Тенор (не) моей мечты. Тереза Тур

Оглавление

• АННОТАЦИЯ
• ГЛАВА 1
• ГЛАВА 2
• ГЛАВА 3
• ГЛАВА 4
• ГЛАВА 5
• ГЛАВА 6
• ГЛАВА 7
• ГЛАВА 8
• ГЛАВА 9
• ГЛАВА 10
• ГЛАВА 11
• ГЛАВА 12
• ГЛАВА 13
• ГЛАВА 14
• ГЛАВА 15
• ГЛАВА 16
• ГЛАВА 17
• ГЛАВА 18
• ГЛАВА 19
• ГЛАВА 20
• ГЛАВА 21
• ГЛАВА 22
• ГЛАВА 23
• ГЛАВА 24
• ГЛАВА 25
• ЭПИЛОГ

АННОТАЦИЯ

3-я часть в серии квартета.

   Я не могу его видеть. Я не могу слышать его завораживающий голос. Я хотела бы забыть о нем и жить своей жизнью, но…

   Наша дочь выбросила скрипку, покрасилась в зеленый цвет и собирается делать революцию в музыке. И пусть чертова звезда попсы не думает, что ему удастся остаться в стороне! В конце концов, дочка-то вся в него!

ГЛАВА 1.

Каждый портит свою жизнь так, как считает нужным.

   (ВК)

   – Ты почему зеленая?

   Я увидела дочь, пришедшую со школы – и просто остолбенела.

   – Я не зеленая, – оскорбленной пароходной сереной взвыла Катя. – Я – мятная!

   Я посмотрела повнимательнее на эту… мятную зелень. И чуть не взвыла сама. Где моя девочка? Неясно. А тринадцать ее лет – вот они.Как по часам. Откуда взялось это чудовище с упрямо поджатыми губами, зло сверкающими темными глазами в обрамлении длиннющих ресниц? Где…

   – Волосы, – простонала я. – Где? Коса… Мы же с тобой… Отращивали. С самого детства. А сейчас?

   Господи, это что за лохмотья на голове…

   Я понимаю, умом, наверное, понимаю, что раз все живы, почти здоровы, то ничего не произошло. Наверное. Ну, зеленая, как жаба. Ну, коса, с детства рощеная.

   А теперь. Не удержавшись, я всхлипнула.

   – Это все глупости, мама.

   Катя посмотрела на меня хмуро. Отвернулась. Хотела было проскочить мимо меня в комнату. Но тут… Сверкнуло на крыле выразительного папиного носа что-то…

   – Это. Что?

   – Пирсинг, – с негодованием глянула на меня юная… – И, мама, я в эту отстойную школу больше не пойду.

   Ба-а-ам.

   Что-то лопнуло во мне. Разлетелось осколками. Нервы? Терпение? Я сама?

   –Отстойная?! Школа?!– Теперь заголосила и я. Стены, ощутив постановку моего голоса, дрогнули, но устояли. –Вот так просто – не пойду? В школу при консерватории?

   – Да кому все это надо, – не осталась в долгу дочь, а дом протяжно и жалобно вздохнул. – Весь этот бред с вашими скрипочками? С тирлим-тирлимами. Все эти Бахи и Брамсы ваши бесконечные. Да вы устарели еще лет сто назад. Вам с вашей классикой только детей пытать.

   – И это ты у нас запытанная? Бедная? – схватилась я за голову.

   – Что тебя это все дало? Твоя школа при консерватории и классическое музыкальное образование? Сильву заглавной партией раз в год в твоей оперетте? И каждый раз трястись – может, кого другого поставят! А отцу? Его песенки дурацкие в квартете дебильном и рояль, на котором он почти не играет, потому что у них Лева есть?

   – Катя. Что ты несешь?

   Честно говоря, я понятия не имела, что сказать. Такого просто быть не могло. Не со мной. Не в нашей семье. Не с моей девочкой-скрипачкой.

   – Правду, – ничуть не смутившись, ответила дочь. – Я все сказала в школе.Можете, кстати, забрать документы. Теперь все сказала тебе. И обязательно выскажу отцу.

   Бам-бам-бам! Барабаны в моей голове зашлись в ритме изумительно тяжелого рока.

   – Ах, отцу, – протянула я и вдохнула поглубже, пытаясь успокоиться. Но руки подплясывали, когда я схватила телефон, выбрала номер: –Отцу. Конечно. А что. Давай прямо сейчас.

   – А давай, - ребенок закусил удила.

   Меня трясло, пусть уж и бывший муж насладиться. А то все время – папа хороший, а я так. Мегера. Уроки заставляю делать и на дополнительные занятия по музыке загоняю. Устарела и запытала. И Баха люблю.

   Трубку ожидаемо никто не брал. Ну, кто у нас самый занятой человек на планете Земля и в ее окрестностях? Кто б сомневался.

   – Как обычно, – нахмурилась Катя.

   Мне б помолчать, но я уже не могла:

   – Ну, на его последние выступления ты сама не захотела. Хотя он ждал и обижался. А ты почему-то сделала крайней меня.

   – Что я там не видела? Его новых вешалок?

   – Катя.

   – Что Катя? У него вешалки – одна другой противнее. Губищи – во! Ноги – атас просто. Тупые-е-е.

   – Катя. Нас это не касается.

   – Нас теперь благодаря тебе вообще ничего не касается, – тихо ответила дочь, резко утерев внезапно появившиеся слезы. –И девочка теперь рядом есть. Одной из них. Некая Ма-ша. Пусть с ней и общается. Пусть она к нему на концерты и ходит. Весь этот отстой про оленей слушать.

   – Довольно, – прервала я поток обличений. – Я не желаю все это проходить в одиночку.

   – Что это – все?!

   – Загоны твои подростковые. Хочешь высказаться, пойдем, выскажешься. Собираемся.

   – Куда? – насупилась юная бунтовщица. И, кажется, слегка струхнула.

   – К отцу.

   - Зачем?

   – Масленицу справлять будем. Вся Москва гуляет, чем мы хуже.

   Я с трудом, но взяла себя в руки. Распахнула дверцу шкафа и стала одеваться. Очень кстати буквально час назад по ТВ и в сети объявили о «сюрпризе дорогим москвичам и гостям столицы», внезапном концерте квартета «Крещендо» на свежем воздухе.

   – Мама, он же что-то там поет.

   А, надо же. Дочь тоже в курсе.

   –Он всегда поет, – отрезала я. – А сегодня отвлечется.

   Бр-р. Кроме того, что люди вовсю праздновали Масленицу и поэтому по всей Москве витал запах блинов, ничего не говорило о том, что зима куда-то собиралась уходить. Морозец бодрил, небо сияло ледяной синевой, а снег привычно хрустел под ногами, словно посмеивался над глупыми людишками, что пытались прогнать зиму и отчего-то надеялись на тепло.

   – Холодно!

   Катя ежилась и всем своим немалым артистическим дарованием демонстрировала мне, что поругались – и хватит, идти никуда не надо. И вообще – блины вон. А морозить юные таланты – нехорошо это. Но я сегодня была как-то странно непреклонна. Честно говоря, сама себе поражалась. Обычно несчастного Катиного взгляда хватало, чтобы я перестала гневаться и начала улыбаться. И все. Конфликт был бы исчерпан. Но… не сегодня. Почему-то.

   А кругом были люди. Люди. Сколько их! Улыбаются, радуются. Казалось, весь мегаполис собрался здесь, чтобы улыбнуться друг другу.

   Мы добрались до Манежной быстро – именно тут работал сегодня Артур в составе нелюбимого мною квартета. И не потому нелюбимого, потому что кто-то из них по отдельности и все они вместе пели плохо. Нет. Просто…

   Ладно, проехали. Прошлое уже давно пора отпустить. И готовность мужа бежать за «своими» хоть на край света, даже если в доме болеет ребенок, и я не спаладвое суток. И постоянное присутствие в доме Левы. Нет, физически он почти никогда у нас не появлялся, но присутствовал постоянно. И просто сумасшедшее состояние Артура, когда в квартете начинались проблемы. А в тот год, когда мы расстались, эти проблемы были постоянно. И разговаривать с мужем было невозможно. Он не то чтобы не слышал. Он просто был не с нами.

   Так. Что со мной. Забыла же. Отпустила. Прошлое надо мной не властно! И Артур – это только лишь прошлое? Анна. Все. Хватит. Ты здесь зачем? Привлечь на помощь отца твоей дочери. Чтобы как-то утихомирить внезапно разбушевавшийся ураган по имени Катерина.

   «Зря, ой зря!» – вдруг проснулся внутренний голос. Но было уже поздно. Мы пробирались сквозь веселящуюся толпу, запахи вкусностей и звуки оркестра. И вдруг я замерла, словно налетела на стену.

   Я услышала голос. Его голос. И воздуха стало не хватать.

   – «В юном месяце апреле в старом парке тает снег…»*

   Это было завораживающе, как будто он умел колдовать. Он выпевал фразы детской песни так чарующе, что площадь замерла – и погрузилась в сказку. Каждый человек в свою. Я вспомнила нашу весну. Первую, сумасшедшую. Которая осталась где-то, где счастье с привкусом кофе на губах, заплутавшее в запахе сирени. Мы все время старались коснуться друг друга. Нам было мало ночи. Мало дня. И…

   Стоп. Он всегда был обольстительной сладкозвучной сиреной. Колдовским созданием. А были ли мужчины-сирены, способные несколькими звуками своего волшебного голоса увлечь в Бездну?.. Черт с ней, с Бездной, можно и туда. За такой вихрь чувств – не жалко. За один его взгляд из-под ресниц не жалко.

   Но вот в какой-то момент я поняла, чтонахожусь так далеко от себя самой, чтобы просто потерялась. И меня не стало.Снова.

   Итак, он был сиреной. А я… была его женой.

   Была. Хорошее слово. Замечательное, изумительное и прекрасное.

   И очарование вдруг исчезло. Как и желание бежать вперед, к нему навстречу, раскинув руки, с сердцем, заходящимся от восторга. Я излечилась от этого. Какое счастье.

   Он поет. Чудесно. И изумительно отрепетировано. Вот и пусть поет.

   – Браво! – выдохнули все разом, через долгое мгновение, когда смолкли последние звуки песни, так щедро обещающей и весну, и надежду.

   – Мы любим вас! – пронесся голос Льва над Манежной.

   –Ма-ма! – зарычала на меня Катя, даром что в слове «мама» ни одной буквы «Р». Судя по насупленному лицу, ни моих восторгов, ни восторгов толпы онане разделяла. – Вот скажи! Из десятилетия в десятилетие? Не надоела тягомотина эта? Китчи сплошняком! Они б еще «Ой, мороз, мороз»** затянули. Позорище!

   –Не надоело, – улыбнулась я. – Тем более, послушай, какой роскошный звук!

   Ровно в этот момент Артур начал «Степь да степь кругом»***. Звучало великолепно. И крайне актуально. Особенно про «замерзал».

   – Ага! Я же говорила! – торжествующе подняла палец Катя. –Дремучий отстой! Я сама тут околею, как ямщик в степях. Бр-р-р. Хочешь организовать мне выволочку – пошли уже.

   И дочь решительно направилась к забору из стальных прутьев, сооруженной вокруг временной сцены, и бойцами ОМОНа, что с необычайно суровыми и красными от мороза и ветра лицами символизировали разгар народных гуляний.

   Мы подошли туда, где обычно был проход в ВИП-зону. Я достала телефон и написала смску: «На месте». А что? Можно подумать, у меня нет знакомых, которые способны провести куда угодно. Ну, по крайней мере,культурные мероприятия обеих столиц – не особая проблема.

   Я увидела знакомую – администратора оркестра, с которым сегодня и трудился квартет. Она замахала рукой, пошла к нам, но тут ее бесцеремонно перехватили. Какой-то мужик с непростым лицом, злобным и сосредоточенным, что-то спросил. Девушка махнула рукой в нашу сторону. Мужик отрицательно покачал головой.

   – Ну что? – радостно спросила Катя, внимательно наблюдавшая за пантомимой. – Идем домой? Или подождем, пока отец напоется, чтобы перехватить его после бабки-шоу? Только давай сделаем это в кафе, оставим папеньке смс-ку, как полагается цивилизованным людям. А там, дня через три, и до нас дойдет очередь. Ну, если они месяца на полтора по гастролям не свалят.

   Что-то ужедаже мне зеленые волосы дочери показались не такой уж веской причиной, чтобы слушать выступление бывшего и рвать себе сердце. Как-то об этом я не подумала. А зря. С самого развода не общались особо, тем более, я не слушала концертов. И, получается, правильно делала.

   Я уже собиралась кивнуть, соглашаясь с дочерью, но тут заметила, как к паре споривших присоединилось еще одно действующее лицо. Девочка. Возраста Кати, в короткой дубленке, огромном полосатом шарфе и шапке с помпоном. Увидев ее, Катерина помрачнела и прошипела сквозь зубы что-то неприличное. У меня уже не были сил ругаться, весь пар ушел на то, чтобы не погибнуть по такой холодрыге. Поэтому я только вопросительно посмотрела на дочь.

   – Это.Ма-ша, – с ненавистью проговорила та.

   – Кто такая Маша?

   – О! Это самое родное существо для папочки. Дочь некой Олеси. И по совместительству пиар-менеджер «Крещендо».

   – Олеся – пиар-менеджер теперь?– я зло улыбнулась, вспомнив Дану. –А ту рьяную красотку куда дели?

   – Олеся – их руководитель. А вот эта девчонка, ее дочь, их новый пиар-менеджер.

   – Они спятили?

   Я с удивлением разглядывала девочку, замотанную в шарф так, что лица не было видно. В руках «пиар-менеджер» держал камеру на палке. Девчонка что-то строго сказала охраннику. Я ожидала, что тот как рявкнет на пигалицу, что она просто отлетит, но грозный амбал потупился. Кивнул. И отступил. Девчонка протянула руку. Моя знакомая вложила два бейджа на яркой ленте. И испарилась. А девчонка пошла к нам. Просочилась в неприметный проход.

   – Добрый день, –сказала она и, не обращая внимания на бойцов ОМОНа, напрягшихся при ее появлении, протянула нам бейджи. – Простите за задержку. У нас тут просто апокалипсис. Томбасов, его гости-иностранцы. Проходите, пожалуйста.

   – Спасибо.

   Мы с дочерью пошли за ней. М-да, сколько охраны, хотя, если здесь Томбасов – немудрено. Понятно, почему квартет по такому морозу петь вынесло. Бросилось в глаза, что охранник, который не хотел наспропускать, что-то говорил дорого одетому господину. Явно жаловался. Я узнала начальника службы безопасности Томбасова. Мы раскланялись. И он жестом отправил подчиненного восвояси. Но как-то многообещающе посмотрел на Машу.

   – У вас не будет проблем? – спросила я девочку, покосившись на Катю. Дочь, судя по выражению лица и яростно горящим глазам, особой благодарностью к «некой Маше» не воспылала.

   – У меня? – рассмеялась девчонка. – Нет. Вот у администраторов за безобразную организацию – обязательно. Мама позаботится.

   Здесь, за ограждением, народ так не толпился. И было значительно теплее. Перед сценой стояли накрытые столы: традиционные блины с икрой, шампанское и прочая осетрина. Слышалась английская речь.

   – У нас тут прием. Великосветский практически, – говорила Маша. – Сплошь лорды, леди и «выдающиеся культурные деятели». А наши, – кивок на сцену, –обеспечивают культурную программу а-ля рюс. По такому холоду.

   Я кивнула.

   И тут один из гостей, смуглый, со всклокоченной черной шевелюройи одетый в бобровую шубу, громко сказал сидящей рядом с ним за столом леди в горностаях:

   –Тебе это нравится, Мадонна? – Он говорил по-английски с заметным итальянским акцентом. – О нет! Мама миа, это же не музыка, это же какие-то стенания!

   Дама укоризненно покачала головой и негромко возразила, но мужчину было уже не остановить:

   – Это просто ужасно! Все русские поют одно и то же! Китч! Тоска смертная! А костюмы? Петь этот ваш фольклор на морозе в смокингах, невероятный идиотизм! Немудрено, что тенор не интонирует… вот, вот! Разве можно петь с таким лицом?!

   Я моргнула. Мне нестерпимо захотелось взять все, что стояло на столе перед этим снобом, и просто уронить ему на голову. Ах ты ж ценитель!

   Судя по сердитому сопению, особенно громкому на словах о тоске и китчах, Кате тоже хотелось убить сноба особо жестоким способом. Никто не смеет ругать папу! Тем более ее же словами.

   Но. Никто ничего не успел. Потому что Маша стартанула вперед как ракета, которой надо было преодолеть земное притяжение.

   –Да как вы смеете! – на хорошем английском проговорил ребенок.

   Я отметила правильную, академическую постановку голоса. Песня как раз закончилась. И девчонку было слышно более чем хорошо. Как все замерло, не сказать, что на всей Манежной площади, но в резервации для вип-персон – точно.

   К Маше удивленно обернулись и дама в горностаях, и итальянский «культурный деятель» – на лорда он уж никак не походил.

   – Они как раз музыканты. И люди, – продолжала обличать Маша.

   Итальянец раскрыл было рот, собираясь ответить, но спутница властно перехватила его за руку и велела:

   – Бонни, заткнись и ревнуй молча, – на хорошем, но не родном итальянском.

   Увлекшаяся Маша этого не заметила. Ее несло, как советский бронепоезд на немецкие танки.

    – Потому что для того, чтобы встретить гостей… – О! Сколько богического яда в этом слове слилось! А какой пламенный взгляд она метнула на олимпийски спокойную леди! – …у музыкантов отобрали тепловые пушки. Осталась только одна. И ее отдали оркестру, чтобы девчонки-музыкантши пальцы не убили на таком морозе. И если вы не слышите, как они поют, то… вы весьма далеки от музыки и…

   Маша осеклась, лишь заметив подошедшую к ней даму в весьма неслабых соболях. Я, на самом деле, приготовилась защищать девочку, если вдруг мало ли чего. По-моему, Катя, до этого жаждавшая крови Маши, собиралась поступить так же точно.

   Но дама только улыбнулась, своеобразно взмахнула рукой, парни на сцене запели дружно, словно отмашку от руководителя хора получили. Люди вокруг заговорили негромко. И словно ничего не произошло. Занимательно как!

   – Маша, – заговорила подошедшая. – Если ты пытаешься доказать свою точку зрения, то помни две вещи.

   – Да, мама.

   О! Так это еще и та самая Олеся, при имени которой Катька готова рвать и метать. Как интересно!

   – Во-первых, ты никогда никому ничего не докажешь.

   – Но тебе же удается.

   – Должны быть рычаги воздействия.

   Девочка кивнула. Катя тоже навострила уши. А гостья в горностаях иронично усмехнулась и что-то сказала на ухо итальянцу.

   – А во-вторых? – Маша по-прежнему с негодованием смотрела на итальянца, который явно изо всех сил пытался понять, что же говорит Олеся, но делал при этом снобски каменную морду.

   – Во-вторых, когда ведешь дискуссию или дерзишь, надо не повышать голос – кто кричит, тот априори выглядит слабым и неправым. Надо улыбаться и говорить чуть тише, чем обычно. Это всех бесит.

   – Что она сказала, Мадонна? – спросил итальянец, сделав вид, что больше не замечает Машу.

   Леди в горностаях усмехнулась, подмигнула Олесе… мне не показалось, нет?.. И принялась что-то шептать ему на ухо.

   А Олеся перевела взгляд на нас. И отчего-то радостно улыбнулась:

   – Добрый день. Простите за это представление. Я – Олеся…

   Честно говоря, мне захотелось ей поаплодировать. Но тут я поняла, что, пока мы увлеклись маленьким международным скандалом, пошло до боли знакомое вступление в песне. А Артур… Шел прямо ко мне, ослепительно улыбаясь – что-то слишком чересчур ослепительно даже для него. К тому же он о чем-то вещал в микрофон. Я не сразу поняла, что именно он говорит.

   –Мы рады, что наши друзья присоединились к нам в этот замечательный день! Приветствуем Анну…

   Он протянул мне руку, произнося в микрофон мою фамилию.

   Я обернулась к телекамере – только сейчас ее заметила! Вот что значит переключиться в рабочий режим! – и улыбнулась, профессионально скрывая недоумение. И помахала в камеру под ликующие аплодисменты и крики браво из толпы на площади.

   – С ума сошел? – спросила я беззвучно не прекращая улыбаться, пока Артур хватал меня за руку, не дождавшись, чтобы я вложила свою в его.

   Артур не ответил. Просто потащил меня на сцену уже подЛевино бархатное:

   – Осенью в дождливый серый день…

   Я хотела сбросить пальцы бывшего мужа со своих, но вдруг поняла, что они настолько ледяные, что прожигают сквозь мою перчатку. Подняла взгляд на Артура. Лоб в испарине, а дыхание… Бог мой, он как еще не рухнул? Не говоря о том, чтобы петь. Я говорила, что он сирен? Нет. Он идиот, каких земля еще не видывала! Я запустила руку в карман, вытащила пузырек с любимыми гомеопатическими драже, от которых у меня всегда прорезался голос, в любой ситуации, выхватила микрофон и…

   – Вернись лесной олень по моему хотению…

   Черт с ним, что мы еще на ступеньках, которые ведут на сцену, черт с тем, как микрофон отстроен. Я вступила сольной партией, потому что поняла, что по-другому не могу. Уж пусть подстраиваются остальные как хотят. Они подумали – и дали мне допеть вообще сольником, со второго куплета втроем уйдя на бэк-вокал. Вот хороши, стервецы! За спиной я чувствовала тяжелое, прерывистое, с неплохой такой одышкой дыхание Артура. Петь… да он дышит со свистом!

   – Браво! – взорвалась уже разогретая площадь.

   Я поклонилась, ловя взглядом довольную мордашку Кати. Маша сосредоточенно снимала. Олеся показала мне большой палец. И тут же что-то сказала подошедшему к ней представительному мужчине. Хотя она улыбалась, мне вдруг показалось, что слова ее были не очень приятными.

   – Приветствуйте нашего дорогого друга, солистку Московского Театра Оперетты Анну Половцеву, – раздался рядом голос Левы.

   Вблизи он выглядел симпатичным промороженным зомбиком. Да и остальные были… Ох и хороши! Лица под гримом белые, губы приятной синевы. Сергей и Иван улыбнулись мне. Они просто ненормальные, все четверо!

   – Ехали на тройке с бубенцами, – одними губами сообщила я Леве, стараясь не думать, в какой тональности сработает оркестр.

   Не знаю, было ли у него телепатическое сообщение с дирижером, но в ту же секунду заиграли именно эту мелодию.

   По-е-ха-ли. Люблю я этот романс.

   Я запела, ловя горлом ледяной воздух и давя панические мысли о том, как же я завтра буду работать в родном театре.

   Овации, поклоны, лощеный блондин из вип-зоны протягивает мне букет цветов, благодарит по-английски. Позади него мелькает знакомое лицо: мэр Москвы собственной персоной. Мистика просто. И откуда взяли? Цветы, не мэра.

   Потом недолгие поклоны, что дарят драгоценное время для певцов, чтобы те могли продышаться. Микрофон оказывается у мэра, он вещает что-то празднично-оптимистичное, почему-то глядя на того самого англичанина-блондина.

   А я ухожу. Осталось спуститься по ледяным ступенькам, не навернувшись. Условия –да-а-а! Просто сказочные!

   Не глядя вниз, опираюсь на чью-то предложенную руку. Обнаруживаю начальника службы безопасности, которому жаловался охранник.

   – Вы прекрасны, Анна, – целует он мне руку. – И очень вовремя.

   – Убейте организаторов, – говорю я, обращаясь даже не к нему, скорее, к Вселенной.

   – О, это всенепременно, – кривится мужчина. – Даже страшно предположить, что Олеся Владимировна затребует за это выступление, за ларингит одного из ее любимых квартетовцев. Хорошо бы Маша никого из гостей иностранных не убила. Тут сплошь лорды.

   – Сочувствую, – злорадно говорю я.

   * песня композитора Евгения Крылатова на слова поэта Юрия Энтина

   ** автор Мария Павловна Уварова

*** Стихи народные, в основу которых положено стихотворение поэта И. З. Сурикова

ГЛАВА 2.

Любая женщина на свете,

   (С) Баян, но какой же классный)))

   Олеся

   Нет, на площади решительно требовались беснующиеся цыгане. Чтобы в глазах рябило от разноцветия юбок и платков, чтобы яростно звенели монисто. Молодые цыганки в такт подергивали плечиками, а гитары стенали. Кругом носились тройки, запряженные ревущими медведями. И какой-нибудь завалящий, но выразительный полк гусар, в идеале уже в состоянии белой горячки после недельного запоя. Всенепременно шампанским.

   Вот тогда было бы весело, лихо и с русским размахом, который сегодня и возжелал изобразить Томбасов. А то что получается? Выпер на Манежную синюю, но трезвую четверку в смокингах. И цельный оркестр. На мороз. Барин…

   И что? Кого он этим хотел удивить? Лорда Как-его-там? Можно подумать, его интересует хоть что-нибудь, кроме русской водки и черной икры. Ну, еще и предложений Томбасова по бизнесу.

   Олеся посматривала на мужа, попутно улыбалась всем, очень надеясь, что получается не слишком похоже на злобный оскал, потому что больше всего ей хотелось выйти на сцену и волевым решением прекратить все это безобразие. Замотать певцов в теплое, выдать им чая по-адмиральски – чтоб коньяка много, а кипятка, заварки и сахара на самом донышке. Отлаять с этой же сцены всех и сразу… Томбасова и организаторов – это понятно, им еще прилетит волшебник. Но чуть позже.

   Олеся даже мечтательно прищурилась. А вот остальные… Она оглядела вип-тусовку, над которой возвышались Томбасов и светловолосый лорд с каким-то простыми именем, которое она не запомнила. У этих двух воротил бизнеса были совершенно одинаковые морды лиц, выразительностью и человечностью созвучные с банкоматами. Хотя нет. В банкоматах ее больше. Особенно когда они зарплату выдают.

   А эти…

   Тьфу!

   Артура уже увезли. Как хорошо, что Анна – это что ж получается, его бывшая жена? – отвлекла внимание своим появлением. И мэру, перехватившему микрофон, отдельная благодарность. В этой сумятице они с Левой успели провернуть сложнейшую операцию, главное в которой было вытащить упирающегося тенора со сцены. Тут подоспел бас с его могучим рывком. Не сказать – пинком.

   Артур хрипел, держался на ногах только на волевых. Но! Уходить не собирался. Потому как надо работать! Петь. Дуб дубский!

   Олеся и остальных бы отправила по домам. Но Лева выразительно глянул на нее – почему-то стало стыдно, взглядом показал на людей, причем на тех, что столпились не в вип-зоне, а запрудили Манежную. И пошел петь дальше. На сцене тем временем было непонятное и незапланированное действо – англичане притащили длинные до пят шубы. И закутали певцов. Под бешеные аплодисменты и вопли толпы.

   – Ничего не понимаю, – проворчала Олеся. И как раз поймала за рукав пробегающего мимо с удивительно деловым видом представителя мэрии, что и организовывал все это незапланированное безобразие.

   – Где обогрев сцены? – спросила она почти нежно.

   Парень воззрился так, словно она потребовала тут же, сию же минуту засадить Марс яблонями. Олеся же, не отводя взгляда, терпеливо ждала ответа.

   – Как вы себе это представляете? – все-таки снизошел до ответа молодой человек. И зачем-то поправил сложно завязанный галстук, который было видно из-под полурасстегнутого пальто.

   – Какая разница, как я это себе представляю? Главное, чтобы вы представляли, как это сделать.

   – Никак. Вы не смонтируете это. Люди же смотрят!

   – Но поют тоже люди. И им холодно.

   – Ничего, – махнул головой молодой человек. – Мэр доволен. Гости довольны.

   Олесю просто затрясло.

   – Простите, – раздался рядом приятный женский голос. – Видимо, все происходящее – это моя вина.

   Представитель организаторов, воспользовавшись этим, вырвался – и сбежал.

   – Вы распорядились доставить меньше тепловых пушек, чем я заказывала? – резко ответила Олеся и только потом развернулась, чтобы посмотреть, кто это просочился в волшебный мир закулисья праздника, где все было совсем не так, как выглядело со сцены.

   Увидела сначала горностаевую шубу ценой в полсамолета и по ней опознала супругу английского лорда. Миледи как там ее… О! Говард. Вспомнила. Говорила леди почему-то по-русски. А сопровождал ее, придерживая под локоток, тот самый итальянский сноб, что выбесил Машку.

   – Дело в том, что я захотела погулять по Москве, – продолжила леди совершенно без акцента. – Соскучилась. А тут праздник.

   – Эм-м…

   Вот к этому Олеся как-то готова не была.

   – Но я как-то не сообразила, что все это будет обставлено, – продолжила леди и обвела выразительным взглядом показушное безобразие, – вот так.

   Олеся облегченно рассмеялась. Оказывается, вот оно что. Вот с чего лордов и иже с ними к народу потянуло. Вместо того чтобы наслаждаться великосветским приемом, тихими разговорами об очень больших деньгах и изысканной музыкой – парни классику а капелла готовили, чтобы петь в «Метрополе». Моцарта и Рахманинова, кстати. А получилось как всегда. Замысловато, в один час, без подготовки. И через… в общем, не по уму.

   – А что случилось с тенором? – продолжала беспокоиться леди, пока ее смуглый и взъерошенный спутник вслушивался в русскую речь, которую явно знал не слишком хорошо. Что его, похоже, раздражало еще больше, чем мороз: он усиленно кутался в бобровую шубу и хмурился.

   Олеся только вздохнула:

   – Артур заболел.

   – Но вы же – жена Томбасова?

   Олеся кивнула.

   – И как так получилось, что вы – здесь, а не в тусняке?

   – Но и вы, леди Говард, тоже здесь, – рассмеялась Олеся.

   – Тут намного интереснее. И привычнее, – призналась дама. – Ненавижу пафосные тусняки.

   Тут ее спутник не выдержал и обратился к ней. Олеся впервые остро пожалела, что не знает иностранных языков. Даже английского, на котором спокойно болтает Машка.

   – Бонни переживает, что такие голоса, такая энергия, – привычно перевела леди Говард, – и все напрасно.

   – Почему напрасно?

   Конечно, все это Олеся, как руководитель «Крещендо», слышала не раз. И после регулярных возмущений мамы Левы, которая впрямую говорила, что парни закапывают свой талант в землю, ее мало что могло тронуть. Но мнение этого итальянского сноба отчего-то задело.

   Тот понял вопрос. И просто пожал плечами, похоже, не желая объяснять какие-то сами собой разумеющиеся вещи.

   – Пойдемте, – приказала ему Олеся.

   Иностранец и понял, и послушался.

   Леди Говард отправилась с ними. Они прошли за кулисы. Возвышение то есть, но их со сцены видно не было. Отчего-то здесь мороз кусался еще злее.

   – Смотрите, – Олеся показала на заполненную людьми площадь.

   Парни пели как раз «Ой, мороз, мороз». И в тему. И без оркестра. И без тенора. Но… вся площадь пела вместе с ними.

   Тягуче. Протяжно. Безнадежно.

   Мощно. Победно.

   – Странно, – проговорил итальянец, когда смолкли последние звуки. – Фольклор?..

   Олеся почему-то поняла, что он сказал. Но не поняла, на каком языке.

   – Слушайте, – жизнерадостно предложила леди Говард. – Может быть, оставим больших мальчиков меряться… Гм… Проводить переговоры? И перебазируемся туда, где можно посидеть в тепле и поесть? А потом просто погуляем по городу.

   Олеся рассмеялась. Представила себе лицо начальника охраны. Переглянулась с леди Говард. Заметила ехидные веселые огоньки в глазах.

   – Мадонна? – тревожно спросил ее спутник. Что-то застрекотал, кажется, по-английски.

   – Нам нужна минутка, – обратилась по-русски к Олесе леди Говард.

   Та кивнула, отправилась искать Машу. Ну и радовать начальника охраны сменой диспозиции.

   Минут десять спустя они вышли из вип-зоны. Олеся и леди с итальянцем и долговязым арабом в черном (охрана леди?), причем леди явно пыталась уговорить его остаться с лордом, но безуспешно. Итальянец уперся и ни в какую не соглашался… видимо, отпустить леди одну, всего лишь с арабом-охранником…

   Оглядевшись, Олеся заметила еще двух людей в черном, держащихся чуть в стороне, но не спускающих глаз с леди. Да уж, отпускать леди Говард до ближайшего ресторана всего лишь с тремя человеками охраны – вопиющая неосторожность. Без лохматого итальянца – никак. Слава богу, Томбасов в вопросах безопасности Олеси куда более вменяем. Ее сопровождает всего один человек, и тот в сторонке.

   Или? Олеся осмотрелась повнимательнее. И вздохнула. Начальник охраны, как обычно, просто не стал с ней спорить. И… просто заслал народ болтаться в отдалении. Вон лицо знакомое. И вон… Да вообще – просто зрители на этом представлении есть?

   Итальянец продолжал что-то стрекотать мелодично-возмущенное. И… Олесе вдруг показалось, что на редкость нецензурное. О! Вот и русский блатной подключился. Правда, с такие сумасшедшим акцентом, что не сразу различишь родное «япона мать». Ну, нормально. Как русские-народные песни – так китч и гадость. А как русские-народные ругательства – так хорошо. Странные они люди, эти иностранцы!

   – Ладно, ладно! – вздохнула леди и закончила по-русски: – Можешь держать меня за руку, чтоб не украли.

   – Vabene (хорошо), – тут же просветлел итальянец и в самом деле взял леди за руку и поцеловал. Руку.

   Да уж. Высокие отношения у лордов, подумала Олеся, и тут леди обернулась к ней.

   – Когда я говорила, что хочу погулять по Москве, я имела в виду совершенно не это, – кивнул леди на ОМОН, охрану и толпу.

   И тут их прервали.

   – Олеся! Это ты, какая удача!

   Охрана напряглась, долговязый араб что-то прошептал в ларингофон, а Олеся улыбнулась и шагнула навстречу женщине, держащей за руку мальчишку и решительно пробирающейся через толпу.

   – Ира! – улыбнулась она.

   – Что у них случилось? – в синем взгляде Иры плескалась тревога. Ее сын исподлобья смотрел на всех зелеными Левиными глазами.

   – Все хорошо, – мягко проговорила Олеся, беря уже-почти-подругу под руку. – Артур вышел петь больным. Его уже выгнали со сцены и лечат.

   – А мы идем в тепло, – улыбнулась леди Говард. – У нас девичник. Присоединяйтесь, Ира.

   – Ира, познакомьтесь. Это…

   – Бонни и Роза, – улыбнулась леди.

   – Бонни и Роза, – приняла правила игры Олеся. – Позвольте представить вам жену…

   – Позвольте, я угадаю? – рассмеялась Роза. – Хотя, если бы вы были без сына, случилась бы интрига, а так…

   Она махнула рукой в сторону сцены, где как раз солировал Лева.

   – Мы пришли послушать папу, – недовольно проговорил мальчик.

   – Саша, может быть, я поговорю с Машей. И ты останешься ей помогать? – предложила Олеся, вопросительно посмотрев на Ирину. Та через мгновение согласно кивнула.

   – Можно?! – взгляд мальчика из хмурого стал ликующим. – А можно вместо Артура спеть? Раз уж…

   Женщины переглянулись и рассмеялись. Конкуренция певцов – она такая. А что делать?

   – А как твой голос поведет себя на морозе? – спросила Олеся.

   Роза посмотрела на нее удивленно, но Олеся была совершенно серьезна.

   – Ну да, – еще серьезнее согласился мальчик.

   – Надо сначала отрепетировать, – предложила Ирина. – Ты же этих песен не учил.

   – Не учил, – с сожалением кивнул мальчишка, но тут же воспрянул: – К следующему концерту выучу!

   Но к ним уже спешила широко улыбающаяся Маша:

   – Привет, Саша, пошли помогать. У нас полный Армагеддон. И все бестолковые кругом.

   Саша кивнул. И отправился с пиар-менеджером группы.

   – Так куда пойдем? – живо спросила леди Говард.

   Ирина и Олеся переглянулись с растерянностью.

   – Будь это Петербург, – вздохнула Ирина.

   – А то Москва… – согласилась с ней Олеся.

   – Ладно, – рассмеялась Роза, подхватывая обеих под руки, – не будем изобретать проблемы хорошим людям. А вы мне как-нибудь Питер покажете.

   – Договорились.

   Греться и есть они пошли в самое близкое – и к тому же заранее обговоренное с организаторами мероприятия – место. Олеся оценила, как ненавязчиво Роза шепнула своему арабу-охраннику: «Лоуренс, мы идем в Метрополь».

   Их там ждали. Встретили с поклонами, приняли шубы, причем леди Говард раздевал лично итальянец, словно никому не доверял сокровище – и тут только Олеся поняла, что ей казалось странным в леди. Подозрительная округлость фигуры.

   – Шестой месяц, – чуть смутившись, пояснила Роза. – Вот и тянет на всякое… на Родину, например. А вы когда? – перевела она взгляд на Иру.

   – Август. – Улыбнулась жена музыканта. –А у вас первый?

   – Первый, – кивнула Роза, – так что немного трушу. Но я не яйцо, чтобы так со мной носиться, Бонни!

   Итальянец солнечно улыбнулся и сделал вид, что ровным счетом ничего не понимает. И снова повел леди Говард под руку. Такая забота о жене лучшего друга показалась Олесе невероятно трогательной. Она вдруг почувствовала зависть и к Розе, и к Ирине. Чувство ей, в общем, не свойственное. Представила и себя нервной, круглой. И остро желающей соленых огурцов с молочным шоколадом. В три часа ночи. И рыдающей отчего-то… Может быть…

   За разговорами о детях поднялись в ресторан на третьем этаже гостиницы «Метрополь». Попутно полюбовались витражами в стиле модерн, а у самого ресторана их перехватил представительный седой господин. Как оказалось, директор отеля.

   – О, леди Говард! Мистер Джеральд! – дальше он говорил по-английски, кажется, что-то о фотографиях, и почему-то промелькнуло имя Тай Роу.

   – Потом, все потом! – отмахнулся от директора мистер Джеральд. – Леди Говард устала. Мы идем в ресторан.

   Удивительное дело, Олеся отлично его поняла, несмотря на незнание английского.

   – Обязательно сделаем фото, но уже вместе с лордом Говардом, думаю, он придет в скором времени, – смягчила его резкость Роза. И повернулась к Ирине: – Простите. Я так замерзла, что совсем забыла толком представить вам…

   Ира с удивлением глянула на итальянца, Олеся последовала ее примеру. Она, хоть убей, не могла его идентифицировать, хоть от фамилии Джеральд что-то брезжило в памяти, но уж очень не вязалось с тем, что она видела перед собой. То есть – ничего выдающегося. Усталый, замерзший и не слишком вежливый мужчина лет под сорок, и все.

   – …Бонни Джеральда,режиссера, хореографа, певца и нашего лучшего друга.

   Ну точно, все наконец сложилось! Бонни Джеральд – звезда мирового уровня, лучший и любимейший проект лорда Говарда. Заклятого партнера, которого господин Томбасов окучивает давно и плотно на предмет более тесного сотрудничества в области то ли заводов, то ли пароходов, Олеся никогда в это не вникала. С неделю тому Олег бурно радовался, что нашел, на какой кривой козе подъехать к Говарду, и на чем свет ругал «этих придурков, которые мышей не ловят», то бишь квартет. А, и еще форсировал перевод Ириного романа на английский язык и издание его в подарочном варианте. Потому что Ира ничуть не хуже этой его, Говардовской, писательницы Тай Роу. Вот ничуть не хуже! А может и лучше! И вообще, Тай Роу – русская, Олесенька, ты уж очаруй ее, любимая.

   О Боже…

   Олеся на миг похолодела, представив, что могло бы получиться из скандала, устроенного Машей, если бы… О Боже! Нет! Она же напрочь забыла о просьбе Олега, вообще ее всерьез не приняла. Ну никогда он не просил ее вмешиваться в его дела никаким боком. А тут… И смех и грех!

   – Очень приятно, – сказал Ира по-английски (кажется), похоже, не очень связывая голос из каждого утюга с вот этим, совершенно не звездным итальянцем.

   А Роза засмеялась и с нежностью поглядела на мистера Джеральда, кумира миллионов дам от двадцати до восьмидесяти и лауреата каких-то там премий в немыслимых количествах. Не совсем только понятно, за что он их получил, ничего ж особенного в нем нет.

   – Не похож, да? – усмехнулась Роза, словно прочитав ее мысли. – Бонни сегодня инкогнито. Но если хотите, споет для нас, раз уж не удалось подпеть про мороз.

   – Я не петь на мороз, – изобразив выразительным, когда-то сломанным носом презрение, заявил мистер Бонни Джеральд. На ломаном, с ужасным акцентом, русском. – Это нет… respect… Мадонна?

   – Неуважение, – перевела Роза, хотя все и так все поняли. – Поэтому ты споешь для нас в тепле, правда же, Бонни?

   – Конечно, Мадонна, – усмехнулся Бонни и поклонился Олесе и Ире. – Не быть мешать belledonne говорить секрет.

   Улыбка внезапно преобразила до того некрасивое лицо, но Олеся не успела об этом подумать. Их уже встречали у дверей ресторана, чтобы проводить за столик. Дам – за столик, а мистера Джеральда куда-то к маленькой сцене, где играл легкий джаз немолодой пианист.

   Дамам едва успели подать глинтвейн, явно заказанный заранее кем-то из охраны, как зазвучала знакомая, если не сказать в зубах навязшая музыка. Та самая, что из каждого утюга, только в фортепианном варианте. Олеся морально приготовилась вежливо улыбаться и вежливо восхищаться…

   В конце концов, петь вживую так, чтобы это звучало хотя бы прилично, немногим дано. Тем более после банкета на морозе.

   Но.

   Зал замер. Стих гул голосов, звон приборов. Даже официанты застыли, не донеся подносов по назначению. Стоило только вступить хрипловатому, какому-то невероятному, волшебному баритону.

   Олеся невольно обернулась к сцене. Так же, как вся пресыщенная публика.

   Бонни Джеральд, сумасшедше красивый в своем мятом пиджаке и очаровательно взъерошенный, пел «Аве Мария» из «Нотр Дам». Сидя у рояля на барном табурете. Небрежно держа микрофон. Задумчиво глядя поверх голов публики. И… и все. Этого было достаточно, чтобы случилось чудо. Не такое, как полчаса назад на Манежной, когда вся площадь запела, но – определенно чудо.

   Мельком подумалось, что не принять такой вызов Олег не мог. И она тоже не может. Все же «Крещендо» – это теперь ее мальчишки, и она собирается ими гордиться, а не краснеть. Даже если их сравнивают с мировыми звездами. И вообще. Они ничуть не хуже Бонни Джеральда. Даже лучше. И с ее, Олеси, помощью это наглядно докажут.

   Так что да. Она прекрасно понимает Олега. Не мог он сегодня не выпендриться по полной, со всем русским масленичным размахом.

   – Ну вот как-то так, – с гордостью кивнула Роза, когда мистер Джеральд допел, а гости ресторана очнулись и принялись стучать вилками по столам, ведь аплодировать нормально, держа в руке смартфон, невозможно. А снимали импровизированный концерт все. Даже охранники и официанты.

   – А ты тоже музыкант? Или?.. – спросила у нее Ира.

   – Закончила Гнесинку, но музыканта из меня не вышло, – пожала плечами та. – Зато я неплохой помреж.

   – Помреж… Ты – Тай Роу! Точно, я вспомнила! – у Иры загорелись глаза, а Олеся чуть не хлопнула себя по лбу: что-то она тормозит. Сразу надо было понять, что Роза и есть Тай Роу. – Я же читала «Бенито»! Еще на английском, сразу! Тебе не страшно было писать о таком личном? Ведь все правда, да?

   – Ага, – кивнула Роза, улыбнувшись, – правда. И страшно. Я ужасная трусиха, но бывают такие книги, которые нельзя не написать.

   – Ага, – кивнула Ира, – знаю. Я… ну… я тоже написала роман. О «Крещендо».

   – И как отнесся к этому Лев?

   – Сначала он хотел меня убить, а потом… сама же видишь.

   – История для новогоднего фильма, – кивнула Олеся. – Представь, сижу я, значит, на репетиции «Крещендо», и тут…

   Сплетни о своем, о девичьем, отлично пошли под голос Бонни Джеральда. И под осетрину на гриле. И глинтвейн. И все прочее, что ресторан имел честь предложить драгоценным гостьям за счет заведения. Ибо такая честь, такая честь!

   Роза как-то походя разрешила образовавшемуся у их столика владельцу заведения использовать записи сегодняшнего концерта Бонни для рекламы. И так же походя послала его за всем прочим кпродюсеру.

   Обсуждать свое, девичье, было куда интереснее, чем думать о мужских делах. То ли дело – обсудить, кто и где учился, посмеяться над тем, что филологи – Ира с Олесей, а знаменитый писатель – Роза, которая и вовсе хористка. А следом перемыть косточки американскому и русскомушоу-бизнесу. И квартету «Крещендо» в частности.

   Где-то под «О соле мио» дошло до Артура и его жены, гвоздей концерта на Манежной.

   – Он до сих пор в шоке от развода, – говорила Олеся. – И, главное, никто не понимает, что произошло. Томбасов был в прострации, Лева в ярости, сам Артур в ауте.

   – Развод Артура, – вздохнула Ирина, – в свое время наделал много шума в фанатских кругах. Винили во всем Дану.

   Олеся скривилась. Поймала вопросительный взгляд Розы.

   – Пиар-менеджер, – ответила она и осторожно покосилась на Ирину.

   – Спала она со всеми, – пояснила Ирина, с ожесточением втыкая нож и вилку в рыбу. Посмотрела на смутившуюся Олесю. Усмехнулась: – Я когда книгу «не про них» писала, еще и не то у фанатов накопала. Ребята… бурные весьма.

   Олеся только вздохнула, Роза рассмеялась. И с нежностью посмотрела на Бонни, который так увлекся импровизированным концертом, что не обращал уже никакого внимания ни на дам, ни на посетителей ресторана. Те же, занявшие уже все столики и несколько дополнительно вынесенных, забыв о еде, снимали его на телефоны.

   – Вот я не думаю, что измена Артура была поводом, – вдруг проговорила Ирина. – Почему-то мне кажется, что было что-то еще.

   – Анна выставила его без объяснений, когда тот прилетел с гастролей, – добавила Олеся. – И по сей день отказывается с ним общаться.

   – А дочь? – живо спросила Роза.

   – Все сложно. Под Новый Год Артур ее очень ждал. Она не приехала. Ты ее видела, Роза. Такая… зелененькая, с пирсингом в носу.

   – Лет тринадцати, да? Видела. Почти Джульетта.

   – Не очень представляю зеленую Джульетту, – хмыкнула Ира. – Какое счастье, что у меня мальчик. Мальчики вроде не красятся в зеленый цвет.

   – Смотря какие мальчики, – пожала плечами Роза. – Твой – артист на всю голову, так что будь готова. Помнится, когда я заканчивала Гнесинку, на нашем курсе был один такой. Фиолетовый.

   – О боже, – вздохнула Ира.

   – Но вообще я имела в виду младшую сестренку Бонни. Джульетта у нас восходящая звезда Ю-Туба, четвертый месяц бьет все рекорды со своим клипом. Она сине-фиолетовая на всю голову и в таком пирсинге и татушках, что даже Бонни был в охренении.

   – Погоди, это не Грин Крим ли? – спросила Олеся, припомнив нечто флуоресцентное, издающее весьма странные звуки, не замеченное ею в Машином телефоне.

   – Грин Крим? – повторила Ира, нахмурившись и явно что-то такое припоминая.

   – Она самая, – кивнула Роза.

   – Роза, пожалуйста, скажи мне, что у Грин Крим нормальное музыкальное образование! – взмолилась Олеся.

   – Разумеется, – пожала плечами Роза. – Джульетта поставила себе целью догнать и перегнать любимого брата Бонни, поэтому гитара, ф-но и танцы с четырех лет. Бонни же и нашел ей учителей.

   – Слава богу, – выдохнула Олеся. – Маша, конечно же, понимает всю важность образования, но в ее возрасте…

   – Когда гормоны вместо мозгов… – в тон ей продолжила Роза.

   – Лучше предотвратить, чем расхлебывать!

   – О да… – протянули синхронно Роза и Ирина, переглянулись и засмеялись.

   – Сдается мне, вот это зеленое с пирсингом потому и зеленое, чтоб папе с мамой было что расхлебывать, – вздохнула Олеся.

   – Расхлебают, – уверенно заявила Роза. – Если не хотят, чтобы в следующий раз девочка привела домой татуированного негра с мешком анаши и сказала, что это ее друг-трансвестит и она беременна от него тройней.

   Олеся с Ирой сглотнули, представив эту картину маслом, и переглянулись.

   – Никто не заслуживает такого! – сказала Ира. – И вообще, Артур и Анна просто созданы друг для друга. Вы видели, как он на нее смотрел?

   – А то! – кивнула Роза и подхватила идею, носящуюся в воздухе: – Наш святой долг – вернуть их на путь истинный. А то что это за безобразие, мы все тут такие красивые, а она – нет?! – и погладила себя по круглому животу.

   – Итак, заговор, девочки, заговор! – просияла Ира. – Нам нужен план. Блицкриг. Барбаросса.

   – План… – задумчиво улыбнулась Роза. – А знаете ли вы, дорогие коллеги, что ничто так не объединяет, как совместный труд?

   – Совместный труд… Вроде был какой-то грандиозный проект у «Крещендовцев», – начала вспоминать Олеся. – То ли гала-концерт, то ли рок-опера… Но все развалилось, потому что вмешалась Дана.

   Олеся бросила выразительный взгляд на Иру и получила в ответ такой же. Выразительный.

   – Им нужен общий враг, – сказала Роза. – Ничто так не объединяет, как совместный труд против общего противника. И чем противнее, тем лучше, – и почему-то кинула взгляд на сцену, где божественно прекрасно пел Бонни Джеральд.

   Кстати, надо бы Маше его послушать и узнать, что Грин Крим – его младшая сестренка. Хоть какая-то гарантия, что радикально настроенный ребенок не подбросит «далекому от музыки» мистеру Джеральду таракана в суп. Она может. Она такая. Революции делать таким детям.

   – Дана не прокатит, – покачала головой Ира. – Мелковато и затасканно.

   – Не прокатит, – решительно кивнула Роза. – Так все же, что там был за проект? Чей?

   – Они пытались ставить мюзикл, – улыбнулась Ирина. Историю квартета она знала даже лучше Олеси. И любила до сих пор почитать, что твориться в обсуждениях у фанатов – очень полезный источник информации, надо признать.

   – Мюзикл. – У Розы блеснули глаза. – Какая хорошая идея.

   Она довольно потерла руки и посмотрела на Бонни, который, поймав ее взгляд, широко улыбнулся и ей подмигнул с видом опытного заговорщика-рецидивиста.

ГЛАВА 3.

Есть муж – есть проблемы.

   Интернет

   Понятно, что никакого разговора с Артуром не получилось. Я только узнала, что скорая ждет героя дня, что все у Олеси под контролем, а организаторов линчуют.

   На этом мы с Катей и ушли в заснеженный Александровский Сад, тем более что Артура, слава Богу, со сцены удалили. Надеюсь, никто не заметил как. Он со всеми еще и переругаться успел. Беззвучно, но очень экспрессивно.

   – А ты, мам, тоже ничего поёшь, – вдруг сказала дочь.

   – Спасибо, – только и усмехнулась я. Что тут ответишь.

   – Не хуже папы. Хотя такое же старье.

   – Катя-я-я-я, – вздохнула я, натянула шапку на глаза своей вредине, а пока та ворчала и поправляла, сделала снежок. И кинула. Попала.

   Волосы, конечно, жалко. И зла я за пирсинг. И в школу ее надо возвращать. Но… Это же не конец света. Так, репетиция. Даже не генеральная.

   – А ты сделаешь дома блинчиков? – вдруг посмотрела на меня дочь, став сразу как в старые добрые гордостью мамы, папы и школы при консерватории.

   – Сделаю, – улыбнулась я против воли.

   – А за весом следим с завтрашнего дня.

   – Тем более что это понедельник.

   И мы рассмеялись. Что делать. Как ни ругайся, как ни кричи, а все равно договариваться придется. И принимать все изменения тоже. Но коса-а-а-а-а. Я вспомнила зеленыеклочья на любимой голове и только вздохнула.

   – Что? – тут же вскинулась Катя.

   – Вот что б тебе всю длину в как там его?

   – Мятный, – упрямо пробухтел ребенок.

   – Хорошо. В мятный было не покрасить, а?

   – Ты не представляешь, мам, как это дорого, – совсем по-взрослому вздохнула Катя. – Волосы же были – во.

   И она показала длину по пояс.

   – Что ж не представляю, – прищурилась я. – И волосы представляю. Твои. И цену.

   – Ну, не все могут управляться с такой гривой, как у тебя, - проворчала дочь. – И подкрашивать ее каждый месяц.

   – Катя-а!

   Домой. А там…

   Руки сами отмеряли муку, молоко. Масло, шипя, растапливалось в микроволновке. Где там мой любимый венчик, сто лет им не пользовалась. Вес, он такой. Следим и следим. Хотя вот такие вот кухонные преступления – они тоже нужны. Потому как к тому времени как первый блин вылился на сковородку, я уже успокоилась. Да и Катя, уютно устроившись напротив меня, была тиха.

   – Мам, вот скажи, – вдруг попросила она.

   – Что, котенок?

   – Ты же на меня злишься.

   – Ой, злюсь. Более чем.

   Я поставила перед дочерью первый блин. Румяный, золотистый, с дырочками. И не комом!

   – Тогда почему? – она кивнула на тарелку с румяным солнышком.

   – Дурочка ты, Катя, – улыбнулась я и потрепала ее по мятной и бестолковой голове.

   Я как раз допекла блины, когда зазвонил телефон.

   – Да, – ответила я бывшему.

   – Что у вас случилось? – просипел он.

   – У Кати потом спросишь. Как ты себя чувствуешь?

   – Жить буду.

   – Хорошо. Лечись.

   – Аня!..

   – Потом созвонимся.

   Он вздохнул, явно набирая воздух, чтобы высказаться. Но… Захрипел только.

   – У тебя голосовой покой, – негромко сказала я. И оборвала звонок.

   – Папа? – заглянула в мою спальню дочь.

   Я только кивнула.

   – Вот зачем вы с ним развелись? – покачала головой Катя. – Нормально же жили.

   Она сверкнула на меня любимыми темными глазами, взмахнула длиннющими ресницами. Ах ты ж моя папина дочь. И ушла.

   Хлопнула дверь. Но не в ее комнату. Она удалилась к инструменту. Сочинять.

   Вопрос о том, как ее завтра отправить в школу и доедет ли она, оставался открытым. Я убирала кухню, мыла посуду и раздумывала – как поступить. Не придумала ничего толкового. Накапала пустырничка. И… тут в дверь позвонили.

   Что еще?

   Катя не слышала звонка. У нас в комнате, где музыкальные инструменты, можно гранаты взрывать – оттуда не донесется ни звука. В свое время мы, как семья юной скрипачки и двух вокалистов (кабинетный рояль, гитары и еще много чего прилагается) сделали звукоизоляцию на совесть. Я пошла смотреть, кого принесло.

   – Артур?

   На пороге, покачиваясь как та тонкая рябина, стоял бывший муж. Изумительного оттенка, под цвет волос дочери, только понежнее. Поакварельнее. Зрачков почти не видно. И не то, что испарина – волосы мокрые.

   – Артур, ты – дурак! – с чувством проговорила я, пропуская его в квартиру. И практически чувствуя себя сестрой милосердия, потому как его покачнуло. Неслабо так. А я подставила плечо.

   – Что у вас… случилось?

   Он распрямился, отказываясь от моей помощи – ну, это ж не концерт спасать, давая передышку! Я разозлилась.

   – Пошли!

   Открыла перед ним дверь в гостиную, быстро разложила угловой диван – красивый, пафосный, но потрясающе не предназначенный для сна. Да и вообще для жизни.

   – Ложись. Немедленно.

   Он со вздохом человека, который сделал все, что запланировал, опустился на диван. И с абсолютно довольным вздохом прикрыл глаза.

   – Ты что, из больницы сбежал?

   Счастливо кивнул. И даже попытался улыбнуться. Получилось жутковато.

   – Сейчас принесу подушку и плед, – сообщила я, с трудом проглотив ругань. Потому как бессмысленно это.

   – А у тебя есть малиновое варенье твоей мамы? – внезапно просипел он, когда я, вернувшись, подсунула ему под голову подушку и накрыла пледом.

   – Есть, – и с изумлением посмотрела на него: – Ты же его всегда терпеть не мог. Равно как и укутывать горло шарфом.

   – Сам не знаю. Целый день о нем мечтал, – и как-то странно улыбнулся, не открывая глаз.

   Я только вздохнула.

   Вот за что? Зачем?..

   На кухне я прижалась лбом к холодильнику. Ледяной. Хорошо. И снова накапала себе пустырника. Хотелось кричать. Вопить. Побиться головой об стену.

   «Любовь минувших дней,

   Несбывшееся чудо». (С) Вадим Шефнер

   Вот тебе и постучалось. Не хочу!

   Я опустилась на пол без сил. Тут же вскочила, в сумасшедшей ярости на саму себя. Ты еще завой. Да так, чтобы тебя услышали не только в гостиной, но и сквозь звуконепроницаемую стену. Давай. Ты же можешь!

   – Это просто такой день. Его просто надо пережить. Я смогу, – очень тихо, но очень убедительно сказала себе я.

   Когда-то я решилась. Все поменяла в своей жизни. Стала счастливее. Вот и надо придерживаться принятых решений. На этом все.

   Быстро поднялась, намешала малинового варенья с горячей водой в большой стакан, подумала, добавила к этому великолепию блинчик. И отправилась спасать болезного. Которого, впрочем, на месте уже не оказалось. Только вздохнула: сил на бо́льшее уже не оставалось. Заглянула в музыкальную комнату. Так и есть. Сидят как на жердочке рядышком два соловья. Одного, правда, сильно штормит. Зато у Кати лицо совершенно счастливое. Играет, поет.

   Я вошла – музыка прервалась. Оба посмотрели на меня с подозрением. «Щас будет нам», – прочла я в этих абсолютно одинаковых взглядах. А вот и перебьетесь. Хватит из меня чудовище делать! Просто поставила перед ними на столик стакан и тарелку. И вышла, тихо прикрыв за собой дверь.

   И ничего-то, кроме штампа в паспорте, не меняется. И кстати, судя по всему, новый облик дочери Артур даже и не заметил. Ни зелени волос. Ни отрезанной косы, ни пирсинга. Внимание нам имя! Вот любопытно, а про то, что она в школу не пойдет больше и что скрипка – отстой, она ему скажет? Или промолчит, потому что папа для любви. А нервы можно потрепать и мне.

   «Олеся-а-а! Олеся! Олеся-а-а!» – запел знакомым четырехголосьем брошенный в гостиной телефон.

   –Останься как чудо, как песня, – вздохнула я и понесла телефон Артуру.

   Тут девушка его волнуется, а он, судя по всему, сбежал. И всех нервирует. Хотя к этому у него по жизни особый талант был. И похоже, никуда не делся.

   – Здесь возьми тональность на тон выше. Голос не звучит.

   Мой Бог. Они уже песню Кати обсуждают. Видимо ту, ради которой она скрипку решила бросить. Артурговорил беззвучно, но весьма выразительно. Талант. Длинные пальцы перебирали клавиши:

    –Вот, так лучше. И акцентна доминанту.

   И этот сумасшедший запел. Тихонько, еле слышно, но все же! Просто образец для подражания. По работе мозговой деятельности. Но как красиво… Сирен. Как есть сирен.

   Я дождалась паузы – он ожидаемо стал задыхаться. И тут я сунула ему в руки телефон, а под нос – пропитанное водой мокрое полотенце. Что делать, сказывается большой опыт. Катя меня ларингитами в детстве изводила… Надо найти, кстати, увлажнитель воздуха.

   Артур не нашел ничего лучшего, как нажать на зеленую трубку и передать телефон мне. «Ответь», – попросил он одними губами, пытаясь продышаться. Нет, ну каков!

   – Говори, где ты. Я сама тебя задушу, – донесся злобный женский голос, чеканящий каждое слово.

   – Добрый вечер, – отозвалась я, подчиняясь умоляющему взгляду бывшего. – Артур приехал к дочери. Они музицируют.

   Тенор когда-то моей мечты выразительно покрутил пальцем у виска. Я только подняла бровь. А что? Говорить правду хорошо и приятно.

   – Добрый…

   Металл из голоса исчез, появилась растерянность. Мне просто извиниться захотелось за беспокойство, хотя я была совершенно не при чем.

   – Простите еще раз, – проговорила женщина. – А вы не будете против, если подъедет доктор и медсестра со всем необходимым? И раз уж Артур сбежал из больницы…

   – Нашелся? – донесся в трубке голос, в котором, к своему удивлению, я узнала голос Томбасова. Сильно нетрезвого.

   – Подожди минутку, – ответила ему Олеся. И тут же мне: – Пожалуйста, присмотрите за Артуром.

   – Но…

   – Мама! – возмутилась дочь.

   – Тогда никаких посиделок за роялем! – нахмурилась я. – В постель!

   Глаза у Артура довольно блеснули. Как-то неправильно, похоже, он воспринял мои слова про постель. А я нахмурилась только: ведь не хотела командовать. И вообще категорически не желала вмешиваться в происходящее. Но вот что прикажете с этим всем делать? Только зарычать и на дочь:

   – Катя! Тогда ты и следи, чтобы отец лечился.

   –Да, монженераль! – воскликнули оба.

   – Присылайте ваших докторов, – ответила я в трубку Олесе, стараясь не допустить в голос слезы воспоминаний о счастье. – Ждем.

   «Ура» и звук поцелуя на том конце провода мне наверняка послышались.

ГЛАВА 4.

Ощущаю себя разбитой.

   (С) ВК

   Запах. Никогда не думала, что сводить с ума будет запах мужчины, которого я когда-то самозабвенно любила. А потом, в одночасье, выставила вон из своей жизни. Вскоре после той роковой ночи, когда Артура, приехавшего с гастролей, ждали в прихожей чемоданы, я вынуждена была выкинуть все постельное белье. Матрац. Потому что аромат любимого... Манящий. Вкусный. Свой.

   Хотелось проснуться. Уткнуться носом в впадинку между шеей и плечом. Чуть прикусить кожу. И… с облегчением почувствовать, что ненависть, что не дает дышать, куда-то исчезает. Растворяется. И все становится по-прежнему. Хорошо.

   А потом беззвучно выть в подушку, потому что по-прежнему как раз и невозможно. Прежде всего потому, что я сама на этот не согласна.

   И теперь мне остается лишь ворочаться по кровати, которая вдруг стала слишком широкой, и прислушиваться к дыханию Артура в гостиной. И уговаривать себя, что это только лишь потому, что меня попросили присмотреть за болезным. А я – слишком ответственный человек.

   Да. Конечно. Именно поэтому.

   – Вы же присмотрите за ним? – спросила врач, знакомая дама, пользующая многих певцов с их доходящими до истерики загонами с голосом. – Хороший такой ларингит, отек вроде бы сняли, но…

   Только вздохнуть.

   – Вы же понимаете, Анна. Надеяться, что Артур сам будет выполнять мои предписания, не приходится.

   Умоляющий взгляд дочери.

   – Я не хотел вас обременять, – сипит Артур. – Прости. Вы так быстро сбежали… Я подумал, не случилось ли чего.

   – Голосовой покой! – рычит доктор. – Постельный режим. Теплое питье! И никакого пения.

   – Аня? – вопросительно смотрит на меня Артур.

   Просто смотрит. Не сверкает глазами, не играет лицом. А ведь перед нашим разводом его вот такого, не исполняющего роль звезды, я и не видела.

   – Оставайся, – обреченно киваю я.

   - Ура! – кричит Катя, обнимает меня, потом отца.

   И вот теперь я не сплю. В доме снова витает манящий запах любимого. СТОП! Когда-то любимого мужчины. И… Это сводит с ума. Кто меня понес на это его выступление! Действительно, вот почему было просто не отправить смс-ку. Как делают нормальные люди.

   Но я – сильная. Я не меняю своих решений. Тем более таких, что дались кровью и куском души. Справлюсь.

   Осторожные шаги ворвались в мое сознание. Подскочив, я прислушалась – так и есть. Ходит. Крадучись.

   Выбежала из спальни.

   – Тебе плохо?

   Бледный и заросший, в джинсах и с голым торсом, Артур выглядел… сексуально. Более чем! И как этой заразе удается, а? Еле живой, а вот все равно. До чего хорош!

   – Есть хочу, – смущенно признался он.

   Прислушалась. Не хрипит. Уже хорошо.

   – Пошли. – Я отступила на шаг и убрала руки за спину. На всякий случай.

   – Аня… Я… – Он же шагнул ко мне, и глаза при этом – внимательные, ждущие.

   – Ты соблюдаешь голосовой покой, – максимально строго, и еще шаг прочь от него.

   –Договорились, – сказал он одними губами.

   И посмотрел, чуть улыбнувшись. Не лучезарно, фонтанируя на публику. А тепло. По-домашнему. Челка упала на лоб – отрастил ее будь здоров. И подкачался, плечи стали рельефнее, руки прибавили объема…

   О-хо-хо…

   Мое счастливое прошлое.

   Как же заснуть в настоящем, а? Когда он такой вот, одинокий и красивый, совсем рядом.

   – Суп будешь? – спросила я, сама не узнавая свой голос.

   –Сама варила? – беззвучно.

   Какой послушный! Только дыханием и губами. Смотреть на них – просто му́ка. Сладкая. Но как же больно…

   – Я по-прежнему готовлю сама. Если ты об этом.

   – Твой сырный? – и голос такой мечтательный-мечтательный.

   Это «волшебное» блюдо я варила всегда, когда он возвращался с гастролей. И тогда, когда денег было всего ничего: на съемную хрущевку и памперсы Кате, а остальное – как хочешь, так и раскидывай. Все равно не хватит. Это потом, когда все выправилось по финансам, как-то перестала. Мы оба как-то перестали приходить в восторг друг от друга, и суп уже стал не тот.

   Кура. Плавленый сырок.Зелень. Когда-то мы его называли блюдом последней надежды. Целую жизнь назад.

   Резко отворачиваюсь. Понимаю, что злюсь. На него. На себя. На эту дурацкую ночную ситуацию.

   Слишком интимно. Слишком по-прежнему. Слишком накатывает…

   Достаю маленькую кастрюльку из холодильника – готовить я стала намного меньше, надо отметить. Включаю конфорку, старательно смотрю на постепенно алеющий круг на плите. Словно оттуда мне придет озарение.

   – Аня…

   Он оказывается у меня за спиной. Еще не касается. Пытаюсь унять дрожь. Найти здравый смысл. И разорвать это колдовство. Сердце колотится, воздуха не хватает. Закрываю глаза. Чувствую его дыхание на своих волосах. И потрясенно осознаю, что чувствую его каждой частичкой кожи, каждым волоском. И что-то во мне ликует. Жадно. Неистово.

   «Ну же! Не медли!»

   С трудом я подавляю на вылете этот всхлип. Не произношу вслух, но Артур – готова поклясться – ощущает его, ловит его, слышит.

   – Аня, – одним дыханием повторяет он.

   И кладет ладони на мои обнаженные плечи: тонкие бретельки не в счет. Мы оба захлебываемся воздухом. В такт. Разом. Он чувствует мою дрожь. И медленно-медленно склоняется. Прикосновение губ – как нежная забытая мелодия, которая вдруг начинает звучать в тебе. Да так, что ты забываешь обо всем. И летишь. Свободная, счастливая.

   Рука забирается под волосы, приподнимает их. Счастливый вздох. Артур бережно касается шеи губами. Стонет. Прижимается всем телом. Ох, насколько он возбужден! Практически как я сама.

   – Девочка моя… Любимая, – горячечно шепчет он. – Как я скучал.

   Он подхватывает меня на руки. И… он везде. Снова захватывает в плен, я снова готова покоряться… И весь мой бунт, все попытки стать свободной и счастливой… Все оказывается напрасным.

   Ярость. Светлой полосой, как молния, вспыхивает у меня перед глазами ярость. Заставляет закипеть кровь. И прогоняется колдовство его прикосновений.

   – Нет, - произношу я. И сама удивляюсь тому, что говорю. И тому, что я смогла хоть что-то сказать.

   – Аня? – он еще не верит.

   – Прекрати. Пожалуйста, – непослушными губами, через силу.

   – Любимая… – и снова не верит, как всегда, только он, только его чувства.

   – Довольно, Артур, – мой голос становится громче, ярость прорывается…

   Меня наконец-то слышат.

   Артур как-то неловко ставит меня на пол, сильные, нежные руки не хотят отпускать, скользят по моему обнаженному телу в последней нежности. В последней попытке что-то изменить.

   – Нет, - повторяю я. Голос дрожит. Резко отворачиваюсь, поднимаю со стола ночную рубашку, невесть когда с меня слетевшую, надеваю обратно.

   Суп – в тарелку. Молоко – в кружку. Разогреть в микроволновке. Сода на кончике ножа и сливочное масло. Гадость – знаю. Но… надо? Заслужил.

   – Аня, – Артур пытается меня удержать рядом, когда я все это ставлю на стол.

   – Приятного аппетита, – твердо говорю я и выпутываюсь из его рук, отхожу.

   – Объясни, - кричит он, морщится от боли, хватается за горло.

   А вот не надо забывать про голосовой покой. Доктор предупреждала.

   – Я прекрасно прожила без всех этих объяснений. Ты прожил тоже.

   Он издает бешеный хрип:

   – Прекрасно?! Да я…

   – Не кричи, – обрываю его. – Катя спит.

   И ухожу с кухни.

   Ушла. Тихо закрыла за собой обе двери. И на кухню. И в спальню.

   Приготовившись бодрствовать до утра, я… заснула. А проснулась под тишайший разговор на кухне:

   – Так почему вы пришли вчера? – шепотом, но вполне живенько спрашивал Артур.

   – Ну-у-у, – отвечала Катя. Исчерпывающе.

   – То есть ты что-то начудила?

   - Па-ап. Тебе говорить нельзя.

   – А тебе зато можно, – беззвучно смеется он.

   Катя тяжело вздыхает. Я выбираюсь в коридор: вот любопытно, заметит он или нет изменения во внешности дочери? Видимо, любопытно это не только мне, потому как наша девочка вполне себе раздраженно интересуется:

   – Пап. Ну посмотри на меня внимательно. И скажи, что изменилось?

   – Цвет волос ужасный, конечно, – спокойно отвечает он. – И прическа, прости, малыш, не лучше. Но в целом для того стиля в музыке, что ты мне вчера показывала – пойдет. Хоть пирсинг в нормальной конторе делала?

   Я. Его. Убью!

   И за восторженный вопль дочери, в котором ясно прозвучало: вот он, лучший в мире папа, а не какая-то там мать истеричка. Убью и закопаю. А слезами поливать не стану. Не дождетесь.

   – То есть ты ругаться не будешь? – все-таки уточняет Катя.

   – Если это все, что так огорчило маму – то нет. Просто в следующий раз подойди заранее. И озвучь. Я тебя к нормальному стилисту отведу.

   Не просто убью. Мучительно убью. Гад!

   Хотя, вот любопытно, что ответит дочь? Про скрипочку. И пытки. Я от интереса даже злиться немного перестала.

   – Ой, папочка, ладно. Я опаздываю.

   Какая умненькая девочка! В школу она опаздывает, в ту самую, куда больше не пойдет, потому что отстой. Только папе об этом говорить не надо, он же не мама-истеричка.

   – Катя, – что-то подозревает Артур.

   – Вечером увидимся? – нежным и наивным голосочком, никак не подходящим зеленой бунтарке.

   – Думаю, да, – едва преодолев долгую-долгую паузу говорит Артур.

   Его подозрения забыты, Катя талантливо перехватила инициативу. И в кого такая?

   – Только не говори, что вы с мамой уже поругаться успели, – переходит в наступление ребенок.

   – Нет, но…

   – Папа!

   И столько строгости в голосе. Вот спрашивается – кто кого отчитывать должен, а?!

   – Хорошо-хорошо. До вечера, котенок.

   Котенок? Это – котенок? Да ты не заметил, как твоя дочь стала почти взрослой и превратилась в твою копию. Боже мой. Тот же звездный характер, чтоб без мыла в любую… щель. За что мне это все?!

ГЛАВА 5.

Прошу не ломать мои нервные клетки.

   (С) ВК

   – Ой, а вы снова с Артурчиком?

   Я посмотрела на улыбающуюся барышню, что всем своим видом желала изобразить наивность и романтизм. Такая милота-милота: губки бантиком, глазки как у куколки. Ресничками хлоп-хлоп. Из новых приобретений театра. Всего полгода после учебного заведения, всего полгода в Оперетте, а свары в коллективы пошли нешуточные. Причем на ровном месте, даже не за роли. А так. За идею. Кто что про кого сказал, мелочи всякие полезли. Мелочи-то мелочи, а скандалы знатные.

   Не сказать, что до этого мы все жили по принципу«один за всех – и все за одного». Нет. Не то направление деятельности. Но было на порядок спокойнее. А тут…

   Совпадение? Возможно.

   Тем временем я продолжала просто смотреть на девчонку. Моя ж ты овечка! Рановато мнишь себя тигрицей, зубки хоть и ядовитые, а еще молочные. Она задергалась и стала пояснять, быстро и суматошно:

   – Я вчера смотрела. Концерт уличный по всем каналам. И в инсте, и на ютубе. Такая прелесть! Вы так хорошо смотритесь вместе. Просто идеальная пара.

   Только вздохнуть: вот прилетит мне еще за это выступление. Как-то я напрасно расслабилась.

   –Как славно, когда есть, кому пиарить. Классно вы засветились с «Крещендо». И муж рядом.

   Я нахмурилась, хотела добавить «бывший», но поняла, что меня и не услышат вовсе. Да и вообще – много чести с барышней этой объясняться.

   –Вы же теперь уйдете к ним петь? – вдруг задала барышня несколько странный вопрос.

   – С чего вы взяли? – тоном «не говорите глупостей» парировала я.

   А про себя с досадой подумала: зная нашего, ревнивого, как… Отелло в период обострения, надо бы зайти и объясниться.

   С чего взяли, объяснять мне не стали, а что-то прочирикали и сбежали. Стопроцентно – разносить свежие новости по гримеркам.

   – Добрый день, – заглянула я к нашему великому и ужасному, чувствуя себя скорее крепостной актрисой, чем высокооплачиваемым профессионалом.

   Великий был мрачен и заранее зол.

   – Здравствуй, Анна.

   Анна, не Анечка, не Энни и даже не Нюся. Да вот нехорошо ж! Судя по сведенным бровям и глазам, что метали молнии, разведка уже доложила, интерпретировала и истолковала. Хотя, если запись уже выложили, мог и сам увидеть…

   Как-то я затупила, каяться надо было начинать еще вчера. Охо-хо-хо. Не тем я занималась накануне, ох не тем.

   – Как это понимать? – ко мне развернули ноутбук, на котором до этого внимательно рассматривали мои певческие экзерсисы на Манежной.

   Какой выразительный стоп-кадр. Я как раз выхватываю микрофон из рук бывшего. Артур смотрит на меня. И правда, вместе мы смотримся весьма и весьма эффектно. Хороши, ничего не скажешь.

   – Анна. Тебе напомнить, как ты уже хотела побунтовать? Сменить место работы? Помниться, что-то было о рамках, в которых тебе тесно? Так?

   Стиснуть зубы и молчать. Не спорить. Не оправдываться. Владлен это ненавидит. Особенно, когда его понесло – вот как сейчас.

   –Тебе напомнить, чем все закончилось?

   Молчать. Главное, молчать.

   Я прикусила щеку изнутри.

   – Как ты уже обращалась к мужу, чтобы он помог тебе? И что?

   Все, что он говорил – было и правдой, и неправдой. Уходить я не собиралась – не для того я выигрывала конкурсы, моталась по кастингам, напрягала всех знакомых и не очень, чтобы только получить первую сольную партию А потом – удержаться в солистках, когда конкурсы каждый год, и кастинги на каждую постановку, а репертуарных спектаклей все меньше.

   Но раздвинуть рамки и правда я хотела. Возможно, зря. Возможно, я много что сделала зря.

   – И как ты рыдала у меня…

   Я едва удержала на лице приветливое, чуть смущенное выражение под кодовым названием «невинность номер пять». Специально разработанное для случаев умеренного бешенства великого и ужасного.

   Который уже начал интерпретировать в духе собственной концепции бытия. То есть бредить.

   Рыдать-то я рыдала. Только не прилюдно. И уж тем более не в театре – это факт. Если бы я позволяла себе рыдать на рабочем месте, то меня б уже подгрызли давным-давно.

   – И как умоляла оставить в театре?! Готовая на все, лишь бы тебя не выгнали?

   М-да. Что-то года никого не красят, Владлена в том числе. А вот в яркую манию величия разукрашивают вполне себе. Когда все грянуло, развод в том числе, я, конечно, договаривалась. И просила помочь. Но рыдать и умолять… Как-то серьезно расходится его толкование событий с тем, что помню я. И что это он имеет в виду под «готовая на все»? Слишком замысловато для моих вокальных мозгов, которых, как всем известно, не существует в природе.

   Я слушала обличительную речь, опустив голову и время от времени вздыхая – «Магдалена, готовая каяться». Поза номер шесть, для бешенства, переходящего или в творческий порыв, или в грандиозный скандал с увольнениями. В зависимости от того, насколько адекватно ситуации будет исполнена Магдалена.

   Внутри даже не кипело. Просто холодный расчет – увы. Я не могу потерять работу. Не собиралась тогда, в то лето, когда меня подставил Артур и его любимый квартет. И тем более не могу позволить себе это сейчас, когда сама обеспечиваю свою маленькую семью. Значит, все эмоции потом. Продолжаем давать Магдалену.

   Я прекрасно знала, что завтра Владлен будет целовать мне руки. И говорить, что я – находка и его счастье. Что будь он помоложе… с этаким прозрачным намеком: переубедите меня немедленно, что я молод душой, прекрасен телом и лучший кобель-производитель в этом рассаднике искусства. Разумеется, целовать мне руки, играть бровями и намекать неприличные намеки Владлен станет при всем честном коллективе. Чтоб видели и заходились в бешеной любви ко мне.

   Но сейчас… Его истерику надо пережить. С холодной головой. Но отчего-то слезы практически вскипели у меня на глазах. Потому что переживать состояние беспомощности… Снова. Как тогда. Наверное, именно этого я Артуру и не простила. Его шашни с Даной – простила. По крайней мере, собиралась. А вот унижение… Сколько унижения я пережила по его вине!..

   – Ань. Да что с тобой? – вдруг совершенно нормальным голосом спросил Владлен, кажется, оборвав свои страдания о несправедливости мира на полуслове.

   – Все нормально, – выдохнула я. На мгновение закрыв лицо руками.

   – Да что случилось-то?

   И словно не орал минуту назад. Охо-хо. Творцы и гении. Они такие.

   Только рукой махнула. Загнала слезы вглубь – сердце заныло, но еще не хватало! И устало ответила:

   – Импровизация, Влад. Чистая случайность. Пришли с Катей послушать концерт, а там Артур простыл. Голос потерял. И заметил меня. Выскочил с микрофоном, как черт из табакерки.

   – А получилось, словно неделю репетировали.

   – Опыт, – улыбнулась я. – Хорошее образование.

   –Моя школа.

   – Божественная. И никак не иначе.

   И мы улыбнулись друг другу, словно и не было никакого скандала, и не поймали меня на измене высокому искусству оперетты. Гений. Хорошо хоть я научилась с ним правильно обращаться. За десять-то лет.

   – На будущий год возобновляем «Принцессу цирка», – как бы между прочим сообщил Владлен. – Ты, конечно, королева, но и принцессой будешь смотреться восхитительно. Ладно-ладно, заболтались мы с тобой, а репетиция через пять минут.

   Я склонила голову, соглашаясь. И отправилась делать то, что действительно любила. И умела.

   Петь.

   Сегодня голос звучал как-то по-особенному. Наверное, как в мои двадцать. Легко, серебряным ручейком, лились звуки. И отчего-то все вокруг пахло сиренью. Даже музыка. Легко, тонко. Ненавязчиво.

   И к чему бы это?

   Дом встретил меня запахами. Сирени. Вкусностей. Артура.

   Он, воспрянувший телом и духом, нашелся на кухне. Дочь что крутилась рядом.Хвостиком. Идиллия. Жаль, что сегодня спектакля не было. Тогда бы пришла – и упала. Сил заснуть бы не было, но и шевелиться – тоже. Как, впрочем, и переживать. А так…

   – Привет, Ань, – Артур подошел, помог снять пальто, на мгновение задержал в объятиях. Коснулся волос. Потянулся, чтобы поцеловать.

   Я раздраженно дернулась. Посмотрела на него: ты что, с ума сошел? Поймала его лучезарный взгляд. Он таким поклонниц одаривал, когда по-быстрому очаровать хотел.

   – Прекрати! – прошипела я, решительно не желая чувствовать себя неблагодарной сволочью, обламывающей души… то есть тенора, тенора прекрасные порывы.

   Он тяжко вздохнул, чуть улыбнулся мне и отошел. Я поймала огорченный взгляд Кати, на которую это представление явно и было рассчитано.

   – Ты голодная? – тихо-тихо, как и рекомендовали врачи, спросил бывший.

   Не уймется никак. Мало мне было концерта у Владлена, теперь еще дома. В моем доме. Где Артура быть не должно.

   Надо это пережить. Дышать глубоко. «Анна Австрийская и подвески», поза номер два, она же «царственное негодование». Главное, не сорваться в скандал, нервы на пределе. А до срыва – десять… лучше бы вечностей, но так хорошо не бывает.

   Дышим.

   «Десять».

   Я направилась к себе в комнату, чтобы закрыться там и переждать приступ актерского мастерства. Он же не дурак, должен понять, что меня лучше не трогать.

   – Мы с Катей заказали еду в твоем любимом ресторанчике. – Артур перегородил мне дверь в комнату.

   «Девять».

   Не дурак, все понял, но учитывать не собирается. Ничего-то не изменилось. Ни-че-го.

   «Пропусти!» – рекомендовала я, выразительно посмотрев на него.

   Мой посыл проигнорировали. И Катя. Катя сверлила меня негодующим взглядом. Ну, конечно, любимый папа дома. Вокруг меня пляшет. А я капризничать изволю.

   – Ждали только тебя, – и бывший шагнул ко мне, явно собираясь обнять.

   «Восемь».

   Что я не выношу прикосновений, когда злюсь – он благополучно забыл. Или не счел существенным.

   Нет, я всегда знала, что Артур настырный упертый баран. Что он преткак танк, если ему что-то пришло в голову. Никогда не принимает во внимание чувств других людей. Ну, может быть, с друзьями из квартета ему и приходится считаться, но не со мной – это уж точно.

   Но вот сегодня все очаровательные стороны характера он решил продемонстрировать зря.

   Я обогнула его и прошла к любимому шкафчику, где хранила стремительно тающие запасы стратегически важного пустырника. Взялась за пузырек и рюмочку. Оставалась еще смутная надежда, что я успею принять настойку и как-то взять себя в руки.

   – У тебя что-то случилось, милая? – и такая нежность в голосе. Ну, хоть прямо сейчас на сцену. Хотя, если подумать, можно Артура выгнать со сцены. Но сцену из Артура не вытравить никогда. И никакими силами.

   «Семь, шесть, пять… Хватит. В общем, старт и пуск».

   Я отшвырнула и рюмку, и пустырник. Зазвенело, разбившись, стекло. Вместе с моим терпением.

   – Да почему нельзя просто не трогать меня!

   – Мама!

   Но мне уже было не остановиться. Унизительные воспоминания, тяжелый разговор с режиссером. Снова подстава от Артура и его квартета – пусть невольная, но все же! А теперь и это. Идеальный муж и отец трогательно встречает с работы свою истеричную жену.

   –Аня, пожалуйста…

   Вот. Теперь он меня еще и успокаивать будет.

   Одуряюще пахло спиртом и травами.

   Я поняла, что сейчас буду рыдать. Жалко. Безысходно. В голос.

   Ну. Уж. Нет!

   Выскочила в прихожую, схватила пальто, сумку, рванула дверь, похоже, сломала ногти. Прочь. Прочь. Прочь!

   – Мама! – донесся в спину яростный голос Кати. – Вечно ты все портишь!

   – Катя, не смей, – рявкнул Артур.

   Я бежала вниз, не видя ничего.Только белое марево перед глазами.

   – Аня!

   Вздрогнула от окрика. Покачнулась. Артур подхватил меня, не давая ни упасть, ни убежать. Развернул к себе, прижал.

   –Не смей ко мне прикасаться!

   В ответ он подхватил меня на руки, посадил на широкий подоконник, сгреб в объятия. Я чувствовала, как его молниями пронзает дрожь. Меня тоже трясло. Ухватилась за его плечи. Поняла, что он даже без футболки. А этот ненормальный болеет. Бессильно закрыла глаза. Да за каким чертом! А?

   – Аня, – очень тихо заговорил он. – Я тебя люблю. Я год не жил без тебя. Аня, мне никто не нужен, кроме тебя. Понимаешь.

   Я закрыла уши руками.

   – Почему ты не хочешь слушать? Не говоришь сама? Мы даже не поругались! Не выясняли отношений. Не скандалили.

   – А зачем, Артур?

   – Да к черту прошлое! Я не могу так. Я… Аня. – Он коснулся нежными чуткими пальцами моей щеки, и я бессильно прикрыла глаза. Зачем вот это все? – Аня, скажи мне. Ты этот год была счастливее, чем… со мной?

   О. Память, память, память… Куда ж без нее. Вот он касается меня в первый раз, сам просто подрагивает от нетерпения, от желания. И я плыву, тянусь к нему. Первый поцелуй. Как же мы сошли от него с ума. Казалось, что никто и никогда не может забрать у нас это счастье, головокружение от объятий…

   А вот оно как обернулось.

   – Ты знаешь, – задумчиво сказал он. – Я все равно тебя верну.

   – Пошел в сад, Артур! – Мой вопль, должно быть, слышали все в окрестности.– Ты самый самовлюбленный, невозможный и эгоистичный козел, который только существует на свете. И я никогда…

   – Здравствуй, Маша, – спокойно, глядя через мою голову, проговорил Артур. И мягко улыбнулся.

   – Добрый день, – ответила девочка.

   Мое лицо просто полыхнуло пожаром. Я оттолкнула бывшего, соскочила с подоконника. Боже, какой ужас, а! Гостья, опустив глаза в пол, теребила в руках шапку с помпоном. Который, похоже, она сейчас просто оторвет.

   – Проходи, – гостеприимно предложил Артур. И резво отправился в дом. Сверкая обнаженным торсом. Мачо, а!!!

   – Эм-м, – промямлила я.

   – Я рада, что Артуру лучше. Мы очень переживали, – девчонка подняла голову. И вдруг абсолютно счастливо улыбнулась. – Вы не представляете, как это здорово!

ГЛАВА 6.

Две бутылки водки.

   (С) Депресняшки

   «Вы там живые?»

   «Скорее нет, чем да».

   «ЛЕВА».

   «Прости. После концерта чуть выпили, развезло – ты не представляешь как. Ирина сообщила мне утром, что в изумлении».

   «И вы туда же?!»

   – Видимо, день был такой, – проворчала Олеся и посмотрела на постель, где сладко спал еще один пострадавший от неумеренных возлияний господин. Хотя почему пострадал? Это она всю ночь почему-то нервничала и прислушивалась к дыханию мужа. Потому что в ее понимании то количество спиртного, что употребили русский олигарх (одна штука) и его великобританский сородич, лорд (еще одна штука), было мало соотносимо с человеческой жизнью. Но кто сказал, что эти двое были человеками. Похоже, что и нет.

   Поэтому утро Олеся встретила в самом отвратном настроении. Лева еще и доложился, что тоже напился. Звезды, наверное, и для звезд вчера сошлись. А вот Артур не отвечал. Но главное – был со вчерашнего дня под присмотром жены, пусть и бывшей. Тьфу-тьфу-тьфу, чтобы не сглазить.

   Олеся в очередной раз посмотрела сообщения. Молчит Артур. Не дает ответов. Потом перевела взгляд на мужа. Олег уже открыл глаза. Красные. Морд лица не сильно живенький: желтовато-зеленый. Но вот – улыбается, гадость олигархическая!

   – Зараза! – поприветствовала она мужа.

   – И я тебя люблю, – проскрипел любимый. – Скажи, где мы.

   Она воззрилась на него в совершеннейшем недоумении.

   – И водички бы.

   – Держи.

   Предусмотрительная Олеся подала супругу бутылку минералки.

   – В ваших будунах засуха, – охарактеризовала она жадные глотки, сопровождаемые сладострастным стоном. – Таблеточку растворить, чтобы синдромчики приятные снять?

   – А давай, – потер Томбасов отросшую щетину. И снова огляделся. Постановил: – Гадость какая.

   – Это ты о чем?

   Олеся, ощущая себя сестрой милосердия, что жаждала оказаться Миледи, подала бокальчик.

   – Яд? – принюхался Томбасов, правильно разгадав выражение ее лица.

   – Ни за что. Мучайся.

   – Ты мое сокровище!

   Еще несколько жадных глотков. И вопросительные взгляд на жену.

   – Мы по-прежнему в «Метрополе», – доложила Олеся.

   – В ресторане? – спросил Томбасов, оглядывая модерновые потолочные росписи номера супер-пупер-люкс, самого дорогого во всем Метрополе.

   – Именно. Нами любуются посетители. Для улучшения аппетита.

   – Скорее, как на плакат «Пьянству – бой», – проворчал Томбасов.

   – И бой, и герл, – вздохнула Олеся.

   Уже через минут пять Олег смог подняться. И отправился в душ.

   – Только ты не исчезай, – попросил он перед тем, как исчезнуть за дверью. – Я намерен тебя соблазнять.

   – Глазами как у кролика, не иначе, – вздохнула Олеся, дождавшись, однако, когда зашумит вода.

   Вот где справедливость, спрашивается? Муж напился. Да еще и так, что просто бревном рухнул, стоило им зайти в номер. Не приставал, не заявлял: «Пьяный мужчина – доступный мужчина». Вот что за… Вотона, помнится, после беседы с мамой Левы и бабушкой Ирины… Вот она – стыдно, но приятно вспомнить. И все только на благо родного коллектива. А вот этот мужчина, ее муж? Возмутительно. Но, с другой стороны, она хоть помнила наутро, где она ночевала и как туда была доставлена.

   «Спуститесь в лобби? – блямкнула смс-ка от Розы. – Есть идея».

   Олеся с Томбасовым успели не только спуститься и сесть за столик, но и заглянуть в меню. Судя по морду лица супруга, значились там несусветные мерзости, которые есть невозможно.

   – Мне блинчики и кофе, а ему – рассольник. Горячий. Есть у вас рассольник?

   Официант не успел ответить, как на все лобби раздался звонкий голос повышенной ехидности:

   – А подайте-ка барину рассолу, мил человек.

   Томбасов аж поморщился, а Олеся тихонько хихикнула. Потому что лорд Говард, ведущий свою прекрасную половину от лифта, был такого же нежно-зеленого цвета, как и Томбасов. И совершенно не разделял солнечного настроения Розы.

   Зато его вполне разделял Бонни Джеральд. В отличие от господ олигархов, мистер Джеральд вчера пил исключительно компот под названием безалкогольный глинтвейн. Из солидарности с беременной леди. Хотя Олеся подозревала, что из чувства самосохранения.

   Рассолу им подали. В хрустальном штофе. И под неумолимым взглядом супруги лорд его выпил как миленький. Даже не поморщился. И Томбасов выпил. И Роза тоже, причем с таким видом, словно глотает стрихнин.

   – Тебе-то зачем? – полюбопытствовала Олеся.

   – Сэр Джеймс… – вздохнула Роза, погладив себя по животу, – очень любит папу. И раз вчера ему не дали ни виски, ни водки, ни текилы с ромом, то сегодня – хоть рассолу. Как вы себя чувствуете, Олег? Надеюсь, вы отказались от идеи прокатить нас по Москве на санях, запряженных медведями? Боюсь, Гринпис не одобрит.

   Томбасов порозовел ушами. Лорд Говард одарил жену задумчивым взглядом, явно пытаясь припомнить – было такое или нет. Немудрено после того, что и как они вчера пили.

   – Медведей по счастью не завезли, – ответила вместо него Олеся. – Но зато сегодня мы все приглашены к мэру. В загородный дом. В баню.

   – И если ты вдруг забыл, мой лорд, – пропела Роза по-русски, и лорд ее отлично понял, – ты сам напросился. Так что отказаться не выйдет.

   Ухмылка мистера Джеральда, которую тот прятал за чашкой кофе, стала совершенно неприличной.

   – Ты попал, Британия, – сказал он по-русски и похлопал лорда по плечу.

   – Русская баня есть интересно, – кивнул лорд.

   – О, вчера вы родили множество интересных идей. Коллективное бессознательное – великая сила, – с милой улыбкой сказала Роза. – А теперь бульончику, любовь моя, и жизнь станет прекрасна. Показать вам видео?

   – Видео? – синхронно насторожились оба олигарха, одинаково помешанные на безопасности и приватности.

   Олеся прямо умилилась. Даром что фенотипы разные, а похожи – как близнецы. Из одного банкомата вылезли.

   – Да, милый, видео, – кивнула Олеся. – Мы вчера снимали. После того как вы затеяли конкурс бальных танцев…

   – …и позвали в жюри чучело медведя, но он отказался, и вы оба очень обиделись… – продолжила за ней Роза…

   – …и напоили его водкой…

   – …и позвали играть в покер, потому что у него рожа подходящая…

   – …а потом ты спросил, не его ли избирательную кампанию ты оплачивал в позапрошлом году…

   – Может, посмотрим видео, милая? – прервал поток компромата Томбасов.

   – Конечно, дорогой, – как и положено примерной жене, согласилась Олеся и достала планшет.

   На самом деле ничего ужасного там не было. Даже шоу с олигархами, беседующими с чучелом медведя, вышло забавным и почти пристойным. А уж как они танцевали! Правда, жен перепутали. Томбасов танцевал с Розой, периодически застывая на месте, так как забывал шаги, и пытался ее обольщать. О, Олеся прекрасно знала, что он говорит в такие моменты. И сейчас с удовольствием смотрела на все ярче розовеющие уши.

   Говард же танцевал с Олесей, интимным шепотом признавался в любви и, кажется, читал стихи. По-английски, так что кроме «ай лав ю, май Роуз», она ничего не поняла. Ну и того, что танцевать лорд умеет, и автопилот у него работает на отлично. Потому что разума в его глазах на тот момент не наблюдалось от слова совсем.

   Сейчас же, переглянувшись, лорд и Томбасов решили замять для ясности, кто чью жену вчера лапал за задницу. В любом же случае галантным кавалерам ничего, кроме поцелуя в щечку и «иди, милый, у вас важные переговоры» не обломилось.

   – О, тут дальше как играли в покер на раздевание! Но, наверное, это мы посмотрим дома. – Роза весьма натурально покраснела и выключила планшет. – Лучше скажи мне, вы решили, где именно будут репетиции? Времени совсем немного, а мне бы не хотелось, чтобы ты потерял свой «Спайк».

   Похоже, «Спайк» было волшебным словом. Лорд оживился, даже какие-то краски на лицо вернулись, и попытался осторожно выяснить, с какого-такого перепугу он потеряет свой обожаемый… о, самолет! М-да. Роза не стесняется в средствах воздействия.

   – Олег, я не очень хорошо знаю московские площадки, но думаю мальчики помогут что-то подыскать, – включилась в игру Олеся.

   Не только она. Бонни Джеральд что-то сердито сказал лорду по-английски, Олеся только разобрала «русский мюзикл», «плохая идея» и «я не буду этого делать». Леди тут же принялась Бонни уговаривать, лорд – пытаться возглавить безобразие, которое образовалось помимо его участия. А Олег, воспользовавшись паузой, тихо-тихо спросил у Олеси:

   – А что поставил я? И на что?

   – Какие-то акции, я не помню, – пожала плечами Олеся, срочно припоминая, о чем любимый муж говорил с самым-самым придыханием. – То ли Норильскую латунь, то ли Курильскую медь… Вы там что-то подписали, у тебя должно где-то быть.

   – Подписали?.. – Томбасов позеленел и полез во внутренний карман пиджака, предсказуемо там ничего не нашел и снова посмотрел на Олесю дикими глазами. – Олесенька, любимая, я ничего не помню…

   – Да не волнуйся, ничего же серьезного. Вы всего лишь забились, что поставите мюзикл. Я не очень поняла, как до этого дошло, вы же говорили по-английски.

   – Неважно, как дошло. Олесенька!

   – Мюзикл, в главных ролях «Крещендо», режиссура и хореография Бонни Джеральда, премьера десятого мая. Если мюзикл соберет какие-то там премии, это будет знак судьбы, что вам надо что-то там сливать, инвестировать и я не поняла что еще. А если нет, то лорд Говард отдаст свой любимый самолет, а ты – пакет каких-то акций в какой-то благотворительный фонд… Вот о фонде лучше спрашивать мэра, это на него мэр вчера просил денег.

   Томбасов на мгновение потерял дар речи, а Олеся про себя помолилась богу Локи, покровителю наглых проходимцев. Идея Розы, без сомнения, была блестящей и совершенно безумной.

   – Ты точно слышала про слияние? – почему-то задал Томбасов совсем не тот вопрос, которого ожидала Олеся.

   – Что-то такое промелькнуло. Но я думаю, Олег, не стоит волноваться. Вы оба были пьяны, лорд тоже ничего не помнит, так что ваше пари – не больше чем шутка.

   – О нет. Пари, любовь моя, это крайне серьезно! Это моя репутация!

   А глаза-то загорелись! Ой, что будет, если господа олигархи все же вспомнят вчерашний вечер и поймут, что хоть о мюзикле и говорили, но никакого пари не было и ничего они не подписывали. Эти. Двое из банкомата. Подписали. Пьяными и без сотни юристов с обеих сторон. Да не смешите мои тапочки!

   Тем временем лорду удалось убедить мистера Джеральда, что тот просто обязан поставить мюзикл с «Крещендо». Кажется, в его аргументах присутствовало слово «Сицилия» и что-то весьма личное. Возможно, пылкая любовь к «Спайку», который лорд ни за что не желал отдавать в какой-то там благотворительный фонд.

   – Кей, господин Томбасов кажется хочет что-то уточнить, – тихонько позвала увлекшегося мужа Роза.

   Тот – вот это рефлексы! – мгновенно оборвал собственную фразу на полуслове, нацепил на морду лица дружелюбно-официальное выражение.

   – Прошу прощения, мой друг. Бонни будет ставить мюзикл. – Лорд улыбнулся, как акула при виде особо толстого туриста. – Пари это…

   Что именно, Олеся не поняла дословно, но догадалась по интонациям: святое. Репутация. Любимые игрушки больших мальчиков. У которых адреналин в одном месте играет.

   – Разумеется, – кивнул Томбасов, – пари…

   И толкнул речугу минуты на две. Не иначе как о взаимопонимании, сотрудничестве и слиянии на выгодных условиях.

   – Мальчики, расслабьтесь, – вклинилась Роза по-русски. – Пари так пари, кто мы такие, чтобы мешать высшим силам. Хотя я так понимаю, сценарий, музыку и все прочее добывать нам с Олесей.

   – Да-да, – закивали «мальчики», подтверждая тезис о волшебной сближающей силе русской водки.

   Надо же, какое взаимопонимание! А какое согласие! Загляденье просто.

   – Ну тогда может вы обсудите высокие материи, а мы займемся нашими, приземленными? Я кажется знаю, где можно репетировать. Это будет недорого…

   На этот раз волшебное слово сработало строго наоборот. Обычно, если речь заходит об экономии – Томбасов за всеми руками и ногами. Даже если это экономия на скрепках. Иначе он не был бы олигархом, а торговал бы скрепками в ларьке. Сейчас же он подтянулся, сделал важный и даже вальяжный морд лица и заявил, этак барственно:

   – Роза, дорогая, ну что вы! Для мистера Джеральда – только самое лучшее. Раз уж вы мои гости, то я все оплачу.

   Олеся чуть не прослезилась. Ведь от сердца же отрывает. С кровью. Но чего не сделаешь, чтобы показать этим зазнавшимся англичанам, что русская душа широка и раздольна есть.

   – Нет-нет, дорогой друг! – покачал головой лорд Говард. – Это наш первый совместный проект как равноправных партнеров, поэтому все расходы пополам! Мы сделаем самый лучший мюзикл. Бонни всегда делает самый лучший мюзикл.

   Олеся не совсем была уверена, что сказал именно этими словами, но смысл был ясен и без перевода. Английская душа тоже широка есть, ага.

   Особенно когда из-под носа норовят увести любимый самолет.

   – Олеся, встретимся через час и обсудим площадку и все прочее, хорошо?

   – Буду ждать здесь, – кивнула Олеся, и они распрощались с Говардами и мистером Джеральдом.

   Великим, мать его, артистом. Как он возмущался, что его заставляют ставить мюзикл с каким-то русскими, ой-ой-ой! Хотя вчера, когда Роза озвучила ему идею –ржал, фонтанировал идеями и рвался устроить кастинг немедленно. А тут – заставляют, не спросили, звезду обидели.

   – И чему ты так таинственно улыбаешься, Олесенька? – мурлыкнул ей на ушко Олег, едва они зашли в лифт.

   – Представляю себе морду лица Левы, – почти честно ответила она. – Как думаешь, он переживет, что не он будет тут главным?

   – Переживет-переживет. А ты знаешь, что ты у меня гений, Олесенька?

   – О, какие комплименты. Никак рассольчик вернул тебя к жизни.

   – Олесенька, счастье мое, я не знаю, как тебе это удалось, но ты это сделала! Говард готов сотрудничать! Олеся, Олеся, это будет такое дело!..

   – Ай, отпусти меня немедленно! Томбасов! Не в лифте же!..

   Что подумала горничная, когда они вывалились из лифта на своем этаже – история умалчивает. А Олесе было совершенно все равно, потому что когда совершенно потрясающий мужчина, он же твой муж, целует тебя и тянет в постель – только полная дура будет думать о каких-то там горничных.

   Может быть и зря, потому что в руках у горничной был смартфон…

ГЛАВА 7.

Маша

   но вот с Артуром разговор, кажется, особый…

   Ох, как-то невовремя она пришла. Хотя… Артур и его бывшая ругались. Снова. А это что значит? Ее друг снова будет в меланхолии мрачно и неотрывно глядеть в одну точку. Снова начудит. И тут уж либо Самуилу Абрамовичу его откуда-нибудь вытаскивать, либо маме – мозги промывать. Хотя бы после общения с нежнейшей Клеопатрой Артур пить перестал. Ну, практически. Правда, реагирует на королеву сфинксов по-прежнему нервно, а кошке и нравится. Она выныривает рядом с ним. И любуется на произведенный эффект.

   – Добрый день, – просипел Артур. Бледный, правда. Но глаза хотя бы живые. Уже хорошо.

   – Проходите, пожалуйста, – пропела ослепительно красивая брюнетка с такой копной иссиня-черных волос, что Маше стало немного завидно. Не то, чтобы она жаждала с такими возиться, но все же, все же!

   – Фанаты все-таки просекли, что ты заболел, – сообщила Маша, разглядывая медные сковороды и косы красного лука, украшающие большую кухню в стиле Прованс. – Я клятвенно обещала твое хотя бы микроскопическое видео, чтобы народ не переживал.

   – Сделаем, – устало улыбнулся Артур.

   – Вы действительно занимаетесь продвижением группы? – удивилась хозяйка дома. Так удивилась, что даже воду пролила мимо чайника.

   – Да, – Маша так привыкла быть пиар-менеджером группы, что подобные вопросы были ей просто удивительны.

   – Но вам же тринадцать. Как и Кате.

   – Поэтому у меня есть проблемы с начислением зарплаты, – вздохнула Маша. – И вы просто не представляете, что было летом.

   – Ну, хотя бы Олеся прекратила на эту тему температурить, - проскрипел Артур. – Стало намного проще.

   – Замужество пошло маме на пользу, – кивнула Маша, стараясь не обращать внимания на совершенно изумленный взгляд жены Артура.

   Вот что не так? Раз Маше тринадцать, то только о школе и одноклассниках рассуждать? Скучно же. А взрослые все-таки очень странные люди.

   – Не обижайся, Маш, но я иногда Томбасову сочувствую, – рассмеялся Артур. И все-таки закашлялся.

   – Томбасову? – вырвалось у Анны.

   Артур и Маша переглянулись. Голос был какой-то сверхстранный.

   – Да, – с недоумением ответила Маша. – Они поженились. Летом еще.

   И дружно пожали плечами, поймав ошарашенный взгляд Анны, который внятно интерпретировать не получилось.

   Артур вдохнул, чтобы что-то спросить, но закашлялся и ожидаемо захрипел.

   – Ты весьма вольно понимаешь, что такое голосовой покой, – скривилась Анна. И не успела Маша моргнуть, как перед тенором оказался увлажнитель воздуха, ингалятор, а из холодильника бывшая жена достала спрей. – Держи. Спасайся.

   – А Катя дома? – живо спросила Маша, у которой на этот визит были свои далеко идущие планы, связанные не только с Артуром.

   – Катя? – удивилась Анна.

   Артур, уже в маске для ингаляции, выглядевший ну точь-в-точь ДартВейдер, понимающе усмехнулся.

   – Замри! – Маша подпрыгнула и выхватила телефон. – Ща я тебя запишу, секунд на пятнадцать. Наложим имперский марш – Лева сыграет на рояле. Будет зачетно. Тока подыши со свистом. В такт.

   Артур закивал:

   – Дирижируй.

   – Вы просто ненормальные. Оба, – вздохнула бывшая тенора.

   Маша посмотрела на нее внимательно, потом на Артура, светло улыбнулась.

   – Может, мне самому спеть? – предложил музыкант.

   – Чтобы меня прикопали? – не согласилась Маша.

   – Очень надо, – хмуро возразила Анна.

   – Да у меня еще мама есть, – вздохнула малолетняя акула капитализма. – И их врач меня знает. Это не говоря уже о поклонницах.

   Бывшая тенора вдруг растерянно проговорила:

   – То есть, чтобы быть звездой, необходимо все это?

   И женщина ткнула пальцем в старательно свистящего в нужной тональности Артура. И в Машу с телефоном, что азартно записывала происходящее.

   – Люди хотят прикоснуться, – нахмурилась Маша. – Чуть-чуть поучаствовать. Подглядеть, как создается волшебство. Ну, и понятное дело, переживают. Поэтому… Что во всем этом плохого?

   – Ничего, – признала Анна. – Просто странно.

   Маша записала кусочек видео. Вопросительно посмотрела на Анну.

   – Катя в музыкальной комнате. Я провожу, – правильно поняла ее хозяйка дома.

   – И чего приперлась? – приветствовала ее зеленая девчонка со злобным лицом. Дождавшись, однако, чтобы мама закрыла дверь.

   – На тебя посмотреть, – в тон ответила Маша, которой тоже было, что этой козе сказать.

   Зеленой всклокоченной козе в музыкальной комнате, что еще так недавно, в прошлой жизни, была для дочери Олеси совершенно непостижимой мечтой.

   А тут – так просто, так естественно: Катя в «музыкальной комнате». Идеальная звукоизоляция, рояль с божественным звуком и за совершенно неприличные деньги. Пообщавшись с парнями, она начала разбираться в этой теме. И узнала стоимость всех этих удовольствий. Вон в руках у Кати – гитарка пафосная. Акустика от испанской «Ибанес». Да и скрипочка в шкафу за стеклышком – ой-мамочки-мои, по лейблу на футляре из натуральной кожи видно.

   Насколько Маше известно про это зеленое жабье существо, то дочь Артура учится в ЦМШ и как раз со скрипочкой этой является победителем и призером неслабых таких музыкальных конкурсов. И как теперь ее по классике будут воспринимать в таком виде?

   Маша оглядывалась и плевала на то, что Катя буравит ее ненавидящим взглядом. Если человек не ценит того, что ему дается изначально, бонусом на старте – такой человек просто дурак. Эту жабу бы в питерскую районную музыкальную школу. Чтобы заценила то, что есть. И тех, кто рядом.

   – С чего вдруг тебе понадобилось на меня посмотреть? – вдруг резко взяла себя в руки девчонка.

   Отложив гитару, она уселась за рояль – спина прямая, взгляд самый убийственный. Ха! Да после Левы в ударе – фиалка. Китайского производства.

   Королевишна взяла несколько аккордов, прошлась в сложном пассаже – квартетовцам, наверное, понравилось бы. Аристократка…

   – Ну, общаешься ты с папочкой – и общайся, – ее голос был подчеркнуто холоден. – Он тебя в дочки выбрал, так и ради бога. Идите оба в ёперный театр. Песни петь. Вот только не надо ко мне сюда приходить. Поэтому. Сделала папочке приятно. И досвидос. Свободны оба.

   Нет, с аристократкой Катя погорячилась – те такими словами не говорят.

   – Слушай, Катя… – примирительно начала Маша.

   – Не буду я тебя, овцу, слушать, – взвизгнула Катя и едва не уронила крышку рояля себе на пальцы. Подхватила. Скривилась в сторону Маши, словно та была крысой с помойки.

   Ар-ристократка!

   Этого Маша уже не вынесла. Все мирные намерения испарились.

   – Конечно, чего тебе меня слушать! – заорала Маша, уперев руку в бок и шагнув к королевишне. – Ты же стра-даешь! Сначала доведешь отца до нервного срыва – а потом страдать! Ах, как тебя обидели! Ах, бедненькая! А пока ты тут страдаешь за «Бехштейном», нам твоего отца вытаскивай!

   – Ты… Да что ты…

   – Это не я что, это ты – что! Ты трубку бросаешь, а он психует, между прочим. Ты вообще представляешь что Артур творит с психу? Или тебе неинтересно, обиделась – и хоть трава не расти?!

   – Что? – зеленая мегерка вскочила из-за рояля. Ага! Проняло!!! – Да ты…

   – Именно я, а не ты. Я с ним рядом, когда ему нужна ты. Дура зеленая.

   – Не нужна я ему, – злобно сжала кулаки обиженная мегера.

   – А ты спрашивала? Ты хоть поинтересовалась, каково ему, а? У меня даже видео есть. Показать? Или стыдно?

   – Не надо мне твоих видео… – на тон ниже возразило зеленое и несчастное.

   – Кто б сомневался, – хмыкнула Маша. – А я сняла. После концерта, на который ты не пришла. Он тебя ждал. Бегал смотреть, не пришла ли его доченька любимая… Ты хоть представляешь, как он тебя ждал и что с ним потом было?

   Катя молча смотрела на нее с нечитаемым выражением лица. Маша даже погордилась собой – что проняло. Но недолго. Через пару секунд зеленое чудо-юдо опомнилось, в Машу испуганными черно-белыми птицами полетели нотные листы.

   – Да какое твое собачье дело, ты!.. – заорала Катя так, что стекла едва не посыпались.

   – Достала! – взбеленилась и Маша

   Они замерли на мгновение, вперив друг в друга взгляды, в которых сверкали молнии, готовые вцепиться в волосы…

   Позорную драку предотвратил звук открывающейся двери и голос Катиной мамы:

   – Девочки, я принесла вам…

   Мгновение – и они обе оказались за роялем. Рядышком. Не сговариваясь. Катя заиграла что-то весьма неклассическое, нервное и такое классное, что сразу захотелось дрыгаться в такт и подпевать. Маша тут же навострила уши.

   – У вас тут все хорошо? – в темных глазах Анны плескалось беспокойство.

   Не такая уж хорошая звукоизоляция, подумалось Маше.

   – Конечно, – с улыбкой отозвалась она, глядя на Анну честными-честными глазами.

   – Конечно, – с теми же интонациями и синхронно с ней сказала Катя.

   Прямо девочки-синички. За рояльчиком. На одной табуреточке. Только зеленая шевелюра Кати не вписывается.

   – Чай и сладости, – кивнула хозяйка дома на поднос, старательно не обращая внимания на валяющиеся на полу ноты.

   – Спасибо огромное, – улыбнулись ей оба юных дарования.

   Анна оглядела комнату, с сочувствием посмотрела на валяющуюся на диванчике гитару, хотела сказать что-то еще, но сдержалась и вышла.

   Тихо и плотно затворилась дверь, отсекая девчонок от остального мира. Катя снова заиграла что-то незнакомое, печально-пронзительное. Не обращая внимания на Машу, даже умудряясь почти не пихать ее локтем.

   А Маша только вздохнула: вот как маме удается со всеми договариваться? И почему маму слушаются? Но не подключать же ее. И не хочется признавать свое поражение, и планы все насмарку пойдут.

   – У тебя хотя бы в этот год яблоки не по счету были, – вырвалось у нее. Как-то очень тихо.

   – А при чем тут яблоки? – не поняла Катя, но играть прекратила. Руки замерли на рояле.

   – От нас тоже папа ушел. В этот же год. И знаешь, мне есть с чем сравнивать.

   – И как тебе ощущения? – злобно выдохнула Катя.

   – Отстой, – устало и почти равнодушно сказала Маша. Возвращаться и переживать все по новой совсем-совсем не хотелось. Но поздно – горечь с обидой уже нахлынули, делая ее маленькой и беспомощной девочкой. Не нужной любимому папе.

   Уроду и козлу.

   – Вот и у меня так же, – внезапно без истерики согласилась Катя.

   – С тобой отец общаться хочет, – почти беззвучно проговорила Маша.

   Катя ответила ей непонимающим взглядом: конечно, хочет. А что, может быть иначе?

   – А я словно перестала существовать, – Маша потерла лоб: у нее снова, как и тогда, начала ныть голова. – Он не звонил, не общался – даже в Вконтактике не отвечал. Неделями. Месяцами. Я набрала его как-то. В кино позвала. Сама…

   Маша сглотнула и напомнила себе: это в прошлом. Она это уже пережила. Уже не больно.

   – И?.. – тихо-тихо спросила Катя.

   – «Знаешь, котенок, не могу, – процитировала она с виноватыми и какими-то чужими интонациями. – Иду в кино с друзьями. Перезвоню». Перезвонил он, как же… Я две недели сидела в обнимку с телефоном, как Хатико. Дура.

   Катя, не поднимая головы, стала что-то наигрывать на рояле.

   – На самом деле я тебе завидую, – едва сдерживаясь, чтобы не материться в адрес отца и не плакать, продолжила Маша. – Будь у меня отец, который звонит, просит о встречах, скучает и приглашает на концерты – я бы подорвалась, бросила все. И приехала. Откуда угодно. Плевать, что там у меня – скрипочки, обидки или какие еще суперважные дела. Это же папа. У тебя он есть – а у меня нет. А ты не ценишь.

   – А твоя мама? Как она?..

   – Сначала плакала по ночам. И работала как проклятая. А потом пришел Томбасов… Он не такой уж… нормальный он, в общем. И хорошо, что он маму занял квартетом. Она хоть переключилась. Переживает теперь за них за всех. Приняла их в семью, типа младшими братишками. Дурными на всю голову. Гении они. В переходном возрасте.

   – И они с папой?.. – ломко спросила Катя.

   Маша не сразу поняла, о чем это она. Только секунд через пять обернулась к Кате и воззрилась на нее в изумлении:

   – Ты с ума сошла? Мама – с Артуром?!

   – А-а-а-а… – вроде до Кати дошла вся абсурдность предположения. – Как вы тогда оказались рядом с отцом?

   – Да говорю ж, Томбасов маму нанял. Руководить квартетом. Чтобы она в чувство этих красавцев привела. У них кризис случился. Такую фигню творили… – Маша не удержалась, неодобрительно поглядела на Катю: слишком ярко помнилось, какую фигню творил один отдельно взятый Артур. – Короче, им мама мозги на место вставила. И вот когда они снова начали петь… Я тоже пою. Только у меня нормального образования не было. Теперь – будет. Я с Томбасова потребовала преподавателя вокала для себя. Такого же, как у них был.

   Катя одобрительно кивнула.

   – Федора Палыча?

   – Ага. В общем, как-то все так завертелось, мама замуж вышла. За Томбасова. Я все удивляюсь. Почему все думают, что не за него, а за кого-то из боевой четверки? Мама же старше… ну… то есть одногодки, кроме Сергея, но все равно старше. И вообще.

   «Томбасов? Да он рядом не валялся! Он же к роялю подойти не умеет! Отстой!» – было крупными буквами написано на лбу у Кати.

   Ага. В точности мысли фанаток квартета. Они тоже считают, что если рядом кто-то из «Крещендо», все должны падать в обморок от счастья и ни на кого другого даже не смотреть. Вот и зря. Томбасов, хоть и наглый как танк и вообще хозяин вселенной, но в целом нормальный мужик. Понормальнее этих всех чокнутых гениев.

   О чем она Кате говорить не стала. Все же один из чокнутых гениев – ее папа. Да и мама тоже. И сама она не далеко ушла. Богема.

   – Знаешь, до смешного, – продолжила Маша. – Ира думала, что у мамы что-то с Левой.

   – А Ира – это?..

   – Лева женился, с месяц назад. Ира книгу о них написала. Как они возмущались, ты бы видела!

   – А папа?

   – Заладила, папа-папа, – фыркнула Маша. – У Артура печаль, трагедь и дочь его знать не хочет. А он мне, между прочим, друг.

   – Хочу я… просто…

   – Ревнуешь к понтовым швабрам? Так он их даже по именам не помнит.

   – Было бы что помнить, они все одинаковые, – фыркнула Катя и с прищуром уставилась на Машу. – Так ты пришла, чтобы помирить меня с папой?

   – Дошло наконец-то, – так же фыркнула Маша.

   – А толку-то. Пока они с мамой вот так… Ну не могу я разорваться, – вздохнула Катя совсем по-взрослому. – Вот если бы их помирить! Папка у меня с заходами, но знаешь, как мы хорошо жили, пока они…

   Катя резко замолчала и без предупреждения грохнула обеими руками по клавиатуре. Убойный аккордище, и еще, и еще, и что-то безумное, рваное, горькое, пассажами и аккордами, так что стекла в окне ходуном заходили.

   Маша аж замерла. Во дает! Губа закушена, глаза злющие, а музыкой этой можно всю душу перевернуть.

   – Что это было? – тихо спросила она, когда последний аккорд отгремел, а Катя застыла, невидяще глядя куда-то под открытую крышку рояля.

   – Рахманинов, – машинально ответила та, и продолжила, словно и не прерывалась: – Она просто выставила его чемоданы, и он ушел. Я приехала с конкурса, а папы нет. И не вернется. Почему? А просто. «Нам больше не по пути». Она мне ни-че-го не сказала! Понимаешь, ничего! Сколько я ни требовала! Только рыдала, когда думала, что я не вижу. Как будто мне три года, и вот это ее «тебе не нужно этого знать, пусть для тебя он всегда будет хорошим, он твой папа» прокатит.

   – То есть и ты тоже не знаешь?.. – задумчиво переспросила Маша. – Тайны какие-то. Детектив. Артур вот тоже не в курсе, почему его выставили.

   – Трахает швабр и не в курсе. Ага. Конечно. У него это не повод для знакомства. Папа-звезда это полный отстой!

   – Ну… – пожала плечами Маша. – Не такой уж отстой. Твою маму он любит. И тебя любит. Может, не в швабре дело?

   – Пофиг. Они ругаются. Они опять ругаются! – с отчаянием сказала Катя. – Я… я не знаю, что мне делать! Не хочу все это слышать!

   – Ругаются – этот лучше, чем молчат, – со знанием дела заявила Маша. – А знаешь что? Мы что-нибудь придумаем. Вот ты покрасилась, сделала пирсинг – и они уже не молчат, а ругаются. Прогресс же!

   – Ну… вообще-то я не для того красилась… Я… у меня музыка.

   – Вот! Мы верным путем идем, товарищи! – воодушевившись, Маша вскочила с табуретки и принялась ходить по комнате.

   – Какие еще товарищи? – не поняла Катя.

   – А, не парься, это историческое, – отмахнулась Маша. – Наша архиважная задача – творить и вытворять так, чтобы они сплотились. В борьбе! За твое светлое будущее!

   – Ничего не поняла, – помотала головой Катя и вздохнула. – А ты думаешь, это поможет?

   – Поможет! – уверенно заявила Маша. – Короче, Склифосовский. Я точно знаю, что проняло бы мою маму до самых печенок. Так проняло, что она бы не только папу, а черта лысого бы припахала… Но ломать тебе мы ничего не будем. Это не наш метод.

   – Не надо, – жалобно попросила Катя, пряча руки за спину. – То есть… если очень надо, то ногу! Только не пальцы!

   – Я ж говорю, не будем мы ничего ломать. Мы пойдем другим путем.

   – Каким?

   – Придумаем! И вообще, ты вот играла что-то такое… ну… – Маша попробовала руками показать, что такое играла Катя.

   – Рахманинова? – переспросила та.

   – Да нет же, раньше. Такое, с драйвом, что танцевать хочется.

   – А! Это мое. Я под него красилась. То есть… ладно. Ты же видела Грин Крим? Видела, да?

   – Конечно. Круто она.

   – Вот! А я могу лучше. Не так как она, у меня стиль другой, но лучше!

   – Скромности у тебя…

   – Скромность украшает девушку, если нет других украшений, – фыркнула Катя. – Будешь слушать? И… ты же поешь, да? Ну-ка, спой!

   – Что? – опешила Маша.

   – Пофиг. Хоть «елочку». Пой! Мне надо послушать диапазон и тембр.

   Маша едва за голову не схватилась. Кажется, она нечаянно попала в руки маньячке от музыки. Вон как блестят глаза, в точности как у Льва на репетиции. Ой, попала-а…

   – Годится! – довольно кивнула Катя, прогнав Машу по всему диапазону. – Значит так. Я не хочу как Грин Крим, у меня… у нас будет свой стиль. Но тебе тоже придется покраситься.

   – Мне?.. – вот чего Маша не ожидала, так это столь стремительного перехвата инициативы.

   – Тебе. Ты же не просто так пошла к Федор Палычу учиться. Ты хочешь петь. И не какой-то там отстой с оленями. А искусство требует жертв. – В доказательство Катя взъерошила зеленый клочкастый ежик. – Знаешь, какая у меня коса была? Резали – я плакала… Только маме с папой не говори! Коса – это фигня. То ли дело музыка! Иди сюда. Будем петь и думать.

   – Ага, – согласилась Маша, решая в уме задачку: как бы так пожертвовать чем-то во имя искусства, чтобы ее маму не хватил удар? Краситься в зеленый цвет она определенно не готова. Но… Ради великой цели… Ради воссоединения Артура с семьей… Ради нового звездного дуэта… – Надо придумать название. Устроим мозговой штурм.

   – Ага, – кивнула Катя. – Устроим. Мы такое устроим!

   И, хлопнув друг друга по ладоням, две девочки синички снова уселись рядком за рояль. Настало время творить. Или вытворять. Как фишка ляжет.

ГЛАВА 8.

Умные люди женятся рано.

   Пока еще глупые

   (не, ну в нашем случае – выходят замуж, так как я об Анне)))

   Анна

   Девчонки ругались – это было понятно. Я замерла перед дверью, которую сама же и закрыла, задумавшись. Как стоит поступить. Вмешаться? Спросить, почему нотные листы на полу? Или дать возможность поросли этой, самостоятельно-зеленой, самой решить свои архиважные проблемы. Ох, как же я понимала дочь. Потому что и сама ревновала и к этой слишком серьезной девочке, пиар-менеджеру, подумать только. Неприятно признаваться себе в этом, но… Девочка эта подошла ко всем четверым, в том числе и к Артуру так близко, как никогда не удавалось ей, его жене. Девчонка словно знала какое-то тайное слово, которое позволило…

   – Аня, – раздался тихий шепот из гостиной.

   – Да?

    Я поспешила туда, раздумывая уже всерьез – а не вызвать ли врача. Пусть посмотрят этого малоугомонного. Что мне и мне такое счастье-то?

   – Прости меня, – проговорил Артур. Почти беззвучно.

   Вот тут я замерла на пороге комнаты. Что? Такое бывает? Да еще и – вот странность – безо всякого безукоризненно исполненного драматизма. Так. Куда это странное создание дело моего мужа? СТОП!!! Аня! Бывшего мужа. И никак иначе. Бывшего.

   – Я… оказался дома. И мне стало так хорошо. Вот в голову и ударило. Как будто все по-прежнему.

   Он усмехнулся. Над собой. И это тоже было странно, потому что тот, другой Артур, из другой моей жизни, просто-напросто так не умел. Сердце защемило. Неужели он…

   – По-прежнему хорошо и правильно, – закончил он.

   – По-прежнему не будет, Артур, – еле слышно ответила я, пересекла гостиную и опустилась в кресло напротив. Ноги меня не держали.

   – Почему? – он приподнялся на локтях, уставился на меня, непривычно серьезный. И печальный.

   – Может быть, потому что меня это «по-прежнему» не устраивает?

   – Все было так плохо, Ань?

   Ох ты ж… Вот как ответить, что «все»? Это было б неправдой. Была Катя, была наша любовь, страсть такая, что просто дух захватывало. Были его приезды с гастролей и наши умопомрачительные объятия. Была его потребность сделать все для семьи, чтобы было хорошо: дом, рояль, образование для дочери. Чтобы всего было вдоволь. Были наши вечера, когда мы уставали оба так, что шевелиться на могли. Замирали в обнимку на этом самом диване. И просто дышали в такт. Было его искреннее восхищение мной. И было мое преклонение перед ним как перед гениальным вокалистом. Было. Было. Было… Но…

   – Все было для тебя, Артур, – вырвалось у меня то, о чем я никогда не говорила. И даже боялась думать. – Карьера. Гастроли. Проекты. Быт, подчиненный твоим нуждам.

   – Ты никогда не говорила, что тебе нужно что-то другое.

   – Не говорила. Думаешь, зря?

   Он задумался. Вот реально, за-ду-мал-ся! И с тяжелом вздохом ответил. Правду, которую они знали оба:

   – Тогда такой разговор был бесполезен. Я бы не стал слушать.

   – Что и требовалось доказать.

   Я на мгновение закрыла глаза. Потому что больно. Слишком больно.

   – Но это было. С тобой. Со мной. Прошло время. И мы изменились. Я изменился. Многое понял. И может быть, нам стоит?..

   Он качнулся ко мне. Но… взял себя в руки и… остался на месте. Только смотрел. Ни рисуясь. Не играя.

   – Артур, я…

   Как обходиться вот с таким Артуром, я не знала. И просто растерялась.

   Звонок в дверь – требовательный, переливчатый, перебил разговор, спугнул что-то важное, что только-только стало подкрадываться к нам.

   – Кто там еще?

   Я поднялась, тихонько вздохнув с облегчением, Артур нахмурился.

   – Не открывай, – попросил он.

   Я только головой покачала. Жаль, от реальности не спрячешься. Ни за закрытыми дверьми квартиры, ни в чувствах, какими бы фееричными они не казались.

   – Привет!

   И дружный такой хор мальчиков-зайчиков. Так. Только квартета «Крещендо» в полном составе мне не хватало.

   – Это тебе, – Лева прошел в квартиру, не дожидаясь приглашения, и сунул мне в руки огромный пафосный букет, из разряда, что дарят начальству на юбилеи: подороже да побогаче.

   – Как там Артур? – Иван покосился на меня и взглядом спросил разрешения войти. Ну, хоть кто-то.

   – Там самолетом доставили горный мед. Какой-то особый, лечебный. – Сергей поднял сумку и покачал перед моим носом.

   – Замечательно, – кивнула я. Все трое вопросительно посмотрели на меня. – Артур в зале, Маша тоже здесь. Общается с Катей.

   – Видишь, как хорошо, – улыбнулся Лева с видом человека, у которого сбылась самая заветная мечта. И даже без обычного ехидства в зеленых глазах. Что это с ним?

   – Мы не вовремя? – тихо спросил Иван. – Прости.

   – Мы просто волновались, извини, – пробасил Сергей. – Вчера Артур выдал, так выдал.

   – Ничего.

   Иван и Сергей потоптались на пороге, как-то с опаской поглядывая на меня. Вот все же эти двое всегда были и более чуткими, и более адекватными. Ну, или просто чуть более внимательны к окружающим.

   – Ты там живой? – уже спрашивал у товарища бойца агитбригады Лева.

   – Живой, – недовольно отозвался Артур.

   – Прошу, – сделала я приглашающий жест рукой. Иван и Сергей двинулись в гостиную.

   «Вот любопытно, – подумалось мне, – как жена Ивана относится ко всему этому беспределу? А теперь и жена Левы? Вот особенно она. Вообще, не представляю себе женщину, которая…»

   – Аня, – донесся до меня трагический шепот Артура. – Сделаешь нам чаю?

   Я заглянула в гостиную. И вдруг поняла: все неправда. Вот теперь, в окружении своих, с искрой в глазах, с привычной ухмылкой на совершенных губах, подобравшийся и вернувшийся в роль звезды – вот теперь он был настоящий. И такой, каким ему, на самом деле, и надо б быть.

   Мгновение слабости пролетело – и кто о нем вспомнит. И думать о том, что этот человек-звезда, привыкший сиять, собирается что-то менять и к кому-то прислушиваться… Глупость какая.

   Я тихо отступила назад.

   Прошла на кухню, заварила чай, принесла поднос с гостиную. Тихо оделась. И ушла.

   А что? Катя занята. Пусть разбираются с Машей. Не случайно же девочка пришла к нам в гости. Думаю, что-то она затеяла. Вот и посмотрим, что. Но мне кажется, что Маша будет убеждать Катю общаться с папой. Возможно, это к лучшему. И кстати, надо запретить моей мегерке прикрываться моим именем, когда она не желает общаться с отцом. Пусть сами разбираются.

   Артур. У него своя жизнь. Вот пусть так и остается. Поправится – и вперед на небосклон. Сиять.

   А вот интересно, что никому из ворвавшихся в мою жизнь за эти сутки не пришло в голову позвонить. Ну, хоть для приличия, поинтересоваться: готова ли я кого-то принимать? Хочу хоть кого-то видеть.

   Забавно.

   Я неторопливо шла по Москве, окунувшись в успокаивающую меня суету, чьи-то улыбки, чье-то раздражение. В огонь реклам и новогодние украшения, которые отчего-то еще не сняли. Так что столица сияла по-прежнему как новогодняя елка.

   И это успокаивало.

   Побродив пару часов, поужинав в любимом ресторанчике, отправив смску дочери о том, что домой не приду, я неожиданно для себя самой оказалась на Большой Дмитровке, около родного театра.

   Он, как и всегда, был полон. Все блистало. Вечерний спектакль уже начался. Сегодня, к сожалению, без моего участия.

   Зато вот завтра «Летучая мышь», моя самая любимая. Моя самая первая.

   Я тихонько вошла через служебный вход, никем не замеченная добралась до гримерки со своей фамилией. Села на родной продавленный диванчик, повздыхала. Поднялась, заварила кофе.

   Если муж – звезда, то твоя карьера строится значительно сложнее, чем тебе бы хотелось. Точнее, даже не так. Если ты замужем, изменять не планируешь и к тому же занимаешься ребенком, то твоя карьера строится… Честно говоря – вообще никак. Это только в восемнадцать тебе кажется, что предложений будет море. Что твой талант настолько всеобъемлющ, что тебя не просто заметят один раз. Тебя не забудут и продолжат предлагать роли. И только потом ты понимаешь, что вот лично ты, Анна Половцева – просто кладезь нерастраченного таланта и упущенных возможностей.

   Из которых ты смогла воспользоваться только лишь одной.

   Одиннадцать лет назад.

   Заболела наша прима, звезда и совершенство. Вечером – премьера. А ты – вечный второй состав, потому что начальство хочет видеть на сцене молодежь, но не уточняет, как часто и на каких ролях О! Как Владлен в то утро дышал огнем и пускал дым из ушей – вспомнить приятно!

   «Летучая мышь».

   Я улыбнулась, вспоминая, как прыгала от счастья. И мне дали гримерку – личную, пусть и на один вечер. Как я звонила няне. Уговаривала, льстила, обещала. Мысли потребовать, чтобы Артур остался с дочерью – мне просто в голову не пришло. Я позвонила ему после того, как договорилась с няней.

   Как сейчас помню его:

   – Привет, малыш!

   И голос вроде бы радостный, и внимания тщательно отмеряно. Но я понимаю – мешаю. И я тараторю, быстро, чтобы не отвлекать:

   – Я сегодня пою Розалинду.

   И даже то, что он отвечает буднично, без восторга, как будто я ее пою каждый вечер… Подумать только – даже это мною тогдашней воспринималось как само собой разумеющееся.

   А он все-таки приехал. Весь в мыле залетел в гримерку – вот эту самую. Я потом, когда мне собрались выделить собственную, попросила именно эту.

   Ворвался как раз перед вторым актом, не человек, торнадо. Подлетел, подхватил, закружил. Охапка роз, что он притащил, отлетела в сторону, рассыпалась.

   – Анечка, любимая, прости дурака. Я не сразу понял, что ты говоришь…

   Руки, губы. Жадность объятий. И в мире остались только мы с ним. Забыв обо всем. Я выскочила на сцену, подбадриваемая такими взглядами режиссера, что можно было там же и закапываться. Добровольно.

   Но…

   Как я пела в тот вечер! Как будто в первый и в последний раз. Зал, продюсеры, начальство – все были мне подвластны. Артур не дождался финала, ему надо было куда-то бежать. Поэтому домой я добиралась на такси. Одна.

   И сколько надо было приложить усилий, такта и… драматического мастерства, чтобы так послать возжелавшего близости Владлена и еще некоторых высокого полета птиц, чтобы не вылететь со службы в театре и все-таки остаться примой…

   Те еще игрища.

   Задремала все-таки. Гудение телефона на вибрации показалось оглушительным.

   – Да, – ответила я, понимая, что уже первый час. И как-то вопроса, кому не спится – не возникло. Возникло желание позвать его в мою гримерку. И…

   – Где тебя носит? – неприятным злым голосом поинтересовался Артур.

   Я даже замерла, не зная, как на это реагировать. Уж точно не звать к себе.

   М-да. И куда только делась вся моя мечтательная нега.

   – Это теперь твой стиль жизни? – продолжил этот… Как бы так выразиться… – Ты бы о дочери подумала.

   Меня аж передернуло. От контраста между мечтой и реальным Артуром. И от злости. Ах ты ж! Отец года, а! Издумался он, святоша!

   – Послушай, Артур… – Я поздравила себя с тем, что голос мой звучал ровно и даже слегка дружелюбно. Ну, как рекомендовано разговаривать с пьяными или неадекватными, если уж приходится. – Ты пришел в мой дом, не спрося. Ты… поправляйся, сделай милость. А потом отправляйся к себе.

   – Ты меня выставляешь? – злость в его тоне сменилась растерянностью. Но мне уже было все равно.

   – Ни в коем случае, – так же приветливо и спокойно ответила я. – Лечись, приходи в себя. А потом давай вернем все по местам.

   Пауза. Длинная-длинная. Потом хриплое:

   – А пока я буду лечиться, где будешь ты?

   – А вот это, мой дорогой, – я позволила себе горько улыбнуться, все равно он не видит, – тебя совершенно не касается.

ГЛАВА 9.

Если судьба подбросила тебе лимон, подумай:

   которые помогут тебе в этом!

   Артур

   Ну, конечно же, они проспали!

   Он вообще с удовольствием отвык просыпаться в рань практически сразу после школы, благо в консерватории с пониманием относились к тому, что ранний подъем для вокалиста – смерть. Да и по жизни жаворонком он не был. Зомби, совершенно не спящим, если прилетал дедлайн – приходилось, а вот так, чтобы в семь утра?Брррр. Гадость какая.

   – Катя-а!!! Да блин!

   И вот сейчас, бегая по квартире, пытаясь поднять Катю, с которой они угомонились за полночь, он пытался понять: а как это возможно-то? В принципе?

   – Да встаю я!

   – А со стороны кажется, что ты – спишь!

   – У тебя голосовой покой, папа.

   – Катя!

   А голосок такой у дочери – спокойно-сонно-ленивый. Даже не делает вид, что куда-то торопится. Что делать, а?! Завтрак… гори-ит. Да…

   С вечера они разругались, когда дочь показала ему смску от мамы и спросила совершенно ледяным тоном, что он еще успел натворить. Он моргал и в очередной раз пытался понять: да что не так? И остро жалел, что парни пришли его проведать так невовремя. Что-то важное, жизненно важное осталось недосказанным. Как жаль.

   – Кстати, ты в курсе, что мама твоих коллег терпеть не может? – спросила у него дочь.

   Вчера. Когда они сидели за роялем, после всех его ингаляций. И даже молока с горьким медом, которые он покорно выпил, хотя ненавидел смертельно.

   В ответ на слова дочери он смог лишь обалдело запустит пятерню в и так растрепанную прическу. Никогда ему это и в голову не приходило. Да не могло это быть правдой!

   – Ты что-то путаешь, дочь, – ответил он тогда. – Мы учились вместе. И были не разлей вода. Вчетвером, правда. Сергей же старше, выпустился намного раньше нас.

   Ироничный хмык был ему ответом.

   Потом была ночь. Заснуть он не мог, вертелся и вертелся. Додумался – позвонил Ане и… нет, лучше не вспоминать, как по-дурацки он себя повел. Приревновал. Зверски, до срыва шифера. Почему-то, едва услышал ее голос – показалось, что она не одна. С мужчиной. С этим ее Владленом, козлом, бабником и прыщом на ровном месте. Слепому же видно, как худрук на нее смотрит! Наверняка…

   Невольно представилось, как Аня запрокидывает голову, ее черные волосы волнами рассыпаются по плечам, как в нее впиваются чужие губы… Мужской стон, ее – в ответ…

   Дурак. Знает же, что ревности она не переносит. Как и он сам.

   И вот он мечется по дому, собирает ребенка в школу. Первый раз в жизни. Вот уж первый блин комом. И на кухню не зайти. Вот как-то же ему удавалось готовить завтрак себе. Ну, хотя бы хлеб в тостере поджаривать. А тут…

   – Пап, ты что сделал-то?

   – Яичницу, – просипел он.

   – Там же блины были.

   – Ну…

   Он растерянно дергает себя за челку, все время падающую на глаза. Блины. Были. А он забыл.

   Катя смеется. Весело, заливисто. А потом лукаво смотрит на него.

   – И кто получает премию «Отец года»? Восемь штук разом, всем квартетом. Хорошо, что мама печет всегда много. А ваш Иван вас с выпечкой останавливает. Потому что осталась бы иначе бедная девочка голодно-о-о-ой.

   – Катя, ты бы поторапливалась, – морщится Артур. Ну, облажался слегка, с кем не бывает. Нечего над ним тут ржать, он же старался. Для нее. – Бедная девочка.

   – Ой, пап, да мне уже поздно поторапливаться. Давай… это… – у Кати делаются подозрительно честные глаза.

   – Что – это? – пытается он рычать, но шепотом выходит неубедительно.

   – Ну… – В честных глазах дочери светится мысль: что бы такое соврать. – Мама же сказала за тобой присмотреть. Тебе вон надо ингаляции делать. И лекарства выдать. И полоскание.

   Он качает головой, признавая высокое качество отмазки, и смеется:

   – Мама меня убьет.

   – Ну, она точно не разозлится сильнее, чем за твой ночной звонок, так что…

   – Ты подслушивала? – ему снова становится стыдно, даже уши горят.

   Как-то он не подумал, что его неудачный дебют в роли Отелло может оказаться публичным.

   – Я? – возмущенно переспрашивает Катя, но тут же усмехается и смотрит на него нахально-нахально, в точности как он сам когда-то. – Да. А ты просто орал.

   – Не может быть, – сдается он.

   Катя признает его поражение, достает из холодильника блинчики и снова идет в атаку.

   – А вот скажи, папа. – Тарелка отправляется в микроволновку, изящная музыкальная ручка упирается в бок. Теперь уже вылитая Аня. Помнится, на втором курсе она им троим на втором курсе такие разборки за свой конспект учинила: дала списать, а они его забыли в аудитории.

   – Что, дочь? – спрашивает он, не в силах скрыть мечтательную улыбку.

   Боже. Какая она тогда была! А стала! Как он вообще прожил этот чертов год без нее? Загадка природы.

   – А вот что наша мама любит больше всего?

   – Тебя.

   – Это понятно. А вообще. Ну, если б ты ее радовал, кроме как звонками, то… чем?

   – Эм-м… – к такой каверзе он как-то готов не был.

   – Ага, – кивнула она с интонациями «диагноз ясен».

   Ехидночка маленькая. Зелененькая еще. Пустила парфянскую стрелу, и отправилась заводить ему аппарат для ингаляций и всячески спасать. А он, озадаченный ее вопросом, и думать забыл про такие приземленные материи, как школа, а пытался ответить на ее вопрос: что же любит Аня? Кроме своей дочери и своей оперетты. Хотелось бы, как раньше, с полной убежденностью сказать: меня. Но… Вера в постоянство чуда рассыпалась, когда он приехал с гастролей, зашел в пустую квартиру и увидел в коридоре свои чемоданы. И записку: «Прощай. На развод я уже подала. В суд не приходи. Не хочу тебя видеть никогда больше».

   Он эту бумажку перечитывал раз сто. Или тысячу. Звонил Ане, чтобы спросить – кто это так глупо над ними пошутил. Совал записку под нос Леве и спрашивал: что это, она же не могла вот так, не могла же?

   А сейчас и вовсе кажется, что этот проклятый год ему приснился в кошмарном сне. Вот же он, дома, и Катя рядом, они снова разговаривают, совсем как раньше… Нет, не как раньше. По-новому. Раньше ему все казалось, что Катя слишком маленькая, что они поговорят когда-нибудь потом. После концертов. После ее школы. Его репетиций. Ее конкурсов. Когда появится время на что-то, кроме работы, которая все – и для Кати тоже.

   А оказалось… Оказалось, что дочь выросла. Внезапно. Что она музыку пишет. И что за тринадцать ее лет они ни разу не говорили вот так, по душам. О чем-то кроме репертуара, перспектив, состава жюри и прочих внезапно совершенно неважных вещей.

   Важное – вот оно. Когда она показывала ему свою музыку. Рояль, далекая от классики мелодия, совершенно не скрипичная, а все же… Он ловил себя на том, что ходит и мурлыкает. И гордится. У Кати определенно талант! Текст, правда, никакущий. Но это неважно, с текстом они что-нибудь сделают.

   Ближе к полудню телефон запел Олесю. Катя поморщилась. И тут, конечно, надо было сразу объясняться и познакомить уже давно.

   – Как ты там? – поинтересовалась руководительница, усмирительница и наставительница на путь песенный.

   – Да нормально.

   – Рада, что голос уже живой. Но. Вынуждена тебя отвлечь от твоего постельного режима.

   Отвлекаться не хотелось. Вот вообще. Но зная их двинутого массовика-затейника…

   – У Льва снова загорелось?

   Олеся хмыкнула.

   – Еще нет, но вот-вот загорится. И что-то мне подсказывает, что Леве потребуется ведро успокоительных и дружеская поддержка. А если бы ты в нужный момент изобразил умирающего лебедя у него на руках – моя благодарность не имела бы границ.

   – Что случилось-то? Олеся, ты меня пугаешь.

   – Вот и хорошо, – кровожадно заметила супруга Томбасова. И отключилась.

   – А я? – подняла на него несчастные глаза дочь.

   Артур чуть было по привычке не брякнул: а ты иди занимайся, у тебя конкурс на носу… И осекся. Какие к чертям конкурсы! У него есть возможность побыть с дочерью! Показать ей его мир, его друзей. Не как вчера – влетели, устроили шухер, улетели.

   – Собирайся, – кивнул он. – У нас десять минут, успеем еще одну ингаляцию. И шарф. У тебя найдется шарф для папы?

   Катя радостно закивала и помчалась искать шарф. А у Артура блямкнуласмска.

   «Большая Дмитровка, Молодежный театр, армагеддец начнется в 15.00»

   Молодежный театр, а не база? Что Олеся забыла в этом клоповнике, там же ни акустики, ни нормального зала? Кажется, у него тоже начинает подгорать. По крайней мере, здоровый азарт пробуждается, как в старые добрые времена при известии о новом проекте.

   – Отбой спешке! – громким театральным шепотом велел он Кате, вывалившей из шкафа целую гору шапок, шарфов, варежек и почему-то бадминтонную ракетку. – Ехать близко, у нас целых полчаса.

   – Ага, – просияла дочь, выуживая из шерстяной путаницы длинный, колюче-мохеровый розовый шарф с помпончиками на концах. – Надевай. Он лечебный, бабушка вязала! И пошли делать ингаляцию. Вокали-ист ты мой.

   От Аниных интонаций в голосе дочери Артур так умилился, что даже не стал спорить на тему розового шарфа. Подумаешь, маленькая месть большой девочки – помнится, когда у нее случилась ангина во втором классе, она до мая ходила в этом шарфе. И он походит. Тем более он в самом деле убойно теплый.

   Насчет «близко» Артур был прав, а вот насчет «быстро» – категорически нет. Парковаться на Большой Дмитровке было негде. То есть вообще. У Молодежного театра своей стоянки не было, на стоянку Большого его не пустили, еще и пальцем у виска покрутили – мол, ты сам глянь, тут места на полсотни машин, а у нас полторы тысячи сотрудников, сами на метро ездим. Мелькнула мысль приткнуться к театру Оперетты, благо он в двухстах метрах дальше, но что-то ему помешало. Возможно, опасение увидеть Аню, садящуюся (или выходящую) из машины Владлена.

   Так что пришлось платить охране при каком-то там посольстве пять косарей, рисовать автограф на календаре и клятвенно обещать контрамарку на ближайший концерт, чтобы поставить машину у них.

   Катя смотрела на всю эту катавасию с невозмутимостью Будды и искорками злорадства в невиннейших глазках. Все-то его страхи она прекрасно видела. Взрослая дочь. И когда только успела.

   У служебного входа в Молодежный театр их встретила Олеся, кутающаяся в шубу.

   – Привет, Катя, – улыбнулась она. И тут же стала серьезной: – Я могу попросить тебя погулять пока с Машей? Боюсь все, что будет происходить… Хм…

   – Армагеддец? – переспросил Артур.

   – Я все объясню, –вздохнула Олеся.

   Катя уже хотела возмутиться, начать скандалить и высказать папеньке все… Но тут заметила за спиной у Олеси Машку, что талантливо изображала: надо согласиться.

   – Хорошо, – скромно потупилась хорошая девочка из хорошей семьи, с мрачным удовлетворением послушала облегченные вздохи взрослых и сделала ножкой.

   – Постарайся не скучать, малыш, – поцеловал ее папа, радостно не заметивший иронии.

   – Я не думаю, что это будет долго, – обнадежила Олеся. И проворчала: – Экспрессивно, но быстро.

   Они с папой удалились.

   –Щас! – кровожадно провозгласила Маша. – Они тут затеяли историческое действо международного масштаба, а мы – «погуляй». Ага. Это мама боится, что наши матом пойдут на это все. Можно подумать.

   Катя уставилась на нее:

   – Что еще за действо?

   – Погнали через подсобки, там и узнаем. Быстро только. И не палимся.

   Через подсобки – это было весело. Бабуле на входе Маша сделала глазками и заявила, что она – дочь Олеси, и вообще они просто чуть задержались. Вот, горячего кофе покупали. Их пропустили и велели не травиться всякой дрянью, а идти в нормальный буфет, даже показали, куда именно. До буфета они, конечно же, не дошли, а огородами-огородами добрались до репетиционного зала.

   И успели к самому шоу.

   Дядь Лева уже сверлил Олесю гневным взглядом и холодным шепотом что-то втолковывал. Натуральный змей. Даже покачивается слегка, вот-вот бросится и укусит. Олеся же в ответ втолковывала что-то ему. Так же тихо и сердито. Папа растерянно стоял рядом, опираясь на рампу, и явственно размышлял, пора ему уже изображать умирающего лебедя, или погодить. На всякий случай он кутался в колючий розовый шарф и слегка покашливал.

   Дядь Сережа и дядь Ваня пока изображали незаинтересованную публику, но слушали очень внимательно. А в глубине зала, совсем близко к запасному выходу (через который они с Машей