Оглавление
ГЛАВА 1. Город Чистый Лист
Если свернуть по шоссе от Морковников к северу, туда, где на указателе красуются белые буквы «Урочище Чистый Лист», вы удивитесь.
Никакого урочища там давным-давно нет. А название восходит к давним временам, когда в этих краях были сплошные болота. Конечно, тут ещё встречаются лесистые островки. И там вы можете даже найти старые таблички «костры разжигать запрещено» и «не сходите с тропы, опасно!» В этих лесах давно уже не живут ведьмы, упыри оттуда вроде бы все выгнаны, полянки очищены от нечисти, а для ходячих мертвецов создан профсоюз. Да-да, вы правильно подумали: его возглавляет местный некромант. По прозвищу Тот-самый.
В общем, если вы всё-таки свернули к Чистому Листу, миновали леса и поля, раскинувшиеся на плодородных торфянистых почвах, и выехали к долине – то увидите довольно уютный город. Он светел и действительно чист. И в нём четыре пожарных части, одна из которых сформирована из магических существ. Главным у них дракон-огнетушитель. А что вы хотели? Места уж больно пожароопасные: торф.
Вы можете направить свой автомобиль по Кленовому проспекту и увидеть из окна почти весь город. Уж так он устроен: словно тетрадка в клетку, дополнительно расчерченная на несколько квадратов. Одни улицы, понимаете ли, параллельны другим, а другие перпендикулярны первым. Запутались? Да, градостроители тоже когда-то путались. Иногда возникает впечатление, что они строили город по плану, перевёрнутому вверх ногами. С другой стороны, если город спроектирован как тетрадный лист в клетку, то не всё ли равно, откуда было начинать?
Жители Чистого Листа тоже чистенькие, опрятные, даже Тот-Самый ходит нынче в отутюженных шапочке, фартуке и нарукавниках. Он очень любит возделывать огороды, особенно чужие. Прополка, поливка и удобрение земли Тем-самым не всеми воспринимаются достаточно позитивно. Но бороться с этим никак не получается. К тому же на огородах, которыми занимался Тот-самый лично, всегда отличные корнеплоды, а уж помидоры и кабачки так вкусны, что за ними приезжают из самой столицы. Арбузы, тыквы и дыни Тому-самому удаются не всегда, но, говорят, он не теряет надежды.
До недавних пор у горожан имелась лишь одна претензия к властям Чистого Листа: отсутствие крематория и колумбария. Всё было прекрасно в городе! Водопровод, электричество, отлично оборудованные стоянки и газовые заправки для транспорта, телефон и радио. А крематория не построили. Единственный, кто по этому поводу не горевал, был, конечно же, Тот-самый, потому что время от времени ходячих приходилось упокаивать, а притока свеженьких не предвиделось. В связи с активной деятельностью Того-самого многие горожане подписывали Официальное Несогласие на жизнь после смерти. И страстно желали, чтобы городские власти прислушались к их просьбам построить рядом с чистеньким опрятным кладбищем такой же чистенький и милый крематорий.
И вот летом девятнадцатого года от начала правления императрессы Прунапризмии Второй, а от создания мира в году 6789-м, господин мэр Чистого Листа под радостные аплодисменты разрезал красно-чёрную ленту возле ступеней похожего на торт здания.
Поодаль, на посыпанной белым щебнем дорожке чистенького кладбища, стоял Тот-самый, опираясь на лопату. По его угрюмому виду было понятно, что он ужасно не в духе и размышляет, как составить Протестную Петицию от лица профсоюза ходячих мертвецов. Его зелёный фартук с белыми ромашками, такие же нарукавники и панама резко контрастировали с длинным чёрным одеянием и длинными седыми, а некогда чёрными волосами. Нос у некроманта был красный, так что сочетался с цветочками на фартуке чуть лучше.
На кладбище шла своя жизнь, там кто-то копошился, но это в здешних краях считалось делом обычным. Поэтому мало кто обратил внимание на перемазанного землёй мальчишку, который усердно возился над безымянной могилой в дальнем углу погоста.
Из толпы горожан выбрался парень с гитарой – высокий, нескладный. Солнце играло на струнах и лаке дешёвой жёлтой гитары.
– Песню! – сказал парень юным, звонким голосом. – Заказывайте! Могу исполнить любую – заупокойную, колыбельную или даже радостно-торжественную оду. Чтобы успокоить горе скорбящих.
И взял аккорд на гитаре, от которого у присутствующих пробежали по телам мурашки нехорошего предчувствия.
Мэр, который едва отошёл от микрофона после краткой вступительной речи, выставил перед собой ножницы на тот случай, если перед ним оказался один из членов профсоюза ходячих мертвецов. Но его секретарь и телохранитель похлопал хозяина по плечу и указал поверх голов горожан на кладбище. Там пожимал плечами Тот-самый. Похоже, он был ни при чём.
– Песню! – повторил настырный юнец, ступая на бело-розовый мрамор ступенек крематория.
– Только не длинную, – предупредил мэр.
– О! Тогда я знаю одну подходящую случаю! Торжественно-печальный плач по усопшему, два куплета, три припева, рыдать всем, – бодро заявило молодое дарование и острым плечом потеснило мэра от микрофона.
Потенциальные слушатели заворчали.
У ступеней стояли два пышных гроба с телами, предназначенными для первого огненного погребения, разгоралась жара – был в разгаре весьма тёплый для этих краёв Розовый месяц, – и покойные начинали весьма ощутимо пахнуть. Разумеется, это скорее относилось к компетенции бальзамировщиков, но сейчас между похоронами и хоронящими стоял парень с гитарой. Против него и направилось народное негодование.
– Я вас приветствую, дорогие жители Чистого Листа, – опрометчиво принимая ропот толпы за возгласы одобрения, сказало дарование. – Меня зовут Трундеваль Фодросский. Фодрос – это на границе Шмутцваальда и нашей Великой Империи.
Великоимперцы, они же чистолистогодцы, на сей раз отреагировали более сдержанно.
Видимо, смирились с необходимостью песни.
Трынькнули дискантные струны, солидно, но нестройно буркнули басовые, тревожно взвизгнул микрофон, и на собравшихся полилась песня.
О, моя прекрасная леди,
На кого ты покинула меня?
Не съели тебя в лесу дикие медведи,
Не выпили твою кровь вампиры на исходе дня.
Сгубила тебя лихорадка,
От которой ты вся покрылась коростой,
И так тебе было умирать несладко,
Но ты окончила жизнь свою на погосте!
Молодое дарование исполняло песню с небывалым энтузиазмом. Оно ни разу не попало в ноты, если, конечно, допускать возможность того, что они вообще были задуманы в произведении. Оно не сделало ни единого верного аккорда из трёх им освоенных. Оно сбивалось с боя на перебор без малейшей логики. Но, разумеется, хуже всего был голос. Трундеваль Фодросский не обладал сколько-нибудь приятным тембром. Напротив: его вокал был из тех, что бьют наповал, сшибают с деревьев ни в чём не повинных пташек и заставляют лопаться бокалы и перегорать электроприборы.
Ближайшие к нему слушатели зажали уши руками и попятились. Мэр резко побледнел и попытался опереться на руку телохранителя, но тот тянулся к шее певца. Поэтому мэру ничего не оставалось, как сесть и обхватить разрывающуюся от какофонии на части голову обеими руками.
В певца полетели различные предметы: комья земли с травой, остатки бутербродов, куски поминального пирога и варёные яйца. Но Трундеваль бодро перешёл к припеву:
И вот теперь без тебя
Жизнь моя – не моя,
Как мне жить без тебя,
О прекрасная леди моя?!
– Ааааа! – раздался истошный крик от подножия лестницы.
Передние ряды пошатнулись и рассыпались. Все поспешили прочь, подальше от гробов. Потому что из кружев и шелков медленно поднимались покойники: пожилая женщина с жёлтой морщинистой шеей и старик, весь в голубоватых прожилках и багровых пятнах. Кто-то зарыдал, поняв, что его родня стала жертвой некроманта, кто-то уже начал по привычке осторожно ругать Того-самого.
Мертвецы трясли головами, протягивали руки и что-то шипели зашитыми ртами. Распахнулись их белёсые жуткие глаза, заскребли по стенкам гробов желтоватые ногти…
– Прочь, – закричал мэр. – Убирайся, ты! Гнусный поющий некромант!
– Но я не некромант, – оборвав на полуслове второй куплет, возразил Трундеваль. – Я всего лишь менестрель! Если вам не по нраву эта песня, я могу исполнить другую!
– Да выключите же микрофон, – завопил мэр. – Кто-нибудь!
Его телохранитель схватил микрофонную стойку и согнул дугой, а провод дёрнул так, что он порвался. Мертвецы глухо застонали и попытались вылезти из гробов.
– Работников крематория сюда! Срочно! – заорал мэр, с трудом поднимая своё тучное тело.
Телохранитель и секретарь почтительно поддержал его.
– Упокой их немедленно! – прошипел мэр, брызгая слюной на юное дарование.
Трундеваль захлопал длинными ресницами. Его карие глаза стали огромными и жалобными, как у собаки, которая выпрашивает у хозяина вкусный кусочек.
– Я не виноват! Я их не поднимал! И не умею упокоивать... упаковывать... упокачивать... не умею я!
Тогда взор мэра устремился на Того-самого. Некромант подошёл ближе, благо основная толпа уже разбежалась, и сказал угрюмо:
– А чего сразу я? Это он. Я бы не стал.
– Ой да ладно, – завопил мэр. – Как будто я не знаю! Вы всегда были против и крематория, и колумбария!
Некромант пожал плечами.
– И тем не менее…
Прибежали работники крематория и попытались уложить мертвецов да прихлопнуть их крышками. Телохранитель-секретарь тем временем боролся с Трундевалем за его новенькую жёлтую гитару. Пока никто не победил.
– Так, стоп, – запротестовал Тот-самый. – Эти гм, люди находятся под протекторатом Некромантского Союза!
Беспорядочно охлопал свои бока, грудь и живот, нашарил на грудке фартука карман с аппликацией в виде божьей коровки и вытащил два потрёпанных профсоюзных билета, которые тут же сунул в руки покойникам. Старика уже почти захлопнули, только пальцы наружу и торчали. Трундеваль, отвоевав, наконец-то, гитару, кинулся бежать, сшиб с ног одного из работников крематория. Тот выпустил из рук гробовую крышку. Освобождённый старик высунулся из гроба и схватил профсоюзный билет.
– Как зовут? – крикнул Тот-самый, зная, что у восставших мертвецов всегда плоховатый слух.
И речь, прямо скажем, тоже не очень. Особенно с зашитыми ртами.
– Плым-плым-плям, – проплямкал старикан.
– Шоф-фуш-шеф, – прошамкала старуха.
Тот-самый махнул рукой, и билеты раскрылись сами собой. И в них проступили написанные синими чернилами имена. Вернее, не имена, а то, что прошамкали покойные.
– Вот, смотрите, – сказал некромант, – Плым и Шоф теперь мои подопечные. Их голоса принадлежат государству, и следовательно – у них есть права почивших граждан на достойную послесмертную жизнь!
Свою речь он выпалил единым духом.
– Стервятник, – огорчённо сказал мэр. – Тогда знайте: я не пущу вас в огород полоть мою клубнику!
– Но ведь это вы тогда останетесь без клубники, а не я, – огорчился и удивился Тот-самый.
– Я готов на эту жертву! Ради города и горожан!
– Господин мэр, прикажете стрелять или догонять? – вклинился в их беседу секретарь-телохранитель.
– А? Кого? Менестреля? Нет! – ответил мэр. – Живым брать!
– Нет? Не стреляааать! – преданно проорал телохранитель.
Тот-самый постоял, помялся, и вдруг вырвал из рук старика и старушки профсоюзные билеты.
– Ну хорошо, – сказал он, – я тоже готов на жертвы. Но не ради горожан! Просто клубника не должна пропасть!
И подошёл к Шоф.
– Начнём с дамы, – со вздохом произнёс он.
Одной рукой взял покойницу за основание затылка, а вторую положил на давно увядшую левую грудь. При этом сделал движение, словно собирался повести старушку в танце. Она слегка хрустнула хребтом, а затем обмякла.
– Вот так, моя хорошая, – сказал некромант грустно, и проследил взглядом, как работники крематория уложили покойную обратно в белопенное кружево. – А теперь вы, молодой человек!
Плым, однако, выкарабкался из гроба и теперь заковылял прочь. Ему не хотелось становиться горсткой пепла. Но дюжие работники догнали его, с должным почтением подхватили под локти и поставили перед Тем-самым. Спустя полминуты под действием чар старик упокоился.
Стерев при помощи заклинания имена из потрёпанных профсоюзных билетов, некромант повернулся к крематорию спиной. К месту происшествия, словно птицы к разорённым гнёздам, сбирались мирные горожане. У некоторых при себе были фотоаппараты, блокноты для заметок и карандаши. А ведь когда-то и о Том-самом делали репортажи! И даже на радио его приглашали… Эх, где теперь былая слава!
Тот-самый окинул долгим взором кладбище, отметил про себя, что и там придётся наводить порядок. Кажется, кто-то из мертвецов пытался пробиться наружу. Некромант поискал глазами щуплую фигурку подростка, давеча копошившегося среди могил, не увидел, но лишь пожал плечами. У него и так оказалось немало непредвиденных забот сегодня!
Немного поколебавшись между желанием похозяйничать на огороде мэра и необходимостью отыскать парня с гитарой, некромант направился в сторону города. Всё равно менестрель далеко не уйдёт. На выходе из Чистого Листа его наверняка встретят недремлющие стражи. Поэтому Тот-самый ограничился тем, что призвал мёртвого ворона, нацарапал записочку и привязал её к лапке вещей птицы. Крылатый посланец сделал круг над головой некроманта и полетел к границе города. Можно было не беспокоиться, что парень пойдёт другой дорогой, так как другой дороги попросту не было. Чистый Лист заканчивался так же неожиданно, как оборвавшаяся песня Трундеваля. Красивый парк переходил в негустой и не страшный лес, который быстро хирел, худел и превращался в настоящее урочище.
«Держитесь подальше от торфяных болот!» – гласили надписи в той части города. Но официально это был уже другой район, и потому чистолистогородцы попросту обозначили границу забором и иногда выбрасывали за него мусор. Куда он девается, их уже не интересовало. Главное, чтобы Чистый Лист оставался на редкость опрятным и аккуратным городком!
ГЛАВА 2. Искусство не продаётся
Жёлтый глаз рампы застил всё, кроме чёрных силуэтов на самом заднем плане. Зал затих, ожидая представления. Менестрель вышел на сцену как был – в дорожной одежде, то есть в брюках, заправленных в порыжелые высокие ботинки, не слишком чистой рубахе и жилете с кучей карманов. Ну а что, каждый раз переодеваться в концертное? Это с собою, что ли, костюм отдельный таскать?
– Песня! – звонко заявил Трундеваль, расчехляя гитару.
И едва не ахнул с досады. Проклятый хранитель мэрского мяса оставил на лакированной жёлтой деке две глубоких царапины.
Он пришёл сюда не случайно! Увидел на фонарном столбе надпись: «живое прослушивание в ресторане «Азалия» сегодня вечером» – и поспешил по указанному адресу. Вот как раз вечер, а вот прослушивание, и вот пустая сцена с микрофоном, который свисает с потолка и тускло отблескивает серебристой решёткой…
– Песня! Разгульно-удалая! Просьба прослушать до конца!
Сцена была невысокая. Но Трундеваль не мог рассмотреть, сколько там в зале сидит обычных горожан, пришедших отобедать, а сколько – суровых нанимателей на должность ресторанного певца.
А должность, надо сказать, завидная. Ради неё стоило унять и дрожь в голосе, и подёргивание правого колена. Это у Трундеваля давно: с четырнадцати лет, с того времени, как соседка из квартиры напротив на него наорала. А чего было орать? Он пел. Надо же человеку как-то и где-то репетировать…
Первый аккорд не удался. Трунь поскорее замаскировал его бойким боем. Трам-тарарам, тарарам, тарарам-там!
– Постойте, постойте, молодой человек, – раздался добродушный мужской голос со стороны зала.
Ох ты ж козлики морские, у них там тоже микрофон есть? Шикарное оснащение. Значит, и на приличные деньги можно рассчитывать? Сердце у Трундеваля так и подпрыгнуло, так и заскакало в груди!
– Не спешите. Видите, очереди нет. Не могли бы вы для начала настроить гитару?
– Зачем? – спросил Трундеваль.
Не подумав спросил. Конечно же, с нанимателем лучше не спорить. Но ведь он и с ненастроенной гитарой замечательно мог сыграть!
– Ах, да. Хорошо, я сейчас…
Трунь, трунь, трунь, трррууунь… ну вот, кажется, теперь и первый аккорд удастся.
Грянул по новой, очень старательно. Хорошо получилось вступление, почти без сучка, без задоринки! Трундеваль вдохновился началом и приступил к главному блюду: к песне.
Поднять бокалы, господа, поднять бокалы,
За то, что много нам всегда и то, что мало!
Чтобы того, что много нам, чтоб меньше было,
А если мало, чтобы много, да, чтоб много было!
– Кхм… молодой человек, – в красивом мужском голосе заметно поубавилось добродушия.
Трундеваль и сам уже начал сердиться. В конце концов, сколько же можно прерывать песню? Песне необходимо быть допетой до самого что ни на есть конца! Поэтому он не остановился, а, напротив, стал петь ещё громче и вдохновеннее.
Но тут микрофон вдруг взвизгнул и заискрил, а в зале погасло электричество. Последней мигнула рыжим глазом рампа.
– А если нам мало, так за чем дело стало, наполним бокалы, поднимем бокалы, – растерянно провыл менестрель начало припева и остановился.
Одинокие аплодисменты, торопливо-рассыпчатые. Жаль, что глаза Трундеваля ещё не привыкли к полумраку. Он не разглядел, кто ему там хлопает. Но вдохновился!
К сцене подошёл солидный мужчина в тёмном фраке. Кажется, фиолетовом, если Трундеваль не ошибся. Когда лез на сцену, то заметил кого-то в фиолетовом фраке. Но, как всегда перед выступлением, он волновался и видел всё немножко смазанным и мутным.
– Как зовут вас, напомните?
Трундеваль вспомнил, что в пылу и угаре даже не представился, и смутился. Да так, что уши, его вечное горящее пламенем проклятие, стали горячими. Опять покраснели… хоть вечно в капюшоне ходи! Но прилично ли петь на сцене, не снимая капюшона?!
– Трундеваль Фодросский, – пробормотал он, – Фодрос – это на границе Шмутцваальда и нашей Великой…
– Понятно, из Грязнолесья, – сказал солидный мужчина.
После смены яркого света на полутьму к менестрелю постепенно возвращалось нормальное зрение. Он увидел, что ресторане поубавилось народу. Две хорошенькие официантки сидели, нервно обмахиваясь кружевными подолами фартучков, возле третьей, лежащей вниз лицом на столе, суетился администратор с графином воды.
– Четверо убежали, не заплатив, – прорыдал он, поднимая на ноги официантку, – трём девушкам стало дурно, повар уронил на ногу чугунную утятницу, перегорели пробки, мы остались без электричества. И всё из-за этой вашей затеи… Разнообразить репертуар! Маэстро! Как вы могли допустить такое? Этаким вот менестрелям надо голосовые связки без наркоза удалять! В таком благородном заведении, как наше, подобным талантам не место!
Мужчина в фиолетовом фраке смутился. А Трундеваль едва не выронил гитару. Хорошо, что она висела на ремне… потрогал горло, словно проверял, не покусился ли кто на его драгоценные связки, и звонко икнул. От этого звука микрофон выдал ещё порцию искр. Видно, не все ещё пробки перегорели в благородном заведении!
– Я Трундеваль… из Фодроса, не из Грязнолесья, – пролепетал он, – бродячий менестрель, пою за еду… и звонкую монету… брожу по свету…
– Довольно, – сказал маэстро. – Сколько вы бы хотели звонких монет, чтобы поскорее уйти отсюда и больше не появляться в Чистом Листе?
Трундеваль обиделся.
– Искусство не продаётся, – сказал он и спрыгнул со сцены.
Есть хотелось ужасно. И денег хотелось. Сколько? Много, вот сколько. Он изрядно поиздержался в пути, хотя ещё не окончательно обнищал. Но только денег парень хотел честно заработанных отличным пением со сцены. А эти… да они даже не дослушали его лучшую застольную песню! Козлики морские, да будь прокляты все деньги мира, которыми этот мир пытается откупиться от его таланта!
Гордый и голодный, Трундеваль пошёл к выходу. Его измаявшуюся, истерзанную менестрелью душу утешало лишь одно: кто-то там, в зале, ему всё-таки поаплодировал.
Шёл он быстро. Длинные ноги способствовали. Двух- и трёхэтажные домики скоро сменились приземистыми домишками, окружёнными садами и огородами. Выделялся среди них один белёный, высокий, с мезонином и резными балкончиками. В палисаднике возились с подрезкой кустов два несимпатичных ходячих мертвеца. Чуть подальше давешний представитель здешней некромантии копался на грядке с прополкой. Вечернее время после полива многие отводили под прополку, особенно если поутру, до жары, не успели с этой обязанностью.
Видимо, заметив, что его разглядывают, некромант выпрямился. От резкого движения его спина хрустнула так громко, что и от калитки было слышно. Когда он обернулся, Трундеваль спохватился. Невежливо глазеть на некромантов-огородников через забор! И менестрель тут же отвернулся и сделал вид, что уходит.
– Постой, – окликнул его некромант. – Ты же… Постой-постой, не удирай, я только хочу поговорить!
Менестрель с перепугу дёрнул бежать со всех ног. Но кто-то преградил ему путь.
Ох ты ж козлики морские, да что за город! Неприветливый, как и все прошлые. Но ещё никто не пытался задержать Трундеваля – обычно ещё и пинка давали под зад, чтоб уходил поскорее. Что ж тут не так?
Два плотненьких, пыльно-серых постовых взяли Труня под руки. Рядом словно по команде материализовались из воздуха три упыря. Менестрель снова он забеспокоился о собственных голосовых связках. Упыри ведь, всем известно, сосут кровь прямо из горла! И могут повредить связки так, что уж и не запоёшь. Или, если придётся кричать, то неминуемо жди несмыкания. Это вечный бич менестреля. Хотя приходилось Трундевалю и сорванным голосом петь. Потому что иначе нельзя, когда песня так и рвёт тебе глотку изнутри!
– Что, кореша, сообразим на троих? – просипел один упырь в подтверждение самых мрачных опасений Труня.
– Не-не-не, - завопил он. – Я пожалуюсь! Не тррррожьте меня, я грязнолесский!
– А говорил – Фодросский, – приветливо усмехнулся некромант.
И снял с бледных рук большие синие резиновые перчатки.
– Здрасьте, – поздоровался Трунь. – А меня тут эти ваши распить хотят! Скажите им!
– Ребята, сгиньте, а то на пенсию не отпущу, – махнул перчаткой некромант. – Спасибо за службу, – обратился он затем к постовым. – Вижу, мимо вас и впрямь никто не проскочит!
Стражи порядка поклонились, и один сказал:
– Ждём-с вас на наших грядках, супруга будет очень рада!
– Передайте вашей милой половинке, что я с удовольствием взрыхлю ей всё, что она скажет, – нежно улыбнулся Тот-самый.
А затем пощёлкал пальцами.
– Иди со мной, мальчик. Поужинаешь, переночуешь, а завтра продолжишь свой путь. Жрать небось хочешь?
Трундеваль, дрожа, кивнул.
Упыри уже испарились, постовые не спеша отправились к границе города. Можно было попытаться удрать, но он устал убегать.
– Да не трясись, – вполне мирно сказал некромант.
Поправил зелёную в ромашку панаму и добавил:
– Ужин – значит ужин, никто тебя есть не станет.
В Чистом Листе жители предпочитают передвигаться на автомобилях, даже если ехать совсем недалеко. Остальные тоже не слишком-то любят ходить пешком. Они ездят на велосипедах. Лошадей в городе можно увидеть разве что на ипподроме или если вдруг хуторяне привезут что-нибудь на продажу в ярмарочный день.
Быть может, поэтому две пешие фигуры привлекали немало внимания. К примеру, паренёк на велотележке с фургончиком мороженого зазевался настолько, что едва не врезался в грузовичок с синим тентом. Из грузовичка даже выпало несколько упакованных в прозрачную плёнку куриных тушек. Некромант, воровато обернувшись, пощёлкал пальцами, и ноги одной из куриц пробили плёнку. Давно почившая птица заковыляла к пешеходному переходу, но её переехал ярко-жёлтый автомобиль.
Где-то вдалеке звонил колокол пожарной службы, и по небу вдруг, пугая сорок и галок, пролетел, чертя дымом в синеве, большой упитанный дракон. За ним спешили две ведьмы на мётлах – обе в брезентовых костюмах и медных касках. На спине дракона булькала огромная канистра. Но нигде не было видно дыма. Городок Чистый Лист нежился в лучах заката и был по-прежнему безмятежен. Трундеваль решил, что тревога, очевидно, учебная.
– А вы далеко живёте? – спросил он, чтобы дорога не казалась такой скучной.
– Не очень, – ответил Тот-самый. – Но пока идём, расскажи-ка мне, как ты вообще выживаешь… такой.
– Какой? – с тяжёлым вздохом спросил Трундеваль.
– Талантливый, – саркастически хмыкнул некромант. – Как ты до сих пор с голоду не помер?
– Так у меня есть деньги, – пожал плечами менестрель. – Вообще-то у меня родители свиноводы…
– А, так ты всё-таки из Шмутцваальда, – кивнул Тот-Самый. – Трюфелями промышляете? С такой-то работки да в бродяжки податься… Знаешь, из тёплой грязи в холодную не ныряют.
– Да вы, я смотрю, знаток грязнолесских поговорок, – насупился Трунь.
– Всегда мечтал жить в Шмутце, – признался некромант. – Понимаешь… я ведь изобрёл, как можно разводить трюфели. И добывать тоже. Я бы у вас там целую мёртвую артель сколотил! Эх, да что там… Как, говоришь, тебя зовут?
– Трундеваль Фодросский, – гордо сказал менестрель.
– Трунь, значит, – сократил некромант. – А фамилия? Или она слишком известна, чтобы называть вслух?
– Вроде того, – вздохнул парень.
– Сколько тебе лет, мальчик?
– Девятнадцать.
– И долго бродишь?
– Четыре… почти пять лет. Но я иногда возвращаюсь домой, на родину. Поживу там с родителями, поработаю немножко… леса у нас сами знаете какие! И фермы!
– Не знаю, – с грустью ответил некромант. – А огороды у вас там есть?
– Огороды есть, и сады тоже, – ответил Трунь. – А что, желаете переселиться в наши края? У нас там, знаете… запахи характерные.
Некромант только фыркнул.
– Запахи… Лежалые покойники знаешь, как пованивают? Небось не чета вашим хрюшкам. Ну, вот и пришли, парень. Заходи!
При виде некромантского жилища лицо Трундеваля, и без того длинное, вытянулось самым невероятным образом. Увидев это выражение, Тот-самый на всякий случай окинул дом пристальным взглядом, но ничего плохого не увидел.
– Заходи, не стесняйся, – сказал он. – И не в таких домишках люди живут!
– Эээ… я думал… мрачное обиталище чёрного мага… ну там… замок, где бродят привидения и висит паутина… Упыри воют по углам, а жуткие скелеты стучат костями… Но это!
– Вообще-то некроманты тоже люди, – возмутился Тот-самый. – Они любят удобство, уют и вкусно покушать!
– Да, но… Это что, розы? Душистый табак? Жасмин?
– И клематис тоже, – подтвердил некромант. – А потом ещё распустятся лилейник, мальвы и водосбор!
Домик Того-самого отличался от всех, виденных Трундевалем за последние несколько лет его несчастливой скитальческой жизни. В нём могла бы жить миленькая девушка с пухлыми щёчками и ямочками на них. Она бы жила с бабушкой, и вместе обе продавали бы цветы, капусту, клубнику и патиссоны. Может быть, даже спаржу. Но разве же некроманты могут жить в столь уютных пряничных домишках, украшенных мхом и увитых вьюнами? Резные наличники, расписные стены, красная черепичная крыша с затейливым флюгером в виде рыбьего скелета в цилиндре…
Всё такое цветущее, благоухающее и прекрасное!
– Как в сказку попал, – пробормотал Трунь. – Что, и супруга у вас есть?
– Нет, – как-то очень уж поспешно ответил Тот-самый.
Трунь перешагнул через грязные ботинки, стоящие на крыльце. Ботинки были женские, маленького размера. Жены нет, а обувь чья? Загадка!
Внутри домик был чистеньким, аккуратненьким, приятно прохладным после жары. Некромант спустился в обложенный льдом подпол, вынес две бутылки холодного сидра, и, пока Трунь ковырял оплетённую проволокой пробку, притащил из кухни хлеб и варёное мясо.
Пока менестрель жевал, пыхтя от жадности и давясь едой, Тот-самый потихоньку тянул из кружки сидр и помалкивал. От его пристального взгляда Труню делалось не по себе. Глаза у некроманта были тёмные, и в наступающих сумерках, казалось, светились на их дне два красноватых уголька.
– Так зачем я вам понадобился? – спросил его Трундеваль.
– Ты? Мне? Ой, небеса, – засмеялся некромант. – Да ты хотя бы знаешь, кто я?
– Ну… некромант.
– Я тот самый некромант, который Величанского покойника уговорил упокоиться. Я – Вирификус Чистолистс… стк… стский!
– Можно было сказать «Чистолистенский», – предложил Трунь, – или «Чистолистогородский». Ой… простите. А кто же поднял Величанского покойника? Не вы разве?
Некромант пожал худыми плечами, потом задумчиво снял фартук, нарукавники, перчатки и панаму. В чёрных долгополых одеяниях он походил на монаха. И в воздухе уютного дома вдруг отчётливо пахнуло тленом.
– Я, – согласился Тот-самый. – Я тот самый, который его поднял, только об этом никто не знает. А ты думаешь, легко поднять из торфа древнего великана?! А упокоить его потом… упокоить было ещё труднее. Всегда проще поднять. Но ты и сам, наверно, понимаешь.
Трунь поёжился.
– Я столкнулся с таким впервые, – признался он. – Раньше так не было. Правда, я раньше и не пел на похоронах. Знаете ли, родственники покойных очень редко заказывают песни. Даже погребальные. А я сочиняю хорошие погребальные песни! К примеру, «Плач по отцу».
Он потянулся за гитарой, оставленной у порога, но тут Вирификус Чистолистский преградил ему путь.
– Ща в пятак получишь, – сказал он неожиданно строго. – Утром пойдём на кладбище, там и споёшь. Поглядим, как у тебя так выходит.
Трундеваль с надеждой посмотрел на Того-самого и кивнул.
– Хорошо, – сказал он. – Но при условии.
–Ты мне ещё условия будешь ставить, – проворчал некромант. – Не понимаешь, что ли? Я беру тебя в ученики. Радуйся! Учеников у меня не было уже лет пятнадцать! Беру с полным пансионом, только посуду будешь мыть… И пол. И стирка тоже на тебе.
– А… так я не хочу быть некромантом, – пролепетал Трунь. – Я менестрель.
И он показал на гитару.
Некромант поморщился.
– Ладно. Не буду ходить вокруг да около. Ты – талант. Но не музыкальный. Если твоё «творчество»…
В этом месте Тот-самый сделал две крошечные, едва заметные паузы, обозначавшие кавычки, и Трундеваль отлично их уловил.
– Помогает тебе поднимать покойников – то я согласен с ним мириться. Но если в процессе обучения мы поймём, что искусство ни при чём и ты на самом деле талантлив именно в некромантии… прости, но с гитарой в таком случае тебе придётся расстаться.
Трундеваль замотал головой.
– Искусство нельзя предавать! – запальчиво сказал он.
– Ох, – вздохнул некромант. – Ну хорошо. Ложись спать. Завтрак в семь. Потом – на кладбище.
– А может, не надо на кладбище? – жалобно спросил Трунь.
– Спать ляжешь на диване, – некромант указал в угол. – Простыню и подушку я дам, а плед вон лежит. Привыкай к новой жизни… ученик.
ГЛАВА 3. Планы Трундеваля
Ученик!
Возможно, кто-то был бы счастлив зваться учеником такого человека, как Тот-самый! Он понравился Трундевалю Фодросскому. Не злой, во всяком случае, и не вредный, как многие другие люди. Приютил, накормил, предлагает «полный пансион», что бы это ни значило. Другой бы и на мытьё посуды согласился, и на всё остальное…
Да только не было тяги к некромантии у Трундеваля Фодросского! Не надо было ему такой славы, как у Того-самого, и кладбище его не влекло, и даже домик, увитый ипомеей и утопающий в зелени и цветах! Ни розы, ни жасмин, ни даже обещанный водосбор не могли остановить стремления Труня сделаться известным менестрелем. Конечно, пахло в домике чистолистенского некроманта куда как лучше, чем в Шмутцваальде. Но не в запахах ведь дело.
И потом, разве можно предавать себя? У Трундеваля всё-таки была цель. И лежала она не так уж далеко от урочища Чистый Лист, всего-навсего в паре дней пешего пути. То был город музыкантов. В нём, как слышал Трунь, играли все и на всём. Даже на мусорных баках! Но лучше всего там звонили в колокола звонари. В этом городе, под названием Патрендор, проживал сейчас лучший во всей Великой Империи гитарист. И вдобавок учитель пения! Самый настоящий бард и менестрель, который в юности путешествовал, говорят, по всему материку и изучал всевозможные музыкальные и вокальные стили да приёмы. И выучился играть в совершенстве. И вот, наконец, к радости и восторгу многих почитателей, открыл в Патрендоре свою музыкальную школу.
А потом дал объявление, что с первого числа Лилового месяца будет набирать учеников. Пусть собираются в Патрендоре, на подворье Старого Луки, было сказано в объявлении. Учитель Берингар, говорилось там, устроит прослушивание и выберет самых перспективных. И будет он смотреть не на опыт и мастерство, ибо им и обучить можно, а на одарённость.
До первого числа Лилового месяца оставалось не так-то много. Но слишком долгие задержки в планы Трундеваля не входили. В Патрендор стремилась его душа, туда рвалось его сердце. Уж там-то, думал молодой менестрель, хоть одну его песню дослушают до последней строчечки, до финального аккорда.
Часы на стене мелодично и деликатно отбили пять раз.
Потихоньку, полегоньку собрал Трундеваль немудрёные пожитки в свою сумку. И гитару взял бережно, чтоб ни одна струна не выдала его. Прокрался на кухню, намазал кусок хлеба мягким сыром, присыпал зеленью и торопливо съел. В окне уже брезжил рассвет, а значит, идти в темноте не придётся. Конечно, там, на дороге, ещё оставались патрульные, но Трунь решил идти прямиком через лес. Так что неважно!
Он налил в маленькую фляжку немного холодного чая, взял из ларя ещё ломоть хлеба. Конечно же, можно было забрать всё, что угодно. Трундеваль был более чем уверен, что старик некромант Вирификус Тот-самый не рассердился бы, узнав, что у него пропал кусочек мяса, овсяное печенье или даже рулет с кремом. Но Трундеваль всегда считал себя честным и без разрешения мог взять только самую-самую малость.
Во дворе было свежо. Пахло зеленью, цветами и почему-то огурцами. Хотя вряд ли на грядках уже поспевали огурцы: розовый месяц, рановато. Трунь шагнул за калитку, и тут же наткнулся на два подслеповатых вопросительных взгляда. Перед ним стояли, видимо, сторожа: у одного в руках погасший фонарь, у другого дубинка. Оба парня были давным-давно мертвы. В здешних краях, стоило телу полежать какое-то время в торфяной почве, как оно становилось вполне сохранным! Возможно, оттого здесь и прижился некромант-огородник.
Однако мертвецы заступили Трундевалю дорогу, и на него ощутимо пахнуло лежалым трупом. Он наморщил нос и дрогнувшим голосом попросил пройти. Естественно, мёртвые сторожа не подчинялись ему. С чего бы? Менестрель сделал обманное движение влево, вправо, но покойники были начеку. Оставалось последнее средство. Оно могло разбудить Того-самого, но зато открыло бы путь к свободе. При условии, что бежать Трунь будет быстро.
Конечно, было и ещё одно «но»: прибегая к крайнему средству, менестрель как бы признавал, что поёт не просто плохо, а ужасно. Увы, долго раздумывать ему было некогда. Сорвав с плеча гитару и даже не настроив её, он сыграл на пробу парочку неверных аккордов. И угрожающе посмотрел на мёртвых парней.
– У меня тут крайнее средство, ребята, и, боюсь, мне ничего не остаётся, как его применить, – с пафосом произнёс Трунь и запел. – Ооо, моя дорогая Оливия, почему ты ушлааааа от меняяяя? К какому-то рыжему пирогу с ливером, прям среди бееееелого, белого дняяяя!
Он сочинял прямо на ходу, потому что ничего всё равно в голову не приходило. Но и этого оказалось достаточно. Мертвецы упали на колени, зажимая уши. Да, мёртвые глуховаты, немоваты и подслеповаты. Но и их слух можно ранить. Хотя в тайне души менестрель предпочёл бы ранить красотой голоса и песен. В сердце. И наповал!
– Покоритесь вашему новому властелину, – радостно вякнул Трундеваль и перепрыгнул сначала через одного, а потом и через второго.
За спиной хлопнула калитка, раздался огорчённый возглас Вирификуса Того-самого, но Трунь не стал оборачиваться.
– Простите! – крикнул он. – Но я не могу стать вашим учеником! Музыка для меня всё!
Он понёсся к выходу из города и свернул у самой заставы в лес. Главное было не удаляться от дороги, бежать вдоль неё, держа в виду просвет между деревьями, обозначавший выход на большую трассу. А там можно посигналить и остановить какой-нибудь грузовик или автобус.
До первого числа оставалось дня четыре, до Патрендора идти не меньше двух суток, но на колёсах, конечно же, куда быстрее. Козлики морские, да ведь жизнь-то налаживалась!
Вне себя от охватившего тело и душу счастья, Трундеваль Фодросский бежал по лесу вприпрыжку. Его длинные ноги так и мелькали среди кустарника и травы. В груди так и пело, так и трепетало.
Трепет едва не превратился в крупную дрожь, когда навстречу начали появляться упыри. По одному, по двое. Много. Они молча окружили Труня и нехорошо заухмылялись. На бледных лицах, чем-то напоминающих физиономии запойных пьяниц, блестели длинные зубы. С некоторых тянулись струйки слюны.
– Ну чо, братаны, кто первый? Налетай-подешевело, – голосом городского бандита прошипел главный упырь.
Трунь понял, что он главный, по самому испитому лицу, самым длинным рукам с когтями и здоровенной золотой цепи на шее.
– Как стоишь перед учеником Того-самого?! – рявкнул Трундеваль со всей мочи.
Упыри нерешительно переглянулись.
– Брешешь ты всё, – сказал главный тоскливо. – Никакой ты не ученик Того-самого. Иначе чо ты оттудова так чешешь?
И указал в сторону города.
– В Шмутцваальд бегу, за трюфелями. Его некромантие решило здесь трюфеля разводить. Хотите помешать? Вперёд, козлики морские! – отчаянно, горячечно заговорил Трунь. – Нннате, пейте мою кровушку! Будете потом с ним сами разбираться. Ну?
Упыри переглянулись и разошлись.
– Опять на голодном пайке, – ворчали они. – Гад ты всё-таки, хоть и ученик. А за козликов ответишь.
– М-м-морские же, – возразил Трунь.
Запал уже прошёл. Его начинало трясти. Но и упыри поняли, что с наскоком не вышло, и решили отползать по одному. Путь был свободен.
Но и просветов нигде уже не виделось: лес был одинаков во все стороны. Трундеваль покрутился на месте и пошёл искать ориентиры.
Сначала он решил вернуться по собственным следам, но не обнаружил их. Потом стал осматривать деревья, ища мох. Густые зелёные мхи с проседями лишайников были тут повсюду. Трунь попытался выяснить, с каких сторон деревья больше замшели, и вроде бы даже нашёл, но не сумел вспомнить, где же находится вожделенный город Патрендор. Точно не на севере и не на юге! А слева от севера или справа? И как понять, справа запад или слева? С этим Трунь решил определиться по солнцу, задрал голову и понял, что сквозь листву оно светит весьма слабо. Ну что же, если сейчас утро и солнце должно находиться на востоке… Трунь прищурился, прикидывая, что ему это даёт. И даже попытался припомнить, где было солнце, когда он выходил из города. Кажется, оно было впереди и чуть-чуть слева. Или справа? Менестрель украдкой, словно кто-то мог заметить, посмотрел на руки: иногда он путал право и лево, а с кем не бывает? Потом вытер рукавом лицо и пошёл прямо.
Никто его слышать не мог, поэтому Трундеваль запел в голос.
Правда, когда он шёл и пел, то ему почудились позади шаги. Оборвав себя на полуслове, Трунь резко обернулся. Там ведь мог быть кто угодно! Патрульные Чистого Листа, упыри, даже Тот-самый во главе отряда ходячих, специально обученных на захват потенциальных учеников… Но дорога оказалась пуста. Чиста, пуста и подозрительно тиха. Поблизости замолкли птицы. И одинокая веточка таволги, высунувшаяся из дорожных зарослей, слегка покачивалась в воздухе над самой землёй. Кто-то сломал её.
– Эй, – неуверенно, внезапно осипшим голосом сказал Трунь.
Никто не отозвался.
Пожав плечами, парень продолжил путь. И даже снова запел, но увы – слова как-то не лезли больше в голову, песни позабылись, мелодии рассыпались на крупинки нот.
В общем, стало не до пения. И Трунь пошёл дальше молча.
ГЛАВА 4. Музыкальный город
Патрендор, город музыкантов, вопреки ожиданиям Трундеваля, не встретил его весёлыми гаммами и арпеджио, исполняемыми на всех инструментах разом.
Здесь оказалось до странного тихо. Мягко шуршали по нагретому солнцем асфальту каучуковые шины автомобилей, тихонько взревывали двигатели грузовых транспортов. На велосипедах не было клаксонов или медных звонков. Их владельцы лишь иногда выкликали вполголоса:
– Поберегись!
Труня остановил коренастый полицейский в белоснежном мундире.
– Вы вошли в город Патрендор, – сурово оповестил он.
– О да, – с восторгом сказал Трундеваль.
– Вы музыкант, – продолжил полицейский.
– Очень надеюсь, – неискренне смутился менестрель.
– В таком случае пройдите в околоток, – полицейский указал рукой в белой перчатке на один из очаровательных, аккуратных одноэтажных домиков.
Эти домики стояли вдоль улицы, а за ними высились постройки в три, четыре и даже пять этажей! И какие красивые! Какие нарядные! Даже в сравнении со славным аккуратненьким Чистым Листом Патрендор, несомненно, выигрывал.
– А зачем? – спросил Трунь. – Я ещё не успел ничего нарушить.
– Вот именно. Вам надо пройти регистрацию, – сказал полицейский. – И выслушать правила касательно пребывания в нашем городе, особенно что касаемо предельно допустимого уровня производимых вами шумов.
– Я не произвожу шумов, я менестрель, – робко заикнулся Трундеваль.
– Вот именно, – мрачно молвил блюститель порядка. – Пройдите, пройдите. Не робейте. Вам всё объяснят.
Тут пробегавшая мимо девочка многоствольной флейтой в руках, остановилась напротив Труня и сыграла весёлую трель.
– Нарушаем? – сурово, но негромко спросил полицейский.
– Репетируем, – бесстрашно ответило дитя.
Девочке, по мнению Труня, в таком юном возрасте нечего было бегать одной по улицам. Ей же на вид и шести лет не исполнилось, такая маленькая, худенькая! Как только хватало ей дыхалки дуть в такую флейту, да ещё высвистывать на ней мелодии?
– Репетировать в строго определённых местах! Иначе ваши родители будут оштрафованы, юная барышня! Из какой вы музыкальной школы? – постовой нахмурился ещё сильнее.
– Из частной, – сказала малышка и показала язык.
– До следующего предупреждения! Смотри у меня!
Девочка убежала вприпрыжку, но на отдалении ещё раз сыграла коротенькую и милую мелодию на своей флейте.
– Безобразничают, – вздохнул полицейский. – Ну ничего, в Патрендоре всего семнадцать частных музыкальных школ, из них далеко не в каждой есть флейтисты. Эх, а я-то закончил муниципальную пятилетку по классу баяна…
Трундеваль сочувственно поклонился.
– Пройдите в околоток, – тут же посуровел блюститель порядка. И не забудьте: ходить по городу с незачехлёнными музыкальными инструментами наказуемо! Поэтому обратитесь в лавку за футляром или чехлом!
Уже на крыльце участка Трунь услышал, как полицейский говорит кому-то ещё:
– Вы посетили город Патрендор.
– О да, – ответил юный женский голос.
Нежный, приятный. Трунь обернулся.
Перед полицейским стоял паренёк-подросток – лет, наверно, четырнадцати или даже меньше. Одетый как бродяжка, худенький такой, маленький. Странно, а голос как у девушки…
– Вы музыкант?
– Никак нет, я слушатель, – ответил подросток.
– Добро пожаловать, – обрадовался полицейский, – для слушателей у нас есть особые гостиницы, со всеми удобствами, там вас встретят с радостью. Ознакомиться с расписанием концертов, фестивалей и конкурсов не желаете?
Трунь вздохнул, ничего не понимая. Почему в величайшей музыкальной столицы так строги с музыкантами и так заискивают перед слушателями?
– Музыкант? Исполнитель, композитор? – сурово спросила Труня женщина с брошью в виде арфы на выдающейся груди.
Такой выдающейся, что положи на бюст скрипку – и не упала бы!
Трундеваль с трудом оторвался от этого незабываемого зрелища и перевёл честный взгляд на лицо.
– Э… инспектор?
– Я говорю: музыкант? – по слогам спросила женщина.
Терпеливо и спокойно. Но нельзя сказать, чтоб благожелательно.
– Может, вы уникал? – с надеждою вопросила она, видя, что Трунь не торопится прояснить ситуацию.
Труню отчаянно захотелось быть уникалом, что бы это ни значило, но он застенчиво пробормотал:
– Учиться. На прослушивание к учителю Берингару хотел попасть.
– Если вы хотите зарегистрироваться с правом музицирования, с вас четыре гагарки, если без него – одна. Если только в качестве слушателя, полгагарки на бумагу.
– К-к-какую бумагу?
– На приглашения. Собираетесь слушать? Есть абонементы для слушателей: на неделю, на месяц, на полгода, все залы Патрендора. Концерты у нас, сами понимаете, часто. Но вы ведь с гитарой, следовательно – музыкант. Кстати, рекомендуем приобрести чехол: нахождение на улицах города и в общественных местах с незачехлённым инструментом запрещено. Уплатить штраф можете на почте. Общежитие для музыкантов со звуконепроницаемыми стенами, обычные гостиницы без права музицирования, пения, декламации стихов вслух и танцевальных экзерсисов.
Женщина говорила без выражения, чётко, ставя акценты на определённые места давно заученного наизусть текста. Но в конце она с надеждой уставилась на Труня и спросила:
– А может быть, вы сдадите гитару на склад и побудете просто слушателем?
Но менестрель покачал головой. Конечно, его душу уже затронула ледяная костлявая лапа подозрения. И что-то здесь было нечисто, хотя бы потому, что очень уж тихо. Но он так долго сюда шёл!
– Я учеником. Учеником можно? – пролепетал юноша и положил на стол перед инспектором четыре серебряные монетки.
– Расчехлять инструмент в строго определённых местах, на улицах и в общественных местах не играть, не петь, не декламировать, не насвистывать, пальцами не стучать, по коленкам не шлёпать. Аплодисменты не по делу расцениваются как создание ритма и штрафуются наравне с другими способами музыкального звукоизвлечения. Вот вам разрешение на нахождение на территории Патрендора, штрафной талон за ношение незачехлённого инструмента, без оплаты штрафа разрешение действует ровно сутки. Уровень предельно допустимого шума: шаги, не ритмизированные, аплодисменты, по факту исполнения музыкального произведения, кашель и чихание, не ритмизированные и только при наличии сопутствующих заболеваний. Также возможны разговоры, строго по факту наличия хотя бы одного собеседника, допустим негромкий мелодичный смех. Вы можете записаться в очередь на выступление на любую доступную ученическому уровню площадку города. При уплате членского взноса возможна запись в любой музыкальный коллектив. Прослушивание у господина Берингара начинается через два дня. Нахождение в городе до означенной даты без временного трудоустройства невозможно. Желаете ознакомиться со списком вакансий?
У Трундеваля закружилась голова. Ещё немного, и он бы, наверно, рухнул поперёк стола прямо лицом в выдающуюся трудовую грудь инспектора. Это шаткое и валкое движение моментально расценили как согласие. Перед носом менестреля появился лист с крупно напечатанными вакансиями. Напротив каждой значились условия трудоустройства.
– Рекомендую общественные работы по благоустройству города, – подсказала женщина благожелательно. – Работа не тяжёлая, целый день на свежем воздухе. И недалеко от общежития. Питание трижды в день, одноразовый абонемент на посещение парка аттракционов. А ещё можно работником сцены, но вы устанете слушать. Подпевать, приплясывать, притопывать разрешается только слушателям. Зато…
Инспектор пошевелила бровями.
– Доступ к микрофону в течение часа в сутки. Разумеется, не во время концертов. Площадка закрытая, дозволено петь или играть на музыкальных инструментах в любое время суток. Питание два раза в день.
Трундеваль пробежался по списку глазами. Вакансий было немало. Но большинство из них требовали хоть каких-то навыков. Из них Трунь владел разве что выгулом животных и уборкой за ними.
И он выбрал место работника сцены.
Ему выдали жетон временно трудоустроенного, договор, квитанцию на оплату жилплощади и ключ с номерком – от комнаты в общежитии. Заставили несколько раз расписаться и указали на выход.
– Сложно тут у вас, – пробормотал Трунь.
Инспектор встала. И снова взор менестреля устремился к двум сочным плодам, укрытым белоснежной тканью блузки. Эти груди были прекрасны и устрашающи одновременно. Когда дама обошла Трундеваля и встала перед ним, сочные плоды подперли его и не дали упасть, словно подрубленному под корень деревцу. А то у паренька совсем уж ослабели и затряслись колени. И вспотели ладони. Более того, они сделались какими-то непослушными и сами собой тянулись к пышным грудям. А этого допустить было никак нельзя, ведь дама-инспектор находилась при исполнении своих должностных…
– У нас может быть и проще, – мягко, добродушно сказала дама.
Козлики морские, да какой же магией она пользовалась? Трундеваль смотрел, как его руки сами собой поднимаются и гладят несметные богатства очаровательной и пышно-могучей дамы.
Но краткий стук в дверь! Но скрип плохо смазанных петель! И весёлый голос (девичий, несомненно девичий) из-за широкой спины инспектора спросил:
– Всем хорошего дня! А где я тут могу получить единый пригласительный на все концерты? Мне обещали!
Трунь широко разинул глаза и ошалело уставился на распахнутую настежь блузку и бессовестно розовый бюстгальтер дамы-инспектора. В нём подрагивала нежная, мягкая и в то же упругая плоть, сдобренная духами.
– Помешал? – спросил девичий голос.
Трундеваль отлип от дамы-инспектора и промямлил непослушным языком:
– Не очень... То есть да, то есть…
– Ах, да ведь вы же – слушатель? – пропела дама и с невероятной скоростью застегнула блузку.
И повернулась к Труню спиной.
Очертания молодой гитары всегда влекли сердце менестреля, и теперь его ладони потянулись к другим заветным выпуклостям. Но даме было уже не до него.
– Садитесь, молодой человек, садиииитесь. Я ведь, знаете, тоже пела в хоре, пока не перешла на более хлебную должность, – дама села за стол и указала на стул, где давеча сидел Трунь.
Мальчишка-подросток подмигнул менестрелю и уселся – ноги врастопырку, локти в стороны, развалился так, словно хотел занять по меньшей мере половину кабинета. Дама оценила его позу и застегнула последнюю пуговку на груди. Пуговица тут же расстегнулась обратно.
Трунь хлопнул глазами раз, другой, но тут дама строго сказала ему:
– Выйдите и отправляйтесь по месту временной работы.
А подросток вдруг повернулся и сказал:
– Будь другом, подожди меня. Дело есть!
Труню стало любопытно. Какое дело может быть к нему у девушки, притворяющейся мальчиком? Он даже задержался у дверей, чтобы подслушать беседу.
– Вам абонемент на месяц? Или больше? – спросила инспектрисса тем временем.
– Да всё равно, – ответил подросток совершенно недетским и не мальчишеским голосом. – У меня тут важные дела. Вы знаете, что произошло на днях в Чистом Листе?
Трунь вздрогнул. Уж не послал ли девицу Тот-самый? А вдруг она тоже… того? Надо будет спросить, нет ли у неё профсоюзного некромантского билета! Или невзначай притронуться к руке. Менестрель припал к двери плотнее, чтобы услышать продолжение беседы.
– А что произошло?
– Ходят слухи об умертвии. Оно ходит по городам после того, как один некромант проводил незаконные опыты… скажем так, совсем незаконные. Мы с напарником ищем умертвие.
– И что же вы от меня хотите? – спросила дама.
– Мне нужно поговорить с вашими некромантами. В городе есть некроманты? Вероятно, есть, а? Где-нибудь поблизости от кладбища наверняка…
– У нас даже кладбища нет, молодой человек, – перебила инспектрисса. – С тех пор, как оркестранты подрались из-за того, кто будет играть на похоронах, а это случилось сотню лет назад, захоронений у нас тут не было. А старые кости обычно для некромантии негодны.
– Хм, – ответила девушка, которая притворялась мальчиком. – А вот этого, которого я подождать попросил, его как зовут?
– Трундеваль Фодросский, – судя по интонации, дама прочитала имя Труня в журнале. – Неужели он тот самый?
– Нет, – был ответ. – Не тот. Того самого так и называют: Тот-самый, правда, он зовёт себя ещё и Вирификусом Чистолистским. Если он тут появится, то, думаю, попадёт сразу к вам?
– Конечно, – ответила дама.
– Так уж вы его задержите. А лучше сразу арестуйте! И, главное, пусть признается в содеянном и упокоит свое умертвище! Другие маги-то у вас есть?
– Есть, – проблеяла инспектрисса. – Есть усмиритель, есть хранитель…
– Вот и передайте им: пусть будут настороже. Он опасен! И кстати, если кто-то будет интересоваться, не проходили ли вашим городом Трундеваль Фодросский и Рималь Айдорский – так это мы. Не говорите, что мы тут были. Хорошо?
Дама-инспектор что-то невнятно ответила.
Трундеваль нахмурился. Вот, оказывается, как! А некромант показался ему добряком. Жаль, конечно. И что за умертвие? Неужто пущенное по его следу?!
– Всего вам доброго, леди, – сказала там, за дверью, Рималь Айдорская.
И инспектрисса попрощалась в ответ.
Трунь шарахнулся от двери, задел гитарой за угол, заметался и в конце концов решил попросту прислониться к стене напротив кабинета. Сложил руки на груди, словно уже давно тут стоял – и в этот самый момент девушка, притворявшаяся мальчиком, вышла и подмигнула ему.
– Идём, Трундеваль. У нас есть работа и жильё. И даже покормят.
– Откуда ты такая взялась? – спросил Трунь, выходя вместе с девушкой на крыльцо.
– Взялся, – ответила Рималь. – Я же мальчик, ты что, не видишь?
Трунь старательно оглядел её со всех сторон. Потрёпанная бесформенная одежда на хрупкой фигурке подростка. Короткие каштановые волосы. Озорные серые глаза. Так вроде и не понять, мальчик или девушка… да только голос. И руки. Где это видано, чтобы у бродяжек были такие аккуратные ногти на чистых тонких пальцах? Трунь вон гитарист, старается руки в чистоте и порядке содержать, а и то: тут заусенец, там грязь.
– Что ты там про некроманта говорила? Говорил, – сам себя поправил Трунь. – Почему думаешь, что обо мне будут в участке спрашивать.
– Если старикан и послал за тобой, то живых, – сказала Рималь. – А живых сбить со следа проще, чем мёртвых.
– А почему не послал мёртвых?
– Ты что, ничего в некромантии не смыслишь? Мёртвые не могут уйти далеко от мест, где упокоились, иначе, как по могильной земле. От Чистого Листа до Патрендора дорожки мёртвой землёй не посыпаны, знаешь ли! Ворона послать? Так он ничего толком не скажет. Умертвие? Ну, знаешь… много чести для тебя. Да и вдали от некроманта оно слабеет. Значит, остаются живые.
Трунь задумался.
– Я не думал, что он кого-то послал, – признался он.
Только вспомнилось: лес, отставшая погоня из упырей, и тихие шаги за спиной.
Кто шёл тогда за ним? От чего холодок пробежал сейчас по спине от затылка до копчика?
Но Рималь не дала ему одуматься.
– Пошли, – сказала она. – Нас ждут великие дела!
И неясно было: серьёзно сказала, или нет.
ГЛАВА 6. Филармония
Чуть поблуждав по городу, они выбрались к приземистому и не слишком красивому зданию. Крыльцо с тремя колоннами было густо увенчано лепниной, сквозь которую с трудом читалась гипсовая надпись: «Городской концертный зал №3». Попросту, конечно, филармония.
Трундеваль сверился с сопроводительным письмом и кивнул.
– Вроде бы здесь, – сказал он.
Рималь оглядела здание придирчиво и внимательно. Тем временем Трунь пристально рассматривал её саму. По сильному сердцебиению, дрожи в музыкальных пальцах и особенно по прилившей к ушам и щекам крови он поставил себе диагноз: влюблён. Да и как не влюбиться в такую бойкую, весёлую и решительную девицу? Пусть она и притворяется мальчишкой. Влюблён с первого взгляда, с первого часа и… какое имеет значения, сколько времени знакомы люди, если трепет охватывает, едва только взгляды соприкоснутся, и внутри моментально натягивается какая-то особо крепкая и звучная струна?
Трунь-трунь-трууууунь…
– Сойдёт, – наконец, решила Рималь. – Пошли! В моём абонементе посещения любого зала, можно начать и с этого!
– А тут хоть платят? – спросил Трунь, вспомнив о насущном.
Та пожала плечами.
– Вряд ли. В этих краях слишком много бесплатной рабочей силы. У тебя хоть питание прописано в вакансии? Вот уже хорошо, если там есть питание и ночлег.
Трунь дотронулся до блестящей латунной ручки входной двери, и тут же убрал руку.
– Зря я приехал, – сказал он. – Здесь, кажется, и без меня слишком много музыкантов и певцов.
– Ты особенный, – уверенно сказала Рималь.
– Ты ещё не знаешь, насколько, – с горечью ответил Трундеваль. – Давай уйдём из этого города. Есть ведь и другие.
И он повернулся к двери спиной.
Рималь преградила ему дорогу. Она была гораздо меньше – невысокая, худенькая девочка напротив долговязого юноши! – и, чтобы хоть как-то казаться внушительней, уперла руки в бока и задрала вверх голову. Даже стоя ступенькой выше, она не доставала Труню и до подбородка, но упрямо не давала ему уйти.
– Стоять! Куда пошёл? Ты зачем притащил свою тощую задницу в Патрендор, отвечай, Трундеваль Фодросский!
– По ошибке, – буркнул менестрель. –Дай пройти, Рималь. Я ухожу.
– Ты мне что в уши заливал целый час? Что хотел учиться у лучшего учителя во всем мире. Не так? Вот он, Патрендор. Через два дня у тебя прослушивание на Подворье Старого Луки, не забыл? И я тебя не отпущу.
Рималь помолчала и добавила:
– Я в тебя верю.
Трунь пожал плечами и повернулся обратно к двери.
– И напрасно, – сказал он. – Ты меня не слышала. Я сам в себя не верю.
– Я слушатель, – ответила Рималь. – Может быть даже, уже профессиональный – не проверяла пока. Так что шуруй, долговязый, зарабатывай на право нахождения в Патрендоре. Слышишь? Я в тебя верю.
Трундевалю в филармонии обрадовались, выдали униформу и поставили работать за кулисами, сказав, что сегодня в зале три концерта.
Сначала было дневное детское представление, с хором, танцевальной труппой и юными мандолинистками. В зале было немало народу, и Трунь предположил, что это родственники маленьких артистов.
Девочки и мальчики толкались за кулисами, шумели, возились и едва не вываливались на сцену не в свою очередь, когда устраивали очередную потасовку. Оказалось, что хористы давно воюют с мандолинистками, а танцоры ненавидят певцов и музыкантов. Милые деточки от пяти до двенадцати лет оказались сущими зверятами! Кто-то разрезал одной девочке ленты на балетках, отчего они слетели с неё прямо во время танца, а кто-то украл у солирующей мандолинистки плектр, и она играла ногтями, а потом плакала. Трунь смотрел на сорванные ногти семилетнего ребёнка и искренне не понимал закулисной возни. Юное сопрано лет десяти забыло слова посередине канона, отчего сбились другие певцы, а потом громко рыдало в красную рабочую жилетку Трундеваля, забыв о предельно допустимом уровне звукоизвлечения. Юный альт упал со станков и расшиб коленки. Юное второе сопрано испугалось, что оно тоже упадёт, и намочило штанишки. Трунь как работник сцены должен был знать, где хранятся запасные, но, конечно же, он не знал. Зато нашёл в шкафчике растянутые трико балерунов. Они были слишком длинными для девятилетнего мальчика, и Трунь их подрезал. За это ему потом пришлось заплатить костюмерше одну из двух последних монет.
Когда концерт закончился, а дети разошлись, менестреля позвали на обед. Он хотел отыскать куда-то запропастившуюся Рималь, но ему не позволили. Зато накормили хоть невкусно, но сытно. Ещё вчера Трундеваль бы удивился, отчего персонал здесь такой молчаливый. Кухарка, два пожилых работника сцены, конферансье – два мужчины и молодая худощавая женщина, –осветитель и звукорежиссёр… все молчали. Разве что иногда вполголоса что-то кратко спрашивали или отвечали. Кухарка вообще общалась исключительно мычанием. Да, пожалуй, раньше Трунь попытался бы разбавить атмосферу разговорами, а теперь наслаждался тишиной. И это всего лишь после одного концерта!
– Ничего, – скупо сказал ему конферансье после обеда, – дневные выступления самые жуткие. Сейчас два вечерних пережить…
И хотя он утверждал, что будет полегче, Трунь к концу второго концерта вымотался так, что не мог стоять на ногах.
Он выносил на сцену стулья и выносил их обратно, он помогал музыкантам и танцорам с костюмами и инструментами, поднимал и опускал декорации и помогал приводить в движение вращающуюся часть сцены. Крутить катушку с тросом было необходимо втроём. Занавес поднимали и опускали без тоже не в одиночку.
За всей этой суетой Трундеваль даже чуть не забыл, что он с нынешнего дня влюблён. Ему приходилось держать в памяти чересчур много вещей сразу: расписание выступлений, имена артистов, правила города и концертного зала, сценические приметы и так далее. Лишь однажды, вынося для струнного квинтета стулья, он глянул в зал, чтобы оценить количество зрителей – и вспомнил, что где-то там должна сидеть Рималь. Но не увидел её.
Вполне вероятно, что она нынче работала слушателем в каком-нибудь другом зале.
И вот, наконец, всё закончилось. Сцена опустела, музыканты, певцы и танцоры ушли, занавесы были опущены и пол подметён. На узком промежутке сцены осталось три микрофона. Трунь поправил один из них и вгляделся в зрительный зал.
Он был почти пуст – если не считать нескольких людей из персонала концертного зала. И потому невозможно было пропустить, как Рималь Айдорская вошла и села на кресло в третьем ряду.
Трунь расплылся в улыбке. Но тут его подвинула плотным плечом кухарка. С гитарой наперевес она вышла к микрофону и принялась бесцветным голосом исполнять какую-то бесконечно длинную песню. После неё выступили дуэтом пожилые работники сцены. Каждому музыканту дозволялось пользоваться микрофоном в течение часа, но столько никто не выдерживал. Две, три песни, скупые аплодисменты коллег – и человек, довольный репетицией, спускался в зал.
Когда очередь дошла до Труня, вся местная компания окинула его любопытными взглядами… и, пошептавшись, удалилась. Он ещё настраивал гитару, когда дверь зала закрылась за последним из рабочих.
Из слушателей у него осталась одна Рималь. И с нею Трунь решил быть честным.
– Я ещё не очень… но мне бы хотелось, чтобы ты дослушала до конца. Это… важно.
Он бы сказал больше – но не мог. Как всегда: сдавило горло, и слова куда-то пропали. Они даже из головы пропадали, не то что наружу переставали рваться!
– Давай, – улыбнулась Рималь.
Он взял первый аккорд, потом второй. Как он старался! И даже слышал, что получалось неплохо. Осмелев, Трундеваль сорвал со струн озорную, почти разбойничью россыпь гитарного боя, и начал:
Мы с тобою половинки
Золотистой апельсинки,
Ну и что, что не равны.
Мы с тобой из серединки,
И подходим, как штанинки,
Погляди со стороны.
Рималь отчётливо хрюкнула, но Трундеваля не прервала. Трунь от счастья уже не слышал ни себя, ни гитару. Взяв на полтона выше, он продолжил:
Не кривые, не косые,
Ну и что, что мы босые,
Будет лето и тепло.
Мы с тобою половинки,
Две слезинки, две дождинки,
Будем петь другим назло!
Дальше шёл сложный проигрыш и заливистый вокализ, и Трунь попытался внести в него свежесть и новизну, потому что мелодия казалась ему сыроватой. Песню эту он сочинил не только что, но у него ещё не было случая спеть её на публику. Мелодия внезапно подхватила Труня, потащила, словно веточку по каменистому дну быстрого ручья. Ему стало жарко и весело от предвкушения, что вот-вот всё сбудется и песня будет дослушана до конца…
Да! И как бы половинкам
Стать единой апельсинкой,
Не расстаться никогда…
Но тут вдруг загудел, завыл, заскрежетал микрофон, и вдобавок у Труня лопнула гитарная струна. Как водится, четвёртая. Ожгла пальцы правой руки, оставила багровый след. Менестрель даже не ахнул, только вздрогнул и словно очнулся. Перед глазами плясали искры, а внезапный подъём настроения, достигнув какой-то высокой точки, закончился.
Теперь Трунь падал.
В переносном, конечно, смысле.
Стоял на сцене, держась левой рукой за гриф гитары, а правую поднеся ко рту, и смотрел, как Рималь аплодирует. У него заложило уши, звука он не слышал, но видел, что она действительно хлопает, привстав из-за пульта и улыбаясь. Козлики морские, она улыбалась и аплодировала!
– Жаль, что ты не закончил, – крикнула Рималь. – Давай жарь без четвёртой!
– Четвёртая самая важная, – вздохнул Трунь.
Эйфория, отхлынув, оставила во рту металлический привкус, а в душе сплошное недоумение. Раненые струной пальцы начинали болеть. Не сильно, конечно… но неприятно.
Они выключили электричество, проверили, всё ли в зале в порядке, и вышли, притворив двери. На выходе их проверил бдительный старичок-охранник. Когда он запер за ним, Трунь услышал изнутри тихий звук губной гармоники.
– А что, – неуверенно начала Рималь, пока они шагали ночным городом, – а мне понравилось. Жаль струну, конечно…
– Правда? Понравилось? – удивился Трундеваль.
– Очень, – ответила девушка. – Когда-нибудь я бы дослушала до конца.
Труню показалось, что она насмехается.
– То есть честно? – спросил он.
Рималь коротко рассмеялась и кивнула.
– И со слухом у тебя всё в порядке, да?
– В абсолютном. Я же слушатель!
– И ты хочешь сказать, что тебе нравится, как я пою? И вот прямо сейчас я могу спеть тебе серенаду и ты её выслушаешь? От начала и до конца?
– Сейчас вряд ли, – созналась Рималь, посмеиваясь. – Спят уже все. Так что лучше не надо.
– Тогда… тогда уходи, – сказал Трундеваль. – Убирайся.
У него потемнело в глазах. Или это просто в ночи все фонари померкли разом?
– Куда же я пойду? – удивилась Рималь. – У меня талон на проживание в той же гостинице, что у тебя.
– Тогда пойду я, – буркнул Трунь.
И перешёл на другую сторону улицы. Ему не впервой было ночевать под забором, крыльцом или деревом, велика важность! Ночи короткие, тёплые… Только бы не идти рядом с той, кто так тонко насмехалась над ним. Вот что оказалось куда больнее, чем летящая в лицо тухлятина, чем выкрики из толпы и побои. И страшнее, чем угрозы убить.
Об него ломали гитару, его вышвыривали из придорожных кафе, а один раз выкинули из грузовика прямо на ходу. Но никогда ещё парень не испытывал при этом такого ошеломляющего чувства боли от предательства!
Он уже не чувствовал себя влюблённым. Прошли и приливы, и покраснение ушей, и дрожь в музыкальных пальцах, прошло подгибание колен, смолкла тихая музыка в сердце. Пульс, конечно, никуда не делся, рваный, с синкопами где не надо, но только он и оставлял ощущение, что менестрель ещё жив.
«Не лучше ли было остаться с Тем-самым и петь покойникам в умиротворяющей тишине кладбища?» – закралась в голову мысль-предательница. И усталый, разбитый, несчастный Трунь внял ей. И стал её думать. А чем дальше думал, тем меньше верил в себя.
«Я в тебя верю», – сказала ему Рималь.
А он больше не верил ни себе, ни ей. «Хорошо, что всё так быстро закончилось, – попытался он утешиться, – если бы я был знаком с этой девушкой дольше, то привык бы к ней. И тогда Тому-самому, наверно, уж пришлось бы поднимать меня из мёртвых после расставания с нею. Сам бы я уже не встал».
Постояв посреди улицы, менестрель повернул назад к филармонии.
Если бы он не был так расстроен, то непременно услышал тихие шаги за спиной. Что-то тёмное и неопределённой формы проводило парня до ограды концертного зала номер три. Потом, колыхаясь, втянулось под густой можжевеловый куст и там замерло. Проходившая мимо кошка принюхалась к воздуху, ощетинилась и рванула было прочь, но увы. Тёмное и бесформенное вытянуло из-под куста бесплотную конечность и придавило животное к земле. Некоторое время кошка брыкалась и царапалась, и даже пыталась закричать, но нечто победило её. После этого всё стихло и успокоилось. Только куст ещё какое-то время покачивался, несмотря на безветренную погоду.
ГЛАВА 7. Прослушивание у маэстро
Концертный зал номер три стал пристанищем менестреля вплоть до дня прослушивания на подворье Старого Луки. Оказалось, что Труню всё-таки положена оплата его труда – правда, получило он всего-навсего три гагарки. Но его старания и неприхотливость держателю зала пришлись по душе, а так как Трундеваль больше и не пытался репетировать, его сочли очень полезным.
А он не мог репетировать! Стоило лишь вспомнить о предыдущих неудачах, как в горле вставал комок, а пальцы немели. Первым, как правило, всплывало в памяти воспоминание о выступлении возле крематория. Старушка и старичок, встающие из гробов, паника в народе, укоризненное лицо некроманта. «Это не я!» – снова и снова слышался в ушах его голос.
Потом – бегство, позорное бегство от старикана с его умертвиями, ходячими мертвецами и пышно цветущим садом. Тут же вспоминалось, как Рималь разговаривала с инспектриссой, и в Труне зарождалось желание удрать. Мало ли, а вдруг меры, которые предлагала девушка, не помогут? Вот он тут сидит, а кто-то его по указке Того-самого ищет?
По счастью, никто его пока не искал.
И самое болезненное воспоминание – сама Рималь. Стремительно оборвавшаяся струна влюблённости. В самом начале, наверное, не так больно, утешал себя Трундеваль, и врал себе. Было больно.
Но всё-таки совсем быстро настал день, когда учитель Берингар был готов выслушать претендентов.
«Подворье» обнаружилось на самой окраине Патрендора. Там совмещались и гостиница, и бани, и ресторация, и конюшня! Будущие ученики учителя – а он обещал набрать целый класс! – устроились на небольшой площади, ограниченной несколькими зданиями. Посередине площади красовался фонтан. А вокруг него – удобные скамейки с покатыми спинками. И везде таблички: «Территория, временно свободная от правил Патрендора». Все условия, подумалось Трундевалю.
Но подумалось уныло. На душе, как говорят в Шмутцваальде, визжали поросята. Да так визжали, что аж в горле скребло! Он пристроился подальше от фонтана и стал настраивать гитару. Четвёртая струна, которую он вчера заменил, всё время съезжала и звучала не как надо. Да и другие музыканты мешали ему.
Музыканты были разного возраста, пола и вида. Самый младший вряд ли и двенадцатилетнего возраста достиг, а самый старший был убелён сединами. В руках претенденты на обучение у знаменитости держали гитары, лютни, малые арфы и даже гусли. А кое-кто и без инструментов, только петь, видимо, собирались.
Тут же собрались и слушатели, в основном, скорее всего, прибывшие поддерживать своих избранников или родню. Это напомнило Трундевалю незабвенный детский концерт в филармонии.
– Привет, – на скамейку рядом с Трунем плюхнулся плотный молодчик с гитарой в обнимку.
Трундеваль покосился на него и буркнул что-то, одинаково могущее сойти как за приветствие, так и за проклятие. Ему на мгновение почудилось, что от толстячка повеяло холодом в жаркий летний день. Но, видно, показалось. Козлики морские! Чего только не примерещится от волнения перед прослушиванием!
– Хороший денёк, – продолжил молодчик.
Он был явно настроен поболтать. Трунь решил, что если не отвечать, то парень от него скорее отстанет. И поэтому лишь дёрнул плечами.
– Издалека прибыл?
Трунь покрутил колок четвёртой струны, дёрнул за неё, проверяя звук. Трунь-трунь-трунь-труууунь…
– Перетянул, – участливо встрял молодчик. – Давай подстрою. Я смотрю, у тебя тоже ни одного болельщика? Это плохо. Сюда надо со своими фанатами приходить. Чужие тебе аплодировать не будут, они незнакомых не приемлют, хоть ты как хор ангелов пой.
Трунь вздохнул.
Приняв это за ответ, молодчик пробежался пальцами по струнам, а потом слегка подтолкнул Трундеваля плечом.
– Я за тебя похлопаю, а ты потом мне, идёт? Пошли, вон очередь уже выстроилась. Сейчас репетиция начнётся. Вон та тётка, видишь, жирная такая, она всех прослушает по куплету, лишних отсеет, остальных выставит в очередь. Ну, чего сидишь? Пошли!
– Тебя как хоть зовут? – спросил Трунь.
– Мотий, – улыбнулся парень.
Это имя ему очень подходило.
– Мотий из Ведёрников, – уточнил он тут же.
Ведёрники – это даже не город, это село, известное своими жестянщиками. Не только вёдра, конечно, изготавливало. Но славилось именно ими.
– Трундеваль Фодросский. Это возле Шмутцваальда… на самой границе.
– О! И как? С той стороны не попахивает свиньями? – Мотий сделал вид, что принюхивается к самому Труню. – Ты как? Не провонял ихним дерьмецом?
Тут толстячок противно засмеялся. У него изо рта отчётливо пованивало тухлятиной. Так что кто бы говорил про пованивание! Просто шмутцваальдцев в Империи не любят. Трунь устал возражать, что свиньи в его краях чистые, ухоженные, на фермах царит порядок, а дерьмо тщательно смывается из хлевов, чтобы потом пройти переработку и отправиться на поля. И ничего там, в Шмутцваальде, не пованивает. Имперцам и не снились их способы переработки мусора и отходов, в том числе свиноводских!
– Трюфеля небось все любят, – сдержанно ответил вместо всего этого менестрель.
– О! Трюфеля – это вещь! Я один раз ел! – Мотий сложил губки бантиком, будто собирался поцеловать девицу, и причмокнул.
Видимо, это означало полученное от деликатесных грибов удовольствие. Но звук вышел неприятным. Напомнил незабвенных упырей в лесу. Трунь вспомнил, как зайцем бежал от них подальше, и его передёрнуло.
Подавленный и угрюмый, Трунь протиснулся к сцене. Она обнаружилась возле здания с большим банкетным залом и просторной верандой. Там как ни в чём не бывало пили, ели и отдыхали какие-то люди, и, кажется, шум им не мешал. Быть может, это тоже были родственники и фанаты? На всякий случай Трунь обшарил толпу ищущим взглядом, но тщетно. Рималь не пришла. И не придёт. Да и к лучшему.
– Кто первый? Первый кто? – надрывалась тётенька, ответственная за предварительное прослушивание.
Менестрели, певцы, исполнители, композиторы и авторы – все притихли. Прервались трели, перестали трынькать инструменты. Никто не хотел быть первым. Первый и тринадцатый номер все пытались обойти из суеверия. Как же! Всем же известно, что в конкурсах никогда не побеждают участники под этими номерами.
– Идите кто первый! А не то назначу сама!
Какая всё-таки женщина настырная и громкоголосая. Трунь повернулся, чтобы предложить разговорчивому Мотию отозваться на этот пламенный призыв, но молодчика рядом не обнаружил. Более того… вокруг него постепенно образовывалось свободное пространство. Претенденты потихоньку отходили в стороны.
Ответственное лицо со сцены устремило на него строгий взор густо подкрашенных глаз. Пухленький пальчик с крупным перстнем указал на Трундеваля. Парень посторонился, но палец сдвинулся тоже.
– Вот! – заявила дама, почти прижимая микрофон к полным ярким губам.
Микрофон протестующе взвизгнул, словно предвидя конфуз.
– Идите сюда, молодой человек!
Красивое круглое лицо словно приворожило Труня. Он не сразу понял, что перстень на пальце у дамы сверкает неспроста, что в него вложено немало властных чар. А когда сообразил, его ноги уже не повиновались. Они пошли словно бы сами собой, и Труню ничего не оставалось, как скоординироваться и последовать за ними всем остальным телом.
Встав перед микрофоном, который освободила для него немолодая красавица-распорядительница, Трунь смущённо кашлянул. Аудитория была огромная и разрозненная. Многие из участников принялись болтать, петь, что-то выкрикивать, свистеть и наигрывать собственные мелодии.
И тогда Трундеваль рассердился. Резким и точным движением перехватил он гитару и брякнул по струнам, совершенно не стараясь попасть пальцами куда надо. Первые же аккорды возымели воистину волшебное действие на толпу.
Люди содрогнулись и слегка притихли. Пока что не все: до самых дальних ещё не дошло.
– Песня моего сочинения, – продолжая методично чередовать четыре аккорда, произнёс Трунь вдохновенно. – Козлики морские! Это название. Да...
Вдохнул поглубже – и словно кто под рёбра кулаком: она! Вон же она стоит на бортике фонтана, чтоб увидеть его через всю эту толпу. Стоит, смотрит серьёзно, глаза огромные. Отсюда видно…
– Эй, малец! А ну слазь оттуда! – чей-то недовольный возглас.
Трунь поморщился. Пальцы левой попали не на те лады, аккорд сорвался, струны жалко брякнули.
– Малееец! Ты чо, не слышиииишь? Свалишься – шею свернёшь!
Да какой она малец? Глупое слово-то какое. Трунь вздохнул и начал заново. Главное, сделать вид, что Рималь он не заметил.
Первый же куплет оказал на толпу волшебное действие. Может, микрофон был не особо настроен? Может, слишком фонил? Или это такие уж слабые противники попались, что похватали своих фанатов и разбежались? Щёлкнуло что-то, брякнуло, и микрофон вырубился, но Трунь решил – будь что будет, надо допеть! И пока его кто-то не подхватил за руки, так и стоял на сцене, старательно надрываясь в три раза громче чем обычно. А маленькая площадь с фонтаном уже была пуста, и только Рималь стояла на бортике, расставив руки, словно вот-вот зааплодирует. Трундевалю осталось допеть последний куплет, но тут гитару отняли и шваркнули оземь. Жалобный стон, звук лопающихся струн и предсмертный скрежет и треск, и третья гитара за это лето погибла под ногами беснующегося здоровенного мужика. Трунь было кинулся спасать инструмент, но пышнотелая распорядительница оказалась на редкость крепкой и цепкой дамой. Она удержала его и прикрикнула:
– А ну стоять!
И несдобровать бы Трундевалю, и быть бы ему битым, но тут позади раздался невероятно прекрасный мелодичный баритон:
– Всё готово?
Тётенька оттолкнула от себя Труня. Её помощник поймал менестреля в ещё более жёсткие объятия и дал предупредительного пинка коленом под тощий зад.
– Я не слышу, Октавия!
Октавия издала какой-то странный горловой звук. И трагично застонала не лишённым музыкальности голосом:
– Ты всё погубил, сопляк. Все же разбежались!
Затем она кинулась куда-то вбок, и Трундеваль с огромным трудом сумел повернуться туда. Так и есть, справа от сцены стоял он, великая знаменитость, маэстро Берингар Патрендорский.
Он ещё немного подождал, глядя на Октавию, а затем хлопнул себя по лбу и вытащил из ушей деревянные затычки.
– У нас небольшое происшествие, – пролепетала несчастная распорядительница. – Этот вот… этот, с позволения сказать…
– Всего один ученик? Что ж, это и к лучшему. Не люблю эти слепые прослушивания, эти неисчислимые обиды, интриги и льющиеся слёзы, и зависть, сочащуюся изо всех пор… Нет, не люблю. Что ж, отпустите юношу и дайте ему новую гитару! Кто так варварски поступил с его инструментом?
Тут Берингар обошёл сцену, поднял останки почившей гитары с мостовой и кивнул.
– Ах, ах! Теперь я понимаю, за что вы её, парни. Драбадульцы! Изделие этих гнусных ремесленников не заслуживает ни единого достойного слова. В Драбадуле испокон веку делали отвратительные инструменты. Эта их фабрика… разве может заменить фабричная поделка изделие из рук истинного мастера?
От неторопливого напевного говора Трунь так и застыл, открыв рот. О, этот человек обладал поистине великолепным голосом. Слушать его хотелось бесконечно!
Тут менестреля отвлекли рабочие сцены. Они подвинули его в сторону, переставили микрофон, поднесли Труню гитару удивительного цвета топлёных сливок с грифом из тёмного, почти чёрного дерева. Её обводы казались нежнее изгибов девичьего тела, а легчайшее прикосновение к деке или обечайке отдавалось еле слышными звуками. Словно вздохи возлюбленной, предвкушающей более смелые ласки. Серебристые струны и колки из слоновой кости – всё было прекрасно в этой безупречной гитаре. После «изделия драбадульцев» Трунь держал её с трепетом. Ремень крепился к гитаре непривычным способом, но рабочие помогли перекинуть его через плечо.
Пока шли все эти волнующие приготовления, Октавия суетилась вокруг маэстро. Она велела принести кресло, под руку усадила в него знаменитого барда, что-то сказала на ухо. Трундевалю показалось, что распорядительница даже волосы ему поправила – длинные, ухоженные тёмные с проседью пряди. Так и есть, заправила их Берингару за уши и вроде как даже на макушке пригладила. Маэстро блаженно зажмурился и кивнул.
– Пойте же, мой будущий ученик. Не стесняйтесь ничего: я хочу узнать, с чем имею дело.
Трундеваль поискал глазами Рималь. Он надеялся, что она по-прежнему будет стоять возле фонтана, но не увидел там знакомой хрупкой фигурки. Сердце неожиданно болезненно сжалось, и Трунь, легко проведя пальцами по струнам, начал короткий проигрыш. Он неожиданно удался. Вот что значит хороший инструмент, вдохновенно подумал менестрель, и начал петь.
Душа моя, душа моя страдает,
Душа моя, душа моя болит.
И даже дорога мне не помогает,
И даже путь меня не исцелит.
И не излечит винный кубок, полный
Багряного и терпкого вина,
А в том, что мир такой пустой,
Такой недобрый
И огромный,
В том не моя вина,
В том не моя вина…
Да! Трунь внезапно понял, что в его наспех когда-то подобранных словах есть душа и смысл. Так и есть: его боль действительно такова, как он пел! И это заставило его голос взвиться к заоблачным высотам и…
– Достаточно, – кивнул маэстро Берингар. – Приходите завтра с утра.
Сердце у Трундеваля подпрыгнуло и заколотилось. В груди сделалось тесно, нехорошо, в глазах так и заплясали солнечные зайчики. Принят! Пусть без единого конкурента, что облегчило его задачу, но… Но невзирая на все имеющиеся недостатки, невзирая на проклятие ужасного голоса, несмотря на всё его приняли!
Трунь готов был заплясать от счастья. Прижимая к груди волшебную гитару, которая, несомненно, и подарила ему этот успех, он едва не плакал. Как жаль, что Рималь не видит и не слышит!
– Гитару оставьте, пожалуйста, – напомнила ему Октавия, оставляя Берингара и подходя поближе к сцене.
– Что, дорогая? – встрепенулся вдруг будущий учитель Труня.
Она повернулась к Берингару и принялась делать знаки руками.
И тогда великий бард вытащил из ушей затычки. Октавия отвернулась от учителя, забыв, что перед нею стоит ещё Трунь, и изобразила на лице страдание. Трундеваль понял, что она пыталась подать Берингару знак, чтобы тот как раз-таки не вытаскивал затычек. Чтобы не подавал виду, что не слышит претендента. Мда, неловко вышло.
Менестрель стиснул зубы.
– Завтра, завтра с утра, – поспешно сказал учитель Берингар. – Первое занятие бесплатно. Поешьте не менее чем за час до него, вам придётся много петь. С полным желудком нехорошо, нет, нехорошо!
Он ещё что-то говорил, и Трунь понял, что учитель и сам околдован красотой собственного голоса. И всё равно парень продолжал внимать этому выразительному баритону. Менестрель встряхнулся, торопливо спустился по ступенькам и быстрым шагом покинул подворье. Позади раздалось дивное пение – это сам Берингар, не выдержав, забрался на сцену, взял гитару цвета топлёных сливок и теперь исполнял одну из лучших своих песен. Раньше Трунь обязательно бы задержался послушать. Но не теперь. Ему сейчас хотелось забиться куда-нибудь в тёмный угол, где не слышно ни звука.
ГЛАВА 8. Побег из Патрендора
Весёлый перезвон колоколов с главной патрендорской колокольни возвестил о начале праздничной службы в честь дня Полей. В воздухе пахло земляникой, пирогами, летом и солнцем. Люди сновали туда-сюда с радостными лицами. Многие шли с земляничными пирожными в руках. А некоторые и с мороженым! Как давно не ел Трунь мороженого, всё горло берёг… В карманах завалялось несколько мелких монеток, и он купил себе на углу огромный рожок земляничного, с крупной ягодой на самой верхушечке. Он в который раз решил больше никогда не петь, хотя и понимал, что просто так завязать не получится. Так что застудит он сейчас горло или нет, менестреля не волновало. Даже напротив, схватить несмыкание связок и иметь повод не петь – было бы на какое-то время даже спасением.
Остановившись в тени густо цветущей липы, Трунь прислонился спиной к тёплому серому стволу и немного полюбовался на земляничину. Та лежала на аппетитной горке розового пломбира. Менестрель так залюбовался этой красотой, что, когда кто-то подошёл и схватил губами земляничину, едва не заорал от неожиданности. Дёрнулся, чуть не уронив мороженое, и тут же встретился глазами с Рималь. Её сияющий безмятежный взгляд резанул по душе, разваливая её на сочащиеся кровью ломти.
– Уйди, – сквозь зубы сказал он.
– Хочешь земляники? – спросила Рималь примирительным тоном. – Я купила!
И показала газетный кулёк с расплывающимися по бумаге розовыми кляксами.
Трунь сел на землю, скользнув спиной по шершавой липе, и девушка устроилась рядом. Менестрель понял, что ему не хватит духу прогонять её сейчас, и решил, что сделает это потом. Когда-нибудь потом, как только подвернётся подходящий случай. Разумеется, с его стороны это было вроде как проявлением нерешительности. Но на душе было настолько погано, что даже присутствие Рималь-предательницы уже не могло сделать ситуацию безысходнее, чем теперь.
Какое-то время они по очереди лизали мороженое и запускали липкие пальцы в кулёк с одуряюще ароматной земляникой. Это было так вкусно, что Трунь даже ненадолго забыл о ненависти, любви и горе. Но удовольствие быстро кончилось, оставив во рту стремительно тающую сладость. С нотками горечи разочарования в жизни… и в женщинах, разумеется. Трундевалю стало неловко сидеть рядом с Рималь Айдорской. Повода-то теперь уже не было!
– Я мог бы купить ещё мороженого, – пробормотал он.
– У тебя завтра занятия начинаются, – сказала Рималь, – горло застудишь – не сможешь петь.
– Не начинаются, – сказал Трундеваль. – Я не пойду. Решил больше не петь. Или нет! Вернусь в Чистый Лист, буду там с Тем-самым покойников веселить. Самая работа для меня.
– Ты не думал, что Тот-самый тебя обманул? Может такое быть, что покойников поднял не ты? – спросила Рималь каким-то напряжённым голосом.
– Я, кто же ещё. Моё пение ужасно. Так ужасно, что мертвецы лезут из могил, распорядительницы затыкают уши маэстрам, а девушки разбегаются во все стороны…
– Расскажи, – попросила Рималь. – И про девушек мне тут не заливай. Я не разбежалась, ты меня сам прогнал.
– Не расскажу, – буркнул Трунь. – Проваливай!
Она фыркнула, поднялась на ноги и отряхнула штаны. Уронила на землю рядом с Трунем блестящую денежку.
– За мороженое, – сказала оскорблённо. – Передай своему учителю Тому-самому, что зарывать талант в землю – это как раз про вас. Будете чудной парочкой: откапываете мертвяков и зарываете туда свои таланты. Прелестно, прелестно!
Трунь только дёрнул ртом.
– Зачем ты пришла? Звал я тебя?
– Поддержать хотела! – голос девушки зазвенел от обиды. – Видела, какой ты несчастный после прослушки! Ещё бы! Слепое прослушивание – это одно, а вот глухое! Думала, ты обрадуешься, что есть хоть кто-то, кто хочет тебя слушать, дубина ты трундевальская! А ты что же?
– Если думаешь, что мне будет стыдно, то ошибаешься! – повысил голос и Трунь. – Ты что же думала? Можешь вот так вот подлизаться, сказав, что я хорошо пою, и всё, я твой?!
Его голос постепенно перешёл порог «предельно допустимой громкости звукоизвлечения». Возможно, поэтому вокруг стали постепенно собираться люди.
– Мой?! – увеличила громкость и Рималь. – Думаешь, ты такой вот красавец и звезда, что за тобой будут девчонки хором бегать? Что-то я тут не вижу целой толпы поклонниц, готовых ради одного твоего взгляда в обморок падать! Решил, что ты такой завидный жених, что ли? – заорала Рималь. – Подумаешь, светило отечественной музыки! Великий бард! Да отвратный у тебя голос, и играешь ты ужасно! Но и свой шанс научиться хоть чему-то ты уже прошляпил! Причём даже не успев начать!
Трундеваль Фодросский вскочил и заверещал, как ужаленный в филейную часть поросёнок:
– Ах так?!
Но продолжить ссору им не дали. Вокруг собралось уже порядочно зевак, и далеко не все из них оказались настроены просто послушать.
– Вы нарушаете! – вопили они почти в полный голос. – Алё, где полиция, когда она нужна?
Кажется, зеваки страшно обрадовались, что можно нарушить режим предельно допустимых шумов. Правда, нарушали они нерешительно, не во всю глотку: то ли отвыкли шуметь, то ли опасались. К сожалению собравшихся, полиция не заставила себя ждать. Два белоснежных мундира, блестя золотыми кокардами, бляхами и шевронами, появились в небольшой толпе почти сразу. Расталкивая людей локтями, полицейские подхватили Труня и Рималь под мышки и вытолкали из-под дерева.
– Вы приговариваетесь к штрафу в сорок гагар каждый, – сказал один из блюстителей порядка. – В случае, если нечем выплатить – два месяца исправительных работ в…
– Дёргай! – заорала Рималь так громко и пронзительно, что полицейский, державший её, разжал пальцы и заткнул свои лопушистые уши. – Ори и беги!
И показала Труню, как это делается, на собственном примере. Не привыкшие к шуму, визгу и топоту люди почтительно расступались перед нею.
– Аааааа! – завопил и Трунь. – Вы не знаете, с кем связались! Ыыыы!
Тут уж дрогнули все, включая липу. Путь к отступлению временно оказался свободен. Менестрель припустил вслед за Рималь. Не потому, что ему хотелось продолжить выяснять с нею отношения – просто сработал какой-то механизм, куда все бегут, туда и я.
Бежали они долго.
Патрендор сходил на нет как-то особенно неохотно, цеплялись за город ветками домишки, окружённые палисадниками, лепились к большим складам ряды маленьких гаражей и сараюшек, какие-то ангары и заборы всё не заканчивались и не заканчивались. Трунь и Рималь, задыхаясь и спотыкаясь, шли быстрым шагом по разбитой дороге. Друг на друга они не глядели. Рюкзачок Рималь и тощая сумка на плече Трундеваля хлопали по спинам, солнце отчаянно лезло в глаза, хотелось пить.
– Ты слабоумный, – заявила Рималь. – Потерять такой шанс!
– А?
Девушка ударила его в плечо. Трунь даже не пошатнулся, но счёл необходимым насупиться.
– Вон там река, – буркнула Рималь, сворачивая с дороги. – Пошли.
Тропинка была узкая, по обеим сторонам обильно поросшая сорной травой, цветущими репьями да крапивой. Пропустив вперёд Трундеваля, Рималь на мгновение помедлила, оглядываясь назад.
– Ну, погони вроде бы нет, – буркнула она.
– Погони? – удивился Трунь. – Зачем патрендорцам нас преследовать, если мы… ну, как источники шума уже сами устранились? Или ты про Того-самого? Не думаю, что он продолжает…
– Тссс, – прошипела Рималь.
Трундеваль вздрогнул и замолчал.
– Нет, показалось, – сказала девушка. – Пошли, спускаемся к воде. Мне надо умыться.
ГЛАВА 9. Таинственный преследователь
Умыться! Когда в середине лета, в послеобеденную жару, в самый солнцепёк ты оказываешься на берегу реки, где мелкий горячий песок протекает между пальцами ног, а вода так и манит… разве возможно отказаться от купания?
Трунь стеснительно зарылся в кустик, чтобы переодеться. Бочком, смущаясь и стесняясь своей незагорелой худой наготы, менестрель выбрался из зарослей. Рималь сидела у самой воды и плескала горстями себе в лицо. Бесформенные потрёпанные штаны и рубашку она оставила чуть поодаль. Увидев девушку в простом чёрном купальнике, хотя тот и закрывал всё самое интересное, Трунь сглотнул. Невинный, еле слышный звук заставил Рималь дёрнуться и зашипеть.
Она вскочила так резко, что Труню показалось – сейчас удерёт. Или ударит. Но девушка только усмехнулась и пожала плечами.
– Ты глотаешь слюну, как голодный упырь, – сказала она. – Вот я и подумала…
– И много ты упырей видала? – снисходительно спросил Трунь.
Уж он-то их видел совсем недавно!
Рималь не ответила. Она ещё раз огляделась и отправилась купаться.
Ойкая и попискивая, она вошла в воду и стала быстро удаляться от берега. Рассудив, что опасности вокруг нет, Трунь бросился догонять. Плавал он неважно, но отчаянно выгреб по-собачьи почти на середину речки, время от времени проверяя ногами дно. Оно по-прежнему легко прощупывалось, если опустить ногу вниз. Рималь, изрядно ниже ростом, плескалась вполне уверенно, но Трундевалю было необходимо ощущать опору под ногами, иначе он начинал тонуть. Это он по прошлым купаниям давно изучил и старался не рисковать.
– Так кто нас преследует? – спросил Трунь. – Скажи уже прямо!
В ответ ему в лицо полетели брызги. Рималь фыркнула, нырнула совсем рядом, а вынырнула уже на порядочном расстоянии. Он упрямо догнал девушку и встал потвёрже, хоть и был по подбородок в воде. Его так и подталкивало вверх, да и течение пыталось снести в сторону, но Трунь держался.
– Рималь, – сказал он. – Ну так нельзя! Должен же я понимать, от чего защищать тебя?
Девушка только фыркнула.
– Кто ещё кого защитит, – сказала она. – Ну ладно. Я думаю, что за нами идёт чудовище. Умертвище, созданное волей не слишком умелого некроманта. Оно, возможно, набирает силу и в ближайшее время способно пожрать кого угодно. Пока оно ещё не воплотилось как следует и поэтому ему не надо кидать под ноги могильную землю, чтобы передвигаться. Но и солнечного света оно уже не боится, скорее всего. Думаю, в Патрендоре оно уже кого-нибудь поглотило. Но всё-таки там мы были в относительной безопасности. Поэтому тебе и следовало остаться в учениках у Берингара, понимаешь? Твой голосок защитил бы тебя… и, может быть, других людей от нападений. Хотя некоторые всё равно бы пострадали – наименее осторожные, конечно.
Она говорила быстро и не задумываясь. Словно сочиняла на ходу небылицу. И Трундеваль поэтому решил не верить. Он подгрёб к Рималь поближе и взял девушку за плечи.
– Ну хватит придуриваться, – сказал он. – То ты врёшь, что меня преследует Тот-самый, то теперь придумываешь про какое-то умертвище. И кстати, правильно – умертвие. Поняла?
Рималь посмотрела на него, хлопнула мокрыми ресницами и улыбнулась. Хотела что-то сказать, но переместила взгляд за спину Труня, к берегу, где остались их вещи. И изменилась в лице.
– Оно здесь, – сказала тихо и хрипловато.
Трунь скорчил гримасу, означающую, что он не верит ни единому слову, но взгляд Рималь, остановившийся и остекленевший, встревожил его. Медленно и недоверчиво парень обернулся…
И увидел лишь метнувшуюся в сторону крупную тень. Её очертания не показались Трундевалю угрожающими, и он коротко рассмеялся.
– Кажется, я знаю, кто это. Пошли на берег, – покровительственно сказал он.
Ему было не по себе, но он расправил плечи. Пусть Рималь не думает, что Трундеваль Фодросский не в силах защитить девушку!
– Нет, погоди. Здесь безопаснее. Хорошо, что мы оба вошли в воду, – пробормотала она, постукивая зубами. – Умертвища и ходячие мертвяки не любят рек. Текучая вода им не нравится.
– Да какие умертвия, какие мертвяки, – сказал Трунь. – Это мой случайный товарищ из Патрендора. Противный, конечно, но вполне себе живой. К тому же ты сама сказала: им нужна кладбищенская земля, чтобы передвигаться. А в окрестностях города кладбищ нет.
– Кладбище есть, только заброшенное, – удерживая Труня в воде, сказала Рималь коротко. – Но умертвию этого и не надо. Пока оно не наелось и не вполне воплотилось – оно в кладбищенской земле не нуждается. Грубо говоря – оно и земли-то не касается. Вот сожрёт ещё парочку живых существ… но оно пока и не будет жрать. Оно…
Девушка осторожно подплыла чуть ближе к берегу, встала по пояс в воде и вгляделась в заросли. Кругом было тихо – ни ветерка. И птицы примолкли. Только где-то вдалеке протяжно квакала лягушка. Потом в той стороне раздался тихий треск, как если бы кто-то наступил на ветку, и кваканье смолкло. Трунь подошёл к Рималь и тоже прислушался. Постепенно кустарники по берегу реки наполнялись чириканьем птиц, трескотнёй кузнечиков и прочими шумами. Похоже, что страшное прошло мимо.
– Хватай вещи и уходим, – каменным голосом сказала Рималь. – Оденемся на дороге.
– Нет, – сказал Трунь. – Или ты мне всё сейчас выложишь, или я с тобой никуда не пойду. Мало ли куда ты меня затащишь?
– Дурак. Нам надо вернуться в Патрендор.
– Что?! Отрабатывать там нарушения? Сидеть под арестом недели две?
– Лучше под арестом, чем…
Трунь схватил девушку за плечи и хорошенько встряхнул. Ему было стыдно, что он так поступает! Он никогда бы не обидел такую хрупкую и симпатичную девицу, если б ему не стало страшно и за себя, и, кажется, за неё тоже.
– По дороге расскажу, – упрямо сказала Рималь.
– По дороге в Драбадуль, – ещё упрямее ответил Трунь. – В Патрендор я не вернусь.
– Х-х-хорошо, только отпусти. У меня синяки будут на руках, – девушка повела плечами, и Трундеваль отдёрнул руки, словно обжёгся.
Они подобрали с песка немудрящие пожитки и поспешили по узкой тропке к тракту. Свисавшая по обе стороны крапива гостеприимно кивала голым ногам, словно желала расцеловать их. Уязвлённый крошечными стрекалами, Трунь вздрагивал и ойкал. Рималь же словно не замечала ожогов. У обочины они натянули брюки и рубашки, невзирая на такие мелочи, как пятна от мокрых трусов и купальника, которые тут же проступили на всех выпуклостях.
Залитая солнцем дорога вилась через бесконечные луга. Спелые травы издавали одуряющий запах. Солнце тянулось лучами к земле. До заката оставалось не так-то много. И, если бы не ослиное упрямство, Трунь с радостью бы признал, что вернуться в Патрендор было бы сейчас куда разумнее.
– Ладно, – нарушила тишину Рималь. – Давай по порядку. Я увидела тебя несколько дней назад в Чистом Листе, на открытии крематория. В это время я ковырялась за кладбищенской оградой, где были зарыты останки великана.
– Э? – удивился Трунь.
– Эге, – подтвердила его догадку Рималь. – И не просто э, а дочь другого э.
– Он сказал, что не женат! – возмутился за несостоявшегося учителя менестрель.
– Когда это кого останавливало? – пожала плечами девушка. – Ладно, ты лучше не перебивай, а то получишь. Я ковырялась, чтобы проверить одну свою догадку, и тут вся земля зашевелилась. Оказывается, это ты пел, – тут Рималь издала сдавленный смешок. – Я попыталась упокоить всё это, но пока ты не заткнулся, ничего не выходило... Да и потом, как это недавно выяснилось, не все улеглись на место.
– А проверила?
– Что проверила?
– А что хотела?
– Я?
– Ну а кто? Ты сказала – догадку. Что это было? Нашла хоть ответ-то?
Рималь пожала плечами. Она явно не собиралась отвечать.
– Нам надо дотемна добраться до какого-нибудь жилья, – сказала она, помолчав. – Прости. Я до последнего надеялась, что никакого умертвища не будет.
– Здесь недалеко должна быть деревня, – ответил Трунь. – Это твоё умертвище ведь не сможет войти даже в брошенный дом, да? Говорят, нечисть не может шагнуть за порог человеческого жилища без приглашения...
– У тебя в голове помойка, как за Чистым Листом в лесу. Умертвие – не нечисть, а нежить. Но в доме и правда было бы спокойнее. При определённых условиях, конечно. Так деревня-то где?
Трунь решил не отвечать. Даже губы поджал поплотнее. Он должен был показать, что сердится на глупую девчонку. Она подозревала, что всё это время за ними тащится какая-то нежить, и скрывала это. Надеялась, что само рассосётся? Не иначе! И теперь продолжает о чём-то умалчивать.
Рималь поняла, почему Трунь замкнулся и виновато вздохнула.
– Ну ладно. У меня было подозрение, что это великанша, а не великан. По костям вполне можно определить это. Была у меня догадка, что из-за неё моя мать и ушла от Вирификуса, не выдержала этакой-то красотищи. Ну я и полезла допытываться, только ты всё испортил. Мать бы, конечно, порадовалась, узнай она, куда я запропала…
– Она умерла? – дрогнувшим голосом спросил Трунь.
– Дурак, – буркнула Рималь. – Это только в глупых сказках такое… Живёхонька, ругается, говорит – лучше таким, как твой папаша, вообще ничего не давать. Колечко своё требовала с него несколько лет, пока не устала. Заговорённое оно – во всяком случае, было лет двадцать назад. Но это не важно, Трунь! Важно, что в тот день я увидела, как ты пением поднимаешь мертвецов. Если немножко подучишься, так и укладывать тоже сумеешь. Да и вообще крутить ими и вертеть во все стороны. Я подорвалась за тобой, а ты, видимо, с горя пошёл ресторан крушить.
– Я не крушить, – обиделся Трундеваль. – Я думал пару дней там перекантоваться… Может, денег бы дали… поел бы хоть как следует, да поехал бы в Патрендор на автобусе!
– А то ты не знал, как твой голос на людей действует?!
– Да не в голосе дело, а в том, что если дать мне…
– Угу, не в голосе, – перебила Рималь. – Микрофон виноват. Взял да и сгорел во время твоего пения.
– Стой! Ты была в ресторане? Так это ты мне аплодировала?!
– Кто ж ещё тебе, юному дарованию, похлопает, кроме некромантов? Слушай, а нам не пора сворачивать? Эта развилка не в деревню ведёт?
– Я тут давно проходил. И шёл с той стороны. Потом меня подвезли до деревни, – Трунь огляделся. – Да, точно. Нам туда. Ну, давай дальше!
– А что дальше? Мы с тобой встретились в Патрендоре.
– А умертвие?
– Умертвище, – вздохнула Рималь. – Мы с тобой его создали, Трунь. Есть такой термин: спонтанное поднятие. Моя магия да твоя… пока я в земле ковырялась, ты запел, оно зашевелилось… Вот и вылезло. И пока ты не научишься упокоению, нам оно не по зубам. У тебя голос, у меня теория. Практикой… практикой я ещё почти не занималась.
– Мы его создали? – вернулся на несколько фраз назад Трунь. – И что теперь?
Рималь резко дёрнула плечами и огляделась.
И менестрель тоже. Мало ли что тут вокруг! Но кругом по-прежнему был только сладко пахнущий луг с редкими островками кустарников, да наезженная грунтовка, ведущая от тракта на юго-запад, да ещё небо, всё в красках заката.
Кузнечики стрекотали всё громче и звонче, и где-то тревожно перекликались перепёлки: «Спать пора? Спать пора! Спать пора? Спать пора!»
Впереди уже виднелась деревня. Ноги сами ускорили шаг, и какое-то время менестрель и дочь некроманта шли молча, пока вдруг Трундеваля не ударила под дых запоздавшая мысль.
– Слушай… Рималь. А что ты говорила насчёт того, что это твоё умертвище ест живых?
– Оно не ест, оно поглощает. Вбирает в себя все соки, всю жизнь. Животных чаще всего. И может принимать очертания тех, кого высосало.
– А человека… оно может?
– Одного человека, чтобы воплотиться, ему недостаточно, но если сожрёт штук пять… то есть человек… То будет вполне живое с виду. С одной стороны, так
