Громов: Хозяин теней. Часть 2. Карина Демина

Оглавление

• АННОТАЦИЯ
• ГЛАВА 1
• ГЛАВА 2
• ГЛАВА 3
• ГЛАВА 4
• ГЛАВА 5
• ГЛАВА 6
• ГЛАВА 7
• ГЛАВА 8
• ГЛАВА 9
• ГЛАВА 10
• ГЛАВА 11
• ГЛАВА 12
• ГЛАВА 13
• ГЛАВА 14
• ГЛАВА 15
• ГЛАВА 16
• ГЛАВА 17
• ГЛАВА 18
• ГЛАВА 19
• ГЛАВА 20
• ГЛАВА 21
• ГЛАВА 22
• ГЛАВА 23
• ГЛАВА 24
• ГЛАВА 25
• ГЛАВА 26
• ГЛАВА 27
• ГЛАВА 28
• ГЛАВА 29
• ГЛАВА 30
• ГЛАВА 31

АННОТАЦИЯ

Савелий Громов не привык сдаваться. Даже если шансов нет, приговор озвучен и смерть давно обосновалась в его палате. Если есть хоть крохотный шанс выжить, он его использует.

   Проломить границу миров? Почему бы и нет.

   Подселиться в тело мальчишки-детдомовца? К тому же незаконнорожденного, не имеющего права на отчество и фамилию? Уже было.

   Обжиться в новом мире, где сохранилась монархия и аристократы? Где противоречия между властью и рабочими вновь набирают силу? А ещё есть маги, Священный Синод со своими дознавателями? И главное - тени, создания мира Нави, которые находят дорожки к людям, чтобы выпить их жизненную силу.

   Громов как-нибудь приспособится.

   Главное, не торопиться. И не лезть туда, куда не просят... хотя бы в первое время. И запомнить, что если ты видишь тень, то и она видит тебя.

ГЛАВА 1

«Сегодня состоялся торжественный акт в петербургском женском медицинском институте, давшем первый выпуск женщин-врачей. На акте присутствовал товарищ министра народного просвещения Лукьянов. Директор института Отт произнес блестящую речь, в которой отметил громадные заслуги женщин-врачей, как на медицинском поприще, так и вообще в нашей жизни, указывая на их постоянное гуманитарное влияние на окружающих» .

   «Известия».

   Дерьмо.

   Нет, жаловаться грех.

   Иду, мать вашу, на поправку. Семимильными шагами, можно сказать, шествую к огромному удивлению и радости докторов, которые, кажется, начинают уверяться, что случилось долбаное чудо. Правда, в глазах некоторых видится недоумение, мол, почему чудо с этим-то.

   Других ведь хватает.

   Таких, которым чудеса куда как нужнее. А они нет, не случаются. И те, другие, тихо помирают. А я вот выздоравливаю.

   Две недели прошло.

   Две недели – это много или мало? Если так-то, вполне прилично. Я и сидеть научился. И ем уже сам, пусть и еда своеобразная. Нет, капельнички капают, никуда-то от них не денусь, да и силёнок у меня, что у кутёнка, но…

   Мне бы радоваться.

   А не выходит.

   Я раз за разом пытаюсь попасть туда. Куда? Кто бы знал… в бред ли, в реальный ли мир, главное, что знаю точно – мне туда надо. Я… я не хочу здесь больше.

   Как будто давит всё.

   Бесит.

   Как будто оно всё вот вокруг – ненастоящее.

   От вежливых медсестричек до стерильной белизны палаты. И приходится раз за разом душить в себе раздражение, чтобы не сорваться на ком-нибудь. А оно не душится и всё одно проскальзывает, пробивается едкими ли словами, взглядами ли.

   Ничего.

   Они привыкшие. Они списывают на болезнь и дурной характер, помноженные друг на друга. И улыбаются, улыбаются… старательно.

   Натужно.

   Я это тоже вижу. И ещё сильней бешусь. Только этого мало, чтобы прорвать границу. А она есть. Я знаю, что есть. Я не сумасшедший.

   Я должен.

   Только не получается.

   Цокот каблуков. Тяжёлый такой, будто идущая дама норовит этими каблуками пол пробить. Или просто вес сказывается? Весу моя дорогая сестрица к своим годам набрала прилично, сделавшись не просто похожей на маменьку, но почти точною копией её. Ну, насколько я помню.

   Помню…

   Криво.

   Впрочем, плевать.

   Круглое лицо. Волосы вот стрижёт коротко и красит в яркий рыжий, в морковный такой оттенок. А матушка её завивала на бигуди, такие, железненькие. Почему-то они, эти бигуди, приклеившиеся к голове, посверкивающие из-под тонких прядок металлом, намертво врезались в память.

   Брови-ниточки.

   Ниточки же губы, но потолще.

   Два подбородка. Грудь тяжёлая, такую не всякий подоконник выдержит. И бока складочками.

   - Ну, - сестрица остановилась на входе в палату, и даже охранник попятился. – Чего хотел?

   - Увидеться?

   Да, я сам позвонил ей. Вот… наверное, слишком всё вокруг стало благостное, доброе и понимающее. Или ещё по какой иной причине.

   - А ты бодро выглядишь, - сказала она, окинувши взглядом и меня, и палату.

   - А ты постарела.

   - Себя-то видел? – фыркнула Виолетта.

   И не обиделась.

   Вот чую, что не обиделась.

   - Так чего хотел-то?

   - Веришь… сам не знаю. Поговорить с кем-то из родни.

   - То есть, всё-таки родня? – она кинула на столик тяжеленную сумку из искусственной кожи и сама плюхнулась на табурет. – Умаялась, пока дошла… слушай, а ты и вправду, похоже, помирать не собираешься.

   Виолетта вытащила пачку папирос, поглядела на меня и, поморщившись, убрала.

   - Тут же нельзя?

   - Нельзя, - подтвердил я. – Но если возьмешься меня на уличку вывезти, то и подымим.

   - Знаешь, Викуська говорил, что у тебя с башкой не лады, но чтобы настолько… - сестрица хмыкнула. – А доктора тебя отпустят-то?

   - Отпустят.

   Не то, чтобы рады будут. Им волю дай, так и вовсе меня в особо стерильной палате запрут. Но волю я не дам, а что там рекомендации нарушаю… ну так умирающим можно.

   Раз уж я из этой когорты пока не выбыл.

   - Охрану кликни, пусть кресло найдут. И пересадят. Замаялся я в четырёх стенах.

   - Сейчас расплачусь от сочувствия, - фыркнула Виолетта, ногти разглядывая. – Вот же… вчера только была у мастерицы. Клялась, что две недели как минимум. А оно уже облазить начало!

   Коляску нашли.

   И доктор, заглянувший в палату – возражать и возмущаться он не стал – проконтролировал процесс переноса моего драгоценного тела.

   - Вывезет пусть тоже он, - Викуся ткнула пальчиком в охранника. – А я уже там покатаю… тогда и расскажешь, чего тебя перемкнуло.

   Чтоб я знал.

   Не в ней дело.

   И не в Тимохе, который время от времени заглядывал. Когда с Ленкой, с которой сдружился, как он сам выразился – на всю жизнь, когда и сам. Тимоха, пожалуй, единственный не раздражал меня. Наоборот. Снова хотелось жить.

   Вот так… просто.

   Как никогда не жил раньше. Без подвигов и без понтов. По-человечески, как это у всех выходит. У всех вокруг, кроме меня. Но Тимоха уходил, и я погружался в вялую муть существования, которое казалось на диво бессмысленным.

   - Говорят, ты книжку писать решил, - первой заговорила Виолетта. – Эй ты… как тебя… иди, погуляй. Да не боись, не придушу…

   - Если решишь, сопротивляться не стану.

   - Да ну тебя, Громов, - отмахнулась она. – С такими шуточками… и на хрена оно мне? Хочешь помереть – сам вешайся, без моего участия.

   И главное, не понять, шутит или нет.

   - Как… дети?

   - Дети? Да нормально. Старшая вон работает вовсю. Младшему последний год остался. Тот ещё обалдуй. А ты что, по племянникам соскучился?

   - Может, и соскучился… замуж у тебя там не собирается?

   -Дочка? – уточняет зачем-то. - Хрен его знает. Нынешние не особо и торопятся. Живёт там с кем-то, но даже вот не скажу, всерьёз это у неё или так, здоровья ради…

   Парк при больнице имелся.

   Приличный такой. Поднимались ввысь дерева, в зелёной гриве которых уже появились первые капли осенней желтизны. И тяжелые листья попадались на вымощенной белою плиткой дорожке. Цвели цветы.

   Птички пели.

   И люди гуляли. В одиночестве вот или парами. Иные – в колясках, как мы. И со стороны мы с Виолетткой кажемся такою обыкновенною парой.

   Чушь какая.

   - Тебе-то что, Громов? – она свернула на боковую дорожку, которая вывела к беседке. Дикий хмель, затаившийся в зарослях шиповника, подобрался и к ней, взметнулся тяжелою волной, погребая под собственным весом хрупкое кружево дерева.

   Беседка была крупной.

   И пандус имелся.

   По нему Виолетта коляску и затолкала, чтобы потом развернуть. И наклонившись к самому моему лицу, заглянула в глаза:

   - Или совесть замучила?

   - Меня?

   - Действительно… чего это я. Какая у тебя совесть? – она отступила и села на лавочку, чтобы вытащить из безразмерной своей торбы сигареты. – Или Викусю дразнить собираешься? Он и так вон места себе не находит. А женушка его вовсе… дура.

   Виолетта махнула рукой.

   - Как по мне, понятно, что любви глубокой родственной меж нами нет, а потому смысла нет вокруг тебя танцы водить, надеясь, что ты вдруг осознаешь, сколь им задолжал, и растаешь.

   Дым был горьким.

   - Дай… - я протянул руку.

   Ладонь дрожала, пальцы ещё скукожились и вряд ли я сумел бы их распрямить, но всё же вот вытянул. Сам.

   - Охренел? – удивилась Виолетта. – Ещё скопытишься. Потом доказывай, что я не виновная…

   - Да ладно… ещё скажи, что опечалишься.

   - Вот уж точно нет. Но проблем отгребу.

   Однако сигарету дала.

   Надо же… ничего не ощущаю. Дым как дым. Горький. Едкий. И никакого удовольствия. В этом всё дело. Я осознал факт ясно-ясно, как оно случалось порой.

   Я перестал получать удовольствие от жизни.

   От вкуса еды.

   От способности сесть. От прогулки этой… когда я в последний раз выходил из палаты? И вообще был на улице? От воздуха. От общения. От всего.

   - Спасибо, - я вернул сигарету. – Слушай… а с жильём у них как?

   - Ты серьёзно или опять глумишься? – Виолетта прищурилась. – Как у всех молодых… что нам от мамки осталось, то ещё есть. А они вон… ипотеку, знаю, собирается. Но с нынешними ценами только и потянет, что однушку или эту вон… студию… видела я эти студии нынешние. Конура у хорошей собаки и та побольше.

   - Серьёзно. Погляди… если есть на примете жилье… ты лучше знаешь, что им надо. Две-три комнаты, нормальный район чтобы…

   - Громов? – вот теперь Виолетта окончательно напряглась. – Ты… чего?

   - Не знаю, - я прикрыл глаза и попытался сосредоточиться на том, что слышу. – Не знаю… как-то вот… чувство такое… дерьмовое. Ленка вон благотворительностью занялась. А я-то так чем хуже? И если уж благотворить, то лучше своим… твоим. У Викуси сынок – редкостное дерьмо.

   - Ну да… не без того. А знаешь, почему?

   - Нет. А что, есть причина быть дерьмом?

   - А как же… сука ты, Громов…

   Я приоткрыл глаза. Виолетта сидела с сигаретой, сгорбившись, нахмурившись как-то. И леопардовое платье её на спине натянулось, обтягивая и складочки плоти, и высокий горб-хребет позвоночника, и лямки бюстгальтера.

   - Я?

   - Удивлён? – Виолетта отправила недокуренную сигарету в урну. – Я всё бросить пытаюсь, а оно никак. Нервы, нервы… одни нервы, а не жизнь. Так вот, дорогой, ты никогда не думал, как твоё появление нашу семью разрушило?

   - Чего?

   - Того, - передразнила она. – Папаша наш, конечно, редкостный дерьмоед…

   Она сплюнула в сторону.

   - Знаешь… вот как-то… я помню, что мы хорошо жили. По тем временам. Мама, папа… Викуся… он неплохой так-то. Заботливый… он меня из сада забирал. И в школу потом тоже он водил и обратно. У мамы работа. У папы… папа раньше приходит, но он такой беспомощный. Сам ничего-то не может…

   - Только детей строгать?

   - Во-во… а мама, она старалась… квартиру вот сумела выбить. Сначала… это уже потом в кооператив влезть получилось. Но тогда всё с квартирки началось. Пятый этаж. Но зато три комнаты. Мы ж с Викусей разнополые, а значит, положено было. Ну, в комнату нас всё одно общую поселили, но зато только он и я. Ну и мама с папой. Мы ж семья. Семья!

   - Не ори.

   - Это нервы. Нервы, говорю же, ни к чёрту. Но мы семья. Мы ходим гулять. И в кафе-мороженое. Мама повязывает банты. И сама одевается в нарядное платье. Красится… и мы идём. И я гордилась тем, какая замечательная у меня семья. А потом появился ты.

   - Можно подумать, что я в чём-то был виноват.

   - Не был, - согласилась Виолетта. – Ни ты, ни я, ни Викуся. Просто однажды ты возвращаешься из школы, думая, что четверть получится закрыть без троек и тогда, быть может, мама согласится на щенка. У соседки с первого этажа как раз появились. Кудлатенькие такие. Болонки. Ну, она так говорила.

   Она говорила и чуть покачивалась, не замечая того.

   - А дома… дома больше нет. И семьи нет. Мать орёт на отца. Он орёт на мать. Оба красные и чужие. Потом мама плачет. А папа что-то говорит… лепечет виновато так. И щенка не будет, потому что у меня уже есть брат. Какой-то там брат, который взял и всё разрушил. Нет, внешне осталось, как оно есть… папа и мама. И школа. И Викуся. Ради детей они решили сохранять семью. Ну и ещё, чтобы не делить квартиру, её ж на семью выдавали. Только… дом – это ведь не стены, Громов. Дом – это где хорошо. А там было плохо. Они стали ругаться… как… мама срывалась, пилила, пилила… плакала и упрекала. А он соглашался и пил. Каждый вечер понемногу. Сначала понемногу, но…

   - Я в чём виноват?

   - Ни в чём. Говорю же… это я теперь понимаю. А тогда… какой-то вот брат из ниоткуда появился и всё сломал. Папа уже без чекушки жить не может. Он напивается и начинает ловить за руки, выговариваться, рассказывать, как ему тяжело было бросить ребенка. Что он любил твою мать… а с моей – потому что жизнь такая. Дерьмовая жизнь. И мама, знаю, тоже это слышала. И злилась, злилась…

   Виолетта прикрыла глаза.

   - Когда ты появился вновь, я… я тебя ненавидела. Папа ещё живой был, но совсем уже… трезвым он не оставался. И мама его выселила в деревню. В старый дом, который ей от её матери остался. Но он постоянно приезжал. Денег выпрашивал. Мама его ненавидела, но совсем выгнать почему-то не могла. И ударилась в работу. Она как-то давно ничего кроме этой работы не видела. Ей бы к психологу, но какие тогда психологи? А работа – это да, лечит. Вот и наработала жильё, что Викуше, что мне… только сердце, ему покой ведь нужен, а не когда со всех сторон рвут.

   И меня она тоже ненавидела.

   Нет, сейчас-то я понимаю, что особых причин любить меня у той, неизвестной по сути женщины, не было. И так-то да… виноват папаня?

   Матушка?

   Хрен его знает кто? И ему, этому «хрен его знает» претензий уже не предъявишь.

   - Сердце… в общем, подводить стало. А тут ещё перестройка. И перемены. И страна разваливается. Денег нет, потому что были-были, и вот раз и нет. Даже на пожрать… квартиры есть, это да. И заначка имелась, чего уж тут. Только надолго её не хватило. А мама совсем слегла. И ей нужны лекарства, врачи нормальные. Ну и всё остальное бы тоже, но этого нет. Викуша уже чего-то там подрабатывал. Пытался. В его институте и более именитым копейки платили, а аспиранту… и тут, представь, ты, такой весь распрекрасный. Здрасьте, мне жить негде, пустите перекантоваться. Каково?

   Молчу.

   Долго молчу. Вперился взглядом в лист, который дрожит и трясётся. Края его уже пожелтели, но жилки упрямо сохраняют цвет.

   - Причём ни тени сомнений, Громов, что мы-таки обязаны тебя принять. Обнять. Расцеловать. И рассказать, как без тебя скучали.

   - Если б было куда, поверь, не попёрся бы.

   - Это ты знаешь. И я. На нынешние мозги… а тогда… маме полегчало вроде бы. И даже на ноги вставать начала. И тут – пожалуйста…

   Ну да, незваный гость.

   - Главное, рожа мятая такая… как у запойного алкаша. Сам подумай, пустил бы такого в дом?

   Вряд ли.

   Вот… дерьмо, но вряд ли.

   - Наверное, оно всё могло бы быть иначе, - вздохнула Виолеттка. – Если бы…

   Если бы да кабы.

   - Могло, - отвечаю вслух. – А потом?

   - Потом… ну потом нас конкретно так прижало. Викуша бизнес затеял, напополам с приятелем. И вроде даже сперва пошло. Деньги. Успех… мама вздохнула, порадоваться успела ещё. А потом и её не стало. Инфаркт. Ей только-только пятьдесят исполнилось… и знаешь, другие ведь восстанавливаются и после третьего, а она раз и всё. И как будто… как будто её больше здесь ничего не удерживало. Батя тоже ушёл. Нажрался и дверь не закрыл. Зимой. Дом и… вымерз. А он с ним.

   Было ли мне жаль?

   Да ни на минуту.

   - Викуша в бизнес ушёл. А я одна осталась. Деньжат он мне подкидывал, чего уж тут. Но, Громов… я впервые осталась одна. Это страшно.

   - Будешь мне рассказывать. Я всю жизнь один.

   - Знаю. И поэтому мы… разные, - Виолетта вытащила ещё одну сигарету.

   - Рак – дерьмовая штука, - предупредил я её.

   - По тебе заметно.

   Странно, мы давно не виделись. Десять лет? Двадцать? Ещё больше. Нет, время от времени пересекались, и те встречи не оставили ничего-то в памяти. Зато в ней сохранился образ пышнотелой девицы в ярко-голубых лосинах.

   Тогда как раз была мода на лосины.

   И возили их баулами. Помню, на рынке чуть ли не на каждой точке стояли эти клетчатые сумки, над которыми вороньем кружились девицы, вытягивая, растягивая лосины, проверяя на тягучесть и плотность.

   На Виолетткином теле они ещё как растянулись. Майку тоже помню, чуть ниже задницы. И волосы начёсом. Тоже мода была такая, чтоб копну сооружать.

   - Мы на рынке встретились… - она мяла сигарету, но не закуривала. – Ты такой весь… в кожанке… с цепью на шее толстенною. Я тебя и не узнала, если по правде.

   - А на тебе лосины.

   - Ну да… мода. Я с подружкой гуляла. Искали чего-нибудь этакое… в общем… знаешь, я тебе обрадовалась тогда.

   Ну да, я ж ей тогда купил… что? А не помню. Шмотку какую-то? Или даже не одну? Точно! Куртку турецкую, кожаную. А потом, красуясь перед нею и её приятельницей, сунул в карман этой кожанки пару сотен зелени.

   Типа на погулять дорогой сестричке.

   - И завертелось… - сказала Виолетта за меня. – Твой дружок ещё на меня запал. Обхаживал… такой… как его? Имя вот вертится, вертится… Вано! Точно. Иван.

   Вано помню.

   Он ни одной бабы не пропускал.

   - Катал меня на тачке. Все подружки писались от зависти… а потом бросил, скотина.

   - Его застрелили.

   - В курсе. Я была на похоронах. Наверное, тогда в моей голове и появилась мыслишка, что ваша красивая жизнь, она не для всех. И что держаться бы от тебя и этой жизни надо подальше.

   - Что ж не держалась?

   - А чтоб это так просто… тем более тогда мы все заигрались в семью.

   Заигрались.

   Хорошее выражение.

   - Ты вон Викуше помог, когда его дружок с бабками свалил в далёкие дали, оставив Викуше долги и людей, которые считали, что раз бизнес общий, то Викуше долги платить. А ты взял и всё решил. И меня не обижал. Деньжат подкидывал. А я ведь тоже живой человек. Мне нравилось с деньжатами. Мне и сейчас с ними нравится, да… оно ж всем понятно, что богатым и здоровым быть лучше, чем бедным и больным. А тогда… икра, балычок, кафе с ресторанами. Магазины… косметика люксовая, духи и побрякушки. Отдых у моря. Братик не жалеет, братик балует… как вот взять и отказаться? Тем более что ты вроде ничего плохого не делал. Да и так-то… конечно, ещё тот придурок, но с тобой, Громов, было интересно. Хорошо даже, что я твоя сестра.

   - Чем?

   - В братьев не влюбляются. А ты, хоть и отморозок редкостный, но ведь харизматичный. Да…

   Я слюной подавился от этакого заявления.

   - Не замечал разве, как на тебя Викуськина супружница смотрела? Пальчиком бы шевельнул, она б мигом в койку прыгнула.

   - Никогда…

   - Серьёзно?

   - Зуб даю. Выдумываешь.

   - Ага… и я, и Викуська, который тебе всем вроде обязанный, а потому и оставалось, что беситься и улыбочку держать.

   - Он меня поэтому… выставил? Из-за бабы?

   - Нет, - Виолетта так и не закурила, но сигарету выкинула в урну. – Нет, Громов… он тебя не поэтому… он просто первым на своей шкуре ощутил, насколько опасно оставаться рядом с тобой. И ладно бы, только на своей…

ГЛАВА 2

«…заявляет об успешном полёте нового дирижабля, названного в честь своего создателя «Графом Цеппелином». Длина его составляет 117 саженей. Четыре дизельных мотора по тысяче лошадиных сил каждый способны развивать скорость более ста вёрст в час. Он воистину является настоящим воздушным замком. В гондоле под огромным брюхом дирижабля с шестнадцатью водородными баллонетами внутри находятся двадцать пять двухместных кают, библиотека, кухня, просторный салон и ресторация для пассажиров…»

   «Новости авиации»

   Виолетта кусает губы. Помаду уже всю съела, а я… я что. Сижу. Куда мне деваться от кресла. И возвращаться надо бы, пока искать не начали.

   Но не договорили.

   Не знаю, зачем оно мне, но надо.

   - Его… Танька… она беременная была. На пятом месяце. Когда её с улицы забрали… вот прямо с улицы взяли и забрали. А Викуше сказали, что это страховочка, мол. Гарантия, что он с тобой переговорит и в гости позовёт… и не только тебя, но и их, стало быть.

   - Не слышал…

   - Ну да. Ты ж в тот же день припёрся. Мол, укрыться надо. Сам в кровище. Ствол за поясом… он испугался. За себя. За Таньку. За дитё их, которое точно к твоим разборкам отношения не имеет.

   - Но не позвонил?

   - Да… как сказать…

   Позвонил.

   Я бы… кстати, а что бы я сделал? Позвонил бы? Или бы промолчал? Или помог вот, рискуя женой и ребёнком?

   - Позвонил, - говорю уже с уверенностью.

   - Ну да… только не сразу. Маялся. Он у нас в папеньку. Нерешительный очень. Испугался сперва, что Таньку замочат. И его как свидетеля… и меня… потом подумал, что если труп твой будет, то и отдадут. Потом испугался, что ты разозлишься и его того… в общем, в результате Викуша нажрался, что скотина.

   В это я охотно верю.

   - И меня вызвонил. Плакаться начал… я и приехала. Тебя уже в подъезде не было, а кровища – была. Я и заставила звонить. Сказать, что ты приходил, кажется, но когда Викуси дома не было. Когда он тебя в твоей берлоге искал, стало быть… кровищу оставили.

   - Её отпустили.

   Не помню, чтоб братец мой овдовел. Хотя… я тогда надолго выпал. На месяц или два даже, а это большой срок для тех времён. Сперва раны зализывал, потом просто прятался, силы стягивая.

   А там и повоевать пришлось.

   В общем, не до Викуши как-то было. Я о нём, честно говоря, сам старался не вспоминать, а то ведь…

   - Отпустили… - согласилась Виолетта. – Через четыре дня… её не кормили. Пить давали… нет, не насиловали, но так, отвесили пару затрещин, чтоб сидела тихо. Да в подвал засунули. Там холод. Сырость. И страшно… она заболела. Тяжело. Какая-то пневмония осложнённая или что-то там ещё. Но выжила. А ребёнок вот умер. Там, внутри.

   Вот теперь мне опять погано.

   Настолько, что дух перехватывает.

   - Он не говорил… Викуся.

   - А то… он боялся, что ты его в расход пустишь. И за то, что в квартиру не впустил. И за то, что сдал этим… пусть тебя не достали, но всё равно сдал же. Вдруг да они рассказали об этом? А ты частенько повторял, что крыс мочить надо.

   Чтоб…

   И ведь замочил бы. Я тот, прежний. Ни на секунду не усомнился бы, потому как принципы… и если просто запертую дверь простил бы. Простил ведь. Не тронул. А вот знай я, что он позвонил…

   - Там, когда срок такой, уже не аборт, а рожать заставляют… она и рожала. Сама еле живая и мёртвого. Тоже натерпелась. Долго потом боялась из дому выйти. Да и я всё правильно поняла. Ну, что нам ещё крепко повезло.

   - Это да… Арвен… это его люди, по ходу, были… он лишней крови не любил. Особенно бабьей.

   - Ну вот… но могли б и не убивая. На иглу подсадить. Или вон продать куда. Или самим попользоваться… тогда у меня, Громов, мозги окончательно на место встали. Я остатки твоих денег использовала, чтоб учёбу продолжить. Голова у меня, конечно, не особо светлая, но худо-бедно… ты тогда свои разборки затеял. И каждый день, считай, по телику знакомые имена… в некрологах. Вот.

   Снова молчим.

   Каждый о своём. И донельзя тянет заглянуть в голову Виолетты. Странно… я считал её туповатой. Да и не только я. Но это да, это Викуся у нас кандидат наук, доцент и светоч разума.

   - Танька потом забеременеть всё не могла. У неё прямо сдвиг на этом начался… а как получилось, сам понимаешь. Она тряслась над этим ребёнком, как над хрустальною вазой. Она и Викусю-то к нему не подпускала… сама растила.

   - И вырастила.

   - Что есть, то есть… и опять, получается, никто не виноват? – криво усмехается Виолетта и встаёт. – Поехали, пока ты тут не скопытился от избытка впечатлений.

   - Не дождёшься…

   - Это Танька Викусю продавила, чтоб к тебе пошёл. Ну, когда узнала, что ты скоро окочуришься… она его крепко под себя подмяла. И такая вот… хитрая, заразина… знает, на что надавить. Что Викуся до сих пор и тебя боится, и себя виноватым считает, что перед тобой, что перед нею.

   - Все вы, бабы, хитрые заразины.

   - Не без того. А как ещё с вами быть-то? Думаешь, я другая? Такая же.

   Колеса катились по дорожке.

   А я… думал?

   Раскаивался ли? Да нет, ни хрена подобного. Смысла в раскаяниях немного. И даже начни я сейчас руки заламывать, что изменится? То-то и дело, что ничего. А значит, толку-то.

   - Вот и вырос… племянничек.

   - А ты?

   - А что я?

   - Тебя не задело? Тогда?

   Я ведь не слишком-то задумывался о них. Точнее совсем и не задумывался. На Викушу обиделся… нет, это не обида, это серьёзнее. Даже мочкануть хотел, за предательство. Но там как-то сперва крепко не до братца было. Потом вроде и подостыл чутка.

   Ну и дела опять же.

   Одно.

   Другое.

   Дядька Матвей, который предатель куда хуже Викуши. Меня после долго плющило… а с Виолетткой и того проще. Я не навязывался. Она общаться не стремилась. Так и разошлись, ставши чужими, какими мы по сути и были друг другу.

   - Да как сказать… похищать меня никто не похищал. Но приглядывали. Знаешь, это очень на нервы действует, когда за тобой почти по пятам ходят братки. Не скрываясь даже. И в подъезде пару раз за горло брали. И одежду резали, так, пугаючи… и напугали, да… до усрачки и истерики.

   - Чего хотели?

   - Узнать, где ты. Но я не знала. И они, скорее всего, это и без меня понимали. И спрашивали так, для порядку скорее. Если б заподозрили, что знаю, иной разговор случился бы. Ну а потом, верно, просто поостереглись.

   Похоже на правду.

   Выходит… повезло? Ей вот. А Викушиной жене – чёрт, вот не помню её в упор – наоборот.

   - А там у меня и кавалер появился… точнее он и раньше был, но так, в стороночке. Но порядки наводить стали. Он и пошёл наверх. Звание там… ну и связи… ну и в целом… я и замуж вышла, чтоб спокойнее себя чувствовать.

   За мента.

   Ну да… он ей и с работой помог. И, может, неплохо, если так-то. Живут вон до сих пор, сколь знаю. Сильно-то Виолетткин муженёк не поднялся, не дорос до чинов генеральских, но так-то вроде толковый. И честный, сколь знаю.

   - Ясно, - говорю, ощущая усталость. – Хорошо, что поговорили…

   - Ну да. Наверное… теперь буду гадать, как оно могло бы быть…

   - Квартиры погляди.

   - Громов…

   - Я не шучу, - отвечаю ей. – Если так-то… рассматривай это как моральную компенсацию. И Викусе скажи… жену его и сыночка я видеть не хочу, но раз уж так… то пускай сами разберутся, кому и чего для счастья надо. Соври там чего-нибудь.

   - Ты точно в порядке? Хотя… чего это я…

   Мы выехали на главную аллею. Вон и больничка видна. Не сказать, чтобы красивая. Всё-таки этим зданиям не достаёт индивидуальности, изящества там. Коробка коробкой. Серая. Какая-то запылившаяся будто. Да уж… мне сейчас только вопросами эстетическими заниматься.

   - Знаешь… а и посмотрю. И скажу, - Виолетта тряхнула головой и тяжёлые серёжки её качнулись. – Не знаю, что ты за это попросишь, но проси с меня. Детям… не надо им с тобой знакомиться. Ни к чему оно… но я ради них хоть голышом спляшу.

   - Ты себя в зеркале видела? У меня нервы слабые для таких ужасов.

   Виолетта захохотала, и как-то в этом смехе мне снова послышался тот, давний, девчачий совершенно. И радостный-радостный, со щенячьим подвизгиванием.

   А мне ведь нравилось.

   Я и на рынке-то её узнал не случайно, а потому что приглядывал. За нею вот. За ними. Адресок знал. И повадился навещать. Сперва вот как Метелька с мыслями о мести носился, что дурак с писаной торбой. Потом сменились другими, когда вверх пошёл, что, мол, явлюсь такой распрекрасный, на тачке, весь в коже и золоте. Деньжат швырну, мол, на бедность, а сам гордо удалюсь в закат.

   А они будут смотреть и страдать, кого потеряли…

   Бестолочь.

   И смешно, и горько. И не понять, на кой мне в тех прошлых делах ковыряться. Это как кожицу с ран сдирать, которые только-только затянулись. И больно, и бессмысленно. А всё одно тянет.

   - Мог бы и соврать, - отсмеявшись, сказала Виолетта. – Да ладно… если серьёзно, то оно и вправду… никто не виноват, но и невинных нет. Как-то оно… обычно, Гром. Как всегда по жизни.

   - Я и не думал, что вас задеть может, - признался, когда уже показалось и крыльцо. – Погоди… не хочу туда назад. Тут оставь.

   - Нет уж, где взяла, туда и верну. А не думал… ты просто не привык. Это я теперь такая мудрая, опытом пожёванная… если так-то, откуда тебе знать? Ты всегда был один. И раньше. И после уж… ты даже про Ленку свою не особо задумывался, хотя, наверное, она единственная, кого ты любишь. Если ты вообще любить способен.

   - А ты и про Ленку знаешь.

   - Ещё бы. Викуся изнемогся весь, когда про женитьбу услышал. У Таньки истерика. Она уж всерьёз твоё состояние расписывать начала, на что тратить. А ты взял и женился. И правильно… столько лет ей в душу срать. Так хоть после твоей смерти компенсация будет.

   - Я не…

   - Ты не таскал её с собой на разборки? Не подставлял никогда? Или может, не находил себе других баб, когда она надоедала? Ты когда-нибудь думал вообще, каково ей?

   - Я…

   Не думал.

   В голову как-то не приходило задумываться о таком.

   - То-то и оно, Громов… не думал. Ни о неё. Ни о нас. Хотя ведь мог бы. Охрану приставить. Вывезти куда. Да и просто предупредить, чтоб убрались и пересидели в тихом месте. Но тебе ж в голову не пришло. Ты в принципе не способен думать о других людях. И это не твоя вина. Скорее часть твоей натуры. Ты из тех людей, которые заведут козочку, будут её холить-лелеять, гулять и баловать, золотыми побрякушками украшать, а в голодный год, глазом не моргнув, сожрут. И не поймут, чего не так сделали.

   Виолетта вздохнула.

   - Поэтому заводить лучше котиков, - ворчу я.

   - Не обольщайся. Котика ты тоже сожрёшь, не поморщившись. Ладно, извини. Может, перебарщиваю. Может, ты изменился, но… просто вот… вырвалось как-то. Эх, не так надо себя вести с умирающим богатым родственником… не так…

   Она передала коляску подошедшему охраннику.

   - Не знаю, что за блажь тебе в голову пришла, но я даже рада, что ты позвонил.

   - Заходи…

   - Как-то… неудобно, что ли.

   - Серьёзно. Хочешь одна, хочешь с детьми… племянники как-никак. Или с Викушей… скажи, издеваться не стану. Ну и с квартирами… с чем-чем, а с такой ерундой помогу. И Ленке скажу…

   Я подал руку.

   И Виолетта коснулась её осторожно, будто до конца не веря.

   - Ты знаешь, что если я решил, то так оно и будет, - говорю, глядя в её глаза, и вижу в них… тень? Нет, мерещится. Просто Виолеттка стоит так, боком. – Так что лучше сама выбери, а то ж я могу и на свой вкус…

   -Вот-вот… куда ж Громов и без угроз, - сестра убирает руку.

   И тень исчезает.

   - Увидимся, - говорит Виолетта более уверенно.

   - Не спеши, - сказал я охраннику, который явно готов был отправить меня в палату.

   Я смотрел Виолетте в след, но… ничего. Тень показалась? Или уже просто я настолько хочу её увидеть, что сам себя накручиваю.

   - Ладно, поехали…

   И коляска развернулась. Надо будет и завтра выбраться, раз уж можно. Ну или выпустят. Не стоит действовать докторам на нервы лишний раз.

   В больнице воняло.

   Вот вроде и место приличное. Всюду красота, чистота. Полы сияют. Потолки сияют. Медсестры, что характерно, тоже сияют. А вонь есть.

   Стоп.

   Это не совсем вонь. Точнее запах обычный, больничный, из смеси чего-то донельзя стерильного и лекарств. Но в него примешивается иной, знакомый, лилейный.

   - Погоди, - приказываю и охранник послушно замирает прямо посреди холла. А я закрываю глаза и пытаюсь понять, откуда тянет треклятыми лилиями. Цветы? Цветов здесь много. Вон, и в горшках огроменных какие-то кусты торчат, и в вазах. Причём цветы живые, словно тем самым пытаются подчеркнуть элитность места. Но лилий среди них нет.

   Лилии я бы узнал.

   Тогда…

   - Налево, - я решаюсь. В конце концов, если ошибся, совру чего-нибудь. Или просто промолчу.

   Коляска поворачивается.

   Запах становится ярче.

   Чётче.

   Да, лилии. И я уже вижу эту тончаюшую нить, что тянется следом, манит за собой. Неужели… или мозги пострадали? Вариант, конечно, куда более реалистичный, чем мои фантазии о другом мире. Я ж на препаратах сидел, которые отнюдь не полезные… и опухоль. Распадается вон. Травит тело. Почки там, печёнку. Почему бы и не мозги?

   Даже Виолетта отметила.

   А я…

   Кресло катится.

   - Медленней, - говорю я, и охранник послушно замедляет шаг. Здесь запах слоится, растекается по всему коридору. Нет, надо выбрать… выбрать… дверь выбрать. Двери заперты, и я стою на распутье, как грёбаный витязь, не способный решиться, куда идти.

   Направо.

   Налево…

   Прямо. Решение приходит с ясностью в голове.

   - Прямо. Что там?

   Кто.

   Правильнее будет спросить, кто.

   - Могу узнать, Савелий Иванович, - отвечает охранник, который, если и удивлён этаким капризом, то виду не показывает.

   - Узнай. Только сперва нам надо туда. Посмотри, есть там кто?

   А то вдруг там пришли проведать и помимо болезного – а я не сомневался, что человек за дверью очень и очень болен – там вся любящая семейка собралась. Неудобненько выйдет.

   Но нет, в палате было пусто.

   Небольшая. Раза в четыре меньше моей. Но с окном. Кровать у него и стояла. Помимо кровати сюда поместилась тумбочка и столик, а ещё – шкафы с приборами, от которых к кровати протянулись нити разноцветных проводов и прозрачные сосуды капельниц.

   Знакомо, однако.

   - Оставь. Иди узнай… имя там и так далее.

   - Но… - охранник мнётся. Ему очень не хочется оставлять меня наедине с этой женщиной, имени которой я не знал.

   - Иди, - повторяю жёстче.

   Потому что мне очень надо остаться.

   - Только ближе подкати.

   Хватит ли у меня сил встать? Или… запах здесь резкий, назойливый даже. И от него кружится голова. А я… я повторяю приказ. И голос срывается нервно, но этого хватает. Охранник из числа новых, а эти перечить боятся.

   Дверь закрывается беззвучно. И готов поклясться, что у меня минут пять от силы. Но дальше-то что? Сидеть и нюхать? Думай, Громов… лилии – это… это смерть.

   Допустим, запах на самом деле иной, но мой мозг связал его со смертью и прочно. Значит, эта женщина скоро умрёт?

   Ну, это и без запаха понятно, стоит посмотреть.

   Кто она?

   Хрен его знает. И возраст не определить. У мумий вообще крайне сложно с возрастом. А она на мумию похожа. Тонкую, обтянутую желтоватой полупрозрачной кожей, которая облегает не только жилку, но и вздувшиеся сосуды. Глаза провалились глубоко в глазницы, пусть и выглядят выпуклыми. От волос остались редкие клочья.

   Губы сухие.

   И…

   Она открывает глаза. И я поражаюсь ясному взгляду.

   - Доброго вечера, - говорю первым, сомневаясь, что она сможет ответить. – Не знаю, как вас зовут… прошу простить за беспокойство… в общем, как-то я гулял и загулял вот. Позвать кого?

   - Нет, - губы её шелохнулись.

   Голос слабый, едва-едва слышен. А ещё от её дыхания тоже несёт грёбаными лилиями. И запах становится почти невыносим. А я смотрю в глаза.

   В чёрные полотна зрачков, которые медленно расплывались, тесня седую радужку, пока та не превратилась в тончайший, с волос, ободок. И меня затягивает в эти…

   Зеркала?

   Нет, скорее на полынью похоже, только маленькую. И будто там, по другую сторону, уже есть кто-то, кто-то…

   Я протянул руку с растопыренными пальцами, и понял, что не дотягиваюсь. С кресла вот не дотягиваюсь.

   Встать надо.

   Как?

   Ноги чувствуются, но ещё не слушаются. У меня даже эта, как его там, физиотерапия не началась. И массажи… и восстановление – путь долгий.

   Но мне надо.

   Очень надо дотянуться. До полыньи. Пока она не закрылась. Пока…

   Я левой рукой цепляюсь за край кровати. Благо, прочная, и пытаюсь подняться. Тяну отяжелевшее тело, отталкивая второй рукой коляску. И с третьей попытки встаю.

   Женщина смотрит.

   Она ничего не говорит, просто лежит и улыбается. Улыбается так, будто… понимает? Знает? Про меня вот? Про мою тайну?

   Рывок.

   Ну же, Громов, когда ты превратился в ничтожество, которое не способно даже встать? Давай… ты в этой жизни столько раз подымался… и столько козлят доверчивых загубил. Так что сумеешь. Главное, сопли подобрать.

   И…

   Раз.

   Встать. Удержаться. Сердце в груди зашлось, прямо чувствую, что времени нет и у меня, что оно сорвётся, оно не готово к таким подвигам.

   Плевать.

   Надо…

   Я по-прежнему цепляюсь за кровать и второй рукой уже тянусь. К глазам тянусь… глазам мертвеца, потому что именно в этот момент женщина и уходит. Я вижу, как над головой её собирается полупрозрачная тень, не жуткая, как те, из прошлого мира, но мерцающая.

   Полупрозрачная.

   Душа?

   И зеркала глаз бледнеют, подёргиваются дымкой.

   Нет… мне надо.

   Я успеваю коснуться их, и острая игла пробивает кожу, от руки и до груди, и потом дальше, под лопатку. Запах становится едким, и я задыхаюсь от него. А ещё от невозможности дышать. Просто взять и сделать…

   Вдох?

   Как сделать вдох, когда воздух заперли.

   Закрыли.

   И кажется, я доигрался… призрачная тень растворяется, а я падаю… падаю, мать вашу. В никуда.

   А кто виноват так и не выяснил.

ГЛАВА 3

«Плеве убит, радостно вздохнет каждый обитатель обширной Руси, услыхав благую весть. Наказан вешатель! Убит убийца рабочих! Убит жестокий представитель кровожадного самодержавия! Плеве нет. Отрублена у гидры одна голова, но есть еще девяносто девять… Плеве убит, но система жива.,. Ничего с убийством Плеве не изменилось. И не изменится. Потому что самодержавный порядок не убит и убить его отдельными террористическими актами нельзя. Революция, восстание народа, восстание рабочих масс — только это одно в силах снести самодержавие…»

   Запрещённая к распространению листовка

   Дышать тяжело.

   Но можно.

   Вдох.

   Выдох.

   Запахи… другие запахи. И выходит, что получилось? Я не в больнице, а… где? Савка? Савка тут? Тут. Его присутствие ощущается более чем ясно, как и недовольство, причина которого мне не понятно. Или это он из-за твари?

   Ну да, жуткая была, но мы её одолели.

   - И что прикажешь дальше делать? – голос Еремея тих, но недовольство в нём таково, что поёжиться тянет. – Мальчишка того и гляди отойдёт.

   - Авось и не отойдёт, - а вот Михаил Иванович весьма даже доволен.

   Тварюга он.

   Что там сестрица про несчастных козлят говорила? Вот, чую, что у Михаила Ивановича на совести не одно стадо имеется.

   - А если нет?

   - На всё воля Божья.

   Готов поклясться, что этот урод и перекрестился самым благочестивейшим образом.

   - Зато выглядит всё более чем достоверно. Зорька оказалась проклятой тварью, которая напала на мальчишек…

   Главное же ж ни слова неправды.

   - …и несчастным крепко досталось, в чём любой может убедиться собственными, так сказать, глазами. Заодно и мне есть повод задержаться. Расследование учинить надобно, выяснить, когда произошло заражение, сколько на счету сумеречника пострадавших…

   - А то ты не знаешь.

   Еремей рядом.

   От него тянет табаком и травами, и ещё потом, таким, застарелым, ядрёным даже. Но я лучше этот пот буду нюхать, чем тамошнюю мою стерильную чистоту.

   - Знание – это одно, отчётность – другое. Да и твой дружок, пока я тут работаю, не сунется…

   И в это охотно верю.

   Сургат, верно, бесится, как незнамо кто. Но лезть под руку синоднику? Тем паче, когда объект интереса того и гляди преставится? Овчинка выделки не стоит.

   - Тем более ты ему прилично так проблем создал… не опасаешься, что мстить будет?

   - Не хватало мне всякого дерьма опасаться.

   Вот верю, что Еремей даже сплюнул.

   Глаз открыть не могу. Но дышать уже легче, как-то будто бы тело вспоминает, каково это – дышать. А в горле сухо-сухо. Они меня хоть поили? Если так, то мало… надо бы знак подать.

   Или не надо?

   Хотя… сколько ни отлёживайся, до конца времён не спрячешься. Михаил Иванович точно или видел тень, или понял, что она есть. И теперь не отстанет. Но пока мы тут и втроём только, то… то об открытии своём он не доложил.

   Почему?

   Не из любви и христианского милосердия, это точно. А значит… значит лежим и слушаем дальше. Внимательно так.

   - А денька через два-три и похороним тихонечко… - под Михаилом Ивановичем заскрипел стул. – И после нынешнего ни у кого лишних вопросов не возникнет.

   - Так-то оно так, - Еремей вот не спешил радоваться чудесному плану. – Только… а если и вправду помрёт.

   - Говорю же, на всё воля Его.

   - Не юродствуй.

   - Не помрёт, уже вон в себя приходит… лежит, слушает. Хитрый он у тебя. Часом не кровная родня-то?

   - Нет.

   - Ну да… ну да… воды дать?

   Это уже мне. И притворяться, что не понимаю и не слышу, глупо. Да и пить охота. А потому разлепляю с трудом губы и сиплю. Хочу ответить согласием, но из горла будто шипение какое-то вырывается. Но понимают меня правильно. И шершавая рука просовывается под затылок, приподнимая голову, а к губам прижимается холодное горлышко фляги. Воняет травами, и стало быть, не просто вода.

   - Вот так, потихонечку, - говорит Михаил Иванович. – По глоточку… не торопись… и не дёргайся, оно сперва всё болеть будет.

   - Зараза ты, Мишка… - теперь в голосе Еремея нескрываемое облегчение.

   - Не я такой, жизнь такая.

   Где-то я уже это слышал.

   И фыркаю. И почти давлюсь отваром. Он идёт в нос и вытекает струйками, опаляя слизистую. Я кашляю, захлебываюсь, глотаю. И успокаиваюсь.

   Тело и вправду болит.

   Каждая мышца.

   Каждая кость.

   - Что… это… было? – напившегося, меня укладывают снова, правда, подпихнув под голову ещё одну свалявшуюся подушку, то ли чтобы мне удобнее было, то ли чтобы не блеванул ненароком, потому что выпитое встало колом.

   - Сумеречник, - Михаил Иванович устроился напротив.

   А ныне одет иначе.

   Потёртые кожаные штаны, сапоги высокие. Рубашка в клеточку. Ему б ещё шляпу ковбойскую, для полноты образа. И близко не похож Михаил Иванович на духовное лицо.

   - Эт-т-то я понял, - говорить ещё тяжело. Рот наполняется горькой слюной, которую приходится сглатывать. Но хотя бы не мутит. – П-потом. Свет. Больно… с-стало.

   - Ирод он, - буркнул Еремей, отходя к двери. И так вот, словно ненароком, эту самую дверь и придавил всею своею немалой массой.

   - Это – благословение, - пояснил синодник.

   В прошлый раз оно как-то легче перенеслось, даже вот… на пользу пошло. Будто бы. И наверное, что-то такое в моих глазах видно, если Михаил Иванович покачал головой:

   - Свет вышний, как и огонь, разным бывает. Один обогреет и сил придаст, спасёт от тьмы и холода, а другой – испепелит, костей не оставивши.

   - Только второй подвластен Дознавателям Первого и Высшего рангов, - вставил Еремей. – И когда ж ты, Мишенька, так далеко продвинулся-то на пути служения?

   - Случилась одна… оказия, - тема эта явно была синоднику неприятна. – Не стоит о том. Ясно?

   Стало быть, и у него свои тайны.

   Блин, да здесь кого ни возьми, у каждого свои тайны, причём такие, что поневоле приходишь к выводу, что лучше бы держаться от них подальше.

   - Ты молчишь. Мы молчим… - а Еремей за оговорку зацепился.

   - Верно, Еремей…

   - Д-дальше что. Со мной.

   Меня данный вопрос волнует куда сильнее.

   - С тобой… а что с тобой? Помрёшь и похороним. Извини, без почестей… тело твоё, как оно положено, огню предадим. Пепел над водой развеем. Я службу проведу, если хочешь. Оно, конечно, не принято за Охотников молиться, но всякая грешная душа спасена быть может.

   И очи к потолку поднял, зараза поповская.

   - А мы в это время?

   - Вот… говорю же, Еремей, сообразительный мальчик. А вы в это время отправитесь в славный город Вильно. Точнее не совсем вы, но отставной зауряд-прапорщик Еремей Анисимович Волков со своими воспитанниками, к коим он на прежнем месте службы очень уж душою прикипел и возжелал помочь сиротам. Благое же ж дело…

   - Имя… м-менять?

   Как по мне сомнительная маскировка. Нет, оно-то, может, и годная для нынешнего мира, но… всё одно сомнительная.

   - Имя, фамилию… новую жизнь, - Михаил Иванович поглядел снисходительно. – Да вы, чай, приключенческих книг перечитали-с, юноша. Не всё так просто. Оно-то, конечно, можно любые бумаги выправить, хоть на имя британского подданного, но толку-то, когда харя наша, российская? Причём характерная такая харя. Сразу вопросы пойдут. Кривотолки. Копания. Ко всему Еремей у нас личность довольно известная. И знакомцев у него хватает. А ну как встретит кого? Вероятность невелика, но есть… тем паче там, близ границы, туда вечно всякий неспокойный люд тянет.

   В этом была толика здравого смысла.

   Немалая такая.

   - Даже если и не встретят, то к имени чужому привыкать тяжко. И ему, и вам. Выправку военную не спрячешь. А она порой людей крепко злит. И если вот к отставному зауряд-прапорщику, который ко всему Георгия жалованного нацепит, мало кто сунется, то вот бесчинного точно без внимания не оставят. Уж извини, Еремеюшка, физия у тебя такая, что людей на дурные подвиги будоражит.

   И снова правду говорит.

   - Конечно, найти кого подходящего, чтоб и с документами, и с биографиею схожею можно, но на то время надобно. И возможности поболе моих. И поиски этакие всяко привлекут внимание немалое, что с той стороны, что с моей. А потому будет от них больше беды, чем пользы, - закончил Михаил Иванович. – С другой вон стороны ты у нас покойник, причём ожидаемый. И об этом заключение есть от лейб-целителя. Об ожидательности. И что болел, то многие видели. И о Зорьке ведают… и о том, что твари очень любят охотников. В смысле сожрать.

   Ну тут я и сам сообразил. Знать бы ещё, чем эта нечеловеческая любовь вызвана.

   Но киваю.

   И стискиваю зубы, потому как отвар подкатывает к горлу, но к счастью комом падает в сам желудок.

   - Евдокиюшка опять же смерть засвидетельствует, раз уж штатный целитель приболеть изволил.

   - Сильно?

   Уточняю больше для поддержания беседы.

   - Да не особо, дня три-четыре, а там зелье дурное и закончится… он в жизни не признает, что этакое важное дело просрал.

   А зелье нужное, надо полагать, у него не случайно появилось.

   - Вы разве не должны спасать заблудшие души, - уточнил я, потому как это выражение смирения, на физии Михаила Ивановича застывшее, бесило несказанно.

   - Так-то оно так, но спасать того, кому это не надо – пустой труд, - отмахнулся он. – Главное, что он уже доложил своему покровителю, что вы при смерти и речь идёт о часах…

   - А кто…

   - Князь Воротынцев. Знакомы?

   - Впервые слышу, - искренне ответил я.

   И по взгляду вижу, что ответ правильный. Ну да, где я, сирота и бастард, и где князь Воротынцев.

   - А чего ему от меня надо?

   - Мне вот и самому хотелось бы знать… причём настолько, что он и столицу оставил, и даже восстановил некоторые… старые связи.

   Это он про Сургата?

   - Более того. В канцелярии Синода уж третий день лежит прошение некоего Филимонова Ивана, сына Егорова, об опеке над безродным сиротой Савелием… - продолжил Михаил Иванович.

   - А это…

   - А это – верный слуга рода Воротынцевых.

   Ну да, не самому же князю прошение подавать, свой интерес столь явно обозначая. Хотя один момент всё ж не понятен.

   - Третий?

   - Потерялось. Порой в канцелярии, даже Синода, такой беспорядок… особенно, когда в городе иные нехорошие дела творятся. То люди погибают, то полыньи беззаконно открываются, то вот сумеречник в приюте находится. До прошений ли?

   И по выражению лица Еремея вижу, что для него это вот всё – тоже новость и не из числа приятных.

   - Зачем им я?

   Вот ну на самом деле, зачем. Тот же Мозырь – понятно. Артефакты смотреть, годность определяя, или вон полыньи отыскивать. Или даже ходить на ту сторону, разведкой ли, добытчиком. Польза большая. Но для целого князя, у которого завязки в столицах и, значит, интересы там же, эта возня – мелковато.

   - А вот тут не скажу, - Михаил Иванович головой покачал. – Воротынцевы… род старый, невеликий сам по себе, но в большой силе. И там, наверхах, к ним прислушиваются.

   И пожелай князь получить мальчишку, не откажут.

   - Концессии, - заговорил Еремей. – Что, Мишка, неужто слухи мимо тебя прошли? Уже в открытую обсуждают даже не то, будут ли, а когда будут и на каких условиях. Вона, в газетах в открытую пишут уже… эти, как их, открытые общества. Купеческие объединения и всякое-разное… да ладно газеты, в любом кабаке рядятся, где, чего да кто. А Воротынцевы давно разработками занимаются…

   - Именно, что занимаются. И проходчиков у них хватает. Взрослых. Опытных. Точно знающих, чего искать и добывать, а не таких, которые воровато в щель залазят и тащат всё, до чего руки дотянутся, не особо разбираясь, сколь в этом цены и пользы, - отозвался Михаил Иванович.

   Это он про нашу добычу?

   Или в целом о ситуации?

   - Под Воротынцевыми уже семь родов Охотничьих. Так-то они формально независимы, но то лишь на бумаге. Давно уж одним домом большим живут. И да, некоторым сие внушает опасения.

   Не без оснований, полагаю.

   С другой стороны ясно, что при наличии грамотных специалистов дёргаться и строить козни, чтобы заполучить полудохлого мальчишку как-то… как-то противоречит здравому смыслу и логике.

   И что это значит?

   Это значит, что конкретный мальчишка более ценен, чем все эти специалисты? Чем?

   Я кладу руку на грудь, пытаясь нащупать тварь.

   И та откликается сразу.

   Знает?

   Что Михаил Иванович в курсе, тут ясно. А этот их… Воротынцев?

   Лёгкий кивок, будто подтверждение моим догадкам, озвучивать которые, впрочем, никто не спешит. И тихое:

   - У вас будет шанс добраться до Городни. Пока одно, пока другое… самого Воротынцева в столицу вызвали, и не поехать он не может. А сын его – весьма увлекающийся юноша, но отнюдь не делами рода. Так что, полагаю, сам проверять не полезет, не по чину и не по характеру. Доклад отцу направит и займётся своими… играми. Есть вероятность, что докладу поверят…

   Но небольшая.

   И Михаил Иванович подтвердил мою догадку, продолживши:

   - Князь хорошо знает способности своего сына. И да, будет искать… и тебя, Еремей, в том числе. Но если к тому времени Громовы заявят на него права, - кивок в мою сторону. – Воротынцев вынужден будет отступить. У рода преимущественные права на отроков его крови.

   - Почему, - я хочу понять. – Почему это так важно? Да, способность, но… другие же есть… тот же вышний свет… или как его? Или вот дарники. Огонь. Вода… зачем нужно… это?

   Я позволил тени выглянуть. И она с радостью покинула тело, чтобы скатиться на пол чёрной каплей. Вытянулись ноги, выгнулась спина и тень, отряхнувшись, застрекотала.

   - Интересная форма, - заметил Михаил Иванович.

   - Вы видите?

   Вздох…

   Пауза.

   - Понимаешь, мальчик… всё очень и очень непросто. А с каждым годом только сложнее становится.

ГЛАВА 4

«Лавка купца 1 гильдии Крушинникова предлагает защитные амулеты высочайшего уровня, изготовленные из костей и крови тварей опричных. Собственное производство. Собственная команда добытчиков. Изготовление на заказ и по индивидуальному проекту. Дополнительное придание изящного вида с помощью золота, серебра или эмалевого письма. Государственная лицензия. Особое разрешение Священного Синода»

   Известия.

   Просто.

   А когда оно просто было? Вот… даже в яслях, помнится, всё было уже непросто. И да, таки прав Михаил Иванович, с каждым годом оно только сложнее становилось.

   Тень курлыкнула, со мною соглашаясь, и на дознавателя выпялилась. Глаза у неё круглые, навыкате, причём расположены по-птичьи – с боков головы.

   Сам дознаватель тоже тень разглядывает.

   С любопытством немалым.

   - В монастырь я не поеду, – предупреждаю, потому как пауза очень уж затянулась.

   - Монастырь? А… Еремей, вот нехорошо детишек стращать, - Михаил Иванович руку протянул и тень осторожненько так, готовая в любой момент отпрянуть, принялась обнюхивать пальцы. – Тем паче байками этими…

   - Хочешь сказать, что нету закрытых монастырей?

   - Отчего же… есть… закрытые. Всякие. Одни вот для грешников поставлены, которым в иных местах покаяние получить невозможно. Помнится, в прошлом году случилась нехорошая история с боярынею Нахимовой… род древний, славный. Судить и позорить? Такую славу после вовек не отмыть, а они, как ни крути, родня государева. Простить? Тоже невозможно, как и определить в тюрьму аль лечебницу… вот и остаётся, что большое покаяние. И поверьте, многие предпочли бы каторгу.

   Верю.

   Охотно верю.

   На кончиках пальцев появляется свет, и тень, выгибая спину, фырчит и ухает, а потом всё же пытается ухватить эту каплю света клювом. Но обжигается и, тряся головою, отступает.

   - Есть и такие, в которых исследования проводят, - спокойным тоном продолжает рассказывать Михаил Иванович. А он себе верен. Вон, продолжает играть в откровенность с доверительностью. – В Синоде давно уже поняли, что прогресс не остановить…

   - И надо возглавить.

   - Хорошая мысль, - соглашается Михаил Иванович. – Но пока, к сожалению, до неё не дошли. Да и не всё-то интересует. Электричество там, магнетизм и прочие штуки – это всё мирское. Синоду интересны исследования касаются сути миров, прорывов… или воздействия сил иных на природу, зверей.

   - Человека.

   - Именно.

   - И… как?

   - Не так страшно, как ты себе нарисовал, мальчик. Мы скупаем изменённых животных или растения. А что до людей, то иные силы вызывают многие болезни. Наши целители пытаются отыскать способ спасти. Та же гнилая горячка, вспышки которой происходят то тут, то там. Чёрный мор. Красная язва… привычные болезни под влиянием иных сил меняются, становясь куда более заразными и смертельными. Мы же пытаемся отыскать способы сдержать их. И да, в закрытых лабораториях Синода мечтают поработать многие ученые, поверь… Эти монастыри, если так-то, заперты скорее для безопасности, нежели из желания сохранить какую-то тайную тайну.

   Мы с Еремеем делаем вид, что верим.

   А Михаил Иванович кивает, принимая правила игры.

   - Но если физические изменения, телесные, заметны глазу, то с душой сложнее… тени и на души влияют.

   Как та девушка, которая убила себя?

   Или вот Зорька…

   - Зорька?

   - Сумеречники – это крайность. Они довольно редки, поскольку люди всё же в большинстве своём опасаются теней и знают, сколь те опасны. Но да… куда чаще люди просто меняются. Становятся злее. Раздражительней. В душах пробуждаются гнев ли, ярость, тоска…

   Уж не та ли, которой мается Савка. И теперь вот я чувствую его присутствие, таким слабым-слабым эхом, будто даже не человек он, а отражение его в старом тёмном зеркале.

   И слова сестрицы всплывают в голове.

   Савка – очередной… козлёнок, как она выразилась? Которого я вроде как взял под опеку, но меж тем с радостью вытеснил, занял и его тело, и его жизнь, говоря себе, что без меня он не справится.

   Но он и вправду не справится.

   - Есть ещё обители для отроков. Сирот, оставленных монастырю… или иных. Одна из моих задач – путешествуя, приглядываться к тем, кто юн и благостен, - Михаил Иванович почему-то отвернулся и мне почудилось, что в словах его скользнуло такое вот… словно издёвка?

   Насмешка?

   - Одарён? – уточняю я.

   А что, собрать под рукой дарников и воспитать их в нужном ключе…

   - Скорее способен принять наш дар, - он ответил, пусть и не сразу, и вновь потянулся к тени. – Но это… иное. Это тебе не грозит.

   Тень попятилась.

   Однако и она любопытна. А капля света на пальцах манила, дразнила, и тень, решившись, подскочила, расправив куцые ошмётки крыльев, и каплю цапнула.

   И проглотила.

   Чтоб вас…

   Это… это как перца сожрать. Того самого, острого… реально острого. Аж меня пробрало, а у неё все перья дыбом встали, а из глотки вырвался тоненький писк.

   - Эй, не мучайте животинку! – возмутился я.

   - Не переживай, ничего-то с ней не будет. Там истинной силы – капля, а польза… про прививки слышал?

   - Слышал.

   - Вот, считай, её и сделали. Не все дознаватели столь же… широко мыслят, - теперь Михаил Иванович тщательно подбирал каждое слово. – Иные, увидев тень, попытаются изгнать её. Да и… свет не только в людях. А мало ли, с чем вам придётся столкнуться.

   Какая интересная у нас беседа пошла.

   Тень трясла головой, но развеиваться не собиралась.

   - Чего нам ждать? – спрашиваю, потому как заряд перца бодрит донельзя. И в целом, кажется, восстанавливаюсь.

   Я.

   А Савка?

   Савка молчит. Нет, он есть, все ещё есть и надо бы его как-то вытянуть вот. Но как?

   - И что вообще… произошло? Происходит? Будет?

   - Много вопросов, а времени – не так, чтобы… Еремей, ты что-то успел рассказать?

   - Да не особо. Ко всему, сам знаешь, на мне клятв, что блох на собаке… - он и шеей дёрнул. – Особо не поболтаешь… так что сам. И лучше, Мишаня, не финти.

   - Кто ж…

   А ведь знакомы они давно и хорошо, и отнюдь, полагаю, не через Евдокию Путятичну. Скорее уж поверю, что сам Еремей за княгиню слово молвил или как там? Мишаня… и ведь нет в голос снисходительности, которая была бы, если б Еремей полагал дознавателя младшим.

   Или более слабым.

   Отнюдь. Скорее уж есть та простота, которая входит в привычку, когда обращаешься со своими… друзьями? Приятелями? Знакомыми хорошими? Нет, скорее уж приятели… друзья? Те, с кем жизнь сводила раз за разом. И отношения у них непростые явно.

   И знает Еремей про Михаила Ивановича, если не всё, то многое весьма.

   Впрочем, думаю, что и наоборот тоже верно. Про Еремея синодник знает не меньше.

   - Мы давненько познакомились, - мой интерес не остался незамеченным, как и страх, кольнувший под сердцем. – Нет, мысли я читать не умею. Не исповедник.

   Хорошая оговорка.

   - Да и они-то не могут. Заставить человека, чтоб сам их изложил – это да, а вот остальное – сказки…

   - В каждой сказке, - проворчал Еремей, - и сказка имеется. Твоя правда.

   - Исповедники… они наособицу стоят. Это мы – чёрная кость…

   - Прибедняется.

   Это я тоже вижу. Чёрная кость – это наш батюшка Афанасий, который тихо и покорно тащит свою лямку там, куда начальство поставило. И не жалится, но делает, что может, пусть и по своему разумению. Он искренен в желании спасти души подопечных, хотя и перегибает палку.

   - Не суть важно… исповедников немного, ибо дар этот тяжек. Хорошо, когда из десяти послушников, пожелавших принять его, хотя бы двое сохраняют жизнь и разум… иногда трое. Это уже великая удача.

   - А… - я собирался задать вопрос, но поймал предостерегающий взгляд Еремея.

   - Дарники – это иное. Целительский ли, пламени там, холода, земли и воды вот… иные какие – эти дары передаются с кровью, от отца к сыну или вон дочери. И крепнут или слабнут, тут уж как повезёт, - пояснил Михаил Иванович. – Но… есть ещё один путь, для тех, кто от рождения дара лишён был. Он может принять вышнее благословение и с ним, коль выйдет, толику вышней силы.

   Он снова создал на руке каплю света, и тень радостно потянулась к ней.

   Экстремалка она у меня.

   Хотя… на этот раз остроты поубавилось.

   - Сила сия особого толку. Я не смогу сотворить пламя или исцелить человека, или вот изменить течение реки. Зато могу изгнать тварь опричную – вполне. Сперва, когда сила только-только обживается, это твари мелкие… тихони там или вон страдальчицы.

   Это что за звери?

   - Погань, - пояснил Еремей. – За душу цепляется и начинает поджирать, нашёптывает, что мол, всё вокруг тоска и тлен, и прочее.

   - Они влияют на эмоции. И человек постепенно теряет способность испытывать радость. Он всё чаще впадает в уныние, становится раздражителен без причины, зол. Честно говоря, на таких хватает и образка средней руки или вот малого амулета. Но когда их становится много…

   - Как в работных домах, - подсказывает Еремей.

   - Или на фабриках, заводах. В приютах. Или в иных местах, где собираются люди, которым приходится много и тяжело работать. И постепенно им начинает казаться, что жизнь их глуха и беспросветна. Тварей становится больше. Они и сами меняются… но я не о том. Любой дар должно развивать. Мой растёт через служение.

   - И судя по тому, что я видел…

   - Лучше забыть о том, что вы видели, - сухо и спокойно произнёс Михаил Иванович. – Со мной была частица кипариса, освящённая драгоценным елеем в Царьграде…

   Киваем.

   Кипарис так кипарис.

   Я и на сосну согласный, но кипарис всяко лучше звучит. Солидней. Как там мои бренд-менеджеры говорили? Главное – концепция. В концепцию сияющей силы, одолевшей тварь потустороннюю, кипарис вписывался однозначно лучше сосны.

   - Наш дар изначально пошёл от созданий вышнего мира, - продолжил Михаил Иванович. – И был дан людям, чтобы защитить себя от порождений тени. Охотники были сотворены для того же. Ну и ещё вам куда проще закрывать полыньи. Легче… мы же ставим печать, чтоб она не отворилась вновь. И долгое время так всё и было. Да, случалось всякое. Однако твари опричные считались злом, которое объединяло. Что бы ни думали мы об Охотниках, а они о нас… у нас была одна задача.

   А тень с урчанием потёрлась о ногу синодника, выпрашивая свет. Он и поделился.

   - Ты не спрашиваешь, мальчик, что изменилось.

   - Я понял, - я действительно понял, вспомнив суету вокруг обнаруженной полыньи. И дом. И дорога. Вышки. Верёвки… - Они перестали быть злом. Они сделались ресурсом.

   - Говорю же, - криво усмехнулся Михаил Иванович. – Умный он у тебя. Даже чересчур.

ГЛАВА 5

«Страховое общество «Россия» осуществляет страхование пассажиров на короткий и долгий срок. Приобретайте страховые билеты на кассах вокзалов»

   Ведомости

   Метелька крутился и то и дело тянулся к ушам, словно проверяя, на месте ли, не отрезал ли Еремей часом, когда головы брил. И голову вот тоже трогал, потом морщился и на лице его возникало преобиженное выражение. Впрочем, стоило пальцам коснуться добротной, пусть и не новой, шинельки и обида исчезала, а выражение становилось уже задумчивым.

   Оно, конечно, волос жалко, но ведь отрастут. А такой одёжки у Метельки прежде не было.

   - Глянь, - шептал он мне намедни. – Ты только глянь, Савка, какая!

   И рубашку пихал, сам щупал и бормотал что-то про полотно, которое и толстое, и мягкое.

   Нет, одежда неплохая. Не самая новая, но новую тут, сколь понимаю, далеко не всякий себе позволить может. Это вот бельё Еремей новое выправил, за что ему большое человеческое спасибо. Что до формы, то, подозреваю, куплена она была в лавке старьёвщика, которых по пути к вокзалу попадалось множество. И я с удивлением понял, что секонд-хенд – это далеко не нашего времени придумка. Ладно, главное, что сидела форма эта, про которую я из Метелькиного словесного потока понял, что она не просто так, но гимназическая, почти нормально. Чуть великовата, ну так не мала же.

   Так Еремей сказал.

   И велел ремни затянуть потуже.

   - Не отставайте, - велел Еремей, не оборачиваясь. – Почти уже. Вона, сейчас вокзал будет.

   Вокзал.

   Четыре дня прошло с того разговора, который я всё как-то пытался уложить не то в своей, не то в Савкиной башке.

   Четыре дня.

   Два я лежал пластом, пытаясь в себя прийти. А на третий приключился визит Антона Павловича, блуждающий взгляд которого ясно говорил, что мыслями добрейший целитель где-то весьма далеко, да и вообще соображает он мало.

   - М-мёртвый… с-совсем м-мёртвый, - сказал он, так и не рискнув отлипнуть от косяка.

   - А то, - согласился Еремей. – И ты, падла, виноватый…

   - Я? – удивление искреннее. – Я нет…

   - Ты в каком состоянии? Да я жаловаться буду… я… - Еремей перехватил целителя за шкирку и рывком подтянул к кровати, на которой я старательно изображал покойника. Антон Павлович вяло трепыхался, а Еремей тыкал и тыкал носом в мою холодную руку.

   А то… льда вон сколько извели. Едва вовсе не отморозили.

   И не то, чтобы особо нужда была, но Еремей сказал:

   - Мало ли, как эту погань допрашивать станут. Он должен быть уверен, что ты покойник.

   Лицо мне тоже побелили, а после посыпали какой-то хренью, вроде как плоть разлагаться стала. Ну а уж вонь обеспечил кусок мяса, сунутый в постель.

   В общем, Антона Павловича вывернуло, и Еремей с чувством выполненного долга выставил его за дверь пинками. Теперь наш дорогой целитель даже исповеднику на чистом глазу скажет, что я точно помер.

   Потом меня отмывали.

   И снаряжали в гроб, который предусмотрительно заколотили, потому как помер я от тёмной заразы, да и был некрещёным, и значится, хоронить меня надобно за кладбищенскою оградой и лучше без посторонних, чтоб зараза на кого не перекинулась.

   Нет, Еремей уже просветил, что у Охотников свои обычаи. Но для местных деревянный ящик, от которого характерно пованивало тухлятиной – а что, ударила поздняя жара и покойнику положено было слегка подпортиться – стал вполне себе аргументом.

   Провожать собралось немало народу. Не из сочувствия к нам с Савкой, скорее из любопытства:

   - А я тебе говорю, что спалят. Как есть спалят! – я не узнал, кому принадлежит этот вот тонкий нервный голос. – Потому как если не спалит, то точно мертвяком вернётся! Проклятый…

   Батюшка Афанасий заткнул говоруна, во всяком случае звук затрещины был звонким, а голос – характерным:

   - Разошлись вы, отроки… - прогремело на заднем дворе. – Помолимся за душу…

   В общем, желающих возражать не нашлось, а потому выезжали мы со двора на скрипучей телеге, запряжённой меланхоличным мерином под многоголосую молитву. Телегой управлял Еремей, желающих помочь ему не сыскалось. А он и не настаивал. Вывез на берег реки. Там-то уже ящик опустили в загодя выкопанную яму, а после и подпалили на радость тем, кто пришёл поглядеть.

   Горело…

   Не знаю. Не видел. Моё дело было – тихо и ровно лежать в узкой нише, которая обнаружилась в дне телеги. Причём не сказать, чтоб под меня сделана. Что-то в ней и прежде возили, явно незаконное, но мелкое. А потому пришлось распластаться, что та камбала под китом.

   Еремей сверху сена кинул.

   Шинель свою…

   Лучше бы мне дал. Лежать было тесно и жёстко, и ещё шея зачесалась, а потом и всё тело разом, то ли от нервов, то ли от мелкого мусора, который просыпался сквозь щели в дереве и прямо в одежду. Обломки сухих стеблей и вовсе пробивали ткань, царапая кожу, что иглы. Я из последних сил удерживался, чтобы не ёрзать и не чесаться, если не руками, то хоть бы всем телом об доски.

   - Славный был парень, - голос Сургата заставил меня застыть. И дыхание прям так перехватило: пришёл, скотина этакая.

   Живой!

   - Соболезную… ты поэтому уезжаешь? – осведомился он деловито. – Слыхал, ты на паспортную книжицу заявление в управу подал.

   - Подал. А ты собаку завёл?

   - Собаку?

   Вот точно паскуда. Собаку… не тот Сургат человек, чтоб с собаками возиться. Да и кто собаку на похороны тащит?

   - Это так… безделица… один знакомый одолжил. Так и сказал, пригляди, друг сердешный, за животинкою, чтоб не потравили ироды какие аль с голоду не подохла. Животинка славная. Учёная. Умная – страсть. Что там в телеге-то?

   - Так… приютская. Может, мясо возили, может, ещё чего. Машины-то у них такие, что того и гляди развалятся.

   Я вдруг ощутил, что собака рядом, что кружится она возле телеги, явно пытаясь вынюхать… меня?

   - Вот сложный ты человек, Еремей… подозрительный… сказал бы, что бумаги надобны, неужто не сделали б? Да с поклоном принесли бы паспорт и сразу бессрочный, как оно офицеру положено… а ты к уряднику, заявку… они ж её месяц мурыжить станут. Пока телеграмму отобьют в столицы, пока там в архивах бумаги твои подымут, пока третье да четвертое чего… оно тебе надо?

   - Зато настоящие будут.

   - Так и эти настоящие. Бери-бери, не стесняйся… как есть твои. Можешь даже глянуть, что и фотография та, которую подавал.

   Это Сургат намекает, что у него и в полиции связи имеются?

   - Я не враг тебе, Еремей.

   - Да ну?

   - Не спорю, всякое меж нас случалось… сидеть.

   Это уже собаке, которая сунулась было в телегу, но зафыркала и зачихала.

   - Табачок? – уточнил Сургат.

   - Так… в карманах лежал. Небось, рассыпался… экий я невнимательный. Но собачонку попридержи, а то ещё попортим животинке нюх, потом тебе претензию выскажут. А всякое случалось, это да… ты, мнится, дела в порядок ныне приводишь.

   - Уже привёл, Еремеюшка. Уже… а то оставайся, а? Будем жить, дружить, добра наживать. Прям как в сказке. Я тебя не обижу. Я не Мозырь, что бы ты там себе ни надумал.

   Это верно, не Мозырь. И… и не удерживаюсь, позволяю тени выбраться. Очень уж хочется поглядеть на Сургата. Вот остатки души готов в залог поставить, что ни на секунду он в мою скоропостижную кончину не поверил.

   Тень прячется в соломе, а потом вовсе соскальзывает под днище, растворяясь в обычной тени, телегой отбрасываемой.

   Место…

   Берег реки.

   Вон костерок горит. И воняет паленым мясом, чую этот запах сам, без тени. А теперь и костерок вижу, всё ещё черно-белый. Странно, что нет дров, но лишь ящик и пламя, которое обнимает стенки его. Приглядываться не сильно тянет.

   Сургат…

   Да, изменился.

   Внешне. Костюмчик вот напялил. И сидит тот по фигуре, а стало быть, построен по этой самой фигуре. В руке тросточка. На голове шляпа с узкими полями. Чем-то напоминает мне американского гангстера из американского же кино.

   Или потому что зрение по-прежнему чёрно-белое?

   Еремей вот без шинели, в одной белой рубахе, заправленной в высокие военного кроя штаны. И над Сургатом возвышается, в руках бумажки вертит.

   Паспорт, стало быть.

   - Ты не Мозырь, - соглашается он, пусть и не сразу.

   И Сургат расплывается в дурашливой улыбке. Ну да, костюм костюмом, только шутовскую натуру костюмом не исправить.

   - Ой, да ладно тебе… что было, то было. Можем, договор заключить новый. Обговорить всё, честь по чести… даже на крови поклясться согласен. И обижать не стану.

   - С чего вдруг такая ласка?

   - Да… как-то вот понял я, что с людьми сложно. Мелкие они. Гадкие. Каждый под себя гребёт, и ладно бы только это. Так нет ведь. сейчас, может, попритихли со страху, но время пройдёт и начнётся возня, интриги. А ты, Еремей, не тот человек, чтоб интриговать. Ты честный. Даже в том, что ненавидишь меня, всё одно честный… и что это дерьмо, в которое мы оба угодили, тоже ненавидишь, не скрываешь. Что? Думаешь, я мечтал вот об этом?

   Он наклонился и потрепал за ухом лохматую псину, которая ткнулась башкою в колено.

   - Хороший… я, может, о сцене мечтал. О славе… об ангажементах и поклонницах, а не проститутками заведовать и ворьё строить.

   - У каждого свои рухнувшие надежды.

   - Я бы тебе проходчиков доверил. Ты ж это дело знаешь отлично. И людишек побережёшь, и проследишь, чтоб всё было с толком, по науке. И никакой грязи, которую ты так не любишь. На грязь желающих проще сыскать, чем на ту вот сторону. Скажу больше. Я контору открыл. Заготовительную. С бумагами, лицензиями, чтоб чин чином всё. Сдаваться станем в коронные пункты… так что даже легально будет.

   Кое-что. Может, даже в большинстве.

   Думаю, далеко не всё добытое государю пойдёт.

   - Нет, - покачал головой Еремей. – Извини… но нет. Тяжко мне тут. Муторно. Как во сне был, а теперь вот проснулся… понял, что… в общем, не тут моё место.

   - Он и сказал, что ты откажешься.

   - Кто?

   - Друг мой. Что смотришь? Думаешь, у такого как я друзей быть не может? – Сургат вдруг оскалился и пёс, чувствуя его настроение, тоже заворчал.

   - Друг – это хорошо… но больше про покровителя бают.

   - А… это да. Одно другому не мешает… так вот, просил передать, что он не враг тебе. И вовсе, если помощь понадобится, то можешь обратиться. Поможет. Даром.

   Вот в это ни я, ни Еремей не поверили.

   - Не веришь… но да. Так-то… ещё просил передать, что Весновские ищут повода расторгнуть помолвку с внучкой Громова, - сказано это было спокойно, да и глядел Сургат на пламя. То уже сомкнулось над коробом, и вновь не понятно, чем оно питается. И главное, горит уже давненько, а короб целым выглядит. – А ещё купец первой гильдии Бельский заказал у знающих людей бумаги бухгалтерские за прошлый год, на сахарный заводец Громовых, их химическую мануфактуру и прочие малые предприятия.

   - И что с этой информацией делать?

   Сургат вопроса будто бы и не услышал.

   - Лет пять тому Бельский брал деньги взаймы у одного человечка. Не просто так, но под верное дело. И был он тогда не в первой гильдии, а так, едва ли не лотошником. Но за него попросили, а потому и денег дали.

   - Не вернул?

   - Вернул… с процентами вернул и благодарностью. Вложился хорошо. Приобрёл суконную фабрику Моровских, а ещё их же канатный завод, печатный дом и прочей всякой ерунды, которую за треть цены отдавали… аккурат после того, как с Моровскими несчастье приключилось. Слыхал?

   - Нет.

   - Прорыв произошёл. Прямо в поместье. И такой от, серьёзный, с которым не сумели справиться. Сам Моровский погиб, а с ним и двое старших сыновей. И дочь. От всего рода только и остались, что вдова да малолетний наследничек. И тот, поговаривают, не в себе… тут и долги всплыли, и обязательства. Вот вдове и пришлось имущество распродавать срочным порядком.

   Сургат замолчал, позволяя самим додумать.

   Хотя что тут думать?

   Явно кто-то выбивает малые рода, подгребая под них всё имущество. Но… если так… выходит, полынью можно открыть? Не найти, но открыть? Там, где тебе нужно?

   - А твоему… другу с этого какая польза?

   - Бельский не сам по себе состояние приобрёл и возвысился. За ним иные люди стоят. И эти люди… не друзья моему другу.

   Пес поднял ногу и принялся вылизываться.

   - От же ж… тварь божья… и всё-то ему ни по чём, - произнёс Сургат едва ли не с завистью. – Ишь, лижется… ещё мой друг полагает, что истребление малых родов не несёт пользы для Империи, скорее уж наоборот ослабляет власть государя и силу государства. И сколь бы это ни звучало… нелепо, но для него это важно. Так что… возьми. И ещё мой друг просил передать, что в Вильно ныне неспокойно. Отправляйтесь до Менска, а там уже сам решишь. И да, билеты, уж извини, третьего класса. На иные ты рожею не вышел.

   Сказал и ушёл.

   А в этот миг короб взял да и осыпался пеплом, как и всё-то, что в нём было.

   В ту ночь мы ночевали в каком-то старом, полуразрушенном доме, что скрывался в буйной прибрежной зелени. В доме воняло сыростью и тленом. На чердаке шуршали крысы. Особо наглые и высовывались безо всякой боязни. Они пробегали по балкам, останавливались, и в полумраке казалось, что крысиные глаза светятся красным.

   Метелька, который выбрался из приюта сам, благо, он мало кого интересовал, забившись в угол шёпотом рассказывал истории про крыс, которые взяли и сожрали целого человека.

   Или даже не одного.

   В общем, та ночь прошла весело. Зато едва ли проклюнулся рассвет, появился Еремей с одеждой, бритвой и документами.

   - На Менск поедем, - сказал он, когда я пытался затянуть ремень. За прошедшие дни Савка изрядно похудел, и потому на ремне не хватило дырок. Впрочем, гвоздь и камень проблему решили.

   - Веришь Сургату?

   - Нет. Но и да. Про Моровских слухи доходили. И если всё так… можем и не успеть.

   - А позвонить? Предупредить?

   - Я с Евдокией поговорил. Она звонить пыталась. И письма слала. С письмами ладно, могли и не дойти… звонки тоже.

   - Как?

   - Обыкновенно. Если готовят такое дело, то своего человечка на почте заведут, а тот уж всю корреспонденцию поглядит, кроме разве что курьерской или коронной. И уберёт ненужное. С телефоном так же. Заплати телефонистке, и лишние звонки, скажем, дальние или с определенного направления, не дойдут. Перекинет их не на нужную линию, а на какую другую, где свой человек сидит. Или ещё как. А если что, можно будет на обрыв линии списать. Или вон… почта тоже всякое-разное теряет. Нет, отсюда пробиваться смысла нету. Ехать придётся. И на месте решать.

   Через Менск.

   - А если следить кого отрядит? – подал голос Метелька, которому новая одежда глянулась. – Сургат?

   - Всенепременно отрядит… не сам, так его дружок озаботиться… в общем, не забивайте голову. Нам двигаться надо.

   И двинулись.

   До города Еремей на машине довёз, а её уже бросил близ вокзала, прихвативши лишь замызганный рюкзак с нехитрым своим добром. Ну и нас с Метелькою.

ГЛАВА 6

«Таким образом, при неуклонном соблюдении этого правила гимназии и прогимназии освободятся от поступления в них детей кучеров, лакеев, поваров, прачек, мелких лавочников и тому подобных людей, детям коих, за исключением разве одаренных гениальными способностями, вовсе не следует стремиться к среднему и высшему образованию» .

   Из доклада министра просвещения Деянова

   На вокзале было людно.

   Да и сам вокзал этот такой… непривычный, что ли? Низенькое строение мышино-серого цвета, но с четверкой колонн и портиком, на котором красовался имперский орёл. Длинные платформы и характерный запах разогретого колёсами железа. Дым. Суета.

   Крики.

   Носятся мальчишки-газетчики, орут, но чего – не разобрать. Важно шествует баба с лотком и парой сумок. В сумках, заткнутые тряпьём, чтоб не выстывали, лежат пироги, которые она время от времени докладывает на лотки. Чуть в стороне гуляет ещё одна, ревниво поглядывая на соседку.

   Суетятся грузчики.

   Кто-то волочёт огромный, едва ли не больше его самого, чемодан. Кто-то тележку тащит, на которой этих чемоданов целый выводок, да ещё и клетка. И тут же крутятся мальчишки, явно примеряясь, можно ли стянуть чего. Дворник в замызганном фартуке, заприметивши эту стайку, грозит им метлой, и мальчишки отступают, теряясь средь народу.

   А тут людно. И если за нами следят – а я готов поклясться, что следят – то кто, не поймёшь. Тень в такой толпе выпускать бесполезно, только потеряюсь, отвлёкшись.

   - Рядом, - в который раз повторяет Еремей. И я спешно поправляю очки, выданные мне с прочим облачением.

   Ну да, глаза у меня странные.

   Приметные.

   И мы идём. Еремей, что подобно ледоколу рассекает толпу, и следом, в фарватере, мы с Метелькою тащимся.

   - Это, - долго молчать Метелька не способный. – Вона, видишь? Это «Стрела». Она прям на столицу идёт…

   Поезд, причаливший к первой платформе, выделялся узорами на железной морде своей, витиеватыми львами на боках и всенепременными гербами, с которых даже золочение не пооблезло. Ну или не потонуло под слоем гари.

   - Там только вагоны первого и второго классов, - продолжает нашёптывать Метелька, впрочем, не отставая от Еремея. – Вона… те, которые синие, это первый. Только для чистой публики. Даже купцов, говаривают, не всяких пустят, если только первой гильдии… ну или есть медалька почётного гражданина. А ежели нету, то пожалте во второй. Вона, рыжие, видишь?

   Вагоны поблескивали на солнышке. Широкая боковина ближайшего была открыта, и человек в форме, полусогнувшись, с видом прелюбезным, что-то втолковывал серьёзных форм даме.

   - А нам?

   - А нам не на «Стрелу», - отозвался Метелька, не без труда оторвав взгляд от вагонов с их показною роскошью, внешнею позолотой и вензелями. – Нам вона… туда.

   Наш поезд был куда как попроще. Невысокий, какой-то вытянутый локомотив, черный то ли от краски, то ли от покрывавшего его слоя копоти. Обязательные орлы и те едва угадывались на боковинах. Тут вагоны были зелеными и мышасто-серыми .

   Людей здесь было куда как поболе. Толпа растянулась вдоль поезда, ничуть не опасаясь, что соседний, та самая «Стрела» может тронуться. Детишки и вовсе без страху заглядывали под колёса, не удивлюсь, что и лазили там же.

   - А нам в какой вагон? – поинтересовался я у Еремея.

   - Третьего классу, - отозвался он. – Сейчас глянем, где не сильно людно… Куда прёшь, дура?!

   Это адресовалось юркой бабёнке, что попыталась протиснуться вперёд. Та отскочила в сторону и разразилась бранью, впрочем, тотчас переключившись на кого-то другого.

   В вагон мы всё-таки забрались.

   Был он длинен и узок, тёмен, поскольку окна здесь оказались мелкими да и те из дурного, мутного стекла. И света сквозь них почти не проникало. А ещё в вагоне курили.

   Прямо внутри.

   И без того насыщенный ароматами человеческого пота и иных, не самых приятных запахов, воздух пропитывался и табачным дымом. Казалось даже, что сам вагон наполнен седым густым туманом, в котором лишь отдалённо угадывались силуэты людей.

   Еремей, минув пяток лавок, остановился возле одной, на которой устроился тощенький мужичок с сигареткой.

   - Сгинь, - велел ему Еремей, и мужичок подчинился, прихвативши с собой грязный тюк. – А вы, оглоеды, двигайтесь к окошку, там, глядишь, и приоткрыть выйдет.

   Вышло.

   Правда не с первого разу, потому как что-то заело, но Еремей справился.

   Чтоб вас всех. Да тут доехать и не задохнуться – само по себе квест. Вагон же продолжал наполняться людьми.

   - А я говорила… говорила, надобно раньше! – нервный женский голос раздался где-то вдалеке, и тотчас стих, перебитый сочными матюками.

   Да уж, публика собралась разношёрстная. Хотя рядом с нами и не рисковали садиться. Подходили, но завидевши грозную фигуру Еремея в шинели, на которой он для этакого случая повесил пару медалек, убирались подальше.

   - Извините, - а вот невысокий господин в неплохом костюме решился. – Вы не станете возражать, если я рядом присяду? Мне недалеко, до Подлесской… часа через два, на станции, пересесть попробую.

   Он изобразил улыбку. И вышла та какою-то неловкой.

   Нам ехать два дня. Интересно, а спальные места здесь как? Подозреваю, что совсем не так, как дома.

   - Как-то непривычно… - господин осторожненько опустился на краешек скамьи. – Обычно я вторым классом путешествую, но вот сегодня, представляете, сказали, что мест нет! Но обещали, что на следующей станции кто-то выходит, и место образуется. Нет, ну вот как так-то? Я ж по делу государственному, а не по какой прихоти. Они же мне – мест нет!

   И в голосе его послышалось искреннее возмущение.

   Я подвинулся и Метельку дёрнул, который подсел поближе. Мелькнула мыслишка, что этот господин не просто так объявился, что он в своей гладкости и неказистости, просто притворяется, а на самом деле – это шпион, Сургатом посланный.

   Или Синодом.

   Нет, этак недолго форменным параноиком стать.

   - Случается, - Еремей окинул господина взглядом. – Еремей. Волков. Воспитанники мои.

   Имён называть не стал.

   - Какие очаровательные отроки… сироты? Ах, простите… Лаврентий Сигизмундович Тоцкий. Титулярный советник. А вы из военных будете?

   Вагон продолжал наполняться людьми. Мимо прошествовало семейство, возглавляемое лохматым мужичком в высокой шапке и отчего-то – в шубе. За ним, склонив голову так, что и нельзя было разглядеть лица, семенила баба и четверо детей, старший из которых уже был изрядно выше матери. Женщина и дети волокли тюки, а один – и корзину, из которой вытягивалась змеиная шея гуся.

   - Бывший. Вы не переживайте, Лаврентий Сигизмундович, - иным, спокойным тоном, произнёс Еремей. – Сейчас от людишки зайдут, обсядутся. Кто понизу, кто наверх залезет…

   Вторые полки тоже имелись.

   - Лишних не пустят.

   - Это да… это конечно… всё одно суета несколько непривычна, - Лаврентий Сигизмундович открыл массивный саквояж и вытащил платочек. – Признаться, жалею, что в партикулярном путешествую. Глядишь, одел бы мундир, оно бы и уважения прибыло, пусть даже ныне и без него дозволено, ежели в дороге-то. Хотя, конечно, странно, что не пустили. Мол, мест нет. Я же вижу, что два вагона второго класса, а вместо третьего, который должен быть, синий прицепили. Сколь себя помню, то никогда-то на этом направлении отдельно первый класс не цепляли. Публики на него нет-с… а тут вот… и стало быть, во втором уплотнение приключилось. И мест нет-с. Я им, стало быть, как так-то? А мне – вот так. Я уж и в первый согласен был, только… тоже не пустили. Заявили, мол, либо оставайтесь и ждите завтрашнего, или езжайте третьим, а там, глядишь, случится оказия пересесть. Я и подумал, что ждать – оно как-то вот неправильно. Меня встречать будут. Люди. Неудобственно получится. Вот и рискнул… до следующей станции. А представляете, меня там ещё, на перроне, какая-то… особа женского полу обложила матерно!

   В его голосе было такое искреннее удивление, что Метелька скривился, с трудом смех сдерживая.

   - А ещё один в спину пихнул, так едва ли не под колёса! Этак до беды недалеко. Возможно, вы слышали? В прошлом месяце человек один так под поезд и угодил. Правда, обходчик и нетрезв был, но… боюсь я ездить.

   - Почему? – не удержался я.

   - Так ведь… если представить… вот эта вот конструкция вся, она ж ненадёжна. Громыхает и железо… и аварии… вы вот страховались?

   - Нет, - за меня ответил Еремей.

   - А я всегда-с… всегда-с страхуюсь. Покупаю прямо в кассе и с билетом. Очень удобственно. И ежели чего, то матушке моей хоть какое вспомоществление выйдет.

   - Чего? В смысле, вы сказали «ежели чего». А чего может быть? – мне сложно удержаться от вопросов.

   - Всякое, молодой человек. Всякое. Вот взять хотя бы кукуевскую катастрофу? Слыхали?

   - Нет, - мы с Метелькой одновременно покачали головами.

   - Вот… а дело-то известное. Насыпь размыло, и рельсы под тяжестью поезда поползли, да прямо в овраг. Там пассажирские вагоны и потонули , прямиком в жиже, которая на дне… мир душам их, - он перекрестился и с немалым энтузиазмом продолжил: - А про крушение на Эльве?

   - Не стоит, - спокойно, но жёстко произнёс Еремей. – А то ещё наберут в голову всякое дури.

   - Да, да… конечно… извините… это нервное.

   Раздалось пыхтение.

   А потом протяжный скрежет. И вагон содрогнулся, что заставило людей, забивших проходы, суетиться.

   - Лезьте наверх, - велел Еремей и, привстав, откинул полки. – Еще пару минут и тронемся.

   - Разумно ли это? – Лаврентий Сигизмундович на полки глядел с явным ужасом.

   - Конечно. Не нам же с вами лезть. Они вон молодые, ловкие. Пусть сверху и сидят. А вы, я вижу, человек солидный. Такому по верхним полкам лазить не с руки.

   - Это да… это верно. Выпьете? Я, когда переживаю, позволяю себе малость. Коньячок. Хороший…

   Мы с Метелькою быстро вскарабкались на вторые полки. Я с облегчением вытянулся и потёр нос. Чтоб вас… как тут живым доехать? Наверху было адски душно, и воздух из открытого Еремеем окошка лишь слегка разбавлял ядрёное марево из человеческих запахов и табачного дыма.

   Вагон вновь содрогнулся.

   - Никогда не ездил так от, - Метелька вытянулся. – Благодать…

   У меня о благодати были иные впечатления.

   - Хочешь так ляг, хочешь – боком… - он перевернулся на спину и руки на животе сцепил. – Батька сказывал, что брат егоный ещё когда на заработки до городу ездил. Давно. Так там вагоны без классу были, ну, такие, когда только стенки, а крыши нету…

   - Это старые, - донеслось снизу. – Теперь подобные запрещены к эксплуатации. Из соображений гуманизма.

   - Чего?! – уточнил Метелька, свешиваясь.

   - Человеколюбия, - пояснил я ему.

   - И прошу заметить, что далеко не все были согласны с этим запретом. Всё же в конечном итоге дешевизна проезда искупала некоторые неудобства… впрочем… не знаю. Слышал, что их до сих пор используют на частных дорогах. Но сколь правда, судить не берусь… ваше здоровье.

   Выпили они, не чокаясь.

   - Простите, из закуски только шоколад и пирожки. Матушка собрала. Она всегда волнуется, когда мне надобно по делам отлучится. Вот и беру… угощайтесь. И детишек угостите. Вот эти с визигой осетровою… матушка её как-то хитро отваривает, с травами. Очень ароматная выходит. А это с капустой. С яблоками вот.

   От пирожков ни Еремей, ни мы с Метелькою тем паче отказываться не стали.

   Вкусно.

   Очень даже. И от пирожков пальцы блестят маслом, пусть даже Еремей выдаёт по платку.

   - Хорошо… - голос доносился снизу.

   А поезд-таки тронулся. Сперва неспешно, со скрипом и каким-то тяжким скрежетом, который заставил Лаврентия Сигизмундовича замолчать, с покачиванием и грохотом чьего-то багажу, что полетел с верхней полки. И матом, само собою. Куда ж без него в такой обстановке.

   Я дожевал пирожок и, закинув руки за голову, прикрыл глаза. Накатывала усталость. Всё же ночью в том сарае не особо и спалось. Под утро вовсе замёрз. Лето-то явно заканчивалось, да и от реки прилично тянуло.

   - …говорят, что тени очень машинистов любят, - теперь мой слух вычленял из общей массы шумов конкретный этот голос, пусть даже говорил Лаврентий Сигизмундович тихо. – Что железная дорога, она же ж не так, а на костях строена… на костях народных.

   Он заговорил ещё тише.

   - И потому бродят окрест призраки. Они-то и вредят. А ещё цепляются к людям дорожным. Нет, я знаю, что Синод признал дорогу безопасною, что штатные священники каждый месяц вагоны освящают, но все равно ведь…

   Я поглядел на Метельку. Тот, кажется, подобными страхами не маялся, да и вовсе не маялся, но закинул руки за голову и дремал.

   Напротив, через проход, верхнюю полку заняли те самые детишки, кроме разве что старшего, и гусь. Влезли втроём, да так и сидели, плотно прижавшись друг к другу. Только совсем мелкая девчушка сунула палец в ноздрю да так и застыла.

   - …и вам ли не знать, что в такие места отправляют далеко не самых лучших священников. И как по мне, всё это выливается в сущий формализм. Хотя в вагонах второго классу иконы имеются. А тут?

   Гусь вытянул шею и издал громкий тревожный звук.

   - Безобразие… сущее безобразие. Кто пустил животное? – возмутился Лаврентий Сигизмундович. – Вы извините, это всё нервы, нервы… говорят, что с дирижаблями и того хуже. Вот как по мне, сама эта затея – безумие. Ну не дадено человеку крыл, чего в небеса-то лезть? То-то и оно, что нечего. А поди ж ты, лезут, лезут… стремятся. Слыхали, небось, что в Германии вон собираются выпустить целую сотню. Для пассажирских и иных перевозок? А самолёты? Вы видали? Должны бы… я как-то имел честь… на авиашоу… матушка весьма любопытствовала. И как ей откажешь?

   - Матушке отказывать нельзя, - согласился Еремей.

   - Вот-вот… и я попытался представить, как может живой человек в этой вот тарахтелке и без страху сидеть? А они поднимаются. Кундштюки всякие вытворяют. У матушки потом сердце от волнения разошлось…

   Значит, самолёты в этом мире имеются.

   Хотя, конечно, если машины есть, то отчего не быть самолётам? Впрочем, судя по описанию, те тоже весьма далеки от современных мне. Нет, я уже понял, что техническая эволюция, пусть и случилась, но шла куда медленней, нежели в моём мире. И машины, и поезда, они были, но какие-то… не знаю.

   Не такие.

   Да и самолёты во второй мировой уже вовсю использовали, это даже я, далёкий от истории человек, знаю. Тут же, похоже, самолёты были ещё чем-то вроде развлечения для экстремалов.

   - И главное, как знать… вы читали работы Севряжского?

   - Нет.

   - Да, да… извините… это я забылся… я вам сейчас расскажу. Удивительный человек. Учёный. Доктор наук! Занимается изучением аномалий.

   А вот это уже интересно.

   В самолётах я всё одно ничего не понимаю.

   - И он полагает, что увеличение количества этих самых аномалий напрямую связано с техническим прогрессом! Что раньше…

   …было лучше.

   Это я уже слышал и не раз.

   - …люди куда слабее воздействовали на природу. Не было ни железных дорог, ни дирижаблей. Ни заводских дымов. От них порой прямо задыхаешься. Матушка особенно чувствует… но я не о том. Так вот Севряжский полагает, что с этим вот техническим прогрессом человек вступает на скользкий путь. И путь этот ведёт к погибели.

   - Но вы-то ныне не на карете едете, - резонно заметил Еремей.

   - Это да… это конечно… я бы вовсе, признаться, машину купил, но матушка переживает. Опасно это, водить… и согласно Севряжскому, в том и ловушка, что это удобно. Поезда. И дирижабли. Но в то же время пробои. Слышали, не так давно случился прорыв? И не где-нибудь, а на Демидовских фабриках. А Демидов из тех, кто за безопасностью смотрит, да… но прорыв случился! И такой, что фабричные не справились. Пришлось синодников вызывать и говорят…

   Голос сорвался до шёпота. Чтоб вас. Ещё немного тише, и я вовсе ничего не услышу.

   - Тварь была такова, что даже опытные Охотники удивлялись. А шахту закрыть пришлось. Временно. Вроде бы как… но один знакомый мне человек, который в третьем отделении канцелярии свои связи имеет, уверял…

   Я выпустил тень и позволил ей сунуться в щель. Мне вот очень интересно, чего же такого сказал знакомый Лаврентия Сигизмундовича:

   - …что образовавшуюся полынью стабилизировали по новой секретной методе, и речь идёт уже о концессиях на разработку. И что открылась она в рудные места, а тут Демидовым, сами понимаете…

   Лаврентий Сигизмундович явно пил редко, потому как теперь он был определённо пьян.

   И палец к губам прижал.

   - Но это слухи… слухи и только.

   Я закрыл глаза, вытаскивая из памяти тот недавний разговор, который всё обдумывал и обдумывал, пытаясь сообразить, каким боком я к этому всему…

ГЛАВА 7

«В Шербуге на днях спущен огромный броненосец «Жюль Ферри», представляющий последнее слово техники. По заявлению главы ордена тамплиеров, корабль предназначен для несения патрульной службы в водах близ побережья Африки и оснащён таким образом, дабы противостоять всем возможным угрозам»

   Известия

   Михаил Иванович в тот раз был довольно многословен, и я тогда всё гадал, то ли привычка это, то ли в ворохе пустых слов и рассуждений он пытается скрыть что-то действительно важное.

   На самом деле всё просто.

   Оно и на самом деле было примерно так, как в постановке батюшки Афанасия.

   Земля содрогнулась. Небеса полыхнули кровавым светом. Горы рассыпались, моря поднялись волнами до самых-то небес, а после уж наступила долгая ночь.

   Ну, так в хрониках сказано.

   Сам-то Михаил Иванович не уверен, что ночь эта и вправду длилась тридцать лет и три года. Он, как мне почудилось, к хроникам относился с изрядной долей скептицизма. И я согласен. За тридцать лет всё бы вымерзло и вымерло.

   Я ещё тогда подумал, что всё вот это – сотрясание земель, волны и небо горящее – очень похоже на падение метеорита. Ну и ночь. Пепел там поднялся заслоном от солнечного света или ещё чего, в общем, что Земле здешней не повезло – это было ясно. А вот насколько – стало ясно не сразу.

   О первых тенях упоминаний мало. И не потому, что не сочли важными, скорее уж упоминать было некому: живых не оставалось.

   К тому времени, как тьма не отступила, но поредела – речь шла о Великих Сумерках – люди отыскали способ как-то восстановить связи. Самые смелые рискнули выходить из городов, и подозреваю, что не от любопытства, а в поисках жратвы, ибо про Великий Голод хроники упоминали не единожды.

   Уходили и находили.

   Разорённые деревни, в которых оставались лишь мертвецы, причём в запертых домах, без следов насилия. При том, что и скотина подыхала, но с голоду…

   А потом кто-то столкнулся с ожившим мертвецом.

   И ещё кто-то пропал.

   Ну, про Вышний свет и дары Михаил Иванович рассказал очень скупо, разом утративши своё предыдущее многословие. Из чего я и сделал вывод, что не всё так просто и патриотично.

   - …а вот вы, возможно, слышали, - голос Лаврентия Сигизмундовича обрёл пьяненькую плавность, но с нею и силу. И теперь звучал вполне себе громко. - …что на Международной выставке в Лондоне…

   Научным прогрессом Лаврентий Сигизмундович весьма интересовался.

   Не о том.

   Итак, спустя какое-то время после катастрофы, в которой человечество выжило и вправду чудом, хоть и крепко поредело, стало ясно, что мир переменился окончательно.

   В нём появились тени.

   И те, кто был способен видеть эти самые тени и воевать с ними. Изначально речь шла о дюжине храбрецов, которые под предводительством князя Володимера отправились в мир иной, где и встретились с тою, кого Михаил Иванович старательно не называл по имени. Ну и вернулись с новым знанием, а ещё с силой, дабы защищать людей.

   Сходную же силу обрели и те, кто встретился с сущностью… противоположного толка? Михаил Иванович прямо сказал, что, мол, ангел спустился и далее всё согласно официальной версии. Но как-то я ему не поверил. Нет, в то, что встретились люди с кем-то – поверил.

   Но вот ангел ли это был…

   Ладно. Главное, что сущность эта наделила даром первого из рода Романовых, а тот передал уже своим детям, коих было аж дюжина. Дар до сих пор переходит. И да, во всех мало-мальски крупных городах столоночальник от рода Романовых.

   Защитой от теней и благословением вышним, как оно исстари заповедано было.

   Дальше, если верить синоднику, было всё ещё проще.

   Охотники искали полыньи и били тварей. Романовы хранили тех, кто в городах обретается. Церковь, которую возглавил тоже один из Романовых – с той поры так и повелось, что Патриархом может быть лишь Светоносный – несла искры дара туда, куда не доносили Романовы.

   В общем, если не мир с благодатью всеобщие, то всяко какое-никакое равновесие. И люди научились жить. Приспособились.

   Потом совсем приспособились.

   И с каждым поколением приспосабливались всё лучше и лучше. А ещё их становилось всё больше и больше. От исходных родов Охотников откладывались малые, а от них – ещё меньшие… страна большая, работы всем хватало.

   Как-то сами собою встроились в эту структуру дарники, сделавшись новою элитой, ибо помимо теней и тварей бесплотных оставались дела земные во всем их многообразии.

   Не жизнь, а сказка.

   Кто и когда понял, что тени – это не только опасные твари, но и ценный ресурс, Михаил Иванович не знал. То, что их изучали, понятно. Врага надо знать и всё такое… но в какой-то момент фокус внимания изменился. И из крови тварей опричных получили первое лекарство. Весьма опасное, по сути являвшееся сильнейшим ядом, но всё же…

   Потом оказалось, что из костей можно делать не только защитные амулеты, но и те, что усиливают способности дарников.

   То, это и третье… первая артель.

   Примонастырская. Вот только оказалось, что в намоленных местах сырьё быстро портится, и пришлось открыть вольную мастерскую. Точнее, подозреваю, легализовать. Скорее всего люди давно уже сообразили, что и к чему.

   Частная, так сказать, инициатива.

   Вот с того момента всё не просто изменилось, а начало меняться быстро. Мастерские множились, как и производство артефактов из костей, зубов и крови тварей. Использовать начали буквально всё, даже землю.

   Государство сперва обложило эти артели налогом.

   Потом и вовсе попыталось подмять добычу под себя, особенно, когда стало ясно, что желающих больше, чем ресурса.

   Да, до этого момента Охотники что-то там добывали, но первой их задачей было закрыть полынью и остановить тварей. Теперь же наоборот – свежая полынья стала ценным приобретением, это я верно тогда понял.

   Но не понял, насколько ценным.

   - …а ещё, - громкий шёпот Лаврентия Сигизмундовича перебил какую-то мысль. – Говорят, что новый министр внутренних дел получил письмо! То самое! В чёрном конверте! С приговором.

   Это он о чём?

   - Не наиграются никак, - с неудовольствием проворчал Еремей. – Вы, Лаврентий Сигизмундович, фляжечку-то дайте… оно как-то не с руки будет, ежели кто такого серьёзного человека в непотребном состоянии увидит.

   - Да, да… матушка вот тоже говорит, что пить я совершенно не умею… но это от страха. Если б вы знали, как оно на нервы действует… вы докуда едете?

   - Сперва на Менск, а там дальше видно станет.

   - Я тоже до Менска! В командировку вот отряжён… на ревизию… Еремей… простите, не знаю, как вас по батюшке…

   - Анисимович.

   - Еремей Анисимович…

   Тень моя расположилась между лавками. Столиков здесь не придумали, а потому она просто села и теперь крутила головой, чтоб не потерять из виду ни Еремея, ни этого, Лаврентия Сигизмундовича.

   Не доверяю я ему.

   - Вы, вижу, человек весьма достойный и с немалым опытом. А у меня вот… нервы… и может, вы бы согласились стать моим сопровождающим? Не бесплатно, само собой… до Менска, исключительно… мне будет спокойнее. Понимаю, что глупость сущая, но вот… как-то… сердце прямо не на месте. А с вами и тревоги отступают. И побеседовать можно. Двадцать пять рублей.

   - Щедро.

   - Я и билеты вам оплачу. Договорюсь. Если не на этой вот станции, то на следующей всенепременно пересядем. И на детишек ваших тоже выправлю… а хотите и вовсе рекомендации дам? В гимназию? С моим письмом без проблем возьмут в любую… как-никак инспектор.

   Он явно нервничал и, снявши очочки свои, тёр их. И пальцы дрожали.

   Еремей тоже это заметил.

   - Кого вы боитесь, Лаврентий Сигизмундович? – тихо спросил он.

   - Я… - нервический выкрик он сам оборвал. – Я… это дорога…

   - Бросьте. Я не смогу вас защитить, если не буду знать, от кого…

   - Д-да… к-конечно… - Лаврентий Сигизмундович наклонился и Еремей вынужден был наклониться к нему. – П-понимаете… я т-тоже получил от них чёрный конверт!

   А это что за чёрная метка.

   - От «Боевой дружины». Меня приговорили! – он сказал это дрожащим голосом. – Меня! Я так и не понял, за что… почему… я ведь просто учёт веду! Ревизии… а вот прямо сегодня… и главное, чудом успел… обычно почту матушка разбирает. Она бы слегла, если б увидела этот ужас. А я…

   - Покажете?

   - К-конверт?

   - Его. Да не тряситесь. Никто не станет ради вас железнодорожную катастрофу устраивать. Уж, извините, не того полёта вы птица, чтоб этак заморачиваться, - Еремей протянул руку, и Лаврентий Сигизмундович, кажется, не слишком поверив, всё же полез в свой саквояж, из которого достал белый платочек. А уж в платочке обнаружился конверт, самодельный, представлявший собою сложенный хитрым образом треугольник.

   - Вы не открывали?

   - Н-нет… п-признаться… слышал, что в Киевской губернии один неосторожный господин открыл этакий конверт, а в нём проклятье!

   Да уж. Это вам даже не сибирская язва.

   Тень заворчала и привстала, а пёрышки вокруг головы и вовсе дыбом встали.

   Значит, конверт непрост.

   - Дядька Еремей! – я свесился с полки. – А тут это… до клозету можно?

   - Прям сейчас? – Еремей сдвинул брови, но не грозно. Я скосил взгляд, сколько мог, надеясь, что мои гримасы будут поняты верно.

   - Ну… тут это…

   Еремей поднялся.

   - Руку вниз опустите, - одними губами произнёс я. – А лучше положите рядышком с собой, на лавку. Что-то в нём есть. Волнуется.

   И хорошо, что конверт Еремей с платочком принял.

   - До станции потерпишь, - сказал он и на сиденье опустился. Положил конверт рядом. – Вы… Лаврентий Сигизмундович, трогали его? Голыми руками?

   - Простите? Ах нет… нет, я же слышал… я знаю… я перчатки… и вот в платочек завернул. В футляр для очков. Ничего иного в голову и не пришло, знаете ли. Думал, в охранное отделение подать, но спешил очень на поезд… и вот.

   - И хорошо, что не трогали.

   Тень забралась на лавку и провела по конверту широким языком, собирая что-то одной ей видное. Потом и вовсе растеклась, легла сверху чёрной кляксой. А затем слезла и скатилась на место.

   Еремей бросил на меня взгляд.

   А я кивнул. Мол, можно.

   Наверное.

   Очень хочется заглянуть в письмецо это, а лучше вовсе бы спуститься, но желания я сдерживаю.

   - Позволите? – спрашивает Еремей.

   - Д-да, к-конечно… хотя… может, не стоит?

   - Уже безопасно.

   - Д-думаете?

   - Уверен. Мне случалось бывать на той стороне. Кое-что умею, - отговаривается Еремей, разворачивая конверт. Тот и изнутри чёрен. Взгляд Еремея бегает по строкам. – Стало быть… ага… и вправду приговор…

   - Не ошибка, нет?

   - Если вы знаете другого Лаврентия Сигизмундовича Тоцкого…

   - Нет… другого не знаю. Не ошибка… как же так, как так…

   - Успокойтесь. Нате вот, коньячку… коньячок очень успокаивает.

   - Д-да… с-спасибо… я так и подумал. Так-то я совсем не пью. Совершенно вот. Но здесь… матушка мне флягу подарила, но обычно в ней чай. Травяной. Улучшающий пищеварение…

   Этот человек был напуган и растерян.

   - А за что?

   - За противонародную деятельность.

   - П-помилуйте! – он прижал фляжечку к груди.

   - Чем вы занимаетесь-то?

   - Так… гимназии инспектирую. И реальные училища. И так-то прочие малые учебные заведения.

   - Глоточек. И успокаивайтесь… эта бумажка вам не навредит. Было проклятье, но малое… да и приговор не из числа особых. Тут, конечно, именной, но не на смерть.

   - Да?

   - Вот… за противонародную деятельность… во пробуждение совести и осознания. Пафос, конечно, пустой. Но покойник мучится не станет. Так что скорее уж у вас какое расстройство приключилось бы, желудочное там или прочее. Или занемогли бы крепко. Кстати, вам там настоятельно рекомендуют оставить службу… - Еремей протянул расчерченный линиями сгиба листок, от которого Лаврентий Сигизмундович отмахнулся.

   - Пожалуй, так и сделаю… матушка давно говорила, что служба из меня все соки выпивает.

   Как по мне, соков в Лаврентии Сигизмундовиче оставалось ещё изрядное количество.

   - И надо бы о себе думать. О семье. А я вот… то одна инспекция, то другая… и всё-то меня отряжают, - теперь в голосе его звучала обида. – Я и говорил, что ж меня-то? Я вон и дорогу переношу тяжко. А они, мол, кто как не вы… у вас острый взгляд. понимание. Опыт… честно, думал, дотянуть до следующего чина, всего-то полгода до выслуги. Принял бы надворного советника и ушёл бы… право слово… но теперь-то так придётся, конечно.

   - Не спешите. Думаю, это вот – от местного отделения какого… сейчас террористов, что собак бродячих. Зачастую, сами путаются, кто из них чем занимается и с кем воюет. Попробуйте сперва перевестись куда.

   - Куда?

   - Не знаю. В другой город.

   - В другой? Нет, что вы… тут у меня матушка… как я её оставлю-то? Она не согласится. Нет, я всё решил… пусть с меньшим чином уйду, но живой. Да, да… отправлюсь в имение. У нас имение есть. Кривчино. Конечно, не сказать, чтобы большое, но доход приносит. Да… и там уж жениться можно. Детишки… я-то в свое время мечтал карьеру сделать. До тайного советника чтобы… но тут уж… выбирать не приходится.

   - Там условие поставили, что если прилюдно покаетесь в преступлениях, то приговор отменят.

   - В каких преступлениях? – произнёс Лаврентий Сигизмундович. – Я никаких преступлений не совершал. Что они там себе выдумали… я просто делал свою работу. Честно делал! Я, поверьте, и взяток-то никогда не брал, хотя предлагали и не раз. Но как можно?!

   Он замолчал ненадолго, потом попросил:

   - Уберите это…

   - Заявлять станете?

   - Стану… потом. Как доеду. Тут-то смысла нету. Преступления… знаю, о чём это я… но тут не моя вина, нет… я просто слежу за порядком. Тайный советник… думаете, не разу не писал доклады о своем видении образования? О том, что никак не можно сокращать количество учебных заведений? И что наоборот надобно всячески способствовать открытию новых школ? Пусть не гимназий, но вполне полноценных? И училищ. Ладно, не реальных, хотя и их выпускники очень, очень нужны, хотя бы мастеровых. Что в маленьком Французском королевстве ежегодно выпускается больше дипломированных специалистов, нежели в огромной Империи? Что система четырехклассного приходского образования себя изжила и сейчас нужно большее? От недостатка кадров страдают не только канцелярии, но и военные, и заводчики, и все-то, куда ни кинь…

   - Это вы верно, - Еремей сложил бумагу треугольничком и упрятал в шинель.

   - А они всё боятся… всё волнуются, как бы хуже не вышло. Эти все…

   - Не стоит.

   - Что?

   - Иные разговоры ныне вести не стоит. Даже при том, что вы собираетесь выйти в отставку.

   - Да… конечно… понимаю. Сложное время… люди… но вы бы знали, до чего я устал… и начальник мой, человек ведь разумный и всё-то не хуже меня знает, но и он сказал. Мол, Лаврентий Сигизмундович, это не нашего ума дело. А чьего тогда? Я и проект разработал. Попытался представить, чтоб дальше подали, в губернию или, может, даже в столицу, если мысли сочтут дельными… а он разгневался. Мол, лезу не туда, куда надобно. И за что тогда приговаривать…

   Пьяненькое бормотание стихало.

   И голос Лаврентия Павловича, и ворчание Еремея, который то ли беседу поддерживал, то ли расспрашивал о чём-то своем, убаюкивали.

   - …и вот я вынужден приезжать в эти гимназии. Истребовать личные дела учащихся… выяснять, кто они и откудова, веры какой… не слишком ли много жидов и инородцев, не нарушают ли они процентную норму … табели эти… успеваемость… ручателей… изыскивать способы, как сохранить тех, кто и вправду толковый…

   Я всё-таки уснул.

ГЛАВА 8

Пиканье.

   Надо же, какой мерзкий звук. На нервы действует, а главное я сразу понимаю, что я снова… там? Тут. Вот хрень… ладно, авось, ненадолго.

   Открыть глаза.

   Палата. Родная. С потолком, в каждой неровности знакомым. Трещин в нём нет, всё ж место приличное, а неровности имеются. И ещё цвет неравномерный, но это если приглядеться.

   Голову налево.

   Приборы.

   Направо… шея ноет, затекла. Сесть не пытаюсь. Просто лежу, свыкаясь с телом и пытаясь сообразить, что же произошло. Судя по тому, что меня снова опутывали провода – хорошо хоть без маски на рожу обошлось – ничего хорошего.

   Так… надо… как-то дать понять, что я жив. И уточнить детали заодно уж.

   Ну, раз я всё равно тут.

   Вместо этого закрываю глаза и пытаюсь нащупать нить, которая связала меня с Савкой. И с немалым облегчением понимаю, что есть она. Что если потянуть… нет, тянуть пока остерегусь.

   У меня ещё дела остались. Неоконченные.

   - Эй, - голос хриплый и надсаженный, что нормально, но на него отзывается охранник.

   - Савелий Иванович, - взволнованная рожа расплывается улыбкой. – Вы живы…

   - Не дождетесь. Кликни кого.

   Приказ выполняется немедленно. В палате скоро становится людно. Меня привычно тормошат, осматривают, потом что-то там глядят на мониторах…

   - Как же вы так, Савелий Иванович, - говорит с укоризною доктор. – Заставили нас поволноваться.

   Хочется ответить, что работа у них такая, волноваться и вообще им за это платят, но сдерживаюсь. Всё-таки поганый у меня характер.

   - Что произошло? – спрашиваю.

   - А вот это я хотел бы сам узнать. Вы были стабильны. Более того, в любом ином случае я бы рекомендовал выписку, но вот… что вы делали в палате у Ольги Николаевны?

   - А это кто?

   - Ольга Николаевна Земская, - и гляди так, будто я вот должен догадаться.

   Похоже, это та женщина, которая умерла. Кстати, интересный момент. Выходит, что именно приближение смерти я и почуял? Связанное с лилейным ароматом? И сама эта смерть если не открыла, то приоткрыла врата? На ту сторону?

   - Не помню, - вру. – Просто вот… ехали… и показалось, что зовёт кто-то. А там никого. Я и заехал.

   - И велели охраннику выйти?

   - Меня в чём-то обвиняют?

   - Не думаю, - доктор смотрит этак, с прищуром. – Ольга Николаевна… скажем так… пребывала в том состоянии, когда каждый час её мог стать последним. И её дочь не будет выдвигать претензий.

   Хотя всё одно неприятно вышло.

   - Я хотел расслышать. Показалось, что она говорит что-то такое… вот и хотел.

   Он кивает, мол, объяснение принято.

   - А потом в груди закололо…

   - Сердце остановилось, - это уже сказано серьёзно. – Инфаркт…

   Вот тебе, Громов, и цена за эксперимент.

   - Вам повезло, что появилась дочь Ольги Николаевны…

   Дальше я слушал вполуха.

   Ну да, меня предупреждали, что чудеса бывают с подвохом. Чаще всего только такие и бывают. Распад опухоли. Изношенность организма. И надо себя беречь.

   Поберегу…

   И подумать бы стоит. Надо всем… но мне вводят какую-то пакость, отчего сознание проваливается в вязкий сон. Да, домой теперь точно не выпустят.

   Хорошо, в парке погулять успел.

   Точно.

   И Виолеттка… слово надо держать.

   …вставай, - голос Метельки пробирался сквозь дрёму. – Вставай, Савка…

   Я на той стороне?

   Не удивляет. И давлю зевок, потому что спать хочется зверски.

   - Давай, пошли погуляем. Тут станция.

   Я слегка неловко спускаюсь, больно задевая боком острый угол полки. Вот же ж… и главное, сам дурак, винить некого.

   - Тут дядька Еремей велел выходить на станцию, он с этим, смешным, пошёл договариваться, чтоб нас в вагон второго классу взяли! Здорово, да? Поедем, как благородные!

   Тень была внутри.

   Савка тоже. Надо что-то с ним делать. Но что? Вернуться туда и затребовать к себе детского психолога?

   - Еремей его охранять подрядился, - поясняю Метельке. – Этого… как его… советника.

   - Титулярного советника, - Метелька поправляет меня. – Хороший чин. Дворянский. И с окладом почти в триста рублей…

   - В месяц?

   - В год. Плюс часто ещё квартирные положены, - Метелька принялся загибать пальцы. – Пошивочные, на построение мундиру. На дрова… но тут как где, порой и не отчисляют.

   Мда. И снова не понимаю, много это или мало.

   Свои деньги, припрятанные в приюте, я, точнее Метелька, которому это и было поручено, передал Еремею. Так оно и толку больше, и сохраннее.

   - …но берут не просто так, а… - Метелька продолжал вещать что-то там про советников, точнее титулярных советников, потому что были и другие, а я разглядывал городок.

   Вокзал здесь располагался на возвышении, а потому сам город с растекающимися улочками, разрезавшими разнокалиберную массу домов, был неплохо виден. Блестели на солнце купола храма, издали казавшегося белоснежно-сахарным. Его окружали такие же белые, будто ненастоящие дома.

   - Что за место?

   - Вилецк, - пояснил Метелька. – Так, мелкий городишко…

   Чистый.

   Или это издалека кажется? Вон там и зелень клубится, пусть и серая в моих глазах, но я-то знаю, что она зелёною быть должна. А средь неё проглядывают черепитчатые крыши. И только где-то совсем уж далеко, почти спрятанные в туманах и их же плодящие, прорисовываются трубы заводов.

   Вокзал здесь был под стать городу, небольшой и опрятного виду.

   - А где они всё-таки? – я покрутил головой, шею разминая. Ни Еремея, ни Лаврентия Сигизмундовича на станции не наблюдалось.

   - Обедать пошли, - Метелька скорчил гримасу. – В ресторацию. А нам вот… сказал, чтоб пирогов взяли. Будешь?

   - Буду, - я прислушался к себе и понял, что действительно буду, желательно, чтоб побольше и с мясом. – А не опоздают они с ресторацией?

   - Нет, тут час стоит. Так что можем и прогуляться.

   Не то, чтобы сильно хотелось, но делать всё одно было нечего. Пирогов мы прикупили у толстой одышливой тётки, которая заверила, что пироги найсвежайшие, а заодно уж налила домашнего компоту. И если не придираться, то получилось не хуже, чем в ресторации.

   Есть мы устроились тут же, на лавочке, чтоб поезд из виду не выпускать. Метелька, хоть и храбрился, но явно опасался, что тот уедет, а мы вот останемся.

   Жевали.

   Глазели.

   На поезда, что вытянулись по рельсам – помимо нашего стоял ещё один, столь же неказистый, хотя с вереницей блестящих свежей краской вагонов. На пухленькое, какое-то одновременно и пышненькое, и простоватенькое здание вокзала, украшенное огромными часами. На дворника, который придремал под этими часами, опираясь на метлу. На публику, что прогуливалась взад-вперёд по перрону.

   Разные такие.

   Дамы в нарядах и шляпках с пёрышками. Серьёзные господа. И тут же – молодчики в кожанках, что держатся своею компанией. Серьёзная особа с четырьмя разновозрастными детьми, ходившими за нею едва ли не строем. И парочка девиц со взбитыми в пену кудрями и одинаковых платьях, в крупный горох. Девицы походили на кукол. И яркая помада, из-за которой мне их губы казались чёрными, лишь усиливала сходство.

   - Небось, телефонистки, - важно сказал Метелька. – Не учительки точно. Тем так красится неможно. Но и не из рабочих. Так что или телефонистки, или стенографистки.

   - А те?

   - Студенты, наверное. Ну или молодые… эти… которые по направлению. Мастера. Но не военные.

   Военных на станции тоже было много, даже как-то чересчур.

   - И не благородные, - продолжил Метелька.

   - Почему?

   - Без оружия. Вона, поглянь… на того от, в костюмчике…

   Мужчина, на которого указал Метелька, стоял, опираясь на ограду, и курил. И на первый взгляд в фигуре его не было ничего-то приметного. Ну костюм. Ну дорогой, похоже…

   Пистолет.

   Он почти и не виден. И значит, что кобура, что пиджак шиты с учётом ношения этого вот пистолета.

   - Это ещё дарники могут без оружия. Иные вовсе им брезгуют, мол, сила дана и этого хватит.

   Господин докурил и бросил взгляд на часы. Перевёл на вокзальные. Поморщился.

   К нему подбежал паренёк видом попроще. И тоже при оружии. Тут пиджак сидел кривовато, а потому пара пистолетов, что слева, что справа прорисовывались чётко.

   - Кто-то важный едет, - сделал вывод Метелька. – Поглянь, сколько военных. Никогда столько не видел, чтоб сразу… и главное, унтеров почти столько же, сколько нижних.

   Военные расхаживали по перрону перед вагоном первого класса. Два, четыре… дюжина. А ещё внутри будут. Конвой? Нет, скорее сопровождение.

   Чьё?

   Не важно. Главное, нам туда лезть не стоит. Я мысль озвучил, и Метелька согласился:

   - А то… может, министр какой…

   - Или государь?

   - Скажешь тоже, - на меня поглядели снисходительно. – У государя собственный поезд есть. Чего ему в общем трястись-то? И у государыни. А у Великих князей – вагоны. Их бы тогда прицепили, а наши б отцепили, чтоб мы харями своими путешествие не портили.

   К господину в костюме бодрым шагом приблизился человек в мундире. Вот… надо и с чинами разбираться местными, потому как профессор чего-то там рассказывал, но я усвоил лишь, что гражданские от военных отличаются. А вот чем и как – это мимо прошло.

   - Может, конечно, князь императорской крови… - задумчиво произнёс Метелька.

   - А это не то же самое, что великий?

   - Не-а…

   Военный что-то рассказывал гражданскому, а тот с каждым словом всё больше мрачнел и кривился.

   Вот интересно, о чём речь. И не припомню я на станции отправления такого количества военных. Хотя… я там не сильно и приглядывался, если честно. Да и что в толпе разглядишь.

   - Великий – это который ближняя родня государю, - Метелька щурился на солнышко и пирог жевал. – А вот который императорской крови – тот родня, но дальняя. Им и деньгов меньше положено. Ну и дар родовой послабже. Они только в городах второго аль третьего рангу могут сидеть.

   Интересно, хотя и не совсем понятно.

   Но киваю.

   И мучаюсь желанием выпустить тень, отправивши её к тому господину, который вытащил ещё одну сигаретку. А ведь явно нервничает. Вот то и дело окидывает перрон взглядом и на часы щурится, будто дождаться не может, когда же объявят об отбытии.

   Или тут не объявляют?

   Опять я этот момент упустил. Спросил у Метельки.

   - В ресторации-то, небось, лакеи блюдут время, - сказал тот неуверенно. – А прочим на кой?

   Действительно, на кой.

   А к господину снова военные подошли, на сей раз двое. Один в мундире новеньком, с аксельбантами и шашкою, которую он рукой придерживал. Ну и сам-то на всех глядел сверху вниз, будто бы наличие этой вот шашки, а может, ордена на груди, что переливался сказочною драгоценностью, ставило его по-над всеми остальными. Второй вот виду простого и ему в присутствии этого, с орденом и шашкой, страсть до чего неуютно. Вот он и крутит головой то влево, то вправо, будто воротник шею натирает.

   Рожа хмурая.

   Шрамы опять же. И такие, нехорошие, особенно тот, который над бровью начинался и вниз шёл, глаз пересекая. Глаз, впрочем, уцелел и это можно было счесть везением.

   Тип с медалью принялся что-то этакое выговаривать. Эмоционально, бурно. Одной рукой то усики подкручивает, то за эфес шашки хватается так, будто того и гляди вырвет её да и махнёт по-молодецки, разрубая того, второго, напополам.

   Хотелось.

   Я это издали видел.

   И злость прямо распирала. Вон, аж холёное лицо краскою налилось. Только тот, в костюмчике, не испугался ни шашки, ни военного. Сигаретку вынул, дым выдохнул в сторону и сказал чего-то…

   Может, всё-таки выпустить?

   Или… а если среди этой братии охотник имеется? Кто бы там ни ехал, министр ли, князь ли крови или ещё какая птица не нашего полёту, людей она с собой собрала серьёзных. Так что и охотник найтись может. А оно мне надо? Рисковать из-за дурного любопытства.

   Человек со шрамом, будто почуяв мои мысли, повернулся. И я поспешно поглядел на недожёванный пирог. Надо же, опытный. Взгляд почуял. И теперь пытается понять, кто ж смотрел.

   Надо будет сказать Еремею…

   Хотя дела и не наши, но… что-то вспомнилось мне то чёрное письмецо.

   - Да это ж Лаврушин! – шёпотом и как-то сдавленно произнёс Метелька. – Я его сразу и не узнавши…

   - Который?

   - Ну, со шрамами.

   - Не пялься, - сказал я и ткнул Метельку пальцами в бок, отвлекая. Тот ойкнул и на меня замахнулся… вот так лучше. Двое подростков, что лавку не поделят – это нормально.

   - Кто такой этот Лаврушин?

   - Ну ты… это ж сам! Ну Душитель свобод!

   - Каких?

   - Этих… во. Народных!

   - И много надушил?

   - Ну… я-то так точно не знаю, но вроде как много… он жандармами командовал, когда в Брест-Литовске погромы начались. А после там евреи сами громить пошли, в ответку. И восстание подняли ! Так он солдат вывел и стрелять велел. По всем. Не разбираючися.

   Метелька замолчал, ожидая, что скажу.

   А что сказать? Без понятия, что в таких случаях говорить надо.

   - А как толпа побежала, то зачинщиков взял, и тех, что позвали евреев громить, и евреев тоже. Суд учинил. На месте и учинил. Ну и повесил тоже всех разом, на одной перекладине. Вот… его за это революционеры в первый раз приговорили.

   - В первый – не в последний…

   Взгляд в спину ослаб, но я не рискнул повернуться.

   - Ага… потом ещё пять раз другие приговаривали. Ну, разные…

   - А одного разве мало?

   - Ну… так революционеры разные. И приговоры тоже. Его, почитай, все… евреи – за то, что в Брест-Литовске не стал адвокатов ждать и прочего, а сразу полевым. «Русская рать» - за то, что погромщиков приговорил с евреями вместе, а они русские вроде как. После ещё эсеры, эти вроде как за то, что типографию изничтожил. Хотя другие говорят, что лабр… лабор…

   - Лабораторию?

   - Ага, ту, где бонбы делали. Алхимическую… после он ещё был, когда в губернатора Херсона стреляли. А тот из Романовых, пусть и князь крови, но всё одно из них же ж. Собою закрыл, а после, раненый, догнал стрелка и на месте шею свернул.

   Резкий дядя. Что-то прям пироги поперек глотки стали.

   - Давай-ка лучше в вагон вернёмся, - предложил я. Но Метелька головой покачал.

   - Не-а, Еремей тут велел быть. Ну, пока не понятно, пустят нас во второй класс… говорят, там скамьи бархатом обтянутые. И ещё чай носют. Правда, что ли?

   - Без понятия.

   - Вот и я думаю, что брешут. Откудова там чаю взяться? А хорошо бы… сидел бы я, от как барин, рученькой махну, и мне чай тащут, с баранками…

   - А этому… Душителю…

   - И ему тащут, - благожелательно разрешил Метелька.

   - Нет, после покушения…

   - А… ну так-то медаль вручили. И ещё земли вроде как… там денег. И в Московскую полицию отправили. Помогать, стало быть, с порядками. Он там целую сетку поднял, этих… как их… спропри… пропри… ну, которые типа деньги забирают, на революцию.

   - Экспроприаторов?

   - Во… умный ты, Савка. Понавыдумывали словесей. Бандит – он бандит и есть…

   - Совершенно верно, - раздалось над головами. И Метелька подскочил, а вот я усидел на месте, хотя и не без труда. – Отрадно видеть подобное благоразумие в столь юном возрасте.

   Над нами навис уже знакомый мне господин в хорошем костюме.

   Пахло от него табаком.

   - Д-доброго дня, - Метелька изобразил поклон и меня пихнул. Я тоже поднялся, раздумывая, что делать. С одной стороны вроде как законов мы не нарушали. Сидели вот. Жевали пироги. С другой… тут вам не там, тут, подозреваю, о соблюдении законности будут думать в последнюю очередь.

   А любопытство наше можно по-разному истолковать.

   - Доброго дня, юноши, доброго… а вы кто будете?

   - Савелий, - представился я. – И Метелька… мы сироты. Из приюта. Опекуна ждём.

   - И кто у вас опекун?

   Глядит и щурится по-кошачьи. И главное, лицо такое, с мелкими чертами, которые и прорисованы словно наспех.

   - Еремей Анисимович Волков, - рапортует Метелька, с первым испугом справившись. - Зауряд-прапорщик в отставке.

   Взгляд чуть смягчается.

   И всё равно не отходит чего-то.

   - Вы… извините, дяденька, - я, спохватившись, опускаю глаза. – Что пялились. Любопытственно мне стало. Я никогда-то не бывал, чтоб на вокзалах вот. Ещё и вижу плохо…

   - Ага. С глазами у него совсем беда, - Метелька меня поддерживает. – Потому и выпялится бывало, прям страсть. А так-то просто вот… любопытничали.

   - И много налюбопытничали? Бояться не стоит. Имперский сыск с детьми не воюет…

   Ну да, а я взял и поверил…

ГЛАВА 9

«…таким образом запрет, положенный сотни лет тому назад и, несомненно, актуальный в те стародавние времена, в нынешних видится избыточным. Напротив, по нашему мнению надлежит не запрещать, но поощрять исследования, направленные на взаимодействие разнозненных факторов с тем, дабы ясно и с полным пониманием установить, каковые из них и при каких условиях приводят к возникновению прорывов»

   Из докладной записки от Академии наук к Государю и Священному синоду.

   Появление Еремея избавило меня от необходимости что-то говорить. И ведь главное опять пропустил. Готов был поклясться, что ещё пару секунд тому не было никого рядом, и вот уж за нами возвышается массивная фигура:

   - Доброго дня, ваше благородие, - и главное голос почтительный, но без тени подобострастия. – Что-то случилось?

   - Случилось? Ах нет… скорее вот решил побеседовать. Смотрю два юных отрока и без присмотра. Обеспокоился. Твои, стало быть?

   - Мои, - Еремей чуть заметно хмурится.

   - Ба, какие люди… - а вот появление душителя свобод или чего он там придушил, я заметил. Он подходил неспешным шагом, изрядно припадая на левую ногу и её же подволакивая. – А мне говорили, что ты спился и помер.

   - Пытался. Не получилось.

   Протянутую руку Еремей пожал и очень осторожно, недоверчиво даже.

   - Слабо старался, выходит.

   - Знакомы? – уточнил господин, указывая на Еремея.

   - А то как же… это ж Еремейка-Волкодлак!

   И улыбка у него кривая, но в целом дружелюбная, хоть и зубов во рту не хватает, а те, которые есть, желты и кривоваты.

   - Известная личность.

   - Погодите… - начал было господин, явно что-то припоминая, и взгляд его переменился, сделавшись ещё более цепким да внимательным. Впрочем, продолжать он не стал. – Выходит, ты и ныне детишек воспитываешь?

   - Да как воспитываю… так, взял приглядеть. Везу вот к границе. Там, чай, проще и кусок хлеба добыть, и выучить своему делу. Если повезет, то в училище какое пристрою. А нет, так и с моим умением худо-бедно проживут, - ответил Еремей и одну руку положил на моё плечо, а другую – на Метелькино. – Как-то от так, ваше благородие.

   - Бери выше, Еремей. Сиятельство…

   - Извините. Не признал.

   - И не надо, - человек в костюме снова бросил взгляд на часы. – Скоро уже… ты, стало быть, служил?

   - А то, - ответил Лаврушин. – Ещё как… такой бес, что прямо хоть сейчас обратно взял бы. Как, Еремей? Пошёл бы служить под мою-то руку? Не обижу…

   А Еремей у нас, однако, нарасхват.

   - Боюсь, не получится. Извиняйте, ваше благородие. Обязательства у меня. Да и здоровье уже не то. Вона, проходчиком подвизался одно время, там и подхватил заразу. Так-то попритихла сейчас чутка, но в любой момент…

   Он и покашлял так, душевненько.

   - Дети опять же. Куда их? Обратно в приют?

   - Так… устроим. В училище, как ты хотел. А что хворобу, целителям покажем. Целители, чай, у нас хорошие…

   - Это бы славно… но я тут слово дал. Сопровождаю вон господина титулярного советника до Менску. А слово держать надобно.

   - Ну а после Менску?

   Вот привязался-то!

   - Погоди, Пётр Васильевич, - остановил его господин. – Вы карточками обменяйтесь, а там уж после, как доедем, там и решите.

   - Доедем… доедем ли ещё. Как-то неспокойно мне, Алексей Михайлович, - Лаврушин сунул пальцы под воротник. – Вот как будто петля шею жмёт. Верная примета… Еремей, ты со своим советников в каком вагоне?

   - Да вон, - Еремей махнул. – Стоит.

   - Третьим классом что ли? – удивился Лаврушин.

   - Так мне не по чину во второй лезть, а Лаврентию Сигизмундовичу все никак не удаётся место найти.

   - И не удастся, - произнёс Алексей Михайлович презадумчиво. – Вагоны закрыты для посторонних. Пётр Васильевич, вы ему верите?

   - Вот как себе. И надо, надо к нам… Алексей Михайлович, меня аж потряхивает уже. Надо…

   - Один человек…

   - Смотря какой человек. Иной и один сотворит больше, нежели какая дюжина, - щека Лаврушина дёрнулась. – Неспокойно будет…

   - Хорошо. Вы тут распорядитесь, стало быть. Скажете, что я дозволил. На этого вашего титулярного я сам гляну… а после уж проинструктируйте должным образом, чтоб под ногами не крутился, если вдруг…

   Он снова посмотрел на часы.

   Потом перевёл взгляд на нас. Поморщился, будто раздумывая о чём-то таком, что категорически ему не нравилось, но и не думать об этом он не мог.

   - Твои мальчики могут пройтись по вагонам?

   - Пройтись-то могут, чай ноги не отвалятся, - руки Еремея предупреждающе сжали плечи, намекая, что в присутствии людей важных отрокам надлежит помалкивать. – Только дело такое… кого ловить пытаетесь?

   Революционеров.

   Мать вашу ж… других слов у меня не хватает.

   И не то, чтобы всерьёз ловят, скорее ожидают появления, ибо в багажном отделении едет посылка с казначейскими билетами, ценными бумагами и прочими банковскими нужностями, которые в отсутствие электронной системы путешествуют, так сказать, во плоти.

   А что, наличка на периферии нужна.

   Отдельно её и по заявкам имперских заготконтор везут, которые тоже весьма неплохие обороты имеют. Всё это было сказано не нам, но Еремею, вот только мы с Тенью тоже послушали.

   Чтоб знать.

   Да и Еремею, чую, не всё сказали. Везут-то явно не первый раз, только то ли сумма больше обычной, то ли сигнал поступил, что именно нынешняя поездка обещает быть сложною. Вот и нагнали охраны. Только ей уважаемый Алексей Михайлович не верит.

   Точнее верит, что империи и государю люди преданы, но…

   Неспокойно.

   Это уже Лаврушин и повторил три раза, нервно оглядываясь. Я и сам от него заразившись оглядываться начал, пытаясь понять, где же тут революционеры. Те молодчики в кожаных куртках, что-то громко обсуждающие? Впрочем, они скорее на барышень пялились, тех, которые на куколок похожи, нежели на багажные вагоны. А присутствие военных их и вовсе не смущало.

   - Вот что, - Еремей отвёл нас в сторонку. – Слышал?

   - Слышал, - признался я.

   - Молодец… идёте втроем. Вы вроде как пробегаетесь. Ну, типа места свободные ищете или играете во что. Или просто лазаете. Из любопытства. Особо не глазейте. А вот после тебя пусть тварюка идёт.

   Надо бы тени имя подобрать. Нет, ну полезная же зверушка, а её то тварью, то ещё как.

   - Её глазами и смотри… хотя…

   - Не веришь?

   - Не знаю. Что беспокойно, так это верно. Расходились они в последнее время. Вовсе страх потеряли со своею революцией… - он добавил пару слов покрепче, всецело выражающих твёрдую политическую позицию Еремея. – По-хорошему на другой состав пересесть бы, да… новый завтрашним днём пойдёт. И не поймут… прав был Мишка. Слишком много у меня знакомых по прежней-то жизни. Так что… в общем, на.

   Мне сунули револьвер, но не такой, как в прошлый раз, а махонький, будто игрушечный.

   - Штучка бабская, но на ближний бой – самое оно.

   - А мне? – возмутился Метелька.

   - А у тебя и так нож в ботинке, - невозмутимо ответил Еремей. – Хватит. Главное, если начнётся вдруг, то вперёд не лезьте. Золото там или ассигнации – это не наша головная боль. Наша задача – целыми доехать. Идите… эх, не будет с того толку. Нет там никого такого, чтоб прям сразу и понять.

   И главное, прав оказался.

   Мы прошли по всем вагонам, благо, состав стоял ещё прилично. Метелька бежал, я его догонял будто, хотя бегать в тесноте, что царила в вагонах четвёртого класса – ещё та затея.

   Нас материли.

   Какая-то бабка с корзиной, полной доверху тряпьём, вовсе обозвала анчихристами. Кто-то кинул в спину огрызком. В вагонах было людно, жарко и вонюче. Полки здесь стояли в три яруса, и там, под самым потолком, вперемежку с узлами, тюками и теми же корзинами сидели дети.

   Тень…

   Тоже ничего не обнаружила.

   Люди как люди. Как понять, кто из них революционер? Вот эта баба с усиками над губою, что склонилась, сгорбилась и чистила яйцо, кидая скорлупу прямо на юбку? Или бледная девица с утомлённым до крайности лицом, прислонившаяся к окошку. Мужик белесый вида болезного, что то и дело кашлял, но курить не переставал.

   Курил и кашлял.

   Семейство с выводком детей? Мрачный парень в кожанке? Он, если так-то, больше прочих походил на революционера, но слабо верилось, чтобы его не засекли или что революционеры, готовясь к нападению, так бы бездарно маскировались.

   Тощий пьяненький мужичонка. И компания таких же, нетрезвых…

   В общем, ничего интересного.

   Так и должились Еремею, а тот – и Лаврушину. После чего Пётр Васильевич вздохнул и сказал:

   - Они ж, аспиды, наглые… вона, в слыхали? В столице не так давно казначейскую карету ограбили. Просто закидали бомбами, всех положили, мир их праху…

   И перекрестился.

   - Ладно… идите вона, ваш уже ждёт. По нашим погулять можете, коль желание будет, а вот в первый не лезьте, там ещё та публика, - Лаврушин скривился, причём стянутое шрамами лицо выдало уродливую шутовскую почти гримасу.

   - Кто? – поинтересовался Еремей.

   - Так его сиятельство, граф Анчутков, с семейством. Назначение получил в Городню. Там уж сколько-то лет фортификации строят. Вот чего-то и не заладилось. То ли проворовались, ироды, то ли ещё чего. Отправили порядки навести.

   Это тот военный?

   Или не он?

   - Сам-то Анчутков служивый человек, опытный да с пониманием, в генеральских чинах. Но с ним супружница, а ещё дочка с детьми да зятем. А тот вот… служит всё, служит и норовит выслужиться.

   Или тот был зятем генеральским.

   - Рыло штабное… будет он меня пугать разжалованием…

   Кажется, Лаврушина крепко достали.

   - Ладно, устраивайтесь там… своего титулярного тоже успокой. Какой-то нервный он у тебя, Еремей…

   Лаврентий Сигизмундович обнаружился в самом настоящем купе. Метелька аж задохнулся от осознания этакой жизненной перспективы – поедем не просто так, но вроде как отдельно от прочих.

   И лавки тут мягкие, тканью обтянутые.

   Пахнет уже не дымом и потом, а будто бы цветами. На всякий случай я принюхался и с радостью отметил, что это не лилии.

   Точно не лилии.

   - Господи, что творится, господи… - Лаврентий Сигизмундович при появлении Еремея ожил. – Вы уверены, что надобно? Что, может… не стоило? Такие люди… признаться, в жизни не думал, что доведётся с самим Алексеем Михайловичам беседу вести. Матушка в жизни не поверит… а знаете, что он сказал?

   - Наверх, - скомандовал Еремей, и мы с Метелькой послушно вскарабкались на вторые полки, благо и те были мягкими, а ещё обнаружились бархатные подушечки. Метелька свою обнял, явно подумывая, не стоит ли её под шинельку припрятать. Я же сунул под голову. Да, так лежалось всяко удобнее.

   - Он сказал, что на таких как я и держится всё государство. Простые и порядочные работники, которые выполняют свой долг несмотря на все опасности, - кажется, слова высокого начальства поразили титулярного советника в самое сердце. – Я ему… вот не знаю даже… как вот… не чаял, что случай выпадет… просто вот… написал. Изложил. Мысли свои. По поводу образования, состояния гимназий и прочего… про училища… я же инспектором уже десять лет почти… и писал прежде своему начальнику, но как-то… не сложилось, что ли. Он велел не отнимать время, что, мол, наша задача не думы думать, а резолюции высочайшие выполнять… а вот Алексей Михайлович мои записки взял. Не знаю даже, как я осмелился сказать о них! Вот не знаю… а я сказал.

   - И правильно.

   - Он же заверил, что прочтёт. Думаете, и вправду прочтёт?

   - Думаю, что да. Вроде толковый человек, - Еремей устроился у окна.

   - Да-да… ходят слухи, что его вовсе прочат в министры внутренних дел. Не хотелось бы…

   - Отчего?

   - Убьют, - почти спокойным голосом сказал Лаврентий Сигизмундович. – Сами подумайте. Был Плеве. Его убили… прям как его деда в неспокойные времена . До него был Шевелев… тоже убит. Такое ощущение, что всё повторяется. Нынешний-то министр, Кармальский, выжил после покушения, но сами знаете, поговаривают…

   Он перешёл на шёпот.

   - …что уже не в том состоянии, чтобы дела вести. Плохо всё… плохо…

   Лаврентий Сигизмундович замер, сгорбившись.

   - Не берите в голову, - сказал Еремей успокаивающе. – Наше дело маленькое. Вон, до места доехать, а там уж у вас свои дела, у меня – свои. У Алексея Михайловича – тоже свои.

   - Это да… это верно… матушка моя тоже говорит, что не надобно выше головы прыгать, что каждому – свое место в этой жизни вот… она у меня очень разумная женщина. Я… пожалуй… прилёг бы… кажется, коньяк был лишним. И волнения эти. Теперь вот что-то за сердцем давит.

   - Может, целителя?

   - Нет-нет, не стоит… просто переволновался несколько. А теперь вот… подремлю и легче станет.

   Он скинул ботинки.

   - Не возражаете, если я пиджак сниму? Дам здесь нет, но всё одно как-то неудобно… и переодеться бы, но багаж я сдал. Не подумал даже, что надо бы… и теперь изомнётся совершенно.

   - Снимайте.

   - Хорошо…

   - Погодите. Сейчас принесу чего укрыться, - и Еремей вышел. А Лаврентий Сигизмундович пристроил пиджак на плечики, которые нашлись тут же, и улёгся на скамью. Он закрыл глаза и вскоре дыхание его сделалось спокойным, размеренным.

   Кажется, он и возвращения Еремея не заметил. А тот, накинув на чиновника плед, только хмыкнул. После поманил меня пальцем.

   - Прогуляй свою…

   - А не почуют?

   - Нет тут вашего брата. Они с охранкой не больно ладят. И не только они. Так что дарников тут раз-два и обчёлся, да и те из ублюдков, а значит, слабосилки.

   - Алексей Михайлович?

   Разглядеть силы я не разглядел, но уточнить всяко стоило.

   - Этот с титулом. Граф целый… из идейных. И действительно в министры готовят. А если его назначат, он с революционерами играться не станет. Гайки закрутит так, что пёрнуть лишний раз побоятся. Недаром Лавра притащил. Со всей Империи таких же, идейных и злых собирает… в общем, чуется, что если и полезут, то не за золотом. Или не только за золотом.

   - Далеко она не уйдёт, - предупреждаю.

   И выпускаю тень, которая долго и внимательно обнюхивает спящего Лаврентия Сигизмундовича. А тот, чуя что-то этакое, во сне ворочается и вздыхает, и бормотать принимается что-то жалобное.

   - И что искать-то?

   - Не знаю, - Еремей потёр подбородок, потом поднял глаза к потолку. – Бомбу…

   - Что?!

   - Она же почуяла то, что было в конверте, так? – Еремей чуть прищурился и голову склонил набок, и взгляд его расплылся. Пытается тень зацепить.

   И даже, кажется, что-то да видит. Во всяком случае, взгляд его устремлен туда же, где тень находится.

   - Что там, к слову, было-то? Я просто не понял.

   - Ну… так я не скажу, не спец. Но слыхал, что «Чёрная воля» начала чинушам в конвертах коровью язвенницу рассылать. Откроет письмецо и заразится. Не до смерти. Эту болячку остановить можно, но вот неприятная. Кожа сыпью покрывается, потом пузырями, а те гниют. Ну и даже если вылечить, то шрамы остаются, вроде как метка, наказание за руки, которые народ душат или как-то оно так…

   Да уж.

   Я поглядел на Лаврентия Сигизмундовича и подумал, что хорошо, что он спит и не слышит. Иначе точно уволился бы. Я б на его месте как пить дать уволился бы.

   - Они сейчас всё больше и больше с теневыми штуками баловаться начинают, - продолжил Еремей меж тем. – Так что, глядишь, чего и почует.

   Тень качнула хвостом, который был длинным, чешуйчатым и теперь загибался над её головой наподобие скорпионьего, и выскользнула в щель.

ГЛАВА 10

«Заработную плату довели до минимума. Из этого заработка капиталисты без зазрения совести стараются всевозможными способами отнимать у рабочих трудовую копейку и считают этот грабёж доходом»

   Запрещённая листовка

   Вагон второго класса весьма разительно отличался от того, в котором ехали мы, не говоря уже о тесном и узком вагоне четвертого класса. Здесь пространство разбивалось на уже знакомые мне купе, двери которых выходили в общий коридор. От края до края растянулась ковровая дорожка. В такт движению поезда покачивались шторки на окнах. А высокие узкие то ли вазы, то ли ещё что, поставленные в углах вагона, оставались неподвижны, как и тусклые прямоугольники икон.

   Тень они не впечатлили.

   Она остановилась, крутанула башкой, что вызвало у меня лёгкое головокружение, а потом прижалась к стене, той, что с окнами, и двинулась по коридору.

   Соседнее с нами купе было пустым. Это было видно, поскольку дверь открыли и закрепили.

   Дальше.

   Еще пустое.

   А вот из третьего раздавались приглушенные голоса.

   - …а я ей и говорю…

   Взрыв хохота. И ворчливое:

   - Допрыгаешься ты, Семёнов…

   В купе на четверых вместилось восемь военных, в мундирах, при оружии, но вида довольно простого. Солдаты, похоже. Или младший офицерский.

   Тень метнулась под ногами и, не обнаружив ничего интересного, двинулась дальше. Ещё купе… здесь было тихо. Пара дремала, забравшись на верхние полки, как были, в обуви. В уголке молился мрачного вида бородач, а напротив его хрупкий какой-то совершенно невоенный с виду очкарик, задумчиво чистил пистолет.

   Я шёпотом пересказываю увиденное Еремею.

   А тень шла дальше.

   Еще пара солдатских купе. И снова пустое.

   А вот дальше уже дверь заперта:

   - …а его вид? Ладно, лицо… в конце концов, шрамы украшают мужчину. Но эти руки… отвратительно. Вы когда-нибудь обращали внимание на его руки?

   - Уймись уже, Лёвский.

   - Отчего же? Тебе неприятно? Но я ведь правду говорю! Он перчатки явно на заказ шьёт, потому что в обычные такие лапищи не влезут. Вот что ни говорите, но руки выдают происхождение в первую очередь. И не только они…

   - Опять ты о своём… задолбал, - лежавший на второй полке парень накрыл лицо бархатной подушкой, но это не помогло.

   - Это не моё! Но если бы ты взял на себя почитать труды Аммона или хотя бы Гранта , ты бы понял, сколь они правы! Общество неоднородно и никогда не будет однородным. И глупо отрицать это, как и закрывать глаза. Если принять во внимание данный факт, то очевидно, сколь смешны и бестолковы попытки революционеров снести сословные границы. Их не убирать надо, а делать прочнее…

   - То, что ты Лаврушку не любишь, мы уже давно поняли. Хватит нудеть… давай лучше в картишки? – предложили через подушку.

   - Это не вопрос любви или не любви как личного выбора! Это вопрос расовой чистоты! Вы видели, сколь он смугл и чёрен? А его нос? Очень характерная форма. Такая выдаёт еврейское происхождение…

   - Слушай, заткнись, а? Ну какая тебе разница?

   - Какая? Действительно, Конопатский, тебе, может…

   Распалившийся молодчик явно позабыл, где находится. А мы вот пристальней глянули, кто там за расовую чистоту душой болеет. Ну да, вроде офицерик. В погонах местных я ещё не разобрался, но точно не из солдат. В форме, и та сидит хорошо, значит, шита по заказу. А сам – ну чистый ариец.

   Даже в моём черно-белом кино.

   Черты лица чёткие, прямые.

   Нордические, мать его…

   - …и безразлично, что чистая кровь великой расы размывается, но мы должны думать о будущем! О России…

   - Будущее которой Лавр изничтожит, - меланхолично ответил лежащий на полке парень, подкидывая в руках колоду карт.

   - Ладно… дело даже не в коварстве этой расы, но в том, что их кровь не способна принять дары! Это все знают. И сам Лаврушка, в нём же ни капли силы нет…

   - Он и без неё неплохо справляется, - отозвался смуглокожий парень, который до того книгу читал. И её заложил пальцем. – Более того, в этом конкретном случае сила скорее во вред. Сам знаешь. Или ты на курсах только про расовую чистоту слушал? И вообщё, Лёвушка, Ты сперва сделай столько же для государя-императора и страны, а потом уже и пасть разевай, кто там еврей, а кто правильной крови.

   Он зевнул, прикрываясь книгой.

   - А будешь опять орать, я тебе сам нос сверну… в русском народном обычае, заметь.

   - Вот сразу видно нуворишей… - бросил обиженный Лёвский, но на место присел. – Вы просто не способны сполна оценить опасность, которую представляют жиды. Не хотите понимать их коварства и…

   - Мы не «не хотим понимать», - донёсся голос со второй верхней полки. – Мы устали слушать это вот всё. Ты лучше вон, как революционеры, собери кружок и втирай таким же блаженным великие идеи. А нам дай поспать.

   Тень подхватила белёсую дымку, что вилась у ног Лёвушкина, а потом покинула купе.

   Снова пустое.

   А нет, просто хозяин вышел. Вон самовар стоит, мундир висит на плечиках. Тут же – пара сапог. На полке – раскрытый чемодан, часть содержимого которого выложена рядом.

   - Денщик едет, - сказал Еремей, когда я описал ему. – Видать, чай понёс.

   И вправду.

   В соседнем купе обнаружился и искомый денщик – седовласый мужчина, выставлявший на столик стаканы с чаем. И Лаврушин, и незнакомый офицер с болезненно-бледным лицом. Он и сидел как-то скособочась, опираясь на подушку.

   - Вам бы ещё в госпитале отлежаться, Никодим Болеславович, - с укором произнёс Лаврушин.

   - Кто бы говорил. Не вы ли, Пётр Васильевич, из госпиталя можно сказать сбежали? А тут… уже остатки… затянется. Вон, Демид, не даст соврать. Мазать мажем, обрабатывать обрабатываем. Зелья нам выдали. Что болит, то, конечно, неприятно весьма, но уж как есть…

   - Может, ещё подушек принесть?

   - Не стоит. Вы скажите лучше, и вправду ожидаете нападения? – серебряная ложечка позвякивает, касаясь стенок стакана. Чёрная жижа в нём покачивается.

   - Алексей Михайлович весьма… надеется.

   - Даже так? Снова… старые игры?

   - Нет, что вы… ни о каких провокациях речи не идёт и идти не может, - Лаврушин бросил в чай несколько квадратиков сахару. – Алексей Михайлович полагает, что провокации – это… не самый однозначный метод. И что вреда от них едва ли не больше, нежели пользы. Сами знаете, общественное мнение…

   - Общественное мнение, - повторил Никодим Болеславович, пытаясь устроиться и морщась от боли. – Куда ж ныне без общественного мнения… этак дойдём до того, что от самодержавия только и останется, что корона, да и та позолоченная…

   - Господь не допустит.

   - Господь-то, может, и за государя, но вот люди… неспокойно. И с каждым годом всё хуже. Вам ли о том, Пётр Васильевич, говорить…

   Оба вздохнули и замолчали, каждый о своём.

   А я передал Еремею услышанное. Заодно и спросил, дальше тень пускать или пусть слушает.

   - Давай дальше…

   В следующем вагоне было пустовато. Разве что по коридору нервно расхаживал уже знакомый по вокзалу военный в тёмном мундире. Он то и дело останавливался, порой резко поворачиваясь, будто чувствуя, что за ним следят и желая уличить в том. Однако никого-то не заставал, ибо был он один:

   - Будут мне они говорить… ничего… я и им всем… - он снова оглянулся и, убедившись, что никто-то не следит, вытащил флягу, один в один, как у Лаврентия Сигизмундовича, да и приложился к ней.

   - Поленька? – дальняя дверь, разделявшая вагоны, приоткрылась. – Ты тут?

   - Лизонька!

   Фляга едва не выскользнула из рук. Впрочем, с волнением Поленька – это как его зовут-то? – справился быстро. А вот девицу сгрёб и принялся целовать.

   - Нет, не надо… не здесь… - та не то, чтобы отбивалась, скорее уж слегка отворачивалась и лепетала что-то не то про место, не то про время. А вот выражение лица этой девицы мне категорически не понравилось. Не было на нём и намёка на страсть, а вот лёгкое отвращение мелькнуло. – Хватит.

   Девица произнесла это решительно и обеими руками упёрлась в грудь Поленьки.

   - Кто-нибудь может войти…

   - Да ладно. Вагон пуст. Дражайшая тёщенька озаботилась. Не выносит она, видите ли, виду военщины. Мигрень с того начинается… но и к лучшему. Зато вон, в любое купе… пойдём, я сгораю от страсти… - похоже, к фляжечке Поленька прикладывался не реже нашего дорогого Лаврентия Сигизмундовича, если эта мысль показалась ему здравой. Он схватил девицу за руку и потянул к себе. – Идём же…

   - Нет, - она покачала головой. – Военные то и дело ходят. И кажется, твоя Анна что-то начала подозревать.

   - Плевать… я… я решился, Лизонька! Я жить без тебя не могу! Я разведусь!

   - А как же твоя карьера? – этакая решительность Лизоньку точно не обрадовала. – Её отец не простит такого позора…

   - Оставлю армию. Я никогда-то туда не стремился. Это всё отец и брат старший решили меня пристроить. Нашли Анну… я её никогда-то и не любил.

   - Но женился.

   - Все женятся. Так принято… в нашем обществе.

   - Я не часть этого общества.

   Вот не знаю, в чём дело, но эта Лизонька нам с тенью категорически не нравилась. В отличие от Поленьки.

   - И теперь я это понял! Понял, что всю жизнь провёл словно во сне! А теперь проснулся!

   С добрым утром, идиот. Даже Савке, который тоже за этой мелодрамой наблюдает, понятно, что этой девице отнюдь не предложение руки с сердцем надобно.

   Что?

   Что может понадобиться молодой и очень красивой девушке от… кстати, кто он там в чинах-то?

   - И я готов… готов уехать. Бросить всё. Я увезу тебя прочь…

   В тундру.

   - У меня есть имение. Дом. Мы поселимся там вдвоём… мы будем жить и любить друг друга.

   - Конечно, Поленька, - девица вымучила улыбку и нежно погладила этого идиота по щеке, отчего он окончательно поплыл. Это любовь так действует? Или с коньяком просто намешали? Или может ещё чего? Мир-то непростой, так что как знать, может, ему не по собственному почину мозги отшибло. – Так всё и будет…

   Врёт и не краснеет.

   - Но сначала…

   - Да, да… твою тётушку навестим. Не переживай, чемоданы на месте…

   Какие чемоданы?!

   Твою ж мать… нет, быть того не может.

   - Я лично проследил, чтобы их загрузили. Сказал, что это Анькины… Господи, какая она дура… она столько всего с собой набрала. Половину багажного вагона заняла, не меньше. Вот на кой сразу было с собой стулья тащить? Или секретер? Зеркала… матушка её ничуть не лучше. Эта вовсе, дай ей волю, особняк бы сунула… Так что пару твоих чемоданов никто и не заметит.

   Идиот.

   Чтоб тебя…

   - Еремей, - я прямо ощутил, как по спине ползут струйки пота. – У нас похоже проблема…

   - Спасибо, - Лизонька коснулась губами бритой щеки. – Я знала, что ты не подведёшь. Мне так неловко… мне разрешили взять лишь один. Сказали, что мест нет, а едем надолго… и у меня тоже вещей набралось. Оставлять их после? Так кто с моими будет возиться. Прислуга-то меня недолюбливает. И точно растащили бы… а там, пусть недорогое, но моё ведь.

   Врёт.

   И по многословному этому объяснению, которое никому не нужно, ясно, что врёт.

   Тень же, подбираясь к самым ногам девицы, ворчит. И слизывает с туфельки каплю… тьмы? Чего-то, что к этой туфельке прицепилось. Такое, вкусное для тени.

   - Ты такой умный… мне так повезло, - Лизонька вскидывает руки и сама обнимает Поленьку. – Я просто не представляю жизнь без тебя… помнишь, нашу первую встречу?

   - На тебе было такое платьице… синенькое.

   - Да… твоя супруга назвала его пошлым.

   - Что она понимает… - его руки снова притягивают девицу к себе.

   - Ничего… но я домашняя учительница. Мне и вправду стоит быть скромнее… и это место… оно было так нужно. Поэтому я осталась. Я поняла, что люблю тебя. С первого взгляда. С первого слова… до конца дней своих. И что эта любовь неправильная, запретная. Что нельзя так. Я не имею права. Я хотела убежать, вырвать любовь из своего сердца…

   У меня зубы от сахара слипнутся. А этот Поленька ничего, тает, правда, не забывая девицу нащупывать. Руки вон вовсе под юбку забрались.

   - Но мой долг…

   - Идём, - слушать про долг Поленьке надоело и он дёрнул дверь купе. – Я не могу… я просто сгорю…

   - Нет, нельзя…

   - Можно. Анька, небось, опять дрыхнет… маменька её моему дорогому тестю на жизнь жалуется.

   - Дети…

   - Ай, с ними Матрёнка… скажешь, что меня долго найти не могла… мы быстренько…

   - Но… я хотела тебя попросить ещё кое о чём… я видела, вы провели людей… кто они?

   - Да… какая разница? Какие-то знакомые Лаврушина… чиновник с охранником… то ли в гимназию едут, то ли ещё куда… а чего? Ты их знаешь?

   - Нет-нет… спросила… просто подумала… у меня кузина едет… в вагоне… третьим классом. Брала билет до второго, но её не пустили. Это несправедливо… я её встретила. На станции. Случайно. Она жаловалась. Ей так плохо…

   Она тоже принялась наглаживать Поленьку в стратегически важных местах, окончательно отрубая тому последние мозги.

   - У неё чахотка, а там курят все… очень за них волнуюсь… и не мог бы ты… если тех людей посадили, то, может, и для неё местечко найдётся?

   - Конечно…

   Судя по тому, сейчас Поленька был готов не только кузину своей Лизоньки провести в вагон второго класса, но и луну с неба достать…

   Дальше смотреть я не стал. Оно и понятно.

   А вот Еремей, выслушав мой краткий пересказ, сказал:

   - Твою ж мать за ногу… да через дупло…

   И ещё пару душевных слов.

ГЛАВА 11

«Намедни в Костроме с одним велосипедистом произошел такой случай, который мог кончиться для него очень плачевно. Когда он проезжал по улице, у его велосипеда лопнула шина. Проходившая дама, под влиянием анархистских бомб, так перепугалась громом, с каким лопнула шина, что упала в обморок. Толпа сочла велосипедиста за анархиста, который убил барыню, и бедный велосипедист очутился в участке. Его оттуда выпустили только после того, когда пришла упавшая в обморок дама и засвидетельствовала его невинность».

   «Уезд»

   - Надо сказать? – неуверенно произнёс я.

   - Кому? И что? – Еремей покосился на Лаврентия Сигизмундовича, который по-прежнему спал. И сладко так, что прямо завидно сделалось.

   - Ну… про чемоданы. Там, наверное, бомба…

   - В лучшем случае обычная, - кивнул Еремей. – Только… как объяснять будем? Я Лавра знаю. Поверить на слово он поверит, а потом начнёт сопоставлять, задавать вопросы и всё такое. Откуда мы узнали? Про шалашовку эту. Про чемоданы?

   - Допустим… допустим, я увидал этого военного, который с девицей обжимался. Сперва не придал значения, а потом вот тебе сказал. А ты уже понял, что роман – неспроста… или вот, что там, на станции она про чемоданы спрашивала. А мы с Метелькой услыхали. Но тоже сперва не поняли.

   Оно, конечно, белыми нитками шито, но ничего получше в голову не приходит.

   - Ну, а ты стал рассказывать про террористов. И вот… ассоциация возникла.

   - Ассоциация, конечно… Лавр, может, и съел бы твою ассоциацию, но Алексей Михайлович поумнее будет…

   - Так что, молчать?

   Еремей задумался. Вздохнул и покачал головой:

   - Нет… посторонних в вагоне быстро выявят и выставят. Тут погоны не спасут. Значит, как только он приведёт девку, всё и начнётся… поезд один. И мы вон пересели… сиди.

   И ушёл.

   А я… я подтолкнул тень дальше. Поводок натянулся почти до предела, и то удивительно, насколько он стал длиннее. Но надо ещё немного.

   Самую малость…

   До багажного бы как-нибудь добраться. Она бы эти чемоданы почуяла, потому как явно непростая там бомба. Девица вон успела измараться, и…

   Додумать не успел.

   - Кто из вас Савелием будет? – дверь отворилась, заставив сонного Лаврентия Сигизмундовича встревоженно подскочить. – Кличут-с…

   - Это я, - я скатился с полки, прикинув, что если дойдём до купе Лаврушина, то поводок станет длиннее. Хватит ли до багажного?

   - Велено привесть. А ты тут сиди, - усатый солдат погрозил Метельке пальцем.

   Вышли.

   Правда, привели меня не в купе Лаврушина, но дальше, в вагон первого класса. Тот встретил ароматом сдобы, мягчайшим ковром на полу, наступать на который мне было совестно, и массивными прямоугольниками икон в роскошных окладах. Правда, сами иконы светились едва-едва, но кто ж это, кроме меня, видит?

   Купе было просторно.

   Пара мягких диванов.

   Столик.

   И массивный поднос со стаканами. Над стаканами возвышалась вычурная, какая-то совершенно дворцового вида ваза с горой из сушек, пряников и печенья. На диване восседал Алексей Михайлович, который печеньку и жевал, чайком запивая.

   Рядом устроился Пётр Васильевич. И его сотоварищ, который снова прислонился к стене, держась за бок. Еремей стоял. Ну и я встал рядом.

   - Стало быть, - взгляд Алексея Михайловича впился в меня. – Ты видел, как Аполлон Евгеньевич обнимал Елизавету Афанасьевну?

   Да ладно.

   Он её не только обнимал.

   - Ну… я-то не знаю… Аполлон он или так… и Афанасьевна она там или ещё как. Такая девица. Из себя вся… с косою. И в платье. Таком. Ну… таком.

   Я провёл ладонью по коленям.

   - Он её Лизонькою звал. Я думал, что жена… ну, если человек обнимает, то жену же ж? Вот… мы с Метелькой, это друг мой, гуляли… как вы велели. Сперва по вагонам. Но там ничегошеньки не было такого, чтоб интересного.

   Надо же. Слушают.

   И не торопят.

   И не морщатся от моего богатого словарного запаса с ораторским искусством вкупе.

   - А потом уже пошли гулять… ну, на ту сторону.

   - Почему?

   - Интересно же ж. Метелька сказал, что у вагонов с двух сторон двери открываются. У багажных тоже. И решили поглядеть, правда или нет. Он так-то немного врёт, но вдруг бы…

   Снова спина взмокла.

   Верит?

   Из меня актёр, как из дерьма пуля.

   - А там этот… военный. Я его чего запомнил. Он к вам там, ну, когда мы глядели, подходил. И ещё говорил чего-то. Рукою махал от так…

   Я попытался изобразить.

   - А второй за сабельку хватался. Я ещё тогда подумавши, что он зарубить хочет вас.

   - Ещё как, - хмыкнул, не удержавшись, Пётр Васильевич. – Только духу не хватит.

   - Не сейчас, - Алексей Михайлович поморщился. – И что они делали?

   - Ну так… миловались. Он её типа целовать хотел, а она такая стала говорить, что не тут, что ходят там всякие и ещё кто увидит. А, ну и тоже, что любит его прям страсть как. Ну а потом спрашивает, мол, пристроил он чемоданы её? А он, мол, что пристроил.

   Главное, когда врёшь, говорить как можно ближе к правде. Тогда и врать легче, и проверить сложнее.

   - Что жене подсунул. Ну, что жена там всего собрала, даже стулья. И сама дура… я тогда-то понял, что она, ну эта Лизонька, ему не жена. А то разве ж стал бы он жене говорить, что она дура, прямо так? И что там чемоданов множество…

   - Говорил же, надо весь багаж пересматривать… - Лаврушин стиснул кулак.

   - Тише. Не бойся, мальчик… на этом всё?

   - Не… она ещё попросила, чтоб он её сестру забрал. Что та вроде как третьим классом едет, а чахоточная. Там тяжко и курят. Он и обещался…

   - Идиот… Господи, какой же идиот…

   - Что-нибудь ещё обещался? – Алексей Михайлович ничего не сказал про Аполлона, но по выражению лица его было ясно, что он всецело с характеристикою, Лаврушиным данною, согласен.

   - Ага…

   - Что?

   - Ну… так… жениться обещался. Сказал, что вот приедем, он от жены уйдёт. Заберет эту свою… Лизоньку… ну и увезет в имение. И будет с нею жить на природе.

   Лаврушин просто закрыл лицо рукой.

   Ну да…

   Я вот примерно такого же мнения.

   - Сипягин! – рявкнул Алексей Михайлович, и дверь открылась, пропустив усатую рожу моего провожатого. – Там скоро Аполлон Евгеньевич приведет… или скорее даст распоряжение привести некую девицу и устроить в пустом купе.

   - Не пущать?

   - Отчего же. Пустите. Только так, чтоб при необходимости убрать. Ясно?

   - Так точно!

   - И не ори… поставь кого, кто в глаза не бросится, но сделает быстро и тихо. И на вот, - Алексей Михайлович вытащил из внутреннего кармана какую-то бляху. – Есть вероятность, что девица окажется с даром…

   - Тю… неужто…

   Впрочем, вопросы задавать Сипягин не рискнул. Кивнул и убрался.

   А одна ли девица будет?

   На месте Лизоньки я бы постарался пропихнуть в вагон ещё пару-другую «родственничков», этаким сопровождением больной, без которого она прям на месте и окочурится.

   Хотя сильно наглеть не должна.

   Всё одно неспокойно.

   И гляжу на Еремея.

   А тот вздыхает и, наклонившись к Лаврушину, говорит тихонько:

   - Нам бы дальше прогуляться… тут это… у мальчишки дар… Охотника…

   Лаврушин подбирается и сразу.

   - Алексей Михайлович…

   Как-то быстро тайная тайна таковой быть перестала. С другой стороны смысл в ней, если нас всех тут могут пустить или под откос, или под пулю. Добрейший профессор, повествуя мне о временах былых, отметил, что террористы не особо-то за безопасность мирного населения радели. Лес рубят, щепки, как говорится… а становится щепкой мне не хотелось.

   Шушукаются втроём, с этим, с раненым, и тот задумчив делается. Потом говорит:

   - Может и получится… главное, чтоб господа революционеры в беспокойство не вошли и раньше времени воевать не затеяли. Если там и вправду бомбы, то варианта два. Часовой механизм и внешний артефакт. Второй сложнее, но удобнее. Всё же точно рассчитать время не так-то и просто. В этом случае искра будет у Лизоньки… а вот где она…

   Я понятия не имею, где она. Но, думаю, где-то рядом с Аполлоном, который, получивши желаемое, может и передумать с помощью сестрице. Так что будет она контролировать возлюбленного, никуда не денется.

   - Она сейчас наверняка на нервах, - Алексей Михайлович сушку разломил. – А стало быть, любая малость может спровоцировать…

   - А помнится, - заговорил раненый, - Их превосходительство искали толкового человека для охраны. И старшему мальчику наставника приглядывали. А тут этакая оказия замечательная. Отчего бы и не познакомить?

   Вот не знаю, кто это такой, но голова у него варит.

   - Точнее… скажем так, составить протекцию. Тем паче вы и вправду весьма известная личность, а их превосходительство умеет ценить… талантливых людей. И детишек своих прихватите…

   - Со мной ещё…

   - Титулярный советник, - перебил Алексей Михайлович. – Весьма толковый экземпляр, к слову… Пётр Васильевич, не откажите, побеседуйте с человеком о том, о сём, пока я вот… прощупайте, как он в целом. Доклад его сыроват, конечно, но как основа… впрочем, не важно. Малюков!

   Дверь опять отворилась.

   - Пойдёшь… знаешь, где гости наши ехали? Вот и отлично. Скажи… как его?

   - Лаврентий Сигизмундович.

   - Вот, скажи уважаемому, что я желал бы с ним побеседовать. И проводи вон пока к Петру Васильевичу. Со всем возможным уважением. Ясно?

   - Так точно!

   - И без этой вот военщины давай. Человек всё же цивильный, испугается ещё… И мальчика, который с ним, тоже сюда.

   - Пусть оба идут, - подал голос раненый. – Мы с Петром посидим… а вы давайте. Времени немного.

   - Час-полтора, - Алексей Михайлович ненадолго задумался. – Там дальше сложный участок дороги, леса и болота. Леса-то ладно, а вот болота опасны… насыпи порой размывает, проходчиков немного, поэтому там поезд вынужден будет сбросить скорость.

   - Думаете…

   - Думаю, им нужно будет как-то уходить. Через три часа мы должны прибыть в Суднево. Перед самым городом участок прямой, хороший, так что там состав обычно прибавляет… мы ж это обсуждали, Пётр Васильевич. Там и остановить сложнее, и скрыться. Правда, я надеялся, что они всё же дотянут до Горлынки, но, верно, решили не рисковать. Или терпения не хватило… прошу, господа. Молодой человек.

   Это было адресовано персонально мне. И вот чего отвечать?

   - Не смущайте мальца. Он у нас политесам необученный… - Еремей вышел первым и меня за спину задвинул.

   - Это зря. Вежливость никогда не будет лишней.

   Колёса отбивали ритм. Тень держалась рядышком, хотя теперь я знал, что её никто-то, кроме меня и ещё, возможно, Еремея, не видит.

   Во всяком случае дама, выглянувшая из следующего купе, тень не заметила. А та скользнула под ноги, крутанулась и двинулась дальше. Правда, теперь она шла неспешно, принюхиваясь. Я очки приподнял. Так и есть, едва заметный след вился по ковру.

   Кто ж это натоптал-то опричною силой?

   - Алексей Михайлович! А я вас ищу!

   - Что-то случилось, Мария Егоровна?

   - Случилось… надобно поезд назад повернуть.

   - Боюсь, это невозможно…

   Тень приподнялась, едва не уткнувшись клювом в высокую причёску дамы. А потом опустилась на ноги и, крутанувшись, порысила дальше.

   - Там что-то… такое… нехорошее, - я снова остро ощутил недостаток образования. Пыль? Мусор? След? Как описать.

   - Но нам нужно! Сереженька занемог! У него жар! Аннушка волнуется… - голос дамы становился выше и выше.

   - Позволите глянуть?

   - А вы разве доктор?! Нам нужен доктор! Я ведь говорила, что нельзя ехать с детьми и не брать с собой целителя…

   Тень заурчала, и я дёрнул Еремея за рукав, заставив отступить.

   Купе.

   Почти такое же, как то, в котором изволил путешествовать Алексей Михайлович, разве что диваны застланы пушистыми пледами. На одном высится гора подушек, среди которой затерялась кукольного вида девочка. Она сидела, прижимаясь к толстой женщине, и сосала палец. Нервно. Быстро. Взгляд её был устремлён на второй диван, где вытянулся мальчишка лет шести-семи с виду.

   Ну, мне так кажется.

   У изголовья устроилась молодая женщина, которая теперь отжимала тряпку в миске, то и дело поглядывая на мальчика.

   - Там… дрянь. Из тени, - тихо сказал я Еремею.

   - Вы не понимаете! Нам срочно нужно поворачивать. Сереженьке дурно…

   - Мария Егоровна! – в вагон почти вбежала Лизонька. – Что случилось?!

   - Случилось? Что случилось? – голос дамы сорвался на визг. – Это ты спрашиваешь? Где ты была, дрянь?! Почему бросила детей? У Сереженьки жар…

   И вызван он отнюдь не простудой.

   Глазами тени я видел дымку, что окутывала мальчишку. Она обжилась в нём, в животе, откуда и растекалась по всему телу.

   - …а тебя вечно не найти! Это Аннушка могла терпеть подобную беспечность, милочка…

   - Мама, - дверь купе приоткрылась. – Сереже стало хуже…

   - Нам надо глянуть, - Еремей перехватил Алексея Михайловича. – Парнишка, может, заразился чем… с той стороны.

   Внимательный взгляд.

   И кивок.

   - Анна, берите свою матушку и отведите её к отцу, - когда Алексей Михайлович командовал, даже у меня возникало желание подчиниться. – Мы пока посмотрим…

   - Я знаю одного отличного целителя! Он едет как раз этим поездом! – влезла Лизонька.

   Чтоб тебя…

   Могла ли она…

   Нет, это же ребёнок. Или… могла?

   - Это старый друг семьи… он сопровождает мою кузину… он целитель…

   - Мама…

   - Господи, да откуда здесь взяться нормальному целителю?!

   - У него диплом петербуржского…

   - Не важно, хоть какой…

   - Идите за целителем, - решился Алексей Михайлович, развернув Лизоньку к выходу. – Найдите кого из нижних чинов, чтобы проводили… а мы пока…

   Тень, урча, встала на задние лапы.

   Она обнюхивала мальчишку и, быстро, часто работая языком, подбирала ошмётки тумана, его окружавшего. Но вот дальше не лезла, словно… разрешения ждала? Точно. Разрешения. И на меня оглядывается, разве что хвостом не виляет.

   - Проследите, Мария Егоровна, - Алексей Михайлович махнул Еремею. – Мы пока сами посмотрим… у меня и артефакты есть, если что.

   Дверь в купе он закрыл раньше, чем оторопевшая дама сунулась внутрь.

   Да, всё то же. Разве что девчушка тянет шею, чтобы разглядеть… что?

   А вот толстая женщина уже стянула с мальчишки рубашку и старательно обтирает тощее тело его.

   - Твою же ж…

   Я вижу сыпь, что расползается по животу. Её чуть больше слева и сам живот в этом месте вспухает. Причём сыпь эта странноватая, такая, тоненькими бугорочками, что выпирают изнутри.

   - Потница, господин, - голос женщины дрожит. – Потница…

   - Уберите…

   - Поздно, господин… Сиси, покажи ручки.

   И девочка протягивает ладошки, на которых проступают мелкие пока бледные пупырки.

   - Я вот тоже…

   Сыпь у женщины лишь на пальцах, но кажется, и этого хватает.

   - Уходите, господин, - она поднимает глаза. – Уходите, пока и вы… делайте, что должно. Господь да смилостивится. Аннушка…

   - Что должно? – шёпотом спрашиваю, потому как выражение лица Алексея Михайловича мне категорически не нравится.

   Теперь он испугался? Растерялся?

   Всё и сразу?

   - Карантин, - произносит он глухо. - Поезд надо останавливать… и подавать сигнал. Есть протокол… чтоб вас всех… - и благородные, оказывается, умеют выражаться.

   А я понимаю.

   Всё понимаю.

   Поезд останавливается.

   И ждёт… помощи? Если против этой заразы существует лекарство. Только мальчишка не доживёт. Я вижу, как тень разъедает его изнутри. И готов поклясться, что у него, в отличие от девочки и няньки, зараза проникала не через кожу.

   Он что-то съел.

   Или выпил.

   - Нельзя останавливаться, - говорит Еремей. – Они этого и ждут.

   - Мы не имеем права двигать заражённый поезд к людям.

   - А остановишь и паника поднимется… пусть телеграфируют. Дадут запасной путь. Есть ведь, куда.

   Я снова дёргаю Еремея. Тень волнуется, она уже тычется клювом в живот мальчишки, поглядывая на меня с нетерпением.

   - Я… - не знаю, могу ли говорить. Ещё больше выдавать себя.

   И вопросы возникнут.

   Но… дерьмо. Я не убийца детей. Не ангел, местами и вовсе последняя скотина, но не убийца детей. А промедлить – это убийство. И я мысленно спускаю тень.

ГЛАВА 12

Каждой семье, каждому отдельному человеку и каждому возрасту необходим автоматический питатель свежим