Оглавление
АННОТАЦИЯ
Это не пособие по эротике. Здесь не будет подробных описаний самого действа. Вместо этого — предельная откровенность, потому рекомендую не 18+, а хотя бы 25+. Это не строго художественный роман; он адресован тем, кто ощущает мир кончиками нервов. Тем, кто все еще чувствует себя живым, не зависимо от возраста. Кто все уже знает о любви, и тем не менее, ещё не может без нее. Это заметки одной сумасшедшей и наблюдательной, основанные на этих самых наблюдениях и собственных мыслях, дополненные фантазией. Психологическая драма, возможно. Без малейшей попытки приукрасить, или, напротив, очернить и опошлить. Возможно, какие-то размышления и ощущения, а также рассказы, порожденные воображением героини (выдумка в выдумке, сон во сне), — могут помочь кому-то обрести равновесие. Понять себя. Пережить.
«О любви, дошедшей до края и заглянувшей в ПРОПАСТЬ - потрясающий рассказ! Действительно, рассказ-ощущение…»
«Идеально. Туман поплыл-таки перед глазами и вкус Лошади отчетливо почудился хорошим таким комом в горле. Это не рассказы, это жизнь, целая жизнь между строк, да что там между строк - и между строк, и на строках, и под ними. Отлично, просто отлично.»
«Просто на одном дыхании! Сильно! Захватывающе! Похоже на путь в никуда! Но взрыв чувств, он и есть взрыв чувств! Красиво и страшно по-своему!»
«Проникся аж прям... до неприличия... Может, и не следовало... так…»
«Я чувствую. Они магнитные, в смысле рассказы. Больше слов нет, потому что сюжет сильней логики.»
***
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Это не пособие по эротике. Здесь не будет подробных описаний самого действа. Вместо этого — предельная откровенность, потому рекомендую не 18+, а хотя бы 25+. Это не строго художественный роман; он адресован тем, кто ощущает мир кончиками нервов. Тем, кто все еще чувствует себя живым, не зависимо от возраста. Кто все уже знает о любви, и тем не менее, ещё не может без нее. Это заметки одной сумасшедшей и наблюдательной, основанные на этих самых наблюдениях и собственных мыслях, дополненные фантазией. Психологическая драма, возможно. Без малейшей попытки приукрасить, или, напротив, очернить и опошлить. Возможно, какие-то размышления и ощущения, а также рассказы, порожденные воображением героини (выдумка в выдумке, сон во сне), — могут помочь кому-то обрести равновесие. Понять себя. Пережить.
Я ПРИШЛА УБИТЬ
— У вас есть средство, чтобы умереть?
— Нет… хотя, передозу устроить, конечно, всегда можно, вы сами знаете… А зачем вам?
— Или убить… В сущности, без разницы.
— Да что с вами? Депрессия? Возьмите грандаксин или еще что, я дам, вы же знаете.
— Нет, спасибо. Хотя, давайте на всякий…
— Что случилось?
— У меня выпили душу. Мне подарили счастье, растянутое на месяцы. А за него отняли душу. Сперва залечив раны на ней, что особенно цинично. Я думала, это лекарство. Оказалось — наркотик с медленным ядом, который не убивает до конца. Всего-то нужно… добить.
— Вам бы к психотерапевту…
— Я до него не дойду. К тому же я теперь не доверяю никаким целителям души заранее.
— Что ж… Больше ничем помочь не смогу…
— Спасибо.
Вышла под дождь. Хорошо, наконец-то теплый дождь. Невыносимо терпеть бесконечно ясное солнце, безжалостно высвечивающее все закоулки сознания; постоянно орущих детей на велосипедах и роликах…
Дождь… Остановка. Сигарета. Вечный привкус голода и сигарет, нет, джин-тоника не хочу уже. Ничего не хочу. У меня есть упаковка некоторых таблеток... Но он слишком умен. Поехать. Сесть в автобус и поехать, стучать в потайную запертую дверь. Там или нет? Можно поглядеть, припаркована ли машина. Но видеть машину не хочется. Так же, как и ее отсутствие.
Прийти без звонка — идиотизм. Но звонить не хочется. Хочется убить. Впервые в жизни. Впрочем, злости нет, ненависти нет. Как и любви. Только цель. Патологическое желание убить. Кажется, понимаю маньяков. Без злости и ненависти. Без души. Хочется. Надо. Завершить. Да, пожалуй. Это определение верно. Стучусь. Как ни странно, дверь открывают.
— Привет! Ты?! — довольно спокойно, хоть и удивлен. Он не знает, что я пришла убить.
— Я. Пришла в гости. На чай.
— Проходи…
— Ты рад меня видеть?
— Да.
— Странно. Ставь чайник.
— Сейчас… Как твои дела? (Мои дела?! Мои?! Он осмеливается спросить о каких-то моих делах, выпив душу?!)
— Замечательно.
— «Лошадь» хочешь?
— А есть?
— Нет, но могу сбегать, купить.
— Купи. Я пока заварю чай.
Он думает, я пришла дать ему свое тело. Он думает, я пришла получить порцию неземного наслаждения, да что там неземного… Нет подходящего слова в человеческом языке. Он думает, я пришла изгибаться и кричать несколько часов так, что соседская контора краснеет, дом содрогается до пятого этажа, а соседи справа очень громко включают музыку… Ах, да, музыка. Моя музыка всегда со мной, я вхожу к нему, окутанная музыкой вместо духов, которые он недолюбливает. Как теперь и я. Ну, а как же. Если душа растворена в нем, разве могут сохраниться свои приоритеты? Хотя капля духов на мне все равно присутствует всегда. Но лишь капля.
Не отвлекайся… Чайник закипел. Вот его чашка, с именем. Вот моя, поменьше, с блюдцем. Все правильно. Я замужем, значит, с блюдцем, а его — без… Хотя глупости это, и дома я не использую блюдца. Вот чай в пакетиках. Заварила. Что теперь? Паника. Я сделаю это? Но он же заметит, извините, вкус… На что я рассчитывала, идиотка? Его даже духи раздражают и отвлекают, любой привкус и запах он ощутит мгновенно. Надо было выпить цианистый калий и прильнуть в поцелуе… Да не отвлекайся ты на чушь! Он сейчас вернется. Ты можешь взять его паспорт и банковские карты, спрятать, выбросить, порвать, ты знаешь, где все лежит… Стоп. Ты пришла убить, а не пакостить. Как, как растворить таблетки незаметно? Выколупливаю их. Ох, они ж еще должны успеть раствориться.
Заходит… Я не успела.
— Что ты так странно смотришь?
— Ничего. Отвыкла.
— Вот «Лошадь», налить?
— Да.
— Что-то случилось?
— Нет.
Пью виски. Запиваю чаем. Музыка. «Жё тэйм, шерше ля фам, ту жур, ля мур». Какая ля мур, твою мать?! Я не успела.
— Таблетки какие-то валяются. Не твои?
— Вроде, нет... Не заметила.
— Так устал сегодня… хорошо, что ты пришла. Расслабиться, чаю выпить за весь день...
— Неужели?
(А я что ела и пила за весь день? за дни, недели, месяцы?)
— Ох, забыл дверь закрыть. И свет надо погасить здесь. Так лучше? Тебе так хорошо?
— Мне все равно.
— «Лошадь» не действует?
— Действует.
Допиваю третью рюмку. Она у нас одна на двоих, впрочем, он лишь пробует, ему за руль… Иду в подсобку, беру бутылку и швыря… нет, ставлю обратно… Нехорошо. Будут осколки. Я пришла не гадить, а убить. Снова задумчиво беру бутылку…
— Что ты там делаешь?
Идет за мной. Думает, я втихаря наливаю себе еще и еще… Я стою в позе статуи Свободы…
— Что! Ты! Делаешь!
Выхватывает у меня бутылку виски, тревожно смотрит в глаза. Я не сознаю, что вся дрожу.
— Девочка моя, что ты… Иди ко мне.
Я. Пришла. Убить.
ПРАЗДНИК
— Если бы ты не пришла… Спасибо, что ты пришла…
Внимательный взгляд тревожных серых…
Никакого торжества.
— Пришла.
Села рядом, ощутив прохладу и гладкость старого кожаного дивана. Не обняла. Не придвинулась.
— Я не смогу отвезти тебя сегодня.
— Я знаю… Ты и не хотел, чтобы я приходила.
— Не хотел. Скоро придут Колька с Витькой.
— И вы напьетесь… Потом будете оплакивать — каждый свое по-отдельности, и вместе. И главное — юбилей.
Его передернуло.
— Знаю. Поэтому я и здесь.
— Показать мне, что я не настолько старый? — он иронично поднял бровь.
— Я знаю, сколько тебе, — пожала она плечами… — Просто быть с тобой. Сегодня. Несмотря на то, что я тебе не нужна.
Помолчал.
— Нужна. — Тихо, в сторону. — Налить чего-нибудь? Чай, виски?
— Кто-то из нас должен быть трезвым… Но рюмку можно. Надеюсь, таксист…
Поставил на столик дымящийся чай, чашка тихо звякнула по блюдцу. Тонкой струйкой пролилась прозрачно-золотистая жидкость… Сел ближе, обнял. Она не отреагировала.
— Ты… не хочешь?
— Не сегодня. Придут твои друзья, и я уйду. Не нужно шоу… Никому из нас сейчас не весело. Я просто пришла к тебе. Я всегда буду, если ты хочешь. Даже если не смогу часто. Я пришла сказать тебе это сегодня. Хотя и не надо бы. Но больше мне нечего тебе подарить.
— Не выдумывай за меня, пожалуйста…
— Ты сказал когда-то, что не любишь.
— Это не значит — не нужна.
— Это то же самое. Живую ты не можешь любить, я понимаю, у тебя просто стерта эта функция. Но я не хотела, чтоб сейчас тебя окружали призраки… Где твои Колька с Витькой, скорей бы уже.
— Такое чувство, что время замерло, и они не придут…
— Да, у меня тоже. Но это ложное ощущение. Как, впрочем, и все ощущения… что у нас возникают. Мне надо идти. Я убежала совсем ненадолго. Извини. Надеюсь, они придут.
— Вызвать такси?
— Ну вызови, раз уж… — пожала плечами, округлив глаза. Надо же…
Стук в дверь.
— О-о-о! Привет, привет! Заходите, поздравляйте…
Она уже накинула шубку, спрятавшись за шкафом.
— А это кто, знакомь?!
— Да нет, не стоит, ребята; вы празднуйте, а я побежала… Проводишь меня?
— Конечно…
Сунул молодому таксисту мятую сотку; она, коснувшись легкими губами его щеки, уселась на заднем сидении, и быстро захлопнула дверцу синего фольксвагена.
В декабрьских сумерках снег падал тихо, мягкими хлопьями, улица была золотисто-серой, тёплой. Ещё не морозно. Приятно…
— А мы уже наливаем! Гляди, что тебе купили!
— Сейчас, ребята, минуту…
Прошёл в подсобку. Три аккуратные пирамидки из мелких белых таблеток, как три солдатика, глядели на него. Он быстро смахнул их в ведро вместе с пустыми конволютами, и задвинул ведро под раковину.
СКАЗАТЬ — НЕ СКАЗАТЬ
— Наверное, я должна была сказать что-нибудь этакое, ещё тогда, раньше? Я опоздала. А потом ты перестал говорить. Но, может, оттого и перестал — что не сказала я? Я привыкла, что меня понимают без слов. Слишком хорошо…
— Ничего ты не должна…
— Ты дослушай. Всегда ты это говоришь, а теперь я. Надо было не про любовь тебе — кипятком по голове, а про это вот. Что никогда ни с кем не было так. Ужасно избитая фраза, и всегда подразумевает ложь. Или, словно до тебя было совсем плохо. Но это не тот случай. Потому и не могла произнести. Про любовь брякнула когда-то не в тему — поддержать хотела… А тебе это показалось дуростью, детской игрой. Ну и ладно. Наверное, так и есть.
Почему с тобой все иначе, чем когда-либо? Не знаю. Физика ощущений… я могу ее описать, но не объяснить; я не сильна в физике вообще. Почему я изначально захотела тебя так, как никого и никогда прежде, ещё не зная об этом? Лучше тебя спросить. Хотя тогда ты вроде и сам не ожидал… что я вообще на тебя посмотрю. Позже, когда ты мастерски изобразил наличие другой, или же правда ее завел…
— Я же уже объяснял, сколько можно про эту другую! Не до того мне было. Были проблемы, ты знала. И то, что тебе показалось, было просто работой, я со всеми так общаюсь, заметить уж могла бы…
— Не знаю. Может и не было никакой другой. Может, не было даже никакой игры. И пару раз ты высматривал меня в кустах, не желая ни позвонить, ни показаться первым, — это все тоже мне показалось. Или это была тонкая игра, чтоб я не расслаблялась, особенно когда я приехала загорелая и веселая; чтобы не зарывалась слишком сильно.
Мне все равно теперь. Факт тот, что убилось что-то. Никакой логики, ты не обязан мне верность хранить; это слово вообще странно звучит в нашей ситуации. Дело не в том. Это не обвинение, просто это так. Если б я была совсем свободна и одинока… может, для меня бы и не играло это такой роли. А так… зачем? Вопрос — зачем? Сразу прошло желание. Во всяком случае, то желание. Я могу быть у тебя одна. Если нет — то мне это просто не надо.
— Понятно. То есть ты такая мать Тереза, спасительница, да? «Он один, его надо пожалеть, спасти убогого?» Из жалости? Сознавая, что самой тебе можно больше? — он неприкрыто злился.
«Я не боюсь», — подумала она. — «Будь что будет, я говорю правду».
— Спасти. Пожалеть. Да. Только несколько иначе. Пожалеть, и испытать такую нежность, которая затопит душу полностью; восхищаться, преклоняться — и оттого жалеть. Стала бы я свою жалость тратить на того, кто ее недостоин. Спасти — именно поэтому. И самой спастись. Или погибнуть. А ты понимай как хочешь, сейчас мне без разницы. Я тебе про тогда говорю. — (Лукавила, конечно. Но самую малость. После того, как гимном стала песенка «Я буду сильной! Я буду жить, ты так и знай!» — в эмоциях правда что-то изменилось. Стало легче. Но и… опустошеннее. Что ж, так оно лучше).
— И чего же ты хотела от меня, любопытно? Когда кидала свою фразу насчет любви — как подачку? Ты хотела, чтоб я забыл свою жизнь, думал о тебе, скучал, страдал? В то время, как сама замужем?
— Мне же это не мешало скучать и думать о тебе… тогда.
— Но что вообще ты хотела? У тебя есть время и желание на эти эмоции, у меня их нет! Да и смешно я буду выглядеть: задумчиво грустить, страдальчески тосковать над песнями, — вместо того, чтоб привлекать клиентов хорошим настроением! Это не любовь, это садизм с твоей стороны тогда! Что останется в моей жизни? А ты свою — не бросишь, спасительница… Что же ты хочешь?!
— В самом деле… Так обрисовал… Хотя нет. Ты просто знаешь, что лучшая защита — нападение. Ничто не оправдывает связь без чувств, ничто!
— Ты хотела это услышать… узнать. Так вот, я говорю теперь: «Да, люблю!». Черт подери! И ревную теперь. Ты рада? Ты довольна?! Я ж не с пустого места это выдумал, как оно мне будет. Ненавижу… тебя и себя. И что теперь? Кому станет легче, тебе? Сомневаюсь.
— Что? — она близка к обмороку. Он шутит, издевается… таким тоном о любви не говорят. Не орут: ненавижу. Это какой-то спектакль. Надо взять себя в руки… — Прекрати… прекрати говорить ерунду, в которую не веришь сам, и зачем-то плетешь мне. Реакцию проверяешь…
— Вся наша жизнь — это проверка реакций. Тут ты права. Только я не вру. — Как-то тихо и печально уже. Выдохся. — Вот и живи с этим теперь, как хочешь. Как можешь. Поехали… Пора уже…
ГЛАВА 1. ЗНАКОМСТВО
Она медленно шла по тёмной морозной улице, сканируя взглядом номера домов. Каблучки ее цокали по гололеду, но шла она довольно бодро, несмотря на свою ненависть к зиме, холоду, скользоте тротуаров и толстой зимней одежке. Всё-таки легкое стеганое черное пальто и новые, хоть и дерматиновые сапожки волшебным образом помогали ощутить себя почти… леди, а не кочаном капусты, шаркающим ногами, дабы не растянуться на льду.
И все же, ей было слегка не по себе: темно; сколько ещё нужно пройти — непонятно, судя по номерам — почти квартал, а по описанию — где-то рядом. К тому же она не знала, кого, собственно, ищет. Краем сознания отметила тёмный силуэт на крыльце пройденного дома; подсознание шепнуло: «Да», а номера домов говорили иное. Прошла, не замедляя шаг…
— Вы Лиля? — раздался голос сзади.
Она обернулась слишком резко, даже не вздрогнув нарочито, чтобы показалось, что не ожидала. Ну, что она может сделать с дурацким чутьём? — даже когда приказывает ему молчать (а иначе вся ее жизнь будет состоять из знаков, совпадений, ощущений и предвидения. А это порой страшно…)
— Я специально вышел встретить вас, здесь запутаться можно…
— Да… Здравствуйте! Максим? Да, я думала, еще далеко.
— Входите скорей. Очень холодно сегодня. Я целый час простоял на ветру, знакомый заговорил меня, ужас… Замерз как не знаю кто…
— А я еще не успела. Но мороз сильный, да…
Они исподтишка разглядывали друг друга. В общем-то, она обычная пациентка, «переданная» по знакомству. Сейчас Максим Леонидович принимал только таких: все пациенты были знакомыми родных, или родными знакомых. Но эта… Странно вышло, что до сих пор они не знали друг друга, — должны были бы, по всей логике… Она-то лет с пятнадцати знает всех тех… Сколько лет прошло? Двадцать пять? А ей тогда сколько? Двадцать семь, ну, тридцать…
Скромница. Юбочка в клеточку, бежевый свитерок «под горлышко», копна тёмных волос собрана в пуританскую «гульку». В глазах плещутся страх и надежда попеременно. Да… для нее он, наверное, кажется дедушкой. Как так могло выйти? Когда она сообщила, что ей сорок, он сделал вид, что не удивился. Да и привык уже, что теперь порой в сорок выглядят моложе двадцатилетних, или наоборот. Как женщины, так и мужчины. Всякое бывает. Но цифра не помогала. Она выглядела девочкой-леди: в меру модной, современной и равнодушной, хоть и напуганной диагнозом.
Она… думала, что он моложе, все-таки (хоть это и не имело значения). И намного круче. Что богат как Крез, раз имеет свою клинику; принимает, наверное, лишь элиту, а не такой плебс, как она: сапожки, купленные на распродаже, квартира-«хрущоба», и далее по списку… И наверняка он ежегодно катается по заграницам, как все эти, частники. А она — нигде, ни разу… Оттого и не пошла знакомиться сколько-то там лет назад, когда общие друзья предлагали. «У бедных своя гордость» — казалось ей тогда.
Теперь она видела уставшего, очень немолодого человека. Тесное помещение «своего кабинета» без всякой рекламы и каких-либо излишеств. Допотопный мобильник…
— Входите. Да какие еще бахилы, присаживайтесь… Предупреждаю, я болтун, вы меня останавливайте… Можно вам поплакаться в жилетку? Медсестра моя совсем недавно от меня сбежала… уехала за границу с мужем, вот так внезапно кинула… А мы с ней годы работали. Представляете, да? Теперь замену найти не могу; кого попало брать не хочется, официально клиника закрыта… — голос казался то ли высоковатым для его чёрных, почти сросшихся на переносице бровей, и резких черт лица, то ли просто слишком мягким, негромким.
— Возьмите меня, — пошутила она. — Конечно, у меня почти совсем нет времени, но пару раз в месяц я могу прибегать… Да глупости, конечно…
— Хм. Почему? Это идея… Правда нужен сертификат именно медсестры, а не врача. Но это можно устроить, наверное. Бог с ним, со свободным графиком, я и не к такому привык…
— Так клиника сейчас закрыта?
— Пока — как бы да. Надо, надо срочно браться за дело, заново оформлять все бумаги, а я все ленюсь… И медсестру надо, да. Дохода, считай, нет, только на содержание аппаратуры…
— А я-то всегда думала, что те, у кого свои клиники, на Майами летают по три раза в год. Вроде другие знакомые… я видела их фотографии в соцсетях. Пальмы, самолёты…
— Ну и пусть они летают. А мы — «не хотим». Мы тоже все можем, если захотим, просто нам это не надо… — он улыбался утешающе.
Она считала иначе, но не стала спорить. Позиция ей понравилась, а ещё больше это объединяющее «мы не хотим», «мы — и они». За одно только «мы» она готова была не спорить…
— Ну да… Но… может, займемся лечением? Меня ведь ждут в машине…
— Так что ж вы сразу не сказали?! Я же говорил, останавливайте меня… Ну, посмотрим, что они вам там наделали? Боже, ну и зачем такие твердые пломбы ставить на времянку, и она наползла на десну, давит. Конечно, ещё и от этого болит. Ничего, все исправим, все лечится… Вот зеркальце, глядите сами…
Когда она взглянула в зеркальце и увидела свои зубы в рассверленном состоянии с открытыми каналами, ей стало уже не важно, где там на десну давила пломба. Она решила, что омерзительнее этого зрелища нет ничего. И после такого человек уже не может быть привлекательным, будь он хоть Том Круз, хоть Мисс Мира. Просто не может. Но… зато после этого можно ничего не стесняться.
— Да у меня никогда такой дряни не было, я всегда даже излишне следила! И вдруг такой кошмар, вот с чего?
— Не, у вас это не кошмар, все вполне… Вот сегодня до вас девчонка была, там да…
***
— Может, надо рентген?
— Да, пожалуй… Хотите? Пойдёмте. Вот сюда…
Миновав холл, они оказались в кабинете с каким-то древним оборудованием. Техника (а это оказался далеко не первой свежести компьютер) включаться в работу не торопилась, а «винда», какую она помнила ещё со студенческих времен, загружаться никак не желала.
— Да что же он… Вот зараза… — голос его журчал, даже ругался он как-то тихонько и успокаивающе.
Она резко вскочила и отошла.
— А так?
— Что это вы прыгаете?
— Меня техника не любит. Раньше такое бывало, когда при мне машины не заводились.
— Ведьма?
— Да какая я ведьма…
— Не знаю, не знаю… У меня энергетика очень сильная, а вы… прошибаете. Ощущаю… О! Заработало!
— Ну вот…
— Точно, ведьма… Так, теперь он запрашивает ваши данные, фамилию, дату рождения…
Назвала.
— Да вы такой же Стрелец, как я! — он обернулся к ней, радостно улыбаясь. — а мне восьмого… Вот, держите эту фиговину так, а вот эту прижмите к щеке. Сможете удержать? Отлично…
Такая ерунда, а температура души подскочила с минус десяти до плюс двадцати. У нее никогда не было знакомых ее знака — не попадались, и все тут, как ни странно. А он ещё и сам так радостно отметил это, значит, и ему это приятно, а не все равно, как большинству. Так ведь… то самое большинство, они — и не Стрельцы… Она напоминала себе девочку-вампира из известного фильма, которая мечтала отыскать других таких же, своего роду-племени. Правда, тот поиск закончился печально…
— Теперь дня через три. Потом можно будет через неделю. Потом — реже, и реже. Но, вообще, лечение длительное. Я всегда спрашиваю: вам как лечить: по-медицински или по-человечески? Так вот, по-человечески долго, в стандартные «три посещения» никак не уложиться, иначе будет без толку…
Прошло около двух недель.
ГЛАВА 2. ПАТОЛОГИЯ ЧУВСТВ
— Ну что такое сегодня? Совсем плохо?
— Да… мигрень и тошнота. И шея устала в кресле, неудобный подголовник. И зуб не проходит. И вообще… Вечно холодно. Я устала ото всего. Я не привыкла лечиться…
— Ох ты, господи… так это беременность!
— Как же, если бы… как раз наоборот, — помедлила. Да он же врач, в конце концов! — на фоне месячных все бесит.
— Так они уже сейчас пройдут! Шею помассировать?
— Э-э… да! — улыбнулась. — Но… прямо тут?
— Ну конечно, а что такого?
— Я тоже думаю, что ничего. Но почему-то без всякой логики считается неудобным. Это у вас на курсе все были такие… Всё было в порядке вещей. А в наше время все уже стали какие-то замороженные.
— Ну да… точно. Замороженные. Помню, слушаем нудную лекцию в тесном кабинете — первый ряд сидит, остальным стульев не хватило, стоят сзади. И, чтобы не заснуть и не упасть, опираются на впередисидящих. А просто так опираться вроде бы неловко, поэтому машинально массируют им плечи. — Рассмеялся. — Первые балдеют, вторые опираются… Ну что, легче?
— Немножко легче… Да, и я что-то похожее вспоминаю.
— Наверное, у всех такое было.
— В прошлый раз вы так сильно стонали (сильнее, чем я, когда вы каналы проходите), — хихикнула, — и сокрушались про свой миозит, что я с трудом удержалась не предложить порастирать… машинально. Я привыкла дома… всех.
— Ну, так и предложили бы! Эх, знал бы я…
Встала, медленно обрела пол под ногами. Легче не становилось. И тошнило, и болело все по-прежнему, перед глазами плясали прозрачные мушки, но всё-таки она вяло улыбалась.
Противное треньканье мобильника вспороло тишину.
— Да, да, скоро буду! Уже заканчиваю. Все купил, привезу…
— Сегодня же Старый Новый год. Друзья собрались водку пьянствовать, ждут меня.
— Вы и это отмечаете? Я так даже не вспомнила бы.
— Да какая разница? Был бы повод, просто собраться вместе. У меня сейчас период такой… Как бы бездельничаю временно, все это знают, и приходится всем помогать, все организовывать. Даже в деды Морозы зовут. Друзья. Мне так сейчас и пить не хочется, но ящик водки купил, попросили. Большая компания…
— Хорошо, — она мечтательно потянулась. — Как вспомню! Ту, дозамужнюю жизнь. Одна. Хочешь — зовешь подруг, хочешь — идёте в бар, хочешь — отдыхаешь одна в квартире. Свобода…
— Да не так уж хорошо одному, скажу я вам, — тихо, задумчиво. — Когда давно… Ну что, как? Отпускает? Или, снова кеторол?
— Кеторол. Водички дайте…
— Еще помассировать?
— Да. — Счастливая улыбка ребенка. Когда ж она от массажа отказывалась.
Смешно, тепло и приятно… уютно. Легко. Никакого позерства, никакого официоза или мыслей о возможном романе — он слишком стар для этого… для неё. В то же время… этот старик с пронзительными глазами и успокаивающей воркотней… перед которым раскланиваются многие важные шишки, — носится с ней, смешит. Да ей просто хорошо и комфортно здесь… Никакой погони за юностью, крутостью; не надо ничего изображать и напряженно следить за тем, что говоришь. Отрешиться от настоящего — и хорошего, и дурного — просто забыть на время. Погрузиться в студенческие годы, — даже не свои, а те, далекие… Их студенчество — доброе, советское еще, столь отличное от её времени. Тогда она еще, можно сказать, чуть ли ни пешком под стол ходила…
***
— А помните двух Тань? Олю? Я потом здесь к ним в гости ходила, студенткой…
— А, да… Они над нами жили. Вот хохма была однажды…
— А Маруф? А Извицкий? Они здесь остались, или уехали?
— Да… А вот еще помню…
— А ещё было… О, да у меня же есть старые фотографии, сейчас покажу, пересняла на телефон…
— Ох, здорово, спасибо…
— А мы… А у нас… Общага была у вокзала — похоже на вашу, но без балконов…
— Ну да… Знаю…
***
Подошёл ближе, и вновь принялся массировать ее шею, плечи. Конечно, совершенно не помогает, ни от мигрени, ни от тошноты. Но массаж в принципе… это можно бесконечно.
Внезапно она все-таки задумалась: «Так, сейчас я стою и упираюсь ладонями в его грудь, чтобы сохранить какую-то дистанцию… Ощущаю лёгкий запах свежего пота — и он не вызывает неприятных эмоций — тем более, что до того он разгребал лопатой снег, видела. Если сейчас я опущу руки вниз — то просто упаду на него всем телом. Если подниму вверх, то получится, что обнимаю. Если подниму голову, — хм, выйдет, что мы целуемся. Ерунда какая-то. Что-то пошло не так, становится неловко. Надо как-то прекращать, и быстрей».
Внезапно что-то изменилось: то ли его энергичные движения замедлились на полсекунды, то ли она просто ощутила электричество, исходящее от него. «Ну, совсем уже неудобно, нехорошо… как же быть? Так, а зачем, собственно? Почему я не могу расслабиться и позволить себе чувствовать…» — это была последняя мысль с ещё абсолютно ясной головой. Но она, эта мысль, насчёт «позволить себе», — сдвинула что-то неведомое в нейронных связях, и током шибануло ее саму. Бред какой-то! Напряжение подскочило, внезапное желание накрыло «как выскакивает из переулка убийца с ножом, и поразило сразу обоих». Тех, кто ни за что бы не признался сейчас в этом даже самому себе, потому что бред… только его рука уже рванула молнию ее черного свитерка, — видимо, бессознательно.
Изумленная, запоздалая мысль: «Хорошо, что под свитером ещё футболка — но он то этого не знал!» Секунды. («Не думай о секундах свысока» — очень хорошая песня. Секунды бывают важнее… долгих периодов.) Лихорадочная мысль: «Как теперь?!»
Движением ящерицы, отбрасывающей хвост, она исхитрилась вывернуться достаточно быстро, но без оскорбительной резкости; незаметно застегнула молнию.
— Вы… вас же ждут… на праздник, — прерывисто дыша.
— Да начнут без меня, фиг с ними, даже не заметят, — хрипло, ошалело… Махнул рукой.
— Но… меня ждет нянька, она на два часа всего… — «Ах ты, умница! следующий ход — конем: и правду сказала, и не обидно».
— Ах да… Конечно, нянька. Я забыл, — уже почти прежним голосом, явно восстанавливаясь (слава Богу, она не завизжала: «Что вы делаете!»; и сама хорошо вышла из ситуации, и его спасла). — Спасибо вам! Я даже сам взбодрился, а то был весь сонный, усталый. Спасибо…
— Надо бежать…
— Конечно…
— Счастливо… Спасибо вам!
В автобусе она тихонько смеялась сама с собой. Ни о чём. Просто так. Просто город впервые перестал казаться чужим и равнодушным за последние пятнадцать лет…
ГЛАВА 3. КРЕЩЕНИЕ
Она была в растерянности; не знала, как себя вести. Эйфория схлынула. Стало неловко и непонятно. Чехарда эмоций. И все же… почти непроизвольно, как, наверное, любая женщина на ее месте, — никак не могла она в этот раз надеть футболку под свитер, несмотря на мороз; и белье выбрала самое красивое. Ну, так просто. Это же приятно — надеть самое красивое. Пусть будет…
Он встретил ее радушно, как всегда, но держался более отстраненно. Не напряженно, упаси Бог, — такое вообще не про него. Но — не допускал даже случайных прикосновений во время лечения.
…
— А там, глядишь, можно будет и пломбировать…
— Как пломбировать?! Уже? Куда же я тогда буду приходить? — начало фразы вырвалось невольно, а конец она облекла в шутливую форму.
— Да я не о том… Нет, это еще не скоро… Куда же я без вас, — не то задумчиво, не то просто схохмил по привычке. — Сейчас еще пациент придёт. Ненадолго. Так что, — надо спешить сегодня, или всё-таки останетесь чаю выпить? Подождете?
— Останусь. Не хочу я сейчас домой. Тяжко.
— Что такое?
До сих пор она старалась избегать говорить о себе, но тут не выдержала. Собственно, острота ситуации была временной, преходящей, — но тогда она еще не знала этого, и все казалось безвыходным, невыносимым. На нее, и без того морально раздавленную, вместо столь необходимой поддержки, вдобавок еще ополчилась близкие. Впервые она чувствовала себя совсем одинокой.
***
(Давно это зрело. С каждым годом характер Того-Кто-Рядом становился мрачнее и тяжелее. Всё чаще возникали истерики, скандалы на ровном месте, неожиданные для неё, — она зачастую понять не могла, в чем конкретно он хотел обвинить, выискивая в её простых, шутливых, даже нежных словах, смысл, который ей бы и в голову не пришёл. А затем вновь становился добрым и любящим, как в первые годы. Ей каждый раз хотелось верить, что очередная ссора — просто недоразумение. Но вспышки ярости, сменяемые депрессией, возникали всё чаще, а радости оставалось всё меньше. Ему даже не хотелось лишний раз обнять её. Она почти выпрашивала прикосновения, не говоря уже о постели, в которую тоже приходилось заманивать. "Почему у нас всё так? Расскажи кому — стыдно будет!" Она привыкла часто слышать комплименты, но для неё это горько: со стороны они кажутся красивой парой, а на самом деле, собственный муж её не хочет... даже просто дотронуться ему трудно!
Другой женщины явно нет — он однолюб, и воспитан настолько строго, настолько сильны его принципы, что даже страшно порой. Просто для него мастерить что-нибудь, или изучать ядерную физику интереснее, чем женщины вообще, и она в том числе. Когда прошла первая влюбленность, темперамент вылез наружу. Конечно, тяжёлая, физически и морально, работа, тоже наложила отпечаток. Но он сам выбрал такую, не желая другой.
Все праздники в доме устраивала она одна. Не только в смысле приготовления угощений и развлечений. Муж вообще не любил гостей, игр, выхода в общество. Участвовал, если она настаивала. С людьми, как правило, был вежлив и обходителен, но равнодушен. Предпочитал бесконечно мастерить различные полки и столики (зачастую никому не нужные), переделывая и совершенствуя их до того, что в итоге выбрасывал. Его не заботила чистота дома, одежды, тела. Самое большое его желание — чтобы никто не трогал. (В итоге он добьется его исполнения, но почему-то окажется недоволен).
Собственный день рождения отмечать он не позволял. Не идти ведь против воли именинника? Лиля молча дарила подарки, готовила праздничную еду, — но праздника не было. Сейчас ему исполнялось пятьдесят. Она боялась ужасно, и правильно боялась. Её родня будет названивать и поздравлять; спрашивать, много ли у них народу, идут ли в ресторан... Для него — конец света. Он старался ничем не выделять этот день, забыть о нем напрочь. Решил заняться новой люстрой. Заперся в спальне, откуда слышался грохот инструментов, ругань, крики.
Но никто не мог запретить телефонам звенеть. После поздравлений тещи, которые он выслушал, сжав зубы, — люстра полетела в стену, раздался вой. Лиля закрылась в комнате с дочкой, погромче включив мультики. Затем прокралась в спальню с чашкой воды и успокоительным, надеясь, что таблетки не полетят в неё.
Любящая тетушка тоже хотела поздравить зятя, передать мильон пожеланий от всех родных. Лиля, прикрыв рукой трубку и еле сдерживая слёзы, врала, что муж пришёл с суточного дежурства, и спит ещё. А она, конечно, всё передаст, а вечером будут гости и веселье...
Сестра дозвонилась вечером, когда муж успокоился. Но и с ней говорил резковато. Катя позвала к телефону Лилю, нервы которой находились уже не на пределе, а за ним; сказала, смеясь: "Ну, мать, я вам — вашей семье — больше и звонить-то не буду!" Не ему сообщила, не имениннику, — а родной сестре.
Уложив дочь, Лиля вышла на улицу. Мела пурга, пронизывающий ветер леденил лицо и руки, осушая невольные слёзы. Телефон казался единственной связующей нитью с миром живых. Ходила, наматывая круги по дворам. Ветер уносил слова в сторону. Мама сочувствовала, но не преминула заметить, что, вот если бы у Катиного мужа был юбилей, их бы пригласили. Прозвучало упреком: Катя — нормальная дочь, а ты...
— Мам, я не могу с ним жить! Я в психушке окажусь скоро! Знаю, что сама выбирала, и всё прочее, но что мне теперь делать-то, я жить хочу! И дочь ведь слышит, ей приходится объяснять.
— Не знаю я, что делать, Лиля. Мы с отцом не поможем, отец тоже... сама знаешь, как с ним жить вместе. Ты сможешь жить одна? И с ипотекой? А если алиментов не будет, если он наложит на себя руки? Скорее всего, так и будет, — ни к какой другой он не уйдёт. И так кричит, что в пятьдесят пора помирать, что это конец, — не станет он зарабатывать, жить где-то в общаге, да вам платить. Надо ему это? Твоё дело. Но мы тебе не помощники тут. И что скажет отец? Да, ему не нравится зять, но он против разводов!
Круг замкнулся. Она обошла все ближние дворы. Зашла в дом, приняла успокоительное, погрелась горячим душем, и тихой мышью скользнула в спальню.
***
Она знала, что Oн всё поймет правильно. Он — Стрелец.
Несколько простых, нужных слов:
— Да, они не правы. Это ваше дело. И это нормально. Пройдет острый период, и все станет нормально, все обойдется... Так бывает. И мне взгрустнулось, когда праздновали пятьдесят, — ушёл от всех подальше, позвал Витьку, прихватив бутылку, сказал: "Давай напьемся!" И напились...
Он улыбался, иронизируя над собой, вспоминая.
— Потом прошло... Успокоятся родные, поймут, что вы не отвечаете за него, а навязать ему свое желание невозможно. Они планировали одно, вышло иначе, под раздачу попали вы.
Она понимала, что далеко не "так же, и похоже". Витька с бутылкой — это не одиночество в комнате, не бросание люстр в стену. Но достаточно было самого факта, что кто-то хочет просто утешить, без попутных нравоучений; хочет, чтобы она поверила, что всё у неё нормально...
***
Кожаный диван в уютном маленьком холле. Он погасил свет, и включил освещение в подсобке.
— По-моему, так лучше?
Она дрожала от холода и нервного напряжения, периодически отсылая сообщения подруге, пока он возился то с чаем, то со светом, то с уборкой кабинета…
— Вам черный, зеленый? Есть Липтон, есть какая-то Принцесса. Так, что здесь? Пастила, шоколад…
— Да какой шоколад, я не смогу. Мягкое что-то. Пусть пастила… А магнитофон не работает? — указала на древнего вида агрегат, стоящий на тумбочке.
— Все работает, как это не работает! Сейчас найдем что-нибудь…
— Обычно у стоматологов всегда музыка включена.
— Да. А я не люблю. Я слушаю зубы… мне нужна тишина. Или сам спою.
— «Прекрасную маркизу» и «Шерше ту жур»? — улыбнулась. Его песенки и забавляли, и раздражали одновременно.
— Ага… целый пакетик или разбавить? Я так крепкий вечером не пью.
— Да любой. Лишь бы не кипяток.
— Но вы замерзли?
— Да…
— Так, сейчас принесем обогреватель… Вот теперь будет тепло и уютно. Я совсем продрог в своей форме.
— Так что ж вы так, правда… она совсем тонкая. Кстати, карман отрывается.
— А это — мой фирменный знак. Пусть все видят, что карман рваный, и не фиг меня разглядывать… Ну и вот, — он поставил на столик маленькие керамические стопки, а затем извлек откуда-то несколько различных непочатых бутылок. — Что откроем? Это все от благодарных пациентов, я даже не смотрел…
— Хм… коньяк, еще коньяк… О! Виски.
— Виски лучше? Хорошо, сейчас попробуем…
(«Господи, сядешь ты когда-нибудь уже? И я выпью этот виски? Все и так хорошо…»)
Себе он налил буквально каплю. Она посмотрела вопросительно.
— Ну, я же, как честный человек, обязан ещё довезти… — Взгляд. Взаимный. — Мне только попробовать. Пахнет вкусно. С чаем хорошо… м-м-м… надо же. Голова плывет с такого количества!
— Так это алкоголизм! — засмеялась. — Какая-то стадия, не помню. Когда улетаешь с малых доз. Сама она уже запивала чаем вторую рюмку, и вяло жевала пастилу, вытянув ноги к обогревателю.
— Ну во-от… я тут, понимаешь, горжусь, что давно совсем не пью, а она меня радует алкоголизмом… Еще?
— Конечно. Сегодня мне необходимо.
— А дома что скажут?
— Ничего… Ох, не надо про дом, и так страшно… я не привыкла так. Задержаться где-то не по делу, а просто, потому что я захотела…
— Там может что-то случиться?
— Да в принципе… ничего другого, что и при мне… страшного ничего. Но я ощущаю вину, что задержалась. И сразу трясёт… Не могу, не надо.
— Если так боитесь, тогда зачем вы здесь?
— Спасаю себя…
(Пройдет еще немало времени, прежде чем она поймет настоящий смысл своей фразы. Что бы ни было… Сознание того, что она имеет право находиться где-то одна, просто по своей воле, а не только по жёсткой необходимости, — осталось с ней. Это был подарок душе. Но не сегодня, не сейчас…)
— А если вы разведетесь, — начал он было.
Лиля перебила, вскрикнула:
—Нет!
Совсем недавно она сама рассуждала о возможности развода. Но услышать это слово от Максима было почему-то жутко. Слишком по-настоящему прозвучало, пронзив внезапным страхом. Это крайний выход, душа не принимала его пока. Она перебила его слишком резко, почти с неприязнью.
— Ну, нет, так нет...
…
— А в контакте вы есть? Я могу скинуть все старые фотографии туда.
— Есть, но я практически не хожу туда. Я больше фильмы смотрю…
— А какие?
…
— Хм, на обогревателе написано: «Не накрывать. А как регулировать, не поймёшь. Может, пнуть? Там не пишут: «Не пинать».
— Можно и пнуть… А не… того?
— Да вроде бы не должно…
— А на улице стрельба какая-то… Или взрывают что?
— А фиг с ним. Там холодно и стреляют, а у нас тепло, и мы пинаем обогреватель.
— А, так сегодня же Крещение! Вот и отмечают… Значит, и мы его отмечаем!
…
— А я больше читать люблю. А фильмы… редко. И больше старые. Относительно старые. А «Интервью с вампиром» не смотрели?
— Нет. Б-р-р-р…
— Вот все вы так сразу, — что за реакция; дело ж не в вампирах… Там старинные замки, красивые молодые мальчики в старинной одежде… — она осеклась на слове «молодые», но он не обратил внимания, или вид сделал.
— Ах, вот, что вам нравится, — рассмеялся.
— Да, но дело не в том… — голос ее замедлился, время начало изменять структуру, стало вязким и пластичным, секунда могла казаться вечностью и наоборот. — Дело в таланте. Режиссёра и актеров. Можно смотреть или читать хоть что, любой жанр, важно то, как это сделано, — (с ударением на «как»). Она говорила все медленнее и тише…
— И, как честный человек, теперь я тоже должна сделать массаж… — переиначила его фразу.
Она умела это по-настоящему. Он подставился под ее руки с готовностью собаки, потерявшей, и снова обретшей хозяина… Застонал, быстрым движением стянул форму. Ее руки скользили по спине и плечам, гладили коротко стриженную голову. Почему-то ей очень хотелось это делать. Может быть, из-за его реакции, и мыслей о том, что дома его погладить некому. Удивительные тактильные ощущения. И запах… своеобразный запах. То есть почти никакого. Запах чистоты, свежестиранной ткани, чистых волос.
«Что же дальше? И будет ли это дальше? А вдруг я не смогу? Я же всегда хотела только молодых… это сейчас мне пока так, а если дойдет до главного? Я не знаю — вдруг я не смогу и опозорюсь?! Хочется гладить, ласкать его, почему-то безумно хочется, но дальше — о ужас, я же не знаю… А вдруг он… может только это? Я ведь ничего не знаю про него! Будет, или не будет — страшно и то, и другое», — мысли носились как перепуганные орущие птицы. — «Это я-то, помешанная на юных мальчиках. Что я творю, зачем?!»
Дальше думать не пришлось. Он уже расстегнул и свитер, и бюстгальтер. Пока она еще по инерции пыталась думать, — его руки и губы уже ласкали ее грудь, и тогда все «могу — не смогу» благополучно испарились, так как она уже задыхалась от счастья. То ли это казалось, то ли так еще никто никогда не целовал. Почти незаметно слетела юбка. О боже, что он делает?! Нет, ей надо все-таки ещё немного подумать и решить, можно ли, надо ли… ведь она хотела лишь немного тепла и понимания и… О-о-о… Ее пальцы вцепились в его плечи… Да, твою мать! — как такое возможно?! Она считала, что в физическом плане познала все, что с ней бывало так, что сильнее ничего уже не будет, — разве что смерть… Но теперь это превысило всё прежнее. Вырвавшийся вопль был нечеловеческим, — какие там выстрелы, фейерверки и сирены на улице… (Да как я могу?! Он чужой… нельзя же!) О-о-о… это продолжалось и продолжалось, а у нее не было сил и возможности даже сказать: «Хватит!» А может быть, и желания… не было. Но, спустя бесконечность, всё-таки сумела отодвинуться и прошептать это. Он смотрел на неё, она не видела сейчас ничего. Она судорожно стягивала колготки, так и оставшиеся на одной ноге.
— Ты хочешь… совсем раздеться? — неуверенно. — Ты действительно… этого хочешь?
Она поняла услышанное каким-то кусочком ствола мозга (остальное не функционировало)
— Да…
— Господи…
Он, смущаясь, погасил свет совсем, разделся, застелил диван меховым пледом.
Она больше уже ни о чем не думала, было лишь: «Он во мне… мы… я и он…". Слезы счастья текли, размазывая тушь с ресниц. Если и были в жизни потрясения… О, ноу… о, нет, сейчас она начнет думать по-английски, такое случалось… лет в двадцать.
Он целовал ее потрясенно, когда все закончилось, повторяя только: «Господи…»
Скорей одеваться… Где вообще что? Где моя голова? Стыдно же…
Он возник из подсобки, уже одетый:
— Нет, подожди! Не одевайся так быстро! Дай на тебя полюбоваться еще…
(«Да неужто все вправду было?!»)
— Я же приду еще, — ласково, слегка покровительственно. Он сам дал на это право…
— Господи, отвык, совсем отвык. Извини, что так быстро… Да еще, с такими эмоциями… он… хуже.
— Да что ты… — («А мы стали на «ты», — мелькнуло), — всё хорошо…, и я же приду, приду… — она прижимала к себе его голову, гладила… — Боже, сколько времени?! Домой! Скорей. — Возникший ужас на мгновение перевесил все. Ее снова начало знобить.
— Тогда скорей одеваемся.
…
Морозная улица. Темнота и фонари, огоньки двух сигарет…
— Какая это машина?
— «Субару».
Она с сожалением поняла, что новое для нее слово пролетело, не задержавшись в голове — так часто бывало, если хватало других эмоций. Назовут ей улицу, фамилию — а она забывает уже в процессе восприятия.
— Музыку включить?
— Да.
— Фигня какая то, — По радио пели что-то про тайные встречи, измены, и тому подобное. Он быстро переключил канал. — Давай лучше я свой диск поставлю, не знаю, понравится ли…
— У тебя еще есть диски? С ума сойти. У меня были кассеты, но пришлось выбросить, не на чем слушать.
Какой-то старый иностранный рок. Она не разбиралась. Но ничего. Правда, громковато ей. Убавил.
— Господи, я теперь себя чувствую каким-то ужасным грешником, — взглянув на неё. Её по-прежнему трясло.
— Ничего. Пройдёт. Я справлюсь…
— Пока…
— Пока…
Она пошла очень медленно, пытаясь вспомнить до подъезда, кем была до того, и стать похожей на себя прежнюю. Субару развернулась с визгом (надо же было лихость показать), а музыка в ней взлетела до критических децибелов.
ГЛАВА 4. ПОЛНОЛУНИЕ
Теперь всё казалось еще страшнее. Как-то он примет ее? Вдруг сделает вид, что ничего не было? И вообще… она мучительно пыталась понять, кто же все-таки кого соблазнил. Или — оба? А если это была лишь жалость? Всем известно, что это самый лучший способ утешить женщину… В то же время — его слова, его желание, которое, казалось, слишком долго было заключено в рамки «возраст, респектабельность, известный доктор, репутация». Во всяком случае, ей так казалось… Или он настолько хороший актер… Но Стрельцы же не умеют играть, да? Она вот не умеет. (К слову, как же ей не нравится то, что когда-то то кто-то… в основном женщины, как говорят, — придумали эту игру. Изображать что-то в сексе. Она даже представить не может, как такое возможно. Если не нравится, или ничего не чувствует, — прямо скажет, или даст понять, что это так. Случается такое… крайне редко, практически в качестве исключения. И что особенного в этом? Другое плохо. То, что из-за этих актрис, чисто теоретически, и ее могут такой посчитать. Наверное? Хотя… Неужели можно не заметить судорожные волны, пронзающие все тело, которое ты сейчас прижимаешь к себе так, что вы становитесь единым целым, неужели можно изобразить звериный вой специально? Стыдно же. И так-то после такого стыдно…)
Нет, конечно, Стрельцы умеют играть. Еще как. Когда спасают свою шкуру. Но не в любви…
Робкий стук в дверь. Открывает. Как обычно: «Проходи, раздевайся…» Кажется, или все же немного смущен?
Свет в кабинете гасится, вместо того, чтоб включить еще и лампу. Но освещения из подсобки вполне хватает.
— Девочка моя… я скучал… — он обнимает ее на пороге кабинета. — Чай, виски?
— Сейчас? До лечения? Так разве можно?
— Да все можно…
— Но стерильность нарушится?
— Да, — доносится голос из подсобки, вместе со щелчком вскипевшего чайника. — Нарушила ты мою стерильность…
Она медленно пьет чай и виски. Еще осторожнее кусает шоколадку. Он непривычно молчит…
— Ну что ты так смотришь на меня? Я же подавлюсь шоколадкой!
— Господи, какая ты красивая! — шёпотом. — Я всю неделю… смотрел…
— В смысле? Смотрел?
— Ну… вспоминал… представлял…
Волосы ее теперь свободно струились черными волнами… Она совсем не стеснялась наготы, что было парадоксально при ее исключительно робкой, в целом, натуре. В этом она напоминала животное, для которого тело естественно, — непонятно, почему нужно ойкать и смущаться, если вдруг оголилось плечо или бедро… Разве что так положено в человеческом обществе. Даже если есть какие-то мелкие несовершенства… не важно. В целом она прекрасна, и знает, что он любуется ей, когда она разгуливает по кабинету в одних туфлях или без них; когда ее сливочно-нежная кожа светится, резко контрастируя с чернотой дивана…
Бесконечные, обжигающие поцелуи прямо в этом же кресле… Как это в прошлый раз они обошлись без поцелуев в губы? Она думала, что это значит… Потом, разумеется, когда уже могла думать. Не хотел, потому что стеснялся возраста? Или, потому что совсем недавно видел ее зубы, хм… в слишком раскрытом виде? Или, потому что, — как ни странно — поцелуи означают гораздо больше чувств, чем секс, и зачастую более значимы… Или же… просто случайно так вышло?
Теперь вопросов не осталось. Последнее. Сейчас он целовал ее, как влюбленный подросток. И она… Господи, она ведь тоже, грешным делом, думала, — а захочется ли ей этого с ним. Оказалось — захочется. Захочется так, как хотелось, может быть, лет двадцать назад… Но тогда она лишь подставляла губы, — то ли не умела, то ли стеснялась (разве вспомнишь уже?). А теперь… теперь ее руки нежно и жадно притягивали к себе его голову, ее язык сплетался с его… Не разреветься от счастья позволяла лишь эта напряженность, непрерывность движений…
Они уже освободились от такой ненужной, лишней сейчас одежды. Но дойти до дивана… это так далеко.
— Девочка моя, любимая… как я ждал тебя… о, господи!
Она не знала прежде, что у мужчин бывают настолько чувствительные соски… Он стонал под ее губами, а затем поднял на руки и уложил на стерильный (бывший стерильный) стол… А затем всё же на диван. А между тем и этим, просто стоя… или двигаясь к дивану… Она не помнила. Мозг был отключен. Лишь периодические вспышки яркого блаженства, переходящие одна в другую, и невозможность сдержать или хоть слегка приглушить крики, кусая собственную руку…
— Сегодня полнолуние… Хирургические манипуляции могут быть опасны…
— Да? Ну и ладно, тогда не будем ничего делать сегодня. Лучше ещё раз…
— И пошли покурим…
— Ну, пошли… правда прямо здесь, на крыльце… могут увидеть. Да ладно, черт с ним…
— А луна правда громадная сегодня.
— И мороз…
«Что же это? Я врастаю в него. Или он в меня… Или всё это только: „Кажущееся отражение кажущейся луны“? — к слову о луне…»
— Когда теперь приходить?
— Завтра, — улыбается. — А лучше не уходи. Запру тебя здесь, скажешь: это он во всем виноват…
Сумасшедший кураж заставляет ее схватить телефон:
— Завтра? Будет тебе завтра!
И в трубку:
— Елена Сергеевна, здравствуйте! Вы не могли бы прийти завтра на пару часов, к шести? Да? Спасибо большое!
— Все! Завтра, так завтра!
Он смеется. А она знает, что это перебор. Завтра будет хуже. Ну просто знает. К тому же… Завтра четырнадцатое февраля. Он наверняка не признает таких праздников. Как и она, впрочем. Но… Когда ты женщина… Ты можешь не признавать их, но тебе все равно будет страшно обидно, что не поздравят тебя…
Субару несется по заснеженным улицам ночного города… Теперь уже под ее любимые песни. С которыми она неразлучна: «Шерше ту жур… ля фам… жё тэйм» чередуются с современными, страстными и ритмичными. Теперь она помнит и номер, и эмблему «Субару», и что она означает… И каждый раз вздрагивает, если видит в городе эту эмблему…
Конечно, она была права. Она знала, что завтра все будет хуже. Она всегда знает все наперед. Ну, почти всегда… Но всё же безумие продолжается…
— В конце концов, хватит уже тупо смотреть на этот рентген и молчать! Кто из нас стоматолог?
— Сейчас я уже не стоматолог… Я ничего не соображаю…
— Дурак ты и не лечишься…
— Почему же это я дурак?
— Ой, а там Тампакс валяется… (из скромности не уточнила: «В твоем тапке»).
— А я как раз за ним и пришёл. Я крови не боюсь…
— Вот, послушай эту песню из «Нотр-Дам», вроде дурацкая, на одном аккорде, но так завораживает…
— Да, завораживает…
— А вот твоя любимая, и в английском варианте, и во французском. Я нашла, как ты хотел…
— С ума сойти… Девочка моя…
«Теперь уже без „любимая“… Или сказанное один раз повторять не нужно? Или, потому что я молчу? Но я шептала… Так тихо, что ты не мог услышать. Шептала между вскриками твое имя, но не смела громче… Плакала… Один раз ты это заметил, спросил. „Ничего, просто реакция“, — разумеется… Что я могла еще сказать?»
— А у тебя в туалете бумага закончилась!
— Ну надо же, как же я так? Сейчас… Да ну, не могу я ее распаковать, — на тебе эту, с ароматом…
— Давай сюда! А я обожаю ее распаковывать! У меня это получается лучше всех! Видишь, какая от меня польза?! Я тоже маньяк красивой туалетной бумаги…
Два огонька возле машины. Надо спешить, как всегда, но все еще что-то недоговорено…
— А Михайлова ты знаешь, начмеда? А Бараева? Должен знать. Он у нас хирургию вёл. Да, и он тоже меня любил, — спохватывается, — то есть, платонически конечно…
— Да как тебя не любить-то можно?..
(«Но ты ведь можешь. Вернее, сейчас ты вкладываешь в это слово совсем другой смысл… Так и они любили. Как музу. Но преспокойно могли без меня жить. И неизвестно, как быстро им надоело бы, если б это было не платонически… Хотя ты говоришь мне обо всем, держа за руку, когда мы сидим на диване, и моя голова лежит у тебя на плече. Конечно, тебя радостно слушают все, когда ты шутишь и балагуришь, но разве кто-то стал бы слушать другое? О проблемах, о депрессиях, о той, которую любил очень давно, и чью память бережешь… И если сейчас, со мной, — о ней… Хоть мне и неприятно это, но я хочу знать… И ценю доверие… И все же… Надо прекращать все это. Возможно, ты сознаешь это лучше меня. Даже не исключено, что ради меня. Потому что моя жизнь другая, в ней нет места тебе. Совсем нет. В отличие от твоей, где маленький кусочек возможности был бы…
…
Субару едет медленно, объезжая ямы на летнем асфальте. И все равно приезжает слишком быстро…
ГЛАВА 5. БЕШЕНЫЙ ЛОГАН
Ради нее он был готов на все. Преодолеть тысячи километров, не раз и не два, почти без отдыха; по новым неизвестным маршрутам. Скромный отважный «Рено Логан» мчался, полагаясь лишь на свою логику и навигатор. Подарить ей море. То самое, настоящее. Увезти далеко-далеко. Интуитивно. В том числе и от Субару подальше… При этом он рисковал и ею в том числе, но он знал, что риск для нее — это значительная часть наслаждения. Конечно, никто из них не говорил вслух таких вещей, такое не произносится. Крамольно звучит.
Лиля не верила, что она попадет туда. Она — и на Чёрное! Если в Азовское еще хоть как-то верилось, то Чёрное казалось… Марсом. В Крым, в год открытия Крымского моста. Что именно они будут в числе первых. Это все, в общем-то, не важно. Для других. Но не для неё. Начать с того, что еще несколько лет назад у них не было машины, а у него — прав.
Вот это было самым волшебным и нереальным — проезжать и видеть те самые места, которые дома, на карте, виделись просто сказочной Нарнией какой-то. Словно они существуют, но в другом измерении. Для других они есть — а для них нет. Как заколдованная шкатулка…
Крымский мост проехали ночью. Ребенка впечатлило; да и она сама что-то фотографировала на ходу, хотя, честно говоря, снимать было особо нечего — не видно ничего; просто ночная автострада, считай: фонари, ремонтные работы.
Керченский район показался целиком рабоче-недоделанным, страшно неуютным, как одна огромная стройка; и каким-то серым. Ехали медленно, из-за кривизны дорог и полосатых столбиков, но ехали. «Я в Крыму», — думала она, и не верила себе.
Другое было плохо. Занимался рассвет. В машине уже не заснуть, а ехать еще долго. Пересидевшая всю ночь дочка начинала плакать, сильней и сильней. Останавливаться уже бессмысленно. Гнать по незнакомой, чужой местности, по узким, в стиле серпантина, дорожкам, было, мягко выражаясь, опрометчиво. (Не говоря уже о том, что хотелось поглядеть на Крым, запомнить, как выглядят в реальности те самые места, которые казались чем-то невозможным: боже мой, — проезжаем Симферополь, Евпаторию! с визгом пролетаем. Вместо того, чтобы вобрать их в душу, осознать…) Пришлось выбрать этот вариант. Как единственно возможный.
— Через полтора часа будем на месте…
— Быть не может! Мы что, весь полуостров пролетели за три с половиной часа?!
Позже она поняла, отчего все оказалось возможно. До сих пор все крупные города были расположены друг от друга на таком расстоянии, что можно было с ума сойти от скуки. От Москвы до Воронежа. (Почему-то особенно до Воронежа, хоть откуда, — казалось страшно далеко. Вспоминался мультфильм про котёнка, хотелось ныть, как ему: «Девушка! До Воронежа далеко?») От Воронежа до Ростова, а перед ним еще Каменск-Шахтинский, придорожные скульптуры которого ей все хотелось запечатлеть; и каждый раз не успевала. Кажется, он рядом с Ростовом. Совсем перед ним… Тем не менее, между ними было еще несколько нудных часов по раскаленной трассе. А здесь! Названия-то не менее значимые! Симферополь, Севастополь, Керчь, Евпатория… Естественно — казалось, что они будут тоже удалены друг от друга. А тут все «в кучку». Курорты, однако. Пустых пространств нет…
Тем не менее, очень хорошо, что гайцы либо спали еще, либо были заняты футбольным матчем века… Логан мчался с просто неприличной скоростью для сонного и мягкого крымского утра. У мужа зазвонил телефон — это волновался хозяин гостевого дома, Евгений. Но разговаривать в такие ответственные минуты, когда нужно было умудриться не запутаться в развилках деревень, без указателей (на скорости, и под мощный рев дочки), — было сложно. Лиля набрала номер Евгения со своего телефона.
— Здравствуйте, Евгений? Это Лиля. Вы звонили мужу; он не мог ответить; мы подъезжаем.
— Доброе утро! Здесь связь отвратительная; пропадает, и слышно плохо… Лёля?
(«Хорошо, пусть будет Лёля; мне даже понравилось. Но, господи, — почему его голос и манера говорить так похожи на… владельца субару? Или у меня слуховые галлюцинации? Он Стрелец? Как он выглядит?» — пронеслось в голове за один миг).
— Я хотел предложить вам встретиться в Черноморске; показать заправки, магазины; а после вместе ехать в Марьино?
— Нет, мы не сможем. Нам надо как можно скорее оказаться в номере, и уложить ребенка в постель; она не спала ночь… Да и как бы мы друг друга узнали там?
— Тогда, конечно, вопрос отпадает. А у меня красный микроавтобус, сразу бы увидели. Жду…
Выглядел он пожилым, и не очень здоровым. Хотя уже через день это не замечалось — так всегда бывает, когда у человека приятный и легкий характер.
Лиля привыкла к тому, что, как правило, новые знакомые оказываются моложе, чем она думала: скажем, прежние хозяева на Азовском воспринимались ей лет на десять старше их с мужем, а оказались — моложе на пять. (Дело даже не в том, что они хуже выглядели. Просто есть тип людей, которые с детства похожи на солидных мужичков и теть; вот как младенцев
