Оглавление
АННОТАЦИЯ
Две книги в одном файле!
Обе части "субару" в одной книге. Откровенная эротика без пошлости, страсть на грани фола, честные чувства без прикрас, правда жизни реальных героев, с реальными проблемами живых неидеальных людей, болезнями, ссорами, разговорами. Невыносимая ситуация, изменить которую почти невозможно, - не уничтожив все и вся. Женский и мужской взгляд, непонимание, (а порой - слишком глубокое понимание, отсутствие стандартов). Отсутствие строгой последовательности сюжета. Рассуждения, изменчивость взглядов в многочисленных отступлениях.
ЧАСТЬ. РАССКАЗЫ СУБАРУ
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Это не пособие по эротике. Здесь не будет подробных описаний самого действа. Вместо этого — предельная откровенность, потому рекомендую не 18+, а хотя бы 25+. Это не строго художественный роман; он адресован тем, кто ощущает мир кончиками нервов. Тем, кто все еще чувствует себя живым, не зависимо от возраста. Кто все уже знает о любви, и тем не менее, ещё не может без нее. Это заметки одной сумасшедшей и наблюдательной, основанные на этих самых наблюдениях и собственных мыслях, дополненные фантазией. Психологическая драма, возможно. Без малейшей попытки приукрасить, или, напротив, очернить и опошлить. Возможно, какие-то размышления и ощущения, а также рассказы, порожденные воображением героини (выдумка в выдумке, сон во сне), — могут помочь кому-то обрести равновесие. Понять себя. Пережить.
Я ПРИШЛА УБИТЬ
— У вас есть средство, чтобы умереть?
— Нет… хотя, передозу устроить, конечно, всегда можно, вы сами знаете… А зачем вам?
— Или убить… В сущности, без разницы.
— Да что с вами? Депрессия? Возьмите грандаксин или еще что, я дам, вы же знаете.
— Нет, спасибо. Хотя, давайте на всякий…
— Что случилось?
— У меня выпили душу. Мне подарили счастье, растянутое на месяцы. А за него отняли душу. Сперва залечив раны на ней, что особенно цинично. Я думала, это лекарство. Оказалось — наркотик с медленным ядом, который не убивает до конца. Всего-то нужно… добить.
— Вам бы к психотерапевту…
— Я до него не дойду. К тому же я теперь не доверяю никаким целителям души заранее.
— Что ж… Больше ничем помочь не смогу…
— Спасибо.
Вышла под дождь. Хорошо, наконец-то теплый дождь. Невыносимо терпеть бесконечно ясное солнце, безжалостно высвечивающее все закоулки сознания; постоянно орущих детей на велосипедах и роликах…
Дождь… Остановка. Сигарета. Вечный привкус голода и сигарет, нет, джин-тоника не хочу уже. Ничего не хочу. У меня есть упаковка некоторых таблеток... Но он слишком умен. Поехать. Сесть в автобус и поехать, стучать в потайную запертую дверь. Там или нет? Можно поглядеть, припаркована ли машина. Но видеть машину не хочется. Так же, как и ее отсутствие.
Прийти без звонка — идиотизм. Но звонить не хочется. Хочется убить. Впервые в жизни. Впрочем, злости нет, ненависти нет. Как и любви. Только цель. Патологическое желание убить. Кажется, понимаю маньяков. Без злости и ненависти. Без души. Хочется. Надо. Завершить. Да, пожалуй. Это определение верно. Стучусь. Как ни странно, дверь открывают.
— Привет! Ты?! — довольно спокойно, хоть и удивлен. Он не знает, что я пришла убить.
— Я. Пришла в гости. На чай.
— Проходи…
— Ты рад меня видеть?
— Да.
— Странно. Ставь чайник.
— Сейчас… Как твои дела? (Мои дела?! Мои?! Он осмеливается спросить о каких-то моих делах, выпив душу?!)
— Замечательно.
— «Лошадь» хочешь?
— А есть?
— Нет, но могу сбегать, купить.
— Купи. Я пока заварю чай.
Он думает, я пришла дать ему свое тело. Он думает, я пришла получить порцию неземного наслаждения, да что там неземного… Нет подходящего слова в человеческом языке. Он думает, я пришла изгибаться и кричать несколько часов так, что соседская контора краснеет, дом содрогается до пятого этажа, а соседи справа очень громко включают музыку… Ах, да, музыка. Моя музыка всегда со мной, я вхожу к нему, окутанная музыкой вместо духов, которые он недолюбливает. Как теперь и я. Ну, а как же. Если душа растворена в нем, разве могут сохраниться свои приоритеты? Хотя капля духов на мне все равно присутствует всегда. Но лишь капля.
Не отвлекайся… Чайник закипел. Вот его чашка, с именем. Вот моя, поменьше, с блюдцем. Все правильно. Я замужем, значит, с блюдцем, а его — без… Хотя глупости это, и дома я не использую блюдца. Вот чай в пакетиках. Заварила. Что теперь? Паника. Я сделаю это? Но он же заметит, извините, вкус… На что я рассчитывала, идиотка? Его даже духи раздражают и отвлекают, любой привкус и запах он ощутит мгновенно. Надо было выпить цианистый калий и прильнуть в поцелуе… Да не отвлекайся ты на чушь! Он сейчас вернется. Ты можешь взять его паспорт и банковские карты, спрятать, выбросить, порвать, ты знаешь, где все лежит… Стоп. Ты пришла убить, а не пакостить. Как, как растворить таблетки незаметно? Выколупливаю их. Ох, они ж еще должны успеть раствориться.
Заходит… Я не успела.
— Что ты так странно смотришь?
— Ничего. Отвыкла.
— Вот «Лошадь», налить?
— Да.
— Что-то случилось?
— Нет.
Пью виски. Запиваю чаем. Музыка. «Жё тэйм, шерше ля фам, ту жур, ля мур». Какая ля мур, твою мать?! Я не успела.
— Таблетки какие-то валяются. Не твои?
— Вроде, нет... Не заметила.
— Так устал сегодня… хорошо, что ты пришла. Расслабиться, чаю выпить за весь день...
— Неужели?
(А я что ела и пила за весь день? за дни, недели, месяцы?)
— Ох, забыл дверь закрыть. И свет надо погасить здесь. Так лучше? Тебе так хорошо?
— Мне все равно.
— «Лошадь» не действует?
— Действует.
Допиваю третью рюмку. Она у нас одна на двоих, впрочем, он лишь пробует, ему за руль… Иду в подсобку, беру бутылку и швыря… нет, ставлю обратно… Нехорошо. Будут осколки. Я пришла не гадить, а убить. Снова задумчиво беру бутылку…
— Что ты там делаешь?
Идет за мной. Думает, я втихаря наливаю себе еще и еще… Я стою в позе статуи Свободы…
— Что! Ты! Делаешь!
Выхватывает у меня бутылку виски, тревожно смотрит в глаза. Я не сознаю, что вся дрожу.
— Девочка моя, что ты… Иди ко мне.
Я. Пришла. Убить.
ПРАЗДНИК
— Если бы ты не пришла… Спасибо, что ты пришла…
Внимательный взгляд тревожных серых…
Никакого торжества.
— Пришла.
Села рядом, ощутив прохладу и гладкость старого кожаного дивана. Не обняла. Не придвинулась.
— Я не смогу отвезти тебя сегодня.
— Я знаю… Ты и не хотел, чтобы я приходила.
— Не хотел. Скоро придут Колька с Витькой.
— И вы напьетесь… Потом будете оплакивать — каждый свое по-отдельности, и вместе. И главное — юбилей.
Его передернуло.
— Знаю. Поэтому я и здесь.
— Показать мне, что я не настолько старый? — он иронично поднял бровь.
— Я знаю, сколько тебе, — пожала она плечами… — Просто быть с тобой. Сегодня. Несмотря на то, что я тебе не нужна.
Помолчал.
— Нужна. — Тихо, в сторону. — Налить чего-нибудь? Чай, виски?
— Кто-то из нас должен быть трезвым… Но рюмку можно. Надеюсь, таксист…
Поставил на столик дымящийся чай, чашка тихо звякнула по блюдцу. Тонкой струйкой пролилась прозрачно-золотистая жидкость… Сел ближе, обнял. Она не отреагировала.
— Ты… не хочешь?
— Не сегодня. Придут твои друзья, и я уйду. Не нужно шоу… Никому из нас сейчас не весело. Я просто пришла к тебе. Я всегда буду, если ты хочешь. Даже если не смогу часто. Я пришла сказать тебе это сегодня. Хотя и не надо бы. Но больше мне нечего тебе подарить.
— Не выдумывай за меня, пожалуйста…
— Ты сказал когда-то, что не любишь.
— Это не значит — не нужна.
— Это то же самое. Живую ты не можешь любить, я понимаю, у тебя просто стерта эта функция. Но я не хотела, чтоб сейчас тебя окружали призраки… Где твои Колька с Витькой, скорей бы уже.
— Такое чувство, что время замерло, и они не придут…
— Да, у меня тоже. Но это ложное ощущение. Как, впрочем, и все ощущения… что у нас возникают. Мне надо идти. Я убежала совсем ненадолго. Извини. Надеюсь, они придут.
— Вызвать такси?
— Ну вызови, раз уж… — пожала плечами, округлив глаза. Надо же…
Стук в дверь.
— О-о-о! Привет, привет! Заходите, поздравляйте…
Она уже накинула шубку, спрятавшись за шкафом.
— А это кто, знакомь?!
— Да нет, не стоит, ребята; вы празднуйте, а я побежала… Проводишь меня?
— Конечно…
Сунул молодому таксисту мятую сотку; она, коснувшись легкими губами его щеки, уселась на заднем сидении, и быстро захлопнула дверцу синего фольксвагена.
В декабрьских сумерках снег падал тихо, мягкими хлопьями, улица была золотисто-серой, тёплой. Ещё не морозно. Приятно…
— А мы уже наливаем! Гляди, что тебе купили!
— Сейчас, ребята, минуту…
Прошёл в подсобку. Три аккуратные пирамидки из мелких белых таблеток, как три солдатика, глядели на него. Он быстро смахнул их в ведро вместе с пустыми конволютами, и задвинул ведро под раковину.
СКАЗАТЬ — НЕ СКАЗАТЬ
— Наверное, я должна была сказать что-нибудь этакое, ещё тогда, раньше? Я опоздала. А потом ты перестал говорить. Но, может, оттого и перестал — что не сказала я? Я привыкла, что меня понимают без слов. Слишком хорошо…
— Ничего ты не должна…
— Ты дослушай. Всегда ты это говоришь, а теперь я. Надо было не про любовь тебе — кипятком по голове, а про это вот. Что никогда ни с кем не было так. Ужасно избитая фраза, и всегда подразумевает ложь. Или, словно до тебя было совсем плохо. Но это не тот случай. Потому и не могла произнести. Про любовь брякнула когда-то не в тему — поддержать хотела… А тебе это показалось дуростью, детской игрой. Ну и ладно. Наверное, так и есть.
Почему с тобой все иначе, чем когда-либо? Не знаю. Физика ощущений… я могу ее описать, но не объяснить; я не сильна в физике вообще. Почему я изначально захотела тебя так, как никого и никогда прежде, ещё не зная об этом? Лучше тебя спросить. Хотя тогда ты вроде и сам не ожидал… что я вообще на тебя посмотрю. Позже, когда ты мастерски изобразил наличие другой, или же правда ее завел…
— Я же уже объяснял, сколько можно про эту другую! Не до того мне было. Были проблемы, ты знала. И то, что тебе показалось, было просто работой, я со всеми так общаюсь, заметить уж могла бы…
— Не знаю. Может и не было никакой другой. Может, не было даже никакой игры. И пару раз ты высматривал меня в кустах, не желая ни позвонить, ни показаться первым, — это все тоже мне показалось. Или это была тонкая игра, чтоб я не расслаблялась, особенно когда я приехала загорелая и веселая; чтобы не зарывалась слишком сильно.
Мне все равно теперь. Факт тот, что убилось что-то. Никакой логики, ты не обязан мне верность хранить; это слово вообще странно звучит в нашей ситуации. Дело не в том. Это не обвинение, просто это так. Если б я была совсем свободна и одинока… может, для меня бы и не играло это такой роли. А так… зачем? Вопрос — зачем? Сразу прошло желание. Во всяком случае, то желание. Я могу быть у тебя одна. Если нет — то мне это просто не надо.
— Понятно. То есть ты такая мать Тереза, спасительница, да? «Он один, его надо пожалеть, спасти убогого?» Из жалости? Сознавая, что самой тебе можно больше? — он неприкрыто злился.
«Я не боюсь», — подумала она. — «Будь что будет, я говорю правду».
— Спасти. Пожалеть. Да. Только несколько иначе. Пожалеть, и испытать такую нежность, которая затопит душу полностью; восхищаться, преклоняться — и оттого жалеть. Стала бы я свою жалость тратить на того, кто ее недостоин. Спасти — именно поэтому. И самой спастись. Или погибнуть. А ты понимай как хочешь, сейчас мне без разницы. Я тебе про тогда говорю. — (Лукавила, конечно. Но самую малость. После того, как гимном стала песенка «Я буду сильной! Я буду жить, ты так и знай!» — в эмоциях правда что-то изменилось. Стало легче. Но и… опустошеннее. Что ж, так оно лучше).
— И чего же ты хотела от меня, любопытно? Когда кидала свою фразу насчет любви — как подачку? Ты хотела, чтоб я забыл свою жизнь, думал о тебе, скучал, страдал? В то время, как сама замужем?
— Мне же это не мешало скучать и думать о тебе… тогда.
— Но что вообще ты хотела? У тебя есть время и желание на эти эмоции, у меня их нет! Да и смешно я буду выглядеть: задумчиво грустить, страдальчески тосковать над песнями, — вместо того, чтоб привлекать клиентов хорошим настроением! Это не любовь, это садизм с твоей стороны тогда! Что останется в моей жизни? А ты свою — не бросишь, спасительница… Что же ты хочешь?!
— В самом деле… Так обрисовал… Хотя нет. Ты просто знаешь, что лучшая защита — нападение. Ничто не оправдывает связь без чувств, ничто!
— Ты хотела это услышать… узнать. Так вот, я говорю теперь: «Да, люблю!». Черт подери! И ревную теперь. Ты рада? Ты довольна?! Я ж не с пустого места это выдумал, как оно мне будет. Ненавижу… тебя и себя. И что теперь? Кому станет легче, тебе? Сомневаюсь.
— Что? — она близка к обмороку. Он шутит, издевается… таким тоном о любви не говорят. Не орут: ненавижу. Это какой-то спектакль. Надо взять себя в руки… — Прекрати… прекрати говорить ерунду, в которую не веришь сам, и зачем-то плетешь мне. Реакцию проверяешь…
— Вся наша жизнь — это проверка реакций. Тут ты права. Только я не вру. — Как-то тихо и печально уже. Выдохся. — Вот и живи с этим теперь, как хочешь. Как можешь. Поехали… Пора уже…
ГЛАВА 1. ЗНАКОМСТВО
Она медленно шла по тёмной морозной улице, сканируя взглядом номера домов. Каблучки ее цокали по гололеду, но шла она довольно бодро, несмотря на свою ненависть к зиме, холоду, скользоте тротуаров и толстой зимней одежке. Всё-таки легкое стеганое черное пальто и новые, хоть и дерматиновые сапожки волшебным образом помогали ощутить себя почти… леди, а не кочаном капусты, шаркающим ногами, дабы не растянуться на льду.
И все же, ей было слегка не по себе: темно; сколько ещё нужно пройти — непонятно, судя по номерам — почти квартал, а по описанию — где-то рядом. К тому же она не знала, кого, собственно, ищет. Краем сознания отметила тёмный силуэт на крыльце пройденного дома; подсознание шепнуло: «Да», а номера домов говорили иное. Прошла, не замедляя шаг…
— Вы Лиля? — раздался голос сзади.
Она обернулась слишком резко, даже не вздрогнув нарочито, чтобы показалось, что не ожидала. Ну, что она может сделать с дурацким чутьём? — даже когда приказывает ему молчать (а иначе вся ее жизнь будет состоять из знаков, совпадений, ощущений и предвидения. А это порой страшно…)
— Я специально вышел встретить вас, здесь запутаться можно…
— Да… Здравствуйте! Максим? Да, я думала, еще далеко.
— Входите скорей. Очень холодно сегодня. Я целый час простоял на ветру, знакомый заговорил меня, ужас… Замерз как не знаю кто…
— А я еще не успела. Но мороз сильный, да…
Они исподтишка разглядывали друг друга. В общем-то, она обычная пациентка, «переданная» по знакомству. Сейчас Максим Леонидович принимал только таких: все пациенты были знакомыми родных, или родными знакомых. Но эта… Странно вышло, что до сих пор они не знали друг друга, — должны были бы, по всей логике… Она-то лет с пятнадцати знает всех тех… Сколько лет прошло? Двадцать пять? А ей тогда сколько? Двадцать семь, ну, тридцать…
Скромница. Юбочка в клеточку, бежевый свитерок «под горлышко», копна тёмных волос собрана в пуританскую «гульку». В глазах плещутся страх и надежда попеременно. Да… для нее он, наверное, кажется дедушкой. Как так могло выйти? Когда она сообщила, что ей сорок, он сделал вид, что не удивился. Да и привык уже, что теперь порой в сорок выглядят моложе двадцатилетних, или наоборот. Как женщины, так и мужчины. Всякое бывает. Но цифра не помогала. Она выглядела девочкой-леди: в меру модной, современной и равнодушной, хоть и напуганной диагнозом.
Она… думала, что он моложе, все-таки (хоть это и не имело значения). И намного круче. Что богат как Крез, раз имеет свою клинику; принимает, наверное, лишь элиту, а не такой плебс, как она: сапожки, купленные на распродаже, квартира-«хрущоба», и далее по списку… И наверняка он ежегодно катается по заграницам, как все эти, частники. А она — нигде, ни разу… Оттого и не пошла знакомиться сколько-то там лет назад, когда общие друзья предлагали. «У бедных своя гордость» — казалось ей тогда.
Теперь она видела уставшего, очень немолодого человека. Тесное помещение «своего кабинета» без всякой рекламы и каких-либо излишеств. Допотопный мобильник…
— Входите. Да какие еще бахилы, присаживайтесь… Предупреждаю, я болтун, вы меня останавливайте… Можно вам поплакаться в жилетку? Медсестра моя совсем недавно от меня сбежала… уехала за границу с мужем, вот так внезапно кинула… А мы с ней годы работали. Представляете, да? Теперь замену найти не могу; кого попало брать не хочется, официально клиника закрыта… — голос казался то ли высоковатым для его чёрных, почти сросшихся на переносице бровей, и резких черт лица, то ли просто слишком мягким, негромким.
— Возьмите меня, — пошутила она. — Конечно, у меня почти совсем нет времени, но пару раз в месяц я могу прибегать… Да глупости, конечно…
— Хм. Почему? Это идея… Правда нужен сертификат именно медсестры, а не врача. Но это можно устроить, наверное. Бог с ним, со свободным графиком, я и не к такому привык…
— Так клиника сейчас закрыта?
— Пока — как бы да. Надо, надо срочно браться за дело, заново оформлять все бумаги, а я все ленюсь… И медсестру надо, да. Дохода, считай, нет, только на содержание аппаратуры…
— А я-то всегда думала, что те, у кого свои клиники, на Майами летают по три раза в год. Вроде другие знакомые… я видела их фотографии в соцсетях. Пальмы, самолёты…
— Ну и пусть они летают. А мы — «не хотим». Мы тоже все можем, если захотим, просто нам это не надо… — он улыбался утешающе.
Она считала иначе, но не стала спорить. Позиция ей понравилась, а ещё больше это объединяющее «мы не хотим», «мы — и они». За одно только «мы» она готова была не спорить…
— Ну да… Но… может, займемся лечением? Меня ведь ждут в машине…
— Так что ж вы сразу не сказали?! Я же говорил, останавливайте меня… Ну, посмотрим, что они вам там наделали? Боже, ну и зачем такие твердые пломбы ставить на времянку, и она наползла на десну, давит. Конечно, ещё и от этого болит. Ничего, все исправим, все лечится… Вот зеркальце, глядите сами…
Когда она взглянула в зеркальце и увидела свои зубы в рассверленном состоянии с открытыми каналами, ей стало уже не важно, где там на десну давила пломба. Она решила, что омерзительнее этого зрелища нет ничего. И после такого человек уже не может быть привлекательным, будь он хоть Том Круз, хоть Мисс Мира. Просто не может. Но… зато после этого можно ничего не стесняться.
— Да у меня никогда такой дряни не было, я всегда даже излишне следила! И вдруг такой кошмар, вот с чего?
— Не, у вас это не кошмар, все вполне… Вот сегодня до вас девчонка была, там да…
***
— Может, надо рентген?
— Да, пожалуй… Хотите? Пойдёмте. Вот сюда…
Миновав холл, они оказались в кабинете с каким-то древним оборудованием. Техника (а это оказался далеко не первой свежести компьютер) включаться в работу не торопилась, а «винда», какую она помнила ещё со студенческих времен, загружаться никак не желала.
— Да что же он… Вот зараза… — голос его журчал, даже ругался он как-то тихонько и успокаивающе.
Она резко вскочила и отошла.
— А так?
— Что это вы прыгаете?
— Меня техника не любит. Раньше такое бывало, когда при мне машины не заводились.
— Ведьма?
— Да какая я ведьма…
— Не знаю, не знаю… У меня энергетика очень сильная, а вы… прошибаете. Ощущаю… О! Заработало!
— Ну вот…
— Точно, ведьма… Так, теперь он запрашивает ваши данные, фамилию, дату рождения…
Назвала.
— Да вы такой же Стрелец, как я! — он обернулся к ней, радостно улыбаясь. — а мне восьмого… Вот, держите эту фиговину так, а вот эту прижмите к щеке. Сможете удержать? Отлично…
Такая ерунда, а температура души подскочила с минус десяти до плюс двадцати. У нее никогда не было знакомых ее знака — не попадались, и все тут, как ни странно. А он ещё и сам так радостно отметил это, значит, и ему это приятно, а не все равно, как большинству. Так ведь… то самое большинство, они — и не Стрельцы… Она напоминала себе девочку-вампира из известного фильма, которая мечтала отыскать других таких же, своего роду-племени. Правда, тот поиск закончился печально…
— Теперь дня через три. Потом можно будет через неделю. Потом — реже, и реже. Но, вообще, лечение длительное. Я всегда спрашиваю: вам как лечить: по-медицински или по-человечески? Так вот, по-человечески долго, в стандартные «три посещения» никак не уложиться, иначе будет без толку…
Прошло около двух недель.
ГЛАВА 2. ПАТОЛОГИЯ ЧУВСТВ
— Ну что такое сегодня? Совсем плохо?
— Да… мигрень и тошнота. И шея устала в кресле, неудобный подголовник. И зуб не проходит. И вообще… Вечно холодно. Я устала ото всего. Я не привыкла лечиться…
— Ох ты, господи… так это беременность!
— Как же, если бы… как раз наоборот, — помедлила. Да он же врач, в конце концов! — на фоне месячных все бесит.
— Так они уже сейчас пройдут! Шею помассировать?
— Э-э… да! — улыбнулась. — Но… прямо тут?
— Ну конечно, а что такого?
— Я тоже думаю, что ничего. Но почему-то без всякой логики считается неудобным. Это у вас на курсе все были такие… Всё было в порядке вещей. А в наше время все уже стали какие-то замороженные.
— Ну да… точно. Замороженные. Помню, слушаем нудную лекцию в тесном кабинете — первый ряд сидит, остальным стульев не хватило, стоят сзади. И, чтобы не заснуть и не упасть, опираются на впередисидящих. А просто так опираться вроде бы неловко, поэтому машинально массируют им плечи. — Рассмеялся. — Первые балдеют, вторые опираются… Ну что, легче?
— Немножко легче… Да, и я что-то похожее вспоминаю.
— Наверное, у всех такое было.
— В прошлый раз вы так сильно стонали (сильнее, чем я, когда вы каналы проходите), — хихикнула, — и сокрушались про свой миозит, что я с трудом удержалась не предложить порастирать… машинально. Я привыкла дома… всех.
— Ну, так и предложили бы! Эх, знал бы я…
Встала, медленно обрела пол под ногами. Легче не становилось. И тошнило, и болело все по-прежнему, перед глазами плясали прозрачные мушки, но всё-таки она вяло улыбалась.
Противное треньканье мобильника вспороло тишину.
— Да, да, скоро буду! Уже заканчиваю. Все купил, привезу…
— Сегодня же Старый Новый год. Друзья собрались водку пьянствовать, ждут меня.
— Вы и это отмечаете? Я так даже не вспомнила бы.
— Да какая разница? Был бы повод, просто собраться вместе. У меня сейчас период такой… Как бы бездельничаю временно, все это знают, и приходится всем помогать, все организовывать. Даже в деды Морозы зовут. Друзья. Мне так сейчас и пить не хочется, но ящик водки купил, попросили. Большая компания…
— Хорошо, — она мечтательно потянулась. — Как вспомню! Ту, дозамужнюю жизнь. Одна. Хочешь — зовешь подруг, хочешь — идёте в бар, хочешь — отдыхаешь одна в квартире. Свобода…
— Да не так уж хорошо одному, скажу я вам, — тихо, задумчиво. — Когда давно… Ну что, как? Отпускает? Или, снова кеторол?
— Кеторол. Водички дайте…
— Еще помассировать?
— Да. — Счастливая улыбка ребенка. Когда ж она от массажа отказывалась.
Смешно, тепло и приятно… уютно. Легко. Никакого позерства, никакого официоза или мыслей о возможном романе — он слишком стар для этого… для неё. В то же время… этот старик с пронзительными глазами и успокаивающей воркотней… перед которым раскланиваются многие важные шишки, — носится с ней, смешит. Да ей просто хорошо и комфортно здесь… Никакой погони за юностью, крутостью; не надо ничего изображать и напряженно следить за тем, что говоришь. Отрешиться от настоящего — и хорошего, и дурного — просто забыть на время. Погрузиться в студенческие годы, — даже не свои, а те, далекие… Их студенчество — доброе, советское еще, столь отличное от её времени. Тогда она еще, можно сказать, чуть ли ни пешком под стол ходила…
***
— А помните двух Тань? Олю? Я потом здесь к ним в гости ходила, студенткой…
— А, да… Они над нами жили. Вот хохма была однажды…
— А Маруф? А Извицкий? Они здесь остались, или уехали?
— Да… А вот еще помню…
— А ещё было… О, да у меня же есть старые фотографии, сейчас покажу, пересняла на телефон…
— Ох, здорово, спасибо…
— А мы… А у нас… Общага была у вокзала — похоже на вашу, но без балконов…
— Ну да… Знаю…
***
Подошёл ближе, и вновь принялся массировать ее шею, плечи. Конечно, совершенно не помогает, ни от мигрени, ни от тошноты. Но массаж в принципе… это можно бесконечно.
Внезапно она все-таки задумалась: «Так, сейчас я стою и упираюсь ладонями в его грудь, чтобы сохранить какую-то дистанцию… Ощущаю лёгкий запах свежего пота — и он не вызывает неприятных эмоций — тем более, что до того он разгребал лопатой снег, видела. Если сейчас я опущу руки вниз — то просто упаду на него всем телом. Если подниму вверх, то получится, что обнимаю. Если подниму голову, — хм, выйдет, что мы целуемся. Ерунда какая-то. Что-то пошло не так, становится неловко. Надо как-то прекращать, и быстрей».
Внезапно что-то изменилось: то ли его энергичные движения замедлились на полсекунды, то ли она просто ощутила электричество, исходящее от него. «Ну, совсем уже неудобно, нехорошо… как же быть? Так, а зачем, собственно? Почему я не могу расслабиться и позволить себе чувствовать…» — это была последняя мысль с ещё абсолютно ясной головой. Но она, эта мысль, насчёт «позволить себе», — сдвинула что-то неведомое в нейронных связях, и током шибануло ее саму. Бред какой-то! Напряжение подскочило, внезапное желание накрыло «как выскакивает из переулка убийца с ножом, и поразило сразу обоих». Тех, кто ни за что бы не признался сейчас в этом даже самому себе, потому что бред… только его рука уже рванула молнию ее черного свитерка, — видимо, бессознательно.
Изумленная, запоздалая мысль: «Хорошо, что под свитером ещё футболка — но он то этого не знал!» Секунды. («Не думай о секундах свысока» — очень хорошая песня. Секунды бывают важнее… долгих периодов.) Лихорадочная мысль: «Как теперь?!»
Движением ящерицы, отбрасывающей хвост, она исхитрилась вывернуться достаточно быстро, но без оскорбительной резкости; незаметно застегнула молнию.
— Вы… вас же ждут… на праздник, — прерывисто дыша.
— Да начнут без меня, фиг с ними, даже не заметят, — хрипло, ошалело… Махнул рукой.
— Но… меня ждет нянька, она на два часа всего… — «Ах ты, умница! следующий ход — конем: и правду сказала, и не обидно».
— Ах да… Конечно, нянька. Я забыл, — уже почти прежним голосом, явно восстанавливаясь (слава Богу, она не завизжала: «Что вы делаете!»; и сама хорошо вышла из ситуации, и его спасла). — Спасибо вам! Я даже сам взбодрился, а то был весь сонный, усталый. Спасибо…
— Надо бежать…
— Конечно…
— Счастливо… Спасибо вам!
В автобусе она тихонько смеялась сама с собой. Ни о чём. Просто так. Просто город впервые перестал казаться чужим и равнодушным за последние пятнадцать лет…
ГЛАВА 3. КРЕЩЕНИЕ
Она была в растерянности; не знала, как себя вести. Эйфория схлынула. Стало неловко и непонятно. Чехарда эмоций. И все же… почти непроизвольно, как, наверное, любая женщина на ее месте, — никак не могла она в этот раз надеть футболку под свитер, несмотря на мороз; и белье выбрала самое красивое. Ну, так просто. Это же приятно — надеть самое красивое. Пусть будет…
Он встретил ее радушно, как всегда, но держался более отстраненно. Не напряженно, упаси Бог, — такое вообще не про него. Но — не допускал даже случайных прикосновений во время лечения.
…
— А там, глядишь, можно будет и пломбировать…
— Как пломбировать?! Уже? Куда же я тогда буду приходить? — начало фразы вырвалось невольно, а конец она облекла в шутливую форму.
— Да я не о том… Нет, это еще не скоро… Куда же я без вас, — не то задумчиво, не то просто схохмил по привычке. — Сейчас еще пациент придёт. Ненадолго. Так что, — надо спешить сегодня, или всё-таки останетесь чаю выпить? Подождете?
— Останусь. Не хочу я сейчас домой. Тяжко.
— Что такое?
До сих пор она старалась избегать говорить о себе, но тут не выдержала. Собственно, острота ситуации была временной, преходящей, — но тогда она еще не знала этого, и все казалось безвыходным, невыносимым. На нее, и без того морально раздавленную, вместо столь необходимой поддержки, вдобавок еще ополчилась близкие. Впервые она чувствовала себя совсем одинокой.
…
(Давно это зрело. С каждым годом характер Того-Кто-Рядом становился мрачнее и тяжелее. Всё чаще возникали истерики, скандалы на ровном месте, неожиданные для неё, — она зачастую понять не могла, в чем конкретно он хотел обвинить, выискивая в её простых, шутливых, даже нежных словах, смысл, который ей бы и в голову не пришёл. А затем вновь становился добрым и любящим, как в первые годы. Ей каждый раз хотелось верить, что очередная ссора — просто недоразумение. Но вспышки ярости, сменяемые депрессией, возникали всё чаще, а радости оставалось всё меньше. Ему даже не хотелось лишний раз обнять её. Она почти выпрашивала прикосновения, не говоря уже о постели, в которую тоже приходилось заманивать. "Почему у нас всё так? Расскажи кому — стыдно будет!" Она привыкла часто слышать комплименты, но для неё это горько: со стороны они кажутся красивой парой, а на самом деле, собственный муж её не хочет... даже просто дотронуться ему трудно!
Другой женщины явно нет — он однолюб, и воспитан настолько строго, настолько сильны его принципы, что даже страшно порой. Просто для него мастерить что-нибудь, или изучать ядерную физику интереснее, чем женщины вообще, и она в том числе. Когда прошла первая влюбленность, темперамент вылез наружу. Конечно, тяжёлая, физически и морально, работа, тоже наложила отпечаток. Но он сам выбрал такую, не желая другой.
Все праздники в доме устраивала она одна. Не только в смысле приготовления угощений и развлечений. Муж вообще не любил гостей, игр, выхода в общество. Участвовал, если она настаивала. С людьми, как правило, был вежлив и обходителен, но равнодушен. Предпочитал бесконечно мастерить различные полки и столики (зачастую никому не нужные), переделывая и совершенствуя их до того, что в итоге выбрасывал. Его не заботила чистота дома, одежды, тела. Самое большое его желание — чтобы никто не трогал. (В итоге он добьется его исполнения, но почему-то окажется недоволен).
Собственный день рождения отмечать он не позволял. Не идти ведь против воли именинника? Лиля молча дарила подарки, готовила праздничную еду, — но праздника не было. Сейчас ему исполнялось пятьдесят. Она боялась ужасно, и правильно боялась. Её родня будет названивать и поздравлять; спрашивать, много ли у них народу, идут ли в ресторан... Для него — конец света. Он старался ничем не выделять этот день, забыть о нем напрочь. Решил заняться новой люстрой. Заперся в спальне, откуда слышался грохот инструментов, ругань, крики.
Но никто не мог запретить телефонам звенеть. После поздравлений тещи, которые он выслушал, сжав зубы, — люстра полетела в стену, раздался вой. Лиля закрылась в комнате с дочерью, погромче включив мультики. Затем прокралась в спальню с чашкой воды и успокоительным, надеясь, что таблетки не полетят в неё.
Любящая тетушка тоже хотела поздравить зятя, передать мильон пожеланий от всех родных. Лиля, прикрыв рукой трубку и еле сдерживая слёзы, врала, что муж пришёл с суточного дежурства, и спит ещё. А она, конечно, всё передаст, а вечером будут гости и веселье...
Сестра дозвонилась вечером, когда муж успокоился. Но и с ней говорил резковато. Катя позвала к телефону Лилю, нервы которой находились уже не на пределе, а за ним; сказала, смеясь: "Ну, мать, я вам — вашей семье — больше и звонить-то не буду!" Не ему сообщила, не имениннику, — а родной сестре.
Уложив дочь, Лиля вышла на улицу. Мела пурга, пронизывающий ветер леденил лицо и руки, осушая невольные слёзы. Телефон казался единственной связующей нитью с миром живых. Ходила, наматывая круги по дворам. Ветер уносил слова в сторону. Мама сочувствовала, но не преминула заметить, что, вот если бы у Катиного мужа был юбилей, их бы пригласили. Прозвучало упреком: Катя — нормальная дочь, а ты...
— Мам, я не могу с ним жить! Я в психушке окажусь скоро! Знаю, что сама выбирала, и всё прочее, но что мне теперь делать-то, я жить хочу! И дочь ведь слышит, ей приходится объяснять.
— Не знаю я, что делать, Лиля. Мы с отцом не поможем, отец тоже... сама знаешь, как с ним жить вместе. Ты сможешь жить одна? И с ипотекой? А если алиментов не будет, если он наложит на себя руки? Скорее всего, так и будет, — ни к какой другой он не уйдёт. И так кричит, что в пятьдесят пора помирать, что это конец, — не станет он зарабатывать, жить где-то в общаге, да вам платить. Надо ему это? Твоё дело. Но мы тебе не помощники тут. И что скажет отец? Да, ему не нравится зять, но он против разводов!
Круг замкнулся. Она обошла все ближние дворы. Зашла в дом, приняла успокоительное, погрелась горячим душем, и тихой мышью скользнула в спальню.
***
Она знала, что Oн всё поймет правильно. Он Стрелец.
Несколько простых, нужных слов:
— Да, они не правы. Это ваше дело. И это нормально. Пройдет острый период, и все станет нормально, все обойдется... Так бывает. И мне взгрустнулось, когда праздновали пятьдесят, — ушёл от всех подальше, позвал Витьку, прихватив бутылку, сказал: "Давай напьемся!" И напились...
Он улыбался, иронизируя над собой, вспоминая.
— Потом прошло... Успокоятся родные, поймут, что вы не отвечаете за него, а навязать ему свое желание невозможно. Они планировали одно, вышло иначе, под раздачу попали вы.
Она понимала, что далеко не "так же, и похоже". Витька с бутылкой — это не одиночество в комнате, не бросание люстр в стену. Но достаточно было самого факта, что кто-то хочет просто утешить, без попутных нравоучений; хочет, чтобы она поверила, что всё у неё нормально...
***
Кожаный диван в уютном маленьком холле. Он погасил свет, и включил освещение в подсобке.
— По-моему, так лучше?
Она дрожала от холода и нервного напряжения, периодически отсылая сообщения подруге, пока он возился то с чаем, то со светом, то с уборкой кабинета…
— Вам черный, зеленый? Есть Липтон, есть какая-то Принцесса. Так, что здесь? Пастила, шоколад…
— Да какой шоколад, я не смогу. Мягкое что-то. Пусть пастила… А магнитофон не работает? — указала на древнего вида агрегат, стоящий на тумбочке.
— Все работает, как это не работает! Сейчас найдем что-нибудь…
— Обычно у стоматологов всегда музыка включена.
— Да. А я не люблю. Я слушаю зубы… мне нужна тишина. Или сам спою.
— «Прекрасную маркизу» и «Шерше ту жур»? — улыбнулась. Его песенки и забавляли, и раздражали одновременно.
— Ага… целый пакетик или разбавить? Я так крепкий вечером не пью.
— Да любой. Лишь бы не кипяток.
— Но вы замерзли?
— Да…
— Так, сейчас принесем обогреватель… Вот теперь будет тепло и уютно. Я совсем продрог в своей форме.
— Так что ж вы так, правда… она совсем тонкая. Кстати, карман отрывается.
— А это — мой фирменный знак. Пусть все видят, что карман рваный, и не фиг меня разглядывать… Ну и вот, — он поставил на столик маленькие керамические стопки, а затем извлек откуда-то несколько различных непочатых бутылок. — Что откроем? Это все от благодарных пациентов, я даже не смотрел…
— Хм… коньяк, еще коньяк… О! Виски.
— Виски лучше? Хорошо, сейчас попробуем…
(«Господи, сядешь ты когда-нибудь уже? И я выпью этот виски? Все и так хорошо…»)
Себе он налил буквально каплю. Она посмотрела вопросительно.
— Ну, я же, как честный человек, обязан ещё довезти… — Взгляд. Взаимный. — Мне только попробовать. Пахнет вкусно. С чаем хорошо… м-м-м… надо же. Голова плывет с такого количества!
— Так это алкоголизм! — засмеялась. — Какая-то стадия, не помню. Когда улетаешь с малых доз. Сама она уже запивала чаем вторую рюмку, и вяло жевала пастилу, вытянув ноги к обогревателю.
— Ну во-от… я тут, понимаешь, горжусь, что давно совсем не пью, а она меня радует алкоголизмом… Еще?
— Конечно. Сегодня мне необходимо.
— А дома что скажут?
— Ничего… Ох, не надо про дом, и так страшно… я не привыкла так. Задержаться где-то не по делу, а просто, потому что я захотела…
— Там может что-то случиться?
— Да в принципе… ничего другого, что и при мне… страшного ничего. Но я ощущаю вину, что задержалась. И сразу трясёт… Не могу, не надо.
— Если так боитесь, тогда зачем вы здесь?
— Спасаю себя…
(Пройдет еще немало времени, прежде чем она поймет настоящий смысл своей фразы. Что бы ни было… Сознание того, что она имеет право находиться где-то одна, просто по своей воле, а не только по жёсткой необходимости, — осталось с ней. Это был подарок душе. Но не сегодня, не сейчас…)
— А если вы разведетесь, — начал он было.
Лиля перебила, вскрикнула:
—Нет!
Совсем недавно она сама рассуждала о возможности развода. Но услышать это слово от Максима было почему-то жутко. Слишком по-настоящему прозвучало, пронзив внезапным страхом. Это крайний выход, душа не принимала его пока. Она перебила его слишком резко, почти с неприязнью.
— Ну, нет, так нет...
…
— А в контакте вы есть? Я могу скинуть все старые фотографии туда.
— Есть, но я практически не хожу туда. Я больше фильмы смотрю…
— А какие?
…
— Хм, на обогревателе написано: «Не накрывать. А как регулировать, не поймёшь. Может, пнуть? Там не пишут: «Не пинать».
— Можно и пнуть… А не… того?
— Да вроде бы не должно…
— А на улице стрельба какая-то… Или взрывают что?
— А фиг с ним. Там холодно и стреляют, а у нас тепло, и мы пинаем обогреватель.
— А, так сегодня же Крещение! Вот и отмечают… Значит, и мы его отмечаем!
…
— А я больше читать люблю. А фильмы… редко. И больше старые. Относительно старые. А «Интервью с вампиром» не смотрели?
— Нет. Б-р-р-р…
— Вот все вы так сразу, — что за реакция; дело ж не в вампирах… Там старинные замки, красивые молодые мальчики в старинной одежде… — она осеклась на слове «молодые», но он не обратил внимания, или вид сделал.
— Ах, вот, что вам нравится, — рассмеялся.
— Да, но дело не в том… — голос ее замедлился, время начало изменять структуру, стало вязким и пластичным, секунда могла казаться вечностью и наоборот. — Дело в таланте. Режиссёра и актеров. Можно смотреть или читать хоть что, любой жанр, важно то, как это сделано, — (с ударением на «как»). Она говорила все медленнее и тише…
— И, как честный человек, теперь я тоже должна сделать массаж… — переиначила его фразу.
Она умела это по-настоящему. Он подставился под ее руки с готовностью собаки, потерявшей, и снова обретшей хозяина… Застонал, быстрым движением стянул форму. Ее руки скользили по спине и плечам, гладили коротко стриженную голову. Почему-то ей очень хотелось это делать. Может быть, из-за его реакции, и мыслей о том, что дома его погладить некому. Удивительные тактильные ощущения. И запах… своеобразный запах. То есть почти никакого. Запах чистоты, свежестиранной ткани, чистых волос.
«Что же дальше? И будет ли это дальше? А вдруг я не смогу? Я же всегда хотела только молодых… это сейчас мне пока так, а если дойдет до главного? Я не знаю — вдруг я не смогу и опозорюсь?! Хочется гладить, ласкать его, почему-то безумно хочется, но дальше — о ужас, я же не знаю… А вдруг он… может только это? Я ведь ничего не знаю про него! Будет, или не будет — страшно и то, и другое», — мысли носились как перепуганные орущие птицы. — «Это я-то, помешанная на юных мальчиках. Что я творю, зачем?!»
Дальше думать не пришлось. Он уже расстегнул и свитер, и бюстгальтер. Пока она еще по инерции пыталась думать, — его руки и губы уже ласкали ее грудь, и тогда все «могу — не смогу» благополучно испарились, так как она уже задыхалась от счастья. То ли это казалось, то ли так еще никто никогда не целовал. Почти незаметно слетела юбка. О боже, что он делает?! Нет, ей надо все-таки ещё немного подумать и решить, можно ли, надо ли… ведь она хотела лишь немного тепла и понимания и… О-о-о… Ее пальцы вцепились в его плечи… Да, твою мать! — как такое возможно?! Она считала, что в физическом плане познала все, что с ней бывало так, что сильнее ничего уже не будет, — разве что смерть… Но теперь это превысило всё прежнее. Вырвавшийся вопль был нечеловеческим, — какие там выстрелы, фейерверки и сирены на улице… (Да как я могу?! Он чужой… нельзя же!) О-о-о… это продолжалось и продолжалось, а у нее не было сил и возможности даже сказать: «Хватит!» А может быть, и желания… не было. Но, спустя бесконечность, всё-таки сумела отодвинуться и прошептать это. Он смотрел на неё, она не видела сейчас ничего. Она судорожно стягивала колготки, так и оставшиеся на одной ноге.
— Ты хочешь… совсем раздеться? — неуверенно. — Ты действительно… этого хочешь?
Она поняла услышанное каким-то кусочком ствола мозга (остальное не функционировало)
— Да…
— Господи…
Он, смущаясь, погасил свет совсем, разделся, застелил диван меховым пледом.
Она больше уже ни о чем не думала, было лишь: «Он во мне… мы… я и он…". Слезы счастья текли, размазывая тушь с ресниц. Если и были в жизни потрясения… О, ноу… о, нет, сейчас она начнет думать по-английски, такое случалось… лет в двадцать.
Он целовал ее потрясенно, когда все закончилось, повторяя только: «Господи…»
Скорей одеваться… Где вообще что? Где моя голова? Стыдно же…
Он возник из подсобки, уже одетый:
— Нет, подожди! Не одевайся так быстро! Дай на тебя полюбоваться еще…
(«Да неужто все вправду было?!»)
— Я же приду еще, — ласково, слегка покровительственно. Он сам дал на это право…
— Господи, отвык, совсем отвык. Извини, что так быстро… Да еще, с такими эмоциями… он… хуже.
— Да что ты… — («А мы стали на «ты», — мелькнуло), — всё хорошо…, и я же приду, приду… — она прижимала к себе его голову, гладила… — Боже, сколько времени?! Домой! Скорей. — Возникший ужас на мгновение перевесил все. Ее снова начало знобить.
— Тогда скорей одеваемся.
…
Морозная улица. Темнота и фонари, огоньки двух сигарет…
— Какая это машина?
— «Субару».
Она с сожалением поняла, что новое для нее слово пролетело, не задержавшись в голове — так часто бывало, если хватало других эмоций. Назовут ей улицу, фамилию — а она забывает уже в процессе восприятия.
— Музыку включить?
— Да.
— Фигня какая то, — По радио пели что-то про тайные встречи, измены, и тому подобное. Он быстро переключил канал. — Давай лучше я свой диск поставлю, не знаю, понравится ли…
— У тебя еще есть диски? С ума сойти. У меня были кассеты, но пришлось выбросить, не на чем слушать.
Какой-то старый иностранный рок. Она не разбиралась. Но ничего. Правда, громковато ей. Убавил.
— Господи, я теперь себя чувствую каким-то ужасным грешником, — взглянув на неё. Её по-прежнему трясло.
— Ничего. Пройдёт. Я справлюсь…
— Пока…
— Пока…
Она пошла очень медленно, пытаясь вспомнить до подъезда, кем была до того, и стать похожей на себя прежнюю. Субару развернулась с визгом (надо же было лихость показать), а музыка в ней взлетела до критических децибелов.
ГЛАВА 4. ПОЛНОЛУНИЕ
Теперь всё казалось еще страшнее. Как-то он примет ее? Вдруг сделает вид, что ничего не было? И вообще… она мучительно пыталась понять, кто же все-таки кого соблазнил. Или — оба? А если это была лишь жалость? Всем известно, что это самый лучший способ утешить женщину… В то же время — его слова, его желание, которое, казалось, слишком долго было заключено в рамки «возраст, респектабельность, известный доктор, репутация». Во всяком случае, ей так казалось… Или он настолько хороший актер… Но Стрельцы же не умеют играть, да? Она вот не умеет. (К слову, как же ей не нравится то, что когда-то то кто-то… в основном женщины, как говорят, — придумали эту игру. Изображать что-то в сексе. Она даже представить не может, как такое возможно. Если не нравится, или ничего не чувствует, — прямо скажет, или даст понять, что это так. Случается такое… крайне редко, практически в качестве исключения. И что особенного в этом? Другое плохо. То, что из-за этих актрис, чисто теоретически, и ее могут такой посчитать. Наверное? Хотя… Неужели можно не заметить судорожные волны, пронзающие все тело, которое ты сейчас прижимаешь к себе так, что вы становитесь единым целым, неужели можно изобразить звериный вой специально? Стыдно же. И так-то после такого стыдно…)
Нет, конечно, Стрельцы умеют играть. Еще как. Когда спасают свою шкуру. Но не в любви…
Робкий стук в дверь. Открывает. Как обычно: «Проходи, раздевайся…» Кажется, или все же немного смущен?
Свет в кабинете гасится, вместо того, чтоб включить еще и лампу. Но освещения из подсобки вполне хватает.
— Девочка моя… я скучал… — он обнимает ее на пороге кабинета. — Чай, виски?
— Сейчас? До лечения? Так разве можно?
— Да все можно…
— Но стерильность нарушится?
— Да, — доносится голос из подсобки, вместе со щелчком вскипевшего чайника. — Нарушила ты мою стерильность…
Она медленно пьет чай и виски. Еще осторожнее кусает шоколадку. Он непривычно молчит…
— Ну что ты так смотришь на меня? Я же подавлюсь шоколадкой!
— Господи, какая ты красивая! — шёпотом. — Я всю неделю… смотрел…
— В смысле? Смотрел?
— Ну… вспоминал… представлял…
Волосы ее теперь свободно струились черными волнами… Она совсем не стеснялась наготы, что было парадоксально при ее исключительно робкой, в целом, натуре. В этом она напоминала животное, для которого тело естественно, — непонятно, почему нужно ойкать и смущаться, если вдруг оголилось плечо или бедро… Разве что так положено в человеческом обществе. Даже если есть какие-то мелкие несовершенства… не важно. В целом она прекрасна, и знает, что он любуется ей, когда она разгуливает по кабинету в одних туфлях или без них; когда ее сливочно-нежная кожа светится, резко контрастируя с чернотой дивана…
Бесконечные, обжигающие поцелуи прямо в этом же кресле… Как это в прошлый раз они обошлись без поцелуев в губы? Она думала, что это значит… Потом, разумеется, когда уже могла думать. Не хотел, потому что стеснялся возраста? Или, потому что совсем недавно видел ее зубы, хм… в слишком раскрытом виде? Или, потому что, — как ни странно — поцелуи означают гораздо больше чувств, чем секс, и зачастую более значимы… Или же… просто случайно так вышло?
Теперь вопросов не осталось. Последнее. Сейчас он целовал ее, как влюбленный подросток. И она… Господи, она ведь тоже, грешным делом, думала, — а захочется ли ей этого с ним. Оказалось — захочется. Захочется так, как хотелось, может быть, лет двадцать назад… Но тогда она лишь подставляла губы, — то ли не умела, то ли стеснялась (разве вспомнишь уже?). А теперь… теперь ее руки нежно и жадно притягивали к себе его голову, ее язык сплетался с его… Не разреветься от счастья позволяла лишь эта напряженность, непрерывность движений…
Они уже освободились от такой ненужной, лишней сейчас одежды. Но дойти до дивана… это так далеко.
— Девочка моя, любимая… как я ждал тебя… о, господи!
Она не знала прежде, что у мужчин бывают настолько чувствительные соски… Он стонал под ее губами, а затем поднял на руки и уложил на стерильный (бывший стерильный) стол… А затем всё же на диван. А между тем и этим, просто стоя… или двигаясь к дивану… Она не помнила. Мозг был отключен. Лишь периодические вспышки яркого блаженства, переходящие одна в другую, и невозможность сдержать или хоть слегка приглушить крики, кусая собственную руку…
— Сегодня полнолуние… Хирургические манипуляции могут быть опасны…
— Да? Ну и ладно, тогда не будем ничего делать сегодня. Лучше ещё раз…
— И пошли покурим…
— Ну, пошли… правда прямо здесь, на крыльце… могут увидеть. Да ладно, черт с ним…
— А луна правда громадная сегодня.
— И мороз…
«Что же это? Я врастаю в него. Или он в меня… Или всё это только: „Кажущееся отражение кажущейся луны“? — к слову о луне…»
— Когда теперь приходить?
— Завтра, — улыбается. — А лучше не уходи. Запру тебя здесь, скажешь: это он во всем виноват…
Сумасшедший кураж заставляет ее схватить телефон:
— Завтра? Будет тебе завтра!
И в трубку:
— Елена Сергеевна, здравствуйте! Вы не могли бы прийти завтра на пару часов, к шести? Да? Спасибо большое!
— Все! Завтра, так завтра!
Он смеется. А она знает, что это перебор. Завтра будет хуже. Ну просто знает. К тому же… Завтра четырнадцатое февраля. Он наверняка не признает таких праздников. Как и она, впрочем. Но… Когда ты женщина… Ты можешь не признавать их, но тебе все равно будет страшно обидно, что не поздравят тебя…
Субару несется по заснеженным улицам ночного города… Теперь уже под ее любимые песни. С которыми она неразлучна: «Шерше ту жур… ля фам… жё тэйм» чередуются с современными, страстными и ритмичными. Теперь она помнит и номер, и эмблему «Субару», и что она означает… И каждый раз вздрагивает, если видит в городе эту эмблему…
Конечно, она была права. Она знала, что завтра все будет хуже. Она всегда знает все наперед. Ну, почти всегда… Но всё же безумие продолжается…
— В конце концов, хватит уже тупо смотреть на этот рентген и молчать! Кто из нас стоматолог?
— Сейчас я уже не стоматолог… Я ничего не соображаю…
— Дурак ты и не лечишься…
— Почему же это я дурак?
— Ой, а там Тампакс валяется… (из скромности не уточнила: «В твоем тапке»).
— А я как раз за ним и пришёл. Я крови не боюсь…
— Вот, послушай эту песню из «Нотр-Дам», вроде дурацкая, на одном аккорде, но так завораживает…
— Да, завораживает…
— А вот твоя любимая, и в английском варианте, и во французском. Я нашла, как ты хотел…
— С ума сойти… Девочка моя…
«Теперь уже без „любимая“… Или сказанное один раз повторять не нужно? Или, потому что я молчу? Но я шептала… Так тихо, что ты не мог услышать. Шептала между вскриками твое имя, но не смела громче… Плакала… Один раз ты это заметил, спросил. „Ничего, просто реакция“, — разумеется… Что я могла еще сказать?»
— А у тебя в туалете бумага закончилась!
— Ну надо же, как же я так? Сейчас… Да ну, не могу я ее распаковать, — на тебе эту, с ароматом…
— Давай сюда! А я обожаю ее распаковывать! У меня это получается лучше всех! Видишь, какая от меня польза?! Я тоже маньяк красивой туалетной бумаги…
Два огонька возле машины. Надо спешить, как всегда, но все еще что-то недоговорено…
— А Михайлова ты знаешь, начмеда? А Бараева? Должен знать. Он у нас хирургию вёл. Да, и он тоже меня любил, — спохватывается, — то есть, платонически конечно…
— Да как тебя не любить-то можно?..
(«Но ты ведь можешь. Вернее, сейчас ты вкладываешь в это слово совсем другой смысл… Так и они любили. Как музу. Но преспокойно могли без меня жить. И неизвестно, как быстро им надоело бы, если б это было не платонически… Хотя ты говоришь мне обо всем, держа за руку, когда мы сидим на диване, и моя голова лежит у тебя на плече. Конечно, тебя радостно слушают все, когда ты шутишь и балагуришь, но разве кто-то стал бы слушать другое? О проблемах, о депрессиях, о той, которую любил очень давно, и чью память бережешь… И если сейчас, со мной, — о ней… Хоть мне и неприятно это, но я хочу знать… И ценю доверие… И все же… Надо прекращать все это. Возможно, ты сознаешь это лучше меня. Даже не исключено, что ради меня. Потому что моя жизнь другая, в ней нет места тебе. Совсем нет. В отличие от твоей, где маленький кусочек возможности был бы…
…
Субару едет медленно, объезжая ямы на летнем асфальте. И все равно приезжает слишком быстро…
ГЛАВА 5. БЕШЕНЫЙ ЛОГАН
Ради нее он был готов на все. Преодолеть тысячи километров, не раз и не два, почти без отдыха; по новым неизвестным маршрутам. Скромный отважный «Рено Логан» мчался, полагаясь лишь на свою логику и навигатор. Подарить ей море. То самое, настоящее. Увезти далеко-далеко. Интуитивно. В том числе и от Субару подальше… При этом он рисковал и ею в том числе, но он знал, что риск для нее — это значительная часть наслаждения. Конечно, никто из них не говорил вслух таких вещей, такое не произносится. Крамольно звучит.
Лиля не верила, что она попадет туда. Она — и на Чёрное! Если в Азовское еще хоть как-то верилось, то Чёрное казалось… Марсом. В Крым, в год открытия Крымского моста. Что именно они будут в числе первых. Это все, в общем-то, не важно. Для других. Но не для неё. Начать с того, что еще несколько лет назад у них не было машины, а у него — прав.
Вот это было самым волшебным и нереальным — проезжать и видеть те самые места, которые дома, на карте, виделись просто сказочной Нарнией какой-то. Словно они существуют, но в другом измерении. Для других они есть — а для них нет. Как заколдованная шкатулка…
Крымский мост проехали ночью. Ребенка впечатлило; да и она сама что-то фотографировала на ходу, хотя, честно говоря, снимать было особо нечего — не видно ничего; просто ночная автострада, считай: фонари, ремонтные работы.
Керченский район показался целиком рабоче-недоделанным, страшно неуютным, как одна огромная стройка; и каким-то серым. Ехали медленно, из-за кривизны дорог и полосатых столбиков, но ехали. «Я в Крыму», — думала она, и не верила себе.
Другое было плохо. Занимался рассвет. В машине уже не заснуть, а ехать еще долго. Пересидевшая всю ночь дочка начинала плакать, сильней и сильней. Останавливаться уже бессмысленно. Гнать по незнакомой, чужой местности, по узким, в стиле серпантина, дорожкам, было, мягко выражаясь, опрометчиво. (Не говоря уже о том, что хотелось поглядеть на Крым, запомнить, как выглядят в реальности те самые места, которые казались чем-то невозможным: боже мой, — проезжаем Симферополь, Евпаторию! с визгом пролетаем. Вместо того, чтобы вобрать их в душу, осознать…) Пришлось выбрать этот вариант. Как единственно возможный.
— Через полтора часа будем на месте…
— Быть не может! Мы что, весь полуостров пролетели за три с половиной часа?!
Позже она поняла, отчего все оказалось возможно. До сих пор все крупные города были расположены друг от друга на таком расстоянии, что можно было с ума сойти от скуки. От Москвы до Воронежа. (Почему-то особенно до Воронежа, хоть откуда, — казалось страшно далеко. Вспоминался мультфильм про котёнка, хотелось ныть, как ему: «Девушка! До Воронежа далеко?») От Воронежа до Ростова, а перед ним еще Каменск-Шахтинский, придорожные скульптуры которого ей все хотелось запечатлеть; и каждый раз не успевала. Кажется, он рядом с Ростовом. Совсем перед ним… Тем не менее, между ними было еще несколько нудных часов по раскаленной трассе. А здесь! Названия-то не менее значимые! Симферополь, Севастополь, Керчь, Евпатория… Естественно — казалось, что они будут тоже удалены друг от друга. А тут все «в кучку». Курорты, однако. Пустых пространств нет…
Тем не менее, очень хорошо, что гайцы либо спали еще, либо были заняты футбольным матчем века… Логан мчался с просто неприличной скоростью для сонного и мягкого крымского утра. У мужа зазвонил телефон — это волновался хозяин гостевого дома, Евгений. Но разговаривать в такие ответственные минуты, когда нужно было умудриться не запутаться в развилках деревень, без указателей (на скорости, и под мощный рев дочки), — было сложно. Лиля набрала номер Евгения со своего телефона.
— Здравствуйте, Евгений? Это Лиля. Вы звонили мужу; он не мог ответить; мы подъезжаем.
— Доброе утро! Здесь связь отвратительная; пропадает, и слышно плохо… Лёля?
(«Хорошо, пусть будет Лёля; мне даже понравилось. Но, господи, — почему его голос и манера говорить так похожи на… владельца субару? Или у меня слуховые галлюцинации? Он Стрелец? Как он выглядит?» — пронеслось в голове за один миг).
— Я хотел предложить вам встретиться в Черноморске; показать заправки, магазины; а после вместе ехать в Марьино?
— Нет, мы не сможем. Нам надо как можно скорее оказаться в номере, и уложить ребенка в постель; она не спала ночь… Да и как бы мы друг друга узнали там?
— Тогда, конечно, вопрос отпадает. А у меня красный микроавтобус, сразу бы увидели. Жду…
Выглядел он пожилым, и не очень здоровым. Хотя уже через день это не замечалось — так всегда бывает, когда у человека приятный и легкий характер.
Лиля привыкла к тому, что, как правило, новые знакомые оказываются моложе, чем она думала: скажем, прежние хозяева на Азовском воспринимались ей лет на десять старше их с мужем, а оказались — моложе на пять. (Дело даже не в том, что они хуже выглядели. Просто есть тип людей, которые с детства похожи на солидных мужичков и теть; вот как младенцев на иконах изображают, что ли… А есть те, кто, наоборот, — даже состарившись, будет выглядеть пожилыми юношей и девушкой. Влияет на это в равной степени, и генетика: вытянутая фигура, густые, да еще длинные волосы, крупные глаза; и — характер: люди, привыкшие быть младшими в семье, несколько неуверенные в себе; может быть, излишне вежливые; не привыкшие давать советы и читать нотации, — не повзрослевшие, одним словом. Большинство находится где-то посредине.)
Евгений был значительно старше; но всё-таки, если задуматься, разница была не такая уж колоссальная. Другое дело, что и при встрече ее не отпускало наваждение схожести. Мимика, жесты, успокаивающая мягкая речь; любимое: «Ну, да»; взгляд, готовность слушать. Аккуратность во всем, хозяйственность одинокого (пусть временно) мужчины; тряпочки, полотенца, салфетки; преподнесенные им овощи с огорода; чай, сахар, кофе… Громкий телевизор (чего она, вообще-то, не выносила; но, поскольку шел футбол, а не убийства какие-нибудь, — это было терпимо). Заговорщицкое предложение именно к ней — выпить по сто грамм хорошего коньячку — добило окончательно. Словно она и не уезжала никуда… Ей одно хотелось понять: случайностей не бывает, и это дано ей специально — или она сошла с ума, и ей просто мерещится? Навязчивое желание спросить: «Вы Стрелец?» — становилось невыносимым, но она не смела. Как бы она объяснила свой вопрос? Впрочем, он из тех, кто все воспринимает нормально.
Вечером, после долгого сна они захотели прогуляться до каменистого берега моря; до настоящего пляжа нужно было немного проехать на машине, а здесь — просто пройтись. По дороге дочка начала капризничать; прогулка накрывалась. Но тут Лиля вспомнила одну вещь, которая поселилась в ней сравнительно недавно. Она — не приложение к дочке и мужу; она может где-то быть одна — и ничего не случится! Море — вот оно, впереди! Видно уже! Дорогу назад найдет.
— Я сбегаю до моря! Вы идите домой! Сбегаю и вернусь; я не могу, я так хочу!
— Хорошо…
Через пару секунд:
— Лиль, телефон-то возьми!
Телефон она почти поймала. Хороша же она! Уйти на пустынный скалистый берег совсем незнакомого глухого села одной, без денег и телефона! Запоздалый страх… Все позабыла, рванулась к морю!
Описывать море бесполезно и бессмысленно. Кто видел, тот и так знает. Кто не видел — не поймет, пока не увидит сам. Лучше сказать, что она плакала, глядя на него. «Море, я приехала к тебе! Мы сделали это! Море, это правда ты? Я не верю, не верю!» Она была одна. Она бегала, как девчонка, махала руками. Ловила этот воздух, садилась на землю и камни, хотелось лечь и обнять Землю. Фотографировала, зная, что почти все это удалит; что потом будут лучшие виды для съёмки. А если б без телефона ушла… Кстати, под обрывом на каменистом берегу связи все равно не было. Море было разноцветным. Небо — сиренево-розовым, закатным. Все яркое, как в дорогом кинофильме. Зелень травы, морская синь, сиреневое небо, коричнево-оранжевые скалы. Не серые! Ничего серого, какое счастье! А небо темнело, становясь фиолетовым. Надо возвращаться — стемнеет скоро. Она поднялась обратно почти бегом, нисколько не запыхавшись (у себя на Севере она ползла бы в такую гору, едва дыша). Связь появилась. Телефон подсказал предательскую мысль: «Позвони… нет, не надо; не надо… Но ведь хочется… четвертые сутки не вижу его.» Не выдержала, набрала номер.
— Привет! Я хотела сообщить тебе, что Крым наш!
Для нее сейчас эта фраза была личной, не политической; каламбурной. «Наш» — в смысле, лично наш! Мы это сделали! Наверное, так чувствовал Святослав и Александр Македонский, ступая по новым землям…
Зачем позвонила? Разве он беспокоился о тебе, звонил сам? Зачем? Хвасталась? Он-то никуда не едет. Все не так теперь. Неясно даже, друзья они, или соперники… Лишь Евгений мучительно напоминает о том, каким он был вначале — до ссор и непониманий; когда просто хотел нравиться.
На другой день, после купания и всего прочего, Евгений поджидал их на кухне:
— А я тут курочку разморозил. И белье ваше снял с веревок — ночью будет дождь…
Ей стало неловко; и не совсем понятно — он явно хочет устроить небольшой праздничный ужин с вином; но почему распоряжается их курицей? Ладно… она поджарит, конечно. Муж тем временем готовил салат; она занялась курой и картошкой… Затем, между делом выяснилось, что это вовсе не их курица, а Евгения.
Сидели, ели и выпивали за знакомство и приезд; смотрели старый фильм с Челентано… Лишь Евгений смог оценить, как сложно им было добраться; какие сейчас дороги; будучи сам профессиональным водителем. Перешли на разговор о правах, о женщинах за рулём. Лиля сетовала, что и права есть давно, а водить боится.
— Обидно же! Смотришь на всех этих…
— Да ладно, скажите уж: «сучек», — засмеялся Евгений. — Зачем эмоции скрывать.
— Только школу закончат, и ездят, как родные! А я! Со своим страхом и топографической тупостью… Я же дочь водителя-дальнобойщика, в четырнадцать лет водила КАМаз с прицепом; затем права получила. А теперь не могу! Мне нравилось по пустой трассе — и чтоб навстречу никого! А теперь их столько… В городе вообще боюсь…
— Так вам надо самолетом управлять! Вот это подойдет! А вообще, я говорю: правильную женщину должны возить! А не она везти мужика, чтоб он в это время пялился на проходящих мимо…
Что-то бесконечно знакомое было в его интонации и успокаивающих нелогичных выводах, из которых следовало, что она-то — самая лучшая… «А мы не хотим на Багамы… просто не хотим», — вспомнилось…
Однажды она читала в кухне; на плите что-то жарилось… Зашёл Евгений. Спросил какую-то ерунду. Последние дни они меньше общались. Но, когда они поулыбались ни о чем, — сразу стало проще, и она внезапно решилась:
— Евгений, кто вы по гороскопу?
Задумался.
— Девятнадцатое декабря… это Стрелец вроде?
— Конечно, Стрелец. — Засмеялась. — Я знала. Я тоже…
Перед самым отъездом он снова предложил ей выпить капельку коньяка, посидеть и расслабиться. Расслабиться не вышло — нервы были на пределе.
Возле машины он пожал руку мужу, попрощался с дочкой, попросил позвонить, когда доберутся. Протянул руку Лиле (тоже пожмет? Как-то, не очень... Хотя, какая разница?) Нет. Поцеловал. Ей это и в голову не пришло. Хорошо, что он не видел выступивших на глазах слез. А дальше Лиля уже ревела по полной, отвернувшись к окну. Море, Крым… наше море. Евгений, поцелуй, Стрелец… Муж. Чувствующий то же, что и она, также влюбившийся в это море. Да и в нее. Дочка, помогающая как взрослая. «Вояж-вояж», «Бесаме мучо», «Супергёрл», «У моря, у синего моря». Что бы она делала без песен? и отчего жизнь такая сложная; и имеет столько оттенков эмоций; и хочется плакать даже от хорошего…
ГЛАВА 6. ГОЛОД И РУСАЛКИ
— Ты голодная? Давай накормлю, у меня есть хлебцы, шоколадки, каша растворимая, — хочешь?
— Нет. Я хочу то, что я купила и приготовила; я все смогла, даже погулять, только поесть не успела.
— Так вот, дальше слушай… приезжаем мы на Валаам, а там этот святой отец в рясе плывет в лодке навстречу…
…
— Может, всё-таки начнём что-нибудь делать? А то я упаду сейчас…
— Так ты определись, что делать будешь… Кушать, спать?
— Ага, я к тебе за этим и пришла, — смеется. — Все по порядку. Сначала в туалет, потом упаду, потом… давай все же скинем рентгенки на флешку.
Встала, покачнулась. Он нарочито бережно подхватывает:
— Да ты на ногах не стоишь! Нет, надо поесть. У меня есть деньги, могу сбегать в магазин…
— «Дайте, пожалуйста, двести граммов еды»? — хохочет. Он тоже. — Не надо, ладно, давай свои хлебцы…
(Ее качает уже вторую неделю, и не от голода, а после гриппа с кишечной инфекцией, но ему она этого сообщать не будет. А голод как раз от того, что сейчас организм пытается восстановиться. Так же она не будет сообщать, как злилась, и мысленно уже ушла к другому врачу; как обошла пару клиник и узнала расценки. После того как он не перезвонил. Пускай она всего лишь хотела сообщить, что заболела и не придёт, но он не перезвонил! Переплакав, перезлившись, решив, что игра в кошки-мышки надоела, — почти ушла. Почти решила… А затем подумала: «Какого черта? что я теряю, позвонив; зачем мне переплачивать?» И равнодушно назначила встречу, сделав упор на то, что это она тогда не пришла. А что там с его телефоном, ее как-то не беспокоит, даже не спросила).
Он заваривает чай («Да, да, чем крепче, тем лучше!), приносит, ищет блюдца… Заваривает безвкусную кашу в чашке: «Да ты попробуй, это вполне можно есть!»; вытаскивает круглые хлебцы и шоколад. Она придирчиво выбирает ту, что качественнее, вкус ее мало волнует. Стоя вгрызается в хлебец.
— Не, ну ты совсем голодная, вон как глотаешь! Сказала бы сразу…
— А сразу я ещё так не хотела… Давай не будем время терять, включай комп и рентген, пока я ем?
— Хорошо…
Возится с компьютером. Что-то идет не так. Ну, как обычно. Нет, кажется, даже хуже. С грохотом отваливается монитор.
— Твою же мать! Ох, я стал грязно ругаться, нехорошо… Видишь, как я изменился — каким был год назад, и сейчас…
Она пожимает плечами. «Ты всегда играл, особенно на публику, откуда мне знать, какой ты настоящий…»
— Так ты уже полшоколадки съела, а кашу нет!
— Да ем я ее… вприкуску. «Какая гадость, ваша заварная каша!»
— И не гадость вовсе…
— Безвкусная, даже без соли. Как бумага.
— Ну да…
«А он всё диетическое покупает. Похудел. Не специально ли? Ради кого? Меня, или другой? Скорее всего, для себя», — мысль скользит поверхностно, не задерживаясь в голове. Ей действительно безразлично сейчас. Она ест, и становится легче. «Да, зато зубы сейчас будут в липкой каше и шоколаде, чудесно. Пришла пожрать к стоматологу. Театр абсурда».
Он прижимается, шепчет что-то: «Девочка моя», еще кто-то «моя». Ей почти всё равно. Ее все еще ломает, и мучает слабость; от живого тепла становится легче. Сейчас кажется: даже не важно, кто, и какого пола. Оттолкнуть нет сил. Болит поясница и шея.
— Может, ковёр массажный расстелить, по-хорошему? Я купил себе когда-то расслабляться; и загорать на нем хорошо.
«Делай ты, что хочешь»
— Только не надо сильно тянуть время…
Массажный коврик заботливо накрыт меховым покрывалом. Она ложится, не раздеваясь. Но быстро оказывается безо всего. Помнит только, что узкие снизу джинсы и туфли пытались сопротивляться.
— Сильнее промять? Здесь?
— Да…
— Боже, что там проминать; кожа да косточки…
Он честно трудится, не пытаясь перевести на секс. Ей так хорошо… даже головная боль ушла, а он гладит ее голову, волосы. Кажется, или целует спину? Наверное, кажется… Ощущает почти невыносимую нежность, разлитую в воздухе; слышит невысказанное. Читает мысли? Может, оттого что находится в трансе, в нирване. Она знает, что он сейчас думает, вспоминает… видит себя его глазами… А может, это сон. Она почти спит. Ей просто хорошо и больше ничего не надо. Театр абсурда. Поела, поспала. Но надо же еще будет как-то… уезжать?
И вновь она словно видит себя откуда-то сверху. Распластанное на темном меху, русалочье тело кажется белым, хотя на самом деле загорелое. Раскиданные черные водоросли волос. Почему русалка? Не знает. Пришло ниоткуда. Или он так видит. Или поза такая. Она мысленно любуется собой и… им, когда он уже лежит рядом и ласкает ее.
Русалка сменила хвост на ножки, но каждый шаг доставлял ей мучительную боль. Вот в чем дело. Проклятие прямоходящих млекопитающих, сменивших воду на сушу, боли в позвоночнике — так вот о чем Ганс Христиан. Теперь она поняла…
Зачем он? — она же совсем спит. И всё-таки тело сразу реагирует сильнейшим возбуждением, что потрясает ее саму. И вновь она видит и слышит со стороны, как всё… красиво. Наверное, это был сон. Надо просыпаться. И ехать. Как-то добрести до Субару. Не думая о ней. Сейчас это просто средство передвижения, единственная возможность попасть домой. Вариантов в виде такси и прочего транспорта в голове нет. Потому что нет головы. Зато она и не болит теперь. Как хорошо, когда нечему болеть. Нечем думать… Зачем глупые русалки ползут на сушу. Как хорошо быть медузой или даже амебой. Глупые русалки, глупые люди…
ГЛАВА 7. ОЖЕРЕЛОВЫЙ ПОПУГАЙ
Субару давно и печально стояла где-то в ремонте. Как и рентгеновский аппарат. Все это, мягко сказать, раздражало. Надо было быть гордой, и уходить, раз ее ни во что не ставят. Выпить чаю с конфетой, и сразу идти. Лиля так и собиралась сделать. Честно. Но он стал обнимать, и чувства раздвоились. Секса в такой обстановке не хотелось совершенно, но оттолкнуть его она не могла. Одна рука отодвигала его руки, пытающиеся раздеть, а вторая — обнимала; гладила голову, плечи. В общем — отказ вышел какой-то невыразительный… А потом она разозлилась — снова вышло так, как хотел он.
— Не в деньгах дело! Есть нечто поважнее этого, но ты это не ценишь! Тогда пусть будут хотя бы деньги! А так: «Шёл бы ты, отец Федор, со своими карамельками!»
Хлопнула дверью, не дослушав, что он там говорит вслед. Все равно ведь ничего важного… И в следующий раз пришла действительно лишь выпить чаю. Ну, после лечения, конечно. Ушла, лучезарно улыбаясь. Сделала, как хотела. Хм. А после тихо выла неделю. Нет, не всю. Первый день радовалась своей гордости. Потом ужаснулась: сказала такое, что теперь не взять назад.
К черту гордость! Что вообще за субстанция такая — гордость, если она делает тебя несчастной? На кой она? И что теперь будет? Пустота нанесла удар ниже пояса. Сейчас казалось: готова в ногах валяться, умолять: «Только не бросай меня!» На любых условиях. К черту гордость, если она убивает… Да и в ногах-то валяться не надо. Достаточно подойти и обнять, все просто. Лишь бы не сунулся никто из пациентов, которые опять повадились появляться после летнего простоя.
— Ну, что тебе сказать? я контактировал…
(«Это признание в том, что была другая? Когда-то просила честно сказать, если так будет…» Сдержанный шок. Выдержка разведчика в тылу врага)
— С кем? — спокойно.
— С больными менингитом, который сейчас в городе ходит, и ты об этом беспокоилась…
«Уф-ф-ф…»
— У тебя «оксолин» есть? Дай замажусь хоть. Я прививку не делала… ни от гриппа, ни от чего. А как угораздило то? Больные менингитом лечат зубы?
— Да ребенок у пациентки болел…
— Понятно… невесело. Так, мы опять сидим, а время идет.
— Ой, это сколько же я болтаю? Говорю же, останавливай. Так какую книжку вы с дочкой читаете сейчас? Что сейчас любимое? «Простоквашино»?
— Да, и пока не прочтем главу — не ляжет спать.
— Ну да. Они такие… Слушай: неправильно ты, дядя Федор, бутерброд ешь — ты его в газету завернул, а у меня вот журнальчик «Плейбой» есть… и приехали кот с мальчиком в деревню, а там жила девочка Маша… хорошая девочка, которая уже в гостях у трех медведей побывала, а теперь к дяде Федору пришла. А потом они пошли клад искать… нашли, купили Феррари, и давай по деревне рассекать, гусей и кур пугать… Печкин со своим велосипедом обзавидовался, и в органы написал: живет, дескать, у нас мальчик; неизвестно на какие доходы купил машину, и еще наша Маша к нему жить ушла…»
— Ты когда-нибудь начнёшь что-нибудь делать уже?!!!
— Ой, прости, ну снова заговорился…
…
— Опять твоя красивая помада на моих пальцах…
— На перчатках.
— На перчатках…
Он держал двумя руками ее голову, плавно поворачивая. Ничего интимнее этого момента не существовало, казалось ей…
Хотелось. Ужасно хотелось его. И никаких намеков с его стороны. Конечно, она может сама подойти, но это же… Полностью признать поражение.
Попили водички из двух бутылок из-под «Лошади».
— Одни воспоминания теперь, — сказал он, рассмеявшись тому, как синхронно это вышло, — словно впрямь выпили вдвоем «за что-то». Потеплело на душе. Помнит.
Слушая рассказ про дядю Фёдора, она уже смеялась в голос.
— А у меня видео есть смешное, короткое; без интернета пойдет, я скачала; «Уральские пельмени». Посмотрим?
— Посмотрим… ох, да что так чешется между лопатками, не дотянуться…
Усмехаясь привычному наивному намеку, счастливо протянула руки.
— Боже мой, как хорошо…
— Так будем видео смотреть?
— Не сейчас же! Какое видео, как о нем говорить сейчас можно! Это же — как дать собаке кость, и отобрать… Сто лет же никто…
— Меня тоже…
— Намекаешь, что и тебе нужен массаж?
— Просто говорю правду…
Внезапно поняла, что обижаться не на что. Не хочет он ее унизить отсутствием машины и красивых слов. Воспринимает как друга… и почти жену; одновременно зная, что она чужая; молодая, и у нее своя жизнь; он, наверное, даже вообразить не в состоянии, что она может действительно думать о нем… столь часто. И свою жизнь воспринимает закатом уже… и нет у него никого — иначе б не вылетела эта фраза про собаку и кость, про «никто». «А я еще цепляюсь к нему. Он делает для меня, что может. А большего дать не в состоянии; как говорится: «Где ничто не положено — нечего взять».
И не хочет, чтоб она так привыкала. А она привыкает все равно… Но обижаться перестала.
— От велосипеда, что ли, так мышцы болят?
— Ты… хочешь продать машину? — дрогнувшим голосом. «Не продавай субарку! Даже если вместо нее будет что-то круче.» (поймала себя на том, что мысленно называет: «Субарка». Как имя коня. Всегда привязывалась и к машинам. Да что за характер такой?! Все любить, все жалеть…)
— Нет. С чего ты взяла? Ее отремонтировать надо.
— Ты так сказал в прошлый раз: «Если я захочу ее продать, эта вмятина будет иметь значение…»
…
— А я доволен, что вышло на велосипеде поездить. Не удалось поплавать этим летом сколько хотелось; зато хоть велосипед.
— А мне не удалось на лошадках поездить много, как хотелось… как-то быстро сезон закончился…
— Ну, «Ф-р-р-р-р»! Чем я тебе не конь?
(«Да иди ты, надоела уже вечная шутка.»)
— Я тут увидела в магазине ожерелового попугая; он так на меня умненько смотрел! Большой…
— Какого-какого? Ожиревшего попугая?
— Ожерелового… на шее у него вроде ожерелья… дурак ты, — расхохоталась в голос, не выдержала. Ну все вот так воспринимают на слух это название! — А потом как почитала о них, и расхотела. Пишут, это как летающего бобра дома завести: грызут люстры, проводку, клавиши компьютера…
— Ну, я могу быть попугаем… Буду в клетке сидеть…
— Не… — поглядела задумчиво.
— Не прокормить, думаешь?
— Да нет, дело не в том. Понимаешь, попугай, он должен летать и создавать настроение, украшать дом, быть красивым…
Резко обернулся, деланно-грозный взгляд:
— Оскорбляешь, да?
Опять хохот:
— Да нет! Ну он должен быть ярким, с перьями; зелёным, синим…
— Ну я посинею… или позеленею…
— Всё, я не могу больше! — она так ясно представила себе его еще и посиневшим или позеленевшим для полного восторга…
— Хотя в целом ты сгодишься: болтаешь постоянно; петь кое-как можешь, орать тоже…
— И летать буду. И даже не буду гадить…
— Ой, замолчи уже!
…
— Ну все; теперь за такой массаж проси чего хочешь! Кроме как домой отвезти...
— Да что у тебя просить; снега зимой не выпросишь! Если уж ты такую малость не можешь. Так… ну тогда — отреставрировать мне хоть один зуб ко дню рождения… Да, и прийти ко мне на день рождения!
— Попугаем?
— Разумеется… ты помнишь, когда у меня день рождения?
— Нет, конечно. Я последнее время вообще все забываю, говорю же…
(«Да ладно, молчал бы уж. Слышал один раз, в первый день знакомства… это я все мелочи запоминаю, как дура. Впрочем, почему — как?»)
— Та-ак… Дожились. А когда твой — помнишь?
(Делает вид, что вспоминает):
— Восьмого…
— Теперь угадывай: близко, чуть позже.
— Девятое или двенадцатое?
— Недолет…
— Шестнадцатое?
— Проскочил…
— Четырнадцатое?
— Ну слава тебе, господи — память восстановлена! — опять расхохоталась, притом, на удивление, легко. — Ох, что мне еще пришло в голову! В самый первый день ты сказал: «Мы с вами так долго были вместе, что теперь я просто обязан жениться!» — Женишься на мне?!
— Женюсь, когда-нибудь…
— Ты так же про пломбировку говоришь; чувствую, это не раньше случится! Так когда?
— В две тыщи тридцать пятом…
— Хорошо!
— Думаешь, доживём?
— Легко!
Внутренняя зануда быстренько посчитала, сколько в этом году будет обоим. Вышло — вполне можно дожить, даже ему. Прекрасно зная, что в эту секунду он уже не помнит названный год. Хорошо, что внутренняя зануда не выдала ничего такого: «Тогда же развестись придется»; удержалась, — и шутка осталась шуткой.
Противное треньканье телефона. «И я ему таким же мерзким звуком звоню…»
— Да? Нет, наверное, не получится… Я еще должен бабушке в магазине капусты купить…
— Где тебе массаж делать: на диване стелить или на полу?
— На полу…
Так странно. Так давно этого не было. И дико как-то. Пара недель прошла, всего-то, с тех пор, когда всё ещё было не скомкано, без обид и хлопанья дверьми. Ну, дорогая, — ты же недавно вопила мысленно: «Хоть как, только не бросай! Хоть увидеть его!», а теперь лежишь как бревно, и тебе все кажется странным. Ну вспомни, что это он! Представь что-нибудь! Он целует твои плечи. Ему все же не все равно. Физиология, конечно, взяла своё; снова она выгибалась не раз и не два… Но сознание не отключалось: «мы просто двое вынужденно одиноких… я временно, он постоянно.» Повернул, усадил на себя. Боже мой, ещё и ещё… Ее телефон нежно проиграл заставку «Нокиа». Нянька беспокоится! Он не слышит, конечно… Скорей надо… уже.
Кое-как натянув бельё и колготки, метнулась к телефону.
— Звонили? Все в порядке? Долго сегодня, да. Только закончили…
Главное, даже не соврала нисколько.
— Все, пока! Я помчалась!
— Ты еще что-то соображаешь… а что я по телефону говорил?
— Что-то про бабушку и капусту…
— Пока…
— Пока…
ГЛАВА 8. РАЗМЫШЛЕНИЯ
Приехала рано утром. Не было другой возможности — неделя сумасшедшая выдалась. Не выспалась совершенно; кажется, даже в автобусе дремала.
Вот парадокс — прошло время, когда ей всерьёз хотелось подсыпать таблетки в его чашку. Теперь она привезла весьма похожие — с противоположной целью. Когда он впервые пожаловался на сердце, описание симптомов ей сильно не понравилось. Обследоваться он отказывается, как и большинство упёртых мужиков. А она всё же терапевт. Стоматологи, даже опытные, в кардиологии разбираются, мягко говоря, не очень…
— Привет!
— Привет…
Прошла в затемненный холл, не сразу сообразив, что в помещении есть еще кто-то.
— Сколько у тебя времени? — крикнул он.
Она что-то ответила… Сняла куртку, упала на диван, и лишь тогда поняла, почему он спросил, — в кабинете была пациентка. Да что же их так много, и утром и вечером… Уткнулась в телефон, убавила громкость «жё тэймов».
Из кабинета бодро вышла приятная тетенька: поздоровалась, с трудом нашла свое пальто в потемках, и стала искать выключатель:
— Да где же он?
Лиля молча указала; женщина включила яркий свет.
— А что вы в темноте сидите?
Пожала плечом.
— Максим Леонидович, я вашей даме свет включила…
(«Вашей даме»? — шутит так, или Лиля каким-то (вербальным или нет) способом невольно дала понять?)
— Да она спит, небось…
(«Хорошо, что они говорят, а мне не надо отвечать»)
— Спит?! Я бы здесь спать не смогла! Спасибо, до свидания!
Лишь когда приятная пациентка окончательно ушла, Лиля соизволила встать и пройти в кабинет.
— Ну, рассказывай…
Рассказала. Вспомнила про таблетки; выложила:
— Прочти инструкцию сам — не маленький. Попробуй: пойдёт, или нет…
Думала, откажется. Нет, взял, пробежал глазами.
— Как у тебя?
— Все так же.
— Каждый день? И аритмия каждый день?
— Да.
— Раньше не было?
— Нет, вот только тогда началось… Душно здесь.
Лиле совсем не было душно. Нехорошо. Впервые возникшая — нестабильная…
— Аспаркам-то хоть пей! Хватит выделываться: «Не нравится, не идёт»! Не идёт — покупай панангин; но это — обязательно! Ясно?! — почти кричала.
— Хорошо; сейчас запишу, и сегодня куплю…
Ох, не нравилась ей такая покорность.
Смеялись, говорили… вернее, она говорила лишь тогда, когда было можно. С промежутками.
Периодически он напевал «Стройную фигурку цвета шоколада», многозначительно поглядывая на нее: «Там, где любовь — там всегда проливается кровь». Явно новый репертуар.
«Просто услышал, и привязалось», — решила она. Слишком хорошо уже его знала.
— А ты не можешь петь со слухом? — с усмешкой.
— Эх! Эту песню надо с чувством петь! А она: «со слухом…»
Хотела пройтись насчет чувств, но во рту вновь оказался тампон и инструмент. Какой хороший способ вовремя заткнуть женщине рот…
Внезапно он прижал руку к груди и поморщился. Лиля автоматом схватила за руку, трогая пульс.
— Да не дергай ты меня! Всё нормально; дай долечить-то!
— Да? Ты же меня (с ударением на «меня») до инфаркта доведешь! Зубов у человека тридцать два, а сердце одно!
Встал, открыл окно…
— Невралгия это. Душно мне просто… инфаркт? Твой «инфаркт» живет с тобой… А я для тебя — недоразумение…
Поди пойми, с каким чувством это было сказано: не то послать подальше хотел; не то с сожалением. Лиля, как обычно, для собственной подстраховки, решила — первое. Перешла в атаку. (Собственно, то, что она сделала — кинулась считать пульс — не было каким-то там признанием. Реакция врача.)
Правда, ей опять пришлось выждать, когда она сможет открыть рот.
— А я думала, что тебе лучше, раз поёшь… Ну, конечно, я переживаю за тебя: вдруг ты помрёшь раньше, чем меня долечишь!
— Да, вот такие теперь все стали… циничные.
(«Издевается. Что же тебе надо, родимый?» Как бы то ни было — сравнение со «всеми» ее не вдохновило.)
Вздохнула:
— Да, конечно! Именно поэтому стараюсь подобрать терапию, и ору, чтобы шёл обследоваться.
(«И пусть понимает как хочет.»)
Ругались и смеялись еще полчаса, когда очередной клиент нервно покашливал в коридоре, давая понять, что пора и честь знать. Раньше она всегда вела себя здесь тише воды, — не из-за страха сплетен, а просто чтобы не вызывать неприятных эмоций у других людей (она знала, как это противно, если ты ждёшь и нервничаешь, а кто-то болтает и смеётся). А теперь ей стало все равно. Хохотать, говорить: «ты»; обсуждать явно личные темы; то обниматься, то чуть ни драться в кабинете — открыто и вызывающе — стало теперь отчаянной бравадой…
Знает ли он, что за тем последуют слёзы? Неизвестно.
Друзья разделились на три лагеря. Те, кто ничего не знает; те, кто считает себя вправе диктовать, что она должна чувствовать, а что нет; и третий, самый ценный, немногочисленный. Такие люди — как бриллианты. Выслушают вдумчиво, без оценок и советов; утешат чем-то коротким и небанальным; поделятся своим. Это так важно — когда друзья находятся в одинаковой степени откровенности. Такая дружба — как любовь. Но как мало таких людей…
ГЛАВА 9. ДОМ И ЗАПАХИ
Запах чужой любви. Она дышала им, жила им. Пока не возвращалась домой — на этой территории он становился чужим и опасным. И все равно ей не хотелось смывать его с себя. Она до чертиков устала. Устала притворяться, скрываться. Старается, конечно, по мере возможности. Наступило какое-то вселенское равнодушие к тому, что всё может открыться: чему быть — того не миновать. Главное, что не сама призналась, не выдержав, нет хоть этой вины. Конечно, она ничего не расскажет. А если кто-то что-то сам понял, — значит, есть причина — понять и молчать? Она не железная. Она никому не делает плохо. Она лишь принимает небольшой подарок, на который в кои-то веки (весьма нежирно) расщедрилась жизнь. Вот если бы предложили, скажем, вкусно питаться три дня в неделю, — или просто голодать (но зато голодание считалось бы хорошим тоном в обществе), — что бы человек выбрал? Возможно, поначалу изображал бы героизм, святость. А затем подумал бы: «Какого чёрта?!» Зачем, ради чего?! Ради условного названия себя «хорошим»? Слова, не смысла…
А запах сводит с ума. Быстро переодеться в домашнее; не слишком поспешно, но всё-таки постараться вовремя и незаметно снять, засунуть подальше слишком красивое для повседневки, бельё; постирать уже позже, когда все уснут; повесить сушить в дальний угол; прикрыв чем-нибудь. Паскудство, конечно, всё равно, в каком-то смысле. Хотя, если голову включить, а не эмоции, — то это ложь во спасение…
Усталость сказывается во всём. Даже там. Сейчас он не питает ее энергией. Не возникает желания болтать и смеяться; слушать и вникать; рассказывать что-то. Вот уже третья неделя, а он так и не узнал, что попугая она купила. Старается приручить, получается с переменным успехом… И другие темы, упущенные в свое время; а после уже не захотелось.
Лучше она поинтересуется им: посчитает пульс; порассуждает о профилактике сердечно-сосудистых заболеваний. Похвалит, что похудел. А о своих проблемах больше не хочется. Хотя — парадокс — как раз ему ведь можно откровенно обо всём. Нет такого (ну, ей так кажется), что его оттолкнуло бы, вызвало бы неприязнь. Просто не хочется. Если уж про птицу не хочется (а про животных она может часами), — то откровенничать и подавно. Нет машины; нет задушевных посиделок за рюмкой чая, или не чая… без разницы. Не обида. Она давно прошла. Просто ушло что-то важное. Если бы не запах; если бы не пальцы, касающиеся ее лица во время лечения, — она спокойно ушла бы… может быть. Но лимбическая система возникла в процессе эволюции намного раньше коры. Из органов чувств она, пожалуй, самая сильная. Животное начало, в первичном, не-опошленном смысле (вот и спорь с Дарвиным), — будет продолжать мучить дольше всего. Запах. Тактильные ощущения. Первичный примитив. И никакое грязное вожделение (хотя почему оно грязное?) ни при чем. Обоняние и осязание помнят любовь и нежность. Сразу иначе звучит, правда? Даже если была страсть.
Остаточная нежность. Под совершенно случайно оказавшийся включенным смартфон. Она думала, что выключила песни (самой надоело); а тут как раз сплошные: «мон ами, жё тэйм, жё тэйм!» Самые надрывные. Она не виновата — в плейлисте настроен случайный выбор. Значит, умный смартфон сообразил сам. Искусственный интеллект.
Остаточная нежность сохранилась у обоих.
Хм… И у нее — остаточная? У неё — усталая. Да никакой бы не было, если бы не его всегдашняя готовность обнять, погладить. Если бы не обоняние, воспринимающее его запах как наркотик.
Нет, дома вроде всё по-прежнему; что это ей только в голову пришло? Все хорошо. Если даже не идеально, то это жизнь такая. У кого она полностью совпадает с желаемым? найди такого…
ГЛАВА 10. ДЫШАТЬ
Не люблю я тебя, не люблю! От всей так называемой любви — ошметки. Уже не горю огнём, когда вижу тебя; да и меньше смотрю теперь. Не схожу с ума от запаха твоей кожи. Не задаю вопросов — не так-то и интересно. Обреченность какая-то: «Ну ладно, давай». Не умираю, не падаю в звёзды. Обычно всё, до смешного обычно… сколько было раз — не считала, — какая разница? Всё стало обыденным. Привычно остановила тебя, когда выдохлась окончательно. Тепло и хорошо, не более того (хотя так ли это мало в нашем случае?) Внезапная запоздалая неловкость — отвыкла за две недели. В глаза-то глядеть стыдно как после всего! Тем более сидеть в кресле с открытым ртом, как дура, мычать сквозь боль: «Садюга ты! Убью!», — и вновь отталкивать твои руки, уже по другой причине. Слушать насмешливое: «Ты так красиво кричишь! Потерпи, так надо сейчас, нельзя анестезию — я должен знать, насколько глубоко можно пройти, именно на ощущении. Да всё, всё уже…»
Ты рассказывал о чем-то, хотя я не спрашивала. Про вредную бабку, про дочку и друзей. Включил обогреватель, накрыл пледом нас обоих; принёс чаю. А я вспомнила про смешное видео; не могла удержаться, показала — хотелось, чтобы ты посмотрел. Смеялись. И снова пинали обогреватель, как в самый первый раз. Как по кругу всё. Помнишь ли ты, как было? Не знаю. Но насколько всё стало иначе. Насколько менее волшебным. Насколько дальше стал ты с того времени, когда не скрывал свой восторг. И — насколько ближе и роднее всё равно, несмотря на все выходки, и твои, и мои.
Я одно понять не могу: те две недели, что мы не виделись, я не жила. Я была неживая. Нет, я не люблю тебя! Да нечего в тебе любить; ничего в тебе сверхъестественного нет! Ну, ладно, — почти нет… Я честно старалась вновь полюбить того-кто-рядом. И у меня хорошо получалось это, правда, лишь умом. Очень даже получалось! Я познала истину, я медитировала, я сливалась в экстазе со Вселенной и чувствовала правильно! Я даже поняла, что он иногда может пахнуть похоже. Это всего-то запах волос и кожи, да еле ощутимый призвук стирального порошка свежестиранной рубашки. Кроме, разве что, «лёгкого мускусного оттенка раствора „Лизетол АФ“ и средней ноты йодоформа» (Нина Риччи с Живанши нервно курят в сторонке). Попугай мне в помощь, ползающий по нам двоим! Да, как же, если бы! Я «подарила» тебе и попугая. На видео, конечно, но всё же. Разве могла я не показать тебе что-то важное и любимое для меня?
Почему же со всеми своими правильными и счастливыми аффирмациями… я, оказывается, чувствовала себя трупом; постоянно напоминая себе: «Дыши! Дыши! Всё хорошо, всё просто чудесно!» Я честно не думала о тебе. Забывала. Правда, забывала. Правда-правда. Беда лишь в том, что, забывая тебя, я вынуждена была напоминать себе о необходимости дышать. Я списывала это на магнитные бури: «А кому сейчас легко?» Все друзья в депрессии: мрачные, тёмные дни; почти полярная ночь. Новолуние. Все молчат, еле шевелятся, и ничего не хотят. Вот и я поэтому! Точно. Только заставлять себя дышать было все трудней.
Ничего особенного при встрече не произошло. Ничего нового. И в тебе тоже. Мы лишь пили чай, слушали музыку. И это: «я была с ним…", — но это же такая ерунда, правда? Совсем ерунда. Совсем… Только вот я внезапно поняла, что живая. Всего-навсего. Дышу самостоятельно. Не напоминая себе, что надо дышать.
ГЛАВА 11. СТРЕЛЬЦЫ НЕПРИКАЯННЫЕ
— Ты правда не любишь целоваться?
— Правда. Меня давно это не трогает. Очень давно.
— Тогда почему…
— Для тебя. Чтоб тебе было хорошо…
Хотя бы честно. Хотя бы серьёзно. Хотя бы: для тебя. Правда, не верилось ей, что в те первые месяцы это было лишь для нее. Вопрос: тот, кто на словах давно никого не любит принципиально, тем не менее продолжает делать для тебя всё, чтоб тебе было хорошо и приятно, — что чувствует на самом деле? Боится ль потерять как некий символ молодости и жизни; как близкого, в какой-то мере, человека?
А тот, что всегда говорит — любит; и даже, пожалуй, теперь — действительно любит: пару раз в месяц может вспомнить о чувствах, поговорить по душам; обнять; стать тёплым и близким. И ведь мгновенно прощаешь всё, готова вновь заплакать от эмоций, — до той самой минуты, когда вновь замкнется, станет говорить лишь о делах, брюзжать и жаловаться; портить настроение, гасить радость. Уткнется в гаджеты, и не видит никого — ни людей, ни попугая. Впрочем, последний его ещё веселит иногда. Но иногда. Зато зарабатывает — для тебя, для вас… Но порой говорит такое, что хочется просто завизжать от несправедливой глупости. Или изображает унылого старого деда… при его-то возрасте, и внешности (на которую он махнул рукой, даже в зеркало смотреться забывает, мол, не мужское дело, — а зря.) Он любит — «где-то очень глубоко»; в отличие от героя «Служебного романа», для него это определение — не издёвка. Его тоже можно понять; и пожалеть… и, наверное, полюбить снова. Беда в том, что всё это — лишь иногда. Стрельцы сильно «зеркалят» отношение. Так получается. Само по себе.
***
Положил руку на коленку, прижался… Вот, хоть убейте — не похоже это на бесчувственное утоление похоти.
— Давай уже семерку пломбировать! Ну дав-а-а-а-ай! А то какие поцелуи, самой противно…
— Рано ещё, говорю тебе. В следующий раз посмотрим, может быть… Теперь у меня пальцы ледяные, вегетососудистая, что ли?
Она трогает его руки.
— Правда… Холоднее моих.
Поворачивает, разглядывает ногти.
— Что там? Плохое что-то увидела, да? Рак?
— Да ну тебя! Сразу одно и то же. Просто ногти выпуклые, кончики пальцев утолщены совсем слегка.
— Что это значит?
— С лёгкими может быть что-то… Может и ничего не быть, если всегда такая форма была. Это же не за один год формируется; ты помнишь, как они раньше выглядели?
— Нет.
— Ну так и я лишь предположить могу. И скорее всего — хронический бронхит, если уж…
— Да говорю, этим дело кончится…
— Хватит уже себя накручивать. Вот у меня что будет…
— А что с тобой? — Встревоженно. Или изображает.
— Да ищут что-то… Нерегулярно всё, ты же помнишь, как за прокладками бегал тогда? Живот ноет…
Положил руку на живот.
— Колдовать умеешь? Сделай, чтоб всё было хорошо…
Долго… скорее всего, он просто почти спит. Но она напитывается его энергией, вправду становится легче. А убегала из дома почти неживая.
Обнимает.
— Пойдем в рентгеновский, там тепло… Ведет ее, по пути выключая свет.
Потом они долго пьют чай. Потом очень быстро какие-то манипуляции в кресле — как раз успевают до следующего пациента.
***
Она вспоминает, как в самом начале кричала: «Возраста не существует! (во всяком случае, для Стрельцов)». Как приносила те черно-белые фотографии в смартфоне, а после распечатала для него портрет.
— Это я такой был? Надо же! Не помню; у меня и не сохранилось тех… Спасибо!
— Ты похож здесь на Фредди Меркьюри. Просто как его снимок.
Польстило, видимо. Но она всегда говорит лишь правду (Стрельцы такие. Просто комплимент ради комплимента не скажут. Промолчат. Если уж говорят — значит, правда.) Не смогла договорить более важное: «Я и сейчас тебя вижу таким. Это твоя душа. Ни седина, ни лысина не имеют значения; я вижу твой взгляд, и ты для меня — как на этой фотографии».
Грустно, что не узнать правды. Он не может позволить себе чувствовать; и так уже… разошёлся тогда, как подросток; перебор для него. Проявить чувства к ней — это выглядеть глупо; раз она замужем. Надо или самому предлагать брак, или уж молчать. А предлагать ему нечего. Дочь, бабка… многолетнее холостячество. Да все друзья засмеют! Да в его возрасте. Да к чему ему это? Да и не пойдёт она, если честно. Реветь будет, разрываться будет; вскроется все, не дай бог… И будет кошмар для всех. А замуж она не пойдёт — это просто смешно и дико. Даже если бы… Значит, подобные глупые эмоции надо глушить в зародыше, что, собственно, он и сделал.
А может, они сами быстро угасли, у него ведь мощный инстинкт самосохранения.
И все же Стрельцы играют, как выяснилось. Другое дело, что в момент игры они верят себе. И входят в образ не нарочно. Так — жизнь внезапно предлагает роль, а Стрелец радостно её подхватывает, вживается полностью. Лишь зайдя за кулисы, отойдя от спектакля, вспомнит, кто он, где он, — словно проснувшись. И все же это была лишь роль… Те, кто не смогут выйти из неё — в конце концов, оказываются в психушке, наверное. Или просто живут с ней уже до конца, называя жизнью. Своей ли? Может, и не только Стрельцы, — что она привязалась к ним, в самом деле… Среди всех есть, должно быть, такие характеры.
«И очень может быть,
Что от забот моих
Я поседею раньше остальных…
Белеет мой парус, такой одинокий,
На фоне стальных кораблей…»
Другие либо имеют стальные корабли, либо играют вполсилы, не отдавая сцене сердце. Ни один Стрелец не купится на такую игру… Покоробят стандартные комплименты и признания, тупо-завлекающий женский смех без смысла, игра туфелькой и локоном. В таких спектаклях пускай играют те самые два сапога, которые — пара. Стрельцы ещё и смущаться умеют. Не изображать смущение, а действительно чувствовать себя неловко. Даже, после сто пятидесятого раза… Неловкость эта искренняя, она ощутима физически. В нее нельзя не поверить, ее ощущаешь, её хотелось бы скрыть, да не выходит. А это значит — живые! Не роботы, не куклы. Живой — значит и я живая. Я живая — значит, и ты живой. Так ведь просто всё. Почему не признать это?
Хорошо быть стальным кораблем. Иметь свою постоянную несмотря на наличие множества переменных вокруг… Действительно, хорошо.
ГЛАВА 12. ПОСЛЕ. THE SHOW MUST GO ON
Люди, которые много, забавно, интересно и умно говорят… Нет, не так… Те, что обладают харизмой, знают себе цену, и автоматически становятся лидером в любой компании. Притом они слышат и других, не перебивают, если временно ораторствовать начал кто-то другой. Образованные, эрудированные во многих сферах. Дающие понять, как много у них друзей, как важны они многим, как они вечно заняты, и какой огромной пользуются популярностью.
Встречаются такие типажи. Если это мужчина, им легко очароваться. Сейчас в больничной палате Лиля познакомилась с такой женщиной. Надо сказать, всех пятерых здесь подобрали, наверное, не случайно, — врачи и педагоги. Каждой есть, что порассказать. Тем не менее, солирует она. Если не спит, конечно. Как выяснилось в беседе, она единственная среди всех — незамужняя, и живёт одна. Остальным хотелось иногда просто полежать тихо; почитать, помолчать. А этой Нине, видимо, всё-таки, не хватает общения, несмотря на занятость и друзей. Хорошо это или плохо? Лиля затруднялась ответить себе.
Каким казалось всё странным и нереальным сейчас! История болезни, которую заводят на нее, а не она. Врачи в ординаторской, а она — в палате. Ужасно хотелось есть, но нельзя перед наркозом. А их палату брали оперировать в последнюю очередь. Она ждала…
Не выдержала, набрала номер Максима. В восемь утра. Очередная уступка гордости. Но сейчас не это было главным. Безумно хотелось услышать чей-то… родной? знакомый? голос, — до того, как… Почему именно он? А кто еще? Не маму же будить! Она будет лишь переживать, и это еще мягко сказано. Не мужу ведь нервы трепать, который тоже с трудом держится, и сейчас занят дочкой. (Хотя не всегда она была такой заботливой в отношении мужа. Когда-то, давным-давно, даже не задумалась бы: звонила бы, и плакала, и требовала приехать, топая ногами как капризный ребенок, потому что он был так нужен ей. Тогда она была влюбленной и эгоистичной, а сейчас стала просто на удивление мудрой и практичной. Наверное, так правильнее вести себя с мужчинами, так им больше нравится. Только вот для неё подобная мудрость означает отсутствие чувств.)
— Привет… это я. Сейчас иду под наркоз. Так что, на всякий случай, прощай, — с усмешкой.
— Да всё хорошо будет, что ты! Не переживай… Поспишь, и проснешься; и всё будет хорошо.
Ни капли нежности или жалости. Но — именно те слова, что сейчас нужны. Она и не ждала признаний (впрочем, давно уже); в эту минуту подобное только растравило бы ее. Максим сейчас был для нее той самой необходимой жилеткой. К тому же… его не жалко. Отвлечь, разбудить, потревожить.
Лиля боялась опоздать: скорее бы уж… Переоделась в прозрачную бумажную рубашку и бахилы; сверху накинула халат; стояла в коридоре, ожидая своей очереди. Дверь в операционную была почему-то открыта; она увидела красивые, тонкие, загоревшие где-то в Израиле ноги Нины (она была немолодая, и довольно полная, а ноги — как у юной девочки), привязанные к креслу. Картина не подняла настроения: вспомнилась книга «Остров доктора Моро» с его опытами; особенно момент, когда изящную пуму превращали в человека… «Иногда кажется, что лучше бы я меньше читала», — подумалось мрачно.
Нину вывезли на каталке; позвали Лилю. Объяснили, как лечь; сообщили, что сейчас привяжут ноги, обработают «операционное поле» и дадут наркоз. Ласковая пожилая анестезиологиня, наставленная мужем Лили, обращалась с ней как с ребёнком. Тем не менее, молодая медсестричка запорола хорошую вену, со словами: «Вот невезуха-то!» («Несколько фраз, которые пациенту не хотелось бы услышать, лёжа на операционном столе», — вспомнилось Лиле). Обработка йодом всех интимных мест до наркоза вызвала острое желание заорать, желательно нецензурно. Вспомнились любители садо-мазо из интернета. Ладно, они же как-то терпят, им даже нравится… Наконец сознание выключилось, и, как ей показалось, — сразу включилось снова; она проснулась. Никаких снов не было; времени — тоже. Вроде бы, все хорошо — так ей сказали.
Зато после того она заснула в палате; и вот тогда начались эти видения. Яркие, красочные, психоделические. Снился какой-то центр для детей в виде театра или цирка, в котором был настоящий лес, горы, мох и животные; аквариумы; представление, где Деда Мороза играл динозавр — он кидал в детей мягкие подарки, наполненные конфетами… Снился он… или не он? Потому что во сне он бегал за ней, сюсюкал, называл любимой девочкой, укрывал одеялом, а ей и так было жарко, хотелось спать. И чтоб отстал. Ей было смешно и противно — конечно, не он! Ведь его-то она любит. Затем, как бы проснувшись, думала: «А кто тогда? Некому больше. Но тогда я должна бы быть счастлива, а мне хочется послать его подальше. Что случилось? Сейчас я не сплю? Нет. Ну конечно, это был сон.» А затем просыпалась уже по-настоящему, с тяжеленной и тупой головой… Она, наивная, собиралась уйти домой в тот же вечер. Еле сил хватило позвонить родным; и снова она проваливалась в бесконечные сны…
Видимо, резко упал, и без того низкий, гемоглобин. Теперь она даже по лестнице шла с трудом. И день выписки не обрадовал. Маленький, пожилой врач, которому она сразу не понравилась своей прыткостью: высказанным вслух желанием выскочить с третьего этажа, если ее оставят на выходные (при поступлении-то ей обещали, что все делается за сутки!) — не обнадежил ничем приятным: биопсия лишь через две недели; возможно, потребуется ещё операция; а половая жизнь возможна лишь через месяц!
«Что вы со мной сделали?!» — хотелось орать Лиле. Об этом ей тоже наврали в поликлинике. На самом деле она лишь произносила какие-то гласные звуки, с отвисшей челюстью и вытаращенными глазами. Врачу она наверняка казалась совсем глупой. Как это коллега может настолько заблуждаться в сроках госпитализации и объёме вмешательства? Может. Eсли он не специалист в этой области, да еще другие врачи снабдили заведомо ложной информацией.
Вернулась домой на такси, в нелепом широком пальто (специально надела старое, похуже, чтобы не жаль было оставить в больничном гардеробе); с такой же нелепой сейчас полосатой дорожной сумкой, которая когда-то путешествовала с ними на юг, а теперь — тапочки в ней, кружка, халат, и мерзкая выписка с рекомендацией оперативного лечения… Прошла в дом, выпила чаю. Что-то прибрала. Есть не хотелось, хотя и надо бы. Хотелось спать. И плакать. Позвонила близким, что уже дома. Выпустила попугая, но тот словно отвык от нее за несколько дней, или обиделся. Вытащила книги из сумки (без книг она никуда не уходила больше, чем на сутки). Приняла лекарства. Пора было идти за дочкой.
Почему так тяжело идти? Так напрягаются ноги, такая одышка? Что-то изменилось… Ах, да, — пришла зима. За эти несколько дней осенняя грязь превратилась в ледяную корку; скользко — с непривычки идёшь в сильном напряжении. Она заглянула в небольшой магазинчик по пути, где продавались неплохие фрукты; купила гранат. Так странно: брать корзину, смотреть на прилавки, доставать кошелёк… Что это? Деньги. Много их у нее, или мало? Она отсчитала нужную сумму, вышла. А ведь продавщица даже не заметила, как ей все было странно. Мир изменился, хотя выпадала она из него на считанные дни. И все же очень тяжело даже дышать. Голова кружится, не упасть бы, дойти…
Внезапно вспомнился насмешивший ее эпизод. Как анекдот из серии «Говорят дети»: «Мам, меня сегодня Марь-Ванна ангелом назвала!» Максим как-то сказал: «Сейчас тетенька одна придёт. Ой! Ругаться будет. Всё ей не так. По сравнению с ней, ты — ангел!» Лиля тогда долго хихикала: «Он меня ангелом назвал! Неужели я его так достала?!» При ней, кстати, пациентка особо не ругалась. К чему сейчас вспомнилось? Да так. Не хотелось ей пока становиться ангелом…
Дочка, умница — чувствовала ее состояние, и не бежала «впереди планеты всей», а шла рядышком, даже под руку взяла. Главное — дойти до дома. А там можно и лечь. Ничего — посидит зайка в компьютере, а Лиля просто будет рядом лежать. Примет очередную дозу сорбифера, и ляжет. И пусть попугай ползает по ней, спящей. После девяти вернется муж, тогда можно будет уже совсем спать.
***
Через несколько дней набрала номер. Пора. И так с этим полубессознательным состоянием протянула все сроки.
— Ну что, сильно соскучился? По идее я могу завтра, но лучше в четверг. Если можно. Я… не обращай внимания, я просто плохо подбираю слова пока. До сих пор практически спала. Завтра ещё пока тяжело будет. А потом только четверг свободен.
Говорила так, не стремясь вызвать жалость. Смеялась даже, над собой и над ним. Но объяснить свои заикания и выпадения слов было необходимо.
— Или, может, восьмого прийти? — это была шутка; восьмого она и не смогла бы. Просто любопытно, что он скажет насчет дня рождения.
— Восьмого суббота, — растерялся. Не подумал, что она помнит, раз так спросила. (А она ничего не добавила. Лишь послала в субботу смс, которые он якобы «не читает». Потом старалась даже не глядеть на телефон до самого утра — ее смс-оповещения почти беззвучные. Лишь на другой день, набирая чей-то номер, увидела-таки его «Спасибо».)
Что любопытно, — ей показалось, что он в таком же коматозе, как она. Или спал, а она разбудила. Или растерялся от ее наглости: «Сильно соскучился?» Это была отместка за прошлый раз, когда в мороз она не выдержала пяти минут на остановке, позвонила и сказала, что идет обратно в стоматологию, и будет там в тепле ждать такси. А он уже ушёл было, пришлось тоже возвращаться.
— Cоскучилась? — спросил ехидно.
Потом они вдвоем искали это такси, которое неизвестно где припарковалось…
***
Встретил её на улице.
«Лиля, Лиля, Лиля», — донеслось до неё, когда оба переодевались. («Склероз? Боится забыть?»)
— Ну рассказывай давай, что с тобой! Что сделали, что теперь… Я что-то испереживался.
«Ты испереживался? Что-то новенькое. Целых три минуты, небось.»
Рассказала. Раз уж… Не хотела подробностей («разве тебе есть дело?»), но, когда так спросил, — не молчать же.
Привычно выпила чай. Привычно потянулись руки. Но упорно вспоминалась больница. «Что со мной сделали?! Я даже его не хочу. Всё… вообще всё не так.»
— Не смогу я больше, хватит… И так-то еле-еле…
— Тебе, наверное, пока нельзя? Сколько? Недели две?
— Месяц! У тебя есть… изделие номер два? Может быть, так можно? — задумчиво.
— Не помню. Да нет, лучше не надо тогда.
— Нет, так не честно, — она прильнула к его груди, он гладил ее волосы. — Можно же иначе.
«Это была просто психотерапия», — говорила она себе. — «Знать, что во мне еще сохранилось что-то от прежней меня. Мало мне всего! А ещё месяц под запретом превратил бы меня в полную развалину. Хотя и сейчас не на много лучше, но все же… это всего лишь очередное «The show must go on», — как было когда-то то после давней операции на венах: она сняла бинты и пошла в театр. Наперекор всему.
***
И вновь она здесь. Не собиралась идти к нему в этом коротком и облегающем, молочно-белом, с чёрным кружевом и открытыми плечами, — красиво, конечно, но слишком летнее и вызывающее. Нянька пришла раньше времени, когда Лиля занималась примеркой платьев, решая, что надеть в ресторан на Новый Год. Недолго думая, накинула длинный тёплый кардиган, такой же молочно-белый, и удивительно подходящий к платью. Открыла дверь, заговорились с нянькой. Переодеваться было уже, естественно, некогда. Опомнилась на улице: «Он подумает, что я совсем рехнулась!» Ладно, что делать. Не возвращаться же.
Сидела в кресле, не снимая кардигана.
— Ну вот, всё. Моську только испачкал, подожди, — улыбнулся, снял с ее щеки крошки пломбировочного материала.
Треньканье мобильника. И стук в дверь.
— Боже ты мой, забыл совсем, — поморщился. — Здравствуйте, проходите, проходите…
— Иди в подсобку с той стороны, наливай чай, — шепотом.
Вошедший мужичок, увидев выпорхнувшую из кабинета Лилю, несколько остолбенел.
— Да я, это… Вы, это… не торопитесь.
— А мы уже всё сделали, — Максим Леонидович вновь появился на пороге. — Проходите. — пациенту. — Ничего не сделали, — шепотом, грустно, Лиле. Она скользнула в другую дверь, налила чай себе и ему; затем заглянула в кабинет с другой стороны, позвала взглядом. Досадливо переглянулись.
— Не смотри на меня — я не собиралась идти к тебе в этом платье, так вышло: нянька меня заговорила…
— А я еще и не рассмотрел!
— Ну, тогда смотри! — рассмеялась, скинула кардиган.
— О! — кажется, он вовсе не решил, что это идиотизм…
Она успела уже и чай выпить, и найти в шкафу любимый плед, и, закутавшись в него, полежать в рентгеновском, вяло проглядывая
скачанные статьи. Пациент ушёл. Чего она ждала? Времени оставалось совсем немного; и всё равно ничего нельзя…
— Сделай мне массаж. Спинка болит. — (Хоть что-нибудь!)
Как это, оказывается, приятно, когда так давно не было настоящего массажа.
— Не, ну так всё же неудобно, боком. Давай, втиснусь как-нибудь сверху. Вот, совсем другое дело; и гораздо приятнее…
(«Только массаж — и я уйду! Нельзя же. Нельзя!»)
Его руки, его тело касается ее спины… всей её. («Нельзя!» — «Не могу!») Желание пронзило настолько остро, словно впервые. Плевать на все нельзя. Она подалась к нему всем телом…
Он уже встал, и направился к надрывающемуся телефону, а она лежала, всё ещё вздрагивая, вскрикивая. Казалось, это не закончится никогда, это что-то ненормальное… Всё-таки встала. Минут через пять. Ее телефон тоже звенел.
— Да, Максим Леонидович, — бормотал он несколько смущенно, одеваясь. — Да вы просто маньяк какой-то; не ожидал от себя…
— Что, раньше не был таким? И так — не было?
— Да как-то… не было. Как-то скромнее был, — словно сам себе.
(«Ох, не верю я тебе. Хотя сейчас ты сам себе веришь, когда вот так бубнишь. Просто такой как я не было, конечно, это ясно. Но ты не понимаешь. Да пошло оно всё! Главное — «The show must go on!»)
ГЛАВА 13. ПРАВИЛЬНО
Дома ее ждали розы. Самые прекрасные, которые она когда-либо видела. Огромные, нежно-розовые, тёплые. Не склонившие своих чудных голов даже через неделю; казалось, они ненастоящие — настолько совершенные. Даже при том, что сейчас ей совершенно не хотелось цветов — эти розы победили ее глаза. А ещё дома ждала шикарная двухметровая ёлка, и подарок для дочки — карета с принцессой. И — о боже, о ужас! Ну, зачем это?! Ей… сейчас. То, чего она уж никак не ожидала — коробочка из ювелирного. Золотая подвеска с гранатом в виде сердца.
Надо жить. Начать жить с чистого листа. Надо. Слёзы выступили на глазах, но все равно она испытывала лишь чудовищную благодарность. Знает? Борется? Если да, то борется правильно. Хотя ей пока только больно.
Ее ждал ресторан, сногсшибательные танцы, где они, — как всегда, — перетанцевали всех. Поцелуи и нежность на глазах у знакомых и коллег; забота и ухаживания, как в дни первых встреч. Признания в любви. Прекрасная ночь любви. С нежностью, с поцелуями ножек. А ей лишь стыдно, стыдно… Не меньше ведь! Ни на йоту. Ощущения. Но почему же она не может любить так, как там, почему?! Потому что ей кажется, что он знает… И не только. Трудно войти в ту же реку заново. Почти невозможно. Или всё-таки возможно?
Возле дома, на остановке, ее ждали комплименты незнакомца: «Господи, какая вы красивая! Никакой косметики не нужно!» — (Она и впрямь была не накрашена). — «Господи, бывает же! Какая вы!»
Она восприняла эпизод печально. Как некий бонус утешительный: почти те же слова, что когда-то были сказаны. А теперь — от чужого, случайно промелькнувшего человека. Да был ли он вообще, или это ангел-хранитель решил на минутку утешить? Когда-то такое уже было. Похожее совпадение — человек возникал, словно ниоткуда, говорил что-то неожиданное, в тему, и исчезал… слабо, ангел, слабо! Этими штуками ее уже не удивишь.
Субару стояла на прежнем месте. Словно не исчезала. Увидеть ее, что она есть — уже много.
Чай. Вечный. Жалобы на жизнь. Да ведь надоело ей это уже! Но. Эти глаза в глаза. Неотрывные. А она счастлива. Рассказала и про ресторан, и про чудесный праздник в школе. Что это? Уж не завидует ли он? Не может же он ревновать, в самом деле? Или может? Еще, после Крыма ей показалось, что он стал холоднее, и не хочет ничего знать. Когда приходила печальной, «спасалась», — то была «его девочкой». Которую нежно ведут к машинке. Когда же она излучает счастье, не связанное с ним… его лицо становится скучным, словно каменеет. Что-то не так с этими теориями. А еще говорят, мужчины любят веселых, счастливых и самодостаточных.
Она слушала про полу-сдуревшую бабку с искренним сочувствием. Такое не приведи Господь. Не расспрашивала, куда он уезжал на неделю. Нет, сам сказал, что в Москву; тогда, скорее всего — к брату. Но она не спросила. А он, может быть, ждал вопроса. И опять ему плохо: «Реально плохо: вот что здесь? Желудок или поджелудочная? Голодные боли… В конце концов, кому это интересно?! Только тебе…» (она так и не поняла — было ли это обращение к ней, или к самому себе). В любом случае… родимый мой… не так-то ты и нужен всем своим великим друзьям, всей этой кодле, которая тебе важна, которой ты так гордишься. Раз твои проблемы могут быть интересны лишь тебе самому, либо… мне.
Внезапно пришла нежданная пациентка. Новая. Судя по разговору, Лиля поняла, что это глухой номер — она здесь впервые, с ней ничего не понятно, и пока они только выяснять будут, что за проблема у нее.
— Надолго? — шепотом, из подсобки?
— Минут на тридцать — сорок…
Ей это показалось вечностью. Она тоже чувствовала себя нехорошо, только не говорила. Субару. Там субару. Ее субару... А она уйдет. Уйдет…
Оделась.
— Так ты уходишь?
— Да. — Пожала плечами.
Вышла. Ну, случись что-нибудь! Ну, автобус, миленький, — не приходи полчаса, чтоб я могла опять броситься обратно и сказать, что замерзла! Что я делаю?? Я ухожу…
Пожалуйста, произойди что-нибудь! Автобус пришёл, не дав ей опомниться. Она вошла в него машинально. И он повёз ее прочь. Домой. «Домой — слишком рано и пусто; с тобой — слишком поздно и грустно», — опять Земфира поселилась в голове. «Что я делаю?!» Выскочить на остановке, вернуться! Нет. Она едет дальше. Нет предлога выскочить. Никакого. Автобус увез ее от Субару. Она сама ушла. Она так решила. Почему? Ведь знала, что будет больно. Знала, что делает правильно. Абсолютно правильно. Отчего так больно — делать правильно?!
ГЛАВА 14. ЖИТЬ
Кажется, всё? Боли нет. Нет острого желания встречи. Хотя ей прекрасно известно, как затягивает лень, простая банальная лень. Зима. Дом. Можно читать, вязать; готовить и прибираться — это вообще две бесконечные… «Я рисовала знак бесконечность», — Земфира. Прости, Земфира; простите, Эсмеральда, Флер-де-Лиз, Квазимодо и Священник… Один Феб радуется: «А что? Всё прекрасно! Все хорошо, прекрасная маркиза! Какие чувства, что за глупости; еще и страдания? Да на кой? Главное — здоровье, крепкий сон и аппетит, секс для разминки и разрядки. Вот что важно». И — всегда отличное настроение (Ну, и позитивные мысли, кстати. Очень удачно сочетается). Что это она про Феба? А так. Рано или поздно, кажется, все мы станем фебами… Это теперь называется «исцелиться», пройти тяжёлый этап. Вот и она, кажется, прошла. Осталось чувство омерзения к себе, предательства самой себя. Она перерыдалась уже. Перевыла. Боль крутила и корежила так, что хотелось выбежать на площадь, крикнуть что-то нецензурное, сломать какой-нибудь памятник. Сделать что-нибудь такое — равносильно ужасное этой боли. Чтобы поймали и посадили, чтобы стало внешне так же, как внутренне. Уравновесить давление.
В эти моменты она думала: неужели непрекращающиеся душевные муки (вроде ада, если он существует) — действительно, страшней физических? Никогда ей в это не верилось. Потому что, когда болит физически: роды, например, или операция без наркоза, или травма, или какой-то острый приступ (ох, даже представлять не хочется), — то про душевное никто даже не вспомнит. Просто не сможет вспомнить — организм оглушен болью физической. И сейчас подумала об этом вновь. И вновь согласилась.
А дальше, видимо, дошла до
