Оглавление
АННОТАЦИЯ
Как странно и несправедливо, когда твои мечты, одна за другой, сбываются не у тебя...
Медлительно и степенно течет жизнь в тихой усадьбе, пока к своей невесте не приезжает лорд иллюзий – владелец шотландского замка, голубых озер, летучих лошадей и магрибских кошек.
Даша Перовская – воспитанница в чужом доме. Там ее любят, как родную... или почти. Но она и не подозревает, что после появления лорда иллюзий сама судьба ополчится против нее и поставит в шаге от гибели.
ГЛАВА 1
Именно в то утро все и началось. Едва внесли и поставили посреди стола глубокое блюдо с овсянкой (за обедом у нас подают и щи, и пироги, и гречневую кашу, и прочие русские блюда, ну, а завтракаем на английский манер), Сергей Иванович, мой опекун, сказал:
— Итак, лорд Кортни написал мне. Все решено, он приезжает в конце июля. Ну, Лизонька?..
Он добродушно улыбнулся дочери. Нет, присмотревшись, подумала я, тут что-то другое, совсем не его обычное и ожидаемое мной добродушие: и растерянность, и грусть, и неловкость какая-то. Лиза молчала, опустив глаза в тарелку.
Я приехала из Петербурга три дня назад, в самом конце мая. Радовалась нашему буйно цветущему, благоухающему саду, невестному наряду яблонь, белому жасмину почти под моим окном, нашей чудесной сирени. Ее высокие и густые ветки создают полутемный шатер, и мы играли в нем когда-то... не так уж и давно, приносили детские стульчики и пару табуреток, из них делали стол: накрывали платком, выставляли на тарелочках яблоки или пирожки. То есть играла я, одна или детьми, которые приезжали в гости. Лиза редко к нам присоединялась.
Я обежала весь сад в первый же день. Обошла все любимые тропки, все горки-пригорки моей Вереи. Постояла на стареньком дощатом мостике над Протвой.
Следовало бы мне присмотреться тогда — и поняла бы, что у всех какая-то забота, о чем-то перешептываются и переглядываются. Но я была занята только своими чувствами: радовалась, что дома, что мне, конечно, все рады (как думалось).
Накануне того разговора о лорде, под вечер, бесцельно бродила по саду. Все разошлись уже по своим комнатам, становилось свежо, но уходить и заканчивать у себя в спаленке такой славный, ясный денек не хотелось. Я прошла под окнами спальни Сергея Ивановича и его жены. Ставни еще не закрыли, и я услышала часть разговора.
— Даша — такая разумная, милая девушка. И дай ей Бог...
«Жениха хорошего...» — закончила про себя знакомое присловье. Такое привычное — ждешь его, как, бывает, когда кто-то идет по дощатому полу и знаешь, что тут скрипит половица, и вот прислушиваешься, почти с досадой: ну, скорее уж, наступи и пройди... Жениха хорошего... жж-хх-шш... Скрип и шорох...»
Я улыбнулась — без насмешки, но, пожалуй, чуть-чуть снисходительно, как улыбаются слабостям близкого человека. Их слова — всего лишь безвредная привычка, и чуть-чуть подтрунивала над ней — про себя.
— Никак не могу забыть, что в письме-то сказано было о девушке из рода Разумовских. Это же и к Даше подходит, — продолжала Елена Матвеевна.
— Да, но она не...
Я осторожно, чтобы не наступить на сухой сучок или камешек, на цыпочках пошла дальше. Подслушивать — стыдно, да и не понятно, о чем они. Мои благородные предки мне ни в чем не помогут. Хотя, конечно, приятно думать, что я из столь знаменитого рода. А любопытно, что за письмо... Ну да ладно, все узнается рано или поздно.
И я, вертя в пальцах отломанную веточку сирени, потихоньку обошла дом, подальше от открытого окна.
С Лизой так толком и не поговорили ни о чем. То есть я-то рассказывала взахлеб: и о курсах, и о обо всей моей почти что самостоятельной жизни, и о белых ночах, и об одном влюбленном — не так, чтобы всерьез влюбленном, но все же...
Я вернулась из Петербурга, который семь лет назад, в начале войны многие стали называть Петроградом, но неофициально, да и неудачно это придумано: как-то наивно-старомодно звучит, простовато.
А Петербург, вторая столица... Он не таким оказался, как представлялось. Думала, там только четко расчерченные улицы, мосты или мостики над речушками, огромные площади, здания с классическими колоннами, что-то не наше, необычное, европейское. И так, и не так. Сначала показалось: да ведь все то же. Помню, я в детстве первый раз поехала в Москву. Тогда поразил большой город, невиданные раньше трамваи, автомобили, которые редко появляются в нашем городке... а сейчас хотелось иного... А тут извозчики, торговки, старушки на колокольный звон крестятся. Но пожила день-другой, и стала замечать новые стороны Петербурга. Широкие проспекты, дворы-колодцы, воздух... сырой какой-то, и зима тут теплее, слякотнее. И Исаакий, и игла Адмиралтейства, и Петр на взметнувшемся коне. Все, о чем читала.
Так вот я говорила и говорила, а Лиза слушала, изредка спрашивала о чем-то. Я погрузилась в собственный рассказ, заново переживая каждое воспоминание: и неудачи, и страх показаться глупой деревенской барышней, и белые ночи... Черная птица зачерпывает крылом невскую воду, и булки, только что выпеченные, пахнут так сладко...
— Ну, а у вас как? — прерывала, опомнившись, на полуслове рассказ, ведь невежливо о себе да о себе.
— Да у нас все по-прежнему. Все, что нового, писали...
Я кивала и снова возвращалась к своим новостям, потому что не сомневалась, что они-то куда интереснее, а здесь, конечно же, все по-прежнему, да ведь и писали мне опекуны часто, в самом деле. Еще день-другой, и я отошла бы от впечатлений петербургской жизни, они стали не такими яркими, а узнавание милых, родных мест уже не отвлекало от прочего. И тогда заметила бы очевидное: Лиза то молчит, то спросит о посторонних вещах, будто не вслушивается в мои слова, думает о своем. О чем-то очень важном, скрытом от прочих. И спросила бы ее... или сначала попробовала вчувствоваться, угадать хотя бы, из какой области это ее новое, тайное. Но я слишком была увлечена собственными переживаниями.
И вот — какой-то лорд. И так о нем говорят, как будто уже не в первый раз. Лиза все так же молчала. Она изменилась, подумалось мне. Мы раньше, правда, тоже не были очень уж дружны, но все-таки... Все одна да одна, и все сидит в библиотеке. Разумеется, читать мы обе обожали. Но тут другое. Как будто ищет что-то, а не просто убегает ото всего, пропадает в новом романе — это-то было бы мне понятно.
Внимательно оглядела всех сидевших за столом, стараясь ни на ком не задерживаться взглядом надолго, чтобы не подумали: вот, курсистка, набралась столичного гонора...
Елена Матвеевна, матушка Лизы, выглядит возбужденно-испуганной. Федосья Павловна, двоюродная тетя моей опекунши, сидит с видом значительным и важным. Глафира, приживалка... или компаньонка, даже не знаю, как удобнее назвать... поглядывает то на одного, то на другого, и все исподтишка, ну, она всегда себе на уме. Дмитрий Петрович мажет хлеб маслом, занимаясь исключительно едой. Управляющий имением — человек солидный, основательный, чтобы затронуть его всерьез, мало не то, что лорда — самой английской королевы, если она вдруг решит погостить у нас в усадьбе. Федя, друг дома, давным-давно влюбленный в Лизу, покраснел, закусил губу, глаза злые...
— Что за лорд, зачем он приедет и что решено? — спросила я, не так уж и интересуясь ответом, думая, как после завтрака пойду к Ильинской церкви, спущусь к лесу, я ведь еще не побывала там. Там необыкновенно красиво — обрыв далеко-далеко вниз, такой простор, что хочется то ли засмеяться, то ли заплакать, раскрыть руки и представить, что весь мир обнимаешь.
— Дашенька, — повернулась ко мне опекунша, — мы не говорили, и Лизе я велела пока молчать, покуда не решено ничего, вот она и не писала. Нам зимой пришло письмо из Англии, из Эдинбурга...
— Эдинбург — Шотландия, и эти Кортни, всем известно, не из английских, а тамошние, — поправила ее Федосья Павловна.
— Ах, тетушка, неважно, хоть бы и так, все равно ведь — Англия. Так вот, Александр Кортни, прежний лорд иллюзий, скончался, еще в восемнадцатом году, и титул перешел к сыну. Тому уже почти сорок лет, он вдовец, однако решил жениться второй раз.
— И прекрасно, — веско произнесла Федосья Павловна. — Слыханное ли дело: мужчина видный, нестарый и — одинокий. Да и богат притом.
— Богат несметно, — вставила Глафира.
— И вот он высчитал каким-то своим способом, что второй его женой должна стать наша Лизонька.
— Да не высчитал, что он, масон какой или астролог, прости меня грешную, — влезла опять тетушка, — а во сне увидел. Он же в снах-то, как мы у себя в саду. Куда хочет — туда и идет.
— Замок старинный, с тремя башенками и мостом подъемным, — завистливо перечисляла Глафира. — Лошади — обычные и летучие, магрибских кошек семь штук, всякие картины, да ковры, да шкатулки секретные, свое озеро в имении. Захотел — пирожное на золотом подносе, захотел — кофе на серебряном...
— Ну, что вы, Федосья Павловна, почему сразу масон, — укоризненно обернулся к тетушке опекун, не слушая Глафиру. — Он, конечно, и своими способами, по виденьям и снам вещим, удостоверился, но и высчитывал. Именно, что невеста из России, возраст как у Лизоньки, из рода Разумовских, живет в нашем уезде.
— Он сделал предложение? Лорд иллюзий? — глупо было переспрашивать и выглядела я, наверно, тоже глупо. Но меня — ударило, ошарашило. Сбило с ног.
— Собирается, — гордо ответил Сергей Иванович. — Приезжает в Россию в июле — и к нам.
Помню, прошлой весной, я еще только заканчивала гимназию, мы пили чай на веранде в саду и спорили... точнее, спорил Федя с Сергеем Ивановичем, а мы с Лизой и Еленой Матвеевной просто сидели и слушали, изредка вставляя слово-другое.
— Это вредная бессмыслица, — холодным и спокойным тоном говорил Федя. — В Англии — титул лорда иллюзий. У нас — господин ворожбы. Наследственный титул — это полный абсурд. Должность, которая предполагает, что человек будет противостоять серьезным и злонамеренным чарам, передается по наследству. Семь человек у них, двенадцать у нас — и все те же фамилии, одну колоду тасуют. Как будто из века в век наша земля иных умельцев не рождала. Так и наследуют. Псарня, отцовская библиотека, бабушкины рецепты от радикулита, ну и титул — так, в общем списке.
— Не совсем так, — нахмурился опекун.
Ему разговор не нравился, не любил он, когда ругали старые, устоявшиеся правила и традиции. Но Федя спорил, не переходя границ, и повода прервать неприятный разговор Сергей Иванович не мог найти, хотя я заметила, что он уже раза два пытался свернуть в сторону. Опекун вздохнул, видя, что студент никак не унимается, и продолжил:
— Способности проверяют, это не псарня и не конюшня, чтобы переходить только по праву старшинства. Если слаб наследник и не годится, значит, должность уйдет к следующему или далее, это вы и сами знаете, и примеры мы все видели. И наследственные способности вы, Федя, напрасно отвергаете.
— В Германии любой талантливый мальчик, пусть из незнатной, безвестной семьи, может стать подмастерьем у мастера чар. И мастеров цех выбирает из самых умелых. Или во Франции магистры колдовских наук. Проходят курс, затем экзамены сдают, где и проверяются умения.
— Так-то так, да что мы видим? Францию сто лет назад от революции не уберегли, а в Германии сейчас неспокойно. Нет, рано, рано от старых правил отказываться, деды и прадеды не глупее нас были.
Федя пожал плечами:
— Давайте наденем лапти и будем жечь лучину. А лучше сразу на деревья залезем, чтобы уж поближе к дальним предкам. Они на ветках всю жизнь просидели, авось и мы не пропадем.
Мы с Лизой засмеялись, на том разговор и закончился.
Но это давние дела, а сейчас, получается, лорд иллюзий будет гостить в нашем доме, да не просто как-нибудь, проездом (да и к чему без особого дела ехать ему в наше захолустье?), а — женихом...
— Человек он, как рассказывают, порядочный, благородный. Конечно, Лиза может отказать, если господин Кортни ей не понравится, — сказала Елена Матвеевна. — Только ведь страшно: раз судьба им быть вместе, как же тогда? Откажет — и с кем после идти под венец? И быть потом несчастной всю жизнь, если не того, кого суждено, выберешь. И ведь жених такой, что и мечтать не могли.
— Ну, наш род тоже не последний. И при Александре Благословенном какую карьеру прадед наш сделал, и при Александре Освободителе отличились. Да и нынешний государь нас жалует. Если бы вы, Сережа, службу не бросили, еще до каких бы чинов дослужились!
Федосья Павловна сердито поглядела на моего опекуна.
— Что чины, — благодушно ответил тот. — Мы живем безбедно, и дочку бы выдали за доброго человека. Но раз такое дело, скажу прямо — я рад.
— Еще бы! — бросил Федя презрительно. — Лорд! Ес-тес-твен-но!
Швырнул салфетку на стол, поклонился небрежно, почти кивнул, и вышел в сад.
— И человек ведь хороший, — повторила опекунша, глядя робко на дочь. Та по-прежнему молчала.
За окном виднелась часть аллеи, по дорожке быстро шел Федор, не глядя по сторонам. Я тоже встала.
— За Федей? Ты поговори с ним, Дашенька... что ж он... — как-то невпопад, немного виновато сказала Елена Матвеевна.
Я кивнула, не понимая, что делаю, и вышла — выбежала почти — вслед ему. Федя вышел за ворота, потом — по дороге мимо деревянных домиков, лавки, не ответил снявшим картузы приказчикам, а я — повернула в другую сторону. Вдоль заливного луга, к лесу. Не могла сейчас никого видеть, ни с кем говорить.
Прошедшие мимо крестьянки поклонились, я ответила им на ходу, не останавливаясь. Вперед, вперед, по мостику над рекой, плещущей по дну мягкие водоросли, похожие на распущенные волосы, и между ними стайки серебристых мальков. Окраины городка позади, потом — протоптанная в траве тропинка на лугу. И вот — лес, сразу, без отдельных редких деревьев, как будто границу провели, тут поле, а тут — почти чаща. Березки, редкие дубы, и, наконец, полянка, незаметная, пока не дойдешь. Скамейка, сколоченная давно, но прочно.
Смахнула нападавшие листья. Села, прислонилась головой к неохватному дубовому стволу.
Почему так? Это звучит совсем банально, я почти презираю себя за то, что так думаю, но почему — одним все, а другим ничего?
Мои родители были небогаты. Отец служил мелким чиновником в Калуге, в суде. Умер он, когда мне исполнилось восемь, назначили маме за него крохотную пенсию. Сергей Иванович Сушков, папин друг и дальний родственник, устроил меня в пансион, а маме находил какую-то работу: уроки, шитье, потом — место гувернантки. Не скажу, что мы жили в нищете, но — небогато. На каникулы я приезжала домой и радовалась, что могу побыть с матушкой. Конечно, я не обращала внимания, что она не может купить мне какую-нибудь дорогую вещь или наряд, мы так мало бывали вместе, до того ли! А летом подолгу гостили у Сушковых, ну, и зимой на святках бывали у них, и тут уж не приходилось жаловаться ни на развлечения, ни на еду, ни на подарки.
В пансионе мне нравилось, как ни странно: многие скучали по дому, даже плакали. Но я быстро схожусь с людьми, и, хоть и была домашней девочкой, любила все новое. Здесь у меня появилась задушевная подруга — Надя Васильчикова, потом — любимая наставница, а еще при школе был великолепный сад... и меня взяли в маленький театрик, организованный попечителями. Я скучала по дому, конечно, но не до тоски, не до слез.
Матушка умерла семь лет назад, мне только исполнилось тогда одиннадцать. Сергей Иванович забирал меня на выходные дни, благо дорога до их усадьбы занимала всего полтора часа спокойной езды, и на все каникулы забирал, хотя мне за небольшую плату готовы были предоставить в пансионе постоянный кров — некоторые девочки так и жили там до выпуска, не уезжая домой или разве что на лето. И, конечно, все каникулы я проводила у них. Опекун жалел меня, растил и воспитывал вместе с собственной дочерью. «Сирота, да еще в казенном заведении... бедняжка, пусть поживет с нами, все ей полегче будет».
С Лизой, которая почти на год была младше, мы дружили. Не так, чтобы не разлучаться и говорить друг другу все-все секреты, советоваться обо всем. Нет, мы слишком отличались друг от друга. Но я Лизу знала с детства и любила. Да, скорее любила и считала сестрой, а не подругой.
Мы занимались с одними и теми же учителями, когда требовались дополнительные уроки, например, музыки, нам шили наряды у одной и той же портнихи. На праздники мы получали прекрасные подарки, и мои не были ни дешевле, ни скромнее.
Но прошел год и другой после смерти матушки. Горе моей утраты потускнело, я привыкла к жизни в усадьбе Сушковых. И стала наблюдать, и сравнивать, и думать...
Сушковы богаты, Лиза выйдет замуж за состоятельного человека. Или хоть бы и за не слишком обеспеченного — нуждаться не будет. Иногда летом они ездят на море, как-то провели месяц на водах в Германии, еще до войны. На святки часто отправлялись в Москву, ходили по театрам, по гостям. Да, везде брали и меня. Они балуют младшую дочку, вывозят. А я — при ней компаньонкой...
Но ведь это благотворительность. То, что брала, не задумываясь, когда была ребенком, это одно. Теперь же я выросла и понимаю, что живу здесь только потому, что мои опекуны, дальние-предальние родственники, добры ко мне.
Но не оставаться же на всю жизнь приживалкой, как Глафира?
Я долго размышляла, как поступить после выпуска из пансиона. Мне полагалась до совершеннолетия пенсия за отца, которую сейчас получал опекун, но это крохи, на которые не проживешь. Еще можно было пройти дополнительный курс в пансионе и остаться тут же, например, помощницей классной дамы или учительницей для младших. Но преподавать или следить за порядком в дортуарах и коридорах совсем не хотелось. И вообще — мечталось о самостоятельной жизни, независимости. Потому же я сразу решила, что не пойду также ни в гувернантки, ни в компаньонки, даже если мне предложат место в хорошей семье. И вот после пансиона я попросилась в Петербург на курсы стенографии. Почему-то казалось, что именно это умение даст мне и службу, и независимость.
Но наше неравенство — это не самое важное. Почему еще трудно было у Сушковых...
Лиза... Я признавалась самой себе: она и красивее меня, но это, как и деньги, и имение, и все прочее, внешнее, не было главным. Она была лучше меня. Молчаливая, задумчивая. Тонкое одухотворенное лицо… Мне казалось, что Лиза и я — как породистая лошадь и деревенская коняжка. Да и все чувствовали, что она — не обычная барышня, пусть и неглупая, и с необычной, останавливающей внимание внешностью, нет, она нечто особенное, нездешнее...
А я стремилась как-то выйти из ее тени, побыть... не на ее фоне, а — самой по себе. Терзало ли меня то, что я во всем уступаю подруге? Нет. Или — почти нет. Я не позволяла подобным мыслям и чувствам гнездиться в своем сознании. Но они были, были... Злые, недостойные. Я это понимала, правда, и справлялась с ними, обвиняя во всем себя. Завидовать? Мелко, гадко. «Так всю жизнь проживешь, глядя на других», — говорила себе. Не хотелось стать такой, как Глафира. Вечно та высчитывала, кто да сколько потратил на наряды или иные приобретения, вечно высматривала, тянулась руками или хотя бы взглядом, завистливо цокая языком. Страшно, если вся душа изойдет на такое...
Я знала, что можно потерять многое, но душу надо беречь, не давать ей истереться, истрепаться между жерновами жизни. Не помню уже, где услышала эти слова или прочитала, но запомнила навсегда. Это самое дорогое, дар Божий.
Но, как нарочно, как искушение, было еще одно.
Бывает так, что мечтаешь о чем-нибудь, не просто мечтаешь — бредишь этим. Смотришь, будь то вещь, или книга, или что-то еще, хочешь так сильно, что даже мимолетное упоминание болезненно. А получает — другой...
Когда-то мне безумно, страстно хотелось магрибскую кошку. Когда думала о ней — все равно, какого такая кошка окажется окраса и характера — то уже всем сердцем любила, так и хотелось прижать к себе изо всех сил. Магрибские кошки понимают все, что им говоришь, помогают, когда тяжело на душе, прогоняют кошмары. Могут становиться совсем маленькими, в кармане спрячешь, могут вырасти размером с хорошую овчарку, причем с клыками и длинными лезвиями когтей. Когда только-только умерла мама, и я еще жила в пансионе, ночью, когда дортуар освещался только тусклым светом ночника, я утыкалась лицом в подушку и мечтала, чтобы рядом лежал теплый, уютный звереныш. Совался носом в локоть, требовал гладить, окутывал ласковыми мурчащими волнами.
Никто бы не узнал, я бы носила ее в кармане, прятала для нее еду — с какой радостью лишала бы себя... да хоть бы и голодала, никакой жертвы не будет много, чтобы рядом жило любящее тебя существо.
Днем хватало забот, отвлекали от черных мыслей об одиночестве занятия, подруги, а ночью не оставалось никакой защиты, никакого препятствия между мной и черной пустотой, лежавшей за окнами, простиравшейся далеко-далеко — до самых концов Вселенной. И так хотелось, чтобы нашлось хоть одно живое существо, которое любило бы меня больше всех.
Опекун забрал меня на зимние каникулы (а насовсем из пансиона они меня взяли через полгода, и после я возвращалась туда только на будние дни, да и то, случалось, увозили «домой» посреди недели, переночевать). Горе от смерти матушки еще не прошло, да и не могло пройти никогда, но время уже смягчило его. Я ехала и предвкушала всяческие домашние удовольствия: елку и подарки под ней, катание на санях — Сергей Иванович твердо обещал это нам с Лизой. Пожалуй, даже не в развлечениях и подарках было дело, а в том, что целых три недели проведу среди почти родных мне людей.
Подруга выбежала из гостиной, едва только услышала, как нам открыли дверь и старый Прохор, вздыхая и ворча себе под нос, принялся сметать щеткой с наших шуб густой снежный слой. Я скидывала сапожки, улыбаясь подруге. А на руках у нее сидела кошка: показалось, что темно-рыжая, но нет, скорее мягкого, кофейного цвета, никогда не видела ничего подобного. Никаких полосок, белых пятен, только животик чуть светлее спины.
— Ой, кошечка! — ахнула я и потянулась погладить. Но та отпрянула, сверкнула странными, прозрачно-зелеными глазами и принялась расти. Медленно, но угрожающе... вот она уже размером с откормленного кота и все растет...
— Лейла, прекрати!
— Свои, Лейлушка, свои, — благодушно сказал опекун.
— Что... это? — спросила я упавшим голосом. Поняла, но боялась поверить.
— Княгиня Татьяна Павловна приезжала в гости и подарила Лизе, — принялась рассказывать Елена Матвеевна, которая тоже вышла встречать нас. — Мы уж отказывались: такая редкость, и стоит-то ведь немало.
— Ох, немало, — подхватила Глафира. — Иным этаких денег на год хватит, да припеваючи...
Княгиня Бегишева — вторая тетя Елены Матвеевны, неприлично богатая, обожающая и племянницу, и ее дочь.
На воспитанницу — на меня — любовь ее не распространялась. Мне от нее никакого подарка не полагалось... Нет, я не ждала и не надеялась. И не завидовала Лизе... почти не завидовала. Просто было... странно... непонятно и горько. Ведь я бы так любила чудесную кошку — а Лизе она и не нужна была.
Еще одно… Я всегда, с того самого момента, как себя помню — а помню лет с трех, может, чуть раньше, мечтала о чудесном, небывалом.
Например, поглядеть хоть одним глазком на другие миры. Переходы встречались редко, не во все из них можно было зайти — или невозможно пролезть, или находились они в безлюдных местах, опасных: над пропастью или океаном. Да и исчезали такие проломы в иные миры довольно быстро, как будто затягивалась прореха в межмирьи. А из тех, кто смог все же попасть туда, не возвращался обратно никто. И к нам почти никто не пробирался… а если и появлялись такие, так сколько шарлатанов, что и не разберешь, где пришелец, где обманщик. Некоторые ученые люди вообще в переходы не верили, считали сказками. Я-то не сомневалась, да что толку...
Или вот мечталось, чтобы среди моих близких нашелся бы хоть один чародей. Но все мои родные были людьми совсем обычными. Только не нужно думать, что я их меньше любила из-за их обыкновенности! Ничего подобного. Они были замечательные, самые лучшие... Но у Лизы, кроме множества дальней родни, была еще двоюродная бабушка, незамужняя, всю жизнь проведшая в имении Сушковых. Ее все называли тетя София.
Я мало ее знала, она умерла, когда я еще жила с родителями, и к Сушковым ездила нечасто. Она делала чудесные игрушки и дарила их Лизе (один раз, на Рождество — мне), но самые лучшие оставляла у себя в комнате, разрешала смотреть, но не трогать. Фигурки человечков тетушка София лепила из глины, дома и стволы деревьев вырезала из картона, листики — из шелка.
Полгода она мастерила дирижабль, год — танцовщиц. Серебристый (фольга из чайных коробочек) дирижабль трепетал, паря над причальной мачтой. На открытой площадке крохотный человечек — капитан, волосы перехвачены красным платком. Снизу разевают пасти три огненные собаки, а он замахивается на них саблей. А какую чудесную и страшную сказку рассказала она про него! Я так и видела перед глазами: вот движется в ночном небе серебристая рыба — дирижабль. Снизу, неустанной тенью, бежит стая псов. Над шерстью огненные сполохи, глаза горят, они не тратят силы на лай, а ждут, когда же их добыча устанет, снизится на землю...
И танцовщицы в нарядах восемнадцатого века, наклоняются и приседают под медлительные звуки клавесина, клавиши которого сами играют менуэт. Кавалер протягивает даме тюльпан. Может быть, тетушка София думала о голландских тюльпанах, попавших к нам при Петре I? Тогда не спросила ее...
А вот про танец полюбопытствовала:
— Почему менуэт? А могут они что-то еще станцевать?
— Нынче хорошую музыку не ценят, вот ты да Лиза — сядете ли сами за рояль, если урока не будет? Ну то-то. А раз так — слушайте менуэт, и будет с вас, — ответила она.
Она не то, чтобы колдовала, но умела изменять вещи, и те ее слушались. Ничего особенного, она свой талант использовала для игрушек или каких-то домашних мелочей, например, все ее нитки для вышивания сами вдевались в иголку, перчатки никогда не теряли свою пару. И я думала: ну почему у меня нет такой бабушки или хотя бы крестной…
Потом — Федя... Никогда не была в него влюблена, тут дело в другом.
Лет в пятнадцать-шестнадцать все начинают мечтать... даже не о любви, о ней представления детские, смутные. О том, что станешь для кого-то светом в окошке. О письмах, свиданьях, стихах мечтают, о чудесном вихре событий, переживаний, чужого внимания. Ты кому-то необходима, он жить не может без тебя...
Что-то для своих фантазий я брала из книг, что-то — из рассказов о жизни знакомых, иное из собственных наблюдений. Воображалось разное. Иногда заканчивалось плохо, нас разлучали. Чаще, впрочем, завершалось свадьбой. Самые интересные истории комбинировали сюжеты расставания, ссоры или интриг злых людей, примирение и счастливый финал. Я растравляла душу, доводила себя до настоящих слез. И чем больше выдумывала, чем ярче и точнее подбирала детали для перипетий несуществующего романа (все ведь важно: и где он сделает предложение, и в каком я буду платье в тот момент), тем сильнее было нетерпение: когда же? Ну когда сбудется?
Лизе было пятнадцать, мне шестнадцать. Стояло жаркое, сонное лето. И вот опекун объявил нам, что приезжает его старый друг с сыном Алексеем и привезут с собой его университетского товарища, Федю Введенского. Он учился в семинарии, бросил, сейчас в Университете на курсе — из лучших.
— Вот видите, барышни, — все повторял Сергей Иванович, — будет вам и с кем погулять, и с кем потанцевать.
Алеша бывал у нас не реже двух-трех раз в год. Был милый, порядочный, давным-давно знакомый, совсем обыкновенный. А Федя — неизвестная величина. Конечно, мы говорили о нем. Ведь прочие молодые люди в нашей маленькой Верее все наперечет, ничего нового. И сыновья друзей или знакомых Сергея Ивановича тоже.
Ночью я села на кровать и принялась глядеть на темное небо. Полная луна заливала светом комнату, мой стол с чернильницей, половицы и домотканый узкий коврик. Я мечтала, что Федя увидит меня и потеряет голову. Он представлялся мне умным, деликатным, необыкновенным каким-то. Интересно, а Лиза тоже не спит? В такую ночь, когда так чудесно светит полная луна, когда из сада доносится запах множества распустившихся цветов, и роз, и флоксов, и хочется только мечтать, мечтать и ждать... Осторожно вышла в коридор. Ее комната находилась напротив моей, в центре второго этажа располагалась площадка, с которой вниз шла лестница. Все двери выходили на эту площадку, и следовало пересечь ее, что я и сделала — осторожно, на цыпочках — и заглянула к Лизе, стараясь не скрипнуть ни половицей, ни дверью. Она спала, глубоко и безмятежно. Неужели ей все равно, что такая ночь, что в нашем сонном захолустье появится новый человек? Но она спала и, казалось, видела в сне то, что чудеснее этой ночи, и цветущего сада, и всех мечтаний и надежд.
А когда Федя приехал, то действительно потерял голову, но только не от меня.
Когда твои мечты сбываются у другой — как это пережить?
И вот сейчас — лорд иллюзий. Область иного, почти недоступного прочим — вот чем он живет, чем дышит. А остальные могут прикоснуться к иному только случайно, через других, более счастливых и одаренных природой.
Я не мечтала стать женой господина ворожбы, или мастера чар, или лорда иллюзий. Может быть, среди историй, которые я сочиняла о себе, и попадалась такая. Да, приятно придумать себе какую-нибудь дальнюю родственницу, могущественную и богатую, или представить, как ты случайно сталкиваешься с кем-то, кто влюбится в тебя безумно и окажется вдобавок, совершенно случайно, из знатнейшего рода, царский крестник, например или... Ну, что говорить! Всерьез мечтать о таком — глупо.
Но глубоко-глубоко, в самом потаенном уголке сердца, жила страсть, почти болезненная: ну хоть бы издали, хоть мимолетно стать причастной к удивительному и чудесному.
И судьба отсыпала полной горстью, щедро без меры... Не издали и мимолетно, а каждый день быть рядом с чудом, с могуществом, с живой сказкой. И это досталось не мне...
Шум раздвигаемых листьев, треск сломанной ветки. Федя остановившись напротив меня, глядит спокойно и ровно, только морщинка нахмуренная между бровей.
Зачем он пришел? Федя ухаживает за Лизой уже второй год. Его давно считают своим человеком в доме, а не просто приятелем друга семьи, он гостит у Сушковых подолгу. Со мной он в спокойных, дружеских отношениях, не более.
— Даша, вы должны помочь.
Я подняла глаза вопросительно. Ему тяжело, но что же я могу поделать? Только посочувствовать, но Федя едва ли пришел за сочувствием.
— Нельзя допустить, чтобы лорд женился на Лизе.
— Но я...
— От родителей ее ничего ждать не стоит, сама Лиза им не возразит. Прочие тем более. Вы единственный человек, который может сделать что-то. Лорд не любит ее, один расчет, и Лиза его тоже не любит. Свадьбу надо расстроить.
— Послушайте, Федя... Вы, может, и правы, но только...
— Надо. И это не пустые слова, я знаю как.
Мне всегда трудно было возражать Феде. Не потому, что я слишком мягка — нет, я умею настоять на своем. Но он... его не сдвинешь, не переубедишь.
Бывший семинарист смотрел куда-то поверх моей головы, строго и равнодушно. Подумалось — безжалостно. Неужели не видит, что мне совсем не весело? Хотя... Кто я для него? Подумалось вдруг: да и для них для всех? Они любят меня... на свой лад... пока я не стану у них на дороге. Вот тогда они просто отодвинут ненужную Дашу и пойдут себе дальше. Без ненависти или злобы, может быть, даже с некоторым сожалением. Дескать, такова необходимость, что же тут поделаешь.
— Мы сделаем вот что. Будем вести себя как обычно. Я сорвался, показал недовольство, теперь поведу себя умнее. Вернусь в Москву на неделю, надо с экзаменами закончить. Дальше станем выжидать. Выведаем, когда лорд должен приехать и отправимся ему навстречу. Разумеется, будет предлог — допустим, вы соберетесь в монастырь на богомолье. Но без спутника нельзя, стало быть, я предложу сопровождать вас.
Я не понимала, как наша встреча с лордом Кортни может сорвать Лизину свадьбу. Но не перебивала: видела, что Федя зол, что он захвачен своим планом и лучше... лучше мне пока помолчать.
— Дальше я подстрою, чтобы вы остались одна, потерялись или... ну, детали после. Он поспешит спасать одинокую растерявшуюся странницу. Вы должны вести себя так, чтобы он сначала пожалел, потом заинтересовался и, наконец, влюбился.
Мне стало жаль Федю. Как такой умный человек может выдумать подобную романтическую чепуху?
— Ну подумайте... Лорд иллюзий — поживший, опытный, взрослый человек. С чего бы ему влюбиться в какую-то попавшуюся вдруг девушку?
— Жалость, покровительство, помощь слабому созданию... таких ситуациях сердце не молчит.
Странно было слушать, как Федя рассуждает о любви. Я знала, что любит он Лизу сильно, глубоко. Но он не из тех, кто вслух говорит о чувствах.
Его глаза сверкнули за стеклами круглых очков — или блестели сами стекла, а глаза смотрели так же равнодушно-безжалостно?
— А как потом объясню опекунам, что без спросу поехала ему навстречу?
— Захотелось поглядеть на гостя из дальней страны, а уж что беда в дороге случилась, потерялись — кто ж знал, что так выйдет?
Я не отступала:
— Допустим, лорд Кортни увлечется. Так... немного... А потом увидит Лизу, и все пройдет.
— Почему же?
— Ее нельзя не полюбить! — не вытерпев, выкрикнула я. — Она...
«Она лучше всех», следовало бы сказать. Как меня, заурядную, «милую девушку» — и только — можно сравнить с ней?! Но договорить было стыдно.
Я — сама по себе... Ну и пусть Лиза хороша, нет, пусть даже прелестна, таинственна, умна, пусть нас рядом не поставишь. Но у меня есть надежды и мечты, маленькие надежды и скромные мечты... Мирок, важный только для меня — ну и что же...
Только не надо нас сравнивать! Не надо унижать окончательно! Я проиграю — и буду смешной и жалкой, хотя бы в своих собственных глазах.
— Он ведь все вычислил по своим таблицам. Ему нужна девушка из рода Разумовских, только и всего, — он презрительно скривил губы. — Не Лиза, а просто — определенный возраст и происхождение. Вы тоже подходите, верно?
Я вспыхнула, смутилась до слез. Зачем он заговорил об этом?
— Если между вами возникнет хоть небольшая симпатия, если потом лорд Кортни увидит, что есть другой человек, который в самом деле любит его предполагаемую невесту, он может отступиться. Да, может... Отступится, если порядочный человек. Для лорда Кортни не слишком важны связи, богатство, выгодное родство. Всего этого добра у него в избытке. Я не позволю ему отнять у меня Лизу.
Я молчала.
— И вы должны мне помочь.
Встав, медленно пошла по дороге к деревне, не говоря ни да, ни нет.
Господина Кортни ожидали в конце июля. Невесело было у меня на душе. Я надеялась, возвращаясь из столицы, что снова будет все то же, привычное, когда-то надоевшее, а потом — долгожданное, родное до слез. Ранним утром кофе с Еленой Матвеевной и Лизой (опекун по утрам часто уезжал по делам, следить за работами, особенно летом, когда вечно то поля боронить, то сеять, то косить, на управляющего он не полагался полностью). Вечера в гостиной, когда читаем какой-нибудь роман по очереди или музицируем. Потом Катерина, горничная, разливает чай, горячий и душистый. Спешить некуда, и мы то переговариваемся о каких-нибудь обыденных и милых пустяках, то замолкаем, прислушиваемся к треску цикад или скрипу колес запоздалой телеги.
Но теперь все разговоры только об одном, и еще любопытствующие гости, и какая-то всеобщая суетность и нетерпение.
А прежнего не было ничего, что я ждала.
А еще немножко, пожалуй, было обидно и грустно потому... Да, мне хотелось внимания и других людей, не только родных, может быть, даже капельку восхищения... Ведь я училась на курсах, встречалась умными людьми, бывала на собраниях настоящих поэтов, ходила по великолепным улицам великолепной столицы. Но чего стоили все эти диковины и интересности по сравнению со сватовством самого лорда иллюзий.
Никак не ждала, что почувствую себя так одиноко и неуютно, как будто лишней я тут была... И, отчасти, я, в самом деле, была лишней...
Когда я уезжала из Петербурга, то решила, что обязательно летом стану повторять выученное и тренироваться: или тексты из книги какой-нибудь стенографировать, или вести дневник. Конечно, я знала далеко не все, но незнакомое можно пропускать или посмотреть в учебнике. Но всеобщее волнение, разговоры — все выбивало из колеи, я так и не написала ни одной строчки.
Какая сумятица поднималась то и дело в моей душе! Я считала себя и правой — все бросили меня! — и виноватой. Упрекала в эгоизме, в том, что не умею порадоваться за подругу — почти сестру.
Что такого случилось, повторяла я себе. Да, Лиза выходит замуж. А ты бы хотела, чтобы она осталась старой девой? Удачная партия... неужели ты бы порадовалась, если бы она оказалась в бедности и несчастье? Осенью уедешь в Петербург, заживешь своей жизнью — ты ведь так долго мечтала об этом, настаивала, убеждала опекунов. Сердилась на них за то, что не отпускали, что просили Анну Сергеевну, свою петербургскую родственницу, у которой я жила, писать почаще, что да как, да следить за моими знакомствами — ведь столица, сколько соблазнов! А теперь недовольна, что недостаточно хлопочут вокруг тебя. То требуешь независимости, то печалишься, что тебя не гладят по головке, как ребенка, не выспрашивают о каждом шаге, не укутывают в ватное одеяло назойливых забот. Да на тебя не угодишь, милая!
Уговоры эти почти помогли, да и, в самом-то деле, пора привыкать к одинокой, трудовой, самостоятельной жизни. Заставила себя по часу каждое утро сидеть над стенографическими записями, такое умение вполне может пригодиться, когда осенью стану искать службу. Наши дороги: моя и Лизы и ее семьи — должны были разойтись в любом случае, неизбежно. Это случилось раньше... ну, так что ж... И, через неделю-другую я почти обрела душевное равновесие. Почти — потому что Федя не оставлял в покое, не давал изжить недостойные чувства, наоборот... То встречал в саду, то стучал в двери моей комнаты, напрашиваясь на разговор. Ему не удавалось меня переубедить, а мне — его. А беседы наши заметили в доме. Сергей Иванович многозначительно переглядывался с женой. Я не понимала, что они думают о наших с Федей встречах, но когда перехватывала их взгляды, становилось так стыдно, как будто уже согласилась предать своих опекунов...
С Лизой мы общались теперь даже меньше обычного. Сначала я не слишком задумывалась, почему это. Мне было все еще больно от того, что рассыпалась моя мечта. И неловко, что я знаю Федины планы, хотя тут я ни в чем могла себя винить — и все же... Но дальше дни шли, а Лиза и сама не стремилась поговорить со мной. Если мы и общались, то не наедине, а так ведь и не посекретничаешь. А если оставались без прочих, то никаких серьезных разговоров не получалось.
— Скажи, а сэр Кортни уже писал тебе? Или только твоим родителям?
— Одно письмо, — кратко ответила Лиза. — Поздравил в мае с днем рождения.
Помолчали.
— А как он писал — по-английски? И ты тоже по-английски ответила?
— Нет, он знает русский. У него матушка была из России, и он сам часто ездит в Петербург или Москву, по делам.
— А, вот как...
Еще немного помолчали.
Лиза вздохнула и ушла к себе.
Один за другим тянулись дни в усадьбе. Пересуды о лорде, планы на еще не слишком ясное будущее, подготовка потихоньку приданого (вдруг жених потребует немедленного венчания? да сразу и заберет молодую жену в свою Англию, где у него, конечно, имеются неотложные и важные дела). Приехала погостить младшая сестра опекуна, моя тезка, Дарья Ивановна. Она называла себя и требовала, чтобы ее называли Долли, одевалась модно, с братом и его женой обращалась чуть свысока, с прочими — еще надменнее, меня и вовсе не замечала, а то, что нас звали одинаково, кажется, заставляло ее еще больше меня презирать.
А у нас с Лизой так и не нашлось минутки для задушевной беседы.
Вот странно ведь... Мы провели столько времени вместе, первый год, когда Сушковы меня к себе взяли, жили в одной комнате. Лиза мне была родным человеком... Я любила ее, как сестру, но как мы были далеки друг от друга! С другой стороны, разве люди, родные по крови, всегда дружны и близки? Очень часто живут рядом, а остаются навсегда чужими. А Лиза как шкатулка с двойным... нет, даже тройным дном... никогда не давала заглянуть в душу.
Вспоминаю прежние дни: и раньше мы не откровенничали друг с другом. Не лгали, но и не говорили о многом важном, задушевном. Или нет — это она отмалчивалась, я-то... Теперь иногда бывает неловко, когда вспоминаю, что хоть и чувствовала ее отчужденность, а все рвалась рассказать — о захватывающей книге или особенной встрече, просто о том, что на душе... А Лиза? Не притворялась — но и не отворяла настежь сердце, только на мгновение промелькнет что-то серьезное, глубокое — и уходит куда-то на дно души, как золотой песок на дно речки. Тихая, прозрачная вода — а что там, на дне, не увидишь. Тихий омут...
И все же однажды показалось, что мы могли стать подругами.
Я вернулась из пансиона за два дня до Рождества. Мне тогда было почти четырнадцать. И нам подарили — обеим — огромную коробку с игрушками из Италии. Во-первых, декорации из чудесно раскрашенного картона: дворец с колоннами и мозаикой на стенах, рощи, берег моря, католический храм, руины, за которые цепляется плющ. Во-вторых, куклы для комедии дель арте: Арлекин, Полишинель, Коломбина и прочие. И отдельно — маски, если захочется самому побыть героем импровизации. В Италии мы не бывали, и она нам казалась яркой, сказочной, там вечное голубое небо и на каждом шагу или редкие древности, или прекрасные палаццо.
Что сделают две девочки, которые через несколько лет закончат гимназию и станут взрослыми, но пока что — совсем юные, о жизни мало знающие, мечтательницы, вечно то с книгой, то с заветной тетрадкой... Конечно, мы уселись играть и не могли оторваться. Весь вечер, и на другой день, и все святки. Какие невероятные приключения и чудеса мы придумывали и, говоря за кукол или поднося к лицу маску, сами оказывались внутри какой-нибудь истории, в водовороте приключений.
Мы с Лизой не стали сразу лучшими подругами, но что-то изменилось. У нас теперь — своя тайна, игра — и почти что и не игра...
Той же зимой к нам приехала из Москвы крестница Елены Матвеевны, взрослая барышня. Звали ее Виктория, была она высокой, самоуверенной, говорила громко и четко. Думаю, что высокомерия — презрения к другим — в ней не было, просто... ну говорят о таких: «Знает себе цену». Все говорили — красивая. А мне виделось тогда — ослепительная. Виктория просила меня показать усадьбу, зимнюю оранжерею, заснеженный и застывший в белой сказке парк. Она сама, в модной шапке, прячущая ладони в пушистой муфте, казалась вышедшей из сказки Снегурочкой — пожившей в столице, ставшей деловитой и бойкой. Как льстило, что именно меня она выбрала!
И как-то незаметно я проговорилась про нашу игру.
У нас не было с Лизой уговора никому не рассказывать. И все же я чувствовала, что лучше бы промолчать... Но рассказала. Не потому, что хотела подольститься к старшей, это некрасиво. Сама не знаю, как вышло. Так...
Вика попросила показать наш игрушечный город. Разглядывала маски с любопытством, вертела куколок, расспрашивала. Ни слова пренебрежения или насмешки над детскими глупостями. Лиза узнала, что я открывала для Вики нашу коробку, и ничего не сказала. Опустила глаза, задумавшись о своем. Но все же я смутно почувствовала, что тайне и игре пришел конец.
Так и случилось. Ничего страшного не произошло, мы не поссорились с Лизой, она ни разу не упрекнула меня, только никогда больше не подходила к чудесному городу и его жителям. И чего-то важного, глубокого, только-только нарождающегося в душе, лишилась моя жизнь.
А я... я иногда открывала коробку — одна, вечерами. Не играла — игра умерла, просто вспоминала, брала в руки то одну, то другую фигурку, мечтала о чем-то — несбыточном, неясном.
А Лиза оставалась спокойной и доброжелательной, но — как будто закрылась шкатулка. Что в ней: гадай, как хочешь, а ключа уже нет.
ГЛАВА 2
Так вот и шло... Ни уютных вечеров, ни разговоров о неважных, но милых пустяках, ни длинных вечеров с чтением книги, передаваемой из рук зевающей Елены Матвеевны Глафире или мне — как я скучала сейчас по тем вечерам! Все ждали важного гостя: он написал, что приедет не позднее двадцатого июля. Знатного жениха беспрестанно обсуждали и и до этого, а теперь, кажется, о нем одном и говорили.
Даже Лейла, которая обычно вела себя независимо: то приходила к Лизе, то гуляла целыми ночами — теперь все чаще оставалась около хозяйки, терлась о ноги и фыркала, когда упоминали имя лорда Кортни.
— Все чует, ревнивое животное, — определила Глафира.
Только один случай напомнил прежние дни. Опекун куда-то задевал фотографию, которую мы сделали год назад. В тяжелом альбоме с бархатной обложкой ее не нашли, в папке с важными бумагами — тоже.
— Поищи, Дашенька, — попросил Сергей Иванович. С детства я умела искать пропавшее, привыкла к этой способности и не считала ее чем-то таким уж особенным.
Мамины наперстки и утерянное кольцо, бумажки с записанными адресами и рецептами, которые вечно кладут куда попало, всяческие мелочи, пропадавшие у девочек в школе и так далее. И в доме опекунов продолжилось то же самое.
«Даша, ты бы не поглядела, серьги сняла вчера, и не найду». — «Коробочку с лекарством моим не поищешь? Эх, даст ведь Бог такое умение!» — «Барышня, а барышня! Конверт у меня с письмом затерялся, только вчера получила, и вот...»
А фотографию я помнила и очень жалела, что у меня не было копии. Мы устроили пикник на горе, на окраине Вереи. Чуть поодаль от того места, где мы расположились с пледами и корзинками с едой, высился Рождественский храм, внизу текла Протва, а дальше, к лесу, уходили крестьянские домики с огородами. Лиза была в голубом платье, я — в белом. Один из друзей Сергея Ивановича принес громоздкий фотоаппарат и сделал несколько снимков.
Два оказались очень удачными. Черно-белые, но мы вышли на них так чудесно, к тому же все уместились в кадре: и Лиза, и ее родители, и Федя, и я. Лиза казалась такой тоненькой, юной, погруженной в свои мысли, а я смеялась, запрокинув голову и придерживая шляпку с короткими полями. Мои волосы казались еще темнее на фоне белого платья, одну прядь ветер кинул прямо в лицо. Опекуны добродушно улыбались. Когда я смотрела на снимок, то вспоминала этот день и все будто чувствовала заново: ветер, солнце, я только-только окончила пансион и совершенно свободна!
— А где вторая фотография? — спросила Сергея Ивановича.
Оба снимка были почти одинаковые, с мелкими различающимися деталями.
— Выслали лорду Кортни. Он отправил нам посылочку со своим портретом, с видами замка и окрестностей — я тебе ведь показывал? — и просил снимки самой Лизы, а еще хотя бы один — с ее семьей и друзьями. Ехать в Калугу, там есть фотограф, да по распутице, нам не хотелось, к себе вызывать — тоже тянуть да мешкать, и снимок-то больно хорош тот был. В марте отправили. А теперь вот второй куда-то запропал...
Замок, поля, озера, принадлежащие лорду Кортни я видела множество раз — Елена Матвеевна показывала их всем и каждому, с подробными объяснениями. И его снимок я видела: жениху Лизы на вид, казалось, лет двадцать пять, хотя он на двенадцать лет старше. Наверно, взяли давнее фото. А то, что и ему в ответ отправили снимки, никто не сказал. Лорд Александр глядел надменно, словно защищаясь заранее ото всего мира; высокий воротник, не по моде, закрывал часть лица ненадежным забралом. Первый раз увидела — и отчего-то стало жаль его... не знаю... жаль... несмотря на леса, озера и прочие угодья. Но фотографию отдали Лизе, и я не просила ее снова показать портрет будущего жениха. Черты стерлись из памяти, осталось только ощущение какой-то его неловкой отстраненности ото всего — и моей непрошеной и странной жалости к нему.
— Так поищи, Даша, уж сделай милость, — вздохнул опекун. — Как же я так-то... и ведь сказал еще себе, мол, надо бы положить так, чтобы не запамятовать, куда.
Прикрыла глаза, увидела дом — иначе, чем обычно. Деревянный остов, перекрытия, коридоры. Все пусто, голо, все, до уголка, залито светом так ярко, что дом кажется огненной клеткой. Ничего, кроме того, что нужно мне — снимка. Прочее, лишнее я гоню из мыслей, и все: вещи, люди — видится тенями, еле очерченными, кажущимися обманом глаз, только намеком на присутствие. И снимок — огненная рамка, в которой замерли тени милых мне людей и я сама — прятался на втором этаже. Он горел то сильнее, то тусклее, висел среди пространства... среди огненных клеток. Я поднялась наверх из гостиной, где мы сидели с опекуном. Он поддерживал меня за руку, потому что я была не здесь — в своих видениях, обходила пылающие столбы и не замечала маленьких порожков. Протянула руку и нащупала плотный прямоугольник, выпавший из альбома и скользнувший в щель между стенкой шкафа и полкой. Он лежал поверх книг.
— Дашенька, спасибо тебе, милая.
Сергей Иванович обнял меня и крепко поцеловал в щеку. Я молча кивнула. На фотографии я смеялась, держась за шляпу и отворачивая лицо. Было солнце, сквозная зелень берез, свобода, простор — и никакого лорда...
На другой день, когда мы с Еленой Матвеевной занимались хозяйственными делами — готовили клубничной варенье — доложили, что приехал купец Бузимов. Сушковы были в дружеских отношениях с его отцом, а когда тот скончался, привечали и сына. Я помню его с детства, с тех пор, как поселилась у опекунов.
Звали его Аристарх, он постоянно жил в Москве, в Рогожской Слободе, сюда приезжал по делам ненадолго и всегда бывал с визитами у Сушковых. И почти с самых первых своих приездов он, единственный из всех молодых людей, заинтересовался не Лизой, а мной. Он и на нее обращал внимание, я видела, что он понимает и оценивает ее красоту (она и подростком была прелестна, а я, как положено, казалась самой себе гадким утенком). Ко мне он относился непонятно. Иногда словно не замечал, даже не взглядывал. Иногда же, напротив, смотрел упорно, как будто выискивал нечто важное, взвешивая какие-то неведомые решения и возможности. Что-то в его интересе было неправильное, не влюбленность тут, не скучающая праздность — непонятные мне расчеты. Я научилась угадывать его взгляд и, оборачиваясь, встречалась с ним глазами. Смущалась, сбивалась — с шага, с нот, если играла на фортепиано, роняла нож или вилку за столом. Или выдерживала неприятное ощущение чего-то холодного, оценивающего, словно обшаривающего до самого донышка души, и заставляла себя не поворачиваться, заниматься своими делами.
Самое скверное вот что. Когда он преследовал меня (только взглядом, но и этого хватало), ночью потом снились тяжелые кошмары. Три раза такое было, и всегда одно и то же. Черный лохматый зверь с желтыми злыми глазами. Он скалился и медленно-медленно надвигался на меня. Не рычал, не пытался прыгнуть, но такая тоска сжимала сердце. И это чувство: все пропало, ничего не изменишь, никуда не денешься.
Бузимова я не могла для себя определить ни в какой ряд. Кажется, ну, купец, вот и все. Но в нем мне виделись, совсем неожиданно, и мирный лавочник, и лихой разбойник— гроза на мимоезжих купцов, и трактирный завсегдатай, и обитатель глухого скита.
Легко представлялось, что где-то там, в глубоком кармане его длинного купеческого сюртука (так называли, а мне его одеяние напоминало переделанный по-современному старинный кафтан) хранятся самые несовместимые предметы. Что там на самом деле лежало, не знаю — может быть, самый заурядный бумажник и носовой платок. Но Бузимов, чудилось мне, мог носить в кармане все, что угодно: четки-лестовку, колоду крапленых карт, изящный блокнот с карандашиком или разбойничий нож.
И вдруг подумалось, хотя за обедом Бузимов не заговаривал со мной, да и после в тот день не искал повода остаться наедине, что приехал он из-за меня.
— Сейчас все больше в поле, все дела, — рассказывал Сергей Иванович гостю. — Но вот на Петра и Павла вечером устроим праздник. Будет музыка, может быть, кто и потанцует, приезжайте и вы, будем ждать.
— И вас, Феденька, тоже просим, — поспешно добавила Елена Матвеевна, как-то робко взглянув на бывшего семинариста. Федя собирался навестить отца, а потом вернуться к Сушковым. Он коротко поблагодарил и обещал быть обязательно.
А у меня отчего-то упало сердце. Наверняка Федя потребует на празднике окончательного ответа, ведь лорд приедет дней через десять после праздника. И Бузимов, его неотступный и непонятный взгляд... Вспомнилось вдруг вот что. Еще зимой, на святках, которые в этом году мы провели в имении, затеяли гадать о том и о сем. И нам обеим — Лизе и мне — вышли по всем гаданьям женихи.
— Да еще какие-то непростые женихи — и богатые, и знатные, — со знанием дела приговаривала Глафира. — Недаром Бузимов-то все святки у нас просидел. Небось, повеселиться и в Москве можно не хуже.
— Ты что же, думаешь, он к Лизе посватается? — удивилась Елена Матвеевна. — Очень это было бы странно. Нет, у нас нет предрассудков, это все глупость, по нынешним временам, но все же... выдать за купца...
— Да не к Лизе! — с досадой воскликнула Глафира. — Он же с Даши нашей глаз не сводит.
Тут они оглянулись в нашу сторону — я и Лиза лили воск в холодную воду, а Елена Матвеевна с компаньонкой сидели чуть поодаль от нас, у ломберного столика, где мы до того раскладывали карты.
— Ну, выдумываешь ты, Глафира, — раздумывая, покачала головой опекунша и продолжила, понизив голос. — Оно бы хорошо: он и при средствах... хоть говорят, что в делах у него сейчас нелады, а все же богат... и неглуп, и человек нам известный, но что-то сомнительно. Уж я бы заметила, если бы что-то было. Смотрит-то смотрит. Только это не то... уж не знаю что, да не то.
Меня немного кольнуло — Лизу за него отдать им странно, ведь всего лишь купец, ну, а для сиротки и бесприданницы купец Бузимов, конечно, отличная партия. Нет, это все правда, но... лучше бы не произносить ее вслух, верно?
Наступил конец Петрова Поста и праздничный день. Важного гостя ждали через неделю или чуть раньше: он прислал письмо из Петербурга, откуда, переделав свои таинственные дела, собирался в Москву и — к нам. Утром в день Петра и Павла мы отправились в храм, потом отдыхали, а вечером съехались гости. Сергей Иванович пригласил музыкантов, на кухне весь день готовили, не покладая рук, а пару сложных блюд сделали еще вчера, например, пирожные, и убрали на холод.
Праздник был шумным, многолюдным и веселым. И музыка, и карты, и игра в фанты — обожаю эту игру и всегда хохочу вместе со всеми, когда выпадает всякая забавная чепуха. Еще ужасно люблю танцевать, болтать с гостями о том о сем и была бы сегодня совершенно счастлива, если бы не ощущала, что за мной упорно наблюдают. И Федя, и Бузимов (оба не танцевали и, конечно, не играли ни в какие фанты) не выпускали меня из виду, и это портило все веселье. Федя и раньше несколько раз порывался поговорить со мной в последние дни, но я помогала Елене Матвеевне хлопотать и готовиться к празднику, занималась новым платьем и вообще придумывала себе всяческие дела, чтобы не оставаться с ним надолго наедине.
После мазурки и трех вальсов подряд я решила отдохнуть немного и подошла к столу с лимонадом. Взяла высокий бокал и вдруг поняла, что за моей спиной кто-то стоит, отгораживая от остального зала. Обернулась: Бузимов подошел почти неслышно, хотя что тут разберешь в таком шуме.
— Давно мы с вами не беседовали, Дарья Ильинична. Наконец удобная минутка выдалась. А я ведь ради вас приехал.
— Ради меня? — растерялась я от его внезапной откровенности.
Он степенно наклонил голову, будто подтверждая: так и есть, не сомневайтесь, не такой я человек, чтобы слова на ветер бросать.
— Мало вы себя цените, Дарья Ильинична, — проговорил он гнусавым, неприятно-тягучим голосом, неспешно оглядывая меня от макушки до кончиков туфелек. Словно говоря — я-то уж не пожалел бы, цену дал хорошую, обиды не случилось бы...
— Право, это все... ни к чему, — я чувствовала, что щеки горят, поэтому смущалась еще сильнее, и не знала, как уйти, чтобы это не выглядело пренебрежением и не привлекло внимания.
— Таких, как вы, барышень, поискать — не найдешь, — он говорил так же неторопливо, как будто обволакивая в кокон своим протяжно-гнусавым голосом. — А уж я бы со всем почтением. Не сомневайтесь — ничего бы не пожалел.
Вот, так и есть, угадала. Как же избавиться от него? Сделала полшага в сторону — Бузимов стоял на дороге, даже не шелохнувшись. Пусть выглядит невежливо — уйду все равно... но как? Протиснуться мимо него, позвать кого-нибудь из гостей?
А спас меня Федя. Подошел, кивнул Аристарху небрежно. Тот поглядел было на него свысока, мол, кто ты есть, студентишка, передо мной, купеческим сыном? Но Феде это было совершенно безразлично. Он взял меня под руку и увел на террасу, сверкнув напоследок на Аристарха стеклами круглых очков. Тот, хоть и скривился пренебрежительно и даже обозначил неопределенное движение нам вслед, но остался на месте.
Как жарко, шумно и душно было в доме, как спокойно на улице, по-ночному свежо. Из окон долетают разговоры, а я как будто попала в таинственные владения ночи. Теперь хотелось одного: идти по аллее, все идти, не останавливаясь, пусть гравий поскрипывает на подошвах туфелек, а темные листья качаются, и тени движутся им в такт на дорожке, и звуки будут отдаляться, затихать, станут чем-то совсем ничтожным, посторонним охватывающей вселенную звездной ночи.
Мы остановились. Тяжелые ветки сирени нависали над головой, дотрагивались холодными листьями до лица. Протяжным криком позвала или предостерегла кого-то в лесу ночная птица и смолкла. Мой спутник, хоть и стоял рядом, смотрел куда-то мимо меня, словно ждал — вдруг упадет, чиркнув по небу, звезда, вдруг случится что-то там, где решаются судьбы — и изменится его жизнь...
— Ну? Вы решили, Даша?
Я взглянула на него и заставила себя сказать:
— Нет.
— Уже месяц с лишним думаете, пора бы.
— Я решила — нет.
Федя резко обернулся ко мне.
— Я не могу так поступить.
Я старалась говорить твердо и спокойно. Хотя, кажется, голос все равно дрожал немного: от ночного холода, забирающегося под легкую косынку, от страха. Да, я его боялась. Его безжалостных глаз, равнодушия ко всему и всем, кроме Лизы. Тяжело и страшно с человеком, для которого ты — мелкая соринка, препятствие... нет, вот так: препятствие — мое упорство, мое достоинство, ведь больше у меня нет ничего, кроме уважения к себе. А если предам опекунов и подругу, чего я стою... хотя бы в своих глазах.
— Я не принимаю ваш ответ.
Он помедлил, подбирая слова.
— Даю вам время. Подожду до послезавтра, если же снова нет... Я найду иные способы, но обещаю, что смогу отравить вам жизнь так, что ни одного часа вы не будете спокойной или счастливой, долгие годы... никогда...
Повернулся и зашагал к дому, резко давя мелкие камешки гравия — до скрипа, до хруста.
Поверила ли я ему? Наверно, нет. Это от горя он сулит мне горести, грозит местью. Но, с другой стороны, отчаяние может его на такой поступок толкнуть, что нельзя предвидеть. Может выйти беда и мне, и Лизе.
Печально глядя под ноги, побрела к дому. Не радовали ни яркие звезды, ни свежий, пахнущий цветами воздух.
Идти в гостиную, в общее веселье мне уже не хотелось. Да и расходились гости понемногу. Ушла к себе, посидела у окна, не зажигая свечи, глядя в темный сад и слушая, как прощаются с хозяевами уезжающие гости. Стукнула дверь за последним из них, смолкли голоса, смех, пожелания доброй ночи и обещания приехать еще. Четверть часа — и стихло все в доме, все устали и разошлись по комнатам. А мне захотелось пить. Потихоньку пробралась в пустую гостиную, налила из графина стакан воды. Ну вот, все, теперь уж спать.
И надо же было взять и остановиться в коридоре. Но услышала разговор и свое имя, потом — имя лорда Кортни и... Следовало бы уйти быстрее, но я замерла около комнат опекунов. Если сейчас сделаю шаг, сказала я себе, непременно скрипну половицей, пережду, когда они уйдут в спальню, да, лучше подождать... но это были лукавые уловки. Просто стало ужасно любопытно, вот и все.
— Говорят, Федя зовет Дашеньку съездить на богомолье. Глафира услышала их разговор случайно.
Случайно! Конечно, в деревне, когда вечно распахнуты окна, отлично слышно все, что говорится в комнатах, а из дома легко разобрать все разговоры, которые ведутся в саду. Только мы с Федей если и говорили о его деле, то очень осторожно, с оглядкой. Значит, Глафира аккуратно подобралась поближе... Случайно, как бы не так, подумала я — и вспыхнула. Сама-то что сейчас делаю? Вот до чего дошла и кому подражаю, как же это стыдно — подслушивать! Немедленно уйти! И — снова не двинулась с места...
— И славно было бы, — добродушно ответил опекун.
— Ах, милый мой, не просто славно, это же так удачно вышло бы. Во-первых, лучше Лизоньке и лорду Александру провести побольше времени вдвоем, без помех. А если рядом и старый друг, и подруга, какое уж тут уединение. Мы-то отойдем себе в сторонку, а вот они... А, во-вторых, как-то неловко перед Федей.
— Неловко, матушка, это так, — вздохнул опекун.
— Вот и уехать бы им. А уж если у них с Дашей сладится...
— Камень с сердца упадет.
Елена Матвеевна вздохнула согласно. Зашуршало — она встала и — стук подсвечника — взяла свечу. Скрипнула дверь в их спальню, полоска света под дверью утянулась куда-то вглубь комнат, вслед шагам супружеской четы.
Я — помеха! Они готовы сбыть меня с рук, чтобы перед Федей, давним другом семьи, не испытывать неловкости. Привечали, видели, что любит дочь — пусть, ведь он человек порядочный, из хорошей семьи, а появился жених более знатный и выгодный — так Федю можно и отставить. Ему и Даши-бесприданницы довольно.
Я повторяла про себя их слова, дополняя их своими — злыми, гадкими, приписывая опекунам самые скверные и обидные мысли.
А в чем их вина? В том, что они родную дочь любят больше приемной? Но иначе не бывает...
Повернувшись, побрела к себе. Услышала чьи-то шаги — навстречу. Федя...
— Что-то случилось, Даша?
Я не верила мягкости его голоса, ложной, нарочитой заботливости слов. Но... хотела верить.
Мне следовало перетерпеть, но обида сжимала горло. Я подняла голову повыше — не из гордости, раз решилась отплатить опекунам, чем теперь гордиться — чтобы слезы не потекли по щекам.
— Поедем, — тихо сказала Феде. — Как можно скорее.
Спешить было незачем, но оставаться здесь — нестерпимо!
— Хорошо, — кивнул он.
Ни о чем не спросил, видно, понимал, что надо быстрее договориться и уйти, опутать меня обещаниями, пока не прошло... Что? Настроение, решимость, каприз? Он слышал, конечно, что мой голос дрожит, вот-вот расплачусь, убегу к себе. Что-то случилось, и этим он не мог не воспользоваться.
— Завтра-послезавтра соберемся, выезжаем на третий день поутру, пораньше. Дорогу и время я рассчитал, ошибки не
