Оглавление
АННОТАЦИЯ
Как выяснилось, это был еще не конец истории. Агональная страсть сделала передышку, чтобы сделать глоток воздуха. И взметнуться новым витком. Женщина способна на что угодно, и мир прогнется под нее. Даже если сломает ее саму…
Из отзывов читателей:
"Наслаждаюсь текстом! Столько в нём всего, и плавно так перетекает одно в другое..."
"Душераздирающий монолог женщины! Любящей и запутавшейся в своей любви, как в сетях. Кто-то должен распутать, как бы больно не было...
"Но с пульсом 200 невозможно жить долго..."
На разрыв написано! "Чует моё сердце, что это не просто легенды, неумерших - неживых много среди нас..." - к этому тоже привыкаешь. Живёшь и ждёшь лето..."
"Прелесть! Все жизненно, как же знакомо все, особенно первая часть, да, все бегом и бегом, мне кажется вот спроси любую женщину « когда она последний раз и что-то для себя и ведь нечего ей сказать...» отсюда вывод, женщины , как загнанные лошади, по- другому не назовёшь. Спасибо, автор!"
"«Ведь порой, бывает, человеку есть с кем переспать, но не к кому прикоснуться.»
Очень точно!
Попытаться бы как-то проанализировать, но проанализировать не выходит, как нельзя проанализировать саму жизнь.
Дела, боль, заботы, бессилие. Кажется всё отодвинулась на второй план, ушло, начинается новая, благополучная жизнь. Всё медленно, постепенно, подчиняясь здравому смыслу.
Но вот она встреча! И снова страсть, снова счастье почти до домашней привычки. Вопреки разуму, вопреки всем правильным выводам. Сердца никогда благоразумным не бывает. Значит, так надо! "
***
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ. ПОЯСНИТЕЛЬНАЯ ЗАПИСКА
Как выяснилось, это был еще не конец истории. Агональная страсть сделала передышку, чтобы глотнуть воздуха. И взметнуться новым витком. Женщина способна на что угодно, и мир прогнется под нее. Даже, если сломает ее саму.
Лиля идентифицировала себя с Субару, — теперь это слово может обозначать и машину, и Лилю. В названиях глав, которые пародируют названия частей «Анжелики» (только названия, больше ничего общего), — имеется в виду, конечно же, героиня.
ГЛАВА 1. СУБАРУ — МАРКИЗА ГАЙЦОВ И КРЫС
Звонка она не услышала. И эсэмэску заметила случайно: «Я на даче, всех распустил. Мчаться?»
Набрала номер…
Конечно, мчаться, — зря она собиралась, что ли? Непонятно, ему вроде как не хочется. В то же время — всем отказал, а её спрашивает. Впрочем, может, лишь потому что другие приходят днём; это она ночная бабочка, в хорошем смысле слова…
Они похожи. Все трое… И даже не трое, а обе семьи. Немного сумасшедшие. Не спящие ночами. Живущие, каждый в своей комнате в квартире, каждый — своей тайной жизнью. Впрочем, за последнее время её семья несколько сплотилась общими делами, как позитивными — творчеством, поездками, так и нерадостными — обследованиями, диагнозами. Главное — пришло единодушие в том, что официальная медицина больше не котируется. Всё, что от нее осталось — ургентная помощь, терапевтическая или хирургическая. Остальное — «спихотерапия», выкачивание денег, да лекарства, от коих больше вреда чем пользы… Этот фон невольно создавал больше и больше понимания, дружбы, почти любви. Раздирало. Одно оставалось прежним: ужасно, но Лиля радовалась, что, в силу нынешних заморочек, им теперь и в голову не приходит спать вместе. Даже игривых намеков больше нет. Она ненавидит себя за это — но невербально дает понять, что она чужая. Что не надо трогать её тело. Даже если переодевается, ходит раздетой, — на самом деле одета в невидимую неприступную броню. Готова дать всё: смех, улыбки, шутки, близость душевную, заботу — больше, чем когда-либо. Но только не это! Может, наступит когда-то время — придёт и вернётся желание? Свежо предание… А он не только не требует — он даже намекнуть не пытается. Ждёт? Понимает? Господи, неужели всё знает, и её мысли считывает?
Если она наступит на горло собственной песне — а может, и наступать не придётся, само выйдет, — какой рассказ может получиться! Начиная с конца, например, — как кто-то разбирает старые бумаги давно почившей двоюродной тетушки. Или о том, как через энное количество времени «он увидел нечто, напомнившее её, прозрел, и ощутил, чем она, оказывается, была… в последние минуты, перед инфарктом.» Или, начав с криминальной хроники, расследующей самоубийство. Чудесные сюжеты. Одно мешает — не хочет она делать из себя сюжет. Даже для самого пронзительного произведения самого любимого автора. Не хочет молча растворяться в бархатный черноте ночи, не оставляя следов. Красиво и таинственно, как положено. Включить бы голову, сделать ставку на реальные и нужные вещи. Если заведомо обреченный бой не выиграть. Как поступила бы любая нормальная. Ведь ясно, что при любом раскладе, даже самом чудесном, — вариантов нет. Она не дура, чтобы не понимать. Понимает, и понимала. Но дочерна влюбленной безразлична реальность. Вновь и вновь будет лезть в игольное ушко, упорно ставить девять шариков друг на друга, не веря, и, — веря, что получится. Как живут, любопытно, — те самые, из лучших рассказов, которые ушли, не оставив следов, и начали жизнь заново? Нужна ли им та жизнь?
Задумавшись, нарисовала карандашами целую картину вместо учебного пособия, увлеклась. Вспоминала. Что-то не так, не так! Не складывается пасьянс.
Игра или нет… Субару подкатила к дому одновременно с ней; она, естественно, сделала вид, что не заметила, прошла вперёд.
— Привет! — он догнал сзади. Ну и вид у него после дачи! Спортивные штаны, кроссовки (она не обратила бы внимания на одежду, ей это безразлично, — но кроссовки без минимального мужского каблука резко уменьшают привычный рост человека на улице. А изменение роста бросается в глаза моментально. Это она не раз замечала — с мужем бывало то же самое. «Что такое, резко стоптался, что ли?» — недоумевала. Позже поняла, что это от уличной обуви зависит. В помещении-то люди, как правило, выглядят всегда на свой привычный рост, потому что босиком, или в тапках…) Что она в нём нашла? Почему её тянет сюда, как преступника на место убийства?
— Отменил я всё, не поехал никуда…
— И я отменила семинар, перенесла на завтра. — «Скажи, скажи что-то о нас, ну, пожалуйста! Мне хватит этого, чтобы перестать психовать». Гладит его голову, спину. Как странно — ей было плохо, таблетки не помогали от мигрени, спать не могла. А сейчас у неё есть силы массировать его, становится легче, лучше. Он почти лежит у неё на коленях.
— Засну сейчас…
— Спи. — Неожиданно нежно для самой себя, как мать ребёнку. (Нормальная мать. Не она). Забыла, зачем пришла, забыла об острой боли. Пусть спит, если хочет. Хоть всю ночь.
***
Она старается не выдавать себя — но выдаёт постоянно. Плачет сразу после — не может сдержать несколько судорожных всхлипов счастья (того самого, которое есть только миг между прошлым и будущим). Почти матерно шипит на телефон, звенящий в самый неподходящий момент, и посылает в этот момент всех очень далеко… Через полчаса она перезвонит, конечно, всем дорогим и близким, — правда, дорогим и близким. Даже с удовольствием позвонит. Это невольное резкое возмущение определяет отношение к нему, а не к ним, — в момент действия. И он видит это — какая жалость. Машинально она отвечает на спонтанные вопросы о прикосновениях: «А здесь тебе приятно? А здесь, а так?..» Правду отвечает:
— Теперь — да. — Забывшись, счастливо улыбаясь.
— Теперь… в смысле?
Прекрасно понял ведь. Но хочет услышать? Впервые она обрывает его — и ведёт себя, прямо как те, загадочные:
— Не важно… — (Спохватившись).
***
Он притягивает её голову к себе на грудь. Гладит волосы, прижимает её с такой силой и трепетом, и так долго, что впервые она может сосредоточиться на прослушивании тонов его сердца, даже находясь справа. Просто оно так стучит. Просто он так прижал её к себе, словно хочет растворить в себе навеки. Это он ничего не чувствует к ней, да?! Никакой эротичности сейчас, сплошная душа. Две души, вернее, слитые в одну. Абсолютно неуместное здесь, непривычное для неё, далекой от церковных терминов, слово: благость какая-то (откуда это слово выплыло? словно прочла внезапно). Она, благость эта, заполнила их общую ауру так густо, что её было видно и слышно, можно рукой пощупать. И не только ей — невозможно не увидеть очевидное, не услышать! Если он услышал её тихие всхлипы, то это громкое слово-ощущение… Аура была как малиновое варенье. Не может она иначе сказать. Вот так — на вкус, запах, сладкую вязкость и насыщенный цвет. И его сердце, прижавшееся к ней. Вечно бы… Но вечность длится минут пятнадцать.
— Ложись, буду тебя гладить.
Чуть ни взвизгнула от радости — значит, и массаж будет! Платье, бельё полетело в разные стороны. И вновь больше души, чем тела. Прикосновения, как крылья бабочки. Поцелуи в позвоночник… такие описаны в «Камасутре»? Нежные. Переходит губами к плечу, и отдергивается. («Опять он вспомнил, что может остаться след. О, хоть бы забыл об этом! Зачем она когда-то просила не оставлять на ней следов?») Затем аура вновь становится единой, но уже не напоминает варенье. Зато его рука держит её ладонь, держит крепко, не отпускает… Господи, не отпускай!
— А что это у тебя во дворе менты караулят?
— Поймали кого-то…
— Нас ловят?
— Ой, посмотри, пожалуйста, горят ли задние фонари? Вчера заменил, не проверил.
— Горят — не горят — горят…
Субарочку. Моя.
— Закрывай дверь, там крыса!
Закрыла. На крысу среагировала, хоть и не поверила. Не хотелось ехать, тянула время.
— Пошутил про крысу?
— Как же, если бы. Четыре бежали вокруг машины.
Брр. Хорошо, что она не видела.
— Надо было открыть окно и сказать гайцам: «Ничего, ребята, всё в порядке, вы нам не мешаете!»
— А ещё попросить взглянуть, горят ли задние фонари!
ГЛАВА 2. СУБАРУ В ЛЮБВИ
Субару летала в эти белые ночи — носилась, как влюбленная восемнадцатилетняя девчонка. Следовало бы притормаживать немного. Но разве есть силы на это? Желание? Странно, что во всём этом она ещё ухитрялась как-то поддерживать быт, посещать необходимые мероприятия; на деловых встречах не хихикать, если предлагали чай или кофе. Слушая лекцию о биржевом маркетинге — не закатить внезапно глаза к небу, улыбаясь и напевая на мотив Хлебниковой: «Какао-какао, ко-ко-ко-ко!» — «Субару-ру-ру-ру», а после резко перейти на отрывистого раннего Цоя, отбивая ритм ногой:
Мы вышли из субару,
Мы вышли из субару,
Ты хочешь там остаться,
Но сон твой нарушен!
Как не любить субару — что бы там ни было — если она сидит в ней спереди, «как белый человек», — а не теснится в углу на заднем, заваленная «ребенкиными» игрушками и книжками. И их только двое. И они слушают саксофон. «Шербурские зонтики», французский шансон, музыка из ужасного фильма «Эммануэль». Фильм ужасен, музыка — более чем прекрасна. Бывает…
***
— Привет тебе!
Лиля медленно (в темноте она почти не ориентировалась даже в таком знакомом помещении) и молча (обиделась и устала) — прошла к шкафчику, включила свет в подсобке, с раздражением повесила на плечики куртку и кардиган. Погода стояла непонятная: жарило солнце, но северный ветер пронизывал до костей, притом одновременно. В июне-то! Ветровка не хотела выворачиваться как надо, соскальзывала с вешалки. Чертыхаясь про себя, наконец, закончила с вредной одеждой, включила чайник. В его чашке — остатки кофе, в её — чайный пакет и остатки чая. Кто-то была здесь? Нет — это его манера заваривать половинку пакета. Взяла третью, чистую. Налила чай, села на диван.
Почему он не объясняется, не извиняется? Как мог он забыть про воскресенье, и не слышать ее звонков? Не мог, конечно. Отомстил за прошлый раз, когда сам ждал, а не пришла она. В отличие от него — не специально. Не была уверена. И даже тогда! — это он подставил её глупым звонком в десять вечера: «А ты где??» — «Где-где! Дома...» И муж рядом, слушает — вылетел на незнакомый звонок, как назло.
Сегодня целый день дела — не планировала к нему. Устала, набегалась. Надо было выждать хоть день ещё, чтобы прошла злость и нечто вроде отвращения. Но и завтра, и после — она не сможет, а внезапно отвалившаяся стенка зуба её деморализовала. Сначала решила, что это он виноват — расстроилась. Затем поняла, что пломба-то как раз стоит, как родная, а разваливается собственная ткань (Кальция не хватает? Да ничего ей не хватает с такой едой!) Расстроилась еще сильнее.
А он на даче своей дурацкой! А она! А он!!! А он… без слов вцепился в неё мертвой хваткой. И как быть?! Оттолкнув резко, в такой момент, можно разорвать всё и навсегда. Он чувствителен к таким вещам, сознает возраст. Если она решительно скажет, что не хочет его, он может поверить. А пояснять: «Не хочу, потому что ты не извинился» — внешне выглядит манипуляцией. Впрочем, это и есть манипуляция.
Не стала делать ничего. Даже помогать ему снимать с нее туфельки, приподнимая ноги. Сидела мертвой куклой. Почти бросил на диван. Впервые она ни звука не издавала. Но всё же оно пришло само. Стоило ему войти, её унесло сразу. Ну, отчего так?! Молча — если не считать тихих повизгиваний и стонов, — невольными жестами просила ещё… Разве так ведут себя леди? Приличные женщины? Она сама — прежняя? (Хотя, по поводу леди — как раз спорно. Фильм «Все леди делают это» — самим названием намекает, что именно так они себя и ведут.) Эротизм был столь сильным, что даже смазывал кульминацию, одно перетекало в другое, без начала, без конца… И вместе с этим вернулись чувства. Только обида осталась, а равнодушие прошло. Тогда она заговорила. После. Про всё сразу. «Как ты мог! Подставил! Мы же договаривались — ты сказал, что хорошо будет пораньше вернуться, что «Надежда Ивановна, кстати, тоже просила пораньше с дачи отвезти»!
— Ей семьдесят три года!
— Я не об этом! Догадалась… Я о том, насколько точно мы все обговорили; как можно было сказать, что «не конкретно»?! Ведь в тот раз — когда ты приехал, а я не пришла, — было куда менее конкретно!
— А, ну вот видишь! Закон парных случаев…
— Не сравнивай! Ты на машинке! И никому объяснять ничего не надо! — Ну, извини, ну, ладно… Давай ты потом поругаешься, когда поедем? Сейчас надо делом заняться, а времени мало…
— Завтра Марте пятьдесят лет — ты помнишь?
— Нет. Хотя она теперь постоянно звонит ночами по вайберу. Спать не дает своими излияниями.
— А со мной не общается теперь. Не знает, что и я вайбер установила. Зато Таня писала, просила её поздравить.
— Изменилась Таня, да? Все изменились. А я не изменился, правда?
— Правда! Особенно когда в маске. А ещё лучше и шапочку надеть!
— Ну вот, так я и знал.
— Я не знаю, какой ты был. Только по той фотке… Там классный, конечно. Там ты мне всегда нравился. И странно, что именно твой шикарный портрет остался в альбоме у сестры, — а ты не знал. И как раз про тебя она ничего интересного не рассказывала.
— А кто еще на тех фото? Томас?
— Да. И Хайнц. И еще, кроме наших, — незнакомая девушка какая-то, не знаю ее, — неприметная.
— Интересно. Посмотреть бы.
— Да я же всё кидала тебе в контакте!
— Не хожу я туда, говорил же!
— Я знаю. Но раз я посылала — значит, ты хотел; мог бы и зайти. Неужели там только Рита отвечала, писала «спасибо»?
— Да.
— Не понимаю. И она не могла позвать тебя — показать фотографии? Да ну тебя…
Кстати, интересно. На днях она как раз заглянула в эту переписку в «Контакте», и прочла, якобы он «последний раз заходил девятнадцатого числа, в девять вечера». А этого быть не могло, потому как в это время они были заняты куда более интересным делом, уж она-то помнит. И зачем Рите нужно ещё за его страницей следить? Пойми…
— Всё-таки странно у тебя ногти выглядят. «Часовое стекло», и еще вмятинка на кончике каждого.
— Не были раньше ногти такими. Точно — хронический бронхит, или туберкулез…
— Симптомов нет? Вот, и не парься. Может, за столько лет курения и образовался, конечно. Но сейчас ты меньше куришь, и кашля нет.
Он гладил её ладошку, долго, нежно. «Остановись, время, оставь меня в „сейчас“ навсегда!» Она смотрела на его движения, не только чувствовала, но и смотрела. И он смотрел. Потрясло, какой тонкой и детской лапкой смотрелась её рука в его, кажущейся огромной. Интересно — у Того-Кто-Рядом руки тоже не маленькие. Но с ним она такой разницы не замечала… Кажется, или Максима тоже потрясло это зрелище? Прозрачная кукольная ручка, унизанная прозрачными сверкающими камешками в золоте, с малюсенькими, покрытыми прозрачным лаком, ноготками, — в его лапищах… нежных.
— Все три пломбы снял.
— Зачем? Зачем все?!
— Раз такое пошло — значит, ткань обоих зубов пористая. Правда, могут развалиться. Пропитал их этой вонючей гадостью, и пока пусть времянки.
— Не хочу! Мерзко! С двух сторон! Дай я разобью что-нибудь, чашку!
— Не надо, и так последние.
— Они грязные все!
— Все твои…
— Все? Именная, с остатками кофе, — тоже?
— Нет, эта моя… Ну, так помыла бы, раз считаешь, что они грязные!
— Еще чего, сам мой!
— Опять не включается, ну что такое! — он дергал рычаг вверх и вниз, стучал по нему, но чайник не подавал признаков жизни. — Я его тренирую так, каждый раз теперь… Нет, не хочет включаться, гад!
— Что ты его трясешь… Наверное, надо контакты зачистить.
— Надо.
— Дай я.
— На. Это, правда, увлекает.
Лиля не могла остаться без чая. Поэтому она знала, что чайник включится. И всё тут. Максим отошёл, а она тихонько подергала переключатель вверх-вниз, замедлилась, уловила мелькание фиолетового огонька, запомнила уровень, и, подведя к уровню на миллиметр, — остановила его там, прижав. (Она так порой реанимировала старые дисководы). Не издала вопль ирокезов, а стоило. Ждала его реакции на звук закипающей воды, счастливая.
— Ты включила! Надо же!
— Что бы ты без меня делал?
***
— Оставишь радио?
— Как скажешь.
— Давай. — (Надоели свои «ля муры», пусть другое что…)
Это — Любовь!
Что без денег делает тебя богатым,
Это — Любовь!
— грянуло в субару. Дуэт Галкина с Пугачевой. Кажется — за эту песню в этот момент — она готова была почти полюбить зажравшуюся парочку. Обоим стало чуть неловко (ощутила); обоих наполнял какой-то счастливый детский смех вопреки всему. Словно Высшие Силы подсмотрели, и решили-таки озвучить то, о чём оба упорно молчат. Ведь счастливы же? Впервые они смеются и говорят столь откровенно, после открыто выложенных эмоций, которые нет нужды скрывать. И хохочут даже над своей ссорой. Ее надутое: «Посоветуй, к какому врачу мне обратиться, раз ты…", — кажется, уже стало мемом.
— Куда он торопился, скажи? Мотоциклист. Нормально так, свернул! А тому, типа, ехать не надо?! Пусть торопится. А мы не торопимся.
— Ну да.
Солнце. Хотя и двенадцатый час. Белые ночи…
— Где тебя высадить?
— Да хоть у самого подъезда!
— Не, к самому подъезду не поеду.
Но остановился ближе, почти не прячась. Расслабились…
ГЛАВА 3. СУБАРУ И СУЛТАН
Как обычно… Вроде бы всё было спокойно на ментальном уровне. Абсолютно. Но непонятная тревога не отступала. Она боролась с ней: «Это просто ветер, мне всегда тревожно, когда ветер. Просто я нервная. Предменструальный синдром. Да мало ли… Я мыслю позитивно, я знаю, что всё хорошо, я уверена в этом. Надо расслабиться и спокойно собираться.» Время посмотреть пора. Не слишком ли долго они гуляют. Вынула телефон и увидела смс. Оказывается, неудобно ему сегодня, хотя при встрече сам просил прийти на день раньше. А потом у неё изменились планы, думала — обрадует, а вышло иначе.
Совпало с уровнем тревоги. Как раз. Смс пришла, но «что-то пошло не так». Позвонила. Хорошо хоть увидела вовремя! Уговорила на сегодня — но слышала по голосу, что совсем никак, почти невозможно. Не отказывает лишь потому, что нельзя ей отказать — она же будет бесконечно говорить: «Придумай что-нибудь, я не могу завтра». Требовать, проще говоря. А как ей не требовать, если она настроилась, если надо, если потом не сможет, да и… она хочет сегодня увидеться, и всё тут. И все его братья-родные-друзья, у которых именно сегодня что-то там случилось, её мало волнуют… «Приеду после девяти. Не знаю, во сколько точно. Чем быстрее сейчас поеду, тем скорее вернусь». А общественный хренов транспорт ходит до девяти-десяти максимум, даром, что белые ночи.
Вышла, стуча каблучками на знакомой остановке. В девять. Десятка шла уже только в депо. А солнце ещё вовсю над головой. Нелогично.
Зато на ней новая юбка! То есть ужасно старая юбка. Ах, это отдельная история. Мама решила освободить шкаф от завалов её и сестриной одежды. Той, что они оставили, повыходив замуж. Эти разборки шкафов проводились регулярно, но, казалось, им конца-краю нет. Целые мешки лифчиков (некоторые вполне приличные даже, другие: «мама-боже-что-это-откуда»? Не могло у меня такого быть. Юбки, шорты; бархатные, когда-то любимые кофточки; не менее любимое чёрное, в обтяжку, платье (как я могла надевать эту безвкусную жуть перестроечно-постсоветского периода?!)
Комбинации.
«Ну уж это — не мое!» — «Ну да, это еще моё, с юности», — улыбалась мама.
Раритетные джинсы-бананы с узкой талией, из качественной ткани, но — бананы… ужас. Всё пойдёт в гуманитарку.
Среди вещей нашлась жемчужина. Юбка, в которой она гуляла там! По их студенчеству, в четырнадцать своих лет. Она принадлежала сестре, затем была отдана ей, да так и осталась. У юбки был слишком чёткий регламент талии — прямо как у платьев Скарлетт о`Хара: семнадцать дюймов, а восемнадцать — уже никак! Видимо, и забросили её из-за восемнадцатого дюйма… Ей казалось, что этой юбки давно нет на свете — то есть, давно сдана в гуманитарку. А она ждала ее! Серая плащевка ниже колен, расклешенная, спереди вся на пуговках (сногсшибательный и элегантный запахнутый разрез), да еще сложная застежка на поясе… семнадцатидюймовом. Эффект был не меньше, чем от знаменитого платья Мэрилин. Застегнув на себе Память, Лиля тихо взвыла от восторга и воспоминаний. В этой юбке она впервые целовалась. Не важно, с кем. Важно, что там и тогда.
Не торопилась. Но нервничала. «Опять от меня уходит последняя электричка…» Еще полчаса — и даже троллейбус догнать будет сложно. А субару нет. Совсем как-то нет, неприятно нет, словно и не должно ее тут быть сегодня. Не нервничаем! Как там Маша в мультике: «Набираем номерок… набираем номерок… что за фигня? — Мишка, где ты?? Тут волки!!» Она позвонила второй раз до упора — без толку. Да как же? Не мог же он вот так, да еще и не отвечать! Уж сказал бы, что не может, и всё! Что делать? Ждать? Когда он даже не сказал в трубку: «Еду»? А троллейбус уйдёт! Но она… не пойдет на троллейбус. У нее нет моральных сил. Уйти сейчас — признать поражение, и свою глупость, и дома выглядеть идиоткой. Она не знает, что делать. Но не уходит. Мог телефон забыть, разве что. Странно, что еще не пришла в голову другая мысль — в новостях каждый день показывают столько аварий. Хорошо, что не пришла. Была бы дома — могла бы позвонить с другого номера. Здесь же… разве что, ох… Это как: «В крайнем случае — выдерните шнур, выдавите стекло». Стыдно, отчаянно, но что делать то?
Рита сняла трубку сразу. (Лиля ненавидела себя. Она сама терпеть не могла таких звонков — незнакомых, поздним вечером, да еще требующих информации про твоих родных).
— Рита, здравствуйте! Извините, ради Бога, вы не знаете, где Максим? (как ни старалась, не сумела ни отчество добавить, ни выдавить: «Где папа?») Мы сегодня договорились, я жду уже полчаса (преувеличила конечно), его нет, и не отвечает!
— А вы кто?
(Естественно — она же не назвалась. Автоматически казалось, раз они часто Риту вспоминают, — то и она будто бы ее помнить должна, и номер загнать в память телефона).
Через минуту уже психовала, перезвонит ли Рита. Шагала взад-вперед: шаг к дому, шаг к остановке. Рита перезвонила, каким-то не своим, реально встревоженным голосом:
— Вы знаете, я тоже не могу до него дозвониться. Не знаю, что и думать…
— Спасибо. Извините. Пойду тогда.
Ну, всё. Все нити оборваны. Надо уходить. Но не шли ноги оттуда, не шли! Зачем-то она вновь достала телефон. Ах, да! — хотела исправить в номере Риты восьмерку на плюс семь. Это самое важное дело сейчас, конечно. И увидела субару. Собиралась закурить. Не спешила двигаться куда-либо. Увиденное еще никак не отразилось в клетках мозга — не успокоило, не пожелало идти к нему. Мозг продолжал шоково тупить, и подавал сигналы лишь продолжать стоять на месте.
Максим выскочил из машины, махнул рукой, — мол, «что ты стоишь, пошли!». Она ещё не вышла из оцепенения. Не двинулась. Он ждал.
— Телефон где? — крикнула она.
— Здесь. На ходу нельзя разговаривать.
— Да что ты?! Типа раньше не говорил на ходу?
— На большой скорости нельзя… Пошли, времени же мало совсем.
Она всё стояла, как приросла. Кажется, размахивала руками, и открывала рот в беззвучных возмущениях — слов, выражавших её эмоции, не было.
Пошла за ним. Машинально, как телок на привязи, как потерявшийся ребёнок, увидевший маму. Звонок раздался уже в помещении. «Да, да, всё в порядке. Да, встретил, успел, да.»
Рита. Беспокоилась, значит, ещё раз позвонила. В другое время ей стало бы ужасно стыдно, сказала бы что-то. Боялась бы, что он скажет. Но он так спешил, а она не вышла из шока — не до разговоров о Рите.
Зайти, сесть в кресло — было для неё сродни тонущему, поднятому на борт шлюпки в последний, безнадежный момент. Увидеть его, приехавшего к ней. Пусть, что хочет, думает, — но в этот час он здесь, для неё! Должен был трубку снять, — лучше бы остановился, и приехал позже, но ответил! В то же время… Ждала она минут двадцать, но они показались вечностью; а ведь он говорил, что приедет значительно позже девяти. Почему же она так испугалась, что его нет? Вообще нет нигде. Даже не умер. Просто нет, словно его не существовало. Хотелось всхлипывать, но нельзя показать слабость, и так уже… Надо сидеть и терпеть, потому что работы сегодня много. Действительно много, долго и противно. Не для одиннадцати ночи такое. Порой он морщился, хватался за левую половину грудной клетки:
— Подожди. Невралгия.
Невралгия ли?
— Вот так незаметно пролетел час. — Устало.
Прошёл в подсобку, стоя пил чай.
— А мне чаю нельзя, да? — Всё ещё злобно-заведенная.
— Так я тебе налил. Зелёный. Вот.
Она не заметила, потому что пакетик был уже вынут из чашки, а по цвету в полумраке зелёный чай сложно отличить от воды.
— А почему так ма…?
— Чтобы холодной добавить, горячий же.
Что-то она ко всему цепляется, а выходит не в тему. Ну, шок у неё был, шок!
— Ну что, домой… или куда? — вопросительный взгляд.
Всё логично — в полдвенадцатого, замужняя женщина должна торопиться домой сильнее Золушки с её тыквой. А у неё одно в голове: «Спрашивает. Хочет, чтобы она проявила инициативу, или вообще не хочет! Был с кем-то! И что ей сказать, чтобы не было стыдно?» На удивление, вылетело само:
— А есть варианты? — задорно улыбаясь. Подразумевалось: «У тебя есть выбор: это произойдет здесь, или на природе?»
— Нет.
Понял. Засмеялся. Сгреб её в охапку, приглушил свет. Руки наткнулись на неожиданную преграду в виде плотного пояса. Эту юбку он ещё не изучил.
— Хитро снимается?
— Очень хитро. Сообразишь, интересно? Знаешь, откуда эта юбка? Ещё оттуда! Я там ходила в ней в четырнадцать лет! И впервые целовалась тогда же. Чуть в гуманитарку не сдали со всем старьем.
— Нельзя такие вещи в гуманитарку. Хорошая юбка… — юбка была уже снята и бережно уложена на тумбочку.
А её всё ещё знобило — от холода ли, от стресса.
— Ана бардана, вэн идек! — вспоминать прошлое, так по полной!
— Переведи?
— «Я замерзла» — правда замерзла! «Где твои руки».
— Тогда ложись сразу, буду греть…
— Ана бидэ инта. Инта бидак ана.
— Ана — это «я»?
— Да…
Слава богу, не спросил перевод. Вряд ли он требовался. Так она могла сказать. Словно просто вспоминает фразы. Как он, порой, якобы бессмысленно, напевает песенки. Вторую часть она произнесла без положенного вопроса, а утвердительно. «Ты любишь меня.» Позже вспомнила, что перевод чуть-чуть другой: «Я хочу тебя. Ты хочешь меня?» «Люблю» звучало как-то иначе, производным от «хабиб, хабиби…» Важно ли? Ведь он явно перевел так, как надо.
Прекрасно. Но слишком быстро, мало. Да, вернётся домой после двенадцати. Всё равно ведь уже.
…
— Презервативы не забудь убрать! Использованные. — Глядя на его долгие поиски чего-то там в машине.
Снова накрыло обидой и ревностью. Он достал, наконец, из «бардачка», трубку и табак, раскурил.
— Убрал, конечно.
— Что за ревнивая баба с тобой ехала, при которой нельзя отвечать на звонки?
Что она несёт?! У неё отказали последние мозги? Даже родному мужу нельзя устраивать подобные сцены. Ревнивая баба — это она сама; похоже, скоро начнёт кричать, что он не брезгует даже лысыми женщинами, раз на субару не прилипло волос! Она никогда так себя не вела, это не её тон! Она же всегда такая интеллигентная, выдержанная, тонко намекающая, или игнорирующая. Это всё ещё аффект? Выскочило нечто первобытное, не подчиняющееся никакому воспитанию и хорошему тону? Ужас. Самое ужасное — что она не может приказать языку молчать, это орется помимо воли!)
— Их было две… Надежда Ивановна, с-е-м-и-д-я-с-е-т-и-т-р-е-х-летняя, и ее дочь.
— Ах, их было две!
— Вообще четверо. Двое взрослых, двое детей.
…
Она еле вспомнила, что нужно пристегнуться. Хорошо, что у него нет этой противной привычки шипеть про ремень безопасности. Свернулась клубочком. Снова саксофон и французский шансон. В двенадцать темнеет ненадолго. Фонари. Она не будет думать ни о чём. Сейчас она едет с ним в любимой субару, слушает саксофон и шуршание шин по свежему асфальту; мимо неё плавно скользит город в огнях. Двадцать минут… Ну и полтора часа до того. Просто живи здесь и сейчас; двадцать минут счастья — это ведь тоже счастье
ГЛАВА 4. НАСТРОЕНИЕ
Дождь сбивает ориентиры. Я не различаю направление звуков, я не вижу, куда курю. Я плачу. Да. Надо было уйти тогда, но я не могла. Даже если теперь всё стало иначе, я благодарна тебе. Я не могу ненавидеть тебя, я же помню. Хоть и не верю уже.
«—Господи, какая ты красивая. Я всю неделю смотрел.
— Смотрел?
— Ну, вспоминал. Представлял. Девочка моя, любимая, я скучал. Господи, как я ждал тебя…»
Извини, но я не забуду это. Это как татуировка на сердце. Что бы ни было. Это было правдой.
— Как мне сделать, чтобы тебе стало хорошо? Никак? Я не обижусь, мне слишком знакомо это. Мы слишком похожи, я не могу обижаться даже на равнодушие, если понимаю его истоки. Нет смысла, нет будущего. Нет лета. Отвратительно — снимать носочки летом. Надевать джинсы и куртку с капюшоном. У нас украли лето, словно украли год из жизни. А это много в моем возрасте. Тем более в твоем. Мы чувствуем себя обманутыми. Ты хотел лета, жары, отдыха, воды. А получил лишь меня. Истратил на меня весь ресурс, и я тоже. Только у меня на первом месте был ты. Но и мне печально с тобой, если ничто никуда не движется. Кроме нас с тобой должна быть жизнь, должен быть отдых, юг, друзья. Мои меня бросили. Не из-за тебя, так само вышло. Похоже, у тебя то же самое. Общих нет. Как нам выбраться из этой депрессии? Или мы бессознательно убили друг у друга всё, что имели кроме нас? И в результате потеряли и нас тоже? Ты злишься и печален, я печальна и растерянна. Самое смешное, что хуже нам, а не им. Смешно. Ужасно смешно. Может, посмеемся? Почему у нас нет на это сил?
Знаешь, я думала, что это я страшно запутала свою жизнь, а теперь вижу, что оба. Ты не привык говорить такое о себе, лишь как бы о других рассуждаешь. Или шуткой. То, что вырвалось тогда, — не знаю, как вообще могло быть, как ты смог. Наверное — для тебя это невольно вышло как тот, «единственный раз в жизни». Ты не ожидал, что будет второй, — разозлился сам на себя, и прекратил это. Превратил в фарс, так тебе легче. Так мне труднее. Хотя было ли легче раньше, когда оба — на разрыв сердца? Было лучше. Но с пульсом двести невозможно жить долго. Ты дал нам выжить. Спасибо. Правда, я не хотела. Но когда-нибудь я оценю это, возможно. Жизнь продлилась, но украли лето. Тогда зачем? Всё же я была права — в самый прекрасный момент надо умереть. Не пережить его. Иначе потом идет долгая медленная не-жизнь. Как у любых не-умерших из легенд. Чует моё сердце, это не просто легенды. Не-умерших-неживых много среди нас. Я ничего не знаю о тебе, и знаю всё. Говорят, понять — значит простить. А как насчёт того, чтобы не понимать, но чувствовать, как самого себя?
ГЛАВА 5. НЕУКРОТИМАЯ СУБАРУ
Рено, Нексия, Фольксваген, Митсубиси, Рено, Рено, Киа, Мерседес, Нексия, Рено… Всего две Субару мелькнули за четыре часа езды. После выезда из региона. А до того мельтешили одна за другой. Груженые лодками, катерами, с прицепами. Все в ту сторону. Где и его дача. Занозой в сердце сидит. Лиля ненавидела бы его дачу… дачи — непонятно, сколько их: его, друзей, тетушки уехавшей. Если была бы способна на ненависть. Как ни странно, она не нашла в себе таких эмоций ни к кому и чему. Тупое раздражение, боль, отчаяние, разочарование — из отрицательных. Не ненависть. Хотя она, конечно, возникла бы при виде реальной соперницы, это да.
Мерседес, Фольксваген, Нексия… Она скучала. Кроме особо опасных обгонов. Кому признаться, что лишь это её развлекает? Душная прохлада утреннего города сменилась жарой и солнцем, заставив ее оголить белые — ужасно белые для лета и шорт! — ноги. Затем туман, душегубка, гроза и косой ливень, не приносящий свежести. Рено, Форд, Киа… Под звуки любимой «Ком тва», где французская скрипка рвет душу в клочья, или под песни Цоя, — ничто не страшно.
О, субару! О, вторая! Привет вам… «Ностальжи» Хулио Иглесиаса тоже неплохо, хоть и не самое её любимое. Жаль, что он теперь не воспринимает эти песни как прежде. Впрочем, всем всё приедается, а на «Шербурские зонтики» очень даже среагировал. Поблагодарил. А теперь включает битлов. Как ни странно, ей нравится, только она не улавливает значения. Доминирование? Желание уменьшить её вечную романтику чем-то бодрым (хотя, и они весьма романтичны); прощание? Плохо они расстались… А теперь она загребает жар чужими руками. Сама бы рулила и обгоняла фуры. А не сидела, поджав ноги, считая: Лада, Рено, Форд… Смог бы он так, или уже отвык — ездит в пределах дачи? Трудно сказать. С ним она сидела впереди… Ну и что? Зато они сейчас чувствуют себя единым целым, радуясь маневрам, которые для неё сравнимы с Формулой-1. Но почему же семья ощущается лишь в машине, на скорости, с шутками и с риском? Под музычку из «Такси». Музыка — это их всё. Их всех…
Путешествие пролетело и протянулось целой отдельной жизнью. Странная штука — относительность времени. Одного и того же периода, для одного человека. Наполненность эмоциями и новизной удлиняет его, обращает события недельной давности в прошлогодние. И всё же как мало его, времени, когда дни интересные и счастливые. Как мало! Счастьем оказалась встреча с подругой, и настоящие тренировки на чудесном большом корте. Воедино связалось. На пару часов, волей случая, оказались они одни с подругой и лошадьми — и никого больше! Два этих часа стали отдельным куском жизни. Для души.
В этот раз она почти не вспоминала Максима. Удивительно. Не то, чтобы забыла — это нереально, но не вспоминала каждую минуту, не связывала мысленно всё происходящее сейчас — с ним. Не вела постоянный внутренний диалог. Может, частично от того, что расстались они, снова поссорившись. Она переборщила с нахальством после того, как он подсказал хорошую фирму по французским машинкам. Позвонил, договорился: «Скажете, что от меня, и вам все сделают завтра же». И смс утром прислал, что сделал. Сердце пело. Вспомнил, позаботился. Хотя и сказала сама себе ехидно: «На что только не пойдет, лишь бы я уехала скорей». Мысль была глупой — более поздняя диагностика «Рено» не повлияла бы на день отъезда, просто времени ушло бы больше именно на это, и нервов. Не ее времени и нервов, конечно. Ей захотелось встретиться, когда он не мог, и объяснять не захотел, стал вновь чужим и противным. На этой ноте и она сказала не «Пока», а «Гуд бай», злобным голосом. В воздухе повисло песенное «Гуд бай навеки!»
Вернувшись, позвонила не сразу. И не только оттого, что не решалась, — не желала какое-то время начинать это. Хотелось затаиться в норке. Такое волшебное время — когда ты уже здесь, но этого ещё почти никто не знает. Не звонят, не пишут, не дёргают. Надо прийти в себя. А без любви жить можно, если есть деньги, подруги, животные. Жаль, что и вышеперечисленное жизнь отвешивает весьма дозированно, как скупой торговец.
— Привет, субарка! — машина стояла в непривычном месте, чуть поодаль. Любимое «У помойки» заняла какая-то другая, тоже серебристая. На миг даже забеспокоило — субару не могло не быть, чутье не могло подвести, да и логика тоже. Затем увидела родной номер, словно сердце облили теплым душем! Словно теперь она по-настоящему вернулась домой. Как же я жила без тебя? Завести лошадку, назвать «Субару» …
Дверь открыта, странно, ведь перед ней должен быть пациент. Как же это он дверь оставил?
— Привет тебе! — выглянул из кабинета.
— Привет. — Громко. Хватит прятаться, слышит пациентка, что они на «ты», и пусть. Не специально. Просто как есть. Ждать пришлось ещё долго. Девчонка была молодая. Кольнуло, что с ней он разговаривает тем же голосом, интонацией. Не ревность к ней, другое. То, что как раз с ней он не говорит как-нибудь иначе, чем с другими. Зато после того Максим сразу запер дверь и сообщил:
— Это родственница. — (Что-то новое. Как жене докладывает, хотя ей даже не хотелось поинтересоваться. Девчонка и девчонка — заплатила за лечение сразу даже, а не как у него зачастую: «когда-нибудь…») — Племянница двоюродной сестры сводного брата тетки по линии жены.
— Ух ты! — засмеялась. — Вызубрил?
— Да! А одним словом… как на западе?
— Кузина? «Кузина» — это самая красивая лошадь местного клуба «Кентавр». О, какие были лошади на юге! Вернее, лошади везде хороши, но там такой корт, и такие тренеры! Постепенно усложняют задания, учат искать баланс, под конец занятия ты можешь уже чуть ни акробатические номера выполнять!
— А как самый быстрый темп называется? Галоп?
— Да.
— А рысь — это она по очереди все ноги ставит, передние и задние чередует, левую — правую? Средний ход?
— Да. И она бывает учебная и строевая. При строевой держишься в основном коленками и встаешь — садишься в ритме с лошадью… Ох, Остапа понесло, мне нельзя начинать про лошадей.
— Так что, поехали в стойло? — Усмехнулась.
— Как отдохнулось? У свекрови были?
— Не спрашивай! До сих пор глаз дергается. В себя прийти не могу.
— Да — бабушки! А я живу с такой.
— Я тоже о тебе вспомнила там, пожалела даже… Не, моя — это не твоя, моя круче! Хотя, конечно, там судьба такая… Ребенком в концлагере. Столько рассказала. И одной крапивой питались, и обувь с тряпичной подошвой...
— И Надежда Ивановна вот эта моя, с дачи, в концлагере была.
Выживали, конечно, самые крепкие.
— Похоже, чем труднее детство, тем человек потом сильнее.
— Так и есть. Я тоже много думал об этом. А наше поколение уже хлипче, дальше больше… Жрать хочу. Опять с утра не ел. Ты тоже голодная?
— Так. Не сильно. Хочешь печеньку? Я теперь вечно с собой таскаю что-нибудь — для себя, для лошадок.
— Нет, лучше просто воды. Мне только еще больше захочется.
— А мне так перебьется голод, хорошо. — Лиля схрумкала всё печенье сама.
— Это тебе. Чтобы такой маленький животик заполнить, хватит. — Улыбнулся. — А мне! Мяса, и много…
— Устал я. — плюхнулся на диван рядом. Вплотную, но не обнял. — Как хорошо.
Она молчала. Не будет сама лезть. Вроде и обидно, вроде и он не ценит её время. Но ей-то разве хочется домой? После ссоры. Даже молчание лучше, чем такие ссоры, противные, из-за мелочей, якобы. Уж лучше бы по-честному. После такого можно совсем домой не прийти, демонстративно. Правда, это мужская реплика…
Сидит она, ощущая его плечом, бедром. Просто рядом. Пусть он даже спит. И чувствует, что это и есть ее муж, невенчанный. (Впрочем, и другой невенчанный. А как сказать? Неокольцованный?) Даже сейчас в бедовую голову лезут анекдоты и мемы: «Доказан факт, что Сидоров спит с Ивановой!» — под фотографией, где двое дремлют рядышком на партсобрании. Сама попыталась заснуть. Свернулась калачиком, уткнулась в плечо. Нет, она-то не в шесть утра встала. Вспомнила Машу из мультика, стала тихонько теребить за руку, тёплую и твёрдую, приятно-шерстяную:
— Мишка, ну ты спишь, что ли? Правда, что ли, спишь? — голосом Маши. — Вставай!
— Правда, задремал. Чуть-чуть легче хоть.
— Поздно уже!
— Правда, это я столько проспал? Так что? — изучающий вопросительный взгляд. — Ехать?
— Ехать.
А что она могла ещё ответить? С какой-то стороны — не она ли только что рассуждала о том, что хорошо просто быть с ним, что этот неотрывный взаимовзгляд — когда они говорят о бабушках, войне, лошадях, ценах, зубах и друзьях, смеются над анекдотами, — он лечит. Боже, как же всё просто: обсуждать интересное, и не очень, вот так глядя в глаза, — тогда все кажется значимым и интересным, а человек — полностью погруженным в тебя, не в гаджет какой-нибудь. Хотя еще вот досадная малость — не все глаза на это способны, наверное. Что первично, курица или яйцо? Мы влюбляемся из-за этого взгляда, или — взгляд становится наслаждением, когда любим? Сколько раз она влюблялась, но разве так хоть раз было? Неужели до сих пор она не знала о любви ничегошеньки? Обидно как-то. А что делать теперь? А ничего. Пускай в общении двоих сам секс не главное, в их случае это немного другое означает, как бы ни хотелось иначе считать, что это даже больше. Всё же — удар, который она осознает позже. Дал понять, что всё… Надела куртку. Сама сказала: «Ехать». Хорошо хоть сумела не начать мямлить что-то отчаянное.
— Ты уже оделась? — внезапно подошёл и обнял.
Конечно, надо держать марку: «Нет, нет, — надо ехать!» Но беда в том, что для нее объятия не означают обязательного продолжения. Как она может его оттолкнуть? А он, разумеется, поймет иначе. Обвила за шею, как лиана. Счастье. Глупо, жарко, в куртке; он наполовину голый, с этими своими выходками. Долго и нежно гладил волосы, ласкал, не раздевая. Она скользила ладошками по бритой голове и жесткой шее, задыхаясь от нежности. Лицо к лицу, так близко, так странно интимно ощущать лицо, а не поцелуи (хотя и жаль; но в этом есть нечто не меньшее, и опять — другое… при поцелуе губ так не ощутить лица.) Невыносимая нежность, не расплакаться бы… Куртку скинула сама — слишком жарко и неудобно. Зато дальше пришлось возиться ему. (А не фиг было говорить про «ехать»!) Кардиган, футболочка, кружевное бюстье без бретелек, приснопамятная юбка из плащевки с целомудренным разрезом, хитрым поясом и шестью пуговками, тщательно застегнутыми. Ни капли раздражения при обнаружении ещё одной, потайной. Медленно и ласково. (И время не кажется таким уж поздним, чудеса какие.) Так с ней еще не было (сколько раз она подумала это, встречаясь с ним?) Каждый раз он как-то иначе… Она обнаруживала с ним вещи, которые ей казались впервые; он несколько раз сообщал, что с ним что-то впервые произошло. Смех смехом, а усталость в мышцах ног была действительно именно такая, как после тренировок.
— Так не получится, наверное? — задыхающимся шепотом, боясь что-то испортить, — я… так никогда не… мне кажется, так только на картинках бывает?
— У меня вообще может никак не получиться. Не знаю, что это.
(Ну вот зачем он сам себя пугает раньше времени? Тем более, что все нормально.) — Пошли на диван… садись… вот так…
…
— Темно совсем.
— Одиннадцать…
— Где я машинку сегодня оставил, не помню уже.
— Там. — Она указала направление рукой. — Я шла, видела вроде бы.
Под ногами на узкой тропинке показалось нечто овальное с чем-то длинным. То есть она отметила это, уже почти наступив и миновав, мозг включился секундой позже: «Я наступила на это? Коснулась или нет??»
— Там крыса была, да? Мы прошли, там крыса?! — не соображая даже.
— Нет, нет, тише. Это тень была, просто тень. Нету крысы, нету…
— Подголовник какой-то неудобный!
— Наверное, ниже опущен, тебе выше надо.
Повернулся, отрегулировал на ходу. И еще раз.
— Теперь хорошо… Ай!
— Что такое?
— Увидела лежачий полицейский, а ты не притормозил. Ничего. Просто я всё ещё нервная очень. Это пройдёт…
Домчались так быстро, что даже обидно. Можно было и не регулировать подголовник.…
…
Вошла, отключила музыку. Или лишь убавила? Почему-то не исчезала дурацкая дрожь во всем теле, а так хотелось быть расслабленной. Расслабишься тут, когда постоянно приходится выдумывать сказки, и не спутать: что сказала няньке, что маме по телефону; и перезвонить не забыть, и скрыть следы пребывания няньки на следующий день (то есть накидать обратно привычные вещи Того-Кто-Рядом на те места, где он их бросил, — перед гостями Лиля всегда убирала лишнее по шкафам). Зато отличный предлог для идеального платья с открытыми плечами:
— Для няньки я сейчас нахожусь на банкете по поводу вручения сертификатов бизнес-школы…
— Дали сертификат?
— Да.
— Слава Богу, у меня отменилось хоть одно мероприятие. Надоело, устал я. Спать ложусь в три — в четыре, встаю в семь. И вечно эти поезда, которые должен встречать я, и праздники, которые должен организовывать, каждому в отдельности покупать спиртное. Почему они не могут приносить своё?
— Я не знаю, как у вас принято, и почему. Все это лишь вопрос приоритетов. Ты можешь отказать, если захочешь.
— Ну, эту тетеньку совсем некому встретить, кроме меня. Правда, некому.
— Неправда. У меня никого нет, кроме своей семьи здесь. Я зову няньку, если мне надо? С поезда можно взять такси. Глупости. Не бывает безвыходного, бывают, опять-таки, — приоритеты.
Слушал её жёсткую речь. Такой она становилась всегда, когда хотела расставить точки над «i». Когда надоедало быть понимающей и нежной, нет, не надоедало, не то… Когда чувствовала потребность в новой волне. Скачок — жесткая умная правда, словно непроизвольно, а затем она опять ласковая лиана, вся внимание, вбирает в себя его глаза, речь, отзеркаливает, потому что ей приятно зеркалить его, настолько всё органично родное. Это как та самая строевая рысь — в одном ритме с лошадью. Не ссора, а внезапный скачок вверх: сейчас я умнее, а ты сидишь и слушаешь. Но в нужный момент, не сбиваясь с ритма. Ровная тишь да гладь тоже утомляет.
А затем уже он рассказывал смешные случаи про Кольку, про праздники, вцепляясь в неё глазами, а она слушала, и смеялась, не отрывая этот магнит жизни, этот визуальный оргазм. Вставляла необходимые дополнения про поручика Ржевского. Психологи говорят, что контакт глаз должен быть прерывным, иначе человек ощущает угрозу, что ли. Или смотреть чуть в сторону, самую малость отводить. Так и было, всегда и везде. И лишь с ним происходило помешательство — они не могли отцепить глаз друг от друга, ни на пол секундочки. Во время лечения, и то зачастую не закрывала глаз.
— Даже легче стало, поговорил… Спасибо.
— Энергией подкачался, да? — со смехом.
— Гадость какая-то, а не чай. «Лесные ягоды».
— А я вообще ничего, кроме зеленого не нашла. Ты сам ни-пойми-что покупаешь.
— Чем тебе зелёный теперь не нравится?
— Тряпкой воняет. И вяжет даже.
— О, ну тогда значит настоящий! Чем сильнее воняет тряпкой, тем он круче…
— Ну да. Сюда бы виски капнуть. Нарассказывал тут про пьянки, самой даже захотелось.
— Недавно тот пациент был, который первый виски подарил. Спрашивал: «Пробовали, понравилось?» И что я ему мог ответить? Кто весь виски выпил?
— Но ты же пробовал! И понравилось. Так бы и ответил. И вообще, то была еще не «Лошадь». Какая-то «Карта». Кстати, гляди, что покажу! Вытащила из кошелька скомканный, скромный почтовый чек.
— Что это? О, гонорар! Замечательно!
— Символично, конечно. Но сам факт!
— Правда, здорово…
Сам собой погасился свет.
— Вот здесь спину погладь, пожалуйста.
— А почему тебя, а не меня? Не, так мне руки не вывернуть.
— Ну, просто вдоль позвоночника тогда. Сначала чуть-чуть меня, потом тебя. В моем возрасте вообще пора прекращать гладить… А ты молодая, у тебя всё впереди.
— Неужели? Как раз в возрасте именно гладить надо еще больше, и не важно, получается ли что другое. Гладить даже нужнее, наверное.
— Ну и где мой массаж, почему ты не с того начинаешь?
— Я, может, скоро вообще ни с чего не смогу… С этим энапом ещё.
(Так, она позже скажет всё, что думает, — а пока нужно сменить тему. На простые звуки. Тем более, дело к этому идет). Ещё и телефон затрещал в момент передышки. Неужели пойдёт? Нет! Она сильнее прижалась к нему всем телом, он обнимал сзади. Ещё, пожалуйста! То есть она не хотела ещё, хотела только вместе, но тело реагировало на малейшее его движение, подчинялось, как нагретый воск. Да не пошёл бы он к телефону, знала почему-то. Хотя и не было сейчас сильной страсти, её вытеснила грусть. Но всё же. Нет уж, со мной всё получится, он дергается просто оттого, что чуть меньше стала чувствительность, видимо, сравнить-то не с кем. Но такое настроение может и впрямь довести…
— Ну и зачем ты застилал диван, если стоя? К чему была эта несчастная тряпочка?
— Она… нужна. Мы над ней совершили это прекрасное действие…
— Перезвонить, что ли?
Через минуту:
— Так, надо убегать отсюда, и быстро! Прямо бегом, а то придут…
— Не легче было соврать, что ты не здесь?
Пожал плечами. Скорее всего, ничего интересного, что-то вроде: «Сейчас буду проходить мимо, если вы на месте, зайду».
— Кто это?
— Кто ко мне ходит? Зубострадальцы.
— Мало ли — может, друзья на пьянку зовут…
Субару ехала по длинной дороге, по старой и красивой части города. Можно было не спешить, к няньке они успевали.
— Не знаю, с какой целью ты все это говоришь — чисто для меня, или правда переживаешь, — но скажу. Конечно, когда спишь по три-четыре часа, как ты (если это правда), и принимаешь энап, то, если и стало хуже немного, — это не удивительно, а нормально. И временно. Я от тахикардии пью метопролол иногда. Но не так много, не курсами, иначе, может, и на меня бы действовало. Возраст — вообще ерунда — кто-то в восемьдесят детей делает, кто-то в тридцать не может.
— Да, конечно, спать надо. И велосипед я забросил. На даче есть нагрузка, но не та, видимо. Тяжело мне, правда, уставать стал.
— Год такой.
У всех какая-то внезапная усталость, или еще что. Утешает, когда не тебя одной. Пройдёт…
ГЛАВА 6. СУБАРУ В ГНЕВЕ
— Привет!
— Привет. Да, алло? Слышно плохо.
— Да, да!
Слышно и вправду было плохо, это дало ей возможность собраться. Она набрала его сейчас наобум святых, не ожидая, что перезвонит. Давно не слышала она эту дивную мелодию, слишком давно. В последнее время он отвечал сразу, не перезванивая, а позавчера не ответил. И на смс тоже. Связано ли с тем, что тогда в машине говорил про возраст, а она принялась утешать? Хоть и с преамбулой: мол, я говорю лишь факты, а ты понимай, как хочешь. И на тебе… Сколько можно уже? Ну почему вдруг опять зуб разболелся, как в самом начале? Ведь давно шло на улучшение, а тут опять она двое суток буквально на стенку лезет. Не стала бы сейчас звонить, молчала бы долго. Были мысли молчать и дальше, пойти в ближайшую клинику. А потом, когда он поинтересуется (а если нет, то и тем более лучше так!), — ответить, что не нуждается больше в его услугах. Представила. Как она рассказывает все этапы лечения, все, что было. Увидела картинку: как другой врач хватается за голову, и посылает её туда, откуда пришла, — или предлагает просто удалить многострадальный. Не вдохновило. В бешенстве каком-то ощутила своё бессилие в этой зависимости. Психологический момент ещё: когда тебе плохо морально, больно физически, — нет сил и желания объяснять всё новому незнакомому человеку, совершать какие-то поступки, требующие… выйти из «зоны комфорта». А дергающая боль прямо сейчас, — никак не отложить на более удачное «потом». Хоть реви. Хм… он для неё всё же — «зона комфорта».
— Что у тебя?
— Я же написала тебе.
— Да не читаю я эти письма, знаешь ведь.
— Угу. Не читаешь. — Даже не хочется подкалывать и упрекать. Плохо ей. — Писала, что разболелось жутко, снова на кетороле.
— Блин! Какой?
— Так шестерка…
— Что ж такое, ведь всё нормально было, — ты уезжала вон на сколько, и ничего.
— Я откуда знаю? — (И уезжала, и до того, — давно уже сильной боли не было.) — Не знаю, что случилось. И я звонила, когда я могла прийти, — один день был свободный! А сейчас — не знаю как! До субботы я не дотерплю просто, а это единственный возможный день. Разве что упрашивать мужа проснуться чуть раньше, а мне к пол девятому быть дома. У него две ставки сейчас, и проект ещё — с ночи в ночь, с ночи в ночь. Он сказал: вообще его не трогать, если можно, он едва успевает поспать! — кричала почти. Потому что и впрямь ситуация складывалась безвыходная.
— Да, что же делать… И я не могу так. Утром ты не можешь, а я до одиннадцати сейчас принимаю. Потом на дачу, и возвращаюсь поздно. А тебе к пол девятому дома надо быть. Ну, я могу попробовать приехать к восьми…
— Поздно! В восемь я уже выходить от тебя должна! Можешь ты! Дача у тебя — прямо так важно!
— Старушка совсем обидится, если я её не отвезу завтра.
— Она уже сто раз обижалась! — Взвыла Лиля возмущенно. Так нельзя, конечно, но ей уже плевать на его чувства, ей нужна помощь. (А до одиннадцати она не пойдёт. Пусть там и есть у нее час в запасе — на самый крайний случай, а ему необязательно знать, во сколько приходит муж со смены.) — Тебе обиды бабушки важнее того, что мне плохо совсем!
— Слушай, ну я же не говорю с тобой в таком тоне! Почему ты так? Ты не знаешь всех моих дел и проблем; что мне придётся по нескольку раз в день гонять туда-сюда, не успевая ни поесть, ни передохнуть! Очень долго рассказывать всё, но пойми, если я говорю, что совсем не могу, — значит, это так!
— А какой тон, собственно? Я не ругаюсь, не матерюсь. Просто высказываю мысли несколько более честно, чем ты, а тебе это не нравится…
— Это тебе так кажется…
Сознание раздваивалось. Она понимала, что ничего хорошего не сулит ей разговор, и сама ведёт себя не совсем правильно (в том смысле, что правильным было бы молча уйти, исчезнуть). И в то же время, просто млела — конечно, он нахватался психологии от дочки, или в течение работы, и, возможно, думает о ней как о занудной пациентке, но… эта его манера спокойно ссориться, говорить такие женско-психологичные вещи, прямо как в статьях, где учат правильно ссориться, — их всегда читают, и пытаются применять женщины, что зачастую оказывается бесполезным, так как оппонент не читал… «Почему ты говоришь со мной в таком тоне, я же так с тобой не говорю?» — это же её фраза, её. Стрельцовая? Женская? Неизвестно. Только обращенная не к нему. Для него таких фраз не требуется, боже, но с ним еще сложнее — он безукоризнен в общении. Она не знает мужских особей такого типа, этим он и привлекает её. Они похожи. Так похожи, что не от того ли начали отталкиваться? Наверное, в другом мы любим себя, — самого-самого любимого, родимого? И чем больше себя видишь в другом, тем больше он нравится? Тогда почему… он не видит? Возможно, она сама уже нахваталась чего-то не свойственного ей, общаясь с несхожими.
— Господи, как мне надоело всё это! — (сейчас ей казалось, что правда так). — Надоело! Реально были мысли уйти к нормальному врачу, который никуда не уезжает, и клиника где-то рядом с домом, доделать все. Потом подумала, как я буду ему все рассказывать… Что, где и как сделано. Поняла, что меня просто пошлют на фиг обратно к тебе…
— Правильно подумала. Никто такое не станет лечить, шестерку они только вырвать могут.
— Да прямо! Во всех нормальных клиниках есть «лечение периодонтита». Не путай то, что мы про страны третьего мира говорили, там другое отношение. У нас везде сейчас крутые установки, лазеры и прочее, если бы они не лечили, — зачем бы это было в прейскурантах?!
— Думай, как хочешь. Пусть так. Я тебе говорю, что я знаю. Хочешь, чтобы удалили — можешь пойти к другим.
— Да? Удалить? После такого количества потраченных времени и денег?! — Вылетело. Сказалось. Всё…
— Денег?! Каких денег?! Ладно, время… — теперь и в его голосе слышалось изумление, обида, возмущение. Довела. Дожились.
— А что, — по-твоему, — я тебе совсем ничего не платила?! Или ты этого не помнишь?! Ну и… ладно. Пусть никаких… Да если все поездки в автобусе сосчитать, — как раз выйдет на одно лечение в дорогой клинике, небось.
Молчание повисло. Что оно означало — трудно сказать. Правда ли забыл, а теперь вспомнил, что в самом начале она, — в отличие от других пациентов, плативших лишь за конечный результат, знавших, что к нему можно и без денег прийти, — каждый раз оставляла стандартную сумму. И позже перестала это делать не только оттого, что их отношения изменились. Просто поняла, что остальные так не делают, если лечение затяжное. Может быть, на каком-то этапе она и отблагодарит ещё. А может, и хватит. Для нее и это немало. Пусть в разы меньше, чем положено, конечно, и было давно, — но было же!
То ли он думал, что она обнаглела окончательно — возможно, это и по его расценкам была совсем не та сумма, что положена за энное количество лечения сложных, и попутно — простых. Не надо было упоминать о деньгах вовсе, — или уж продолжать на том же надрыве, озвучить сумму, причём завысить её раза в три, чтобы проникся, — все равно не помнит, а звучало бы куда убедительнее. Но порыв закончился, стало противно и страшно: всё? Раз уже денежные упреки? Как идти-то теперь, стыдно после такого. И другая, тёмная личность в голове: «Зато ты его потрясла. Не важно, чем. В кои-то веки у него дар речи пропал…» Почти минута молчания. Затем кто-то заговорил нормальным тоном. Кто? Вроде бы он. Но о чём — она вспомнить не могла. Переход этот…
— Ладно, завтра в восемь. Только ровно в восемь, или раньше. Не так, как часто и ты, и я…
Каким-то чудом, обнаглев, Лиля попросила молодую, внушающую доверие, но почти не общавшуюся с ней, соседку — подстраховать. Объяснила ситуацию, — и та согласилась прийти в половину девятого, взять ключи у мужа, уходящего на смену, и последить за дочкой. Затем все это в последний момент пришлось объяснить мужу. И, как зачастую бывает, — тщательно спланированные действия порой выходят не так, как хочется, а этот творческий экспромт прошел замечательно. Ей вновь хотелось подгонять автобус, и было радостно, — хоть и ехала на пять минут; да и как он отнесется к ней? А, фиг с ним, она будет радоваться, раз почему-то хорошее настроение.
Субару ещё не было во дворе. На всякий случай Лиля прогулялась до угла соседнего дома, но вряд ли он бы там припарковался, места есть. «Не стану звонить», — подумала. — «Зачем? Сейчас он и так в курсе, что надо как можно быстрее». Местные алкоголики на скамейке с любопытством наблюдали её перемещения в пространстве. Она медленно вынула сигарету из пачки, нащупала зажигалку в кармане. Увидела субару.
— Привет! Кури, если хочешь, — заметив, что она поспешно убирает сигарету, — всё равно пять минут погоды не сделают. Я тоже давно не курил.
— Нет, не хочу. Просто от нечего делать собиралась.
— Ничего это не даёт… Я гнал все время сто двадцать, а какой-то хрен впереди — и не обгонишь; и все равно выходит — едешь столько же по времени. Пошли?
На удивление, смотрел довольно ласково. А ей казалось, должен быть злым после всего.
— С кем дочка-то?
— С мужем до полдевятого, и я попросила соседку подстраховать.
— А, хорошо тогда. Правда, придешь, а квартира продана…
— Не должно. Она надёжная, хоть и вовсе не подруга.
— Вот и всё… Не знаю, что там было, нет ни гноя, ни воспаления. Отек небольшой, жидкость и все.
— И сейчас болит.
— Ну, пока что будет чувствоваться, конечно.
— Поехали?
— Поехали. — Сегодня только на это и рассчитывала.
— Что это?! — под полом, возле установки,
