Осенняя мазурка. Ольга Зима и Мила Сович

Оглавление

• АННОТАЦИЯ
• ПРОЛОГ
• ГЛАВА I. Бал в Дворянском собрании
• ГЛАВА II. Соболя и вятки
• ГЛАВА III. Прогоны за казенный счет
• ГЛАВА IV. Дом в Петербурге
• ГЛАВА V. Августейшая фамилия
• ГЛАВА VI. Ров со светскими львами
• ГЛАВА VII. Плод от древа познания
• ГЛАВА VIII. Особенности эпистолярного жанра
• ГЛАВА IX. Змей в естестве человеческом
• ГЛАВА X. Осенняя мазурка
• ГЛАВА XI. Письмо Татьяны
• ЭПИЛОГ

АННОТАЦИЯ

Мила Сович и Ольга Зима представляют подлинную историю любви Татьяны Лариной.

   Истинная любовь порой приходит не сразу, не сразу удается увидеть, кто истинный герой, а кто лишь играет в него. Татьяна вышла замуж не по любви, она оставила грезы в прошлом. Но есть ли в ее новой, светской жизни место для чувства, старого или нового? Что за жизнь уготована ей за пределами "Онегина"? И кого позовет за собой осенняя мазурка?..

ПРОЛОГ

Тяжелая туча растянулась над подмерзшими водами речки Бык, нависала над Кишиневом. Мальчишка-молдаванин поджег от скрученной бумаги масляную лампу на столе, принес вино и удалился, бесшумно ступая туфлями, обрезанными на турецкий манер.

   – Друг мой, вы представить себе не можете, какая здесь зимой скука, – вздохнул, запахивая халат, хозяин дома, еще совсем молодой, чернявый и кудрявый, с необычно-обезьяньими чертами лица. Встрепенулся, разливая вино по бокалам. – Впрочем, тем больше радости увидеть вас, свежего человека из Петербурга!

   Гость, со вкусом одетый, хотя несколько запыленный и вымокший, отвел от губ чубук длинной трубки и улыбнулся многозначительно и печально.

   – Дорогой мой, я теперь не из Петербурга, а из деревни, но, право, я не променял бы деревенскую скуку на столичную, хоть озолоти меня кто-нибудь! Впрочем, я бы и на здешнюю скуку ее не променял, если бы не эта история…

   – Да, ваша история, сударь! – воскликнул хозяин и хлопнул ладонью по столу. – Расскажите же мне ее, вы говорили, настоящий роман!

   – Литераторы! – гость сделал скучающую гримасу. – Вы из всего норовите сделать роман! Дорогой мой Александр Сергеевич, ну, право, какой роман можно сделать из нашей деревни?

   Хозяин заразительно рассмеялся.

   – Сентиментальный, друг мой Никита? Почем вы знаете, не завидую ли я славе великого Гёте?.. Нет, вправду, расскажите! Расскучайте меня, мой долгожданный вестник из покинутого мира!

   – Гёте! – с отвращением воскликнул гость и так непритворно содрогнулся, что хозяин растерянно посмотрел на него и подвинул поближе бокал с вином. – Я прошу вас, не пишите сентиментальных романов, друг мой, ваши стихи слишком хороши, чтобы не наделать немало вреда…

   – Помилуйте, мсье Акинин, – изумился хозяин. – Что дурного могли наделать вам «Страдания молодого Вертера»?

   Гость помрачнел окончательно, передвинул по столу бокал – вино плеснулось на бумаги.

   – Из-за них я убил человека.

   Хозяин вновь хлопнул рукой по столу.

   – Бог с вами! Ну, что такое дуэль?.. Небось, из-за какой-нибудь уездной барышни убили, а теперь казнитесь, что она того не стоила?

   – Не стоила, – пресерьезно возразил гость и отпил вина.

   – Ну вот, – обрадовался хозяин. – Превосходно. Если кто-то мог полезть в драку из-за уездной барышни, клянусь Богом, в него стоило пулю всадить! Ну, что такое уездные барышни – сплошное варенье, романсы и самовары!.. Удивляюсь только, что вы на такое позарились.

   На щеках гостя вдруг вспыхнул смущенный румянец.

   – О, нет, я на такое и не позарился, но я хотел насолить… А впрочем, вот вам роман, друг мой, коли уж вы так просите и так несправедливы к уездным барышням. Я нарочно захватил с собой это письмо, чтобы вы своим поэтическим взором могли оценить стиль и слог.

   Хозяин жадно выхватил поданную бумагу, пробежал глазами строчки. Вспыхнул жарким румянцем, закусил выпяченную губу, прочел снова, выбивая ногтями ритм по столу. Поднял разгоревшиеся глаза.

   – Но, друг мой, помилуйте!.. Это великолепно написано!

   – Именно что великолепно, – с отвращением согласился гость. – Но ради чего?.. Выйти замуж? Привязать мужчину к собственной юбке, сидеть подле него до конца жизни в имении? Носить чепец и разливать чай за самоваром? Какая мерзость!

   Молодой поэт вновь пробежал глазами рукописные французские строчки.

   – Я с вами не соглашусь. Мне не верится, что девушка, способная на этакий порыв, будет счастлива, сидя в чепце за самоваром! И, помилуйте, ради такой девушки можно убить не одного, а на каре в одиночку пойти!.. А имя-то какое – Татьяна! Почти Светлана и для романа прекрасно!..

   – Вы поэт, Александр Сергеич, – усмехнувшись, возразил ему гость. – Мне, право, жаль, что я уже так много повидал в жизни и не способен, как вы, увлечься красотой образа и слогов. Но не беспокойтесь насчет самовара. Уездные дворяне не любят подобных излишне поэтических барышень. Так что вряд ли она вообще выйдет замуж.

   – Я предложил бы ей писать, – восторженно сказал хозяин. – Нет, клянусь честью, великолепный слог! Расскажите же мне, дорогой мой, расскажите!

   – О, как вы напоминаете мне сейчас этого несчастного мальчика-поэта… – вздохнул гость, захватив щипцами уголек с жаровни и пытаясь наново раскурить чубук. – Подождите минутку, я расскажу вам эту нравоучительную историю, и может статься, вы превзойдете славу самого Ричардсона!..

   Хозяин почти не слушал его – он ждал и тихо повторял по-русски, как будто про себя, водя глазами по французским рукописным строчкам: «Я к вам пишу – чего же боле?..»

   В это время, далеко в России, предмет их разговора, утомленная и укачавшаяся на скверной дороге, выглянула на воздух из окошка возка и отпрянула – мимо, разбрызгивая заледеневшие комья, промчалась фельдъегерская тройка с какой-то важной армейской особой. Стук копыт затих далеко впереди, где над семью холмами горели в морозном закате кресты на московских соборах…

ГЛАВА I. Бал в Дворянском собрании

Снег шел весь день, валил и валил, и колокольный звон звучал в метели глухо, будто сквозь вату, но после вечерни тучи вдруг разошлись. В синеющем высоком небе заиграли ледяные искристые звезды, и стало так холодно, что даже тулуп, наброшенный Татьяне на ноги седым тетушкиным калмыком, дела не спас – за дорогу она едва не окоченела в тонком пальто, перешитом по моде. В деревне она бы завернулась в меховую душегрейку, покрыла плечи и голову шалью, надела бы салоп в рукава – и гуляла под звездами, наслаждаясь хрустким снегом под валенками и морозом, щиплющим щеки...

   Впрочем, додумать она не успела – старушки с оханьем полезли из саней, и ей пришлось подать руку тетушке-княжне, больше похожей сейчас на кашляющий комок лисьего меха, чем на светскую даму, явившуюся на бал в Собрание.

   А в зале оказалось жарко. Невыносимо, до боли в висках – от тающих свечей, голландской печи и людского дыхания, разгоряченного музыкой и танцами. Если бы рядом не было матери и тетки, Татьяна с радостью приложилась бы лбом к какой-нибудь мраморной колонне.

   Она уже повернулась, думая пожаловаться на духоту и ускользнуть в тихий теткин дом под предлогом головной боли, как обнаружила возле тетки двух важных сановников. Одного, в дорогом фраке, она уже не раз видела – сам граф Ростопчин, бывший московский губернатор. Второй, в полной генеральской форме, немолодой, но приятный собой, круглолицый и улыбчивый, с шапкой русых, побитых сединой кудрей и горбатым восточным носом, был ей незнаком.

   – Ах, граф, – прокашляла тетушка, изящно прикрываясь кружевами платка, – как это мило – вспомнить о бедной больной! Да, позвольте, должно быть, вы помните – Пашетта, моя кузина, в замужестве Ларина, с дочерью. Я очень счастлива, что подруга юности навестила меня перед смертью.

   Ростопчин усмехался, и Татьяна внутренне сжалась – старушка-княжна больше всего желала бы, чтобы ее разубеждали в скорой и неотвратимой смерти, но граф, кажется, не собирался этого делать.

   – Не имею чести быть представленным мадам Лариной, – вмешался вдруг его товарищ. – Но, слава Богу, вы, ваша светлость, здесь и можете помочь мне.

   Бедная старушка княжна от неожиданности опустила платочек и только глазами захлопала.

   – Вы… Вы помните меня, князь?.. Несчастную затворницу?..

   Генерал учтиво склонил голову.

   – Я помню, сударыня, и никогда не забуду всех тех немногих, кто дал свои повозки для вывоза раненых, когда мы оставляли Москву.

   Пораженная Татьяна взглянула на тетку – хрупкую старушку, одетую не по возрасту, тяжко больную, маленькую и почти смешную в этом блестящем собрании… Она – помогала раненым при московском бегстве? Она, такая суетливая со своими калмыками и салопами, давала свои повозки для солдат, и этот генерал ее запомнил? Орденов у него было побольше, чем у самого Ростопчина, пожалуй, она еще ни у кого никогда не видела столько орденов. Впрочем, что она вообще видела?..

   – Да, сударыни, – весело сказал генерал, уже прямо обращаясь к Татьяне и ее матери. – Ее сиятельство ваша кузина – одна из немногих героинь оставления Москвы, и спасенные ею будут ей вечно душевно признательны.

   Княжна наконец-то обрела дар речи.

   – Позвольте представить вам…

   Ошеломленная Татьяна неловко протянула руку для поцелуя – тетку хвалил знаменитейший герой нескольких войн, нынешний большой сановник в императорской свите! Сам князь N., как его обычно прозывали, напрочь игнорируя скандально прославленную фамилию: отец его был чужестранным рабом, подаренным для услуг и забав, интригами возвысившийся при покойном императоре, мать – купеческой дочерью с огромным приданым. Но даже в уездном имении Лариных были наслышаны о заслугах князя N. перед государем и отечеством.

   – Душевно рад познакомиться с добрыми родственниками доброго человека, – сказал он, выпрямившись, и тут же подмигнул Татьяне. – Но это бал, и надо танцевать. Позвольте?

   – Но я…

   Локоть матери пребольно ткнул ее в ребра. Подавая руку, Татьяна успела подумать, что этот генерал – должно быть, добрый человек, но тотчас усомнилась, стоило ему вывести ее из укрытия между колоннами под общие скрестившиеся взгляды. По залу пролетел недоуменный шепоток, и Таня очень остро вспомнила, насколько у нее простое и не модное платье. До сего дня ее танцевать не приглашали, а потому и не замечали.

   – Мне показалось, или вы удивились подвигу вашей тетушки? – негромко спросил у нее генерал.

   – Именно так, ваше сиятельство, – быстро согласилась Татьяна, обернувшись, чтобы не смотреть на публику. – Тетушка никогда не рассказывала.

   – Героизм и мужество находятся порой в самых неожиданных местах, – князь улыбнулся, подавая ей руку, чтобы встать в позицию. – Я виноват – надо было заехать к княжне с визитом раньше. Вы любите вальс, сударыня?

   Татьяна робко опустила руку на плечо чуть ниже сияющего эполета. Под другим была продернута голубая Андреевская лента. Высшая награда Российской империи, висевшая на ней, отбрасывала на Татьяну острые лучики.

    – Я никогда не танцевала на таком блестящем балу.

   Он вдруг засмеялся – очень просто и очень открыто, будто вокруг не было сотен глаз всего московского света. Впрочем, он-то был здесь привычен.

   – Унылое место, не правда ли?

   Татьяна не нашлась с ответом, и он продолжил, нимало не смущенный ее молчанием:

   – Одно хорошо – здесь превосходнейшие музыканты, не хуже петербургских придворных балов.

   – Вы не любите Москву? – наконец сообразила Татьяна.

   – Бог с вами, сударыня! – князь, кажется, почти разобиделся. – Я мало видел Москву, но обожаю ее всем сердцем. И тем сильнее, чем она натуральнее. Вот ваша тетушка – это Москва настоящая, и мне все-таки надо будет заехать… Нам начинать!

   У Татьяны невольно захватило дух, и она долго молчала, боясь спутаться или поскользнуться. Но князь вальсировал ловко, а рука его поддерживала ее в поворотах и направляла по сверкающему кругу паркета так свободно, что Татьяне показалось – она летит, а зал все не кончался и не кончался…

   – По вам не скажешь, что вы мало танцевали, – князь смотрел ей в глаза, и взгляд его был очень приветлив. – У вас был хороший учитель.

   – Вы прекрасно ведете, – из вежливости ответила Татьяна, чувствуя, как вспыхивают щеки. – Что это за музыка?

   – Австрийский вальс, – он тихо засмеялся. – «Песнь Дуная» господина Штрауса. Вальсы его славятся по всей Европе, но, мне кажется, на Дунай не похоже.

   Русско-турецкая кампания, вспомнила Татьяна. Должно быть, он действительно на Дунай насмотрелся вдоволь.

   – А на что похож Дунай, ваше сиятельство? – осторожно полюбопытствовала она. Ответ был неожиданный и смешной:

   – На очень большую и быструю лужу, сударыня!

   Она фыркнула, поймала неодобрительный взгляд соседней пары и любопытствующие – дам около стен, но князь повернул вместе с нею, и она увидела, что он улыбается. Улыбнулась в ответ и робко, с осторожностью, протянула руку, чтобы положить ему на пояс, а другую поднять с плеча над головой – этой фигуры она не знала. Еще успела подумать, что это красиво – когда над головами почти смыкаются куполом руки, но тут князь закружил ее скорее, и она невольно подвинулась ближе, ухватившись за его кушак. Вальсировал он прекрасно, не по годам и не по форме, и продолжал беззаботно рассказывать, ничуть не сбиваясь в танце.

   – Дунай хорош, когда рассвет или закат, это такая огромная масса воды. Ночью он страшно дышит, а днем при свете – это просто большая текучая лужа, серая и грязная, особенно по весне. Валахи его обожают, как и австрийцы, но пения Дуная я не слыхал ни разу. Господин Штраус польстил.

   От вальса захватывало дух, голова немного кружилась. Мать и тетка с гордостью кивали, стоило ей заметить их в прежнем уголке между колонн. Когда музыка сменилась, и князь широко и плавно отвел руку в сторону, она, уже почти не робея, переложила пальцы с его пояса в ладонь и доверчиво откинулась, позволяя вести себя дальше. По-французски он говорил неожиданно скверно – перемежал речь русскими словечками, путал род и время глагола, но Татьяна позабыла духоту и чужие придирчивые взгляды, слушая про незнакомые земли и иные народы.

   – Что такое булгур? – робко переспросила она, услыхав незнакомое слово.

   – Такая… каша, – объяснил князь по-русски. – Булгур, булгур… Когда я первый раз это слово услышал, показалось, я разговаривал с голубем.

   С голубем?.. Татьяна не удержалась – фыркнула снова.

   – Вы знаете, что вам очень идет смеяться? – приподнял бровь князь и добавил небрежно, даже чуть отстранив Татьяну в танце: – Я наблюдал за вами, пока вы стояли с матерью и тетушкой. Мне показалось, вам довольно противно все это.

   – Что – это, ваше сиятельство?

   – Да это, – он в этот момент как раз отступил на шаг, обвел рукой зал. – Собрание, танцы, гусары. Думал, вы слишком серьезны, а вы, оказалось, очень хорошо смеетесь.

   Татьяна, расхрабрившись, отважилась на возражение.

   – Разве вам не противно?

   – О, нет! – голубые глаза его вдруг потемнели, сверкнули темно-серым. – Свет, тепло и веселье – противными быть не могут.

   – Я под светом имела в виду…

   – Понимаю, сударыня, – перебил он ее, явно взволнованный, и чуть крепче сжал ее пальцы. – Но я имел в виду свет – просто свет. Свечи или солнце, или даже простая сальная плошка с тряпочным фитилем... – и тут же сменил тон, добавляя шутливо-небрежно, будто смутился собственному порыву: – Что до московского света, он мне тоже не может быть противен – ведь здесь я увидел вас.

   У Татьяны захватило дыхание. Она смешалась и едва не оступилась – князь поддержал ее.

   – Вы очень хорошо слушаете, – спокойно объяснил он. – Это редкое качество. Правда, не слишком вежливо с моей стороны все говорить самому.

   – Что вы! – вырвалось у Татьяны. – Мне очень интересно, что вы рассказываете!

   Он опустил глаза.

   – Я очень рад, сударыня.

   Музыка кончилась. Князь отвел ее к матери и тетке и церемонно поклонился. Татьяна попыталась осторожно отнять руку, которую он, очевидно, в рассеянности, не выпустил, и он встрепенулся, будто выходя из задумчивости.

   – Позвольте вас ангажировать на мазурку, мадмуазель Ларина? Или у вас этот танец уже расписан?

   Мать и тетка смотрели со смесью мольбы и укоризны. Татьяна хотела отказаться, но этих взглядов не выдержала.

   – О нет, ваше сиятельство. У меня и вовсе никакие танцы не расписаны.

   – Это сейчас же будет исправлено, – пообещал он с улыбкой. – Я боюсь не успеть.

   В самом деле, к Татьяне уже направлялся молодой адъютант в капитанском чине. Бросил вопросительный взгляд на генерала и, получив одобрительный кивок, щелкнул каблуками, приглашая на кадриль.

   В душу Татьяны закралось холодное отчаяние – она совсем не желала танцевать, но мать все смотрела на нее с мольбой и обидой – пришлось согласиться, а потом еще и еще…

   С удовольствием она протанцевала только мазурку, которой никогда особенно не любила. Но князь танцевал превосходно – из четырех пар их круга все смотрели лишь на него, почти не замечая Татьяны, а она была всецело поглощена тем, чтобы не сбиться и не испортить фигуру при сложности па своего кавалера, и к середине танца невольно увлеклась движением, музыкой и светом, обрадовалась надежной поддержке чужой руки, разгорячилась сама.

   Отходя на место под общие рукоплескания и одобрительные возгласы, не утерпела – сжала пальцы на обшлаге мундирного рукава.

   – У нас в деревне никто не умеет мазурку, а я и не знала!

   Князь склонил голову в знак признательности.

   – Ее редко кто умеет танцевать, сударыня. Просто я люблю этот танец, – и, заметив знаки от Ростопчина, заторопился раскланяться. Поклонился Татьяне и ее матери, расцеловал обе руки старой княжны. – Ваше сиятельство, позволите ли мне заехать на днях и еще раз принести благодарность за ваше великодушное одолжение?

   – Разумеется, князь, – залепетала осчастливленная старушка. – Меня так редко кто-то навещает, я ведь совсем больна…

   – Я заранее справлюсь о вашем здоровье и постараюсь не помешать, – заверил ее генерал и еще раз посмотрел на Татьяну – странным долгим и очень печальным взглядом. – Прощайте!

   Всю дорогу до дома мать и тетка щебетали об успехе Танечки и хвалили ее за послушание.

   Татьяна забилась в уголок экипажа и помалкивала, кусая украдкой воротник пальто. По дороге в Москву она могла лишь вспоминать господина Акинина – человека, ворвавшегося в их размеренную жизнь и разрушившего ее душевный покой. Страдая и вспоминая, она наивно, по-детски, надеялась, что все как-нибудь обойдется, и после сезона она вернется в деревню вместе с матерью и будет навеки свободна предаваться размышлениям и воспоминаниям. А теперь она будто проснулась и поняла, как приблизил сегодняшний бал ее потерю свободы…

***

В своем московском доме Ростопчин неторопливо набивал трубку и насмешливо поглядывал на высокого гостя.

   – О чем задумался, Михаил Александрович? Неужто о мадмуазель Лариной?

   Князь N. встрепенулся и улыбнулся чуть принужденно.

   – Бог мой, конечно, о ней. О ком еще я мог бы задуматься?..

   – О государе, например, – уколол Ростопчин. – Вам ведь нужно его дозволение для женитьбы.

   – Что?!

   – А что? – желчно усмехнулся Ростопчин. – У вас какие-то иные намерения?

   Князь вспыхнул, покачал головой.

   – Да ведь она за меня не пойдет. Бог мой, и думать тут нечего! Заеду к этой старой княжне, может быть, посмотрю на нее еще раз…

   – Почему вы думаете, не пойдет? – изумился Ростопчин. – Разумеется, пойдет, уж тут можете не сомневаться.

   – Не шутите так, прошу вас.

   Ростопчин схлопал в ладоши.

   – Принеси коньяку, Матвей, – распорядился он камердинеру и подсел поближе к князю. – Давайте поговорим серьезно, мой друг. Вам понравилась эта мадмуазель Ларина?

   – Бог мой! Я влюблен и не стыжусь в том сознаться, граф, но что с того?

   – Вы либо крайне наивны, либо прикидываетесь таковым, – укорил его Ростопчин. – Будто не понимаете, для чего ее притащили в Москву из этой глухой деревни!

   – Чтобы выдать замуж, я понимаю. Но кто сказал вам, что она за меня пойдет? – принялся защищаться князь. – Она молода, хороша собой и умна, что за беда, даже если она небогата?

   Ростопчин закинул ноги на козетку и фыркнул.

   – Я скажу вам сейчас пренеприятную вещь, князь. Но быть может, она вас успокоит немного.

   – Говорите, мой друг. Я потому и пришел к вам, что советы ваши всегда очень практичны.

   – Так вот вам практическое мнение. Все достоинства мадмуазель Лариной, которые могут принесть ей партию более блестящую, чем вы в вашем чине и с вашими богатством и славой, существуют лишь в вашей фантазии, ослепленной внезапной любовью. Да-да, – прибавил Ростопчин, осклабясь, – мне довольно забавно видеть вас в таком состояньи, и не думал даже, что доведется вас в оном увидеть… Но коли уж так, я не стану смотреть, как вы себя убиваете и отказываете себе в том, чего вам хочется. Ужасно хочется, даже не возражайте! Не знаю, что нашли вы в этой уездной барышне, которых на Москве ежегодные сотни, но уж коли нашли, так хоть рассудите здраво. Кроме нежной кожи и белого платья, в этой вашей Татьяне завидного нет ничегошеньки, и цена ее прелестям – три копейки в базарный день.

   Князь выслушивал молча, глядя в сторону и пуская ровные колечки дыма из трубки. Вспоминал темные волосы, убранные в старомодную греческую прическу, и живые, внимательные и немного грустные большие глаза на нежном лице. Что нашел?.. Да ничего особенного, как будто. Ежегодные сотни? Возможно, но до иных барышень ему что за печаль?

   Матвей принес коньяку и пузатые рюмки, и Ростопчин сам разливал, не переставая говорить.

   – Ее привезли сюда к тетке, чтобы выдать замуж поскорее. Справки можно навесть, но я почти уверен, что этот сезон – один, на который у них хватило денег, а значит, им надо торопиться. Я бы опасался за вас, но ее матушка выглядит такой простой деревенской дурой, что вряд ли она интриганка, а эта дряхлая развалина княжна, что им протежирует, одной ногою в могиле и опасности тоже не представляет…

   – Однако, граф, если я ее полюбил, – перебил князь, принимая поданную рюмку и садясь на козетке, – отчего вы не можете допустить, что ее полюбит и кто-то другой?

   Ростопчин возвел глаза к небу.

   – Кого Господь желает наказать, того он лишает разума! Хорошо же, допустим, полюбил ее кто-то другой. Какой-нибудь молодой офицер… Щадя вас, не буду поминать ни всех старых московских развратников, которые могут как раз очень прельститься барышней ее лет и бедности состояния, ни всех повес или пьяниц, которых устроит даже такое приданое, но положим – ее полюбил кто-нибудь молодой, благородный и подающий надежды… Кстати, сколько таких вы знаете нынче среди молодых?

   Князь сделал протестующее движение и залпом осушил коньяк.

   – Невысокого же вы мнения о нынешней молодежи!

   – Невысокого оттого, что она того заслуживает, – отпарировал Ростопчин, салютуя рюмкой. – За логику, Михаил Александрович! Хорошо же, допустим. Молодой офицер, из хорошей семьи и хороших правил. Небогатый – богатому наследнику на какой-то Лариной жениться вряд ли дозволят. Подающий надежды – а значит, отправленный вскоре на место службы, в какой-нибудь захолустный полк вдалеке от столицы, где его дарования могут оказаться полезны. И что же ваша Татьяна, эта ваша любовь, через лет этак пять?.. Обер-офицерша с пятью детьми, пеленки, провинция, бедность и гадость. Хотите?

   Князь молчал, прочищая трубку. Недоверчиво улыбался и качал головой – представить себе такой исход он был не в состоянии. Нет, не при таких глазах!..

   Ростопчин снова наполнил рюмки, понюхал лимонную корку и забавно, по-кошачьи, скривился.

   – Я скажу вам еще – даже сей исход не слишком вероятен. Посудить, как таскают ее по балам, нарядив в выставленные на продажу девицы хорошего круга, так отдадут первому, кто попросит. А теперь вспоминайте все, что сказал я вам про ее нежную кожу и скромное имение и считайте, сколько в Москве будет славных молодых офицеров, а сколько – гуляк или старых развратников.

   – Пощадите, граф, – негромко попросил князь. – В этом случае – чем же я отличаюсь от гуляк и старых развратников?..

   – Да хоть бы и тем, что вы ее любите, бестолковая ваша душа! – вдруг с сердцем выкрикнул Ростопчин. – А еще – что увезете с собой в Петербург, что представите государю, что дадите ей такое положение в обществе, о котором она в своем захолустье даже и помыслить не могла!

   Это было, пожалуй, забавно – граф Ростопчин никогда не был склонен к романтике.

   – Но она не любит меня, – возразил князь и вновь улегся на козетке, опираясь на локоть. – Невероятно, чтобы она могла меня полюбить, поговорив со мной в жизни всего четверть часа.

   – Вам хватило! Ну, не любит – и что за беда? Коли вам уж так важно, у вас впереди будет целая жизнь, чтобы добиваться взаимности этой вашей Татьяны. И уж тогда – помогай вам Бог, потому что я умываю руки. Боже, князь, да объясните, в конце концов, что вы в ней нашли!

   – Не знаю, граф. У ней умные вопросы и странные глаза, и я почему-то сразу увидел, что ей неприятно в Собрании. Мне показалось, что ей там не место, что она где-то выше…

   – Все ясно, безумец, – отмахнулся Ростопчин. – Пейте же. И вернемся к вопросам практическим – к разрешению государя. Коли вам так припало жениться на этой Татьяне, просите дозволения прямо сейчас, а пока государь будет думать, вы еще раз успеете расчесть, так ли она хороша, как вам за четверть часа показалось.

   Князь взял рюмку и невольно сощурился, глядя поверх нее на Ростопчина.

   – Федор Васильевич, почему вы вообще не отговариваете меня жениться?

   Ростопчин посерьезнел, отвел глаза.

   – Потому, друг мой, что я вас очень люблю и знаю, что государь наш вас также любит. А еще я помню нашего общего друга Багратиона и его печальную историю женитьбы по милости государя. С этой вашей Татьяной, коли блажь не пройдет, вы, Бог даст, успеете завести наследников прежде, чем заведете рога, а со светскими барышнями может выйти и вовсе иначе.

   – Добро же, Федор Васильевич, вы идеальная сваха! Пойдет?

   Ростопчин скандализованно всплеснул руками.

   – Я? В дом к этой старой развалине? Свататься? Боже мой! Нет, вы точно обезумели, князь, но долг дружбы…

   Князь в ответ не сдержался и захохотал так, что чуть коньяк не разлил.

ГЛАВА II. Соболя и вятки

Последовавшую за балом неделю Татьяна видала князя почти каждый вечер, но все больше – издалека. Если он и подходил к ним, то ненадолго. Приветствовал старушку княжну, скоро привыкшую подавать ему обе руки и в свою очередь целовать в склоненную голову – старым русским обычаем, вызывавшим усмешки молодых людей и хихиканье барышень. Почтительно кланялся Татьяне и ее матери. Говорил – о московском и петербургском свете, императорской фамилии и героях войны – он почти всех знал лично, обо всех имел в запасе пару-тройку смешных анекдотов. Иногда – если успевал – приглашал Татьяну на тур вальса или кадриль, но почти всегда оставлял ее другим кавалерам, потому что его отзывали куда-то по делу, и он шел разговаривать, на прощание поцеловав Татьяне руку.

   С ней действительно начали танцевать, на нее обратили внимание, но внимание оказалось еще утомительнее материнских попреков. Она танцевала – покорно. Говорила – сколько могла. Целовала старух, на которых указывала ей тетка. Болтала с другими барышнями. И страдала – ежедневно и еженощно от тоски по деревне, по няне, по Оле. Разве что, беседуя с князем, забывалась – разговор неизменно выходил интересным. Пригодились книги, читанные у Акинина в доме, пригодились сохранившиеся в памяти речи отца. Но стоило князю отойти, как Татьяна замечала исполненные надежды взгляды матери и цепенела от ожидания – болезненного и страшного ожидания перемены, чувства занесенного над головой топора…

   Через неделю она слегла с мигренью и выехать отказалась. Тем же вечером в дом тетки явились граф Ростопчин и князь N.

   Мать вбежала бегом, по-молодому.

   – Таня! Танечка, ради Бога, вставай!..

   Отстраненно и холодно размышляла она, поднимаясь и позволяя себя наряжать, о последнем и страшном средстве, которым владеет, чтобы не выйти замуж, хотя бы теперь, хотя бы за этого именитого и славного воина и государственного человека. Равнодушно смотрела в зеркало, не отвечая дворовой девке Устинье, которая перекалывала ей косы и изредка щипала в сердцах.

   – Так не нравится, барышня, дурно? А вот так?.. Этак, кажется, лучше!.. Да проснитесь же, барышня! Рази же перед сватами можно так спать?

   Перед сватами! У Татьяны упало сердце.

   Как во сне, она спустилась к гостям, присела перед Ростопчиным, потом, повинуясь жесту княжны, прошла в открытую дверь библиотеки. На пороге мать оправила ей рукав, посмотрела умоляюще. Дороги назад не было – они все равно заставят ее принять предложение…

   Князь N. стоял в стороне, у окна, задумчиво глядя на забеленную снегом улицу. Опираясь рукой на дверной косяк, Татьяна пристально рассматривала его полуседую голову, широкую спину в темно-зеленом мундире с алой пехотной оторочкой, перечеркнутую голубым муаром орденской ленты от золотого эполета до бедра, блестящие сапоги. Видел ее от силы пять раз в жизни, но пришел предложить ей руку и сердце – зачем?

   Он обернулся, будто ощутил ее взгляд.

   Она присела в реверансе. Колени подкашивались. Он, кажется, хороший человек – он должен знать, она ему не пара. Она любит другого, она была с этим другим неосторожна, она писала ему глупые письма – и, Боже мой, что будет с князем, если об этих письмах станет известно!.. Нет, нет, признаться тотчас – и в гарнизон, в любое дальнее захолустье, назад в деревню – куда угодно, лишь бы он оставил ее и забыл навечно!..

   – Татьяна Дмитриевна…

   Она беспомощно обернулась, будто могло явиться какое-то чудо. Из-за портьер у двери на нее украдкой смотрела мать, молитвенно сжимая руки. Долетел кашель тетушки – хриплый и страшный.

   Татьяна вдруг озлилась неистовой, давно не испытанной злобой, на глазах вскипели слезы, а щеки вспыхнули пламенем. Не затем ли пришел он, что знал, что отказа не встретит?.. Ее совесть – только ее, и какая малость, Боже мой, эти детские письма, и признаться в них невозможно стыдно, а еще хуже – сказать, что тебя отвергли!

   Ее пальцы утонули в затянутых белой парадной лайкой ладонях.

   – Если бы вы согласились составить мое счастье…

   – Я согласна стать вашей женой, ваше сиятельство, – тихо, но твердо выговорила Татьяна. В глаза ему она так и не посмотрела – не было сил, и только медленно опустила ресницы, когда чужая рука приподняла ее голову за подбородок.

   От него пахло крепким табаком и немного – кёльнской водой, бергамотом, лимоном и нероли. В деревне уж если душились для вечера, так сильно, аж дух захватывало, а тут – тонкий, едва уловимый запах… Лица ее касалась тонко выделанная мягкая лайковая перчатка.

   «Дорого-бох-хато», – говорила когда-то няня. Как бы она сейчас за нее порадовалась! Или нет?..

   Она зажмурилась – изо всех сил, чтобы не закапали слезы. Послушно подставила щеку – пусть. Теперь ей уже все равно. Чужие твердые губы вдруг коснулись уголка рта, и князь тотчас же отстранился.

   – Вы плачете? Танечка!

   – Нет. Нет, – она отчаянно замотала головой. – Я просто подумала… О няне…

   Зачем она это сказала?

   Отступила на шаг, без нужды поправила платье. Наконец-то решилась встретиться взглядом с голубыми глазами князя и заметила, что он встревожен. Улыбнулась – как можно спокойнее.

   – Простите, ваше сиятельство. Она меня вырастила и всегда говорила, что я выйду за военного.

   – Она умерла?

   У Татьяны запрыгали губы. Князь отступил на шаг и вдруг перекрестился – широким, старательным, каким-то крестьянским движением, будто делал серьезное дело.

   – Царствие небесное, – и добавил, взяв руку Татьяны в свои: – Я все думал – как так, что вы с матерью очень разные люди? Вы расскажете мне, Танечка, правда?

   И на душе у Татьяны стало немного полегче. Может быть, все не так уж плохо? Няня бы действительно радовалась…

   Как во сне, она принимала поздравления с помолвкой, рассеянно подала руку Ростопчину и успела заметить его насмешливую улыбку. Охали и суетились служанки, калмык старой княжны притащил шампанское – наверняка из старинных запасов, князь почтительно обратился к матери по-русски, назвав «мамашей» – старушки захихикали, принимая бокалы. От шипучего игристого вина тетушка-княжна раскраснелась, пригласила всех пройти в гостиную – поговорить о делах.

   Татьяна почти не слушала – она размышляла. Нет, это наилучший выход. Он хороший, добрый человек, и няня была бы рада, а мать совершенно счастлива, и можно будет помочь ей и Ольге, которая пишет слезные письма о горьком безденежье.

   Сидя рядом на диване, князь рассеянно взял ее руку к себе на колени, и Татьяну пронзила острая боль – совсем не так она хотела бы выйти замуж и совсем не за этого человека!

   – Какого числа вы должны быть в Петербурге, Михаил Александрович? – спросил граф Ростопчин.

   Тот вздохнул, поглаживая руку Татьяны.

   – Через две недели – самое позднее, государь меня ждет.

   Старушки ахнули в голос.

   – И где же венчаться? – заволновалась тетка. – Неужто в Петербурге? Но я так хотела бы видеть Танину свадьбу, а мне никак не доехать!

   – Разумеется, здесь, сударыня, – успокоил ее тотчас же князь. – В этом сложности никакой, сговоримся в ближайшей же церкви, но на Москве, граф говорит, не принято не отдавать визитов, и соблюсти все формальности не удастся. Но если вы согласитесь...

   – Боже мой, две недели! – воскликнула мать. – Но мы же никак не успеем с приданым!

   Ростопчин поморщился, будто она сказала несусветную глупость. Князь же виновато заулыбался.

   – Простите, сударыня, но боюсь, что приданое Татьяны Дмитриевны не включает того, что ей понадобится в Петербурге при дворе, и обойдется это очень дорого.

   Старушки охнули снова и уставились на него во все глаза, будто на фокусника, что должен вынуть кролика из шляпы.

   – Я буду вам очень признателен, если вы подготовите все нужное для путешествия, – мягко сказал он. – Два-три платья на первое время пошить за две недели вполне возможно, а ради срочности расходы я возьму на себя. Что же до остального, поверьте, мы не на пустое место едем, и дом я сегодня же распоряжусь приготовить. Мне, право, совестно, но дела таковы, что ждать не могут… Его величество просил передать вам его самые искренние извинения.

   Старушки застыли с раскрытыми ртами, и даже Татьяна невольно подскочила при этих словах. В наступившей тишине граф Ростопчин отчетливо хихикнул и заговорил – деловым, серьезным тоном, перечисляя все, что необходимо выполнить, чтобы устроить свадьбу как можно скорее. Разумеется, никаких возражений больше быть не могло – мать и тетушка немедленно согласились и пригласить модисток, и собрать Татьяну в дорогу, и даже – со вздохами и слезами – отказаться от праздника и бала в Москве, ограничившись семейным завтраком после венчания и перед отъездом молодых.

   Татьяна сидела, выпрямившись, и чувствовала, что уже не живет. Через две недели она будет обвенчана с князем N. и отправится в Петербург, где государь император ожидает своего верного друга с молодой женой... Через две недели она станет женой князя N.!

   Ужас оледенил ей сердце, и рука ее лежала, как мертвая, между чужими ладонями в белых перчатках из дорогой, тонко выделанной лайковой кожи.

***

Как и предсказывал Ростопчин, скоропалительная женитьба князя N. на провинциальной девице Лариной потрясла все московское общество. Кто недоумевал, кто посмеивался, а кто и вовсе дал волю откровенному злоречию. Отличился кружок последователей затворника Смирнова – почему-то пустили слух, что женитьба боевого генерала на уездной барышне возвещает самобытный путь России и всеобщее благорастворение воздухов. Слушая поздравления от делегации дам в стилизованных сарафанах и кокошниках, генерал давился хохотом, Татьяна испуганно недоумевала, старая тетка-княжна растроганно утиралась платочком. Мадам Ларина простодушно заметила, что в деревне косы положены только девкам. Граф Ростопчин делал невинные глаза и спрашивал, какая муха покусала московских славянофилов.

   – Привыкайте, Татьяна Дмитриевна, – серьезно сказал князь. – В свете встречаются еще более странные люди и более странные мнения.

   Она ответила ему взглядом затравленной косули.

   Разумнее многих оказался княжеский денщик, бывший суворовский солдат, вчистую отпущенный из армии по ранению после Аустерлица и прошедший подле своего генерала потом еще не одну кампанию.

   – Княгинюшку нашу будущую, сталбыть, Танечкой звать, ваше сиятельство?

   – Одурел, сукин кот? – от неожиданности рявкнул князь. – Я т-те покажу «Танечку», старая ты кошелка!

   – Виноват-с, ваше сиятельство, так точно, княгиня Татьяна Дмитриевна, – бодро отрубил денщик, становясь во фрунт, и удалился, держа на отлете самовар и бормоча себе под нос: – А и што ж, сталбыть, Танечка так Танечка…

   Краем глаза старик приметил на лице князя невольную улыбку – сразу и смеха, и счастья.

   Вечером накануне венчания небо осыпали мелкие колючие звезды, предвещая лютый мороз. В нарушение всех приличий князь завернул по дороге в дом княжны и попросил вызвать Татьяну на пятиминутный разговор. Устинья, битый час ползавшая на коленях перед зеркалом, чтобы заметать на невесте подол подвенечного платья, вытаращила глаза, чуть не подавившись булавкой.

   – Неможно, барышня! Дурная примета!

   – Принеси шлафор, дура, – махнула рукой мадам Ларина, за примеркой дававшая дочери наставления об обязанностях супруги. – Покроет платье – ничего и не видно. Право же, Таня, не надо быть столь суеверной! – раздраженно прибавила она, заметив, что Татьяна бледна до зелени. – И косу-то подбери, неприлично в таком виде…

   – Ай, так даже краше, – захихикала Устинья и исчезла, стоило барыне запустить в нее клубком ниток.

   Татьяна молча позволила завязать на себе пояс с кистями, молча сошла по темной лестнице, дрожащими руками теребя кончик косы.

   Князь извинился за неурочный приезд, махнул рукой денщику.

   – Бог мой, вы завтра либо в пальто окоченеете, либо в шубе вашей тетушки вас куры засмеют, – сказал он решительно, взяв руку Татьяны в свои ладони. – Понимаю, что неприлично, думал уж после, но очень прошу вас…

   Денщик ухмылялся, разворачивая подарок. В свете тусклой лампы рассыпался рыжеватый соболий мех на подкладке, когда салоп из английского сукна в зеленую клетку лег на плечи окаменевшей Татьяны. От прикосновения она вздрогнула и осталась стоять неподвижно, уронив руки.

   – Ну вот, сталбыть, платком сверху – и тепло, и ладно, – заявил денщик, вручая ей еще суконный капор с меховой оторочкой и клетчатыми лентами в ладонь шириной. – Дозвольте ручку, в честь праздника?..

   – Бог мой, кажется, вы не рады? – тихо спросил князь, вглядываясь сбоку в лицо Татьяны. Медленно убрал ладони с ее плеч.

   Она подняла на него серьезные глаза.

   – Что вы, ваша светлость, это прекрасно, – и послушно подставила щеку.

   Наутро к Николе в Мясниках набилась толпа народу. Двухкупольный храм Сошествия Святого Духа, смотревший на улицу гордым новодельным фасадом, пропускал всех желающих в маленькую старинную придельную церковь с высоким крещатым сводом и живописно украшенными стенами. Явился весь московский свет, приползли какие-то инвалиды, свободные от караулов солдаты сбились стайками на церковном дворе. Приехали даже со всеми семействами двое дородных купцов из Калуги, в двенадцатом году много сделавшие для ополчения, и одобрительно разглядывали теперь соболей на Татьяне.

   – Вас очень любят, ваше сиятельство, – шепнула она с удивлением, пока необъятный раззолоченный батюшка провожал их после обручения на середину храма, нагретого обилием свечей и дыханием собравшегося народа. Князь незаметно улыбнулся, становясь на разостланный белый рушник.

   – Есть грех, Татьяна Дмитриевна… Я их тоже, впрочем, всех очень люблю.

   Батюшка развернулся к ним и устремил неожиданно строгий взгляд на лицо Татьяны – она вспыхнула под этим взглядом. Толпа в церкви затихла.

   – Имаешь ли ты, Михаил, произволение благое и непринужденное, и крепкую мысль пояти себе в жену сию Татьяну…

   – Имаю, честный отче, – был спокойный и твердый ответ.

   – Не обещался ли еси иной невесте?

   – Не обещахся, честный отче.

   Многие заметили, что свеча в руке невесты задрожала, огонек пламени на миг метнулся в сторону, но больше ничего не случилось. Ответы прозвучали под сводами церкви звонко и ровно, а когда Татьяна, зажмурив глаза, приложилась губами к венцу, ни единой слезинки не выступило на ее длинных ресницах.

   – Венчается раба Божия Татьяна рабу Божию Михаилу во имя Отца и Сына, и Святого Духа…

   – С кумой на Пасху так цаловаться, а не с женой законной, – хмыкнул кто-то из солдат, стоявших тихонько в притворе.

   – Молчи, ты, дубина, люди смотрят, – одернул его другой, и оба торопливо перекрестились, обмениваясь хитрыми взглядами.

   Когда роскошный выезд графа Ростопчина остановился у ворот дома княжны, во дворе слуги заканчивали увязывать сани и крытый возок на полозьях, запряженные шерстистыми крепконогими лошадками. Мохнатые морды индевели от дыхания, коренники стояли, полузакрыв глаза и свесив шеи в хомутах, пристяжные беззаботно спали на морозе.

   – Ну, ты, знаток всех почтарей, не мог рысаков достать? – вполголоса спросил князь, обернувшись к денщику и недовольно сдвинув брови.

   – На вяточках-то покойней, сталбыть, ваше сиятельство, дорога-то дальняя, – серьезно возразил ему денщик и украдкой перекрестил входившую в дом Татьяну. – С Богом доедем, а уж в Питербурхе хучь полный выезд из двухлеток заводите, ежели решитесь на них княгиню посадить.

   Князь возвел глаза к небу, но промолчал, вновь скрывая невольную и счастливую улыбку. В холле дома вздыхали, распутывая платки, обе старушки, вокруг суетились слуги. Устинья сняла с Татьяны салоп и, не удержавшись, крепко поцеловала в плечо.

   – До чего ж хороша, княгиня, душенька, лебедушка наша, на весь век вам счастья…

   – Полно, Устинья, хватит, – перебила ее Татьяна, прикладывая ладони к вискам. – Приготовь мне лучше платье, переодеться перед отъездом.

   Устинья торопливо присела перед генералом, чмокнула протянутую руку и побежала наверх. Навстречу ей спустился с лестницы разряженный в старинную ливрею калмык, неся в руках поднос с шампанским.

ГЛАВА III. Прогоны за казенный счет

Под Выдропужском у них сломалась оглобля.

   – Бог мой, узнаю Вышневолоцкий уезд, – со вздохом заметил князь, когда возок стало немилосердно трясти на колдобинах, и постучал в крышу, приказывая ямщику придержать летящую тройку. Не успел – полозья влетели в рытвину, кони рванулись, и экипаж встал как вкопанный.

   – А разве мы не в Новоторжском уезде? – осторожно осведомилась Татьяна.

   – Хрен редьки не слаще.

   Генерал улыбнулся Татьяне, поправил теплую бурку на плечах и выбрался наружу. В открытую дверь дохнуло холодом. Рядом остановились вторые сани, из кучи припорошенных снегом чемоданов таращилась Устинья, закутанная платками до самых глаз.

   Ямщик и подбежавшие княжьи дворовые орали друг на друга, размахивая руками.

   – Ты куды смотрел, остолоп?!

   – Куды надо, туды смотрел! Тута ямы сроду не было, а нешто коренник перенесть может, когда не стронуться?

   – Хватит, – спокойно оборвал их перебранку князь. – Что там оглобля – держится?

   – На соплях, ваша светлость, – сокрушенно признался ямщик, сдвигая кнутовищем шапку на лоб. – Да до станции две версты, вон уж огоньки-то видать.

   В поле, и правда, быстро темнело. Где-то выли то ли волки, то ли деревенские собаки, и кони в упряжках пугливо перетаптывались, прядая ушами. С облучка саней сполз второй почтарь в необъятном тулупе.

   – Что, ваше сиятельство, может, в саночках доедете, а мы, уж будьте покойны, возок ваш выручим?

   – Не надо, – отказался князь, защелкнув и убрав под бурку золоченый «брегет». – Доберемся и шагом. А ну-ка, поди сюда, братец. Эй, как тебя там? Устинья? Лошадей подержи!

   Бедная девка неловко полезла из саней, кусая платок и беспрерывно кланяясь.

   – Барин, ваше сиятельство, виновата… Я скотов боюсь до смерти!

   – Я подержу, – предложила Татьяна, жалея Устинью. Ямщики дружно ахнули, но князь одобрительно кивнул, расцветая улыбкой.

   – Осторожнее, Танечка. Если эта тройка вдруг дернет, вторая может сорваться.

   – Я им дерну, ваше сиятельство, – мрачно пообещал виноватый ямщик и замахнулся на мокрого мохнатого коренника в бессильной злобе. – Я те покажу, холера, как в оглоблях дыбиться!..

   – Ты их, братец, не пугай, – остановил его князь, помогая Татьяне выбраться наружу, на укатанный морозно хрустящий тракт. – Да осторожно тяни, а то оглобля развалится – три часа будем в темноте постромки ладить.

   Теплое дыхание лошадей согревало Татьяне руки даже через перчатки, навевало воспоминания о деревенских зимних поездках на рождественские гулянья. Тройка в санях стояла смирно, успокоенная присутствием человека. Коренник обнюхивал соболью шубу, пристяжные рассеянно ковыряли копытами снег.

   На выезде из Москвы он рассказывал Татьяне, какими видел эти улицы до пожара, в двенадцатом году, когда покидал город с последними русскими отрядами. На заставе шутил с караульными, принимал приветствия офицеров. Его многие поздравляли – Татьяне тоже приходилось улыбаться и подавать руку через открытую дверцу. Но стоило их почтовым тройкам зарысить по Петербургской дороге, князь заботливо предложил Татьяне набросить на ноги плед и вздремнуть, сам укрылся буркой, извинился, сославшись на срочные дела, и с тех пор сидел напротив нее, вполоборота повернувшись к заиндевевшему стеклу, и разбирал почту.

   Татьяна устроилась поудобнее, смежила ресницы, но заснуть не могла и то и дело украдкой поглядывала на четкий профиль князя. Теперь – ее законного мужа… Он не сменил в дорогу парадного мундира, только снял ленту и набросил шинель на звезды, выпустив из-под воротника единственный орденский крест. На удивленный взгляд Татьяны пояснил с улыбкой, что мундир при всех орденах положенная форма одежды в бою, а потому и в дороге ему отменно привычная. И правда – Оленькин улан, явившись свататься, смотрелся так, будто проглотил аршин, и беспрерывно крутил головой в тугом воротнике, а князь явно не замечал ни жестких крахмальных уголков под галстуком, ни затянутого шарфа, ни несомненной тяжести бриллиантов на звездах. Он даже про шляпу забыл, хотя двууголка, щегольски надетая углом вперед – «в поле» – вряд ли добавляла удобства. Сняв, посмотрел озадаченно, небрежно сложил одной рукой, бросил в сторону и встряхнул примятыми волосами, не отрываясь от своих бумаг.

   Невольно вздохнув, Татьяна подумала, как не похоже это все на модный светский лоск – яркие краски лент и мундира, звезды орденов, золото эполетов, цветная кокарда на черной шляпе… Нельзя сказать, чтобы князю не к лицу была форма – Татьяна довольно насмотрелась в Москве на пожилых щеголей, уморительно забавных в тесных фраках и хрустких манишках. Строгая элегантность решительно не пошла бы ко всей его внешности, далекой от аристократизма – лицо навечно тронуто загаром, недлинно остриженные волосы в явной седине зачесаны свободно, а яркие, выразительные глаза всегда, кажется, готовы улыбаться. Доброе лицо, приятное, вызывающее доверие, но не красивое в полном смысле. И фигура такая же – крепкая и статная, но уже с отпечатком возраста и лишенная иного изящества, кроме простой свободы движений...

   Он быстро вскрывал и просматривал бумаги, не обращая внимания на тряску. Щурился, когда на повороте дороги солнечные лучи били прямо в мерзлое окошко. То поджимал губы, то хмурил брови. Один раз рассмеялся – «Вот шельмец!» – да так открыто и заразительно, что Татьяна сама чуть было не улыбнулась. Ей казалось, князь и вовсе забыл о ее присутствии, как тот поднял голову: «Танечка, вам не холодно? Не скучайте, душа моя, скоро станция», – и опять уткнулся в бумаги.

   Татьяне и вправду было морозно, но больше от дурных мыслей. Венчание венчанием, а долг жены… Вряд ли князь будет настолько милостив, что не почтит спальню супруги своим присутствием. «Сожми зубы, милая, и терпи», – вертелось в голове сказанное маменькой на прощание. Она с дрожью вспоминала седьмую главу «Клариссы» – нет, ей даже нельзя сопротивляться насилию, ведь она – жена законная, венчанная, и долг ее – повиноваться мужу. О, если бы она была Юлией! Если бы хоть знала, как бывает по любви, наверное, ей не было бы сейчас так обидно и страшно – ведь Юлия с радостью подчинялась славному своему Вольмару. Татьяну бросало то в жар, то в холод. Любовные романы дразнили воображение, но – ах! В мечтах ее обнимал Акинин. А теперь…

   Выбираясь на станциях из экипажа, пока закладывали свежие тройки, она усилием воли заставляла себя опираться на руку мужа. От обеда отказалась, чувствуя, что кусок не полезет в горло, а пока пили чай, благословляла нескончаемые письма, из-за которых князь не мог заметить, как чашка дрожит в ее пальцах.

   И теперь, гладя теплые конские морды и смахивая сосульки с бархатных носов, она вновь разглядывала мужа и не могла удержать невольную дрожь в коленях. Вот эти крепкие руки будут ее обнимать, вот этот рот прижмется к ее рту…

   Кровь прилила к щекам. Что за глупые мысли бродят в ее голове?

   Князь поднял руку, делая знак виновнику происшествия потянуть храпящего коренника под уздцы.

   – Раз, два… Взяли!

   Возок покачнулся, но не тронулся с места.

   – Подложить, сталбыть, надо чего, – почесал в затылке генеральский денщик, но князь сбросил бурку, закинул в распахнутую дверцу возка, оставшись в шинели.

   – Оглобля держится? Еще раз! Взяли!..

   Валенки ямщика скользнули, он упал на колени, едва не сшибив князя, но возок качнулся сильнее, прокатился на одном полозе и ровно встал на дорогу.

   Генерал отряхнул перчатки и с усмешкой поглядел на ямщика.

   – Экий ты, братец, неловкий – на ногах не стоишь.

   – Виноват, ваше сиятельство, – смущенно забормотал ямщик. – А вы будто прям всю жизнь из ям телеги доставали.

   – И доставали, дурья твоя голова, – беззлобно поведал ему денщик, имени которого Татьяна еще не запомнила. – Сколько, сталбыть, мы пушек-матушек на руках перетягали…

   – Хватит врать, – поморщился князь и поманил рукой Татьяну. – Спасибо за помощь, сударыня. Вы, значит, лошадей не боитесь?

   – Нет, ваше сиятельство, – призналась Татьяна. – Пока жив был батюшка, мы обязательно зимой на тройках катались.

   – Эх, и генеральша! – восхитился ямщик в рукавицу. – И собой раскрасавица, и ничегошеньки не боится!

   Пока добирались шагом до станции, князь в возок не садился – шел рядом, курил, разговаривал с ямщиками, но введя Татьяну в станционную избу, почти бегом бросился к русской печке.

   – Бр-р! Ну и холод!

   – От Смоленска и хужей бывало, ваше высокопревосходительство, – хмыкнул от внутренней двери усатый смотритель и низко поклонился Татьяне.

   Князь круто обернулся, не отнимая ладоней от горячего беленого кирпича.

   – Ты кто таков будешь-то? – и просиял, шагая навстречу. – Архип! Шаповаленко! Апшеронский мушкатерский! Здорово, братец!

   – Здравия желаю, ваше сиятельство князь Михайла Алексаныч, – отрубил станционный смотритель, вытягиваясь и с любопытством косясь на Татьяну. Переступил на месте – об пол глухо стукнула деревяшка.

   – Прошу прощения, барыня, оченно для меня радость большая – их сиятельство снова встретить…

   Князь с улыбкой повернулся к Татьяне.

   – Вот, Татьяна Дмитриевна, прошу любить и жаловать. Бывший рядовой Апшеронского полка, георгиевский кавалер, Шаповаленко Архип... Как тебя по батюшке-то, я запамятовал?

   – Егорыч, ваше сиятельство.

   – Ну вот, Архип Егорыч. Супруга моя, княгиня Татьяна Дмитриевна.

   Архип в восторге хлопнул себя по бокам.

   – Да ну?! И давно ли, ваше сиятельство? А говорил я вам тогда, что до свадьбы непременно заживет?.. Только чего ж вы стоите-то? – он засуетился, принимая у князя сброшенную бурку. – Как прикажете – самовар али ужин? Замерзли, чай, натопить пожарче? Матрена! Матрена, иди сюда, чертова баба! Обиходь их сиятельство княгинюшку, непростые же гости!.. Я сей же час Степан Игнатьича и ваших до мастера отправил, но, чай, за четверть часа оглобли не починят, так уж сделайте милость…

   Явилась красивая, чернобровая и грудастая Матрена, беспрестанно кланяясь, принялась распутывать на Татьяне шаль, накрученную поверх капора. Устинье, едва протиснувшейся в двери во всех платках и тулупах, кивнула на печку.

   – Иди-тко, бедняга, посогрейся, я ужо барыне твоей помогу. Устали, небось, ехачи-то, ваше сиятельство?

   Татьяна высвободила руки из салопа, закутала горло шалью, расправила ленты капора на плечах. Усталой она себя не чувствовала, но с радостью избавилась бы хоть на время от чужого внимания. Непривычность нового обращения совсем разбередила ей нервы.

   – Э, нет, – с сомнением сказала Матрена, озирая ее дорожное платье шерстяного сукна. – Холодно здеся вам будет, вы вона какая худенькая…

   – Так накорми ты, баба, дорогие же гости, – гаркнул на нее смотритель.

   – Счас, счас, – засуетилась Матрена, побежала за перегородку. По дороге ткнула в бок Устинью. – Хоть кофту какую барыне принеси, ворона! Сама-то в трех телогрейках!

   Устинья охнула, заполошно выскочила за двери, набрасывая тулуп.

   Татьяна опустилась на лавку, кутаясь в шаль – в избе и правда было прохладно – прислушалась к разговору.

   – Да ты как в живых остался, черт патлатый? – весело спрашивал смотрителя князь, снова грея ладони на печке. – Я тебя искал-искал…

   – Известно дело – как. Оттяпал дохтур мне ногу повыше колена – тако и остался в тоей Австрии на милость населения, еле до родной земли добрался.

   – Что ж ты мне не написал? Ты же грамотный!

   – И, ваше сиятельство! – отмахнулся станционный смотритель, уже почти успокоившись и вновь обретая ухарский вид. – Каков бы я русский солдат был, ежели бы сам не управился?.. Да и куды вам писать было – неведомо, чай, генералов по солдатским лазаретам не держат.

   Татьяна вздрогнула, пристально посмотрела на мужа. Выходит, он был ранен?..

   Матрена бегала туда-сюда, собирая на стол. Рождественский пост был давно кончен, Великий еще не скоро – по избе распространился сочный запах тушеного мяса. Татьяна вдруг почувствовала, что ужасно соскучилась по деревне.

   Смотритель пихнул Матрену в бок.

   – Водки неси, баба. И соленых рыжиков подцепи там по дороге!

   Матрена засомневалась.

   – Я, чай, ее сиятельству, может, вина согреть? Или сбитеньку горячего, только вот с самовара?..

   Сбитнем Таню с Оленькой когда-то поила няня, когда на Крещение они прибегали из бани испуганные и озябшие… Татьяна невольно улыбнулась. Расправляя юбки, она успела заметить, что князь по-деревенски обстоятельно перекрестился на темный образ в углу за ее спиной и взялся за ложку.

   Готовила Матрена вкусно – барашек с кашей, рубленая вареная свекла с солеными огурцами, залитая квасом, грибы и картошка, запеченные в сметане. Сбитень оказался сладким и таким горячим, что Татьяна чуть не обожгла губы.

   Князь наклонился к ней.

   – Вкусно, Танечка? Простите, что такая еда, но…

   – Я люблю, – честно ответила Татьяна. Хотела сказать, что хорошо бы еще к чаю варенья, но тут князь дотронулся до ее локтя, и она, вздрогнув, умолкла, проклиная свой страх и неумение с ним справиться. Он не заметил – уже хрустел соленым рыжиком, нахваливая стряпню Матрены. Татьяна отодвинула тарелку.

   – Накушались, ваше сиятельство?.. – тотчас спросила ее хозяйка, сцепив руки на животе, и поглядывая с беспокойством. – Чаевничать в полчаса можно, сейчас второй самовар растеплила. Может, вам покамест отдохнуть пройти? У нас господа обычно здесь ночуют, но на чердаке тоже комнатка есть, там и прилечь, а то вы бледная чего-то…

   – Прилягте, Танечка, нам ведь в ночь ехать, – вдруг согласился князь, повернувшись и с тревогой вглядываясь в ее лицо.

   – Я враз постелю, – обрадовалась Матрена и убежала.

   Татьяна поднималась по скрипучей лестнице, позабыв про усталость. Душное ожидание, тревожные мысли – все можно было оставить внизу, с князем. Лучше чердак, чем заботливое внимание и неожиданные прикосновения, от которых она, слава Богу, ни разу не отдернулась.

   Наверху оказалось еще холоднее, и даже огонек свечи казался заледеневшим. Не раздеваясь, благо, удобный крой дорожного платья позволял не бояться за шерстяное сукно, Татьяна присела на чистую простынь, которой Матрена застелила перину, брошенную поверх мешков то ли с овсом, то ли с сечкой. С потолочных балок свешивались пучки сушеных трав и низки грибов.

   – Ой, барышня, чисто ведьма эта Матрена, – передернув спиной, заметила Устинья, стаскивая с Татьяны сапожки и ставя в сторону. – Может, мне с вами остаться, страшно-то как…

   Но Татьяна, очарованная запахом трав и тенями в низких углах, только подняла руки, чтобы вынуть шпильки из волос. Устя раскрыла несессер с зеркальцем, в котором смутно отразилась свечка, и Татьяне стало совсем хорошо. Пусть временное, но бегство от законного мужа успокоило душу.

   – Ступай, Устя. Поешь. И свечу забирай.

   Она знала, что здесь без света станет таинственно-серо и непонятно, но, по сравнению с ее сегодняшними страхами, это совсем не пугало. Что за беда, если вылезет из угла какой-нибудь мохнатый и пыльный клубочек с выпученными глазами и острыми зубками?..

   Пока она переплетала косу, Устинья покорно стояла на коленях рядом, держа в подоле гребень и шпильки. Татьяна легла, глядя вверх и невольно улыбаясь.

   – Ступай, Устя.

   – Слушаюсь, – встревоженно сказала девка и, укрывая Татьяну одеялом, поцеловала ее руку. – Спите с Богом, моя ласточка.

   Татьяна думала, что не уснет ни в коем случае, хотела повернуться, чтобы смотреть в зеркало, но стоило ее голове коснуться подушки, набитой чем-то пахучим и сладким, как мир вдруг качнулся и пропал, заливаясь темнотой.

***

Дворовые князя остались починять возок, а денщик возвратился с ямщиками на станцию. Когда они со смотрителем закончили ломать друг другу ребра в объятиях, Степан Игнатьич пресерьезно посмотрел на улыбавшегося генерала.

   – Сталбыть, тройки все в разгоне, ваше сиятельство.

   – Я знаю, – спокойно ответил князь, безмятежно пуская колечки дыма. – В Вышнем Волочке лошадей сменим, наши ведь сейчас отдыхают.

   Денщик только крякнул в ответ.

   – Не запоздать бы…

   – Не опоздаем, – утешил его князь, вынимая из кармана часы, как раз отзвеневшие очередной час, и выразительно поглядывая на ямщиков, что внизу стола уплетали серые щи. Ямщики виновато закивали, склоняясь дружно над горшком и догадываясь, что если из-за поломки возка их высокопревосходительству придется задержаться, денег на водку им точно не видать.

   Устинья давно дремала, привалившись к печке, круглощекое лицо ее было серым от усталости.

   – Сморилась девка, – вздохнул денщик, в свою очередь перекрестился на образ и сел за стол, вытаскивая из-за голенища ложку по солдатской привычке. С легким упреком взглянул на князя: – А уж как же княгинюшка притомиться должна!

   – Девку не будить, пусть отдыхает, – кивнул князь на Устинью, поднимаясь и бросая денщику недокуренную трубку. – Княгиню Татьяну Дмитриевну я сам проведаю.

   Матрена услужливо подала ему зажженную свечу. Добравшись до всхода, князь вновь посмотрел на часы, но тотчас защелкнул крышку, тяжело вздохнул и поднялся на чердак.

   Татьяна спала. Спала крепко и сладко, вытянувшись и скрестив руки на груди под одеялом. Тугая темная коса, расстелившись по подушке, сбивала набок край окутавшей голову шали. Князь торопливо загородил свечу ладонью, не желая нечаянно потревожить. Пушистые сомкнутые ресницы отбрасывали тень на бледные щеки, чуть тронутые сонным румянцем, на приоткрытых губах играла безмятежная ангельская улыбка.

   Князь отставил свечу в угол, чтобы свет не бил в лицо спящей. Осторожно присел рядом с Татьяной, скрестив ноги, устало потянулся, закинув руки за голову. Потом с досадой потер глаза и щеку, покрытую свежей щетиной – теперь была возможность побриться, но ему было слишком зябко и слишком не хотелось вставать...

   Татьяна глубоко вздохнула, пошевелилась, поворачивая голову набок. За весь этот долгий и утомительный день она ни словом не пожаловалась, не выразила даже тени неудовольствия, не создала никому ни малейшего неудобства. А теперь еще и спала на стылом чердаке почтовой станции, на убогой крестьянской постели, со смирением, достойным королевы в изгнании…

   Тыльной стороной ладони князь осторожно коснулся ее горячей щеки. Татьяна вздрогнула, открывая глаза, повернулась – непонимающе, облизнула пересохшие губы за миг до того, как он поймал их поцелуем – да уже не так, как в церкви, прилично и скромно… Она пискнула спросонок, дернулась, запуталась в одеяле. Князь выпустил ее мгновенно, заметив нескрываемый ужас, и она тут же отчаянно покраснела.

   – Простите, я…

   – Это вы меня простите, – мягко сказал он, осторожно помогая ей освободиться от складок одеяла. – Не думал, что вы так испугаетесь.

   – Н-нет, я…

   – Тише, душа моя, не надо так волноваться.

   Татьяна, еще не совсем придя в себя от неожиданного пробуждения, рывком поднялась на локте. Щеки у нее горели, несмотря на хлынувший холод.

   – Я не должна была…

   – Душа моя, вы и вовсе ничего не должны, – ласково ответил князь, поцеловав ей руку и вновь набросив на нее одеяло. – Прилягте еще.

   – Но ведь нам пора ехать?

   Князь покачал головой в ответ.

   – Ваша девушка от этой дороги готова спать стоя, как лошадь, так что я пошел проведать вас сам. Догадывался, конечно, что вы утомлены сверх всякой меры, но меньше всего ждал увидеть, как вы преспокойно спите здесь, будто так и надо. Но раз уж я все-таки разбудил– может быть, вам что-нибудь нужно?

   Он увидел, что Татьяна виновато сглотнула – по нежному горлу прокатился клубочек.

   – Нет, ваше сиятельство…

   Она уже почти успокоилась – князь улыбался мирно и весело, губами, глазами и всем лицом, но вдруг взгляд его неожиданно потяжелел, наливаясь чем-то непривычным и немного страшным, как будто домашний кот внезапно превратился в тигра. Татьяна сморгнула – видение исчезло.

   – Ну, не буду вас больше тревожить, – он похлопал ее по плечу поверх одеяла. – Отдыхайте.

   – А вы? – быстро спросила Татьяна, уже сгорая от смущения. – Вам найдется, где отдохнуть?

   Он пожал плечами, невольно любуясь ее взволнованным личиком.

   – Я привык много дней проводить в дороге. Еще раз прошу прощения.

   – Но это я виновата, – выпалила вдруг Татьяна, и глаза у нее стали совсем отчаянными. – Подождите! Ведь я ваша жена, и…

   Он с трудом подавил смешок, снова положил руку на одеяло, укладывая ее обратно на подушку.

   – Господь с вами, Танечка, здесь страшно холодно.

   Она его толком не поняла, только почувствовала, что в его словах был какой-то иной, неприличный смысл. Вспыхнула до слез и закусила губу, досадуя на себя, отвернулась. Скосилась осторожно сквозь ресницы – князь улыбался весело, будто отменно пошутил над ней. Потом наклонился, коснулся губами ее щеки – привычной лаской, которую она переносила спокойно.

   – Добрых снов, сударыня.

   Татьяна выпростала руку, отчего холод мгновенно пробрал до костей, но окатившая волна признательности вылилась в слова, растворила стеснение. Она даже расхрабрилась взять мужа за рукав.

   – Князь, к чему церемонии? Я отдохнула, вы – нет, куда же вы пойдете – вниз на лавку? Уверена, вам доводилось ночевать во много худших условиях, но я не могу позволить вам уйти сейчас.

   – Всякое бывало, Танечка, но все же…

   – Все же я прошу вас остать…

   Договорить она не успела. Князь, наклонившись, припал к ее рту поцелуем. Губы были мягкими и теплыми, телу стало жарко и стыдно. Бессовестные цветы на стропилах пахли лугом и татьяниными мечтами, а от подушки несло сладостью позднего лета.

   – Ах, – выдохнула Татьяна, вспомнив название злосчастной станции, совершенно не располагающее к романтике. И тут же почувствовала, как мужское тело прижалось к ней, а руки обхватили под грудью сквозь одеяло.

   – Вы, душа моя, спасаете меня от много большего, чем холод, – раздалось у нее над ухом.

   Щеки горели от смущения, дыхание прерывалось, душа негодовала: поцелуи князя, первые настоящие поцелуи в жизни Татьяны, на чердаке почтовой станции, на постели из мешков, оказались неожиданно волнительными, и она не могла бы скрыть от себя, что приятными. Он ласкал ее губы поочередно, сжимал крепкими ладонями тело так, что голова закружилась. Но стоило ей шевельнуться, как князь тотчас выпустил ее и оперся на локти возле ее плеч, придавив край одеяла.

   – Что, Танечка?.. Так мне остаться?

   Невольно посмеиваясь, он рассматривал ее в неверном свете свечи. Щеки рдели темным румянцем, припухшие губы жалобно кривились. Князь тряхнул головой, отгоняя размышления, обижена она или боится – на чердаке и впрямь было очень холодно.

   – Вы меня дразните, – пробормотала Татьяна, продолжая отчаянно жмурить глаза, чтобы не видеть лица князя.

   – Не совсем, душа моя, – с внезапной серьезностью ответил он и шевельнулся, вытягиваясь рядом с ней на боку.

   Плотные мешки с крупой, почти не заметившие веса Татьяны, ощутимо промялись под тяжестью мужского тела. Татьяна притихла, затаив дыхание. Князь бросил в изголовье часы, обхватил рукой подушку под ее головой, подгреб к себе, сдвинул пальцами в сторону шаль с ее горла и поцеловал – крепко и жарко – под самым ухом. Она совсем замерла, тревожно втягивая воздух и ожидая продолжения.

   Осторожно приоткрыла глаз. Потом другой. Дыхание лежащего рядом мужчины было глубоким и ровным.

   Он уснул! Уснул мгновенно, словно задули свечу! Татьяна пошевелилась, но князь, не просыпаясь, еще теснее прижал ее к себе. Накатило тепло, спокойствие и печаль, что все закончилось не начавшись. В углу шуршала мышь, сквозняк шевелил низки грибов и сухие цветы, колебал свечное пламя, качая черные и серые тени. Понемногу Татьяна и сама провалилась в дремоту, но в ее сне ее попеременно целовали то Акинин, то князь, и она просыпалась сердитая на себя и снова засыпала.

   Ей показалось, что прошла вечность, пока внизу с грохотом уронили что-то тяжелое, и почти сразу тихонько звякнул, отбивая часы, карманный генеральский хронометр. Князь проснулся мгновенно, дотянулся до «брегета», открыл. Сел, растирая ладонью лицо, и неловко повел плечами, будто разминал затекший бок.

   – Пора вставать? – робко пискнула Татьяна, не зная, какого ответа ей хочется больше.

   – Пора, душа моя, – согласился князь. – И если они еще не починили оглоблю, я их самих запрягу!

   Татьяна совсем оробела, но он ласково погладил ее по плечу поверх одеяла.

   – Простите, Танечка. Здесь все-таки слишком холодно, а мы уже и так задержались…

   Краснея и глядя в стол, Татьяна пила внизу чай. Матрена не показывалась – давно ушла отдыхать. Смотритель Архип заверил, что лошадей вот-вот заложат, подал самовар и увел князя за перегородку – умыться и привести себя в порядок. Устинья, укладывая хозяйке растрепанную косу, то и дело зевала и крестила рот щеткой.

   Князь вернулся выбритый, помолодевший и свежий, будто после долгого отдыха. Стоя выпил чашку чая, подмигнул Татьяне и, не надевая перчаток, протянул руку Архипу.

   – Ну что, бывай, братец, спасибо этому дому.

   Смотритель остолбенел.

   – Это что ж, ваше сиятельство… Вы… Мне… Не смею…

   – Бог мой! – генерал рассмеялся. – Полверсты на себе тащить и ругать по матери, значит, смел, а тут не смеешь?

   – А что ж вам было отвечать, ваше сиятельство, – растерянно забормотал солдат, благоговейно стиснув обеими лапищами протянутую ладонь, – когда вы только и просили, что вас оставить и самому спасаться?

   – Тебе крест-то дали? Мне не до наградных списков тогда было, сам понимаешь, а потом никто и сказать не мог про давнее дело.

   – Так точно, не извольте беспокоиться!..

   – Ну, я рад, – ласково сказал ему князь. – Выходите, Танечка, я пока лошадей посмотрю.

   Завязывая под подбородком шелковые мантоньерки капора, Татьяна осторожно спросила смотрителя, о чем они говорили с князем.

   – А! Брали батарею, да чиненкой так приголубило, что живых сам-треть осталось, – охотно поведал ей Архип. – А санитары, чай, в атаку не ходят.

   Вошедший за вещами в избу денщик смерил его недобрым взглядом.

   – Ты еще про картечь, сталбыть, ее сиятельству помяни, башка твоя деревянная. Нешто можно такое рассказывать?..

   На дворе в черном небе искрились морозные звезды, отдохнувшие тройки топтались по хрусткому снегу. Ямщик подал князю тлеющий трут – прикурить, сам, ругаясь от холода, заторопился натянуть толстенные рукавицы и полез на облучок. В недалеком Выдропужске надрывались первые петухи.

ГЛАВА IV. Дом в Петербурге

Вышний Волочек Татьяна проспала, убаюканная ровным бегом возка по накатанному тракту, и очнулась уже на позднем рассвете. Голова ее лежала на плече мужа, ноги покрывал край бурки, и телу было тепло и уютно. Князь не то дремал, не то спал по-настоящему, и будить его после бессонной ночи не хотелось, а пришлось бы, чтобы взять книгу или посмотреть в окно.

   Оставалось единственное занятие, и Татьяна, как и накануне, разглядывала профиль князя – теперь снизу вверх. Гладко выбритый подбородок, твердо сомкнутые губы, бакенбарды, слегка приглаженные волосы. Впервые заметила, что ресницы у него густые, длинные и загнутые – на зависть девушкам, а в уголке глаза – сетка смешливых дружелюбных морщинок…

   Татьяна невольно вздохнула и уже привычно ощутила слабый запах кельнской воды и куда более крепкий – табака, а щека ее потерлась о хорошее шерстяное сукно мундира. Как ни странно, венчаный муж пугал ее уже куда меньше, и жизнь, казавшаяся черной и страшной еще вчера утром, сегодня выглядела если не привлекательной, то хотя бы сносной штукой. В конце концов, все женщины выходят замуж и далеко не всегда по любви – взять хотя бы матушку. Вспомнилась Ольга, которой повезло, но на ум тотчас же пришел ее несчастный первый жених – как живой, встал перед глазами, улыбчивый, светлый и поэтичный… Мертвый. Убитый на глупейшей дуэли. Забытый той, ради которой пошел на смерть. Да полно, умеет ли Ольга любить? Разве юному поэту повезло?

   Татьяна осторожно пошевелилась, еще внимательнее разглядывая мужа. Почему она решила, что князь женился на ней по любви? Может быть, для него их брак – такая же необходимость, потворство общественному мнению? Может быть, в супруге он ищет только верного товарища, помощницу в делах и обязанностях?..

   Ей стало холодно даже под теплой буркой в крепких объятиях. Сколько, говорила тетушка княжна, душ составляет его имение? Уж точно намного больше, чем скромное хозяйство Лариных. А еще дом в Петербурге, а еще… И ей, Татьяне, со всем этим справляться! Князь – человек государственный, а теперь займет ответственную должность. Разумеется, ему нужен кто-то, кто станет вести хозяйство. Может быть, и он хранит в сердце какую-то тайну, может быть, и он когда-то писал любовные письма, сбивчивые и нелепые, а теперь вот по одной обязанности выбрал в жены ее, Татьяну?

   Она еще раз посмотрела снизу вверх на добродушное и приветливое лицо мужа и невольно усомнилась в последнем своем размышлении. Он – и любовь?.. Да полно, не может быть! Значит – просто искал хозяйку. По-деревенски, по-крестьянски, точно так же, как крестился на образа или хрустко жевал соленые рыжики. С болью в сердце Татьяна вспомнила няню – о, теперь она ее хорошо понимала! Но ведь няня, кажется, была искренне привязана к мужу?.. А разве ночное происшествие было ей самой неприятно?

   Татьяна вздохнула и потерлась щекой о сукно мундира. Он добр и заботлив к дворовым, сдержан с прислугой, да и солдаты его, судя по всему, обожают. Куда хуже пришлось бы ей, если бы на ней женился мужчина, страстно в нее влюбленный… На короткий миг ей припомнился странный взгляд князя – там, ночью, на чердаке, но ведь ей, должно быть, приснилось? В памяти тотчас всплыли все жестокие слова отповеди, произнесенной Акининым в ответ на ее письмо. Как тогда, кровь прилила к голове, загрохотала в ушах. Полно, да можно ли ее вообще полюбить?

   Впереди раздался какой-то шум, возок замедлил движение, остановился.

   – Ваше высокопревосходительство! Фельдъегерь из Петербурга!

   Князь проснулся мгновенно – Татьяна уже угадала эту его военную привычку. Коснувшись губами ее лба, со вздохом нашарил шляпу, расправил, распахнул дверцу.

   Бравый курьер в форме фельдъегерского корпуса спрыгнул со взмыленного коня, четко вскинул два пальца к киверу.

   – От их величеств вам, ваше высокопревосходительство господин генерал от инфантерии!

   Генерал в ответ коротко коснулся шляпы, взял поданный с поклоном конверт.

   – Вас в Питербурхе так скоро не ждали, – с простодушным изумлением заметил солдат, продолжая стоять навытяжку и удерживая храпящего коня. – Сказывали, вы с супругой приедете.

   – Бог мой, уже и там… – фыркнул князь и вскрыл письмо. Пробежал наискосок, краем глаза. – Благодарю за службу, братец, ответа не требуется. Доложи там, что я завтра же буду на приеме у государя.

   – Слушаюсь, ваше высокопревосходительство! – браво отрубил фельдъегерь и вдруг встретился глазами с Татьяной и забормотал, разглядывая ее с жадным любопытством: – Ох… Прошу прощения за беспокойство… А говорили – из деревни красавица!..

   Лица генерала Татьяна не видела, но враз почувствовала, что краска волной заливает щеки.

   – Что б ты понимал в красоте, обормот, – насмешливо бросил в ответ князь, и она закрыла глаза, преисполнившись самой пылкой благодарности к мужу и одновременно гадая, насколько выглядит лохматой и заспанной... Когда открыла их снова, фельдъегерь уже разворачивал лошадь, а князь протягивал ей одно из писем.

   – Вот, Танечка, прочтите, здесь и вам привет от государыни. Ее величество Мария Федоровна ждет нас у себя в любое время и будет ужасно сердиться, ежели мы промедлим.

   Татьяна робко приняла письмо. Изящно-бисерный женский почерк, отличный французский, море ласковых слов в адрес князя – и только в самом конце показавшееся ей ужасно равнодушным упоминание, что вдовствующая государыня желает видеть как можно скорее «его с очаровательной супругой»…

   За дорогу до Великого Новгорода Татьяна еще больше укрепилась во мнении, что князь женился на ней лишь для того, чтобы иметь жену не из знакомого ему высшего общества. Стоя рядом на берегу замерзшего Ильменя, жмурилась от резкого ветра, пока муж с удовольствием курил, рассказывая ей, как выглядит этот бескрайний простор летом, под синим небом. Вот теперь ее дело, ее место – рядом с ним на дорогах или в столице – в стенах дома…

   – Ваше сиятельство, – осторожно спросила она, – у вас большая библиотека?

   – У меня имя есть, Танечка, – мягко заметил он ей, поднимая руку и гладя ее щеку тонкой лайкой.

   – Простите, – нервно поправилась Татьяна. – Михаил Александрович…

   – Увидите, душа моя, сами скажете, насколько она велика. Боюсь только, что увидите завтра – дома мы будем, Бог даст, только заполночь.

   Татьяна вспомнила бесконечную дорогу до Москвы от деревни и в очередной раз поразилась скорости, с которой они теперь путешествуют. Вторично она поразилась уже ночью, когда, сменив лошадей на последней станции, они миновали заставы Петербурга, и тройки, полной рысью пролетев по темным заснеженным улицам, круто остановились у огромного дома, колонны которого озаряли факелы в руках собравшейся толпы людей.

   Опираясь на руку князя, она выбралась из возка под оглушительные вопли встречающих и испуганно оглядела великолепный фасад.

   – С возвращением, ваше сиятельство!

   – Здравия желаем, ваше высокопревосходительство!

   – С приездом, княгинюшка!..

   Она пискнула, когда муж подхватил ее на руки, и не удержалась – спрятала голову у него на плече. Ненадолго – в ярко освещенном холле, под звон разлетевшихся тарелок, он поставил ее на ноги и крепко взял за подбородок, заставляя поднять лицо к своему.

   – Добро пожаловать домой, княгиня Татьяна Дмитриевна.

   Среди гомонящей толпы он притянул ее ближе и поцеловал, прижимая к себе и заставляя подниматься на цыпочки. Вновь прервалось дыхание и заалели щеки, от смущения хотелось провалиться сквозь землю – так долго и обстоятельно супруг целовал ее. Когда выпустил, Татьяне пришлось схватиться за его плечи, чтобы устоять на ногах.

   Низенькая необъятная старушка в крахмальном чепце утирала слезы передником. Высокомерный даже с виду дворецкий в расшитой ливрее протягивал поднос с двумя бокалами шампанского. Тонкое стекло скользило в суконных перчатках – Татьяна едва не уронила бокал, но князь поднял свой, и она скрепилась, пытаясь понять, что же он говорит. Осторожно втянула пузыристое холодное вино, чувствуя, что вот-вот упадет, и вслед за мужем неловко бросила бокал на мраморные плиты пола.

   – На счастье! – заорали вокруг. – Ура! – и гурьбой полезли целовать им руки.

   Татьяна совсем растерялась и только старалась улыбаться как можно приветливее, пока перед ней сменялись незнакомые лица и звучали новые имена. Запомнила сразу только старушку – бабу Грипу, которая растолкала всех, ухватила толстыми ручками князя за воротник шинели, заставляя нагнуться, и вдруг звонко чмокнула в обе щеки, а потом, подбоченившись, повернулась к Татьяне.

   – А покажись, княгинюшка! Ой, бледна, смерть моя! Ты чего это, барин, последний ум на радостях потерял – заморил совсем нашу ласточку? – она отпихнула князя, подхватила Татьяну под руку. – И не ели, небось, ничего!..

   – Оставь, баба Грипа, – беззлобно, но твердо сказал ей князь, и она тотчас, покривившись, отступила на шаг.

   Татьяна подняла глаза и на темной высокой беломраморной лестнице вдруг увидела крохотную детскую фигурку в огромной шали. На вид девочке было лет семь-восемь, черноголовая и худенькая, она стояла босиком на ковре и отчаянно смотрела на Татьяну огромными, недетски печальными глазами.

   – Бог мой, Мари! – вскрикнул князь, раскрывая объятия. – Ну, беги же сюда, мое солнышко!

   Девочка вздрогнула, ветром слетела с лестницы и прыгнула ему на шею, как обезьянка, вцепившись руками и ногами.

   – Выросла-то как, – говорил князь, разглаживая перчаткой взлохмаченные кудряшки и прижимая ребенка к себе. – И чего не спишь, неужели скучала?

   Девочка кивала и пряталась за его плечом, дико посматривая на изумленную Татьяну.

   Князь опустился с ней на пол, усадив на колено. Подоткнул шаль вокруг ребенка, поднял взгляд на Татьяну и улыбнулся.

   – Простите, я не предупредил вас. Маришка, моя воспитанница, французская сиротка. Седьмой год как живет в моем доме, а виделись, может быть, от силы полгода… Вон, баба Грипа нянчится да месье д’Аллейр. Ну, теперь-то иначе будет, ведь правда, Мариша, раз я приехал? Познакомься, жена моя, княгиня Татьяна Дмитриевна.

   Девочка очень серьезно посмотрела Татьяне в глаза и медленно протянула худенькую лапку в шелковом рукавчике сорочки. Пальцы у нее ощутимо дрожали, и она робко чмокнула воздух выше руки Татьяны, которая только надеялась, что ее собственная ладонь дрожит хотя бы чуточку меньше. Надо было бы, наверное, поцеловать девочку тоже, но она не успела, потому что князь встал, подхватив Мари на руки, и сунул ее бабе Грипе.

   – Ну, ступай, ступай спать. Все завтра будет – и подарки, и рассказы...

   Девочка пискнула, вцепилась в его шинель, не желая выпускать.

   – Полно, Мари, до завтра, – сказал он чуть строже, поцеловал девочку в бледную щеку и перекрестил. – Ступай спать с Богом.

   – Глашка, забери дите, – прошипела баба Грипа. – Мне княгинюшку надо обиходить.

   – Я вам потом расскажу про Мари, – виновато шепнул Татьяне князь. – Честное слово – я совсем забыл, до того привык!..

   – Что вы, ваше сиятельство, – неожиданно для самой себя возразила Татьяна. – Вовсе не за что извиняться, я очень рада!

   И почувствовала, что сказала чистую правду – большеглазая худенькая сиротка, одинокая в этом огромном доме, показалась ей странно родным и единственно близким существом…

   – Ванну, ужин и спать, – распорядился князь, пожимая Татьяне руку. – Мы почти двое суток в дороге. Все остальное завтра.

   Как сомнамбула, она поднялась по лестнице, ведомая под руку толстой старушкой и какими-то девками в крахмальных ситцевых платьях. На втором этаже свечей было меньше, и Татьяна почувствовала, что засыпает прямо на ходу, но тут перед ней с поклоном распахнули двери роскошной спальни, и она замерла на пороге, зная, что глаза у нее предательски округлились.

   – Пойдемте, княгинюшка, ишь, устала как, золото наше, на ногах не стоит, – приговаривала баба Грипа, втащив ее в комнату и торопясь развязать ленты капора.

   Неожиданно появилась Устинья, во всех своих платках и тулупах, распихала горничных, втащила в комнату саквояж.

   – Это кто еще будет, княгинюшка? – сварливо осведомилась баба Грипа.

   – Устинья, – объяснила Татьяна, протянув с беспомощной благодарностью руки к своей дворовой девке, про которую успела уже начисто позабыть.

   – Ишь, прыткая, – уважительно заметила старушка, покрутив пальцами у упитанного живота. – Ну, сымай свои одежонки да подай княгинюшке переодеться на ночь. Глашка! Глашка, стерва, ты полотенца согрела?..

   Пока толстые пальчики старухи промывали ей волосы, Татьяна едва не уснула в ванне, но встала, чувствуя себя хоть немного освеженной и готовой смотреть по сторонам. Устинья, шипя на всех, закутала ее в теплые полотенца, отвела к широкой постели с атласным одеялом, помогла натянуть сорочку и завязала сверху поясок пеньюара.

   Ярко освещенный астральной лампой стол в комнате был накрыт на двоих, но Татьяна от усталости почти не обратила внимания, только помотала головой, не желая ничего есть.

   – Чашку чая, ваше сиятельство, с дороги. И пару оладушков, – непреклонно сказала ей баба Грипа.

   – С вареньем, барышня, как вы любите, – поддержала ее озабоченно Устинья, расчесывая Татьяне спутанные мокрые волосы.

   – И сливочек! – не осталась в долгу неугомонная бабка. – И сахару! Ишшо б его сиятельство тоже накормить, да чтоб кофе не пил… Глашка! Глашка, ступай, проследи!

   Татьяна невольно улыбнулась, наконец отыскав глазами несчастную Глашку – веснушчатую, рыжую и такую белокожую, что ее светлое платье казалось чуть ли не ярким.

   – Не пойду, – заупрямилась Глашка. – Пущай Игнатьич следит, его сиятельство меня сроду прогонит!

   – Этот проследит, кривая его рожа, – проворчала баба Грипа и задумчиво покрутила толстыми пальцами. – Ладно, уж сама схожу. Эй, как тебя там, девка? А, Устинья! Пригляди, чтоб барыня поела хорошенько!

   Почти не ощущая вкуса пышной оладьи, Татьяна сонно подумала, что завтра надо перезнакомиться со всеми слугами и всеми комнатами, и чем раньше она все это запомнит, тем лучше, но сегодня она так устала, что даже пищу пережевывала с трудом. В чашке остался последний глоток чаю, Устинья почти доплела косу, и Татьяна уже мысленно мечтала рухнуть на подушку, когда дверь открылась, и в сопровождении возмущенно бубнившей бабы Грипы и невозмутимого дворецкого вошел князь. В халате, с каплями воды на приглаженных гребнем волосах, и куда более спокойный, чем доводилось видеть Татьяне за все прошедшие дни.

   Она тотчас проснулась и едва не выронила чашку. Князь говорил по-французски с дворецким о каких-то хозяйственных подробностях, но у Татьяны так путались мысли, что она решительно не могла уловить, о чем шла речь. Баба Грипа ревниво нахмурилась, глядя на француза, потом махнула рукой.

   – Вот же, провались эти лягушатники. Вы уж, ангел-княгинюшка, не обращайте внимания. Извольте…

   Татьяна поднялась, радуясь, что на нее не смотрят.

   Глашка раскрыла для нее постель, Устинья, ревниво зыркнув на других, помогла развязать тонкий шелковый поясок, который дрожащие руки Татьяны намертво затянули.

   – Ой, барышня, ручки-то ледяные!

   – Это с устатку, – уверенно сказала баба Грипа, отпихивая Устинью. – Вот поспит ее сиятельство – и все как рукой снимет. Два дня в дороге – куда годится? Да ложитесь, ложитесь, княгинюшка, я вот свечки-то потушу, а энтому лягушатнику тут и вовсе делать нечего. У, шаромыжник! – из-за занавесей кровати она погрозила французу пухлым кулачком, потом заботливо подоткнула Татьяне одеяло и перекрестила. – Добрых снов, ваше сиятельство, почивайте с Богом.

   Татьяна лежала, закрыв глаза и жалея, что не может сунуть голову в подушки, чтобы не слышать даже голоса мужа. Почти сразу запахло восковым дымом и стало гораздо темнее – кто-то заботливо задул в комнате все свечи. Потом слуги, выходя, унесли и лампу…

***

Дом, всполошенный приездом господ, понемногу затихал. Перемывая посуду, сонные кухонные девки судачили с Глашкой о новой хозяйке. Огрызаясь на них, Устинья рядом яростно отпаривала чугунным утюгом помявшееся в сундуке платье. В третьем этаже баба Грипа сидела у кровати маленькой Мари, покачивалась, роняя голову, и мурлыкала русскую жалостливую колыбельную. Денщик Степан Игнатьич обошел дом с прихваченным генеральским хронометром, подводя часы и проверяя печные вьюшки. Насвистывая, вернулся к дверям княжеской спальни, и долго стоял, озадаченно почесывая затылок и вертя в руках несчастный «брегет». Потом плюнул, махнул рукой и убрался на конюшню выпить водки и обсудить новую службу своего генерала, а заодно и зуботычину, которую заслужил, утащив часы и не сообразив, что вернуть их посреди ночи больше не удастся...

   – Танечка, отчего вам не спится? – спросил в темноте князь, опираясь на локоть и вглядываясь в белое лицо на подушке в ореоле рассыпанной косы. – Неужели так сильно устали?

   Она мотнула головой, изо всех сил прикусив губу.

   – Дайте руку, – вдруг приказал он и крепко взял запястье, нащупывая пульс. – Вам все еще холодно?

   – Н-нет… – с трудом выдавила Татьяна.

   – Озноб – это переутомление. Может, разбудить доктора?

   – Нет, что вы! – вскинулась она, распахнув глаза от неожиданности. – Не надо, умоляю…

   Князь фыркнул и уложил ее руку вновь поверх одеяла, согревая ледяные пальцы в своей ладони.

   – Могу вместо капель разве коньяку предложить – поверьте, при бессоннице от утомления помогает прекрасно. Но неужели вы так сильно устали? – она молчала, и он, немного подумав, спросил еще, чуть понизив голос: – Или вы боитесь, душа моя?

   Татьяна тихонько всхлипнула и отвернулась, пряча слезы.

   – Простите меня…

   В ответ он подвинулся ближе, заботливо оставляя между ними одеяло, и обнял подушку под головой Татьяны.

   – Позвольте напомнить, душа моя, что прошлую ночь вы тоже провели со мной наедине и не боялись.

   – Боялась! – выпалила Татьяна, тут же осеклась и захихикала, представляя, как глупо выглядит ее припадок внезапной честности. Смех прозвучал нервно, но князь возразил с веселой подначкой:

   – И все-таки вы спали.

   Сгреб Татьяну вместе с подушкой себе под бок, коснулся ладонью ее щеки.

   – Вот и спите, душа моя. Я был уверен, что вы уснете раньше, чем донесете голову до подушки, а вы…

   Она притихла и некоторое время лежала мирно, будто задремала. Потом неловко шевельнула плечом, вздохнула прерывисто. Князь поднес ее ладонь к губам – в лунном свете тень пышных ресниц затрепетала на бледных щеках, пальцы в его руке дрогнули. Он развернул к себе притворщицу, провел рукой по ее высокому, чистому лбу.

   – Татьяна Дмитриевна, – позвал негромко. – Вы ведь не ждали, что я буду класть между нами обнаженный меч?

   Татьяна совсем затихла, из-под приоткрытых век глаза блестели чернотой, как у пойманного зайчонка. Темная толстая коса в полумраке выделялась на подушке, будто корона. Князь легким движением намотал ее на ладонь, внимательно наблюдая, как медленно опускаются дрожащие ресницы. Вздохнул, спросил прямо:

   – Что, правду говорят, будто ожидание смерти хуже смерти?

   Меланхоличность и отрешенность Татьяны как рукой сняло – напряглась, чувствуя подвох, и ответила с осторожностью:

   – Но, ваше сиятельство, я ведь не знаю...

   Князь оторопел на миг, потом фыркнул, качая головой.

   – Бог мой, не ждал такой откровенности!

   Осознав сказанное, Татьяна залилась краской до корней волос – опыта салонной двусмысленной болтовни у нее тоже не было. В темноте она лица мужа не видела, но была уверена, что он улыбался. Потом легко потянул косу, запрокинув ей голову.

   – Танечка, душа моя, да тут и знать нечего… Я вам точно скажу, что хуже.

   Она жалобно улыбнулась, призывая на помощь все свое терпение. Губы пересохли и горели – поцелуй князя она встретила почти благодарно. Он ласкал ее рот, то касаясь уголков языком, то легонько задерживаясь на нижней губке, выпустил косу, зарылся пальцами в густые волосы Татьяны, поглаживая узкий затылок и длинную шею, покрытую ледяной испариной. Дал секунду для вдоха и снова прижался ко рту, уже настойчивее, заставляя раскрыть губы, сжал в свободной руке потеплевшие пальцы, притиснул к высокой груди, нервно вздымавшейся под одеялом.

   Татьяна отчаянно жмурила веки, но не сопротивлялась, даже вытянулась удобнее, прильнув плечом к его груди. Ей все было непривычно, стеснительно – но ничего ужасного не происходило. Она почти не заметила, как исчезло сбитое одеяло, и пришла в себя, лишь когда ее ладонь оказалась по-хозяйски устроена на широком мужском плече, покрытом батистовой рубашкой. Пальцы нащупали под тканью неровный бугорок на кости – след заросшего перелома, и Татьяна тотчас сдвинула руку. В ответ на эту вынужденную, случайную ласку князь вздрогнул всем телом. Не прерывая поцелуя, положил руку на упругую грудь. Сорочка не скрывала живого тепла девичьего тела, острые соски так и просились в ладонь. Сказать бы, что как две репки, так не поймет, еще обидится! Вся она была такой искренней, застенчивой, настоящей, что сводило сердце и выбивало дух. Опыт у князя имелся, но признаваться, что в чем-то этот раз был первым и для него, он не собирался. В какие только безумства они не пускались, когда приходило понимание: живы! Чудом, но – живы! Когда нужно было эту жизнь почувствовать, ощутить, и не было средства лучше, чем тепло женского тела. Вот только невинных девушек он не брал, и так сильно он, занятый войной и работой, еще никого не любил. А скажешь сейчас – и окончательно спугнешь этого испуганного зайчонка.

   Татьяне же, кажется, хотелось провалиться сквозь землю, чтобы все как-нибудь закончилось без ее участия.

   Щеки жены рдели очаровательным румянцем, на длинной шее в раскрытом вырезе сорочки билась жилка, частое дыхание волновало тонкую тряпочку. От каждого нового его прикосновения она замирала, но не отстранялась, словно пытаясь понять, что ей делать и как отвечать. Когда князь провел рукой по ее спине, по ложбинке вдоль позвоночника, и вовсе ахнула, выгибаясь, прижалась к нему через два слоя ткани.

   – Не страшно?

   Татьяна отчаянно замотала головой. Волосы ее пахли ромашкой – летний деревенский запах. А кожа – парным молоком, что еще больше дополняло ощущение чистоты и невинности. Она выдохнула еле слышно:

   – Страшно…

   Князь положил палец на ее горящие губы.

   – Если бы я не знал вас, душа моя, счел бы это за кокетство.

   Она в ужасе приоткрыла глаза и рот.

   – Терпение – высшая добродетель, Танечка? – с ласковой насмешкой спросил князь, поглаживая аккуратную верхнюю губку и упрямую нижнюю, пока другая рука его заново искала на девичьей спине чувствительное местечко.

   Она вновь отчаянно, до слез зажмурилась.

   – Не смейтесь… – и прижалась, невольно и крепко, запрокинув голову, вздрагивая от его касаний и прерывисто дыша.

   – Я не смеюсь, душа моя, – тихо сказал он, перестав нежить жаркую ямочку между ключиц. – Поверьте, мне сейчас совсем не до смеха.

   Татьяна вновь широко раскрыла глаза.

   – Простите…

   – Еще одно извинение – и проведете бессонную ночь со своими страхами, – предупредил ее князь, проведя по встрепанным мягким волосам. – Вы ничего не должны, душа моя. Прости мне, Господи, но я рад, что вы ничего не умеете и боитесь!

   Соболиные брови сошлись к переносице – Татьяна задумалась.

   – Маменька говорила…

   – Сжать зубы и перетерпеть? – перебил он. – Вот и терпите, – прозвучало почти сердито.

   И вновь этот темный непонятный взгляд, видимый даже в полутьме, от которого хотелось спрятаться далеко-далеко или убежать обратно в деревню.

   – Откуда вы… – она испуганно умолкла, когда мужская ладонь скользнула ей на бедро, смяла подол сорочки. Тяжелое тело навалилось сверху. – Ой!

   Князь прижимался к ней все теснее, целовал все слаще, гладил все настойчивее. Татьяна прислушалась к ощущениям: было неожиданно приятно. Маменькины наставления из головы улетучились, ладонь мужа прошла по спине под сорочкой, вновь коснувшись того места, от которого шли горячие жаркие волны по всему телу, вторая устремилась вниз живота. Татьяна свела колени, пискнула, сжалась в комок, но остановить не посмела. Горячая волна смущения залила не только щеки, но и грудь – никогда и никто ее так не касался.

   Татьяна вновь зажмурилась и закусила губу, да так сильно, что из глаз выступили из слезы. Князь тотчас остановился, поглаживая судорожно сведенные бедра, а другой рукой лаская ее затылок. Долго всматривался в пылающее, испуганное лицо, пока слипшиеся мокрые ресницы не дрогнули – не страхом, а скорее удивлением.

   – Решайтесь, Танечка. Силой я вас брать не стану.

   Она замерла. Выдохнула – резко и глубоко, будто стрелять готовилась. И решилась. Очень медленно вытянула ноги.

   – Храбрая девочка, – тихо шепнул он в горячее ушко прежде, чем снова поцеловать ее. На сей раз губы Татьяны чуть дрогнули в ответ, а тонкие пальцы на его плече несмело пошевелились.

   Она уже не жмурилась, не замирала – выгибала спину, закинув голову, хватала ртом воздух. Отпущенное от ужаса тело трепетало все сильнее. По-прежнему полуприкрытые глаза затуманились даже в темноте, последние отблески страха пропали.

   Ей было уже не так страшно, как стыдно. Рука мужа хозяйничала между ног, гладила и нежила. И когда князь прихватил рукой ее под талию, подтянул к себе, раздвинул ноги коленом, Татьяна не успела вновь испугаться или вскрикнуть, когда муж резко двинулся вперед. Сначала пропал страх – все уже случилось, и не так ужасно, как думалось. Князь продолжал целовать ее губы, щеки, шею, гладил свободной рукой. Потом утихла боль, тепло разлилось по телу от его движений. Дух захватывало в поцелуях, в ушах отдавался стук сердца – своего или чужого, Татьяна уже не различала. Она даже покорно сомкнула руки на его шее, на влажной от испарины ткани, втянула воздух с запахами кельнской воды и чистого мужского тела… Голова закружилась, когда он притиснул ее всем весом к кровати и, кажется, ругнулся шепотом сквозь зубы, но Татьяна решила, что ей просто показалось.

   Князь поднял голову с ее плеча, погладил по щеке ладонью.

   – Простите, душа моя. Не сдержался.

   Луна зашла, в спальне было совсем темно. Татьяна неловко пошевелилась – не то отодвинулась, не то хотела прижаться удобнее. Вздрогнула, когда муж оставил ее и потянулся к прикроватному ночному столику.

   Открыла глаза от странного стука – мелкие яблоки раскатились по полу. Звякнула пробка из графина, зашелестела вода, и муж провел влажной тряпкой по бедрам и между ее ног, стирая что-то мокрое и липкое. Она хотела рассердиться – что это он с ней, как с куклой или ребенком? – потом смутиться, но вместо этого тихонько всхлипнула от удовольствия – тело все еще горело.

   Князь сгреб ее поближе к себе, положил свободную руку на грудь, погладил.

   – Вам больше не страшно?

   – Н-н-нет... – Татьяна, прерывисто дыша, слегка подалась навстречу, когда его пальцы обласкали чувствительные местечки между нежных бедер. – Что вы…

   Он шикнул ей на ухо, закрыл рот поцелуями. Больше разгоряченная, чем действительно напуганная всем случившимся, она очень скоро беспомощно вытянулась, дрожа, запрокинув голову и глотая воздух, забилась в его объятиях и затихла, уткнувшись лицом ему в грудь.

   Хотела поднять голову, вырваться, сесть, но широкая ладонь мужа прошлась по ее лицу, заставляя закрыть глаза.

   – Спать, Танечка, спать. Все объяснения – завтра.

   Измученная и взволнованная, она не смогла протестовать и через миг спала, все еще тихо всхлипывая и дыша чаще обычного. Князь долго гладил молочно-белую кожу на длинной шее и думал – неизвестно о чем. Пошарил на ночном столике, вздохнул беззвучно:

   – Степан, скотина, опять до кабинета дойти поленился... – и лег рядом с женой, мысленно приказывая себе слушать во сне бой часов.

ГЛАВА V. Августейшая фамилия

Татьяна проснулась оттого, что солнечный луч пощекотал ей нос – утро обещало быть прекрасным. Не открывая глаз, она потянулась и вдруг уперлась пальцами во что-то. Точнее, в кого-то.

   – Выспались, Татьяна Дмитриевна? – раздался ласковый голос, и в голове вспыхнули все события прошедших дней. Наощупь она признала наконец сукно мундира и шелковый муар орденской ленты, и тут руки ее тотчас оказались пойманы в чужие широкие ладони.

   Татьяну будто