Воля владыки. В твоих руках. Рия Радовская

Оглавление

• АННОТАЦИЯ
• ГЛАВА 1
• ГЛАВА 2
• ГЛАВА 3
• ГЛАВА 4
• ГЛАВА 5
• ГЛАВА 6
• ГЛАВА 7
• ГЛАВА 8
• ГЛАВА 9
• ГЛАВА 10
• ГЛАВА 11
• ГЛАВА 12
• ГЛАВА 13
• ГЛАВА 14
• ГЛАВА 15
• ГЛАВА 16
• ГЛАВА 17
• ГЛАВА 18
• ГЛАВА 19
• ГЛАВА 20
• ГЛАВА 21
• ГЛАВА 22
• ГЛАВА 23
• ГЛАВА 24
• ГЛАВА 25
• ГЛАВА 26

АННОТАЦИЯ

Всю жизнь Лин жила по одному правилу: «Никаких озабоченных самцов!» Но однажды попала в другой мир, и теперь она — одна из многих в серале владыки. Здесь нет свободы, и есть лишь один закон — его воля.

   Лин пришлось принять свою природу, ведь альтернатива — безумие и гибель. Совсем скоро ее ждет первая в жизни близость с мужчиной. Какой она будет? Не все и не всегда происходит так, как нам хочется. Что делать, когда рушатся надежды, и одни мечты сменяются другими? Жить. Решать. Любить. И искать свой путь навстречу тому, кого выбрала.

   ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ: 18+!! Подробные эротические сцены. Нецензурная лексика.

   ВАЖНЫЕ ОСОБЕННОСТИ МИРА: Люди делятся на властных и большей частью жестоких мужчин-кродахов, женщин-анх — единственных, кто способен родить, теряющих разум без близости с кродахом в определенные дни цикла, и бесплодных, обычно асексуальных клиб (как женщин, так и мужчин). Для кродахов и анх сексуальные контакты необходимы, это вопрос жизни и смерти.

ГЛАВА 1

Асир провел в зверинце не меньше часа, и уходить не хотелось. Отсюда не было слышно ни дворцового шума, ни расползающейся с площади толпы. Адамас, уложив на его плечо тяжелую голову, сидел позади. Прижимался грудью к спине, дышал спокойно, тоже не хотел прощаться. Асир запустил пальцы в густую шерсть на его шее, прикрыл глаза. Вечер был хорошим. Напряженным и забавным, ярким, богатым на сюрпризы, но расслабиться по-настоящему получилось только здесь.

   Отрекшиеся так ничего и не предприняли. Поостереглись, зная, что за ними следят, или не хотели подводить под удар самых младших? Отправить на праздник целый выводок мелкотни под присмотром одного недалекого юнца было странным решением. Никто из старших так и не явился поздравить Асира, и Сардар разорялся, что это подозрительно и вообще ни в какие ворота. Но приличия были соблюдены: отрекшаяся ветвь прислала дары и детей. Нескольких еще не созревших анх, клиб и целый выводок кродахов-подростков, которые вряд ли что-то смыслили в заговорах. Их больше занимали безобидные развлечения и ярмарка.

   Что ж, пусть так. Сети все равно были расставлены, и в них уже бился первый десяток крупных рыб.

   Адамас недовольно фыркнул.

   — Знаю, что здесь не место. Но о чем ты предлагаешь мне думать? О ее халасане? — Асир хмыкнул. Лин сегодня и впрямь вела себя необычно — не просто старалась вписаться в пейзаж, а получала от этого удовольствие. Будто лента на шее вселила в нее уверенность. В чем? Асир не знал. Может быть, в том, что озабоченные кродахи теперь не посмеют заявить на нее права? Он до сих пор чувствовал сладость вина и винограда на губах. Запах, мягкий и обволакивающий, не раздражал, не возбуждал яркостью, но звал, пока тихо, но настойчиво. — Рано. Слишком рано. Она сама не до конца понимает, что делает. Я дам ей время.

   У Лин время было, а вот у Асира — нет. Во дворце ждал последний праздничный ужин в переполненном зале. Еще одна дань уважения приезжим перед тем, как главные ворота Им-Рока снова закроются. Владыка должен выслушать прощальные просьбы, принять благодарности за гостеприимство и пережить очередную порцию восторгов.

   — Мне пора.

   Триан бесшумной тенью проскользнул к Адамасу. Нужно было снять с него дурацкие украшения, которые Адамас соглашался терпеть только раз в году, и накормить.

   Под ногами привычно похрустывал песок. Впереди сиял огнями дворец. Ночь была темной и душной. Пропитанная сотнями запахов одежда раздражающе липла к телу. Хотелось стащить ее с себя как можно быстрее, нырнуть в прохладную воду и смыть наконец…

   Что его насторожило, сам не понял. Острое, как укол самым кончиком клинка, предчувствие? Порыв ветра, донесший не запах чужака, а намек на него? Он прыгнул вбок и вперед; грохот выстрела ударил по ушам. Рванулся на звук, понимая, что подставится под пулю, если у напавшего не один дальнострел, а два, но за углом павильона со зверогрызами успел заметить лишь мелькнувшую невысокую тень.

   Асир втянул воздух. Запах был слабым, едва уловимым и нечетким, как будто кто-то специально сбивал обоняние другими — не в меру душистое масло, можжевельник, порох. Он нагнулся, дальнострел валялся прямо здесь, в песке. Манера мастера была знакома: длинный ствол с узором из черненого серебра, костяные вставки на деревянных рукоятях. Сразу вспомнилась ярмарка и то, как Лин удивлялась незнакомому пороховому оружию. Губы искривились в усмешке: бросать оружие — не только трусость и бесчестье, но еще и глупость.

   По зверинцу прокатился раскатистый утробный рык. Видимо, Адамас был уже заперт, иначе не рычал бы, а в несколько прыжков оказался рядом. Жаль, от взбешенного Адамаса эта тварь не ушла бы и уже валялась придушенной под могучими лапами.

   — Я цел, не дури, — сказал Асир и стиснул в ладони рукоять, кажется, до хруста. Плечо вдруг отозвалось пульсирующей болью. Он глянул на руку и поморщился — все же зацепило.

   — Владыка! — Триан несся от загона, размахивая факелом. — Владыка!

   — Тише, — велел Асир. — Успокой его. И держи язык за зубами.

   Стража подоспела сразу после Триана, Ваган, как и собирался, расставил людей по периметру зверинца, чтобы перепившие и не по делу осмелевшие кродахи из гостей не окончили свои дни в зубах у кого-нибудь из хищников. Асир недовольно поморщился: сейчас паника и шум только помешают. Бросил резко:

   — Вагана ко мне. Живо.

   В кусты, около которых терялся запах, он полез сам. Раздвигал тяжелые колючие ветки, с силой, до головокружения вдыхая воздух. Пахло пылью, зверинцем и немного — можжевельником. Стрелявший кродах был предусмотрителен — то ли отмокал в воде весь вечер, так что его собственный запах не успел загустеть, то ли натерся чем-то, но пах слишком слабо, чтобы отследить.

   — Что, блядь, тут творится? — Дар вынырнул из колючек справа и заковыристо выругался, отдирая от волос приставшую ветку.

   Асир молча всунул ему в руки дальнострел. Знал, что если откроет рот, уже не сможет замолчать, и на эти вопли точно сбегутся все, у кого есть ноги.

   Вдохнул, выдохнул и полез обратно. И кто только насажал эту гадость такими дикими кущами!

   Кое-как справившись с приступом ярости, огляделся. Стражников уже не было, хоть у кого-то хватило мозгов не лезть куда не просят.

   — Где Ваган?

   — Пьяная драка в дворцовом квартале. Мне было ближе сюда.

   — Найди Килима из оружейников, — сказал Асир сквозь зубы. — Это его товар. Приведешь ко мне. Остальное — сам знаешь.

   — Сильно зацепило?

   — Выживу. Но не благодаря вам, слепым безмозглым идиотам. Не лезь сейчас, просто уберись от меня подальше.

   Дар стиснул зубы, явно давясь руганью, и Асир, больше не глядя ни на него, ни по сторонам, пошел во дворец. Рука двигалась, но наливалась раздражающей тяжестью и жаром, с этим надо было разобраться поскорее, потому что ночь обещала быть долгой.

   Килима привели, когда лекарь закончил обрабатывать рану и смешивал в графинах с вином снадобья — от боли, для восполнения потери крови и для лучшего сна, хотя сон этой ночью не грозил Асиру в любом случае.

   — Он узнал дальнострел и помнит покупателя, — от порога сказал Дар. — Я уже отправил Вагана.

   — Кто?

   — Внук почтенного Джасима аль Данифа, Кадорим его звать, — с поклоном ответил мастер. — Юноша водил по ярмарке своих младших братьев. Сделал большую покупку, но дальнострел только один.

   — Я рассчитываю на твое молчание, Килим, — сказал Асир. Дару хватило одного взгляда: тут же позвал стражу, кивнул:

   — Проводите.

   — Погоди, — остановил Асир. Достал кошелек с сотней золотых, подал мастеру.

   — Премного благодарен, но доброе имя и верность владыке для старого Килима дороже золота. Я буду нем до тех пор, пока пески не примут мои старые кости.

   Асир кивнул.

   Килиму незачем было болтать. А денег с этой ярмарки он и так наверняка привезет немало. Умный пес не станет вцепляться в кормящую руку.

   Едва исчез за дверью Килим, явился Фаиз. Асир усмехнулся: тайный советник казался единственным спокойным человеком в этом, как выразился бы Дар, блядском цирке. Только сжатые до белизны губы слишком многое говорили, даже если бы Асир не чуял не до конца приглушенный запах. Фаиз был в ярости.

   Но Асир и сам готов был убивать и, сдерживая это желание, даже не пытался сдерживать еще и запах. Лекарь, закончив со снадобьями, исчез молча, беспрерывно кланяясь; кродахи из охраны держались по ту сторону дверей; мрачный Дар помалкивал и, похоже, готов был ко всему, включая бассейн с акулами.

   — Так. — Асир встал, придавил обоих советников мрачным взглядом. — Я на ужин. Нельзя вовсе там не появиться. Сардар, ты со мной. Фаиз, встретишь Вагана и этого… достойного внука почтенного старого козла. Когда вернусь — хочу услышать что-то еще, кроме имени и того, где этот выблядок взял дальнострел.

   — Услышишь, владыка, — Фаиз поклонился коротко, почти кивком, и вышел.

   Ужин Асир запомнил плохо. Все силы уходили на то, чтобы не выдать ни бешенства, ни боли. Он благосклонно выслушивал хвалы празднику и собственному щедрому гостеприимству, принимал прощальные дары, просителей и жалобщиков отправлял к Дару или Ладушу и ждал момента, когда можно будет уйти, не оскорбив этим законы гостеприимства. Лалия, ожидавшая его среди гостей, что-то поняла: прикрутила свою язвительность, смотрела вопросительно и явно рассчитывала на объяснения.

   К счастью, праздник утомил всех, так что слишком задерживаться не пришлось.

   Фаиз подгадал время точно — вошел в спальню, едва Асир скинул надоевшую парадную одежду и повалился на кровать, а Лалия спросила:

   — Что происходит?

   — Слушай, — ответил Асир и посмотрел на Фаиза: — Ну?

   — Кадорим дех Маджид аль Даниф не знает о заговоре, — бесстрастно сообщил тот. От него густо пахло кровью и страхом, ярость сменилась сытым удовлетворением. — Но он слышал недовольные разговоры своего отца, деда и дядьев и сделал собственные выводы. Решил, что старики ни на что, кроме жалоб на жизнь, не способны, зато он, избавив Имхару от негодного правителя, станет героем. А заодно превзойдет своего старшего брата, который слишком много времени проводит со стариками и подцепил от них склонность к пустым разговорам. Содержимое этих разговоров и жалоб я еще уточню, там может вскрыться немало интересного. Пока же ничто не противоречит нашим прежним выводам: отрекшиеся сделают свой ход, когда в Им-Рок прибудут делегации владык Ишвасы. Их цель — вызвать недовольство правлением владыки Асира среди народа, спровоцировать бунт и тем самым показать всему миру, что Имхаре нужен другой правитель. Если в ходе волнений пострадают наши гости, это докажет неспособность владыки Асира поддерживать порядок и обеспечивать безопасность. Пока все.

   — Подробности, — потребовал Асир.

   — Полно! — рявкнул вошедший Сардар. Фаиз молча отступил к окну. Сцепил руки сзади в замок. Как они работали вдвоем столько лет и не только не выгрызли друг другу горло, но даже ни разу всерьез не сцепились, было загадкой не только для Асира и всего дворца, но и для них самих. — Этот выродок не планировал стрелять. Думал сначала об отравлении, запасся, как заправский аптекарь, но подступиться с этим ни к кому из слуг не вышло — слишком много охраны во дворце. Слишком много глаз и ушей. Потом собирался пропитать ядом что-нибудь из даров. Тот талмуд со стишками…

   — Стихами, — без выражения поправил Фаиз. — Стихами почтенного Абу дех Пранта в обработке его правнука.

   — Да похрен! Но решил, что это сразу укажет на него.

   — Он что, идиот? — спросил Асир.

   — Хуже! Потому его и не подпускали ни к чему важному.

   — Дальше.

   — Дальше шло время, он не знал, что делать. Мысль о том, чтобы использовать дальнострел, взбрела ему в голову сегодня утром, но стрелять в тебя на площади опять же было слишком рискованно. Он привел детей с праздника, попросил себе вина на террасу, дождался, перемахнул через ограду…

   — Откуда он знал, что я поведу Адамаса в зверинец?

   — Да не знал он ни хрена! Собирался стрелять на ужине.

   — В зале, где полно народу и стражи?

   — Это был последний шанс, он не хотел возвращаться домой проигравшим, — сказал Фаиз.

   — Но тут предки услышали его молитвы! И послали тебя. Но он был очень осторожен, связываться с Адамасом не захотел, поэтому сидел в кустах и дожидался. Ну и… дальше ты знаешь.

   — В меня стрелял идиот без мозгов. — Асир потер лоб и все-таки не выдержал, заорал, потому что никто нормальный не смог бы спокойно выслушать этот бред: — В меня! Стрелял! Идиот! Где была ваша поганая охрана? Ты! — он вскочил и двинулся к Фаизу. — Уверял, что у тебя разве что в задницах у анх нет глаз и ушей! А ты! — Дар таращился в ответ, не отводя взгляда, скалился от злости, но молчал. — Стадо недоразвитых ишаков, а не элитная охрана дворца!

   — Я могу… — Дар осекся. Асир схватил его за плечо, встряхнул от души, рявкнул:

   — Заткнись! Вы оба обеспечили мне пышные похороны вместо защиты.

   — Ты жив, — Фаиз обернулся, смотрел исподлобья, щурясь.

   — Кого мне за это благодарить? Вас?

   — Себя, разумеется, — голос Лалии, мягкий, насмешливый, прозвучал так неуместно, что Асир обернулся. — И немного — свою удачу. И лично я — рада, что удача справилась лучше остальных. Что ты сделаешь? Я бы не отказалась посмотреть на публичную порку.

   — Блядь! — заорал Сардар. — Ты можешь заткнуться хотя бы сейчас! Что ты вообще здесь забыла?

   — Своего владыку, разумеется, которого, по вашей с тайным советником милости, я могла сегодня лишиться.

   Асир схватил со стола первый попавшийся кувшин, в рот полилось вино — сладкое, мерзкое. Он запрокинул голову, жадно вливая в себя приторную, пахнущую лекарственными настоями гадость, иначе просто свернул бы шею кому-нибудь из этих троих.

   — Никто из нас не предполагал, что тебя придется защищать от идиотов, — сказал Фаиз. — Их действия невозможно предсказать.

   Вино кончилось. Асир вцепился в кувшин, и Сардар неуловимым движением сместился в сторону. Вовремя. Осколки разлетелись по всей спальне. Лалия, лежавшая в подушках посреди кровати, ухмыльнулась.

   — Это не оправдание, — выдал Сардар, — но…

   — Но мы примем меры, — договорил Фаиз.

   — Поздно. — Асир зашагал по комнате, пытаясь придумать, чем еще занять руки. На глаза попался тот самый ящик с купленными, но так и не опробованными дальнострелами. Защелки он отодрал одним движением, с корнем.

   — У меня есть просьба, — сказал Фаиз. И Асир не услышал, почувствовал, как от рычания вибрирует горло. — Мы должны допросить всех, кто приехал с Кадоримом. Не только прислугу, но и детей.

   — Ты что делаешь? — Сардар перехватил вытащенный Асиром дальнострел, вцепился в него мертвой хваткой, уперев дуло себе в живот. — Давай! Стреляй, ну! Хочешь же!

   Асир поднял голову. Сквозь кровавую муть в глазах он Дара почти не видел. И отчаянно, до зуда в пальцах хотелось и правда выстрелить.

   — Детей не трогать, — слова давались тяжело. Руку на рукояти свело от напряжения.

   — Это недальновидно. — Фаиз приблизился тоже. — Они могут знать больше, чем Кадорим. Они важнее, чем он. Это шанс не просто разобраться в замыслах Джасима, а сыграть на опережение. Он знает, что ты никогда не тронешь детей. Пользуется твоими слабостями.

   — Мне очень нелегко это признавать, — вмешалась Лалия, — но, кажется, я впервые в жизни согласна с нашим бесценным господином тайным советником. Помнится, когда мне было десять…

   — Я сказал — нет! Дети и слуги останутся здесь до выяснения обстоятельств. Но ни один из вас не тронет их даже пальцем. Это ясно?

   — Ты совершаешь ошибку. — Фаиз отошел.

   Асир разжал пальцы, впихнул Дару в руки второй дальнострел, сказал коротко:

   — Проверь заряды. — Обернулся к Лалии. — Поднимайся. Мы идем стрелять.

ГЛАВА 2

Утро после праздника настало ближе к полудню. Может, остальной сераль и встал как обычно, Лин не знала. Сама она безобразно заспалась — не помешали ни голоса в общем зале, ни заглянувшая Хесса (та, правда, будить не стала и тихо вышла), ни смазка, которой, по ощущениям, стало больше, чем вчера.

   На губах все еще ощущался вкус вина, винограда и владыки. На коже под кромкой халасана, который Лин так и не сняла, все еще чудилось осторожное, слегка щекотное прикосновение. В ушах звучал низкий, глубокий голос: «Ты пахнешь иначе». «Этого ты тоже не должна стыдиться». Откуда владыка взял, что Лин могла бы стыдиться поцелуя?

   Это был хороший вечер. Несмотря на обжигающие и испепеляющие взгляды, чужие запахи, толпу и неизбежную неловкость. Лин хотела продлить ощущение спокойного счастья, но любая ночь рано или поздно заканчивается, даже если ухитришься растянуть ее до обеда.

   Поднявшись, Лин пошла не сразу к умывальнику, как всегда, а впервые за все проведенное в серале время остановилась у зеркала. Смотреть на собственное привычное лицо было странно. Вчера смывала нарисованную красоту и не думала ни о чем, настолько глубоко погрузилась в счастливый транс. Проводила по губам смоченной в бальзаме губкой, а чудился поцелуй владыки. Заходилось сердце, между ног становилось горячо и влажно. Если бы он предложил вчера не дожидаться течки, пошла бы с ним с радостью. Но у него есть Лалия. Глупо ждать слишком многого.

   И все-таки…

   «Иногда это добавляет привлекательности», — Лин задумчиво обвела пальцем мочку уха. «У тебя правда сочные, — коснулась губ. — И сейчас станут еще сочнее». Вчера Лалия искренне хотела сделать Лин красивой. Скорее всего, ради владыки, но Лин все равно была благодарна. Она не знала и даже в самых смелых мечтах не думала, что может быть такой.

   И волосы. Владыка любит волосы. «Во многих смыслах», — сказала Лалия, интересно, о чем это? А мастер так выразительно смотрел вчера, будто своей короткой стрижкой она оскорбила его чувство прекрасного и профессиональную гордость. Не из-за того, что короткие волосы — признак трущобных или психичек, как не уставали напоминать многие в серале. А потому что «длинные вам будут больше к лицу» и «грешно обстригать такое богатство».

   Лин сняла перед сном заколки и шпильки, но ее прическа все еще не стала прежней. Даже за ночь волосы почти не растрепались, легли гладко после нескольких движений расческой.

   Если мастер не забудет свое обещание и пришлет шампунь и бальзамы… даже интересно, что может выйти из ее вечно лохматой шевелюры.

   «И понравится ли это владыке…»

   Последняя мысль была сейчас, пожалуй, неуместной, и Лин отвернулась от зеркала. Умываться, завтракать… или уже обедать? А, неважно. Главное — никаких глупых мечтаний. Пусть все идет, как идет.

   Но, странно, ей даже есть не хотелось. Взяв вместо обычного завтрака кружку кофе и булку с кунжутом, нашла Хессу — та читала, сидя на бортике бассейна.

   — Доброе утро.

   — Да уж, доброе, — ухмыльнулась Хесса. — Ты пропустила все самое интересное. Рассказывать, или обойдешься?

   — Обойдусь, — решила Лин. — Как-нибудь потом, когда мне будет не настолько хорошо.

   — Целовалась, — ухмылка Хессы стала шире. — Понравилось, даже спрашивать не надо. И еще вот это, — она почти дотронулась до ошейника, в последний момент отдернув пальцы. — Мне Сальма объяснила, что эта штука значит. Владыка оценил?

   Лин откусила булку и пожала плечами. «Владыка заметил», — это она могла сказать точно, а оценил ли? И если да, то как? Жизнь покажет.

   — А ты? Понравилось? — спросила, прожевав.

   — Красиво было, — Хесса довольно зажмурилась. — Если бы еще не эти куры. Сальма — она ничего. Рассказывала всякое. О фокусниках, о живых картинах. Я и не представляла, что у нее в голове что-то есть, кроме кудряшек! Но остальные… — Махнула рукой, помолчала и вдруг спросила: — Как думаешь, Сардар… может прийти сегодня?

   Лин снова пожала плечами.

   — Праздник кончился. Для него, значит, закончилась круглосуточная работа. Все зависит от того, как он предпочитает отдыхать. Если с анхой — тогда придет.

   Хесса кивнула. Старалась не показать, но нервничала, и Лин, сама себе удивляясь, спросила:

   — В «караванщика и бандитов» умеешь? — в эту игру, напоминавшую привычный Лин «морской конвой», играли здесь все, но она до сих пор умудрялась ее игнорировать. — Можем ближе к вечеру пристроиться где-нибудь в зале, поучишь меня. Будешь и на виду, и как будто не ждешь.

   — А… давай! И тебе тоже лучше, будто не ждешь, а то эти все…

   — А мне-то чего ждать? — «эти все» было понятным: вчера обзавидовались, а сегодня обзлорадствуются, что «трущобную выскочку» так и не позвали к владыке. Иногда не нужно слышать, чтобы знать, что о тебе говорят.

   — А разве…

   Лин покачала головой:

   — Я думаю, он будет отдыхать с Лалией.

   — И ты, ну… как тебе это вообще?

   Спроси Хесса прямо: «Почему не ревнуешь?» — Лин бы не смогла ответить. Может, из-за того давнего разговора про ревность, а может, потому что вчера Лалия явно ее провоцировала, а потом отвернулась, давая иллюзию уединения. Но какой вопрос, такой ответ, и Лин, залпом допив кофе, сказала:

   — Мне это нормально.

   Хесса помолчала. Помотала головой:

   — Ну ты… Нет, я бы так не смогла.

   На это Лин отвечать не стала: что тут ответишь? Хессу она понимала — есть чувства, не поддающиеся контролю, и у всех они разные. У Хессы это может быть ревность, у нее самой — упертость (ослиная, как говорил иной раз в сердцах Каюм), у Асира… тоже наверняка есть какое-то. И если человек тебе дорог, ты примешь его вместе с этим чувством — именно и прежде всего с этим, и уж потом со всеми остальными чувствами, мыслями и желаниями, добрыми и дурными привычками и другими заморочками.

   Ужин в серале подавали рано — для того, наверное, чтобы к возможному приходу владыки или его приближенных кродахов анхи не оскорбили их тонкого слуха бурчанием голодных животов. Никто не спешил расходиться, насытившись. Анхи делали вид, что отдыхают, пьют кофе, разговаривают о пустяках — то есть, простите, ведут возвышенные беседы. Но густой, крепкий запах желания и похоти выдавал их истинные мысли, надежды и чаяния.

   Лин с Хессой пристроились у низкого столика между стеной и колонной, поблизости от двери, но не слишком на виду. Хесса разложила игровое поле с нарисованной пустыней, оазисами, миражами, караванными тропами и двумя городами в двух краях карты. Расставила по начальным местам искусно вырезанные из слоновой кости и черного дерева фишки. Потрясла в сложенных ладонях два кубика, черный и белый, и протянула Лин два сжатых кулака:

   — Выбирай.

   Лин ткнула пальцем наугад.

   — Белый. Твои караванщики.

   Игра оказалась несложной, но увлекательной. Когда Лин, потеряв четыре хода, наконец перевела своих караванщиков через зыбучие пески, к их столику подошла Лалия. Села рядом, сказала, махнув рукой:

   — Не обращайте на меня внимания.

   Хесса только пожала плечами, а вот Лин поняла, что не обращать внимания не сможет. От Лалии пахло владыкой, сильно, оглушающе, как будто только что вернулась от него. Впрочем, почему «как будто»? Ее не было весь день, где еще она могла пропадать? Вот только… Лин прикрыла глаза, пытаясь разобраться в оттенках запаха. Что-то казалось неправильным. Она помнила Лалию после секса, расслабленную и довольную. Стоило ожидать, что после праздника будет так же. Но пахло иначе, от запаха становилось тревожно и неуютно. А сосредоточиться, собраться с мыслями и понять — не получалось. От запаха владыки вело голову, как от вина… нет, больше, скорее, как от вчерашнего поцелуя. Колотилось сердце, рот отчего-то наполнился слюной, а еще… еще, кажется, намокали шаровары. Лин бросила кубик, не глядя передвинула по тропе своего караванщика. Как бы то ни было, показывать внезапный раздрай она не собиралась. Если бы только перед Лалией — полбеды, а то и вовсе не беда, но не перед всем сералем!

   — Господин Сардар дех Азгуль аль Шитанар к анхам владыки! — зычно гаркнул из распахнутых дверей стражник.

   — О, ну надо же, кто явился, — протянула Лалия.

   Хесса, которая как раз собиралась кинуть кубики, стиснула их в кулаке и застыла, не отводя взгляда от стола.

   — Почему бы ему не явиться? — спокойно спросила Лин. То есть она надеялась, что получилось спокойно. Хотелось разбить сгустившуюся за их столиком тишину, да и от собственного волнения как-то отвлечься.

   — Он не спал по меньшей мере несколько суток, — Лалия повернулась к двери, подперла подбородок кулаком с таким видом, будто собиралась смотреть занимательный фильм. — А недавние события не возбудили бы даже меня, не то что его.

   «Вот оно!» — Лин замерла. «Недавние события» — это не о празднике. Что-то произошло, пока она спала, пила кофе, болтала с Хессой и пыталась не слишком заметно для окружающих вспоминать вчерашнее. Что-то очень плохое. Возможно, опасное для владыки или его приближенных, и уж точно — неприятное. Вот откуда тревога от запаха Лалии!

   Сардар, не сбавляя шага, быстро прошел мимо их столика, бросив единственный взгляд на Лалию. Выглядел он и правда неважно, с застывшим лицом и больными глазами, взлохмаченный, в измятой рубашке с россыпью подозрительных красных брызг, очень похожих на засохшую кровь. Это и есть кровь, поняла Лин, улавливая запах — он тянулся за Сардаром, как шлейф — кровь, ужас, чужая боль.

   — Что случилось?! — не выдержала она. Впрочем, хватило ума прошипеть это едва слышно, чтобы не донеслось до лишних ушей. Хотя все равно никому не было сейчас дела до Лин и ее вопросов. Даже Лалия, которая, конечно, услышала, произнесла одними губами:

   — Не здесь.

   Анхи, что сидели в зале, повскакивали со своих мест, остальные мгновенно появились из комнат. Запахло вожделением и ожиданием, концентрированной похотью, будто при одном взгляде на Сардара у всех здесь начиналась течка.

   — Господин первый советник, — Нарима, вышагнув из толпы, вдруг опустилась перед Сардаром на колени, смотрела с восторгом и обожанием, прижимая руки к высокой груди. — Какое счастье видеть вас здесь. Мы так скучали.

   — Дура, — пробормотала Лин.

   — Идем, — велел Сардар Нариме и, резко развернувшись на каблуках, пошел обратно.

   — Нет! — вдруг громко сказала Хесса. — Нет, только не она.

   Лин накрыло с головой ее злостью и почти что паникой.

   Кресло Хессы грохнулось на пол, а сама она почти в то же мгновение оказалась перед Сардаром и вцепилась в его рубашку.

   — Ты что делаешь, ур-род? Что ты, блядь, делаешь? Тебе не она нужна!

   Сардар явно ничего подобного не ожидал, но сориентировался в секунду. Хесса оказалась прижата к нему спиной, с вывернутыми за спину руками. Кто-то позади охнул, кто-то сказал в полный голос:

   — Наглая трущобная потаскуха демонстрирует манеры. О, да.

   — А кто мне нужен? Ты? — Сардар оскалился. От него потянуло яростью.

   — Не она! — заорала Хесса, пытаясь вырваться. — На мне твоя блядская метка, ублюдок!

   — Заткнись по-хорошему, — прорычал Сардар, перехватывая ее за горло. — Заткнись, идиотка! Поговорим, когда потечешь.

   — В казармы ее! — выкрикнула, кажется, Гания. — Так оскорблять господина первого советника!

   Сардар отшвырнул Хессу в сторону их стола — Лин едва успела вскочить и подхватить, а то столик, пожалуй, разлетелся бы на запчасти, — схватил за руку застывшую Нариму и вылетел за дверь.

   Хесса дернулась, и Лин инстинктивно сжала руки сильнее. Еще не хватало, чтобы эта кретинка вдогонку кинулась. И без того все плохо — ну что стоило догадаться, помешать! Не дать подруге выставить себя… такой. Несдержанной скандалисткой.

   — Хесса, спокойно. Спокойно. Ты что, не видела, он дырку искал, а не анху. Нарима пожалеет, что вылезла, увидишь.

   — Да знаю я! Пусти! — Хесса рванулась изо всех сил, вцепилась в край стола, склонившись над ним, зажмурилась, глубоко дыша.

   Лалия громко, с длинными паузами между хлопками, поаплодировала:

   — Это было прекрасно. Незабываемое выступление на глазах у изумленной публики. Ай-яй-яй, как неловко получилось. Во всеуслышание оскорбить первого советника. Сколько? Десяток раз? Предложить себя так откровенно, так искренне. А тобой чуть не проломили стол. Загляденье.

   — Заткнись! — заорала Хесса. И прежде чем Лин успела вмешаться, ударила Лалию кулаком в лицо.

   Они сцепились мгновенно, опрокинув кресло, покатились по ковру. Хесса схватила Лалию за волосы, а та сразу нацелилась на горло. В зале голосили, подвывали, кто-то громко, напоказ рыдал, кто-то звал стражу и господина Ладуша — не уходя, впрочем, из тесных рядов зрителей.

   В пальцах Лалии блеснула длинная шпилька.

   И опять Лин не успевала. «Теряю навыки», — пронеслась полная отчаяния мысль. Лезть сейчас — риск. Если бы они не так плотно вцепились друг в друга! Отодрала бы, отшвырнула Хессу подальше и от Лалии, и от ее шпильки, купленной, кажется, там же, где владыка покупал скорострельники. Можно зафиксировать Хессу на месте или даже вырубить, но Лин недостаточно знает Лалию, не может предугадать реакцию. До сих пор та казалась адекватной, но сейчас — она же явно провоцировала! Что, вообще, нашло?!

   — Хесса, ты спятила?! И ты, Лалия, какого хрена! — Не послушают, конечно, но вдруг хотя бы услышат. Должны же у них мозги включиться?!

   — Прекратите! Сейчас же! — разноцветным вихрем, расшвыривая столпившихся анх, пронесся от двери Ладуш. За ним спешили евнухи.

   Лалия рывком подмяла Хессу под себя, села, обхватив ее коленями и сжав левую руку на горле. Зажатая в правой шпилька упиралась под подбородок.

   — Замри, — хрипло сказала она, слизала кровь с разбитой губы и хищно улыбнулась. — Ты проиграла, цыпочка.

   — Великие предки, что здесь творится! Лалия! — Ладуш всплеснул руками. — Я понимаю, день был ужасный, но зачем устраивать драки!

   — Это трущобная устроила! — снова подала голос Гания. — Совсем стыд потеряла! Господин Ладуш, она же буйная, с ней рядом опасно находиться!

   — Хесса! — Ладуш будто не услышал, зато прочие анхи тут же согласно загомонили, завозмущались. — Что на тебя нашло! Ты же не создавала никаких проблем, а теперь владыка решит, что зря допустил тебя в верхний сераль!

   — Владыка слишком добр! — подтявкнула Гания, и Лин, не выдержав, обернулась и рявкнула:

   — Заткнулась! Или хочешь показать, что господин советник и даже владыка тупее тебя, такой умной?

   Лалия плавно, изящно встала на ноги, неторопливо вернула шпильку в прическу и сказала:

   — Видишь ли, Ладуш, некоторых нужно учить, пока их глупость не вышла из берегов и не затопила все вокруг.

   — А еще она оскорбила господина Сардара, и к нему тоже драться полезла, — вякнул кто-то из анх, остальные одобрительно загомонили.

   — Ложь, — сказала Сальма. — Она не собиралась драться.

   Хесса, бледная и мрачная, поднялась с пола, протянула Ладушу руки.

   — Связывать будете?

   — А надо? — устало спросил тот и махнул евнухам. — В карцер. Живо. Я должен доложить владыке.

   — Я бы на твоем месте подождала до утра, — сказала Лалия. — Но это может закончиться еще хуже. Прошу прощения, почтенная публика, я вынуждена вас покинуть и избавиться от следов нападения, — она усмехнулась и пошла в сторону купален. — Разбегайтесь по кроваткам, цыплятки, здесь больше не на что смотреть.

   Лин хотела побежать за ней, узнать, что произошло такого страшного, из-за чего все с катушек съехали, начиная с Сардара и заканчивая самой Лалией. Спросить, зачем та начала издеваться над Хессой при всех, ведь можно было вправить мозги потом, та бы поняла…

   Или Ладуша догнать и объяснить… хотя кто ж ей позволит. После такого шума охрана будет изображать усердие даже там, где этого совсем не требуется. Но, чего бы ей ни хотелось, посмотрев, как евнухи уводят понурую, совершенно убитую Хессу, она выругалась и решительно пошла следом.

ГЛАВА 3

Совсем уж нагло на глаза страже она не лезла, но в какой камере заперли Хессу, разглядеть сумела. Подождала, отступив за угол, пока евнухи поднимутся наверх, и, подбежала к тяжелой двери.

   — Хесса!

   — Ты что тут делаешь? — откликнулась та. — Уходи, пока не засекли. Или... — она судорожно вздохнула, так что даже из коридора было слышно, — попрощаться пришла?

   — Как тебе сказать, — Лин прислонилась к двери, затем, подумав, села на пол. Злость и напряжение откатывали, оставляя после себя дрожь в коленях и легкую слабость, будто после чрезмерной тренировки. — Хотела объяснить в тишине и без лишних ушей, почему ты идиотка, и все такое. Был выбор — или дать по морде каждой, кто там вякал, и прийти сюда официально, или вот так. Но первый способ ограничивал свободу маневра, не факт, что нам достались бы соседние камеры.

   Хесса фыркнула. Но скорее для Лин, а не потому что и впрямь было весело представлять побоище в серале.

   — Я знаю, что идиотка. Ты можешь не утруждаться, объясняя на пальцах.

   — Хотела бы я знать, что случилось, — Лин вытянула ноги и поморщилась: сидеть на полу было холодно, влажные штаны вчистую проигрывали сухим. Вот ведь, приступ возбуждения прошел, а неудобство осталось. — Лалия на себя непохожа, Сардар твой весь в крови и встрепанный, будто его башкой дорожки подметали. Ну блядь, взял Нариму, и плевать, проблема Наримы, не твоя. Ладно, умолкаю. Я просто испугалась.

   — Ты же его видела, — Хесса, похоже, тоже прижималась к двери, голос звучал совсем близко. — Мне плевать, что там случилось, но ему... ему же совсем херово. А эта мразь... истеричная... она же не поняла нихрена. Будет подставляться и млеть. Только о себе думает. Если бы хоть Сальму взял, да кого угодно, я бы промолчала, но не эту!

   Лин даже растерялась на несколько мгновений: не думала, что дело вовсе не в ревности или хотя бы не только в ней.

   — Значит, у тебя другой сорт идиотизма. Прости. Такое понять могу. Ну, может, ему все равно, поймут его или будут только подставляться?

   — Ему, может, все равно, а мне — нет. — Хесса вздохнула. — Столько времени держалась, а тут... Устроила хрен знает что. Теперь все, пиздец мне.

   Лин и хотела бы возразить, но не могла. То есть, если бы это произошло сразу после представления, когда владыка был добр и благостен — она бы почти не боялась. Но сейчас… Не хватало информации. Можно было только надеяться, но кормить других пустыми надеждами старший агент Линтариена не умела. Даже ради их блага.

   В пустом коридоре заметалось эхо торопливых шагов. Стражник почти выбежал к камере, остановился резко, уставившись на Лин. Та посмотрела снизу вверх — шевелиться не хотелось.

   — Добрый вечер. Я никого не похищаю, просто сижу. Болтаем. Ей разговоры не запрещали, честное слово.

   — Это не полагается. В карцере нельзя...

   Другие шаги, легкие, быстрые, почти бесшумные, Лин уловила в самый последний момент, а стражник, кажется, и вовсе не расслышал. Потому что уставился на подошедшего Ладуша так, будто тот соткался прямо из воздуха.

   — Оставь ее, — сказал Ладуш и посмотрел на Лин. — Возвращайся в сераль. Нечего тебе здесь делать.

   То ли что-то в выражении его лица, то ли в голосе заставило напрячься, от нехорошего предчувствия похолодело в животе. Стражник уже громыхал оружием прочь по коридору.

   — Что случилось? — спросила Лин, поднимаясь. Ладуш молчал, и она переспросила, скрывая за резким тоном острую, почти животную панику: — Что?! Ну, все равно скоро все узнают! Что решил владыка? Он ведь не мог… — Лин осеклась: на самом деле мог что угодно, все здесь помнили два слова, заменяющие закон: «воля владыки».

   — Казармы. Но она останется здесь до утра, а потом...

   — Нет, — прошептала Лин. Кажется, Ладуш хотел что-то объяснить, может быть, пообещать, что замолвит за Хессу перед Ваганом или договорится с каким-нибудь кродахом из стражи… или небо упадет на землю и всем станет не до Хессы? Лин не слышала.

   В мире, где анхи не могли избежать течки, они неизбежно оказывались в полной власти кродахов. Лин на месте Хессы предпочла бы быструю казнь. Даже пусть не слишком быструю, все равно лучше, чем стать подстилкой для кучи потных, агрессивных, озверевших от воздержания стражников. Но ни у Хессы, ни у нее, у любой анхи здесь не было права выбирать судьбу, как нет этого права у самой роскошной атласной подушки: украсят ли ею комнату, положат под голову, усядутся задницей или бросят под ноги. И если для Асира это нормально…

   — И он еще говорит, что наш мир безумен?! После того, как сам… вот так?!

   Почему-то вдруг вспомнилось, как владыка утешал Нариму. Утешал, успокаивал ревнивую лживую суку, зная, что именно она виновата, потому что считал ее слишком слабой. Тогда он сказал, что до казарм нужно совершить не одну ошибку.

   Лин сжала кулаки и вскинула голову.

   — Пусть он повторит это, глядя мне в глаза. Пусть объяснит, за что! Я не понимаю, как он мог быть настолько несправедлив!

   — Лин! — Ладуш что-то кричал вслед, но Лин не слышала. Она и сама знала все, что тот скажет. Что нельзя врываться к повелителю без приглашения, да еще в такое время, да еще когда он в дурном настроении, да еще… еще какую-нибудь ерунду. Похрен и нахрен. Потому что из-за этого решения Лин теряла сразу двух дорогих людей. Единственную подругу. И кродаха, которому поверила и в которого успела влюбиться, как последняя дура.

   Она еще сообразила, что никто не выпустит ее из сераля, не говоря уж о том, чтобы впустить в покои владыки. Но был другой путь, мимо стражи. Сад, заросли жасмина, запертая калитка — на калитку Лин было плевать с башни. Или со стены. Тем более что на эту стену она влезла бы даже без достаточно надежных для ее веса стволов жасмина, с закрытыми глазами и с разгона. И даже в тех дурацких тапках, которые все-таки сбросила еще у камеры, потому что бегать в них — только улитку и обгонишь.

   — Лин, остановись! — Ладуш все-таки умудрился ее догнать. Лин махнула рукой, изображая что-то вроде «слышу, отстань, вали в бездну» и спрыгнула со стены в садик.

   Замерла, ожидая оклика стражи, но, похоже, с этой стороны покои владыки не охранялись вовсе. Приди сюда Лин по другому поводу, не такому ужасному, непременно высказала бы все, что думает о дворцовой охране в целом и господине Вагане в частности. Но сейчас халатность стражи была на руку. Лин обвела взглядом ряд открытых настежь окон и двинулась к тому, в котором теплился свет.

   Сначала в голову ударил запах, отшибая остатки соображения — густой, сильный, но не яркий, а... мрачный? Подавляющий, тяжелый, сбивающий с ног, как горная река, и настолько же опасный. Владыка, кажется, был в ярости. Каким-то отдельным, на удивление спокойным участком сознания Лин отметила, что эта вариация запаха владыки ее не так уж и пугает. И даже каким-то образом возбуждает. Пинком загнав озабоченную запахами анху подальше, куда-нибудь в компанию к внутреннему зверю, вилявшему сейчас хвостом от близости вожака, Лин медленно выдохнула и пошла к окну. «Пошла, а не побежала! И заговорила, а не заорала! Владыка не любит истерик, ты ведь хочешь, чтобы он тебе ответил, а не послал в бездну нахрен?»

   Потом стали слышны медленные, тяжелые шаги. Приглушенная ругань. Несколько мгновений тишины — и звон, как будто что-то разбилось. На звон среагировала не анха, а агент охранки — забыв обо всем, что себе внушала, Лин промчалась к окну, взлетела по еще одной смешной стене, перескочила через подоконник, окинула комнату взглядом и замерла, осознавая увиденное.

   Владыка был пьян. Настолько пьян, что бил о стену кувшины из-под вина. Отличное состояние для правосудия, нечего сказать!

   Он резко обернулся, уперся в Лин тяжелым и на удивление осмысленным взглядом. Похоже, степень опьянения была меньше, чем показалось вначале. Или же он отлично сопротивлялся алкоголю.

   Что ж.

   — Объясните мне, — Лин старалась, честно старалась говорить спокойно. Несмотря на кипевшую все сильнее злость, на боль и обиду, несмотря на опасный, но все равно невыносимо будоражащий запах. — Пожалуйста. Объясните, как можно приговорить человека фактически к смерти, даже не разобравшись. Не выяснив, в чем дело. Вы же сами сказали, что не вышвыриваете анх в казармы после единственной ошибки. Так почему, за что?!

   — За что? — Асир медленно двинулся к Лин, сжимая в кулаке горлышко очередного кувшина так, будто кого-то душил или очень хотел придушить. — За то, что не понимает и уже не поймет. Не думает о последствиях, когда открывает рот! За то, что даже когда не течет, делает то, что не позволено никому. За оскорбления человека, даже мизинца которого не стоит, за то, что устроила безобразную драку в моем серале! Она пыталась себя убить — и провела течку так, как некоторым даже к старости не снилось. Неблагодарная безмозглая свинья.

   — Вы не знаете, о чем она думала. Вы и не попытались узнать! Конечно, это нежных фиалок вроде Наримы можно расспрашивать и успокаивать, и давать им вторые, третьи и двадцать третьи шансы! А трущобная по умолчанию не способна на благодарность, так?! Да что б вы знали!

   Владыка в два быстрых шага оказался рядом, вплотную. Лин вжало в подоконник, почти размазало злостью, яркой и оглушительной.

   — О чем она думала, когда оскорбляла перед всем сералем моего первого советника? О чем думала, когда подняла руку на Лалию? — От рычания, низкого, раскатистого, звериного, дыбом встали все волосы на теле. — Да, я не узнал. И не желаю знать! Если в этом выражается ее благодарность, пусть благодарит стражников в казармах.

   И уже было ясно, что без толку объяснять и доказывать. Что владыка — со своей точки зрения — прав, а на другие точки зрения ему класть с размаху. Что ничего Лин не добьется. И лучше ей умолкнуть, если не хочет тоже оказаться в карцере, а потом и в казармах, с клеймом неблагодарной свиньи.

   Наверное, только отчаяние толкнуло продолжать, отчаяние и ужас от осознания безнадежности всего — этого разговора, собственных дурацких надежд, веры, уважения и того, что уже было и могло бы быть дальше. Потому что не сможет она простить такую страшную судьбу Хессы, пусть даже та в самом деле напрочь попутала берега и вообще дура. Никому. Даже Асиру. А раз так, раз терять уже, по сути, нечего…

   — Ладно, — она сглотнула, и насыщенный густым запахом ярости воздух обжег гортань. — Ладно. Судите о людях по внешнему впечатлению. Казните тех, кто готов за вас умереть, но никогда не скажет этого вслух. Прикармливайте лживых гадюк вроде Наримы, которые лижут вам зад...

   Ее сдернуло с подоконника и приложило спиной о стену. В голове зазвенело, от затылка к позвоночнику ошпарило болью. Лин с трудом открыла зажмуренные глаза, увидела искаженное гневом лицо, неузнаваемое и все равно то самое, изученное уже, оказывается, до каждой черты, до каждого штриха и росчерка, настолько, что даже запредельная ярость не смогла сделать его чужим.

   — Замолчи, — выдохнул Асир, скалясь. — Сейчас. Не слышишь. Не понимаешь. Меня. Даже ты, — выталкивал слова по одному, с трудом. Стискивал плечи, прижимал к стене всем телом. Лин чувствовала крупную дрожь, будто он сдерживался из последних сил. Удерживал себя от чего-то непоправимого. Она вдруг с диким, первобытным ужасом осознала, что владыке ничего не стоит просто разорвать ее пополам, переломить, свернуть шею — но ей, как любой нормальной, по здешним меркам, анхе, плевать. Потому что кродах таким и должен быть, потому что слабый кродах, мягкий кродах, всепрощающий кродах — не кродах.

   А говорить «понимаю» было поздно. Хотя она поняла, на самом деле поняла все аргументы и доводы Асира, просто не согласилась с ними. Он оскорбился за друга и за любимую — по сути, так же, как Лин. Трудно не понять.

   Пальцы на плечах разжались, Асир отступил, покачнулся и тяжело оперся о подоконник, склонив голову. Ярость никуда не делась, но сквозь нее вдруг проступили другие запахи — горьковатый и острый запах каких-то трав и почему-то крови. Лин хватала ртом воздух, заставляла себя дышать, собирала по кускам — и не могла собрать, не получалось. Слишком страшно. Она пропала. С ней все-таки случилось то, чего боялась, и течка оказалась совершенно для этого не нужна. Потому что не течка делает анху анхой.

   — Убирайся.

   — Владыка! — Распахнулась дверь, в комнату вбежал Ладуш. — О, всеблагие предки, что тут...

   — Уведи ее, — сказал Асир, резко выпрямляясь.

   — Ты что делаешь? Тебе нужно лежать! Лекарь велел...

   Казалось, все происходит не с ней. Кто-то другой привычно и почти машинально отмечал и сопоставлял: запах трав и крови, лекарь велел лежать, от Сардара пахло кровью и болью, и сам он был… и Лалия… покушение? Кто-то другой снова думал о том, что охрана здесь ни к черту, а Лин готова была взвыть от ужаса при мысли, что убийца мог оказаться удачливее. Кто-то другой ехидно напоминал собственные мысли — что произошло такого страшного, из-за чего все с катушек съехали? — а Лин казнила себя за то, что не разобралась сразу, не спросила, не поговорила хотя бы с Лалией для начала: знай она, что владыка ранен, конечно же, не стала бы врываться с заведомо безнадежным разговором.

   — Выметайтесь! Оба! И не впускать ее ко мне больше! — Асир грохнул кулаком по подвернувшемуся столику.

   — Идем, — Ладуш стиснул запястье Лин и потащил к выходу.

ГЛАВА 4

Сон не шел. То ли тело после этой психической недели успело забыть, как это — просто расслабиться и позволить глазам закрыться, то ли пережитый прошлой ночью ужас не отпускал. Может, владыка и не считал его виноватым, но Сардар знал: несостоявшееся покушение — да какого хрена? Очень даже состоявшееся, хоть и закончившееся неудачей для безмозглого сопляка — это его проеб. Только его, ничей больше. Это он смотрел не туда и был не там, где нужно, это он ждал удара не с той стороны, откуда тот последовал. Это его не было рядом с владыкой, когда тот нуждался в защите. Поэтому дуло, уткнувшееся в живот, стало бы даже не заслуженным возмездием, а наградой. Если бы Асир выстрелил.

   Сардар сел на кровати — так и не разделся, потому что каждую секунду ждал стука в дверь. Хрен его знает, вдруг случится что-то еще? Где один проеб, там и два, и три, и десяток. Ну не идиот ли? Ничего не закончилось, владыке все еще нужна его помощь и его преданность, а он собирался сдохнуть от руки взбешенного повелителя. Друга.

   Он со злостью пнул стоящий на полу у кровати поднос. Раскатились по ковру персики и виноградины, опрокинулся кувшин, запахло сладким вином, и Сардар облизал губы. Явиться в сераль в надежде хоть немного забыться, перестать по тысячному разу прогонять в голове один и тот же сценарий — с удачным покушением и пышными похоронами владыки в финале — тоже было ошибкой. Крики Хессы до сих пор звенели в ушах. В них, в ее запахе не было ни ярости, ни ревности, было что-то совсем другое, чего он так и не смог опознать. В бездну все! Он собирался просто трахнуться, просто выебать чей-нибудь рот, хоть пять минут не думать об Асире и крови на его рубашке, а потом, может быть, заснуть. Почему же вышла такая херня?

   Нарима, гибкая, привлекательная, с ласковыми глазами, умеющая себя показывать, опытная в каждом движении, стояла между его коленями, тянулась пальцами и губами к налившемуся члену, а Сардар понимал, что не сможет ничего. Ни забыть, ни расслабиться, ни тем более получить удовольствие. Не сегодня. Не с этой анхой. Слез он не выносил, поэтому, сдавая несчастную Нариму на руки евнухам, не смотрел на нее. Только когда захлопнул дверь — немного полегчало. Думал напиться — тоже не вышло. Чуть не выблевал те пару глотков, что успел сделать. Куда ни плюнь — везде пиздец.

   В дверь постучали. Сардар медленно повернул голову, холодея от дурного предчувствия. «Спокойно, идиот!» Если бы что-то случилось с Асиром, уже вломился бы Ваган, лично оставшийся дежурить у покоев владыки, или его двуногие зверогрызы. Но тогда кого принесло среди ночи?

   — Не спишь, — сказала Лалия, просачиваясь мимо застывшего Сардара в комнату. — И почему я не удивлена?

   — Какого хрена ты здесь делаешь? — Только этой заразы сейчас и не хватало. Не с такой дурной и тяжелой башкой с ней общаться. Да и о чем?

   Лалия обернулась, и до Сардара вдруг дошло, что выглядит она более чем странно. Ни тебе прически, ни драгоценностей, ни обертки, от которой слепит глаза. Какая-то рубашка, явно натянутая второпях, простые шаровары. И все.

   — Хесса в карцере. Утром отправится в казармы.

   — Что?!

   Лалия скрестила руки на груди, вскинула длинные ресницы, взглянула с насмешкой.

   — Мне повторить?

   — Что за бред?

   — Если ты не заметил, она оскорбила тебя перед всем сералем. А потом еще и подралась со мной. Это немного осложнило ситуацию.

   — Подралась… с тобой? — С башкой точно творилось что-то не то — Сардар никак не мог переварить новости. Слишком бредово, чтобы быть правдой, хотя…

   — Странно, да? Кто же в здравом уме будет со мной связываться?

   — Ее не могут отправить в казармы, у нее моя метка, — он застегнул рубашку, нашел валявшийся у кровати пояс, еще не хватало по пути потерять штаны.

   — Разумеется. Но ты ведь не ставишь метки направо и налево, вот я и решила предупредить заранее.

   — С чего это ты такая добрая? — пробормотал, натягивая сапог. — Какого хрена тебе не все равно?

   — Может, потому что чувствую себя причастной? Драку спровоцировала я.

   Сардар выпрямился. Лалия улыбалась, явно довольная собой.

   — Зачем?

   — А ты не понимаешь? Мне было скучно, разумеется. Никаких острых ощущений в последнее время, не то что у некоторых.

   — Да иди ты в бездну!

   Лалия рассмеялась. Сардар давно уже не старался ее понять. Свихнешься, пока разберешься, что творится в этой башке. Лалия была предана владыке, этого хватало.

   — Кто ее туда отправил?

   — Владыка. Ты удивлен?

   — После воплей на меня и драки с тобой? Нет. Не сегодня.

   К утру Асир бы успокоился. Если и не простил зарвавшуюся трущобную, то постарался разобраться и, само собой, не стал бы сгоряча решать участь чужой анхи. Потому и не отправил в казармы сразу, оставил ночевать в карцере. Только вот Хесса ни о чем таком, конечно, не знала.

   — Я смотрю, ты решил не тянуть до утра?

   — Не зря же ты подняла свою изнеженную задницу и вместо того, чтобы спать, приперлась ко мне. Я не могу не оценить такой заботы, — Сардар оскалился, но Лалия на удивление не повелась на подначку.

   — Еще одна такая выходка, и даже твоя метка ее не спасет. Ты же это понимаешь.

   — А тебе не плевать? С каких пор тебя заботит что-то, кроме собственных интересов?

   — Скажем так. Видеть в серале твою Хессу мне немного приятнее, чем ту же Нариму. Или… кого-нибудь еще в том же роде. Так что это и есть мои интересы, первый советник.

   Сардар только качнул головой. Верить этой заразе можно, и ладно, а доверять или нет — дело владыки, не его.

   — Сочтемся, — бросил, выскакивая в коридор.

   — Вот и вся благодарность, — донеслось из комнаты, но он уже не слушал. Было не до того.

   Пока добрался до камеры Хессы, успел накрутить себя до белых звезд перед глазами. Этой идиотке-из-трущоб нужно было надрать уши и вправить мозги, потому что Лалия верно сказала — владыка умел прощать, но на дух не выносил тех, кто не учится на собственных ошибках. Что будет говорить и что делать, Сардар не представлял. Он вообще до сих пор не понял, нахрена во все это ввязался и продолжает ввязываться. Он не был Хессе ни нянькой, ни опекуном, ни наставником, и уж тем более не был ее кродахом, чтобы трястись за ее шкуру. Особенно если самой Хессе на это положить.

   Пока стражник гремел ключами, Сардар с трудом стоял на месте, сунув руки в карманы, потому что ладони чесались отшвырнуть нерасторопного придурка и сделать все самому. А когда дверь наконец открылась, из камеры в него шибануло такой глухой, звериной тоской, что чуть не попятился. Ненавидел он эту херню до усрачки. Почему-то сразу вспомнилась Элья, полубезумная от голода и боли, и их встреча посреди чащи, когда больше всего на свете хотелось разрубить облезлую клыкастую тварь на части, а потом бежать куда глаза глядят, не останавливаясь и не думая ни о чем. Потому что сразу понял — никуда они друг от друга уже не денутся. Пиздец. Просто пиздец. Сардар стиснул зубы и шагнул в камеру. Темно было как в жопе, он даже не сразу разглядел скорчившуюся в самом дальнем углу Хессу. А вот та его, кажется, увидела сразу, хотя, может, и не увидела, а почуяла.

   — Поднимайся и пошли, — велел Сардар. Он не собирался задерживаться здесь ни на секунду.

   Чего он ждал? Криков? Грубости? Ругани? Чего-то привычного, да. И хрен его знает, когда оно стало привычным. Но так и не дождался. Пока несся по коридору, Хесса просто шла следом, ни о чем не спрашивала, только смотрела. Сардар чувствовал ее взгляд затылком, позвоночником, всем собой. Это нервировало. Дыру собралась просмотреть в нем, или что? Прощалась? Он не выдержал на лестнице, обернулся. Хесса смотрела из-под отросшей челки не моргая. Потом спросила: «Здесь?» — и шагнула к нему, поднимая волосы и удерживая их на макушке обеими руками.

   — Что? — спросил он, окончательно перестав понимать, что происходит.

   — Метку. Здесь снимать будешь? Давай, я готова.

   — Нахуй? — удивился Сардар.

   Хесса моргнула. Стиснула волосы так, будто собиралась содрать с себя скальп.

   — Как я в казармы пойду с твоей меткой? Там же…

   Сардар выругался, схватил ее за плечо и поволок за собой. Развлекать дворцовую стражу скандалами посреди коридора он не нанимался.

   В комнате Хесса допятилась до кресла, рухнула в него, вцепилась в подлокотники и вскинула голову. Вечером в серале она выглядела лучше. Живой, яркой, не то что эта бледная потерянная копия.

   Сардар встал над ней, скрестил руки на груди, сказал, стараясь не сорваться на ор сразу:

   — Ты не пойдешь в казармы.

   — Но…

   — Ты вернешься в сераль. И сделаешь все, чтобы больше не вляпываться в такое дерьмо, идиотка! Смотри на меня. Смотри! — Схватил ее за подбородок, нависая над креслом. — Скажи, что хочешь сдохнуть в казармах на члене двадцатого за ночь кродаха. Скажи, и я отволоку тебя туда лично. Прямо сейчас!

   — Я… — у нее тряслись губы, бледные, искусанные. — Нет.

   — Тогда какого хрена ты разоралась сегодня? Отвечай, ну! — Сардар встряхнул ее за плечи. Еще и башкой обо что-нибудь приложил бы, если б думал, что поможет. Хесса дернулась, попыталась скинуть руки, как будто начала приходить в себя.

   — Потому что ты взял не ту! Она хуже всех в этом блядском курятнике. Тупая, озабоченная, подлая, завистливая…

   — Я знаю!

   Хесса замерла, а потом снова задергалась, уперлась руками в плечи, отталкивая. Он перехватил запястья, наткнулся на что-то странное, зачем-то дернул широкий рукав и впился взглядом в знакомый браслет. Хотелось то ли заржать, то ли послать нахер всю эту долбаную поебень. Вместо этого спросил:

   — Давно носишь?

   Хесса не ответила, просто выдернула руку, и на этот раз Сардар ей позволил. Потому что и так знал ответ. Откуда? Хрен поймешь. Просто знал, что побрякушка тут вовсе не для сомнительной красоты, что ее прячут ото всех как самую важную в мире реликвию. Он выпрямился, отвернулся, прошел по ковру, с садистским удовольствием размяв сапогом попавшийся под ноги персик. Все катилось к хренам, в пропасть, в ебучую бездну, а он снова ничего не мог с этим поделать. И убежать без оглядки тоже не мог. Снова.

   — Ты хотела ко мне вместо Наримы? Ты сама — хотела или нет?

   — Да.

   «Как на допросе, — подумал Сардар. — Как под пытками — с трудом, через боль, но честно. И делай с этой честностью что хочешь, господин первый советник. Хоть обожрись ею, хоть выплесни в сливную яму». Он терпеть не мог пыточные. Не наслаждался допросами, как тот же Фаиз, не умел и не мог плести паутину и терпеливо дожидаться, когда на очередном вопросе в нее попадется глупая муха. А вот честность он любил.

   — Ты ненавидишь течку, ненавидишь кродахов, так какого хрена?

   — Не тебя, — сказала Хесса, и, кажется, это стоило ей гораздо больших усилий, чем прошлое «да».

   — И что теперь с этим делать? — спросил он. Не у Хессы даже, у себя самого.

   — Не знаю. И мне плевать, ясно? Плевать. Но я хочу помочь!

   — Как?!

   Сардар не ожидал от нее такой прыти. Только что сидела, пришибленная и потерянная, и уже прижималась — крепко, сильно, сначала со спины, потом перетекла вперед, вцепилась в рубашку, прямо как там — в серале.

   — Что ты собирался делать с этой потаскухой? Сделал? Понравилось?

   — Да ни хера я не сделал!

   — Так давай.

   — Что? Выебать тебя в глотку?

   — Этого хочешь?

   Тогда не учуял ни ревности, ни ярости, их не было и сейчас. Зато другое, то, что никак не мог распознать, проступало отчетливо, будто огненными письменами под веками. И не странно, что не учуял, потому что это было новое, настолько новое и пугающее, что хотелось взвыть, прямо как анха от тоски или страха, или как волк на луну.

   — Нет, — сказал Сардар. — Нет, не этого.

   — Я тоже.

   — Ты не течешь. Это может быть…

   — Заткнись, — Хесса рванула на нем рубашку, пропитавшуюся потом, чужими запахами и страхами, кровью владыки и кровью паскудного Кадорима, как будто отдирала от Сардара вчерашний день, с мясом и корнями. — Пожалуйста, блядь! Пожалуйста. Заткнись. Я теку даже от твоего проклятого имени. Как сучка. Как…

   Сардар прижал ее к стене, поднял, придерживая под ягодицы. Крепко сжались на поясе бедра. Тонкие тряпки трещали, их так легко, так сладко было раздирать в клочья.

   — Я хочу, — шептала Хесса, и он проваливался в ее шепот, в ее запах, в ее руки и волосы, провонявшие сералем и карцером. — Быстро, глубоко, сразу. Даже если больно. Я хочу, как ты… хочешь.

   Это не было придурью, не было расплатой или попыткой искупить какую-то вину, это было большим, гораздо большим. Хесса не врала даже себе. Она все еще боялась, будто по привычке, но того животного ужаса, той паники больше не было. Может, потому что не было течки, и даже природа сейчас ни к чему ее не принуждала. А может… Сардар прижался губами к шее, к частящему пульсу, к гладкой коже там, где уже давно сошел след от метки. Потому что Хесса хотела не кродаха, не член, она хотела его, Сардара. Алчно, разрушительно и, кажется, целиком, со всеми потрохами.

ГЛАВА 5

Наверное, стоило попросить у Ладуша успокоительного. Или снотворного. Или успокоительного со снотворным. Но Лин не смогла. Просто не смогла открыть рот, тем более что Ладуш всю дорогу от владыки тоже молчал, а в серале отпустил руку Лин — лишь тогда она осознала, что до сих пор ее держали, — и ушел к себе.

   Он тоже злился, и эта злость была понятна. Как для владыки советник и митхуна значили гораздо больше, чем психованная трущобная анха, так и Ладуш ставил заботу об Асире намного выше, чем душевное состояние Лин. В конце концов, они ведь братья, хоть и совсем не похожи ни внешне, ни по характеру. Так понятно, очень по-человечески, да и с точки зрения государственных интересов — правильные приоритеты. Лин не могла его осуждать. И Асира — не могла, пусть не согласилась с ним, но приняла объяснения, хотя за Хессу было больно.

   Все понимала, кроме одного — как теперь со всем этим пониманием дальше жить.

   Как жить с тем, что Хесса, конечно, формально виновата и вообще повела себя по-идиотски, но ее ждет судьба хуже смерти — лишь за то, что не сумела правильно сказать о своей любви?

   Как жить с тем, что явная ошибка Асира как правителя и судьи — это ошибка хорошего человека, который кинулся защищать дорогих ему людей? В чем-то даже достойно уважения — если бы на другой чаше этих напрочь сбитых весов правосудия не была жизнь Хессы.

   Как жить с тем, что сама она, едва сущность анхи пробудилась полностью, оказалась готова принять от своего кродаха все? И с тем, что ровно в тот момент, когда это случилось, ее кродах, похоже, от нее отказался. Совсем.

   Будь это кто другой, сказала бы: «Подожди до завтра. Или до послезавтра, или пару дней. Людям, знаешь, свойственно психовать, а потом остывать и жалеть о сказанном в запале. Он тебя позовет, вы разберетесь во всем, и все станет хорошо». Но для Асира, насколько Лин успела его изучить, держать себя в руках было делом чести. Чтобы так сорвался — нужно задеть очень сильно. По живому. И у нее, кажется, получилось. А ведь не все обиды легко простить.

   Да и сама Лин… Позови ее Асир — сможет ли посмотреть ему в глаза? Хватит ли душевных сил говорить с ним, как будто ничего не было, или спокойно и взвешенно обсудить все то, что было?

   В серале стояла почти абсолютная тишина. Лин прошла в свою комнату, отстраненно отметив, что кто-то все-таки сидит в общем зале — ну да, любопытство и жажду сплетен так просто не убьешь. Но ее даже взглядами не прожигали, смотрели как будто украдкой. Их счастье. Попытайся кто-нибудь вякнуть хоть про Хессу, хоть про саму Лин, и… На собственную жизнь ей сейчас было плевать, и дело вполне могло кончиться парой-тройкой трупов и соседней с Хессой камерой.

   Ложиться спать казалось кощунством. Разве она заснет? Как будто ничего не произошло, не разлетелось на осколки. Вдребезги.

   Лин заставила себя раздеться, завернулась в одеяло и села на пол, прислонившись к кровати. От сброшенной одежды пахло владыкой. Его яростью. Его болью. Его силой. Лин дышала этим запахом и думала, что в серале должен был остаться четко ощутимый, всем понятный след.

   Медленно, плавно тишина становилась сонной. Прошла к выходу Лалия, приостановилась, втянув воздух, оглянулась на комнату Лин. Вряд ли заметила ее в темноте, а вот сама Лалия виделась отчетливо в свете ламп — непривычно простая одежда, распущенные волосы, только выражения лица не разобрать.

   Проскользнули в общий зал клибы-уборщики, возились долго, но наконец ушли. Лин закусила угол одеяла. Ее охватывало опустошение, хотелось выть, но поддаться этому желанию значило потерять последние остатки гордости. И все же она отпустила себя — немного, ровно настолько, чтобы держаться на грани самоконтроля. Плакала тихо, судорожно содрогаясь, уткнувшись в одеяло, чтобы наверняка приглушить звуки.

   В конце концов слезы сменились тяжелой, каменной усталостью — такой, когда нет сил шевелиться даже ради спасения собственной жизни, да и не стоит никчемная жизнь таких усилий. Хотелось пить, но, чтобы напиться, нужно было встать, а вода тоже не стоила усилий. Лин откинула голову на край постели, то и дело облизывая губы и ощущая соленый, а иногда слегка железистый вкус. Чувствовала, как неотвратимо близится рассвет, и понимала, что придется заставить себя подняться, умыться, одеться и… и, наверное, забиться в какую-нибудь щель, где можно будет дождаться ночи. Чтобы ее никто не видел, и она — никого.

   Лалия вошла в комнату бесшумно. Лин почувствовала ее раньше, чем увидела. Открыла глаза — сна не было и близко, но держать тяжелые веки открытыми оказалось даже сложнее, чем встать.

   — Не воешь, но лучше бы выла. Спать все равно невозможно, — Лалия устроилась на полу рядом с ней. — Что ты сделала?

   Отвечать — не то чтобы думать над ответом, но хотя бы открыть рот, пропихнуть через горло какие-то звуки — тоже было тяжело. Хуже, чем скользкие валуны ворочать. Но все-таки Лин попыталась, потому что, как ни странно, именно Лалия не казалась сейчас чужой и неуместной, от нее не хотелось спрятаться. Даже если не посочувствует. Даже если скажет, что Лин сама идиотка, хуже Хессы.

   Понять бы еще, что именно отвечать. Что она сделала? Долго рассказывать. А что из этого по-настоящему важно?

   — Не знаю, — губы шевельнулись, и Лин тут же закашлялась: горло саднило. Не знала, что можно сорвать голос, пытаясь плакать беззвучно.

   Лалия выпрямилась, дотянулась до графина на столике и подала его Лин.

   — Знаешь. Иначе не сидела бы тут с похоронным видом и не оплакивала несбывшиеся надежды. О, эти глупые надежды, о которых никто не догадывается. Они уничтожили уже немало анх. Надеюсь, ты все же не из числа этих убогих.

   Вода пролилась блаженной прохладой в горло, на подбородок, на шею. Лин пила жадно, захлебываясь и задыхаясь, чувствуя, как возвращаются если не силы, то хотя бы упрямство и гордость.

   — Если бы только надежды, — она поставила наполовину опустевший графин на пол рядом. — В моей жизни хватало пустых надежд, я научилась расставаться с ними. — Горло все еще саднило, голос то сипел, то срывался на хрип, но говорить уже получалось и — хотелось. Лин знала, как это бывает — можно крутить в голове проблему до бесконечности, до одури, но стоит рассказать о ней кому-то другому, и все станет если не проще, то хотя бы понятней. — Но сейчас… Слишком много всего. Я наворотила глупых ошибок. Узнала о себе такое, чего предпочла бы никогда не узнать. Боюсь думать о том, что будет дальше. И еще Хесса.

   — Вот уж твоей Хессе сейчас гораздо лучше, чем нам. А если воспользуется очередным шансом с умом, а не как обычно, то остальным останется только грызть локти от зависти. Она у Сардара.

   У Лин даже нашлись откуда-то силы повернуть голову: хотелось видеть, как будто по лицу Лалии можно понять, насколько та серьезна.

   — Как? — Лалия усмехнулась, и Лин объяснила зачем-то: — Ладуш сказал — казармы. И владыка… тоже…

   — Не они ее метили, не им решать. Владыка никогда не считал эту трущобную дикарку своей анхой. Ее участь зависит от Сардара и только от него. А тот был само терпение и лояльность, если ты не заметила.

   — Но почему тогда?.. — Лин снова закашлялась, махнула рукой: — А, ладно. Теперь уже все равно. Спасибо, что рассказала.

   — Смотри, — Лалия взяла Лин за руки, перевернула свои ладонями вверх. — Внимательно смотри, не думай, что я показала бы это любому.

   За окном уже слабо, будто неуверенно занимался рассвет. И в сером предутреннем свете, заполнившем комнату, Лин ясно разглядела ее запястья. Исчерченные белыми шрамами, совсем тонкими, едва заметными, и неровными, уродливыми, будто кто-то остервенело кромсал кожу.

   — А теперь я расскажу тебе сказку. — Лалия выпустила руки Лин, села, обхватив колено. — Жила-была на свете одна маленькая глупая анха. Единственная дочь очень знатного господина. Любимая дочь от любимой жены, умершей в родах. Похожая на мать, как одна капля воды на другую. Никогда ни в чем не знала отказа. Жила в радости и довольстве, делала, что вздумается, училась всему, потому что хотела быть совершенством. Не было ни одной науки и ни одного занятия, в которых она не могла стать лучшей. Отец любил ее, сильно, страстно. Слишком страстно для отца, но об этом оба узнали позже, чем нужно. Анха росла, хорошела, а вот умнела недостаточно быстро. И не сразу догадалась, что друзья отца, знатные, почтенные кродахи, посещавшие их особняк, приходят вовсе не за тем, чтобы издали насладиться юными прелестями.

   Осознание наступило вместе с первой течкой. Кродахов было много, и в течку, и после, так много, что анха сбилась со счета. Сначала их запускали по одному, потом отец решил, что этого недостаточно. Он любил занимать место в первом ряду. Ему нравилось смотреть. Не трогать, не брать, не причинять боль, только смотреть.

   Юная анха часто показывалась в свете. Ее наряды и украшения были продуманы до последней нитки, ее улыбки оставались чарующими и сладкими, как прежде. Никто не должен был узнать, и никто не знал. Отец анхи, благородный, преданный своему владыке, почтенному Санару аль Данифу, внушал лишь уважение. Владыка славился мудростью, но возраст давал о себе знать. Ни его чутье, ни его взгляд так и не распознали лжи, а юная анха, целуя его руки, отчаянно надеялась, что он увидит, почувствует хоть что-нибудь.

   Тот день был обычным, ничем не отличался от прочих. Вот только в последний час перед рассветом анха увидела себя у постели отца. Увидела расколотый череп, мозги и кровь, пропитавшую подушку. Она не помнила, как это сделала, но если и жалела о чем-то — так о собственной глупости. Она могла придумать разное, могла отвести от себя подозрения, но не сделала ничего — и так и не простила себе этого.

   Анха перестала быть юной. В общей тюрьме очень быстро взрослеют. Она, приговоренная к смерти, провела там два года, а казалось — целую жизнь. Жизнь, состоящую из попыток покончить с собой. Ей хотелось умереть раньше, чем ее шеи коснется топор палача или, еще хуже, позорная петля.

   В стране царила смута. Санар аль Даниф скончался, а его сына не хотели признать владыкой Имхары очень многие влиятельные семьи. Слишком молод, слишком мягок, позволяет себе слишком много вольностей. Обо всем этом анха узнала гораздо позже. Когда Асир аль Даниф, ради такого случая перестав быть мягким, все же отвоевал свое право наследника и вспомнил о странном деле, о благородной девушке, зверски убившей родного отца. Ему понадобилось два дня, чтобы выпустить ее из тюрьмы, два дня против двух лет. Такая малость. И еще не меньше месяца, чтобы заткнуть глотки недовольным.

   Анха давно уже считала себя мертвой и похороненной. Она ни во что и никому не верила. Она не жила. Но потом, позже, поняла одну очень простую вещь — если тебе выпал шанс, один из тысячи, да что там, из бесконечности тысяч, ты воспользуешься им, потому что иначе и впрямь не достойна жизни. Анха прекратила бездельно валяться в кровати и надела это... — Лалия невесомо дотронулась до ошейника Лин, — потому что больше всего на свете ненавидела глупость и слабость.

   Она помолчала, подняла с пола графин и сделала несколько неторопливых глотков.

   — Ты спрашивала вчера, зачем я ввязалась в это безобразие с катанием по полу. Зачем подкинула дров в костер. Так вот, моя дорогая пришелица из другого мира. Я не знаю, как у вас, но здесь родиться анхой — значит сразу получить себе судьбу, расписанную с рождения и до смерти, небольшие вариации не в счет, они ничего не меняют. Твоя Хесса — идиотка, она боится не того, чего должна, не видит возможностей, с которыми ей повезло гораздо больше, чем остальным. Она не может держать себя в руках, она сгорит и сдохнет, уверенная, что права. И это для нее будет лучшим исходом, поверь мне. Если не остановится сейчас и не выберет, кем хочет быть — подзаборной потаскухой и подстилкой для стражи или собой, то завтра может стать уже поздно. И если она не поймет этого даже теперь, то я буду первой, кто посмеется над ее изувеченным трупом.

   Если ты родилась слабой, нежной и беспомощной, ты можешь делать все что хочешь, это не исцелят никакие лекари. Но если ты другая, если в тебе есть хоть искра силы и самосознания, ты не имеешь права сдохнуть, как последняя дура, только потому что не смогла вовремя заткнуться. Анх считают слабыми и безумными не потому что кродахи — тупые звери, а потому что мы сами, сами даем им повод так считать.

   Однажды я встретила человека, особенного человека, одного из немногих, кто услышал меня и разглядел за смазливым личиком больше, чем я собиралась показывать. Он не думал обо мне как о вещи, как о сосуде для его будущих детей. Он воспринимал меня человеком, личностью, и дал мне гораздо больше, чем я заслуживала. Я скорее перережу себе горло, чем предам его, и, не задумываясь, выпотрошу любого, кто посмеет это сделать. Не ради него, а ради себя, понимаешь?

   Лин не сразу смогла ответить. Сама по себе история Лалии не слишком удивила, домашнее насилие — вещь пусть и не повсеместная, но все же достаточно обыденная для любого мира, и родители, которых стоило бы на выстрел не подпускать к собственным детям, тоже не так редки, как хотелось бы. Но Лалия… Лин будто увидела ее заново, впервые, всю целиком, с непомерной гордостью и смертельными шпильками в волосах, с ядовитым языком и слишком внимательным взглядом. Многое стало понятней, не все, но многое.

   — Ты права, — прошептала она. — И, да, понимаю. Я… я еще раньше поняла, но теперь особенно… я ошиблась вчера. Он ведь правда не считает анх вещью. Он не Хессу готов был выбросить на помойку, а защищал вас, тебя и Сардара, от оскорблений «неблагодарной свиньи». Потому и не стал с ней даже говорить. Я зря усомнилась в нем. И наговорила того, чего он совсем не заслуживает. А нужного, правильного — не сказала.

   — Мы не нуждаемся в его защите, — Лалия потянулась, по-кошачьи выгибаясь. — Владыка это знает, но у него свои представления о справедливости. А еще он и впрямь бывает чересчур мягким, так и не излечился от этого, и мы очень часто не сходимся во мнениях. Но... он такой, и либо ты принимаешь его таким, либо нет. Третьего не дано.

   — Мягким? — Лин спросила и тут же поняла, что именно Лалия понимает под мягкостью. Даже рассмеялась, хотя собственный смех показался нереальным. — Нет, он правильный. Не видела ты мягких кродахов, если его считаешь мягким. Он... — Смех перешел в дурацкие всхлипы, и Лин торопливо отхлебнула воды. — Он достоин уважения. Любви, преданности. Я ведь... я именно этого испугалась, понимаешь? Что уважать не смогу после такого. Вот глупость. Мне не нужно было к нему идти, я все испортила, что могла, но если бы не пошла, не узнала бы... все, может, было бы еще хуже.

   — И что же такого ценного ты узнала? — Лалия смотрела на нее с понимающей, немного сочувственной улыбкой.

   — Что я не ошиблась. Понимаешь? — Лин заговорила быстро, торопясь объяснить не только Лалии, но и себе самой, пока все, о чем стоило думать и говорить, стало кристально ясным. — Что для него важна не власть сама по себе, не право казнить, он ценит людей и требует от других того же. Я ведь… я решила, что обоих потеряла. Хессу — ясно, а его — потому что не смогла бы любить того, кто утратил мое уважение. Но он… нет. Я не согласилась с ним, но поняла, почему он решил так.

   Лалия молчала, и Лин ухватила за хвост еще одну мысль.

   — Мне казалось, я разбираюсь в людях, но его, получается, совсем не понимаю. Пытаюсь сравнивать с нашими кродахами или со своим представлением о кродахах, а он совсем другой. Если бы на самом деле решил отправить Хессу в казармы — не стал бы откладывать до утра, правда? Махону забрали сразу. А это… ей просто устроили хорошую встряску, чтобы задумалась? Так?

   — Сложно сказать, — помедлив, отозвалась Лалия. — Владыке непросто даются такие решения. У него вообще некоторая слабость к анхам и их правам. — Она усмехнулась, разгладила замявшийся манжет и только тогда взглянула на Лин. — Но вчера был сложный день. Хесса выбрала крайне неудачное время, да и ты тоже. Если бы Сардар отказался от нее, владыка принимал бы решение сам. Возможно, сначала говорил бы с ней, или хотя бы выслушал мою версию. В таких вещах он мне обычно доверяет. Но иногда ему не до сераля. Боюсь, сейчас тот самый случай. Опасная ситуация для всех, кто подвернется под горячую руку. И особенно для тех, кто не понимает с первого раза. Так что твоей Хессе повезло. Снова.

   — И мне? — спросила Лин. — Ворвалась без спроса, наговорила бездна знает чего… Хотя сама спрашивала о правилах для анх, еще в первый день, и должна была бы вспомнить. И Ладуш пытался меня остановить. Бе-ездна… Я сидела тут, думала о нем, о Хессе, и только теперь поняла, что сама прошла по краю. Он же в бешенстве был. Но всего лишь велел Ладушу увести меня и больше к нему не пускать. А мог бы… даже не знаю, что.

   — Все что угодно. Но мы ведь говорим об Асире, а не об абстрактном владыке, верно? Так что закончить жизнь в вольере зверогрызов или в бассейне для акул тебе вряд ли грозило.

   — «Вряд ли», — повторила Лин. — Что значит «в принципе не исключено»?

   Лалия тихо рассмеялась.

   — Не воспринимай все так буквально. Если твое представление о кродахах верно хотя бы наполовину, ты знаешь, что они далеко не всегда способны себя контролировать. А жажда крови или приступ ярости и вовсе могут довести их до звериного исступления. Но есть те, кому нравится терять контроль. Они считают это нормальным. Владыка Асир так не считает. Иногда мне кажется, что зря. Но это мне.

   — Ты мне напомнила… я спрошу еще, ладно? Не о нем, о себе. Я его так разозлила… был момент, показалось — убьет на месте. И я… — Лин запнулась, не зная, как объяснить то ужаснувшее ее ощущение. — Скажи, это вообще нормально, когда понимаешь — тебе одним щелчком могут шею свернуть, но похрен? Не потому что ты кретинка, которая сдохнуть не боится, не ради чего-то важного. Просто именно от этого кродаха ты все примешь. Даже свернутую шею. Мне, может, правда крышу снесло, а я и не заметила?

   — Это опасное чувство, — помолчав, сказала Лалия. — Очень опасное. Очень свойственное анхам. Оно роднит нас всех. Как ты думаешь, почему кродахи правят миром? Потому что это они решают, жить нам или умереть, а мы с готовностью подставляем шею. Безумие анхи от неразделенной течки, которого так боятся многие, на самом деле не так уж и страшно. Ты сходишь с ума, и тебе уже все равно. Насадиться животом на меч своего кродаха, осознавая, что делаешь и почему — гораздо страшнее, не так ли? Не думаю, что владыка когда-нибудь может захотеть чего-то подобного из прихоти, но кродахов пьянит власть над нами, а мы любим давать им желаемое. Однако в Имхаре очень строгие законы. Именно для них, потому что это не наша, а их ответственность. После того, как владыка эти законы придумал и умудрился сделать жизнь кродахов гораздо сложнее, чем раньше, Ишвасу лихорадило несколько лет. Многие тогда уехали отсюда подальше. Туда, где их не казнят за милые безобидные шалости. И да, разумеется, с твоей крышей все в порядке, — у Лалии дрогнули губы. — Тебе повезло, ты выбрала разумного кродаха, которого не порадует, если анха изрежет себя ножом или полезет в петлю для его удовольствия. Хотя... лично мне иногда очень не хватает острых ощущений. И я бы не отказалась от петли, если бы знала, что в последний момент меня из нее вытащат.

   — Вот бездна, — пробормотала Лин. — Нет, до таких острых ощущений я, надеюсь, не дойду, прости. Но все равно. Как это вообще совмещается с нормальной жизнью? С самоуважением, гордостью, с какими-то своими желаниями? А я, дура, течки боялась.

   — Легко, — Лалия пожала плечами. — Главное всегда помнить, что на самом деле власти над кродахами у нас не меньше, чем у них над нами. Ты не безмозглое слюнявое существо, ты — анха. Ты способна сделать из себя что угодно. Если, конечно, у тебя хватит на это мозгов. Раз ты выбрала своего кродаха, значит, увидела в нем что-то, во что поверила, что-то, что может сделать тебя сильнее и счастливее. А если не сумела потом распорядиться этим добром — в этом некого винить, кроме себя.

   — Он тоже сказал однажды что-то похожее, — вспомнила Лин. — Что каждому нужен тот, к кому можно прийти и взять у него именно то, чего тебе не хватает. Будь то сила или слабость, или что-то еще… Наверное, к этому тоже нужно привыкнуть. Примерно как к смазке и перспективе течки.

   Лалия вдруг напряглась, повернула голову в сторону дверного проема, то ли вслушиваясь, то ли всматриваясь.

   — На этом мы закончим нашу приятную беседу, — сказала еле слышно. — Нет настроения радовать чужие уши. Попробуй поспать. Ты не в казармах, не в пыточной, жива, а значит, все не настолько плохо.

   — Подожди, — Лин схватила ее за руку, не давая уйти немедленно. Зашептала: — Меня он больше не хочет видеть, а я не могу молчать. Он ранен. Я пришла к нему почти ночью, в спальню, и меня не заметил ни один стражник. Ни один! А если бы это был убийца? Утром нашли бы труп? Это не охрана, а… — она запнулась, не зная, как выразить словами всю бестолковость местной стражи. — В общем, я тебя прошу, скажи тому, кто может что-то с этим сделать.

   — Он запретил стражу со стороны сада и сераля. — Лалия качнула головой. — И даже после вчерашнего никто из нас не смог его переубедить. Он упрям. Но не бойся, не беззащитен.

   Лин кивнула и разжала пальцы. Лалия ушла молча. А Лин поняла вдруг, что долгий и, чего уж, тяжелый разговор каким-то непостижимым образом собрал ее из осколков и вернул если не радость или душевное спокойствие, то хотя бы силы жить дальше. И к совету Лалии стоило прислушаться, в конце концов, сон — тоже не худший способ никого не видеть.

   Но прежде чем лечь, Лин подняла с пола пропахшую Асиром рубашку и сунула под подушку.

ГЛАВА 6

Владыка держал за плечи жесткой, болезненной хваткой. Вжимал ее в стену и сам прижимался, так что Лин чувствовала едва сдерживаемую дрожь, а в голове мутилось от тяжелого, лишающего воли запаха. Встряхнув Лин, зарычал в ухо:

   — Бесишь. Не понимаешь. Убирайся! Пошла вон, пока я тебя не убил, меня не порадует твой труп!

   Лин дернулась и проснулась.

   Спина болела, будто не вчера и не во сне, а только что в стену прилетела. Рука под подушкой комкала нежный шелк рубашки, другой рукой Лин сминала наволочку — кажется, снилось, что вот так же вцепилась в Асира. Не хотела, чтобы тот прогонял.

   В окно лился яркий послеполуденный свет, из общего зала доносились голоса и звон посуды. Лин поморщилась: проснуться бы чуть раньше, хоть за полчаса до обеда. Теперь допоздна все будут торчать здесь, выйдешь из комнаты, да что там, с кровати встанешь, и тут же окажешься зрелищем номер один. До тех пор, пока снова не явится какой-нибудь кродах.

   Она перевернулась на бок, натянула одеяло на голову и закрыла глаза. Но сон уже не шел. Зато полезли в голову мысли. Может, владыка и в самом деле прогнал ее лишь потому, что побоялся убить? Не хотелось верить, что за коротким, но яростным «убирайся» крылась не забота, а разочарование. Но… «Не впускать ее ко мне больше», так ведь он сказал? Похоже, стоило признать худшее.

   В зале вдруг воцарилась тишина. А потом кто-то завизжал, громко и истерично:

   — Господин Ладуш! Это не может быть правдой. Не может!

   Лин застонала и села. Даже если и могла бы заснуть снова, не под очередной же скандал.

   — Тихо. Распоряжения владыки и первого советника не обсуждаются. Или ты забыла об этом, Ирада?

   Надо вставать.

   — Нет, но мы все думаем…

   Найти Лалию и все-таки спросить, что с владыкой, насколько серьезна рана, нашли ли убийцу… и вообще…

   — Заткнись. Я не хочу в карцер из-за тебя, а ты нарываешься! — Лин узнала обычно невыразительный и тихий голос Тасфии и даже моргнула от удивления. Та предпочитала ни во что не вмешиваться. — Две истерички уже наорались, может, хватит? Голова болит.

   — Но я же за всех!

   — Истерик и в самом деле достаточно. Или вы все успокаиваетесь, или я приму меры. — Ладуш говорил спокойно, но Лин впервые слышала у него такие интонации — жесткие и угрожающие, живо напомнившие о его родстве с Асиром.

   В комнату Лин вошла Хесса. С прямой спиной, вздернутым подбородком, пятнами нездорового румянца на скулах и полыхающими ушами, завернутая в широкий халат, явно не из собственного шкафа.

   Со странными предосторожностями, морщась, опустилась в кресло и закрыла лицо руками. Свободные рукава из плотного шелка съехали до локтей, оголяя руки, и Лин зацепилась взглядом за знакомый браслет. Хесса носила его постоянно, не снимая даже во время тренировок, только в общем зале старалась прятать под рукавом. Лин никогда не спрашивала, что он значит для Хессы, а та не говорила.

   — Он тебя что, выдрал?! — уж что-что, а картину «больно сидеть» Лин определяла на раз. Неужели Сардар, действительно «само терпение», решил поучить Хессу настолько жестко? С другой стороны, это, как сказала бы Лалия, не казармы и не пыточная, можно жить дальше.

   Хесса застонала. Пробормотала тихо, не убирая рук:

   — Выдрал. Только не в том смысле. Я сама хотела. Дело не в нем. Последний час был… унизительным.

   — Что случилось?

   — Меня лечили. — Она раздвинула пальцы. Глянула сквозь них на Лин и зажмурилась. — Я пришла попросить мазь. Всего-то попросить мазь! Но этот... проклятый господин Ладуш... Решил осмотреть меня лично. «…и никаких скандалов. Наскандалилась уже». Чтоб я еще хоть раз!

   В чем-то Лалия была насчет нее права. Хесса и в самом деле боялась не того, чего стоило бояться, беспокоилась не о том и унижением считала не то, что следовало бы. И это могло кончиться плохо.

   — Скажи, Хесса… — Лин говорила тихо, помня о трех десятках любопытных ушей, но сейчас даже тихий голос прозвучал жестко. — Скажи, неужели забота и лечение для тебя унизительней, чем все, что с тобой было в трущобах?

   Та помотала головой, тяжело выдохнула.

   — Нет. Бездна побери, нет, конечно. Но я не привыкла... Я не знаю, Лин! Не понимаю, как на все это реагировать. Мне кажется, что я... не то говорю, не то чувствую и думаю не то, что нужно. Я не знаю, как здесь живут. Как вообще нужно жить, когда не пытаешься просто выжить? — Она соскользнула с кресла, опустилась на колени у кровати Лин и вцепилась в ее одеяло. — Что случилось вчера? Ты же была у владыки? Я не видела тебя утром, когда пришла, так откуда ты знаешь про Сардара?

   — Так, — Лин откинула одеяло. — Ты правда хочешь все обсуждать здесь? Мне нужно вымыться, умыться и кофе. И, наверное, поесть. Ты со мной?

   Хесса кивнула и поднялась.

   — Я возьму одежду и приду в купальни.

   Лин тоже решила взять одежду с собой, а пока накинула халат. Заглянула попросить кофе, старательно не замечая взглядов и не вслушиваясь в шепот за спиной — а громко и в лицо с ней никто не отважился заговорить, хотя Ладуша в зале уже не было.

   Скоро Лин поняла, почему так: Ладуш сидел у клиб, грея ладони об огромную кружку то ли целебного, то ли просто успокоительного чая — пахло ромашкой, мятой и чем-то незнакомым, но живо напомнившим снадобье профессора Саада.

   — Доброе утро, Ганис, — поздоровалась Лин с дежурным клибой. — Сделайте мне кофе, пожалуйста. Доброе утро, господин Ладуш.

   — Добрый день, Линтариена, — вздохнул тот. — Я рад, что хотя бы ты сегодня спокойна.

   «Хотя бы сегодня ты спокойна» легко читалось между строк, и Лин виновато опустила взгляд.

   — Простите за вчерашнее.

   — Ты не дала мне даже объяснить. И чем все закончилось? Плохо закончилось. Для всех. Впрочем, уже поздно об этом. Тебе нужно что-нибудь, кроме кофе?

   Упрек был тем мучительней, что Лин его заслужила. А еще оказалось, что она привыкла к доброму отношению Ладуша, к его слегка навязчивой, но при этом мягкой заботе, и откровенная неприязнь в голосе ударила очень больно.

   — Нет, ничего. — Есть и так не хотелось, скорее Лин просто осознавала, что надо, но теперь кусок в горло не полез бы.

   — Тебе нужно к Сааду. — Ладуш пригубил из кружки. — Я отведу, но не сегодня.

   «Сегодня глаза бы мои тебя не видели», — додумала Лин.

   — Будь готова завтра перед обедом.

   — Хорошо, — она приняла у Ганиса поднос, на котором, кроме кофе, все-таки стояла тарелка с нарезанным хлебом, мясом и сыром, поблагодарила и поспешила уйти.

   Хесса уже сидела в бассейне, спрятавшись в воду почти по самую макушку. Лин поставила поднос на бортик, втянула запах кофе и, не раздеваясь, присосалась к кружке. Сделала себе бутерброд. Оказывается, и есть, и пить хотелось зверски. И только опустошив тарелку и допив кофе, полезла в воду.

   Отмокать она не собиралась, только вымыться побыстрее. Но купальня была одним из тех мест, где можно поговорить — пока не заявился кто-нибудь еще.

   — Так вот, Хесса. Я тоже не умею здесь жить. Вчера наделала ошибок не меньше, чем ты. Но если еще раз так выступишь, тебе точно снова придется выживать. Хочешь знать, что сказал владыка?

   — Вряд ли хоть что-то, чего не говорила себе я этой ночью. Я бы пошла в казармы. Сама пошла, даже тащить не пришлось бы. Потому что... потому что мне здесь не место. Я же пыталась. Быть тихой, не отсвечивать, сдерживаться. Мне даже начало казаться, что получается. Но ты видела, чем это закончилось. Все видели.

   — Не особо хочешь, понятно. Ну, как знаешь. А что ты у Сардара, мне Лалия сказала. Хоть что-то утешительное во всем этом кошмаре. — Она окунулась еще раз, отжала волосы и вылезла. Накинула халат, села на широкую лежанку, вытянув ноги. Все-таки эти купальни предназначены были для роскошной неги, а не для тяжелых и мутных разговоров.

   — Это Лалия привела Сардара. Почти на рассвете. Надо, наверное, извиниться перед ней. Не представляю, как. Я знаю, зачем она это все... Знаю, но... Не могу, — глухо сказала Хесса.

   — Смоги уж как-нибудь. Она того стоит. И то, что она сделала, тоже.

   Хесса шумно вздохнула, вылезла из воды, завернулась в халат — суетливо, пряча глаза, так что Лин сразу поняла — дальше будут извиняться перед ней.

   Когда молчание могло бы стать неловким, Хесса спросила:

   — Что случилось у тебя с владыкой? Все плохо, да? Из-за меня.

   — Плохо, — согласилась Лин. — Он меня вышвырнул. Из-за тебя или из-за меня. Я там тоже, знаешь ли, не блистала дипломатией.

   — Блядь! Это... можно исправить?

   — Не знаю. — «Наверное, зависит от того, насколько сильно я его задела», хотела сказать Лин, но тут же поняла, что это будет ложью. «Задела» — слишком слабое обозначение для случившегося. «Оскорбила» было бы вернее. Сильно оскорбила. До бешенства и жажды убийства. Можно ли такое исправить? — Лалия сказала, раз я жива, не в казармах и не в пыточной, все не так плохо.

   — Да уж. Все со всех сторон... охуенно, — Хесса обхватила себя руками, замерла к Лин спиной, напряженная и потерянная. — И меня он, конечно, слушать не станет. Даже если... Нет.

   — Кто, владыка?! Хесса, я тебя умоляю! Ну честно! Ты не можешь быть такой дурой!

   — А что ты предлагаешь? — та стремительно обернулась, мокрая, злая, с лихорадочно блестящими глазами. — Просто сидеть здесь и смотреть на... — она взмахнула рукой, — это все? Любоваться на то, что сама устроила? Ты ничем этого не заслужила!

   — Заслужила, — жестко ответила Лин. — Хоть это, хоть что угодно. Меня никто туда силой на веревке не тянул, сама вломилась. Ладуш останавливал, что-то объяснить хотел, я не слушала. Свои мозги не подключила, хотя бы Лалию расспросить не догадалась, а ведь еще по Сардару поняла: что-то плохое происходит. Идиотка клиническая, одна штука. Сама виновата. И ничего не собираюсь делать. Или простит, или нет. Если нет… ну, значит, нет. Всё.

   — Ты не сама вломилась. Ты вломилась из-за меня. — Хесса будто потеряла в росте, опустила плечи, ссутулилась, села рядом. — Я не знаю, что случилось, но Сардар... он... там какая-то херня. И лезть к кому-то из них сейчас... это, конечно... — она покачала головой. — Надо подождать немного.

   — Не лезь. Я прошу тебя, просто прошу, не лезь. Да блядь, ты понимаешь, что даже твой Сардар тебя тогда не вытащит?! Ты что, совсем самоубийца?

   — Мой? — переспросила Хесса и вдруг рассмеялась, хрипло и болезненно. — Если бы. Но ты права. Сдохнуть сейчас... я не хочу.

   Отлично, провокация удалась. Спасибо Сардару, крепко Хессу подцепил, раз простое напоминание о нем вызывает желание жить. Вот и хорошо.

   — Ну, не он твой, ты его, есть разница? Что камнем по чайке, что чайкой по камню, один хрен. Просто радуйся. И живи.

   Хотела бы она сказать то же самое себе. Но перед Хессой теперь придется держать лицо, хотя бы пока не успокоится немного. Активное чувство вины иногда полезно. Но куда оно может завести Хессу, Лин даже думать боялась.

   — Пойдем, что ли, отсюда. Долго сидим, того и гляди кто-нибудь вломится с претензиями.

   Хесса кивнула и начала одеваться. Буркнула:

   — Схожу Лалию поищу. Извиниться, блядь.

   — Главное, без ругани извиняйся, — хмыкнула Лин. — А то наговоришь снова бездна знает чего.

   Хесса только вздохнула.

   А Лин, поколебавшись немного — все-таки время уже шло к вечеру — решилась сходить в зверинец. Ненадолго. Не в том она настроении, чтобы лезть в клетку с анкарами, но надо узнать, как там Исхири. Она и так виновата перед ним — вчера, наплевав на собственную жизнь, совсем забыла о том, кто с ней связан. Конечно, их связь еще не установилась, если судить по всему прочитанному, сейчас они в самом начале долгого пути, и смерть Лин пока еще не потащит за собой ее зверя. Но Исхири уже привязался к ней, а она…

   Стыдно, как же стыдно. Владыка доверил ей сына Адамаса, а она… «Больше такого не будет, больше я не забуду», — пообещала себе Лин.

   Не рискнула бы после вчерашнего идти туда, где можно встретить владыку — не будь тот ранен. Хотя он, наверное, мог и так сорваться с места, но тут уж не угадаешь. Будь что будет.

   Триан чистил поилки, совсем как в первый раз, когда владыка привел сюда Лин. Поздоровался, спросил:

   — Как ваша рука, госпожа?

   — Хорошо. Но, Триан, я посоветоваться хочу. Разумно ли мне будет идти к ним сейчас? Я тревожусь. Сильно.

   Триан подошел, втянул воздух и покачал головой:

   — Вы не только тревожитесь, госпожа Линтариена. Вы на грани течки. Сейчас вам и правда не надо входить к анкарам. Исхири скучает, но он должен знать вас сильной.

   — Хорошо, — кивнула Лин. — Спасибо, Триан. Я приду… как только смогу.

   «Приду, если переживу эту проклятую течку и останусь в здравом уме». Она попросила бы Триана позаботиться об Исхири, не будь это слишком близко к оскорблению. Конечно, тот позаботится.

   — Хорошей течки, госпожа Линтариена.

   Он был искренен и не знал, что на хорошую течку «госпоже Линтариене» вряд ли стоит надеяться.

   — Спасибо, Триан.

   Теперь ей оставался только сераль. Ничего больше.

ГЛАВА 7

Допрос тянулся четвертый час — редкие для этого мира механические часы висели у профессора Саада над рабочим столом, прямо напротив Лин, так что сомневаться не приходилось. Именно допрос, Лин не знала, как еще назвать это издевательство. Даже задумалась — если Хессе показалось унизительным всего лишь лечение после слишком активного секса, как бы она такое назвала?

   Профессора интересовало все, и как можно подробнее. Насколько сильно Лин недоедала в детстве, и случались ли с ней в том же детстве сильные потрясения, связанные с чужой и собственной сексуальностью. Как часто она употребляла алкоголь в период созревания, какой именно это был алкоголь, и было ли что-то кроме алкоголя. Посещали ли ее осознанные и неосознанные сексуальные желания, и если да, то как часто и как скоро от начала очередного курса подавителей. И еще сотни вопросов, отвечая на которые, Лин то мучительно краснела, то сжимала кулаки, напоминая себе, что сейчас она не агент Линтариена и не анха повелителя. Даже, пожалуй, не человек со своими человеческими чувствами и желаниями, а пациент. А еще вернее — подопытный кролик.

   Ладуш сидел в углу у стола и неторопливо пил чай. Наверняка запоминал все откровения Лин, хотя прочитать по его лицу реакцию та не могла, никакой следственный опыт не помогал. Ладуш все еще злился, по пути сюда не сказал ни слова. У Лин при каждом взгляде на него назойливо вертелось в голове: «дело плохо». Вот только что именно плохо? Здоровье Асира или его настроение? Или произошло еще что-то? А может, она теперь так и будет раздражать Ладуша одним своим видом?

   Как ни странно, никаких слухов до сераля не доходило, анхи не знали даже о ранении владыки. Лин, конечно, тоже помалкивала, только слушала внимательно.

   Плохо, что с Лалией поговорить так и не удалось, но, может, сегодня? Когда профессор Саад выпустит ее наконец из своих загребущих лап?

   Профессор же то метался по комнате, бормоча себе под нос о клинических дебилах и продажных социальных службах, то черкал что-то в толстой тетради, то подскакивал к Лин. Смотрел в глаза, оттягивая веко, или тыкал под коленку, проверяя какие-то там рефлексы, или заставлял вытягивать вперед руки, растопыривать пальцы и, закрыв глаза, искать каждым пальцем собственный нос.

   — Ну что же, — сказал он. — Все не так плохо, как могло быть. Вынужден признать, госпожа старший агент, что некие зачатки интеллекта и даже, как ни странно, здравого смысла в вашей голове имеются. Можете идти.

   — Но… — Лин даже растерялась. Она думала, профессор сразу выдаст пачку рецептов, как в больнице, или хотя бы объяснит, чего ждать. А тут — «идите», то же «убирайся», по сути! — Вы ничего конкретного не скажете, профессор?

   Тот презрительно хмыкнул.

   — А вы много конкретного говорите своим клиентам? Я должен подумать, рассчитать варианты. Это дело не пяти минут, так же как и ваши «следственные действия». Жить будете, если это вам интересно. Господин Ладуш, вы можете остаться? Есть несколько вопросов и к вам тоже.

   — Придется немного подождать. Я вызову евнуха для Линтариены. Анхам перед течкой не рекомендуется ходить по дворцу в сопровождении только стражников-клиб.

   Ладуш выглянул за дверь и отдал приказ страже, а Саад, еще раз пробежавшись по комнате — от заваленного бумагами рабочего стола к широкому окну, от окна к крохотному обеденному столику, а оттуда — к сидевшей на табурете посреди комнаты, словно в допросной, Лин, вдруг спросил:

   — Кстати, агент. Эта штука у вас на шее — вы ее нацепили под влиянием разума или эмоций?

   — Это важно? — Лин отчетливо ощутила, как вздыбился и зарычал внутренний зверь.

   — Может оказаться очень важным, — Саад, как будто что-то почуяв, попятился и тут же кивнул: — Реакция исключительно эмоциональная. Я прав?

   — Да, вы правы, — Лин встала. — Я не буду это обсуждать.

   — Как пожелаете, — тонкие губы профессора дрогнули в скупой усмешке. — Я получил достаточно информации.

   — В следственной группе вам цены бы не было.

   — Не сомневаюсь. На общем интеллектуальном фоне ваших коллег…

   В дверь деликатно постучали, вошел евнух:

   — Господин Ладуш?

   — Проводи госпожу Линтариену в сераль.

   Лин вышла молча: в ней все еще кипела злость, внутренний зверь то рычал, то вдруг принимался тоскливо скулить, и не было никакого желания его сдерживать. Лин и сама бы заскулила, если бы точно знала, что никто не увидит и не услышит.

   В серале она заглянула к клибам, попросила чего-нибудь поесть в сад, а в саду забилась в самый дальний угол. Не в любимое место среди жасмина — там слишком ярко вспоминалась собственная глупость, а в другом конце сада, среди шпалер чего-то вьющегося, усыпанного белыми душистыми гроздьями. Их сладко-пряный аромат отчего-то напомнил о ярмарке. Тогда все было хорошо. Знать бы, она окончательно продолбала свой шанс, или все-таки можно на что-то надеяться?

   Вечером евнух принес бутыль с наклейкой, на которой почерком Саада было написано: «Три глотка перед сном». Еще одно доказательство того, что Ладуш на нее злится — иначе принес бы сам и, может, даже рассказал о разговоре с профессором.

   Поэтому Лин удивилась, когда на следующий день Ладуш нашел их с Хессой в саду прямо с утра, за завтраком.

   — Хесса, не могла бы ты оставить нас?

   Та бросила быстрый, взволнованный взгляд на Лин и кивнула, поспешно забирая свою тарелку. Буркнула, уже поднявшись: «Доброе утро», — и исчезла.

   — Кому доброе, кому не очень, — сказал Ладуш в пространство и сел рядом. — Нам необходимо кое-что обсудить.

   — Я слушаю, — Лин слишком крепко сжала кружку и тут же, заметив это, отставила ее на поднос.

   — И я хочу, чтобы со мной разговаривала старший агент Линтариена, а не анха на грани течки. Это возможно?

   — Да, — коротко ответила Лин. Она поняла, что имел в виду Ладуш, и была с ним согласна. Возможно, будет нелегко, но истерик за последнее время и правда хватило, пора подключать мозг.

   — Хорошо. Неприятных сюрпризов за несколько прошлых дней было предостаточно, давай постараемся избежать новых. По мнению Саада, да и по мнению моего носа тоже, течка начнется совсем скоро. Я хочу, чтобы ты подумала, на кого из кродахов среагируешь менее м-м-м... травматично. Как анха из сераля владыки ты можешь рассчитывать на определенные привилегии. Ты знакома с первым советником и начальником стражи, тайного советника, насколько я знаю, тоже видела. Обычно анхам не предлагают выбора, но, учитывая обстоятельства... Я в состоянии поговорить с любым из них и получить согласие.

   Лин закрыла глаза. В животе стало холодно, дыхание перехватило, будто ударили под дых с размаху. «Успокоиться. Ты ведь понимала, что все к тому идет? Чувствовала, насколько все плохо? Никаких сюрпризов. Все, как и следовало ожидать. Даже забота Ладуша, все-таки забота, хотя шел бы он в бездну с такой заботой».

   Вслепую она нашарила кружку, глотнула. Потекло по подбородку, по шее.

   — Мне нужно несколько минут. Подождете?

   — Разумеется.

   Лин встала, дошла до фонтана и тщательно, неторопливо умылась. Подавила соблазн сунуть голову в воду — все равно не поможет, а вид будет жалкий. Постояла, глядя на рассыпающиеся брызгами струи. Мыслей не было, только боль.

   Ладуш знал, что делал, предупреждая, что хочет говорить с агентом, а не с анхой. Иначе было бы трудней сдержаться. Лин еще не забыла, как настраиваться на неприятную, но необходимую работу.

   Ничего личного.

   Она резко выдохнула и вернулась к Ладушу. Села, встретила неожиданно сочувственный взгляд. Вот, спрашивается, что толку в этом сочувствии?

   — Начальника стражи не любит агент Линтариена. За некомпетентность. Как на него среагирует анха — не знаю. Сардар… Его я уважаю, но анхе Лин не нравится запах. Может быть, это важно? Тайного советника не помню, а должна? Мы с ним разве встречались?

   — Да. Он был в серале, когда ты повредила руку и отключилась. Нес тебя ко мне тоже он. Правда, тогда ты была уже без сознания.

   Лин попыталась вспомнить, но в памяти нашлась только Лалия, она что-то говорила о готовом раздвигать ноги цветнике, и чья-то ярость. Покачала головой:

   — Не помню. Ладно, не так уж важно, на самом деле. Я не знаю ответа на ваш вопрос. Если не… — произнести «владыка» она не смогла, сжало горло, и пришлось запрокинуть голову и несколько раз вздохнуть. — Все равно, кто. Доверюсь вашему выбору.

   — Что ж, я понял. И еще одно. Будь готова к тому, что перед другим кродахом халасан придется снять. — Поднялся, сказал, не глядя на Лин: — Владыка пока не желает говорить о тебе. Я попытаюсь снова через несколько дней, но предсказать результат не возьмусь.

   — Вот уж к чему я не буду готова, — буркнула Лин, глядя в спину уходящему Ладушу — слишком ровную, с первого взгляда выдающую напряжение. Пустые слова, Лин это понимала. В конце концов, ее выбор — это только ее выбор, он ни к чему не обязывает… вторую сторону.

   Появилась встревоженная Хесса.

   — Лин, что он?.. Бездна, что с тобой?! Лин?!

   — Потом, — Лин встала. — Мне нужно подумать. Пойду к себе.

   «Сбегу к себе» было бы точнее, да и думать было не о чем. Просто не могла она пока говорить, тем более — выслушивать или виноватое сочувствие, или нервное «надо что-то делать». Ладуш делал все, что сейчас «надо» и «возможно», даже больше. Несмотря на собственное отношение к ситуации вообще и к выходке Лин в частности. Вот и хватит. Все, что она теперь может и должна — это не мешать себя спасать. И еще — помнить об Исхири. Когда на одной чаше весов жизнь того, кто от тебя зависит, а на другой — несколько неприятных часов, ну ладно, пусть даже несколько дней, для тебя лично… Перетерпит.

   Она не заметила, как добрела до своей комнаты, и более-менее пришла в себя, только упав в кровать и вытащив из-под подушки рубашку, еще хранившую запах владыки. Интересно, выбранный Ладушем кродах быстро взбесится, если Лин во время секса уткнется носом в рубашку с запахом Асира? Популярная в анекдотах тема «анха, кончая, кричит имя не того кродаха» в реальности часто заканчивалась в зале суда для одного и в больнице или морге для другой.

   За обедом ей передали еще одну бутыль, и надпись на ней совсем не обрадовала. «Вместо кофе. Вместо, а не после! Будет нагрузка на сердце». С другой стороны, хотя бы вкус у питья был не такой мерзкий, как у других снадобий Саада. А по сравнению с прочим лишение кофе — даже не мелкая неприятность, а так, тьфу.

   На ужин она не пошла. Сначала пряталась ото всех в саду, потом проскользнула в комнату и сделала вид, что спит. Укуталась одеялом с головой и снова достала из-под подушки рубашку. Прижала к лицу, вдохнула запах. Вдруг вспомнилась Нарима: «У тебя здесь нет ничего своего».

   — Теперь — есть, — прошептала Лин.

   Пока этот запах не выветрится, он будет принадлежать ей одной.

   Засыпая, надеялась, что снова приснится Асир. Пусть даже в гневе, лишь бы хоть на миг, хоть во сне оказаться с ним рядом. Но снился почему-то профессор — нависал над ней, как будто и правда вел допрос, называл «ошибкой эволюции» и «умственно недоразвитым представителем своего вида» и требовал сдать халасан «как вещественное доказательство». Ладуш одобрительно кивал из-за кружки с чаем. Потом вдруг появился Адамас и заговорил голосом владыки. «Если ты будешь слабой, мы разочаруемся». «Он уже разочаровался», — хотела ответить Лин и проснулась.

   Сераль спал. А у нее бешено билось сердце, и подушка оказалась мокрой от слез. А еще почему-то ныла грудь. Не сердце, не мышцы, это Лин поняла бы, а именно грудь. Хотелось сжать ее руками, потереть соски. Хотелось представлять, как сделал бы это Асир. Ощутить на себе его руки. Однажды он сделал так… почти так. Всего лишь накрыл ее грудь ладонями, без намека на ласки, на возможный секс. Но сейчас то прикосновение вспомнилось до невозможности ярко. Так ярко, что между ног стало мокро и горячо, а соски напряглись и заныли.

   — Да в бездну! — всхлипнула Лин. Перевернула подушку сухой стороной. Это все профессор с его расспросами. Ладуш с его предложениями выбрать кродаха. И ее собственные дурацкие надежды, которые никак не хотят уходить.

   И прикосновения владыки Асира, которые она, оказывается, помнит все, с самого первого дня. Как много их было — и как ничтожно мало.

   Неужели и правда все закончится вот так? «Владыка не желает говорить о тебе». Это значит, что ее не допустят к нему. Хотя бы для того, чтобы извиниться, сказать, как сожалеет. Больно. Даже Нариме он дал второй шанс. «Потому что Нарима глупа и слаба, она не понимает, а ты — другая, ты должна понимать», — наверное, так сказал бы владыка, если бы снизошел до объяснений. Вот только… Именно поэтому и не снизойдет. Потому что она — не Нарима, не Сальма, не изнеженная фиалка, рожденная для сераля. Больно, как же больно. Ее дурацкий взрывной характер, сколько раз Каюм выговаривал, даже орал: «Повзрослей наконец, тебе уже не шестнадцать, чтобы сначала делать, а потом жалеть!»

   С другой стороны, охранка — не сераль, там ее характер был к месту. Ну… почти всегда.

   Снова она заснула только под утро, когда за окном уже угадывался близкий рассвет. Зато ничего не снилось. И завтрак проспала. Хесса не стала будить, и Лин подумала, что стоит сказать за это «спасибо». Но до любимого места подруги в саду не дошла, свернула за густо оплетенные розами шпалеры, легла в траву и лежала, глядя в небо, пока не нашел клиба с обедом.

   «Спасибо» досталось ему — за то, что не стал ничего говорить.

ГЛАВА 8

Ладуша Лин поймала после ужина. Могла бы раньше, но хотелось поговорить без лишних глаз и ушей. Дождалась, пока он пойдет к себе, постучалась. Хорошее время, все сейчас сидят в зале в ожидании кродахов, и никому нет дела до нее. Она ведь не претендует…

   Дверь открылась, и Лин тут же забыла, о чем думала.

   — Я, — она сглотнула, — поговорить. Можно?

   Ладуш молча отступил, пропуская в комнату, и так же молча закрыл дверь.

   Лин вдруг стало страшно. Он ведь ждет, что она скажет, кого выбрала? Иначе, наверное, вообще не пожелал бы ее слушать. Он сочувствовал Лин, но былой теплоты все же не было. А она сейчас запросто может окончательно испортить отношения.

   Но она должна попытаться.

   — Господин Ладуш… — что сказать? «Я помню, что владыка не желает говорить обо мне, но…»? «Вы же можете провести меня к нему»? «Хотя бы передайте записку!»? Все не то, все неправильно. Ладуш молча ждал, и Лин выпалила, махнув рукой на мысленные заготовки: — Я хочу извиниться перед ним. Ничего больше, если он не хочет меня видеть, но хотя бы прощения попросить я могу?! Хотя бы сказать, как жалею обо всем, что наговорила?

   — Нет. Не можешь. — Ладуш отошел, повернулся спиной, будто даже смотреть не нее не желал. Добавил чуть мягче: — Пока ты не можешь ничего, только ждать. Я не знаю, что между вами произошло, но последствия… — он вздохнул. — Были впечатляющие. Поверь, извиняться сейчас — не время.

   Лин замотала головой.

   — Разве нужно какое-то особое время, чтобы сказать человеку, как сожалеешь о своей ошибке? О том, что обидел его?

   — Нужно, если не хочешь получить прощение вместе с окончательным разрывом.

   — А сейчас… разве не окончательный?

   Умершая было надежда вспыхнула — и тут же погасла от слов Ладуша.

   — Не знаю.

   Лин закрыла глаза, прислонилась затылком к стене. Заговорила быстро, как будто слова могли задушить подступившие слишком близко рыдания:

   — Другой кродах — что это, если не разрыв? Что может быть окончательнее?

   — Владыка обещал, что проведет эту течку с тобой?

   — Я не спрашивала. Вообще боялась говорить о течке.

   — Жаль. Было бы проще. Хотя… Ты ведь не хочешь, чтобы он взял тебя только затем, чтобы сдержать слово, верно? Жди, Лин. «Терпение — высшая добродетель», как говорила когда-то моя бабка. Я сделаю все, что смогу. И не потому что мне тебя жаль, или я забыл, что ты натворила. Это же надо было додуматься — так запросто взять и все испортить! Мне просто не нравится то, что я вижу сейчас. А тебе пока стоит заняться собой и своим здоровьем, а не бессмысленными уже самокопаниями. Иди. Если что-то изменится, я скажу.

   — Вообще-то мне так и не объяснили, что с моим здоровьем, — буркнула Лин. — А лекарства я пью.

   — Больше гуляй и прислушивайся к своему телу. Оно меняется, ты меняешься. Если почувствуешь себя плохо — физически плохо, я имею в виду, — или хотя бы странно, приходи. Обмороки, головокружения, боль, рези, тошнота.

   — Такого ничего. А странно… Мне все сейчас странно. То есть то, что, скорее всего, должно быть нормальным. Простите, господин Ладуш, я буду чувствовать себя полной дурой, если начну к вам бегать жаловаться на то, что у меня грудь ноет, и в голову сами собой лезут картинки, как владыка к ней прикасается. — Глаза защипало, и она добавила: — Тем более что от таких жалоб и до истерики недолго, а истерик уже и так перебор. Ладно. Я вас поняла. Спасибо, что объяснили. Но… а, в бездну. Спокойной ночи.

   Она отлепилась от стены и шагнула к двери.

   — Стой.

   Обернулась к Ладушу.

   — Лин, давай договоримся. Лучше ты будешь чувствовать себя полной, круглой и какой угодно еще дурой передо мной, чем из-за собственной глупости навредишь себе. О картинках в твоей голове мне знать не обязательно, а вот то, что грудь ноет, нельзя назвать нормальным. Саад говорил, что так будет, и объяснил, почему. Ты слишком рано начала принимать эти ваши «подавители». Твое развитие как анхи — затормозилось где-то между подростком и девушкой. Теперь твое тело будет стремиться наверстать упущенное, стать таким, каким должно быть от природы. Возможно, ты не замечаешь, но сейчас твоя грудь немного больше, чем была, когда ты появилась у нас. Но изменения только начинаются. Этот процесс может быть нелегким. Не относись к нему легкомысленно.

   — Вы вряд ли поверите, господин Ладуш, но легкомыслие мне вообще не свойственно. Профессору стоило рассказать все это мне, а не показывать сволочной характер и отыгрываться за порядок работы охранки. Да, я замечаю, что тело меняется. Смазку трудно было бы не заметить, — хотела пошутить, но вслед за словом «смазка» потянулась яркая, слишком яркая цепочка картин — утро перед праздником, разговор с Лалией, сам праздник… Владыка… Она замотала головой. — Перепады настроения тоже вроде из-за этого. Кажется. Простите.

   — Перепады, слезы, вялость, томление и ожидание близости. Тяга к мужчинам.

   — Честно говоря, лучше бы обошлось без томления и ожидания. Не сейчас.

   — Это нормально. Не только для тебя, для всех анх перед течкой.

   — Я не хочу. Все-таки жаль, что в вашем мире нет подавителей. Подставляться кому придется… да в бездну! — она выскочила, хотя Ладуш, кажется, хотел ответить. Но еще немного — и разрыдалась бы на его плече, и хорошо если только разрыдалась, а не завыла. Нет уж.

   В конце концов, она не за этим приходила.

   «Могу я хотя бы попросить прощения? — Не можешь».

   «Не можешь». И какой тогда смысл во всем остальном?

   Если бы не Исхири, полезла бы снова в окно. И пусть бы убил, плевать. Зато успела бы сказать все то, что уже невыносимо без толку прокручивать в голове.

   Лин так и не заснула этой ночью. Плакала, закусив угол подушки, убеждала себя не делать глупостей — сколько можно, в самом деле?! Твердила слова Ладуша: больше гуляй, подумай о здоровье, жди. Жди. Он сделает, что сможет. Иногда сон подбирался близко, совсем близко, но полностью отключиться не получалось. Больше было похоже на прострацию, чем на нормальный сон. И в голове крутился единственный вопрос: «Почему?»

   А потом настало утро. И нужно было вставать, и постараться выглядеть если не «как обычно», то хотя бы «приемлемо». Что под злорадными взглядами Наримы было очень непросто. Хотя еще недавно Лин этих взглядов и не заметила бы, а если и заметила — что ей за дело до этой дуры? Теперь же… Именно Нариму она вспомнила в ссоре с владыкой, и оттого казалось — Нарима победила в каком-то безмолвном споре. В борьбе за второй шанс, может быть?

   «Больше гуляй»... Лин гуляла — с утра и до вечера бесцельно бродила по саду, и ела в саду, подальше ото всех, и не забывала о лекарстве. Делала вид, что все в порядке. Уходила спать раньше других. А поутру снова шла гулять.

   И не могла сказать, сколько дней прошло после разговора с Ладушем. Два, три? Или уже четыре? Ладуш, сталкиваясь с ней, молча проходил мимо, только окидывал пристальным взглядом. Сама Лин не замечала прочих. Ей было… пусто, пожалуй. Даже не тоска, для того, чтобы тосковать, нужно хоть что-то чувствовать. Но что может чувствовать человек, которому даже в праве извиниться отказано? Не говоря уж о перспективе секса с чужим, не нужным ей кродахом.

   Чувства просыпались ночью, когда отгораживалась от всего мира одеялом и дышала все еще заметным запахом Асира. Но даже тогда больше не хотелось ни выть, ни плакать, просто пережить наконец эту проклятую течку. Почему казалось, что потом все наладится, Лин не знала, но очень старалась в это верить.

   С Лалией она столкнулась внезапно. Просто врезалась, вписалась носом во что-то мягкое, сладко пахнущее владыкой и сексом, задохнулась от этого свежего, густого, желанного запаха, всхлипнула и подняла глаза.

   — Так, — сказала Лалия, сосредоточенно ее разглядывая. — Так. Понятно. Хорошо, что не в стену, идем, — взяла Лин за руку и куда-то повела. Оказалось — в их тайную комнату. Знакомый запах оружия, металла, смазочных составов для дротиков и сюрикенов немного успокаивал, но даже близко не мог перебить запах владыки.

   — Очень плохо? — спросила Лалия.

   — Не знаю, — Лин прислонилась к стене: ноги не держали. От запаха владыки и секса стало жарко, она зашарила по вороту рубашки, нащупывая мелкие пуговички. Пальцы дрожали, расстегнуть получилось не сразу. — Я же не знаю, как плохо, а как нет. Живая. — В висках стучала кровь, Лин вытерла пот со лба и спросила: — Не рассердишься, если я понюхаю… ближе?

   — Сочту это новым пикантным опытом, пожалуй, — Лалия усмехнулась. — Вперед.

   Один короткий шаг, и Лин уткнулась носом в ее плечо. Задышала, стараясь не частить и не терять голову, помнить, что перед ней не владыка, а другая анха. Сцепила руки в замок за спиной, чтобы не обнять, случайно забывшись — это было бы уже совсем лишним. Жар расползался по телу и почти нестерпимым огнем собирался внизу живота, между ног стало совсем мокро, зато в голове немного прояснилось, безразличие последних дней отступило, и плевать, что снова стало больно, запах владыки стоил этой боли.

   — Странно, — негромко, словно про себя, сказала Лалия. — Ты пахнешь еще слишком слабо для течки, но остальное…

   — Нет, еще нет, — Лин мотнула головой и отступила на шаг. Встретила изучающий, задумчивый взгляд. — Я осознаю окружающее и контролирую себя. Меня не тянет кидаться на любого кродаха или клибу. И Ладуш присматривает… кажется.

   Вспомнив о Ладуше, Лин задрожала. Обхватила себя руками. Она не знала, договорился тот с кем-то или нет. Наверное, да. Если бы владыка передумал, он сказал бы, правда?

   — Ты как-то неправильно представляешь себе течку. Осознавать окружающее — нормально. Даже контролировать кродаха в процессе соития или выражать свои желания — нормально. Ты не теряешь себя, просто... желание становится таким сильным, что границы условностей размываются. Чтобы потерять себя в этом желании, нужно очень долго ждать, это последний шаг до безумия. Но все, что происходит перед этим — происходит постепенно. — Лалия кинула на пол одну из тренировочных циновок, села и похлопала ладонью рядом с собой. — Давай поговорим... о разном.

   Лин села, поморщившись: мокрые шаровары неприятно врезались в промежность.

   — О чем?

   — Во-первых, о твоем выборе. Я знаю, что Ладуш его предлагал.

   — А о нем нужно говорить?

   — Конечно. Я недостаточно хорошо знаю тебя, чтобы судить о твоих предпочтениях в постели. Ты и сама вряд ли это знаешь, но есть несколько моментов, которые могут стать определяющими. Смотри. Возьмем Сардара. Для него главное — доставить удовольствие анхе. Он никогда не переступит черту, если не будет уверен, что ты хочешь этого по-настоящему. Никогда не причинит боли, если ты не станешь умолять его об этом. Он будет внимательным и осторожным, даже если ты об этом не попросишь. Сардар — идеальный любовник для тех, кому нужна забота. По нему не скажешь, да, — Лалия фыркнула, — но это так.

   — Хесса, — кивнула Лин. — Она боится течки даже больше, чем я.

   — Именно. И она получила свой идеальный вариант. Теперь Ваган. Он абсолютно не требователен в постели и не слишком хорошо отслеживает наши запахи. Течка с ним похожа на... м-м-м... на тренировку на плацу, да. Все будет выполнено по форме и правилам, никакой фантазии или творчества, но очень много старания и усердия. Ну и Фаиз... — Лалия побарабанила пальцами по колену, вздохнула. — Сложный случай. Он тоже не перейдет черту и не причинит боли, но боль он причинять любит, и так или иначе ты это почувствуешь. Он не склонен болтать в постели и не станет ни о чем тебя спрашивать, а значит, сделает все так, как считает нужным. От него никто не уходил страдающим, но некоторые, вроде Сальмы или Наримы, его побаиваются.

   Лин вдохнула, снова вбирая в себя запах — сейчас он чувствовался не так густо и возбуждающе, как вплотную, но достаточно отчетливо, чтобы, закрыв глаза, представить себе Асира. Таким, каким Лин его не видела и уже, похоже, не увидит. Представить, как он берет за плечи не в гневе, а в желании. Как смотрит, насмешливо кривя губы, будто ждет, чем ты ответишь — сделаешь вид, что не понимаешь, или первой шагнешь ближе. Как скидывает халат и, растянувшись на огромной кровати, смотрит и говорит: «Ну что же ты, раздевайся». Неподходящая мысленная картинка для рассказа о том, каковы в постели его приближенные.

   — Знаешь, дома… в том мире, — Лин дышала тяжело: глаза открыла, а картинка никак не желала уходить, впору встать и побиться головой об стену. — Один мой друг любил повторять шуточку, которую мы все считали дебильной. Что если у тебя денег на пару бутылок пива, можно мечтать налакаться в зюзю коллекционным вином, но глупо вносить эту мечту в планы на вечер. Так вот, — она сглотнула, слюна была вязкой и солоноватой, не как обычно, — сейчас я мечтаю именно об этом. Налакаться в зюзю коллекционным вином. И не все ли равно, какой вкус у тех трех бутылок, которые мне по карману? Даже если там окажется не дешевое пиво, а что-то вполне приличное. Без разницы.

   — Если ни разу не пробовала ни пива, ни настоек, ни вина, конечно, будет все равно. Но поверь, очень важно подумать, с чего начинать дегустацию, потому что привкус может остаться на всю жизнь. И если после тебе предложат коллекционное вино, а ты днем и ночью будешь мечтать о пиве... Не слишком приятно, да? — Лалия говорила привычно, мягко, но что-то то ли в ее интонациях, то ли в движениях пальцев по синему атласу рубашки отдавало горечью и сожалением.

   Наверное, она знала, о чем говорила. Наверняка знала, при ее-то предпочтениях.

   — Но я и правда понятия не имею, что мне может понравиться. — Лин хотела ответить взвешенно и логично, но не получилось. Она всхлипнула, согнулась, спрятала лицо в коленях. — Я и не хочу, чтобы мне нравился… кто-то еще. Выживу, с катушек не съеду, и ладно.

   — Попытайся понять кое-что, ну, или пока просто поверить мне на слово. Чтобы получать удовольствие в постели, совсем не нужно ни любви, ни влюбленности. А что тебе может нравиться, легко узнать. Ты возбуждена, сейчас это будет совсем просто. Устройся в комфортном месте, закрой глаза и представь по очереди ласку, агрессию, нежность или требовательность. Надеюсь, ты в курсе, как можно доставить себе удовольствие. Не вчера ведь родилась. Выбирай то, от чего больше возбудишься, ну и, конечно, то, от чего кончишь.

   — Вот бездна, — пробормотала Лин. — Ты думаешь, правда надо? И это не будет, ну… — она замолчала, не зная, как назвать грызущее чувство неправильности. «Не будет ли это изменой?» Глупый вопрос, от нее не требуют верности, даже наоборот.

   — Анх готовят с детства. Их приучают к мысли о связи с кродахами и умению работать со своим телом, чтобы доставить кродаху удовольствие. Скажи, ты когда-нибудь видела член вблизи? В возбужденном состоянии он может быть очень большим. Чтобы принять его без боли, а с радостью, чтобы испытывать удовольствие, а не ужас, анхи делают много чего еще в юном возрасте. Это нормально. Но если ты никогда ни к чему такому не готовилась, будет сложно. Конечно, многое зависит от кродаха. Но далеко не каждый из них терпелив и внимателен. Поэтому, пока будешь занята приятными фантазиями, не помешает еще и подготовить себя. Хотя бы попробовать, чтобы приблизительно знать, что тебя ждет.

   Лин застонала. Отчего-то ярко представились взятые в одном притоне в качестве вещественных доказательств искусственные члены, самой разной длины и толщины, с жуткими шишковатыми «набалдашниками», выступами и следами въевшейся крови. Плетки, наручники, какие-то специальные приспособления, которые Лин уже и не рассматривала толком, радуясь, что не ей составлять протокол, и мечтая залить тошноту если не пивом, то хотя бы холодной минералкой.

   С другой стороны, если все так, как говорит Лалия, а врать ей незачем, то как-то себя подготовить и в самом деле надо. Если не физически, потому что хрен его знает, как подготовиться к такому физически — самостоятельно, так хоть морально.

   — Ну… попробую. — Лин неловко пожала плечами. — Хуже уж точно не будет. В крайнем случае, настроюсь на процесс. Не догоню, так хоть вспотею, да?

   — Точно. А если все же определишься, скажи Ладушу. И еще... — Лалия смотрела на Лин долго, будто не могла решить, сказать о чем-то или лучше промолчать. — Я не стала бы тешить тебя пустыми надеждами, но ты не похожа на дурочку, которая за мечтами не видит реальности. Владыка отходчив. Он многое может простить.

   Лин прикрыла глаза.

   — До сих пор не простил. Сколько времени прошло? Я даже извиниться не смогла, Ладуш не пустил. Но… — Подняла руку, провела пальцами по халасану. — Вот это… только мой выбор. Он обязывает меня, а не его. Не знаю, как у вас, а в нашем мире не принято себя навязывать, тем более кродаху. Если судить, как принято у нас, тогда с Сардаром и Хесса, и Нарима вели себя одинаково — непристойно и недостойно. Выбирают кродахи, только они. А надежды анхи — как туман, или как солнце за облаками, или как пена на волне. Надеяться можно, строить свою жизнь, опираясь на надежды — нет. Этому быстро учишься. Но совсем без надежды… все-таки плохо, да. Спасибо, что сказала.

   Лалия кивнула, и Лин, снова поморщившись, встала. Пойти в сад? Нет, уединение среди увитых цветами шпалер годится для разговоров, для рисования, но вряд ли для сексуальных экспериментов. Купальня? Замков там нет, в любой миг может заявиться компания. Похоже, даже без дверей личная комната оставалась лучшим вариантом. Ночь, одеяло, темнота — и вперед. Лин посмотрела в окно — кажется, до ночи оставалось не так уж долго.

   — Еще одно. Подождешь тут пару минут? Сбегаю к себе и вернусь, надо принести кое-что.

   Она промчалась в зал, едва не сшибив кого-то по дороге, достала из-под своего матраса блокнот. После разлада с владыкой даже открывать его боялась. А оставлять здесь, когда весь сераль будет знать, что она у кого-то там на вязке… нет уж!

   Лалия ждала, лениво кидая в мишень шпильку.

   — Возьми, сохрани для меня, — Лин протянула ей блокнот. — Одни предки знают, когда меня накроет и надолго ли. Не хочу, чтобы Нарима или еще кто-нибудь совал свой нос. Пусть, что ли, здесь запертым полежит. Ты можешь посмотреть, если хочешь. Только больше никому не показывай.

   — А, это тот самый, — Лалия взвесила блокнот в руке. — Давно хотела взглянуть. Хорошо, он тебя дождется.

   Вечер Лин просидела в купальне, намываясь до скрипа. Отмывать в промежности тянуло с особой навязчивостью, она даже, оглянувшись на закрытую дверь, несколько раз провела между складок и осторожно ткнулась пальцем во влагалище. Неглубоко, совсем чуточку. Входил легко, не больно, там было мокро и скользко, и тут же захотелось попробовать что-нибудь побольше. Лин вспомнила даже не вставший, а лишь слегка возбужденный член владыки, всхлипнула и торопливо вылезла.

   Ужинать не стала. Ответила что-то невпопад Хессе — та смотрела встревоженно и жалобно, — и сбежала к себе.

   Ночь, одеяло и темнота оказались хорошим укрытием. Нервное смущение, охватывавшее от одной мысли об «эксперименте», мешало заснуть и обостряло чувства. Лин слышала, как расходились по комнатам анхи, как клибы почти бесшумно наводили в зале порядок. Слушала, а в голове вертелось: ласка, нежность, агрессия, требовательность… Ваган — тщательно и без фантазии. Сардар — заботливый. Фаиз — не причинит боли, но ты почувствуешь, что он это любит. Кто из них?

   Чего она хотела бы?

   Мечтать по заказу оказалось все равно, что пытаться нарисовать чье-то лицо, удерживая карандаш ногой. Лин, конечно же, помнила Вагана, начальника стражи владыки. Но представить этого служаку, глуповатого, исполнительного и по-собачьи преданного Асиру, занимающимся постельными утехами — не получалось. Совсем. В голову лезло дурацкое «ноги раздвинула на ширину плеч!» — обязательно тем же зычным басом, которым отдавал команды стражникам. Бр-р-р!

   Сардара она помнила разным. Сосредоточенным и ошеломленным, в эффектном праздничном наряде и встрепанного, всклокоченного, заляпанного чьей-то кровью — в тот самый вечер. Но вообразить, как он проявляет нежность… а как? Да бездна его знает! Хоть у Хессы беги спрашивай!

   «Чего бы я хотела»? Лин накрыла грудь ладонями — как владыка тогда. Обвела, подумав: а ведь правда, уже не такая плоская, как раньше. «Ну что, Лин? Не вчера родилась — должна знать, как доставить себе удовольствие?»

   Даже не смешно. Какое удовольствие, когда ты на подавителях? Случай, о котором рассказывала владыке, был единственной попыткой.

   Точно так же она пыталась понять, что делать с Исхири, и не могла, пока не отпустила себя и не доверилась внутреннему зверю. Почему бы сейчас не поступить так же?

   «Чего ты хочешь? Нежности?»

   Она погладила грудь, живот. Ласкать себя самой было… неловко? Странно? Глупо? Вот если бы… если вспомнить, как…

   «Когда ты начала травить себя этой гадостью? Сколько лет тебе было?». Руки скользят по плечам, задерживаются на груди, спускаются ниже — на живот, на талию. А если... если бы — еще ниже? Лин быстро облизала губы, погладила лобок, раздвинула складки. Пальцы погрузились в мокрое. А если бы это были пальцы Асира? Если бы он… Лин повела рукой вниз, вдавливая, пока не нащупала вход во влагалище. Потерла там, прикусив губу — было слегка страшно, сердце колотилось, и почему-то снова почудился голос Асира. «И этого ты тоже не должна стыдиться».

   Вкус винограда на губах, пальцы владыки обводят кромку халасана. «Вот так — взяла и надела».

   — Да, взяла и надела, и не стыжусь, — Лин всхлипнула и толкнула палец внутрь. Другая рука сжалась на груди, Лин напряглась, выгнулась, раздвинув ноги. Туго и мокро, и слегка больно. Она сильнее сжала пальцы, задела сосок. Прикусила губу, иначе не сдержала бы вскрик. Кровь стучала в висках, пульсировала в промежности, внутри сжималось, будто судорогой сводило. Страшно — она ведь даже не знает, нормально ли это? Она ведь никогда раньше…

   «Тебе знакомо чувство физического возбуждения? Успела ты испытать его?»

   — Теперь — да? Это ведь оно? — Лин точно знала одно — об этом она не побежит рассказывать Ладушу, чего бы тот ни требовал. Может, еще сумела бы спросить у Лалии, но… сейчас Лалии здесь нет, только Лин — и Асир в ее фантазиях и памяти. И ей совсем не хочется прекращать.

   А если бы… Она провела пальцами по халасану, ощущая подушечками грани камней и мягкость шелка, зарылась в волосы на затылке. «Владыка любит волосы»... Осторожно пошевелила тем пальцем, что внутри. Вдавила его глубже, и пальцы в волосах почему-то сами собой сжались в кулак. Плеснуло острым, на грани боли, удовольствием.

   Если бы Асир так перехватил волосы, у самых корней, запрокинул ей голову, чтобы прижаться к шее зубами, сжал сосок... Лин выгнулась, раскинула ноги шире, согнув колени. Потянула волосы, выгибаясь дугой. Одеяло мешало, и она спихнула его. Какое, в бездну, одеяло, когда…

   Не хватает рук. Она сжала сосок мокрыми от смазки пальцами, это было приятно, но внизу — внутри — стало слишком пусто. И Лин снова повела ладонью сверху вниз, от груди по животу, к лобку, к промежности. Еще шире развела ноги, сдавленно ахнула, задев клитор, и, уже не осторожничая, впихнула в себя пальцы. Теперь два. Не на всю длину, уж слишком было туго, но зато больно-сладко. Остро. И можно было хотя бы попытаться представить вместо них член. Она не знала, как это может быть. Но хотела узнать.

   Член… Асира. Его ладони мнут грудь. Он прикусывает шею под ухом, оттягивает голову назад, и… Лин двигала пальцами, толкала их глубже и сама дергалась навстречу, неумело, судорожными рывками, теряясь в новых, слишком острых ощущениях. Не понимала, как так может быть — больно, но настолько приятно, что хочется заорать от восторга. По пальцам текло, по телу разливался жар, а судорогой сводило уже, кажется, весь живот. Хотелось сжаться, хотелось почувствовать еще острее, еще глубже.

   Лин выпустила волосы и сдавила сосок. Сильно, еще сильнее. Тело содрогалось от незнакомого прежде удовольствия, и вдруг обмякло, как будто все мышцы разом отказались работать. Хотя нет, не все. Сердце билось в бешеном ритме, дыхания не хватало, и Лин кое-как вытащила пальцы.

   Было хорошо. И хотелось еще. Но сил не осталось, сейчас она даже не смогла бы дотянуться до кувшина с водой, хотя пить хотелось тоже. Много. А простыня под ней промокла так, что придется встать и перестелить — не спать же на мокром. Но это потом. Сейчас Лин не могла пошевелиться. Могла только лежать, медленно приходя в себя. «И почему я никогда раньше…» Она глубоко, медленно вздохнула.

   «Когда выберешь, скажи Ладушу».

   Нет. Она уже выбрала и не собирается менять свой выбор. Если не Асир... Никто другой! Пошли они все в пень, в бездну нахрен! Пусть Ладуш выбирает, а Лин будет, как в анекдоте: «закрой глаза и думай о Родине», то есть о владыке.

   А этот эксперимент… надо будет повторить, обязательно повторить. В конце концов, Лалия ведь посоветовала подготовиться. Кажется, теперь она примерно понимает, как именно...

ГЛАВА 9

Если бы Хесса знала, к чему приведет ее проклятый несдержанный язык, она бы себе этот язык сама вырвала с корнем. И руки бы оторвала заодно, чтоб неповадно было драки устраивать.

   «Ничего не делай», — сказала Лин. «Не лезь». Наверное, она права: с блядской способностью Хессы все портить умней было бы забиться куда-нибудь подальше и не отсвечивать. Но Хесса не могла. Не могла! От вины и беспомощности выворачивало наизнанку. А Лин еще и не обвиняла ни в чем, не упрекала, даже радовалась за нее. Уперлась — сама натворила дел, никто не тянул!

   Что там у них с владыкой случилось, Хесса не знала. «Вышвырнул», — больше Лин ничего не сказала. Хотя нет, сказала. Что раз она еще жива, не в пыточной и не в казармах, значит, все не так плохо. Чего она там наговорила, что могло кончиться пыточной? И как тогда у Хессы получилось бы жить дальше?

   В первый день и во второй было хреново, но как-то не по-настоящему. Примерно так же, как казалось унижением лечение Ладуша — ровно до той минуты, пока Лин не напомнила о трущобах. Наверное, Хесса тогда еще просто не верила, не понимала… с ней же обошлось, ее простили, так неужели не простят Лин? Она ведь на самом деле ни в чем вообще не виновата, наоборот, пыталась Хессу, идиотку недоделанную, остановить?

   Хесса переломила себя и извинилась перед Лалией. Даже спасибо этой заразе сказала. Та стояла с отрешенным видом, будто ждала чего-то подобного, и все сейчас шло по ее плану. Хесса не могла сказать, как относится к Лалии. Было в той что-то отталкивающее, только вот что? Может, как раз эти ее планы и подтексты, которые мерещились во всем, в каждом слове, даже во взгляде. Хотя Хессе казалось, что вовсе даже не мерещатся, а на самом деле есть всегда. Но вот о причинах той проклятой драки она догадывалась. Ее просто ткнули носом в лужу, как обоссавшегося щенка, чтобы больше не гадил где попало. От этого понимания становилось тоскливо и стыдно. И до ужаса не хотелось давать Лалии повод еще хоть раз сделать что-нибудь подобное. Хессе не нравилось чувствовать себя бестолковым щенком, которого хозяин учит уму-разуму. Но злиться на Лалию не выходило.

   Она помялась немного, а потом спросила, что с Лин и что можно сделать. Это было важнее всего прочего, даже важней ее собственной гордости, от которой и так уже остались одни ошметки. Лалия наконец соизволила посмотреть не как на пустое место — сквозь, а прямо, даже, кажется, с легким интересом. Как на любопытную зверушку, попавшуюся на глаза. Ответила:

   — О, ты уже сделала даже больше, чем могла. Деятельная ты наша.

   И улыбалась при этом так противно, что с души воротило. Может, думала, что она снова сорвется и попытается двинуть по морде? Но врезать в этот миг Хессе хотелось только себе. Лалия молчала, смотрела насмешливо. Хесса тоже молчала и ждала. Из упрямства решила не уходить, пока та не скажет чего-нибудь дельного. Ну, или сама не съебется. И дождалась.

   — Язык свой придержи, — тихо и очень серьезно сказала Лалия. — Поверь, цыпленочек, это лучшее, что ты можешь сейчас сделать.

   От этого блядского «цыпленочка» всколыхнулась привычная злость и глухая обида. Будто Лалия равняла ее с остальными серальными анхами, с самой невменяемой и слабой их частью. Раньше она ни разу не называла так Хессу, как будто выделяла из прочих, то ли сознательно, то ли интуитивно, и это казалось нормальным. А теперь… «Заслужила. Все это ты заслужила, кретинка!», — злясь только на себя, подумала Хесса. Но Лалии она тогда поверила. Поверила в то, что все будет хорошо. Что это «язык придержи» — о том, чтобы в будущем не закатывала таких отвратных истерик. Как будто она сама не понимала! И еще вдруг поверилось, что нужно только подождать, и все наладится. Владыка простит Лин. Может, уже простил, просто характер выдерживает, показывает анхе ее место.

   Но потом…

   Потом с Лин поговорил о чем-то Ладуш, и все рухнуло в бездну. Лин ничего не рассказала, но ходила как стеклянная — тронь, и рассыплется на осколки. Да хрен бы с тем, что не рассказала, она вообще… не молчала, но лучше бы молчала. «Доброе утро», «да, конечно», «нет, не хочу», — вот, кажется, все, что Хесса от нее слышала, причем иногда совсем не к месту. Лин почти перестала есть, то и дело замирала, уставившись в никуда, и лицо у нее тогда становилось такое, что Хесса готова была глотку себе перерезать.

   И казалось бы, куда уж хуже? Но жизнь такая блядская штука, что всегда есть, куда. Взгляд Лин стекленел все больше, будто вообще ничего вокруг не видела, разве что в стены не втыкалась. А через несколько дней вдруг начала улыбаться.

   Увидев в первый раз сочетание отрешенного взгляда и мечтательной, почти счастливой улыбки, Хесса решила сдуру, что все наладилось. Обошлось. Подскочила к Лин ближе — и «доброе утро» застряло в горле. Все эти дни Лин то ли умудрялась скрывать эмоции, то ли и правда нихрена не чувствовала, но сейчас от нее шибануло едкой болью, тоской, отчаянием… И все это — с такой улыбочкой, будто вот сейчас исполнится самая заветная мечта!

   — Э-э-э, ты как? — осторожно спросила Хесса.

   — Хорошо, — уверенно ответила Лин. Повторила упрямо: — Я хорошо. А кто усомнится, пусть валит в бездну нахрен.

   Хессе это не понравилось, очень. Что задумала Лин, зачем она так — было совсем не понятно. Но из такого вранья, самой себе или всем остальным, ничего хорошего выйти не может. Уж это Хесса знала. Она решила бы, наверное, что Лин свихнулась от тоски или подступающей течки. Трущобные анхи, которых Хесса знала с детства, иногда и не такое откалывали, но Лин не могла вот так запросто взять и свихнуться. Или могла?

   Хесса не стала больше ни о чем расспрашивать, зато вечером подкараулила возвращавшегося к себе Ладуша и вцепилась в него.

   — Что с ней? Скажите, что с ней, блядь, происходит? Она странная. Совсем.

   — У нее есть на это причины. И течка скоро, — Ладуш как будто даже не удивился. И точно знал, о чем Хесса спрашивает. — Не волнуйся. Все нормально.

   Не то чтобы Хесса поверила насчет «нормально», но стало немного спокойнее. За Лин присматривают. И если что-то пойдет не так, наверняка примут меры.

   Еще пару дней Лин ходила такой же подвинутой, а потом ее не оказалось утром в комнате. «Течка», — кивнула себе Хесса. Было немного странно, что Лин увели прямо ночью, но тут Хесса подумала, что это, наверное, хорошо: вот так, среди ночи, потребовать к себе анху мог только владыка.

   Хесса попросила завтрак, потом, подумав, выпила еще кофе, мечтая о том, как Лин вернется наконец нормальной и все снова станет хорошо. Поднялась в библиотеку, долго рылась в книгах, выбирая что-нибудь не слишком сложное, но захватывающее, чтобы вернее убить время. Хотела пристроиться здесь же, но тут ввалилось, кажется, полсераля за каким-то новым приторным романчиком, и она сбежала в сад.

   Любимое место у фонтана оказалось занято — на бортике сидела вполоборота Лалия, ловила ладонью струи, и вид у нее при этом был такой, что Хесса молча прошла мимо, в заросли жасмина, где они с Лин иногда прятались от слишком жаркого солнца. Была там одна полянка…

   И на этой блядской полянке, в блядской тени под блядским жасмином, лежала Лин. Скрючившись в комок и обхватив себя руками, отчетливо дрожа, и даже с нескольких шагов Хесса уловила душный, густой запах течки.

   — Да какого ж хрена! — она рухнула на колени, попробовала перевернуть Лин на спину, заглянуть в лицо, но ту будто свело судорогами от макушки до пяток. Это выглядело совсем ненормально. Чтобы так корчиться, надо было течь уже по меньшей мере сутки, но еще вчера все было в порядке, тогда почему? — Лин! Лин! Ты меня слышишь? Эй! Скажи хоть что-нибудь.

   — Жарко, — чуть слышно выдохнула Лин. Теперь Хесса заметила — та была и правда горячая, как в лихорадке.

   — Да какого ж блядь хрена тебя в сад понесло! А если б я... — Хесса осеклась, было не время и не место для истерик и упреков. Вскочила и бросилась к фонтану: — Лалия! Ты тут еще? Сюда! Скорей!

   Если Лалия уже свалила, придется бежать в сераль. Долго. Слишком. Хессе почему-то казалось, что медлить нельзя. Но Лалия была на месте и даже не спросила, чего это Хесса разоралась на все окрестности. Просто оттолкнула с дороги, ныряя в жасмин. Перевернуть Лин на спину у нее вышло даже как-то слишком легко. Лицо у той было мокрым от пота, все в красных пятнах, она прижимала к животу подушку с золотистой вышивкой и мохнатыми кистями, Хесса видела ее в комнате, и закусывала губы, как будто сдерживала стоны.

   — Ты слышишь меня? — спросила Лалия. — Понимаешь, где ты? Больно?

   — Ей жарко! — спохватилась Хесса. — Я воды принесу. Что еще? Что сделать-то?

   — Молчать! Ни слова никому. Ей сейчас не до зрителей.

   Хесса кивнула, рванула к фонтану и только там поняла, что воду набрать нечем.

   — Да блядь! — она стянула через голову рубашку и окунула в бассейн. Поболтала для верности, скомкала и рванула назад. — Вот, компресс пока. Сбегаю лейку поищу.

   Лейки бросала в самых неожиданных местах Тасфия, когда на нее вдруг накатывало вдохновение, и она неслась рисовать свои художества. В прошлый раз Хесса споткнулась об эту дурацкую поливалку возле роз, сейчас она нашлась на клумбе с чем-то по-цыплячьи желтым и таким же пушистым.

   Когда вернулась, Лин лежала с комком из рубашки на голове, по лицу стекали капли воды, а Лалия что-то тихо говорила ей на ухо. Заметив Хессу, сразу отодвинулась, сказала нетерпеливо:

   — Наконец-то. Посиди с ней, она в сознании, но проваливается. Говори что-нибудь, заставляй ее отвечать. Я за владыкой.

   Хесса открыла было рот, собираясь спросить, какого хрена за владыкой, может, пора бежать еще за кем-нибудь, чтоб уж точно пришел, но тут же захлопнула. В конце концов, Лалия, наверное, знала, что делала.

   Она уселась рядом с Лин и просунула ладонь ей под шею, чтобы приподнять голову. Подставила лейку.

   — Пей, станет легче, — сказала, стараясь, чтобы голос звучал уверенно.

   Лин пила жадно, всхлипывая между глотками. Дрожала все больше. Кожа на шее, под волосами, почти обжигала, и Хесса обтерла ее краем мокрой рубашки.

   — Почему ты здесь? — О чем говорить, на ум не шло, к тому же, если Лин уже проваливается, от чужого трепа ей может стать хуже. Нужно заставлять отвечать, заставлять думать, осознавать себя и окружающее. Хреново, как же хреново!

   — Жарко, — повторила Лин.

   — Жарко, — согласилась Хесса. — И что? Тебя утром не было, я думала…

   — Ночью… вышла, — Лин старалась отвечать, цепляться за реальность. — Душно было. Хотела… на воздух… ветер. Понюхать, вдруг…

   Это было уже похоже на бред, и Хесса быстро спросила о другом:

   — Лекарства свои пила сегодня?

   — Н-нет.

   Ну да, ясно, что нет, если она с ночи здесь валяется! Чувствуя себя распоследней дебилкой, Хесса брякнула вопрос совсем уж идиотский:

   — Больно? Блядь, прости! Сама вижу. Слушай, не могу я, говори что-нибудь! Ты же и первый раз еще, боишься?

   Лин то ли засмеялась, то ли закашлялась.

   — Похрен. Боялась, а теперь… нет. Все равно. Не думала… что так будет… плохо.

   Хессу вдруг будто прижало к земле. Она чуть не выпустила лейку и вытаращила глаза. Запах она узнала, но нет, владыка... еще никогда не пах так. Тяжелое, густое, почти что вязкое марево запаха забилось в горло, мешая дышать. Хесса уронила лейку и вцепилась в Лин. Хотелось отползти подальше, спрятаться среди кустов, не попадаться на глаза. Но гораздо сильнее, до боли, до звериной тяги хотелось поползти навстречу этому запаху.

   Лин оторвала руку от подушки, заскребла пальцами по земле. Рваное, поверхностное дыхание стало глубже, казалось, она пьет насыщенный запахом воздух — пьет так же жадно, как пила воду, и так же никак не может напиться. По лицу потекли слезы, губы кривились, как будто хотела сказать что-то и не могла.

   Владыка ступил на полянку, и полянки будто не осталось. Хесса зажмурилась. Это проклятое чувство было сильней ее, сильней всего вообще, и противиться ему было невозможно. Сердце колотилось, по языку растекался железистый привкус, как будто Хесса его прокусила к хренам. А между ног стало мокро, как в течку.

   Владыка склонился над Лин, втянул воздух, прижал ладонь к мокрой щеке.

   — Выбери, — сказал он тихо. — Выбери сейчас.