Оглавление
- АННОТАЦИЯ
- ПРОЛОГ
- ГЛАВА 1
- ГЛАВА 2
- ГЛАВА 3
- ГЛАВА 4
- ГЛАВА 5
- ГЛАВА 6
- ГЛАВА 7
- ГЛАВА 8
- ГЛАВА 9
- ГЛАВА 10
- ГЛАВА 11
- ГЛАВА 12
- ГЛАВА 13
- ГЛАВА 14
- ГЛАВА 15
- ГЛАВА 16
- ГЛАВА 17
- ГЛАВА 18
- ГЛАВА 19
- ГЛАВА 20
- ГЛАВА 21
- ГЛАВА 22
- ГЛАВА 23
- ГЛАВА 24
- ГЛАВА 25
- ЭПИЛОГ
АННОТАЦИЯ
Николай Иваницкий не верил в сказки. Сказка - ложь, думал он. Пока не встретился случайно с настоящей ведьмой. И тогда ему пришлось поверить не только в сказки, но и в существование иного мира. А уж когда у него появилась невеста...
ПРОЛОГ.
В изголовье кровати горела свечка, и ее колеблющийся дрожащий огонек бросал на стены детской комнаты причудливые тени. Натянув одеяло до подбородка, семилетний мальчик, затаив дыхание, слушал голос няни. Склонившись над чулком, та тихим шепотом рассказывала сказку.
- … И чуть только что коснулась ведьма частым гребешком волос красавицы, как и упала та на пол и заснула мертвым сном. Подхватилась ведьма, сняла с ее пальца драгоценное колечко, да прочь и кинулась… Долго ли, коротко ли, а приезжают с охоты братья ее названные. Зовут сестру – та не отзывается, навстречу из терема к ним не спешит. И пес дворовый хвостом не виляет – забился в конуру, скулит, плачет. Взошли они в терем – а она на полу лежит, глаза закрыты, дыхания нет. Стали они ее будить-тормошить, звать-окликать, а все без толку – не просыпается красавица. Тогда говорит старший брат: «Давайте-ка, братовья, поглядим, авось есть на ней вещица какая, которой прежде не было!» Стали они ее раздевать-осматривать. Всю, как есть, до ниточки раздели – даже серьги из ушей вынули, а нет, не просыпается красавица. А в косе-то гребешок чародейный посмотреть не догадались… Решили: «Померла сестрица наша названная! Не уберегли ее! Надо нам ее похоронить!»
- Как – померла? – вскрикнул мальчик, невольно вытягивая шею. – Ты же говорила, что она уснула!
- Уснула, Николай Валерианыч, как есть уснула, - с готовностью подтвердила нянька. – Только сон то был не простой, а смертный.
- А чем он от обычного отличается? – мальчик даже приподнялся на локте.
- Ну, как же, - нянька отложила спицы, - чем? Вот обычно по ночам ты, Николай Валерианыч, в постельке своей спишь, крепко-крепко, и снятся тебе сны веселые, ангелы тебя тешат, развлекают. А как стану я тебя или маменька будить, так глазки свои откроешь, проснешься, а сон прочь отлетит. А когда смертным сном засыпает человек, тут все по-другому. Ангелы к нему не прилетают, снов сладких не навевают. Лежит он себе с закрытыми глазами, ни рукой, ни ногой, шевельнуть не может. Хоть иголками коли, хоть над ухом криком кричи – не пробудится. Тело его холодным да твердым делается, как у покойника, - няня торопливо перекрестилась, - А сам-от такой человек все-все слышит. И как зовут его по имени, и как тормошат-будят, и как плачут – мол, помер сокол наш ясный! – и как отпевают, и как в гроб кладут и в землю зарывают…
- Это что? – мальчик сел на кровати. – Мертвые все слышат? И дедушка…
Вспомнилось прошлогоднее печальное событие, как отходил в мир иной его дед по отцу, старый генерал-аншеф Николай Ардалионыч Иваницкий, воевавший еще с Салтыковым при Кунерсдорфе. Дед умирал долго, все хрипел и задыхался, время от времени принимаясь бредить и командовать атакой. Когда он наконец затих, маленький Николай не сразу понял, что произошло. Он помнил, как запричитала бабушка, как заплакали дворовые бабы, как потом хриплым басом тянул заупокойную молитву поп. А дед лежал в гробу странно посвежевший, бледный до желтизны, вытянутый, с орденами и этой странной бумажкой на лбу. Еще никогда до того дня не видевший покойников, Николай все порывался убрать ее с дедова лба – она сползала, закрывая его брови и впалые веки. Мать сделала ему тогда замечание и с рук на руки отдала няньке Татьяне, чтоб та увела мальчика подальше. И Николай смотрел издалека, недоумевая, почему дед не встает, почему лежит неподвижно – он не выглядел покойником. Он выглядел… уснувшим. Да, уснувшим. И мальчик сейчас ясно вспомнил все обстоятельства похорон, отпевания, церемонии на кладбище…
Неужели дед тоже просто уснул смертным сном, просто-напросто утомившись задыхаться и кашлять? И он тоже, лежа в гробу, все-все слышал? И как его отпевают, и как заколачивают крышку, и как на гроб летят комья земли? Что он чувствовал тогда?
- И-и, Николай Валерианыч, пустое все думаешь, - нянька уложила его в постель, подоткнула одеяло. – Ложись-ка спи. Да сказку-то досказать?
И, не дожидаючи, ответа мальчика, заговорила снова:
- Вот обмыли братья сестру названную, нарядили в платье шелковое, на шею повесили бусы жемчужные, на волосы накинули фату узорчатую, положили во гроб хрустальный. Лежала она во гробе – ну как живая! И уста мягкие, и ланиты румяные – только что не дышит. Только жалко им было зарывать в землю такую красоту несказанную. Поставили они его посреди горницы, а сами в круг встали и говорят: «Берегли мы сестру названную в жизни ее для друга милого, да не уберегли от смерти безвременной! Не станет нам жизни после такого бесчестья! Убьем же себя, братья, а жить без любимой сестры не станем!» Вот обнялись богатыри, поцеловались друг с дружкой, навострили мечи булатные, да мечами себя пронзили в самое сердце. Упали вокруг гроба мертвыми.
- Как – мертвыми? – опять перебил мальчик.
- А вот так. Насмерть себя убили. А вокруг их терема в тот же миг вырос лет густой, тернии колючие, дубы столетние. Сомкнулись они вокруг терема, и не стало пути туда ни пешему, ни конному. Ни зверь мимо не прорыскивал, ни птица не пролетывала. Лишь дождик мочил частый, да солнышко порой светило. И минуло тому не много, не мало, а ровно сто лет.
- Сто? – ахнул мальчик.
- Сто, милый, сто! Да ляжете вы или нет, Николай Валерианыч? Ведь время-то позднее. Я так сказки никогда не окончу, а назавтра вставать раным-ранешенько… Ох, и куда господа-то запропастились?
Нянька отвернулась к двери. Граф Валериан Иваницкий с супругой были на балу, оставив младшего сына на попечении няни. Старший, коему днями миновало двенадцать лет, уже несколько месяцев как состоял в пажеском корпусе при императорской фамилии.
Словно подтверждая опасения няньки, где-то в глубине большого особняка часы стали бить. Два глухих удара прозвучали в тишине, и почти сразу вдалеке послышался легкий шум.
- Чего там? – встрепенулась нянька. – Никак, господа приехали? Вы спите, батюшка, спите! Я сейчас!
Нянька вскочила и метнулась к дверям, не забыв прихватить свечу.
Оставшись один в темноте, Николенька улегся, натянул до подбородка одеяло. Он был немного разочарован тем, что не удалось дослушать сказки, и размышлял над нею. Спящая красавица в хрустальном гробу в пустом доме, окруженном непроходимым лесом. Вокруг ее гроба – тела умерших богатырей. Никого рядом – ни зверя, ни человека.
Где-то в глубине дома, за стенами и дверями, кипела жизнь – слышались голоса, ходили люди, шуршали накрахмаленные юбки. И только тут, в темной комнате, царило безмолвие и мрак. Николенька был совсем один, смотрел в темноту распахнутыми до рези глазами. Он был один. Совсем один как…
Как в могиле.
Мальчик зажмурился, затаился под одеялом. Воображение вмиг нарисовало ему картину – он лежит в тесном гробу, над ним раздаются голоса родных. Вот что-то сказала маменька… ей ответит отец… послышался чей-то незнакомый голос… шаги… стук… Что это стучит? Хлопают дверцы шкафов или стучит о крышку гроба земля? Неужели он, когда умрет, тоже будет лежать вот так, в темноте, под забитой наглухо крышкой и слушать, как его закапывают живым? Как дедушка… как…
- Нее-е-ет!
Вскочив на постели, мальчик завопил во все горло. Сдавленный крик перешел в отчаянный визг, и он еще кричал, когда затопали ноги, распахнулись двери, и в комнату ворвались люди.
- Ох, ты, миленький!
Нянька кинулась утешать и обнимать орущего во все горло Николеньку, обнимая, гладя по голове и удерживая, пока графиня Иваницкая, наполовину раздетая, в наброшенном наспех пеньюаре с наполовину распущенной прической, застыла в дверях детской.
- Что случилось?
- Маменька! – узнав ее, Николенька протянул руки, вырываясь от няньки. – Маменька, я не хочу умирать!
- Что? – графиня сделала шаг. – Как – умирать? Ты разве болен? Ты здоров. Он здоров? – грозно сдвинув брови, она посмотрела на няньку. – Почему мне не сказали? Татьяна!
- Да господь с вами, матушка Наталья Александровна! - всплеснула руками та. – Здоров батюшка Николай Валерианыч. Сон, небось, дурной привиделся! Вот я сейчас его от сглазу умою…
Она сделала попытку облизать мальчику лицо, но тот вывернулся из ее рук.
- Это был не сон!
- А что же тогда?
- Ну, ты помнишь, Татьяна, ты мне сказку сказывала… про мертвую…
- Что? – воскликнула графиня. – Какую еще сказку?
- Да обычную, Наталья Александровна, - ответила няня. – Про красавицу спящую…
- Про мертвую, - поправил мальчик. – Как она в гробу лежала, а вокруг нее – мертвые богатыри…
- Мертвые? – выдохнула графиня. – В гробу? Это что же за сказки такие, от которых мой сын кричит по ночам?
- Ну, просто сказки, - смешалась нянька.
- Я не желаю, чтобы мой сын впредь слушал такие сказки! – отчеканила его мать. – И, коли уж на то пошло, чтобы вообще сказок не было слышно в этом доме. Никогда!
Наутро Татьяны и след простыл. Николенька, привыкший, что мать часто сердится, кричит на дворню, топает ногами и порой бьет нерадивых служанок по щекам, сперва не поверил, что няньку отправили в деревню. И лишь когда к вечеру отец представил ему нового гувернера, седого, сухого, как старая палка, галла, понял.
ГЛАВА 1.
Наглухо закрытая карета катила по улицам ночного города. Копыта коней гулко цокали по брусчатке. Лошади двигались таким ровным шагом, что будочник на углу Конюшенной и Почтовой даже перекрестился. Ему почудилось нечто жуткое в этом мерном неестественно глухом цокоте. Все четыре лошади делали шаги синхронно, двигаясь, как единое целое, с размеренностью механизма. Он забился в свою будку, покрепче стиснув алебарду и пытаясь прочесть молитву непослушными губами. В то время как карета – «бух-бух-бух-бух» - прогрохотала мимо и скрылась в переулке.
Здесь цокот копыт стал мягче, глуше – в переулке они стучали по земле, мягкой после недавнего дождя.
Переулок был тесным и темным. Дома в нем – большей частью деревянные, в два-три этажа – стояли так тесно, что между ними не прошмыгнула бы и крыса. Некоторые отступали на пару аршин, отгородившись небольшим палисадником. Другие выступали вперед, выпирая навстречу прохожим деревянным крыльцом.
Карета – на месте кучера сидел некто в черном плаще, сливавшийся с темнотой – проехала почти весь переулок и остановилась. Кучер проворно соскользнул с козел, обнаруживая живость юноши или обезьяны, распахнул дверцу.
Женщина, закутанная в темный плащ, с вуалью на лице, вышла, не заметив услужливо протянутой руки. Не глядя по сторонам, она поднялась на крыльцо, до которого ей надо было сделать всего один шаг – так близко остановилась карета.
Дом казался погруженным во мрак, безжизненным, давно покинутым, но едва женская ножка коснулась ступеней крыльца, навстречу гостье распахнулась дверь. На пороге возникла подтянутая фигура со свечой в руке.
- Баронесса?
- Тише, - шепнула женщина, так легко и быстро просачиваясь в переднюю, словно перед нею был бестелесный призрак. – И у стен есть уши!
Дверь бесшумно закрылась за ее спиной. Кучер также проворно вскочил на козлы, и карета двинулась в места той же мерной поступью. Проехала дальше весь переулок до конца и растаяла в ночном городе.
В тесной передней, где пахло старым деревом, мышами, сушеными травами и кладовкой, было не развернуться. Но мужчина со свечой ухитрился каким-то образом обойти гостью, оказавшись прямо перед нею. Свеча озарила его худое землисто-бледное лицо – лицо человека, который почти никогда не выходит на свежий воздух и даже, кажется, забыл, какое сейчас время года.
- Вы? – он пристально всмотрелся в лицо приезжей, силясь разглядеть его черты в полумраке, разгоняемом единственной свечой.
- Не ждали? – женщина улыбнулась под вуалью. Она была такой густой, да еще и сложенной вдвое, что виднелся только округлый подбородок и темный маленький рот.
- Что вы, баронесса! Ждали! Как же можно?
- То-то же!
Она ловко подобрала платье и, обогнув мужчину, стала быстро подниматься по крутой расшатанной лестнице. В половицах зияли щели, доски были давно некрашены, перила нуждались в починке, но под легкими шагами баронессы они лишь изредка осторожно поскрипывали.
Мужчина поднимался по пятам, но на верхней площадке он опять обогнал женщину, распахнув двери.
Просторная гостиная была погружена во мрак, и свеча, которую поставили на стол, только подчеркнула темноту. Предметы обстановки выступали из мрака расплывчатыми тенями – шкаф, каминная труба, с помощью которой отапливали верхний этаж, кресла, диван, стол, две ведущие в глубину двери. На стенах не было ни одного портрета.
- Итак, - баронесса огляделась по сторонам. Темнота была ей явно нипочем. – Я вас слушаю… брат.
Улыбка на миг искривила сухие губы мужчины.
- Вы торопитесь… сестра, - ответил он. – Всему свое время. Как вы доехали? Надеюсь, путешествие было приятным?
- Нет, крайне неприятным, - отрезала гостья. – Я ужасно устала, хочу спать, и мне хочется поскорее приступить к делу. Он здесь?
- Экая вы прыткая, - покачал головой мужчина. – Вы забываетесь…
- Нет, это вы забываетесь, брат! – тихо воскликнула женщина. – Если бы я не была вам нужна…
- Да, если бы вы не были мне… нам, - вздохнул он, - нужны, поверьте, все бы прекрасно обошлись своими силами.
Женщина усмехнулась. Ну, конечно, ее власть и сила были притчей во языцех. И она много сил положила на поддержание своей репутации.
- Итак, - повторила она, - к делу. Зачем я вам понадобилась?
- Мы нашли камень.
Сказано это было таким тоном, что все вопросы отпали сами собой. В комнате повисло недолгое молчание.
- Понятно, - негромко произнесла баронесса. - Значит, он здесь? В таком случае поздравляю, - ее красивые губы сложились в усмешку, которую можно было бы счесть и любезной, и насмешливой. – Это большая удача… и честь.
- Да. Он в городе, - кивнул мужчина, никак не показав, что его задела насмешка в голосе собеседницы. – Пока в городе, и надо успеть перехватить его до того, как он опять от нас ускользнет.
- Вам известно, у кого он?
- Да. Мы выяснили все, кроме одного – как к нему подобраться.
- Его, конечно, охраняют, - это был не вопрос, баронесса просто размышляла вслух.
- Да. И эта охрана…
Мужчина замялся, и женщина подсказала ответ:
- Из этих?
- Да. Сами понимаете, баронесса, при таком раскладе все наши попытки были обречены на провал. И вся надежда действительно только на вас!
- Вернее, на мои силы, - кивнула та.
Она торжествовала. В среде тех, кто звал друг друга братьями и сестрами, про нее действительно рассказывали многое. Кое-что молва преувеличивала, но большинство историй и слухов были правдивы. Ложь не ценилась. Одно слово заведомой лжи - и все пропало.
- Да, - кивнул мужчина. – Если бы не ваши силы…
Баронесса ответила ему улыбкой. Пусть не она, не ее «семья» нашла этот Ключ, но добудет его именно она – к вящей славе собственной «семьи». И, как ни крути, славой и влиянием в результате кое-кому придется поделиться.
- Я готова приступить к работе, - просто сказала она. – Надеюсь, все подготовлено к моему появлению.
- О, да! – кивнул мужчина и посмотрел куда-то в сторону.
Женщина проследила за ним взглядом и с запозданием и легкой досадой заметила, что в комнате они не одни. И как она не заметила эту фигуру, притаившуюся на краешке дивана? Может быть, сыграла роль ее полная неподвижность и сумрак?
Фигура шевельнулась, вставая и подходя к свету. Женщина. Вернее, еще молодая девушка.
- Позвольте представить вам, баронесса, - вашу компаньонку. Сестру Аглаю. Аглая, это баронесса фон Крик.
Обе женщины посмотрели друг на друга. Баронессе удалось скрыть досаду при виде компаньонки. Описать внешность стоявшей напротив нее девушки можно было двумя словами - «серая мышка». В том, что она была миловидна, скорее, была повинна молодость и свежесть ее лица, но отнюдь не природные данные. В свете мимо таких неприметных девиц все проходят мимо, и даже когда отчаявшиеся пристроить дочерей мамаши чуть ли не под ноги бросаются проходящим мимо женихам, те только скользят по невзрачным лицам девушек усталым взглядом – и мигом забывают, не находя ничего не только привлекательного, но и даже отталкивающего. Некрасивую девушку порой жалеют – надо же, мол, как жестока природа! – а такую неприметную просто не видят. Таким уготована участь старых дев, а если они и становятся чьими-то женами, то не сами по себе, а как довесок к приданому.
- Что это значит? – баронесса обернулась на мужчину. – Я не говорила, что мне нужна горничная!
- Это значит, что вам не стоит показываться в обществе в одиночестве, - пропустив последние слова мимо ушей, ответил мужчина. - Вас должен сопровождать кто-то… или же вы должны кого-то сопровождать. Например, свою племянницу. Или сироту, вверенную вам опекунским советом. Или свою воспитанницу. Или… помощницу!
Аглая вспыхнула при этих словах, и баронесса все поняла. Ну, конечно! Она здесь чужая. В ее услугах нуждаются, но при этом за нею будут присматривать, чтобы она не скрылась с Ключом в руках. И эта неприметная серая мышка наверняка не так проста, как хочет показаться.
- Хорошо, - кивнула гостья. – Пусть следует за мной.
На лице Аглаи не дрогнул ни единый мускул. Либо эта серая мышка действительно только компаньонка, либо умеет отлично владеть собой. Как бы узнать наверняка?
- Значит, вы даете согласие? – мужчина взял со стола свечу.
- Конечно, раз я здесь!
- Тогда прошу. Особняк вас ждет.
Отворив боковую дверь, мужчина вышел из комнаты, жестом приглашая обеих женщин следовать за собой. Баронесса шла впереди с высоко поднятой головой, Аглая семенила сзади, сложив руки на груди со смиренным видом монашки. То ли она настолько хорошо вжилась в роль, то ли была такова от природы.
Миновав еще две просторные темные комнаты, хозяин дома и его гостьи спустились на первый этаж по другой лестнице. Дом был намного больше на вид, чем казался – его противоположная сторона выходила в соседний переулок, где у крыльца, точной копии первого, стояла другая карета. Только тут Аглая проскользнула вперед, чтобы помочь баронессе залезть в карету. Потом она устроилась на другом сидении сама, кучер хлестнул лошадей, и те, звонко цокая копытами, повезли карету прочь.
- Тетенька! Тетенька Серафима приехали!
Дом мигом ожил. Все встрепенулось, взволновалось, словно ото сна, забегали, засуетились, путаясь и торопясь, хотя о визите было известно заранее и к нему готовились.
- Софья! Тетенька Серафима Евстафьевна приехала! Скорее!
Встрепенувшись, Софья без сил опустилась на стул, уронив руки на колени. Сердце ее испуганно забилось, голова закружилась. Приезд тетушки всегда являлся для нее неожиданностью.
- Софья! – в дверь заглянула сестра. – Да скорее же! Ты что, не готова до сих пор?
- Иди, - прошептала девушка, не слыша своего голоса. – Я сейчас!
Голова сестры исчезла, но не успела Софья перевести дух и порадоваться, что хоть на несколько минут оттянула неизбежную встречу, как дверь отворилась снова:
- Ну, ты чего?
- Иди, я потом…
Сестра скрылась. Софья с трепетом оглядела свою комнату – вернее, комнату, которую она делила пополам со своей второй сестрой, Марией. Она дрожала, как загнанное в ловушку животное. Хотелось бежать, прятаться. Приезд тетеньки всегда нагонял на нее такой страх, что немели руки, и кружилась голова. А однажды, когда была маленькой, она упала при виде родственницы в обморок.
Опять хлопнула дверь. Мария!
- Маменька за тобой послала, - прошипела она. – Ты скоро спустишься?
- Я… не готова, - пролепетала Софья, чувствуя, что как никогда близка к обмороку.
- Глупости какие!
Сестра ворвалась в комнату, дернула Софью за руку, заставляя встать, захлопотала, поворачивая то одним боком, то другим.
- Все хорошо, выглядишь прекрасно, - оценила она. – Идем же!
Сопротивляться было бесполезно. Мария крепко схватила ее за руку, потащила за собой. Софья спешила на подгибающихся ногах, другой рукой хватаясь за стены и перила лестницы.
В гостиной внизу собралось все общество – отец, маменька, старшие сестры, две старухи-приживалки и сама гостья. Когда девушки переступили порог, все обернулись в их сторону.
- А вот и моя красавица, - пропела тетушка Серафима с улыбкой, раскрывая объятия. – Подойди ко мне, моя милая! Поцелуй!
- Иди, иди, Софьюшка, - проговорил отец, улыбаясь вымученной усталой улыбкой.
Все кругом улыбались, а Софье казалось, что она сейчас упадет. У нее кружилась голова, обитые желтым в мелкий цветочек штофом стены кружились, лица расплывались, голоса звучали, как в соборе, гулко. Сестра Мария крепко стиснула напоследок ее руку прежде, чем отпустить, и девушка сделала осторожный шажок.
- Здравствуйте, тетенька, - шевельнулись ее губы.
- Здравствуй, милая! – тетушка поймала ее в раскинутые объятия, как паук муху, притянула к себе, звонко расцеловала в обе щеки, не обращая внимания на то, что племянница была близка к обмороку. Потом, как ни в чем не бывало, взяла за руки, чуть отстранила: - Дай-ка я посмотрю на тебя! Ах, казалось, всего три месяца не видались, а как будто три года миновало! Совсем переменилась! И не узнать! На твои именины мы встречались, так, что ли?
- Так, тетенька, - прошептала девушка.
- Ах, молодость, молодость! Ну, садись подле меня.
Отпустив одну руку племянницы, она похлопала другой по широкому дивану, на котором сидела в полном одиночестве. Софья без сил опустилась рядом, чувствуя себя жертвой, ведомой на заклание. Остальные – отец, мать, старшие сестры, - расположились на креслах, стульях, втором диванчике. И все не сводили глаз с этой пары, посматривая на тетушку и племянницу с завистью, надеждой, почтением, смущением, скрытой гордостью, облегчением…
А тетя рассматривала племянницу, надежно удерживая ее руку в своей. Софья чувствовала на себе ее испытующий цепкий взгляд – словно холодные пальцы ощупывали лицо.
- Ну, рассказывай, как живешь?
Софья опустила голову. Она не могла заставить себя не то, что говорить – даже смотреть на тетушку.
- Хорошо, - прошептала она.
- В церковь-то ходишь?
- Хожу…
- Отца-мать почитаешь?
Девушка, смущенная этим допросом, подняла глаза на родителей. Князь сидел спокойный, сосредоточенный, а княгиня исподтишка хмурила брови и кивала ей головой.
- Да, - тихо сказала Софья.
- Это хорошо. Чижик, что я подарила тебе на именины, жив еще?
- Жив ваш чижик, тетушка, живехонек! – не удержалась Мария. – Так сладко песни поет – прямо заслушаться можно. Клетка у него на окошке стоит. Как солнышко заглянет – так он и начинает петь-заливаться! Прямо душа радуется! – она сложила руки на груди, улыбаясь. Софья не проронила ни слова.
- Я рада. Птиц, стало быть, любишь? – непонятно, к кому обратилась тетушка.
- Люблю… Ой, как люблю, тетя! Век бы слушала! – воодушевилась Мария. Мать тихо погрозила ей пальцем – мол, не встревай.
Тетушка Серафима не обратила на старшую племянницу внимания. Она продолжала рассматривать младшую.
- Платье на тебе какое… Белое. Обновка?
- Да, Серафима Евстафьевна, - откликнулась княгиня. – На той неделе справили.
- А что же тот голубой шелк, который я присылала? Из него шили что-нибудь или нет?
Тетушка впрямь присылала девушке подарки – то ленты, то отрез платья, то кружева, то нитки для вышивания, то красивые безделушки. Она буквально заваливала Софью подарками, оделяя остальных ее сестер от случая к случаю – на именины или по большим праздникам. В то время как для младшей чуть ли не раз в неделю доставляли то сверток, то картонку.
- Пошили, тетушка, как не пошить! – ревниво откликнулась княжна Евгения. – Только к глазам нашей Сонечки этот цвет не пошел. Этот оттенок темноволосым хорош, а Софья наша русая. Ей бы топазовое или розовое больше пошло.
Евгения сама была темноволоса, и голубой шелк понравился ей самой.
- Значит, не подошло тебе голубое-то? – тетушка обратила на девушку взгляд. Та тихо покачала головой.
- Ну, добро. Я розовое пришлю.
- И топазовое, тетенька! – всплеснула руками Мария. – Я страсть, как хочу топазовое! Можно два платья пошить – одно мне, другое Сонечке. Мы и ростом, и фигурой, и волосами похожи. Будем меняться нарядами!
Мария и Софья впрямь походили друг на дружку так, что и слепому было ясно – девушки родные сестры. И даже в чертах лица было что-то общее – глаза, нос, разлет бровей. Разве что губы Марии были от природы ярче, да ресницы гуще. А может, так только казалось, ибо старшая из сестер вся была живой, подвижной. Глаза ее блестели, она казалась натянутой струной, что вот-вот зазвенит.
Тетушка Серафима скользнула взглядом по ее лицу и фигуре, а потом снова обратилась к Софье, неподвижно сидевшей рядом.
- Что-то ты бледна, моя милая, - произнесла она. – Молчишь и молчишь… Ты не заболела ли часом?
- Да здорова она, здорова, Серафима Евстафьевна! – торопливо откликнулась мать. – А что бледна, так это кожа у нее такая от природы, белая…
- Белая, нежная, - тетушка погладила руку племянницы. – Ох, в молодости и я была такая же белокожая да нежная. А сейчас вот…
- Вы и сейчас куда как хороши, сестрица, - поспешил вставить слово отец. – Годы над вами не властны!
- Льстец, - улыбнулась та, ища взглядом зеркало. – Сама свои лета знаю и молодым дорогу перебегать не намерена! Да и пожила я уже довольно, пора и честь знать!
Вдовствующей княгине Серафиме Лавровской было немногим более пятидесяти лет. Она успела трижды побывать замужем, все три раза овдовев меньше, чем через три года после свадьбы. Первый муж был намного старше ее, и все утверждали, что молодая супруга просто-напросто заездила старика. Второй, едва успев обвенчаться, умчался на войну, откуда ему не суждено было вернуться живым. Третий жестоко простудился на охоте и скончался на руках безутешной вдовы через несколько месяцев после свадьбы. Несмотря на это, многие охотники за приданым хотели бы видеть себя четвертым супругом «золотой вдовы», как звали ее за глаза.
Княгиня Лавровская все еще была красива. Крупная, статная, она немного располнела с возрастом, но округлившиеся слегка плечи, руки и чуть располневшая талия все еще привлекали любопытные взоры. Строгое лицо ее хранило остатки былой красоты – в темных бровях, прямом носе, осененных длинными ресницами глазах было что-то роковое. Она никак не выглядела на свои лета, тем более, что в ее темно-русых волосах, уложенных в строгую прическу, не было ни единой седой пряди. На нее до сих пор оборачивались мужчины, а женщины завидовали ее сохранности, распуская слухи о том, что за всей этой красотой стоит, не иначе, какая-то темная сила. Но с некоторых пор княгиня Лавровская раз и навсегда дала от ворот поворот всем искателям ее руки и даже удалилась от света. Точнее – вскоре после рождения своей седьмой по счету племянницы, Софьи Каротич. Собственно, вот уже десять лет, как княгиня Лавровская приезжала во Владимир единственно для того, чтобы навещать девушку, все остальное время разъезжая по своим поместьям.
Отец Софьи, князь Владимир Каротич, происходил из обедневшего княжеского рода, разорившегося еще полвека тому назад и с тех пор так и не сумевшего поправить своих дел. Тетушка Серафима приходилась Владимиру Аполлинарьевичу Каротичу сводной сестрой – его отец женился на вдове с маленькой девочкой от первого брака. Ее необычайная красота с юности привлекала к ней женихов. Кто только не сватался к подраставшей Фифи, и все были порядком удивлены, когда семнадцатилетняя девушка выскочила замуж за человека, который был на десять лет старше ее приемного отца. Ее вдовство принесло ей состояние, необходимое для того, чтобы как-то поправить пошатнувшееся положение семьи. А два последующих брака – тоже с людьми небедными – сделали тетушку Серафиму весьма богатой женщиной. Своих детей у нее не было – во всяком случае, живых. И других наследников, кроме племянниц, дочерей сводного брата, она тоже не имела.
Из семи княжон Каротич с родителями осталось только шестеро – старшую, Леокадию, в прошлом году выдали замуж. Остальные пока жили с родителями, дожидаясь женихов, достаточно богатых, чтобы не посмотреть на то, что у невесты приданое не слишком велико. Софья была самой младшей из сестер, ей шел восемнадцатый год, и все были порядком удивлены, когда тетушка Серафима вдруг объявила, что намерена сделать наследницей своего огромного состояния именно княжну Софью.
Новость облетела свет. Все, а больше сами родители, были удивлены таким странным выбором – ведь старшей из незамужних княжон вот-вот исполнится двадцать пять – но тетушка была непреклонна. Либо Софья, либо никто.
Самой Софье подобная милость не приносила радости. Она панически боялась тети, до дрожи, до обморока, до немоты. И сейчас сидела подле своей благодетельницы на диване, потупив глаза.
- Ах, какая красавица стала! Любо-дорого посмотреть! – говорила та. – Ты, небось, белилами-румянами такую красоту наводишь? Брось, не к лицу!
- Нет, тетенька, Софьюшка у нас такая от природы, - уточнила ее мать.
- Да и не умеет она, - вставила слово Мария. – Ни помадами, ни румянами, ни белилами мы не пользуемся. Да и для кого ей белиться-румяниться? Целыми днями только у окошка сидит, да на улицу глядит! Иной раз позовешь ее в сад гулять – не идет!
- Не ходишь в сад гулять? – обратилась тетушка к Софье. Девушка опустила глаза. – А почто так?
- Так, говорит, скучно! – вместо нее ответила Мария. – Ей все больше шить и вышивать…
- Хорошее дело.
- Может, принести покрывало, которое мы с нею вышиваем? – тут же подхватилась Мария. – Оно на раму натянуто, так я быстро обернусь.
- Софьюшка, ты хочешь этого? – обратилась тетя к племяннице.
Девушка опустила глаза, покраснела, что-то пролепетала одними губами.
- Не стоит, - отрезала гостья.
Мария надулась. Она была старше Софьи на год и два месяца. Через несколько дней ей исполнялось девятнадцать лет. Когда ей было пятнадцать, она на одном из балов влюбилась в гусара. Уже через несколько дней Мария все уши прожужжала родителям, что выходит за него замуж. Но гусар, лишь один раз приглашенный в дом князя Каротича, больше там не появлялся – видимо, слегка напуганный количеством старших сестер у своей «нареченной». Да и сами маменька с папенькой быстро объявили, что ей пока рано замуж – до тех пор, пока не будут пристроены старшие сестры. Однако, учитывая, как медленно продвигалось дело, ждать замужества Мария должна была лет до тридцати. Это ее злило, и она с особенным чувством посматривала и на скромницу и тихоню Софью, и на тетушку. Ну, почему она вздумала облагодетельствовать самую меньшую? Нет, чтобы наделить приданым всех племянниц? Пусть каждой достанется не так уж много, зато никому не будет обидно! Вон Евгения уже второй год в невестах! Скоро ее князь устанет ждать и сбежит к невесте с большим приданым! А Александрина, третья по счету сестра? Она не красавица и лишь деньги помогли бы ей устроиться в жизни. Но где их взять в таком количестве? Три года назад прокатившаяся по Русской империи война лишила семейство Каротич не только трети имения – сгорел городской дом со всем добром. И с тех пор полностью оправиться так и не удалось.
Вошла горничная, объявив, что самовар поспел. Все засуетились, придвигаясь ближе к столу.
К чаю подали калачи, пряники, конфеты, наливку.
- Прошу, сестрица, откушать, чем бог послал, - князь поднялся, протягивая гостье руку.
- Уж не взыщите, Серафима Евстафьевна, у нас все по-простому, - принялась оправдываться его жена. – Да день сегодня вроде как постный?
- Не стоит извиняться, матушка, - ответила та. – Нам хоть мясо, хоть рыба – за все спасибо! Софьюшка, будь добра, подай мне чашечку!
Она говорила ласковым тоном, но у ее племянницы так дрожали от волнения и страха руки, перед глазами все плыло, что она не смогла удержать чашки, и та чуть не упала. Мария, коршуном следившая за нею, еле успела подхватить.
- Что ж ты, Софьюшка, такая неловкая нынче? – покачала головой мать. – Да что с тобой?
- Уж не больна ли ты, сестрица? – Мария сама придвинула чашку тетушке. – Может, тебе подняться в комнаты и прилечь?
Софья вспыхнула, краснея до ушей, и опять что-то прошептала.
- Да что ты о сестре все хлопочешь? – сдвинула брови княгиня. – Сядь, не суетись!
- Да я, маменька, так уж Сонечку люблю! Беспокоюсь о ней, - не моргнув глазом, ответила Мария. – Неровен час, что приключится! Может, доктора позвать назавтра?
- Сама-то ты как себя чувствуешь? – обратился к младшей дочери князь.
Чувствуя себя в центре внимания, девушка только покачала головой, чувствуя, что к горлу подкатывает комок. Ей было страшно тетушки, ее властно сжимавшей ее запястье руки, ее голоса, ее взгляда, самого ее присутствия.
Наконец, тягостный для нее визит подошел к концу. Отведав чаю с калачами и пряниками, гостья выпила наливочки вместе с братом, еще немного поболтала и, пообещав прислать вскоре подарков, отбыла. Все семейство высыпало на крыльцо провожать тетушку. Мария даже сбежала по ступенькам – помочь ей забраться в возок. Евгения, помедлив, сделала то же самое, но расцеловаться на прощание княгиня Лавровская пожелала именно с Софьей, которая скромно стояла рядом с родителями.
В возке все пропахло какими-то травами и почему-то ладаном, хотя все знали, что Серафима Евстафьевна не особенно набожна, постов особенно не соблюдает и, кроме как по большим праздникам, в церковь не ходит. От резкого запаха у девушки опять закружилась голова. В глазах потемнело, ноги подкосились. Уже теряя сознание, она почувствовала, как руки тетки крепче сжимают ее плечи. Княгиня Лавровская потянула ее к себе в возок. Глаза ее как-то странно сверкнули. В них была… радость? Как никогда прежде, она напоминала старую толстую паучиху, которая была рада заполучить в свои когти новую жертву.
Страх придал девушке сил. Софья отчаянно рванулась, выпрямляясь и хватаясь за стоявшую рядом Марию, отшатнулась, мотая головой.
- Что ты, Софьюшка?
Она попятилась, что-то лепеча. «Ну, что ты? Что испугалась? Чего упрямишься? Иди, целуй тетку!» - хором говорили ей все. Вырвавшись из кольца родственников, девушка со всех ног бросилась в дом.
Как когда-то в детстве, она забилась в уголок в своей комнате, села в белом платье прямо на пол, обхватив колени руками и, уткнувшись в них носом, дала волю слезам.
Тут ее и нашла мать. Софья продолжала всхлипывать, когда княгиня Каротич ворвалась к ней и за локоть заставила дочь подняться.
- Ты что творишь, неблагодарная? – прошипела она в лицо девушке. – Что это за дерзости, скажи на милость? То сидишь, как истукан, слова не вымолвишь, то носишься, как угорелая? Ты в своем уме?
- Простите, маменька, - всхлипнула Софья. – Простите…
- Неблагодарная! Бессовестная! Бесчувственная! Серафима Евстафьевна тебе тетка! Она тебя, глупую, обогрела, милостями своими дарит, а ты… Другая бы в ноги ей кланялась, руки целовала!
- Простите, маменька…
- «Простите!» - передразнила та дочь. – Ты о нас подумала? О сестрах? Об отце? Ты знаешь, как она богата? А мы? Да если бы не она… Наше Марьино давно бы за торги продали, если бы не Серафима Евстафьевна! А чин твоему отцу кто помог выхлопотать? Тоже она! А дом этот кто помог заново отстроить? Все она! А ты…
- А что я?
- А ты ее не любишь! После всего, что она для нас сделала…
- Простите меня, маменька!
- Заладила, - рассердилась княгиня. – Ты свои выходки ребяческие брось! Мы не так богаты, чтобы от благодеяний отказываться. Вот что, - другим тоном продолжала она, - отец твой уже после того, как ты убежала, оскорбив тетушку, переговорил с нею. Она на тебя не сердится. Серафима Евстафьевна пробудет в столице до конца месяца, и еще будет приезжать к нам с визитами. И она хочет пригласить тебя…
- Нет! – вырвалось у Софьи. – Ни за что!
- Дура! – обругала мать дочь. – Слушай сначала! Она хочет пригласить тебя в свою ложу в театре. На «Снежную Крепость» Данилевича! Пришлет материи – розовой, как уговаривались – мы сошьем платье, и ты…
- Воля ваша, маменька, - Софья кинулась к ней, - но только не это! Умоляю вас! Не могу я!
- Да что ты? Впрямь больна?
- Нет, я здорова! Только прошу, не заставляйте меня никуда ездить с тетенькой! Погубит она меня!
Звонкая пощечина оборвала ее крик.
- Замолчи! – прошипела княгиня. – Замолчи немедленно, дрянь неблагодарная! Тетка тебя любит! Замуж тебя отдать хочет, а надо бы наследства лишить и в монастырь запереть! Ты поедешь с нею в театр. И точка!
Левая щека горела, как огнем. Прижав ладонь к лицу, Софья со страхом смотрела на мать. Та толкнула ее в сторону кровати.
- Сиди здесь. Ты наказана!
Дверь за княгиней захлопнулась. В замке щелкнул ключ.
Софья без сил опустилась на край постели, так и не отняв ладони от пылающей щеки. Мысли путались, от страха ее мутило. Девушка чувствовала себя в ловушке и не знала, что делать и как спастись. Разум подсказывал ей, что надо бороться, но чувства твердили иное. У нее не было сил, она не знала, что делать и на что решиться.
Несколько минут она сидела так, словно в оцепенении, как вдруг вздрогнула от легкого осторожного царапанья в дверь.
- Софья? – послышался торопливый шепот сестры Марии. – Софья, ты здесь?
Девушка вздохнула. А где же ей еще быть?
- Да.
- Ох, Соня, ну и ну! – фыркнула за дверью Мария. – И какая муха тебя укусила? Ты сама-то понимаешь, что натворила?
- Я ничего не делала, - пролепетала она в ответ на обвинения.
- То-то и оно, что ничего! – вздохнула Мария. – Эх, Сонька, ну и счастливая же ты! Такое богатство даром в руки идет! И чего такого тетка в тебе нашла? Чем ты ее приворожила?
- Ничем, уверяю тебя! – воскликнула в ответ Софья. – Я и не люблю ее совсем! Ну, почему она не может оставить меня в покое!
- Потому, что ты – дура! – отрезала сестра. – Верно говорят: «Дуракам – счастье!»
- Я не дура! – заспорила девушка. – Это ваша тетенька…
- Нет, ты точно не в себе! – заключила Мария, отходя от двери. – Сама не знаешь, что говоришь. Правильно маменька тебя наказала!
Оставшись одна, Софья всхлипнула. К уже почти прошедшей боли от пощечины добилась боль душевная. И почему ее никто не понимает?
Софья всегда слыла дикаркой – когда в семье столько дочерей, на младших, как правило, мало обращают внимания. Софья и Мария, погодки, вечно были предоставлены сами себе. И если Мария с детства научилась сама о себе заботиться, порой даже обедая и ужиная на кухне с прислугой, если гувернантка старших сестер завертится и забудет про младших, то Софья, наоборот, забытая, могла целыми днями сидеть и помалкивать, ничем о себе не напоминая. Она и в тот день тихо сидела в уголке в своей комнате, когда приехала тетушка Серафима. Пятерых племянниц выставили перед нею, умытых, наряженных, причесанных. Нашли бегавшую где-то Марию – и не сразу отыскали забившуюся в уголок Софью. Ее подхватили, бегом втащили в гостиную, толкнули к тетушке – и страх и был тем первым впечатлением, которое она испытала при виде благодетельницы. Та сидела в креслах, одетая строго, в черное платье старинного покроя, уже начавшая полнеть и стареть, но скрывавшая возраст под слоем белил и румян. Ее сонные глаза зажглись огнем, когда девочку поставили перед нею. Она подалась вперед, прошептала: «Ага! Вот оно!» - и протянула руку, чтобы схватить девочку. Софья испуганно попятилась, пряча руки за спину, но мать решительно толкнула ее вперед, и она влетела в руки тетушки. Та живо обняла ее, будто стараясь удержать от падения и приподнимая двумя пальцами подбородок, взглянула в глаза и холодно произнесла: «Хороша!»
С того дня тетушка навещала родственников два-три раза в год, иногда загащиваясь по нескольку дней. В это время она не отходила от Софьи, то и дело требовала девочку к себе, чтобы та сидела на скамеечке у ее ног и либо занималась рукоделием, либо читала что-то наизусть. От волнения у Софьи рвались и путались нитки при вышивании, она забывала стихи, путалась, если отвечала урок. Мать сердилась, в глаза называя несобранной и взбалмошной, а за глаза – позорищем.
В тетушке Софью пугало все: ее фигура, ее наряды – она всегда ходила в трауре – ее манеры, ее голос. Она сама не могла объяснить себе причину этого страха, и лишь потом, став старше, начала смутно догадываться.
Ее тетушка была не такая, как все. Как это объяснить, Софья не знала. Она просто чувствовала. И боялась именно этой странной приязни. Почему не такая, как все, тетушка выделила именно ее? Может быть потому, что она тоже не от мира сего? Чувствуя себя лишней, девушка замыкалась в себе еще больше.
Какое-то время ей удавалось спасаться от тетушки, но теперь, кажется, относительно спокойной жизни пришел конец. Серафима Евстафьевна почуяла жертву и теперь уже не выпустит ее из рук.
ГЛАВА 2.
Театр был полон. Хотя до начала спектакля оставалось добрых полчаса, в партере и ложах собиралась публика. Многие покамест прохаживались по фойе, присматриваясь к приезжающим и встречая приятелей. Другие уже прошли на свои места, где шумно и оживленно общались, заодно рассматривая сидящих в ложах дам. Каждая подвергалась осмотру, обсуждению, а порой и осуждению. Одни рассматривали собравшихся исподтишка, бросая быстрые косые взгляды и если и разговаривали, то лишь намеками. Другие таращились открыто, едва не показывая пальцем. Дамы не оставались в долгу. Они, прикрывшись веерами, шепотом обсуждали мужчин, высматривали знакомых, возобновляли старые знакомства и пытались завести новые. Над зрительным залом висел гул голосов. Говорили сразу обо всем – сплетничали о знакомых и незнакомых, пересказывали свежие анекдоты, перемывали косточки начальству, сыпали комплиментами дамам, обсуждали политику.
Много доставалось и самому театру, а пуще того – пьесе «Снежная крепость» и ее автору, восходящей звезде отечественной поэзии и драматургии, Аристарху Данилевичу. Он прославился еще во время недавно завершившейся кампании, как автор патриотических стихов, баллад и песен, которые исполнялись не только в войсках, но и в светских салонах. После победы Данилевич не бросил перо. Многочисленные эпиграммы, сонеты, оды появлялись одна за другой. Не так давно он дебютировал как драматург. Пьеса «Снежная Крепость» была второй крупной его вещью, поставленной императорским театром.
Наиболее шумная компания собралась в партере в первых рядах. Гусары, уланы, егеря – около дюжины молодых людей собрались вместе, смеялись, шутили, спорили, хлопая друг друга по плечам. В их кружке находился и сам Данилевич, в своем уланском мундире.
В этот-то кружок и пытался прорваться Николенька Иваницкий, едва сумел оторваться от маменьки и кузины, которых сопровождал в театр. В партере толкались, окликали знакомых, двигались во всех направлениях, так что молодому человеку пришлось здорово поработать локтями прежде, чем он сумел прорваться в кружок военных.
- Добрый вечер, господа! – воскликнул он. – Прошу извинить за опоздание!
- О, Николя! Симпатяжка Николя! Наконец-то! Какими судьбами? – приветствовали его со всех сторон.
Симпатяжкой Николеньку звали еще в училище, за внешность. Поначалу подросток, а после юноша обижался, даже с кулаками лез, а позже и на дуэли стрелялся. Впрочем, юность поручика Иваницкого пришлась на завершение войны и первые послевоенные годы, когда каждый офицер пользовался успехом у прекрасного пола. И прозвище «симпатяжка» было дано скорее из зависти к его победам над женским полом. А с течением времени, обвыкнув, Николенька легко отзывался на это прозвание.
Что правда – то правда, природа одарила Николая Иваницкого щедро. Темно-русые кудри, карие глаза, правильные черты лица. К тому же ямочка на подбородке. А уж ресницы… даже родная матушка говорила, что ее младший сын чересчур красив. Но устоять перед обаянием Николеньки – как звали его до сих пор домашние – не могла, прощала сыну многие слабости и капризы.
– Как вы здесь очутились? – обступили его приятели. - Прежде у вас не замечалось такой горячей любви к лицедейству!
- Я и сейчас не слишком все это люблю, - отмахнулся Николенька с важностью юноши, который пытается изобразить из себя мужчину. – Просто к нам приехала погостить кузина Зизи, и маменька решила, что ей стоит показать наш столичный театр.
- Вот как? – промолвил один из его приятелей. – А мы-то уже думали, что вы стали заядлым театралом!
- Нет, господа, - шутливо раскланялся Николенька, - оставьте это для дам! Это все не для меня! Это все моя маменька. Представляете, она просто жить не может без театра! Не пропускала ни одной премьеры, и даже если пьеса ей не понравится, непременно пойдет на нее второй, а то и третий раз – чтобы было, что ругать в кружке своих приятельниц.
- О да, злые языки способны на многое, - ответил автор пьесы. – Не так уж важно, провалом или триумфом окончилось первое представление – окончательный успех или неуспех всегда ждет любое творение искусства только в салонах наших дам. Критикам можно и не ходить по театрам – достаточно побывать в двух-трех гостиных и добросовестно записать, слово в слово, то, что там говорят!
- Браво, Данилевич! Лучше и не скажешь! – воскликнули два-три человека. – Давайте за это выпьем!
На свет появилось шампанское. Остальные зрители с некоторым неодобрением косились на молодых офицеров, но помешать никто не пытался. Во-первых, они все были военными, что как бы отделяло их ото всех прочих. А во-вторых, среди них был сам Данилевич.
- Кстати, - со смехом воскликнул Николенька, сделав добрый глоток, - Данилевич, представляете, моя маменька просила, чтобы я вас ей представил! Я – вас! Представил!
- А почему бы и нет? – ответил тот с улыбкой. – Где они, ваша маменька и кузина?
- Там!
Николенька указал на ложу бенуара, где уже устроились две дамы. Гусары и уланы раскланялись с родственницами своего друга и однополчанина, рассматривая их обеих.
- А твоя кузина, Николя, недурна, - промолвил один из них. – Она замужем?
- Пока нет. Вас познакомить?
- Почему бы и нет?
Втроем они направились к ложе бенуара.
- О, как я рада, господин Данилевич! – графиня Наталья Александровна улыбнулась. – Ваши сонеты поразительны! А эпиграммы! Зизи записывает их все до единой в свою книжечку, - она с ласковой улыбкой посмотрела на племянницу, которая сидела, красная от смущения. – Знаете, она была бы так рада, если бы вы записали ей в альбом одно-два ваши стихотворения, но – какая жалость! – оставила его дома.
- Действительно, жалость, - галантно раскланялся начинающий драматург. – Я всегда старался исполнять желания дам!
- Но, может быть, вы бы согласились как-нибудь отобедать у нас? – продолжала графиня. – Мы принимаем по средам.
- Почту за честь, сударыня, - ответил Данилевич.
Графиня Иваницкая просияла, бросая по сторонам гордые взгляды. С некоторых пор Данилевич был очень популярен. Его не просто приглашали – на него звали, как зовут на праздник или на угощение. Конечно, он являлся не один, а в компании трех-четырех приятелей, так что многие незамужние девушки и их матери собирались на такие вечера, как на смотрины.
- Смотри, Аристарх, - встретили его друзья, когда поэт отошел от ложи, возвращаясь в партер, - неровен час, окрутит тебя какая-нибудь красавица!
- Пусть стараются, – отмахнулся тот. – У меня уже есть возлюбленная, и другой мне не надо.
- Да? И как же ее зовут? – откликнулось несколько голосов.
- Свобода, - без тени улыбки ответил тот.
- О да! – подхватил Николенька. – Женщины – вздор! Сколько живу на свете, никогда не встречал такой, которая достойна была бы моей вечной любви! А по-иному влюбляться не стоит!
- Так вы женоненавистник? В ваши-то лета? Помилуйте, сколько вам? Двадцать… один?
- Скоро двадцать два! – вздернул подбородок Николенька. – И я готов держать пари, что здесь нет ни одной красавицы, в которую достойно влюбиться!
- Смотрите, не бросайте слов на ветер! – попробовали остановить его. – Тут нынче собрался едва ли не весь цвет!
Молодые офицеры стали оглядываться, высматривая женские лица.
Театр заполнялся с каждой минутой. Все меньше и меньше оставалось свободных мест, но некоторые ложи пока еще были пусты. Протрещал первый звонок. В фойе произошло движение – сразу несколько человек поспешили занять свои места.
Софья вздрогнула от этого неожиданного звука. Девушка пребывала в каком-то оцепенении, и звонок словно пробудил ее ото сна.
В театре она практически не бывала – отец только изредка вывозил мать и старших дочерей, да и то до войны, когда еще их состояние не было столь плачевным. И, несмотря на то, что ее обрядили в платье этого ужасного розового цвета, и то, что вывозила ее внушавшая ужас тетушка, Софья была очарована. Даже нет – она была словно парализована этим новым миром и на какое-то время даже примирилась с необходимостью быть рядом с княгиней Лавровской.
Тетушка помалкивала, за что племянница была ей даже благодарна – это избавляло ее от необходимости разговаривать, отвечая на вопросы и обмениваясь замечаниями о людях, которых она видела впервые в жизни.
А вот на них посматривали. Княгиню Лавровскую давно не видели в столице, многие успели забыть про нее, а те, кто помнил, удивлялись сидящей рядом с нею девушке. Никто не слышал, чтобы у княгини были дети. Так кто эта девица рядом с нею? Племянница? Воспитанница? Или компаньонка? Со всех сторон на нее обращались любопытные взгляды. Неопытная, девушка озиралась по сторонам, и несколько раз встречалась глазами с кем-либо из зрителей.
Звонок заставил Софью подпрыгнуть и тихо ахнуть.
- Что дергаешься? – послышался голос тетушки.
- Я? – Софья почувствовала, что краснеет. – Я…право, я…
- Не мямли! Я не для того собираюсь сделать тебя своей наследницей, чтобы ты что-то мяукала себе под нос, как новорожденный котенок!
- Но… но…
- Что?
Даже у самого забитого, испуганного и робкого существа, когда его загоняют в угол, просыпается порой что-то вроде мужества. Рядом не было ни матери, ни сестер, две женщины находились одни в ложе, бежать и прятаться некуда, и, наверное, именно поэтому Софья вдруг нашла в себе силы пролепетать:
- Но мне не нужно ваше наследство.
- Что? – та вскинула ровные четко нарисованные брови. – С каких это пор? Ты хоть знаешь, дурочка, от чего ты отказываешься?
Голос ее прозвучал громко, его, наверное, услышали даже в партере, и девушка смешалась.
- От б-богатства, - запинаясь, пролепетала она. – К-конечно, мы не богаты… у нас всего одно поместье, да и то… но… если бы… мне бы… я бы…
- Дурочка, - фыркнула тетушка. – Деньги! Вечно эти деньги! То, что я собираюсь тебе предложить, намного дороже денег!
Софья отвернулась. Что бы ни имела в виду княгиня Лавровская, из ее рук она не хотела принять ничего.
Тем временем прозвенел второй звонок. Театр еще больше оживился. Партер и ложи заполнялись, говор становился громче, отовсюду слышались восклицания, в коридоре раздавались шаги, и Софья, как всякая молодая девушка, мало-помалу начала испытывать любопытство. Сама она еще смущалась, но исподтишка уже осматривалась по сторонам.
Группа молодых офицеров в партере давно привлекала ее внимание. Софье не часто приходилось встречать юношей и мужчин – князь Каротич давно никого не принимал, ибо не мог устраивать пышных приемов. Да и дочерей вывозить в свет – тоже дорогое удовольствие. Так что можно сказать, что девушка впервые видела столько молодых людей, да еще в военных мундирах. Некоторые из них были довольно симпатичны, и она нет-нет, да и бросала в их сторону взгляды.
Один юноша, на вид самый молодой из собравшихся, чаще других озирал ложи и балконы. В какой-то миг он скользнул взглядом по ложе, где сидели Софья и ее тетя. Взор его теплых карих глаз скользнул мимо, остановился, метнулся назад…
Девушка вздрогнула и невольно схватилась за сердце, когда глаза их встретились второй раз. Она почувствовала страх. Только этот страх не имел ничего общего с тем липким ужасом, который наполнял ее душу при одной мысли о тетушке. С этим страхом она уже сжилась, он стал частью ее существа. А это было что-то новое. «Ты либо спасешь, либо убьешь меня! Кто ты?»
- Куда ты уставилась?
Голос княгини Лавровской подействовал, как удар кнута. Софья вздрогнула и отпрянула вглубь ложи, откинувшись на спинку кресла.
- Н-никуда…
- Не лги. Ты пялилась на мужчин? На этих мужчин?
Девушка покраснела, чувствуя, что из глаз вот-вот хлынут слезы:
- Н-нет, тетенька, нет, правда…
- Смотри у меня! – погрозила та. – На тебя у меня особые виды. Я тебе такого жениха приискала – не чета всем прочим! Эти – тьфу! – пыль, мусор по сравнению с настоящим самородком. Потом «спасибо» скажешь и в ножки поклонишься!
На этот счет Софья сильно сомневалась, но возражать и спорить у нее все равно не доставало сил. Она могла только сдерживаться, чтобы не разрыдаться и все искала, на чем бы остановить свой взгляд. Посмотреть в партер она не догадалась.
Николенька хмурился, хлопая глазами.
- Иваницкий, ты чего, друг? – окликнули его.
- Кто это? – промолвил юноша. – Кто это был?
- Где?
- Там? Третья ложа… Девушка…
- Девушка? – его взяли под локоть. – С каких это пор ты обращаешь внимание на девушек? Не ты ли пять минут тому назад утверждал, что здесь нет ни одной красавицы, в которую можно влюбиться?
- Она, наверное, появилась только что, когда в зале действительно не было ни одной девушки, достойной внимания… Появилась и исчезла! – он кивком головы указал на то место, где еще несколько секунд тому назад, облокотившись на край, сидела Софья. – Никто не знает, кто она?
- Никто, учитывая, что никто, кроме тебя, ее не видел! – со смехом возразили ему.
- Вы считаете, что я ее выдумал? – взвился Николенька. – Поручик Ланской, вы, наверное, считаете меня лжецом?
Смех и шутки погасли. За такое обвинение мог последовать вызов на дуэль. Гусары, уланы, егеря, смешавшись родами войск, кинулись мирить спорщиков. Сам Данилевич вклинился между ними, примирительно разведя руки в стороны:
- Господа, господа! Это все только слова! В конце концов, я тоже сочиняю небылицы, и меня никто не называет лжецом только за то, что в моих балладах и пьесах я пишу о вымышленных персонажах!
- По-вашему, она – вымысел? – кипятился Николенька.
- Может быть! – кивнул поэт. – В конце концов, даже персонажи моих пьес – вымысел, по крайней мере, пока они не появятся на этой сцене… Если эта незнакомка – существо из плоти и крови, если она реальна, достаточно всего лишь доказать ее реальность. А если нет…
- Я докажу! – Николенька сорвал с себя руки удерживавших его товарищей, резким движением поправил сбившийся ментик. - Я познакомлюсь с нею. Прямо сейчас!
Переливчатый звон подчеркнул его слова.
- Третий звонок, - напомнили ему.
- Да хоть четвертый! Наплевать!
И, не слушая возражения товарищей и не замечая тревожных взглядом матери, издалека внимательно следившей за сыном, он, наперекор потоку опоздавших, кинулся искать вход в заветную ложу. Работая локтями, кому-то отдавив ногу, кого-то едва не повалив на сидящих, он вырвался из зала за пару секунд до того, как служители закончили тушить огни. Его провожала тихая музыка, открывавшая начало пьесы.
В фойе и переходах уже было тихо. Служители толпились у неплотно прикрытых дверей, подсматривая за пьесой одним глазком – «Снежная крепость» шла всего третий раз, она еще не потеряла свежести и прелести новизны, и каждое представление было как еще одна премьера. Не обращая внимания на оклики билетеров и служителей, Николенька выскочил на галерею и заметался. Он неожиданно сообразил, что забыл уточнить, в какой ложе находилась таинственная незнакомка. Тут было несколько дверей, на каждой – нумер.
Так. В первой были две девушки и с ними пожилая дама и какой-то мужчина – наверняка, семейство. Во второй – три дамы примерно одного возраста. Пятая слишком далека… Итак, третья или четвертая? Одна из них была пуста, значит…
А, была не была! И Николенька решительно дернул ручку ближайшей двери.
Свет уже погас, в ложах тоже царила темнота, и в первый миг юноша подумал, что ошибся. Но вот в кресле сбоку что-то шевельнулось.
Юноша вздрогнул, когда тень повернулась в его сторону.
- Кто вы?
- Прошу прощения, если помешал, я… - не ожидавший так скоро встречи, Николенька попятился к дверям.
- Нет-нет, постойте! – у незнакомки был очаровательный легкий акцент, из-за которого голос ее звучал чуть хрипловато. – Не уходите так скоро. Кто же вы?
- Поручик Иваницкий, приписан к пятому гусарскому полку, - отрекомендовался он. – Я хотел… я искал…
- Кого же?
- Не знаю, - смутился он. – Я видел снизу… из партера… Вы здесь одна?
- Нет. Со мной компаньонка, - в голосе незнакомки, скрытой в полумраке ложи, послышалась улыбка. - Но она вышла. Я отослала ее… Так что говорите скорее!
Она протянула ему руку, затянутую в кружевную перчатку. Тонкие длинные пальцы слегка подрагивали. Николенька с почтительным поклоном принял этот знак внимания. Незнакомка подалась вперед, выдвигаясь из тени. Роскошная копна волос, уложенная просто, но изящно, высокий чистый лоб, брови вразлет, глаза… Один их взгляд заставил юношу замереть на месте в нелепой позе полупоклона. Только это лицо с манящими чарующими глазами и маленьким, красиво очерченным ртом, и выделялось в полумраке ложи – в зале погас свет, на сцене начиналось действо. Гремела музыка – от увертюры постепенно переходили к первому действию. И точно также гремела в ушах кровь поручика, а сердце неслось вскачь, словно впервые почуявший уздечку конь. Это была не та девушка, отличаясь от незнакомки, как садовая роза от полевой фиалки, но взгляды уже встретились, уже нашли друг друга – и все растаяло, как дым.
Глаза незнакомки сверкнули. Юноша вздрогнул.
- Кто вы?
- Вам так не терпится узнать мое имя? – она улыбнулась. – Что вам в нем?
- Чтобы знать, кого мне восхвалять…
- Господин поручик, если бы вы знали, как часто я слышала подобные признания! – она вздохнула.
- Но это правда! Я никогда не видел прежде такой… такой…
Она шевельнула бровями, и юноша осекся. Он вдруг понял, что не знает, что сказать.
- Ступайте, - она высвободила свою перчатку из его руки. – Придумайте достойное сравнение, которое мне еще не доводилось слышать – и только после этого возвращайтесь. А пока – не мешайте мне смотреть пьесу!
На сцене уже начиналось первое действие – на заснеженной улице старинного русского города шло народное гуляние. Пел веселый хор девушек, среди которых выделялась звонким голоском главная героиня – Аксинья, посадская дочь. Актриса была хороша и знала это, но для Николеньки более не существовало ни одной девушки. Прекрасная незнакомка отвернулась от него, облокотившись на край, устремив взор на сцену, и молодой гусар упал на колени:
- Сударыня!
- Что вы? Что? – она даже вздрогнула. – Вы с ума сошли! Пойдите вон!
- Одно слово… только одно слово…
- Пойдите вон! Вы мешаете мне! Здесь не время и не место…
- Я хочу вас увидеть снова.
- Милый поручик, - она улыбнулась, - этого все хотят…
- Но я не «все»! Позвольте видеть вас, говорить с вами…
- Вы торопитесь, поручик, - она смотрела на сцену, но склонив голову набок.
- Я готов подождать.
- Сколько?
- Столько, сколько вам будет угодно!
Сзади скрипнула дверь:
- Сестра…
Николенька вскочил на ноги, как ужаленный. Он ожидал увидеть брата или кузена, но в ложу протиснулась девушка настолько невзрачной наружности, что юноше даже не захотелось взглянуть на нее второй раз. Бывает, что уродство притягивает взоры также, как красота – тут же не было ничего такого, на чем стоило остановиться глазу.
- Пойдите вон! – прошептала незнакомка.
- Не уйду, - неожиданно для себя уперся юноша, - пока вы не скажете мне свое имя!
В доказательство серьезности своих намерений он уселся на свободное кресло, закинув ногу на ногу.
- Вот ведь упрямый! – усмехнулась незнакомка. – Аманда. Баронесса фон Крик.
- Сестра! – ахнула за ее спиной невзрачная девушка.
- Аманда, - повторил Николенька нараспев. – Аманда…
- Вы довольны? Теперь оставьте меня!
Ему недвусмысленно указали на дверь. Более того – невзрачная девушка приотворила ее, впуская в полутьму ложи полосу света из коридора. Надо было уходить. Николенька поднялся и сделал шаг.
- Я увижу вас снова?
- Вот ведь несносный мальчишка, - фыркнула баронесса. – Ступайте! Я сама отыщу вас!
Окрыленный, юноша сам не помнил, как переступил порог. Голова кружилась. Чуть хрипловатый, с милым акцентом, голос баронессы все еще звучал у него в ушах. Он еще чувствовал запах левкоев и фиалок, которыми пропах, казалось, с ног до головы. А ее глаза! Какие глаза! Молодой поручик, с тех самых пор как в шестнадцать лет вырвался из-под опеки родителей, успел узнать много женщин. Старшие гусары наперебой знакомили младшего товарища с самыми модными дамами полусвета, в том числе и с актрисами, куртизанками и содержательницами салонов. Несколько раз Николенька думал, что влюблен – на всю жизнь, без памяти, так, что даже пытался испросить у матушки согласия на брак. Трижды чуть было не подрался на дуэли из-за прекрасных глаз, и однажды чуть было не решился на похищение девицы. Ему случалось и вздыхать по красавицам-цыганкам, ночи напролет гуляя в трактирах. Но то, что творилось с ним сейчас, не шло ни в какое сравнение. Время записных красавиц кончилось – ибо для Николеньки Иваницкого взошло солнце.
Когда за ним захлопнулась дверь, невзрачная девушка присела на соседнее кресло:
- Кто это был, сестра?
- Так, - откликнулась баронесса, не сводя глаз со сцены и лениво следя за перемещениями актеров. – Один милый мальчик. Он вам понравился, сестра Аглая?
- Понравился? Мне? – пожала плечами девушка. – Вот еще!
- А между тем он может нам очень пригодиться. Очень силен.
- Силен? – переспросила сестра Аглая. – Не заметила. Обычный воздыхатель, каких полно…
- И тем не менее! Я перевидала их достаточно, уж можете мне поверить, сестра. Он настойчив. И молод. В его душе есть скрытые резервы, глубину которых не так-то просто определить с первого раза. В общем, к этому мальчику стоит присмотреться повнимательнее. Он сказал, что его зовут Николай Иваницкий, поручик. Отыщите мне его!
Невзрачная девушка поджала губы, явно недовольная таким поручением, но спорить не стала.
В соседней ложе все было слышно. Взволнованная началом действа, все еще под грузом новых впечатлений, Софья не особенно прислушивалась к голосам за перегородкой, но ее тетушка с каждым сказанным словом хмурилась все больше и больше.
- Ушам не верю, - пробормотала она, - и на что это похоже?
- Тетенька, я… простите, - пролепетала девушка, не зная, чем вызван гнев ее покровительницы. – Я не хотела, я…
- Да помолчи ты! – отмахнулась княгиня Лавровская от племянницы. – Не до тебя! Смотри вон на своих актеров и не отвлекай меня!
Такая странная перемена не могла не возбудить в девушке смешанное чувство страха и любопытства. Тетушка Серафима Евстафьевна и прежде внушала Софье ужас, а теперь и подавно. Делая вид, что рассматривает ложи и сидящих в них людей, она осторожно стала поворачивать голову так, чтобы видеть разместившуюся в глубине покровительницу. Та сидела, как-то странно выпрямившись, словно в поясницу ей было вколочено острие, вцепилась в подлокотники кресла и, прикрыв глаза, хмурилась, двигала бровями, шевелила губами, иногда морщась или принимаясь строить гримасы.
Увиденное потрясло Софью до глубины души. Что происходит? Очарование пьесы и радость куда-то делись. Теперь девушка мечтала только об одном – скорее бы все кончилось, чтобы можно вернуться домой.
Что до Николеньки Иваницкого, то он забыл обо всем на свете. Не чуя под собой ног, не думая, куда идет, он бродил по притихшему фойе и галереям театра, то спускаясь в вестибюль, то поднимаясь на самый верх. Если бы мог, он бы сейчас шагал по проспекту, или бежал, куда глаза глядят, но в ограниченном пространстве театра ему оставалось кружить на месте, как зверю по тесной клетке.
Он был доволен, счастлив и полон блаженства и в первом антракте вернулся в зал с улыбкой на лице.
- Где ты был? – гусары и уланы повскакали с мест. – Мы тебя обыскались!
- Твоя матушка дважды посылала справиться о тебе, - добавил Данилевич, указывая на ложу, где сидела взволнованная графиня. Та высмотрела сына и теперь нервно взмахивала веером, пытаясь привлечь к себе внимание.
Когда Данилевич указал на нее, Николенька обернулся, отвесил матери почтительный поклон и снова вернулся к друзьям.
- Поздравьте меня, господа! Я был у нее!
- У кого?
Вместо ответа юноша кивком головы указал вверх.
Все задрали головы на балконы второго этажа. Но Софья, напуганная странным поведением тетеньки, сидела, сжавшись, в кресле, и снизу ее было почти не видно, зато ее красавица-соседка, как ни в чем не бывало, облокотилась на бархатную обивку и со скучающим видом предавалась размышлениям, не обращая внимания на то, что творилось вокруг.
- Это она?
- Да!
- Ну и ну! – присвистнул Данилевич, а Лавровский дружески хлопнул недавнего противника по плечу. – Поздравляю, брат! Ну, вы и счастливчик, поручик! Вы говорили с нею?
- Да, - приосанился Николенька. – И мне даже было обещано свидание! – немного прихвастнул он.
- Вот это да! – молодые офицеры окружили его со всех сторон. – Да вы родились под счастливой звездой, Иваницкий!
- Правда? – по-детски обрадовался тот. – А в чем дело?
Баронесса фон Крик появилась в столице всего несколько недель назад. Она поселилась уединенно, заняв давно пустовавший особняк на Архиерейской улице. Последний владелец его, влиятельный вельможа прошлого века, скончался лет пять тому назад, не оставив прямых наследников. Когда старик только-только отошел в мир иной, поговаривали о том, что за границей у него осталась то ли незаконная дочь, то ли приемный сын, воспитывавшийся где-то в монастыре. Столица ожидала появления знатного наследника или наследницы, но никого не дождалась. Особняк пустовал, немногочисленные слуги старели и один за другим переселялись на кладбище. С течением времени про загадочного наследника забыли – и вдруг является эта самая баронесса. Особняк переменился в считанные дни, как по волшебству, и она вступила во владения им, как полноправная хозяйка. Однако держалась особняком, никого не принимала и почти никуда не выезжала, поэтому великосветские сплетники питались только слухами, которые иной раз сами и сочиняли. Доподлинно известно было одно – бывшему владельцу особняка она приходилось родней, и переехала в Россию после смерти своего мужа, барона фон Крик.
Карета княгини Лавровской остановилась у старинного двухэтажного дома в конце переулка. Была глубокая ночь, фонарей в этом проулке отродясь не было, и только свет звезд и укрепленный на передке фонарь освещали вывеску, что тут с такого-то по такое-то время принимают в ломбард и скупку разнообразные вещи.
- Стучи! – высунувшись из окошка, приказала Серафима Евстафьевна.
- Так не время, матушка-барыня! – робко возразил кучер. – Закрыто.
- Стучи. Мне откроют! Скажешь: «Сестра к брату приехала!»
Кучер, кряхтя и вздыхая, слез с козел, заколотил в дверь кнутовищем. Княгиня ждала.
Минут пять никто не открывал. Потом из-за двери послышался злой сонный голос. Кучеру пришлось два раза повторить условную фразу и прибавить имя «сестры». После чего дверь отворилась. На пороге стоял, кутаясь в шинель, высокий старик в ночном колпаке со свечой в руке. Оказавшийся с ним лицом к лицу, кучер отпрянул, бормоча молитву: «С нами крестная сила!.. Спаси и сохрани, Господи!» Но княгиня выбралась из кареты мигом, протягивая старику руку.
- Иоасаф Авундиевич!
Старик отступил на шаг:
- Сестрица Серафима? Какими судьбами? Что вы в нашем городе поделываете?
- Племянницу навещала.
- Какую?
- Наследную, вот какую! – княгиня решительно отстранила хозяина дома, проходя в темную убогую переднюю. Дверь сбоку вела в лавку, старая лестница шла на второй, жилой, этаж. По ней и стала подниматься гостья, не обращая внимания на идущего позади хозяина дома.
- Ты мне лучше поведай, братец, какие тут у вас дела творятся? И почему это мне обо всех новостях окольным путем выведывать приходится!
- А какие еще в нас дела могут быть?
- Да такие… С каких это пор мы гостей принимаем?
- Каких таких гостей? Говори толком, сестрица, со сна я что-то худо тебя понимаю!
Княгиня вошла в темную гостиную, села на диван, отдуваясь.
- Новых гостей, вот каких! В театре намедни заприметила. Темноволосая, сероглазая… видная такая… - она прищурилась, глядя на старика. – А ну, сказывай живо, чего задумали? Да не вздумай увиливать! – пристукнула по подлокотнику ладонью. - Думаешь, я ее силу не почувствовала?
- Ах, вот ты о ком, - протянул Иоасаф Авундиевич. – Баронесса здесь по важному делу.
- По нашему делу или по своему? – прищурилась княгиня. – Ежели по нашим делам, то нам подмога не требуется, так и знай! А ежели по своим… так нешто ей в Европах дичи мало, что она прибыла к нам свою охоту устраивать? Ты смотри, Иоасаф Авундиевич, хоть ты и старший брат, а все-таки есть кое-кто, кто старее тебя. И за такое самоуправство они, - Серафима Евстафьевна показала пальцем в небо, - по головке не погладят!
- Ништо, - отмахнулся старик. – Сестра Аглая за нею присматривает.
- Аглая? Эта девчонка? Да что она может? Приставил бы хоть кого поопытнее…
- Поверь, сестра, она свое дело знает. Да и баронесса нам может быть полезна. Она как приехала, так и уедет. И угадай с трех раз, что с собою может увезти «в свои Европы»! – хитро прищурился старик.
- Ну, только если так, - княгиня развернула веер, начала обмахиваться, хотя в комнате было довольно прохладно. Топили явно кое-как, и печи, а с ним и воздух начали остывать. – А все-таки, какими ветрами ее к нам занесло?
- Наследство князя Барятинского. Не просто так сын-то его единственный в Пруссии помер!
- Брешешь! – вырвалось у женщины.
- Собаки брешут, - огрызнулся Иоасаф Авундиевич. – А я правду говорю.
- А на что ей чужое-то наследство? Нешто у нас не найдется охотников?
- Охотники-то есть, да ты, сестрица Серафима, небось, слышала пословицу: «Ловит волк – да ловят и волка!»
В комнате повисло молчание. Княгиня поджала губы.
- Так-то оно так, - медленно произнесла она, поднимая глаза на стоявшего перед нею старика. – Думаешь чужими руками жар загрести?
- А почему бы и нет? И у баронессы есть резон ненадолго с родины уехать – какая-то там кутерьма вокруг имени ее покойного мужа поднялась. И у нас в этом деле свой интерес имеется. Сестра Аглая проследит, а коли что – знак подаст.
- Ну, коли так, - Серафима Евстафьевна опять принялась обмахиваться веером, - успокоил ты меня, братец Иоасаф. А то аж боязно Софьюшку в наш круг вводить. На возрасте ведь девушка-то! Пора!
- Не сомневайся, сестра Серафима, вводи девицу. Все будет хорошо!
С этими словами старик подал княгине руку, собираясь проводить ее обратно до кареты. Женщина повиновалась. Несмотря на то, что была княгиней, а он – простым ростовщиком, у Иоасафа Авундиевича было право ей приказывать.
ГЛАВА 3.
Письмо пришло через три дня. Николенька был в полку, по делам службы, потом заехал к родителям. Графиня Иваницкая пыталась задержать младшего сына дома – провинциалку-кузину надо было развлекать, знакомить с интересными молодыми людьми, а кто справится с этим лучше, чем молодой гусар, имеющий столько полезных знакомств! Но Николенька и слышать не хотел о том, чтобы заниматься делами семейства. Уж если на то пошло, есть старший брат Анатолий, вот пусть он и вывозит двоюродную сестрицу в свет. Человек он степенный, собирается жениться, кому еще доверить кузину, как не ему?
В общем, Николенька, который вот уже шесть лет, как жил в выделенной от полка квартире, сбежал от маменьки к себе в комнатки – и там на столе отыскал простой конверт с незнакомым гербом в правом верхнем углу. Денщик Степка клялся и божился, что не знает, каким образом конверт оказался в запертой на ключ комнате. Но Николенька забыл обо всем на свете, едва, развернув вложенный листок, прочел несколько слов, написанные старательным почерком, как всегда пишут люди на неродном для них языке.
«Ее светлость баронесса Аманда фон Крик будет рада видеть у себя поручика Николая Иваницкого сегодня в своем особняке на Архиерейской улице, за ужином в десять часов вечера».
- Степка! – крикнул Николенька, дочитав. – Который час?
- Половина десятого, барин, - ответил денщик.
- Ах ты, черт! Одеваться! Живо! Бегом! Мой мундир! Парадный! – юноша сорвался с места. – Да что ты стоишь? Сапоги чищены? А сорочка чистая где? Да бегом же! Лентяй! Я опаздываю!
- Да пожар, что ли? – денщика вывести из себя было трудно. – Чего так суетиться!
- Так ведь она ждет меня к ужину! Она! – тряхнул Николенька письмом. – Понимаешь, дурья твоя голова? Она сама!
- А, так вы к барышне, что ль, какой? Ну, это дело такое! Это припоздать грех. Сейчас все будет готово…
- Бегом! Живо!
Чем медленнее двигался денщик, тем больше нетерпения выказывал юноша. Поручику уже хотелось просто одеться и бежать, как попало, но он одергивал себя. Это будет первое его свидание с красавицей баронессой, о которой все эти дни в полку только и говорили. Все ждали, что она, назначив свидание, забудет о нем. Некоторые старшие товарищи втихомолку подсмеивались над наивным юношей. Двух-трех зубоскалов Николенька чуть было не вызвал на дуэль, твердя, что уж его-то баронесса не обманет, как других. И вот его мечты сбывались. Уже завтра он заткнет рты всем болтунам!
Несмотря на спешку, к особняку на Архиерейской улице Николенька подъехал, когда уже пробило четверть одиннадцатого. Он опаздывал! Спрыгнул с дрожек, не глядя, бросил извозчику-лихачу ассигнацию и кинулся к тяжелой чугунной решетке.
Ворота были приотворены, и это было единственным признаком жизни в мрачном особняке. Другие дома по этой улице расцвечивались огнями – там у ворот горели фонари, а в окнах виднелся свет. Тут все было погружено в темноту. Было так тихо, что Николенька невольно замедлил шаг, проходя по подъездной аллее. Справа и слева стеной вставали одичавшие кусты, которые за последние пять лет не знали руки садовника. Хотя новая хозяйка и взялась за переделку, тут все оставалось по-прежнему.
На массивное крыльцо Николенька всходил осторожно. Он ничего не боялся, но этот мрачный особняк производил странное впечатление. При свете дня, когда юноша проезжал мимо, он казался обычным старым домом, мало, чем отличавшимся от точно таких же домов. Сейчас же он пугал своим молчанием. Он казался мертвым, заброшенным, и юноша усомнился в реальности происходящего. Точно ли здесь живет баронесса? Или она снимает роскошные меблированные комнаты, а сюда лишь наведывается время от времени, дабы проследить, как идут восстановительные работы? Не этим ли объясняется ее уединенный образ жизни – тем, что она не желает принимать гостей, пока дом не будет полностью отделан? Но в записке был назван именно этот дом, дом, в котором не светилось ни одного окна.
Николенька все еще терзался в догадках, когда дверь приоткрылась. На пороге возник женский силуэт.
- Меня пригласила баронесса, - пробормотал юноша, чувствуя себя неловко.
- Проходите.
Женщина посторонилась, пропуская позднего гостя на порог. Тот приободрился. Такое начало сулило многое. В самом деле, лучше не придумаешь места для свиданий, чем старый дом.
Просторная передняя была погружена во мрак. Темноту разгоняла только свеча в руках его провожатой. Та самая девушка с невзрачной внешностью смерила гостя долгим взглядом и предложила следовать за собой. Ее шаги были легкими, неслышными. Она скользила по старым половицам, как тень, в то время как сам гусар в своих начищенных сапогах топал так, что по углам металось эхо.
Из темноты выступила широкая мраморная лестница с колоннами. В большие окна заглядывала ночная темнота. По стенам плыли, колеблясь, тени двух человек, и если бы Николенька внимательнее смотрел на них, то заметил бы одну странность. По широкой лестнице поднимались юноша и девушка со свечой, но на стенах и потолке двигались тени человека и какого-то странного существа, похожего на вставшую на задние лапы огромную крысу.
Внезапно раздался низкий звук – не то стон, не то рев. Не ожидавший ничего подобного Николенька вздрогнул:
- Что это?
- Ветер, - ровным голосом отозвалась девушка. – Ветер в трубах. Дом старый, трубы старые…
- Чинить надо, - предположил юноша.
- Чинят.
Поднявшись на второй этаж, они прошли анфиладой просторных комнат, большею частью пустых. Тут было, как ни странно, немного светлее – из-за огромных, от пола до потолка, окон. Можно было даже различить кое-где старую мебель, укрытую чехлами – несколько диванов, кресла, шкафы. Если тут и шли восстановительные работы, то по тем комнатам, где проходил гость, этого сказать было нельзя.
- Сюда, прошу.
Тонкий лучик света пробивался из-под двустворчатых дверей. Девушка стукнула несколько раз условным стуком.
- Пусти! – послышался ответ.
Николенька переступил порог.
Это была просторная спальня, совмещенная с гостиной или будуаром – возле окон два кресла и маленький столик, у стены напротив, рядом с камином, еще одно кресло и оттоманка. Рядом стенные шкафы для одежды, массивный туалетный столик с зеркалом в полный рост, в глубине комнаты – несколько ларей и просторная кровать под пологом, расшитым звездами и цветами.
Подле кровати стоял еще один столик, весь заставленный вазами с фруктами, бутылками с вином, бокалами и блюдами с заедками. А на кровати, среди подушек, приподнявшись на локте, возлежала сама баронесса Аманда фон Крик.
- А вот и вы. Я вас ждала!
Николенька остолбенел. Он ожидал многого, но только не этого.
На хозяйке дома был полупрозрачный пеньюар, кокетливо распахнутый на груди, оставлявший открытыми ее плечи и руки до локтя. Женщина не потрудилась как следует запахнуть его, так что и ее грудь тоже была выставлена на обозрение если не полностью, то уж наполовину точно. Изящная ножка, словно дразня, свешивалась с кровати. Темные слегка вьющиеся волосы баронессы волной падали на плечи и спину. В свободной руке она держала бокал. И сама постель, и одежда хозяйки дома были в легком беспорядке. Так бывает, когда кто-то спешит как можно скорее выпроводить любовника, спасая его от внезапного визита супруга.
- Вы… вы…
- Вы опоздали, поручик, - промолвила она. – На целых полчаса…
- Виноват. Служба… и…
- Так что мне – увы! – пришлось поужинать одной.
- Виноват…
- Но я не буду сердиться на вас, если вы исполните одну мою просьбу, - это было сказано таким тоном, что Николенька тут же воскликнул:
- Приказывайте!
- Поцелуйте меня. Но прежде, - она резко выпрямилась, жестом останавливая устремившегося навстречу гусара, - прежде допейте вино из моего бокала.
У красивых женщин иногда бывают странные причуды. Но юноша уже привык к некоторым из них. Просьба баронессы шокировала прежде всего простотой. Он-то ожидал, что придется готовить долгую осаду, задабривать подарками, даже войти в доверие к этой горничной… кстати, как ее зовут?.. И вдруг ему достается поцелуй безо всякой борьбы!
Баронесса протянула ему бокал, уже наполненный кроваво-красным, как свежая кровь, напитком. Николенька протянул руку. Их пальцы соприкоснулись. Юноша вздрогнул, едва не проливая жидкости на кипельно-белые простыни. Глаза баронессы сверкнули. Что-то хищное мелькнуло у нее на лице. Приписав это досаде от его неловкости, Николенька одним духом опрокинул в себя вино, не чувствуя вкуса.
- Ха! – лихим гусарским жестом отбросил бокал. Дзынькнули, разлетаясь по полу, осколки.
- Ах, вот как? – баронесса шевельнула бровями. – Лихо. Мне это нравится! Теперь иди, целуй!
Распахнула объятия, откинувшись на подушки. Пеньюар ее распахнулся на груди, открывая тонкую газовую сорочку, такую прозрачную, что сквозь нее просвечивали не только изгибы ее точеного тела, но и виднелись соски на пышной груди.
Кровь ударила Николеньке в голову, словно не бокал вина, а пару бутылок шампанского пришлось ему выпить в два глотка. Он потянулся к женщине. Руки ее обвились вокруг его шеи, и юноша рухнул на соблазнительницу, торопясь отыскать ее губы.
Невзрачная девушка по имени Аглая стояла за порогом, подсматривая в щелочку за тем, что происходило на постели. Она сохраняла спокойствие, но прикушенная губа выдавала ее чувства – досаду, зависть, грусть. Впрочем, наблюдала она недолго – убедившись, что все идет своим чередом, отошла от дверей, направляясь по своим делам. Времени было мало, а сделать предстояло много.
- Пусти…
- Куда ты?
- Я на минуточку. Отпусти!
- Нет, постой! Не спеши!
- Но мне надо. Я скоро вернусь.
- А как же я?
- Подождешь!
Тонкий нежный палец касается кончика носа. Мягкие губы целуют в уста. Руки так и тянутся обнять, но гибкое сильное тело ускользает, как вода, меж пальцев. Миг – и вот ее уже нет. Он один в пустой постели посреди огромной погруженной в темноту комнаты.
Несколько минут Николенька ждал, прислушиваясь – не слышны ли шорохи шагов – и размышлял о том, что произошло. Неприступная таинственная баронесса фон Крик – его любовница! Кто бы мог подумать! Несколько недель она держала на расстоянии всех записных волокит, живя так уединенно и обособленно, что о ней многие говорили, но мало, кто видел в лицо. И вдруг - пала в объятия первого встречного гусара, который осмелился обратиться к ней. Что произошло? Юноша приписывал это чему угодно – благоприятному сочетанию звезд, своей исключительной привлекательности, дерзости, отваге и прочим личным качествам – и представлял, как уже назавтра вытянутся лица его сослуживцев, когда он станет рассказывать эту историю.
Но нет! Он лучше промолчит. Не годится вот так компрометировать женщину. Пусть свет подольше ломает голову над загадкой – есть ли у баронессы любовник. А он, Николенька Иваницкий, будет лишь кивать, со значением подмигивать и иногда ронять два-три слова. О, это будет такая интрига! А как все удивятся, когда тайное станет явным!
Юноша уже начал представлять себе лица знакомых, старших по званию чинов и родни, когда все откроется и строить планы на будущее, когда до него начало доходить, что ожидание немного затянулось.
Он приподнялся на локте, всматриваясь в темноту. Дом казался вымершим. Ни шороха, ни звука, ни движения. Только чуть скрипнула кровать, когда он сел, свесив ноги на пол.
- Аманда?
В ответ тишина.
Юноша позвал громче. Опять нет ответа. Понимая, что это звучит глупо, он крикнул – и откуда-то из-за запертых дверей донесся глухой, размазанный расстоянием звук.
Николенька вскочил, торопливо натягивая штаны. Про рубашку, ментик, сапоги даже не подумал. Только схватил пояс, затягивая на талии. Мелькнула мысль о пистолетах, но тут же пропала – все равно они остались дома. Зачем оружие, если идешь к любовнице? Вот шашка – другое дело, без шашки гусар не гусар. Она и сейчас при нем. Но все равно, хорош же он будет, разгуливая по чужому дому с оружием в руках? И все-таки, что там происходит?
Эти размышления были прерваны неярким светом, полившимся из-под прикрытой двери. Николенька бросился вперед.
Осторожность не позволила ему выбежать, сломя голову. Он задержался перед дверью, прислушался. Там кто-то был. Медленно, затаив дыхание, юноша потянул на себя створки…
И замер на пороге, отказываясь верить своим глазам.
Перед ним раскинулось поле, заросшее кустарником и редкими деревьями – как всегда бывает с брошенными пашнями. Была глубокая ночь. Луна плыла в разрывах облаков. Ветер обдал прохладой лицо юноши, принес запахи травы, земли и тины – поблизости явно был пруд. Послышался знакомый крик, но теперь он был легко узнаваем – так кричит филин.
Но откуда это все? Ведь он во Владимире-Северном, в особняке на Архиерейской улице, и до ближайшего поля отсюда по прямой несколько верст. Или это заброшенный парк? Не похоже. Глаз искал и не находил соседних зданий. И потом – покои баронессы находились на втором этаже. Как он ухитрился спуститься на первый, сделав всего пять или шесть шагов?
Николенька обернулся, думая увидеть спальню – и не поверил своим глазам. Он стоял отнюдь не на пороге знакомой комнаты, а в арке в стене разрушенного особняка. Крыша отсутствовала – уцелели только обломки стропил – не было и двух стен. Груды камня и щебень были и на месте внутренних стен. И за развалинами, куда ни глянь, было все то же поле, заросшее кустарником и редкими деревьями.
Растерянный Николенька огляделся, не понимая, что происходит. Вдалеке за ветвями мелькнул огонек. Обрадовавшись – где огонь, там наверняка люди – юноша сошел с остатков крыльца и зашагал напрямик. Под сапогами хрустели ветки, цеплялась сорная трава. Была то ли середина весны, то ли поздняя осень – на ветвях не было ни листика, холодный ветер выдувал из-под рубашки последние остатки тепла. Дорогу в темноте выбирать было трудно, и юноша шагал, не сводя глаз с огонька. Он понятия не имел, что будет делать, если заблудится.
Кусты вставали стеной, и несколько раз гусар принимался рубить их шашкой, расчищая себе прямой путь. Доброе оружие не подвело ни разу, кроме того, Николенька согрелся от такой разминки. Главное, добраться до людей и выяснить, где он находится. А там попытаться понять, как он тут очутился и как вернуться обратно. То, что его каким-то чудом перенесло за город, он уже понял. Но как такое могло быть? Еще несколько минут назад он был уверен, что находится в постели своей любовницы…
Огонек приближался, разгораясь все ярче. Вскоре стало ясно, что это – невысокий холм, на котором росли два дерева. Между ними горел костер, а через две ветки был перекинут шест, на котором висел большой котел. Вокруг костра кружились какие-то люди. Трое… нет, четверо. Чем, интересно, они заняты?
Юноша стиснул в руке шашку. Он не был уверен, что придется драться, но ощущение оружия в руке успокаивало.
Кусты расступились. Еще несколько шагов, и он очутился у подножия холма. И поразился открывшемуся зрелищу.
Здесь на открытом пространстве ветер дул сильнее. Взъерошил волосы, вздул пузырем рубашку. Но четыре человека у костра не чувствовали холода. Три женщины и мужчина сбросили одежду и нагими кружили вокруг огня. Время от времени кто-нибудь из них запрокидывал голову и испускал долгий отчаянный крик.
Танец становился все быстрее. Четыре человека бесновались, прыгали, кривлялись, не замечая ничего.
- Господи, - вырвалось у Николеньки. – Что это?
Он не находил слов, не верил своим глазам. Куда он попал?
Его возглас услышали. Кружение, напоминавшее дикий танец, прекратилось, и ему навстречу устремились две молодые женщины. Юноша невольно попятился – не только от странного смущения перед бесстыдно выставленной женской наготой – в деревне в отрочестве случалось подсматривать за девками в бане, - сколько от страха. Их было четверо – он один. И пусть в руке была шашка, что-то мешало поднять ее на этих женщин.
А красивы, чертовки! Очи горят огнем, губы так и манят поцелуями, тугие груди, тонкие талии, стройные ноги притягивают взгляд. А как двигаются, как поводят плечами… Женщины вцепились гусару в локти, ласково подталкивая к костру. Юноша сам не заметил, куда делось его оружие.
Оставшиеся у костра мужчина и третья женщина ждали его. Женщина достала откуда-то большой кубок, доверху наполненный темной жидкостью, в ночи кажущейся совсем черной. Когда юношу подвели ближе, она выступила вперед, протягивая кубок на вытянутых руках. Николенька взглянул ей в лицо и остолбенел – перед ним была та самая невзрачная девушка, компаньонка или служанка баронессы фон Крик. Нагая, с распущенными по плечам волосами, она казалась существом из иного мира. Ее простое прежде казавшееся пустым лицо переменилось – теперь от ее горящих глаз и чуть приоткрытых мягких губ нельзя было отвести взгляда. На высоком чистом лбу ее был намалеван какой-то знак вроде буквы «К», но с длинной вертикальной чертой.
- Испей, - прошелестел мягкий голос.
- Что происходит? – спросил Николенька. – Где мы? Где госпожа баронесса…
Он попытался вспомнить, как звали служанку – и не мог.
- Испей. И ничего не бойся!
Боится? Она думает, что он боится? Гусары не боятся ничего! В доказательство этого юноша высвободился из державших его рук, принял кубок, поднес к губам. Это оказалось вино. Хорошее доброе вино, такое вкусное, что он сам не заметил, как осушил все до капли.
- Вот так!
- Молодец! – обхватив его за шею руками, девушка жадно поцеловала в губы. Стоило ей разжать руки, как девушки с двух сторон повисли на юноше, целуя и тормоша, щекоча, поглаживая, пощипывая и залезая прохладными шаловливыми пальцами под рубашку. От столь откровенных женских ласк у юноши слегка закружилась голова.
- Прочь!
Девиц как ветром сдуло. К Николеньке шагнул мужчина. В его руке блеснул нож с чуть кривым лезвием. Молодой гусар попятился, но в это время его сзади схватили за локти. Юноша рванулся, пытаясь освободиться. А мужчина уже схватил его за рубашку, поднося нож к груди…
… и быстрыми точными движениями распорол на нем одежду, бросив клочки на землю.
Вцепившись в его локти, девушки силой потащили юношу вокруг костра. С другой стороны от него обнаружилась каменная плита, наполовину вросшая в землю, такая старая, что время давно уже стерло большую часть выбитых на ней знаков, слов и рисунков. Глаза Николеньки немного привыкли уже к темноте, и он заметил внизу, у подножия холма, расположенные неровными рядами такие же каменные плиты. Одни чуть больше, другие – чуть меньше, третья совсем маленькие. Над некоторыми высились кресты или невысокие сооружения.
Кладбище. Но какое? Такого явно не могло быть во Владимире-Северном. И где непременный спутник подобных захоронений – Божий храм? Юноша торопливо окинул взглядом окрестности. Либо он находился с другой стороны от холма, либо…
Его опрокинули на плиту, быстро спутали запястья и щиколотки. Юноша почти не сопротивлялся – то ли от выпитого, то ли от неожиданности происходящего, тело его утратило ловкость и силу. Руки и ноги были как ватные, и хотя внутри все сжималось от недоброго предчувствия, он лежал совершенно неподвижно, не в силах пошевелиться.
Четверо встали над плитой. Та служанка с кубком в руках – справа, мужчина с ножом – слева, девушки заняли места в ногах и в головах. Одна придерживала щиколотки, другая – запястья. Запрокинув голову, Николенька мог видеть ее лицо и поражался огню, горевшему в ее глазах. В них была тоска, нетерпение, желание, мстительная радость и что-то темное, злое.
- Кровь младая, - нараспев затянул мужчина, потрясая ножом в воздухе.
- Запоры отворит, - в тон ему подхватила служанка баронессы, поднимая кубок.
- Душа живая, - опять пропел мужчина.
- Тело покинет, - запела служанка.
- Знаки покажут…
- Тайны откроют…
- Силу осилит…
- Властью своею…
Николенька совсем перестал дышать, не сводя глаз с ножа. И поэтому не сразу заметил появившееся рядом новое лицо.
Женщина встала рядом с мужчиной, и у того дрогнула рука с ножом.
- Стойте!
Голос ее был до того знаком, что юноша рванулся навстречу, стряхивая оцепенение:
- Госпожа баронесса? Аманда?
Их взгляды встретились. Молодая женщина вопросительно шевельнула бровями:
- Ты? Здесь?
- Аманда, что происходит? Где мы? Кто все эти люди?
- Шш-ш-ш, - тонкие пальцы, пахнущие фиалками, легли ему на губы, остановив поток вопросов. – Не надо ничего говорить!
Наклонившись, баронесса поцеловала юношу. Она была нагая, как и остальные, и это действовало на гусара странным образом.
- Аманда, - выдохнул он. – Вы… вы – ангел!
- Тс-с. Молчи! Ты милый мальчик, - нежная рука пригладила его волосы. – Вот так. Хорошо. А теперь закрой глаза и… Продолжай!
Но чары уже спали. Николенька рванулся из державших его рук:
- Нет! Аманда… Госпожа баронесса! Неужели вы позволите…
- А что тут такого? – она отступила, вставая в ногах. – Мне было хорошо с тобой, но ты оказался не в том месте не в то время. И можешь выдать тайну…
- Ни за что! – пылко воскликнул юноша. – Слово чести! Слово офицера…
- Слово мужчины, - промолвила ее служанка, - ничего не значит.
- Но я не выдам…
- Есть лишь два способа не выдать тайну – вообще ее не знать и унести с собой в могилу, - покачала головой баронесса. – Ты ее уже узнал. Значит, нам придется тебя убить. Продолжайте!
Как порой просто и легко – умереть во славу Отечества или взойти на плаху с гордо поднятой головой, умерев за свои убеждения, за свой народ, за свободу, наконец. И как тяжело умирать вот так – ночью, на краю странного кладбища, от ножа, как жертвенный агнец. Как легко рассуждать о быстрой смерти на поле брани – и как тяжело смотреть на ее приближение.
- Нет! Прошу вас! Неужели вы допустите…
- Впрочем, - вкрадчивый голос баронессы опять заставил нож замереть на полпути, - есть еще один способ. Но согласен ли ты?
- Да! – пылко воскликнул юноша.
- Ах, молодость, горячность, юношеский пыл… - улыбнулась баронесса. – Ну, кто вас учил? Придется мне заняться твоим воспитанием, мальчик… Если ты желаешь принадлежать мне. Отныне и навек. Как верный бессловесный раб!
Николенька недолго колебался. Быть верным рабом красивой женщины – для гусара это означало лишь одно.
- Да! Желаю! О, Аманда…
Она приблизилась, наклонилась так, что распущенные волосы упали ему на грудь.
- Ты согласен принадлежать мне душой и телом? Отныне и навек?
- Да.
- Согласен слушаться меня во всем, не прекословить, не перечить, исполнять приказы?
- Да.
- Согласен делать все, как я велю? Согласен, если надо, пресмыкаться? Согласен, если надо, убивать?
- Да! Да!
- Согласен не мечтать о свободе?
- Да! То есть, нет! Я готов!
- Навсегда?
- Да! Да! Клянусь честью…
- И лишь одну меня любить – превыше матери, сестры, жены, Отчизны… веры?
«Это какой-то обряд, - мелькнуло у Николеньки в голове. – Она не может же требовать подобного всерьез! Или может?» А вслух он на всякий случай сказал:
- Да.
- Вы слышали его слова? – баронесса выпрямилась, оглядела собравшихся. Те ответили ей кивками и нестройным бормотанием. Кажется, они были разочарованы тем, что юноша останется в живых.
- Да будет так! Освободить!
Женщина торжественно вскинула руки. Величественная, прекрасная, при свете костра она казалась древней богиней или ангелом мщения, сошедшим на землю, ибо для ангела милосердия слишком ярким огнем горели ее глаза. Николенька почувствовал, что его запястья и щиколотки свободны, но прежде, чем он приподнялся с плиты, лежать на которой было холодно и неудобно, баронесса одним стремительным плавным движением бросилась на него, прижала к камню и уселась верхом, стискивая бока бедрами, словно норовистого коня. Горячие ладони тяжело легли ему на грудь, вынуждая лечь.
- А это – чтобы ты запомнил навсегда, чей ты раб и кто твоя госпожа!
Вот против такого способа доказать свою власть и подчинение красивой женщине Николенька ничего не имел.
- Барин! Барин, просыпайтесь!
- Мм-м? Что такое?
- Утро уже, барин! Да что ж такое! И не добудиться вас! Службу проспите!
- Какую еще… - голова была тяжелой, ничего не соображала. – Ты кто?
- Ох, вот и надо было до чертиков вам допиться, барин! Своих не признаете! Степка я, лакей ваш! Просыпайтесь, барин!
В сомкнутые веки бил яркий солнечный свет. Голова кружилась и раскалывалась, как с похмелья. Во рту было сухо и противно, язык еле ворочался, царапая нёбо.
- Ох, - Николенька приподнялся на локте, с трудом разлепил веки и тут же со стоном уронил голову на постель. Комната вокруг завращалась с такой бешеной скоростью, что его затошнило. Верный Степка поспешил подставить лохань.
Когда юношу перестало выворачивать наизнанку, и он вытерся полотенцем, денщик покачал головой:
- Ну и погуляли вы вчера, прости, Господи! Никак в пятом часу вас домой-то принесли!
- Домой? – Николенька попытался оглядеться. – Домой?
Глаза его не обманывали. Он действительно был у себя на квартире. Лежал в одном исподнем на постели, рядом – денщик Степка. В окно лился яркий солнечный свет. Лучи падали на лицо, и глазам от этого света было больно.
- Закрой, - простонал Николенька, махнув рукой в сторону окна. – И подай напиться!
- Сейчас, барин! – денщик проворно задернул штору, принес стакан вина. Юноша поморщился, но после нескольких глотков ему действительно стало настолько лучше, что он смог кое-как выпрямиться и посмотреть по сторонам уже осмысленным взглядом.
- А что вчера было?
- И-эх, барин, барин, в ваши-то лета так память терять? – мягко пожурил Степка. – Нешто не помните, где были и что делали всю-то ночь?
Николенька схватился за голову, силясь вызвать в памяти последние события. Но в голове царил полный мрак. Смутно припоминались мужские голоса, женский смех, музыка, танцы… цыгане? Ну да, ночь, костер, ветер в поле, пляски до утра, вино рекою – и зазывные черные очи вертящейся в пляске красавицы…
Но, постойте, а разве все это было именно так? Разве он не собирался отправиться в другое место? Собирался! Вот куда только? Ничего не вспоминалось! Где же он был? В цыганском таборе или где-то еще?
- Барин, - денщик все это время стоял над душой, словно немой укор, - одиннадцатый час уже, барин.
- И что?
- Так на службу-то к девяти надо было!
- Что? – юноша рванулся вскочить, но делать резкие движения ему еще было рановато, и он тяжело опустился обратно на постель. – Что? А ты почему меня не разбудил?
- Так будил я, барин! Вот ей-богу, будил! – истово перекрестился денщик. – А только вы, как вас приятели принесли, лежали, ровно мертвый, даже дыхания слышно не было. Я уж поначалу думал – померли, опились. Что я тогда вашей матушке сказал бы?
- Приятели? Какие приятели?
- Да уж известно, какие, - по-бабьи поджал губы денщик. – Господа Троицкий да этот шельма Шкуревич…
- Но-но! – вяло отмахнулся Николенька. – Ты Шкуревича не трожь! Он князь и не тебе чета! Еще будет всякая сволочь обзываться… Плетей захотел? Скажи спасибо, что мне сейчас не до того…
- Спасибо, барин, - совершенно серьезно поклонился Степка. – А только виданное ли дело – так вас спаивать? А ну, как впрямь из-за них Богу душу отдали? И ведь знали, что вам на службу и опаздывать нельзя…
- Теперь уж опоздал, - вздохнул юноша, покосившись на часы. В полку он должен был очутиться два часа тому назад. Пока очухается, пока оденется, пока доберется… Раньше двенадцати не появится. Эх, вот незадача! Не миновать ареста! С другой стороны, не являться нельзя.
- Степка, тащи мундир, - он сел на постели, стиснул зубы, пережидая новый приступ тошноты и головокружения. – Одеваться!
Ничего не поделаешь – похмелье похмельем, а на службу явиться надо. В конце концов, ему двадцать один год, давно пора начать отвечать за свои поступки. Не расстреляют же его и не прогонят сквозь строй за то, что он накануне загулял и слишком много выпил? С кем не бывает?
Вспомнить бы еще, где и с кем он гулял!
Баронесса Аманда фон Крик еще нежилась в своей постели, прислушиваясь к мелодии, лившейся из стоявшей рядом на столике музыкальной шкатулке, когда неслышными шагами вошла сестра Аглая. Исполнявшая роль горничной, наперсницы, компаньонки, девушка остановилась в дверях, внимательно и испытующе глядя на свою «хозяйку».
- Чего тебе? – заметила та ее присутствие. – Пришел, что ли, кто? Доложи, что я не принимаю.
- Что это было, сестра? – помолчав, спросила сестра Аглая.
- Когда?
- Ночью.
- А, ты об этом мальчишке, - рассмеялась баронесса, откидываясь на подушки. – Милый, не правда ли? И такой красивый…
- Он видел слишком много, - покачала головой сестра Аглая. – Им нельзя столько видеть… безнаказанно.
- И что прикажешь мне с ним делать? Он сам пришел, я его не звала.
- Вы, сестра, и сами могли не ходить, раз у вас были гости! И уж, если так не терпелось, могли бы получше запечатать вход.
- Не тебе меня учить! – воскликнула баронесса, садясь на постели. – Молодая еще! Сама-то какова? Думаешь, я не видела, как ты на него смотрела?
- Как?
- Как кот на сало! Так бы и съела!
Сестра Аглая тихо облизнулась. Глаза ее затуманились. В них появился огонек, выдававший в ней людоедку.
- А почему бы и нет? – промолвила она. - Он сам виноват! Сам пришел. Не надо было его отпускать.
- Он и так от нас никуда не денется, - молодая женщина встала, набросила пеньюар. – Я его пометила. Так что пусть побегает немного на свободе. Скоро он нам понадобится.
ГЛАВА 4.
Предчувствия его не обманули. Полковой командир не просто разгневался на проспавшего с похмелья поручика. Не успев моргнуть глазом, Николенька Иваницкий угодил на трое суток на гауптвахту.
Сидеть было скучно. Комнатка была тесная, полутемная, стены голые, крашеные в коричнево-розовый цвет. Из мебели только кровать да лавка, на которой предлагалось складывать свои вещи. Сторож обслуживал дважды в день – утром и вечером приносил таз с водой для умывания, выводил для оправки в коридор. Кормили из рук вон плохо – чай, хлеб, каша, суп из солдатского котла. Зарешеченное окошко хоть и было довольно большим – при случае, легко выбраться – но забрано решеткой и не отворялось. Лишь форточка днем и ночью распахнута настежь, впуская прохладный воздух и голоса с воли.
Не привыкший к такому, Николенька маялся от безделья и странного провала в памяти. Он решительно не помнил, где, как и с кем провел прошлую ночь. По словам денщика Степки, он ушел, отговорившись свиданием. А воротился мертвецки пьяным, ведомый под руки товарищами-выпивохами, которые сами были немногим трезвее. Но Троицкого сыскать не удалось – как выяснилось, он уже второй день в отпуску и раньше следующего месяца не появится. А Шкуревич хотя и был на месте и даже посетил юношу на гауптвахте, ничего о вчерашней ночи вспоминать не хотел. Да, были. Да, пили. Но был ли с ними поручик Иваницкий – вспоминать отказывался. Может, был, а может и нет. Много тогда народа гуляло. К цыганам в табор? Нет, не ездили. А зачем в табор, когда в «Ершах» сейчас Мура Жемчужная каждый вечер поет?
Неизвестно, что еще наговорил Шкуревич полковому командиру, только внезапно арест Николеньки продлили еще на трое суток. На сей раз якобы по той причине, что гусар заврался и отказывался отвечать, где был и что делал.
«Ну и шкура этот Шкуревич! – размышлял юноша, лежа на постели и глядя в быстро темнеющее окно. – Нет бы, подтвердил, что, мол, да, вместе мы были! Продал! Просто так! И чего ради? Какая ему в том выгода? Что же теперь будет?»
Полковой командир ясно дал понять, что выпустит несчастного поручика только после того, как тот точно скажет, где был. А как сказать, если сам не помнишь? Ночь, поле, костер, песни, пляски, женщины, выпивка – и все.
Что-то зачесалось под левой подмышкой. Блохи? Быть не может! Николенька машинально полез почесаться – и взвыл. Кожу от прикосновения словно обожгло огнем. Он стиснул зубы, пережидая вспышку боли. Потом, когда зуд немного стих, попробовал дотронуться снова – и опять его словно обожгло. Каждое прикосновение пальцев к коже в одном и том же месте причиняло боль, как будто касались раскаленным прутом.
Ну и злые тут блохи! Или так оголодали? А может, у него там ранка? Где-то на гулянье оцарапал кожу, она покрылась корочкой, в пьяном угаре ничего не заметил, а сейчас неловко повернулся, содрал струп, вот и болит. Хорошее объяснение, только есть в нем один изъян – на рубашке нет следов крови. Ну, да ладно, потерпим до утра.
Утром юноша перво-наперво велел сторожу принести зеркало.
- Бриться хочу! – пояснил он.
Крошечный осколок вместе с бритвенными принадлежностями сыскался быстро. Многие гусары щеголяли пышными усами, но у самого Николеньки они росли какие-то кошачьи, торчали в разные стороны рыжеватыми волосками, так что юноша терпеливо брился. Товарищи над ним посмеивались, говоря, что так он выглядит совсем мальчишкой, зато многие дамы млели от его гладко выбритых щек.
Сначала Николенька на самом деле намылил щеки и, глядя на себя в прислоненный к подоконнику осколок, начал скоблить щеку. Обычно этим у него занимался Степка, но здесь и сейчас поневоле все приходилось делать самому.
Но стоило сторожу отвернуться, юноша торопливо схватил осколок зеркала и поднес его к боку, второй рукой задрав рубаху.
То, что он увидел, заставило его обомлеть от удивления. На гладкой коже выделялось алое клеймо. Какая-то буква с завитком, знакомая, и в то же время совершенно необычная.
Понадобилось несколько минут, чтобы сообразить, что это – всего-навсего начертанная старинным церковным шрифтом заглавная буква «Б», только повернутая зеркальным отражением. Но это открытие ничего не прояснило. Что значит эта метка? Когда и при каких обстоятельствах он мог ее получить? Она была невелика, чуть крупнее фаланги большого пальца, ярко-красная.
За дверью предупредительно кашлянул сторож, и пришлось торопливо заканчивать бритье.
Весь день Николенька ломал себе голову, что все это значит. Обращаться за разъяснениями к Шкуревичу смысла не имело. Писать к Троицкому, второму якобы участнику ночной попойки – тоже. Но ведь метка – явное доказательство того, что он был где-то той ночью. Вспомнить бы, где были эти костры и эти песни и пляски…
О-ох… Стоило подумать и попытаться вызвать в памяти обрывки воспоминаний, как метка начинала зудеть и чесаться. До самого вечера юноша развлекался тем, что то начинал вспоминать костер и пляски вокруг, то отвлекался и вызывал в памяти деревню Ольховку, где у родителей было поместье, соседей, маменьку, брата Анатолия… Потом опять резко перескакивал на «ночь-поле-костер-цыгане». И соответственно, боль то обжигала огнем его ребра, то отступала.
Так он и уснул, и во сне увидел…
Поле, заросшее кустарником и редкими деревьями. Развалины старинного дома – две стены углом и груды камней. Холм. Старое кладбище. Костер. Танцующие тени. Метка. Огонь…
Огонь охватывал тело. Было жарко. Николеньке было страшно и радостно – радостно, что он ясно увидел все это и сообразил, что ему все не привиделось. А страшно от того, что он чувствовал – что-то сейчас произойдет.
«Нет! Не надо! Я не хочу! Я передумал! Пустите меня!»
Огонь. Нагие девицы, хохоча и гримасничая, подтаскивают его к костру. Пламя лижет тело. Нет… Только не это! Он упирается изо всех сил, вжимая босые пятки в землю, но девицы подтаскивают его все ближе. Огонь опаляет кожу. Больно. Он горит. Девицы отскакивают в стороны с веселым злым визгом, а он, весь в огне, катается по земле, пытаясь сбить пламя, кричит, стонет, кубарем катится вниз с холма, ударяется всем телом о какое-то надгробие. Оно трескается вдоль, и оттуда вылетает облако зловонного газа. Окутывает юношу, принимает форму человеческого тела…
Крик.
Он рвется из глотки, разрывая оковы сна и одновременно облегчая терзающую тело боль.
Он просыпается.
На полу, нагишом, но сейчас не до того. Все тело зудит и чешется. Обезумев от зуда, Николенька чесался. На коже уже оставались расчесы и оставленные ногтями царапины. Кое-где выступила кровь, но этого было мало. Ужасно хотелось сорвать с себя кожу, избавиться от нее, остаться нагим… по-настоящему нагим. Может быть, тогда утихнет боль и зуд?
Что это? Стучат? Николенька взвыл.
- Ваш-бродь, с вами все в порядке?
Затуманенный болью разум пришел на помощь не сразу. Сторож. Ну, конечно, это сторож!
- А!
- Ваш-бродь, все в порядке, спрашиваю?
- Да, - голос получился какой-то чужой. Он не ответил, а словно выкашлял этот звук.
- Может, позвать кого?
- Н-нет…
- Может, дохтура?
При мысли о том, что увидит полковой врач, юношу бросило в дрожь. На миг разум вернулся к нему, и Николенька увидел себя со стороны – голый, расцарапавший себя до крови, взлохмаченный, с безумным выражением лица, забился в угол комнаты, скаля зубы, как дикий зверь. Ни за что!
- Нет! – выкрикнул он. – Нет! Вон! Прочь!
- Чего у вас творится там?
- Сон! Плохой сон. Страшный…
Хотя ничего страшного в том костре не было… или все-таки было? Этот огонь, охвативший его тело, этот дым…
Горло вздрогнуло, легкие расправились, и нечеловеческий низкий вой вырвался наружу, перепугав обоих – и Николеньку, и сторожа.
- Вы как хотите, ваш-бродь, а я за дохтуром!
Николенька запаниковал. Нет, нельзя, чтобы доктор видел его в таком состоянии. Его вообще никто не должен видеть, коли на то пошло. Что тогда будет! Надо бежать.
Он вскочил. Дверь была заперта, и юноша метнулся к окну. Оно тоже было закрыто, но Николенька мгновенно распахнул раму.
Прохладный ночной воздух остудил кожу. Да! Вот оно, спасение! Воздух! Ему нужно на воздух!
Путь преграждала решетка. Юноша схватился за два прута, рванул…
Он сам не ожидал от себя такой силищи, но железные прутья согнулись, как будто в руках была всего лишь медная проволока. Уже слыша в коридоре топот чужих шагов – топот врагов! – Николенька протиснулся в образовавшуюся щель, обдирая в кровь плечи и бока. Кубарем вывалился наружу, прокатился по сырой холодной земле, припав на четвереньки, запрокинул голову, подставляя лицо мелкой измороси. Хотелось кричать и выть от смешанного чувства ужаса и восторга. Он на свободе! Он может бежать, куда хочет! Тело рвалось вперед, жаждало движения. Но он стал зверем. Диким, всеми гонимым зверем, и гонят его страх и боль. И еще – голод и…
Зов?
Да, зов. Голос. Негромкий властный голос:
- Ко мне!
В его комнате вспыхнул свет – кто-то принес лампу. Послышались голоса. Распахнутое окно и поломанная решетка не могли не привлечь внимания врагов. Прежде, чем его увидели, Николенька сорвался с места и со всех ног ринулся в темноту. Его тело двигалось само. Душу наполняло чувство восторга. Как это было здорово – бежать!
Ко мне!
Голос еще отдавался в ушах, вел его, как по натянутой струне. За спиной раздавались крики – не заметить бегущего в ночи голого человека невозможно. Каждый новый звук за спиной заставлял прибавлять шагу.
На пути встал забор. Не сбавляя хода, Николенька одним махом одолел его, вскочил на гребень, стоя на четвереньках, как дикий зверь. Сгорбился, озираясь по сторонам. Сейчас он был в выгодной позиции, и ему хотелось боя. Подпустить поближе преследователей, атаковать сверху, повалить, вонзить зубы в податливую шею! От предвкушения рот наполнился слюной, он зарычал.
- Ко мне!
Сопротивляться этому голосу не было сил. А это значит, что охоту придется отложить до другого раза. Жаль.
Спрыгнул на ту сторону, побежал, шлепая босыми пятками по мостовой. Найти источник зова он мог с закрытыми глазами.
Карета стояла в глухом переулке. Неподвижная неживая фигура на козлах. Неподвижно замершие неживые фигуры лошадей. Обычные кони его бы испугались. Дверца кареты призывно распахнулась:
- Ко мне!
Ноги сами внесли внутрь кареты.
Там пахло фиалками и ладаном. Закутавшись в темный плащ, сидела самая прекрасная женщина в мире, и Николенька со стоном уткнулся лицом ей в колени.
- Ах ты мой дурачок! – послышался ее смех. Прохладная ладонь легла на голову, пальцы вцепились в растрепанные волосы, заставив поднять лицо. – Ты посмотри, до чего себя довел! Просто ужас какой-то.
- Пр-рости, - простонал он, не сводя с нее преданного взора. Это была она, его госпожа, его повелительница, его богиня, его хозяйка. А он распростерся у ее ног, как верный пес.
- Мой маленький мальчик, - она взяла в ладони его лицо. – Мой милый маленький мальчик. Ты пришел…Ты ведь сделаешь то, что я у тебя попрошу?
- Да!
Ее губы были так близко, что не хотелось думать ни о чем другом. Он обнимал колени женщины, мечтая только об одном – повалить на пол кареты, сорвать мешавшие одежды и овладеть ее прекрасным телом. Юношу била нервная дрожь, взгляд туманился от желания. Он крепче обнял ее ноги, дернул за подол платья, и красавица нахмурилась.
- Нет, так не годится!
Она оттолкнула его так, что Николенька ударился лопатками о противоположное сидение. Быстро извлекла откуда-то оплетенную бутыль, ловко плеснула из нее в стакан какой-то темной терпкой жидкости:
- Пей! Ну же! Это приказ!
В стакане обнаружилось вино, но со странным привкусом. Он выпил все до капли – и словно протрезвел. Вдруг сообразил, что сидит голый на полу кареты в присутствии женщины. Вспомнил, что чуть было не набросился на нее.
- О, господи! Какой ужас! – от стыда хотелось провалиться сквозь пол кареты. И как он мог?
- Успокойся, - послышался голос баронессы. – И слушай меня. Сейчас мы поедем в одно место, - словно только того и ждали, карета тронулась, - там ты войдешь в дом и сделаешь то, что я прикажу. Понял?
- Да.
- Надо говорить: «Да, госпожа!»
- Да, госпожа.
- Так-то лучше. Надо будет заняться твоим обучением… Но сначала оденься. В таком виде ты не должен разгуливать по улицам! – в него полетели лосины, рубашка, мундир, гамаши. – Одевайся живо! Я отвернусь!
Баронесса в самом деле обратилась к окошку, подперла щеку ладонью, глядя во тьму. Карета ехала ровной рысью, все шестнадцать копыт цокали строго в унисон. Николенька не задавался вопросом, куда и зачем они едут. Он жил настоящей минутой - побег с гауптвахты представлялся ему как сон. Только она, баронесса Аманда фон Крик, его любовница, ее голос, ее присутствие, имели значение. Да полноте, была ли гауптвахта? Он разве сумасшедший, чтобы ломать решетки и носиться где-то нагишом?
Одевшись, он почувствовал себя увереннее. Сел напротив баронессы, чтобы лучше видеть ее лицо.
- Куда мы едем?
- Не твое дело!
Николенька промолчал. В нем словно поселились два человека. Один еще возмущался таким поведением женщины, зато другой был готов принять и простить своей госпоже и не такую дерзость.
- Приехали!
Темнота за окном сменилась разноцветными огнями. Стоявший на берегу протекавшей через город Клязьмы особняк был расцвечен огнями – фонари горели и вдоль тротуара, и у ворот, и на подъездной аллее, и у входа. Освещены были и многие окна, не говоря уже фонарях, укрепленных на каретах. Время от времени в ночное небо взмывали потешные огни.
- Где мы?
Николенька с любопытством высунулся в окошко. Он примерно знал, чей это особняк, но никак не мог поверить своим глазам. Вот уж не ожидал сюда попасть!
- Дворец Марии Петровны, - не обманула его ожиданий баронесса. – Сегодня здесь маскарад в честь именин наследника.
Николенька почувствовал стыд. Мать и отец получили приглашения, и в доме последние две недели только и разговоров было, что об этом маскараде, а он совсем про него забыл и угодил на гауптвахту… Или не угодил? Ведь он же здесь, в карете?
Баронесса протянула ему алое домино, плащ, шляпу, перчатки – все алого цвета. Сама помогла облачиться, сама перетянула талию поясом. В заключение вручила трость с фигурным набалдашником.
- Внутри клинок. Смотри не хватайся за лезвие – оно отравлено. Это для дела.
Николенька насторожился. Хотя близость его богини опьяняла, все же помнил, для каких дел вручают отравленные клинки.
- Никак, затуманился, сокол ясный? – напевно молвила баронесса и ловким движением извлекла откуда-то из-за сидения оплетенную лозой бутыль. Быстро скрутила затычку, плеснула темной терпко пахнущей жидкости в случившуюся тут же чашку:
- А ну-ка, испей! Из моих рук…
Проворно обхватила за шею рукой, притянула к себе, жадно, властно целуя в губы. Николенька задохнулся от сладкого дурманящего предчувствия.
- Испей! – чашка оказалась подле самых губ, и юноша послушно сделал глоток. Вино было крепким и кислым. От неожиданности он закашлялся, и баронесса опять притянула его к себе:
- Подсластить?
Этот поцелуй длился дольше, и в конце, когда Николеньку оторвали от сладких женских губ, у него кружилась голова, а море казалось по колено. Недовольный, он полез целоваться опять, зашарил руками по платью женщины, но на сей раз его оттолкнули:
- Иди, сделай, что велю – тогда и получишь свою награду.
- А что? – голова кружилась, все расплывалось, словно в сладком дурмане. – Что надо сделать?
- Слушай, - баронесса обхватила юношу за шею руками, задышала прямо в лицо, - слушай. Там сейчас бал, праздник, но мне туда нельзя. Там мой враг. Он стережет меня. Я наверняка знаю. Он преследовал меня в Пруссии, преследовал в Баварии, гнал через всю Ляхию и Балтию…Он настиг меня здесь, в Великороссии… Он приближен ко двору, у него есть друзья, а я одна. У меня никого нет…
- Как это нет? А я? – воскликнул Николенька.
- Ты милый юноша, но ты один. У вас говорят: «Один в поле не воин…» И потом – этот человек знается с нечистой силой. Он окружен не только верными друзьями, но и темными слугами…
Ночь…
Кладбище…
Курган…
Костер…
Камень…
Нагие девки, собиравшиеся пустить ему кровь…
Видение мелькнуло перед глазами и пропало, но женщина угадала, какие мысли овладели ее спутником. Она опять поцеловала его, позволив жадным рукам шарить по ее платью, и отстранилась не сразу.
- Да, там я спасла тебе жизнь, когда сама прибегла к темным силам, чтобы они помогли мне одолеть моего врага. Спасла, хотя и пришлось пожертвовать их помощью и защитой. Стать же ты моим защитником… и получишь такую награду, о которой сможешь только мечтать!
Николенька вздохнул. Вкус поцелуя на губах мешался со вкусом кислого вина. Голова кружилась, мысли путались.
- Что надо сделать?
- Ты пойдешь на маскарад, - торопливо зашептала баронесса. – В этом плаще и домино тебя пропустят. У меня есть билет на чужое имя, - она полезла в низкий вырез платья, достала свернутую в несколько раз бумагу. Она пахла ее телом, и гусар жадно прижался к ней лицом.
- Он там, - продолжала женщина. – Ты узнаешь его сразу – он будет одет восточным шейхом. На груди у него подвеска с крупным, в форме слезы, алмазом. Ты должен его убить, забрать алмаз и принести мне. В этом алмазе – ключ ко многим тайнам мироздания. Это не простой камень. Я не могу сказать тебе всех его свойств – у нас мало времени. Принеси мне его – и увидишь, что тебя ждет!
Улыбнувшись, баронесса чуть-чуть приспустила с плеча платье, и этого было достаточно, чтобы Николенька забыл обо всем на свете. Сорвавшись с места, он торопливо поцеловал открывшуюся полоску голого тела и тут же выскочил из кареты.
У него кружилась голова – то ли от выпитого на голодный желудок слишком крепкого вина, то ли от поцелуев возлюбленной, то ли от предстоящего приключения, а может, от всего сразу. Чеканным шагом миновал распахнутые ворота, где замерли солдаты в старинной, лет сто как отмененной, форме – кафтаны, треуголки, пышные парики, высокие сапоги с отворотами и пищали с широкими дулами. Николенька в кроваво-красном плаще и алом домино прошел мимо, задержавшись лишь на крыльце, где точно также разряженные лакеи – разве что без оружия за поясом – взяли у него пригласительный билет и с поклонами проводили в залитую огнями бальную залу.
Времени посмотреть в бумагу и прочесть имя, под которым он ступил в залу, у гусара не было, но он не отчаивался. Недавняя кампания, которую он захватил шестнадцатилетним недорослем, научила его не только лихо скакать на коне, рубиться шашкой и пить шампанское из горлышка. Он усвоил нехитрую военную тактику – оглядеться, потом атаковать, а в случае конфузии – отступать. Многие его товарищи воевали по принципу: «Главное – атаковать, а там поглядим!» И Николенька решил действовать сходу.
Но сначала надо было выбрать цель.
Народа было много – съехался чуть ли не весь Владимир-Северный. Цесаревич Андрей, в честь именин которого устраивался маскарад, был любимцем императрицы, и его именины всегда праздновались с размахом. Достаточно было сказать, что танцевали не в одном, а в трех залах – в одном в вальсе плыли величавые фигуры, в другом весело отплясывали мазурку, в третьем – властвовал полонез. Те, кто не танцевал, ходили из зала в зал, толпились на галерее и широких лестницах, выходили подышать на балкон. Сновали лакеи с напитками, музыка мешалась с негромким гулом голосов. Ухо выхватывало лишь отдельные слова. На нового человека не обращали внимания. Он был предоставлен сам себе.
«И с чего это Аманда боялась сюда приходить? – мелькнуло у голове у юноши. – Тут не один человек – половина нашей роты растворится, как капля в море!»
Придерживая плащ, он неспешно ходил из комнаты в комнату, иногда задерживаясь в дверях бальных зал. Танцевать хотелось ужасно, тем более что мазурку сменяла кадриль, ту – вальс, потом опять шла мазурка и так далее.
К огорчению Николеньки, далеко не все были в маскарадных костюмах. Большинство встреченных им гостей ограничились лишь разноцветными домино. Некоторые дамы одевались в старинные, вышедшие из моды платья, другие увенчивали головы тюрбанами, третьи кутались в плащи так, что о фасоне и цвете их наряда оставалось лишь гадать. Этим дело и ограничивалось.
В дверях на юношу налетела цыганка:
- Предсказать судьбу, красавчик?
Судя по чертам лица, голубым глазам и выговору, никакая она была не цыганка, но Николенька внезапно решил подыграть ей:
- Ну, что меня ждет, красавица?
- Вижу на челе твоем роковую тайну, - нараспев, явно подражая кому-то, заговорила лже-цыганка. – Вижу страсть в душе твоей. Вижу любовь, что ожидает тебя – и разочарование, что постигнет тебя. Вижу, как вознесешься к славе – и падешь с высоты. Вижу…
- А не видишь, как зовут невесту мою? – перебил ее Николенька. О женитьбе он не думал. Ему бы отделаться от лже-цыганки.
- Авдотья!
- Верно, - кивнул юноша. – А не скажешь ли, красавица, когда я умру?
- Далеко до твоего смертного часа, - уклончиво ответила лже-цыганка. – Я так далеко в будущее заглядывать не умею. Сто лет проживешь, помяни мое слово!
Она, видимо, хотела сказать что-то еще, но в эту минуту среди прохаживающихся туда-сюда мужчин в распахнутых дверях мелькнула яркая фигура.
Очень необычно одетый мужчина – широкие малиновые шаровары, белая рубашка, широкий атласный кушак, накидка, тюрбан – прохаживался под руку с каким-то господином, одетым во все черное. Этот, который в черном, так напоминал католического монаха, что Николенька даже усомнился на миг – откуда тут взяться католикам. Потом он вспомнил про маскарад и сам усмехнулся своей забывчивости.
Забыв про цыганку, Николенька жестом подозвал лакея, схватил с подноса бокал шампанского, одним махом опрокинул его в рот, и после этого кинулся вслед за странной парой. Но это оказалось легче сказать, чем сделать. Не успел юноша одолеть и половину разделяющего их расстояния, как навстречу ему выдвинулся какой-то пожилой мужчина в полувоенном мундире.
- Ваше сиятельство? – воскликнул он. – Глазам не верю. Вы – здесь!
Первым порывом Николеньки ответить, что его с кем-то спутали, но он вовремя вспомнил, что пришел сюда по чужому билету, и подбоченился:
- А где мне еще быть?
- Но вы же сами сказали третьего дня, что ноги вашей не будет на этом маскараде?
- Я? – наигранно удивился юноша, озираясь по сторонам, чтобы понять, куда делся восточный шейх.
- Именно. Помнится, вы утверждали…
- У меня на это были свои причины, - отрезал молодой гусар.
- А, понимаю, - кивнул его собеседник, - вы желали, чтобы все думали, будто вы проигнорировали сей маскарад, хотя на самом деле почтили его своим присутствием. Вы подходили к ее величеству?
- Нет.
- О, неужели ваша игра настолько тонка, что вы рискуете вызвать гнев августейших особ?
- Я просто… - Николенька скользнул глазами по пестрой толпе, - просто… не представлен… - от неожиданности юноша сказал правду.
- Вы позволите сделать это за вас? Почту за честь…
Было очень интересно и лестно оказаться на маскараде в числе знакомых императорской фамилии. Но, с другой стороны, еще неизвестно, с кем его спутали. Наверняка, с представителем какого-нибудь знатного рода. И, если откроется, что Николенька не тот, за кого себя выдает… Он же здесь не просто так, а по приказанию баронессы фон Крик! Он должен исполнить возложенное на него поручение.
- Не стоит беспокоиться, милейший, - он фамильярно потрепал незнакомца по плечу. – Я сделаю это сам!
И ринулся прочь со всех ног, пока не нашелся кто-нибудь еще, что пожелает вступить с ним в беседу.
Восточный шейх тем временем куда-то делся. Его спутник – тоже. Юноша со всех ног ринулся на поиски. Кого-то толкнул, кому-то наступил на ногу, кого-то зацепил тростью. Оба как в воду канули.
И тут, уже начав отчаиваться, Николенька заметил господина в черном. Теперь тот прохаживался в одиночестве. Понимая, что многим рискует, Николенька остановил еще одного лакея, взял и залпом выпил у него сразу три бокала шампанского и решительной походкой направился к этому незнакомцу.
- Добрый вечер, сударь!
- Добрый, - тот казался удивленным. Видимо, не ждал, что его одиночество будет нарушено. – Чем могу служить?
- Вы меня знаете? – в лоб спросил его Николенька.
- Нет, - тот удивился еще больше.
- Я вас тоже не знаю, - кивнул юноша. – Но зато я очень хорошо знаю вашего спутника… того восточного шейха.
- Вот как? – у господина в черном глаза полезли на лоб.
- Да. Увидел, понимаете ли, его совершенно случайно на балу. Давно не виделись, решил возобновить знакомство, а он куда-то исчез. Не подскажете, где я могу его найти?
- Охотно подскажу. Господин советник изволил покинуть маскарад. Он приезжал только засвидетельствовать свое почтение их величествам…
- Черт побери! – вырвалось у Николеньки.
Это была неудача! Пока его отвлекали лже-цыганки и странный господин, тот, за кем он охотился, исчез. Как потерявшая след гончая, он метнулся туда-сюда и уже совсем собирался признать свое поражение, как вдруг…
В распахнутых дверях, ведущих в бальную залу, мелькнул знакомый тюрбан.
Николенька сорвался с места, как будто за ним гналась сама смерть.
Играла музыка, кружились пары. Тюрбан каким-то чудом оказался на противоположной стороне, и юноша бестрепетно кинулся за ним, как пловец кидается в бурное море. Вокруг мелькали дамские наряды, маски, улыбки. Он мчался вперед, работая локтями. Одолел залу, огляделся – вон он! Тюрбан двигался в сторону галереи.
Не знакомый с расположением покоев дворца, Николенька устремился следом. Тюрбан уходил все дальше от яркого света, громких звуков, танцующих пар, шума и праздничной суеты. Он уходил, а юноша двигался за ним по пятам. Скорее! Скорее! Время уходит! Она ждет!
Мысль о баронессе, которая уже больше часа остается в карете, ожидая от него вестей, подхлестнула юношу, как норовистого коня. Он перешел на бег, на ходу извлекая шпагу из трости. Попавшийся на пути лакей с подносом шарахнулся прочь от сверкающего лезвия.
На самом деле Николеньке не хотелось никого убивать. Он твердо решил сначала добиться от этого тюрбана клятвы больше никогда не преследовать баронессу фон Крик – пусть знает, что у нее есть отныне защитник! И только если уж станет упорствовать, попробовать припугнуть.
А «тюрбан», как успел окрестить его молодой гусар, вдруг что-то заподозрил. Он прибавил шаг, свернул на лестницу, выбрался на другой этаж, там прошел анфиладой комнат, завернул за угол. Понимая, что его противник знает дворец намного лучше него и просто пытается оторваться от погони, Николенька крикнул:
- Стой! Ни с места!
«Тюрбан» мгновенно обернулся.
- Что вы тут делаете? Кто вам дал право за мной ходить? Убирайтесь вон!
- Не уберусь! – Николенька взмахнул шпагой.
- Вот как? В таком случае…
Откуда у «тюрбана» в руке взялась шпага, юноша не понял. Прятал под накидкой, что ли? Он кинулся в атаку так быстро, что юноша отступил, защищаясь. Шпага сильно отличалась от привычной шашки. Николенька чуть не пропустил несколько выпадов – от ран его спасала только молодость и проворство. Он не сразу сообразил, что шпагой можно не только рубить, но и колоть – понял это, когда сам еле-еле сумел отвести в сторону нацеленный ему в живот клинок. Попытался повторить выпад противника – и скорее случайно, чем намеренно, лезвие его шпаги оцарапало «тюрбану» руку.
- Ага!
Первая кровь придала гусару сил. Ощутив небывалый восторги кураж, он сызнова накинулся на противника. «Тюрбану» пришлось худо – теперь уже ему пришлось отступать. Он перекинул шпагу в левую руку, но сделал только хуже. Движения его замедлились, стали вялыми и неловкими. Делая шаг, он запнулся, теряя равновесие.
- Что за черт… Ох!
Пытаясь встать в позицию, «тюрбан» покачнулся и выронил шпагу. В глазах его мелькнул ужас.
- Вы… ты… Кто вас послал? Откуда вы взялись?
- Я послан по поручению одной дамы, которую вы взялись преследовать, - Николенька опустил свое оружие, едва «тюрбан» выронил свое. – Отныне и впредь заявляю, чтобы вы прекратили всякое \преследование, ибо у этой женщины есть надежный защитник!
Он отсалютовал шпагой.
- Женщина, - его недавний противник вынужден был опереться на стену, чтобы удержаться на ногах. Он дышал тяжело, было видно, что под маской его лицо заливает багровый румянец. – Как… кто она такая?
- Баронесса Аманда фон Крик.
- Баронесса? О, нет!
«Тюрбан» рванулся вперед, протягивая руки, словно пытаясь дотянуться до горла своего противника, но внезапно упал на бок. Задергался, суча руками и ногами, пытаясь приподняться, захрипел, хватаясь за грудь, и издавая невнятные звуки. Но вскоре хрип прекратился, он дернулся последний раз и затих.
«Мертв!» - понял Николенька. Хотя войну он видел мало, но на мертвых и умирающих успел насмотреться. Ему оказалось достаточно пристального взгляда, чтобы весь недавний кураж и веселость слетели с него, как с гуся вода. Но как? Без смертельной раны? Или нет?
Юноша посмотрел на свою шпагу. «Осторожнее! – вспомнились слова баронессы. – Лезвие отравлено! Одно касание – и конец!» Вот, значит, как…
Он тихо попятился к выходу, обдумывая происходящее. Он убил. Убил по приказу своей возлюбленной. Вспомнились ее губы, ее нежный шепот: «Сделай это для меня – и получишь такую награду, о которой можешь только мечтать!»
А, собственно, что в этом такого? Он защитил честь самой прекрасной женщины в мире. Больше этот тип не станет ее преследовать, и она…
Черт, как он мог забыть!
Бегом вернувшись в комнату, Николенька кинулся к мертвому телу. Не теряя времени, сорвал с его груди подвеску с вставленным в нее крупным камнем, торопливо сунул за пазуху.
Внизу ничего не изменилось. Играла музыка, кружились пары, сновали туда-сюда лакеи, но многие начали подтягиваться к обеденным залам – был обещан ужин. Торопясь донести своей возлюбленной снятый с груди убитого камень, Николенька спешил к выходу так быстро, как мог, стараясь не привлекать ничьего внимания. Оставалась последняя пара дверей. Они распахнулись…
И юноша едва успел затормозить, отказываясь верить своим глазам. Навстречу ему не спеша, широкой уверенной походкой шел…
Он сам!
То есть, не совсем он. Тот же кроваво-красный плащ, то же алое домино, те же высокие сапоги для верховой езды, такая же шпага в трости, тот же рост, волосы, сложение, гладко выбритый подбородок.
Они столкнулись чуть ли не нос к носу, и в серых глазах под алым домино мелькнуло точно такое же чувство узнавания, что и у молодого гусара: «Не может быть!» Каждый – один входящий в ярко освещенный дворец, другой спешащий его покинуть – уставились на своего двойника, как на привидение.
Первым опомнился Николенька. Мысль о том, что именно за этого человека его могли принять недавно, придала юноше сил. Пробормотав какие-то банальные слова извинения, он боком протиснулся мимо и сломя голову кинулся вниз по ступенькам. Ему не хотелось и лишней минуты оставаться в этом дворце. Еще немного – и кто-то из слуг обнаружит мертвое тело. И тогда…
Кареты баронессы на прежнем месте не оказалось. Юноша метнулся туда-сюда по улице, и наконец заметил ее в стороне, подальше от освещенных окон. Он кинулся к ней:
- Аманда! Я принес!
- Молчи! Без имен! – прикрикнули на него.
- Хорошо. Я все сделал. Позволь…
Он попытался протиснуться в карету, но баронесса решительно помешала ему это сделать:
- Где камень?
- Вот он!
Сунув руку за пазуху, достал подвеску, протянул женщине и сам потянулся следом. Он ждал, что его хотя бы обнимут, хотя бы пожалуют для поцелуя руку, но чуда не произошло. Несколько секунд баронесса фон Крик рассматривала подвеску и вставленный в нее прозрачный камень, а потом резко оттолкнула юношу так, что он покачнулся, чудом не падая навзничь.
- Гони!
Дверца хлопнула. Карета сорвалась с места.
- Погоди! – Николенька сорвался с места, побежал рядом, хватаясь за дверцу. – А как же я!
- Гони же!
Кони прибавили ход, переходя с рыси на тяжелый скок. Юноша бежал за каретой, хватаясь за нее, взывая к сидевшей внутри женщине. Что-то тянуло его к ней, несмотря ни на что. Из последних сил он рванулся, запрыгивая на приступку и хватаясь за ручку двери. Но тут обернулся кучер. Он взмахнул кнутом. Удар такой силы обрушился на голову юноши, что тот не удержался. Выпустив дверцу, он упал и покатился по мостовой.
ГЛАВА 5.
Карета остановилась у ворот, и Аманда выпрыгнула наружу. Прижимая к груди подвеску, она подобрала юбки и поспешила в дом. На пустом крыльце старинного особняка маячила неясная тень. Она шагнула вперед, превращаясь в сестру Аглаю:
- Ну, что? Получилось?
- Он у меня! – баронесса подняла подвеску повыше, но тут же спрятала на груди. – И вам его не получить!
Сестра Аглая только покачала головой, пропуская свою мнимую госпожу вперед.
- Как все прошло? – поинтересовалась она на ходу.
- Чудесно! Как говорится, без сучка и задоринки. Этот мальчик просто находка. Провозился, правда, долго. Зато он сделал все, что надо! И невероятно восприимчив. Он уже у меня в руках. Думаю, оставить при себе… Что скажешь? – баронесса бросила на свою сестру-служанку двусмысленный взгляд.
- Не понимаю, - откликнулась та.
- Мне показалось, что он тебе понравился?
- Глупости. Я его и не рассмотрела толком…
«Как и он тебя, моя милая! Но ведь эта незаметная невзрачная внешность – твое оружие, не так ли? Против кого ты собираешься его использовать? Против меня? Против других братьев и сестер? Или против остального мира?»
Баронесса Аманда фон Крик недолюбливала свою служанку именно потому, что они звали друг друга сестрами. И подозревала, что та тоже не в восторге от навязанного обстоятельствами родства.
Но скоро все закончится. Камень у нее. Значит, можно покинуть этот город, пока не поздно.
А как поступить с гусаром?
Проснулся Николенька поздно со странным чувством, что накануне произошло нечто невероятное. Несколько минут он лежал на знакомой койке, рассматривая серую стену гауптвахты, и силился припомнить, что такого интересного и важного было ночью, пока он спал.
Он спал. И видел… сон?
Ну да. Странный зуд по всему телу, невнятно звучащий голос, невероятная сила, когда он погнул решетку, его бегство, в чем мать родила, через расположение полка, карета, баронесса, празднество, маскарад, убийство незнакомца, встреча с собственным двойником – все это только сон. Ему скучно торчать в четырех стенах, вот он во сне и дает волю своей фантазии. И чем дальше, тем может быть только хуже. Может быть, стоит показаться полковому врачу? А что он скажет? «Доктор, меня мучают странные сны. Что это значит?» Скорее всего, в ответ его отправят в отставку и запрут в тихое заведение наподобие британского Бедлама. Нет, о том, что ему снится, надо помалкивать. А уж если и рассказывать, то, например, Данилевичу, чтобы тот описал все это в своих поэмах.
Приняв такое решение, Николенька успокоился. С детства маменька внушила ему, что сказки – все ложь, что подобные фантазии – суть проявления ума недалекого, если не сказать больше – неполноценного. И что сие прилично темным неграмотным крестьянам, но никак не людям просвещенным. А что касаемо книг, то читать стоит лишь те, в которых повествуется о том, что произошло на самом деле и десятой дорогой обходить любой вымысел. Николеньке было около семи лет, когда маменька ополчилась на сказки и любые вымышленные истории. В доме князей Иваницких практически не было книг, кроме нескольких французских романов, а также «Жития святых» и «Псалтирь». Все делилось на «так бывает, значит, это правда» и «так не бывает, значит, это ложь». И Николенька, решив, что он не смог бы погнуть железную решетку и бегать голым по части, решил, что и все остальное – тоже ложь и вымысел. Хотя вот Лавровский еще до войны как-то раз на спор проехал голышом по улицам города среди бела дня… если не врет. Тогда как понимать остальное?
Он еще раздумывал, когда неожиданно вошел дневальный с приказом – заменить гауптвахту домашним арестом.
Сестра Аглая бежала по улице. Прохожие не оборачивались ей вслед – она была настолько невзрачной девушкой, что даже сейчас, когда служанка баронессы фон Крик мчалась, сломя голову, как на пожар, никому до нее не было никакого дела. Разве что те, кого она толкала, оборачивались ей вслед, но махали рукой – мол, была охота связываться.
Сестра Аглая спешила. Баронесса фон Крик спала после ночного бдения, но она могла проснуться в любую минуту, и тогда беглянке несдобровать. Добравшись до богатого особняка, стоявшего на набережной неподалеку от дворца, где ночью был праздник, она шмыгнула в калитку для слуг, прокралась через двор до неприметной дверки, наполовину скрытой разросшимся плющом, и отчаянно принялась дергать висевший над нею шнурок. Два раза слабо – один раз сильно – еще два раза слабо – и два раза сильно.
Миновало несколько томительных минут прежде, чем дверь открылась.
У мужчины, открывшего ей дверь, был тот же цвет волос и глаз, та же фигура и цвет лица, что и у Николеньки Иваницкого, но на этом сходство заканчивалось. Нет, будь они ровесниками, они могли бы походить на родных братьев, но хозяин дома был почти на двенадцать лет старше молодого гусара, что сводило сходство к минимуму.
- Сестренка?
- Ох, братец, - сестра Аглая невольно улыбнулась на это обращение, - она… она… у нее все получилось!
- Войди!
Девушка протиснулась в приоткрытую дверь, перевела дух в темной передней.
- Как это случилось?
Сестра Аглая сбивчиво рассказала о том, что сама слышала от баронессы фон Крик.
- Вот, значит, как, - мужчина задумался. Его руки тяжело лежали на плечах девушки. – Спасибо, - он поцеловал ее в лоб, - а теперь ступай домой. И будь очень осторожна! Неровен час, кто-то из твоих сестер и братьев узнает, что ты обо всем доносишь мне. Тогда тебе несдобровать…
- Ничего, братец, - сестра Аглая привстала на цыпочки, поцеловала его в щеку. – Я не из пугливых!
- И все равно будь осторожна. Мне не хотелось бы тебя потерять! Ты – мое самое ценное приобретение!
Тон, каким были сказаны эти слова, смягчил их смысл, и девушка покидала особняк почти счастливая.
Но радоваться ей было недолго. Она спешила изо всех сил и, судя по всему, отсутствовала не так уж долго, но когда проскользнула через дверь для слуг в старый дом на Архиерейской улице, навстречу ей шагнула баронесса.
- Ты где была?
Далеко Николенька не ушел.
Он только миновал ворота, только свернул на Большую Конную, откуда можно было с равным успехом добраться и до родительского особняка, и до квартиры, которую занимал, как положено офицеру, когда его окликнул знакомый голос:
- О, симпатяжка! Куда направляешься?
Так мог назвать его только друг, и юноша оглянулся. В дрожках сидели его приятели, Юшневский и Задонский. Был с ними и Лавровский, с которым Николенька третьего дня чуть не подрался на дуэли в театре. Все трое были веселы и взвинчены.
- Куда направляетесь, Иваницкий? – окликнул его Лавровский.
- Домой.
- Айда с нами, к Данилевичу!
- Зачем?
- Пить. Вот! – Юшневский поднял корзину, из которой торчали горлышки бутылок, тряхнул. – И это еще не все!
- А поедемте! – тряхнул головой юноша, запрыгивая в дрожки.
Подполковник Аристарх Данилевич жил в многоквартирном доме, снимая на пару с одним из приятелей целый этаж. Двери обеих квартир были постоянно нараспашку, и соседи старались прошмыгнуть мимо как можно осторожнее. Ибо у одного из гусар жила свора из пяти гончих собак, а на лестничной площадке на цепи сидел купленный в складчину молодой медведь. Зверя таскала для забавы из квартиры в квартиру, а когда сидел на площадке, тот скучал и норовил ухватить проходивших мимо людей когтями. Поднимавшихся офицеров он приветствовал ревом, встал на задние лапы и вытянулся во фрунт, задав морду – был надрессирован так встречать всех в военных мундирах.
- Браво, мишка! Браво! На, держи, заработал! – Юшневский вытянул из корзины одну бутылку, сунул в протянутые лапы зверя.
В просторной, на десять комнат, квартире Данилевича, было душно, накурено, пахло пороховым дымом – от скуки гусары стреляли в стену, соревнуясь, кто быстрее и ловчее выпишет пулями вензель на стене. Из кухня тянуло жареным – денщик Данилевича наскоро занимался готовкой.
Народа было много, человек тридцать, если не больше, но вошедших заметили сразу.
- О, какие люди! – сам Данилевич, в рубашке навыпуск, растрепанный, немного нелепый в домашних туфлях вместо сапог, шагнул им навстречу. – И симпатяжка Иваницкий с вами? Добро! Ну, мы гостям рады!
Все кинулись обниматься с вновь прибывшими, жать руки, дружески хлопать по плечам. Тут смешались рода войск, военные с гражданскими – поговаривали, что Данилевич недавно вышел в отставку, дабы без помех посвящать себя литературному делу. Как бы то ни было, но среди его гостей и сейчас было несколько штатских.
- Сейчас я вас перезнакомлю! Но сначала выпьем!
В руках у Николеньки оказалась бутылка.
- За что будем пить?
- За упокой, - трагическим тоном возвестил Данилевич.
- Умер кто-то? Прости, не знал.
- Хуже, - замогильным тоном провозгласил поэт и драматург. – Сняли с постановки мою «Снежную Крепость». Сию конфузию и заливаем добрым старым вином!
- А почему? Пьеса показалась нехороша?
- Так ведь траур! – и, увидев ошарашенное лицо Николеньки, Данилевич спросил: - Ты что, не слышал ничего?
- Откуда? – принужденно улыбнулся юноша. – Я на гауптвахте сидел.
- Вот как? По какой же причине?
- Пил. Гулял, - немногословно пояснил Николенька. – Проспал.
- Ого! По-гусарски, стало быть, ночь провел?
- Да. А наутро меня на гауптвахту… Да что случилось-то?
- Ты не знаешь… Вчера во дворце Марии Петровны был бал-маскарад по случаю именин цесаревича. И на этом балу кто-то убил прусского посланника.
- Не может быть! – вырвалось у юноши.
- Истинный крест! Его закололи шпагой. Кто? Пока неизвестно. Он был под маской…
- Алое домино… - сами собой шевельнулись губы.
- Что-что?
- Так, - Николенька мотнул головой, отводя глаза, - не обращай внимания, Данилевич! Так, говоришь, неизвестно, кто это был?
- Да откуда? Слухи, правда, разные ходят, да пока до нас дойдут… Дело, говорят, темное. Колдовством попахивает!
С каждым словом Николеньке становилось все муторнее на душе. Это был не сон! Это было на самом деле. Но тогда стоит поверить и во все остальное – согнутые прутья, странный зуд, его ощущение, как будто он превращается в зверя… А может, он просто увидел все это во сне? Может, это был обычный вещий сон? Такое бывает или нет? Дворня любила сны разгадывать… У кого бы спросить?
Заметив, что поручик задумался, Данилевич обнял его за плечи:
- Не вешай носа! Все образуется! Найдут этого убийцу, как не найти! Вся Тайная канцелярия поднята! Ну, это их дело – искать. А наше – пить да гулять!
Николенька сделал большой глоток прямо из горлышка. Ему ужасно хотелось напиться, чтобы хоть ненадолго перестать об этом думать. Надо же, прусский посланник! Кто бы мог подумать?
Аристарх Данилевич не умел долго предаваться печали. Он потащил юношу из комнаты в комнату, знакомить с новыми и старыми приятелями. Тут были и гусары, и уланы, и егеря, и штатские. Кто-то пил, кто-то яростно о чем-то спорил, кто-то резался в карты, кто-то прямо посреди залы, растащив столы и стулья по углам, затеял фехтовать на саблях. От гула голосов, табачного дыма, звона скрещиваемых клинков и стаканов у Николеньки голова пошла кругом. Со знакомыми он выпивал за дружбу, с незнакомцами – за новое знакомство.
Оседлав верхом стул, возле стола с зеленым сукном, глядя на игру, сидел коренастый загорелый до черноты - или от природы смуглый – юноша всего на пару лет старше Николеньки. Он сам не играл, но следил за игроками так пристально, словно от этого зависело нечто важное. Приметен он был тем, что больше кого бы то ни было, походил на семинариста, сбежавшего из училища. Черная рубашка, шейный платок, на плечах мундир – не мундир, сюртук – не сюртук, а что-то среднее, серо-черное.
- Ох, не глядели бы вы так, ясновельможный пан, - молвил один из игроков. – Такое ощущение, что вы мне в карты подсматриваете!
- Играй-играй! – откликнулся тот. – Не твоего ума дело!
В голосе семинариста явственно слышался ляшский выговор. Он был довольно пьян – один из немногих, кто действительно казался хватившим лишку.
- Крутицкий, - как раз в это время окликнул его Данилевич. – Не портите игры! Лучше позвольте вам представить…
Смуглолицый медленно поднял голову, оторвавшись от созерцания чужой игры. Глаза у него были страшные – чужие, нездешние. Николенька отшатнулся, когда эти глаза уставились, казалось, в самую его душу.
- Тш-что? – с явной запинкой промолвил он. – Кто это есть?
- Это друг мой, Николя Иваницкий. Он…
- Т-ты! – как это бывает с пьяными, Крутицкий взвился мгновенно. – Ты кого привел, пся крев! К-курва…
- Но-но, Крутицкий! Вы мой друг, но я все равно не позволю оскорблять моих приятелей…
- Да он же, - тот покачнулся. Сюртук сполз с плеч на пол. – Он же метшеный!
Он так и сказал – «метшеный», с ляшским пришепетыванием.
- Объяснитесь, Крутицкий!
Вместо ответа тот выбросил вперед правую руку. Хватанул что-то в воздухе скрюченными пальцами, словно ловя невидимую блоху, дернул на себя.
Николенька задохнулся. Грудь словно стянуло обручами – ни вдохнуть, ни выдохнуть. От боли в ребрах закружилась голова. Но страшнее боли было жуткое осознание: «Это правда!» И зуд, и сломанная решетка, и бег нагишом, и карета баронессы… Она его госпожа. Она приказала ему убить человека в костюме восточного шейха, и он это сделал. И забрал у него подвеску с камнем.
Кровь молотом стучала в ушах. Голова кружилась. Чтобы не упасть, он схватился за спинку чьего-то стула.
- Что с вами? – как из-под воды, послышался голос. – Вам плохо?
- Он пьян! – подхватил кто-то еще.
«Ничего подобного! – хотелось крикнуть Николеньке. – Гусары не пьянеют! Гусары…»
- Погодите-погодите! Он…
- Он метшеный! – ворвался крик Крутицкого. – Отдайте его мне!
- Может быть, не стоит, Юро? Вы его не знаете…
- Это вы его не знаете! Это вашно!
- Знаем мы ваше «важно»! – вклинился в беседу кто-то третий. - Нет уж, в подвалах Третьего отделения нам делать нечего!
Николенька не прислушивался к голосам. Юноша прилагал отчаянные усилия для того, чтобы удержаться на слабеющих ногах и попытаться сделать хоть глоток воздуха. В ушах звенело и шумело.
- Да вы не понимаете! – надрывался Крутицкий. – И-эх! Данилевитш, ты мне друк, но сейчас прости, я не могу здесь оставатса! До встречи, панове!
Николенька не заметил его ухода – просто вдруг он снова смог дышать. Юноша покачнулся, хватая ртом воздух, согнулся пополам, борясь со рвотными позывами, захрипел.
- Ну, ты как? – его усадили на оттоманку. Прибежавшие псы вертелись под ногами у людей, тыкались в лицо и руки.
Николенька кивнул и попытался улыбнуться – мол, уже лучше.
- Ну, прости, не знал, - Данилевич присел рядом, обнял за плечи. – Ты не сердись на Крутицкого! Такой уж он человек… Ведьмак!
- Что он, - с трудом выговорил юноша, - что он сказал про то, что я – меченый?
- Да не обращай внимания! Крутицкий иногда вот так начинает всякую всячину нести. Так-то он человек хороший, даром что лях. Жаль, что он ушел, - Данилевич посмотрел в сторону двери, - я бы вас еще раз друг дружке представил, уже на трезвую голову. Вы бы друг другу понравились!
- Он сказал, что я меченый, - стоял на своем Николенька.
- Может, он имел в виду, что ты – отмеченный особой судьбой? Так по его словам, тут половина таких, меченых! Не бери в голову!
- Не беру… Выпить есть?
- Как не быть!
Ему протянули сразу несколько бутылок. Юноша, не глядя, взял ближайшую. На душе было муторно.
Сестра Аглая, не дрогнув, выдержала взгляд своей «хозяйки».
- Куда бегала? Это уж мое дело! Может, я полюбовника заимела!
- Полюбовника? А может, сыщика?
- Никогда доносчицей не была и не буду! – фыркнула девушка.
- А коли так – имя назови.
- Вот еще! Стану я… чтоб вы, сестрица, его себе забрали? В кои веки раз и на меня внимание обратили…
Невзрачная внешность девушки действительно не могла привлечь к ней внимание женихов, но только если речь шла об обычной девушке. А сестра Аглая таковой не была.
- Ой, врешь ты все! – баронесса фон Крик уперла руки в бока. – Неужели не знаешь, что существуют приворотные зелья? Или хочешь, чтобы все было по-честному? Кто он?
- Вам, сестрица, какое дело? – отрезала девушка. - Вы в нашей семье чужая, вам тут свои порядки устанавливать негоже! Как приехали, так и уедете, а нам тут жить.
Баронесса прищурилась, прикидывая что-то в уме.
- Ты права, сестра Аглая. Погостила я тут. Пора и честь знать!
- Как? – девушка удивилась. – Вы уже уезжаете?
- А что тут такого? Погостила, сколько могла, надо дальше двигаться. Помоги мне собраться!
- Но… как же… - сестра Аглая немного растерялась. Она рассчитывала, что все будет иначе. Этот странный отъезд порядком волновал девушку.
Баронессу надо было задержать, во что бы то ни стало. Хотя бы еще на день. И за этот день улучить минутку и предупредить обоих «братьев» - и того, кто пристроил ее к лже-баронессе служанкой, и другого, к которому она только что бегала с доносом.
- А вот так!
- И когда ехать изволите?
- Да как вещи соберу, так и уеду. Я же не воровка какая-нибудь! Я свое взяла, то, что мне должно было принадлежать по праву! Так что не бойся, - она усмехнулась, - просто так не сбегу! Доложусь, кому следует!
Сестра Аглая перевела дух. Что ж, если ее «хозяйка» говорит правду, несколько часов у нее есть.
- А гусара-то вашего как? Нешто, так и бросите, не простившись?
- Гусара?
Баронесса задумалась. Иметь при себе верного и преданного слугу, готового в огонь и воду за один нежный взгляд, хотела бы любая. Особенно, если надо пролить чью-то кровь или сделать то, на что у женщины, несмотря на всю ее сметку и ловкость, не достанет мужества и сил. Но она собирается уезжать. Забирать юношу с собой? Нет, это не выход.
- Я разберусь с ним.
Подняв юбки, она стала подниматься по ступеням, кивнув горничной – мол, ступай за мной. Девушка засеменила следом, теряясь в догадках. Она не боялась своей «хозяйки», но гадала, что теперь будет.
- Начинай вещи укладывать. Да поспешай – тебе надо еще в комнатах прибраться.
- Чего ради?
- Не «чего», а «кого»! Гусар сюда придет, чуешь?
Сестра Аглая кивнула, споро принимаясь за дело. Вещей у баронессы было немного – она путешествовала налегке – да и то несколько баулов так и стояли не распакованные. Вместе с молчаливым кучером девушка начала переносить узлы, картонки и саквояжи в дорожный сундук, который был заранее укреплен на запятках.
Сама баронесса зорко наблюдала за погрузкой. Кучер работал, как черт – сестра Аглая за ним не успевала. И уж, конечно, не заметила легкого кивка головой. Подав ему очередной узел, она отвернулась, нагибаясь за следующим – и в этот момент что-то тяжелое опустилось ей на голову.
- Добей! – коротко приказала баронесса, когда кучер по-обезьяньи ловко спрыгнул наземь и склонился над телом. – Да зарой в саду. Быстро!
Время было далеко за полночь, когда просто пить, резаться в карты и стрелять в стену стало скучно. Гуляки требовали разнообразия.
К облегчению соседей и огорчению квартальных сторожей и будочников, компания – кто мог и хотел стоять на ногах – высыпала на улицы ночной столицы. Позднеосенний вечер с холодным ветром и мелким моросящим дождем выдул у большей половины весь хмель, но оставшиеся не унывали.
- Эх, чем бы потешиться?
- Айда будочников медведем пугать?
Растолкали уснувшего на полу хмельного медведя, нарядили его в старый мундир, выволокли на воздух. Сонный медведь упирался, не хотел идти. Его манили новой бутылкой, за которой он и побрел, как на привязи.
Предстоящую шалость обсуждали на ходу:
- Выберем того, что на посту спит. Вы двое мишку тихонько к двери привяжите, а мы в стороне зашумим. Будочник выскочит – а тут медведь!
- А коли кого встретим?
- Да натравим зверя – и вся недолга! Мы ж попугать только…
Николенька шел со всеми. Он уже участвовал в подобных забавах, но после того, что с ним приключилось прошлой ночью, все казалось мелким, пресным. Ах, госпожа, госпожа! Ведьма ты, а не баронесса! Во что впутала! Убийство прусского посланника! Это же надо?
Задумавшись, юноша мало-помалу отставал от своих спутников. Те волокли медведя к ближайшей будке квартального, но окрестные сторожа уже досконально знали всю компанию, привыкли к их чудачествам. Первый заперся изнутри и не открывал, несмотря на стук и крики. Второй, напротив, вышел под свет фонаря и принялся увещевать компанию идти прочь и не будить обывателей – шел второй час ночи – третьего не оказалось на месте. Понимая, что на своей улице развлеченья не дождаться, гусары потащили мишку на соседнюю и дальше, где квартальные были непугаными.
И здесь им не повезло. Ибо, услышав гомон приближающейся толпы, из будки выскочил сторож и крикнул на всю улицу:
- А ну, стой! Кто идет?
- Ишь ты, смелый! – развеселились гусары. – А что, не скучно вот так всю ночь стоять?
- Стой! – сторож вскинул пищаль. – Стрелять буду!
Гусары в ответ только захохотали, почуяв новую потеху. Обычно квартальных сторожей вооружали, как попало – то бердышами, которые в армии не использовались уже лет сто, то старыми пищалями, которых даже вороны не боялись, а иных просто палками и дубинами. Привыкнув, что их оружие никого не напугает, многие сторожа даже не считали нужным за ним ухаживать. Но у этого сторожа пищаль была заряжена.
Грохнул выстрел. Палил сторож в воздух, поверх голов, и второго выстрела надо было ждать долго, но его не понадобилось. Привыкший к пальбе гусар, медведь перепугался этого нового странного звука.
Заревев, медведь рванулся бежать со всех лап.
- Дурак! – обругал будочника Юшневский. – Скотина! Зверя из-за тебя упустили!
- Ничего, - отмахнулся Данилевич. – Далеко не уйдет!
- Ночью? – возразили ему. – Уйдет.
- Айда ловить мишку!
- Айда!
Сорвавшись с места, гусары кинулись вдогонку за удиравшим косолапым зверем.
В это время из-за угла, громко цокая копытами по брусчатке, из-за угла выехала простая темная карета без гербов. Четыре крупных коня темной масти, почти сливавшихся с ночной темнотой, ступали слитно, двигаясь, как одно существо. Они шли крупной рысью, двигаясь прямо посередине улицы, не замечая никого и ничего на своем пути. Гусары, хоть и были под хмельком, поспешили расступиться, но упустили из вида медведя. Тот, напуганный, разозленный, не разбирая дороги, кинулся прямо на морды коней.
Кучер взмахнул кнутом. Кони резко прибавили ходу, сминая медведя. Тот заревел, падая им под копыта.
- Куда? Чего творишь? Мишку! Ах ты! – гусары кинулись на карету.
И в этот миг что-то вспыхнуло так ярко, что осветило улицу, карету, гусар, медведя под копытами коней. На несколько секунд стало светло, как днем, и этого краткого времени отставшему Николеньке Иваницкому хватило, чтобы узнать карету.
- Госпожа!
Юноша сорвался с места, побежал, настигая карету как раз в тот миг, когда из окошка на миг высунулось лицо баронессы фон Крик.
- Гони!
- Госпожа!
Аманда фон Крик обернулась. Расправившись с сестрой Аглаей, она торопилась покинуть столицу, пока той не хватились. Была опасна малейшая задержка – и надо же приключиться такой встрече!
А Николенька уже запрыгнул на ступеньку, хватаясь за дверцу:
- Вы не узнали меня, госпожа?
В другое время баронесса ответила бы по-другому, но не сейчас. Не зная, как отделаться от назойливого гусара, она не придумала ничего лучшего, как схватить его за рукав:
- Забирайтесь ко мне!
Это предложение ошеломило и обрадовало юношу. Он обернулся на своих приятелей. Те были ошарашены. Судя по лицу Данилевича, он вообще ничего не понимал. Лавровский только качал головой. Юшневский откровенно завидовал. Николенька подмигнул им всем: «Вот так-то!» - и проворно кинулся в карету.
- Везучий, симпатяжка! – беззлобно фыркнул Юшневский. – И почему все бабы таким достаются?
- Крутицкий говорил, что он меченый, - припомнил Данилевич, провожая взглядом карету. – Может, он это имел в виду?
- Петушиное слово, мол, знает, чтоб любую девицу подманить?
- А хотя бы и так!
- Какое же это петушиное слово? Кобелиное тогда уж!
- Ну, вас, - отмахнулся Данилевич, хмурясь. Взгляд его затуманился, посерьезнел, и приятели понимающе переглянулись, догадавшись, что веселью конец. Обидно, когда среди твоих друзей поэт – вот придет ему некстати вдохновение, и все веселье насмарку. Пойте, гуляйте, делайте что хотите – только подальше отсюда. А тут должна быть тишина. Тут творятся шедевры!
Карета тем временем катилась по ночным улицам. Часто и мощно бухали по брусчатке копыта. Кони шли крупной рысью, как будто состязались сами с собой – кто быстрее домчится до цели.
Карета неслась вскачь. И точно также вскачь неслось сердце Николеньки. Тяжело дыша, ловя воздух ртом, он не сводил тревожного и восторженного взгляда со своей госпожи.
- Куда ты везешь меня?
Она рассмеялась. В темноте кареты только выделялось ее лицо с горящими глазами и маленьким алым ртом:
- Не все ли тебе равно?
- Все равно. Если рядом будешь ты!
- И ты последуешь за мной?
- Да!
- Куда угодно? Даже в Ад?
- Даже в Ад и дальше Ада! Я ничего не боюсь!
Она звонко расхохоталась. Карету слегка шатало. Казалось, она не скачет, а летит по воздуху, подпрыгивая и, словно живая, взбрыкивая задними колесами.
- Смелый мальчик! Люблю таких!
- А я люблю тебя! – вырвалось у него.
- Ах!
Карету качнуло. Баронессу от толчка бросило прямо в объятия юноши. Не теряя мига, он прижался губами к ее губам.
- Пусти! – попробовала вырваться она.
- Люблю! Люблю! Люблю! – юноша торопливо покрывал поцелуями ее лицо, шею, оголившееся плечо.
- Глупый! Шалый! Пусти! – она отбивалась слабо, только распаляя гусара.
- Будь моей!
- А сил хватит? – баронесса рассмеялась опять, обнимая юношу за плечи, повисая на нем.
- А ты испытай!
- Глупый! Дверь-то хоть запри!
Только прикрытая, но не запертая дверь дрожала и постукивала, грозя вот-вот распахнуться настежь. Николенька выпустил женщину из рук, кинулся к двери, но стоило ему взяться за ручку изнутри, как карета подпрыгнула опять, взмывая в воздух. От толчка дверца распахнулась, увлекая за собой гусара.
Николеньку вынесло наружу. Ловкий и цепкий, юноша каким-то чудом успел ухватиться второй рукой за стенку кареты, удержавшись от падения, но в следующий миг два каблучка с силой ударили его в спину, и этого оказалось достаточно, чтобы юноша вывалился на полном ходу.
Ударившись о землю, он прокатился немного и остался лежать на обочине.
Карета помчалась дальше.
ГЛАВА 6.
Яркий свет бил в лицо. Лежать было неудобно – мокро и холодно. Николенька завозился, устраиваясь поудобнее, шевельнул рукой – и попал в лужу.
- Смотри-ка! Очнулся! Говорила же вам, не мертвый, а пьяный просто!
Сон как рукой сняло. Юноша резко сел, озираясь и хлопая глазами.
В одном исподнем – даже сапог нету! – он сидел на земле, в грязи, на не мощеной улице. Вокруг толпились женщины, несколько стариков.
- Где я?
- На Затинной улице, - объяснила какая-то женщина в темном вдовьем платке. – Откудова сам-то будешь, касатик?
Юноша назвал адрес.
- Далече тебя занесло, родимый!
- А все потому, что пить надо меньше! – откликнулся чей-то сварливый голос. – Не напился бы, как свинья, не валялся бы под забором!
- До чего ж ты, Матрена, злая, - вдова подала гусару руку, помогая подняться. – Ну, выпил человек, с кем не бывает?
- Не пил я, - пробормотал Николенька. – То есть, пил, но… Давно. Или недавно.
Он огляделся по сторонам, глядя поверх голов собравшихся вокруг обывателей. Босым ногам стоять на сырой мерзлой земле было холодно, он переступал с ноги на ногу, поджимая пальцы. Холод поздней осени начал пробирать, быстро добираясь до самого нутра. Но сильнее холода был страх. Его потеряли. Или бросили. И он сам еще не знал, что больнее.
- Аль замерзаешь, касатик? – участливо молвила вдова. – А то пошли ко мне. У меня от хозяина какая-никакая одежонка осталась еще. Не то простынешь…
- Нет, - юноша мотнул головой. – Мне идти надо!
Куда идти – он и сам пока не понимал. В памяти было одно – «баронесса фон Крик». Это она. Все она. Она нужна ему. Для чего – сейчас не важно. Он должен ее найти, посмотреть в глаза – и тогда все поймет. И будет знать, что делать дальше. А пока… Пока он не успокоится, пока не отыщет Аманду. Даже если придется идти пешком за тридевять земель.
На него оборачивались. Мальчишки показывали пальцами, улюлюкали. Женщины шепотом обсуждали, качая головами. Юноша ничего не замечал. Он брел, переставляя ноги, вперед, сам не зная, куда идет. Но где-то там, вдали, все еще звучал призыв баронессы фон Крик: «Ко мне!» - и он шел на эхо этого голоса.
В конце улицы стояла небольшая церковь. Было время ранней обедни, и к паперти стекались нищие в надежде на подаяние. Когда до распахнутых ворот оставалось всего ничего, на колоколенке начали звонить благовест.
От первого же звука у юноши потемнело в глазах. Жуткая боль скрутила его враз. Заныла кожа. Зуд, родившийся под мышками, в несколько секунд распространился по всему телу, и юноша упал на землю, извиваясь от боли и ногтями пытаясь соскрести, содрать, счистить с себя кожу, которая болела и чесалась, казалось, сразу вся, от макушки до пяток.
Его, бьющегося в судорогах в нескольких шагах от церкви, заметили. Николенька смутно осознавал, что вокруг толпятся люди, но ему было не до них. С колокольни плыл перезвон, и каждый звук, словно огнем, обжигал тело, заставляя его содрогаться в конвульсиях.
Неизвестно, кто первым крикнул: «Юродивый!» - но крик подхватили. Почти теряя сознание от боли, кусая губы, чтобы не кричать, юноша смутно чувствовал, как его подхватывают чьи-то руки, пытаются приподнять, куда-то тащат. Слышались голоса – люди говорили все разом, пытаясь перекричать друг друга.
- Голову держите!
- Осторожно! У него пена изо рта сейчас пойдет!
- Уби-и-или!
- Да никого не убили. Парню плохо.
- Упился до чертиков…
- Грех. Больной, небось! Вишь, как его колотит.
- Чей он, может, знает кто?
- Первый раз вижу.
- Голову держите!
- Дергается!
- Как есть блаженный! Вишь, пена изо рта идет!
- Божий человек! Господь сподобил…
- И куда его теперь?
На крик, шум и голоса выбежал местный священник, еще не до конца облачившийся для богослужения. Ему пришлось повысить голос – люди не сразу заметили святого отца.
Уговаривать народ ему долго не пришлось. Люди были только рады, что решение принял за них кто-то другой. Подхватив извивающегося в припадке парня, они потащили его за святым отцом к маленькому домику при храме.
Там Николенька и пришел в себя некоторое время спустя.
Боль отпустила, когда смолк колокольный звон. Мышцы, сведенные судорогой, расслабились. Юноша смог нормально дышать, а когда отдышался и успокоился, даже смог приподняться и сесть. Его уложили на полу на чистые половики, и он почувствовал что-то вроде раскаяния, заметив на них следы грязи. Осторожно пересел на лавку, с любопытством осматриваясь по сторонам. С того мгновения, как выпал из несущейся на полном ходу кареты, он был как в тумане и не мог понять, где находится.
Горница была небольшая, но чистая. Лавка, на которой он лежал, пол, два ларя – все покрывали чистые коврики. В красном углу – иконостас, стол, в центре которого красовалась солонка, несколько полок с посудой, изразцовая печь, да двери – в небольшие сени да в соседнюю комнатку. Ничего лишнего.
Веселый дробный перезвон колоколов возвестил о завершении службы, и одновременно вызвал новый припадок. Николеньку еще трясло, когда дверь отворилась, и вошел священник. Прищурив глаза, он несколько секунд внимательно смотрел на дрожащего всем телом юношу. Потом, приняв решение, шагнул вперед:
- Ну, здравствуй, вьюнош!
- Святой отец…
- Откуда ты такой взялся? – священник внимательно посмотрел на него.
- Сам не знаю, - развел руками Николенька. – Помню – ехал в карете. Дверца была не заперта. Я кинулся запирать, а тут карета взлетела, ну я и… вывалился.
Последнее слово он произнес совсем тихо, сообразив, что ему могут не поверить.
- Так-таки и вывалился?
- Ну да! А вы бы не выпали, когда карета по воздуху летела?
Вспомнилось ощущение полета и бьющий в лицо ветер. Тогда, ночью, он был слишком ошеломлен происходящим, все свершилось слишком быстро, и лишь теперь пришло понимание.
- Неужто летела? – прищурился священник. – И точно ли то была карета, а не, скажем, колесница огненная?
- Какая колесница? – пришел черед изумляться юноше.
- А такая, на которой Илья-пророк разъезжает и молоньи в бесов мечет!
- Да вы что? – взвился Николенька. – Святой отец, вы мне не верите? Вы считаете, что я вру? Гусары никогда не врут!
- Да-да, гусары не врут, гусары выдумывают, - покивал тот. – Подобное я слышал уже несколько раз. Непомерное пьянство есть грех, запомни это, вьюнош! До добра сие не доведет, помяни мое слово! Опамятуешь, покаешься, да будет поздно! Нешто не ведаешь, что с пьяницами на том свете бывает?
- Так это смотря с какими, - пожал плечами Николенька с беспечностью молодости. – И не так уж много мы выпили у Данилевича… Гусарам без этого нельзя!
Священник присел на лавку, покачал головой.
- Ох, молод ты еще, юноша, - проговорил он, хотя на вид летами был не намного старше собеседника, от силы годов тридцати. – Все тебе кажется, что юность есть достоинство, а не недостаток. Поймешь, что ошибался, да поздно будет… Ну, да ладно! – он хлопнул себя ладонями по коленям, вставая. – Сказано в Писании: «Не судите, да не судимы будете!» Потому и я на сем свои увещевания закончу. Совет один могу дать – возьмись-ка, вьюнош, за ум, пока не поздно. Ибо никто не ведает своего последнего дня и часа, лишь один Отец наш Небесный. И вот погляди – вдруг уже завтра придется перед Ним ответ держать. И спросит Он у тебя: «Что полезного ты сделал? Чему доброму научился? Какую память о себе оставил?» И что ты ответишь? Что лишь пил, гулял, наг и нищ под заборами валялся…
- Я с франками воевал, - припомнил Николенька. – Как шестнадцать исполнилось, так и пошел. До самого Париса-города доходил!
Он умолчал, что воевал отнюдь не с самого начала, и что вообще в ту пору в пополнении почти не было нужды. Просто уговорил, упросил, заставил отправить-таки себя на войну, чтобы было, чем хвастаться перед девицами – мол, не смотрите, что я молод, я успел повоевать!
- Что за Отечество живота не жалел, то тебе зачтется, - кивнул священник. – А вот то, что ты честь свою офицерскую уронил тем, что в непотребном виде посреди улицы валялся – это одно все твои благие намерения уничтожит!
Юноша вздохнул. Честь мундира следовало беречь свято. Что же теперь будет? По сравнению с этим все прочее теряло смысл.
- Вот так-то, вьюнош! Понял теперь, чего натворил?
Николенька только легкомысленно пожал плечами. Не признаваться же святому отцу, что он натворил за последние дни! Тот понял его по-своему.
- Вот то-то, - несильно, но обидно тюкнул щепотью в лоб. – А жизнь-то, она такая! Ничего в ней переменить нельзя. Иной раз и рад бы все начать с начала, да нет. Грехи вольные или невольные Господь отпустить может, а вот жизнь переменить – никто новой не даст. Как отца с матерью не меняют, так и прошлое наше изменить нам не дано.
- А будущее? – поинтересовался юноша. – С будущим как же?
- Будущее от наших глаз сокрыто. Что на роду написано, что суждено – на все Божья воля. Господь в неизреченной мудрости своей всегда дает человеку выбор – поступить так или иначе, сделать шаг вперед или назад, промолвить слово или промолчать. Но грех совершает тот, кто пытается заглянуть в свое будущее. Тем самым он ставит под сомнение мудрость Отца Нашего и сам себя свободы воли лишает.
- А по мне, так лучше знать, где упадешь, чтоб успеть соломку подстелить, - отмахнулся Николенька. – Вот кабы знал, что так будет…
Короткая резкая боль пронзила бок, словно к коже приложили и тут же отдернули раскаленное железо. Юноша вздрогнул.
- Что?
Николенька отмахнулся было – не хотелось, чтобы кто-то посторонний проник в его тайну – но потом кивнул.
- Это тебе Господь знак подает! – сообразил священник. – И надлежит тебе, вьюнош…
Он не договорил. На дворе послышались стук колес, топот копыт, голоса. Возле храма толпился народ, и приезжие заговорили с ними.
- У отца Амвросия, - чаще других повторялись слова. – Там он!
- Кому до меня там нужда пришлась? – священник приосанился, шагнул к дверям
Николенька, присевший на лавочку, остался сидеть. Не то, чтобы ему не было любопытно – просто боль в боку еще давала о себе знать.
Священник вышел из дома, но почти тотчас попятился назад, не спеша затворять двери, так что удовлетворить любопытство его гость мог запросто. Тот увидел, что к крылечку подходят трое. Двое были жандармами, третий – по виду штатский, но в серо-черном сюртуке, который Николенька уже где-то недавно видел.
- С кем имею честь беседовать? – мягко поинтересовался священник.
- Особый отдел Третьего отделения, - отчеканил тот штатский. – Установлено, что в вашем доме может находиться объявленный в розыск гвардии поручик Пятого гусарского полка Николай Валерианов сын Иваницкий.
- Объявленный в розыск? – немного растерялся священник. – Помилуйте, это ошибка! Никогда мне не приходилось встречать государственных преступников…
- И тем не менее, - штатский вынул из небольшой папки бумагу с печатью. – Тут указаны приметы объявленного в розыск поручика Николая Иваницкого. Приказано означенного субъекта доставить в Третье отделение для допроса.
Николенька встал, держась за стену. Какие там могли быть приметы? Ну, рост, ну возраст, ну сложение, ну про глаза-волосы… Но священник, бегло просмотрев глазами казенную бумагу, вдруг обернулся через плечо.
- А как звать-то тебя, вьюнош?
Тот понял, что пропал. И решил не сдаваться. Тряхнул головой, подбоченился, как мог и громко ответил:
- Не имеете права! Уж коли лишать меня звания и чинов, то не вам, а полковому суду!
Он презрительно фыркнул. Подумаешь, мундир куда-то пропал! Ведь ясно же, что его обворовали! И потом – он сам жертва! Его из кареты выбросили. Он головой ударился, не помнит ничего.
- Смелый молодой человек, - кивнул штатский из Третьего отделения. – Однако до вашей чести мундира нам дела нет. Я даже сомневаюсь, что вас подведут под полковой трибунал, потому как есть вещи и поважнее.
- Что же такого важного может быть, господа? – священник все стоял на пороге, одной рукой касаясь наперсного креста, а в другой сжимая поданную бумагу.
- Это не ваше дело, святой отец. Вы готовы следовать за нами, поручик Иваницкий?
Тот пожал плечами. Не все ли равно, где его арестуют – здесь или дома. До дома еще добраться надо.
- Погодите, - остановил его священник. – Но он не может ехать с вами… в таком виде.
Николеньке позволили облачиться в запасную рясу святого отца и только после этого вывели на крыльцо. Человек десять прохожих толпились подле темной наглухо закрытой кареты, рядом с которой конными статуями замерли четыре жандарма. Еще несколько богомольцев стояли на крыльце и в дверях церкви.
- Куда его, болезного? – послышались женские голоса. – Вот ведь… Блаженного забирают!
- Да какой он блаженный, - возразил женским голосам мужской. – Небось, беглый…
- А какой хорошенький! – воскликнула какая-то девица. Юноша невольно обернулся, выискивая глазами говорившую. Уж больно звонок и нежен был голосок. Не могла его обладательница оказаться дурнушкой!
- Засматриваетесь? – прищурился его сопровождающий. – Глядите, пока дозволено! Позже не до того станет.
Но высмотреть говорунью не удалось, и дверцы кареты захлопнулись за юношей. Два жандарма уселись справа и слева от него, тот тип в штатском устроился напротив, положив на колени папку с бумагами, и карета тронулась.
Ехали быстро. Шторки на окошках были опущены, так что угадать, какой дорогой и куда его везут, Николенька не мог. Он старался сохранять спокойствие, но само наименование – Третье отделение – тревожило.
Третье отделение образовалось из Доносного приказа более полувека тому назад. Поначалу оно занималось, как и Доносный приказ, сплошь раскрытием заговоров и злоумышлений на государеву фамилию, но постепенно в его ведении оказались и другие дела – внешняя разведка, розыск вражеских шпионов и доносчиков, а также внутренние дела. У него имелись свои отделы – Уголовный, Воровской, Особый… Иные из них занимались вообще уж тайными делами, настолько тайными, что даже в других отделах не ведали. Про Третье отделение в народе какие только слухи не ходили. Сходились все на одном – уж если кто попал к ним на крючок, пощады не жди и радуйся, если живым отпустят.
И вот настал черед Николая Валерианова сына Иваницкого. Но в чем его обвиняют?
Копыта конец загрохотали по дереву. Значит, проезжают мост. Прибыли.
На протекавшей через город реке Клязьме островов почитай, не было. Не настолько она была широка. Другое дело, что в нее тут же впадали еще две речки – Тесна и Стремянка. И на месте слияния Клязьмы и Стремянки на мысу стояла одна из башен старого Кремля. Позже, когда Кремль перестраивали и частично переносили на иное место, башня осталась в одиночестве. Возле нее сохранилась часть крепостной стены. Какое-то время она была в забросе, но примерно полвека назад в ней разместили Доносный приказ. В подвалах обустроили казематы, достроили и восстановили остаток крепостной стены, замкнув ее в кольцо, прорыли канал, сразу названный Пыточным, и получился островок, через который перекинули два моста. Один постоянный, главный, и еще один временный, подъемный, как в старых зарубежных замках. На втором таком же острове, чуть ниже по течению, стояла знаменитая Навья башня, ныне превращенная в тюрьму для особо важных государственных преступников. Поговаривали, что между двумя башнями существовал подземный ход. Но знали о том наверняка только те, кому доводилось по нему проходить – а именно арестанты и их конвой.
Прогрохотав по мосту, карета остановилась. Кто-то подошел к дверце, распахнул. Николенька, который вот уже несколько минут терзался неизвестностью, бросил взгляд поверх головы заглянувшего внутрь человека. Впрочем, удовлетворить любопытство юноше не дали – один из жандармов проворно сунул ему локоть под ребро, буркнув:
- Сидите, а не то…
Николенька задохнулся от гнева и возмущения. Его, офицера, как какого-то проходимца, запросто лупит под ребра полицейский сукин сын! Но он не успел сказать и слова – подошедший солдат наскоро проверил бумаги, после чего дверца захлопнулась, карета тронулась.
- Немного осталось, господин поручик, - сухо промолвил сопровождавший его штатский.
Судя по гулкому эху, карета проехала под сводами то ли подземного хода, то ли сквозь толстую крепостную стену. Остановилась.
- Выходите!
Николенька выбрался наружу, с любопытством завертел головой. Никто из его знакомых не бывал в стенах Третьего отделения.
Двор, огражденный со всех сторон крепостной стеной, был небольшим, утоптанным, словно плац. В противоположных концах его высились две башни. Одна толстая, старая, из белого камня, надстроенная по верху – было видно кладку другого цвета - в три этажа, причем окна самого нижнего, первого, находились на высоте примерно в полторы сажени. Вторая башня была такой же высокой, но намного меньше. Длинное здание не то казармы, не то тюрьмы протянулось вдоль противоположной стены. Сбоку к ней лепились хозяйственные постройки, о назначении которых легко догадался бы любой военный – склады, арсенал, кухня. Недалеко от малой – младшей – башни внимание юноши привлек небольшой помост. Чем-то он напоминал такой же для гражданских казней – на рыночной площади стоял такой же, и не было недели, чтобы там, у позорного столба, с табличкой, на которой перечислены его преступления, не стоял кто-нибудь из арестантов. К позорному столбу обычно приговаривали за политические преступления – сочинение противных стихов, клевету, доносы, особенно на вышестоящих. Но тут этот помост явно предназначался для другого.
Как следует осмотреться Николеньке не дали.
- Следуйте за мной, - пригласил его штатский, направляясь к дверям большой – старшей – башни. Жандармы затопали следом.
Внутри было темновато, мрачно, пахло камнем, щами, железом и почему-то нестиранным бельем. Юношу провели коридором мимо широкой лестницы, ведущей наверх, пригласили спуститься в подвал.
«Вот оно! – мелькнуло у Николеньки, когда он вслед за штатским осторожно спускался по крутой лесенке, держась одной рукой за каменную стену, а другой – за дощатые перила. – Вот попал так попал! Теперь подземным ходом – и прямиком в Навью башню. А оттуда живыми не возвращаются!»
По счастью – или несчастью, как посмотреть – спускались неглубоко, оказавшись в тесном коридоре, где тускло горело несколько факелов, а в нишах тянулся длинный ряд одинаковых дверей. Дежурный бегло просмотрел сопроводительную бумагу, потом отпер дверь одной из камер и пригласил новичка внутрь.
Было темно – кабы не свет из маленького зарешеченного окошка, царил бы полный мрак – тесно, сыро. Воняло гнилой соломой, нечистотами, старым тряпьем. Остальное оказалось не так плохо – арестанта не заковали в кандалы, в камере имелась кровать с тюфяком, а вернувшийся через несколько минут дежурный принес свечу, которую поставил на маленький привинченный к стене столик. Туда же поставил кружку с водой и положил ломоть хлеба.
- Поздновато вас привезли, - буркнул он. – На довольствие поставить не поспели. Вот назавтра уже кашу выпишут. А пока попоститься полезно.
Вышел. Лязгнул засов. Николенька остался один, глядеть на огонек свечи и размышлять о своей судьбе.
Княгине Серафиме Евстафьевне приснился страшный сон, да такой, что она вскочила с постели с криком ужаса. Сенные девки, дремавшие на лавках, встрепенулись. Толстая Нюшка вовсе свалилась на пол, заохала, и княгиня тут же заругалась на нее:
- Пошла вон, дурища неповоротливая! Чтоб духу твоего здесь не было! Марфа, воды подай!
Вторая девка, Марфа, метнулась вон из опочивальни, вернулась с ковшиком. Почтительно поднеся его к устам княгини, поинтересовалась:
- Что приключилось, матушка? Али сон дурной увидели?
- Сон, - княгиня сделала глоток. – Страшный.
Она с тревогой оглядела темные углы опочивальни. Княгиня не боялась никого и ничего, но на этот раз… Это был не простой сон. То, что она увидела, было намного страшнее самых мрачных пророчеств, и не верить ему было нельзя.
- Ты вот чего, Марфушка, - промолвила она, возвращая ковшик, - девок позови.
- Каких?
- Да всех подымай, сколько есть.
Четверть часа спустя четверо полусонных девушек, кутаясь в платки, в одних сорочках, переминались перед княгининой постелью.
- Разговаривать, - приказала Серафима Евстафьевна, откидываясь на подушки. – Глаз не смыкать. Всю ночь чтоб говор ваш был слышен. А ты, Марфа, садись вот сюда, в ногах. Пятки чесать будешь. Ну, - уже откинувшись на подушки, грозно сверкнула глазами, - чего как в рот воды набрали? Приказываю разговаривать!
- Об чем, матушка? – робко поинтересовалась самая смелая.
- Да об чем хотите. Хотите – про женихов, хотите сказки сказывайте, только чтоб не молчали! И не пели! Не люблю.
Девушки, переглянувшись, зашептались. Порешили сказывать сказки по очереди, чтоб не уснуть. Княгиня лежала, смежив ресницы, и казалась спящей, но на деле сон не шел к Серафиме Евстафьевне. Тяжелое предчувствие мучило ее.
А утром ей доложили про нежданного посетителя.
Едва услышав его имя – Иоасаф Авундиевич – княгиня скривилась, как от зубной боли, но впустить приказала. Сутулясь, униженно горбясь и всем своим видом показывая, что прекрасно понимает свое положение, в ее приемную вступил старый ростовщик. Но едва лакей оставил их наедине, напускное смирение слетело с него, как с гуся вода.
- С чем пожаловали, братец Иоасаф? – первой заговорила княгиня.
- Недобрые вести у меня, - тот покосился на двери. – Сестра Аглая пропала.
- Вот как? – нечто подобное Серафима Евстафьевна предчувствовала, но все равно была удивлена. – Что сие может означать?
- То и означает, что ее нет нигде.
- Она… мертва? – княгине стоило некоторого труда, чтобы произнести это слово.
- Боюсь, что да.
- Вы уверены?
- Сестрица, мне ли не знать? Я искал ее больше суток и не нашел никаких следов. Вы же знаете, я могу ее чувствовать.
Княгиня покачала головой. Именно об этом предупреждал ее сон – во сне она лишилась чего-то очень важного, какой-то части самой себя и ощущала себя калекой, уродом, которому нет места ни на том свете, ни на этом.
- Сестра Аглая, - повторила она.
- Моя племянница, - в тон ей ответил Иоасаф Авундиевич.
- И как вы, брат, могли допустить, чтобы она пропала? – вспылила княгиня. – Почему вы не уследили за нею?
- Потому и не уследил! – тоже повысил голос ростовщик. – У девчонки талант… был талант. Она так мастерски умела отводить всем глаза – даже родная мать, и то порой не могла ее отыскать, когда девчонка хотела, чтобы ее оставили в покое. Когда я ее взял, я несколько недель не мог приступить к обучению, потому, что вредная девица просто хотела держаться от меня подальше. Да и потом, когда поняла свои силы, научилась ими пользоваться, тоже все требовала, чтобы ее оставили в покое. Своенравная – ужас! И вот теперь она просто исчезла. А это могло означать одно из двух - она либо сбежала и окончательно порвала все связи с нашей семьей, либо ее больше нет на свете!
- А что говорит сестра Аманда? Вы, брат Иоасаф, приставили сестру Аглаю к ней в помощницы и служанки…
- В том-то и дело, что ничего не говорит. Баронесса фон Крик прошлой ночью покинула столицу и сейчас спешит на запад.
- Прошлой ночью?
- Как раз когда я перестал чувствовать сестру Аглаю.
Ростовщик не сказал, что девушка могла сбежать с баронессой фон Крик, хотя это и подразумевалось. В любом случае, это была тяжелая потеря.
- Но если это так, то… это такой урон для нашей семьи! Нас ведь осталось всего четверо – вы, я, сестра Мелания, да еще сестра Ненила.
- И ни одной наследницы. Если что-то случится, некому будет передать силы…
Он посмотрел на свои руки. Сильные гибкие пальцы – пальцы скорее музыканта, чем обычного ростовщика – слегка дрожали. На одном из них болталось волосяное колечко – из волос пропавшей Аглаи. Вот уже несколько часов от него по руке не разливалось живое тепло. Верный признак того, что девушка, с чьей головы упали эти волосы, либо мертва, либо очень хочет, чтобы ее считали таковой.
- Вы будете ее искать? – как само собой разумеющееся, спросила княгиня.
- А что мне еще остается?
- Советую отказаться от этой затеи!
- Что? – Иоасафу Авундиевичу показалось, что он ослышался.
- Именно так. Вы, может быть, не знаете, но третьего дня на балу во дворце Марии Петровны был убит прусский посланник. Мне удалось добыть приглашение. Так вот, там не обошлось без колдовства. Похищено знаменитое Око Богини.
- То самое?
- То самое! Этот болван не придумал ничего лучшего, как появиться с ним на людях. Наверное, хотел показать, что на него не действуют пророчества, связанные с этим камнем…
Ростовщик покачал головой. По роду своей деятельности он часто имел дело с драгоценностями и ювелирными украшениями, которые сдают в ломбард разорившиеся дворяне. Они не знают, что некоторые из их фамильных реликвий обладают магическими силами – одни приносят своим владельцам удачу, славу и богатство, другие, наоборот, притягивают беды и нищету. Все зависит от того, как обращаться с драгоценностью. Око Богини приносило смерть всем, кто к нему прикасался… если не соблюдались определенные условия. Одним из условий была необходимость омыть его в крови девственницы до того, как истекут первые сутки.
- Как бы то ни было, Око Богини похищено. И я больше, чем уверена, хотя у меня нет доказательств, что баронесса фон Крик имеет к этому отношение.
Дальнейшее объяснять уже не требовалось. Сестра Аманда знала про кровь девственницы. И если она узнала наверняка или только подумала о том, что ее мнимая служанка была таковой, то…
- Она не могла так поступить, - прошипел ростовщик. – Так поступить с собственной сестрой, хоть и не из ее «семьи»! Это невероятно!
Княгиня пожала плечами – мол, понимайте, как хотите.
- Я ее найду, - пообещал Иоасаф Авундиевич. – Найду, чего бы мне это ни стоило! И заставлю ответить, что она сделала с моей племянницей. И если она действительно принесла ее в жертву Оку Богини, то как бы этой баронессе не позавидовать участи Аглаи!
Серафима Евстафьевна кивнула:
- Я могла бы помочь вам в поисках, но мне придется уехать из Владимира-Северного в свою вотчину.
- Вы бросаете нас в такую минуту? Ставите под удар всю семью и накопленные нами силы?
- Наоборот, милый брат, я ее спасаю, - улыбнулась женщина. – Убийство прусского посланника – политическое дело. Тут скоро нельзя будет шагу ступить без того, чтобы не нарваться на доносчиков и шпионов. Кроме того, раз тут замешано колдовство, обязательно к делу подключатся инквизиторы и эти выскочки, ведьмаки! Догадайтесь, кем они займутся в первую очередь?
- Неужели… нами?
- Да. Я подозреваю, что наша «семья» у них известна. Едва они выйдут на след баронессы фон Крик, как от нее ниточка через Аглаю потянется к вам, милый братец, а там недалеко до меня, сестры Ненилы и сестры Мелании. Как скоро мы все окажемся в подвалах у инквизиторов, вопрос времени. Я уезжаю не просто так. Я спасаю силы, накопленные нашей «семьей» и… - она сделала паузу, - нашу наследницу!
- Наследницу? – встрепенулся ростовщик. – Но ведь Аглая…
- Сестра Аглая была наследницей всей нашей «семьи», а эта девушка будет моей наследницей. У моего сводного брата семеро дочерей, младшая, Мария, седьмая дочь…
Лицо Иоасафа Авундиевича посветлело.
- Я понимаю…
- Я хотела увезти девушку в свое поместье под Костромой. Думаю, там, в тишине, сумею не только подготовить ее к передаче наследственных сил, но и уберегу нашу наследницу на тот случай, если ведьмаки доберутся до нас.
- И когда вы собираетесь это сделать?
- Как можно скорее, - княгиня посмотрела на оконце. С утра подморозило, ожидали снега. Первый выпал и растаял, как ему и полагалось, на Покров. Второй последовал за первым две недели спустя. И вот теперь со дня на день должен был лечь третий, знаменуя начало санного пути.
Молодости не свойственно долго переживать. Устав сидеть и ждать неизвестности, Николенька выпил всю воду, съел весь хлеб и завалился спать на прелый тюфяк, во сне почесываясь от оголодавших клопов. Он благополучно проспал остаток дня, ночь и пробудился на следующее утро от лязга засова.
Сторож был не один. С ним вместе спустились двое солдат, вооруженные ружьями с примкнутыми к ним штыками.
- Выходите!
- И куда меня? – поинтересовался гусар, не спеша направляясь к дальнему углу, чтобы облегчиться перед дорогой. – На казнь или…
- Пока на допрос.
Они поднялись по той же узкой лестнице, прошли небольшим гулким сводчатым коридором, наводившим на мысль о старинных замках, о которых пишут в рыцарских романах. Дома у матушки не водилось книг «про неправду», но, общаясь с людьми наподобие Аристарха Данилевича, Николенька узнал о таких сочинениях.
Переступив порог допросного кабинета, юноша с любопытством огляделся вокруг. Увиденное разочаровало – ни тебе дыбы, ни ката с засученными рукавами и кнутом в волосатой лапище, ни горящих углей, на которых ждут своего часа каленые прутья, ни скамей, к которым прикручивают особо несговорчивых подозреваемых. Даже так называемого «огненного веника» не было – а Николенька, краем уха слышавший про него, так мечтал взглянуть на сие орудие пытки хоть одним глазком! Узнать бы, как он выглядит!
Нет, это был небольшой, шагов пять в поперечнике, кабинет, выкрашенный светло-голубой краской с простыми деревянными полами. Узкое, как бойница, окно забрано частой решеткой. На стене – портрет императора, под ним, за старым канцелярским столом, сидел обычный с виду человек в черном с серыми вставками мундире. Справа и слева от него высились обычные шкафы с книгами и бумагами, в дальнем углу громоздился железный ящик. Посередине кабинета одиноко торчал еще один стул.
Человек что-то не спеша писал, обмакивая перо в чернильницу и время от времени посматривая в раскрытую толстую книгу. Николенька удивленно вскинул брови – текста там не было, только рисунки, сложные, путаные, больше напоминавшие схемы.
- Арестованный доставлен, ваше благородие! – отрапортовал сопровождавший юношу солдат.
- Подозреваемый, - ровным тоном поправил писавший. – Пока только подозреваемый… Прошу садиться!
Кончиком пера он указал на стоявший поодаль стул. Николенька сел, поерзал на жестком сидении.
- Руки на подлокотники, - не поднимая головы, распорядился писавший.
Юноша повиновался. К подлокотникам крепились ремни, и он не особенно удивился, когда один из солдат шагнул вперед и ловко скрутил его запястья.
- Готово, ваше благородие!
- Отлично. Ждите снаружи!
Николенька проводил своих конвоиров взглядом. Значит, все-таки пытки будут? Но он же офицер! Дворянин старинного рода! Неужели это возможно в нашем просвещенном веке?
- Что это значит? – поинтересовался он. – Могу я узнать, что происходит? В чем меня обвиняют?
- Можете, - человек поставил последнюю точку, окинул взглядом написанное, посыпал песком, затем убрал лист и книгу, достал новую стопку бумаги, вывел несколько слов и цифр. Николенька, хоть и вверх тормашками, узнал сегодняшнее число, год, день недели и время. – Ваше имя – Николай сын Валерианов княж Иваницкий, двадцати одного года, поручик пятого гусарского полка его императорского величества?
- Так точно, - кивнул юноша. – Но я все равно не…
Его собеседник вскинул руку, жестом велев молчать.
- Вопросы здесь задаю я, - ровным тоном промолвил он. – И в ваших интересах меня не перебивать. Я вообще имел право перепоручить ваше дело любому другому следователю и не тратить свое время. Так что советую не спорить.
Записав имя, звание и место проживания, он поднял на Николеньку взгляд, и юношу передернуло. Поразил его даже не колючий холодный взгляд, внушавший скорее ужас, чем отвращение, а то, что незнакомец оказался знакомым. Юноша был абсолютно уверен, что уже видел где-то это лицо. Эти серо-голубые глаза, брови вразлет, прямой нос, волевой подбородок… Мужчина был красив – во всяком случае, Николенька сразу почуял в нем соперника и понял, что его внешность как раз была такой, которая нравится женщинам. Более того – он был почему-то уверен, что влюбись они оба в одну и ту же девицу, та непременно предпочла бы этого незнакомца. Может, в этом все и дело? Может, они уже как-то раз спорили из-за красавицы, но она выбрала не симпатичного юнца, а зрелого мужчину? Гусар принялся мысленно перебирать в уме всех красавиц, над которыми ему случалось или не случалось одерживать побед, вспоминая, не было ли у него где-то столкновения со счастливым соперником, и неожиданно заметил, что четко очерченные губы следователя расплываются в улыбке.
- Удивлены? – нарушил тот молчание. – Я, признаться, тоже. Хотя в этом на самом деле нет ничего сверхъестественного. Случайное сходство… которое могло бы иметь далеко идущие последствия.
И только тут до Николеньки дошло, что показалось ему таким знакомым в этом мужчине. Юноша словно смотрелся в зеркало и видел себя – но лет на пятнадцать старше.
- Простите, но кто вы?
- Я забыл представиться. Юлиан Дич, старший дознаватель Особого отдела.
Николенька тихо охнул. Вот и попался! Про князя Дича он несколько раз слышал от родителей – последний представитель знатного рода князей Дебричей, восходящего к прежней династии, Рарожичей. О его детстве и родителях ничего не известно – сын или внук внебрачного княжеского отпрыска, что следует из укороченной фамилии, воспитывался в приюте при монастыре где-то в провинции, в шестнадцать лет попал в столицу и сразу оказался взят на службу в Третье отделение, как раз в этот Особый отдел, который занимался исключительно колдовством, мистикой, ведьмами, нечистой силой и тому подобным. Сам обладает колдовскими силами и собирает вокруг себя таких же, как он, организовав при отделе целую школу ведьмаков.
- Но… как?
- Слепая игра натуры или случая, - улыбка знакомого незнакомца погасла также быстро, как и появилась. – На самом деле я пригласил вас для допроса, а не для того, чтобы разгадывать загадки. Вы обвиняетесь в убийстве, совершенном четыре дня назад, на балу во дворце Марии Петровны.
- Прусский посланник?
- Откуда вы знаете?
- Ну… мне сказали. В гостях, - юноша решил не выдавать Данилевича. – Но… почему вы уверены, что это я? У вас есть доказательства?
- Да. Вас видели. Вас узнали. Вернее, узнали человека, на которого вы случайно оказались похожи внешне. То, что вас отыскали достаточно быстро, тоже случайность. Среди вашего окружения, господин поручик, есть люди, которые прекрасно знают меня в лицо. И им ничего не стоило сопоставить некоторые факты.
Он встал, подошел к двери, выглянул, быстро бросил кому-то в коридоре: «Кандидата Крутицкого ко мне!» - и вернулся назад. Но не в кресло, а присел на краешек стола.
- Отпираться бесполезно, поручик. Мы пока не располагаем всеми доказательствами вашей вины, но будьте уверены, обязательно их добудем.
Николенька прикусил губу.
- Нельзя явиться во дворец вдовствующей императрицы и совершить там убийство, оставшись безнаказанным, - сурово продолжал Юлиан Дич. – Я уж молчу о том, что из-за нашего сходства сначала император заподозрил меня. Хорошо, что нашлись свидетели, видевшие нашу мимолетную встречу в дверях. Да и мои воспитанники чего-то да стоят. Скажу откровенно – мне было бы неприятно общаться с человеком, из-за которого я мог оказаться под арестом. Но дело в том, - следователь вдруг приблизил свое лицо к Николенькиному, и юноша вздрогнул, заглянув в глаза, так похожие на его собственные, - что у вас, господин поручик, есть еще один свидетель. И его показания в корне меняют дело.
Он резко повернул голову, прислушиваясь к чему-то за дверью.
Послышались торопливые шаги. Дверь распахнулась. Порог переступил невысокий коренастый смуглый – или загорелый – молодой человек в серо-черном мундире-сюртуке. Тот самый ведьмак, который был в гостях у Аристарха Данилевича.
- Кандидат Юро Крутицкий к вашему сиятельству, - отрекомендовался тот. – Вызывали?
- Да, - Юлиан Дич выпрямился. – Вы узнаете этого человека?
ГЛАВА 7.
Молодой ведьмак сделал шаг и остановился напротив сидевшего на стуле Николеньки. Глаза его зловеще сверкнули:
- Да, ваше сиятельство. Узнаю!
Сейчас его ляшский акцент был почти незаметен.
- Итак, господин поручик, - скрестив руки на груди, следователь смотрел сверху вниз, - дело на первый взгляд представляется довольно простым. Некто под чужим именем проникает на бал-маскарад и, пользуясь тем, что некоторые из приглашенных не слишком хорошо знают друг друга в лицо, убивает прусского посланника. Таким образом, он ставит под удар всю внешнюю политику империи. Ибо убийство иностранных дипломатов еще никому просто так не сходило с рук. Третье отделение получило от императора недвусмысленный приказ – как можно скорее найти и представить ему убийцу. Ибо это грозит осложнениями с Пруссией в частности и Европой вообще. Но это только на первый взгляд, поскольку в дело оказалось замешано колдовство. В частности, некий алмаз, известный под именем Око Богини, ибо когда-то действительно украшал статую некоей языческой богини. Было предсказано, что проклятье падет на голову того человека, который рискнет похитить этот алмаз, ибо его покарают боги. Проклятье падет также и на головы всех его потомков до скончания века. Как-то спастись невозможно – древние боги не знали полумер.
Как бы то ни было, камень был похищен примерно тысячу лет назад. Не буду пересказывать вам всю его историю, скажу лишь, что он несчетное число раз переходил из рук в руки, и всякий раз его владельцам грозила опасность и даже смерть. Его путь в буквальном смысле слова усеян трупами. Как-то отсрочить смертный приговор можно было, окропив камень кровью девственницы. Но ненадолго – примерно на один лунный месяц. Сейчас не важно, как Око Богини попало к прусскому посланнику, и почему он взял его с собой в Россию. Важно другое – посланник убит, а камень похищен. Догадываетесь, кем?
- Мною? – попробовал угадать Николенька.
- Вами. И вы сами можете судить, что проклятье Ока Богини задело и вас, - Юлиан Дич обвел рукой стены кабинета. – Ибо вам, который лишь несколько минут держал сей алмаз в руках, предъявлено обвинение в убийстве. А это – тюрьма, как ни крути.
- Как вы меня нашли?
- Хотите сказать – так быстро? – следователь переглянулся с Юро Крутицким. – Я не люблю ходить на подобные мероприятия – слишком шумно, слишком много всяких эманаций в эфире, а мы, ведьмаки, очень тонко чувствуем настроение толпы. Чувствовать и чуять – наше главное оружие. В таких местах мы быстро слепнем и глохнем именно от шума и суеты. Кое-кто знал это…
- Знал, что вы не придете?
- Знал, что ведьмака под страхом смерти только и можно заманить в такую толпу. То есть, что на маскараде почти наверняка не будет никого, кто мог бы почуять вашу метку.
Николенька нахмурился. Второй раз уже ему говорили, что он якобы меченый. Что это, черт побери, означает?
- Метку, как правило, ведьмы ставят на своих слуг, дабы, с одной стороны, облегчить им, простым людям, лишенным колдовских сил, выполнение возложенных дел, а с другой – чтобы накрепко привязать их к себе и лишить сил к сопротивлению.
Оба ведьмака опять переглянулись. Юро Крутицкий кивнул головой и ткнул пальцем куда-то в область подмышки арестованного.
- Вы хотите сказать, что меня пометила ведьма?
- Да. И любой ведьмак с двадцати шагов учуял бы, что вы находитесь под действием чужого колдовства. А это значит, что где-то рядом есть и ведьма, которая вами управляет…
- Вот еще, - вздернул подбородок юноша. – Никто мною не управляет!
- То есть, вы отрицаете, что у вас есть хозяйка-ведьма?
- Категорически.
- И это полностью доказывает обратное. Ибо не могли два ведьмака ошибиться. Сначала я, когда столкнулся с вами в дверях, почуял на вас метку, а позже и кандидат Крутицкий, - Юлиан Дич тепло улыбнулся кандидату, отечески потрепав по плечу. - Ему, кстати, удалось снять с нее слепок, благодаря чему ваше задержание оказалось лишь вопросом времени. Конечно, то, что вас увезла в своей карете ведьма, могло осложнить задачу, но Око Богини следило за вами и сделало наказание неотвратимым.
- И что же теперь со мной будет? – поинтересовался Николенька.
- Ничего хорошего, - фыркнул Крутицкий.
- Сначала следствие, которое установит степень вашей вины. Если удастся доказать, что вы были лишь слепым исполнителем чужой воли, полностью подавлявшей ваше сознание, вся вина падет на ту ведьму, у которой сейчас обретается похищенный алмаз. К сожалению, еще четыре недели она для нас недосягаема, а за это время ведьма может оказаться где угодно, в какой угодно стране. И, пока мы будем ее искать, пройдут другие четыре недели, а там и третьи…четвертые…
- Не понимаю, - признался юноша.
- Око Богини губит своих владельцев.
Николенька представил себе женщину, убивающую девушку, и покачал головой. В его представлении женщины были чем-то возвышенным, святым. Нет, имелось еще одно воспоминание – кладбище, костер, холм, камень, кровавое жертвоприношение… При мысли об этом гусара охватил стыд – ну надо же было так попасть! И одновременно на память пришло кое-что еще:
- Погодите-погодите! Но тогда выходит, что ведьма уже…
- Да. Есть подозрение, что она убила одну девушку.
- Откуда?
- Метка, - пожал плечами Юлиан Дич. – Подобная той, которую вы носите на себе. Только в отличие от вас, ставили ее не для того, чтобы подчинить своей воле – никакая ведьма не захочет кому бы то ни было подчиняться! – а чтобы облегчить выполнение некоторых… поручений.
- Шпионить? – ощетинился юноша.
- И это в том числе. Наша работа грязная, но кто-то должен ее делать. Мерзость человеческая порой не имеет пределов. А те гнусности, до которых опускаются ведьмы и колдуны, и вовсе противны уму и сердцу.
- Кто бы говорил! – не выдержал Николенька. – По-вашему, что вот это, как не гнусность и мерзость? – он взглядом указал на ремни, которые прочно прикручивали его запястья к подлокотникам кресла.
- Сие сделано для вашей пользы, а не для моей, - холодно отрезал Юлиан Дич, возвращаясь за свой стол и не спеша принимаясь что-то записывать. – Наша первая беседа строго конфиденциальна. Я бы вообще мог забыть о ней, если бы вы сейчас соблаговолили подписать эту бумагу.
Добавив несколько слов, он протянул арестованному лист, не забыв перевернуть его для удобства чтения. Четким каллиграфическим почерком там было сказано следующее:
«Я, нижеподписавшийся Николай сын Валерианов князь Иваницкий, сообщаю, что осведомлен о сериозности положения, в коем оказался и о вмешательстве, коие надо мной будет учинено.»
- Подпишите.
Крутицкий поудобнее подвинул Николеньке лист и подал перо.
- «Осведомлен о вмешательстве…» - повторил он. – А моего согласия на сие вмешательство не требуется?
- В этом деле – нет.
- Палачи! – тут же высказался юноша. – Сатрапы! Душители свободы!
Последние слова он выкрикнул во всю силу легких, и оба ведьмака переглянулись.
- Военные, - промолвил Юлиан Дич, - все такие?
- Нет. Этот просто-напросто одержимый.
- Я? – так и подпрыгнул на стуле юноша. – Одержимый? Сударь, за такое оскорбление…
- Можете оскорбить меня в ответ, назвав трусом, - отрезал Крутицкий, бледнея. – Ибо драться на дуэли я с вами не буду ни сейчас, ни потом, когда вас отсюда выпустят.
- Потому, что вы действительно трус, да?
- Нет. Просто я умею немного предсказывать будущее, и прекрасно вижу, что одному из нас осталось очень мало жить. Мы просто не успели бы с вами встретиться еще раз до того, как…
Он сказал бы что-то еще, но князь Дич слегка шлепнул ладонью по столу, и этого было достаточно, чтобы Крутицкий сник:
- Как прикажете, учитель.
- Пора заканчивать этот разговор, - сказал Юлиан Дич. – У меня и без того много работы, чтобы тратить время на политесы. Господин поручик, на вас – метка, которая делает вас слугой оставившей ее ведьмы. Пока она на вас, вы как бы связаны со своей хозяйкой. Да, эту ведьму можно считать вашей хозяйкой, поскольку она в любой момент – я подчеркиваю, в любой момент! – может отдать вам приказ, и вы не сможете его не выполнить. Она может приказать убить меня. Может приказать покончить с собой. Может приказать… да все, что ей угодно, может приказать. И вы это сделаете! Приказала же она вам убить прусского посланника! И вы пошли на это. И пойдете еще раз.
- Я вам не верю, - юноша вздернул подбородок. – Я все-таки офицер и дворянин, а мы служим только Богу, царю и Отечеству и подчиняемся только божьим законам и приказам командиров.
- Что лишний раз доказывает вашу одержимость, - пожал плечами следователь. – Вы будете стоять на своем, будете упорствовать даже под пыткой, но не выдадите свою хозяйку.
- Она мне не хозяйка! – закричал юноша.
Откуда-то из глубины души в нем поднялась злость. В глазах потемнело. Не помня себя, он рванулся к сидевшему за столом ведьмаку – и смог лишь приподняться, напрягая плечи и спину. Привязанные за запястья руки не дали ему даже встать.
Оба ведьмака мгновенно отскочили подальше, дожидаясь, пока прекратится приступ. Привязанного к креслу юношу крутило и корежило так, словно в него вселился бес. Он чувствовал злость и отчаяние, в двух неподвижных фигурах сейчас для него сосредоточилось все зло мира. Крутицкий скрестил ладони и кивнул на дверь. Этот жест обозначал инквизиторов, но Юлиан Дич лишь покачал головой.
И оказался прав. Несколько минут спустя приступ завершился сам собой. Юноша с трудом перевел дух.
- Что это было? – прохрипел он.
- Вмешательство ведьмы. Я же говорил, что метка помогает ей обеспечивать свою безопасность, в том числе и с нашей стороны. Если бы мы не приняли меры предосторожности, не обошлось бы без членовредительства.
- Я бы вас убил?
- Скорее, мы – вас. И представить все как самооборону. Это, кстати, один из самых простых и распространенных способов избавления от зависимости.
- Один из способов? А есть и другие?
- Да. Можно заставить ведьму добровольно снять с вас метку. Но для этого надо, чтобы ситуация в корне изменилась.
- Как?
- Мы тоже сможем воздействовать на вас. Вы с ведьмой связаны, но связь действует в обе стороны. Можно постараться наоборот, натравить ее на вас.
- Как так? Вы же сами сказали, что я… то есть, что я могу… Ну, в общем…
- Можно попробовать, - уклончиво повторил ведьмак. – Но для этого надо, чтобы ведьма оказалась у вас, так сказать, в пределах досягаемости.
- То есть, вы должны сначала изловить ее?
- Именно так.
Николенька задумался. Вернее, прислушался к странной мысли, которая внезапно мелькнула в его голове. А что, если…
- Я вам не верю!
- Что?
Сказал – и сам удивился своему заявлению.
- Так не бывает! Все это выдумки! Ведьмы, колдуны… это сказки! Для детей! Вы пытаетесь заставить меня стать орудием в охоте на женщину. Это низко и мерзко, господа! Впрочем, - он гордо вскинул голову и тряхнул волосами, - чего еще ожидать от штатских. Тем более, от ищеек Третьего отделения!
Ведьмаки переглянулись. Крутицкий сердито раздул ноздри, но Юлиан Дич отрицательно шевельнул бровями, и он опять сник, послушный немому приказу.
А потом следователь сделал то, что не сразу поняли ни его ученик, ни подследственный. Он шагнул к юноше, быстро и крепко схватил его за волосы, забрав пряди в горсть так, что Николенька взвыл, запрокинул голову юноши назад и, склонившись над ним, впился взглядом в его лицо. Страшные неподвижные глаза с точечками зрачков оказались совсем близко. Юноша поморщился. Было больно – за волосы этот ведьмак драл немилосердно.
А тот вскинул вверх вторую руку с растопыренными пальцами, подержал немного над головой юноши и стал медленно опускать ее. Замер, словно натолкнулся на невидимую преграду, потом попробовал с другой стороны – и там ладонь словно нащупала что-то твердое. То же самое – с третьей стороны… Николенька слегка успокоился, хоть и с трудом, оторвал взгляд от лица следователя, чтобы следить за его рукой. Юлиан Дич еще немного подвигал ладонью туда-сюда и опустил, разжимая пальцы и высвобождая волосы подследственного.
- Ничего не понимаю, - признался он. – Юноша, такого просто не может быть! Что вы видели?
- Ничего. Вы махали у меня рукой над головой и все.
- Удивительно и очень странно, - следователь обращался больше к Крутицкому, который явно видел что-то иное. – У вас то ли от природы, то ли в результате издержек воспитания весьма слабо развито воображение.
- Чего?
- Фантазия не работает, - буркнул Крутицкий.
- А мне фантазия ни к чему, - огрызнулся Николенька. – И без нее столько лет прожил. Фантазия нужна таким, как Данилевич. Он стихи пишет, пьесы сочиняет. А мне она на что?
- Вот именно – на что? Но это-то и удивительно – как ведьма могла подчинить своей воле человека со столь слабо развитой фантазией? Ведь одним из условий подчинения является вера человека в то, что с ним можно это сделать! А тут… Уведите его.
Крутицкий сделал шаг к двери, но остановился:
- Куда?
- В камеру, куда же еще!
- Тетенька приехала!
Софью обуял тот же страх, что и прежде. После посещения театра тетушка Серафима еще несколько раз брала с собой племянницу – то к кому-то в гости, битых три часа сидеть на софе в окружении старых дев и слушать светские сплетни, то просто покататься в коляске по проспекту, то пройтись по торговым рядам и посмотреть ленты и материи для нарядов. Но последние две недели все было тихо. Тетушка, заглядывавшая к Каротичам чуть ли не каждый день, как в воду канула, и девушка вздохнула свободнее. И вот – опять.
- Тетенька приехала! – к ней примчалась Мария, раскрасневшаяся, взволнованная. – Ты спустишься?
Девушка подняла на сестру бледное лицо:
- Не могу…
- Глупости какие! Живо собирайся!
- Иди одна, оставь меня! – Софья оттолкнула руку сестры.
- Да я бы и пошла, да с меня же потом спросят! Идешь ты или нет? – потеряв терпение, Мария силой впихнула Софью со стула, толкнула к дверям. – Эх, если бы меня тетушка так отличала, я бы ни на шаг от нее не отходила. Счастливая ты, Сонька! Такое богатство само тебе в руки плывет!
Болтая, она поправила складки на юбке, убрала за ухо выбившийся из прически девушки локон, разгладила кружевной воротничок, пару раз ущипнула сестру за щеки, чтобы немного разогнать бледность, после чего наскоро оглядела свое платье и за руку поволокла Софью вниз.
Та следовала за Марией в каком-то оцепенении. Возможно, виной тому слишком живое воображение, но Софью не покидало предчувствие беды. Тетушка Серафима Евстафьевна казалась ей олицетворением зла. Точь-в-точь как в том романе, который она прочла накануне – только там герцогиня-мачеха пыталась извести падчерицу. И она тоже сначала прикидывалась доброй и ласковой, чтобы завоевать доверие несчастной девушки.
Тетушка сидела в гостиной в окружении остальных племянниц. Она встрепенулась, когда к ней подошли Мария и Софья.
- Ах, моя милая! Ты все хорошеешь! – Серафима Евстафьевна протянула младшей из сестер обе руки. – Ну, пойди ближе и дай мне на тебя поглядеть!
Ее толкнули в спину. Софья остановилась в шаге от тетушки.
- Хороша! Ох, хороша она у тебя, братец, получилась! Не чета остальным девицам, - воскликнула княгиня Лавровская, не обращая внимания на то, как потемнели лица старших сестер. – Красавица! Только бледная больно… Ты здорова ли, Софьюшка?
- Здорова, - вместо дочери ответила мать. – А что бледна, так у нее кожа всегда такого цвета. Как мраморная.
- Мрамор теплее, - авторитетно заявила тетушка. – А тут просто лед какой-то. Доктора не пробовали звать? Может, ты простудилась, девочка моя?
Мария, стоявшая рядом, тихо ущипнула сестру за запястье, и та пролепетала:
- Нет…
- Да когда ей простывать, когда она на улицу-то не выходит? – снова встряла мать. – Все в комнатах сидит, читает или вышивает. Ну, разве что в церкви бываем, но то не пешком, а в коляске, чтоб ноги зря не топтать.
- На улице, значит, не бываешь, не выезжаешь никуда… Скучно, поди, все время дома сидеть?
Тетушка обращалась к ней. Мария ущипнула вторично, и Софья вынуждена была ответить:
- Нет.
- Да как же не скучно? – не выдержала старшая сестра. – Еще как скучно, тетенька! Целыми днями то книжки, то вышивание, то ходишь из комнаты в комнату. Гостей у нас мало бывает, сами мало, к кому выезжаем. Сиднями в четырех стенах сидим, хоть волком вой! На край света бы побежали, только бы малость развеяться!
- А правда, Софьюшка, - прищурилась гостья, - давай-ка я тебя к себе заберу!
Девушка вздрогнула всем телом, невольно выпрямляясь:
- Как так – к себе?
- А вот так! Житье ваше, прямо скажем, не сладкое. Концы с концами сводите – и то хорошо. Родителям твоим сперва надо сестер твоих пристроить – вон Евгению и Александрину давно пора замуж отдавать. Да и Наталья на возрасте. Пока им женихов-мужей найдут, пока приданое наберут, годы и пройдут. А тебе в девках томиться… А поедешь ко мне жить, долго ждать не придется.
Она подмигнула, улыбаясь. Софья попятилась:
- Нет, тетенька, нет!
- Да как же нет, когда ты – моя наследница? Боишься, что сестер обижу? Так имение тебе отпишу – тогда с ними и делись, сколько влезет! Ну, поедешь ко мне жить?
- А… куда? – робко промолвила девушка. Она знала мрачный дом тетушки на Мясной улице, в совсем не подходящем для княгини месте, в двух шагах от мясного рынка.
- Ко мне, в имение, в Костромскую губернию.
Девушку обуял страх. Покинуть родителей и отправиться в такую даль, одной, с теткой, которую она боится до обморока?
Софья обернулась за поддержкой к матери – что скажет она. К ее удивлению, княгиня Каротич кивала головой и делала дочери знаки – мол, не упирайся, благодари тетушку за благодеяние. На лице ее отца было написано облегчение – еще одну дочь с плеч долой. Сестры смотрели завистливо и вопросительно, словно она уже стояла перед ними с пачкой ассигнаций в руках.
- Соглашайся, девонька, соглашайся, милая, - пела в уши Серафима Евстафьевна. – В городе тебе делать нечего, а мы с тобой в поместье уедем. Оглядишься, обживешься, с хозяйством ознакомишься. Тебе ведь им владеть! Ну, что тебе в городе? Балы-то не для тебя, пока старшие сестрицы не пристроены. На гуляния ты не ходишь, а Святки мы и у себя в глуши деревенской не хуже умеем праздновать. А уж катания на санях, а зимние леса у нас какие… Красота несказанная! Поедем! А скучно станет – там Кострома-город в десятке верст. Тройки у меня резвые, вмиг домчат. Поехали!
Сестры и родители кивали головами – мол, не упирайся, не отказывайся от своего счастья. А для нее это не счастье, а мука смертная. Да как им втолковать?
- Но, - девушка сделала последнюю попытку, - я не могу… не хочу… Воля ваша, а не поеду!
- Одна она не хочет ехать, - прежде, чем кто-то успел хоть слово вымолвить, пришла на помощь Мария, ласково обнимая младшую сестренку за плечи. – Робкая она у нас, Сонюшка-то. Да и скучно ей будет одной. Вы, тетушка, все-таки старше нас летами. А мы девушки молодые, у нас свои секреты, девичьи… Да и с младенчества привыкли мы в одной комнате жить. Иной раз до вторых-третьих петухов все болтаем. Старшие-то уже спят, а мы никак наговориться не можем. Так ведь?
Софья кивнула головой. Такое действительно бывало, но болтала при этом больше сама Мария, а она все кивала и иногда поддакивала.
- Возьмите и меня, тетенька, - Мария умильно хлопала ресницами, улыбалась, строила глазки. – Я места лишнего не займу, а Софьюшке без меня скучно будет!
Она была готова на коленях стоять – лишь бы тетка согласилась. Не могло такого быть, чтобы баснословно огромное теткино богатство досталось одной вялой рыбине Соньке! В конце концов, она тоже княжна Каротич и тоже имеет право на свою долю наследства! И она старше на год!
Мать сердито качала головой и поджимала губы, Серафима Евстафьевна хмурилась, но потом чело ее разгладилось – видимо, пришла в голову какая-то мысль.
- Ну, что с вами поделаешь, сороки! – вздохнула она. – Правда твоя, Марьюшка – дом у меня в Лиходеевке большой, места на всех хватит. И гостям, и хозяевам. Как, отец, отдашь мне двух дочек заместо одной?
- Отдам, - кивнул князь Каротич. – Мария права – вдвоем всегда веселее!
Та захлопала в ладоши, запрыгала, радуясь, как маленькая девочка, кинулась обнимать старших сестер, бурно благодарить «благодетельницу», не обращая внимания на то, что тетушка уклоняется от ее поцелуев.
Софья стояла, ни жива, ни мертва. Что с Марией, что без нее – ехать ей в Кострому не хотелось. Но изменить уже ничего было нельзя.
Новая камера, куда определили Николеньку, существенно отличалась от той, где юноша провел первую ночь. Она помещалась не в подвале, а на первом этаже, в конце коридора в главной башне. Была она просторней первой, не пяти, а шести шагов в ширину и семи шагов в длину. Пол дощатый, а не каменный, стены выкрашены в светло-коричневый цвет. Кровать, стол, стул, лавка, полка дли личных вещей. Скромно, но чисто.
Имелось также небольшое окошко, хоть и забранное вмурованной в стену решеткой, но расположенное так, чтобы, встав на лавку, можно было наблюдать за тем, что делается снаружи. Правда, все равно стоять приходилось на цыпочках и цепляться за прутья руками для опоры, но все лучше, чем скука. Кормили отменно, грех жаловаться, на допросы не водили, и единственное, что одолевало гусара, была смертельная скука. Юноша не знал, чем себя занять. Он был готов на стенку лезть, чтобы хоть как-то развеяться. То валялся на кровати, то ходил из угла в угол, считая шаги, то принимался скакать на стуле, как на норовистом коне, то начинал распевать гусарские походные песни. Охрана к его упражнениям относилась спокойно, никто не делал замечаний.
На первый взгляд казалось, о нем все забыли. Подозреваемого не водили на допросы, не устраивали ему очных ставок. Даже гостинцы из дома и от товарищей-однополчан не приносили. Но так было только на первый взгляд. На вторую неделю отсидки Николеньку опять пригласили в тот самый кабинет. Опять усадили на тот же самый стул, прикрутив запястья. Опять пришлось ждать – только на сей раз Юлиан Дич не писал, он читал. Внимательно просматривал какую-то бумагу, не глядя на подозреваемого.
- Вот тут, - промолвил наконец, бросая бумагу на стол, - целая петиция, составленная вашими однополчанами. Сто шестнадцать подписей! Где они столько народа набрали! И все зовутся вашими лучшими друзьями и ручаются за вас головой! И все, как один, уверяют, что вы ни в чем не виноваты!
- Но это так и есть! – возмутился юноша.
- А убийство прусского посланника? Мы сейчас из кожи вон лезем, чтобы затянуть следствие и добыть доказательства вашей невиновности.
- А они есть?
- Есть. Ваша хозяйка. Если удастся ее отыскать и арестовать, а потом доказать, что это она стояла за покушением, то отвечать по всей строгости будет она. Вы же отделаетесь легким испугом. Вас могут лишить звания, разжаловать в рядовые какого-нибудь пехотного полка и отправить, скажем, на юг, в действующую армию. Согласитесь, это намного лучше, чем двадцать лет тюрьмы.
- Лучше, - кивнул Николенька, которому камера надоела за две недели до чертиков. – Что же мне делать?
- Ждать. Пока только ждать.
И юноша ждал. Раз в три дня его рано утром выводили на прогулку. В Третьем отделении, как подсмотрел Николенька, помещалась также Школа ведьмаков, в которой обучался и знакомый ему Юро Крутицкий. В той казарме, что высилась у стены напротив главной башни, все ученики спали. Там же, если судить по окошкам, помещалось несколько классов, но часть занятий проходила на дворе. Молодые ведьмаки фехтовали так, словно их готовили в записные бретеры, схватывались на кулачках, стреляли по мишеням из ружей, пистолетов и метали ножи. Кувыркались, бегали, прыгали, причем часто один бежит, а другой сидит у него на закорках. Среди них были и взрослые, ровесники Крутицкого, и совсем мальчишки, не старше двенадцати лет. Гоняли всех одинаково, разве что младшие не таскали на закорках старших, а брали мешки с песком. Изнывавший от скуки Николенька дорого бы дал, чтобы присоединиться к молодым ведьмакам – просто потому, что сидеть на месте было тяжело. А тут какое-никакое, а развлечение. Во время войны на привалах гусары тоже находили время и для скачек, и для фехтования. А тут слоняйся из угла в угол да подсматривай за чужими забавами!
Крутицкого юноша видел среди ведьмаков несколько раз, но окликнуть не получалось – он все время находился слишком далеко, не дозовешься. Да и не один он был – с ним часто ходили два юноши помладше, один лет девятнадцати, а другой не старше семнадцати. Эта троица настолько крепко держалась вместе, что застать Крутицкого одного было практически невозможно. И лишь однажды ему повезло.
Это был день очередной прогулки. Несколько дней назад выпал снег, но плац был утоптан до твердости камня. А тут за ночь навалило столько, что Николенька не без удовольствия мерил сапогами снежную целину. Сапоги ему выдали пехотные, но теплые, как и шинель – пусть не гусарская, зато никакой ветер не страшен. Конвоиры держались рядом. Было тихо и сумрачно. Каменные стены хранили внутри ночную темень и холод, и лишь несколько фонарей разгоняли полумрак. Сама Школа должна была проснуться вот-вот, но в главной башне горело несколько окошек – там круглые сутки шла работа.
Вдруг тишину прорезал резкий звук сигнального рожка. Караульные засуетились. Ворота отворились, и на двор ввалился всадник на усталом коне. Спешившись, он кинулся к дверям главной башни.
- Пора, - Николеньку тронули за локоть.
Юноша кивнул, но к боковым дверям пошел медленно. Авось, увидит что-то, размышлениями о чем можно занять долгий день.
Предчувствие его не обмануло. У крыльца он столкнулся с Крутицким.
- А, ты, метшеный, - буркнул кандидат в ведьмаки. – Радуйся!
- Чему?
- Нашлась твоя хозайка.
- Какая?
- Такая. В Курляндии. Одно слово – ведьма.
- Как нашли?
- Не твоя забота, метшеный! Увести.
- Нет, скажите! – уперся Николенька. – Я должен знать! Вы уверены, что это она?
Но конвоиры уже подхватили его под локти, волоча по коридору. Втолкнули в камеру, заперли.
Юноша заметался, как зверь по клетке. Аманда фон Крик найдена! Но почему ему так неспокойно? Почему хочется лезть на стенку?
Постепенно он успокоился, решив не тратить силы. Камера, где его содержали, находилась в том же здании, где и помещались следователи, разве что располагалась в полуподвале. И располагалась она явно ниже уровня реки, о чем свидетельствовала сырость, плесень, запах сырой речной воды и полумрак. В дальнем от двери углу под слоем слежавшейся соломы что-то хлюпало – то ли просачивалась речная вода, то ли там располагалось отхожее место. Скорее всего, то и другое вместе. Крошечное оконце располагалось под потолком. Оно не было забрано решеткой, но его размеры делали невозможным самый дерзкий побег – протиснуться через него на волю можно было только по частям. Голова-то, может, и пролезет, а все остальное… Зато кое-что другое наверняка проникнет легко. Николенька представил себе, как в случае наводнения мутные воды Клязьмы рвутся в его камеру, заливают пол, добираются до низкого топчана, захлестывают его, поднимаясь все выше… А ведь уже осень. Осенью Клязьма часто поднимается. Конечно, не так, как весной, когда, бывало, затапливались нижние улочки Грачей, но все-таки приятного мало. Тут легко подхватить простуду. Что же касается зимы, то… Ох, о таком лучше не думать!
По счастью, сидеть пришлось недолго. Уже на другое утро, явившись в камеру с тарелкой супа, охранник кивнул по-свойски:
- Завтракайте, барин и собирайтесь.
- Куда? – напрягся Николенька. – На допрос? Или…
Или нашли Амалию фон Крик? Сердце почему-то замерло, а потом помчалось вскачь. Хотелось бежать со всех ног, вот только куда?
- Не могу знать, - отрапортовал охранник. – А только велено, как только позавтракаете и себя в порядок приведете, сопроводить вас к его сиятельству князю Дичу.
Юноша покосился на тарелку.
- В таком случае, я уже готов!
- Как? Не позавтракамши?
- Да. Ведите меня! Немедленно!
Оставаться в камере не хотелось ни одной лишней минуты. Юноша и так весь извелся из-за тесноты, темноты, неудобств и голодных клопов. Гауптвахта в полку была устроена не в пример удобнее. Там хотя бы было окно, и клопов намного меньше. И можно было получить посылку от друзей. А здесь…
Его привели в знакомый кабинет, где за знакомым столом уже сидел и что-то черкал знакомый следователь. Когда охранник доложил о приводе гусара, он поднял голову и улыбнулся. Николеньку едва не передернуло от этой улыбки – ишь, еще доволен!
- А вы ранняя пташка, господин Иваницкий, - приветствовал его Юлиан Дич. – Не ожидал я, что вы так быстро позавтракаете!
- Я не желаю ни минуты лишней оставаться в вашем… в этом заведении! – решительно сказал юноша. – И требую…
- Требует он, - Дич усмехнулся, и от этой усмешки мороз прошел по коже. – Вы не в том положении, чтобы требовать, граф. Вы – преступник, отмеченный ведьмой. Меченый! И вы соучастник убийства… правда, вы послужили всего лишь невольным орудием убийства, у вас есть смягчающие обстоятельства, - юноша хотел что-то сказать, но Дич остановил его взмахом руки, - поэтому и наказание вам положено соответствующее.
- Наказание? Но разве уже состоялся суд? Разве мне предъявляли обвинение? Или в Третьем отделении свои законы?
- Вы правы, - следователь снова опустил голову, вернувшись к своему занятию. Николенька заметил, что он чертит на листе какие-то символы и завитушки. – У нас свои законы. И по этим законам вас надлежит… временно изолировать.
- Вот как? И куда же меня? В Шлиссельбург или…
- На отдых, - Юлиан Дич насладился изумлением на лице собеседника, а потом пояснил: - Вы устали. Переутомились. У вас случился нервный срыв на почве… ссоры с любовницей. Кроме того, на вас серьезно подействовала та история с… вашим двойником на балу. Да-да, граф, у вас был двойник. И вы так потрясены этим фактом, что… заболели. Поэтому врачи рекомендовали вам взять длительный отпуск. И срочно уехать из города.
- Отпуск? – переспросил Николенька.
- Отпуск по болезни. От вашего имени уже отправлена соответствующая депеша на имя командира вашего полка… заверенная моей подписью и подписью доктора Иоганна Штерна, который осмотрел вас и нашел все признаки душевного расстройства.
- Значит, я – умалишенный? Так, получается? – Николенька медленно выпрямился.
- Никак нет, господин Иваницкий, - его собеседник разулыбался так широко, что кулаки сами собой сжались теснее. – Вы просто переутомились. Вы совершенно здоровы, но нуждаетесь в отдыхе. В дополнительном отпуске. И мы вам настоятельно рекомендуем уехать в отпуск.
- Уехать в отпуск…
- Да. Скажем, - Юлиан Дич повертел в руках перо, - в деревню. Куда-нибудь подальше. Например… у вас есть дальние родственники? Пожилые тетушки или дядюшки, какие-нибудь троюродные кузены или кузины вашей бабушки, которым одиноко в своем поместье и они с радостью примут дорогого племянника на постой?
Николенька был достаточно умен, чтобы понять намек.
- Э-э… кажется, у отца был… родственник. Двоюродный брат или… как-то там…
Следователь кивнул с таким видом, что юноша понял – он уже знает о его родне все.
- Вот и отлично. Собирайтесь…
- Я готов! – вскочил юноша.
- Еще лучше. Тогда выезжаете прямо сейчас!
Ошеломленный Николенька не успел опомниться, как его вывели на двор и запихнули в ожидавшую там карету.
ГЛАВА 8.
Отвертеться от поездки не удалось. Сборы были недолгими – однажды рано утром, когда половина столицы еще спала, отдыхая после ночных приемов и балов, а другая только-только поднималась, принимаясь за дела, к дому Каротичей подкатил наглухо закрытый возок, больше напоминавший огромный короб, поставленный на сани. Не так давно выпал снег, густой, пушистый, совершенно изменив город.
Но еще больше изменились пригороды и окрестности. Зимой в деревне делать нечего. Весьма немногие помещики остаются зимовать в своих усадьбах, предпочитая проводить холода в городе, поближе к ярким огням, суматохе, веселью и развлечениям. В эти дни открыты театры, чуть ли не каждый день приемы и балы. А днем устраиваются катания на санях по улицам и в парках. На балах женихи высматривают невест, которых вывозят специально для этой цели. У каждой девушки на каждый сезон есть тайная надежда – что именно в этот раз она встретит свою единственную и неповторимую любовь. Старшие княжны Каротич – Евгения и Наталья – отчаянно кинулись готовиться к многочисленным балам и визитам. Им обеим было уже за двадцать, обе понимали, что время уходит, что вот-вот начнут обращать внимание на их младших сестер-соперниц. Все пять сестер посматривали друг на друга, как на соперниц. Пять из шести – потому, что Софья была слишком подавлена, чтобы думать о балах. Тем более что остальные родственники, кажется, были только рады ее отъезду. Одной соперницей меньше, одним шансом выйти замуж больше.
В день отъезда девушка чуть не плакала и не села, а скорее упала в возок, кутаясь в шубу. Мария радостно угнездилась рядышком, высунулась из-за полсти, махала сестрам и родителям:
- Прощайте! Прощайте! Хорошенько повеселитесь тут без нас! И желаю тебе, Евгения, все-таки выйти замуж! И тебе, Наталья!
Она продолжала кричать и махать руками, когда возок уже тронулся по заснеженной улице. Тройка сытых гнедых коней, выгибая шеи, шла рысью. По пятам за тройкой подпрыгивал другой возок, где были уложены вещи девушек и два сундука с добром, которое везла с собой княгиня Лавровская.
- Ах, как хорошо! – Мария горящими от восторга глазами провожала улицы. Для нее уже началось самое волнующее приключение в жизни. – Подумать только, мы скоро будем в вашем поместье, тетенька! Соня, ты рада?
Девушка ничего не ответила. Тетушка Серафима Евстафьевна сидела напротив, необъятная в своей песцовой шубе, и не спускала глаз с племянниц.
- Это так мило, что вы взяли нас погостить, тетенька, - щебетала Мария, улыбаясь. – Мы вам так благодарны! Это лучший подарок, который можно было бы получить!
- Можно подумать, ты рада, что уезжаешь из дома, - покачала головой княгиня.
- Очень рада, тетенька! Просто сказать нельзя, как рада! В нашем доме так скучно – хоть волком вой. А у вас – я уверена! – все будет по-другому.
Она вертелась в возке, то затихая, пораженная открывающимися красотами зимней природы, то снова принимаясь весело болтать.
Дни были короткими, по снегу кони бежали не ходко, быстро утомляясь, так что привалы делались часто и путь занял несколько дней. Последний отдых сделали в небольшом городке Чаронде недалеко от Костромы. Поместье княгини Лавровской находилось в десяти верстах от него.
Миновав окружающие Чаронду села, поехали через густые заснеженные леса. Версты через две-три возок повернул – и выкатился на неширокую, но утоптанную аллею. Пронизанный солнцем березняк стеной стоял по обочинам.
Проехали развилку, потом другую. Мария всякий раз провожала их глазами. Возле некоторых стояли знаки – то часовенка с вырубленной иконой, то каменная стела, изваянная, судя по всему, еще в прошлом веке, когда подобное было в моде.
- А что они означают? – не выдержала Мария после того, как мимо промелькнул четвертый знак.
- Соседские поместья.
- Вот это да! – обрадовалась девушка. – Тут, оказывается, много народа живет!
- Много-то много, - уклончиво ответила тетенька, - да только те ли это люди, с которыми вам будет интересно?
- А, пустое, - легкомысленно отмахнулась ее старшая племянница. – Были бы люди, а интерес найдется!
Княгиня Лавровская сидела на своем обычном месте, ее гостьи - на переднем сидении, спиной к лошадям. Софья совсем закуталась в полсть, так что наружу торчала только верхняя часть ее головы, до носа. А вот Мария высунулась едва ли не по пояс и, затаив дыхание, вертела по сторонам.
- Ах, как красиво! – восклицала она, всплескивая руками. – Столько снега! И деревья стоят, как заколдованные! Прямо так и слышишь музыку! Вот, кажется, сейчас Мороз из лесу выйдет, дохнет – и мы замерзнем. Вот будет потеха – ледяные статуи! На Святки в императорском саду обычно выставляют статуи изо льда и снега. А однажды, говорят, сделали целый ледяной дом. Интересно, это правда?
- Правда, - кивнула княгиня Лавровская. – Я была маленькой девочкой, но все помню. Стены, пол, потолок, двери, окна - все было изо льда. Только мебель была обычная, как в простых домах, ведь в этом доме предполагалось пировать императору с семейством и приближенными в течение всей святочной недели. Когда императора там не было, любой мог зайти и посмотреть, как там внутри. А вокруг дома стояли в сугробах ледяные статуи, - мечтательно добавила она.
- Ох, вот бы взглянуть одним глазком! – вздохнула Мария.
- Оставалась бы в столице, может, и увидела бы, - усмехнулась Серафима Евстафьевна.
- И пропустила бы столько всего интересного! – отмахнулась девушка. – Нет, я уверена, мы тут отлично проведем время, правда, Сонюшка?
Ее сестра ничего не ответила, только покраснела и опустила глаза, чувствуя на себе взгляд тетеньки. Та изучала обеих племянниц, молча сравнивая их между собой. Цветом волос, глаз, кожи, нравом они казались настолько несхожи, что трудно было представить, что это родные сестры.
- Мне здесь очень нравится, - продолжала Мария. – Тут такие чудесные леса! Летом здесь наверняка еще краше. Ах! – воскликнула она в эту минуту. Тройка вынесла возок на открытое пространство. Лес попятился от берега огромного круглого озера, вдоль края которого стеной встали заснеженные ивы. Казалось, на землю упал кусок зимнего холодного неба.
- Озеро Горячее, - объяснила тетушка Серафима. – Вода в нем замерзает только у берегов, да и то ледок так тонок, что человека не удержит. Полностью льдом оно покрывалось лишь раз или два, сколько себя помню.
На гладкой поверхности у самого края воды держалось несколько уток и даже три лебедя, почему-то не улетевших в теплые края. Утки плавали стаей, лебеди были каждый сам по себе.
Пронесшись берегом, тройка опять нырнула в густой бор. Накатанная дорога свернула вбок, тут была нетронутая целина. Кони пошли медленнее, взрывая снег. Возок стало слегка потряхивать.
Зверья тут было много, и все непуганого. Белки скакали с ветки на ветку, из-за кустов наперерез тройке выметнулась лисица. Семейство лосей стояло, прядая ушами, как большие поджарые коровы.
- Тятеньку бы сюда, - сказала Мария. – Он у нас страстный охотник. Тетенька, а почему вы тятеньку сюда не пригласите?
- Приглашала уж, - ответила та. – Не понравилось ему тут.
- Это он зря! Тут так красиво! Когда вернемся, я упрошу его непременно сюда наведаться! Можно?
Серафима Евстафьевна почему-то внимательно поглядела на младшую племянницу и усмехнулась.
Село встало на берегу замерзшей реки – десятка два низеньких домов, робко высовывающихся из-за заборов, выстроились вдоль ее берега. Лишь несколько избенок стояли поодаль, словно изгнанники. Под копыта коней легла накатанная полоса – свежий санный путь. Уставшая тройка наддала хода.
- Вот и Лиходеево, - с удовлетворением произнесла княгиня Лавровская. – А там и до усадьбы рукой подать. Приехали, Софьюшка!
Девушка встрепенулась.
Сам дом встал из-за деревьев неожиданно. И сам он, и ограда были из светлого, серо-голубого камня, так что до самой последней минуты казалось, что за деревьями ничего нет. Проехав в ворота и проскочив обсаженную елями и можжевельником аллею, тройка остановилась у парадного крыльца, к которому справа и слева поднимались две изогнутые лестницы. Отставший возок с вещами подъехал позже.
Навстречу барыне выбежало несколько человек. Тут же склонились в почтительном поклоне, сгибаясь пополам и сдергивая шапки. Только двое холопов подскочили, бережно и крепко ухватили княгиню за протянутые руки. Но Серафима Евстафьевна грозно шевельнула бровями:
- Не одна я. Дорожку!
Поскольку возвращать хозяйку обратно в возок никому не пришло в голову, один из холопов проворно сдернул с себя тулуп, бросая ей под ноги и сам оставшись в одной рубашке.
- Не так встречаете, олухи, - княгиня встала на тулуп. – Наследница приехала, а вы… Ладно уж, по незнанию вашему никого сечь не буду. А вот тулупы долой! – повысила она голос. – Стелите под ноги! Дорожкой стелите!
Холопы тут же поспешили раздеться, раскидывая на снегу свои тулупы. Всех не хватило, и тогда верхнюю одежду поснимали несколько женщин, ждавших до этого на крыльце.
Девушкам помогли выйти из возка.
- Чудесно! Прелестно! – Мария всплескивала руками, озираясь по сторонам. – Это самое чудесное поместье из всех на свете! Софья, да ты только посмотри! И парк, и сад, и дорожки… А дом! Сказка, а не дом! Ох, всю бы жизнь тут прожила!
Шествовавшая по дорожке из тулупов княгиня Лавровская при этих словах оглянулась на старшую племянницу, словно старалась как следует запомнить ее слова. Холопы в два ряда почтительно стояли по сторонам. Все, как на подбор, были рослые, плечистые, кровь с молоком, молодые еще мужчины и парни не старше тридцати годов. В одинаковых рубахах, с одинаково подстриженными в кружок волосами, они казались братьями, как Семь Симеонов из сказки.
- Красавцы! – восхитилась Мария. – Тетенька, это мило!
- Специально подбирала, - не оборачиваясь, бросила княгиня. – Мне уроды тут не нужны.
- Прямо гвардейцы, - шепотом добавила Софья, исподтишка посматривая на парней.
- Скажешь тоже, - фыркнула Мария. – Это же холопы! Куда им в гвардию! Мужики – они мужики и есть.
Но Софья все равно обернулась, окинула взглядом строй замерших парней. Как красивы! Настоящие витязи из сказки… вот только служат они не добру, а злу.
Долгая дорога утомила всех путешественниц. Сославшись на головную боль, княгиня рано отправила племянниц отдыхать. Сутулая служанка с напряженным хмурым лицом проводила Софью в ее комнату, где все было готово для отдыха. Насколько все холопы в усадьбе были подобраны молодые, здоровые, крепкие, пригожие, настолько и всех холопки были уродливы. Были среди них хромые, горбатые, с сухими руками, шрамами от ожогов, рябые и просто некрасивые, такие, на которых даже родная мать смотрит с укоризной: «И в кого ты только уродилась! Вот горе мое!» Были с тремя или даже двумя скрюченными пальцами на руках или с жуткими шрамами. У той, которая провожала девушку, не было одного глаза. Жуткая рана, зарубцевавшаяся, но все равно выглядевшая жутко, не была прикрыта ни платком, ни повязкой. И Софья, у которой от уродств холопок во время ужина кусок в горло не шел, старалась не смотреть на свою провожатую.
Но любопытство пересилило страх, и уже на пороге спальни, переступив порог, девушка робко спросила:
- А твой глаз… он… как это случилось?
- Известно, как, - одноглазая смотрела искоса, клоня голову набок, - от барыни.
- Как – от барыни? – не поняла Софья.
- А вот так, - женщина вздохнула. – Барыня наша со всех деревень себе в холопки таких, как я, собирает. Где прознает, что есть увечная девчонка, сразу или за так заберет, или купит. А я только косая на один глаз уродилась. Родители меня барыне представили – мол, бери дочку. А та говорит: «Одного косого глаза мало!» Взяла ножницы, на огне раскалила, и мне в глаз ткнула.
- Ой! – схватилась за сердце Софья. – Моя… то есть, наша тетенька? Серафима Евстафьевна?
- Она самая.
- Я не верю, - пролепетала девушка. У нее в голове не укладывалось, что такое возможно. Нет, она боится тетушки, но сама не знает, почему. А тут появилась причина.
- Почивать будете, барышня? – тем временем обратилась к ней одноглазая. – А не то помогу чем?
Но допустить, чтобы это изуродованное существо оставалось тут и дальше, Софья не могла.
- Поди, - прошептала она. – Поди прочь. Я сама…
Холопка затворила двери, зашаркала ногами прочь.
Софья, не раздеваясь, упала на кровать, снова едва не утонув в пышных перинах. Теперь они казались ей липкой паутиной, в которой она запутывается все сильнее. Неужели, это правда, то, что холопка рассказала про тетеньку? Как тогда ей здесь жить? Что делать? Бежать? Но куда? Если ей не померещилось, то выбраться и леса не получится – деревья на самом деле словно постелили перед княжеской тройкой потайную тропинку и замели все следы.
Девушка, как подкошенная, опустилась на край пышно взбитой постели. Перина и наваленные сверху одеяла и подушки были такими толстыми и мягкими, что она невольно потеряла равновесие и еле-еле выбралась.
Она еще барахталась, пытаясь встать, когда к ней заглянула Мария. Сестра сияла от восторга.
- Ну, как ты тут? – поинтересовалась она. Заметила плачевное положение девушки, подбежала, дернула за руку, помогая выпрямиться, но сама упала поперек кровати вместо нее.
- Помоги! Что встала?
Софья протянула руку, но вместо того, чтобы воспользоваться помощью, Мария ухватила ее за запястье, опрокидывая рядом.
Некоторое время сестры со смехом барахтались на пышной постели, пока не выбрались из нее раскрасневшиеся и немного встрепанные.
- Ох, и здорово! - рассмеялась Мария, закружившись на месте, раскинув руки. – Это чудесное место, не находишь?
- Тебе тут нравится? – изумилась Софья. В отсутствие тетеньки она чувствовала себя немного раскованнее.
- А тебе нет? Здесь просто отлично! У каждой из нас своя комната! А сколько тут всяких залов, лестниц, других покоев! А какая мебель! А ковры! А этот заснеженный парк! – девушка подбежала к окну. – Ты ужасно счастливая, Соня, что станешь наследницей всего этого богатства!
- Знаешь, меня это не радует, - вздохнула та.
- Что? – Мария подбежала, схватила сестру за руки. – Ты с ума сошла! Тебе с неба падает такое богатство, а ты нос воротишь! Еще скажи, что собираешься отказаться от наследства!
- Ах, Мария, я бы все отдала, лишь бы тетушка оставила меня в покое! – воскликнула Софья. – Мне страшно тут! Я боюсь…
- Чего?
- Не знаю. Но мне здесь не нравится. Это место… оно какое-то странное!
- Чего тут странного? Усадьба как усадьба…
- А ты не заметила, что на повороте к ней не было никакого знака? Да и самого поворота тоже не было. Возок просто свернул в лес, который… ну, как бы тебе сказать, - Софья замялась, не уверенная сама в правильности своих ощущений, - как будто он расступился перед нами и сомкнулся за нашими спинами. Словно потайная дверь!
- И что тут такого? – пожала плечами Мария. – Ох, Софья, ты слишком много книжек читаешь! Скажи честно, ты взяла с собой «Тайны заброшенного замка» и «Дух Девичьей башни»?
Это были любимые книги младшей из княжон, которые она перечитывала уже несколько раз. Девушка покраснела, словно ее застали за каким-то неприличным делом.
- Поменьше таких книг читай, - авторитетно заявила Мария. – Я вот ни одной книги с собой не взяла.
- Почему?
- А зачем? Книги нужны, чтобы скоротать долгие зимние вечера, когда заняться больше нечем. Дома мы все вечера проводили в четырех стенах, а здесь – я уверена! - нам скучать не придется!
Софья только покачала головой. Она бы все отдала за то, чтобы немного поскучать дома, в четырех стенах. И не могла понять, чему же так радуется Мария.
Спать, тем не менее, легли рано. Не в силах пошевелиться, Софья лежала поперек постели, затаив дыхание. Тяжелые мысли не давали сомкнуть глаз. Ей все мерещились раскаленные ножницы, которые тянутся к ее лицу. Но почему тетенька так поступила? А вдруг она решит что-то сделать и с ними? Саму Софью не тронет – сама же говорила, что наследница! – а как быть с Марией?
Для сестер комнаты отвели в разных концах одного и того же коридора. Вообще в доме было много пустых комнат, спален, гостиных. Тут могло бы устроиться все семейство князя Каротича, да еще и для самой тетушки осталось довольно места. Где спит сама тетенька, Софья не знала и предпочитала не знать. Самой бы сомкнуть глаза!
Она уже задремала, когда откуда-то издалека послышался странный звук.
- Оо-о-о…
Что это было? Стон или крик? Или просто чей-то глубокий вздох? А может, это подают голос привидения? Взгляд сам собой скользнул на туалетный столик, где лежал роман «Дух девичьей башни». Девичьей ту башню звали потому, что в ней томились в разное время десятки девиц, похороненные заживо. Их не упокоенные души вечно стенали и молили об освобождении, но не нашлось храбреца, который согласился бы провести в башне три дня и три ночи и при этом сохранить рассудок. А что, если…
- Оо-о-о…
Звук повторился. На сей раз к нему присоединился еще и странный шорох… или лязг? Что могло так лязгать? Звенья проржавевшей кольчуги, в которые были облачены останки благородного рыцаря? Или цепи, которыми жертву сковали при жизни? А может, это ключи от потайных замков? Вспомнился еще один роман, «Девяносто девять сердец», про злого чародея, который собрал сердца девяноста девяти красавиц, заменив их на камни и угли. Для достижения могущества ему требовалось найти последнее, сотое сердце, сердце самой красивой и доброй девушки в мире. Он похитил красавицу, но ее возлюбленный успел спасти ее в самый последний момент и убил колдуна. А кто спасет ее самую?
- Оо-оо!
На сей раз перепуганной девушке показалось, что звук стал ближе. Он доносился из-за стены. Едва до Софьи дошла эта мысль, как княжна, не помня себя, наполовину раздетая, ринулась бежать. Выскочила за порог, в темноту коридора.
- Оо-о-о!
Крик прозвучал, казалось, над ухом. Взвизгнув, Софья помчалась прочь, не разбирая дороги. И завопила в голос, когда где-то рядом послышался хлопок двери:
- Кто здесь?
- Мама, - девушка прижалась к стене, стуча зубами от страха. Во мраке коридора в стене обозначился светлый прямоугольник, на фоне которого застыла девичья фигура.
- Кто кричал? Софья, ты?
- М-ма… Мария!
- Софья? Ты что тут делаешь?
- Спаси меня!
Девушка выпрямилась на дрожащих ногах, кинулась к сестре, повисая на ней. Девушки вместе ввалились в комнату, захлопнули дверь.
Мария была в ночной сорочке до пят и ночном чепце, из-под которого темной волной спадали распущенные волосы. Она схватила младшую сестру за плечи, встряхнула несколько раз:
- Соня, что случилось? Ты чего кричала? На тебе лица нет! Соня, ответь мне!
Но у той так стучали зубы, что она не могла вымолвить ни слова. Раздосадованная, Мария прикусила губу и быстро ударила сестру по щеке. Она вскрикнула, встрепенулась, захлопала глазами – но перестала дрожать.
- Так-то лучше, - Мария отвела Софью на постель, усадила и устроилась рядом, держа за руки. – Рассказывай, что тебе приснилось?
- Я не спала. Я собиралась, но… Ты слышишь?
Она напряглась. «О-о-о-оо…» - простонало что-то.
- Ничего не слышу, - помотала головой Мария. – А что это было?
- Не может быть, чтобы ты ничего не слышала. Такой жуткий стон, как будто от невыносимой муки…
- И, конечно, это стонет несчастная жертва, закованная в цепи и томящаяся в подвале во власти жестокого колдуна, готового вырезать у нее сердце! – Мария тоже читала «Девяносто девять сердец». – Успокойся, Соня! Тут нет ни колдунов, ни ведьм…
- Оо-о-о-о!
- Есть! – так и подпрыгнула Софья. – Вот! Теперь ты слышала? Этот стон!
- Этот? Собака воет! Прислушайся!
Оставив сестру сидеть на постели, она подошла к окну и поманила ее за собой:
- Иди сюда. Отсюда все слышно!
Девушки замерли у холодного подоконника. В комнате было довольно светло, и ночь за окном казалась совершенно непрозрачной. Закрыв с боков лицо ладонями, Мария всмотрелась во мрак. Так было видно немного лучше.
- Ничего нет. Наверное, пса привязали с той стороны усадьбы. Надо сказать тетеньке.
Некоторое время обе сестры внимательно смотрели в темноту, силясь разглядеть что-то. Причем Софья, кажется, в самом деле что-то видела. В какой-то момент ей показалось, что среди деревьев парка кто-то движется. Всадник. Один… нет, их двое…трое… четверо… Они ехали, растянувшись цепью, но так далеко, что не разглядишь и не сосчитаешь. Она попробовала обратить внимание сестры, но стоило на миг отвести глаза от тех кустов, мимо которых проходили призрачные лошади, как все пропало.
- Ничего нет, - Марии надоело таращить глаза во тьму, она выпрямилась и зябко повела плечами. – Я спать хочу. Иди к себе.
- Ох, нет! – при одной мысли, что надо выходить за порог, Софью пронзила дрожь. – Я не могу! Марьюшка, милая, можно, я переночую у тебя?
- Здесь? – та посмотрела на взбитую постель. Она была достаточно широка. – А почему бы и нет? Как в детстве?
- Да, - повеселела Софья, торопливо начиная снимать платье. – Спасибо тебе!
- Только на сей раз никаких страшных сказок! Я хочу спать! – отрезала Мария, первой ныряя под одеяло. – И я сплю у стенки!
У стены было безопаснее – в детстве девочки верили, что ночью из-под кровати вылезает Кот-баюн. И тех, кто спит, свесившись с кровати, хватает и сажает в мешок. Но сейчас спорить было некогда, и Софья пристроилась с краю. Благо, постель была раза в полтора шире, чем у них дома, и можно было уютно устроиться, подоткнуть одеяло и постараться не думать ни о всадниках, ни о Коте-баюне, ни о странных стонах и вздохах…
Ни о шорохе шагов.
Кто-то шел по коридору. Шаги были осторожными, тихими, но было ясно, что идет человек тяжелый. И это позвякивание… похоже на цепи. Или все-таки кольчуга? Ох, что-то ей не хочется это знать!
А шаги все ближе. И уже ясно, что это ей не мерещится. В коридоре действительно кто-то есть.
Софья тихо толкнула Марию в бок – мол, просыпайся! – но сестра только промычала что-то невнятное и повернулась на другой бок. А шаги остановились под самой дверью.
Лунный луч упал в окно и осветил дверь и ручку. Софья затаила дыхание. Дверь дрогнула. Тихо стала отворяться…
Щель становилась все больше, впуская мрак из коридора. Лунный свет отступал перед этой чернотой, густой, как кисель. Она ползла, текла, застывая на полу, и Софья уже чувствовала, что задыхается, что этот мрак залепляет ей рот и ноздри, не давая дышать и кричать. Но даже если бы она и могла закричать, у нее не достало бы духа это сделать. Ибо за дверью стоял…
Человек. Девушка видела его худощавый силуэт, неестественно тонкий и стройный, словно это были только кости, лишенные плоти. Но плоть была. Был камзол старинного покроя, как на портретах полувековой давности. Было что-то вроде парика, свалявшимися буклями спадающего по обе стороны удивительно тонкого носатого лица. Только этот горбатый нос и горящие глаза выделялись на лице.
Потом прорезалась щель рта.
- Чую… теплая кровь… молодое тело… То, что надо… Белая-белая дева на белой-белой простыне, в белой-белой комнате в белом-белом доме на белом-белом снегу… Белая-белая дева! Отдай мне свое сердце!
Софье очень хотелось лишиться чувств, как героини в книгах. Они то и дело падают в обморок, стоит даже пробежать мышке. Если бы какая-нибудь из них увидела то, что видит она, книжная девица умерла бы от разрыва сердца в тот же миг. А ей остается лежать, не в силах пошевелить даже пальцем, и смотреть, как незнакомец водит своим горбатым носом из стороны в сторону, к чему-то принюхиваясь и присматриваясь.
- Теплая кровь… молодое тело… Здесь… Близко… Скоро…
Взгляды их встретились.
- Отдай мне свое сердце!
Он протянул руку, и Софья догадалась – он хочет, чтобы девушка выбралась из постели и подошла к призраку. Но нет! Она сжалась в комок, закрыла глаза, чтобы не видеть этого ужаса. Не видеть, как…
Послышался странный звук – то ли визг, то ли свист рассекаемого воздуха. Разбив стекло, в комнату вломился вороной конь с длинной гривой. Лязгая копытами по полу и осколкам стекла, приблизился к незнакомцу. Тот вскочил на него одним движением. При этом обнаружилось, что у него высокие ботфорты с блестящими шпорами, длинный плащ и на боку то ли меч, то ли шпага – не разглядишь.
- Скоро! Уже скоро!
Опять что-то завизжало и засвистело. Конь одним длинным прыжком, размазавшись по воздуху, вылетел в разбитое окно.
И тут Софья наконец-то лишилась чувств.
Он осадил коня, невидимый во мраке, темный на темном. Жеребец рвался в полет, рыл снег копытами, но холодная рука сжимала удила с такой силой, что коню оставалось лишь яриться и терпеть. С таким всадником не забалуешь! Да и сам конь понимал больше того, что доступно иным лошадям.
- Видел?
Он обернулся. За спиной стояла ведьма. Мог бы разгневаться, но здесь ей многое позволялось – как-никак, она была тут хозяйкой, а он – гостем.
- Видел.
- И как? Хороша?
- Которая из них?
- Младшая, - женщина приблизилась, взглянула без страха.
- Хороша… - он вспомнил испуг в ее взгляде, страх, сковавший тело. Сильное чувство. Ему нравилась такая сила. Это обещало многое. Но вот та, вторая… Было в ней что-то иное, какая-то тайна.
А он любил тайны.
Все свершилось так быстро, что окончательно опомнился он только в дороге, да и то не сразу.
Позади остался короткий заезд домой – слезы матери и сосредоточенное молчание отца – путь отпускника-изгнанника пролегал в Костромскую губернию, где в дальнем уезде, в своем селе одиноко проживал двоюродный брат графа Иваницкого, Ардалион Иваницкий, бывший екатерининский вельможа, добровольно удалившийся от двора после смерти горячо обожаемой императрицы. Был он тогда молод, горяч, богат и, наверное, хорош собой, участвовал в войнах и даже был на большом счету у самого Суворова-Рымника. Но вот в одночасье все бросил и уехал. Связей с родней старик Иваницкий – тому миновало более двадцати лет – почти не поддерживал, от него и к нему приходили хорошо, если пара писем в год. И, по сути дела, Николенька был первым человеком, который должен был увидеть дядюшку после стольких лет.
Село Завидное раскинулось на холме, у подножия которого протекала речка. Низкие избушки рассыпались на нем, как попало. Барский дом, заросший старым, заброшенным садом, стоял на пологом склоне. К нему вела разбитая грязная дорога. Уставшего с непривычки – прежде путешествовал все больше верхом – слегка укачало в возке, и он поневоле забился в дальний угол, мечтая о том, когда дорога наконец закончится.
Закончилась. Залились визгливым лаем псы, кучер, матюкнувшись, развернул лошадей, проезжая в распахнутые ворота. Возок встал.
- Прибыли, барин!
Николенька осторожно выглянул. Они оказались в просторном, но все равно производящем впечатление заброшенности и захламленности дворе. Слегка покосившийся деревянный забор, лезущие сквозь него полуголыми ветками вишни и яблони, запущенный, заросший сорняками сад. Темные, почти черные от сырости и старости клети и сараи – у некоторых стены подперты бревнами, чтобы не заваливались. Сама дядюшкина усадьба больше походила на еще один крестьянский дом – те же бревенчатые стены, та же тесовая крыша, те же ставни, расписанные облупившейся краской. О том, что это все-таки не еще одна изба, напоминали только ее размеры – справа и слева от крыльца было прорублено по два окошка, да крыша была высокой, с чердаком. Ну и еще само крыльцо – с тремя ступеньками, резными балясинами, кровлей. Сейчас на крыльце толпилось несколько баб и девок, но они порскнули в стороны, когда дверь распахнулась, и невысокий сухонький старичок, кутаясь в старый халат, больше напоминавший бабий салоп, всплеснул руками и рассмеялся дребезжащим смехом:
- Ай! Приехал, гостюшка дорогой! Решил навестить дядюшку?
- Да вот, - отчего-то замялся Николенька, - решил… отдохнуть немного…
Не говорить же горькую правду!
- Отдохнуть! – дядюшка, семеня, сбежал с крылечка и крепко вцепился юноше в руку, торопя выбраться. – Отдыхать нам тут будет с тобой некогда! Мы с тобой, племянничек, такого тут натворим! Только держись! У нас тут…
На крыльце выразительно, басом, кашлянула какая-то женщина, и старик Иваницкий словно споткнулся, но потом опомнился, засуетился, таща племянника к дому.
- А чего это я, право слово! Гость издалека приехал, а мы его на пороге держим! А ну-ка, девки, расступитесь! Дайте дорогу молодцу! Ах, Николашка, какие у нас девки тут… огонь! А особливо одна…
Снова послышался предупредительный кашель. Сенные девки брызнули в стороны, и лишь одна осталась на месте, глядя сверху вниз. На ней единственной был, кроме сарафана, передник с тесьмой по подолу, ноги обуты в кожаные чоботы, а голова покрыта цветастым платком.
- Ну, чего стоишь? – напустился на нее дядюшка. – Аль не видишь, гость у меня! Устал он с дороги, а мы ему и отдохнуть не даем!
- Отдохнет, - спокойно и даже как-то важно ответствовала та. – И в баньке попарится, и яств наших отведает. Все уж давно готово. Велите подавать?
- Велю, - махнул рукой старик. – А для начала и сугреву неплохо бы наливочки, а?
- Будет, - помедлив, кивнула женщина и, развернувшись, уплыла в дом.
- А? Видал? Какова? – старик Иваницкий пихнул Николеньку в бок. – Нравная… А наливочка будет. Ты как? Наливочку уважаешь?
- Не знаю, - промямлил юноша. – Не пробовал никогда. А шампанского у вас нет?
- Чего нет, того нет. Зато наливки полно. Да ты не тушуйся, племянник! Попробуешь – лучше всякого шампанского она тебе покажется! Домашняя! Сами делаем!
С этим разговором они незаметно переступили порог, миновали захламленные сени и оказались в передней комнате, где пахло старыми тряпками, дымом, паленым пером, ладаном и еще чем-то кислым – наверное, той самой наливочкой.
Тут был накрыт стол, и Николенька, как ни был неприятно поражен всем увиденным и услышанным, почувствовал, что голоден.
Жизнь в деревне у тетеньки была приятной, легкой, но скучной. Серафима Евстафьевна любила понежиться на перинах, вкушая кофе в постели, потом бродила из комнаты в комнату, следя за прислугой и то и дело от скуки придираясь к дворовым девкам. Вечерами садились в библиотеке играть в карты или гадать. Гостей к себе не ждали, но сами раз или два выезжали. Причем чаще всего тетушка ездила одна, оставляя племянниц дома. Или брала с собой только Софью, демонстративно не замечая Марии.
Другая бы обижалась, но только не она. Проводив тетку и сестру, девушка отправлялась бродить по дому.
Двухэтажный особняк княгини Лавровской был построен чуть ли не при Екатерине Великой и с тех пор несколько раз перестраивался – приделывались новые крылья, делались надстройки, менялось положение комнат и лестниц. По дому можно было бродить без конца, рассматривая дорогую обстановку, изучая всевозможные мелочи и заглядывая во все углы и щели. Серафима Евстафьевна отличалась любовью ко всяким мелочам – у нее везде что-нибудь да лежало. Такое впечатление, что тетушка, выбираясь из поместья, тут же спешила пройтись по всем лавкам всех городов, куда попадала и покупала все, на что глаз упадет. А потом дни и ночи проводила, пытаясь найти для каждой покупочки свое место.
Для Марии, остававшейся то и дело в одиночестве и безо всякого присмотра, эти безделушки доставляли некое наслаждение. Было так интересно рассматривать их, переходя из комнаты в комнату. Сувениры, шкатулочки, коробочки, картины, даже детские игрушки, не говоря уже о вещах полезных в хозяйстве. Дома, у родителей, ничего подобного не было – по крайней мере, после пожара. В раннем детстве, да, Мария помнила, что и у них дом ломился от всякой всячины, но в последние годы семейство Каротич не могло позволить себе лишних трат. Некоторые вещички были довольно старыми и явно принадлежали родителям или дедам-прадедам тетушки. А то и сохранились как память от ее первого и второго мужа. И как это тетя может быть такой крохоборкой? Наверное, любила она своих первых мужей, раз берегла оставшиеся от них мелочи. Или у каждой вещи есть своя цена и все это рано или поздно должно принести пользу? Жаль только, что не ей!
Мария ревновала к сестре. Чем бы ни были эти вещи – от набитых чем-то сундуков до самых крохотных фарфоровых куколок – все это должно было отойти Софье. Но не слишком ли много всего одной? И неужели она не поделится кое-чем с сестрой? Мария была уверена, что сумеет уговорить Сонечку – лишь бы тетка не помешала. У нее зоркий взгляд, она все видит и подмечает. Вот, например, позавчера, когда Мария опять осталась одна и пошла, по своему обыкновению, изучать дом, она «случайно» прихватила с каминной полки фарфоровую куколку-гусара. А в другом месте на столике, рассматривая содержимое шкатулок, немного передвинула их, меняя местами – так потом тетенька так сердилась! Заметила такую мелочь! И ведь точно указала, что и где девушка трогала! Разгневавшись, Серафима Евстафьевна уже почти решила отправить вороватую княжну – так и сказала, вороватую! – домой, но сама Софья расплакалась и умолила тетеньку не отсылать Марии. Мол, без нее ей будет совсем страшно и одиноко.
В благодарность сестре за заступничество, Мария решила на какое-то время оставить дом тетки в покое. Рано или поздно, все это и так она оставит Софье, и тогда уж девушка своего не упустит. А пока… пока этот дом таил в себе много других тайн и загадок. Безделушки подождут.
Тетя и сестра задерживались. То ли гуляние у соседа по случаю именин затянулось, то ли дорога оказалась тяжелой и ехали они шагом, но вот уже стемнело, а их все нет и нет. Другая бы испугалась – одна, да в пустом доме! – но Марии это было на руку. Она вооружилась свечой и отправилась снова бродить по комнатам.
В сумерках дом казался совсем другим. Он ожил. Где-то что-то поскрипывало, постанывало и шебуршало. От огонька свечи во все стороны разбегались тени. Замирая от волнения и тревожного предчувствия, Мария шла вперед.
Под лестницей что-то шевельнулось. Какая-то тень. Все слуги удалились в людскую, тут не могло никого быть. И все-таки кто-то был.
- Кто тут? – девушка перевесилась через перила, светя вниз.
- Оо-о-ох…
- Опять ты? – Мария уже немного привыкла к вздохам и стонам и почти перестала их бояться.
- Оо-а-а-ах…
- Ты чего там делаешь?
Новый вздох, прерывистый и тяжкий. Словно кто-то удивлялся, как это она может быть такой непонятливой.
- Я сейчас спущусь, - предупредила девушка и в самом деле поставила ногу на верхнюю ступеньку.
Тень шевелилась в дальнем углу под лестницей. Она больше не издавала ни звука, но что-то влекло к ней Марию. Тень… тень молодого человека. Мужчины.
- Ты кто?
Снова вздох. Девушка стиснула свечу так, что воск начал плавиться под пальцами. Софья бы давно упала в обморок от страха. Призрак – и так близко! Но как же хорошо, что они когда-то читали одни и те же книги!
- Ты…хочешь мне что-то показать?
- Мм-м-мо-о-о…
- «Может быть»? – по-своему поняла его Мария. – Тогда веди.
Тень сдвинулась с места, углубляясь во мрак под лестницей. Девушка последовала за нею, невольно пригибая голову и прикрывая рукой огонек свечи. Шаг. Еще шаг. Еще…
А потом тень пропала. Исчезла без предупреждения.
- Эй! Ты где? – Мария завертела головой. – Вернись. Покажись! Ну, хотя бы намекни…
Вздох, раздавшийся за спиной – громкий, резкий, какой-то чересчур живой, словно это не выдержала тайком вернувшаяся тетка! – заставил ее вскрикнуть и резво развернуться назад.
И тут она увидела дверь.
Это была не какая-нибудь шкатулочка. Это была самая настоящая тайна. Как ни подгоняло ее любопытство, девушка боялась к ней прикоснуться. Она вернулась к себе в комнату и села ждать сестру и тетеньку. И, едва они вернулись из гостей, улучила минуту, чтобы все Софье выложить.
Эта трусиха отреагировала именно так, как и ожидала Мария – побледнела и испугалась.
- Ах, Маша! Вот ужас-то!
- Ужас то, что тетя от нас кое-что скрывает. И неплохо бы узнать, что именно!
- Страшно!
- Мне тоже, - пожала плечами Мария. Сейчас, когда рядом была Софья, боялась она значительно меньше. – Но узнать надо.
- Спросим у тетеньки?
- Ишь, чего удумала! Она нам про дверь ничего не рассказала с начала, так думаешь, теперь все выложит? Нет, Сонечка, нам самим надо все выяснить.
- Тетя не разрешит.
- А мы потихоньку. Дождемся, пока ее дома не станет, и посмотрим! Она ведь то и дело куда-то выезжает…
- … и меня с собой берет!
- Ничего, - видя сомнения и колебания сестры, Мария перестала чувствовать страх. – Я что-нибудь придумаю.
Но долго думать не пришлось. Не прошло и двух дней, как Серафима Евстафьевна как-то раз засобиралась в объезд по своей вотчине и на сей раз оставила обеих девушек дома одних.
ГЛАВА 9.
- Ну, пошли?
Софья охнула:
- Сейчас?
- А чего тянуть? Пока тетки дома нет, мы все и узнаем! Пошли, что ли? – Мария тянула сестру к дверям.
- Боязно…
- Струсила?
- Нет, но… а если узнают?
- Кто? Ты – наследница, вольна ходить, где хочешь. А если кто подсмотрит, вели на конюшню отправить и выпороть.
Мария злилась. Эта трусиха Сонька могла все испортить. А любопытство и досада на тетеньку жгли девушку, словно огнем. Это же надо, кипятилась до сих пор она, сказать, что она тут лишняя! Ну, дорогая Серафима Евстафьевна, это мы еще посмотрим, кто тут не ко двору пришелся! Только бы узнать, что тетенька прячет в подвалах!
Где лаской, где таской, она уговорила Софью последовать за нею. Младшая сестра была готова идти вместе со старшей – оставаться одной в доме, где по углам мерещатся зловещие тени, где по ночам раздаются стоны, где уродцы-холопки бросают на нее косые взгляды, ей не хотелось. Но вдруг в подвалах скрыто что-то ужасное? Ох, верно говорят: «Меньше знаешь – крепче спишь!»
Свечей зажигать не стали. Осторожно выбрались в коридор и, держась за руки, направились к лестнице, ведущей на первый этаж.
Было темно и тихо. Так тихо, что даже шорох шагов звучал, словно грохот копыт. И что-то шуршало, потрескивало, поскрипывало за спиной.
Мария шла впереди, Софья – за нею, затаив дыхание и боясь обернуться. Она двумя руками цеплялась за сестру, и, услышав какой-то звук, так сильно сжала ей пальцы, что девушка дернулась:
- Ты чего?
- Слышишь!
- Ничего не слышу. Молчи.
В передней было намного светлее – на полу лежали длинные пятна лунного света. Но под лестницей, где был вход в подвалы, царила такая темень, что Софья наотрез отказалась спускаться. Мрак, казалось, можно было резать ножом.
- Прости, Марьюшка, я не могу… я не пойду… сил нет, - лепетала она, упираясь.
- Пусти тогда меня, - та принялась отдирать пальцы сестры от своего запястья. – Я одна пойду.
- А как же я?
- Ты останешься здесь.
- Нет! – вскрикнула Софья.
- Не ори. Выбирай – или остаешься тут, а я иду одна, или идем вместе.
- А давай вместе вернемся, а? Вдруг тетенька узнает?
- Да ее дома нет.
- А если вернется?
- А если вернешься ты и будешь сидеть там, наверху, одна?
Остаться одной в этом доме для Софьи было страшнее, чем испытать на себе гнев тетеньки. Тем более что свеча была одна на двоих, и Мария ни за что не хотела выпустить ее из руки. Девушке пришлось бы возвращаться к себе в темноте. Так что, хочешь не хочешь, она крепко взяла сестру за руку, и они ступили в темноту.
Под лестницей была небольшая ниша, заставленная старой мебелью и сундуками, которым место на чердаке. Низенькая дверь в глубине была почти не заметна. Дверь как дверь, только обитая железными полосами, на которых вычеканен какой-то узор – то ли вязь старинных букв, то ли просто переплетение ветвей.
- Е-же зе-ло вла-ди ми-ре, - зашептала Мария.
- Ты что? – Софья дернула ее за рукав.
- Тут так написано. Читай сама!.. «Вла-ди ми-ре… тоя мес-те не…» дальше не понятно. Как думаешь, это какая буква?
- «Глагол», - предположила Софья.
- А не «покой»? Тогда получается «по-за-кляте». Заклято! Получается: «Если зло владеет миром, это место не заклято».
- И что это значит?
- Понятия не имею… А, вот тут еще: «Е-же зело в тыя ду-хе тоя месте да прииде…»
- Мне тут не нравится, - попятилась Софья. – Пошли отсюда!
- А мне интересно, - Мария наклонилась, пытаясь прочесть третью строку. Но при этом она случайно оперлась о дверь, и та вздрогнула.
Девушки отпрянули.
- Не заперто?
- Пойдем отсюда, - Софья потянула сестру за собой, но Мария вырвала руку:
- Ты иди. А мне интересно!
И дотронулась до двери еще раз.
Буквы вспыхнули. Одна за другой они загорались, проступая из вязи опутывающего их узора. Две строки вверху, полукругом и две внизу. А между ними проявился рисунок – чье-то лицо. Глаза, линия носа, рот…
- Господи, - прошептала Софья. – Что это такое?
- Колдовство, - выдохнула Мария.
У девушки закружилась голова от предчувствия чего-то необычного. Ей приходилось читать в книгах про старинные клады, про таинственные двери, про склепы и подземелья. Правда, в тех склепах таились либо сокровища, либо останки замученных злодеями жертв. Но то дело в книгах, а тут…
Она колебалась недолго. Дверной ручки или замочной скважины не было и в помине, и она просто дотронулась до лица.
И дверь растворилась сама. Просто разделилась на две половинки, так что на каждой осталась по половине строчек, один глаз и половина рта, а щель прошла как раз по носу.
На той стороне была тьма. Слабый огонек свечи озарял низкие своды. Покрытые плесенью, мхом и пылью каменные блоки слагали стены, пол и низкий потолок, с которого свисали сосульки. Звонко капала вода. Пахло пылью, ржавчиной, гнилью.
- Ты пойдешь? – прошептала Софья дрожащим голосом.
- А почему бы и нет? Мы недалеко отойдем от входа, и как только заметим что-то подозрительное, сразу вернемся.
Сказать по правде, Мария сама немного трусила. Неизвестно, что ждет их за первым же поворотом. И как далеко тянется ход. Не лучше ли в самом деле повернуть назад? Будь она одна, девушка так бы и поступила. Но рядом с младшей сестрой ей хотелось казаться сильнее.
Пол оказался сухим и довольно чистым – ни грязи, ни луж. Только пыль. Все равно девушки тщательно подбирали юбки и старались держаться подальше от стен, чтобы не запачкаться. Мария протягивала вперед руку со свечой и время от времени толкала локтем Софью, чтоб не вздумала к ней прижиматься.
А за первым поворотом их ждала еще одна дверь. На сей раз обычная. И из замочной скважины торчал самый обычный ключ.
Недолго думая, Мария взялась за ушко и повернула.
Тишину прорезал противный скрип и скрежет, такой громкий, что Софья вскрикнула от неожиданности. Сама взломщица тоже вздрогнула, роняя свечу. Девушки очутились в полной темноте.
- Бежим! Бежим отсюда, - младшая сестра потянула за собой старшую. – Бежим!
- Поздно.
Дверь отворилась.
И сразу стало светлее. Слабое сияние исходило от нескольких лампадок, которые еще горели, расставленные на большом столе, стоявшем в центре просторной комнаты. Они догорали – масла оставалось совсем чуть-чуть.
Недолго думая, Мария начала осторожно сливать остатки масла в одну лампадку. Та загорелась ярче, и незваные гостьи огляделись.
В комнате не было углов, но вдоль стен стояли сундуки и лавки, заваленные всякой всячиной. На полках лежали толстые книги в кожаных переплетах. Рядом со столом стояла подставка для чтения, похожая на алтарь, на котором в церкви читают Псалтирь. Он даже был покрыт вышитой пеленой, вот только знаки на ней не имели никакого отношения к православной вере. Софью передернуло, хотя она в первый раз видела эти символы, а вот Мария рассматривала их с любопытством. Обложка книги была деревянная, и обе половинки скреплялись на замок. На столе была нарисована пятиконечная звезда.
- Знаешь, что это такое? – прошептала Мария. – Это колдовство! Наша тетенька – ведьма!
- О, господи! – попробовала перекреститься Софья, но ее схватили за руку:
- Нельзя! Здесь это опасно!
- Но что же нам делать? – девушка попятилась к выходу. – Как ты думаешь, что с нами будет?
- Не знаю. Но, думаю, все это твое – ведь ты же наследница!
- Наследница? Вот этого? – девушка взмахнула рукой, обводя жестом комнату. – Колдовство! Чары! Ведьмы! Я не хочу!
- Не кричи, - осадила ее сестра. – Тетенька выбрала тебя…
Она осеклась. До ее слуха донесся какой-то шорох. По расширившимся глазам Софьи Мария поняла, что она тоже что-то услышала.
Шаги… стон… металлический лязг…
- Кто там?
- Оо-о-о… - в спину девушкам дохнуло холодом.
- Мама! – сестры бросились в объятия друг друга. - Бежим!
Софья первая кинулась за порог. Мария немного задержалась – как ни была она напугана, девушка сообразила, что оставленные ими следы могут привлечь ненужное внимание. И задержалась на миг, чтобы поставить лампадку на место. Но искать упавшую в коридоре свечу не было времени.
Сестры сами не помнили, как добежали до комнаты Софьи. Там девушка бросилась на постель, содрогаясь от рыданий. Мария обняла ее, утешая и гладя по голове, но мысли девушки были далеко.
Мария в глубине души злилась на тетеньку. Она посмела скрыть от племянниц такую тайну! Колдовство, чары… Кто же такая тетенька? А ну, если ведьма? Тогда тот голос принадлежал демону, которого она держит в плену своими колдовскими чарами. А тот взамен служит ей и выполняет приказы. И Софья, маленькая Сонюшка, выбрана наследницей всего этого? Ей должно достаться могущество и колдовские силы? Да какая из нее ведьма, если она сейчас бьется в истерике от страха? То ли дело она, Мария! Ей совсем не страшно!
«Ах, какая бы из меня получилась ведьма! – думала она. – Я бы не сидела, сложа руки. Я бы мигом очаровала себе любого жениха! А почему сразу любого? А цесаревич Андрей на что? Наследник престола…»
Сестры легли спать вместе, в одной постели – после того, что она увидела внизу, Софья наотрез отказалась оставаться одна. Девушка долго ворочалась, всхлипывала, бормотала что-то, пока, наконец, не притихла. Мария очень надеялась, что она заснула – самой ей не спалось. Разные мысли роились в голове. Терять время не хотелось. Надо было действовать. Но с чего начать?
Дом… не спал. В его недрах что-то происходило. Казалось, только сейчас он и начал пробуждаться к жизни. Что-то происходило… под полом? В подвалах, откуда только что выбрались сестры? А не вышло ли так, что они случайно разбудили и призвали к жизни этого демона? И что теперь будет?
Осторожно высвободившись из объятий спящей сестры, Мария мягко соскользнула на пол. Босым ногам мигом стало холодно, но искать домашние туфли было некогда. Она подобралась к двери, прислушалась. Потом тихо потянула дверь на себя.
В коридоре тьма была – хоть глаз коли. Вытянув руки вперед, Мария сделала несколько шагов, наткнулась на стену. Постояла немного, пока глаза привыкнут ко мраку. Было немного страшно. Но любопытство уже гнало девушку вперед.
Шаги. Голоса. И совсем близко. Мария перестала дышать. Не думая, зачем, она пошла на голоса, осторожно ступая босыми ногами. Больше девушка уже не чувствовала холода.
Коридор, в который выходили комнаты девушек, заканчивался небольшой залой, откуда шла широкая лестница вниз, в переднюю. Оттуда можно было пройти во флигель, на кухню, и к подвалам.
Но Мария не дошла до лестницы. Она замерла, прижавшись к стене. Голоса шли снизу.
- … как только смог! – голос незнакомый, низкий, но какой-то скрипучий.
- Но все равно, я вам бесконечно благодарна! – а вот это уже тетенька. Откуда она взялась? И с кем это она?
- Ты приготовила то, что я велел? – подслушивающую Марию дрожь пробрала от звуков этого голоса, но не от страха, а, скорее, от сладкого предчувствия. Любопытство так и подмывало девушку высунуть нос из-за угла и посмотреть, с кем беседует тетенька, но она не могла пошевельнуться от волнения.
- Приготовила, да вот только… двое их.
- Как – двое? Ты обещала мне одну…
- Вторая сама увязалась! Не могла я ее прогнать. Все-таки сестра родная…и мне племянница, - добавила она чуть обиженным тоном.
- Племянница… - прогудел тот