Оглавление
- АННОТАЦИЯ
- ПРОЛОГ
- ГЛАВА 1 ГОД 1773. ОРЕНБУРГСКИЙ ОСТРОГ
- ГЛАВА 2 БУНТ ПУГАЧЕВА. ОРЕНБУРГ В СТРАХЕ
- ГЛАВА 3 КАТОРЖНИК И ПУГАЧЁВ
- ГЛАВА 4 АТАМАН И ПОЛКОВНИК СВОБОДНОГО ВОЙСКА
- ГЛАВА 5 МОНЕТНЫЙ ДВОР «ИМПЕРАТОРА»
- ГЛАВА 6 ГОД 1773. СТАВКА В БЕРДАХ
- ГЛАВА 7 СЕМНАДЦАТЬ БОЧЕК ЗВОНКОЙ МОНЕТЫ
- ГЛАВА 8 ГИБЕЛЬ АТАМАНА-КАТОРЖНИКА ХЛОПУШИ
- ЭПИЛОГ
АННОТАЦИЯ
Сюжет приключенческой повести, написанной на основе народных легенд и исторических документов, затрагивает события, относящиеся к XVIII веку. Он погружает читателя в историю смуты на Южном Урале, затеянной бунтовщиком и самозванцем на царский престол Емельяном Пугачёвым.
Главной фигурой повести является историческая личность, каторжник, осуждённый за многочисленные уголовные преступления, Соколов Афанасий Тимофеевич по прозвищу Хлопуша.
В биографии Афанасия Соколова за шестьдесят лет жизни произошло много событий. Начал он свою деятельность как честный тверской крестьянин, а закончил как атаман и полковник мятежного войска.
По одной из народных легенд и немногочисленным историческим свидетельствам, Хлопуша являлся главным казначеем Емельяна Пугачёва и занимался фальшивомонетничеством, чеканил деньги для нужд мятежного войска.
Материал этой повести лёг в основу исторического детектива «Китовая пристань. Наследие атамана Пугачёва». В этом детективе раскрыта дальнейшая судьба личного монетного двора Пугачёва.
В книге наряду с вымышленными героями присутствуют реальные исторические фигуры, активно влиявшие на развитие общества того времени. Однако авторы не дают им оценку, в отличие от выдуманных героев. Они только констатируют их историческую роль и события, связанные с ними, импровизируя и предполагая их поведение в духе нравов того времени.
Авторы не ставили цель создать историческое произведение. В связи с этим степень ответственности за историческую ценность изложенного материала весьма условна. Они создали художественное время-пространство, ограничили его чёткими рамками, в которых исторические сюжеты имеют прикладное значение для раскрытия замысла повести.
Авторы признательны огромному историческому наследию, которое оставил потомкам великий русский писатель и поэт Александр Сергеевич Пушкин. По мотивам его описаний событий Пугачёвского бунта создана данная повесть.
Текст печатается в авторской редакции и пунктуации.
НАШИ КНИГИ
Серия детективных исторических романов:
Дело о секте скопцов
Клад Белёвского Худеяра
Проклятие старого помещика
Китовая пристань. Наследие атамана Пугачёва
Серия исторических мистических триллеров:
Орден Падшего Ангела. Тайный слуга Люцифера, или Секретарь инквизиции.
Орден Падшего Ангела. Демоны Infernalis, или Мертвецкий лекарь
Орден Падшего Ангела. Поцелуй Люцифера, или Ведьма из Черветери
Серия гангстерских детективных фантастических романов:
Киллер для профессора, или Новая эпидемия чумы
Киллер для клона, или Практическая фрикопедия
Серия детективных иронических романов:
Переполох на Большой Покровской, или Найдите бабушку
Тайна парка «Швейцария», или Маска маркиза де Сада
Сайт авторов с перечнем книг и URL электронных издательских систем, основных сервисов распространения печатных, электронных и аудиокниг
ПРОЛОГ
«…Дело о Пугачеве, доныне не распечатанное, находилось в государственном санкт петербургском архиве вместе с другими важными бумагами, некогда тайнами государственными, ныне превращенными в исторические материалы. Государь император по своем восшествии на престол приказал привести их в порядок. Сии сокровища вынесены были из подвалов, где несколько наводнений посетило их и едва не уничтожило. Будущий историк, коему позволено будет распечатать дело о Пугачеве, легко исправит и дополнит мой труд — конечно несовершенный, но добросовестный…».
Пушкин А. С. «История Пугачёва». 1833 год. Предисловие. Село Болдино
На одной из окраин городка Оренбурга, за забором из остроконечных брёвен стоял центральный тюремный острог. На его территории размещались двадцать две замшелые старые избы, крытые соломой. Внутренняя территория острога, разделённая деревянными заборами на шесть особых участков-зон, была тоскливой, серой и невзрачной. Неспроста делился острог на особые зоны: каждая из них имела собственное предназначение.
На четырёх таких участках стояли по четыре избы-камеры на двадцать - тридцать сидельцев. На одном участке в четырёх избах жили только бабы: ссыльные, осуждённые, подозреваемые, ждущие своего этапа на каторгу. На другом, тоже в четырёх, — проживали свою никчёмную жизнь подозреваемые и подследственные людишки могучей империи, замаравшие себя уголовными деяниями. Следующие четыре избы-камеры занимали ссыльные мужики. Ещё четыре — прочие осуждённые.
Три избы, стоявшие в начале охраняемой территории, принадлежали охране и начальнику острога. Изба для тюремного начальства и проведения дознания была новее всех, да и внутри чистая и прибранная. Справными были и остальные две: изба для хранения оружия, проживания, отдыха тюремной охраны и изба-кухня для приготовления пищи сидельцам и охране, хранения всякого провианта.
Ещё три строения стояли более особо от остальных. Забор между ними и остальным лагерем был повыше и поновее. Но сами избы-камеры за этим забором, наоборот, были самые плохонькие, с подгнившими углами, с самой дырявой соломой на крышах, вросшие в землю.
Занимали эти избы особые людишки, наиболее опасные для спокойствия империи. В двух домах они жили постоянно, а в одной были обустроены две земляные тюрьмы и пять тесных тюремных «чуланов». Земляные тюрьмы представляли собой глубокие ямы-колодцы, больше роста обычного человека, выложенные изнутри и по дну камнем. Сверху на них были положены тяжёлые брёвна и засыпаны землёй. Через небольшое отверстие, которое закрывали железной дверью с замком, вниз подавали скудную еду и воду, вытаскивали нечистоты. Сиделец выживал там на вечно сырой и гнилой соломе в полной темноте, одолеваемый полчищами паразитов и крыс. В чуланах тоже жизнь не баловала, народец в них страдал от тесноты, окон не было, а значит, и воздуха тоже.
Особо плохо было русской зимушкой-зимой. Холода подрывали и уничтожали и без того никчёмное здоровье сидельцев этой особой территории.
Как правило, сидельцы этих двух особых изб-камер были полностью отпетым народцем, не раз учинявшим в период вольной жизни кровавые разбои и грабежи. На их молчаливой совести тяжёлым грузом обычно лежало несколько невинно убиенных: задушенных, утопленных, повешенных и сожжённых. Этот народец уже не поддавался ни увещеваниям, ни предупреждениям о более суровом наказании. Не раз бежали арестанты с каторги и из-под стражи, были наиболее опасными и жестокими как дикие волки.
На оренбургской земле стоял сентябрь 1773 года, ночами уже было прохладно. Однако днём солнце ещё баловало землю и людей своими тёплыми лучами.
По двору особой территории центрального тюремного острога города Оренбурга ходили несколько сидельцев. Одежда на них была изорванной, ветхой, местами оголяла худые синюшные тела. Обуви не было, на правой ноге у каждого, кроме одного человека, были колодки — две половинки деревянного обрубка длиной до аршина с вырезанным в них овальным отверстием для ноги. Обе половинки замыкались замками. Передвигаться в колодках было трудно, люди ходили угрюмо и медленно, периодически спотыкаясь. Может, их думы были сосредоточены на прошлых жизненных неисправимых ошибках и преступлениях, может, они думали о наступающей осени с её дождями и приближающимися холодами.
Один из гуляющих по тюремному замку, шестидесятилетний сутулый мужичок, деревянных обрубков не имел. На обеих грязных и жилистых его ногах висла тяжёлая кованая железная цепь длиной в полтора шага с двумя широкими размыкающимися браслетами на концах.
Этот арестант носил цепные оковы, двигаясь в них медленно и осторожно. Видимо, он был особо опасным, неисправимым, ожидал своей неминуемой смерти в этом остроге, так как человеком он уже явно не считался.
На его измождённом лице, как и было предписано Высоким сенатом Российской империи, стояли клейма в три приёма, на лбу «Во», на правой щеке — «Р», на левой — «Ъ».
Ноздри у этого человека были вырваны вчистую. Ухо сломано и ополовинено. Для всех вечных каторжан, важнейших преступников, обвинённых в татьбе, в разбоях, во всяких воровствах было предписано законами Российской империи иметь такие знаки. От заклеймения и вырезания ноздрей не освобождали ни пол, ни возраст, ни общественное положение.
Всё говорило, что путь исправления и дальнейшей жизни в вольном народе для этого старика закрыт полностью, а значит, и никакой ценности он для общества не представляет.
Однако взгляд этого сидельца был тяжёлым, острым, но совсем не печальным. Видимо, он совсем не собирался становиться на путь исправления. Возможно, верил в свою удачу, так часто его подводившую. Ветер трепал его редкие волосы, оголяя страшное рваное ухо неправильной формы.
Зрелище было тяжёлым, но если более тщательно присмотреться, то можно было увидеть в этом человеке остатки природных сил. Таких, которые судьба даёт совсем не каждому, а редкому созданию, насмехаясь над планами и думами смертных людей.
Вот и сейчас заключённый остановился и лукаво уставился в землю, провоцируя конвойного надзирателя на разговор.
— Чего остановился? Эй ты, не положено, пошёл вперёд, — лениво крикнул конвойный, наблюдавший за прогулкой арестанта.
— Чего-чего! Червячиха ползёт на сносях, рядом с ней барин, вот и боюсь цепью зашибить, — с ухмылкой ответил сиделец, нагло посмотрев в сторону конвоира.
— Эх, ты и дурень, безухий. Какой тебе червяк — барин? Где ты видел червячиху на сносях? — уточнил конвойный рассмеявшись.
— Червяк — настоящий барин, всем барам барин. Не чета вашему губернатору и прочим дворянам. Потому как у него землю даже сам император российский забрать не сможет. Вольный он и богатый! — ответил узник.
— Хлопуша — ты и есть хлопуша. Враль, пустомеля! Иди вперёд, пока чулан не заработал. Эх, только могила тебя выпрямит!..
ГЛАВА 1 ГОД 1773. ОРЕНБУРГСКИЙ ОСТРОГ
«Оренбургские дела принимали худой оборот. С часу на час ожидали общего возмущения Яицкого войска; башкирцы, взволнованные своими старшинами (которых Пугачев успел задарить верблюдами и товарами, захваченными у бухарцев), начали нападать на русские селения и кучами присоединяться к войску бунтовщиков. Служивые калмыки бежали с форпостов. Мордва, чуваши, черемисы перестали повиноваться русскому начальству. Господские крестьяне явно оказывали свою приверженность самозванцу, и вскоре не только Оренбургская, но и пограничные с нею губернии пришли в опасное колебание.
Губернаторы… известили государственную Военную коллегию о яицких происшествиях. Императрица с беспокойством обратила внимание на возникающее бедствие. Тогдашние обстоятельства сильно благоприятствовали беспорядкам. Войска отовсюду были отвлечены в Турцию и в волнующуюся Польшу. Строгие меры, принятые по всей России для прекращения недавно свирепствовавшей чумы, производили в черни общее негодование. Рекрутский набор усиливал затруднения. Повелено было нескольким ротам и эскадронам из Москвы, Петербурга, Новагорода и Бахмута наскоро следовать в Казань…».
Пушкин А. С. «История Пугачёва». Глава Третия.1833 год.
В небольшую арестантскую избу поочерёдно и медленно входили шестеро мужичков в заштопанных, ветхих и грязных лохмотьях, называемых одёжкой. Видимо, никому не хотелось возвращаться в затхлое строение, пропахшее человеческой вонью и испражнениями. Были они разного возраста и комплекции, но одежда у всех имела общее сходство — портки, рубахи да зипуны в грязи, дырах и заплатах. Пятеро арестантов имели на ногах деревянные колодки, а один — тяжёлую кованую железную цепь длиной в полтора шага с двумя широкими размыкающимися браслетами на концах. Следом шёл бравый конвойный, зорким взглядом наблюдающий за каждым подопечным. Хоть и находились сидельцы внутри Оренбургского острога, однако доверять им не стоило. Каждый из них являлся известным и отъявленным мерзавцем и душегубом.
Изба была простой и неухоженной. Пол земляной, утоптанный ногами не одного десятка тюремных арестантов. Нары с тюфяками, полуразвалившаяся печь в углу, стол из грубых досок с двумя лавками, ведро для параши — вот и весь обиход жалкого приюта уголовников империи. Идущий следом за сидельцами конвойный, устав ожидать, пока все войдут в тюремную избу, громко и нетерпеливо закричал:
— Шевелись, страдальцы, двигай телесами! Обед у меня, обед уже стынет. Идёте, как к куму на блины.
— Ишь какой нетерпеливый, мы же все братья во Христе. Не торопи, ногам больно — колодки не валенки. В них не мягко! — крикнул ему в ответ один из сидельцев, тот, что был самым старым, без ноздрей и со сломанным ухом.
— Братья! Какие мы братья?! Государев солдат сиделому псу братом быть не может. С вами, как с собаками: одной рукой мосол кажи, а в другой плеть держи. Эх, Хлопуша, смерти на тебя нет, всё забавничаешь, — громко засмеявшись, ответил всё тот же конвойный.
— Погодь, сволочь! Бывает, даже волк всех овец собрать не может. Придёт ещё наша песня, — заворчал всё тот же каторжный.
Сказал он это тихо, так, чтобы солдат не расслышал. На его измождённом лице появилась ничем не скрываемая ненависть. Желваки нервно заиграли, седые брови заходили ходуном, заставляя играть буквы «В», «О», «Р», «Ъ» молчаливый и ужасный танец презрения.
Все шестеро арестантов, устало и натужно ковыляя, вошли. Дверь за ними закрылась, с другой стороны послышались лязг закрывающегося замка и шаги уходящего конвойного.
— Ты бы, Хлопуша, потише болтал. Хочешь, чтобы шмон нам устроили или прогулки лишили за угрозы охране? Так, что ли? — злобно спросил один из сидельцев, играя кадыком на худой синюшной шее.
Это был Жердяй, беглый солдат, неоднократно сидевший в тюрьмах и острогах. Базарный вор, конокрад и тайный разбойник, промышлявший грабежами на дорогах. Его подозревали в нескольких убийствах торговых людей на уральских трактах. Однако пока бездоказательно, так как живых жертв не имелось. А товарищей по грабежам и убийствам никак найти не могли. Следователи подозревали, что он их время от времени менял. Возможно, лишал их жизни, закапывая в тайге, и заводил новых. Поэтому и осудить на каторгу возможности не имелось. В связи с чем и держали его по разным острогам уже больше двух лет.
Был Жердяй выше всех ростом. Одет получше и выглядел поздоровее. Видимо, поэтому желал претендовать на особое место в иерархии арестантского мира этой избы-камеры, стоящей на оренбургской земле.
Каторжный старик с рваными ноздрями вдруг ещё более ссутулился, стал почти горбатым, как подзаборный кот, но от этого стал ещё страшнее. Он оглядел избу, заглянул в глаза товарищей и, поняв, что имеет поддержку, заявил:
— Слышь, малец, для кого Хлопуша, а для кого Афанасий Тимофеич. В какое же время ты подрос, чтобы зубоскалить? Пока по тюремному двору на прогулке шлындал? Вскочил, что пузырь от дождя! Как же ты старшому перечить вздумал? Аль умишко ветер напрочь унёс? — сквозь зубы проговорил Хлопуша.
Он одарил Жердяя тяжёлым, острым и непокорным взглядом. Седые жидкие волосы растрепались на неровной с далёкого детства голове, показывая рваное кусками синюшное ухо. В руке старика оказался острый кованый гвоздь длиной с ладонь, загнутый на пример рыбного крючка.
— Я тебя старшим не выбирал. Подчиняться не собираюсь, — злобно ответил Жердяй, отходя на всякий случай от опасного старика.
— Ладно, Тимофеич, забудь. Давай ка в зернь и гуська! На сказки, а! Не хватало братскую кровушку пустить. Жердяй погорячился, — поспешил вступиться один из сидельцев, пытаясь пресечь ссору.
Хлопуша промолчал, задумчиво посмотрев из-под клеймёного подлобья на говорившего товарища по нарам. А Жердяй вызывающе сплюнул на земляной утоптанный пол и направился прямиком к своим нарам, исполняя старую уркаганскую песню:
«В тайге глухой одиноко могила стоит.
Цветики Божии нежно и робко цветут.
Жалобно птички день целый и ночку поют.
Тихо кругом!
Добрые люди, молитеся за упокой —
За упокой погребенного в тайге глухой!
Тихо кругом!
Путник усталый, присядь над могилою тут,
Тихо молись! И тебя, может, ждет здесь приют.
Тихо кругом!»
— Давай в закладную, согласен. Вместе нам тесно, а врозь грустно. Эх, язык мой — враг мой, прежде ума рыщет, беды ищет. Не будем о плохом вспоминать. Оно с нами и ест, и спит, и думы думает. Доставай кости, погоняем быков, — заявил Хлопуша, присаживаясь на нары.
Он тут же превратился в обычного скитальца, волей судьбы попавшего в острог. Если не знать сути отчаянной души этого каторжного, можно было бы принять его за обычного крестьянина, волей случая оказавшегося под замком.
Один из сидельцев достал два кубика, сделанные из костей неизвестного животного, на гранях которых имелись цифры от единицы до пяти. Один бок куба был пустым. Эти игровые приспособления назывались ещё и «быками». Для удобства игры убрали тюфяк, набитый соломой, с нар и перевернули три доски низом кверху.
Там углём на плоской поверхности были нарисованы многочисленные незамысловатые фигурки, а между ними неровные линии, обозначавшие дороги. Между каждой фигурой имелось ровно десять рисок. Суть древней игры была проста и незатейлива. Игроки поочерёдно шли по условному пути, шагая ровно на столько шагов, сколько выпадало при броске «быка», проходя путь между фигурами, каждая из которых имела своё значение. Среди них, при понимании сути этой игры, можно было различить следующие. Конь разрешал перейти сразу на пять рисок вперёд. Мост через реку позволял добавлять два хода. Жареный поросёнок добавлял сил игроку ровно на три хода. При попадании на бутылку самогона игрок пропускал бросок, а окно с двумя полосами, обозначавшее губернскую тюрьму, и окно с решёткой, считающееся каторгой, лишали игрока двух и четырёх бросков подряд. Были тут и другие символичные изображения: полицмейстер, доносчик, губернатор, базар, бордель, пчельник с ульями и прочие. Суть игры заключалась в следовании гуськом, друг за другом. Поэтому игра и называлась «гусёк».
Начали азартно играть впятером. Каждый имел собственную фишку, слепленную из мякоти хлеба, поставив на кон вечернюю пайку еды. Вдруг раздался приглушённый разговор у двери избы, лязгнул замок. Сидельцы засуетились, бросили тюфяки на доски, уселись в благопристойном виде, повернув головы к входной двери. Вошли трое, старший острога — унтер-офицер и двое незнакомых господ в приличном виде.
— А ну, сычиная порода, встать! В ряд становись, грудь вперёд, — громко приказал унтер-офицер — старший охранной команды.
Сидельцы нехотя и без уважения к начальству приподнялись, построились, озадаченно осматривая прибывших высоких чинов. Стояли как могли. Кто вперёд нагнувшись, кто в бок наклонившись, кто назад откинувшись. Не особо привычны были уголовники к воинскому строю. Какие господа прибыли, зачем и по какому делу, было неизвестно. Сами гости не представились, а унтер-офицер секрет раскрывать не торопился. Однако арестанты ничего хорошего для себя от нежданных гостей не ждали.
Один из прибывших прошёлся вдоль строя арестантов, второй остался на месте. Видимо, брезговал подходить к грязным мужикам.
— Вы бы, ваша милость, не ходили так близко. Неровен час, вша перескочит или болезнь какая прилипнет, — заявил старший охранной команды.
— А на вас, что же, вша не прыгает? — уточнил тот господин, что был ближе всех к арестантам.
— Мы привычные, служба! Рисковать — наше дело! Императрице-матушке честно служим, не жалея животинушки, — не задумываясь ответил унтер-офицер.
— Нам тоже не до покоя. В трудный час для государства о вшах думать не с руки. Не ты один честно служишь! — ухмыльнувшись, заявил незнакомый господин, стоявший в сторонке.
— Была бы шуба баранья да ленивая баба Меланья, враз вши заведутся, — тихо вставил Хлопуша.
— Кто таков? Что за старый наглец?! — спросил господин, услышав прибаутку.
— Это каторжный сиделец Афанасий Соколов по прозвищу Хлопуша. Промышлял с шайкой в Москве, да и в других городах был замечен. Хоть и не признаётся. Местный, проживал в Бердской слободе, что недалече от Оренбурга. Семейный, дитя имеет. Пять лет назад попался на грабеже, лошадь увёл. Был бит и не раз, трижды бежал…
— Хватит, потом про него расскажешь, коль спрошу. Если мы тут каждого уркагана так награждать воровскими регалиями будем, так до утра не разберёмся. Давай побыстрее, в двух словах, — потребовал господин, что был ближе к понуро стоящим арестантам.
Унтер-офицер подтянулся, стал строже и собраннее. Видимо, прибывшее начальство являлось высокого ранга. Дальше он говорил немногословно, называя только, в чём обвиняется арестант, сколько времени просидел и куда будет вскорости переправлен из острога. Когда очередь дошла до Жердяя, тот нахально, не боясь гостей и старшего охраны, заявил:
— Возьмите меня, господин хороший, я любому за вас глотку перегрызу. Может, получится искупить вину и прощенье пред обчеством отмолить.
Прибывший чин оглядел высокого и крепкого сидельца. Затем бросил внимательный взгляд на своего товарища, как бы спрашивая совета. Тот покачал головой в знак несогласия. Было явно видно, что двое господ прибыли не просто так, а имеют некую цель, известную только им обоим.
— Значит, из местных жителей, знающих дороги и пути, тут только Хлопуша? — уточнил чин у унтер-офицера.
— Точно так, — ответил тот.
— Сколько же годков тебе, старик? Мясо-то у тебя внутри имеется или одна кожа и кости остались? Щёлкни по лбу, тут же и скопытишься, — ухмыляясь, задал вопрос Хлопуше неизвестный господин.
— Как говорится: «Был крепкий дуб, а стал банный сруб. Время прибудет, и того не будет». Это я лицом стар, как бездомная собака, а душой мал, как глупый щенок. Всего-то шестьдесят годков стукнуло. А для чего господин хороший интересуется? Если на службу к себе взять желаете, то не ошибётесь. Могу чиновником в любом ведомстве трудиться. А то сижу в остроге, отдыхаю каждодневно, и лениться уже лень. Почём зря пропадаю! — язвительно ответил зубоскал.
— За что прозвище такое получил? Пустобрёх, что ли? — язвительно уточнил всё тот же гость.
Старик подумал и серьёзно заявил:
— Нет, господин хороший. Пустобрёх — это пёс, который на луну лает, а вора не замечает. Я же человек умный, книги читать люблю. Как прочту мудрёное слово, так глазами хлоп да хлоп. Хлоп да хлоп. Оттого и прозвали меня Хлопушей.
Оба чиновника поджали губы, даже не пожелав ответить на задиристый тон арестанта, вышли из избы. Дверь закрылась, замок тоже.
Один из сидельцев немедля подбежал к двери и, приложив к ней ухо, прислушался. Через минуту глаза его расширились от удивления. Выждав ещё некоторое время, он с некоторым таинственным видом сообщил:
— Эх, мать честная! Не простые господа к нам в гости заходили, аж целые коллежские советники. Сказали, что такой старик, как ты, Тимофеич, им и нужен. Дело у них до тебя секретное, даже унтеру не стали рассказывать. А по поводу Жердяя оба господина против, здоров больно. Говорили, что вместо пользы вред принести может. Зачем и почему — не расслышал. Обещали вскоре вернуться. О каком-то Пугачёве, кровавом злодее, воре и убивце, с унтер-офицером рассуждали. Неужто к нам в острог подселят?
— Эх, Хлопуша, тебе умереть спокойно не дадут. Не житьё, а каторга. Может, дела какие старые вскрылись, разбой или убийство? — посетовал один из сидельцев.
— Умирать — не лапти ковырять: лёг под образа да выпучил глаза, и дело с концом. А я ещё погуляю, душой молод пока, вот смерть и не берёт. Коль такие чины приходили, знать Хлопуша в цене, — ответил мудрый арестант.
ГЛАВА 2 БУНТ ПУГАЧЕВА. ОРЕНБУРГ В СТРАХЕ
«… Слух о самозванце быстро распространялся…
… Хан послал оренбургскому губернатору татарское письмо самозванца с первым известием о его появлении. «Мы, люди, живущие на степях, — писал Нурали к губернатору, — не знаем, кто сей, разъезжающий по берегу: обманщик ли, или настоящий государь? Посланный от нас воротился, объявив, что того разведать не мог, а что борода у того человека русая».
… Рейнсдорп спешил отвечать, что кончина императора Петра III известна всему свету; что сам он видел государя во гробе и целовал его мертвую руку. Он увещевал хана, в случае побега самозванца в киргизские степи, выдать его правительству, обещая за то милость императрицы….
… Между тем Нурали вошел в дружеские сношения с самозванцем, не преставая уверять Рейнсдорпа в своем усердии к императрице, а киргизцы стали готовиться к набегам…».
Пушкин А. С. «История Пугачёва». Глава Вторая. 1833 год.
Оренбургский губернатор, генерал-поручик Иван Андреевич Рейнсдорп находился в весьма подавленном состоянии. Губернатору ежедневно доносили о страшной смуте, происходившей в землях, находящихся под его надзором, вольном и зловеще смелом движении императора-самозванца Емельки Пугачёва на город Оренбург.
В тягостном настроении, молча и сосредоточенно он сидел за канцелярским столом в своём кабинете, устремив тяжёлый взгляд на красивый серебряный прибор с чернильницей.
Сзади, со спины, на него, на оренбургского губернатора, с портрета гордо и жёстко смотрели глаза государыни-императрицы Екатерины II.
Иоганн Генрих Рейнсдорп, а по-русски — Иван Андреевич, удручённо думал: «Это надо же такое придумать, самозванец Емелька, мужик-лапотник, хоть и казак, возомнил себя государем Петром III, давно умершим.
Уму непостижимо, как может беглый донской казак возомнить о себе такое? Какая бесподобная наглость! Да в моей родной Дании такое было бы никогда невозможно! Несмотря на то что я с семнадцати лет на российской военной службе, привыкнуть к огромным территориям этой страны и к загадочному характеру русской души никак не могу.
С начала сентября самозванец беспокоит территории вокруг города Оренбурга. Собрал, говорят, больше пятисот казаков и где-то в ста верстах от города кочует. Разбойник захватил Илецкий городок, и его встретили там колокольным звоном и хлебом-солью. Как такое может быть?
Склонил к себе тамошних казаков, привёл их к присяге своему безродному имени. Местные казаки выдали ему начальствующего атамана Портнова, и самозванец его тут же повесил.
За что повесил, почему? Без государственного суда, как такое возможно?
Пьёт и гуляет от души, люто зверствует, казнит верных слуг государыни, празднует победы.
Народец его поддерживает, участвует в казнях и подрыве устоев власти.
Пользуясь случаем, самозванец мстит вечным обидчикам — дворянам. Пограбить купцов и богатый люд тоже не забывает. На сторону самозванца перешёл казачий полк атамана Ивана Творогова.
В разгулах своих самозванец похваляется взять многие крепости, в первую очередь крепостицы Рассыпную, Нижнеозёрную, Татищеву и Чернореченскую.
Переписку ведёт с киргиз-кайсацким ханом Нурали, требует от хана в заложники сына и вспомогательное войско.
А хан киргизский всем пытается угодить. Разбойнику обещает во всём помочь, дать войско и провиант. А в то же время в письмах ко мне, к губернатору, просит вернуть аманаты бежавших рабов, помочь деньгами, вернуть скот и тогда убеждает, что ни один воин его войска не встанет под знамёна Емельки. Да много чего, пользуясь бедой в государстве Российском, просит.
Крепостёнки эти, Рассыпная, Нижнеозёрная, Татищево, да и все остальные, — и не крепости совсем. Так, деревни с плетнями да двумя-тремя пушками. Мятежник Пугачёв их возьмёт без всяких трудностей.
Эх, справлюсь ли?
Сегодня уже двадцать седьмое сентября, должны доставить записку от преданных людей о поведении бунтовщика Пугачёва.
Вот напасть! Вот беда!
И так не лучшая земелька для губернаторства, а тут ещё и эти горести. Откуда взялся на мою голову этот разбойник и самозванец Пугачёв? Надо решение принимать, да как его принять? Боязно ошибиться!
Конечно, в городе почти три тысячи войска и семнадцать пушек. Однако риск большой при применении против бунтовщика всех войск скопом потерять такие силы. На казаков и башкирцев надежды нет, могут предать.
Если потеряю всех враз, то чем город защищать буду? Как поступить, чтобы город не сдать врагу и самозванца изловить?
Ничего умного в голову не приходит. Нет, надо командами действовать, частью сил. Это будет правильнее».
Приняв некоторое решение, генерал встал и подошёл к большому зеркалу, стоящему в углу. Осмотрел фигуру, отражаемую в нём. Зеркало показало вельможу с благородным и высокомерным лицом, человека, умудрённого жизнью, участника многих войн, заслуженно получившего все звания и награды.
«На войне всё проще. Вот он — враг, а вот он — друг. А здесь всё неясно. Ещё несколько месяцев назад бунтовщики были покорны, являлись законопослушными слугами империи, а сегодня враги престола. Теперь надо принуждать казаков идти против единокровных, а регулярных солдат — выступить против крестьян и башкирцев. Сложно это, не желает народ особо сам промеж собой воевать и грызться.
В прошлом году разогнали яицких казаков-бунтовщиков, провели следствие. Наказали зачинщиков, сослали на каторгу, вроде бы, навели порядок. Ан нет, снова бунт против трона, против государыни. Появился раскольник Пугачёв, поднял народ», — продолжал думать губернатор, подойдя к резным шахматам, стоящим на столике.
— Разрешите войти, ваше высокопревосходительство? — уточнил помощник губернатора, он же адъютант.
— Заходите. Что у вас нового? Не поступало ли донесения о движениях и зверствах разбойника?
— Эстафета, ваше высокопревосходительство, прибыла. Пугачёв разбил бригадира, барона Билова, и полковника Елагина, захватил крепость Татищеву. Солдаты, барон и полковник оборонялись отчаянно, но казаки перешли на сторону самозванца, предали присягу и государыню.
После захвата в плен по приказу Пугачёва Билову отсекли голову, а с полковника Елагина, с живого, содрали кожу. Доносят, что из него вынули сало, и этим салом бунтовщики мазали свои раны.
Жену полковника Елагина изрубили. Его дочь Пугачёв взял себе в наложницы. Офицеров, оставшихся в живых после сражения, повесили. Многих солдат и преданных престолу башкир расстреляли картечью в поле. Над жёнами офицерскими снасильничали, а после и удавили их.
Четыреста солдат с конницей, которые были с бароном, уничтожены или рассеяны.
Калмыки, татары, башкиры для борьбы с самозванцем так и не собрались, приказы и предписания не выполнили.
Гарнизон крепости Татищевой тоже порублен или разбежался. Всего бунтовщики захватили тридцать пушек. Многие сотни казаков и солдат примкнули к войску самозванца.
Хан Нурали активно поддерживает Пугачёва. Правда, воинов не даёт, выжидает, пока побаивается. Везде самозванец выставляет себя истинным государем.
Глупый народ верит, что он царской крови. Во многих избах накрывают столы, располагают ковры. В городках и сёлах звонят колокола при его появлении, а глупый народец встречает с преклонёнными непокрытыми головами, падает на колени. Везде он слушает людей, приводит их к присяге, вешает непокорных, назначает атаманов и старшин.
Самым известным и преданным самозванцу является казак Зарубин по прозвищу Чика, он же фельдмаршал армии. Самозванец при народе называет его графом Чернышёвым.
Казак Шигаев является у них графом Воронцовым.
Казаки Овчинников и Чумаков — графья Панин и Орлов соответственно, — доложил адъютант.
— Откуда такие новости, можно ли им верить? — уточнил встревоженный губернатор.
— От майора Крузе, коменданта крепости Чернореченской. Прислал с надёжным человеком и просит скорейшей помощи.
— Сейчас все просят помощи. Каков же подлец этот Пугачёв! Своих друзей-разбойников и воров именами первых вельмож государства назвал. Креста на нём нет, а глупому народу всё едино: где белый лебедь, а где — грязная скотина. Небось не все верят? Что скажешь?
— Верят те, кто вообще неграмотен. Остальные делают вид, что верят, просто выгоду чувствуют в нарушении порядка власти. Обогащения и свободы желают, с врагами квитаются, чёрную злобу удовлетворяют, — задумчиво заявил адъютант.
— О переписке самозванца с киргизами мне известно. Собирай воинское присутствие, на нём всё и обсудим. Новости плохие, хуже нет.
Через некоторое время в кабинете губернатора собрались военные и гражданские чины правления, проживающие в городе Оренбурге.
— Рад приветствовать вас, господа! Простите великодушно за вечернее беспокойство, но дело не терпит отлагательств. Емелька Пугачёв идёт на Оренбург, того и гляди возле города будет. Грозится все крепости взять по дороге, а верных слуг нашей государыни Екатерины повесить. Многих уже живота лишил, никого не жалеет. Ни героических офицеров, ни жён, ни детей. Да и нас с вами не пожалеет. Больше тысячи казаков с ним, много беглых каторжан, восставших крестьян, башкирцев. А ну, прочти эстафету, — сердито и строго заявил губернатор, приказывая адъютанту прочесть донесение вслух перед всем присутствием.
Адъютант громко и медленно зачитал эстафету с трагическими сообщениями. После озвучивания тревожных новостей в зале совещаний присутствия воцарилась гробовая тишина. Военные и гражданские чины управления губернией задумались.
Многие прятали глаза от губернатора, никто не желал высказываться первым. Обеспокоенность за свою личную жизнь, жизнь общественных семей и город была в мыслях каждого, но ответственность брать на себя мало кто желал.
— Что делать будем? — прервал тихое сидение высоких чинов губернии Иоганн Генрих Рейнсдорп, он же Иван Андреевич.
Начали поочерёдно высказываться. Вначале робко, но затем всё активнее.
В ходе совета выработали многие решения. Разломать мосты через реку Сакмару и пустить вниз по реке, чтобы остановить скорое движение бунтовщиков. Привлечь обывателей для защиты города, поправить старые оборонительные сооружения, построить новые. Собрать артиллерию в единый кулак для лучшего применения.
Были приняты и многие другие решения, имеющие своей целью обезопасить город от захвата самозванцем и его шайками.
Когда большинство присутствия покинуло зал совещания, по собственной воле остались двое из близких к губернатору гражданских чинов управления, коллежские советники Мясоедов и Тимашев.
— Вы что не покинули собрание? Неужели есть ещё предложения? — удивлённо уточнил губернатор.
Оба кивнули головами в знак согласия.
После некоторых раздумий один из них робко предложил:
— Есть у нас мыслишки. Не знаем, умные или нет, но смелости набрались донести их до вас. Может быть, ваше высокопревосходительство, направить в шайку Пугачёва увещевательные манифесты. Письма специальные.
Объявить народу правду надо. Многие и не знают, что Емелька самозванец. Никак не государь Пётр III, а беглый донской казак. Авось и поможет, чем чёрт не шутит, отколем от него народец. Всё проще будет справиться с ним! По частям к закону привести и обуздать».
— Мысль в этом есть, но кого пошлём? Кто сможет пробраться и распространить правду? Да сам при этом не попасться? За какие награды? Говорят, что самозванец крут, за малейшую провинность жёстко карает, жизнь людишек не жалеет, — уточнил губернатор, досадно махнув рукой.
— Есть у нас каторжный один, пропащая душа, безмозговая голова, солдатскими прикладами все мозги выбиты, двадцатый год законы государевы нарушает. В оренбургском остроге сейчас, в оковах сидит под надзором, на вечные работы определён. Он сможет пробраться, а вы ему прощенье и хороших денег пообещаете! А там дальше видно будет, дать прощение, отдать деньги или нет.
— Кто таков? — вяло уточнил генерал.
— Каторжный и клеймёный, сиделец Афанасий Соколов по прозвищу Хлопуша. Бывший крестьянин Тверского уезда. Промышлял с шайкой в Москве, там был пойман, бит и отправлен в солдаты. С военной службы самовольно бежал, занимался конокрадством. Вновь был пойман, бит неоднократно кнутом, сослан на житьё в город Оренбург.
Тут женился, проживал в Бердской слободе, что недалече от Оренбурга. Пять лет назад опять попался на грабеже богатого местного татарина. После этого был опять бит кнутом, ноздри за преступления вырваны, на лице клеймёные знаки поставлены. Трижды бежал с сибирской каторги, из Тобольска.
Был пойман и опять бит кнутом. Сейчас приговорён к оренбургскому острогу навечно. Сын у него здесь прижит, в Бердской слободе. И жена там же проживает. Заложниками будут его усердия и верности слову.
Хлопуша окрестности города и дороги хорошо знает, не заблудится. Ему есть о чём думать, для кого стараться. Если не заслужит прощенья, то сгниёт в остроге. А ему уже почти шестьдесят лет, последний шанс ему Господь Бог даёт прощенье заработать. Думаем, он это оценит и перечить не будет, — наперебой заявили коллежские советники Мясоедов и Тимашев.
— Ну что же, есть в этом мысль! Готовьте письма и манифест. Сами его и научите, как и что делать. Если и пропадёт, то невелика потеря. А если и предаст нас, перейдёт на сторону бунтовщика, то польза от него самозванцу Пугачёву невелика. Дрянь и грязь, а не человечишка, вечный каторжник без судьбы и счастья. В шестьдесят лет какая от него польза? Изрезан, поломан жизнью и каторгой. На ладан, небось, дышит после стольких темниц и каторг. Сам потом посмотрю на него. Действуйте, одобряю! — устало ответил губернатор.
— Подготовим и вам доложим, — ответил коллежский советник Мясоедов.
— Всё исполним в лучшем виде и вам доложим, — ответил коллежский советник Тимашев.
— Да, вот что ещё. Если сможет, пусть подожжёт порох и пушки из полезного боя выведет, коней потравит. Если сделает, тогда не только прощение заслужит, но денежное вознаграждение хорошее получит. А если самого самозванца Емельку покалечит, отравит или убьёт, тогда денег втройне ему достанется, — добавил губернатор и махнул рукой, показывая, что аудиенция закончена.
Оба чиновника поклонились и, довольные тем, что угодили начальству, вышли из кабинета. Высокомерно осмотрев адъютанта, гордо направились по домам. Им уже в мыслях представились награды и благоволения за столь удачную мысль по пресечению бунта и смуты.
ГЛАВА 3 КАТОРЖНИК И ПУГАЧЁВ
«… Рейнсдорп вздумал употребить смышленого каторжника и чрез него переслать в шайку Пугачевскую увещевательные манифесты. Хлопуша явился в точности исполнить его препоручения. Он был освобожден, явился прямо к Пугачеву и вручил ему самому все губернаторские бумаги. «Знаю, братец, что тут написано», - сказал безграмотный Пугачев и подарил ему полтину денег и платье недавно повешенного киргизца…».
Пушкин А. С. «История Пугачёва». Глава Третия.1833 год.
На высоком мысу возле реки Сакмары, на расстоянии тридцати вёрст от города Оренбурга раскинулся Сакмарский городок, крепостица Оренбургского казачества. Стоял он среди красивых и хлебородных мест, богатых рыбой и зверем, вольными лесными припасами.
Несмотря на светлый день, вся округа замерла в тишине.
Все жители крепостицы, общим числом семьсот шестьдесят, кроме совсем малых, старых, убогих телом и душой, стояли на центральной улице возле главной станичной избы.
Все сто пятьдесят дворов казачьего городка встречали «императора Петра III». Люди стояли насупившись, в тяжёлом раздумье, не зная, чем всё это закончится.
Молодые казачки нервно топтались с одной ноги на другую, крякая и потирая бороды. Пожилые казаки стояли недвижимо, опустив головы в землю. Старухи собрались в сторонке, перешёптываясь между собой. Бабы-казачки всё больше молчали, прижимая детей к подолам и размышляя о судьбе мужей во время этой напасти. Даже младенцы не особо голосили, душой понимая заботу и опасение взрослых.
Тут же стоял вместе с молодыми казаками и местный батюшка с иконами и в облачении.
На дворе был октябрь, на улице было холодно.
Вчера вечером в городок прискакали атаманы «царя» с охраной. Объявили указ на казачьем кругу. Дали право подумать до утра — с кем казаки? Кому подчиняться будут? Губернатору и императрице Екатерине или «императору Петру III»?
Казаки на кругу подумали, поспорили до хрипоты и решили принять великую руку «императора». Екатерина далеко, а он рядом.
Норов у «Петра III» строгий, чуть ошибёшься с выбором правды и служения — и виселица.
Атаманы предупредили: если казаки не подчинятся «императору», тогда пусть готовятся на тот свет, никого в живых не оставят. Особого выбора и не было!
— Едут, едут! «Император» впереди! — закричал дозорный, подскакавший к главной станичной площади.
Тотчас по сигналу старших запели колокола, извещая о прибытии высокого гостя.
Послышался топот коней, появились всадники. Вначале показательно гарцующая охрана, а затем основные и важные атаманы-полковники. Среди них был и сам Пугачёв, физически крепкий коренастый человек в возрасте около тридцати лет, уверенно сидящий в седле.
Казаки сняли головные уборы, бабы подтянули платки, и все низко поклонились. А потом, как по команде, упали ниц.
Пугачёв внимательно осмотрел общество, немного помедлил, потом подмигнул атаманам-полковникам и легко спрыгнул с коня. Бросил повод, который тут же подхватил ближний казак охраны.
«Император» сделал несколько шагов и остановился вблизи выборных старшин. Был он среднего роста, строен и широкоплеч. Жилистые руки заканчивались крепкими, привыкшими к воинской науке кулаками. Волосы пострижены в кружок. Властное и строгое лицо с выражением плутовского задора казалось приятным. Бегающие пытливые глаза осматривали присутствующий народ.
Одежда его отличалась от одеяний прочих сопровождавших его атаманов и казаков охраны, вид имела не уральский, а донской. На ногах красовались сафьяновые сапожки жёлтого цвета.
«Император» встал напротив толпы, широко расставив ноги, положил одну руку на эфес сабли и грозно посмотрел поверх склонённых голов.
— Слава государю! — раскатисто крикнул кто-то из толпы, не поднимая головы.
— Слава государю! Слава государю! Слава государю! — подхватил народ вначале робко, затем всё дружнее и громче.
Пугачёв послушал, помолчал и, выдержав паузу, негромко заявил: «Довольно, встаньте!»
Тут же, как по команде, воцарилась тишина. Казаки, а за ними бабы начали вставать с колен и поднимать головы.
Вначале осмелели старшины, выпрямились первыми, но сразу удивлённо заробели, не увидев на одежде «императора» царских знаков.
Видимо, подумали: «Не ошиблись ли? Может, кто другой император?»
Но затем, подумав, переглянувшись, немного осмелев, рискнули.
— Отведай, государь, хлеба-соли. Прими нас под свою могучую руку, верны до гроба будем, — торжественно заявил священник Иван Михайлов, один из выборных, подойдя к Пугачёву.
— Поднимите головы, детушки. Как ранее отцы ваши