Оглавление
АННОТАЦИЯ
Никто не мог предугадать, как распорядится жизнь. Сколько судеб сломал 2020, мир разделился на до и после. В силу жизненных обстоятельств карантин проехался танком по жизни и чувствам героев. Лиля до последнего не желала верить в катастрофу. Но оба предчувствовали недоброе задолго до того, как узнали о вирусе. Многие люди почему-то не хотели встречать тот новый год. Массовое знание? Тем не менее это всего лишь реальное продолжение невозможной истории любви.
ГЛАВА 1. ЗАТЯНУВШИЙСЯ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Купила она заветное колечко с сапфиром и бриллиантами, за шесть тысяч. Без скидки оно стоило двадцать три. Разве можно было упустить такой шанс? Серьги и подвеску купила тоже, да ещё, — на радостях, что тётушка прислала денег ко дню рождения, — новые сапожки. Как бегала, как выкраивала время, как сдавала старое ненужное золото в ломбард, — опустим. Отчаянно не хотелось, чтобы подарки дарил муж. Лучше так: купила сама, на своё же проданное, да на мизерный, в этот месяц, гонорар (ожидалось больше, но, видимо, поделили на два месяца).
В пятницу тринадцатого её разбудила мелодия звонка.
Еще недавно она мечтала хоть услышать её когда-нибудь, пусть и нет смысла, но услышать. Мелодия не предвещала ничего радостного, но всё-таки Лиля отупело слушала её какое-то время, соображая — реальность это, или продолжение сна? (Последнее время ей постоянно виделись почти одинаковые обрывки снов — в них присутствовал Максим, но нечётко, без конкретики. Квартиры, машины, тёмное время суток; какие-то мероприятия, люди, и он — вроде бы с ней. То он, то она доказывали кому-то (гаишникам? родне?) — что они вместе, что субару — её; но снилось расплывчато и тревожно, без радости.)
Так и есть. Сообщил, что в её любимые «семь вечера» придут другие люди, а ей бы прийти в восемь тридцать. Совсем обнаглел!
— Почему ты записываешь кого-то на это время, если там уже я?! Скажи им, чтоб не приходили!
Возмущалась долго и громко. Не заботясь о том, что за стенкой спит муж. Совсем уже не стесняясь. И лишь сейчас сказала, что у неё что-то там разболелось снова: то ли залеченный, то ли новый. Скорее, новый.
Понятно… Он не думал, что с ней вправду придётся работать — просто вечер у неё свободный, придёт практически на свидание. А у тех — взаправду болит, от них доход. Не ожидал, но деваться некуда.
А она-то! Железная, что ли? Завтра ее день рождения — подруги придут, и надо бы уже хоть начать готовить стол, да ещё в сети пообщаться, поздравлять же будут. А она вернётся к двенадцати! И зуб разболелся!
В прошлый выходной вяло послала «сднемрождемку» — и целый день не открывала телефон, зная, что ответа нет. Телефон выглядел пустым и грустным. «Даже ответить не хочет», — думалось. Не хотелось проверять, судя по унылому виду мобильника, он был пуст. Хотя, скорее всего, Максим просто не услышал — праздновал, да мало ли… Но неприятно. На другой день она, услышав пиликанье эсэмэски, почувствовала, что фигня — рассылка каталога. Она самая и оказалась. Вслед за ней точно так же пискнула вторая (каталог любил делать рассылки дважды), но Лиля знала (не спрашивайте, откуда), — это не каталог, это он. Лаконичное спасибо. Ну, ладно, прощен. Принесу тебе чаю и хлебушков… Их дни рождения сливались в одно, перекличкой, и потому почти не возникало грусти по поводу прибавившегося года.
Колечко она тоже взяла с собой, хотя всё было не так…
Открывая ей двери, он продолжал громко говорить с сидящими в кабинете. «Это Лиля пришла, ещё одна Лиля», — слышала, как повторял много раз. Приятно. Ей не говорит, но без неё повторяет имя. Пациенты, отец с дочерью, видимо, Лилей, наконец ушли.
Тогда она деловито вытащила из пакетика принесенную снедь, выложила на стол в подсобке.
— О, у меня как раз чай закончился.
— Да, я же помню… И это тебе. Не подарок, конечно, но так… в тему. А себе я сама подарки купила. — Напирая на «сама». — От всех. Не слишком романтично, но зато именно то, что хочу я. Тётушка и мама прислали денежек, да еще я сдала старое золото. И — вот. Сапожки, подвеска, серьги и колечко с сапфиром. От мамы, тети, от тебя, от мужа… — говорила бегло, чтобы он не успел задуматься, а принял, будто так и надо. — Гляди… надень. — Словно невзначай она протянула именно правую руку, с пустым на этот раз безымянным. Обручальное почти с самой свадьбы носила на среднем, велико было.
Надел. Ей хотелось запомнить, прочувствовать момент, но слишком нервно. Она долго репетировала свою, якобы лёгкую, малозначимую, экспромтную речь. Чтобы ему так показалось. Не чересчур значительным, и не унизительным. И он сделал это, как обыденное, нормальное действие. А как ещё? Многозначительно, упав на одно колено? Не он же купил кольцо. Смутиться и, в результате, отказать — её обидеть. Поэтому всё вышло чересчур просто. А ей любопытно — совершить то самое движение — второй раз, через, наверное, сорок лет, — как это для него? Вряд ли за все годы попадалась точно такая же выдумщица, как она. Значит, второй раз в жизни. До него хоть доперло? «Не нужны мне твои деньги, я всё могу сама (сейчас, во всяком случае, даже не прибегая к деньгам мужа), — мне нужен символ, что это от тебя. Я так сказала, и ты не возразил. Значит, от тебя. А из всего купленного, самое дорогое и значимое, конечно же, колечко.»
— Так вот, слушай: вчера разболелось справа, и не пойму, какой.
— Да, в самом деле, — он очнулся. — Рассказывай подробно.
…
— Семёрка это, точно. И мне кажется, на стыке с десной.
— Но по ней стучать больно, да и болит так же, как периодонтит, в самом начале!
…
Прошел час работы.
— Не понимаю. Ну, есть в одном канале кусочек пустоты, но он герметичен, гноя нет. Один канал изгибается, я еле его прошёл, ты сама слышала. Не пойму без рентгена ничего. Ох, спина болит, не могу. Сейчас хоть в другую сторону немного сел, а то все скособочен на одну. Вообще никакой сегодня. Еле хожу.
Да, впервые она видела, как он хромает и вообще еле двигается.
— Я привыкла, у меня дома часто так ходят…
— Кто?
— Муж, кто ещё… Все равно болит и мешает, даже под уколом. Что это? Что за дни такие?
Он не торопился, достал из шкафа массажный коврик, постелил на диван.
— Ты хочешь сделать мне массаж? — усмехнулась.
— Нет, я хочу полежать на нем немного, иначе просто машину вести не смогу.
Серьёзно, никаких намеков. Дал понять. А ей и не надо, сама сегодня не в форме, с зубом расстроилась.
— Пусти хоть сяду тоже, — не стоять же рядом.
Села, положила руки на него. На спину.
— Холодные? Извини.
— Да, но наоборот, хорошо.
«Чужого не беру, своё не отдам!» — мысленно. Но пусть мои руки помогут, пусть…
— Что же ты не согреваешься никак?
— Когда у меня такое дни, что я не ем почти, — а я не могла, больно было, — я всё время холодная.
— Значит, надо согреть. — Обхватил её.
— Ты тоже холодный! И вообще! Зачем, что ты? Ты же шевельнуться не можешь!
Без ответа. Как? — обоим непонятно. Тем не менее. Его сил хватило, чтобы поднять её и закинуть на себя; она поспешно стаскивала сапоги, чтобы хоть здесь ему не тянуться излишне…
…
— Или не цепляться за тебя сегодня? Сам еле идёшь… Хотя, нет — скользко.
И темно вдобавок. Полдвенадцатого. «Привет, Субарка». Погладила машинку тихонько.
Он включил радио. Леонтьев радостно завопил старую песню про одинокого бродягу-Казанову.
— О, когда-то я его любила, — отбивая ритм ногой.
— Ну да, да… так и останешься, придурок, один, Казанова…
К чему это он? Скорее всего, чтобы поперек сказать, а вовсе не себя имеет в виду. Или себя, но — не сожалеет? Или сожалеет, но считает, что всё поздно?
Проскочил перекресток с долгим светофором, в результате помчались самой длинной дорогой — по набережной; зато на ней не было пробок.
— Еще Надежду Ивановну надо забрать, я обещал! Так поздно, старушка ждёт.
— Она ушла в гости, и надо вернуть домой? — Лиля давно сообразила, что Надежда Ивановна живёт в одном доме с ним, может, соседка напротив.
— Да.
Представила себе. И не звонит ведь тетенька, терпит. Небось, надеялась уехать около девяти, но знает его работу. С другой стороны, всегда есть такси; ну почему он должен помогать всегда и всем, — ночью, уставший, с больной спиной?
Орбакайте затянула старую, дискотечного периода, удивительно подходящую к ее ощущениям, песню:
«Я иду одна в центре города…
Без тебя мне не мил,
Этот мир грубых игр,
Я хочу потерять
Этот мир без тебя.
Без тебя чутко жду
Сделай же что-нибудь,
Позвони, обмани,
Скучен мир без тебя»
Как Лиля могла забыть её? Надо скачать в телефон. Сбылась мечта идиотки — ей хотелось тоже хоть когда-нибудь запеть при нём (а то вечно она слушает его, с ваткой во рту). Она всегда подпевала знакомым песням в машине (любой); к тому же песню включила не она — это случайный трек, а она просто балдеет. Субару, скорость, набережная, песня…
— Класс! Как на дискотеке. — Сладко потянулась. И по фигу, что он там пробурчал по поводу песни: «Ну и чего идти одной в центре города, если тебе так хреново…» Торопится человек, спина болит, вести тяжело, хочется хоть над песнями поизмываться.
— Слушай, а тут сквозная дорога есть?
— Здесь нет. Следующий поворот. Недавно сделали, была пешеходная.
— Была она, недавно закрыли. Теперь снова есть?
Одновременно почти, в два голоса. Да-а. То, что для неё: «не было, недавно появилась», — для него: «всегда была, недавно закрыли.» Сколько Лиля здесь живет — дорога была закрыта…
— Но там… такая! Ужас! Ты не выдержишь. Лучше уж доехать до объезда пятьсот метров.
— Что делать, и так поздно.
— Ой!
Оказалось, ещё хуже, чем она думала.
— Бедная машинка! — взвыла. — Я не могу так, мне любую машинку жалко, когда по таким ямищам…
— Бедная, конечно, но — надо…
— Давай тогда опять к подъезду с той стороны, ближе даже…
…
В день рождения она проснулась от боли. Такой, что не соображала от ужаса ничего. Ну, если там начало периодонтита, да ещё вчера все расшевелено, лекарство, пломба инородная… Но такого она всё равно не помнит — чтобы и на фоне таблеток боль стала чуть меньше часа на два, всего лишь терпимо… Послала жалобную смс, не вставая с кровати, говорить не могла. Две подряд в ответ: «Антибиотик пей», «Пломбу сними всю». Как снять, когда она прикоснуться не может! Набрала его. Что говорили — не вспомнить, как в тумане, но долго. Кажется, не один раз кто-то кому-то перезванивал. Прийти сегодня никак, да и гости же приглашены! Помнила смутно, что долго просто плакала в трубку, была бы в сознании, не в такой боли — не позволила бы себе так скулить. Видимо, испугавшись, и теперь уже затвердив её день рождения, как собственное имя, он поздравил её даже несколько раз… Про рентген говорили, как бы он сейчас нужен.
Совершила подвиг, достойный камикадзе, — выскребла, выломала всю мягкую пасту до открытых каналов. Но легче становилось лишь от таблеток, затем боль возвращалась.
На удивление, с подругами посидели замечательно, хотя ни есть, ни пить по нормальному она не могла (алкоголь провоцировал отек, усиливал боль).
Гости ушли. Вымоталась. Прибрались с дочкой, рухнули спать. Но и в эту ночь сон прерывался каждый час — не сон, а тяжелая дремота под снотворным. В пять она проснулась и дольше лежать не могла — видимо, в лежачем положении нарастал отек. Приняла обезболивающее, поела, прополоскала… В шесть набрала его. Гениальная мысль осенила: к девяти вернётся муж, и она может выйти из дома без четверти девять! Удивительно бодрит сильная боль — можно вторые сутки, считай, не спать, — и встать в пять утра…
— Привет. Разбудила?
— Нет, я уже с пяти проснулся.
— И я…
Таблетка подействовала. Лиля с удовольствием позавтракала, вымыла голову, приняла душ. С абсолютным спокойствием (никто не потревожит внезапно! Даже неугомонные соседи спят в седьмом часу в воскресенье!) вынула из шкафа красивые вещи, негромко включила музыку. Чудесный, великолепный день рождения! Считай — третий день с ним, с перерывом на приятное общение с подругами). И без мужа. А боль и страх (когда даже он не понимает, в чём дело), — так всегда чем-то нужно платить. И совесть еще не мучила. Она позже придёт.
Вчера, в ожидании гостей они вместе с дочерью бегали в магазин за тортом. Вернувшись, Лиля не сразу сообразила, отчего её нарядный стол стал выглядеть еще красивее, — на нем образовался шикарный букет из роз и лилий. Успел… Со смены муж успел заскочить домой, поставить цветы в вазу. Лиля в самом деле оторопела, и благодарный звонок мужу вышел искренним. Но… на этом все эмоции к нему закончились.
Надо добавить — не одна она была в этом виновна. Красивый быстрый жест. А затем вновь началось привычное: недовольное лицо, злость, ярость на вещи, которые падают или чем-то мешают, крики, заставляющие вздрагивать, недовольные реплики, обращенные к дочери (радовался бы, что она подходит и общается!); унылость, беспочвенные мелкие обвинения, менторский тон. И опять он — самый больной и не выспавшийся, а всё кругом виноваты. И опять куча крошек на столе и под ним, фантики, обертки, открытая хлебница, незапертая дверь, несвежая одежда, брошенная в зале, прихожая, заваленная ботинками и стельками. Большой раскладной стол, стоявший в комнате мужа, как оказалось, имел лишь две дополнительные ноги вместо четырёх, причем одна из них — треснута. Ну, не может она испытывать к нему даже радостно-дружеских эмоций! И винит себя за это. Это так больно, больнее даже, чем быть не рядом с любимым. Возможно, из-за её отношения он так себя и ведёт? Кто знает? Вообще — знает он или нет? Какая мука — гадать о том, живя с человеком, общаясь на бытовые темы, и не понимать, знает ли... И как относится, если знает. Отпустил её, не хочет быть собакой на сене? Не держит зла? Тогда дал бы понять это! Вряд ли — обид-то постоянных куча. Вот только — на что? В самом деле стали проявляться старческие придирки к мелочам, почти вечная угрюмость из-за плохого самочувствия? Раздражает она его сама по себе — как вообще всё вокруг, или под этим скрыта ревность? Хуже всего — не понимать. Да — она тупая, она не понимает! Наверняка, ревность. Хотя внезапная серьёзная болезнь тоже очень может быть причиной вечно плохого настроения и злости на всех! В том числе на то, что это мешает ему хотеть и мочь… мешает быть привлекательным для неё. Даже без догадок о другом.
Но пока никакая совесть её не тревожит — не до того. Позвонила мужу, поставила перед фактом, что уходит.
…
— Говорил я тебе, что болит возле десны! Ничего в каналах нет, всё сейчас прошёл — чисто! А там припухлость. Скорее всего, это восьмерка лезет, в самом деле. Снимок бы…
Лиля расслабилась под уколом; сейчас было не больно.
— То одно, то другое! Восьмерке вдруг не лежится спокойно! Почему всё на меня валится? Я устала пить таблетки, ещё и антибиотик теперь! Потом опять желудок лечить!
— Ну, не плакай… Я же тебя поддерживаю.
(«Откуда у него это её любимое «не плакай»? Наверное, многие так выражаются. А ей казалось, что только их семейное, с детства. Дочке, небось, так говорил…)
— Они мне пророчили это лет с восемнадцати… В челюстно-лицевой. Что когда-нибудь придётся оперировать… удалив перед этим здоровую (тогда они были совсем интактные) семерку, и даже, может, шестерку! А потом… забылось.
— Да, они так и сделают. Пойдут по лёгкому пути. Проще семерку удалить, конечно. А так… если сделать надпил… она близко. Конечно, возиться придётся немерено. Да и не хочется до Нового года делать, там всё раскурочено будет, неделю болеть, минимум… — Он рассуждал в сторону, словно сам с собой.
Лиля ушам своим не верила. Слишком неправдоподобно звучало. Он имеет в виду, что может сам это сделать?! Один? Без операционной, под местной анестезией?! Да ещё и не трогая семерку, которую непременно удалили бы в челюстно-лицевой, специалисты, хирурги-стоматологи! Она не верит. Как если бы ей сообщили, что кесарево сечение вполне можно провести на заднем сиденье автомобиля, имея в руках один только скальпель!
И — тут же внезапно верит. Более того — она дастся или ему, или никому; ни в какую другую клинику она не пойдёт! Они там выберут лёгкий путь! Да она и сама помнит то отчаяние, бешенство просто, — когда заведующий отделением объяснял, что, якобы, не убрав здоровые зубы, восьмой не удалить… Либо он, либо никто. Может, и никто, может, и само утихнет? Ведь было уже нечто подобное?
— Ты хочешь сказать… что можешь это сделать?!
— Снимок бы надо. Нет, не панорамный, а «три-д». У меня такой аппаратуры нет. Две тысячи стоит.
— Да какая разница, две тысячи, так две тысячи. — («Не двадцать две же!») — Ты сможешь?! Но страшно же! Ты сможешь, я знаю, я в тебя верю!
Он всё ещё пребывал в задумчивости. Небось сам жалеет, что брякнул. Впрочем, она всё равно думает об этом каким-то кусочком мозга: что оперировать вообще придётся. И то, что он хотя бы задумался об этом, не замахал руками, быстро отправив в хирургию, заодно отвязавшись от нее сразу и надолго, — несказанно усилило нежность к нему.
На нежности оставалось мало времени. Обоим. Она забылась, во сколько пришла, и что ей пора бы уже находиться дома.
Он освобождал переднее сиденье от каких-то досок:
— Видишь ли, я сегодня с утра должен был за город ехать. Теперь уже смысла нет.
…
На следующее утро она вновь проснулась рано, сообразила, что сегодня понедельник, и скоро откроют какие-нибудь заведения, вроде частной или районной клиники, где можно сделать снимок. Оделась, позвонила, побежала… Везде еще слишком рано. Нетерпение — узнать диагноз, и скорей к нему! хоть увидеть! — гнало её. Просто бесило, что «Денталь» открывается лишь с десяти! Чтобы скоротать время, Лиля зашла в отделение Сбербанка и оплатила счета в банкомате, забежала в магазин, безуспешно поискав календари и алкалиновые батарейки, — чем бы еще себя занять? В начале одиннадцатого к двери «Денталя» сонно подошла какая-то женщина, явно не рентгенолог, скорее, регистратор.
— Вам записаться? — обратила она внимание на Лилю.
— Мне бы рентген.
— А у нас нету теперь. Только в районной поликлинике, мы туда пациентов отправляем.
Чертыхаясь, помчалась в районную. Глупая! Там раньше открывается, давно бы сделали. Побоялась прийти без направления. Оно и вправду потребовалось, но теперь Лиля быстро выклянчила его у врача, с чистым (теперь) сердцем, не моргнув глазом, соврала, что лечится в «Дентале», а они послали на рентген.
…
— Видишь? — точно! Воспаления под седьмым нет, а восьмой наползает на него спереди и сбоку. Как сейчас?
— Знаешь… я собой горжусь. Таблетку я приняла в шесть утра, и до сих пор бегаю… Боль появилась, но на стенку не лезу.
— Антибиотик начал работать. Сядь. Там Василий Петрович ждёт, но подождет.
В коридоре и вправду сидел пациент.
— А он не подождет, пока ты меня домой отвезешь? — шепотом.
— Нет, — усмехнулся. — Он на работу спешит. И с ним долго будет…
— Тогда хоть дыру залепи! Выковыривание пломбы всё равно роли не сыграло.
— Да, конечно. И ещё, сейчас я сделаю то, чего делать не должен. Можешь кричать.
Да нет, не так уж больно это оказалось. Разрез небольшой, видимо.
— Вставил резиновую трубочку, вот такую, — показал ей нечто совсем прозрачное и микроскопическое. — Отток пойдёт, сразу легче станет.
…
Днём она на полчаса заснула, планшет выпал из рук. И ночью повторилось — раскрытая книга вывалилась из рук. Так и заснула при свете. Наконец-то она спала… Но эти трое-почти-четверо суток — без сна и в шоке — стали, пожалуй, самым прекрасным днём рождения из всех, что она помнит.
ГЛАВА 2. НОВОГОДНЕЕ
Утро. Такая рань, все спят. Ей тоже хочется. Сколько дней прошло с последней встречи — пять? Теперь кажется — непривычно много, кажется, что он забыл, что не придет. Чего только не кажется под плохое настроение! Она просто не выспалась — убеждает себя; да погода, да усталость, да недолеченная простуда. Не заразила хоть она его в прошлый раз? Не хотелось бы. Она ведь, якобы, исповедует врачебный принцип: заболел — не разноси инфекцию, сиди и лечись. Но с ним не получается. Только встреча может вывести из полного уныния — она выпьет чаю, примет душ, накрасится, и сразу почувствует себя лучше!
Тогда был вечер? Да, и он приглашал к семи: «В восемь придет девчонка — на нее пятнадцати минут хватит — и уйдет». Так и вышло. В это время Лиля отпивалась горячим чаем, и хорошо, что он не видел, в каком необычно большом количестве, — снимала интоксикацию.
Предпраздничная суета в школе, вызов врача к заболевшей дочке; переживания, попадут ли они теперь на ёлку, и в театр… Сообщение от редакции журнала, что в её услугах больше не нуждаются, сократили журнал. А затем вдруг внезапная просьба редакции экстренно создать несколько иллюстраций — когда она про них забыла, и ей совсем некогда! Рисовала ночами.
Вчерашняя ссора с мужем на пустом месте испортила-таки настроение, но хотя бы встряхнула, как ни странно. Позвонила, сообщила утром, что опять срочно уходит.
— Ладно. Через пятнадцать минут буду дома.
— Хорошо.
Ага, а там её ждут? Ладно, хватит нагнетать себе. Холодно, скользко, мерзко. Не лучше вчерашней слякоти. Завтра, наверное, опять всё растает. Туда-сюда, и вечно ветер в лицо. Собаки, дети — и те не гуляют… Побежала за автобусом — очень не хотелось ждать следующего. Вовремя приехала, или рановато даже. Позвонила. «Еду, близко». Хорошо, но ей-то уже холодно! Прошлась вдоль здания и обратно. При виде субару немного ускорила шаги. Скользко. Хотя здесь, по тротуару, еще терпимо. Музыку оставила. Пусть будет. Скучно без неё, а сегодня хоть пациентов не намечается — предпраздничная суббота.
— Привет! Поздравляю тебя с зимой!
Издевается?
— Я замерзла!
Скользнула в открытую им дверь, сняла лишь пальто, шаль оставила.
— Что мы сегодня собирались делать?
— Шестерку.
…
— Ушёл препарат, пусть сейчас.
— Это хорошо или плохо?
— Хорошо. Медленно, но идёт.
(«Медленно. Это хорошо. Значит, до пломбирования ещё… не последний раз тоже»)
…
— Это для вашего поколения нормально! А для меня непривычно, ненормально. Ты-то что можешь помнить про СССР?
— Для меня тоже! Я же говорю, что застряла в том времени, в тех фильмах, — это нехорошо, но я ничего не могу с этим поделать. Моя родина — СССР, к сожалению. А теперь мир меняется так быстро, что не привыкнуть никогда, это специально делают. Можно с ума сойти, если задуматься. Ведь когда я институт заканчивала — ещё мобильников не было! А буквально лет через пять уже у всех появились аккаунты в соцсетях. «Виндоуз семь» уже не существует, а «десятку» мы так и не смогли понять!
С одной стороны, Лиле было приятно, что он считает её «мелкотой» (значит, не забывает про разницу, и она для него остается юной), а с другой, — отделяет её от себя, своего мировоззрения. Ей бы и хотелось казаться моложе, современней и круче, — но что поделать, если это не так? И она лучше будет смотреть в новогоднюю ночь Шурика, Ивана Васильевича, Морозко, Старика Хоттабыча и Электроника, чем что-то современное, с какими-нибудь спецэффектами… Из новых она любит лишь Машу, Смешариков, да Богатырей. Мультики.
Эта пламенная речь, кажется, порадовала его (для неё это в самом деле являлось животрепещущей темой).
— Ну да, да! Я так же чувствую. Вообще, создали ведь уже искусственный разум; все эти умные вещи… это страшно. Человек может стать придатком роботов.
— Как фантасты и писали…
— Да. Государство хочет, чтобы больше рожали. А теперь уже пошли призывы против того, чтобы рожать будущих рабов государства и искусственного интеллекта. Тем не менее… Всё хорошо, всё прекрасно, и скоро новый год… а как с января тарифы на ЖКХ поднимут опять… ну, кому-то там будет очень хорошо, конечно. Министрам, которые себе премии назначают размером в триста тысяч…
— Может, хватит? Ну что ты опять — то про цены и политику, то про онкологию.
— Так если жизнь такая?
— Ну и что? Я тоже всё это знаю. И веселого в этом мало, но зачем повторять-то одно и то же? Не надо… это же старческое брюзжание, ну, не надо так!
Вначале она поддерживала шутки о правительстве, улыбалась, прилипала глазами. Потом надоело. Прикрыла глаза, сидя в кресле.
— Спишь? Опять ночью не спала?
— Да. Срочная халтура с журнала. Я им всё-таки потребовалась.
— Ну так отлично. Хотя, спать иногда надо, конечно…
Зашумел чайник. Лиля нехотя сползла с кресла, прошла в туалет. Затем заварила себе чай, принесла к дивану чашку, да свои же, принесенные в прошлый раз, печенюшки, которых нисколько не убавилось. Почему он никогда не ест то, что она изредка приносит? Брезгует? (Хотя всегда благодарит. Вообще за любую мелочь, ерунду. Даже когда просит открыть рот пошире или голову повернуть во время лечения. Всегда скажет: «спасибо». В отличие от неё. Она вообще говорит реже. Но ее слова значат больше. Хотя это обаятельно, конечно, — благодарить за то, что она соизволила открыть рот, чтобы её лечили. Психолог хренов.) Выходит, для себя принесла. Ну и хорошо. Голодной не останется.
Он опять говорит что-то не важное, не имеющее отношения к ней. Ну и пусть. Она не будет слушать, она чай пьет.
Диван словно постарел за это время. Или она не замечала прежде? И дверца шкафчика, виднеющегося в дверном проеме, перекосилась. Плитка на полу кабинета ещё больше поднялась, — впрочем, на плохо уложенную плитку он жаловался еще тогда, два года назад, когда между ними ничего даже не намечалось. Если с тех пор не развалилась совсем — и то, хорошо.
Поймала себя на раздражении, на желании сказать про перекошенную дверцу, и что диван стоило бы заменить. Он столь интенсивно используется, да еще и пациенты садятся на него всякие… Не нравится ей, что всё будто бы в упадок приходит. Может, так было с самого начала, просто ей, ослепленной нахлынувшим чувством, казалось, что все вещи здесь новые, чистые, крепкие, что нет ничего лишнего, всё удобно и замечательно? Или она уже придирается, смотрит взглядом хозяйки, как на собственную квартиру; ей стало не всё равно (пришла-ушла, а после меня хоть трава не расти), и, — о, ужас! — она с трудом подавила в себе желание прибраться, взять тряпку, вычистить углы, проверить, нет ли где щелей, плотно закрыть упаковку печенья…
— Пошли! — прервал он её размышления.
— Куда? — удивилась Лиля.
— На рентген.
— Ты сделал рентген — и молчишь?!
— Угу… надо же проверить, как каналы запломбированы.
Ну, хоть что-то наладилось! Приятно увидеть работающие аппарат и компьютер.
— Всё будем снимать?
— Да, конечно. Если не слишком большая доза.
— Да, я тебя много снимал… а делала ещё что-то в этом году?
— Так вот тот снимок в поликлинике, недавно. А больше не помню. Флюшку, наверное, но давно… Хотя, какая разница? Лишь бы быстро, и без мучений...
— От радиации, кстати, будет не быстро, и мучительно. — Посерьезнел вдруг. Видно, опять вспомнил что-то. — Так, держи… О, её не надо держать, не надо, отпусти руку! Спасибо Кольке — оно само держится, ты лишь пластинку прижми. Я уже забыл, когда этот аппарат так работал, что держать рукой не надо! Есть! О-о! Забыл выскочить, рано включил! Ну, всё, хана мне… давай теперь с этой стороны.
— Ну, гляди, — всё прилично. В шестерке лучше, воспаление медленно, но уходит. Четверка, пятерка — ничего под ними нет. В семерке все заполнено. Вот восьмерка твоя…
— Не пойму, где она? Она же спереди на семерку наползает?
— Боковая проекция. Вот она.
— Так высоко? Так она почти на поверхности.
— Ну да…
…
— Ну что, по нашей традиции… погладь вдоль позвоночника?
Перед ней оказалась его спина, он уже разделся. Почему ему не холодно?
— И ниже… и в сторону немного…
— А мне массаж?
— Ну, давай массаж… — постелил коврик на диван.
— И какая сторона у него чище? — с сомнением. — Я уже думала из дома покрывало принести, только у меня большого нет.
— Не надо! — категорически. («Вот почему он так на всё моё реагирует? Нет, конечно, — и угощать, и обеспечивать здесь уют, — это его функция, но ему могло бы быть приятно, что я проявляю заботу? Выходит — неприятно. Посягаю на независимость. Ничего, поглядим, кто из нас упорнее…»)
Накрыл коврик халатами.
— Они чистые?
— Конечно.
Скинула сапоги, стянула платье.
— Ох, не получается, — это он, расстегивая бюстгальтер за две, а не за одну секунду. Заботливо и аккуратно снял колготки, касаясь пяточек.
Чудо моё! Она плавилась от нежности. Никак не ожидала сейчас, что это будет всерьёз и надолго. Серьезный труд, а у него самого спина болит. Простилось всё, сердце расперло. Это же надо — полчаса, наверное, — все мышцы, все косточки промял профессионально, на грани сладкой боли. Чуть сильней — и будет уже нехорошо, больно; а он — именно так, как надо. Как только чувствует эту грань? Затем движения стали нежными, сильные руки массажиста превратились в ласкающие крылья бабочек. Казалось — они сразу везде; они создавали ауру нежности вокруг тела; она словно парила в воздухе… Захлебнулась в желании, но оно было ласковым, томным, без яростной страсти. Он повернул её на спину, продолжая ласкать, трогая лицо, губы… Неведомо по какой причине, она сходит с ума от прикосновений его пальцев к губам. Хочется целовать их, но она сдерживает себя. В изумлении сознает, что он касается ее живота — и она ничего не имеет против! Она ненавидела, когда трогали живот — единственное неприятное для неё место — щекотно и противно; сразу исчезало всякое желание. А он так плавно перешёл туда, что она и не заметила, столь волшебны его прикосновения. Настало время Абсолюта. Его губы на плечах, на щеках… Лица, уткнутые друг в друга, кажется, что это души… Конечно, ей кажется, просто кажется; она всего лишь объект физиологии для него. Само собой. И не имеет значения, что у них одно дыхание на двоих, что они становятся единым целым, и это не метафора, она действительно ощущает сейчас их как одно существо. Впервые в жизни так ощущает, лишь с ним. Больно разрывать! Почему ему не больно? Или он скрывает это? Ибо, если он решит не отрывать её от себя, — она погибла. Согласится ведь, глупая. И потеряет все, всю свою относительно нормальную налаженную жизнь…
И снова ему мало, снова ему нужно довести её до исступления несколько раз подряд…
Очнувшись, она услышала всё ещё льющиеся из смартфона мелодии, играла её любимая, слезовыжимательная «Hold me» Hache&Gin. Слёзы не удержались. Ещё бы. Но она научилась гасить их быстро. Ибо так надо. Сама теперь понимает, что так надо. Нельзя… нельзя в открытую ломать всё…
…
— Сколько там уже? Час? Второй? Мне сейчас ещё в «Автолайн», потом забрать гуманитарку для детского дома, отвезти; затем ёлку искать, это часа три; затем отчёт по рентгену писать.
Лиля представила. Сама она втайне надеялась, что дочь-засоня ещё валяется в кровати, или, позавтракав, — пару часов посидит тихо с планшетом, книжками, игрушками… После болезни она тоже любила побыть первые часы одной, чтобы никто не трогал. А Лиля в это время сможет немного подремать… Если бы сейчас ей предстояло ехать по каким-то делам, она бы просто послала всех к черту.
— Знала бы — тоже принесла бы вещей. Мы раньше сдавали в интернат, а сейчас некогда, валяются мешки… Но я не понимаю — почему именно ты должен всем этим заниматься, всегда, когда устал, когда некогда?
— Я не должен. Меня просят, я помогаю.
«Почему ты помогаешь всем? Ладно — своим; но эти новогодние гуманитарные акции в дома престарелых, в детдома, которые теперь стали трендом… Почему вечно везде — ты?!»
— Ёлку тоже живую ставишь? Мы — да, иначе я смысла не вижу. По мне хоть ветки в вазе, лишь бы пахли хвоей. — Улыбнулась. — Кто у вас любит? Не бабушка?
— Нет, Рита. Бабушка… бабушка только против. Всего живого. Животных, ёлок. Она никого не любит, кроме себя. — Помрачнел, вспомнив про бабушку.
«Странно. Неужели у Риты нет постоянной пары? И она встречает праздники с отцом и бабушкой. Взрослая женщина ведь. На её месте в её возрасте мне было бы совершенно всё равно, какую ёлку поставит папа. В то время родители давно жили своей жизнью, а я своей. Вроде бы она такая… самостоятельная, деловая, машину водит, ездит везде, проводит какие-то семинары, — современная, крутая, самодостаточная… Или они все замкнулись друг на друге, потеряв жену и мать, и не желают больше никаких новых связей, кроме тесно семейных? Поди пойми…»
— А сейчас эта знакомая звонила. Ксения. У которых дочь в Питере, про которую я говорил сегодня. Только что была еще в порядке, а вчера они узнают, что четвертая стадия — печень вся в метастазах, конец уже. Просила заехать к ней, если поеду в Питер на пару дней, — подарки передать.
— Почему они сами не поедут?! Это же их дочь! — Лиля отказывалась понимать. Зачем умирающей посылка, ей бы, наверное, родных увидеть?
Он понял вопрос несколько иначе.
— Я не стал сейчас ни о чём расспрашивать. На них это только свалилось, люди в шоке. Я не буду выспрашивать подробности. Знаешь, как неприятно… Когда у нас случилось… авария та… Знакомые лезли. Одна идет со мной по улице, пристает: «Поделись, расскажи подробно, как всё было. Тебе же легче станет…». А потом дошли до угла дома, где ей сворачивать, — и всё, запас благодеяний закончился. «Ладно, пока-пока, мне пора, я побежала!» Противно…
«Как хорошо, что мне не пришло в голову пытаться расспрашивать… а я могла. Теперь знаю, как он к подобному относится. Хоть какой-то ошибки не совершила.»
— Я не о том… Это — другое дело: человек сам расскажет, если захочет выговориться, нужно лишь дать понять, что ты будешь слушать. А не лезть. Я не предлагаю тебе спрашивать у них, почему они не едут туда сами. Думала, ты сам, может, знаешь…
…
— Подожди, — она достает из сумочки тысячу, кладет на магнитофон.
— Ты чего? Это… за массаж, что ли? — смущенно.
— Нет. Это вообще не тебе, это Субарке на Новый год…
— Спасибо…
(Она прикинула на днях, после разговора с Нелей, — та рассказала, сколько он берёт за какую манипуляцию… Посчитала примерно… Поняла, что на неё ушло, наверное, около сорока тысяч одного только лечения, не считая бензина. Хотя вначале она платила, конечно…)
…
Сегодня она не просто так держится за него: Субару стоит чуть поодаль, а гололед такой, что раза три Лиля конкретно поскальзывается. И как приятно ощущать это напряжение мышц его руки в такие моменты — обычная непроизвольная (наверное?) реакция любого человекообразного существа. Она ничегошеньки не значит — как коленный рефлекс! И всё равно приятно, всё равно…
Она оставляет свою музыку. Он, пока заводится субару, звонит в какую-то контору, называя собеседницу по имени-отчеству, жутко официальным тоном спрашивает, во сколько приехать за гуманитаркой. Затем он вспоминает, что нужно срочно позвонить Кольке…
«На ходу же нельзя разговаривать», — обиженно шепчет она. Затем она замечает елочный базар с правой стороны, и ей становится наплевать, услышит ли Колька её голос.
— Справа — ёлки! — Громко.
Услышал, кивнул. Запомнил.
«Мишка, смотри — ёлка, ёлка!» — опять вспомнилась «Маша и Медведь».
…
А с Новым годом он не поздравил. Может, правда в Питер умотал. Может, просто не до неё. Впрочем, сейчас и ей не до него, если честно. Нет, она всегда бы ему обрадовалась, но форсировать события не хотелось. Было сонно и лениво, а приготовлений все равно много. Она ушла в хлопоты, чтобы хоть какой-то минимальный праздник дочке обеспечить, несмотря на отсутствие гостей и папы, на мерзопакостную погоду, когда на улицу выйти страшно: дверь подъезда захлопывается обратно мощным порывом ветра, тебя сносит, ледяной дождь льется за шиворот. Какие тут снеговики и снежки! Даже мальчишки по домам спрятались. А они вообще пока вялые после болезни, хоть и успели-таки тридцатого сходить к педиатру, справку взять. Но как избавиться от этого кашля… Не до Максима.
Под ёлкой она нашла огромный набор хорошей косметики, а дочь — большую, мягкую и славную мышь в красном колпачке. Хорошо хоть, в последнюю минуту Лиля сообразила купить небольшие подарки и мужу, а не только дочери. Ей в голову не приходило, что он решит поучаствовать в акции «Дед Мороз».
Ночью они говорили с соседкой, сегодня, на удивление, трезвой, сонной и тихой —
такой же, как Лиля.
— Я, как услышала, что ваш муж уходит дежурить в новогоднюю ночь… потряслась. Люди работают. И хорошо, что он есть. Берегите его…
— Я видел, как он работал на трассе, на аварии, — вторил сын соседки, угрюмый, похожий на бывшего сидельца, молодой человек, тоже трезвый сегодня. Что за Новый год? Bсe трезвые и печальные. Даже те, кто в будни редко бывает трезв. Погода доконала?
Когда сын ушёл, соседка продолжила:
— Он ведь недавно со мной заговорил… не знаю, с чего. Это правда, что ему больше пятидесяти?
Лиля кивнула.
— Сказал, что болеет, и не знает, сколько еще продержится. Что устал от работы так, что хоть вой. С чего он — мне? Не знаю… Мне показался таким одиноким… Скольких он спасал, и нас ведь всех лечил… пусть это и мелочи по сравнению с основной работой: аварии, трупы, повешенные...
— Да, конечно. Почему вам? Наверное, захотелось кому-то открыться; бывает. Видимо, расположили. Я-то и так знаю. А больше — некому.
Перевернулось что-то в душе. Плакать захотелось. Нет, конечно, никаких кардинальных изменений, как в сказке, не произошло, но муж перестал раздражать. На другой день он ощутил тепло от неё, невербальное тепло. Дружба и печальная нежность. Хотя привычки и многие вещи, от которых ее коробит — никуда не делись. Но, всё-таки…
ГЛАВА 3. ТРОЙКА, СЕМЁРКА, ТУЗ… ОНА СМЕЯЛАСЬ
Опаздывала она сильно. Курьер должен был принести посылку до шести вечера. А он в шесть только позвонил:
— Я через полчаса приеду?
— У вас же рабочий день до шести! Я думала — всё… Мне в шесть уходить нужно. Ну, ладно — я все равно ещё не вышла; только поскорее, пожалуйста.
На час опоздала, наверное.
Субару стояла не на обычном своём отдельном месте (у помойки), а среди прочих машин у дома. Дверь в помещение открыта; темно.
— Ты пришла?!
— Угу-м… — она медленно снимала пальто.
— Ждал-ждал — не дождался; ещё девочка должна была прийти.
— Не пришла? А… чья тогда одежда на диване?
— Так девочки! Она здесь.
— Ты же сказал — не дождался?
— Да тебя я ждал — не дождался! А она пришла, и теперь ты погоди немного.
— Что ж мы при ней так говорим, будто её здесь нет? — шепотом. — И музыку тогда надо хоть убавить.
…
— Праздники-по дурацки все… Билеты в Питер взял — и сдал. Никуда не поехал. Всё не так.
— Мы вообще вдвоём с дочерью сидели. Не отмечали, считай. Позже уже собирались с девчонками.
— Президента слушали? — улыбнулся.
— Не-а. Мы даже куранты чуть не пропустили…
— Почему такое чувство, что ничего хорошего не будет? Тоска какая-то.
— У всех так сейчас. Погода. Не знаю, что это, но оно массовое.
— Правда?
Не слушала. Не хотелось. Тормоз в башке после таблеток, или скучно просто.
— У бабушки приступ агрессии был, кидалась…
Лиля слегка оживилась.
— Когда? Не позавчера, случайно? В тот день у всех срывы были, даже у детей в школе…
— Нет.
Так и не расспросила подробнее, забыла. Как в трансе. Надо же: он говорит, а у неё — мимо ушей. Сидит рядом. Манера такая — прижаться к ней, но не трогать, ждать.
— Ты все заметки свои пишешь.
— Я могу вечно писать. Скажи — прекращу.
Взяла за руку — без всякого трепета, как если бы собственной дочери температуру бы проверяла.
— Ты все же теплее. Хотя руки холодные тоже, но не такие, как мои.
— Чай тебе поставить?
— Да.
Прошла за ним в подсобку, молча наблюдала, как он замачивает инструменты в лотке.
— Согреть тебя? — перехватил её в кабинете. Запутался в шали, затем стащил, бросил в кресло.
Не заводилась она сегодня. Хотелось просто греться и обниматься. Неужели вот так всё и проходит постепенно? Если дома ей вдруг померещится запах стоматологии — то действует, как наркотик. А здесь и сейчас — такого больше не происходит.
Затем тело вяло соглашается с происходящим. Затем уже отрывается на все сто — и очень хорошо, что он не слушает её глупостей: «Остановись, не надо больше, всё равно я слишком усталая», и не останавливается, продолжает.
— Пошли туда, — шепотом. Ведёт её к дивану. — Ложись…
И сам ложится рядом, просто гладит её (удивительно, как они умещаются вдвоём, диван такой узкий). Погружается в неё, как в теплую морскую пучину, мгновенно вызывая бурю и цунами высотой больше, чем крыша старой пятиэтажки, громче, чем полицейские сирены, и затихающую очень нескоро…
— Какой хороший халатик! Он нас спас, — слышит она, уже почти одевшись, медленно двигаясь к туалету.
«Я не верю в твои россказни про покрывало. Я видела его скомканным в пакете, в шкафу раздевалки. Конечно, я не должна заглядывать туда — при этом я чувствую себя женой «Синей бороды», — но должна же я сделать себе больно, проверив, что там лежит. Кроме одежды, кошелька, кредитных карт и паспорта, — всё это мной давно изучено, и неинтересно. Кстати, не задать ли вопрос, почему в последнее время его верхняя одежда напоминает куртку бомжа, — или не стоит? Опять три варианта: нет денег, обносился, махнул на себя рукой; или — так случайно получается: приезжает сюда с каких-то, даже небольших ремонтных работ (это возможно, потому что в этот раз он не заклинает Субарку в дороге: «Только не развались!») Или — нарочно, на случай встречи с человеком из налоговой, или еще для чего-то тайного, о чём она и не догадывается…
Наступив себе на горло, заглядывает в пакеты. Видит закрытые спиртные напитки. Кружку. Календарь с красивыми машинами. Кофе. Ему дарят, или он приготовил для кого-то? Подарки мужские, хотя бы. Но, как знать, — от такого календаря она, например, не отказалась бы. Пакет с покрывалом Лиля слегка шевельнула — как змеи коснулась — и он, с противным шуршанием, наполовину вывалился из шкафа. (Не слышно ли? Вроде, он там занят пациенткой). Заметит. Ну и пусть: вид у пакета такой, словно выпал сам. Почему надо делать тайну из покрывала? На нем лежала другая? — единственное, что полагалось бы от неё скрывать). Но логика подсказывала, что вряд ли мужик стал бы из этого делать трагедию. Для нее подобные вещи отвратительны, а он рассудил бы: какая разница, если использовал вещь и с одной, и с другой? Значит, причина не в том. Испортил, вытер им машинное масло? Но зачем тогда скрывать?»
— У меня опять ушко заложило.
— Ты кричала…
— Глупости это. Перепады давления.
— Ты… растрепанная… и глаза размазались.
— Так свет-то включи. Сам вырубил всё, оставил полумрак у зеркала.
— А, конечно…
— Как так? Косметика исчезла полностью! — возмутилась Лиля, стерев влажной салфеткой отпечатки нижних ресниц под глазами — всё, что осталось на ней.
— Ты плакала…
— Я не плакала! — правда, не плакала. Вроде бы. «Значит, он замечал раньше, когда в самом деле текли слёзы. Если считает, что слёзы могли пролиться и сегодня — значит, знает о её чувствах всё.
(Что интересно — раньше всегда часть косметики оставалась, хоть она и не была влагостойкой, — Лиля не терпела такую, как любой перманент. Красилась легко, только чтобы дополнить себя, — так, как сама видишь, ощущаешь. Какой мастер способен на это? Разве что мастер, видящий твою сущность.)
А сегодня Максим слишком сильно и долго прижимал её к себе — к лицу, к груди. Всё, кроме незначительных следов на щеках, видимо, осталось на нём.
Помада, по идее, должна была остаться на его форме, пока он еще был одет…
«Впервые, кажется, он видит меня в первозданном виде». Это всё ерунда: тушь, помада, — дополнения. Хайлайтер — вообще баловство, он нужен лишь для игры, создания настроения. Но брови! Надо же. Брови она подкрашивала всегда, даже дома. Как и у многих женщин, когда-то занимавшихся самостоятельным (или у специалиста) выщипыванием, — часть волосков выпала навсегда; приходилось корректировать. Впрочем, и такой она не огорчится показаться ему. Но — удивило. Да еще муж — если присмотрится — заметить может… Но он не станет присматриваться.
…
Почувствовала движение его руки — машинальное, словно хочет высвободиться, — ключ или платок из кармана достать. Резко отняла руку. А он не предложил больше, добавив:
— Здесь уже не скользко.
«Мне что, обидеться? Или поразиться твоей непосредственности?»
…
«Исчезает что-то, исчезает. Наркотик ты мой. Всё большая доза нужна для удовлетворения, радости, — встречи чаще, разговоры глубже; больше нежности, больше открытости. Даже когда все держится на одном уровне — и то становится обыденным, а если уж ты решил показать равнодушие, или соврать в чём-то, пусть и не очень важном… я гасну. Я не умею так.
Нет, вернувшись домой, в отсутствие тебя, — я вновь и вновь буду вспоминать лучшее в тебе; и хотеть к тебе, и нежно шептать: «Привет, субару!» — всем встреченным; расплываться при виде них в глупейшей улыбке. Бред какой-то с этой техникой, — я правда хочу субару. Безумно хочу. Любую — лишь бы эти шесть звёзд освещали мой путь всегда! Телячий восторг при виде эмблемы не проходит. И научиться бы водить… или даже — фиг с ним! — ну, пусть сию драгоценность водит муж, хоть и кощунство… пусть. Но он не хочет японских машин, у него свои предпочтения — даже если возникла бы необходимость и была возможность сменить машину. Можно топать ножками и кричать: «Только „Субару“!» — но как это объяснить? А мне непонятно, — как можно хотеть любую другую машину, пусть и круче, и дороже — хоть Феррари с Мерседесами! — если есть Субару, со звездочками этими! У остальных такие безликие эмблемы! А она милая, и простая внутри. Без излишеств. Красивая, элегантная, удобная и хорошая. А главное — сердце-то как радуется, когда видишь её! Хм. Ода субару. Не тебе. Я изменяю мужу с тобой, я изменяю тебе с субару… Субару — это она, женского рода, да? Ма-шин-ка.
Вернувшись домой, я буду скучать…
Однажды, когда я вернулась от тебя, муж включил старую комедию — и я залипла. Смотрели до утра, и было чудесно, даже без тебя. Но так хотелось — чтобы и ты увидел, посмеялся, порадовался! Хотя, этот фильм «принадлежит» мужу. Нашему с ним прошлому. Может, пусть он и остается только между нами? (Но так хочется порадовать Максима!) Фильм — олицетворение мужа, каким он был когда-то. Ведь он был классным. Он и сейчас классный, в определённом смысле. Для работы, для чужих, как специалист, как надёжное плечо. Он не виноват (или виноват?) — что отстранился локально, морально и физически, очень давно. Говорят, всегда виноваты двое. Это не так. Я же помню — к чему мне лгать самой себе? — помню, как любила я, как хотела быть близкой, — а оставалась во льду. Конечно, часто бывало «пасмурно с прояснениями», — не без них, — иначе я не продержалась бы так долго. Затем сломалась и признала — что он не идеал. Было больно ломать свое счастье, свою сказку, на это ушли годы. Впрочем, что я повторяю одно и то же? Я не могу жить редкими прояснениями среди туч, вот и всё. Это убивает меня. Поэтому я знаю — другие могут не верить, но что мне до других? Если я помню это, и уверена в своих ощущениях. Знаю, что если бы… если бы сейчас он точно так же заболел — и не мог выполнять какую-то работу, не мог любить меня физически, даже стал бы злым, раздраженным, унылым… Но! — лишь после того, как заболел, вследствие этого… Это крайне важная деталь! Если бы характер испортился вследствие диагноза... Тогда, я уверена! — всё было бы иначе. Абсолютно. Я жила бы памятью о нашей любви, я берегла бы её от всех невзгод — и даже болезнь руками бы развела! Всё плохое я списала бы на неё, а его жалела до кровавых слёз; приняла бы аскезу — если надо. Хотя и ее бы не понадобилось — ведь я ползала бы по нему, гладила, — только бы позволял.
Дело в том, что не болезнь стала виновницей его перемены ко мне. Скорее, болезнь пришла как следствие, как неизбежный результат, как найденная, чуть ли ни с радостью, причина… А я была не в силах даже жалеть; я могла лишь ужасаться, и терпеливо делать, что должно. Ну, вот — я опять ною и вспоминаю свою историю, совсем как главный герой той самой комедии, от рассказов которого все давно повесились, а он продолжает говорить…
А смотреть фильм все же здорово. Только диван в зале неудобный, так и хочется сказать: «Вот бы нам тоже кожаный…» Мы сидим на «пионерском» расстоянии — и это хорошо. Смеяться с ним, обсуждать что-либо — пожалуйста, но я не смогла бы выдержать прикосновения, даже просто сесть близко, вплотную. И это не из-за Максима. Так стало само по себе. Хотя, здесь, возможно, я немного лукавлю, — допускаю это. Но так мне кажется.
Недавно он выходил из ванной, и я увидела его голым. Давно не случалось. Даже, пожалуй, если объективно, — довольно красиво. Но меня передернуло — словно подглядела то, чего не должно быть, на что нельзя смотреть. Неприятно. Как для маленькой девочки — неожиданно увидеть голым папу или деда. Неужели он почувствовал мою неприязнь к нему в этом плане? Конечно, почувствовал: как изменился и сразу отскочил мой взгляд, какое в нём возникло недоумение вместо положенной игривости. Я знаю, что делаю ему больно, знаю! Но я не могу приказать себе ощущать другое, противоположное. Я чувствовала исходящие от него жуткие флюиды «антисекса»: обреченности, болезни и вызова — одновременно. Зачем он показывается голым? Понимает ведь. Это и есть вызов. Это ужасно. Когда он в симпатичных толстовках, футболках, джинсах, — всё замечательно. Мне приятно выбирать ему одежду. Но — не голое тело. Он… как бесполый, что ли. Не как женщина — именно бесполый. Такими бесполыми бывают муляжи. От этого мороз по коже. Мы не касаемся друг друга. Лишь перед сном он упорно клеймит мои губы поцелуем. Иногда. Символ бесполой любви. Настоящей, верной и трепетной. Не мужа с женой, скорее, брата с сестрой. Когда он в одежде — вполне нормально.»
…
— Надо было поспать, пока тебя ждал… Ёлки-палки, опять телефон!.. Да, привет, да, я. Завтра в десять? Хорошо.
Положил трубку, записал пациента. Как всегда — карандашом на листе бумаги.
— Что гудело громко? Вибрация. Я в машине — когда музыка орет — не слышу телефон. И сегодня не слышал. — Внимательный взгляд. Оправдывается заранее, хотя она и не думала спрашивать или обвинять. Всё нормально — перезвонил ведь. Оправдывается, когда не в чем. И наоборот.
Не вовремя только перезвонил. Лиля с мужем ехали в машине, соображая, как и что сказать заведующей по деликатному вопросу: перевести дочку в другой класс, или настаивать на замене некомпетентной преподавательницы, не знающей своего предмета, срывающей злость на детях. Заведующая прекрасно знает, что у нее никто не хочет учиться, но учителей не хватает, а платят им копейки. Нужны заведующей эти проблемы? Тем не менее, ситуацию нужно решить…
И, конечно, в самый неподходящий момент перезвонил Максим. Лиле пришлось говорить тихо:
— Нет, в шесть не смогу. Дурдом, а не день… Днем родители приедут. Я не успею. Полвосьмого? Ну давай.
— Кто это был? — поинтересовался муж.
— Стоматолог.
Hи чего другого Лиля придумать не успела. Ну и хорошо. Зато вечером не нужно будет объясняться. К семи часам она только начала собираться.
…
— Ты этот заварила? С кипреем? Тебе он нравится? — с сомнением.
— Нормальный, — пожала плечами. — Не безумно вкусно, но приятный, травяной.
— «Заряжает бодростью», — написано. Давай, зарядимся. А то оба как сонные мухи с такой погодой. Где его собирают, интересно?
— У нас. Он же везде здесь растёт. Раньше, до чёрного чая, на Руси только его и пили…
…
— Что делать-то сегодня? Надо ли? Не хочу ничего…
«Интересно, а зачем я к тебе пришла вообще? Понятно — зачем, но совсем-то забивать на лечение не надо…»
— Шестерку пора… И то, что я говорила — на семерке верхней обнаружила небольшую трещину.
— Шестерку открывать? Ты хочешь? — с сомнением. — Давай быстро сделаем семерку. Шестерку, семерку, пятерку…
— Ага, как в карты играем. Несерьезно. Нельзя же так! И кариес тот мелкий когда-то надо. А мы время тянем. — Теперь и она пристрастилась к любимому «мы». Правда, сейчас, скорее, чтобы упреком не звучало: «Ты время тянешь!»
По негласному уговору оба рады, что еще можно много чего лечить. А он теперь чаще все делает за пять минут, — кроме серьезных манипуляций, конечно, — но это редко. Если же просто что-то мешает, неровно, или потемнела пломба, откололся кусочек, — то, как игра. Знает ведь, что она ещё придёт, и еще…
Мы тянем время…
…
— А почему у меня двойка верхняя торчит, словно клык? На фотографиях заметно.
— Так выросла…
— И ушки у меня почему-то заостренные сверху.
— Эльф? Тролль?
— Сама не знаю… Гляди, видишь пятно?
Крошечное, каплевидное, оно отчетливо выделялось на облегающем платье цвета небеленой шерсти.
— Помнишь? Ты смеялся, что у тебя на форме такое пятно, и не отстирывается: «Не подумайте плохого, это нитрат серебра, а не…» В тот же день и я у себя увидела такое пятно. И оно не выводится ничем! Теперь в этом платье только к тебе ходить!
(А больше она никуда в нём и не ходила, потому и не расстроилась. Посмеяться хотела.)
— Неужели? — огорченно. — Но как это могло быть? Я не открывал баночку при тебе.
— Нет. Но таких совпадений не бывает. Не знаю — может, куда-то натекло, или о твою же форму испачкалась?
— Так она уже высохшая была! Нет, не понимаю. Как могло случиться? Это в прошлый раз было?
— Э-э-э… Нет. В прошлый раз я была в джинсах. Значит, в позапрошлый.
— Да, в прошлый раз ты была в джинсах… — задумчиво.
— Ну что ты прямо в ступор впал? Так и будешь теперь бесконечно это пятно разглядывать? Какая разница, в конце концов?
— Так конечно… Всё думаю, как это могло быть.
«Зря сказала, теперь будет чувствовать вину за испорченное платье. А мне почти всё равно. Просто не хотелось, чтобы он заметил пятно, не зная его происхождения».
…
Он сидел на диване, погасив свет. Она, резко потеряв ориентиры, шла медленно, ощупью. Игра такая. Наткнулась на его ноги, остановилась.
— Падай на меня? — поступило предложение из темноты.
Шлепнулась ему на колени, обвила руками за шею. Рухнули на любимый замученный диван. Держится ещё пока, но подушки с подлокотниками отлетают всё чаще, приходится каждый раз собирать их заново.
…
Подумала: надуться ли за прошлый раз? не брать под руку? Но он рядом, а рука его словно ждёт ее.
— Там темно. С утра лужа была, осторожно, впереди.
— Разве лужа? По-моему, там не лужа, а «скользко». Что за освещение в этом дворе? совсем нету!
— Скользко и есть. К вечеру замерзло, а утром текло.
Сейчас он бережно держит её, но голос отстраненный. Весь в своих думах тоже. Еще один… Аритмия, да, — она сама слышит. И другие проблемы — не мальчик ведь. Делится с ней, когда она выспрашивает. За него она ещё переживает. Пишет список лекарств, витаминов, обследований, диеты. Он хотя бы не возмущается. Только следовать советам вряд ли будет — как и другой, как и все они. Что печально. Почему мужчинам больше нравится страдать и депрессировать, вместо того чтобы заняться здоровьем?
…
— Тебе ничего не нравится теперь! Ни духи, ни музыка, ни выпить-посмеяться! Ну, включи то, что ты слушаешь, когда один.
— Я «Маяк» включаю. Но там одни и те же песни.
— Всем плохо, и все умирают! Мне не лучше. Только я одна ещё пытаюсь хоть как-то развеселить, вылечить, спасти… в том случае, если на меня хотя бы не кидаются за это… А тот фильм, про который говорила, — он как пародия на Артура Хейли, «Аэропорт». Читал ведь? — («Ну, пусть он читал, пожалуйста! А то выйдет, что я умничаю».)
— Читал, но давно. Лет сорок назад.
— Главное, примерно знаешь, как он пишет. Что там у него еще из старого, известного? «Отель», «Окончательный диагноз», «Колеса».
— Да, да… эти помню.
— «Колёса», по мне, скучноваты. И про президентов есть, и про энергетиков, банкиров. В основном классные. И пишет так, словно в каждой профессии побывал. Феномен какой-то… Может, подбодрить тебя песнями? Может — «Битлз»?
— Нет, никакой музыки не хочу.
— А может все же это? И вот так? — прибавила звук.
— Не надо…
— О, а вот класс! — Промотала Земфиру, Цоя, Наргиз. «Крестный отец». — О, это пойдет! — Она смеялась.
Ей хотелось плакать. (Как в последних её снах. Долгое время ей снятся одни и те же мутные сны, с небольшими вариациями. Она и он. Субару. Какие-то помещения: общежития, кафе, подсобки, старые дома, чужой город. Чужие люди. Домик на колесах. Темное время суток. Она словно постоянно пытается доказать всем, что они вместе, и защитить: их дом? машину? помещение? — от чьих-то поползновений в его отсутствие. И знает, что активная здесь — она. А он не против, он все отдал ей: права, ключи, — но ему некогда, он работает, уходит по делам; он постоянно грустный. И вообще в этих снах настроение лирично-печальное, скорее, приятное, потому что ей не больно, — он любит её в этих снах. Но — закатное. Будто ему уже всё равно, и он не может бороться. Тихая нежность, печаль, и… тревожный покой. Страсти нет. Такие ощущения лишь во сне и могут быть. Неясные, противоречивые. Казалось бы, должны быть неприятными, но почему-то их хочется вспоминать.)
— Ничего не надо…
— «Не хочу ничего, не надо…» А это поможет? А так? — Она смеялась.
Не хочет. Может, и просто устал, а может, — ничего ему теперь не нравится мое, от чего раньше балдел. Ей не было весело, но и страдать не было сил. Она смеялась.
…
Через час после её возвращения муж неожиданно запоздало спросил:
— Куда ты ходила-то?
— «Та куда ж я могу ещё ходить?!» — тоном еврейского анекдота. — Утром ведь говорила. К стоматологу.
— А как будто к любовнику, — спокойно, и даже шутливо.
— Вчера другой зуб треснул немного — не из тех, что у него лечу — а старый… Показать? — Весело, бодро, доверительно-проникновенно.
— Любовник старый?
— Ну да, — и любовник старый, и зуб старый. — Она смеялась.
(Не новый же. Старый, конечно. В смысле — всё тот же. Любовник. А возраст… ну, пусть даже так, но это не имеет значения. Если бы только он не депрессировал…)
Она смеялась.
ГЛАВА 4. НРАВИТСЯ — НЕ НРАВИТСЯ…
Снова стало хуже. Ведь «молчал» зуб уже давно. И вдруг — на тебе! Неужели правы другие стоматологи, с которыми она втихаря успела проконсультироваться летом: та самая Таня — одна из трех, которые когда-то устраивали веселые дебоши в общаге, и чужие, незнакомые. Все как один заявили, что сохранить зуб невозможно. А она верила Максиму. По двум причинам: первой, разумеется, являлся сам Максим, а вторая — очень уж не хотелось никаких протезов. Конечно, и он не всемогущий и не ясновидящий; гарантии не даст, только надежду. Надежда — это много. И он старается. Но теперь и он в тупом отчаянии — от неё и от собственного самочувствия.
— Новолуние…
— Так вот почему совсем плохо сегодня! А я не смотрел на календарь.
Опустила голову, качаясь от боли:
— Что с тобой-то?
— Да ладно… со мной. Бабушка среди ночи концерты закатывает который день — разве выспишься? Ногу утром свело, не сразу смог встать, потому и приехал позже. Да ещё разное…
— Просто скажи — какой орган? — Лиля видела, что он необычно подавлен, но молчит.
— Сердце.
— Давит? Аритмия?
— Проснулся в холодном поту, каждый удар отдаёт в голову. Испугался, схватился за таблетки… ладно. С тобой что делать?
— Анестезию давай, для начала. Иначе ничего не соображаю от боли.
Расстроилась — ничего не сказать. Всё, похоже, всё. Жизнь сама расставила акценты по местам — никому никого не надо бросать, и нечего объяснять. Не может так быть, не должно! Он нужен ей, он не может уйти в старость и болезнь, она не даст! — если только он позволит… держать и не отпускать. Или это тот самый случай, когда люди бессильны?
***
Обнял крепко-крепко, сразу потеплело. Она, в ответ, тоже. («Не отпущу!»)
— Что ты сейчас чувствуешь?
— Онемение еще.
— Онемение?!
— Я думала, ты про зуб…
Неожиданно для обоих прорвалась Страсть безудержная, — та самая, первая, с большой буквы «С». Вопреки боли, анестезии, болезням.
— Ну, раз уж ты ко мне пристаешь…
— Я пристаю?! — (Кто первый полез обниматься?)
— А что ты делаешь?
— Я… лечу. Мне надо, чтобы ты здоровым был, — непроизвольно вырвалось.
Потеплевшим голосом:
— Да? А зачем тебе это?
— Ну, если рассуждать с чисто прагматической точки зрения, — она уже успела взять себя в руки, и начать ёрничать, — чтобы ты успел всё мне доделать, и, притом, по-хорошему.
— Ах, вот так вот, значит?
— Да!.. — стоном.
Повернул, резко кинул её на диван. Опомнился, прижал к себе, обхватил руками… она билась в них пойманной бабочкой, наслаждаясь каждой секундой задержки; она вся — в нём, он — в ней. Единое существо, кентавр. Ах, да, — Стрелец ведь. Двое. Вот почему кентавр. Мифический, ненастоящий, несуществующий в этой отвратительной «реальности». Зато самый прекрасный в мире. Что за бред лезет в дурную голову? Анестезия странным образом усиливала эмоции. Он снова в ней, теперь уже окончательно. Совсем окончательно. А затем он вновь ласкает её…
Меньше надо слушать, когда он ворчит в плохом настроении! («Я старый, больной, ничего не могу», «музыка отвлекает»). Сегодня она оставила музыку довольно громко, и, как ни странно, это было прекрасно для обоих.
***
— Давно собираюсь девочку нанять, генеральную уборку сделать. Невозможно одному все мыть и чистить постоянно.
— И что? Тут будет кто-то еще ходить, третья?! Ладно, если в качестве разовой акции, — то да, надо бы.
— Да слушай ты меня больше! Я который год ищу кто бы здесь убирался, но всё так и остаётся разговорами. Не, ну раз в неделю я сам всё мою, но этого мало. И устал. Дома ведь тоже я один прибираюсь. Туалет приходится чистить каждый день. Старые люди, сама понимаешь…
— И я, — тяжко вздохнула она. Тема была родная и близкая. И с кем ещё, простите, можно обсудить такие вещи?
— Дома бабка воняет корвалолом.
— Ты не выносишь корвалол? — огорченно. Запах корвалола не любил муж.
— Не в том дело. Она демонстративно его льет. А я вообще запахи не люблю, знаешь ведь.
— Ну как можно вообще их не любить? Они же разные. Запах дождя. Запах тела, волос, цветов. В конце концов — вкусной еды. — Срочно добавила про еду, а то занесло в романтику.
— Так это другое, конечно. Природные запахи.
Возле субару он отпустил её руку. Закурил трубку. Они не торопились сегодня. Она так и не выключила плеер — напротив, прибавила звук. Мирей Матье, Джо Дассен, Тако, — искусственный разум попеременно выдавал то нежные, то ритмично-вдохновляющие песни. Его пальцы отстукивали ритм на руле. Это обрадовало. Выпендривается, а самому нравится ее музыка! Язык тела правдивее слов.
***
С унылым видом он вышел из субару, заметив её появление. Она опоздала. Пробки, аварии, заторы на дороге — что за день?
— Думала, сдохну: автобус тащился целый час, наверное.
— Да, сегодня так.
Сел на стул, не переодеваясь.
— Совсем плохо мне, вообще никакой.
— Спина? Или что-то новое?
— Спина. И вообще состояние ужасное.
Зазвонил телефон, Лиля ответила. Она ещё не говорила сегодня с мамой. Максим деликатно прикрыл дверь.
— Не можешь говорить? — спросила мама.
— Как раз могу, хоть и недолго. Здесь меня никто не подслушивает.
Затем позвонила Неля. Все разом!
Он поставил чайник. Налил ей. («Ну, надо же — заметил, что я тоже здесь»). Съел пару сушек и удалился на диван, расстелив на нём коврик-матрас. («Нормально! А я вообще существую?») Она выпила чай и тоже похрустела хлебцами, хоть и не была особо голодна. В желудке стало приятнее. Как он говорил — здесь всё вкусно. Почему-то в самом деле так. Подошла к дивану.
— Ты смотришь, куда сесть?
— Нет, лечь. Я тоже хочу спать. Безумно.
Здесь хорошо, спокойно. Негромко играют её вечные «жё тэймы». Они тоже успокаивают. Её, во-всяком случае. А его она не станет спрашивать. Нравится, не нравится… Главное — ей хорошо. Даже пусть он безразличен к ней сейчас — зато он не орет, не мучает упреками, не показывает всем видом, что она мешает.
Было как-то — он не заметил, что она тоже зашла в подсобку — вздрогнул, улыбнулся, произнёс: «О, господи, ты уже здесь!» — и сам рассмеялся получившейся фразе. А ей вспомнился дом: как ни старается она топать и кашлять, перед тем, чтобы зайти в кухню, например, — всегда муж шарахнется, как от крысы, и упрекнет, что напугала. По сравнению с таким — уже счастье. Дожилась. Теперь она понимала радость восточных женщин, которых взяли хоть десятыми женами, хоть служанками, — вызволив от тирана. Они благодарны уже за отсутствие побоев. Или за отсутствие ежеминутного выноса мозга — в современно-европейском варианте.
Легла рядом, он обнял. Счастье. Ей хотелось, чтобы ничего сейчас, кроме этого… просто заснуть, когда он так ее держит. Сейчас она бы заснула. Как ребёнок, которого, наконец-то, мать взяла на ручки. (Любовь? Или гештальт недолюбленной… отцом, мужем? Впрочем, нужны ли эти копания? Любое чувство можно разложить на составляющие: инстинкт продолжения рода, гештальт, эстетическое наслаждение художника, преклонение перед талантом, случайное совпавшее настроение души…)
Почему дома она лишена этого давно? Впрочем, теперь уже и сама не позволила бы. Не может, не хочет, отторгает мужа. Он сам добился подобного отношения, постепенно отвергая и отторгая её лет десять или больше. Задолго до появления Максима. Раздражающий запах, неловкость в движениях — словно человек изображает, что старается дать тепло, но у него не выходит, а он не виноват. Нарочно, чтобы отстали. Вот и отстали. Навсегда. Неуютно с ним: тесно и жарко, он заполняет собой пространство; становится трудно дышать.
С Максимом они сливаются в единое. Просто обнимаясь, просто лежа рядом.
Заснуть не получилось. Она всерьёз вздохнула:
— Зачем ты так сразу? Я бы поспала немножко. Здесь спокойно, и никого нет. Никто не пилит доски, не орет, не психует.
Себе говорила. Пусть слушает, пусть думает. Эти слова вовсе не козырь для неё, напротив — открытие нерадостных карт. Но ей всё равно. Приятно, конечно, что он — только что «умиравший», уставший, — прижав её к себе, проведя рукой вдоль линии ее тела, — мгновенно среагировал. Что бы ни было, она действует на него. Только вот теперь уже не заснуть, не полежать в тёплой мягкой неге объятий, словно в пуховом одеялке.
Резкая трель телефона прервала идиллию. Она вскочила.
— Пойдёшь отвечать?
— Надо. — Взяла, и тут же вернула телефон на место. — Не успела. Номер незнакомый. Может, и нужное что. Я так уже мастера компьютерного пропустила. Вдруг покупатель? Да, ладно, пусть их…
Легла обратно. Запиликал его мобильник. Лилю пробрал истерический смех.
— День телефона! Если позвонит ещё какая-нибудь тварь — будет послана грубо и матерно!
…
— Как хорошо, наконец-то полегчало!
— Ты уже набрался сил?
— Да!
— Тогда снова пошли туда?
Заулыбался, довольный.
— Нет, этих сил, к сожалению, ещё нет. И так последние были. Зато работать могу теперь, вроде.
…
— Надо же! я только хотела похвалить, мол, со слухом спел, а ты концовкой все смазал!
— Это был авторский вариант!
— Ах, ну конечно! Тебе захотелось именно так изменить песню. Ремикс.
— Да, творческая личность имеет право менять мелодию на свой лад!
…
В тамбуре между дверьми она беззвучно засмеялась, демонстративно разрешая ему открыть дверь, выпустить её, запереть дверь, а после взять под руку. «Нравится, не нравится?» — будешь играть по моим правилам, хотя бы в мелочах. Как там: «Посеешь поступок — пожнешь привычку, посеешь привычку — пожнешь характер…» Она тоже может создавать традиции, необязательно ждать инициативы от него.
Снова она гладила субарку по всем её металлическим ручкам; любовалась идеальной чистотой (передняя панелька выглядит совсем новой, руль и салон тоже, несмотря на десятилетний возраст машины). Хотя её используют как рабочую лошадку: и детей чьих-то возит, и всякую хрень на дачу. Тем не менее. Её Субару и должна быть такой.
— Ух ты! Погляди — это с какой скоростью надо было в городе ехать, чтобы так разлететься?
Притормозили. По двум сторонам перекрестка стояли, или, скорее, валялись, покореженные авто; справа лежал снесённый знак пешеходного перехода. Задержка оказалась недолгой, их быстро пропустили. Как жаль!
— Вот недавно еду, а мне чуть ни в лоб летит… чудак на букву «м». Говорит по телефону, да еще и к женщине повернулся, к пассажирке, — дорогу не видит вообще! — Максим и сам повернулся к Лиле, демонстрируя, как это было.
(«О, да хоть куда, хоть во что лети! только смотри на меня, рискуй, забудь об осторожности, — во всех смыслах!») Она поддержала взгляд, задержала… Да, эгоистично, но ей-то не страшно погибнуть рядом с ним. Она даже предпочла бы остаться вместе навсегда.
— А еще есть романтические девушки, которые пишут в соцсетях, что «мой парень одной рукой держит руль, а другой — меня за ручку». И потом эти ручки навсегда остаются вместе… их находят на асфальте, — нарочито циничным голосом, демонстрируя свою «правильность», трезвомыслие, и насмешку над дурачками-влюбленными.
С ним она становится полной идиоткой, готова «лететь на красный», и сознает сей прискорбный факт. Но он не должен знать.
— Хотя, пожалуй, что-то в этом есть! — снова со смехом («не принимайте меня всерьёз, шучу!»). — А ещё, знаешь? Ходят легенды, что люди умудряются заниматься любовью в машине на ходу. Не представляю.
— Разве что раньше, может, когда движение не такое было?
— А всё равно — как? Не поместиться же. Если только рукой, — она протянула руку, примериваясь.
— Только так, конечно. Но это надо? Разве, если места другого нет совсем? Молодёжи, может, интересно, — однако, он оживился, хоть и не «молодежь».
— А я как раз молодёжь! — хохотнула Лиля. — Да и варианты есть. По-настоящему можно только на заднем сиденье, конечно? Наверное, — уточнила, спохватившись.
— И на переднем, почему только на заднем? — Тема, однако, увлекла. — Лишь бы машина стояла.
— Или чтобы её вел кто-то третий!
— Да, тоже мысль…
Не нужен ей был секс в машине. Нужно было повеселить его, заставить думать об этом сейчас, связать эти мыслеобразы с ней. А то скучища: «Опаздываю на час, обещал быть в центре города в полдевятого, а сам, как всегда…» И опаздывай, милый, из-за меня! Можешь вообще всех послать, я разрешаю!
Следующая тема,
