. Даже от чистопородных родителей и с применением чар зимы.

   — Знаю!

   Дегеринг сделал шаг в сторону. Его лица мне видно не было, но я почувствовала, как он жадно приглядывается к ширме. К счастью, ширма была высокой, а я сидела у самого её подножия, при этом хвост подобрала и от щёлки отодвинулась, так что даже великорослый вайнорец вряд ли мог меня заметить.

   — Разводить снежных кошек нельзя, но заводить-то можно! — он хохотнул, довольный своим каламбуром. — Прошу, граф, уступите мне этот роскошный экземпляр.

   Экземпляр?!

   — Готов предложить десять тысяч ваших ригонских марок.

   Моё недовольство испарилось, уступив место изумлению. Да за десять тысяч можно купить наше ателье с пекарней Верцелей в придачу! И он готов отдать такие деньжищи за когтистый комок меха?

   — Кошка не продаётся, — сказал Даниш.

   — Пятнадцать?.. — с сомнением начал виконт и оборвал себя. — Вы правы, граф. Деньги… деньги это для торгашей. Давайте меняться! Я сам выберу вам лучшего жеребца, быстрого как ветер, выносливого, как мамка, и злого, как морозы нынче зимой!

   — Эта кошка подарена мне самой Хозяйкой зимы.

   Больше граф ничего не добавил. Дегеринг пустился было возражать, затем осознал сказанное.

   — Если речь идёт о даре Богини, тогда, разумеется…

   Тут у меня от затылка до кончика хвоста пробежали холодные мурашки.