Целитель, или Любовь с первого вдоха. Диана Билык

Оглавление

• АННОТАЦИЯ
• ГЛАВА 1
• ГЛАВА 2
• ГЛАВА 3
• ГЛАВА 4
• ГЛАВА 5
• ГЛАВА 6
• ГЛАВА 7
• ГЛАВА 8
• ГЛАВА 9
• ГЛАВА 10
• ГЛАВА 11
• ГЛАВА 12
• ГЛАВА 13
• ГЛАВА 14
• ГЛАВА 15
• ГЛАВА 16
• ГЛАВА 17
• ГЛАВА 18
• ГЛАВА 19
• ГЛАВА 20
• ГЛАВА 21
• ГЛАВА 22
• ГЛАВА 23
• ГЛАВА 24
• ГЛАВА 25
• ГЛАВА 26
• ГЛАВА 27
• ЭПИЛОГ

АННОТАЦИЯ

"Целитель, или Любовь с первого вдоха" - роман Дианы Билык, жанр современный любовный роман, романтическая эротика.

   Пациентка: Арина Ласточкина

   Возраст: 29

   Жалобы: сочный румянец, учащённое сердцебиение, хриплое дыхание, пересохшие губы, расширенные зрачки и слабость в ногах

   Диагностика: от поцелуя сносит башку, от прикосновения усиливается кровоток, бесконечно и невыносимо хочется видеть больную. Что?!

   Клинический диагноз: вирусное воздержание

   Лечение: соблазнить первого встречного мужчину, наполнить жизнь адреналином и сумасшедшей любовью… Э-э! Да не меня! Для этого муж как раз сгодится.

   Рекомендации: процедуры не прерывать

   Заключение: самому бы не заразиться

   Лечащий врач: Давид Аверин

   Внимание! Содержит нецензурную брань.

   Возрастные ограничения 18+

   © Билык Диана

   © ИДДК

ГЛАВА 1

Давид. Наши дни

   Счастье легче найти, чем сохранить.

   Публирий Сир

   — А теперь работать!

   Вжимая педаль газа до упора, лечу улицами ночного города на срочный вызов и пытаюсь поглубже заткнуть белую зависть. Если такая бывает, в чём я лично сомневаюсь.

   Ну почему братьям Грозам везёт с бабами, а мне нет? Чем я хуже?

   В зеркале заднего вида отражается довольная, идеально выбритая морда. Глаза большие, голубые или серо-голубые, но сейчас, в тёмное время суток, почти индиго. Ресницы густые, знать бы ещё, зачем они такие. Волосы чёрные, как крыло ворона, чуть длиннее ушей, небрежно отброшены назад. Не любитель я стричься коротко. Кожа светлая, без изъянов, если не считать шрам от аппендицита, мужественные квадратные скулы, нос… Да обычный нос, не ломаный, не кривой. Красавчик ведь, ну...

   Чего этим бабам ещё нужно? Опрятный, высокий, качаюсь даже. Косая сажень в плечах. А какие у меня чуткие губы… Ой, всё… Раскудахтался.

   А может, проблема в другом? Не во внешнем? В моей колючей личности, едких шутках и неумении сдерживать язык? Ха, язык у меня что надо, когда надо, а вот в башке полный кавардак. Как и в сердце. Хотя в сердце сквозняк-сквознячище. Причём мощный такой, с ног снесёт, не поднимешься.

   Может, я не нашёл ту самую? Или банально я идиот и среди надоедливых клуш, что лезут в штаны не за любовью, а за простой физиологией, не замечаю чистых и нежных созданий? Даже Генри женился! С его-то северными психологическими приколами и слабеньким аутизмом. Удивительно ведь. Лера, его жена, такая нежная, заботливая… и понимающая. Я тоже такую хочу, докторская незащищённая!

   Нет, правда, я хороший. Когда сплю зубами к стенке.

   Честно-честно, я очень милый мужчина в расцвете сил. Даже сорока ещё нет. Варенье не люблю, сладкое почти не ем. Пьющий по праздникам, некурящий. Ходячий идеал. Я даже не ругаюсь матом! Хе… Ну ла-а-адно, почти не ругаюсь. Глянешь — слюнки потекут и во рту пересохнет, зуб… не, гарантию даю. А ещё я жуткий пошляк и умею возбуждать баб одним взглядом, на крайняк руки пускаю в ход — не спастись ни одной красотке. Только меня лично, вернее моего ненасытного зверя удовлетворяют лишь редкие женские экземпляры. И то ненадолго.

   В глубине души я давно готов создать семью, пусть это и звучит наивно и слащаво. Хотя никто, конечно, не верит, что это серьёзно, а я никогда не озвучиваю свои мечты, только намекаю, отчего милые девочки на разок быстро исчезают с горизонта. Я будто околдован, проклят, испорчен чьим-то выпуклым глазом. На мне клеймо безбрачия! Или проклятие, как у Севера...

   Хорошо, что я в эту чушь не верю и понимаю, что причина моего одиночества в другом. В физиологии и природе. Я слишком ядовит для нежных фиалочек, а мою страсть и голод утолить никто не может. Все они пресные и безвкусные, если и удовлетворяют, то на очень короткий срок.

   Гиперсексуальность — вот мой диагноз. Кто не знает, что это такое, — счастливый и беззаботный человек.

   Секс везде, секс всё равно с кем, ну почти всё равно, здесь я лукавлю, секс в разных позах и ситуациях. Секс-секс-секс…

   Жёсткий, без прикрас, любой...

   Вот это про меня.

   Чтобы не срываться и не уходить в глубокий эрозапой, я вечно работаю. Круглосуточно. Ежечасно и ежеминутно. Без перерывов.

   Но, бляха-погремуха, и кислородное голодание не помогает! Приходится частенько скидывать в кулак или пользоваться дырочками без претензий на серьёзные отношения. Но кто б знал, что у меня бурлит в голове в эти моменты… Ох, лучше не озвучивать.

   А если честно… я уже давно и безумно хочу крикливых карапузов в своём доме и сонную жену по утрам на плече. Чтобы, пока наши дети досматривают сны про зубных фей, мы с любимой нежились в тёплой постели до спазмов в мышцах от оргазмов и ласки.

   Да-а-а, мечты, мечты, где ваша сладость? В моей судьбе сплошная гадость… и звон в яйцах. Чтоб меня судорога схватила!

   Самое печальное, я не могу влипнуть в постоянные отношения, потому что измена — мой рок, моя ахиллесова пята, ёкарный лекарский ридикюль! Боюсь, что сорвусь, а потом буду медленно убивать себя ненавистью и презрением. Не нужно мне такое счастье. Лучше уж оставаться одиноким и не связанным узами брака, чем нарушать этот пунктик.

   Заниматься самокопанием не мой профиль, хотя порассуждать я обожаю и советы другим раздавать мастак. Только себе помочь не в силах.

   Тэкс! Пора затыкать мысли и включаться в работу. Тем более что опаздываю к пациентке на три — бросаю короткий взгляд на часы, — на целых, твою ж ординаторскую, пять минут. А я ненавижу опаздывать.

   Вдавив педаль газа в пол, выбрасываю из башки всякую ванильную и прочую муть. Надо будет Кристи сегодня позвонить, она хотя бы минет делает искусно, пусть и дура-дурой. Оттрахаю её хорошенько, на денёк-другой отпустит моё напряжение. А там… не люблю загадывать.

   Есть ещё Света «про запас» — вечно ноющая, но зато доступная. Или Аня, саксофонистка из музакадемии. Коротышка, непримечательная, волосы ёжиком, почти пацанка, но скакала на мне не раз, аки антилопа. Разве что золотые монетки не отбрасывала, когда ноги сводила на моей спине и выгибалась, как ивовый прут, кончая несколько раз подряд. Очень жаркая девица, только в общении грубая и неотёсанная, мне такие не по нраву.

   Ух, пора закругляться с воображением, а то трёхдневное воздержание начинает распирать штаны. Последний секс получился спонтанным и довольно приторным, но пришёлся очень кстати, утолил хоть немного мою жажду.

   Поднимаю голову, отряхиваясь от воспоминаний о нашей шалости с истеричкой Олей здесь, на сиденье моего авто. Я дважды дошёл, а она всё не могла разродиться оргазмом. В итоге я кончил ещё разок и, стянув очередной использованный презик, привёл себя в порядок и вытолкал медсестричку у нужного подъезда.

   Не то. Моя женщина будет кончать от моих рук, губ, проникновений много-много раз. Она будет чувственной и страстной. И точно не будет ныть, что не может расслабиться из-за моей напористости.

   Если не найду такую, то никакой не нужно.

   Всё, пора работать.

   Глухой дворик в захолустном районе, панельная невзрачная высотка. Я опоздал на приём на девять минут из-за колдобин на дороге и ванильной хрени в голове, а во всём виновата поездка к Грозе. Вечно после их семейной идиллии у меня в душе не вьюга, а буран зависти.

   Ещё пока поднимусь… Какой там этаж? Седьмой? И наверняка лифт не работает. Ну и дыр-ра-а!

   Кхм… Странно, что эти ко мне записались. И, самое интересное, зачем?

   Развернув карточку на планшете, вчитываюсь в адрес, имена и причину вызова.

   Ласточкины. Какая ласковая фамилия. Михасик и Юляша. Разница в возрасте небольшая, семь и десять лет. Детки-конфетки. Высокая температура, боль в горле, сыпи нет. Почему они с мамашей не пошли в районную поликлинику?

   Отсюда — бросаю скептический взгляд на серый, обшарпанный, панельный дом, — редко бывают мои клиенты, потому что услуги частного врача недешёвые. Потянут ли Ласточкины такие цены?

   Подъезд ещё хуже, чем я ожидал. Вонь стоит — хоть ноздри затыкай. Пробираюсь до открытого лифта, но с опаской кошусь в грязную кабинку и решаю, что пройтись семь этажей будет полезней.

   На первом же пролёте из-за вырвиглазной темноты натыкаюсь на кого-то невысокого. Лифт-то уехал и лишил единственного источника света, а мобильный достать я не успел. Вцепляюсь в костлявые плечи и пытаюсь переместить жертву, что угодила под моё крупное тело, на площадку.

   — Простите. — Выуживаю из кармана пальто телефон и подсвечиваю бледное лицо пожилой женщины. Кудрявая и светлоглазая, не по сезону слабо одетая. Наверное, одна из тамошних жителей халат набросила и выбежала к соседке за солью.

   — Ничего-ничего, — кивает она. — Прощения просить не у меня будешь, а у ласточки своей.

   — Буду, конечно, когда она появится, — отмахиваюсь с улыбкой. — Всего доброго. Ещё раз извините, что налетел.

   Поворачиваюсь к лестнице, чтобы продолжить путь, но бабулька больно хватает за предплечье и тянет меня назад. О, пиявка попалась. Не все сплетни собрала? Теперь пытать будет, к кому я залетел и зачем. Занесла же меня нелёгкая на повороте!

   Ну не отталкивать же приставучую женщину? Она вся такая хрупкая коротышка, на ступеньку так опрометчиво стала крошечной ножкой в домашнем тапочке и смотрит из-под курчавой соломы.

   — Ой, какой ты запущенный, — смеётся бабушка, и зубки острые показывает, как настоящая ведьмочка, серьёзно. Я даже опешил сначала, но решив, что это происки темноты и ситуации, выравниваюсь и прочищаю горло.

   — Спешу, бабулечка, — показываю наверх подбородком. — У меня там температурящий больной. И не один. Отпустите.

   — А как же, — продолжает она смеяться. — Сорвёшься — отвернёшься от судьбы своей, справишься — награда будет горькой, но заслуженной.

   — Ой, всё. — Снимаю её цепкие пальчики со своей руки и понимающе хлопаю по плечу. — Вам другой доктор нужен, я в делах душевных не разбираюсь.

   — А придётся покопаться. — Бабка вдруг вскидывает руку и толкает меня в грудь, применив недюжинную силу, отчего я падаю на копчик и чудом выбрасываю портфель вверх, чтобы ничего не разбить, но телефон всё-таки выскальзывает из пальцев и шлёпается на каменные ступеньки экраном вниз. Твою диссертацию!

   Быстро отряхиваюсь, проверяю мобильный — вроде цел, бросаю взгляд на место, где стояла бабка, а её уже и след простыл. О, скоростная. И входная дверь уже наглухо заперта, будто старухи и не было никогда в подъезде. Чертовщина.

   Но размышлять некогда, опоздал уже прилично. Цепляясь за перила и подсвечивая путь телефоном, лечу вверх, до нужного этажа и двери. Чёрная, кожзам, ободранная в углах. Мда. Небогато. Даже номерка нет, только над звонком карандашиком нацарапано «88» и кривая стрелочка вниз. Для тупых.

   Прежде чем нажать, прислушиваюсь. Изнутри слышится капризный детский голос. Значит, по адресу.

   Один раз нажать — так просто, но я поднимаю руку и не могу, будто держит что-то, останавливает. Выдыхаю. Успокаиваю сердечный бег. Удар пальцем по кнопке — и через мгновение внутри квартиры затихают визг и возня. А у меня уши горят, сердце колотится, ноги подрагивают, и кровь в жилах по-настоящему кипит. С чего бы это? Бабка глазливая какая-то попалась. Я будто в прорубь прыгнул, всего колотит и трясёт.

   — Кто там? — спрашивает из-за двери мальчишеский голос.

   — Врача вызывали? — отвечаю чётко и быстро. — Я из больницы.

   — Мама, это врач! — хрипло кричит ребёнок, а издали слышится женский голос, но я не разбираю ответ.

   Щелчок в замке заставляет натянуться, расправить плечи и суетливо проверить, чисты ли брюки после падения. Вроде всё в норме, но в этой темноте, подсвеченной лишь телефонным фонариком, ничего не поймёшь.

   Ребёнок оказывается худющим мальчуганом с неряшливой копной каштановых волос и большими голубыми глазами. Под веками болезненные тёмные круги, а маленькая рука, сжатая в кулак, прикрывает дрожащий от кашля рот. Больной отступает и взглядом приглашает меня войти.

   Я предусмотрительно натягиваю медицинскую маску на лицо и осторожно ступаю в пропахшую домашним теплом и печёными сладостями квартиру.

   Внутри чисто, уютно, просто и дёшево, не отталкивает. Обои старые, местами ободранные острыми коготками животного. А вот и он. Выбегает, нахохлившись, выпрямив пушистый хвост, и с ходу на меня шикает, демонстрируя красивейшие длинные клыки и густые белоснежные усы, а сам чёрно-белый, будто его в детстве ошибочно в две банки краски бросили.

   Я скидываю туфли, но с опаской кошусь на кота — ещё нассыт назло врагам, на радость детворе, а мне потом к Кристи ехать. С душком.

   — Закрыть котика можно? — показываю мальцу на питомца, а паренёк лишь плечиком ведёт и хрипло смеётся.

   — Мурчик у нас добрый и не шкодливый, не бойтесь. Проходите. Мама там, — мальчик показывает в сторону коридора, — с Юлькой в комнате. Сестре совсем плохо сегодня...

   Он бросается к коту и берёт его на руки. Животное, что в длину вместе с хвостом соперничает с ростом ребёнка, оглядывается на меня, снова шикает для проформы, опускает высокие белые кисточки-уши и тут же подставляет под детские руки пушистую чёрную мордашку. Лисса, кошка Игоря, я как раз от них сегодня и приехал, от такого кавалера была бы без ума.

   — Где можно руки помыть? — спрашиваю.

   Мальчишка тут же перебегает по коридору и ловко открывает мне одну из белых дверей.

   — А там… — показывает на соседнюю, узенькую, с нарисованной картинкой писающего мальчика. — Ну... вы поняли.

   Смышлёный парень и бодренький. Видимо, простуда его уже отпустила, а меньшая позже подхватила. Посмотрим сейчас, что там.

   Оставив портфель в коридоре, набрасываю на плечи белый халат и спешу к рукомойнику.

   Ванная комната тесная до ужаса. Я локтем чуть не сбиваю с полки разноцветные баночки с гелями и шампунями, еле уворачиваюсь от рычащей стиральной машинки и вдвое складываюсь в росте, чтобы не коснуться головой мокрой детской одежды на обвисшей верёвке. Но руки помыть удаётся, с лимонным мылом. Чистое полотенце на крючке не трогаю, не гигиенично.

   Возвращаюсь в коридор и застываю у стены, в отчаянии хватая воздух губами и утопая в серебре женских глаз. Но не они стали причиной моего паралича, а аромат...

ГЛАВА 2

Ласточка. Наши дни

   Он стоит надо мной как гора. Несгибаемая, мощная, надёжная. Только глаза светлые, будто над острым мрачным пиком развернулось бесконечное небо. Чистое-чистое, звонкое до ноющей неги под рёбрами.

   И его запах. Терпкий. С нотой мяты и лайма, шлейфом мускуса и кардамона, капельками древесины и еловой смолы. Входящий в поры кожи, как яд. Обжигающий лёгкие и горло.

   Я шумно тяну носом воздух и, невольно покачнувшись от головокружения, утопаю в больших синих глазах незнакомца. Ноги ватные от длительного недосыпания, но тело неожиданно покрывается мурашками, волнующе трепещет и толкает меня вперёд, роняя в объятия мужчины.

   — Где больная? — хрипло спрашивает он, поймав меня за плечи прохладными и влажными руками.

   Его губы прячутся под маской врача, но я уверена, что они красивые, крупные, чувственные. Как у героя моей последней книги. И волосы, тёмные-тёмные, антрацитовые, как я люблю. И рост под два метра, и плечи широкие…

   С ума схожу от этого заточения, на первых встречных бросаюсь.

   — Мама, — окликает Мишка, приводя меня в чувство, — Юля стонет опять.

   Сын крепко обнимает кота, и Мурчик не против такой ласки, громко мурлычет, но настороженно водит хвостом, что почти касается пола. Кот поглядывает на гостя, будто собирается вцепиться ему в лицо когтями и зубами сразу.

   — Она здесь. — Я беру себя в руки быстрее, чем нужно. От резкого рывка меня бросает на стену плечом, и в глазах стремительно темнеет. Чужой аромат щекочет нос, плотный воздух заполняет лёгкие, а я дышу-дышу-дышу и не могу надышаться.

   — Вам бы тоже прилечь, — говорит над ухом приятный голос, лёгкое прикосновение большой ладони к спине обжигает.

   Меня ведёт сильнее, но я изо всех сил цепляюсь за стену и практически ползу в комнату дочери, ориентируясь по памяти и ощущениям.

   — Температура третий день не сбивается, — шепчу, объясняя причину вызова. — Сыну легче, а дочка вялая...

   — Посмотрим, — понимающе отвечает мужчина, мягко проводит меня к постели, заставляет лечь рядом с малышкой. Наклонившись, врач заглядывает в мои глаза, проверяет пульс, заполошно моргает и всё-таки отстраняется.

   А я облегчённо выдыхаю, потому что невольно задерживала дыхание, чтобы не втягивать его густой мужской флёр, сводящий с ума. Со мной такого никогда не было...

   Высокая фигура плавно передвигается по небольшой комнате, почти не цепляет мебель плечами шире, чем у рядового пловца, и приседает рядом со скулящей в тревожной дрёме дочуркой с другой стороны двуспальной кровати.

   Юля, чувствуя прикосновение чужих рук, приоткрывает опухшие веки, хлопает слипшимися густыми ресничками, разглядывает дядю с интересом и вдруг, счастливо улыбаясь, шепчет:

   — Папа, ты вернулся…

   Меня прошибает током, сковывающим мышцы, леденящим кровь. Неловко поднимаюсь, но врач дотягивается до моих плеч и настойчиво просит, прижав к постели горячей ладонью:

   — Не вставайте, пожалуйста.

   И я падаю назад, безвольно влипая в подушку, закрываю устало глаза, чтобы снова со свистом вдохнуть плотный и вкусный запах мужского тела. Я не понимаю, почему это чувствую, но сопротивляться не получается.

   Если б не безвыходная ситуация, я бы никого не вызывала. Дети из школы принесли болячку, и уже почти неделю я еле передвигаю ногами из-за полного отсутствия сна. Сначала Мишка слёг, но он крепыш, быстро очухался, отоспался, теперь уже бодрячком, даже овсянку сегодня сварил под моим руководством. Пока я читала дочке сказку, пытаясь отвлечь, и меняла каждые десять минут холодную повязку на горячем лобике, сынуля перемыл тарелки и полил цветы. Юляша у меня живчик обычно, а тут… четвёртый день не встаёт. Я сильно испугалась, не спала практически и не могла работать, чтобы малышей прокормить нормально.

   Всё можно пережить, преодолеть, когда есть поддержка, но у меня её больше двух лет нет, а муж перестал высылать и те крохи помощи, что были. Несколько месяцев от него ни весточки.

   — Ты у нас тут за старшего? — ощупывая дочке шею, врач обращается через плечо к притихшему у двери сыну.

   — Я, — гордо приподняв подбородок, говорит Миша. Косится на меня, будто ждёт поддержки. Я незаметно киваю, и сын немного расслабляется, отпускает Мурчика на пол. Кот тут же вспрыгивает мне на грудь и, распушив белый хвост, яростно шипит на врача.

   — Настоящий защитник. — Улыбаясь реакции животного, мужчина снова обращается к Мише: — Чайник сам сможешь включить?

   — Конечно. — Сын хрипло откашливается в кулак и, срываясь в коридор, шумно топает в сторону кухни, но тут же возвращается. — А какой чай заварить? — Заглядывая в комнату, смотрит широко распахнутыми глазами на меня.

   Я горько сглатываю. Нет у нас чая. Всё закончилось ещё на прошлой неделе, а на новые продукты не заработала. Вытащила последнюю небольшую заначку для вызова частного врача в надежде, что так нас не кинутся искать.

   — Да любой, — тепло перехватывает врач, улыбаясь мне глазами, почти ласкает щёки взглядом, рассматривает внимательно и долго, отчего я, закусив губу, смущённо отворачиваюсь. Договаривает тише: — Даже с вареньем подойдёт.

   Я не выдерживаю смотреть в стену, где плотными рядами висят Юляшкины рисунки, и украдкой разглядываю гостя.

   Высокий лоб, густые ровные волосы прикрывают уши. Тяжёлые скулы и очень мощная шея, переходящая в обалденный разворот сильных плеч. Таких мужчин я встречала разве что в кино, но точно не в больнице. И с этого ракурса у врача были глаза индиго в обрамлении щёток-ресниц под кровом чёрных густых бровей. До жути знакомые глаза. Мне кажется, что я знала этого человека раньше.

   Кто ты такой? Неужели мы всё-таки попались?

   Хотя в моём состоянии легко перепутать сон и явь, поэтому я сбрасываю все совпадения и навязчивые мысли на эмоции и усталость.

   — Малиновым? — переспрашивает сын и, после согласного кивка мужчины, приободряется и вновь исчезает в коридоре.

   — Сейчас я загляну тебе в горлышко и возьму мазок, — тепло говорит врач дочери, разложив на столешнице медицинские инструменты, и движением фокусника сбрызгивает их спиртом. — Ты же смелая?

   — Я не боюсь уколов, — слабо отвечает Юля, поглядывая на стол, и грустно приподнимает бровки домиком. — Заль, сьто ты не мой папа…

   — Не твой, малышка. Я обычный волшебник и пришёл тебя вылечить. Пожми мне руку, проверю, осталась ли в тебе магия принцессы.

   Дочка доверительно протягивает ему крошечную ладошку, и та тонет в крупной руке мужчины.

   — Я узе вслослая, — она растягивает улыбку, демонстрируя выпавшие передние зубы. — Ницего не боюсь и не велю в волшебников.

   — А зря, красотулька, — добродушно смеётся мужчина, зыркая в мою сторону. — Даже обидно стало. А как же я?

   Дочь понимающе трясёт головой, реагируя на шутку. Мол, дядя, ты меня не проведёшь.

   Врач выкладывает из толстого кожаного портфеля длинную светлую коробочку. На ней что-то написано, но я не могу сфокусировать усталые глаза и прочитать.

   У мужчины тонкие крепкие пальцы. Как у пианиста. Выраженные вены оплетают запястья, наливаются тёмным, когда он вытягивает из упаковки узенькую баночку с рубиновой жидкостью и слабо её покачивает, просвечивая напротив настенной лампы.

   — Сейчас будет волшебство. Смотри, — шепчет он заговорщицки, а дочь подаётся ближе, заворожённо разглядывает его руки, будто и правда произойдёт чудо.

   Я невольно улыбаюсь и ловлю на себе проницательный синий взгляд. В горле взрывается граната воздуха, и мне хочется дышать часто-часто, чтобы насытиться. Ноги зудят от напряжения, всё тело протестует, желая сбежать от ядовитых глаз. Но сил нет даже шевельнуться.

   — Юла, удержишь? — Врач даёт малышке пустую прозрачную колбу. Не больше пяти сантиметров в высоту.

   Дочь подтягивается на подушке и задорно кивает. Русые прядки запутались, сбились. Я пыталась привести её в порядок, пока она спала, но, мало того что солнышко стонала и отбивалась, так это ещё и не сильно помогло. Густые кудри спасёт теперь только шампунь и щётка.

   Дочка не отвечает, смотрит на руки мужчины и, приоткрыв рот, кивает.

   — Крепко держи. Не переворачивай, а то ничего не получится. Считать умеешь? — И снова взгляд на меня. Как пуля. Навылет. Под расстрелом его глаз я чувствую себя обнажённой и уязвимой. Тянусь пальцами за покрывалом. Укрыв продрогшие плечи и повернувшись на бочок, рассматриваю восторженное лицо дочери, чтобы не показаться мужчине назойливой и странной.

   — Я узе в первый класс хозу! — Малышка виновато косится на меня за то, что повысила голос. У неё вчера из-за истерик и капризов совсем связки сели. Я очень просила её беречь горлышко, но мы успели и поплакать сегодня, и даже повыть.

   Мурчик из-за вскрика Юли, цапнув меня по руке, сматывается на пол, исчезая где-то под кроватью, где надолго затихает, а я лежу и пытаюсь не выключиться, чтобы заплатить за приём и закрыть за врачом дверь.

   Глаза смыкаются, веки свинцовые. Я и минутки не спала последние несколько дней, оттого голова невыносимо тяжёлая и налитая. Какая там прода и творчество, если не знаешь, чем накормить детей здесь и сейчас и где найти силы, чтобы встать с кровати?

   Юля снова смеётся на очередную шутку врача, но тут же откашливается с хрипом, а мужчина терпеливо выжидает и, вытянув пипетку из баночки с красной жидкостью, медленно капает в пустую колбу в руках дочки.

   — Считай.

   — Лас, два, тли-и-и, — считает она, — четыле. Четыле надо? — и с надеждой заглядывает в лицо врача.

   — Да. И этой четыре, — он показывает на другую баночку, прозрачную. — Смотри внимательно… Считай.

   Дочь настолько увлекается игрой, что забывает о болезни, выпрямляется на постели, выползает из-под одеяла, сверкая зелёной фланелевой пижамкой и розовыми пяточками, улыбается задорно и искренне. И я вместе с ней. От этих милых моментов по всему телу разливается такое забытое чувство покоя и радости, что на глаза наворачиваются слёзы.

   — Хватит, — кивает дочь, — узе четыле.

   — Точно? — серьёзно спрашивает мужчина.

   — Да-да. О! — малышка поднимает колбочку повыше, а врач перехватывает её ручку и, страхуя, помогает размешать жидкости. — Как кла-асиво-о-о… — протягивает Юля.

   — Настоящее золото, правда? — И лукавое подмигивание заставляет малышку заливисто рассмеяться. — А теперь попросим маму сохранить наш эликсир. — Мужчина ловко уводит у дочери колбочку с жидкостью и передаёт её мне. Пальцы от неожиданного прикосновения к его горячей коже пронзает необъяснимым чувственным электричеством. — Не уроните, пожалуйста, — говорит шёпотом, приблизившись на жутко опасное расстояние. Такое, что я чувствую на языке вкус его аромата, а в синих глазах легко пересчитываю пятнышки и рассматриваю своё испуганное отражение. — А Юла откроет ротик широко-широко, — тут же отстраняется врач и уверенными движениями помогает дочке запрокинуть голову. — О`кей. Чуть шире, отлично. Скажи «А».

   — А-а-а.

   Малышка не успевает закашляться. Мужчина осторожно берёт мазок и плавно окунает палочку в жёлтую жидкость в колбе, которую я сжимаю вспотевшими пальцами и боюсь уронить.

   — Да ты просто умница, Юла. Вся в маму. — Мужчина лукаво смотрит мне в глаза, очаровывая, завлекая в сеть синевы.

   — Мы с ней оцень похозы, — смелеет дочь. Ей, очевидно, трудно даются слова, и от усталости малышка всё-таки падает на подушку, но в родных глазах всё ещё пляшут счастливые огоньки. Моя Юляшка смотрит на врача, будто ищет в нём что-то необыкновенное, будто он настоящий волшебник. — А Миса в папу пошёл…

   — Богатырь. — Мужчина проводит ещё какие-то манипуляции и забирает у меня сосуд, снова дотрагиваясь до воспалённой кожи.

   Я быстро прячу дрожащие руки под одеяло и делаю вид, что увлечена происходящим, а не воющим в груди сердцем и необъяснимой тягой к незнакомому мужчине.

   Врач измеряет температуру дочке, та снова неизменно за тридцать девять, осматривает горло, а после долго и внимательно слушает фонендоскопом её лёгкие, приподняв кофточку пижамки. Малютка ёжится от холода и напряжённо сопит.

   В комнате повисает уютная тишина, мужчина смотрит на меня не моргая, а я не дышу. Пока перед глазами не начинает плясать тёмная мошкара.

   — Прячься пока под защитный купол, Юла. — Врач нежно укрывает малышку и, поглаживая влажные волосы дочки около ушка, будто она ему родная, приговаривает: — Немного полежи, сейчас ещё укольчик сделаем, а завтра будешь и петь, и танцевать.

   — Я люблю тансевать, — вяло лепечет Юлечка.

   — Миш, как там чай? — вдруг спрашивает мужчина, оглядываясь назад. — Помощь нужна?

   Я с шумом втягиваю воздух, глотая очередную порцию сладкого возбуждающего аромата.

   — Уже несу, — отзывается сын, появляясь в двери и осторожно внося поднос с четырьмя дымящимися чашками. Он у меня очень внимательный и заботливый мальчик. После исчезновения Сергея мне было очень сложно, но сынулька помогал прийти в себя. Он в тот миг словно старше стал, потому что крошка-Юляшка часто болела, а я забывала поесть и поспать. Пыталась выкрутиться из оставленных благоверным проблем. В том числе и многотысячных долгов… И копеек, которые Сергей тайно высылал нам на электронный счёт, не хватало покрыть оплату за квартиру.

   Врач оценивает скромные чашки, на двух ободки уже со сколами, и понимающе смотрит на меня, а Миша, краснея, вдруг шепчет:

   — Только к чаю ничего нет.

   — Сейчас найдём. — Мужчина ласково щёлкает по носу дочурку, и она вдруг светло улыбается, будто и не болеет вовсе. — Ты любишь бананы, Юла?

   — Оче-е-ень. — В светлых глазках дочки вспыхивает восторг и благодарность.

   Из кожаного портфеля, будто по волшебству, появляются два спелых фрукта, и врач снова переводит пронзительный взгляд на меня.

   — Жаль, только два прихватил.

   — Ничего, — оживает Миша. — Я поделю на всех. — Сын берёт протянутые фрукты и снова убегает в коридор, а я смотрю мужчине в глаза и сгораю от необъяснимых чувств.

   Что это, если не любовь с первого… вдоха?

   Но я занята. Одёргиваюсь, прогоняя наваждение, сжимаю кулаки и сцепляю до скрипа зубы.

   Дурость какая-то. Я себе напридумывала, а он, возможно, даже женат. Наверное, и дети есть.

   Однажды я уже влюбилась без оглядки и осталась одна. Если бы не Сергей в то время, не знаю, что бы со мной случилось.

   А сейчас в моей жизни столько проблем, что смотреть на других, особенно чужих мужчин, должно быть совестно. И я не смотрю. Прячу взгляд за сеткой ресниц и с горечью понимаю, как соскучилась по нормальной еде, как хочется ягод и фруктов, как мечтаю пообедать по-семейному, хотя бы домашней пиццей или мясом в духовке, а ещё банально пообщаться с людьми. Живыми, а не выдуманными героями или сетевыми коллегами.

   Я так устала прятаться и ждать...

ГЛАВА 3

Давид. Наши дни

   Малой притаскивает широкую тарелку с нарезанными бананами. Ровные кольца в шкурке аккуратно выложены по кругу блюда.

   — Я не чистил, чтобы не потемнели, — поясняет Миша и убирает ладошкой упавшие на глаза тёмные волосы. Тянется взять кусочек фрукта, но тут же убирает руку, будто ошпарился, и смотрит на маму, безмолвно спрашивая её разрешения. И она разрешает слабым кивком.

   Я в который раз ловлю испуганный светлый взгляд девушки, втягиваю жадно горячий, пахнущий пряностями воздух и понимаю, что у меня снова начинается эрозапой. И теперь никакие лекарства не помогут, разве что снотворное или ящик коньяка. Хотя тогда пострадает работа, а это недопустимо.

   У меня есть пунктик — с замужними не связываюсь. Да только несколько минут, проведённые с Ласточкиной в одной комнате, кажутся мне бесконечной мукой. Она влечёт меня безумно, до зубного скрежета и частого дыхания. И какого хрена это происходит именно сейчас, не врубаюсь! Губы покалывает, бёдра сводит в болезненном спазме, и сердце громыхает, отчаянно пытаясь выбить рёбра.

   Пора мотать отсюда, пока я не натворил глупостей. Обычно работа всегда спасала от влечения, получалось включить режим «врач-пациент», а сегодня всё пошло не так. Точно, бабка сглазила!

   Наблюдаю, как малыши расхватывают банан, словно никогда его не ели. Жадно, облизывая пальчики. Я не притрагиваюсь к фруктам, девушка тоже. Она смотрит на меня влажными глазами и, приоткрыв чувственные губы, тяжело дышит. У неё очень красивые губы, изогнуты в нежную линию, огранены острыми уголками, и цвет у них тёмно-вишнёвый, без помады и блеска. Манящий.

   Тест уже показал предсказуемый диагноз, могу выписать лекарство детям, сделать малышке укол, чтобы сбить жар, и уйти. Но я тяну. До безумия, хоть чуть-чуть, но хочется побыть в атмосфере тёплого дома, прикоснуться снова к этой странной незнакомке, от которой меня по-настоящему ведёт, будто пьяного. Жажду быть максимально рядом, выяснить, что в ней такого волшебного, что скручивает жилы и заставляет кровь кипеть в венах, разгоняя возбуждение до предела. Хочу её изучить… узнать… будто это поможет излечиться от животной тяги к каждой юбке. Да только сейчас всё настолько остро, что хочется заорать благим матом. Только дети меня и тормозят.

   Да, я испытываю желание всегда, но чтобы меня будоражила конкретная женщина… Да и ещё так зверски! Такое было только в глубокой молодости с Веснушкой, когда проходил интернатуру на юге. Закрутил романчик с официанточкой тухлой прибрежной кафешки, и её имени до сих пор не знаю. Мы дней десять куролесили, обзывая друг друга всякими уменьшительно-ласкательными кличками и практически не сближаясь. Она не позволяла, ничего о себе не рассказывала, мол, всё равно курортный роман ни к чему не приведёт, это несерьёзно, и я был не против такого расклада. В свои двадцать пять я хотел только трахаться, бухать и развлекаться. А потом... она просто исчезла. Из-за запоя я чуть не провалил интернатуру, а от тоски по Веснушке связался с другой девицей, но так и не смог заполнить пустоту

   Да, измена — мой рок, дамоклов меч над головой, ничего не могу с этим поделать. Пытался позже лечиться, но от таблеток у меня полный анабиоз, а я любитель активности.

   Откровенно, но после задорной Веснушки с коротким золотистым каре все отношения были пресными, механическими и неудовлетворяющими. Сколько баб прошло через мои руки — ладно, не руки, что уж, — не сосчитать, и ни одна не задержалась в моей постели дольше, чем на месяц. А на сердце вообще никто не покусился, у меня там настоящий гранитный камушек. Постоянные отношения — это не про меня.

   Глянув на часы, проверяю время. Почти одиннадцать, детям спать нужно, а я тут решил молодость вспомнить. Валить пора, а так не хочется.

   Странно, где отец семейства? Почему ребёнок принял меня за него?

   — Я вас тоже послушаю, — обращаюсь к затихшей девушке.

   — Не стоит, — порывисто шепчет она, испуганно хлопая ресницами, серые радужки практически закрывают чёрные бездонные блюдца зрачков. — Я не больна.

   Если это не возбуждение, то я горный баран. Она ведь тоже плывёт. Дыхание пунктирное, зрачки расширены, губы… Ох уж эти губы… Смять бы их. Жёстко. Трахнуть.

   Откашливаюсь и отвожу взгляд.

   — И всё-таки. Раз уж приехал, проверю.

   Дети тихо пьют чай и бодро дожёвывают банан. Даже малышка, у которой разгулялась ангина, с удовольствием лопает. Хотя и морщится, глотая. Им этого угощения явно мало, а мамочка совсем без сил, не сможет ничего толкового приготовить. Мысли вьются вокруг какой-то странной ванили и желания им помочь, привезти завтра с утра пакеты с фруктами и вкусняшками, но я понимаю, что это не мои дети и я не имею права вмешиваться.

   — Вы когда спали последний раз? — Обойдя кровать, присаживаюсь около девушки на мягкий табурет. Руки дрожат от волнения, как у пьяницы.

   Теряю сноровку. Чтобы меня колбасило на приёме — это нонсенс, пора на пенсию, ей-богу.

   Брюки напряжены, но, к счастью, белый халат всё скрывает, а то приняли бы меня за извращенца.

   Не виноватый я, оно само...

   — Я просто не выспалась, — отвечает невпопад девушка, сжимает тонкими пальцами одеяло, тянет его на подбородок, смешно прикрываясь, но я настойчиво сдёргиваю.

   — Если заболеете вы, дети сами не справятся. Я проверю. — Движением руки прошу её подняться, и хозяйка квартиры слушается. Знаю, на что давить, малыши для неё — вся жизнь, по глазам видно. Дрожит и прячет от меня взгляд, накрывая тёмное серебро густыми ресницами, но пододвигается ближе.

   Худая, миниатюрная, максимум метр шестьдесят, кожа — молоко, словно она мало бывает на солнце, сквозь домашнюю тонкую футболку торчат ключицы и острые плечи, невероятно соблазнительно просвечивают тугие вишнёвые сосочки. Мне стоит большого усилия не облизнуть губы, глядя на эти вершинки. Волосы у девушки длинные, густые, тёмно-каштановые, крупно вьются, стянуты в хвост простой резинкой, но пряди растрепались, вылезли на острые скулы и смешно торчат во все стороны. И она не пытается казаться лучше, чем есть, не жеманится, не дёргается, не поправляет причёску, просто смотрит в глаза, как маленький буравчик, — крошит кристаллик, входя внутрь меня, и сводит с ума. Цвет лица у девушки бледный, а вид измождённый — это не из-за болезни, она словно на заводе отпахала трое суток. Ей поспать нужно. И поесть нормально. Срочно.

   Согреваю мембрану фонендоскопа дыханием, что не остаётся незамеченным — девушка тихо выдыхает, скользя взглядом по моим рукам, чтобы снова судорожно потянуть ноздрями. Приблизившись максимально, немного приподнимаю край её футболки и прикладываю к голой молочной коже инструмент. Вроде нагрел головешку, но девушка всё равно дёргается, как будто её током ударило.

   Сердце работает на пределе. Бух. Бух. Бух.

   И моё в унисон. Трах. Трах. Трах.

   Она не дышит… смотрит на меня, замерев, будто я её пришпилил на иголку, как бабочку.

   — Всё хорошо. — Приходится прочистить горло, голос совсем сел. Отстраняюсь, потому что задыхаюсь в обволакивающем меня женском аромате и буквально захлёбываюсь в холодных волнах её глаз. — У малышей ангина.

   Девушка, судорожно сглотнув, кивает, а я смотрю на неё, жадно изучая, и говорю на автомате:

   — Жаропонижающее меньшей сейчас вколю, выпишу нужные антибиотики и лекарства для обоих. Сейчас ещё Михаила осмотрю, но, похоже, ему уже и правда легче. — Дожидаюсь её реакции. Девушка испуганно хлопает ресницами и косится на детей. Разглядываю мамочку и с хрипом договариваю: — Обильное питьё, фрукты и витамины. Пока воздержаться от хлеба и орехов. Свежий воздух, солнце и прогулки. Если вдруг дочке завтра станет хуже, звоните, заберём в стационар. Главное, не волнуйтесь.

   Девушка слабо кивает, моргает, словно гонит прочь слёзы и, отвернувшись от меня, смотрит на детей со щемящей любовью. Так на своего малыша всегда смотрит Настюшка Гроза, жена моего лучшего друга. Одного из тех, кому повезло найти свою половину. Но им легче… У них моей особенности нет.

   Облегчённо выдыхая и кутаясь в одеяло, девушка ложится на бок.

   Мне трудно рядом с ней. До того трудно, что я поднимаюсь на каменные ноги и какое-то время хмуро смотрю в пол, устланный стареньким пошарпанным ковром, а когда наконец получается двигаться, возвращаюсь к малышке Юле.

   Девочка облизывает пальчики, но, столкнувшись со строгим взглядом брата, тут же стыдливо прячет ручку под одеяло.

   — Пока Миша уберёт посуду, мы сделаем тебе укол. Плакать не будешь, Юла?

   Девочка зыркает на брата, а тот поддерживает её тёплой улыбкой. Мол, я всегда рядом, ничего не бойся.

   — Не буду, — уверенно обещает малышка, переводя на меня осознанный взгляд из-под русой торчащей чёлки. — Юлой меня папа называл…

   — А мне можно? — Подмигиваю, доставая шприц и ампулы с нужным лекарством.

   — Конечно. — Девочка держится молодцом, но по её туманному взгляду понимаю, что температура и болячка забирает силы.

   — Ложись на животик, — прошу малышку и, пока она медленно мостится, устало потираю глаза и сжимаю переносицу.

   Как же я далёк от нормальной жизни! Друзей, знакомых и любовниц хоть отбавляй, а счастья нет. У этих малышей нет нормального питания и крова, но зато они есть друг у друга.

   Они — настоящая семья, и это так классно, что я поворачиваюсь к их матери, чтобы снова, как мазохист, утонуть в её глазах, но девушка, подложив ладошки под щёку, уже сладко спит.

   Миша, вернувшись с кухни, первым делом идёт к матери и осторожно укрывает её плечи одеялом. Такой нежный и заботливый поступок, что у меня на миг заклинивает в груди. Он совсем кроха, но уже настоящий мужчина. Мальчишка жестом показывает Юле «Тихо», а потом переводит на меня осознанный взрослый взгляд, бурлящий синими холодными водами. Ему по виду, вытянутому росту и гранёным скулам, лет двенадцать, не меньше, хотя я же видел дату рождения в заявке и считать умею — ему почти десять. Может, Крис промахнулась, когда записывала Ласточкиных на приём? Хотя всё ещё зависит от физиологии отца. Если тот крупный, как я, то и сын будет рослым.

   Мальчишка оценивает меня как-то иначе, будто примеряется, может ли доверять.

   Я скидываю маску на подбородок, чтобы открыть лицо. Вдруг это поможет и дети не станут паниковать и бояться, потому что оставить их одних в таком болезненном состоянии я не имею права как врач, а как мужчина всё ещё поглядываю на загадочную девушку, что давно и крепко спит, и хочу выяснить, что я в ней нашёл, если искрит — явно что-то разглядел за такой короткий срок.

   Слабо улыбаюсь малому и девочке, что всё ещё недоумённо на меня глазеют и молчат. Есть в них что-то дикое и необузданное, своевольное, но в какой-то степени правильное и притягательное.

   Плечи мальчика вдруг опускаются, взгляд теплеет, и он, поправляя домашнюю мятую футболку, подходит к нам. Ничего не говоря, устраивается рядом с сестрой, и она отодвигается на середину большой кровати, ближе к маме, тянется обнять её ручкой, но мальчик перехватывает ладошку девочки на лету и шепчет:

   — Не буди.

   Малышка сопит обиженно, но всё-таки поворачивается на бочок, вновь лицом ко мне, подкладывает под пухленькие щёчки кулачки. И в этот миг она так похожа на спящую рядом женщину. Светлолицая, ровный носик, закрученные густые ресницы и цвет глаз — плавленое олово. У пацана черты лица более острые, хищные, крупные, волосы чёрные, а глаза не серые, а сине-голубые. Наверное, в отца пошёл.

   Оглядываюсь в поисках книги или журнала, но в комнате есть лишь высокий совдеповский шифоньер, и на нём сверху выложены вязаные игрушки. Ни одной книги. Возможно, они в столе, что прижат к окну, но я не стану тревожить ни мать, ни детей, чтобы что-то найти.

   Чем же детей занять, пока девушка спит?

   — Ты сказки любишь, Юла? — спрашиваю тихо.

   — Люблю. — Юля прижимается к ладошке брата, а он хмурится. — Те, что мама рассказывает, — делится малышка и устало прикрывает глаза.

   Теряюсь. Выбор-то бесконечный. Какие сейчас истории популярны у семилетних детей?

   — А что самое любимое? — пытаюсь сузить поиск. Я сказок много знаю, но хотелось бы учитывать пожелания публики.

   — Мама сама их сочиняет, — шёпотом хвастается Миша. Обнимает сестру, широким жестом притягивая к себе, ласково поглаживает по голове, и малышка утыкается лбом в его плечо и замолкает. — Какая ты жаркая… — недовольно бурчит мальчик, но и сам вдруг прикрывает глаза. Сон одолевает стремительно, особенно когда несколько дней провёл в горячке.

   Я сижу не двигаясь на краешке постели, рассматриваю спящих детей и девушку, впитываю в себя их любовь. Наверное, это так называется. И только когда ноги немеют от неудобного положения, поднимаюсь и бреду из комнаты, чтобы выдохнуть и прийти в себя.

   Прикрывая за собой дверь, бросаю последний тревожный взгляд на девушку. И сердце галопом выскакивает под горло, запирая дыхание. Она такая нежная и красивая — тоже такую заботливую жену себе хочу, даже под ложечкой сосёт от зависти. Но где же её муж, вот в чём вопрос?

   Горчит во рту от нелепого предчувствия, что с Ласточкиной не всё в порядке. И бабка ещё эта глазливая, её бредни до сих пор крутятся в голове, как заевшая пластинка.

   «Сорвёшься — отвернёшься от судьбы своей, справишься — награда будет горькой, но заслуженной».

   В этой фразе нет никакого смысла, но я всё равно повторяю её про себя как мантру.

   Справлюсь? С чем? И что за награда? Горькая… Зачем мне горькая, я сладкую хочу.

   Что-то сегодня явно пошло не так. Вот как вошёл в этот подъезд — словно в новую жизнь прыгнул. Мистика какая-то...

   Халат оставляю в коридоре на крючке, туда же отправляю пальто, на хлипкую полку вмещаю портфель, прохожу по узкому коридору в полной темноте и попадаю в кухню.

   Кот уже тут, когда только успел смотаться из комнаты, и следит за мной из-под стола, где стоит небольшая пустая плошка, видимо для его корма, а рядом баночка с водой. Хотел подойти погладить пушистика, но он предупредительно зарычал.

   — Ладно, охранник семьи, я тебя не трогаю. — Вскидываю ладони и скептическим взглядом оцениваю квартиру.

   Однокомнатная. И сейчас кажется ещё меньше, чем с первого взгляда.

   Кухня скромная, старая печка, кроха-умывальник, никаких бытовых приборов — микроволновки или кофеварки. Мебели критический минимум. Старые советские шкафчики в ряд над печкой и мойкой, миниатюрный обеденный стол давно рассохся и требует отпуск на помойке, в перекошенном от старости холодильнике мышь повесилась, две кривых картофелины, подгнившая морковь в отсеке для овощей и молоко в бидончике, но и того мало осталось. На узких полках, слева от печки, ни крупы, ни хлеба, ни чая. Зато пышно зеленеет традесканция, спустившись почти до пола. В шкафах тоже пусто. Ни хрена, даже в баночке с надписью «Манка» ни зёрнышка. Сахарница пустая, в солонке на самом дне. Из посуды нашёл несколько тарелок, две скромные железные мисочки, две небольшие кастрюли. Сковорода стоит на краю печки, чуть в стороне четыре чашки, те самые, в которых Миша приносил чай — уже вымытые и перевёрнутые на сушке. Тут же единственная более-менее новая тарелка с золотым ободком, на которой мальчишка приносил бананы.

   Растираю кулаком ноющую не по-детски грудь. Почему эта женщина с больными детьми в таком жутком положении? И они ещё вызвали на приём дорогущего частного врача. А платить чем? На жратву явно не хватает.

   Ситуация до того странная, что я невольно морщусь от покалывания между рёбрами и снова открываю холодильник. Пусто, точно в моём сердце.

   Как они выживают? Где мужик, который наплодил малявок? Он что, не может семью свою прокормить? Алкаш? Хотя я в квартире даже намёка на мужика не вижу, ерунда какая-то.

   Так-с.

   Выуживаю из кармана мобилку.

   — Крис. — Прикрыв дверь на кухню, чтобы не шуметь, при этом замечаю, что стекло на полотне давно выпало, а вместо него вставлена картонка. Охренеть.

   — Ты где? Я же жду, — елейно отзывается на другой линии любовница.

   — Отмени на завтра приёмы, я буду занят, — зачем-то игнорирую её вброс об утолении моей жажды — как-то совсем не до секса сейчас. Меня больше волнует, что с этой семейкой не так.

   — Срочных нет, я передвину. — Крис неплохая помощница, включается в работу моментально. На передок доступная, но легко прыгнет на другого, если я вдруг занят.

   — Вот и отлично. Завтра меня ни для кого нет, — отключаюсь и ещё долго пялюсь на экран, соображая, что творю. Ведь нет никаких причин задерживаться здесь, но…

   Озираюсь на полочки возле холодильника, где ровными рядочками стоят поваренные книги. Все чистые и аккуратные, словно хозяйка их никогда оттуда не снимает. Да, конечно, зачем их доставать, если продуктов всё равно нет?

   Приложение откликается на прикосновение пальцев. Быстро делаю заказ, вбиваю нужный адрес и прячу телефон в карман, приглушив звонок до вибрации.

   Какое-то время стою у окна и рассматриваю ночной двор высотки. Октябрь не радует теплом, и в квартире прилично зябко, а я в одной тонкой рубашке и джинсах. Но мне до того жарко, что хочется раздеться полностью. Расстёгиваю несколько пуговиц, чтобы избавиться от удушливого ощущения на шее, и всё-таки возвращаюсь в комнату.

   Меня будто нитью тянет к этой троице, а настоящую причину понять не могу.

   Когда захожу внутрь на цыпочках, чтобы никого не разбудить, замечаю Мурчика. Кот, скрутившись в ногах хозяйки чёрно-белым клубком, мягко мурлычет, оправдывая свою кличку. Малыши, обнявшись, крепко спят, а девушка постанывает.

   Подступив осторожно ближе и наклонившись над ней, прислушиваюсь.

   — Не забирайте их, пожалуйста… — срывается сиплое с её пересохших губ. — Я всё верну, всё отдам. Не трогайте детей…

   Так, пора подключать мозги и силы посерьёзнее. С Ласточкой явно что-то нечисто. И я разберусь в этой хрени, чего бы это ни стоило.

ГЛАВА 4

Ласточка. Наши дни

   Кто-то, вызывая в голове и ушах болезненное напряжение, пронзительно вскрикивает.

   Я распахиваю глаза и, не соображая, что делаю, несусь через коридор в кухню, откуда слышатся голоса. Распахиваю закрытую дверь и с ходу влетаю в крупную грудь в белоснежной рубашке.

   На миг перед глазами темнеет. От удара и дезориентации после сна отлетаю назад и шлёпаюсь на попу.

   Пытаясь прийти в себя, фокусируюсь на лице напротив и вмиг теряю последние крохи самоконтроля.

   Губы, приоткрывшись, хватают недостающий воздух, в ушах гремит, отчего я не слышу, что говорит мужчина. Он подаёт руку, цепляется за плечо, но я отталкиваю.

   Его взгляд, невольно опустившись, застывает у меня между ног, но тут же скрывается за густыми чёрными ресницами, а мужчина отворачивается в сторону.

   — Вам лучше прикрыться, — тихо говорит он, протягивая руку.

   Не сразу понимаю, что распласталась в одной футболке и безобразно расставила ноги.

   Ночью было жутко жарко. Я на ощупь, не включая свет, сбегала в туалет, заодно проверила, закрыта ли входная дверь. Была закрыта. Значит, сынулька выпроводил врача и заперся, а деньги я утром на клинику переведу — так даже удобнее и вопросов меньше. Скинув мокрый от пота халат с домашним платьем, в котором я уснула и, выудив любимую тонкую футболку, что заменяла мне ночнушку, набросила её на голое тело. Прежде чем рухнуть снова в кровать, я всё-таки проверила детей. Оба спали крепко и не лихорадили. Успокоившись, что опасность миновала, я заснула, как младенец.

   Чтобы вот так неожиданно проснуться.

   У меня получается развернуться, но ноги всё ещё ватные, немеют, поэтому я с трудом переползаю в ванную и, не оглядываясь, захлопываю дверь. Дышу. Или не дышу.

   Я, наверное, сплю. Или брежу.

   Боже…

   Это не может быть он. Не может.

   Закрыв ладонями лицо, тихо выдыхаю в руки, стараясь не закричать и не паниковать.

   Всё прошлое в прошлом.

   Совпадение? Или он нашёл меня?

   Тот, кто предал и разрушил мою жизнь до корня и даже не подозревает об этом. Или всё-таки?..

   Да я даже имени его не знаю! Подлец!

   И что теперь делать?

   — Мама, ты в порядке? — спрашивает из-за двери Миша.

   Мне приходится сжать горло рукой, чтобы ответить:

   — Да, я сейчас… Умоюсь.

   — Мы тебе сюрприз приготовили, — лепечет Юля. По голосу слышно, что ей лучше. Это придаёт сил, а на губы наплывает кривая улыбка. Сюрприз удался.

   — Минуточку, детка.

   — Мы ждём тебя, — отвечает дочка с весёлыми нотками в голосе.

   Чтобы встать, я несколько раз вдыхаю-выдыхаю, только потом хватаюсь за стиральную машинку мокрыми ладонями, и моё отражение появляется в зеркале. Растрёпанное, бледное до неузнаваемости, заспанное. Однозначно страшное.

   Сидеть в ванной бесконечно долго не могу, я должна знать, что с детьми и почему этот… врач до сих пор не ушёл.

   Умываюсь спешно, чищу зубы и не могу совладать с дрожью, что катится по всему телу. Дыхание пунктирное, мир шатается, и я вынужденно стискиваю кулаки, чтобы прогнать слабость.

   Зачем он явился? Почему именно сейчас?

   Трусы на верёвке всё ещё мокрые, но приходится надеть — у меня их парочка всего. На новые денег не хватает, стараюсь детям всё покупать — им в школу каждый день бегать, а я обычно дома сижу, не сильно модничаю, нет необходимости. И красоваться не перед кем.

   Здесь же нахожу старенький спортивный костюм, что последние месяцы на мне буквально висит, и мокрую до ужаса майку — хоть выкручивай. Октябрь, в квартире очень холодно и влажно, бельё сушится неделями, а лоджия завалена хозяйским мусором — туда нам строго-настрого запрещено выходить. Меня, слава богу, с детьми пустили сюда жить по доступной цене и прощают некоторые задержки по оплате, так что на мелкие огрехи и неудобства я не оглядываюсь.

   Понимаю, что лифчик всё-таки в комнате остался. В той кучке вещей, что я скинула ночью. Потому напяливаю майку на голое тело, содрогаясь от холода, а следом и остальное — теплее не становится, но я хотя бы не откровенно раздетая. Носки все протёрлись, а тапочки за три года развалились — я их давно выбросила. Не надевать же сейчас тёплые, вязаные крючком угги, которые я делала по мастер-классу из интернета? Зато работать в них комфортно.

   Прежде чем выйти, я долго стою у двери и пялюсь на потёртую ручку, прислушиваюсь к отдалённым голосам, и отскакиваю, когда с другой стороны слышатся чьи-то тяжёлые шаги.

   — Арина, — низкий мягкий тембр пришпиливает меня к стене. — Вы в порядке?

   Может, это другой мужчина? Не тот парень, что так жестоко со мной обошёлся? Я, наверное, спросонья ошиблась, увидела сходство в синих глазах и тёмных волосах, но сердце сжимается в груди и до отчаяния не хочется выходить наружу.

   Он слабо постукивает в дверь, но я не отвечаю. Просто не могу. Панический ужас застилает глаза пеленой и сцепляет на горле клешни.

   — Арина! — И настойчивый грохот, отчего дверь ванны содрогается, принуждая меня отмереть и повернуть замок.

   Дверь резко распахивается, утаскивая и моё дыхание в коридор.

   Не дышу.

   Смотрю в пол, боясь, что обозналась. Боясь, что это всё-таки окажется именно тот самый парень, что много лет назад искромсал моё сердце.

   — Что вы здесь делаете? — Мой голос сипит, а взгляд, что получается поднять на врача, способен резать.

   Синеглазый, темноволосый, высоченный. Да, другая причёска, более мужественные скулы, крепче и рельефнее плечи, но это он!

   Да твою ж мать…

   — Что вы говорите? — Призрак из прошлого склоняется надо мной, но я шарахаюсь в сторону.

   — Долго я спала? — Пытливо разглядываю его лицо и изучаю реакцию.

   — Почти сутки, — Он касается моего локтя и, направив в сторону кухни и оставшись позади, проводит по коридору. Я не могу сопротивляться, потому что до ужаса шокирована.

   — Мама! — вылетает навстречу доча, обнимает меня, вертится и кружится по кухне, едва не сбивая меня с ног. — Мама-мама, смотли, что мы плиготовили! Мы сами! Дядя Давид помогал немного, — улыбается она искренне и открыто.

   — Тебе легче? — Проверяю её холодный лобик, целую за ушком и радуюсь, что болезнь отступила. — Показывай, что вы тут вытворяли, пока я спала. — Поднимаю взгляд.

   И понимаю, что попала не на свою кухню. Новые тарелки наполнены крупными пельменями, высокие изысканные чашки на столе дымятся золотистым чаем, по центру квадратного стола, не моего совсем — рассохшегося и потресканного, а нового, блюдо с разнообразными фруктами. Рядом сыр и конфеты. А ещё сметана, варенье… Всё помещение заставлено упаковками и пакетами.

   — Что это? — В горле появляется ком. Поворачиваюсь к застывшему за спиной мужчине и свожу брови. — Сколько мы за всё это должны?

   Он на миг теряется, улыбка, что до этого украшала светлое лицо, растекается, превращаясь в оскал.

   — Это жест доброй воли. Ничего не должны.

   — Нет, я не приму, извините.

   — Это не для вас, а для них, — врач показывает в сторону, намекая на детей.

   Никто никогда копейкой не помог, только тянули всё, требовали, выжимали, а тут… Будто в глаза бросили песок и крикнули, какая я плохая мать — детей плохо кормлю.

   Он хотел унизить меня этим жестом? И смотрит так, словно я что-то мелкое и противное. Лет десять назад он смотрел на меня иначе.

   — Сколько. Я. Вам. Должна?

   — Я, наверное, пойду, — Давид снижает голос до опасной вибрации и, повернувшись ко мне мощной спиной, уходит в коридор.

   — Мама, — шипит Миша, привлекая внимание к себе, — он же просто помогал нам! Как ты можешь?

   — Цыц! — шёпотом, чтобы никто не слышал. — Сидите здесь и ешьте.

   — А ты? — ёрзает на одном месте дочка.

   — Я сейчас приду.

   Выныриваю в коридор, прикрыв за собой дверь в кухню. Врач уже оделся, обулся и, услышав мои шаги, тянется рукой к двери.

   — Подождите, пожалуйста. — Мне неловко. Я не знаю, как себя вести и что делать. Ныряю в комнату, не дождавшись его ответа. Откровенно боюсь сталкиваться с ним взглядом и стараюсь меньше дышать. В стол я отложила деньги на вызов, но их явно не хватит, чтобы отдать за всю помощь…

   Возвращаюсь, когда дверь уже плавно закрывается, но, глубоко вдохнув, успеваю перехватить её и вывалиться босиком в грязный подъезд. По телу скользит осенний холод, а влажная одежда остывает быстрее, чем я ожидала. Меня до ужаса трясёт, а Давид, скользнув по мне странным взглядом, уходит в сторону и замирает напротив лифта.

   — Давид… — окликаю мужчину. Он уже нажал кнопку вызова и смотрит прямо, будто не слышит меня.

   Его имя так странно ложится на язык, горчит немного, но и приятно отпечатывается на сердце.

   Когда я осталась одна, то множество раз перебирала в уме варианты, представляла, как можно называть того парня из прошлого, но так ничего и не легло на душу, а позже я запретила себе о нём думать. Появился Серёжа, другая жизнь, дети…

   Дверь лифта открывается, обнимает крупную фигуру тусклым светом, и врач ступает внутрь кабинки, а я срываюсь с места и в последний момент торможу створки ладонью.

   — Прошу вас. Задержитесь на одну минуту.

   Его холодный взгляд плавает по моему лицу, задерживается на груди, где в щель расстёгнутой спортивной кофты просматриваются соски — напряжённые от холода и натянувшие ткань мокрой майки.

   — Идите в дом, — хрустящим шёпотом. — Замёрзнете.

   Я переступаю с ноги на ногу, чувствуя, как леденеют пальцы.

   — Не уйду, пока вы не заберёте деньги за вызов.

   В синеве его глаз вдруг вспыхивает такая ярость, что мне приходится отступить. Врач оказывается рядом, а я не успеваю вдохнуть и, прижатая к стене его массивным телом, оказываюсь в ловушке.

   — Иди… те внутрь, — как-то судорожно произносит он. Его ноздри расширяются, трепещут, а чёрные зрачки растягиваются на всю ширину голубой радужки.

   Вдыхаю, потому что лёгкие жаждут воздуха. Но снова плыву от мускуса, древесины и нагретого камня.

   Сумасшедшая.

   Вот почему он внешне так сильно изменился, а запах, аромат его тела всё тот же?

   — Нет, — сипло, тихо бормочу, протягивая руку вверх, протискивая её между нашими телами, выставляя перед лицом прошлого купюры. Довольно мелкие, но зато вся сумма за вызов. — Здесь за приём. За продукты я заплачу на счёт, если можно.

   — За продукты, значит? — Он кривится и не сводит с меня глаз, не отходит, согревает жаром больших плеч. Мне кажется, что я чувствую сквозь тонкую трикотажную ткань, как бьётся его сердце где-то под рёбрами.

   Да что не так? Я не звала его на помощь и не просила что-то покупать. Теперь эти вкусности выйдут нам боком, придётся не десять часов работать, а двенадцать, чтобы хоть немного компенсировать расход.

   Принять не смогу. Ни за что. Однажды я уже приняла помощь от мужчины и до сих пор не могу расплатиться...

   Врач, не сводя с меня пронзительных глаз, перехватывает купюры, уводит руку в сторону, будто прячет их в карман, а я тихо выдыхаю.

   Сейчас он уйдёт, и всё будет как раньше.

   По глазам вижу, что не узнал. Я сильно изменилась, больше не стригусь коротко и не крашусь в золотисто-пшеничный. И теперь я не глупая весёлая дурочка, что верит первому встречному.

   — Спасибо, что помогли и присмотрели за детьми. Если я что-то ещё должна, говорите. — Пытаюсь отстраниться, но мужчина не даёт, нависает сверху. И если бы не прошлое, я бы оттолкнула его, погнала грязной метлой, но я помню наши поцелуи, нашу первую ночь. Нашу каждую ночь. Я помню всё…

   А он нет.

   — Должна, — вдруг сипло отрезает Давид и, неожиданно быстро подавшись вперёд и зажав меня в своих руках, прижимается губами к моим губам. Я не успеваю сделать вдох, крикнуть, запротестовать, как горячий язык пробирается внутрь и вытворяет во рту такое, что сложно назвать поцелуем. Это чистый секс. Животный и жадный.

   — Извините. — Врач отстраняется так же резко, как и прижался, заталкивает меня в квартиру и, исчезнув в коридоре, захлопывает дверь.

   Я какое-то время стою ошарашенная его поступком, поворачиваюсь спиной к двери и, утыкаясь взглядом в потолок, молю, чтобы он и вправду ушёл. Не смогу пережить очередной апокалипсис души… не смогу.

   Стою несколько минут не двигаясь и не дыша. В подъезде что-то шумит, бу́хает, шуршит, лифт с вибрацией уезжает, оставляя меня в полной тиши.

   Я обнимаю себя, чтобы усмирить нервы, взять себя в руки и пойти к детям, но цепляю пальцами пухлый карман спортивки. Вытаскиваю наружу стопку моих купюр и со стоном прижимаюсь к стене.

   Нечестно теперь прикидываться хорошеньким… Давид.

ГЛАВА 5

Давид. Наши дни

   Ступая в грязную кабинку лифта, натурально плыву. Не обращая внимания на изгвазданные стены, прижимаюсь лбом к стене и стискиваю до предельного хруста зубы.

   Остаюсь в скрипящей механизмом капсуле, под ногами дрожит земля, норовя меня опрокинуть.

   — Твою мать… Твою же матушку, ядерная твоя жажда! Тварь-тварь-тварь… Зря поцеловал. Зря! Пиздец!

   Очнувшись от резкой боли, понимаю, что разбил кулаком пластик, а заодно и руку, но лифт не остановился, не вернул меня на седьмой этаж, куда рвалось тело, а благополучно выплюнул меня во тьму первого.

   На улице стыло дует ветер, выжигая жар и пуская по телу мелкую дрожь, и пахнет дождём. Город зажигается огнями, размытыми от высокой влажности, а я, качаясь, иду к авто. Но не в силах открыть дверь. Руки и ноги трясутся от желания вернуться и продолжить… Сдавить горло этой упрямой женщине и трахать её до звёзд под веками. Усладить так, чтобы смеялась и почувствовала себя счастливой до кончиков густых волос.

   Пока нянчился с малявками, я будто узнал о её жизни всё. Бедная. Одинокая. Брошенная с вагоном проблем женщина. Оглушительно красивая, не осознающая свою ценность лично для меня. Но и ясно дающая понять, что меня в свою жизнь никто просто так не пустит.

   Терпеть не могу ломающихся женщин. Обычно избегаю, но сегодня и сейчас у меня срыв… башки из-за этой… Ласточки. Ласточки, твою ж мать!

   Набираю ближайший номер, но Крис долго не отвечает, а потом, недовольно сопя в трубку, всё-таки появляется на линии:

   — Что? — И кому-то в сторону: — Погоди, шеф звонит.

   Повернувшись к капоту задницей, приподнимаю голову, чтобы вдохнуть побольше воздуха, и натыкаюсь на огонёк окна на седьмом этаже. Безошибочно нахожу квартиру, будто караулил Ласточку под подъездом не один день, и замечаю лёгкое движение шторы. Вру. Далеко слишком, а я не зоркий орёл, чтобы так видеть, но мне хочется, до безумия и хруста костей хочется, чтобы она смотрела. Чтобы мучилась вопросами, кто я и зачем её поцеловал. Потому что в следующий раз я приду к ней не как врач…

   — Давид Рустамович, что вы хотели? — слышу в трубке ласковый голос. Какой наигранный официоз. Кристи явно развлекается, и я звоню не вовремя.

   Сказать, что нужна её маленькая услуга, язык не поворачивается. Бросаю взгляд на окно Ласточки. Свет погас, а мне всё ещё чудится, как малышня возится на кухне с тестом, как старательно лепят пельмени, как ходят на цыпочках по квартире, чтобы не разбудить маму. Боже, почему эта семья не моя?

   — Срочных не было? — Оживаю, но голос получается сдавленным, хриплым.

   — Никого. Всех остальных перенесла на завтра и послезавтра. До вечера будет забито, так что сегодня лучше выспаться.

   — Вот и отлично. Рад был тебя слышать, отдыхай.

   Она хихикает, но снова не мне, а кому-то рядом, но я не обижаюсь — у нас нет ни чувств, ни обязательств друг перед другом.

   — Спокойной ночи, Давид Рустамович.

   Стоит отключиться, как телефон пиликает снова, и я, увидев номер, невольно поджимаю губы.

   — Вспомнил о сыне на ночь глядя? — язвлю, принимая вызов.

   — Это Маргарита. — Голос сестры, подавленный и сиплый, отрезвляет. — Отец сегодня… умер, — звучит на другой линии, а я тяжело выдыхаю.

   — Сейчас приеду.

   С отцом за последние годы так и не поговорили нормально, я лет тринадцать дома не был. Папа при каждой встрече корил меня за беспорядочные связи, будто следил за мной, хотя я ничему и никогда не удивлялся. Он часто высказывался, что единственный сын у него непутёвый, мол, не привёл домой достойную девушку, не настрогал внуков, а я злился. Злился на то, что он не понимает и не пытается помочь, только требует. Выбросил в восемнадцать на вольные хлеба и ждал, что я святошей стану.

   А я поступил на медицинский, тянул всё сам, брал только копейки с маминого счёта, что она оставила мне в наследство. Полностью отказался вообще иметь дело с папиным бизнесом и достатком. Пусть всё сестре остаётся, мне эти миллионы ни к чему.

   Почему телефон отца из списка не удалил, сам не знаю. Как дурак, надеялся, что он осознает, что я его сын, в конце концов.

   Но о мёртвых либо хорошо, либо никак. Да?

   Сажусь за руль и понимаю, что возбуждение как рукой сняло. Мне что, нужно родных хоронить, чтобы не выворачивало так? Ненавижу это. Себя больше всего. Может, если бы не ввязался в нелепые, ненужные отношения с Веснушкой… была бы у меня и семья, и дети, и красавица-жена. Я бы не выкорчёвывал из себя чувства, не пытался найти любовь там, где её быть не может.

   — Явился не запылился, — с порога ворчит бабушка и, презрительно морщась, отворачивается от меня.

   — И я рад тебя видеть, бабушка Фаня. — Всё равно подхожу к ней, обнимаю маленькие плечи и притягиваю старушку к себе. Целую в висок и чувствую, как она подрагивает от нервов. Сын всё-таки умер.

   — А я тебя нет, Давид, — почти шипит, пытаясь отстраниться, но я не пускаю.

   — Знаю. — Только теперь отхожу и без приглашения присаживаюсь за стол.

   — Мог бы и не приезжать. Больной отец не нужен, а мёртвый и подавно. — Бабушка смотрит на меня сквозь слёзы, а я невольно веду плечом и всё-таки роняю взгляд в пол.

   — Папа не говорил…

   — А кто ты ему, чтобы говорить? Не сын так точно. — Глаза когда-то любимой бабушки сужаются в тёмные щёлки. — Приехал, чтобы наследство у Марьки забрать? Да, подонок?

   — Что? — Отклоняюсь на спинку стула, отчего та опасно взвизгивает. Находиться в этом доме неприятно, а выслушивать нелепые обвинения — вдвойне.

   — Что слышал…

   — Ба! Хватит, не нужно сейчас. — Марго устало прислоняется плечом к косяку и, скрестив руки перед грудью, бросает на меня холодный взгляд. — Ну, привет. Братец.

   — Смотрю, и ты не скучала? — отвечаю ей зеркальным сарказмом. В груди ноет от всей этой ситуации, а во лбу жжёт от взглядов родных, которым я давно чужой. Но я вырос из детских обид и не собираюсь трясти своей правотой перед их носом. Думают, что мне всё равно? Да пусть думают — так легче жить. Никто не лезет в душу и не смеет туда плевать.

   — Не особо, — отвечает сестрица, перекосив рот.

   Какая она красавица стала. Высокая, стройная, смуглая, как шоколадка, волосы до попы достанут, а сейчас аккуратно лежат на плечах и прячутся за спиной, чёрные, как крыло ворона. Вся в маму. И глаза такие же — сталисто-серые. Это я на папу похож — голубоглазый бледнолицый гигант. Наверное, потому он и ненавидел меня всю жизнь. Под себя пытался сломать и подстроить. Не получилось.

   И я больше не стригся коротко из-за схожести с отцом, чтобы эта его манера быть идеальным не мозолила глаза в отражении и не напоминала о прошлом.

   — Что случилось-то с отцом? — начинаю я, когда безмолвные гляделки надоедают, а желание встать и уйти стягивает под коленями до ужасной боли.

   — Рак лёгких, — выдыхает Марго и всё-таки падает на отставленный в сторону стул.

   — Почему мне раньше не сообщили? — Понимаю причину и сам, но всё равно спрашиваю.

   Бабушка, естественно, фыркает и шумно поднимается со своего места. Стульчик едва не заваливается назад от рывка и упирается спинкой в стену.

   — Ба, — окликает Марго, пытаясь её остановить.

   Но та лишь отмахивается, а я сжимаю под столом кулаки, провожая бабулю пустым взглядом. Когда-то в ней души не чаял, пока она не поддержала отца в холодной войне за моё право быть тем, кем хочу.

   Не собираюсь чувствовать вину за то, что было. Не я ушёл, меня выбросили. И кому моя жизнь нужна была, пока я столько лет пытался встать после падения? Да никому.

   — Чем-то могу помочь? — Не смотрю на сестру, взгляд блуждает где-то между окном и навесной полкой около холодильника. Вести себя непринуждённо и слыть прожжённым весельчаком я уже привык, но сейчас во рту так сухо, будто чистого спирта махнул.

   — Не стоит. Справимся сами.

   — Зачем звала тогда?

   Сестра, что до этого рассматривала свои руки на коленях, вдруг вскидывает голову. Слёзы дрожат серебром в уголках глаз, срываясь тонкими прозрачными ленточками на бледные щёки.

   — Я не звала, — огрызается и знакомо обозлённо щурит глаза. — Сообщила только...

   — А я взял и приехал, — усмехаюсь. — Какой негодяй, — качаю головой и, расцепив пальцы, что онемели от напряжения, поднимаюсь.

   Какого хрена я в этот улей полез? Всё же было прекрасно и спокойно, нет, надо было вспомнить, что у меня есть семья.

   Ухожу из кухни, но замираю в дверях, когда в спину прилетает обиженное и надрывное:

   — Ну и вали! И никогда больше не приезжай в наш дом! Ненавижу, — последнее Марго шепчет, срываясь в истерику.

   — Послушаюсь твоего совета, сестрица, — с языка срывается очередная гадость, а челюсти натурально крошат эмаль. — Интересно, за что я тебе так опротивел? Ты ведь меня даже не знаешь. — Взгляд через плечо, и мне приходится набрать побольше воздуха, чтобы договорить: — Мы больше десяти лет не виделись, как ты можешь понять, любишь или ненавидишь?

   — Какая разница? — Она плачет и смотрит в глаза, пробивая в моей броне брешь. — Ещё десять не увидимся, ничего не поменяется. Папы… — сглатывает, — всё равно уже нет.

   — Очень жаль, — с воздухом выталкиваю бесполезные слова и ухожу в коридор.

   Хватит. Надоело терзаться. Мне здесь не рады. Это давно не мой дом, и оставаться смысла нет. Видимо, отец до конца не осознал свою вину и переложил её на мои плечи. Я не стану оправдываться. Вот ещё, нашли крайнего.

   Входная дверь открывается с тяжестью, заношу ногу через порог, но кто-то влетает в меня со спины и тянет назад.

   — Не уходи... Давид, пожалуйста… — шепчет сестрёнка, встревая лбом между лопаток. Обнимает за пояс, прижимается и дрожит.

   Обернувшись и приподняв руки, я вижу перед собой не взрослую привлекательную девушку, за которой наверняка бегают толпы мужчин, а малышку-стесняшку с двумя хвостиками и вздёрнутым носиком. Помню, когда уходил из дома, она так же держала меня за спину и просила остаться.

   Но я всё равно ушёл.

   — Маруська, ну… чего ты? — обнимаю её и, притянув к себе, поглаживаю по спине.

   — Я… хотела с т-т-тобой общаться, — говорит с выдохом, заикаясь, сминая моё пальто, размазывая пальцами капли слёз по серому кашемиру. — Папа не разрешал. Ругал меня за малейшее воспоминание о тебе.

   — Предсказуемо.

   — А потом… я уже не спрашивала, думала, сам не захочешь, ведь я так и не знаю, почему ты уехал.

   Стерев её горячие слёзы пальцами, заглядываю сестре в глаза. Для этого приходится согнуться.

   — Не реви, я плавать не умею, ещё утопишь. Если хочешь, останусь, но, боюсь, разочарую тебя, а говорить о прошлом не люблю. Пусть папа забирает свои обиды в могилу, я их оттуда доставать не буду.

   Маргарита слабо улыбается, вскидывает подбородок, чтобы рассмотреть меня получше. Долго и пронзительно смотрит, хлопает слипшимися ресницами и говорит:

   — Как же вы похожи… — И вдруг улыбается шире, яснее, но всё равно сквозь слёзы. — Маруська… так только ты меня называл.

   — Ага, а ты меня Дависька… И перед друзьями позорила, малявка.

   — Как сейчас помню: один тощий, второй колобок. Слон и моська.

   — Сейчас эти слон и моська спокойно поконкурируют с твоими женихами.

   — Ай… Думаешь, папа позволил мне личную жизнь? Ага-ага, дважды.

   — Как неожиданно, — хмыкаю.

   Марго тянет меня за руку назад, в кухню. Забрав пальто, усаживает за стол и на несколько минут убегает в коридор. Вернувшись, стыдливо прячет тонкие руки в карманы узких джинсов, а потом кивает в сторону бабушкиной спальни.

   — Злится на тебя, как и я… сама не знает за что.

   — Бывает, — веду плечом. — Я любви к себе и не жду, не за этим приехал. Думал, что помощь нужна, материальная, например.

   — Нужна, но я не возьму. — Сестра отходит к другой стороне кухни, зажигает чайник и, опираясь ягодицами на стол, спокойно рассказывает: — Папа последние годы болел, не могли понять, что с ним. Бизнес запустил, влез в долги. Меня заставил на экономическом учиться, чтобы я смогла дело подхватить, но подхватывать уже нечего...

   — Как это на него похоже. Я об учёбе.

   — Знаешь, я была не против. — Марго приподнимает руки, чтобы убрать волосы назад, связывает их в тугой узел на затылке.

   — Вырастил вместо сына, который отказался встать на вынужденный трон, — улыбка получается язвительной, в моём стиле, — покорную дочь. В духе папы, ничего не скажешь.

   — Давай не будем? — хмурится сестра. — Он был сложным, но меня любил и оберегал.

   Я, наверное, слишком резко зыркаю на Маргариту. Она вдруг скукоживается и отворачивается ко мне спиной.

   — И тебя любил, — говорит сдавленно, но тут же замолкает.

   — Это лишнее. Мне на его чувства с высокой горки плевать. Серьёзно. Чай заваришь? Или лучше кофе. А то я сутки почти не спал.

   — Конечно. — И пока Маруська возится с чашками, я разглядываю знакомую-чужую кухню. За время моего отсутствия многое изменилось: обои, цветы на окне, посуда и мебель, скатерть и салфетки, но запах остался такой же… ванильный, с лёгкой ноткой корицы, которую так любила добавлять в пряники мама.

ГЛАВА 6

Ласточка. Наши дни

   Я поняла, что после множества ударов судьбы, ран от обид и падений не могу нормально существовать. Будто упала в колбу и барахтаюсь там, боясь каждый раз сделать гребок вверх и упереться в пробку макушкой. И говорить искренне разучилась. И верить без предрассудков устала. И надеяться тоже… надоело.

   Хочется всё отпустить. Но ремни прошлого так стянули горло, что уже никуда: ни влево, ни вправо, ни назад, ни вперёд. Ступор. Как вкопанная.

   И сердце как камень — не впускает в себя новые чувства, а старые не вызывают колебаний и не греют грудь. Наверное, это правильно: душа блокируется от внешних ударов, закрывается на всевозможные засовы, только бы никогда. Больше. Не болело...

   Дописав ещё несколько строк, застываю над клавиатурой. Капли беспричинно катятся по щекам. Бесполезные.

   Прошлое нельзя ворошить — оно как осиное гнездо. Стоит тронуть, и всё. Не спасёшься.

   Он не вспомнил? Или вспомнил, но не признался? Да и какой в этом смысл, ведь я давно вычеркнула его из своей души и менять ничего не собираюсь. Пусть он катится подальше. Предатель!

   До сих пор перед глазами та сцена, которую не стереть никак из памяти. Она горьким дымом забивает душу, терзает и ворочает остывшие угли моей любви.

   А я любила… безумно. Спешила тогда, хотела признаться, надеялась, что он чувствует то же самое, но подонок лишь попользовался, а после метнулся к другой, более опытной.

   Моя авторская страница заполнена завершёнными книгами, пестрит цашными названиями и хорошими рейтингами. Но есть на этом прекрасном полотне неплохого успеха чёрное пятно — недописанный роман. Сколько я ни пыталась придумать или вообразить, но эта история жила своей жизнью, а если точнее, моей. Я писала её о себе. О нас.

   Клацнув по названию, открываю читалку. Вспоминать, бегло скользя взглядом по строчкам, до ужаса больно, но я помню всё, до каждой точки и запятой. Помню, на чём остановилась, а теперь знаю, как могу продолжить, но…

   Тянусь к кнопке «Удалить» и надолго зависаю. Сердце в груди входит в кураж, задыхаюсь от волнения и трепета.

   Почему не выходит вычеркнуть эту мразь из своих мыслей?

   Поднимаю голову и бросаю взгляд на улицу — там сынулька бегает за дочкой, изображая летучую мышь, а малышка смеётся и задорно верещит, мне не слышно, но я знаю, что это так. Они хоть и дерутся бесконечно, ругаются, как кот с собакой, но брат за Юляшку горой.

   Убираю руку от кнопки, не в силах нажать. Это не надежды — это какое-то жуткое желание поставить в этой истории точку. Но не так, сбежав, как трусиха, будто Delete избавит меня от страданий. Хочу отмщения — завершу финал по-своему. Дам героине, не мне, а той, из книги, хороший финал и забуду об этом навсегда.

   Давид никогда не узнает, кто я. И никогда не узнает о сыне.

   Но открыв файл книги, долго медитирую на курсор, а потом за час выписываю бессознательный поток мыслей. Убираю руки от клавиатуры, когда понимаю, что текст снова остановился. На словах: «Я помню наши поцелуи, нашу первую ночь. Нашу каждую ночь. Я помню всё… А он нет».

   Захлопнув крышку ноута, встаю и отхожу к стене. Долго прижимаюсь лопатками к холодным обоям, дышу в потолок и смаргиваю слёзы. Нет. Из-за него я уже наплакалась.

   — Пошёл на хрен! — шепчу яростно и, прикрывая ладонями лицо, взрываюсь: — Тварь! Ненавижу...

   С продаж книг за несколько дней получается скопить небольшую сумму. Я примерно посчитала, сколько Давид заплатил за продукты, но накопленного не хватало и на десять процентов долга. Деньги, что он сунул мне в карман в подъезде, я бросила на счёт и перевела по реквизитам частной клиники имени Аверина.

   Мне не нужны его подачки.

   С утра детям было значительно лучше, и я отпустила их немного погулять во дворе, но так, чтобы из окон могла их видеть. Они у меня послушные, пояснять не нужно, почему волнуюсь. Да, много лет меня никто не трогает, будто забыли, но я знаю, что всё это видимость. Стоит расслабиться — и придётся опять бежать. А так не хочется, всё-таки у детей должно быть хоть какое-то, но детство, а у меня тихое уютное гнёздышко, где можно чувствовать себя в безопасности.

   Немного успокоившись, всё-таки возвращаюсь к ноуту и долго смотрю на стол, не в силах вернуться к работе. Этот подонок занимает все мысли, крошит последние силы, что у меня ещё остались после многолетней борьбы за жизнь. Я не помню, когда отдыхала, нормально спала или ела. Всё время пишу-пишу-пишу, чтобы выкарабкаться из тьмы и беспросветной бедности.

   Но это мой выбор, никто не принуждал меня так жить, я сама решила, и теперь не могу признать поражение. Да и отец не примет беглую дочь, ведь та пошла против его мнения.

   И мужа я никогда не любила. Доверяла, но не более, а теперь и этого нет. Разве мог нормальный мужчина оставить семью с кучей долгов? Он бросал мне раз в месяц кость на содержание детей и ни разу не заикнулся, когда вернётся. О том, что малыши нуждаются в отцовской поддержке, вообще молчу. Они уже давно не спрашивают, где папа.

   Если откровенно, я даже радовалась, что его нет рядом, потому что давно испытываю к этому человеку презрение и неприязнь. Да он и не муж мне, так, бывший сожитель. Сам решил не оформлять наши отношения, а я и не настаивала.

   Привычно бросаю взгляд в окно и не сразу понимаю, что не вижу детей. Может, в дом побежали? Но глаза цепляются за шикарное тёмное авто на стоянке около нашего подъезда. Рядом стоит знакомая высокая фигура в сером пальто. И вокруг него вьются мои дети.

   Твою ж дивизию… Опять Аверин! Да что ему от нас нужно?

   Ласточка. Ранее

   — Никогда! Слышишь, никогда не поворачивайся ко мне спиной. Я не договорил!

   Замираю у двери, но не оборачиваюсь. Папа сегодня перегнул все возможные палки и нещадно перешёл все границы. Не стану это терпеть. И соглашаться с его дуростью тоже.

   Молчу. Мне больше нечего сказать. Так наговорилась, что голос почти пропал. И теперь я беспомощно сжимаю горло ладонью, чтобы не лишиться ещё и чувств. Папа, оказывается, выдать меня замуж собрался. Здесь и сейчас. Немедленно. Мол, пора. Мол, ему этот брак выгоден для бизнеса. А меня кто спросил?

   Прекрасная партия, хотя жених старше меня на два десятка лет и у него уже есть взрослые дети, зато папин друг и партнёр. Представить невозможно такое, я этому старпёру понравилась с первого взгляда!

   Уму непостижимо.

   Была бы мама рядом, она б сказала папе пару ласковых за это предложение, за одну мысль об этом, а так… Мне придётся самой отбиваться от отцовских идей.

   — Куда собралась? — летит грозное в спину.

   Я устала от его приказного тона, от постоянного угнетения моей воли. Туда не ходи, это не учи, это не носи...

   — Хватит! — Поворачиваюсь и впиваюсь в лицо отца яростным взглядом. — Я не маленькая, чтобы ты приказывал. — Последние слова затихают, сорвавшись в шёпот. Папа смотрит на меня так, будто собирается убить.

   — Пошла вон… — шевелятся его тонкие губы. — Или выходишь замуж, или ты мне больше не дочь.

   Кажется, пол накренился и пытается втащить меня в подвал. Качнувшись, отступаю от единственного родного человека в этом мире.

   — Папа…

   — Я всё сказал. Ты знаешь, как для меня важно сейчас удержаться на плаву, знаешь, как я тяжело шёл к этому.

   — Но при ч-ч-чём т-тут я? — Приходится сцепить руки перед собой, потому что пальцы ходят ходуном.

   — Ты очень понравилась моему бизнес-партнёру. Это выгодный союз. Я должен отчитываться перед тобой?

   — Да! Должен, если пытаешься продать меня как вещь. Этот брак для тебя выгодный. А мне как жить? Спать со стариком ради твоего успеха?

   Он фыркает и, нервно открыв бар, достаёт бутылку коньяка, но не наливает, а отставляет её в сторону.

   — А почему бы и нет? Я ради тебя и матери делал всё, даже слишком. Не вижу ничего предосудительного, сейчас многие бабы так живут, хватаются за кошелёк потолще и…

   — Я не одна из твоих шлюх!

   Он лишь усмехается на мой вскрик, мол, что за представление?

   — Поэтому мама умерла, да? — Не получается угомонить сердце, оно словно не моё — стало крупнее и бьётся до оглушительной боли в рёбрах. — Потому что ты так старался? Да? Так пыхтел на молодых кобылицах, что не успевал штаны натягивать...

   — Замолчи! — Повернувшись, отец бросает на меня гневный взгляд, сжимает в руке стакан и трясёт им. — Ничего ты не знаешь.

   — Чего не знаю? Что у тебя денег не хватило на лечение мамы, зато находились средства водить сучек по ресторанам? Что ты вместо помощи и поддержки гулял и заливал глотку напитками покрепче?

   — Я пытался заработать! — Его крик оглушает, а звон стекла заставляет вздрогнуть и отступить к выходу. — Неблагодарная дрянь. Бери паспорт, повторять не стану. Ты выйдешь замуж.

   — Нет. Зато я повторю — я не подчинюсь. Никогда.

   — Тогда, — папа ступает ближе, хруст осколков под его тяжёлыми каблуками до ужаса пугает, — не держу.

   — Я же твоя дочь, — пячусь. — Неужели ты выгонишь меня из-за этого?

   — Не только выгоню, но и оставлю ни с чем. Выходишь за порог — и считай, что отца и дома у тебя больше нет. И денег на твои развлечения тоже.

   Киваю, до конца не осознавая, что он и правда так сказал. Да это просто понты, игра такая жестокая. Папа пытается мне угрожать и припугнуть, чтобы я согласилась.

   — Хорошо. Я соберу вещи и уйду.

   — Э-э… нет. Ты уйдёшь голая и босая, потому что твоего здесь ничего нет. — Он бьёт себя кулаком в грудь. — Это мой дом! Я его выстроил, кровью харкал, чтобы заработать на каждый кирпич.

   — Возьму хотя бы телефон и документы. — Поворачиваюсь к лестнице, чтобы подняться в комнату, но меня тормозит приказ, направленный в сторону, на охранника.

   — Егор, возьми эту залётную девицу и вышвырни отсюда. И не впускай. Никогда.

   — Но… — Молодой высокий мужчина, что стоит в тени коридора, на миг теряется.

   — Ты что, Меркулов, глухой? Вышвырни эту шваль из моего дома.

   — Папа, пожалуйста… дай мне взять документы. Я ведь не смогу на работу устроиться...

   Отец ступает ближе и, наклонив голову, смотрит в глаза. Я его не узнаю. Чужой, жестокий человек. Он бывал несдержан и груб, но чтобы вот так...

   — Я дал тебе выбор. — На миг выражение его лица смягчается, но ноздри всё так же угрожающе раздуты. — Ещё не поздно передумать.

   — Это выбор без выбора. — Качнув головой, отступаю. Мне страшно, что он меня ударит, разобьёт лицо и нос. Как в тот раз, когда я не хотела ехать с ним в столицу, на встречу с его партнёрами. — Я говорю — нет.

   Папа жёстко кривится, словно это слово перечеркнуло наши прожитые вместе годы и его любовь ко мне, если она была... И, повернувшись ко мне в профиль, он широким жестом показывает на дверь.

   — Вон пошла.

ГЛАВА 7

Давид. Наши дни

   — Что ты хочешь этим сказать?

   На мягком стуле словно гвозди насыпаны, неудобно и твёрдо. После заданного вопроса встаю и отхожу к распахнутому окну. Соколов — жаркий парень, ему осень нипочём, в кабинете натуральный дубарь, но моему урагану в штанах это даже на пользу.

   — А то и хочу. — Данька отклоняется на спинку стула и закидывает ноги на стол. — Не существует такой. Арина Ласточкина, видимо, живёт по поддельным документам.

   — Вот те раз…

   — Угу. — Друг тянется к телефону и показывает мне «Минуточку». — Яна, пробей ещё двоих. — Данька прикрывает ладонью трубку и спрашивает у меня: — Малышню как звать?

   — Миша и Юля, но… если имя мамы не настоящее, то...

   Соколов хитро улыбается.

   — Детей-то она всё равно как-то регистрировала. Они же в школу ходят?

   — Должны. Я не знаю.

   Поднимаюсь. Стул достал — намял бёдра, теперь всё внизу горит и тянет. Лучше постою.

   Пока Данька передаёт информацию помощнице, я смотрю на город. Райончик здесь гиблый — серый и зашмыганный, чем-то напоминает двор, где Ласточкина живёт.

   Что-то с этой женщиной не так. И мне до ужаса интересно всё узнать, так, что я лишаюсь сна на несколько дней, но в одиночку, в сети, не могу ничего о ней найти. Она будто призрак, пришедший из сумеречной реальности. И такой желанный призрак, что я даже сейчас, вскользь думая о Ласточке, не могу сдержать либидо. Встряхнувшись, оборачиваюсь к Даньке через плечо.

   — У тебя есть выпить чего-нить?

   — Ты же не пьёшь.

   — Скоро начну, жопой чувствую.

   — Баба довела? Та самая, Ласточка?

   Отмахиваюсь. Мол, всё-то ты понимаешь, а Данька понимает как никто лучше.

   — Она моя пациентка. И занята...

   — Сомневаюсь, что тебя это остановит. — Соколов перекладывает бумаги, что я привёз из больницы. Скудная информация о девушке и её детях. Очень всё лаконично, правильно и кратко, будто искусственно прописано.

   — Кстати, она перевела деньги на клинику. Можно как-то пробить счёт? — интересуюсь.

   — А смысл? Имя ведь то же самое. Чистенькая анкета, будто девчонка лет десять назад только на свет родилась.

   — Да только ей почти тридцать.

   — Вот в чём вопрос, — подняв вверх указательный палец, Данька усмехается. — Что девица вытворяла и где была первые двадцать лет своей жизни?

   — Дань, скажи... — Чувствуя, что возбуждение немного отпустило, возвращаюсь к столу. Недовольно таращусь на сидушку стула, вроде всё ок, но что ж так жмёт меня со всех сторон? Словно под затёртый дерматин камней напихали.

   — Давай уже, любвеобильный наш, жги. — Соколов потягивается в кресле, хрустит пальцами и разминает плечи, затем всё-таки тянется к столу и выставляет наверх бутылку коньяка и две стопки.

   — Может, зря я лезу к ней, а, Дань?

   — А сам что чувствуешь?

   — Да хана! — Одним махом выпиваю предложенный напиток и киваю, чтобы налил ещё. — Давно меня так не штормило.

   — Вы влюбились, Доктор-не-болит.

   — Если бы, — шепчу и выпиваю ещё. — Она замужем. А у меня пунктик...

   — Пф… — Даня наблюдает за моей рукой, улыбается, когда я снова тянусь к стакану, и отставляет бутылку на полку, не наливая добавки. Жадина. — Ты же говорил, что мужа и следов мужика в квартире нет.

   — Так и есть. Там… — В голове взрываются пузырьки алкоголя, ноги ведёт. Всё-таки сажусь на твёрдый стул и растекаюсь по спинке. — Там просто ужас. Она в такой бедности живёт… с двумя малявками. Можно подумать, что бухает по-чёрному и водит алкашей, но нет же! Я ведь сутки с её детьми возился — они такие… такие чу́дные и умненькие. А она… до того измученная, будто тянется из последних сил. Нет, здесь что-то не так. Меня будто прокрутили через жернова, когда встретился с ней взглядом. Данька, я её… сука, придурок полный, не удержался… поцеловал, когда уходил. Пиздец! Вот скажи, чем я думал? Башку от её запаха свернуло напрочь.

   Данька молча смотрит на меня и хитро лыбится.

   Пьяно веду рукой, отмахиваясь от взгляда Соколова, будто от назойливых мошек.

   — Всё. Молчи, тоска! Молчи, зелёная!

   — Круто ты попал на любовь, Аверин. — Друг ещё сильнее скашивает улыбку, сверкает разноцветными радужками, словно его мои переживания потешают. — За это стоит выпить. — И догоняет меня стопкой коньяка.

   — И что делать?

   — Добиваться. — Хлопает перевёрнутой стопочкой по столу, заставляя меня дрогнуть. — Если так вштырило, однозначно стоит попробовать.

   Оглядываюсь в окно. Никогда не добивался женщин. Они вешались на шею, как пиявки, отдавались без вопросов и обязательств, а если я сталкивался с преградой, то шёл к следующей.

   — Дань, с моей особенностью…

   — В жопу, Давид. Эта особенность прогрессирует, потому что у тебя нормальной бабы нет. Горячей, такой, чтобы мозг плавился, а в штанах остывало хоть изредка.

   — Да вдруг и эта не горячая?! Откуда мне знать? Первое впечатление может быть ошибочным, я не верю в любовь с первого взгляда.

   — А с первого вдоха не хочешь? — Ну прямо как в воду смотрит проницательный наш Соколов.

   Вспоминаю, как Арина дышала, когда увидела меня впервые, как дрожала, когда я её осматривал, а потом как жадно трахалась с моим языком в подъезде. Это ли не доказательство, что она мне подходит?

   — Можно только проверить, — подхватывает мои мысли Данил, продирает русые волосы пятернёй. — Вообще, я тебе даже завидую. Найти цель в жизни — это ли не круто?

   — Круто, да. Ошизеть как круто. Я скоро истекать этой крутостью буду, как парным молоком, если её не трахну.

   — Эм… Так в чём проблема? Давид, я тебя не узнаю. Ты что, не знаешь, как бабу на кровати разложить? Тебе инструкцию выписать?

   — Она не такая, Данька. Я прямо чувствую, — тру кулаком ноющую грудь.

   — Главное, что чувствуешь здесь, — показывает на солнечное сплетение, — а не задним местом. Это уже чего-то да стоит.

   — Бля, поговорили о бабах. Я же теперь, пока не нагну Ласточку, не успокоюсь. — Встаю и переваливаюсь корпусом через окно. Холодный воздух, влетающий в грудь, помогает прийти в себя. Я даже сейчас, просто говоря о девушке, жажду её, как чумной. Одержимость какая-то. — А знаешь, что самое хреновое?

   — Блесни. — Данька тоже встаёт, подходит ближе, прячет руки в карманы брюк и прислоняется плечом к стене возле окна.

   — Вчера Крис приезжала… Я впервые отказался от секса. У меня на неё не встал. Бляха, что за хрень?!

   — Любовь не терпит измен, запомни это, Давид. Если решишься добиваться, терпи. Лопайся, но терпи.

   — Но оно не терпится. Лучше бы я импотентом был, серьёзно.

   — Ты просто нашёл её…

   — Кого? — Приподнимаю бровь и смотрю на профиль друга.

   — Ту самую, что утолит голод, — загадочно отвечает Данька и неотрывно смотрит на горизонт. С этой стороны у него глаз голубой, пронзительно-синий, а с другой — штормовое серое небо. Волшебство в действии.

   — Ощущение, что у меня осложнение из-за этой встречи, и дальше станет только хуже. Я же сорвусь. Сорвусь, Даня. Как тогда…

   — Веснушку вспоминаешь? Но она же замуж вышла и тебе не сказала, уехала в другую страну. Там любой бы сорвался. Забудь. Столько времени прошло.

   — Ты прав. — Повернувшись спиной к окну, присаживаюсь на подоконник. — За эти годы впервые чувствую себя живым, и если Ласточка — моя женщина, я её добьюсь.

   — А теперь иди к ней. — Данька хлопает меня по плечу и указывает подбородком на дверь. — Пора работать. Как только что-то узнаю, наберу тебя.

   Сегодня я не за рулём, вызвал Меркулова в частном порядке. У него давно свои клиенты, а со мной так, по старой дружбе. Изредка возит, когда выпиваю.

   Егор, как и я, одинокая птица, разве что не бросается из огня да в полымя, то есть из одной кровати в другую. У него что-то типа аскетической жизни без секса и отношений. После Агаты, клиентки, что запала в душу, он сказал, что не хочет даже смотреть на женщин, и я его в чём-то и понимаю — сам на Миронову заглядывался, но там Коршунов крепко когтями вцепился в мышку .

   Какое-то время едем с другом молча, после беседы с Данькой у меня настоящий фарш из мыслей в голове, а когда сворачиваем по указанному адресу, Егор поворачивает голову и приподнимает бровь.

   — Давид, ты адресом не ошибся? Райончик — жуть.

   — Если бы… — Смотрю в окно, на качающиеся ветки рябины, и с трудом сдерживаю дрожь. Что я Арине скажу? Почему пришёл? Да она же выгонит меня не разбираясь.

   — Колись уже. — Меркулов всегда был проницательным и наблюдательным, недаром один из лучших телохранителей в городе, хотя после Коршунова так и не взялся за работу, только на разовые выезды и соглашается.

   — Я тебе позже расскажу, сейчас мысли в другом направлении работают.

   — Женщина, значит, — понимает Меркулов. Качнув головой, быстрым движением продирает ёжик волос на виске и снова крепко вцепляется в руль и ведёт авто в сторону моей Ласточки. Я весь дрожу от нетерпения её увидеть, кажется, вечность прошла после нашего знакомства.

   — Она самая.

   Остановившись под золотым клёном в нужном дворе, мы долго молчим. Я таращусь на окна Ласточки, а Егор медленно курит, выпуская едкий дым в окно. Не помню, когда он начал, вроде раньше не замечал за ним плохих привычек, но последние события очень подрубили ему стержень. Меркулов по-настоящему осунулся и стал ещё мрачнее, чем был.

   — Тоже нервы? — показываю на сигарету, зажатую в его пальцах. Тяжёлый подбородок друга опускается, а на лице проскальзывает неприятная гримаса боли.

   — Я ухожу от дел, Давид. Не могу больше.

   — Из-за Агаты?

   — Ага, из-за неё… Да и много чего ещё. — Отворачивается, молчит несколько затяжек, а потом с хрипотцой выдаёт: — Видимо, семья — это не моё. Я вечно не тех выбираю, вляпываюсь в безответные чувства, а потом тяжело от этого всего отхожу.

   Хмыкаю.

   — Как и не моё. — И вновь бросаю жадный взгляд на окна Арины. Сейчас ещё светло, хотя день и завернул на вечер, и я вижу лишь отблески закатных лучей на стекле, а так хочется туда, внутрь, побыть рядом, узнать девушку поближе, разобраться в себе. Я, наверное, слишком пьян после похорон отца и встречи с Данькой, вот и мучаюсь. Обычно веду себя смелее и настойчивее, а сейчас, как мальчишка, трясусь от ужаса перед неизвестностью. Я не приму её «Нет», всё равно буду пытаться.

   — Тебя подождать? — спрашивает Егор, отправляя сигарету в полёт через открытое окно.

   — Я ещё не уверен, что пойду.

   — Говоришь загадками, Аверин, а я слишком стар, чтобы их разгадывать.

   Я кратко пересказываю другу события последних дней, стараясь не слишком приукрашивать, а Меркулов после услышанного долго сидит прямо и смотрит перед собой.

   — Ты сейчас как факел, — говорит он, окидывая меня взглядом с прищуром. Так только он смотрит, будто до косточек пробирает. — А яркое пламя всегда отдаёт много тепла, но также быстро сгорает. Не лез бы ты к ней.

   — Данька советовал, напротив, добиваться, — усмехаюсь.

   — Да, это всегда можно. — Друг трёт гладковыбритый тяжёлый подбородок и снова оценивает меня взглядом. — Но ты уверен, что выдержишь? Она из бедного района, явно не простая и не будет цепляться за твои богатства, замужем, с детьми. Ты готов разрушить чью-то жизнь из-за своей прихоти её трахнуть?

   — Не готов, потому и не иду туда, — киваю на подъезд.

   Из двери вихрем выбегают знакомые дети: Юла и Мишка. Узнаю их с первого взгляда, и сердце заходится в груди.

   Егор заводит авто.

   — Тогда выход такой. Заедем в клуб, набухаемся, найдём тебе девочку на вечерок, выдохнешь и будешь жить дальше.

   — Один, — подытоживаю.

   — Всё ведь относительно. — Поворачивает руль и выезжает на дорогу. — Если и одному неплохо, то чего страдать?

   — А если плохо? — Смотрю на ребят, а сердце продолжает замирать в груди.

   — Тогда иди к ней. Всё просто. Погонит — хотя бы будешь знать, что пытался. Я попытался с Агатой — не вышло, зато понимаю, что сделал всё, что мог.

   — Да она по уши была влюблена в Коршунова, там тебе никогда не светило, — выдаю, а потом понимаю, что прошёлся по больному. — Прости, Егор.

   Мы пропускаем малышню к детской площадке, а я торможу Меркулова за руку и показываю на детей взглядом.

   Он долго оценивает их, смотрит на меня загадочно, будто сверяет, а потом, когда рослый мальчишка замирает напротив нашего окна, вдруг качает головой и выдыхает:

   — Иди к ним. К ней.

   — Давид! — заметив меня в окне, верещит малая и машет рукой. Спешит, перебирая ножками, к машине и застывает у окна. Приопускаю стекло, позволяя ей почти влезть в салон. Лёгкий запах персика и ванили влетает следом за девчонкой. — Ты к нам в гости плиехал?

   — Пу́стите? — Слова как-то вязнут в горле, с трудом выталкиваются. Мне до ужаса страшно поднять зад с кресла и решиться на этот шаг. Дети — это одно, они примут, а вот их мама… После того поцелуя и дикого взгляда Арины меня ещё долго трясло.

   — Миса, Давид к нам в гости плиехал! — девчушка делится радостью с притихшим пацаном, а он хмуро смотрит мне в глаза, и отчего-то хочется спрятаться.

   — Мама вызывала вас? — Его фраза выбивает из равновесия. Я оглядываюсь на Меркулова, а он всё ещё не отводит взгляда от пацана, хмурится и, наклонив голову, сканирует.

   — Нет, я сам приехал проверить.

   — У нас всё хорошо. Зря приезжали.

   Парень напряжён — это видно по вытянутой позе, опущенным рукам и сжатым кулакам. Наверное, он прекрасно осознаёт, сколько матери пришлось заплатить за вызов частного врача. Подозреваю, что Миша злится, что я взял те деньги, только ведь не брал — она сама их буквально в рожу кинула. Да и я не ожидал другого. Такие, как Ласточка, гордые и независимые, не принимают подачки.

   Приходится выйти из авто, замереть между детьми — застывшим солдатиком Мишкой и юркой девчонкой.

   Она тут же налетает на меня, будто мы и правда родные, обнимает за бёдра и, перехватывая ладонь, тянет к подъезду. Я лишь беспомощно оглядываюсь на машину, показывая Егору, что в багажнике продукты и подарки.

   Мы поднимаемся все вместе. В лифте малышка тараторит о том, что кашель у неё уже прошёл и завтра она идёт в школу.

   — А Мишка не любит учисся! — задорно морща носик, делится малявка.

   Пацан сильнее стягивает узел рук на груди и отворачивается от нас, в очередной раз фыркнув на сестру.

   — Много ты знаешь, — шепчет он зло. — Лучше бы поменьше болтала.

   — Он всегда такой, дутик, — смеётся Юла, а Мишка бросает на неё цепкий синий взгляд, но тут же сникает и прячет кулаки в карманы куртки.

   — Скажи спасибо, что мы не одни, а то я бы тебе уши намылил.

   — Девосек бить нельзя. — Сероглазка вскидывает подбородок, а Меркулов вдруг растягивает на лице тёплую улыбку. Он редко улыбается, профдеформация, а сейчас будто преобразился.

   — Вот вы, девочки, этим и пользуетесь, — недовольно бурчит Миша, вываливаясь первым из лифта.

   Дверь в квартиру уже открыта, и меня обдаёт горячей волной предчувствия. Не плохого, нет, а стягивающего нутро желанием. Я словно иду на казнь, добровольно соглашаюсь на каторгу и пытку.

   Скрещиваемся с Ариной взглядами. Она не замечает рядом детей, не видит Егора. На меня смотрит. Как стрелой — прямо в душу.

   Меркулов незаметно передаёт мне пакеты и сам растворяется в темноте подъезда, спускается по ступенькам со словами «Жду в машине».

   Дети ныряют под рукой Ласточки в квартиру, а я не дышу. Боюсь спугнуть хрупкий миг нашего единения.

   И не шевелюсь.

   — Зачем вы приехали? — Она первая отмирает, прикрывает пунцовые щёки ладошкой, кусает губы.

   Молчу. Смотрю на неё и не знаю, что сказать. И шутки неуместны, и правду никто не поймёт.

   Она тоже смотрит на меня, сверлит, будто осколком стекла. И молчит.

   Роняю голову и, шумно вдохнув, проговариваю без особой надежды:

   — Отца похоронил. Не знаю, куда пойти. — Осторожно поднимаю взгляд и снова задыхаюсь. В ноздри влетает её особенный запах. — Не стоило приезжать, вы правы. Это, — протягиваю ей пакеты, — помяните…

   Девушка какое-то время не двигается, заламывает руки перед грудью, но вдруг протягивает их ко мне и, неловко прикоснувшись к ладони, обжигая кожу, забирает покупки, а сама отступает в глубину коридора.

   — Заходите.

ГЛАВА 8

Ласточка. Ранее

   — Возьми, — охранник протягивает мне несколько крупных купюр, когда мы молча доходим до ворот. Он хороший парень. Хоть и работает у отца недавно, но я почему-то доверяю ему. — На несколько дней хватит. И ещё… вот адрес, ехать, правда, далековато, но там хорошее место, тепло и солнце. Одна моя знакомая искала помощницу по дому. Вдруг устроишься. Я её предупрежу, что ты приедешь. Там с проживанием и пропитанием.

   — Я не могу это принять, Егор, — мотаю головой, пытаясь отдать деньги, но парень, высокий и квадратноголовый, с тяжёлым подбородком и мощными плечами, вдруг наклоняется и шепчет:

   — На улице пропадёшь. Я не могу взять тебя к себе. Бери деньги и скорее уезжай, ты всё правильно сделала.

   — Но…

   — Вот, — он лезет в карман кожаной куртки и протягивает мне затёртый смартфон. — Бери. Это мой старый, на днях новый приобрёл. Только симку купи и набери меня — номер в телефонной книге найдёшь.

   Купюры неприятно хрустят, когда я нелепо сжимаю пальцы. Оглянувшись на дом, всё ещё не верю, что это происходит. Там же книги, тетради… мои стихи и рассказы. Всё осталось. Одежда, украшения, обувь. Я же вышла, как была, в шёлковом халате на голое тело и в комнатных тапочках.

   — Егор, — я неловко переступаю с ноги на ногу, смущаюсь и смотрю вниз. — Можно тебя попросить? В моём письменном столе есть тетради и флешки. Прошу тебя, забери всё. Только не читай! — кусаю губы. — Если папа найдёт их, он всё сожжёт. Пожалуйста… В них вся моя жизнь.

   — А что там? — серьёзно спрашивает охранник, пытливо разглядывая моё лицо.

   Я заливаюсь огненной краской стыда и какое-то время не знаю, что сказать. Когда отец узнал, что хочу на филологическое поступить, разорался и выбросил тетрадь с десятком моих рассказов. Он планировал мне другую судьбу, теперь я это понимаю даже слишком хорошо.

   «Зачем ты читаешь эти сопливые романы? Лучше приведи себя в порядок, женщина должна вызывать у мужчин восторг, вот тогда будет успех. А любовные сопли — это для бедняков. Не вздумай ещё и писать такое — позорище».

   — Ты слышишь? Что там, в тетрадях?

   — Мое творчество, — роняю голову. Если Егор откажется помочь, я, наверное, пойму.

   — Сделаю, — вдруг отвечает охранник и быстро кивает на дорогу. — Такси уже здесь, уезжай. Я оплатил дорогу до нужного города. Обязательно набери Альбину Витальевну, когда будешь подъезжать — она встретит.

   — Как я могу тебя отблагодарить?

   — Не пропади. И не бросай писать.

   Улыбка трогает его крупные губы, только сейчас замечаю несколько полосочек шрамов и думаю, что будущей невесте очень повезет с таким мужчиной, а главным героем следующей книги у меня обязательно станет Егор. Такой же мужественный красавчик, готовый прийти девушке на помощь.

   — Я серьёзно. — Оглядываясь, затягиваю потуже пояс халата. — Не хочу быть должной. Если ты не скажешь сейчас, чем смогу потом отблагодарить, я никуда не поеду и ничего не возьму. Пойду пешком и без денег.

   — Ладно, грозная девчонка, — охранник проводит большой ладонью по гладковыбритой щеке и протягивает мне мобилку. — Подаришь бумажную книгу твоего авторства и выполнишь одну мою просьбу.

   — Какую? — На вставку о книге не реагирую. С этими лёгкими наивными историями я один на один, даже не выкладываю нигде. Не верю, что с ними можно добиться успеха. Да и пишу не ради этого, а так, для души.

   — Не знаю ещё, — Егор пожимает крупными плечами, — вдруг что-то в будущем появится. Я обязательно придумаю.

   — Ничего криминального? — усмехаюсь с надеждой.

   — Клянусь! — Охранник выставляет ладонь вверх и скрещивает пальцы. — Всё в рамках закона.

   — И спать ни с кем не придётся?

   — Смеёшься? — Густая бровь подскакивает, а Егор качает головой.

   — После предложения папы выйти замуж за нелюбимого я уже ничему не удивляюсь.

   Егор натянуто усмехается, выравнивается во весь двухметровый рост и прячет руки в карманы брюк.

   — За пару сотен бумажных и твоё спасённое творчество такое точно просить не буду. Ты только не исчезай, чтобы я мог долг-то забрать.

   — Я позвоню, — показываю на телефон и ныряю в салон такси.

   — Буду ждать. — Егор улыбается на прощание, а я пытаюсь запомнить его лицо, чтобы в будущем обязательно найти и сказать «Спасибо».

   Дверь хлопает, будто разрезает мою жизнь на до и после. Я прилипаю к окну, не в силах сдержать слёз, и полностью отдаюсь чувствам. Отпускаю обиды, гнев… и начинаю жизнь с нового листа.

   Ласточка. Наши дни

   Не знаю, чем я думала, когда впустила его в дом. Наверное, разбитый вид и печальный взгляд Аверина сыграли свою роль. Или воспоминания, которые в последние дни нахлынули на меня, лишив сна. Или я слишком вымоталась и хотела банального внимания. Или просто хотела…

   Кошмар, о чём я думаю?

   Давид идёт следом, чувствую между лопатками жжение от его взгляда. Всё тело протестует, покрывается мурашками, и я уверена, что мужчина замечает мою реакцию.

   Его шумный выдох пролетает над ухом, когда мы вместе попадаем в коридор.

   — Мама, — сложив на груди руки, сын стоит на пороге комнаты и хмуро поглядывает на гостя.

   Как же они похожи… И разлёт бровей, и синь глаз, и даже губы. Нечестно это. За столько лет я как-то свыклась с ходячей копией моей личной драмы, но вот так, впустить добровольно в свой дом опять, это только я, дурочка, умудрилась.

   — Всё в порядке, Миша. — Подхожу ближе и кошусь через плечо, не заметил ли Давид, как мальчик на него похож.

   — Мы не больны уже, я, — сын кивает на Аверина, — ещё на улице объяснил.

   Моего внимательного мальчика невозможно обмануть. Он знает, как сложно последние месяцы с деньгами, и визит врача — это новый удар для нас.

   Нежно говорю, чтобы успокоить:

   — Давид Рустамович зашёл на несколько минут, узнать, как ваше здоровье. Чаем угостим его?

   — Как хочешь, — холодно отвечает Миша и, пожимая плечом, бросает в Давида цепкий взгляд. — Только он, кажется, пьян.

   — Каюсь, — включается мужчина, подняв к потолку два скрещённых пальца, — выпил пару стопок за упокой.

   — Иди к себе, Миша, — прошу сына, показывая взглядом, что его придирчивость сейчас неуместна. — Можете занять с Юлей мой ноут.

   — Малая, — оборачивается сын, — поиграть хочешь?

   — Мне кусать охота. — Юляшка тут же выглядывает из-под руки брата и с надеждой смотрит на меня, а потом на гостя.

   Зыркаю на притихшего за мной Аверина. Он уже скинул туфли, остался в белых-белых носках, как раз для нашего затёртого пола, расстегнул пальто, и через приоткрытые полы выглядывает белоснежная рубашка. Стоит так близко, что я кожей чувствую его жар, нос втягивает терпкий аромат парфюма.

   — Мы сейчас всё устроим, — Давид, поймав мой взгляд, ловко оттесняет меня к другой стене, забирает пакеты из рук и наклоняется к малой. — Любишь тирамису?

   — А… — Дочка широко улыбается, кивает активно, но вдруг теряется и прячется за братом, обнимая его за пояс. — Миса, — шепчет она со спины сына, — а что такое тиламисю?

   — Идём, — Мишка уводит её в комнату, и я слышу, как пытается рассказать сестре о том, чего она никогда не ела. В этот миг охота от стыда провалиться под пол.

   Давид поворачивается ко мне, припирает ещё больше к стене своим ростом и заглядывает пытливо в глаза.

   — Арина… — его голос изломан хрипом, глаза прищурены, и ноздри раздуваются, когда он глубоко вдыхает.

   Я делаю вдох следом, потому что не могу больше сдерживаться.

   — Давид…

   — На кухню? — Аверин делает шаг назад. С трудом, но делает. Поднимает пакеты, напоминая, зачем пришёл.

   Хотя я прекрасно знаю, зачем он явился...

   Меня ошпаривает краской, прячу взгляд и спешу на кухню. Хорошо, прибраться сегодня успела, хоть на что-то была способна.

   Стол пустой. Фрукты и сладости, что Давид купил в прошлый раз, малыши съели сразу, мясо и сыр я растянула на несколько дней, но и они уже закончились. На молоко, чтобы манную кашу сварить, сегодня денег не хватило, пришлось пюре и голым супом довольствоваться.

   Но сейчас, когда у важного, пусть и в прошлом, для меня человека горе, я не могу думать о долгах и пробелах в финансах. Подумаю об этом позже.

   — Есть бокалы? — вдруг спрашивает Давид и, остановившись у стола, первой из пакета достаёт высокую бутылку вина.

   — Только чашки. — Отворачиваюсь. Чтобы занять дрожащие руки, включаю воду, набираю чайник и ставлю его на плиту.

   Зажечь спичку получается с третьей штуки. Бракованные попались, брала самые дешёвые. Какие-то вспыхивают слишком ярко, какие-то чиркаешь-чиркаешь, а толку нет.

   Но и третья гаснет от потока воздуха за спиной. Я замираю, чувствуя рядом обжигающее мужское тепло, слыша над ухом дыхание.

   — Что вы себе…

   — Я помогу. — Он мягко протягивает руки вперёд, почти обнимая меня за талию, едва касаясь кожей кожи, одной ладонью прячет мою кисть с коробочкой, второй переплетает пальцы, в которых я зажала новую спичку.

   Заворожённо слежу за движениями мужчины, жадно рассматриваю скульптурные руки, объёмные вены, что темнеют под светлой кожей, и не дышу. Только чувствую, как сердце прыгает между рёбер, пытаясь вылететь через спину и ударить Давида в грудь.

   Он стал другим. Сильным и мощным, как Аполлон. На руках появилась какая-то грубость и рубленость. Раньше его длинные пальцы были очень нежными и очень тёплыми. А сейчас они близко, но я не смею прикоснуться.

   Я бешено хочу, чтобы он ушёл, но совесть не позволяет. И что-то ещё...

   Мне некуда отступить и не могу сбежать, поэтому не сопротивляюсь. Казалось бы, чего бояться и возмущаться, ведь Аверин ничего не делает. Стоит за мной, склонился и молчит.

   — Не нужно, — тихий писк вылетает из горла. — Я сама.

   — Это всего лишь спичка, — шепчет и, плотнее прислонившись ко мне, проводит зелёной головкой по боковушке коробки. Деревяшка вспыхивает... и я следом — слишком давно у меня никого не было, а писать откровенные книги — это каждый раз ходить по тлеющим углям. Завести себе партнёра для секса при живом муже у меня не хватило наглости.

   Еле сдерживаю стон, когда Давид наклоняется и будто невзначай касается губами моих волос. Газ вспыхивает от огня, и Аверин, вытянув руки, при этом небрежно огладив мою талию ладонями, уходит к столу.

   Я долго не могу прийти в себя. Меня ведёт. Нужно гнать его, а не могу.

   — Что с отцом… — прокашливаюсь и не поворачиваюсь. Так и стою к нему спиной и делаю вид, что занята тарелками и чашками. Недоговорённость повисает в воздухе, Аверин молчит, и мне приходится взглянуть через плечо.

   Стоит ко мне спиной, ссутулился, упёрся ладонями в стол и смотрит на полки с цветами и кулинарными книгами. Ощущение, что он сейчас рухнет между столом и стульями, как бревно. Наверное, срабатывает материнское сердце, всё-таки он отец моего сына. Я бросаю посуду и подбегаю к мужчине сбоку, опрометчиво вцепляясь пальцами в его руку.

   — Ты… вы в порядке?

   Его взгляд, брошенный, как стрела, из-под чёрной густой чёлки, проникает в поры, обжигает кожу.

   — Нет. Я. Не. В порядке… — Повернувшись, тянется ко мне, но я отступаю к окну.

   — Пожалуйста, не нужно, — шепчу неуверенно.

   — Что именно? — Наклон головы и взгляд, направленный на мои губы.

   — Этого… — Смотрю в его пьяные от возбуждения глаза и понимаю, что сама впустила зверя в дом. Я знаю, каким он может быть искусным совратителем.

   — Мам, всё в порядке? — В дверях появляется Миша.

   Я отскакиваю к мойке, а Давид спокойно, будто ничего не происходит, тянется к форточке и приоткрывает на проветривание.

   — Ещё пять минут. Чайник закипит, — говорю сыну, — я позову.

   — Ага. — Сын бросает на Давида странный долгий взгляд, рассматривает его спину, а потом, изогнув губы в неровную линию, уходит в коридор.

   Повисшее напряжение давит и угрожает взорваться снопом искр, меня всю колотит и трясёт. Чашки цокают друг о дружку, ложки выпадают из рук, и я не могу собраться. Он слишком близко.

   — Всё хорошо, Арина, — тихий шёпот ложится на плечо, вбивая в позвоночник железный прут. Вытягиваюсь по струнке, боясь выдать свои эмоции. — Я не страшный. Доверься.

   — Вам стоит держаться на расстоянии. — Опускаю голову и понимаю, что слишком сдавливаю кулаки и согнула одну из ложек.

   — Почему? — произносит низко, тихо, рокочуще, слегка касаясь моего плеча кончиками пальцев, перемещая волосы на одну сторону.

   — Я замужем.

   Смеётся. Не шумно, а сдавленно. Прыскает и целует меня в висок, разгоняя жар по всему телу.

   — Вы пьяны.

   — Пьян, — кивает, от этого его губы соскальзывают на мою щёку, а рука, что до того нависала над плечом, вдруг фиксирует голову и заставляет повернуться к нему лицом. — Тобой пьян, Арина, и не соображу почему.

   — Убери… те… руки.

   — Не-а. — Ещё немного подвигает меня к себе, не разворачивая, а лишь заставляя смотреть ему в глаза.

   — Я вас выгоню, — шёпотом.

   — Хм. Сама-то в это веришь? — На его губах играет лукавая улыбка.

   — Полицию вызову… — сипло.

   — И что ты им скажешь?

   — Что вы пристаёте...

   — Как страшно. А хотя, — он склоняется к губам, неизбежно, неотвратимо, вдыхает жадно, словно наслаждается моим запахом, — вызывай. После похорон отца и трёх дней бессонницы, может, меня поколотят, и я наконец усну.

   — Вы больны.

   — Смертельно...

   Нас разделяет свист чайника. Аверин всё-таки отпускает меня, оставляя на губах не случившийся поцелуй. И я ненавижу себя за слабость, что хочу этого, вопреки здравому смыслу и гордости. Каждая клеточка тянется к нему, горит по нему, трепещет, и я заставляю себя противиться через силу. Он ведь предатель, вспомни, Арина. Вспомни!

   Справившись с чашками, переношу их по одной к столу и замечаю, что Давид куда-то ушёл.

   Нарезаю торт, убираю вино в холодильник, к остальным пакетам не притрагиваюсь — неудобно копаться в чужих вещах.

   Не хватает нескольких долгих минут, чтобы успокоиться, всё ещё дрожу, будто у меня лихорадка, но всё равно спешу в комнату, чтобы позвать малышей к столу, а заодно и проверить, куда делся наш горячий доктор. Понимаю, что Давида и здесь нет.

   Неужели ушёл?

ГЛАВА 9

Давид. Наши дни

   От коньяка, что мы выпили с Данькой, или от запаха недоступной, но безумно желанной женщины мне становится так дурно, что приходится сбежать в коридор и, не найдя уголка, где я мог бы уединиться на несколько минут, вывалиться в подъезд. В одной рубашке.

   Отлично. Здесь так холодно и мерзко, что почти сразу в голове проясняется, хотя в брюках всё равно пожар. Яйца натурально ноют от неудовлетворения, а это нехорошие признаки. Надо было Крис вызвонить, а не переться сюда без надежды на продолжение. Так и свихнуться можно.

   Спускаюсь на пролёт, замираю в полумраке и, упираясь ладонью в стену, пытаюсь дышать. Сверху слышу движение и шорох одежды. Кто-то спускается по ступенькам, проигнорировав лифт. Да мало ли кто там прётся. Вдруг, как я, брезгует грязными кабинками.

   Я выравниваюсь и, повернувшись спиной к стене, скрещиваю перед собой ноги и руки.

   Человек не один, понимаю по двоящимся шагам, а ещё тихим приглушённым голосам. Мужским.

   В темноте мелькает луч фонарика, что на миг слепит глаза. Как-то слишком торопятся эти двое, сбегают по ступенькам и, заметив меня, внезапно замирают напротив. Невысокие, но довольно коренастые мужички, судя по силуэтам.

   — Вываливай карманы. — Блеск лезвия совсем меня не пугает. Я больше переживаю, что Арина тут живёт и всё время ходит одна. И дети.

   Расставляю ноги, чтобы стоять крепче, расслабляю руки, опуская вдоль тела, и улыбаюсь в темноте.

   — А то что?

   Прямо исполнение желаний. Так хотелось, чтобы меня поколотили. Вот оно, спасение от возбуждения, я теперь Егора даже понимаю — тот вечно в бойцовских клубах зависает до потери сознания. Говорит, что бокс помогает отрешиться от внутренних проблем.

   — Ты что, бессмертный? — Один сплёвывает в сторону, второй подбирается справа, чтобы перехватить меня, но я отступаю. За спиной мусоропровод, и случайный удар локтем получается слишком шумным. Привлекающим внимание.

   — Мразь! — Первый бросается по ступенькам наутёк, а тот, что с ножом, на меня.

   Темень такая, что я едва различаю, где мои, а где его руки, но свист лезвия над ухом получается определить. И даже отклониться и выбить оружие из тощей руки, хотя оно, сука, всё равно успевает чиркнуть остриём по щеке.

   Я не силён в драках, как-то в молодости особо не приходилось тренироваться. Пока был мал и юн, со мной охрана всегда ездила, а потом… Да я же мирный, никому жить не мешаю, в споры не лезу. Прошлым летом в клубе было, мудаки пристали к танцующей девушке. Заступился грудью, но там охранники быстро нас растянули, а я получил прекрасный секс в VIP-комнате в благодарность.

   — Давид! — Вскрик Арины пугает ублюдка, он на секунду сомневается, добивать меня или нет. Спасительный луч из квартиры прокладывает ленту до моих ног.

   Опять слепну. То ли от удара в грудину, то ли от яркого освещения.

   Я боюсь потерять равновесие или сознание, а то вдруг этот конченный нарик нападёт на девушку, а там ещё и дети, потому зверею по щелчку и даю мудаку в рожу, слыша, как хрустит от удара кулак и лопается кожа подонка.

   Меня откидывает на стену от толчка.

   И всё затихает. Припав на колено, слушаю топот удаляющихся ног. Как он после моего удара вообще встал? Да, надо меньше пить. Приближающиеся шлепки привлекают моё внимание, но сразу подняться не получается. Арина босиком за мной выбежала, вот же глупая.

   — Боже… Давид, зачем ты вышел? — Её голос меняется. Из холодного он перетекает в тревожный, дрожащий. — Поднимайся. — Она маленькая, невысокая, но у неё хватает духу поднырнуть под меня и толкнуть вверх.

   Встаю на ноги и плетусь вместе с девушкой, обнимая её за талию, жадно вдыхая свежий запах волос. Возбуждаюсь и горю рядом с ней, а всплеск адреналина делает только хуже. Ненавижу себя за это. Вот бы поухаживать, как все нормальные мужики, но нет же, мне сразу вкусненькое подавай. Какая баба не сбежит?

   Арина заставляет встать у стены в коридоре, не понимая, что обжигает меня прикосновениями, касается груди и живота, проверяя, что я цел, быстро закрывает дверь и, возвращаясь мне под руку, тянет в ванную. Я делаю вид, что мне хреново, слабо переставляю ноги, на самом же деле меня ведёт от неё, а не от драки.

   — Ма-а-ам, — выглядывает из комнаты обеспокоенный Мишка.

   — Сидите в комнате! — отмахивается Ласточка и тащит меня дальше.

   В маленьком помещении нам тесно вдвоём, но девушка не сдаётся, толкает меня, заставляя сесть на край ванны, а сама мечется от умывальника до полочки. Наверху стоит металлическая коробка с нарисованными на салатовом фоне зебрами, и Ласточка не дотягивается, чтобы её достать. Мне приходится подняться и помочь, прижаться всем корпусом к девушке и почувствовать каждый изгиб женского тела.

   Издевательство.

   Она быстро поворачивается и оставляет коробку между нами.

   — Не волнуйся так, — хрипло смеюсь, разглядывая её румяное лицо. — Ничего же не случилось.

   — Ты весь в крови, — еле шевелит губами. Хочу толкнуться в них до невозможной глубины. И не только языком.

   — Плевать, — тембр от возбуждения снижается, — зато ты уже не выкаешь.

   — Совсем дурак? — она вскидывает бровь и продолжает шептать. Не хочет пугать детей произошедшим. — Чего ты прицепился ко мне, доктор Аверин?

   — Хочу тебя, — усмехаюсь, ведь ответ очевиден.

   — Я замужем. — На её щеках настоящие розы смущения, и я, наглея, запускаю пальцы в густые волосы и тяну девушку на себя. Коробка всё ещё мешает, упирается мне в живот, но я совершенно очумел от этой женщины.

   — Врёшь, Ласточка, — шепчу в приоткрытый от удивления рот, но держусь на расстоянии, не давлю и не напираю. Она сама должна податься вперёд, позволить взять её.

   — Сиди уже, — Арина отталкивает меня в грудь, но у неё не получается.

   Замечая панику в ясных глазах, всё-таки сажусь на бортик ванны. Скрывать возбуждение смысла нет. Девушка встаёт между моих ног и упрямо не опускает взгляд, но по блеску в радужках осознаю, что моё состояние и реакция её очень даже волнуют.

   — Ты очень красивая. — Прикрываю глаза, когда она касается моего подбородка влажной ваткой.

   — И чужая, зарубите себе на носу, докторишка.

   Словечко-то какое… меткое.

   Жду, пока она уберёт капельки крови с моей щеки, бросит на край умывальника кусочки использованной ваты, и только потом перехватываю её ладошку и тяну к губам. Один вдох, движение вверх, и она уже дрожит как лист на ветру, качается от трепета и закатывает глаза, сдерживая свои эмоции и чувства. Давит стон на подходе.

   У неё весь вечер зрачки расширены, дыхание частое, глубокое, а сердце лупит в грудь так, будто желает выскочить. Она хочет меня, только себе не признаётся в этом.

   — Давид, прекратите. — Девушка вырывается, но стоит мне коснуться линии жизни языком, выпускает свист поражения.

   — Я тебя добьюсь, Ласточка, — пьяно шепчу, захватывая пальчик губами, покусывая нежную кожу.

   — Уходите, — шипит она, снова пытаясь вырваться.

   — А как же чай? — поднимаю взгляд, скрещиваясь с её испугом и жаждой.

   — Дома попьёте.

   — Н-но й-я-а з-же роанен, — язык заплетается от хмельного состояния, приправленного острым желанием её отыметь прямо здесь, на стиралке.

   — Царапина, — шепчет, хлопает густыми ресницами, а я ныряю в серебро её глаз, как в бездонные воды океана.

   — Н-не выгоняй, прошу тебя, я буду слушаться, — поднимаю шутливо руки, отпуская её. Хотя это и сложно даётся.

   Девушка тут же отступает, влипая в стену лопатками. Не сильно далеко получается, рукой дотянусь, но её вид, загнанный и поражённый, немного приводит в чувство.

   — Ещё раз полезешь, свалишь в туман, — огрызается яростным шёпотом, тыча в меня крошечным пальчиком. — Уяснил?

   — Яснее некуда, — роняю голову.

   Ласточка срывается с места, как птица с провода, и исчезает за дверью, а я ещё некоторое время сижу и разглядываю сбитые костяшки на руке. Завтра гематома будет, если холодное не приложить.

   Но Арина тут же возвращается и протягивает мне пачку масла, завёрнутую в вафельное полотенце.

   — Иди к столу, поздно уже, детей пора спать укладывать.

   — Арин, — окликаю её. — Где он? Твой муж…

   — В командировке, — заготовленно отвечает и снова скрывается в коридоре. — Дети, идите пить чай.

   — Ма, а кто кличал? — интересуется Юла.

   — Да это соседи буянили, — поясняет Арина, и они малым табуном проходят мимо приоткрытой двери ванной.

   Я плетусь следом. Прячу ударенную руку за спиной и застываю в дверях, понимая, что кухня слишком маленькая для нашей оравы. А мне со своей комплекцией вообще сесть негде.

   Арина понимает это и, заламывая руки, показывает на единственный оставшийся стульчик у окна.

   — Я, пожалуй, пойду, — улыбаюсь малышам. Они уже наминают тортик, а малявка так прикольно мычит, выражая восторг от десерта.

   — Но как зе цяй? — с набитым ртом спрашивает девочка.

   — В другой раз, Юла. Миша, — обращаюсь к мальчику, что тоже с удовольствием ест торт, но не торопится, как сестра, а откалывает кусочки вилкой и медленно подносит ко рту, вдыхая аромат выпечки. Услышав своё имя, он поднимает на меня синий взор и тут же хмурит тёмные брови. — Там, в пакетах, для вас есть подарки, поможешь сестре распечатать?

   — Конечно, — отвечает пацан, с надеждой поглядывая на Арину.

   Я на неё не смотрю, не могу больше — лопну, если не убегу. Не думал, что это будет так сложно.

   Ухожу не прощаясь в коридор, набрасываю на плечи пальто, ныряю в туфли и на ходу набираю Егора.

   — Ты ещё тут?

   — Жду, — сонно протягивает Меркулов.

   — О`кей, сейчас буду.

   Поворачиваю замок и толкаю от себя дверь, но меня останавливает тёплая рука на плече.

   — Спасибо, — летит в спину тихий шёпот.

   Повернувшись к Арине, долго смотрю в её нежное лицо. Изучаю родинки и морщинки, считаю ресницы.

   — На здоровье. — Прячу руки за спиной, чтобы не дёрнуться и не обнять её, ещё раз втянуть вкусный запах. — И не вздумай пересылать мне деньги. Обижусь и буду приходить снова и снова.

   — Не приходи, Давид.

   — Это просьба?

   — Я не стану повторять. — Она уводит взгляд, опускает его ниже, на мою ширинку, а меня дёргает, словно получил хлыстом по спине.

   Толкаю её в стену и жадно впиваюсь в губы. Хватает двух-трёх глотков, чтобы сойти с ума. Её вкус, её запах, её страсть, всё это — коктейль круче виагры.

   Сам отрываюсь, потому что дальше только один выход, вернее, вход, и выталкиваю свою тушу в подъезд.

   Не мешкая, спускаюсь по ступенькам и вываливаюсь в осеннюю холодную ночь.

   Она будет моей. Не знаю, как и почему, но я всё сделаю, чтобы присвоить девушку. Для начала нужно найти муженька, о котором она постоянно твердит. Ощущение, что это прикрытие, чтобы не трогали и не цеплялись к её красивой попке, но проверить стоит — замужних всё-таки тяжелее совращать, есть ведь и личные пунктики.

   К чёрту пунктики! Я так хочу Ласточку, что плевал на её благоверного с высокой горки. Моей будет. Точка.

   Несколько дней я терпел. Затем ещё неделю следил за Ариной. А после у меня начались заезды… от воздержания, конечно.

   Приказал, ладно, мягко попросил Егора не выпускать Ласточкину из вида. Меркулов странно поморщился, но всё-таки выполнял свою работу. Молча. Без вопросов. Что для него весьма удивительно.

   В некоторые дни, когда друг не мог, я перебрасывал приёмы на коллегу и сам околачивался около подъезда, менял машины и одежду, чтобы не примелькаться любопытным соседям. И так бабульки-сплетницы уже косились в мою сторону. Уверен, не первый день ломают себе голову, к кому это такие дорогие тачки приезжают.

   Я уже знал, когда моя Ласточка встаёт, когда засыпает и выключает свет в квартире, когда идёт в ближайший супермаркет купить продукты, когда ведёт детей в школу. Всё знал. Кроме одного. Где её благоверный? За эти десять с приличным хвостом дней он ни разу не появился. Неужто такая долгая командировка? Капитан корабля, что ли?

   — Даня, есть новости? — Набрав друга, я откидываюсь на спинку кресла и неотрывно слежу за подъездом, не хочу пропустить девушку сегодня. Должен хотя бы одним глазком посмотреть.

   — Аверин, ты что, совсем? — присвистывает Соколов, словно я уже давно того… свихнулся. — Ты мне сегодня уже третий раз звонишь, романтик хренов. Причём первый раз твой звонок был очень не вовремя.

   — Разбудил? — Сжимаю переносицу. Что, правда, я набирал его сегодня? Не помню. Как яйца с утра гудели, помню, а вот остальное — смутно.

   — Представь себе! В пять утра я сплю вообще-то. И сейчас досыпаю то, что ты мне не дал, когда звонил в шесть! Блин, Давид, что с тобой? Так эта Ласточкина хороша, что ты напрочь мозг потерял? Обычная девушка, на первый взгляд ничего особенного. Что тебя так заклинило?

   — Не спрашивай. — Максимально отклоняюсь назад, чтобы сесть удобнее, в теле уже дней семь жуткая ломота. — С меня скоро искры будут сыпаться.

   — О, бля… Довела баба. Что ж ты её до сих пор не отоварил?

   — Выгнала.

   — Тебя? Не верю, — смеётся он в трубку, а мне вот вообще не до смеха. А хотя… Даня ведь прав. Арина хотела меня, дрожала, когда я её целовал, мне нужно было дожать, а я отступил. Почувствовал, что сорвётся глупая с крючка и больше не позволит подступиться.

   — Дань, что по её мужу? Есть хоть немного инфы?

   — Да она чистый лист, повторяю. Заезжал в школу вчера, я же тебе говорил, ты таблеточки для улучшения памяти попей, что ли, — Данька тяжело выдыхает, перемещается, я слышу в трубке стук его каблуков, хлопок двери. — Директор никогда мужа её не видела, хотя он прописан в деле малявок. Так вот, — друг фыркает, — я только что пробил его — хрен, пусто, как в танке. Нет такого. Он выдуманный. Ни единого следа. Ласточкина хотя бы за последние лет десять наследила, а он… пустышка.

   — Звучит бредово.

   — Согласен.

   — А ты смог найти, под каким именем она пишет?

   — Нет. Зацепок нет. В сети её фотографий я не нашёл.

   — Да и я. Потому к тебе и обратился.

   — Понял, не дурак. Что она хоть пишет?

   — Сложно сказать, — я на миг прикрываю глаза. — Малая заикалась, что сказки, но у меня есть подозрения, что сказки эти не простые…

   — Золотые, — заразительно смеётся Соколов, изображая стон в трубку.

   — Хватит ржать, конь озабоченный. Лучше делом займись.

   — Мне уже и самому интересно, кто она такая, эта твоя птичка-невеличка с писательским талантом. Сейчас ищем по базе, но десять лет прошло, она могла и внешность изменить, а фото, что ты дал — ну, хреновое оно. Сам понимаешь.

   — Другого нет, я и так украдкой снял. А зачем ей внешность менять?

   — Это уже её нужно спрашивать. Хочешь, я приеду — устроим допрос с пристрастием, выведем Ласточку на чистую воду?

   — Нет! — Мой вскрик пугает собравшихся на солнце голубей. Они взлетают, как хлопья, и уносят с собой вибрирующее «Ур». Я дёргаюсь закрыть окно, ветер сегодня отчаянно мерзкий, пронизывающий, но входная дверь подъезда вдруг открывается, и на улицу, в тонкой осенней куртке дешёвого покроя, выходит измученная Арина. Что-то совсем она осунулась за эти дни.

   Я какое-то время не могу дышать. Жадно впитываю каждое её движение и, сцепив зубы, затыкаю либидо, но оно, падла, рвётся из штанов, будто вулкан проснулся.

   Засада. Какая же она немыслимо красивая! Даже в этой шапке набекрень, что прячет её густые волосы. Даже в этих старых мешковатых штанах и безобразной куртке.

   — Давид! — свистит в ушах голос Даньки. — Ты тут?

   — Тут, — отвечаю шёпотом, свистящим и хрустящим. — Она вышла, не могу говорить. Позже перезвоню.

   — Не вытвори там ничего, — предостерегает со смешком Соколов. — Воздержание в твоём случае очень опасно, а я тебя прикрывать не стану, насилие не переношу, ты же знаешь.

   — С ума сошёл? Какое ещё насилие? Я же говорил, она отвечала мне, будто голодающая, но всё равно не дала. Гордая, видать. Да и за собой следи, Сокол ненаглядный. — И отбиваю связь.

   Даня не страдает гиперсексуальностью, но ни одну бабу стороной не обходит, тот ещё ловелас и порочный жеребец. У него после первого брака установка не доверять бабам, но отоваривать их по полной, наслаждаясь жизнью. Так что мы в этом даже чем-то похожи. Да только у меня клин какой-то из-за Арины. Несколько раз пытался с Кристиной пошалить на этой неделе — всё бурлит и крутит, а на неё не встаёт. Чёрт-те что. Пришлось пить успокоительное, но на седьмой день я еле пережил приём больных — чуть не задрых перед пожилой дамой, мамочкой одного из местных воротил, что пришла проверить сердце.

   Решил, что таблетки моей проблеме точно не помогут, нужно решать вопрос кардинально. Сгребать Арину в объятия и держать, пока не закричит от удовольствия.

   Ласточка, быстро перебирая ножками в старых ботинках, спешит по краю тропинки и ныряет под арку, оплетённую с одной стороны диким виноградом. Красным сейчас, по осени, как будто кровь пролилась на стену. До супермаркета рукой подать.

   Не отвожу глаз, пока девушка не скрывается за поворотом, только потом выбираюсь из авто, закрываю дверь и плетусь следом. Не знаю, что сделаю и скажу, но сегодня я должен попытаться наладить с ней связь — хотя бы минимально.

   Приходится несколько раз прыгнуть на пятках, чтобы сбить стояк, но это не особо облегчает состояние — от боли в яйцах едва переступаю с ноги на ногу, а во рту собирается горько-солёная слюна. Пальто спасает положение, прикрывает стратегические места, но слегка топорщится впереди.

   Чтобы умерить жар, я сильно сжимаю кулаки и судорожно сглатываю комок в горле. Боль немного отрезвляет. Спасибо Егору, что посоветовал грушу дома повесить, а ещё сходить в спортзал. Он вчера прилично вытряс из меня дури, спал я как убитый, но с утра всё по новой закрутилось, вашу диссертацию. И каждый день всё мощнее и мощнее была эта больная тяга к чужой женщине.

   В магазине держусь в стороне, издали наблюдаю, как Арина тщательно выбирает крупу, берёт самую дешёвую, кукурузную, пшеничную и манную, несколько пачек молока, сахар, соль, а потом долго гипнотизирует полку с мясным, но так ничего и не берёт. Твою ж мать… Всё,