Субару - 4. Алиса Тишинова

Оглавление

• АННОТАЦИЯ
• ПРОЛОГ. ГОД БЕЗ ТЕБЯ
• ГЛАВА 1. ПРИВЕТ, СУБАРУ
• ГЛАВА 2. МЫСЛИ, МЫСЛИ
• ГЛАВА 3. СПОТЫКАЯСЬ И ЧЕРТЫХАЯСЬ, ЖИЗНЬ ИДЕТ
• ГЛАВА 4. АНОМАЛЬНОЕ ЛЕТО 2021
• ГЛАВА 5. ЖАРА И ОГУРЦЫ
• ГЛАВА 6. КОНЕЦ ЛЕТА
• ГЛАВА 7. ПЕСНИ, ФИЛЬМЫ, ВЕЧЕР В ХАТУ
• ГЛАВА 8. ОДНИ НЕПРИЯТНОСТИ. БЕЛАЯ ШКОДА
• ГЛАВА 9. ЯБЛОКИ ЭДЕМА И ГНОМ ВУДУ
• ГЛАВА 10. УБОРЩИЦА
• ГЛАВА 11. ДИСКИ И ПОКРЫШКИ
• ГЛАВА 12. СОЛЕНЫЕ ОГУРЦЫ И НЕПРИЯТНЫЕ ЗВОНКИ
• ГЛАВА 13. ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ НА «ТИТАНИКЕ»
• ГЛАВА 14. ПОСЛЕ ДНЯ РОЖДЕНИЯ, НОВЫЙ ГОД И РОЖДЕСТВО…

АННОТАЦИЯ

Есть ли жизнь после карантина? Восстанавливаются ли после ковида и разлуки, вместе с обонянием, другие чувства? После разлуки, которая, казалось, разделила навеки, герои изменились. Теперь даже Лиле трудно решить, что главнее - эмоции, или относительное благополучие спокойной жизни.

   цитаты

   "Всем нужна свобода, чтобы дышать, даже если другой человек не делает ничего дурного. А уж если делает..."

   "Она не звонит, тянет время. Странно, но даже не сильно переживает. Живет привычной жизнью, и находит в ней удовольствие. Вновь ловит себя на мысли, что, случись еще один карантин — пожалуй, пережила бы - теперь она знает, что такое может быть. Ведь ей было дано... (Вообще, чем больше на человека валится всего, чем хуже ему — тем больше он способен пережить, забившись в свою раковинку. Тем собраннее он, взрослее, серьёзнее и молчаливее. Стоит дать человеку счастья — и ему уже мало; хочется больше и больше. Счастливый человек становится сентиментальным, слабым, болтливым, детски-доверчивым. Получается — нет ничего хорошего в счастливом человеке? Есть. Счастливый человек хочет, чтобы все вокруг были счастливы; у него есть силы на сочувствие, сопереживание, желание помочь. А еще у него есть физические силы трудиться и сворачивать горы. Пусть даже это обманная эйфория."

   "Накрывает, наполняет счастьем. Словно нектаром наполняется душа, залечивается любая царапина, счастье облекает ее сияющим защитным коконом, и она чиста, свободна!"

   "Если он делает это, как бог, как никто больше, никогда, на этой планете?! Если, при всем его цинизме, — по прошествии одинокого года, когда думалось, что уже все... ну не сказать иначе, чтобы не звучало глупо и высокопарно! Нет, не женский роман, и не сказка, и не сериал! И не восточные поэты из "Тысячи и одной ночи", которых она терпеть не может за приторные метафоры. Это больше, больше, больше... Это неземная какая-то гармония, это бешеное счастье обоих одновременно..."

   "Но, господи, какая разница, как он выглядит! Он - это он."

***

ПОЯСНИТЕЛЬНАЯ ЗАПИСКА

   Это не ошибка. Эта глава последняя в предыдущей части, и первая – здесь. Поскольку «Субару 3. Коронавирус» поступала в продажу и без этой главы, и с ней, то я решила продублировать ее (если уже читали, можно просто пропустить). Объем не пострадал, книга все равно вышла длиннее предыдущих частей.

ПРОЛОГ. ГОД БЕЗ ТЕБЯ

Маньячка. Снова и снова Лиля прокручивала в голове мелодию, напоминавшую сказочный перелив волшебных колокольчиков, нежную, обдающую жаром немыслимой радости. Мелодия вовсе не шла ему. Ему подходили энергичные рок-н-роллы и хрипловато-страстные саундтреки из «Шербурских зонтиков» и «Долгой дороги в дюнах». А эта музыка соответствовала ей самой — в тот момент, когда он звонит ей. Головокружение счастья, сбывшаяся мечта. Из тех, которые не сбываются. Обычно. Ни у кого. У неё сбылось, пусть и отнялось.

   Ей опять пришлось заменить «Нокию-звонилку» — новая, с несколькими ужасными вшитыми трелями для звонков, оказалась некачественной. В ней его номер путался с другими, потому как пришлось установить единственный удобоваримый вызов на всех. Да и не важно теперь… В основном она пользуется Bотсапом, а экстренные звонки столь редкие, что разницы нет.

   Новая, третья «Нокиа» оказалась получше, к тому же в ней имелось больше музыкальных композиций — получилось распределить их между наиболее значимыми абонентами. Незнакомые и непривычные, они резали слух. Все. Кроме одной! Той самой, каким-то чудом попавшей в новый телефон. Не задумываясь, поставила на его номер. Зачем? Ведь так она никогда больше не услышит её. Мелькнула мысль — установить ее на Того-Кто-Рядом. Вдруг чувства переместятся вместе с музыкой? Нет, не выдержит она подобного кощунства. Она просто умрёт, заслышав эту мелодию, зная, что звонит кто-то другой — хоть кто. Зато будет возможность ее услышать. Нет, нет, без вариантов. Это его звонок, и точка. Лучше она никогда не услышит ее. Только вот, телефончик, миленький… ну, не зря же ты сохранил её, одну-единственную, изменив все остальные?

   Лето с ремонтами, предшкольной суетой (откроют ли учёбу, как оно все будет после жёсткого карантина?), обследованиями и предстоящей плановой операцией закрутило, закружило её. Боли не было. Столь сильной, как прежде. Вернувшийся ее стараниями, случайный гость из прежней жизни несколько укрепил моральные тылы, — не давая радости, но создав иллюзию некоей движухи. Встречи происходили крайне редко, обоим не хватало совпадающего времени, но — у неё был кто-то. Пусть это всего лишь передержка. А ей и не надо ничего другого. Сколько ни общалась, ни знакомилась она с интересными людьми, даже очаровавшись кем-то ненадолго, — рано или поздно запал исчезал, разговоры иссякали. Иногда с ее стороны, иногда с другой. Она не винила их — ей было все равно, в общем. Пара друзей, о которых она порой думала дольше, чем непосредственно глядя на экран или слушая голос, — стали для нее близкими, но — вот именно, друзьями! Все равно она больше не влюбится. Ну, как почему. Потому что теперь она тоже знает, что такое «одна любовь». Флиртовать — пожалуйста, всегда рада! Под хорошее настроение. Дело даже не в нем. Может, она и его не любит, забудет, разочаруется… И встретит кого-то совершенно прекрасного во всех отношениях, тонкого, страстного, приятного, умного, статусного… Почему её нисколько не трогает эта перспектива? Она смотрит на всех с позиции дружбы, или как если это была бы «удачная партия». Не желает она больше ничего ни к кому испытывать.

   Неужели у него было то же самое? Именно поэтому? Гибель жены много лет назад выжгла желание снова чувствовать, потому что было слишком больно? Тогда — как же она? Удивительно, что это произошло с ним вообще, пусть ненадолго. Его эмоции к ней. Хотя, прошло так много лет… Но он все же не тот. Не борец. Не тридцатилетний. Зачем ему? Жил столько времени один, с выжженной душой, и прекрасно жил.

   Появилась она. Испытал сильные эмоции. Порадовался, что далось ещё. Ну и… дальше что? Она замужем. У него — ни средств, ни перспектив, особенно после карантина. Здоровье тоже не радует. Да, она звонила. Да, иногда звонил и он. Грустные темы вертелись об одном и том же — закончится ли карантин, сможет ли он работать. С вариациями и рассказами о повседневном. Она грустила и тихонько звала.

   Он… что он мог ответить? Что прорывать блокаду Линкольна имеет смысл в том случае, когда ты собираешься сделать решительный шаг: жениться, добиться, или, хотя бы, встречаться часто. Что даст им одна встреча? Только то, что она будет плакать, и ждать следующей. А он не может, не в состоянии. Не хочет. Он любил ее, хотел… но он не годится для подвигов Ромео, тем более на седьмом десятке. Если бы она была рядом, одинокая, в соседнем подъезде, скажем — другое дело! Но она чужая женщина. И, волей-неволей — не суть — все равно принадлежит другому, не ему одному. Что бы там она ни говорила…

   С ней слишком много проблем. Говорить с ней — чувствовать немой (или не совсем немой) укор, что он не встречается с ней, что не долечил. Пусть она этого не скажет, она чересчур деликатна, но, разве он не понимает сам? Беседовать стало не о чем. Рассказывать ей свои страхи? Жаловаться на болезни, депрессию, на нежелание вставать с кровати — и так уже наговорил, себе противен. Про финансовые дела, связанные с поездками к брату, не касающиеся стоматологии — зачем ей это? Когда-то он, было, заикнулся о том, начав издалека, но по её вопросам понял, что говорил с ней на китайском языке. Для нее это долго, сложно, не нужно и не понятно. О чувствах говорить? Тех самых, о которых она мечтает услышать? Во-первых, когда у него буквально руки опускаются от происходящего — бурных чувств он не испытывает, а врать не умеет. Во-вторых — скажи ей, попробуй… Что будет дальше, гадать не надо. Она станет настаивать на встрече…

   Однажды он не услышал её звонков; увидел пропущенные гораздо позже. И понял, что не хочет перезванивать. Ничего не менялось с делами, здоровьем и настроением. Он давно перестал общаться с кем-либо вообще, кроме дочери и братьев. Да еще с соседями приходилось здороваться. Звонить ей, и снова объяснять тоном больной каракатицы, как все печально? Она и так заметила в прошлый раз, что голос его стал другим. Где-то через месяц она позвонила снова. Три сигнала и отбой. Видимо, приглашение поговорить, если он захочет. Он не захотел. Вслед за звонком, пришла гневно-печальная эсэмэска, — она написала, что ей больно, когда с ней так поступают. И пожелала удачи. Попрощалась, то есть. Вздохнул ли он с облегчением? Ему было все равно. Рано или поздно это произошло бы.

   …

   Ремонт плавно перетек в очередной больничный для мужа. Опять он дома беспрерывно. Болезнь прогрессировала; любая интенсивная физическая активность провоцировала обострения. Машину вести он мог, это было для него легче, чем ходить. Однажды Лиля уговорила его свозить к лошадям — проехала сама пару кругов, прокатила дочку. Только безрадостно это было. Со страхом, с напряжением, с чувством «последнего раза». Казалось бы, должно вызвать максимальные эмоции, а вот… никаких. Автомат сплошной, бесчувственный. Песни в машине (да хоть где) вызывали слёзы, и ощущение удушья. Печали назло, она пыталась подпевать им, но из горла вырывался какой-то писк с рыданиями. Она не могла слушать никакую музыку —даже самую нейтральную. Оживлялась, но и то не сильно, только если видела какую-нибудь субару. Да и редко это случалось.

   В школу они пошли — детские учреждения открыли. Правда, посещение их теперь напоминало спектакль о шпионах в театре абсурда. Разные тайные входы-выходы, в разное время, — для каждого класса. Явки, пароли: «Второй „Б“ — вход через мастерскую. Третий „А“ — в обход школы, желательно, пробираться вдоль чердака и ползком…» Линейка для первоклашек в масках. Бесконечное измерение температуры и обработка рук стали любимым сюжетом для детских игр.

   «Ничего», — думала Лиля, — «вот все немного утрясется, тогда и наберу его. Пока не до того… Ну и ладно, что муж на больничном. Зато она может теперь спокойно идти на плановую операцию (убедили ее все-таки в целесообразности оной), зная, что с дочкой будет находиться отец. Она наготовила еды на неделю. Исписала блокнот: как, когда и что разогревать, как ухаживать за попугаем, за чем проследить у дочки, как часто менять одежду, и как запускать стирку, если нужно. Впоследствии выяснилось, что все было зря. Мужу было лень даже разогреть суп. Он просто покупал ветчину в неимоверном количестве, и ел ее с хлебом. Дочь не допускалась к газовой плите — в результате, она питалась тем же. Когда вернулась Лиля, в хлебнице лежали куски старого батона с плесенью, а стол был завален фантиками от конфет, крошками хлеба и яичной скорлупой, присохшей к темному пятну пролитого кофе. Этого следовало ожидать; Лиля привыкла, но привычка не уменьшила ярости. В который раз прозвучала внутри мысленная поговорка: «Как прав Максим, что не женится больше. Как прав.» Пусть он сволочь, но это не умаляет его правоты.

   Оперировать её не стали. Обследовали под наркозом, и отпустили с миром. Пожилая гинекологиня даже пригласила ее в ординаторскую — показать на экране компьютера, что было видно при эндоскопии. Лиля восхитилась. Какая техника! Эх, во времена бы ее учёбы такую! Все ясно видно, крупно и просто шикарно. Красиво даже...

   — Нет у вас миомы! Ну, интрамуральная, небольшая есть, но она ни на что не влияет. Смотрите сами. Вот, вот… Это — просто неравномерность эндометрия. Гормональный сбой может быть. Если он мешает жить — подобрать терапию, а нет, так ничего не надо. А вот, глядите, для сравнения вам, — как выглядит миома. — Врач щелкнула мышкой, перелистнула картинку.

   Огромный, плотный, похожий на резиновый, розовый шар, заполнил пол экрана. Надо же! Восторг просто. Ей не хотелось уходить, она смотрела и смотрела бы дальше эндоскопические картинки — как интересно-то! Но она уже не студентка… Поблагодарила, и вышла из кабинета.

   Разумеется, с больницы она и набрала Максима. Ведь только здесь она могла… расслабиться, не дёргаться, не быть ежеминутно занятой, да ещё и одной побыть. Пока соседка на процедуре, скажем. Или в коридор выйти… В тёплый и пустой. А не из квартиры на улицу — под дождь, с подслушивающими соседями.

   Он не ответил. И позже не позвонил. Не написал. Значит, все. Глухо. Она набрала полное отчаяния сообщение, означавшее конец. Попрощалась. После такого она не посмеет позвонить или написать еще раз. Отрезала себе путь к отступлению.

   …

   Странно, она все еще была жива. Правда, все еще не могла слушать песни. Зато слушала психологические вебинары, да еще пыталась научиться зарабатывать в интернете. Потом все это осточертело. Заработать не удалось, зато она узнала много новой терминологии. И то неплохо. Муж — дочка, дочка — муж… Один раз — встреча с подругой, один раз — поездка к родным; один раз — суррогатная романтическая встреча.

   Романтика заключалась в том, что новая белая «Шкода» приехала лично за ней, к психоневрологическому диспансеру у черта на куличках, где Лиля брала справку для водительской комиссии. Это тоже была романтика — все-таки получить «права» нового образца, пусть ей и не придётся водить… «Шкода» приехала ради неё! «Не корысти ради, а токмо ради встречи с ней, Лилей.» Значит, хоть кому-то, хоть зачем-то, она нужна — настолько, чтобы пораньше встать, приехать за ней, позаниматься приятным для обоих делом (довольно рискованно — в машине средь бела дня, да еще и в карантин), а затем, с комфортом, отвезти домой. Ценности сместились. Когда ты давно живешь в моральной пустоте, и из тебя лишь тянут жилы, поддерживая только деньгами, как таковыми (но именно ты должна закупить на эти деньги продукты и лекарства; сготовить, помыть, обслужить) — тогда даже такое действие для тебя кажется чем-то существенным. Она даёт за это секс? Так и ей дают. Ей, пожалуй, больше нужно. Так что, не идёт объяснение. Мелочь? Да, мелочь. Но — ни муж, ни Максим, ни виртуальные друзья, — не сделали для нее даже такого малюсенького поступка. (Прошлое не в счет — она имеет в виду последние полгода.) Она благодарна сейчас этому человеку, по-прежнему не испытывая к нему никаких чувств.

   …

   Не думать о нем больше. Он предал, окончательно. Разве что болеет? Так серьёзно, что не мог ответить? Судя по скупым словам сестры, он исчез со всех радаров. Марте он давно не отвечал тоже, причём еще раньше, чем Лиле. Марта обиженно сообщила о том Кате, а больше Лиля ничего не знала. Что-либо спрашивать и разузнавать Катя отказывалась. Говорить о нем теперь можно было лишь с мамой, которая, видя терзания дочери, набрала его номер. Он не ответил. И в другой раз не ответил, когда Лиля позвонила с другого номера. Она уже не думала про обиды, она хотела просто знать, жив ли он, в конце концов; в состоянии ли разговаривать. Ничего ни у кого не узнать!

   Эпидемия пошла вразнос — открыли все заведения: театры, ночные клубы, бассейны… зачем? Вход в масках, но открыли все. Когда вируса еще не было — позакрывали транспорт и другие жизненно важные вещи (стоматологии например…); а теперь, когда ежедневно по четыреста с лишним человек, когда врачи в самом деле стали работать без сна и отдыха в нечеловеческих условиях, когда больных сваливают в коридоры больниц, — теперь начался пир во время чумы. Заболели подруги, одна за другой. Заболела родня в других городах. Появились смерти. Пусть не от самого вируса, но от осложнений, от обострений хронического. Наступило время, когда, кажется, не до игр в гордость. Когда рад весточке от любого знакомого — просто услышать, что с ним все в порядке.

   Около месяца муж работал на износ. Даже странно… Лиля молча и беспрерывно обслуживала, как заведенный робот. «Делай дело — и будь, что будет». Тусклый голос, тусклый взгляд. Беспокойные руки, ищущие работу — физическую, или в интернете. Тупая работа в интернете создавала ощущение дела, отвлекала, успокаивала. Не хотелось говорить ни с кем. Ни о чем. Потому что — или неинтересно, и лишь болит голова, или больно, больно. От музыки хотелось повеситься — она включала иногда, но становилось совсем невыносимо.

   Мамочка… одна она чувствует всю боль, хоть и не может понять. Однажды она сообщила бодрым голосом:

   — Задание выполнено! Он ответил.

   Задохнувшись, Лиля ухватилась за стенку.

   — «Да-да?» — так он говорит? Голос мягкий?

   — Так… мягкий.

   Она прямо услышала его. Быть не может! Ведь не было его уже нигде, ни для кого, вообще не было! Ответил. Значит, есть, значит, скорее всего, здесь, не уехал никуда… Руку протяни — рядом!

   — Ну, и чего ты ревешь теперь? Ты же обещала, что обрадуешься, захочешь жить, если хоть что-то о нем услышишь! Я думала поговорить, сыграть, что не туда попала… но не решилась, отключилась.

   — И так хорошо… Спасибо! — она все еще хватала воздух ртом.

   — Обещай мне хоть вечер улыбаться!

   — Постараюсь…

   Неделю спустя она повторила тот же манёвр сама. С не известного ему своего номера, случайно доставшегося «в подарок» к одному из телефонов. Сразу же подошёл. Теперь она уже не сползала по стенке, задыхаясь; ей даже захотелось поздороваться, — казалось, это так естественно. Но рассекречивать номер не стоило — она положила трубку. Странно. Столько времени не отвечал никому, в том числе и этим, незнакомые ему, номера. А теперь вдруг сразу. Словно расколдовалось что-то. К тому же сейчас, судя по голосу, он казался куда живее, чем летом, во время последних долгих разговоров.

   Но… темы у неё больше нет. Он ведь читал ее прощальные смс. И не звонил. «Не обманывайся, глупая. Это не тебе он приветливо ответил, а неизвестному абоненту». Конечно, можно придумать мыльную оперу, что он лежал в больнице с какими-то сердечными проблемами, и было «нельзя волноваться» (будто кому-то можно!); что отключал звук в телефоне, а злобная ангел-хранительница Рита удаляла сообщения… Не, ну, может, в Мексике такое и прокатило бы, и Луис Альберто утер бы одинокую слезу, скатившуюся по морщинистой щеке, а Марианна осталась бы навеки молодой и страстной.

   Но «это Россия, детка». Всё — значит все. Совсем все. Честно-честно. Правда, честно. «Я только пошлю ему смс ко дню рождения, я ведь каждый год посылала такую — почти хамскую, без заглавных букв и восклицательных знаков, без пожеланий. Звучащую, скорее, укором. Или одолжением. Типа: «Да, я помню, когда тебе. Но радости мне от этого никакой.»

   Точно так же она решила поздравить второго Стрельца, следующего за ним, виртуального… Восьмого, девятого. Запомнилось. Тот тоже давно перестал писать, как-то внезапно. Удивило, обидело? — да, пожалуй. Расстроило? — нет. Баба (мужик в данном случае) с возу — кобыле легче, как известно. Свято место пусто не бывает — виртуальные знакомые постоянно прибавлялись, некоторым она даже отвечала, под настроение. Тем не менее, твёрдо решила поздравить его — красивой, специально скачанной мужской открыткой, с интересными пожеланиями. Зря, что ли, она открытку искала? Теперь надо послать. Интересно, задергается он, или нет… Просто интересно. Писать ему она больше не будет, скучно. Но поздравит, и проверит реакцию. Хм. Одно и то же действие, а какие разные мотивы. И ведь каждый из них может ошибиться.

   Она собиралась два дня подряд совершить два, одинаковых с виду, поступка, по отношению к двум людям, которые, в целом, вели себя похоже — перестали общаться с ней. Но какой абсолютно разный смысл заложен в ее действиях. Реакцию Максима она не собирается проверять. Какое там… Она просто надеется, что это ее поздравление не будет выглядеть ужасным унижением, или чем-то, на что у нее нет права. Ведь она уже сказала: «Прощай!» три месяца назад. То есть, ничего не ждёт. Просто в этот день она не может промолчать. Она настолько счастлива в этот день, словно это её день рождения. И то, что её собственный день — на день раньше, чем через неделю — греет душу. Вот никуда ты не сбежишь; рядышком мы! В каждом календаре наши даты соприкасаются уголками, наискосок: тебе во вторник, мне в понедельник… И старимся мы одновременно, значит, не страшно, значит, рядом, значит, мы есть… Никаких проверок. Просто поздравить. И отключить телефон сразу. Чтобы не слышать, как он не ответит, не видеть пустой экран. Все, что осталось…

   …

   Это случилось. С утра позвонил муж, сообщив, что у него тридцать девять и пять. Спрашивал, что ему делать. А зачем ее спрашивать? Разве может она сказать: «Оставайся в «ковидарии», не заражай нас!» Ведь ясно, что накроется медным тазом школа, новый год, — все! Даже если ребёнок будет просто находиться в контакте. «Если я останусь в больнице, то, с моим иммунитетом, в куче внутрибольничных инфекций, скорее всего, помру. Дома есть шанс, что выживу. Скажи, что мне делать?»

   Отвечать противно на таким образом заданный вопрос. Можно подумать, ей оставили выбор. Лихорадочно отвела дочь в школу в последний раз — пока ведь они ещё «чистые».

   Сама рванулась успеть получить права, вызвала такси — вдруг это её последний выход, последняя возможность. Ведь после нового года, говорили, надо будет пересдавать экзамен. А поправятся ли они до нового года? Если выживут. Гори все синим пламенем, а она будет хотя бы с правами! Возвращалась с таким чувством, словно у неё есть личная субару в придачу к новеньким «правам». Хотелось выгнать таксиста и самой сесть за руль. Это был последний всплеск хорошего настроения, агония. Завтра начнётся ад. Все засядут дома по разным комнатам. Придется лечить мужа; мыть, дезинфицировать дом, ждать врачей.

   …

   Она приняла неизбежное как постриг в монастырь. Закупила продуктов, завершила, что было возможно. На четвертый день заболела она, на пятый — дочь. Когда к вечеру температура поднялась выше тридцати восьми — вымыла голову, тщательно вымылась целиком. Мало ли, что завтра. Хоть не уродиной попасть в больницу…

   Врач пришла в десятом часу ночи. Их с дочерью поглядели наспех — им же не нужен больничный. Взяли мазки, а «каковы дальнейшие действия» — никто не сообщил, в том числе, как лечиться.

   Конечно, она купила противовирусное, литрами заваривала клюквенный морс. Полу-спала, иногда просыпаясь, чтобы сделать что-нибудь: поесть, приготовить, выползти до аптеки и магазина. Кто, спрашивается, принесет антибиотики и преднизолон для мужа, если не она? Кого волнует, что она сама болеет? А потом они возмущаются, что люди такие несознательные, инфекцию разносят…

   Ночами терзала мысль: «Сломаться? Попросить маму позвонить ему, и сказать?.. Ведь так страшно умирать, если он не узнает о том.

   Даже её, так называемая, «нетяжелая форма» — была тяжёлой. Постоянная головная боль, обезболивающие три раза в сутки. Одышка, тахикардия — постоянно. Пневмонии у нее не нашли. Сатурация в норме, но состояние… три шага — сесть, три шага — постоять…

   Затем изменился вкус. Она ощущала еду, как «сладкое или солёное», и все на том. Заметив неладное, понюхала духи, спирт, бальзам «Звёздочка». Ноль. Полный. Как так? А если газом запахнет, а она не поймёт? А если где-то что-то прольется, пригорит, стухнет, — она не заметит, и так будет страшно вонять? Обрубок какой-то человеческий, ненастоящий. Так жить неинтересно. Ждать нечего. Любви не будет. Запахи исчезли, вкус тоже. Она существует, чтобы обслуживать родных. Зачем? А так надо. Финишная прямая.

   Кто бы знал, как близка она была к смерти. Морально. Для нее в этом мире не осталось ничего, кто бы что ни говорил, как бы ни веселилась она над смешными картинками и видео по поводу вируса. Она не здесь уже, и ей все равно. Он не знает.

   И даже если бы сейчас — к нему… куда она такая? Без вкуса, без запаха, с одышкой на три шага. Пустое бесчувственное бревно, которое лишь помнит — и то смутно — какой была когда-то. Из всех чувств — одна боль, что он не знает, не знает ничего о том, как она жила, как ей сейчас. И не узнает.

   «Почему это так важно для тебя?» — недоумевала мама в отчаянии. — «Какая разница, знает, или нет, если вы не встречаетесь; оставь себе хорошие воспоминания и отпусти его!»

   Вместе с ковидом пришла еще напасть. Крысы в подвале, и у подъезда. С каждым днём наглевшие все сильнее. Никому в доме, кроме нее, не было до них дела. Сотрудники ЖКХ по телефону кормили обещаниями выполнить дератизацию, но ситуация не менялась, только прогрессировала. Крысы не давали спать ночами, шебуршали, грохотали в подполье, пищали, не обращая никакого внимания на топанье, стук по стене. Лишь включенный электрический пол на кухне ненадолго утихомиривал их. Лиля жила как в страшном сне. Муж не мог помочь, ему было слишком плохо, чтобы спасать Лилю. В конце концов она написала главе республики — и плевать, что о ней подумают. Пусть хоть кто-то займётся этим. Отреагировали, хотя бы. Клятвенно обещали приехать… когда закончатся новогодние каникулы. Кому есть дело до страха простых людей; все хотят праздновать и веселиться. Лиля выходила из подъезда, и уже разговаривала с крысами. Правда, в основном, матом… Человек ко всему привыкает. Раньше, увидев крысу издали, она бы рыдала сутки, а теперь вот так… И этого он тоже не знает. Как многого он не знает…

   Седьмого числа она думала лишь о завтрашнем дне. Ругая себя. Неожиданно в Вотсап пришло сообщение от далёкой троюродной сестры: «С днем рождения!» Она так обрадовалась, не передать. Что ее сейчас поздравили, накануне Его дня… Привязали ее к нему! Что ответить человеку? Оля не поймет ее радости. Благодарила изо всех сил, плевать, что девчонка спутала дни! Лиля, если честно, вообще не помнила, в каком месяце Олино. Запомнить хоть месяц — уже супер! Тем более, Оля на «Скорой» работает, завалена вызовами по самое не могу…

   Ближе к пяти вечера она набрала свое традиционное, сухо-стандартное, без восклицаний. Смотрела в телефон секунд десять. «Сообщение отправлено». Ее била дрожь. Бросила телефон в сумку, и отошла от нее подальше. «Когда он хотя бы прочитает — я икну! Не икается. Значит, не прочитал даже, тем более, не ответил.»

   Пошли гулять с дочерью. Ну, то есть, добрести, держась друг за друга, до магазина. Она уже научилась заказывать доставку на дом самых тяжёлых продуктов — картошку, капусту, а заодно и еще что-нибудь. Как радовалась дочка, когда им принесли йогурты и пирожки — интересно ведь разбирать полученную посылку, а не только то, что сама купила…

   К ночи стало тяжко. Не ждала ответа, не ждала. Без надежды писала. Но все же… все же, как он мог, так! Утром ей нужно будет позвонить на «горячую линию», спросить ответы очередных анализов. Как возьмёт она телефон, как сможет увидеть эту пустоту в нем? Она не выдержит… Нет, выдержит. Только это пусть будет утром, не сейчас… Ужасный день, когда он не ответил, останется в прошлом. Она сможет.

   Как гремучую змею, вытянула телефон из сумки за провод наушников. Сразу, сразу набрать «122», резко, не глядя! Два сообщения… Нет, не то… Конечно, скидка из «Улыбки Радуги». Но вторая-то! «Спасибо, приятно!» Отправлена вчера, двумя минутами позже, чем ушла её. Ты ж моя идиотка! Полсуток мысленно рыдать… чтобы сейчас затопило счастьем. «С чего бы?» — скажут умные эксперты отношений. Он всего лишь вежливо ответил, забыв через секунду. К черту всех умных экспертов! Да знают ли они… конечно, не знают! Если бы хоть раз кто-то из них так любил, если бы знал его, — засунул бы все свои умные рассуждения себе… ах, нет, так выражаться неприлично. Но, в общем, все поняли.

   К четырнадцатому взгрустнулось немного. Ну, это уж… хотелось, конечно, написать: «и меня с днём рождения…", или что-то в этом роде, — но не станет она. Подождёт нового года. Хотя на новогодние он раньше не отвечал никогда. Позже, когда она приходила, например, через неделю, или раньше, — выдавливал что-то из себя нечто поздравительное с прошедшим праздником. А в сам новый год обычно уезжал к брату, возможно даже, отключал телефон.

   Приготовила салатик. В последнее время она заинтересовалась новыми рецептами с интернета. Случайно натыкалась на них, тупо зарабатывая в «Яндекс Толоке» — и дело вроде, и думать не надо. Зато там постоянно мелькают фотографии аппетитных блюд. Насколько ей надоело готовить ежедневку, настолько же стало интересно пробовать новое… только вот не хватало сил, и тупила голова — одна из главных побочек ковида. Стоишь на кухне полчаса, оглядываешься: «Зачем я сюда пришла? Что хотела? Есть ли у меня продукты для такого блюда? Не помню…». Но всё-таки… Нажарила оладий с яблоками, изюмом и творогом. Муж медленно начал вставать. Сам сходил на приём. Притащил шикарные розы. Просто шикарные. Почувствуйте себя звездой… Вот еще бы не надо было их подрезать, колоться шипами. Сейчас даже самая ерундовая нагрузка для нее — лишняя. Относительно неплохое настроение. Теперь можно отдохнуть, пока дочь сидит в компьютере, перенесенном в ее спальню, а муж ужинает, глядя фильмы в телефоне.

   Она ушла в дочкину комнату со всеми тремя гаджетами, улеглась на кровать. Ответить, кому там что… На мобилке тариф надо сменить — операторы, пользуясь ее болезненно-равнодушным согласием, снова навязали ей какие-то ненужные опции.

   Что это? Что?! Злая шутка? Сон? Сообщение от него?! Не может быть! Открыла, не веря. «С днем рождения! Обнимаю, целую, поздравляю!» Что-о-о?! Это не он. Это кто-то из виртуальных друзей, для которых ничего не стоит написать слова «целую, обнимаю». Которым и она может так… и порой это действительно от души, но дело не в том… Он никогда не писал в смс ничего, что указывало бы на личный характер их отношений. Это не он! Но на экране светилась фамилия. Кто-то другой с его телефона? Но откуда другому знать ее день рождения? Однако, с одиннадцати утра висит. Как бы ни было, а надо ведь ответить. Бегло набрала «Спасибо!», без всякого прочувствования момента, словно испугавшись, что, если на секунду опоздает — покажется, будто нарочно тянет время. Она не желает выглядеть перед ним нарочной, ни в чем! Перед глазами плыли круги. Больше всего хотелось закричать. Или нестись из дома на такси туда… просто, ни зачем. Его там нет. Просто сделать что-то. Набрать его? Набрать, и заплакать в трубку? Не делать ничего, потому что она не может ничего. Кроме как кричать нечленораздельно. Но этого она не может себе позволить. Муж дома. Мамы нет в сети. Сестры тоже. Все же она написала каждой судорожные, заикающиеся вопросы: «Это ты ему позвонила/написала, и попросила обрадовать меня? Скажи, кто из вас это сделал? Спасибо, конечно, но от таких шуток может случиться инфаркт». Никто не отзывался. Никого в сети. Она не может ждать! Ах, да ведь есть же простой телефон, тот самый, в котором его смс… Набрала маму. Шепотом кричала.

   — Это ты? Ты ему позвонила? Скажи! Или Катя? Кто из вас? Сказал, что эта дура болеет, и думает только о тебе? Он не может помнить, когда мне! Он раньше-то не помнил особо! И не поздравлял, пока я не скажу!

   — Очнись. Никто ему не звонил, мне бы в голову не пришло. Не стала бы я так унижаться. Катя тем более не может — она все равно категорически против ваших отношений. Только не говори ей. Вообще не говори, не напоминай о нем. Ну, не может она это принять. И никогда не стала бы ни в чем помогать. Все он помнит. Вид делал равнодушный, специально, чтобы немного тебя охлаждать, отдалять. А сейчас бояться нечего…

   — Да? А это: «целую, обнимаю»? Как это понимать?!

   — Так написал? — чуть ли не впервые она услышала изумление и злость в голосе мамы. — Вот сволочь! Зачем он надежду тебе дает!

   Не для нее это было сказано, не думая. Искренняя реакция возмущения и недоумения.

   — А я вам обеим в Ватсапе написала… что же делать теперь. О! Катя не в сети, не видела сообщений. Можно же удалить в течение часа!

   — Удали. Не говори ты ей ничего про него.

   — А что мне делать теперь? Хочется… что-то делать. Только я ничего не могу.

   — И не надо. Ответь, и все. И радуйся. Ты можешь просто поверить в хорошее, и хоть день просто порадоваться, не психуя, не думая, что и почему? Видишь теперь, как он к тебе относится? Ты хотела знать это. Ты мечтала хоть услышать, что он жив. Почему не хочет, или не может встречаться — другое дело. Но отношение-то видишь! Катя… не права. А ты, хоть сегодня — будь просто счастлива этим!

   — Да… я постараюсь. Надо как-то прийти в себя.

   …

   Больше ничего не изменилось, собственно. Кроме одного — теперь она могла слушать музыку. И даже петь сама. Иногда. Изредка. Потихоньку, не сознавая. Хотелось большего, и сейчас уже казалось — без этой смс она бы просто не могла жить дальше. Казалось, конечно. Всегда нам кажется так. А на самом деле человек привыкает ко всему и живет в любых условиях. Просто поразительное существо, по приспособляемости. Эксперимент чей-то. Другое дело, как живёт — может ли улыбаться, может ли петь. Улыбаться она ведь тоже разучилась. Теперь старалась заново освоить науку.

   Новый год встречали радостно, несмотря ни на что. К этому времени уже пришли отрицательные результаты тестов, и навестить родных стало не опасно. За два дня до праздника поехали к родителям, и это было прекрасно — мама придумала не накрывать общий стол, так как еще не праздник, а всем разойтись по интересам. Зять с тестем обсуждали технику и политику; их полемика не заглушала все остальные разговоры. Дочка смотрела мультики, рисовала в бабушкиной спальне, периодически присоединяясь к женской половине общества. А Лиля с мамой обсуждали книги и цитаты, психологию и рецепты, ювелирные изделия в каталоге; рассматривали камни, пили чай, наслаждаясь отсутствием политики и прочих мужских тем.

   Правда, на школьную ёлку не попали — дочери не дали справку о полном выздоровлении, отрицательный тест еще не означает этого. Хотя глупость бюрократическая, это ведь утренник, а не учёба. Ну, бог с ним… Главное, дома отметить. Хотелось. Уж как хотелось проводить две тысячи двадцатый… Зато, наверное, впервые, в этом желании объединился весь мир. Все желали одного… и бой курантов воспринимался особенно. Совсем не было желания слушать речь президента, смотреть «Иронию судьбы» и ужасный «Голубой огонек». Лиля нашла какой-то милый музыкальный канал, где исполняли старые песни. Они даже потанцевали с дочкой. Затем муж лег спать, а они продолжали слушать салют, звонить по Ватсапу Кате и племяннику, а также старым верным интернетным друзьям.

   И, конечно, за час до нового года, она послала поздравительное сообщение с припиской: «Как вы?» Ответ не сильно порадовал, но успокоил: «С новым годом! Живем помаленьку». Все же он тут, рядом с ней, тоже встречает новый год. В отличие, скажем, от Вани, который куда-то исчез, и ответил-поздравил лишь через несколько дней. Зато и предложил встретиться, конечно. Но она пока не могла… Ни по времени, ни по своему состоянию ещё.

   — Мам, а может, я должна сама позвонить? Он ведь не может. Хотя, нет… хотел бы — написал бы в смс, чтобы позвонила. Хотя, он гордый.

   — Нет, не лезь. Не звони. Можешь опять поздравить с чем-нибудь, шуточно; будут еще праздники… Не навязывайся.

   Слушая излияния Нели про давнего женатого любовника, она невольно меняла местами мысленно себя и его. Неля жаловалась, как больно, когда он все равно уходит к жене, живёт с ней, заботится. Она вспоминала, как когда-то звонила ему с Крыма, и обижалась, что он не ценит ее звонков. Для нее было: «И здесь, и сейчас, я думаю о тебе!» Для него, возможно, звучало иначе: «Мы-то с семьёй вместе, такие крутые и классные, ну и тебе привет, ладно уж…» Ей хотелось показать, что и у нее бывают радостные дни, и она ходит в ресторан, и веселится, и танцует. Ему слышалось: «Я молодая, у нас крепкая семья, мы танцуем и развлекаемся, ну, а к тебе прихожу — это мой каприз, и жалуюсь, если мне иногда грустно». «Я отправлю к тебе мужа полечиться, я не могу ему сказать, что ты его не примешь… он тоже хочет. Заодно и подешевле.» Тогда она была настолько уверена в его «крутости», пусть даже большая часть ее в прошлом; в том, что ревновать он не может — ведь она так явно любит! Так явно показывает это. Он не может не понимать. Скрыть бы от него это, чтобы не считал навязчивой. В результате, возможно, делала ему больно. Даже если не любил — все равно неприятно. Когда показывают, как без тебя хорошо где-то в Крыму, с мужем. Ей казалось, что у него насыщенная и яркая жизнь, и хотелось не ударить носом в грязь. И наоборот… Запутались оба, и вместо теплой простоты появилась тайная борьба, игры в гордость.

   …

   Она дожила до конца каникул. Они высидели трехчасовую очередь к педиатру, чтобы получить заветное разрешение посещать школу. Потихоньку. Потихоньку. Радуйся, что живы. Не все после этого живы. Даже молодые. Упорно терзает мысль, что он не знает, как она жила этот декабрь. Поздравил — да, но ведь не знает ничего! У неё было столько эмоций, которые хотелось рассказать ему. Тогда хотелось, в момент. А теперь уже…

   Крещенские морозы в этот раз удались. Под минус тридцать. Как раз, когда ей все приходится делать самой. Ну, почти все. Возвращаясь из школы, набрала послание: «С Крещением! Купаться в проруби пойдём?))» Вспомнит ли, что Крещение — это их «день свадьбы», как она называла про себя. (А как еще назвать, чтобы коротко и ясно?) Нет, конечно, ни фига он не помнит. Но теперь не было страха, что не ответит. Такого страха. Напомнила про «мы вместе», шуткой, словом «пойдем», но… Не ответил. Зарвалась, видимо. Надоела. Что на глупости отвечать? Ну, вот зачем она пишет всякую ерунду?!

   Страдать и думать оказалось некогда. Забыла даже. Немудрено. Мужу становилось все хуже, работал он из последних сил, держась на больших дозах лекарств. А теперь их еще и не достать — раскуплены в связи с коронавирусом, а у поставщиков перебои. Ситуация выглядела катастрофической. Лиля не могла понять — как можно не пускать в продажу из-за переучета жизненно важные для многих гормоны, и другие препараты?! Как такое возможно? Они ездили по аптекам, обзванивали их. Из машины страшно было нос высунуть. Мало всего, еще мороз достал! Ощущение жизни на вулкане, ежечасно. На ледяном, правда. Мир рушится, знакомые болеют, кто-то умирает; как будет жить дальше собственная семья — неизвестно как будет… В самом деле, у деда мороза на праздник надо было просить… пощады.

   В Крещение муж порвал связки на ноге. Сообщил, что завтра его в гипсе отвезут в больницу. Ездить по вызовам больше не сможет, будет заниматься бумажной работой. Если выйдет на работу, конечно. Когда-нибудь. Прощай, машина, прощайте, поездки к маме. Прощайте, лошадки и свободное время. Здравствуй, полная нагрузка, включающая в себя уход за всеми, на ее плечи. Тем не менее, на вечер еще запланирована смена батарей отопления, и отменять событие поздно. До ночи она убирала, протирала, отмывала грязь во всех комнатах; выносила на помойку обрезки ржавого железа. Тем временем, обычная вода из горячего крана становилась все холоднее с каждым днём, и лишь сейчас Лиля догадалась спросить мужа, не колонка ли барахлит. До сих пор думала — из-за морозов. «Да, наверное, надо чистить теплообменник. Я бы мог это сделать, но не сейчас же. И вообще жильцы не имеют права сами чинить газовое оборудование. Я давно наблюдаю, что пламя стало красным, а не синим», — спокойно ответил муж. «Так какого черта ты говоришь это только сейчас?!» — Лиле хотелось завизжать, но у нее не было сил. К тому же он болен, ему совсем плохо, действительно плохо.

   — Если вызовешь мастера, могут сказать, что надо самим купить новый теплообменник, или колонку. Можешь съездить на такси, позвонишь мне из магазина, я проконтролирую, какую лучше. Это надо ехать в сторону Московской, там свернуть…

   — Хватит! Я не поеду ни в какой магазин, не грузи меня! Пусть мастера решают и привозят, должна же быть хоть какая-то совесть у них, заплатим же!

   Вода текла ледяная. Чтобы получить тонюсенькую струйку комнатной температуры — хоть условно ополоснуться ей и дочери — приходилось слушать страшное гудение; казалось, сейчас все взлетит на воздух… В кухне полыхало красное пламя, вырывавшееся наружу из-под кожуха колонки; воняло жженой пластмассой, копоть летела в потолок. Утром мужа отвезли в больницу, а Лиля отвела дочь в школу, и дозванивалась до газовщиков. Единственный телефонный номер, где можно оставить заявку — горячая линия. «Если вам нужно оставить заявку на техобслуживание, нажмите два…» Далее играла музыка. Без намёка на возможность ответа. Даже без любимого: «все наши операторы заняты, ваш звонок триста двадцать первый в очереди…» Глухо. Куда бы ни позвонила она ещё — ей снова называли этот номер.

   Поэтому не сильно переживалось, что Максим не ответил на ту смешную смс. Она просто забыла о нем… И, обнаружив ответ через сутки, на этот раз, уж точно, совершенно случайно, — просто наткнувшись, — конечно, обрадовалась, но не более того. Она даже не сразу поняла, что он написал. «Не, лучше в баню». Пару секунд тупо думала — к чему это? Ах, она же звала «купаться в проруби». Ну… здорово. Только сейчас ей надо решить проблему. И скоро уже бежать в школу. На завтра она записана в нелюбимый «Денталь» — а куда деваться? Номерки теперь редкость, нельзя пропустить. И… поспать бы… и помыться! Хоть в бане, хоть в проруби!

   Она рылась в интернете, искала все, что хоть как-то связано со словом «газ» в их городе. Надо же! — один из телефонов ответил. Живой такой, человеческий голос! Не робот-бубнилка, и не музыка.

   — Здравствуйте, вы как-то связаны с газом?! — выпалила Лиля.

   — Здравствуйте. С бытовым — нет, у нас другая компания. Я ухожу уже вообще-то. А что у вас?

   — Колонку отремонтировать надо. Не могу дозвониться до мастеров.

   — А, да. У самого недавно та же проблема была. Не берут они трубку, девушка. Вообще не работают. Но, знаете, есть такой магазинчик «Север Газ», на Октябрьском, пятнадцать. Там теперь и контора. Только телефона у них тоже нет. Вернее, он есть, но к нему не подходят. Я к ним съездил, поругался, заявление написал — вызвали.

   — Я-то не на машине…

   — Да, еще и метель. Транспорт в пробках стоит. Это да. Но вот все, что знаю. Простите.

   — Спасибо, — растерянно.

   Надо было прицепиться к нему и уговорить съездить. Но кто она чужому человеку?

   Рассказала маме. Самой бы подобная мысль в голову не пришла. «Позвони Максиму. Вот тебе и повод».

   Почему-то не пришла. Ясно — почему. Если бы она решилась ему позвонить, то — когда уже все починено, а она, чистая, ароматно пахнущая, «вся в белом и в блестках», — игривым тоном спросила бы, как у него дела. А не жалкой замотанной золушкой, в саже, охрипшим голосом, униженно просить о помощи, да еще и не получить…

   Утром, перед походом в «Денталь» она еще полчаса повисела на музыкальном телефоне. Бесполезно. Не работает. Врача пришлось ждать — пробки в городе. А она-то думала, что опоздала, бегом бежала сквозь пургу. Не теряя времени даром, спросила медсестру и администратора — не знают ли они что-нибудь про газ.

   Добравшись до дома, смертельно уставшая (а сколько ей еще придётся возиться с этим мастером потом, возможно, жить вовсе без колонки какое-то время; прибираться после починки или замены!) — набрала эсэмэску. Это было глупо, но звонить не хотелось. И все же, пусть у него будет возможность «не прочитать», или ответить односложно. «Прости за беспокойство. Нет ли у тебя знакомых мастеров по газовым колонкам? Не получается вызвать вторые сутки. Муж в больнице». Вроде и не стоило про мужа. Но, в то же время, надо пояснить, почему не он занимается этой проблемой. Снова принялась звонить. Так, уже не надеясь, но все же. И тут вдруг дурацкая музыка оборвалась, женский голос спросил, что она хочет. Да уж. Неожиданно. Она вызвала мастера на понедельник, то есть, еще два предстоящих выходных ей нужно мучиться с еле теплой струйкой, под страхом извержения вулкана. В лучшем случае, если хоть так будет продолжаться.

   И тогда услышала заветную мелодию. Блин! Что же теперь сказать ему? Иногда правда выглядит гораздо более похожей на ложь, чем любая ложь. То есть, «я не могла вызвать, поэтому написала тебе, но вот буквально минуту назад, ой, уже дозвонилась, уже не надо… " Словно она просто хотела проверить его реакцию. Но, если он предложит помощь — как ей отказаться? Если не откажется, ему сообщат, что мастер в данную квартиру уже назначен. Фантазировала на ходу. Не успев проникнуться важностью момента. Ведь не надеялась услышать эту трель, но не напрасно новая «Нокиа» сохранила ее! Летние звонки звучали обычным общим звонком, а эта… эту она не слышала с марта, наверное…

   «Ты слышишь её! Запомни, почувствуй!» Никакого эффекта — и даже почему-то никакого страха, что говорить, как говорить. Обычно…

   — Привет! Звоню, писать долго… — (извиняется, что звонит? Думает, она не рада? Неловко звонить после такого молчания? Просто вступление, разумеется. Машинальное. И даже в этом улавливается их схожесть мимолетная. «На звонок отвечают звонком, на смс-ку — смс-кой». Не то, чтобы кредо, или пунктик, но, словно бы негласное правило хорошего тона для нее. Чтобы поступить иначе, должна быть причина. Такая, как сейчас, например). — Сидел, соображал, как помочь. Не знаю особо никого, был один человек, но сейчас он не там уже. Видишь, у нас-то колонки нет, поэтому я не совсем в курсе.

   (У них нет колонки. Надо же, она забыла. И потому — это не та отрасль, где у него «все схвачено». Лишь потому. Иначе, конечно, он бы знал все в подробностях. И ей помог бы, и любому другому в такой ситуации. Это нормально — как говорил Гоша в «Москве слезам не верит». Мужчина должен разбираться в мужских делах, и знать все тонкости, — это нормально! Если бы у него был газ, он бы точно знал. Вот она воспринимает этот мир также. Конечно, она много накручивает. Слишком много ищет в его словах, но… его слова для нее просты и понятны; созвучны с ее мироощущением. Собственно, в ее мироощущении нет ничего сложного, и это тоже нормально.)

   — И ладно уже. Мне буквально только что папа позвонил, он собрался сегодня по делам в город, так что, думаю, все решится.

   (Именно папу приплела. Не друга подруги какого-нибудь, ни загадочного «знакомого», пытаясь вызвать интерес. Папа — для него звучит близко и понятно. Он сам вечный папа взрослой дочери. И она выглядит чистой, кристально-честной, и… юной. Перед ним не хочет выглядеть «самой с усами», что, мол, справилась сама. Нет, ей нужна была помощь. А то, что папа, якобы, опередил его, — так на то он и папа — заботиться о дочке с внучкой. То есть помог другой мужчина (мы не обошлись бы без вас!), но, такой, к которому придраться невозможно, и соревноваться с ним не нужно.

   — Так то, газовая компания на Путейской ведь…

   — Да. Но они не берут трубку. По одному телефону я узнала, что теперь заявки принимают в магазине «Север Газ» на Октябрьском. Только там нет телефона, а нужно ехать и ругаться. Вот папа туда и…

   — В магазине? Надо же.

   — Ну, раньше это был магазин, а теперь там еще контора. Конечно, даже если он вызовет сегодня, раньше понедельника мастера не жди. Опять ковшиками мыться.

   — Да уж… — (он понимает, что значит «не помыться». Без слов. Он такой же. Пусть они не говорили об этом, но она знает, что и для него так. Лечь спать, не приняв душ, не поплескавшись в удовольствие, не смыв с себя дневное напряжение — это же просто не уснуть!) — А почему муж в больнице? Из-за ревматоидного, обострение?

   — Да.

   Она не стала уточнять про травму. Ведь он опять спросил самую суть двумя словами. Травма — вторична; где тонко, там и рвется. Не хотелось лишних слов.

   — Прогрессирует… Паршиво, конечно. Есть знакомый тоже, так пальцы уже такие, что крышку с банки снять не может.

   (Детская непосредственность. Прямо, и, можно сказать, грубовато. Сразу вспоминает свои примеры, знакомых, сопоставляет, — как и она, кстати. Хоть она и старается молчать иногда. Но у него это не раздражает. (Просто потому, что в нем ничто не раздражает? Что первично?) Без лишнего сочувствия в стиле кудахтанья, охов и ахов, слышишь сопереживание. Он дает понять, что представляет ситуацию, ее масштаб и конкретику. Не преувеличивает и не приуменьшает. Словно бы внутри ситуации, с тобой рядом, смотрит на нее теми же глазами, и видит то же. Ему не нужно разъяснять. Его грустные слова звучали бы жестоко для того, кто впервые столкнулся с этим, не верит и не понимает. А для нее — нормально звучит. Ей приятно, что он понимает. Не говорит: «Ой, да у всех суставы болят иногда; просто надо делать упражнения, пить витаминки, и все будет хорошо!» — словно бы отмахиваясь от тебя, игнорируя, как поступают многие, с кем не хочется продолжать разговор — ибо они не понимают, о чем речь. Не слышат. Или: «Не может быть! Нет, наверное, ошибка? Точно проверяли? А врач что сказал?» — уточняя глупыми вопросами, словно оскорбляя тебя недоверием, желая заподозрить в излишней драматизации, когда ты просто сообщаешь факты.

   — Да… Работать, как прежде, не сможет. У вас как дела? Ты на работу не вышел, хоть куда-нибудь?

   — Нет. Дел много, носиться приходится. Сейчас вот снег разгребаю, занесло все, сугробы; не пройти и не выехать. — (На нее как свежим воздухом повезло. Такие древние воспоминания, такие нормальные: мужчина чистит снег. Всегда. Вечное мужское дело зимой. Когда-то и муж занимался этим; так давно…) — Сейчас надо ехать в больницу. У бабушки обнаружилась новая онкология. Был уже один рак, но она справилась с ним, а сейчас новый. Это семейный, родовой — (Лиля уцепилась за это слово со страхом; затем дошло, что бабушка — не родня ему. Она родная Рите. Показалось неприятным, что скрыл диагноз, выспренно как-то прозвучало; затем дошло, что не очень приятно, возможно, говорить, — какого именно органа. И орган может оказаться интимным, и просто неприятно уточнять, тем более, когда речь о другом человеке.) — Возьмут ли оперировать в ее возрасте. И вообще, чтобы сейчас приняли в онкологию… Мне тут недавно предложили вакцинироваться, вот думаю. С одной стороны, сделать, и можно будет не бояться ничего. Хотя я уже старый.

   Опять он про свое! Про старость. Но сейчас она не будет разубеждать его, это не к месту.

   — А у вас… не было?

   — Нет пока.

   — Мы-то все переболели уже, в декабре.

   — Да что ты… Тяжело? — (тихо, с нужной интонацией. Умеренно сочувственно-проникновенной, но без пафоса: «Да не, вам, наверное, показалось, не может быть, ведь это так страшно!» В то же время без равнодушия, словно все это ерунда какая-то, и сейчас больше половины республики переболело, так что, Лилей больше — Лилей меньше… Почему-то зачастую в реакциях людей ей слышатся отголоски того или иного восприятия. Это раздражает. А его слова всегда очень просты, он не старается показать ничего лишнего, он просто словно с тобой рядом, словно вы чувствуете вместе, и каких-то особых, вычурных слов вам не нужно.) Тяжело! Для неё — тяжело! Хоть и считалось, что у нее «лёгкая форма». Это для вас лёгкая, а попробуйте в этой «легкой» тащить на себе всю семью, покупать — таскать — готовить — лечить, да еще с крысами бороться…

   — Кто как. Он — тяжело, мы, наверное, средне. Декабрь провалялись — (пусть он вспомнит дни рождения, поймёт многое без слов. Ему можно сказать немного, зная, что донесла нужный смысл, эмоции, которые хотела передать.) — Знаешь, в чем-то даже интересно, — задумчиво. — «И стайкою, наискосок, уходят запахи и звуки». Все другим ощущается. Потом потихоньку возвращается… Ладно, давай, — оборвала саму себя. Вспомнила, что он собирался «нестись» по делам, и, возможно, она задерживает. Возможно, говорит лишь из вежливости. Нельзя позволить, чтобы он первым сказал: «Давай, мне пора». Она не переживёт этого. Значит, надо оборвать. — Сейчас папа звонить будет. Давай, пока. Спасибо, что позвонил.

   Отбой. Все. Странно. Ни сердце не выскакивает, ни по стенке не сползает. Словно вчера расстались. А все же… как мало она узнала. Как быстро оборвала все, не узнав, что стал бы он делать, если проблема оставалась бы нерешенной. Зря она, пожалуй. А вдруг бы он съездил ради неё в тот магазин? Вдруг помог бы? Вдруг пришлось бы встретиться? Но — если бы не предложил помощь, если отказал бы в просьбе? Такие проверки чреваты последствиями. Конечно, кто не рискует, тот не пьёт… Вот она теперь и не пьёт. Изменилась она. Пугливой стала, научилась подстраховывать психику. Правда, и джекпота не имеет.

   Какая ерунда — придавать значение мелочам, слушать его интонации. Она сама мастерски владеет искусством показать себя неравнодушной. Это не вранье, в целом. Она со всеми, к кому более-менее хорошо относится, ведёт себя так, что человек понимает — ей не все равно. И это действительно так. В момент разговора. Но это не означает ее особого отношения. Просто она хорошая. И он хороший. Сволочь. Уж она-то знает его, как никто; она сама такая же. По ней не понять — любит она, или просто относится по-человечески. И по нему не понять. Зато она умеет любить. Или умела. Сейчас у нее нет на это сил. Может, и он тогда… умеет, или умел?

   Завтра надо убирать елку, выносить ее, отвинчивать болты на подставке, пылесосить. Она не делала этого ни разу за всю жизнь. Но разберётся. Прибрать захламленную, превращенную в грязный пыльный бедлам, большую комнату. Придумать, куда убрать мужнины инструменты, доски, рейки, металлические трубы, сантехнические детали, бинты, шприцы, таблетки, недоделанные поделки; документы вперемешку с грязной одеждой. Собрать ему передачку — что просил, и чего-нибудь вкусного; «Скорая» подъедет, заберет. Затем ждать мастера, и что-то будет дальше. А сейчас лечь спать. Немного подремать. Завтра ей станет грустно, а сегодня… сегодня свалился ещё здоровый такой булыжник, придавливающий душу. Он теперь знает, как она жила. Знает, какая обстановка в семье. И что ей не помыться сейчас. А очень хочется. И что у нее пропадало обоняние. И что в дни рождения она болела. И что она по-прежнему есть, и у нее все тот же мягкий, ласково-насмешливый, усталый голос. Почему-то это так важно для нее. Чтобы он знал.

ГЛАВА 1. ПРИВЕТ, СУБАРУ

Тело совершает такие привычные, такие забытые, движения, а мозг молчит. Только изумляется про себя — почему? Почему ты ничего не чувствуешь?! Вернее, чувствуешь так, словно не было этого года, этой разлуки, казавшейся — навеки? Словно неделю назад виделись. Она-то думала — если вдруг (как много было этих «если» и «вдруг»! гораздо больше, чем реальной надежды) когда-то это произойдёт — с ней истерика случится. Ведь она дергалась на все похожие машины, на любого человека, тень которого могла быть его тенью. Услышать мечтала. Прикоснуться. Случайно столкнуться где-то в городе, в поликлинике, в конторе какой-нибудь. Ну, бывает же! Не сталкивались.

   Его смс (большей частью — ответы на ее послания) заставляли улыбаться, против воли. Сколько друзей за этот год умоляли ее: «Улыбнись!» Бесполезно. Она могла смеяться в разговорах с ними, если было смешно, даже ржать над особо удачными шутками, но не улыбалась. От написанного им — от любой пары строк, совсем простых слов, — улыбка ползла непроизвольно. Умиляло все — он был единственным, кто говорил точно так же, как она. Без каких-то не нравящихся ей присказок, без новомодного жаргона; все ударения — идеально правильно, по-русски. Даже когда оговорился (в эту встречу) — и тут же поправился, — она уловила, отчего, с ней тоже такое бывало: если хочешь сказать сразу два глагола, и не успеваешь выбрать нужный, а язык уже начал раньше — например, «положил-положим», в результате может вылететь «полОжил» — как начало и конец разных слов. Только так. И у него такое случилось, и у неё случается. Просто они во всем, во всем…

   Ах, начать надо было не с этого, конечно. С начала? Тогда будет слишком длинно. Описывать, как она жила этот год, сколько печальных, ужасных событий случилось, — по порядку? Или не стоит?

   Итак, стоит она в разворошенном холле раскуроченной стоматологии. За ней — диван, сбоку — кресло и какой-то хлам; к стене прислонено длинное зеркало — выдранная, бывшая зеркальная дверь второго кабинета. В подсобку зайти страшно. Отопление после капитального ремонта здания практически не работает, даже в рентгеновском, где всегда было тепло. Между ним и окном — огромная дыра в полу. Крысам раздолье. Зато работает рентген, хоть и виснет комп, упорно выдавая: «01.01.03».

   — Как он мне надоел с этим «ноль первым ноль третьим»! Видишь, третий год у нас сейчас, он считает!

   Она молчит. Компьютер считает правильно. Третий год у нас. Какое бы ни было число на самом деле — сегодня оно у нас ноль первое, ноль первое… Просто он об этом не думает. Ему и не надо об этом думать. Если мужчина слишком заморачивается женскими предчувствиями и знаками — это лишнее. Если он машет рукой, и говорит, что все это бред — тоже неприятно. Золотая середина означает гармонию. Есть мужское, есть женское. Надо уважать темы друг друга, но не перехватывать их. Не тянуть одеяло на себя… Опять отвлеклась.

   Начало? Начало банально. Заболела многострадальная шестёрка, которую нехотя доделывали в «Дентале». Кое-как она держалась месяцев восемь, а затем… Лечить ее никто не будет, на удаление только. Противовоспалительные, антибиотики пила — не помогало. Надо сдаваться. Еще и заплатить за грустную манипуляцию. Еще и ждать записи, когда там хирург появится — раз в неделю. Остается поликлиника. Так. Завтра — пятница. И майские праздники. То есть придется решить сразу, или терпеть боль еще неизвестно сколько. Куда-то испарилась гордость и страх. Позвонила. Не ответил. Написала: «Нужен совет».

   Перезвонил вечером. Нажала на отбой, выскочила под дождь.

   Рассказала симптомы коротко, спросила, есть ли срочность. И про поликлинику добавила, что тамошних врачей не хвалят. «Я боюсь».

   — А меня не боишься? Намекаешь, чтобы это сделал я?

   — Тебя не боюсь… А ты можешь?! Так ты начал работать? и молчал?!

   Не верилось, что правда. Что она слышит это. Что спасена…

   — Ну, как работать… Не подняться мне уже. Могу. Завтра в городе, может, буду к вечеру.

   — Можно и завтра, но только, если совсем поздно, занята весь день. Лучше послезавтра.

   (Завтра. Послезавтра. Она вправду это слышит? Больше года прошло. Она его уже похоронила, попрощалась. Затем обрела в виде «сообщений из склепа», без надежды на встречу. Завтра! Да она не успеет себя в порядок привести. Она теперь так долго и медленно все делает. И ей так некогда. Помыться качественно — и то роскошь. А рыться в шкафу при муже, находя старое-красивое… Сменить чёрное кожаное — на пальтишко цвета топлёного молока — его не сожрала ли моль? До сих пор ей было все равно. Куда его было носить, не в магазин ведь? Господи, что там еще… волосы покрасить, маникюр сделать — то есть, просто привести в порядок ногти, покрыть прозрачной основой… Не засохло, интересно, парфюмированное молочко для тела? Ушки, шейку смазать… мало ли. Даже, если ничего не будет — она должна быть чистой, ухоженной и вкусно пахнущей. Можно не особо наряжаться, не краситься, не сверкать самым кружевным бельём. Это для других важно. Для него сложнее. Она должна вновь стать той собой, прежней; излучать ухоженность, словно весь год такой была. Почему это нужно для него? Потому что это главный критерий себя для нее самой. А что нравится ей, то нравится и ему. Наверное).

   — Рита говорит, мол, «Папа, все открываются давно, один ты не развиваешься».

   — Насколько я помню, летом, как раз Рита не пускала тебя работать?

   — Ну, это было давно… Сейчас пандемии уже нет.

   (Давно ли ты такой смелый? Привился, небось…)

   — Сейчас цифры уменьшают.

   — Так-то да. Бабушка у нас уже дома; прооперировали, все нормально. Только вот недавно она упала, я вызываю «Скорую»; приезжают. А потом там девчонка говорит: «Вы ведь сами врач?» И тогда…

   — Я не слышу половину. Дети орут у подъезда. Я отошла, но все равно.

   — Так он… так и не вышел на работу? Все время дома? — сообразил, почему она сбросила звонок, и вышла на улицу.

   — Да…

   — В общем, у нее с сердцем лучше, чем у меня. Я вообще загибался осенью, с монитором ходил, то больше ста молотило, то пятьдесят-сорок…

   — Погоди, это нехорошо! А давление какое?

   — Да не измеряю я его, какая разница, высокое… Все время на энапе. Прописали еще конкор, а потом пошёл во вторую поликлинику к кардиологу, и он говорит…

   — Слушай, давай покороче, а? Я же под дождем стою, из-за этих детей, и телефон мокнет. Вкратце?

   — А, ну, конечно. Вкратце — сейчас все хорошо!

   — Все?

   — Абсолютно. Так что завтра звони.

   — Хорошо. Пока…

   …

   — Привет! Пришла все-таки! Я уже полчаса то погуляю, то снова зайду. Потом опять уже хотел пройтись. Я тебе звонил.

   — Я не слышала ничего. «Десятка» совсем не ходит, пришлось на троллейбусе. Полдороги пешком, наверное. А почему ты на этот телефон звонил? Я бы никогда не услышала, там звук выключен.

   — Не знаю, звонил на твой номер…

   — Ерунда какая-то. Ну, было время, когда я пользовалась этим телефоном, я писала, но это было недолго. Мне сюда никто не звонит. Я даже сама не знаю, какой здесь номер. Вроде тоже Мегафон.

   — Пытаешься вспомнить, как здесь было? — глядя на ее попытки найти шкаф.

   Разворочено все, конечно. Не хуже, чем в ее квартире. Масштаб другой.

   Кресло, светильник. Его руки. Странно, он не просит снять помаду. Как все странно, и как обычно.

   — Смотри, что они мне с правой шестеркой сделали! Там же хороший зуб был, просто пломба большая. До десны сточили! Коронку, мол, и все. А нельзя его… поднять, нарастить?

   — И острый край… Можно, конечно. Так, теперь левая. Отека нет, не шатается. А точно шестёрка, это не семёрка была? Про которую говорили, что распадётся на половинки, что не сохранить?

   — Точно шестёрка. Они посылали меня на МРТ, и по ней видно, что много материала за верхушками. Что из-за этого, мол, ничего не видно, и не понятно. И что так лечить нельзя, мол, не рассосётся, что хорошо еще, нерв не затронуло, не перекосило… Я молчала про тебя, на всякий случай, мало ли, где лечилась. Уезжала, может.

   — Нет, что ты, это же лекарство — рассосется, и не опасно вовсе. По американской методике, немного вывести за верхушку… Они думали, что это пломбировочный материал. Они этого не знают, молодые… и не предполагали же, что лечилось так долго. Они-то думали — два-три посещения; никто же столько не возится. Пошли, сделаем рентген.

   Никаких намёков. Но она идет за ним в рентгеновский, стучит каблучками по родному полу, и уже счастлива. («Почувствуй!») В этот момент она ощущает нечто, подобное тому, что должна испытывать.

   — Холодно теперь здесь. Самое тёплое место ведь было. А после их ремонта сюда отопление не идет.

   — Да, помню.

   Она натягивает экранирующий фартук до самой шеи, пытаясь согреться хоть немного.

   — Ну, вот что там? Видишь, меньше уже лекарства за корнями, уходит. В середине затемнение сохраняется, воспаление, или нет, не поймёшь. Не знаю я, что делать. Открыть его, начать снова все — хрупкий он. Разве что… не вскрывая, сделать маленькое отверстие в самом центре, и туда затолкать йодистой пасты…

   Она знает, что он что-нибудь придумает все равно, сколько бы ни говорил: «Ну, не знаю, что делать».

   — Когда станет больно, сразу кричи.

   Теперь он касается ее иначе, точнее… как тогда. До того — прикасался, как к пациентке. Он сам замечает это:

   — Я буду нежно… вот так…

   Поворачивает ее голову движением, от которого мурашки по коже. Ах, это эротичное лечение — оно действует едва ли не больше, чем все остальное… Она рассматривает его глаза, брови, уши; заново запоминает. Отмечает, что он не полностью седой, на затылке есть чёрные волосы. Это хорошо, наверное…

   Он проходит бормашинкой еще и справа; она понимает, что попутно он сгладил какие-то огрехи «Денталя».

   — Убрал острые края…

   Вот почему в «Дентале» она бы без толку объясняла, что и где ей мешает, а они все равно не нашли бы? Он просто увидел и сделал.

   — Ну, все! Пошли еще посмотрим теперь.

   — А закрывать не будешь?

   — Уже закрыл, временная полимерная.

   Картина на экране впечатлила. Зуб насквозь пронизывал чёткий и тонкий прямоугольник введённого лекарства. Все видно и понятно.

   Она заметила, что он погасил свет в холле, и уже снял верхнюю часть формы, но делала вид, что не понимает. Прошла в подсобку налить воды. Боже мой, все завалено, ничего не найти, даже чайника не видно под грудой вещей. Бутылка, с непонятно какой, водой.

   — Где ты?

   — Здесь. Водички хочу.

   — Водички… Я накипятил немного, а это ещё прошлогодняя, наверное.

   Извлек откуда-то чашку, налил. Господи, какое запустение!

   Отпив, она поставила чашку на столик, прошла мимо него, не коснувшись. Не специально. Привыкла уже мимо мужа просачиваться незаметно. Он догнал, обнял. Она послушно протянула руки вверх. («Почувствуй же! Это происходит сейчас, то, о чем ты мечтала, ревела, не жила, умирала — год!») Ничего. Как тот злой джинн, Омар Юсуф, брат Абдурахмана ибн Хаттаба, который слишком долго просидел в бутылке, и в конечном счёте решил убить того, кто вызволит из заточения. Нет, ей приятно. Ей всего лишь умеренно приятно, и она не понимает, куда делся её восторг. Хотя… Нет. Просто ее сердце не в силах воспринять это ещё. Она не верит, вот и все. Она позже поймёт. Наверное, хорошо. Что не бьется в истерике сейчас, не кричит: «Ты есть!!!»

   Он гладит ее медленно, не спешит переходить к активным действиям. Не совсем уверен в ее реакции; осторожничает. Они просто стоят, вжавшись друг в друга. Будто… словно весь этот год мысленно находились здесь, и в той же позе. Им не надо думать, как подойти, с чего начать. Он гладит спинку, она — его голову, плечи. Похудел, наверное, плечи, кажется, стали чуть уже. Не важно, она отмечает детали только, чтобы понять, как обстоят дела со здоровьем — лишь бы все хорошо. Но ведь не все, к сожалению. Судя по тому, что он рассказывал. Колючие щеки. Губы, смешно и нерешительно, целуют ее нос, ушко. Руки медленно начинают расстегивать лифчик, гладят грудь. Он стонет, она молчит. Он осторожно касается губами ее губ. Она отвечает изо всех сил. Он расстегивает джинсы, добирается до гладкой кожи. Кажется, его приводит это в трепет. Играет или нет? А она молчит. Пока. Лишь продолжает гладить его абсолютно невинно. Любя, а не соблазняя. Музыки нет. Она не решилась включить. Да и хотелось ли бы им сейчас слушать ту же музыку? Конечно, она закачала много новых треков, но большинство — прежние. Она начинает слегка прерывисто дышать. Затем издаёт отдельный вскрик, означающий, что скоро… но ей не хочется ускорять, пусть все происходит плавно, само. Затем звучит вопль, которого давно не слышали стены этого дома. Соскучились, небось. Второй… Третий… Она отстраняется немного, начав лениво ласкать его.

   — Садись! — говорит он хрипло, подстилая простынку на диван. Стягивает с нее джинсы полностью, кроме самого низа и сапог. Наклоняется. Совсем непонятно, что собирается делать. Укладывает ее на диван, накрывает собой, стонет.

   — Да не получится так!

   — Все получится, — поднимается, стаскивает с нее сапожки, похоже, с трудом соображая, что на них надо расстегнуть молнию. Возится с этим в каком-то трансе. Они полностью погружены друг в друга. Сейчас для нее оказывается неожиданностью, что ее крик прозвучит еще раз... Она слишком отвыкла, слишком многое перенесла, пережила, чтобы так сразу — стать той, что прежде. Он… ей кажется, почему-то, что недоволен собой, что хотел дать ей больше, дольше… Но, как и раньше, он не показывает эмоций после. Говорит о всякой ерунде.

   В тамбуре она нарочито стоит перед дверью. Он безропотно открывает, выпуская ее. Идут к машине совсем рядом, почти касаясь друг друга, но она не просовывает руку в его. Слишком уж светло, слишком много народу. Не так часто люди ходят под ручку вообще, будет вызывающе бросаться в глаза.

   Субару. «Привет, субару. Как долго ты меня ждала… Но я не стану произносить при нем такие слова. Не стану гладить твои металлические ручки. Что-то ты какая-то, не очень блестящая. Но ты есть…»

   — Хочешь курить?

   Хм, не особо, но, — чем дольше она тянет время — тем дольше с ним. Пусть думает, что она хочет курить.

   Опять какие-то тряпичные, в старинной одежде, куклы, на заднем сиденье. Он заговорил сам:

   — Всякое барахло с дачи вожу, вот, попросили кукол вывезти, пристроить куда-то. Завтра снова надо детей за город.

   Она промолчала. Не до ревности пока, не стоит. Но все же… Дети, куклы. Вдруг он вовсе не к бабушке торопится?! Внуки. Или даже его дети. И кто-то его ждёт, а она — дура!

   Спущенное заднее колесо накачивалось насосом.

   — Да, может дешевле все-таки залатать?

   — Конечно! — («Ты до сих пор не сделал колеса?!»)

   — Изнашивается двигатель, бензин идет на эту подкачку. Экстрасистолы опять прут, — поморщился.

   — После меня… — расстроилась она.

   Мир приходил в себя после карантина. Медленно, со скрипом, с огромными потерями. «Как после войны», — подумалось ей. Оба они уже не те. Станут ли люди прежними, когда-нибудь? Вряд ли. Возможно, они станут лучше. Но уязвимей.

   Чистая, безмятежная радость исчезла. Притупилась, потускнела, как сегодняшняя субару. Она едет в субару. Это правда. Спокойно села, как в любое такси. Может, когда-нибудь пройдет пост ковидный синдром — во время болезни исчезали запахи, нарушился вкус. Вкус к жизни, кажется, тоже.

   — Где тебя высадить?

   (Господи, какая разница?! Что сейчас скрывать, и так ясно, что после девяти вечера общественный транспорт не ходит.)

   — Хоть у подъезда…

   — Не следят за тобой теперь?

   — Наверное, нет.

   До подъезда все-таки не доехал, и правильно, это дурной тон. Она вышла со смешанным чувством. Домой не хотелось со страшной силой, но не из-за него. Просто устала она от дома, как от тюрьмы, за этот год.

   …

   Теперь она вышла почти за час, не надеясь попасть на «десятку» — и правильно сделала — тем более, что он перенес встречу на час позже, на восемь. На привокзальной площади, перед светофором, ее остановил голос:

   — Девушка, не поможете мне перейти дорогу?

   — Помогу.

   Она не поняла еще, в чем должна заключаться помощь. Молодой человек держался за столб светофора. Может, искал на нем кнопку? Вроде не слепой, раз обратился к ней, смотрит на нее. И сам понимает, что на красный — нужно стоять. Юноша оторвался от столба, качнулся к ней, неловко уцепился за руку.

   — Спасибо большое!

   — Пойдемте уже. Здесь недолго горит зелёный.

   Красные цифры истекали к нулю. Они дошли до края тротуара. Медленно, но благополучно пересекли проезжую часть.

   — Спасибо вам! Дай бог здоровья!

   Говорил паренёк тоже не очень хорошо.

   — И вам!

   Как же он по городу один ходит? Еле ковыляет. Господи, если бы не спешила она, проводила бы парня подольше.

   Странный сегодня день, и она уже так устала, а еще даже не пришла. Субару не было. Нигде. Неужели он в такой час — без машины?! На такси придётся. Может, рано еще? Она стукнула в дверь легонько, в надежде, что за ней еще никого нет, а он сейчас подъедет. Надежда не оправдалась — дверь быстро открылась, и он был в форме.

   — Привет! Тебе свет нужен?

   Он имел в виду, включить ли освещение в холле. Она страшно тупила, потому что разозлилась на отсутствие субару, на пациентку в кабинете, несмотря на начало девятого. Издевается? Злость погнала ее подойти к двери в напрасной попытке открыть, хлопнуть оной, и сбежать. Заперто...

   Судя по доносящимся фразам, у пациентки примерно те же проблемы, что у нее: «Да, можно поставить протез. Но я еще не готова морально к удалению! Сколько я должна?» — «Позже решим, не надо пока. Пока еще неясно, получится ли. Если нет, то…» — «Должно получиться!»

   Лиля ее понимала. Должно. Не готова морально. Все правильно.

   Девушка ушла. Лиля взяла себя в руки, спросила спокойным тоном:

   — Ты без машины?

   — Почему, с машиной. Просто дальше оставил, сегодня не пробиться было.

   — А я испугалась. Время позднее. Общественный перестанет ходить через час…

   (Мгновенно успокоившись.)

   …

   — Где там что у меня еще, ты в тот раз говорил? Кариес вверху? И четвёрка чувствительна. Мне эту прикорневую в Дентале переставляли уже несколько раз.

   — Там эрозия эмали; не кариес. Пломба есть, но рядом эрозия.

   — Последний раз недавно совсем. Ну, недели за три-четыре, как я тебе позвонила.

   — Да ты что… Ох, молодежь. Драть их некому.

   — А еще надо поднять правую, которую они испортили, сточили ниже десны. И заменить пломбу на семёрке…

   — И все это я должен сделать сейчас? — жалобно-иронически.

   Глаза его прилепились к ее глазам, и там остались. Оторваться взгляд уже не мог. Пошло это немыслимое чувство перетекания друг в друга, без возможности моргнуть. Они говорили и говорили, а глаза занимались любовью, сливаясь в экстазе.

   — А сколько у них стоит пломба?

   — Не помню точно. За наращивание я отдала шесть, запомнилось. Без гарантии.

   — Что значит — без гарантии?! Гарантии на что? То, что зуб может заболеть — это одно, а гарантия на пломбу, на их работу — совсем другое!

   — Я тоже так подумала. По логике. Но спорить не стала — они вообще не хотели ее делать. Да и какая мне разница была…

   — Меня на них нет! Я бы их достал с гарантией! Вот заразы…

   …

   — Кольке надо позвонить. День рождения у него. Все запомнить не могу — четырнадцатого или пятнадцатого.

   — Обязательно?

   — Да это быстро…

   Лиля пила чай. Столик был расчищен, и похож на прежнее место, чайник тоже был виден теперь. Их чашки стояли рядышком. Он опять заварил пакетики с иван-чаем. И даже сахар имелся. Надо же.

   — Сегодня все-таки. Все время путаю.

   — Теперь запомнишь. Четырнадцатого, как мне.

   Хм. В тот раз она была здесь восьмого. Теперь четырнадцатого. Их дни…

   — Он в мае, значит мается…

   — Да не особо Тельцы маются, кстати…

   Они бездумно лепят какие-то слова, перекидывая их, словно теннисный мячик. В это время говорят глаза. А разум освобожден от настоящих мыслей и забот.

   …

   — Неспроста все это. Говорят, к осени большинство вакцинируют, и выработается коллективный иммунитет. Знаешь, сколько жили динозавры на Земле?

   — Нет.

   Он называет огромную цифру, которая не держится в ее голове.

   — Я вот прочитал на днях. И как ты думаешь, отчего они вымерли? Климат был для них хорошим, и не было там никакой кометы…

   — Ты думаешь?

   — Ну да…

   — Прямо как у Булычева — про планету Колеиду, которая вымерла от космической чумы. Представляешь, как раз карантин, да? а мы с дочкой это читаем. И тогда Алиса Селезнева проникла в прошлое Колеиды на машине времени, раньше всех подбежала к вернувшемуся космическому кораблю, распылила вакцину и спасла мир…

   — Да ты что? Ну, как все-таки фантасты предвидят… Это тот же Булычев? Та же Алиса?

   — Да, то же, что и фильм «Гостья из будущего». Но это малая часть, а про нее очень много книг.

   …

   Она решается включить музыку погромче.

   — О, какая старая. Кажется, под эту песню мы обнимались с Веркой в институте…

   — Это из фильма «Привидение».

   — Так вот, набухались мы тогда… Девчонки потом нас откачивали. Верка…

   — Может, не стоило откачивать?

   Он уже притянул ее к себе.

   — Так, развернулся! И — к Верке!

   — Да ничего не было. И так давно же… сорок лет назад, — смеётся.

   — Я сейчас тоже о ком-нибудь вспомню! И… не сорок лет назад, поменьше!

   — Два дня назад? — внезапно в его голосе слышится нечто, похожее не на совсем пустую болтовню.

   — Что-то я никого не вспоминаю. — Она прижалась к нему лицом. — Склероз, кажется…

   Телефон в сумке тихо поёт голосом Наргиз:

   «Ты мое небо,

   Ты мое чудо…»

   …

   — Что за день сегодня! Все не так…

   — Странно, вроде четырнадцатое, хороший день.

   — Так это потому, что вчера было тринадцатое!

   — А, ну да. Самое печальное, что зуб разболелся! Ну что за…!

   — Не знаю я, что делать. Снова открывать? Двенадцатый час. И оставить открытым? Тогда паста высохнет, и толку не будет.

   — Не знаю! Но в тот раз мне сразу легче стало, а теперь хуже.

   Она почти плачет. Впрочем, и он в таком же настроении.

   — Садись.

   — Господи, как я устала. Не хочу.

   …

   — Ты закрыл?

   — Да. Порошок положил вместо пасты. Сейчас утихнет. Ну, скажи, правда ведь, уже затихает?

   — Не знаю. Может быть. Все равно выпью кеторол. Да где же он? Ничего найти не могу, издевательство!

   Он уже открыл дверь, она все еще роется в сумочке. Бесполезно. Фиг с ним.

   — Что ты дома скажешь?

   — Я только час сюда ехала… Пациентка была.

   — Назад тоже час ехала? И на чем?

   — Не важно. Единственное, что имеет значение — прийти с тем, что мне легче, что прогресс есть. А если нет…

   — На улице как хорошо! Свежо.

   На улице, правда, чудесно. Летняя короткая ночь, фонари и приятная прохлада. Романтика.

   Он держит дверь.

   — Мужик на балконе напротив уже устал стоять и курить, за нами наблюдая…

   Она быстро просунула руку в его — идти далеко, и относительно темно. Хотя улица освещена, конечно, но, мало ли… Похоже, он этого ждал. Они идут под руку долго-долго, шаг в шаг, и это прекрасно. Они на воле. Господи, после такого года — как много значит это выражение. На воле.

   — Где пойдём, дворами, или в обход?

   — В обход. У вас тут крысы могут быть.

   — Здесь налево.

   В траве что-то подозрительно зашуршало.

   — Что это? Опять?!

   — Местные жители…

   Пусть бегут местные жители. Она с ним.

   — Я уже отвыкла от них. С нового года. Тогда я с ними уже разговаривала, правда, матом.

   — Это правильно. А где они были?

   — Прямо у подъезда. И никому, кроме меня, не было до них дела…

   Она быстро рассказывает про кошмар в виде ковида и одновременной борьбы с крысами. Как она писала в мэрию. Как ей отвечали…

   — Мы пришли.

   А она и не заметила. Субару, как большой серебристый дельфин, неожиданно высунула свою блестящую морду из кустов. В свете ночных фонарей кажется невероятно прекрасной.

   — А вот эту машину все хотят продать, — кивнул на чёрную, соседнюю.

   — Что это за машина?

   Эмблемы на капоте не было, а по форме автомобиль напоминал некий раритет.

   — Мерседес.

   Точно. Присмотревшись, она нашла малюсенький значок. Надо же. Закурила.

   — Не знаю, куда этих кукол. Ручная работа.

   — Ручная? Так продать можно, на «Авито».

   — Ты будешь продавать? И сколько они могут стоить?

   — Не знаю, но можно сориентироваться по ценам на похожие товары.

   — Возьмёшь?

   — Не, я продавать не хочу. А… возьму! Я в школу отдам, для музея; знаешь, как они такое любят! И дочке покажу. Только… скажи честно, почему они не нужны? Хозяева умерли? Болеют? У них чесотка? Это куклы вуду?

   — Конечно, куклы вуду. Нет, никто не умер, и даже не уехал в Америку. Просто чистят завалы вещей, а что жалко выкинуть — отдают, просят пристроить куда-нибудь.

   Хорошо. Она хоть дочке сунет кукол, чтобы та поиграла немного, и не сердилась за позднее возвращение. Боже, а она-то переживала! «Кукол детям везёт, это его дети…»

   Субару несется очень быстро. Максим злится на очередного «козла», пытавшегося обогнать на переходе, и чуть не сбившего пешехода.

   — Козлина уродская! Изображает из себя! На переходе! Сейчас увидишь, насколько моя машина мощнее!

   Ох, ну не без этого соревнования, конечно. Детство остается во всех. Прорывается в моменты эмоций. Да еще она рядом сидит… И, кстати, балдеет от скорости.

   — Заберёшь кукол?

   Он выходит из субару вместе с ней возле ее дома. Вообще-то, она и сама могла их вытащить. Он не торопится уезжать, продолжает говорить что-то. Но в двенадцать ночи надо-таки идти домой. Она машет ему куклами, идет, улыбаясь. Картина из готического фильма. Ночь, фонари, зелень кустов, серебристая субару, садящийся в нее мужчина, и — блаженно улыбающаяся женщина с сумочкой через плечо, обнимающая двух кукол в старинной одежде, со странными личиками…

ГЛАВА 2. МЫСЛИ, МЫСЛИ

Она не могла больше страдать. Теперь, после разлуки, казалось, что должно быть всё, или ничего. Сродни воскрешению. Да, незадолго до того была Пасха, и она послала сообщение: «Х.В.» Означало: «Помню о тебе, но не собираюсь даже в лишние буквы ткнуть». Ответ пришёл мгновенно, да еще какой грамотный, несмотря на его циничное отношение к религии: «Воистину воскресе!» С тех пор, как они начали общаться сообщениями, казалось, что он прямо постоянно ходит с телефоном в руках… Гад, грамотный, умный, издевается! Нет бы спросил, как у нее дела, хотя бы. Ему нет дела до ее дел. Невеселый каламбур. Зацикленный на себе, самовлюбленный эгоист… За что он так любит себя?

   Ей казалось — или он не вернется никогда, или, точно, любит. Особенно после той «сднемрождемки», где написал, что целует, обнимает… Ей казалось, лед растоплен, игра закончилась. Может, он не хочет больше отношений, или не может, совсем все плохо, и он еле живой, и они никогда не увидятся, — но лед растоплен! Ведь никогда он не писал подобного в смс. Всегда сухо и по делу. Конспиратор… Штирлиц несчастный!

   В первые встречи оба были потрясены, хоть и скрывали это друг от друга изо всех сил. Зачем скрывать? Почему нельзя сказать, проорать правду: «Скучал! Хотел! Мечтал, но боялся. Теперь есть, для чего жить. Теперь снова живу! Думал, что всё — медленное угасание. Но пришла ты, и я верю, что жизнь еще будет! Стал вести приемы, привел в относительный порядок кабинет…» «Не жила без тебя! Оживала, только получив сообщение! Хотела остричься наголо, раздарить украшения, назло всему миру, не надевать ничего красивого! Слушать музыку не могла! Дни и ночи лишь о тебе!»

   Да, ее правда значительно сильнее. Но ведь и его — немаловажная. Если бы он произнёс что-то, причем, первым, потому что, когда-то — он первым замолчал. Первым прекратил разговоры о чувствах. Тогда она подхватила бы. Сколько можно молчать о главном, разговаривая о всякой ерунде?! Не совсем, конечно, ерунде, но, по сравнению с этим…

   Откуда-то вернулось её любимое покрывало. Только теперь ей плевать на детали, вот в чем беда. Когда-то она запоминала каждый его чих. Теперь она не в силах была выдержать, если он просто беседовал с пациентом. Если говорил ей, что «не знает пока, что у него в пятницу» … Ей сразу хотелось швырнуть трубку. Волшебная мелодия звонка раздражала — это значило, что планы изменились. Даже, когда она прозвучала в автобусе, в тот очень счастливый день, когда и субару, и плед, и выключенный свет — явно ждали её одну. Когда «десятка» подкатила очень вовремя — так, что она опоздает минут на пятнадцать. Самое то. И место её любимое, третье слева, значит, все просто отлично. И вдруг идиллия нарушилась его звонком. Лиля вздрогнула — неужели гадость какая-то ждёт? Нет, он всего лишь поинтересовался, едет ли она. А она уже… кажется, за этот год она стала такой нервной, что боится любой, самой маленькой неожиданности. Вздрагивает, вскрикивает от всего. Возможно, он думает, что она играет. Не верит, не чувствует. Но это правда. На каждый звонок она дергается — боится плохого: сообщений о чьей-то смерти, или, хотя бы, болезни. Почему-то в последнее время абсолютно все — друзья, родные —рассказывают о плохом именно ей, ищут поддержки… А она не может больше слышать плохих новостей; ее трясёт. На каждый вскрик играющих детей дергается, потому что для неё такой звук — предвестник кошмара, от которого она просыпается в слезах, пытаясь вырвать страшные картины из головы. Какое сердце выдержит все это? Теперь она не может позволить себе чувствовать сильную боль из-за него, погрузиться в неё. Кусок боли замещается злостью и раздражением. «Ярость лучше отчаяния». Но и она не полезна для сердца. Кому сообщить про постоянную тахиаритмию, тошноту и головокружения? Маме, которую надо беречь и отвлекать? Мужу, который и так еле жив? Ему, который привык к её былой экзальтации, и уверен, что она играет? Никому. Она сама себе опора. И если бы только себе!

   Она не чувствует его запаха. Он исчез. Он слишком слабый. Он остался лишь во сне и мечтах. Даже стоматология не пахнет кружащими голову антисептиками, так, как раньше, — запах гораздо слабее. Часть чувств, часть счастья, проклятый ковид унес, наверное, навсегда. Сколько же всего он унес с собой, даже не заражая, а просто ужасным стечением обстоятельств. Слезы подступают, как только она вспоминает, сколько всего изменилось, сколько потеряно людей; сколько исчезло возможностей. Искалеченные люди, как после войны. Не все, конечно. Но ведь война не закончена…

ГЛАВА 3. СПОТЫКАЯСЬ И ЧЕРТЫХАЯСЬ, ЖИЗНЬ ИДЕТ

Позвоню сейчас», — подумалось внезапно. Зачем, казалось бы? Дождись вечера, когда муж уйдет. Всего-то и будет восьмой час, детское время. А вот захотелось. Выскочила на улицу с телефоном. И сразу поняла, что не стоило. Но уже поздно, решение принято. Пять гудков, и «номер не отвечает, оставьте голосовое сообщение». Так и знала ведь. Называется, сказал: «Давай завтра созвонимся». За рулём? Но вчера же ответил. На работе? Тоже можно оторваться. В девять перезвонила еще раз, совсем уже безнадежно. Номер не отвечает. Руки опустились. Как раньше вела себя она в таких случаях? Ждала до завтра. Страдала, слушала музыку. Плакала. Делала глоток виски, или два… Говорила с кем-то. Теперь не с кем. Маму не хочется грузить, перед другом мужского пола не хочется показывать собственную жалкость, а подруги теперь ничего не знают. Давно не общается с ними. Отвыкла. И пить отвыкла, и гостей звать. И беседы задушевные вести. А насчёт выпить — идея. Вдруг поможет расслабиться? Купила джин-тоник.

   Какой отвратительный вкус. «Я люблю, когда во рту остается честный вкус сигарет», — поет Земфира. Да. И без джин-тоника. Почти вся банка вылилась в раковину. Но пара глотков успела натворить дел — разболелась голова, затошнило, скрутило живот. «Зачем же я убиваю себя? Ведь есть другие, вон, сколько их. Похоже, даже влюбились. Ваня начал проявлять активное желание, стал красивее, интереснее. И «Шкода» новая, белоснежная… Другой обещает приехать, пишет ей, что мы, мол, Стрельцы, самый лучший знак, и вообще… неординарно пишет. Верит ему почему-то. И еще, и еще… Только все они радуют, когда есть Он. Голову кружат, порой сводят с ума — своим количеством. Плюнь и разотри… Нашелся тоже, старикашка… Ее любят молодые и красивые. Правда, никто из них не умеет лечить зубы. И никто из них… не он, не он, не он. Нет его — нет ее.» Она больше боится не очередной игры. Поиграет — вернётся. Чтобы он так резко решил кинуть ее совсем — не верится. Позавчера они были вместе. Вчера разговаривали, и он нормально отвечал. Но с каждым может что-нибудь случиться. Необязательно прямо гибель, но, вон как ковид-то разошелся, новые штаммы. Лишь позавчера он потрясенно читал ей сообщение от знакомой, из ковидария, которая пишет, как там ужасно. Хоть он и привился. Но и привитые болеют. И не узнает она никогда, если с ним что-то случилось, никто ей не сообщит! Хотелось позвонить Рите. Вон она, онлайн в сети. Написать? Но ведь выглядеть будешь дурой бегающей, достающей через дочь. А ей сегодня важно знать… В глубине души знала, что просто надоела ему. Вот так, просто!

   Итальянский товарищ «обрывал» Ватсап, прочитав ее: «I am sad». Решилась поговорить с ним. К тому же он старше Максима. Сказала: «Вряд ли тебе захочется слушать, почему мне грустно». Но услышала, что о ней хотят знать все. Спросила: «Скажи честно, без шуток и прикрас. Если бы у тебя сейчас была такая любовница, как я, это было бы в радость, или, все-таки, тяжело?» «В радость. Честно». Далее пошли предположения милого Джованни: «Возможно, он занят?» «Или он — идиот!»

   Как ни странно, несколько утешило. Да, он идиот. Все ее любят, все счастливы, когда она с ними общается, а он — идиот. Коротко и емко. Тем не менее. Музыка (любая, а особенно — любимая) — казалась отвратительной фальшивой игрой на скрипке какого-то мерзкого клоуна, наверное, того самого, стивенкинговского. Все, что она придумывала — она придумывала! Нет, и не было никаких чувств! Она никто для него, хуже, чем никто. Как омерзительны субару. Она постарается любить Рено, Шкоду и Форд. Субару посмеялась над ней, растоптала, переехала заживо.

   Утром ей было настолько плохо — как будто выпила литра два паленой водки. Выворачивало наизнанку. Поэтому первые два звонка она пропустила. Услышала мелодию на третий раз, когда не осталось никаких чувств — ни хороших, ни плохих. Она ощущала себя больным животным.

   — Давай завтра, в девять или десять? Сегодня надо старушку отвезти с дачи, и завтра, после двенадцати, опять ее везти.

   — Хорошо.

   Отметила про себя, что вот это — нормальная речь. Она не требует полного отчета, но это нормально — сказать, чем ты занят. И слава богу, что завтра. Пусть утром. Только не сегодня, боже мой, сегодня ей выжить бы. Ну и джин-тоник стали производить, однако. Или ее организм воспринял моральный яд как яд настоящий?

   …

   Проснулась, с трудом запихала в себя пару хлебцев с маслом. Приняла душ, надела шорты и маечку, не сильно заботясь о красоте. Жарко. Дойти бы до остановки; ей все еще очень плохо. «Десятка» подошла не сразу. Зачем-то она включила музыку. Наверное, чтобы проверить, может ли слушать ее снова. Как медленно идет автобус. Остановка. Будет ли машина? Лиля сделала небольшой крюк, взглянула за кусты. Вроде бы, стоит родимая. Ближе подходить не хочется — выдаст себя. Это он так быстро, почти бегом, направился к дому? Она подождала немного, двинулась следом. Дверь открыта, никого не видно, только слышен шум спускаемой воды в туалете. Неужели впервые за все время она застала его там? Каким-то образом, за все годы, он умудрился ни разу не заглянуть в это заведение при ней. Но из туалета вышла незнакомая женщина.

   — Ой, еще кто-то пришел? — растерянно спросила пациентка.

   — Проходите, проходите скорей, — Максим кивнул в сторону кабинета, а сам метнулся в раздевалку, куда прошла и Лиля — убрать в шкаф взятую на всякий случай, ненужную джинсовку. Стоя в одних трусах, Максим натягивал форму.

   — Это долго? — с тоской произнесла Лиля.

   — Нет, нет… Я проспал; она должна была прийти в девять, а уже десять почти.

   Значит, бедная пациентка долго стояла на крыльце, мечтая попасть в туалет.

   Лиля ставит чайник, находит в шкафчике пакетик «Липтона», заваривает. Если они будут тянуть время, она просто заснёт на диване, не выдержит…

   Музыку убавить… Ох, ну, вроде как она слышит обнадеживающее: «Да, нам с вами долго разбираться придется. Давайте займёмся этим на следующий неделе…»

   Пара глотков сладкого чая. Почему у него всегда такой вкусный и бодрящий? «Липтон», надо запомнить. Максим, подойдя с другой стороны, залпом выпивает стакан воды.

   — Все? Ты готов?

   (Как маленькую спрашивает. Она тоже порой так дочке говорит.)

   Падает в кресло — разбилась гордая статуэтка в шортиках, на каблуках и с копной кудрей. (Кудри делались элементарно, сами собой, за то время, пока она идет к нему. Волосы перехватывались резинкой в тугую гульку, а при входе резинка снималась. Готово — на три часа укладка обеспечена). Все, не может она больше ни стоять изящно, ни двигаться.

   Привычным движением (хочется продолжить: «Штирлиц смахнул со стула кнопки…") Максим отводит лампу в сторону, чтобы не светила ей в глаза, сует в руки салфетку — помаду снять. Отходит к окну.

   — Открыть, закрыть? Там жара…

   — Открой. Душно.

   …

   — Да, ситуация с ковидом становится неприятной…

   …

   — Скажи, а рак молочной железы — это все? Быстро сгорают?

   — Да нет, по идее. Наоборот. Не жизненно важный орган ведь. Хотя, от стадии зависит. Какая у нее?..

   …

   — И вот приводят они ко мне этого мальчика, чтобы молочный зуб удалить. Он бы сам выпал. Нет, настаивают. Там, на Калинина, в детской, тетеньке помешал какой-то молочный, и она его удалила. После этого мы здесь ребенка час ловили, кругами бегал… До того спокойно в кресле сидел.

   …

   — Значит, пытался я поплавать. А вместо этого пришлось детям потерянную игрушку под водой искать; потом какие-то подростки прутся купаться с пивом в руке. А там глубина. Караулил, пока не уйдут.

   — Почему?!

   — Ну, а если они тонуть начнут, после пива?

   — Когда начнут, тогда и спасай. А зачем заранее?

   — Когда начнут — будет поздно. Мамаши на берегу лялякают, даже не глядят на детей…

   — Не понимаю. Зачем все плохое думать заранее, почему тебе до всех есть дело?

   — Знаешь, когда на твоих глазах такое произойдёт… не сможешь.

   — Я все равно не смогу ничего сделать, я плавать не умею.

   — А я был когда-то инструктором по плаванию. Инстинкты срабатывают.

   — Надо же… Скажи тогда — как инструктор — при эпилепсии совсем нельзя к воде подходить? Я читала в интернете.

   — Ну, по идее, по пояс — можно. С кругом, и чтобы рядом ты стояла. Ведь мы чего боимся? Что захлебнется сразу. Если подхватить и вытащить…

   — Не вытащить. Не поднять же мне.

   — А, да… Я-то привык, что дети мелкие, машинально кажется, что и твоей лет пять… Тогда да, только в прибрежной зоне совсем…

   Глаза говорили больше, разумеется. Как всегда. Между строк. «Тебя бы в помощь…» — «Понимаю, понял теперь, как тебе. Но ничего не сделаю. Так или иначе — права не имею на это морального, даже если бы хотел. И не хочу, и не стану даже думать о том, иначе придется погружаться полностью.»

   …

   — Да, мне до всего есть дело! Да, ко всем вяжусь!

   — Отец таким был, — улыбнулась. — Кто любил, кто ненавидел. — А больше всего он терпеть не мог курящих. Так и не узнал…

   — Да, с курением это… сложно. И я такой! Вот едет папаша на велосипеде. Загадка — где должен ехать ребёнок, спереди или сзади?

   Лиля задумалась, вспоминая правила.

   — По-моему, нигде нельзя маленьких детей, ни на раме, ни на багажнике…

   — Да нет! Он на детском велосипеде следом едет! А я и говорю — ребенок должен ехать перед вами, вы же не видите, что творится сзади! Или девочка дорогу переходит, уткнувшись в смартфон. Останавливаю и говорю: «Ты уверена, что водитель тебя видит, а не так же, как ты, смотрит в телефон?»

   — Ну ты и зануда, — хохочет. — В этом — точная копия. Раньше бы раздражало, теперь частично приятно.

   Неприятно лишь то, что его забота расплескивается на всех подряд, вместо того чтобы концентрироваться на ней.

   …

   — А я случайно увидела статью, что выпущена новая «Субару Форестер». В этой «Толоке» что только не узнаешь, все новости… Ты говорил, новые хуже, как всегда, а там пишут: «подвеска мягче, система безопасности надёжнее…»

   — А что им еще писать? Что новая хуже? Покупать же не будут.

   (Наконец-то то она может вслух и громко произнести сладкие слова, с наслаждением обкатывая их языком: «Субару Форестер». Ведь больше ей некому сказать это вслух. Разве что, как в сказке про мужика и царя, прокричать в дупло дерева.)

   …

   — Что ты меня спросила? Как я перенёс прививку? Да, почти ничего не было, только… В общем, при обследовании нашли они у меня низкий гемоглобин. Ну, не знаю с чего, может, рак какой… У бабушки тоже. Я пропил сорбифер, он, зараза, дорогущий стал. А она какой-то феюль, или…

   — Фенюльс. Я тоже его пила, потому что сорбифер подорожал ужасно.

   — Потом снова проверили — нормальный уровень стал. Значит, и у меня что-то? Или мяса мало ем?

   — Или лаборатория такая. Знаешь, как у нас анализы делают?

   — Точно… Об этом я не подумал… Так ты спросила…

   — Как ты перенёс прививку! Можешь просто сказать, было что-то, или нет, одним словом?!

   — Вот все время я так…

   — Сам терпеть не можешь, когда так отвечают — как бабушки на вопрос: «Что сейчас беспокоит?» — «Ой, милая, значит, пошла я в аптеку, а там невестка и говорит…»

   Оба хохочут в голос.

   — В общем так: ничего не было, только аритмия усилилась. Может, совпадение. У меня нашли дополнительные пучки проведения, и импульс пошел по ним.

   — Понятно, вариант нормы, в принципе. У меня тоже они есть. Бултыхается, и молотит больше ста. Хотя ставят только дистрофию.

   — Вот-вот. И у меня так…

   Снова в глазах больше. Сейчас он слышит ее, и не делает вид, что ему все равно, что все это ерунда. Он сочувствует глазами, прикосновениями. Красивые слова иногда бывают фальшивыми. Ну, или ей так кажется, потому что она тоже не умеет правильно выражать сочувствие. Она может обнять, заплакать, выматериться, или предпринять что-то. Ей это ближе. Хотя, может, просто оправдывает его.

   …

   — Тётенька одна, знакомая… В мэрии работает. Лежит сейчас в ковидарии, сообщение написала, — как все страшно, как ей плохо, температура тридцать девять, неделю… Рука посинела. Что-то на меня эта «синяя рука» подействовала, снилось даже. «Синюю бороду» вспомнил — синяя рука, синяя борода. Что ей ответить, не знаю. Сейчас опять пишет…

   — Хочешь сказать, что ты ей не ответил?!

   — Да нет, я стараюсь отвечать, но пишу какую-то глупость. Им сейчас нас не понять, у них другое восприятие, как в разных мирах.

   — Да. Это так. Когда у меня было… я тебе не писала.

   Взгляд, пауза. Несколько секунд неловкого молчания. Все ведь все поняли. Он поспешил перевести на землю:

   — У тебя ведь не было — неделю тридцать девять?

   — Нет, конечно. Дня три.

   (Приврала. Кажется. Один день у нее была высокая; сбила сразу. Но пусть он прочувствует.)

   — Зато мне приходилось в эти дни ухаживать за остальными. И в магазин идти, и в аптеку за антибиотиками. Кто бы еще принёс? Шла. Шаг вперёд, три назад…

   — Сволочи. Вот так у нас на самом деле. А пишут про бесплатные лекарства, которые приносят врачи, про волонтёров…

   — Знаешь, я смеялась вначале. А вообще было страшно — не проснуться завтра. Когда ты еще в ответе за других. Обоняние не вернулось полностью. Чувствую запахи, конечно, но меньше, чем прежде. Твой запах не чувствую. Стоматология не пахнет, как раньше.

   — А разве здесь был сильный запах? Антисептики разве…

   — Конечно. Всегда был. Характерный, сильный. Приятный. Антисептики, да.

   («Знал бы ты, как я проходила поликлинике мимо отделения стоматологии в поликлинике. Мне не нужны таблички на кабинетах. Я бегом пробегала эти места, потому что, ощутив запах, чувствовала невероятное возбуждение и отчаяние до слёз. Я могла просто упасть там, рядом, в истерике. Или сесть на пол, и нюхать, как наркоманка. Странно, но в «Дентале» такого не было; возможно, там другие составы, какие-нибудь, более импортные и менее характерные…)

   Он слушает. Он не утешает, как, возможно, хотелось бы. Не в его стиле утешать и жалеть словами, растравляя плохое, делая тебя слабой. Но хотелось бы. Иногда. Он просто слушает, неотрывно глядя в глаза. А затем может обнять, погладить. Честное слово, иногда «вместо тысячи слов…» Она ведь такая же, потому на нее столь сильно действует его поведение. Она тоже не умеет утешать, говорить красивые слова. Кажется, при всей его супер-раскованности и взрослости — иногда он стесняется. Стесняется сказать, что чувствует; говорит экивоками, завуалированно. Стесняется произнести: «Ты молодец, ты сильная, ты справишься», — и тому подобные вещи. Она тоже. Не умеет такого. Эти фразы звучат с позиции взрослого. Слушая о его проблемах, она говорила что-то незначимое, лишь глаза выражали безумное сочувствие, лишь руки гладили. Они слишком похожи. Слишком. Только она любит в стократ сильнее. Похожесть — тоже минус. Люди должны отличаться немного. Когда оба не умеют говорить красивых фраз на чувствах — «это не есть хорошо…» Она понимает, почему он не знает, как ответить знакомой в ковидарии. На ее взгляд, он написал ерунду…

   — Да, кстати, — она продолжает смотреть на него. Она не спросит: «Почему ты не ответил?», это не та фраза. Это