Купить

Королева пустоты. Марина Мороз

Все книги автора


 

Оглавление

 

 

АННОТАЦИЯ

В жизни так бывает, когда закрывается одна дверь, перед тобой обязательно откроется другая. Вот и в моей истории случилось тоже самое. Осталось только понять к добру или во вред...

   

ПРОЛОГ

Зимний день был краток, и тьма постепенно начала сгущаться над Орлеанскими улицами, погружая город в атмосферу тишины и спокойствия. Тяжелые тучи медленно ползли по залитым кровавым закатом небесам, грозя пролиться ледяным дождем, пока прохладный ветерок гулял по узким переулкам, затягивая заунывную песнь. Даже природа погрузилась в какое-то оцепенение, остро ощущая нехватку солнечных лучей, казалось, жизнь утратила все краски: не было привычного для этих мест буйства зелени, приятного благоухания гортензий и акаций, даже птицы замолкли, приберегая веселый щебет для весны.

   С наступлением холодов, а именно так жителями прибрежных районов Миссисипи воспринималась температура, когда стрелка термометра в ночные часы опускалась до десяти градусов по Цельсию, жизнь в Луизиане потекла по другому руслу. Землевладельцы покинули свои плантации, переезжая в городские резиденции, и начался период нескончаемых визитов, скачек, приемов и балов, апогеем которых должен был стать карнавал Марди Гра, подготовка к которому шла уже не первый месяц. Каждая знатная семья города готовила свою коросу, которая под радостные крики собравшихся и звонкую музыку, пройдет по городским улицам. Все танцевальные репетиции держались в строжайшем секрете, ибо шуточное поначалу празднество превратилось в настоящую традицию, своеобразную войну за популярность, венчать которую будет избрание короля и королевы бала.

   Однако этим вечером веселый настрой горожан был омрачен трагической смертью одного из городских старшин, и смерть эта была настолько необычной, что вызвала настоящий общественный резонанс. Справедливости ради стоило сказать, что это была далеко не первая загадочная кончина, но общество и газеты возносили лишь смерти сильных мира сего, а потому гибель нескольких торговцев при таких же обстоятельствах прошла никем не замеченной и толком не расследованной. Но смерть главного казначея города остаться без внимания просто не могла. И дело было даже не в самом факте перехода Итана Уильямса в загробный мир, а в том, как оное могло произойти с человеком, находящимся в добром здравии и расцвете сил. И правда, как в свои сорок лет мужчина за считанные минуты смог превратиться в древнего старца и умереть от естественной остановки сердца? И, главное, произошло это на глазах десятков людей во время выступления перед советом города. Тут-то и пошли разговоры о вмешательстве в его судьбу пресловутых темных сил, жрецов Вуду, ведьм и божественных посланников. Хотя, были и те, кто находил в этой смерти пусть и странные, но вполне «земные» причины, ссылаясь на заболевания, названия коих простой люд и запомнить-то не мог – не то, что понять. Как бы то ни было, факт оставался фактом: в свои сорок лет он выглядел на девяносто, и сейчас его траурная процессия медленно ползла по городским улицам, продвигаясь к кладбищу Сент-Луис, что расположилось рядом с Французским кварталом.

   Перед глазами скорбящих проплывали викторианские особняки, принадлежащие местной аристократии. Двух-трёхэтажные дома представляли собой выросшее подобие кукольных домиков, поражая многообразием и яркостью цветов, а так же обилием декоративных элементов: башенки, выступы, балкончики, увитые плющом террасы, множество окон разного размера и формы. Можно было с уверенностью сказать, что в стремлении украсить свой дом архитектура этого периода достигала самого большого размаха. Преимущественно дома были отделаны деревом или кирпичом, но находились и те, кто не жалел средств на дорогой мрамор. Для выходцев из старой континентальной Европы, привыкших к строгости и единообразию, такое буйство красок могло бы показаться безумием, но здешние обитатели, напротив, стремились к индивидуальности, соревнуясь друг с другом в попытках найти самое оригинальное архитектурное решение.

   Вскоре, возвышаясь над треугольными крышами, показались остроконечные шпили собора Святого Людовика. Этот белоснежный колосс, выстроенный из песчаника, своей строгостью создавал острый контраст с остальными постройками. Его высокие, вымощенные серой черепицей башни возвышались на несколько десятков метров, распарывая небеса. Гладкие дорические колонны расчленяли фасад, располагаясь тремя ярусами друг над другом, венчали все это величие часы, которые ныне расчертили круглый циферблат пополам, замерев на отметке в шесть часов.

   Приходский священник и викарий уже стояли в ожидании у двери покойницкой возле собора, чтобы возглавить процессию. В своих черно-белых одеяниях, больше напоминая говорливых сорок, они двинулись вперед перед катафалком. Следом, разгоняя вечерний мрак, шли два факельщика, а за ними, похожие на цепочку черных муравьев, тянулись остальные. Во главе шествия, вся в черном с головы до пят, шла супруга почившего, обнимающая не помнящую себя от горя дочь. На вид девушке чуть больше двадцати лет, но вот по-детски наивный взгляд, выдававший в ней существо весьма наивное, впервые столкнувшееся с утратой, говорил о том, что истинный ее возраст несколько меньше ожидаемого. За ними тянулись остальные скорбящие: друзья, родственники, сослуживцы и толпа зевак-прихлебателей, присоединившихся к колонне в надежде утолить свой голод или интерес. Замыкала процессию одинокая женская фигурка, следующая за процессией на расстоянии нескольких десятков метров.

   Облаченная в пышное траурное платье, сшитое по последней моде, незнакомка двигалась с такой легкостью и грацией, которая была присуща лишь представительницам древних фамилий. Не было в ней никакой мирской суеты, напускного жеманства или распущенности, иные бы сказали, что жизни в ней было ровно столько, сколько в ожившей статуе – такой отрешенной казалась она со стороны. Но так могли решить лишь те, кто не имел возможности познакомиться с ней поближе, остальные же, в особенности мужчины, пробыв в ее обществе лишь несколько минут, невольно поражались ее образованием, утонченностью и умением расположить к себе, или же наоборот, дерзости и железной воле, ибо каждого она встречала по-своему. Но независимо от результатов встречи неизменным оставалось одно: единожды поговоривши с ней, ее невозможно было забыть.

   Нет, эта таинственная незнакомка не была красавицей, но представители сильного пола вряд ли отдавали себе в этом отчет, становясь жертвами ее чар, обаяния, неприступности и удивительной силы духа. Широкоскулое, с точеным подбородком лицо ее невольно приковывало к себе взгляд. Особенно глаза — чуть раскосые, медово-янтарного цвета с темными вкраплениями, прозрачные, в оправе темных пушистых ресниц. Черные волосы незнакомки, сокрытые за невесомой траурной накидкой были заплетены в тугую косу, закрепленную на затылке простой, лишенной всяких изысков, заколкой. Ах, эти волосы, густые и длинные, они стали предметом зависти многих девушек, прибегавших к различным хитростям и парикам, чтобы добиться подобного результата.

   Пожалуй, самым основным недостатком незнакомки, по мнению местных кокеток, была оливковая кожа. И это-то в эпоху, когда каждая уважающая себя женщина американского Юга должна была охранять свое лицо шляпками, вуалетками и митенками от палящего солнца Луизианы, а в моде была нездоровая бледность. «Она будто только с плантации вернулась», – злословили местные кумушки, завидев ее хрупкую фигурку в салоне, у портнихи или в бакалее. Впрочем, сама незнакомка не придавала их замечаниям особого значения: то ли оттого, что не волновали ее эти сплетни; то ли оттого, что она была выше их. Но стоило лишь утихнуть одним пересудам, вокруг нее вспыхивали другие, имеющее под собой куда больше оснований.

   Будучи еще столь юной девушкой, хотя и преждевременно овдовевшей, она выказывала явное пренебрежение приличиями, принятыми в обществе: выходила одна, без сопровождения чернокожей няньки; гостей принимала не часто; осмеливалась говорить с мужчинами о политике, а зачастую и дерзить им; придерживалась либеральных взглядов северян, не посещала церковные мессы, да и отличительных религиозных символов никогда не носила, а украшения её были хоть и немногочисленны, но вульгарны – недозволительных размеров изумруд, зажатый в пасти дракона, занимал больше половины ее пальца, приковывая жадные взгляды.

   Пожалуй, если бы не громкое имя и богатство ее брата, слывшего завидным женихом, девушку наверняка бы выгнали из города поганой метлой. С другой стороны, это было не многим хуже, чем то пренебрежение, с коим ее встречали в знатных домах. А всему виной были закостеневшие нравы обитателей плантаторского Юга, считавших, что женщина непременно должна быть молчаливой тенью мужчин, а не «солнцем», вокруг которого они вращаются. А эта незнакомка, даже будучи отверженной, каким-то немыслимым образом умудрялась вращать мир вокруг себя, и это не давало покоя местным помещицам.

   Однако на этот раз в отдалении от траурной процессии незнакомка шла не потому, что благочестивые кумушки отказывали ей в месте подле себя, а скорее от осознания вины. Не могла она делить горе с этими людьми, будучи его причиной, но и не прийти тоже не могла. Потому и брела она в одиночестве, задумчивости, терзаемая внутренними демонами.

   Процессия тем временем обошла собор, подходя к месту последнего упокоения. Кладбище Сент-Луис было старейшим в Новом Орлеане. Здесь нашли свое пристанище видные городские деятели и знатные горожане, остальные же жители города были вынуждены хоронить своих близких за несколько миль к югу от городской стены. Причина того была банально проста: близко расположенные грунтовые воды и низкое расположение города, не позволяли зарывать усопших в земле, поэтому могилы располагались над землей. Жители возводили над местами захоронений склепы и гробницы, некоторые из которых отличались весьма сложной архитектурой. Многие делались из мрамора, имели несколько этажей и были богато украшены. Это кладбище было настоящим городом мертвых, и обычному горожанину такое удовольствие было просто не по карману.

   Последней преодолев кладбищенские врата, незнакомка резко обернулась, услышав пронзительный крик. И как только она не заметила эту церковную побирушку. Посреди дороги стояла растрепанная женщина средних лет в грязном изодранном платье с повязанным на груди крест-накрест платком. Волосы ее были плешивы, убраны под сальный чепец, а ноги босы, несмотря на достаточно прохладную погоду. Бледные, как у рыбы, глаза ее смотрели сквозь, а костлявый перст указывал на облаченную в траур девушку. Бродяжка была похожа на призрака, на лице ее застыла гримаса истинного безумия. Душевнобольная – сомнений не было. Очевидно, сбежала из дома милосердия, что при соборе. В ощеренном ее рту виднелся поредевший от времени частокол желтых кривых зубов. Сипло, словно из последних сил, она шептала:

   – Будь ты проклята, мерзавка, ты и все подобные тебе! Они отправят вас обратно, отправят туда, откуда вы все выползли. О, я предрекаю, – девушка, лицо которой в момент приняло непроницаемое выражение, уже собиралась пойти дальше, но оборванка схватила ее за локоть, притянув к себе. – «Прочь от меня все творящие зло, ведь Господь услышал мой плач! Господь услышал мою мольбу и мою молитву. Все мои враги посрамятся, и большой ужас охватит их, обратятся вспять во внезапном бесчестии», – зашипела она защитные слова псалма.

   – Святые по улицам Нового Орлеана не ходят, – вырываясь из рук кликуши, проговорила девушка, изумруд на ее пальце засверкал всеми гранями так, будто это было не отраженное сияние от масляных уличных ламп, а собственный внутренний свет. Женщина в страхе отшатнулась от нее в сторону, да так и взвыла, остановив уже изрядно удалившуюся траурную процессию.

   – Ведьма! Дьяволица!

   Мир пронизан невидимыми нитями, соединяющими мир смертных с теми мирами, что находятся за гранью бытия. И порой случается так, что безумцы начинают вдруг видеть истинную суть происходящих вокруг вещей, заглядывая в душу. Так произошло и сейчас. Крючковатые, с артритными суставами пальцы побирушки вдруг с необыкновенной силой сжались на нательном кресте.

   – Прочь! Изыди, ведьма! Прочь! – сумасшедшая женщина устремилась назад к собору, поскользнувшись на уличной грязи. Это был миг абсолютной тишины, когда даже время остановилось: застыли птицы в небесах, застыли люди, застыла природа. Безумица замерла в неловкой позе за секунду до падения. Незнакомка, оглянувшись по сторонам, нахмурилась. Рухни женщина на каменные плиты, то ее косматая голова непременно бы ударилась о бордюр. Девушка даже поморщилась, мысленно представив эту кровавую картину. Только ее невинной крови на руках не хватало! Подойдя ближе, она взглянула на сморщенную грязную ладонь, читая её, как раскрытую книгу. А потом ухватила женщину за отворот платья, да так и отволокла в сторону. Уж если падать – то падать на мягкую от дождя землю. Отряхнув руки, незнакомка заняла прежнее место и щелкнула пальцами. Медленно, вместе с этим щелчком, со скрежетом, повернулся маховик времени и мгновения побежали дальше, вперед. Бродяжка с криком упала на траву, схватившись за локоть, да так и разразилась стенаниями.

   Девушка взглянула на траурную процессию: десятки глаз с осуждением смотрели на нее, в толпе прошел оживленный шепоток, затихший под строгим взглядом священника, и колонна двинулась вперед, к только что выстроенному склепу семейства Уильямсов.

   Горькие неразборчивые всхлипывания старухи остались позади. Жаль ее, очень жаль! Пару лет назад она и бед не знала. Жила с мужем торговцем и целым выводком детей. Болотная лихорадка унесла их всех кроме нее да мужа, ибо торговцем он и впрямь был хорошим, выторговал у смерти две жизни в обмен на бессмертную душу. Но черти о долгах не забывают, так что вскоре в мир иной последовал и он, а жена его от горя так разумом и помутилась. И как не просила полоумная Агата у Бога смерти, тот словно бы мучил ее, не желая подарить забвение.

   Незнакомка горестно вздохнула. Уж в чем в чем, в изощренных страданиях она хорошо разбиралась, много их повидала за свою бытность в Аду, потому и облегчила тяжкую долю безумной, которой после такого падения светили лишь долгие годы душевной агонии в парализованном теле.

   Зазвонил колокол, и все бессознательно зашагали в такт колокольному звону, а потом, казалось, все стало замирать – и ее дыхание, и удары сердца, и шаги священников. И вскоре все остановилось. Люди, ставившие на место гроб, отступили назад, и все застыли – каждый на своем месте – и оба священника стояли, ожидая, когда умолкнет колокольный звон. И колокол затих.

   Незнакомка, а ей оказалась никто иная как Лисабела Гвендельхард, расположилась в компании немногочисленных ангельских статуй, украшавших надгробия, на почтительном расстоянии от склепа в тени ветвистого дуба. С небольшой возвышенности, где она находилась, можно было без труда наблюдать и за церемонией прощания, и за лицемерными лицами скорбящих, из которых искренней печалью светились, пожалуй, лишь глаза нескольких человек, включая дочь усопшего. А вот дражайшая вдова с каменным лицом стояла у гроба, укрытого желтыми цветами, вытирая платком сухие глаза. Что уж говорить об остальных – жадные до зрелищ стервятники.

   Священник что-то произносил, Лисабела отчетливо слышала слова, но не улавливала их смысла, словно они звучали на каком-то незнакомом языке. Все ее чувства напряглись до предела, все вокруг приобрело отчетливые, резко очерченные формы, и уши ее ловили звук многих дыханий, хотя люди стояли вдалеке от нее. Ветер дул им в лицо, шелестел погребальными цветами, шумел в верхушках кипарисов за собором, и тучи плыли низко-низко – сама природа будто разговаривала с ними, готовясь пролить слезы грозовым дождем. Но никто не слышал ее, никто, кроме одной единственной души – той, что искренне скорбела, зная ужасную участь, что ожидала безвременно почившего в Аду.

   Когда звук протаранивших крышку гроба гвоздей огласил округу, Лисабела обвела взглядом присутствующих. У нее не укладывалось в голове, как все эти люди, стоящие вокруг могилы, похожие в своих черных одеждах на ворон, могли верить, что это конец. О, смерть была только началом – отправной точкой новой жизни: вечной и для Итана Уильямса – несчастливой. Скоро ему откроются врата Преисподней, и тысячи чертей будут выбирать ему ежедневные пытки.

   При воспоминании о собственных мучениях в жизни загробной Лисабелу невольно передернуло. Сколько веков прошло с тех пор? Больше двух. Шел тысяча восемьсот шестидесятый год, а в памяти до сих пор жили те картины. Поистине, она носила Ад в своем сердце, и стоило закрыть глаза, как являлись образы минувшего.

   Мимо нее потянулась толпа скорбящих. С немым укором во взгляде подле нее прошла супруга усопшего Долорес Уильямс – женщина тщеславная и горделивая, происходившая из обедневшей, но родовитой семьи Саванны. Едва ей стукнуло семнадцать, как ее отдали замуж за родовитого аристократа из Европы, который, впрочем, оказался тем еще повесой и игроком, проиграл все семейное состояние, а вместе с тем и собственную жизнь, правда, здесь обошлось без демонического вмешательства. Кредиторы должников не жалели, и хоть все знали, что хороший должник – живой должник, в этом случае произошло иначе. Так и осталась она вдовой с пятилетней дочерью на руках и с бессчетными долгами. И рада бы была она второй раз узами брака себя связать, да никто не изъявлял желания, пока на горизонте Итан Уильямс не замаячил. Он-то и готов был взять красавицу и с дочерью, и с долгами, и со скверным нравом, да только сам был гол, как сокол. А потому Долорес и не спешила себя с ним связывать. Шесть лет ждала, пока он в один прекрасный день не принес ей весть, что неожиданно разбогател, приняв участие в каком-то сомнительном деле, связанном с контрабандой хлопка. Тут-то вдовушка и воспылала страстью к женишку.

   Он приобрел плантацию к северу от Нового Орлеана с двумя сотнями рабов, и пошли дела их в гору. Очень скоро и в городской совет его пригласили, и казну доверили. И кто бы мог подумать, что безродный контрабандист сможет таких высот добиться. В общем, был этот союз весьма крепок и взаимовыгоден: Итан с помощью происхождения жены получил доступ в высший круг, который не доступен состоятельным, но не родовитым; Долорес – достаток и лишенную долгов жизнь. Так и жили они несколько лет, если не в обоюдной любви, то по крайней мере в согласии. Дочь жены ему родной стала, прикипел он сердцем к непоседе. Но, как известно, за любое счастье нужно платить, а за счастье и богатство, подаренное демонами – подавно, вот и заплатил он своей душой и вечными муками. Но жене, не любившей мужа, что с того? Ныне она богатая наследница, и главное – свободная! Так что ей печалиться попусту?

   А вот дочь ее, явно гибелью отчима опечалилась, брела неверным шагом, опираясь на руку какого-то старика, поддерживаемая с другой стороны Элис Грин – главной местной сплетницей. Вокруг них стала понемногу собираться толпа, потому что тут все понимали свою роль, знали, как нужно обходиться с женщиной, которая плачет или лишается чувств – словом, вести себя как должно. К тому же теперь девушка была завидной невестой с внушительным приданым, как тут в любезностях не расплыться.

   Проходя мимо Лисабелы, вышеупомянутая Элис не упустила возможности бросить в сторону знакомой злобное замечание о том, что негоже молодой барышне по ночам одной ходить. Мол, так только падшие женщины делают. Впрочем, сама Лисабела это замечание мимо ушей пропустила, разглядывая остальных.

   Следом за представителями семьи с гордо поднятой головой шел судья Штерн – почетный немец, приехавший в Новый Орлеан заключить несколько договоренностей по поручению отца, да так и остался в Новом Свете, пожиная спелые плоды новых возможностей – редкий лицемер. Днем носил маску ярого поборника морали, а ночью, изменяя собственной супруге, предавался плотским утехам в домах любви. Верный кандидат в Ад. Своих Лисабела в лицо узнавала, с годами научилась чуять людские грешки, различать всю тяжесть их по запаху. А потому и искренне жалела его молодую жену, которая, не скрывая слез, тихо шла, опираясь на руку супруга. Действительно невинное создание – чистое и неискушенное пороками этого мира, не было в ней высокомерия и тщеславия, поистине достойная девушка. И как же ей не повезло с мужем, а ведь она его любила.

   Проходя мимо Лисабелы, Алексия Штерн остановилась и, выпустив из хрупкой ладошки руку Мартина, неспешно подошла к девушке. Все вокруг застыли от неожиданности, глядя на них. Вся процессия замерла, забыв о том, что их уже ждал поминальный стол.

   – Здравствуйте, Лисабела, – одарив ее кроткой улыбкой, произнесла Алексия. – Злые языки многое болтают, но знайте, что я не верю этому. В Луизиане широкие просторы, но к сожалению узкие умы, – эту фразу девушка сказала почти шепотом, чтобы слышала только ее недавняя знакомая, а потом снова возвысила голос. – Мне лишь стоило поговорить с Вами, и я поняла, сколь Вы умны и благородны. Знайте, в моем доме Вы всегда желанная гостья.

   – Алексия, – ухватив ее под локоть, проговорил Мартин Штерн, – что ты делаешь? Зачем?

   – В столь темное для нас время все скорбящие должны быть едины! – спокойно ответила она, кротким взглядом смиряя своего мужа. И ведь правда не из жалости и не по корыстному умыслу она зазывала Лисабелу к себе, а потому что верила, что она не порочная своенравная блудница, в грош не ставящая традиции, а жертва закостенелой системы, не терпящей свободомыслия. Ведь окажись мадам Гвендельхард по ту сторону континента, на таком ненавистном всем южанам Севере, где прогрессивное мышление, ум и самостоятельность превозносилось обществом, ее бы величали по-другому, вокруг нее собиралась вся элита общества.

   Ах, Алексия… столько благородства было в ее душе, что она просто была не в состоянии поверить тому, что другие могут быть лишены этой добродетели. Пожалуй, если бы подобный акт милосердия Лисабеле оказал кто-то другой, его бы тут же осудили за недостойное поведение, но осудить столь чистую, свято уважающую традиции супругу уважаемого судьи не посмел никто, отчасти из страха быть осужденным в ответ, отчасти из-за глубокой симпатии к миссис Штерн.

   – Благодарю Вас, Алексия, – кивнула Лисабела, принимая протянутую ей руку.

   – Не стоит, моя дорогая, я непременно буду Вас ждать.

   – Пойдем, – буквально утаскивая девушку, произнес судья. – На нас смотрят.

   – И пусть смотрят, мне нечего стыдиться, – горделиво подняв головку, произнесла она, бросив знакомой приветливую улыбку.

   Когда-то, несколько жизней назад, и сама Лисабела была такой же. Но с тех пор много воды утекло, много слез было пролито, много людских деяний увидено. В этом отношении Земля была хуже Преисподней, ибо она вынашивала преступников, убийц, воров и сластолюбцев, а Ад лишь совершал заслуженное возмездие. И, Дьявол, как же просто было жалеть грешников, корчащихся на раскаленных углях и сбрасывающих с себя кожу, словно змея, не зная и не видя их истинного лица и кровавого земного пути! Нескончаемые пытки превращали самого отъявленного злодея в кроткого агнца, но здесь… здесь Лисабеле открывалась вся тьма их порочных душ.






Чтобы прочитать продолжение, купите книгу

200,00 руб Купить