Сердце непогоды. Дарья Кузнецова

Оглавление

• ПРОЛОГ. Особняк на Сергиевской улице
• ГЛАВА первая. На льду Крюкова канала
• ГЛАВА вторая. Доходный дом на Таракановской
• ГЛАВА третья. От «Братьев Пивато» и дальше
• ГЛАВА четвёртая. На казённой квартире
• ГЛАВА пятая. Главный морской штаб
• ГЛАВА шестая. Дом на набережной Фонтанки
• ГЛАВА седьмая. Прогулка по Екатерининскому каналу
• ГЛАВА восьмая. Николаевская набережная Большой Невы
• ГЛАВА девятая. Стрелка Васильевского острова
• ГЛАВА десятая. Дом на Выборгской стороне
• ГЛАВА одиннадцатая. До Калашниковской набережной
• ГЛАВА двенадцатая. Возле Царскосельского вокзала
• ЭПИЛОГ. На Николаевском вокзале

ПРОЛОГ. Особняк на Сергиевской улице

   25 января 1925, Петроград

   Анна Титова любила не только трупы и свою службу, балы она также посещала с большим удовольствием, пусть и выдавалась подобная возможность исключительно редко. Натан, её брат, посмеивался, полагая подобные интересы взаимоисключающими, однако госпожа судебно-медицинский эксперт никакого противоречия не видела. Чтобы некое дело не превращалось в рутину, наипервейшее средство — радикально сменить обстановку.

   Сегодняшний вечер ещё до собственного начала назывался идеальным во всех отношениях. Балы у князей Шехонских свет Петрограда единодушно величал образцовыми, а княгиня слыла прекрасной хозяйкой с исключительным вкусом — и отменной смелостью. Удостоиться приглашения считалось честью лишь немногим меньшей, чем нанести визит в резиденцию кого-то из великих князей.

   Великая война перекроила мир, задела каждую сферу жизни и безжалостно напомнила о тленности всего сущего. Не только отдельные человеческие жизни — вековые устои и традиции затрещали по швам. Некоторые продолжали упрямо цепляться за прошлое, но люди мыслящие понимали необходимость перемен и старались делать всё от них зависящее, чтобы изменения принесли меньше бед.

   В экономике и политике судьбы вершили мужчины, император Михаил в первую очередь, а его супруга брала на себя ответственность за вещи, казалось бы, мелкие, но способные пустить прахом все благие начинания. Императрица Анна Александровна, до крещения — принцесса Масако, дочь императора Японии Мэйдзи, была достойной и верной женой, она искренне привязалась к новой родине и старалась нести ей благо. Государыню уважали, любили, но не всегда и не во всём принимали полностью своей, и ей требовались опора и поддержка в продвижении в люди новых нравственных и культурных ценностей вроде образа смелой современной женщины. Такие помощники, как княгиня Шехонская.

   Одной из первых Татьяна по моде обрезала волосы — и не прогадала. Одной из первых ввела в свой салон танго — свет ахнул, но не успел осудить. Строгий классический Петроград неожиданно встряхнулся и подхватил зажигательный южный мотив, зазвучавший над скованными зимним льдом каналами. Непривычный танец легко вошёл в моду, как будто именно его здесь ждали.

   Она водила автомобиль и занималась спортом, посвящала своё время благотворительности, её цитировали модные журналы и с её слов делились советами — блестящий образ современной энергичной женщины.

   Каждый раз, встречая Татьяну, Титова не могла сдержать восхищения и отринуть удивление. Всего пять лет назад это была скромная и тихая девушка из благородной, но небогатой семьи, которая не считала себя красавицей и больше витала в стихах и книгах, — а теперь она же блистает в шелках от Вионне. В шестнадцатом году она ушла на фронт сестрой милосердия, полагая это жертвенно-романтичным и подумывая даже о религиозной стезе, а ныне — прекрасная и уверенная в себе княгиня.

   Шехонские странно смотрелись вдвоём. Она — тонкая, изящная, хрупкая, похожая на знаменитых актрис кино. Он — тяжёлый, рослый, темноглазый, по-медвежьи бурый с проседью, с изувеченной левой рукой и жёсткой бородой, прикрывающей ожог на шее — памятный привет от крейсера «Святая Анна», которым этот бывалый моряк командовал в войну. Красавица и чудовище. Мало кто помнил, что светской красавицей Татьяна стала только после замужества, и вовсе не из-за денег князя. Он любил её и давал то, чего не хватало в юности: веру в себя, а супруга платила в ответ искренними чувствами и преданностью.

   Сегодня Шехонский Станислав Леонтьевич давал бал в честь дня ангела супруги, и та выглядела по-особенному счастливой. Анну мучило любопытство — не в одном ведь вечере дело! — но расспрашивать подругу о серьёзном и важном было не к месту, оставалось просто радоваться за неё.

   Немало удовольствия добавлял Титовой и собственный облик. Подаренное сестрой на Рождество платье долго ждало своего часа, и сейчас Анна охотно ловила на себе восхищённые взгляды мужчин. Ещё только первый вальс, а бальная карточка уже полностью расписана, не считая тех туров, которые она намеревалась пропустить для отдыха. Какое женское сердце не согреет такое внимание!

   Вызывал искреннюю улыбку и обаятельный мичман — статный красавец в элегантных усах и парадном мундире, круживший её в танце. Ещё одна причина, по которой считалось большой удачей получить приглашение на бал к Шехонским: князь имел чин контр-адмирала и мог, заботясь о развлечении гостий своей супруги, выписывать к себе в наряд блистательных молодых офицеров. Эта тяжёлая трудовая повинность всегда забавляла Анну, что не мешало барышне Титовой наслаждаться их стройным и строгим видом.

   На танго девушку перехватил один знакомый из старших офицеров, друзей хозяина. Этот бравый капитан первого ранга по фамилии Петрищев разменял шестой десяток, но отплясывал так лихо, что многим молодым мог служить примером. Титова любила с ним танцевать: вёл он великолепно, обладал природной грацией и удивительным обаянием, был отменным кавалером и заправским остряком. Парой вскользь брошенных фраз умудрялся рассмешить, и двигаться это немного мешало, но всё равно доставляло удовольствие.

   Именно за это Анна обожала балы: за лёгкость. Она бы ни за что не променяла любимую службу ни на какую другую судьбу, но как приятно порой позабыть на несколько часов о важном, сбросить пропахший формалином халат! Спору нет, профессор Минаков пару лет назад подобрал гениальный состав для бальзамирования, избавивший от мороки с ядами и сложными смесями, но до чего же въедливый и привязчивый у него запах…

   Кремовый шёлк, бутоны чайной розы в убранных наверх тёмных волосах, капля духов — и всего-то, а чувство, будто и она уже не она, и мир кругом совсем иной. Блеск драгоценностей, золото шитья на офицерских мундирах, шелест лёгких платьев, великолепный оркестр… И танцы, конечно, танцы!

   Да, завтра с непривычки будет трудно, и усталость даст о себе знать, и ноги станут гудеть, но это будет завтра. А сегодня так приятно стучать каблуками по паркету, приподниматься на носочки и — парить!

   Воодушевляло и общество брата. Много танцевать он не мог, сказывалось давнее ранение, но уже одно согласие прийти, его вид — всё это дорогого стоило. Разрыв помолвки прошлой осенью больно ударил по Натану, сестра всерьёз за него боялась, но никак не могла повлиять на происходящее.

   Титов, хотя и продолжал достойно нести службу, погрузился в уныние, нередко пытался залить обиду и боль вином. Одна из подобных попыток закончилась незадолго до Рождества безобразной кабацкой дракой с надворным советником Преображенским, которая лишь по случайности не принесла куда больших проблем. Чудо, что удалось отделаться лишь выговором и понижением в звании.

   Здесь в полной мере оправдала себя народная мудрость «нет худа без добра». Натан понял, что дошёл до края, и сумел от него отшагнуть, полностью одолев тяжёлый недуг «Александра Храброва».

   Анна любила брата, а с невестой его находила общий язык только из вежливости, так что после их расставания даже не пыталась проникнуться к ней пониманием и сочувствием, войти в положение. Подумывала о мести, но сдерживала себя: Александра, лишившаяся разом жениха, любовника и репутации, и без того наказана.

   Титова понимала, что Татьяна, прекрасно знавшая историю Натана и сопереживавшая семье подруги, ни за что не допустит неловкости и скандала. Шансы встретить на этом вечере Храброву были ничтожны, но это был главный страх Анны сегодня днём. То обстоятельство, что опасения не оправдались, добавляло хорошего настроения.

   В общем, хорошо, что Натан наконец взялся за ум. Да, выходить в свет ему было откровенно стыдно и наверняка боязно, но ведь согласился! А благосклонное внимание хозяина приёма и ещё нескольких гостей, с которыми Титов вёл непринуждённую беседу, непременно должно сгладить последние углы и доказать, что повода для затворничества нет.

   После нового танца Анна попросила кавалера отвести её к брату. Хотелось перевести дух, и перехваченный у одного из официантов бокал холодного игристого оказался как нельзя кстати.

   До того как к обществу присоединилась дама, офицеры явно обсуждали что-то неподходящее для женских ушей — это стало понятно по тому, как резко прервался разговор, на пару мгновений сменившись неловким молчанием. Только после этого господа вспомнили о существовании бесценных светских вопросов, вроде погоды, а также о том, что не все здесь представлены.

   Анне отрекомендовали доброго знакомого и командира Шехонского ещё с Великой войны, адмирала Эбергарда, о котором она не могла не слышать. Это оказался высокий пожилой человек с седыми старомодными бакенбардами и пронзительным взглядом восхитительно ярких, красивых глаз.

   — Польщена знакомством, Андрей Августович. Наслышана о ваших подвигах и стратегических успехах в черноморской кампании!

   — Внимание столь юной и очаровательной особы всегда лестно, но молве свойственно всё преувеличивать, — с лёгкой улыбкой поцеловал он руку девушки.

   — Равно как и большинству достойных офицеров — преуменьшать собственные заслуги, — ответила она. — Вы не одиноки в этом. И наш хозяин, и мой брат отличаются подобной же скромностью, так что я совсем не удивлена вашей дружбе с его светлостью.

   — Всем достойным людям это свойственно, не так ли, милая барышня? — вмешался ещё один капитан первого ранга, Иванов. Анна заранее знала, что за этим последует, но — не оборвала и даже глаза закатывать не стала, только пригубила ещё игристого. — Представьте себе, Андрей Августович, сие очаровательное создание гораздо опаснее, чем видится на первый взгляд!

   — Разве есть что-то опаснее для мужского разума, нежели прекрасная женщина? — с иронией заметил последний из этой компании и самый старший из них — кавалерии полковник Бельский, добродушный толстяк, обладавший редким качеством: он умел довольствоваться тем, что имел, и получать удовольствие от мелочей.

   — Конечно! Если эта женщина ещё и умна, — рассмеялся Иванов.

   От разговора о необычной службе Титовой, к которому пытался подвести капитан, вот уже несколько лет знакомства не способный смириться с подобной работой женщины, Анну спасло появление жены Эбергарда Анастасии Марковны, особы строгой и решительной — настоящей адмиральши. Она зорко следила за младшей дочкой, для которой это был первый сезон, но порой оставляла ту в покое, убедившись, что юная Наталья оказалась в компании достойного кавалера. При столь почтенной особе Иванов смешался и заговорил о пустяках.

   Об адмирале Анна слышала от подруги, реже — от её мужа, и вразнобой — от других знакомых, в том числе офицеров. В Великой войне он командовал Черноморским флотом и в противостоянии с Турцией проявил себя наилучшим образом, за что пользовался сейчас заслуженной любовью императора. Отзывались о нём как о надёжном человеке и отличном моряке, теперь вот к чужим словам добавилось собственное приятное впечатление от этой высокопоставленной пары. Эбергард показался сдержанным не от застенчивости, но от ума и прекрасного воспитания, а его супруга — строгой и прямолинейной не от злости, а от внутреннего убеждения в правильности подобного поведения.

   — Как ты находишь вечер? — спросил Натан, когда старшие офицеры отвлеклись на вопросы совсем не военные, но близкие всем им: детей. Брат и сестра Титовы от предмета пока были далеки, поэтому извинились и отошли немного в сторону.

   — Превосходно! — заверила Анна. — Надеюсь, ты чувствуешь себя хорошо? Помни, ты обещал кадриль!

   — Разве можно такое забыть? — иронично улыбнулся он. — Я не рискну обмануть твоё доверие, это опасно для жизни.

   — Будешь дразниться — кадриль превратится в вальс, — пригрозила сестра. — Или даже два!

   — Я не посмею, — улыбка Титова стала ещё более насмешливой, но сестра только развеселилась и ласково тронула его за плечо.

   — Я рада, что сумела уговорить тебя прийти. Надеюсь, ты не жалеешь?

   — Спасибо, — кивнул он серьёзно. — Признаться честно, я не ожидал, что князь столь тепло нас встретит и не переменится ко мне. Говорили, что Преображенского многие знают и недолюбливают, но неожиданно насколько…

   — Петроград — всё ещё очень маленький город, особенно если это касается светского общества, — напомнила Анна прописную истину. — Здесь все всё друг о друге знают. К тому же это Таня! Как можно ждать от неё лицемерия? Она прекрасно знает тебя и ни за что не поверит дурным слухам, а князь любит жену и прислушивается к ней. И он благороден.

   — С этой стороны я вопрос не рассматривал. — Натан развёл руками. — Думаю даже, не погорячился ли я с этим согласием на перевод… Трусостью это отдаёт, от слухов бежать! Да и как тебя одну оставить?

   — Не выдумывай. — Анна не сдержала недовольной гримасы. — При всей моей любви к Петрограду более тёплый климат пойдёт тебе на пользу, да и переменить окружение кстати. Я не ребёнок. Конечно, я буду ужасно скучать, но ради твоего благополучия потерплю. Трудно будет найти подходящее сопровождение на подобные вечера, — добавила с напускной печалью, — но что-нибудь придумаю.

   Она бы ещё добавила о счастье, которое может поджидать Натана в С-ской губернии, но сдержалась. Сейчас о женитьбе Титов даже слышать не хотел, зачем лишний раз бередить рану, которая едва-едва начала заживать?

   Хозяйка присоединилась к обществу подруги, мужа и остальных мужчин вскоре. Она старалась держаться ровно и приветливо со всеми, как требовал этикет, но всё равно сияла ярче своих бриллиантов. Вытерпела светский разговор Татьяна недолго, извинилась и попросила Анну составить ей компанию и пойти освежиться.

   — Рассказывай! — решительно подступилась Титова к подруге, которая привела её в свой будуар, чем укрепила подозрения.

   — О чём? — хитро блеснула глазами княгиня.

   — О том, о чём тебе явно хочется рассказать, — улыбнулась Анна. — Я же вижу, как ты счастлива! Неужели?..

   — Да! Господь смилостивился. — Она выразительно коснулась ладонью живота.

   — Поздравляю! — искренне воскликнула Титова, крепко обнимая подругу. — Как же я за вас рада! Пусть всё у вас будет хорошо!

   — Спасибо! Я узнала буквально вчера, никак не могу успокоиться, — поделилась Татьяна. Подруги присели на стоявшую сбоку оттоманку, держась за руки, словно в детстве.

   — Князь счастлив?

   — Не то слово! Славушка готов был бал отменить, лишь бы я не утруждалась! — улыбнулась она. — Насилу уговорила, что такой скандал расстроил бы меня куда сильнее. Так что, думаю, это последний приём в нынешнем сезоне. Но помни, тебе я всегда рада! Ты же не оставишь меня одну в затворничестве, будешь навещать?

   — Разумеется! Но не слишком ли ты сурова к его светлости? Не думаю, что он тебя запрёт.

   — Конечно не запрёт, — уверила Татьяна. — Но он бывает слишком заботливым, и о верховых прогулках можно не думать, и обещание не садиться за руль он с меня уже взял. Но к примеру, пешком в парк, да ещё с тобой, непременно отпустит.

   — Какая честь, — рассмеялась Анна. — Удивительно, и чем обязана?

   — Ты очень разумная и благовоспитанная барышня, — назидательно сообщила княгиня. — Жiвница к тому же, с образованием.

   — Погоди, но он ведь знает, кем я работаю!

   — Знает, очень тебя за это уважает и даже, между нами, немного побаивается, — захихикала она. — Славушка и его окружение очень забавно относятся к женщинам, ты не замечала? Многие искренне восхищаются образованными барышнями с профессией, но им и в голову не придёт, что их жена или дочь тоже может заниматься чем-то подобным. Не без исключений, но все эти блестящие старшие офицеры изумительно старомодны, когда речь идёт о семейных делах, гражданские чины куда как современней. Вспомнить хотя бы вашего графа Гурьева!

   — Наш граф уникален, не надо по нему всех гражданских мерить, — весело возразила Анна.

   — А где он, к слову?

   — В Тавриде, где он ещё может быть! Пока весь полуостров не перекопает, его оттуда волом не утянешь. Оленька же этим годом окончательно перевелась в Севастополь, благо вышло порт приписки сменить. Я не рассказывала? Натан каждый раз ворчит, что Филя в Петроград в последний раз выбрался только для того, чтобы нашу сестру утащить. Впрочем, я отлично понимаю графа. Учитывая, что тут болтают о нём и их браке, даже его безграничное терпение иной раз не выдерживает.

   — Собака лает — ветер носит, — раздосадованно отмахнулась Татьяна. — Глупцы. Как можно заподозрить Олю в меркантильности? На них один раз глянуть довольно, чтобы понять, какая там любовь!

   — Для этого надо уметь видеть.

   — Пожалуй. Но я за них рада! Таврида прекрасна, я очень по ней скучаю и надеюсь, что летом мы сумеем туда выбраться. Если в Славушке беспокойство о дальней дороге уступит мыслям о благоприятном южном климате, конечно, — иронично улыбнулась она.

   — И останусь я тут совсем одна, — с преувеличенной печалью вздохнула Анна. — Хотя, кто знает, может, и меня отпустят на месяц к морю! Там ужасно жарко, и жить бы я не смогла, но страшно интересно взглянуть на работу настоящих живых археологов.

   — Натан решился на перевод? — нахмурилась Татьяна.

   — К счастью, да, — заверила Титова. — Ему лучше, но он ещё переживает, а здесь всё напоминает и о Храбровой, и об этой проклятой драке… Я боялась, что эта женщина встретится здесь, на балу, насилу уговорила брата приехать.

   — Я бы ни за что не допустила подобного! — горячо сказала Татьяна. — Эта Храброва… Видит бог, если бы ведьмы существовали, она бы непременно была одной из них. Бедный Натан, она его словно заколдовала!

   Они поболтали ещё немного, но потом отправились обратно в зал, к остальным гостям, условившись, что через неделю Анна непременно придёт к подруге в гости на чай, просто так, без повода, чтобы наговориться всласть.

   По петроградским и княжеским меркам сегодняшний бал был достаточно скромным, едва ли больше шестидесяти гостей, и приглашал Шехонский только хорошо знакомых людей, но всё равно некоторых из них Титова раньше не встречала, и это касалось не только молодых флотских офицеров в наряде. Когда подруги приблизились к князю, оказалось, что тот беседует с одним запоздавшим гостем, незнакомым Анне.

   — Позвольте отрекомендовать вам, — заговорил князь, — Ладожский Евгений, мой добрый приятель довоенных лет. Последние годы он путешествовал и оттого не бывал в Петрограде, я и не знал, что он уж год как вернулся! А это моя супруга, Татьяна Дмитриевна, и её подруга, Титова Анна Ильинична.

   — Мы уже знакомы, — благосклонно кивнула княгиня.

   Анна обманулась бы, если бы не знала подругу так хорошо. Она улыбалась и руку подала для поцелуя с видимой невозмутимостью, но что-то такое мелькнуло в глазах… Кажется, этот гость её не обрадовал. Хотелось бы знать почему: элегантный стройный мужчина средних лет, русоволосый и темноглазый, обладал изящными манерами и производил приятное впечатление.

   — В самом деле? Удивительная новость, — озадачился Шехонский.

   — Наши дачи находились рядом, — пояснила Татьяна. — Мы составили знакомство летом четырнадцатого года, и оно было довольно кратким.

   — Я насилу узнал вас, ваша светлость, — признался Ладожский. — Вы прекрасны, и князь — счастливейший человек, которому досталась прекраснейшая из женщин.

   — И не думал этого отрицать! — с удовольствием поддержал хозяин.

   — А вы, сударь, почти не изменились за эти годы, — заверила княгиня.

   — Увы, я стал гораздо скучнее и тяжелее на подъём… Могу ли я надеяться на танец, ваша светлость?

   — Простите, но сегодня я не танцую, а лишь исполняю долг хозяйки, — без разочарования ответила Татьяна. — Прошу извинить, я и так уже долго манкировала обязанностями. Аня… — она тронула Титову за руку.

   — О, не волнуйся, я приглашена на следующий фокстрот и не заскучаю, — заверила та.

   Фокстрота Анна ждала с интересом, потому что ангажировал её незнакомый, но весьма интересный мужчина. Водовозова Владимира Ивановича ей представили только сегодня, до сих пор им не доводилось встречаться, и он произвёл благоприятное впечатление. Высокий, с безупречной выправкой, даром что из штатских, симпатичный по-мужски строго, без мягкой женственности в чертах породистого лица, с густыми почти чёрными волосами, тщательно уложенными в короткой, по последней моде, стрижке.

   Конечно, о приглашении он, как и положено воспитанному мужчине, не забыл, и танцором оказался великолепным. Лучшим из всех, с кем Анне довелось сегодня составить пару, даже капитан первого ранга Петрищев немного потускнел. Вёл Водовозов уверенно и мягко, чувствовал музыку и очень легко двигался для столь рослого и крепкого мужчины, а прикосновение сильных ладоней доставляло удовольствие.

   К концу танца Анна вдруг осознала, что после возвращения не видела брата. Натан не мальчишка, чтобы потеряться, но вряд ли она скоро сумеет перестать о нём волноваться после всей этой истории с Александрой. Она старалась осматриваться незаметно, чтобы не обижать кавалера, но, когда партнёр повёл её в сторону, не выдержала и несколько раз оглянулась.

   — Тем и страшен невидимый взгляд, что его невозможно поймать? — с лёгкой иронией спросил Водовозов, заметивший беспокойство девушки.

   — Простите… Мне очень неловко, но я не могу найти брата, — не без смущения призналась Анна.

   — Поручик Титов? Я видел, как он выходил в соседнюю залу в обществе Ладожского и заметно хромал, используя трость по назначению. Возможно, решил отдохнуть?

   — Да, вы правы, — она заставила себя смирить тревогу. — Ещё раз прошу меня извинить, наверное это выглядит очень глупо.

   — Нет ничего глупого в тревоге за близких. Тем более можно понять поручика после всей этой истории… Позвольте проводить вас к столу, уверен, вы встретите брата там.

   — Спасибо! — Анна легко подхватила его под предложенный локоть, и пара не спеша двинулась в общем потоке к соседнему залу. — Вы ценитель современной поэзии? — Говорить о стихах, которые процитировал Водовозов, было куда спокойнее, чем о скандальной истории с братом.

   — Немного, — улыбнулся он. — Как вы находите творчество господина Блока?

   — Он один из двух моих любимых современных поэтов. Признаться, я только их двоих и люблю, а все остальные… увы, их творчество мне не близко. Надеюсь, я этим признанием не обидела вас?

   — Отнюдь, — развеселился он. — Но вы, кажется, выразились совсем не так, как хотели. Уж слишком заметно выбирали слова. Отчего же?

   — Если честно, я нахожу большинство их слишком выспренными, многословными и пусто-заумными. Знаете, бывают такие люди… — она запнулась, подбирая слова.

   — Которые уверенно рассуждают обо всём, но ничего не знают толком, — легко подхватил кавалер.

   — Да, — не без удивления подтвердила Анна. — Поразительно… Приятно встретить кого-то с настолько близким вкусом и пониманием вопроса.

   — Неужели это редко случается? — удивился Владимир.

   — Мне не оставляют подобной возможности, — призналась она. — Брат обожает все эти словесные изощрения, восхищается многим из того, что я искренне недолюбливаю, и, больше того, водит знакомство кое с кем из поэтов. Не самое приятное общество, увы…

   Здесь разговор пришлось прервать: места их оказались в разных частях зала, и Водовозов, проводив спутницу и поцеловав ей руку, откланялся — с надеждой на продолжение разговора. Здесь же обнаружился Натан, место которого располагалось рядом с сестрой. Он попытался вежливо подняться, но Анна успела удержать его за плечо и плюхнуться на отодвинутый Водовозовым стул раньше.

   — Нога? — спросила участливо.

   — Стоять труднее, чем ходить, — признался он виновато. — Позволь полюбопытствовать, о какой беседе речь?

   — Об очень светской! Мы обсуждали современную поэзию.

   — Неожиданно, — улыбнулся Титов. — Ты же её терпеть не можешь.

   — Именно об этом мы и говорили, и нашли друг в друге понимание и участие, — не смогла удержаться от шпильки Анна.

   — Ты, конечно, уже пожаловалась на меня? — рассмеялся Натан.

   — Разве что немного. Согласись, я не могла упустить случая!

   — Конечно, он ведь так редко представляется, — поддержал брат почти без насмешки.

   — К слову, а что ты думаешь об этом Водовозове? Мне ведь не почудилось, вы знакомы?

   — Самую малость, пересекались по службе.

   — Вот как? И в каком качестве?

   — Увы, не в лучшем. Водовозов — из Охранки, гражданский чин. Впрочем, — критически признал Натан, — всё, что я дурного могу о нём сказать, это не о нём лично, а обо всём Охранном отделении. Неужто приглянулся?

   — Не без этого, — призналась Анна, взглядом выискивая нового знакомца, но тут же одёрнула себя.

   В отличие от служащего в сыскной полиции брата, не любившего Охранку за постоянное вмешательство в дела, Анна этим господам симпатизировала. Всегда вежливы, аккуратны и внимательны к деталям, никогда от них не поступали расплывчатые, неполные запросы, никогда они не подходили к делу формально, чем порой грешили сослуживцы Натана.

   Решив для себя, что готова продолжить знакомство, если Владимир проявит заинтересованность, барышня Титова всецело отдалась немудрёным светским развлечениям.

ГЛАВА первая. На льду Крюкова канала

   19 февраля 1925

   — Аннушка, ты не успела раздеться ещё? Хорошо, идём, у Крюкова канала нам отыскали ледышку, очень просили прибыть в кратчайшие сроки…

   — И вам доброе утро, Платон Платоныч, — невозмутимо ответила Титова и забрала из шкафа пуховый платок, который только что туда положила. — Давайте я, как раз сегодня разъездной день. Фиму возьму, да прокатимся. Всё одно мороз такой, что ежели он с ночи лежит — промёрз до костей, ничего путного так и не скажешь. Температуру-то померить доверите?

   — Аннушка, я бы тебе и свой труп доверил без крошечки сомнения, — заверил начальник, — да только как же вы его с Фимой погрузите?

   — Городового попросим и дворника, — заверила Анна. — Вам бы я всё одно не позволила тяжести таскать, поберегите спину! Забыли уже, как третьего дня разогнуться не могли? Да и с ногой вашей по подворотням скакать…

   — Ты уж меня совсем стариком выставляешь, — проворчал тот.

   — Да при чём тут возраст? Вы ровно как мой брат, одним миром мазаны. Набегается в обострении, а потом на ногу не может ступить. Какая надобность и кому лучше станет, если вы мучиться будете — не понимаю.

   — Ну полно, полно. Застыдила. — Ряжнов явно и сам не горел желанием выбираться на мороз, противился из одного только упрямства. — Фимка, где тебя носит? — гаркнул он за спину.

   Словно только этого и дожидался, в комнату шагнул встрёпанный Ефим Ложкарёв, толковый студент Военно-медицинской академии, который прибился к их учреждению ещё летом и с тех пор, кажется, поселился в бюро.

   — Платон Платоныч, я готов! — бодро сообщил он.

   — Поступаешь в распоряжение Анны Ильиничны. Шапку надень да кожушок запахни потуже, мороз лютый.

   Возражать Ефим не посмел, хотя на подвижном лице аршинными буквами отпечаталось нежелание тратить время на этакую ерунду. А ещё среди веснушек отчётливо порозовело: Титовой этот юноша отчаянно смущался, и весь небольшой штат служащих Бюро гадал, когда же Ложкарёв признается барышне в своих нежных чувствах. Кроме самой барышни, которой этакий ухажёр был без надобности, и Анна искренне надеялась, что всё его беспокойство связано вовсе не с любовным томлением.

   Собрались, взяли инструментарий и погрузились в холодный фургон, уже стоявший на дворе «под парами».

   Отдельное Бюро судебно-медицинской экспертизы сформировали в столице не так давно, незадолго до начала войны, и благоразумная очевидность этого решения до сих пор восхищала причастных. Казалось бы, что может быть проще и правильнее, однако прежде «неестественные» трупы развозились по разным больницам, и была та ещё морока для полиции. То ли дело отдельный флигель со своим моргом! И бумажки все тут, и архивчик рядом, и нужные специалисты.

   Штат был невелик, зато оснащение — на радость. Ряжнов, отставной военврач, возглавлял их «богадельню», при нём было на подхвате трое экспертов, включая Анну, несколько санитаров посменно, лаборант и делопроизводитель. Титова была единственной представительницей слабого пола, но с коллегами ей повезло почти неприлично. Да, протекцию увлечённой талантливой студентке составила прославленная тёзка, сама Смыслова Анна Михайловна, но ни один авторитет не заставит принять его протеже безоговорочно.

   Поначалу Титовой не доверяли, потом подтрунивали, потом — старательно проявляли всю галантность, на какую только были способны. И сложно с ходу сказать, что тяготило больше. Приятно, когда ей не позволяли таскать что-нибудь тяжёлое, а вот попытки «оградить от потрясений» порой выводили из себя. Спору нет, вскрывать полежавший труп — то ещё удовольствие, но бегать от работы и перебирать — так никогда не станешь настоящим специалистом.

   На счастье Анны, Ряжнов за такое страшно ругался на подчинённых, отделяя посильную помощь от неуместной вежливости. Старик постоянно приговаривал, чтобы поберегли куртуазность для салонов и ресторанов, а как в секционную зашёл — будь добр о насущном думать, а не о прекрасном.

   За такое отношение, как Титова быстро узнала, стоило благодарить богатый опыт Платон Платоныча, которому довелось работать с очень разными людьми. Часто с печалью и нежностью вспоминал он свою ассистентку, которую в шестнадцатом году убило той же бомбой, которая лишила Ряжнова ноги. Говорил, что война сделала для равноправия больше всех просветителей, вместе взятых. Анне не нравились эти слова, но грустная правда в них была.

   Титова, кажется, напоминала ему ту «Катеньку», выпускницу «Пижмы» — так называли свой Петроградский женский медицинский институт его воспитанницы, хотя впрямую Платон Платоныч об этом ни разу не говорил. Было немного неловко, но отношение такое шло на пользу и ей, и делу, и Анна не протестовала.

   Что она станет заниматься судебной медициной, Титова знала с самого начала, ещё до поступления в институт, даром что жiвнице прямая дорога в лекари. Их таких за всё время учёбы было две, которых окружающие упрямо пытались наставлять на путь истинный, в лечебники, — она да Тоня Бересклет. Антонине ещё и труднее приходилось, с её-то силой дара. И за все годы Анна ни разу не пожалела о своём выборе.

***

Чиновник по особым поручениям петроградской сыскной полиции Константин Антонович Хмарин благодаря звучной фамилии носил в разных кругах несколько вариантов прозвища, иной раз менявшихся по ситуации. Сегодняшним морозным утром они с равным правом могли применяться все и сразу, а Константин с удовольствием добавил бы пару крепких выражений.

   Ночь не задалась. Выпала его очередь дежурить по городу, и любимый Петроград не позволил сыщику заскучать: всю ночь громили один паршивый шантан на набережной Обводного канала близ Измайловского проспекта. Сначала раздухарилась изрядно подгулявшая компания, потом к веселью присоединилась полиция, а там и его позвали, потому как битой посудой и носами дело не обошлось, порезали городового, да и один из гуляк чуть богу душу не отдал, напоровшись брюхом на шальное перо.

   Как будто не зря съездил, потому что и злодея нашёл, и орудие преступления, и мотив, и даже не сходя с места доказал, что счёты были давние. О случайности врать в суде, когда в кабацкой драке за нож хватаешься, вообще дело безнадёжное, но одно отношение судьи — если в горячке и от молодецкой дури, а совсем иное — умысел с прежними угрозами. Но времени на расспросы и сопоставления ушла прорва, нервы местные завсегдатаи потрепали, а сивушно-потливый дух накрепко набился в нос.

   В управление сыскной полиции на Офицерскую Константин возвращался уже к утру, вконец охрипший, голодный, как бродячая псина, с ноющей головой, и от всего этого особенно злой.

   Александр Александрович Шуховской, вот уже десять лет возглавлявший это славное учреждение, замордованного сыщика с докладом по ночным приключениям встретил с благодушным сочувствием, напоил дегтярно-крепким кофе, угостил сушками и пряниками, и только после начал расспрашивать. Он начинал службу с низов и состояние Хмарина понимал прекрасно.

   «Своего» полицмейстера сыскари любили и уважали, называли Сан Санычем, иной раз — «наш» или «сам» со значительной, особенной интонацией, а то в порыве чувств и вовсе — батькой. За человеческое отношение, взять хотя бы вот эти пряники, за большой опыт и принципиальность, за справедливую строгость, наконец.

   Скупой доклад Шуховской выслушал без лишних вопросов, похвалил отданные паре тамошних городовых распоряжения, касавшиеся поисков знакомых и родных несостоявшегося душегуба и его жертвы, чтобы подкрепить для следствия известные сведения.

   Обсудили шайку дерзких грабителей, вот уже третий месяц орудующих в городе, во всех околотках от Обводного и до Мойки. К этим душегубам так или иначе приходил любой разговор. Резали ночами подгулявших хорошо одетых горожан, обирали до нитки и оставляли тела. Уже восемь трупов — и ни зацепочки. Ни единый агент слуха не принёс, ни у одного скупщика и ювелира ни вещички не мелькнуло. То ли свой кто-то скупал, кого ещё перехватить не успели, то ли прибирали до лучших времён. До сих пор толком даже не поняли, двое их или трое: несколько свидетелей видали тёмные фигуры, но показания расходились, да и преступники ли это были?

   Пустой уже по большей части разговор — поди придумай или сообрази что-нибудь полезное с утра пораньше, да без новых зацепок, — прервал дребезг телефонного аппарата. Константин жестом спросил разрешения уйти, но Сан Саныч также жестом велел задержаться. Бросил несколько уточняющих вопросов, по содержанию которых у Хмарина возникло дурное предчувствие, черканул что-то карандашом на чистом листке бумаги.

   — Костя, ты с ночи, конечно, но в твоей части убийство, — подтвердил мрачные догадки Сан Саныч. — Если совсем тяжко, я Милонова отправлю, но…

   — Да уж не рассыплюсь, — махнул рукой Хмарин. — Где?

   — Набережная Крюкова канала, у девятого дома на льду.

   — Вот же… — ругнулся себе под нос Константин. — Не могли на другую сторону перейти?

   Шуховской на это только улыбнулся, продолжил же по делу:

   — Говорят, поножовщина, а больше ничего внятного. Ты уж разберись. Всё одно он давно мёрзлый, эксперт сразу ничего не скажет, но глянуть надо. Осмотришься — и домой поезжай, отдыхай. Мне оттуда позвонишь.

   Одна радость была в таком месте обнаружения тела: ехать недалеко. В другой день Хмарин вообще бы пешком прошёлся, но сейчас лучше мотор взять, на нём и домой добираться сподручнее. Если, конечно, поножовщина окажется новым случаем разбоя и никакой подсказки не подвернётся, а то не видать ему сна до вечера.

   Место здесь было тихое, даром что не окраина. Мостовая поверху паршивая, ухабистая, давно требующая ремонта, а лучшую петроградскую зимнюю дорогу, лёд канала, в этом году использовать не получалось. На одном конце поставили плавучий ресторан и не увезли, а пока тянулась тяжба с хозяином — уже лёд встал. На другой же стороне, на беду, катер неуклюже затонул, аккурат когда ледок начал схватываться, тоже поднять не успели. Его вздыбленная корма торчала сейчас изо льда, радуя окрестных мальчишек.

   На набережной возвышался средней руки доходный дом, лавок и рестораций поблизости не виделось. Всё это умиротворение ни в коей мере не шло на пользу делу: едва ли найдутся свидетели, зато зевак набежало из ближних домов немало, вытоптали всё подчистую.

   Любопытствующие выглядывали из окон ближайших домов, прохожие замедляли шаг и с любопытством косились, и только разношёрстный городской транспорт прокатывался мимо без остановок. Перегораживать улицу и гонять людей было уже поздно, так что Хмарин даже ругаться на служилых не стал. Оглядел зевак — обыкновенный набор петроградских лиц.

   Старичок с трубкой, одетый в хорошую шинель, наверняка из жильцов дома, рядом с ним ещё несколько мужчин и низкая широкая баба в цветастом платке, которая бойко лузгала семечки и сквозь них порой принималась причитать «что деется, православные!». Она же и прикрикивала на вездесущих сорванцов. Те зыркали зло, но, кажется, боялись, хотя то и дело перевешивались через перила в сторонке. Особняком, спрятав нос в толстый серый платок, стояла ещё одна невысокая женщина в перешитой шинели.

   Притрушенный снежком и посеребрённый изморозью труп случайно обнаружил дворник, когда подметал мостовую, решил сначала — пьяный. Приволок лестницу, спустился посмотреть — вдруг из жильцов его дома кто-то, и только вблизи сообразил, что уж больно легко господин одет для случайного выпивохи, в один только костюмчик, да ещё без обуви. Кликнул городового, тот — околоточного. Каждый считал своим долгом спуститься и посмотреть, и только последний разглядел две дырки на теле и догадался послать за сыскарём. И теперь все трое мерзляво перетаптывались с ноги на ногу у перил, над которыми торчала лестница.

   — Медика вызвали? — спросил Хмарин, осмотревшись.

   — Не извольте беспокоиться, ваше высокоблагородье, — заверил околоточный Веселов. — А вы что же, не посмотрите?

   — Труп переворачивали? — проигнорировал он вопрос.

   — Ну… Попытались... Вы извините, Константин Антонович, не сообразили мы как-то сразу, — повинился околоточный. — Подумали, что грешным делом спьяну повалился. Тут гулянка вечером была, жильцы жаловались часов в одиннадцать, так что вон Тёмкин вечером являлся, разгонял, за полночь только всё утихомирилось. Ну и подумали, что из тех кто-то кувырнулся. Или из саночек выпал. Да только не их это, мы уж выспросили, не было такого, а санки-то, я забыл, по каналу в этом году не бегают. По всему видать — господин приличный, хотя и без пашпорту. Денег при нём не было, а вон часы на цепочке и портсигар серебряный, но тут я уж сообразил, не хватал руками.

   — А вы двое? — смерил Хмарин взглядом городового и дворника. Те переглянулись, замялись.

   — Сигаретку вытащил, вашвышбродье, — сознался дворник. — Думал, хорошие папиросы будут, у этакого франта-то, а сигаретки самые препаршивые!

   — Ясно. Ну держи, что с тобой делать, — вздохнул Константин и достал портсигар. Городовой отказался, а двое других охотно угостились.

   — Вот ты говоришь, Веселов, попытался перевернуть. А что не вышло-то? — продолжил он, когда все закурили.

   — Да знамо дело, он же скукоженный весь и ледяной, словно глыба, чуть что не звенит только. Даже одёжка колом стоит, смёрзлась, мороз-то лютый…

   — Тебя Петровичем же звать, верно? — обратился Константин к дворнику.

   — Точно так, вашвышбродь! — польщённо улыбнулся тот. — Все Петровичем кличут.

   — Вот что, Петрович, ты так с ходу не отвечай, а вспомнить попробуй. Когда вниз лез, там были какие-то следы?

   — Да рази ж упомнишь…

   — Лестницу спускал. С первого раза ладно поставил? Воткнулась она в снег?

   — Где там, он же слежавшийся весь! Я ж чего решил, что этот-то, болезный, живой, может, и пьяный, он вот так поверх и лежал, только чуть замело, и лицом в камни, сжался весь — не видать, что морда ужо синяя. Я ж и не сразу внимание-то обратил, что он не только без шинели, это ладно, так и без сапог ещё!

   Воспоминания дворника прервал подкативший чёрный фургон с характерной эмблемой судебных медиков, остановившийся за пару саженей до их компании.

   — Постарайся вспомнить, Петрович, это важно, — велел Константин и отправился встречать медика.

   Подошёл аккурат к открывшейся двери и на мгновение замер остолбенело, не подняв взгляда выше ступенек, которые попирал маленький и откровенно женский сапожок с меховой опушкой. Встряхнулся, поднял глаза — как раз на затянутую в перчатку ладошку, протянутую царственным жестом, требовательно и молча.

   Стоило бы возмутиться и уж точно — не стоило помогать, но эта мысль пришла Константину в голову слишком поздно. Нежданное явление уверенно опёрлось на его машинально предложенную руку, снизошло на мостовую, спрятало маленькие ладони в роскошной горностаевой муфте с хвостами.

   Барышня была хорошенькой, словно куколка, и, как куколка, маленькая — по плечо Константину, под стать своим рукам. Каракулевая шубка в талию, шапочка меховая, сверху кружевной пуховый платок — хоть сейчас на рождественскую открытку. Лица толком не видать, но глаза тёмные и красивые брови вразлёт.

   — Вы кто, сударыня? — опомнился наконец Хмарин.

   — Вам, сударь, следовало бы назваться первому. — Куколка окинула взглядом — как рублём одарила. — Где труп?

   — Внизу, — отозвался Константин, но тут же встряхнулся. — Барышня, сюда нельзя посторонним!

   — Если вы посторонний, так и ступайте подальше, — отозвалась она и, обернувшись, бросила в тёмное нутро фургона. — Фима, ну где ты? Довольно копаться уже!

   — Простите, Анна Ильинична, рукавица выпала, — вывалился из фургона мальчишка в треухе набекрень и с большим чемоданом в охапке. Ложкарёва Константин знал. — Здравствуйте, Константин Антонович! — Он протянул ладонь, которую Хмарин, всё ещё немало озадаченный, крепко пожал.

   — Вы знакомы? — спросила барышня.

   — Ну дык… А вы нет? — растерялся он. — Старший лейтенант Хмарин, сыскная полиция, он главный по Коломенской части.

   — Странно, но нет, хотя и слыхала. — Анна Ильинична смерила полицейского новым взглядом. Константин едва успел перехватить себя в начале движения — рука против воли потянулась поправить шарф и застегнуть небрежно запахнутую шинель. — Идёмте.

   Куколка уверенно зашагала к мнущейся у парапета троице, за ней поспешил Ложкарёв, на ходу пытаясь не упустить чемодан и натянуть рукавицы. Хмарин раздавил каблуком потухшую папиросу и замкнул процессию, тщетно пытаясь отыскать вежливые слова, которые все разом куда-то подевались.

   — Доброе утро, господа, — бросила барышня, подошла к лестнице, перегнулась через перила. — А Платон Платоныч ещё в бой рвался! — заметила себе под нос. — Вот что, Фима. Ты давай полезай первым, я подам тебе чемодан и следом спущусь, тут невысоко. Удержишь?

   — Да что вы, Анна Ильинична! Да я сам…

   — Позвольте, барышня, мне? — приосанился бодрым петушком Веселов. — Ну что вы ручки утруждать станете? Мы и этого бедолагу потом подымем, как вы закончите…

   Куколка царственно кивнула и отступила в сторону, чтобы не мешать. Огляделась внимательно, снова перегнулась через перила.

   Константин за всем этим наблюдал со стороны в некотором оцепенении, до сих пор не веря собственным глазам. Происходило нечто невероятное, ей-богу — безумное даже, и не сорвался он на эту… Анну Ильиничну, прости Господи, последним усилием терпения и благодаря присутствию Ложкарёва. Молодой, но знакомый паренёк уже показывал себя смышлёным и разумным, да и помянутого Платона Платоновича Хмарин прекрасно знал. Но всё же…

   — Ты эту барышню знаешь, что ли? — спросил он наконец Веселова, когда нелепая парочка спустилась на лёд.

   — Так знамо дело, она ж давно у судебных. Краля вон какая, из благородных, но вроде додельная. А вы нешто не знакомы?

   — Титова? — наконец вспомнилась где-то мелькавшая фамилия.

   — Она.

   — Погоди, а ты не в курсе, она нашему Титову не родственница? — сообразил Хмарин.

   — Точно так, сестра родная!

   Вопрос, откуда околоточный надзиратель всё это знает, Константин задавать не стал, вместо этого перемахнул ограждение и проворно спустился на снег вместе с собственным рабочим чемоданчиком. Чужие уверения помогли смолчать и не устраивать свару, но оставлять барышню без присмотра не стоило, не ровён час наворотит чего.

   Перила и лестницу в своей тяжёлой шубке она, однако, одолела весьма проворно.

   — Труп двигали? — с ходу начала Титова, осмотревшись.

   — Говорят, пытались, но не смогли, — сдержал Хмарин рвущуюся с языка колкость.

   Куколка бросила непонятный взгляд наверх, на перегнувшихся через перила любопытствующих, и едва заметно поджала губы.

   — А место осмотрели? — придирчиво уточнила она. — Я могу заняться трупом?

   — Занимайтесь трупом, — поморщился Константин и нехотя достал планшет с подколотым печатным бланком. — Тёмкин, найдите там второго понятого. Петрович, читать умеешь?

   — А то, вашвышбродь, а как же! — бодро отозвался дворник.

   — Вы не станете фиксировать следы? — Титова строго уставилась на сыщика.

   — Барышня, я вас учу с трупом работать? — всё-таки огрызнулся Хмарин.

   Он и так видел, что следы тут искать — гиблое дело. Мороз ударил недавно и вдруг, до того была оттепель, и канал покрывали дубовые мелкие заструги с коркой наста, на которых хоть лезгинку пляши — не поцарапаешь. А всё, что могло быть вблизи тела и наверху, — три человека смахнули уже не раз. В стороне, это он отметил, следов не было — то ли не отходил никто от трупа, то ли снежный покров виноват. Одна надежда на кровь, раз поножовщина — должно хоть что-то попасться, но и той вокруг трупа не видать. Перила осмотреть, так это не к спеху.

   — Как знаете. Протокол вы составите? — ещё холоднее проговорила она.

   — Диктуйте, — коротко глянув на компанию наверху, разрешил Константин. По уму бы кого другого припрячь к этому делу, но лучше держать барышню под присмотром.

   — Тело расположено в аршине от стенки канала, к ней лицом, на левом боку. Ноги согнуты, левая рука подогнута под тело, правая свободно согнута...

   По мере диктовки Константин нехотя признал, что хотя барышня имеет весьма несерьёзный вид и больше к месту смотрелась бы в парке с кавалером под ручку, но и тут оказалась не случайно, опыт чувствовался. Постараешься — не подкопаешься, а Хмарин отчего-то с каждой минутой всё сильнее хотел на чём-то эту девицу поймать.

   Когда дело дошло до измерения температуры трупа, миловидная барышня, помянув Бурмана и его метод (Хмарин аккуратно записал), с прежней невозмутимостью прокомментировала произведённый надрез на брюках и кальсонах для постановки градусника ректально. Хмарин и такое видывал, и куда худшее, но всё-таки гримасы недовольства не сдержал и в мыслях поддержал ахнувшего что-то про срам дворника.

   Кой чёрт понёс эту барышню в медицину, хотел бы он знать, да ещё в судебную? Детей бы нянчила, щи варила да картины вышивала, её ручкам оно куда больше в масть.

   Титова и бровью не повела на недовольство окружающих, словно не заметила, продолжила уверенно описывать картину происшествия.

   Мужчина средних лет в вечернем костюме. То, как убитый сжался в позу зародыша, давало понять, что вниз он попал ещё живым, но уже не в состоянии бороться. Верно, скинули сверху.

   Скинули, а следом спрыгнул убийца и снял шапку, верхнюю одежду, стащил сапоги, да ещё так аккуратно, почти не потревожив трупа. Или с него живого всё это стащили, а убили после? Не похоже, на стопах следов снега нет... Как злодей выбрался потом обратно — тоже неясно, но мог и по каналу уйти, невелика премудрость. Его бы и не увидел никто, с перекрытым-то движением. А по ледовым застругам не понять толком, следов на них не оставалось, хоть прыгай.

   Из вещей в карманах покойного — полупустая коробка спичек, портсигар с несколькими дешёвыми сигаретами и неплохие карманные часы в серебряном корпусе. Несвежий платок без монограммы, хотя и прекрасного качества, в деле установления личности ничем помочь не мог, никаких обрывков бумаг в карманах тоже не имелось — кажется, костюм недавно вычистили.

   Из повреждений на теле Титова отметила только две больших колото-резаных раны чуть ниже области солнечного сплетения, никаких оборонительных порезов на руках. Пальцы у покойного ухоженные, но что там под ногтями — это можно было прояснить, только когда труп оттает, равно как и точное наличие других ран и вообще повреждений.

   Причина смерти сомнений почти не вызывала. На белоснежной рубашке мало крови, но зато она нашлась на губах и во рту, откуда натекла на снег. Не ударила фонтаном, но вполне могла попасть на убийцу — или когда нанёс удар, или позже, когда избавлялся от тела.

   Немного крови было на парапете, и даже пара потёков на стенке набережной, кажется, тоже изо рта — если судить по положению тела, что подтвердило падение на лёд уже после удара. На мостовой наверху высмотреть её следы не удалось никому — и рядом, и в отдалении. Внимательно прошлись все присутствующие, в том числе и оба медика. Константин постарался прогнать недостойное и неуместное злорадство по этому поводу: с таким недовольным видом куколка выбиралась осматривать окрестности и такое явственное разочарование проступило на её лице. Наверняка вообразила уже, как утрёт нос полицейским, но — не вышло.

   По первой прикидке температуры трупа выходило, что умер неизвестный вчера вечером, с восьми до часу ночи. Константин занёс цифры в протокол, но без особого воодушевления: он и так предполагал, что прирезали мужчину тогда, а гулянка с явлением городового заставила преступников скинуть тело вниз и не позволила до конца обчистить.

   Впрочем, могло статься, прикончили его и после ухода городового. Едва ли убийца поджидал в подворотне случайного гуляку, вероятнее пришёл следом до тихого места.

   — Надо достать труп, — наконец заявила Титова, сдавшись. — Может быть, в морге скажу больше.

   — Погодите, — вмешался Хмарин и в свою очередь принялся потрошить рабочий саквояж. — Умбру надо снять.

   — Вы вѣщевик? — не поверила Титова.

   — Порой бывает, — на одну сторону ухмыльнулся Константин. Не из общей паршивости натуры: на две не получалось.

   Ничего больше не спрашивая, Анна отошла в сторону, освобождая место. На мужчину она смотрела с недоверием и ожиданием. Вѣщевиков даже в полиции Петрограда было немного, и приглашали их не всегда, а тут — интересная новость! Кажется, Хмарин был единственным одарённым в сыскной полиции, во всяком случае прежде Титова с ними не сталкивалась.

   Если жiвники, умения которых выросли из опыта деревенских знахарей и врачевателей, напрямую пользовавших своих пациентов, воздействуя на них особой, внутренней силой, работали исключительно с людьми, то вѣщевая наука началась с обережных узоров и касалась рукотворных предметов. С помощью особых схем высвобождалась внутренняя сила, дремлющая в каждом неживом объекте.

   Конечно, уже давно они перестали быть обыкновенными ремесленниками. Вывели закономерности, научились делать вѣщи куда более сложные, чем вышитая рубашка или резная доска прялки. Чаще всего эти ценные специалисты трудились на заводах или в мастерских, вместе с инженерами подкидывая угля в топку несущегося на всех парах локомотива прогресса. Да, полиция также не обходилась без них — как и без экспертов в других областях. Но чтобы полицейский чиновник снимал показания?

   Умброй, тенью иначе, назывались незримые следы, оставленные вѣщами на всём, с чем они соприкасались. Запечатлеть их помогали особые сложные регистраторы, управлять которыми могли только специалисты с помощью наборов звуков.

   Воздействие на вѣщи звуков, позволявшее настраивать их куда точнее, использовалось нынче очень широко, однако привыкнуть к этому могли разве что вѣщевики, остальные молча страдали.

   Дело в том, что музыкой таковые рабочие сигналы не могли считаться ни при каких обстоятельствах и были, по совести, весьма мерзкими, так что присутствующие заранее кривились, предчувствуя. А когда Хмарин разложил на трупе кругляшки чувствительных элементов, похожие на монетки, выставил прибор и достал губную гармошку, дворник с городовым даже перекрестились.

   От заунывного протяжного воя Ложкарёв пробормотал себе под нос что-то недовольное и попытался заткнуть уши. У Анны заныли зубы, но она и бровью не двинула: сознавала, что бороться бесполезно, остаётся терпеть.

   Этим своим талантом и весьма уверенными действиями Хмарин несколько выправил первое неприятное впечатление, составленное о нём Анной. Обычно вѣщевики использовали разного рода флейты и дудочки, но с губной гармошкой Хмарин управлялся весьма ловко, умело, держа притом чудно, набок. Делал он это без шпаргалки, по памяти.

   Если не приглядываться, он вполне мог сойти за достойного офицера. Вот только тяжело не приглядываться к человеку, который стоит на расстоянии вытянутой руки, да ещё в таком виде.

   Наружность Хмарин имел соответствующую фамилии — потасканную и испитую, хотя спиртным от него как будто не тянуло. Высокий и плечистый, скорее костлявый, чем крепкий, — полурасстёгнутая офицерская шинель болталась на нём, словно на вешалке. Светлые волосы длиной чуть ниже плеч собраны в небрежный встрёпанный хвост, худое лицо обросло неаккуратной щетиной, слишком тёмной для бледной кожи и тусклых, белёсых волос.

   Не добавляли привлекательности и тени под серыми глазами, и частичный парез лицевых мышц. Анна не сразу сообразила, что не так с его физиономией и отчего она так перекошена, а потом пригляделась и мысленно извинилась. Едва ли в этом был виноват разгульный образ жизни, шрамы слева на виске и справа под ухом подталкивали к мысли о боевом прошлом.

   Поначалу Титова щедро дала ему лет пятьдесят пять, но, понаблюдав, пришла к выводу, что погорячилась и сыщик заметно моложе, старили его неопрятная щетина и расхристанный вид.

   Слушая визг гармоники, Анна сумела наконец отвлечься от привычной процедуры осмотра и прислушаться к себе, к смутному беспокойству внутри и поискам его первопричины, которой служил вовсе не Хмарин. Эка невидаль, неприятный грубый тип, даром что в мундире! Ни звание, ни должность, ни даже героизм с профессионализмом хорошего человека не делают. Дело в трупе. Что-то она пропустила, но что?

   Раны? Да, выглядели они странновато, и не только из-за малого количества крови. Слишком большие, словно пырнули не ножом, а чем-то вроде пики, толстой в середине. Но только ли это?

   Мысль озарила тогда, когда Хмарин уже закончил и свернул выплюнутую прибором перфоленту в колечко для передачи дешифровщикам. Титова дождалась, пока сыщик всё упакует, и подошла к нему.

   — Константин Антонович, два слова, — ровно начала Анна. Разговаривать с ним не хотелось, один только недовольный взгляд отталкивал вернее любых слов, но личная неприязнь — не повод вредить делу.

   Хмарин ничего не сказал, но поощрительно кивнул.

   — Первое. Точнее скажу после вскрытия, но полагаю, что оружие — не простой нож, а нечто с заметным утолщением в середине, возможно обоюдоострое. Нетипичное. Совсем не похоже на работу той банды, которая орудует в городе.

   — Вы видели те следы? — вздёрнул бровь Хмарин.

   — И даже вскрывала две жертвы, — в тон ответила Анна.

   — А второе?

   — Кажется, я могу помочь с опознанием, — призналась она, заставив выразительно подняться и вторую бровь. — Я не вполне уверена, но он похож на одного человека, представленного мне в январе этого года. Не поручусь, тем более я не успела его толком рассмотреть, а смерть сильно меняет лицо. Но с чего-то надо начинать…

   — Короче, сударыня.

   — Возможно, его зовут Евгений и фамилия от Ладоги, точно не помню, — сказала она, сдержавшись от раздражённой реплики. — Ладогин, возможно? Мы познакомились на приёме у Шехонских, и они точнее смогут сказать, кто он и чем занимался.

   — Князья Шехонские? — Лицо его приобрело непонятное выражение.

   — Если хотите, я узнаю подробности у княгини, не вполне удобно будет беспокоить её по такому ничтожному поводу. — Волновать подругу совсем не хотелось, она уже жалела, что это признание вырвалось. Куда лучше было тишком навести справки и только после сообщать, не ссылаясь на подругу.

   — Спасибо, я как-нибудь сам, — ожидаемо отмахнулся сыщик.

   Нестерпимо хотелось указать на его внешний вид и предупредить, что в таком его и на порог не пустят, но воспитание оказалось сильнее. Пусть его. Как бы ни выглядел, а навряд ли он со своим чином и положением вовсе дурак. О начальнике сыскной полиции Шуховском Натан отзывался исключительно уважительно, да и те случаи, когда Анне доводилось встречаться с этим человеком, говорили о его проницательности и ответственном отношении к делу. Стал бы он терпеть дурака на такой должности? Навряд ли.

   Так себя успокоив, Титова постаралась сосредоточиться на служебных делах.

   Тело доставили в морг и оставили оттаивать. Платон Платоныч осмотрел его лично, выслушал отчёт подчинённой, молча покивал, обошёлся без претензий и уточнений — считай, похвалил за хорошую работу, — и благословил работать дальше.

   День выдался насыщенный, не поножовщиной единой. Подобрали ещё одного замёрзшего, но на него уже лично Ряжнов выезжал. По первому впечатлению предположили обычный сердечный приступ, но второй неизвестный лёг оттаивать рядом с первым. Третьим «пациентом» за день стал не замороженный, но тут уж скорее к сожалению, потому что нашли его в подвале одного из новых домов за Обводным и пролежал он там пару недель. И дольше бы пролежал, да на водопроводе произошла авария, и слесарь полез смотреть. Ряжнова в тот момент как раз вызвали в суд для свидетельства по убийству в начале января, в подвал пришлось лезть Анне с Фимой.

   Ложкарёв, хотя и позеленел быстро, держался молодцом. Хотелось его отослать, но Титова решила не обижать парня недоверием и пару раз поднялась на воздух вместе с ним, вдвоём, — ей тоже очень хотелось проветриться.

   После этакого подарка от родного города Анне остаток вечера мерещился тошнотворный запах, слышался хруст мушиных трупиков под ногами и рябило от этой мерзости перед глазами, так что дома она первым делом забралась в ванну, где долго тёрла кожу с ароматным мылом, два раза промыв волосы. Обычно Анна купалась быстро, она не любила тратить на это лишнее время, так что брат встретил её за ужином с пониманием:

   — Сложный день?

   — Немного, — призналась она. — Лежалый труп нашли, но как будто без следов насилия. А в остальном спокойно, вот разве что…

   Титовы жили в хорошей квартире на пять комнат на Выборгской стороне с окнами на Неву, унаследованной от отца. Занятые службой, прислугу они, очень в духе последних веяний, приглашали приходящую раз в неделю горничную, прибраться, да кухарку, благо ещё довоенное изобретение — домашний вѣщеэлектрический ледник, стремительно вытесняющий ледники дворовые, — прекрасно сохраняло еду даже летом, а примус позволял быстро разогреть. Да, свежее куда лучше, но так всем было спокойнее.

    Раньше, когда они были детьми, здесь было хорошо — дружно, весело. Сейчас их осталось двое, и квартира казалась слишком большой и пустой.

   Вечера они, если не задерживались по службе, проводили в библиотеке вместе — за книгами ли, шахматами или другими немудрёными развлечениями. Порой Анне удавалось уговорить брата потанцевать под граммофон, когда его не беспокоила нога.

   Сегодня, пока сестра приходила в чувство и пыталась изгнать привязчивый запах гниения, ужин разогревал для них Натан, он же и на стол накрывал — на правах без малого отдыхающего с чемоданными настроениями.

   — К слову, а ты ведь знаком с этим… Как его? — заговорила Анна за чаем

   — Мне кажется, его фамилия Ладожский, — припомнил Натан. — Или всё-таки Ладогин?.. Нет, я тоже видел его единственный раз у Шехонских. Полагаешь, это был он?

   — Не знаю, что и думать. А ещё я теперь на себя сердита, что рассказала об этом твоему коллеге. Он произвёл крайне неприятное впечатление, и боюсь, как бы Таню не обидел…

   — Это кто же удостоился столь низкой оценки? — заинтересовался брат.

   — Хмарин, знаешь такого?

   — Конечно. А вы что, не знакомы?

   — Да вот сама удивилась. Фамилию слышала, но как-то так вышло, что до сих пор не встречались. Утешь меня и скажи, что у него только видимость такая, а на деле он благородный и добрый человек!

   — Эк ты хватила, — улыбнулся Натан. — Мы не близко знакомы, но что точно скажу — сыщик он хороший. Умный, толковый, въедливый. В разведку я с ним не ходил, долгой дружбы не водил и точно про нрав и благородство не скажу, но не думаю, что у тебя есть повод переживать за Татьяну. С чего вдруг ему обижать её?

   — Не знаю, — призналась Анна. — Наверное, я предвзята и просто не способна оценить его по достоинству. Полагаю, у нас это взаимно.

   — Ах вот в чём дело! — рассмеялся Натан. — Позволь угадать, вы встретились над трупом и он отказался видеть в тебе хорошего специалиста? Дорогая сестрица, тебе просто неприлично везло до сих пор, что он первый такой.

   — Я знаю, но тем неожиданнее было встретить подобное отношение, — поджала губы сестра. — Справедливости ради стоит отметить, что вёл он себя лучше, чем мог бы, и недовольство вовсе уж неприлично не демонстрировал. Думаю, я сама виновата, — признала она наконец. — Он выглядит как пропойца, и это сказалось на впечатлении.

   — Хмарин не пьёт, это я знаю совершенно точно, — заверил Титов. — Причём ни капли. Вроде меня, контуженый, да и с женой его история сказалась, наверное боится…

   — Он женат? — опешила Анна.

   — Он вдовец, — поправил Натан серьёзно. — Несколько лет как. Несчастный случай, у автомобиля отказали тормоза. Шофёр не справился, и её сбил, и сам убился в столб, чудо, что больше никто не пострадал. Я отчего так хорошо помню этот случай, именно я на место трагедии выезжал и дело то вёл. Константин Антонович вот только к нам на службу пришёл, аккурат под последнюю реформу, учёбу заканчивал. У Хмарина, верно, ангел-хранитель тогда постарался, не дал сорваться или руки на себя наложить, но ходил — краше в гроб кладут. Он вообще здорово переменился после того случая. Но про пропойцу ты всё равно маху дала… Сегодня какой день? Девятнадцатое? Так его дежурство в ночь было, видать задалось.

   — Боже... — пробормотала Анна. — Мне теперь чудовищно стыдно!

   — Не так он плох сейчас, чтобы бояться лишнее слово сказать, это всё ещё в восемнадцатом году случилось. Не думаю, что ты могла сказать нечто такое, что всерьёз его задело и обидело, — улыбнулся Натан. — Да и раз вы за столько лет умудрились ни разу не встретиться, не исключено, что ещё столько же не увидитесь.

***

1918 год

   Гармошка — инструмент деревенский, совсем негодный для блестящего морского офицера, и баян недалеко от неё ушёл. Но Константин влюбился в эти звуки и работу сложного инструмента, похожую со стороны на волшебство, ещё в раннем детстве, случайно, вскользь, услышав на улице. Да он даже губную гармошку для обучения, когда открылся дар вѣщевика, выбрал по одному только названию! Очень удивился тому, насколько инструменты внешне непохожи.

   Его легко взяли бы в полковой оркестр. Звали. Безупречный слух, длинные ловкие пальцы, умение на лету схватывать мелодию — всё это пришлось бы кстати, если бы не одна проблема: на гармошке в полковом оркестре не играли. Тщетно его уговаривали, тщетно предлагали попытать себя с другими инструментами, тщетно грозились, упёртым он был с раннего детства.

   Никакие наказания, вплоть до жестокой порки, никогда не помогали добиться от мальчишки того, чего он не хотел. За музыку, конечно, никто наказывать не пытался, а вот с остальным случалось. Годам к десяти и пытаться перестали, бесполезно, да и особо суровых офицеров-воспитателей, которые считали порку доброй наукой, потихоньку сменили более молодые и прогрессивные.

   Учитель музыки и вѣщевой науки, специально приглашённый в кадетский корпус для таких, как Хмарин, коих была пара десятков, сдался быстрее всех. Он был человеком невоенным, но очень талантливым и разносторонним, баян для воспитанника нашёлся вскоре, а там уже и остальные смирились. Получив вожделенный инструмент, Константин провалился в него с головой, выныривая лишь для учёбы, и стал одним из самых смирных мальчишек на своём курсе.

   Учёба кончилась, началась служба, куда баян отбыл вместе с хозяином, а там вдруг оказалось, что не так уж и плох он для офицера. В собрании не щегольнёшь, там всё больше рояль да гитару ценили и хорошие голоса, зато матросы любили и восхищённо прицокивали, когда он на спор, по свисту, подбирал любую мелодию, если только свистели не вовсе уж фальшиво. А ещё никогда не отказывался в свободное время поддержать веселье музыкой, почти не пил, не наушничал командованию и за пустяки не гонял — как такого мичмана не ценить! Хоть камаринского с «Яблочком», хоть марш, хоть романсы — с инструментом Константин проводил почти всё свободное время, владел им виртуозно и играл что придётся. Понемногу и из офицеров друзья втянулись.

   Он даже на войну с собой баян возил, и тому невероятно везло: ни командование не придиралось всерьёз, ни обычные военные злоключения не трогали. Хозяину порой доставалось, а инструмент словно заговорённый. Они и в отставку вышли вместе, и в Петроград вернулись, и в новой жизни как будто неплохо устроились.

   — Костя, почему я никогда не слышала, как ты поёшь? — На плечи легли ладони жены — мягкие, белые, очаровательно полные. Паша вся была такой — спелой, округлой, словно наливное яблочко. — В лучшем случае насвистываешь.

   — Вот ещё чего не хватало, — отмахнулся Хмарин, коротко прижал женскую ладонь щекой, не прекращая наигрывать. — Петли дверные и то музыкальнее скрипят! Я лучше тебя послушаю. — Сложная фортепианная пьеса, над которой он бился больше для тренировки, чем из удовольствия, в полтакта перетекла в игривые переливы романса.

   — Хитрец! Моя любимая, — рассмеялась Павлина, обняла его за плечи, дождалась нужного такта и замурлыкала негромко, на ухо: — В лунном сиянии снег серебрится…

   Голос у неё был таким же, как и вся наружность, и даже нрав — мягкий, уютный. В него хотелось укутаться, словно в тёплую шаль. Константин с удовольствием позволил себе эту малость, прикрыл глаза и с улыбкой окунулся в чужую песню.

ГЛАВА вторая. Доходный дом на Таракановской

   19 февраля 1925

   Напрасно Титова сомневалась в Хмарине: и без её напоминаний он догадался, что после пропахшего перегаром шантана тащиться в княжеский дом как есть — дурная затея.

   Сначала Константин отдал распоряжение полицейским об опросе жителей окрестных домов, потом отослал просьбу о визите судебного художника в морг. Перекошенную и замёрзшую физиономию трупа показывать кому-то не стоило, едва ли по ней можно опознать этого человека, а вот когда он оттает, да с «натурой» поработает хороший портретист — тогда можно о чём-то говорить.

   Перед последним делом на сегодня, визитом в княжеский дом, Хмарин заглянул домой, чтобы освежиться, побриться, причесаться и переменить рубашку. Он терпеть не мог высокие визиты, родовитых снобов и игру в куртуазность, но давно вышел из того возраста, когда бунт против светских условностей может казаться достойным идолом для принесения в жертву пользы.

   Да, с разночинцами и даже последним отребьем всяко проще, ну так и не найти ни одного толкового сыщика, который любил бы раскапывать дела, связанные со столбовым дворянством. Как приговаривал один знакомец, «что свинью стричь: визгу много, шерсти мало».

   Кроме того, у Хмарина имелся и не связанный со службой интерес к дому Шехонских. Не какие-то определённые планы, слова и действия, но раз выдалась оказия — интересно взглянуть, чем живёт и дышит этот человек.

   По всему выходило, жил прекрасно. Особняк на Сергиевской по фасаду не из самых видных, немного в глубине за маленьким сквером, но зато внутри — благолепие. Зеркала, хрусталь, латунные ручки на дверях и паркет — всё так сияет, что глазам больно.

   Иной раз для доступа к хозяевам таких домов приходилось целый бой выдерживать, но здесь к визитам служивых как будто привыкли: у Хмарина приняли шинель и шапку, вежливо сопроводили в гостиную и даже предложили чай или кофе, пока хозяйка спустится. Шехонский давно отбыл на службу и принять полицейского не мог.

   От кофе Константин отказываться не стал, и к лучшему: княгиня не спешила. Кофе ожидаемо оказался превосходным, а костяной фарфор столь тонким, что боязно в руки взять. Хмарин украдкой полюбопытствовал, перевернув блюдце, и неопределённо хмыкнул, рассмотрев клеймо Императорского завода: он ждал чего-нибудь заграничного.

   При появлении хозяйки Константин поднялся, коротко поклонился и назвался ещё раз.

   Она оказалась под стать дому, на этом фронте у князя также наблюдался полный порядок. Красивая, ухоженная молодая женщина в лёгком дневном туалете, с густыми гладкими тёмными волосами в модной стрижке, скульптурным лицом и точёными ключицами в неглубоком вырезе свободного платья.

   Было в её внешности что-то поэтически нервическое. То ли взгляд с поволокой, то ли движения — Хмарин ни за что не смог бы объяснить, но впечатление она производила странное, почти театральное.

   — Чем могу помочь, сударь? — спросила Шехонская, когда устроилась в кресле и жестом разрешила последовать её примеру.

   — Прошу извинить за беспокойство, но сегодня на Крюковом канале было обнаружено тело убитого человека.

   — Боже, только не говорите, что это Станислав! — она подалась вперёд, нервно обхватив себя руками.

   — Нет, разумеется, это не князь, — поспешил заверить Хмарин, не сразу сообразив, о ком речь, и удивлённо уточнил. — Вы беспокоитесь за его жизнь?

   — Конечно, он же мой муж, — с явным облегчением ответила она.

   — И есть основания для тревоги? Отчего вы решили, что это именно он?

   — Что?.. Ах, вы имеете в виду, не угрожает ли ему какая-то определённая, известная мне опасность? Нет, слава богу, ничего такого. Просто вы пришли ко мне утром и заговорили о мертвеце, я сразу подумала о худшем и рада обмануться, — княгиня улыбнулась, сложила руки на коленях. — Но что тогда?

   — Нам пока не удалось установить его личность, но, возможно, вы сможете помочь. Лет тридцати пяти, худощавый, коротко подстриженные светло-русые волосы, человек явно из высшего общества. Вероятно, его зовут Евгений Ладогин.

   — Ладожский? — вырвалось у неё как будто с испугом.

   — Возможно. Стало быть, вам он знаком?

   — Да. Да, немного. — Шехонская справилась с волнением. — До войны, когда мы летом с семьёй отдыхали на даче на Сиверской, он жил по соседству. Почему вы обратились именно ко мне? — Отпираться она не стала, раз уж выдала свою осведомлённость, держалась теперь уверенно и спокойно, но всё равно Хмарину чудилась фальшь.

   — Его без уверенности опознала Титова Анна Ильинична. — Константин не видел смысла молчать.

   — Ах, Аня… Да, кажется, они столкнулись здесь на балу, — медленно вымолвила княгиня.

   — Вы знаете, где он живёт?

   — Нет, откуда! — легко отмахнулась она. — Я не помню, как он попал на тот бал, но я точно не отсылала ему приглашения. Если хотите, могу отыскать список, он должен был сохраниться среди бумаг…

   — Нет нужды, — уверил Хмарин. — Вы помните его отчество?

   — Дайте подумать, — едва заметно нахмурилась она. — Что-то греческое… Аполлинарьевич?.. Нет, Аристархович, определённо!

   — Благодарю. Думаю, всё остальное мы сумеем выяснить. Позвольте откланяться, не стану дольше обременять вас своим присутствием.

   По дороге домой Константин обдумывал состоявшийся визит и крутил в голове разговор, который вызывал смутные подозрения. Княгиня что-то недоговаривала, но имеет ли это отношение к делу? Для адюльтера и вести об убитом любовнике она держалась уж слишком спокойно, но кто знает, насколько эта женщина владеет собой? Притягательная версия, что и говорить, но едва ли всё будет так просто.

   На том Хмарин решил закончить со службой на сегодня и пойти на законный отсыпной, доложив начальнику по телефону. Шуховской одобрил предпринятые действия, пообещал инициировать поиски информации о Ладожском и разрешил отдыхать — всё равно до ответа хоть с какой-то стороны Константин не мог ничего предпринять.

   20 февраля 1925

   Первой новостью, поджидавшей Хмарина на службе, стала расшифровка показаний умбрографа с комментариями. Не самыми воодушевляющими.

   Весь отчёт сводился к тому, что картина — неопределённая, мутная и смазанная. Константин не рассчитывал всерьёз на какие-то откровения, но такой ответ был даже хуже, чем никакого, и расспросы составившего заключение вѣщевика мало что прояснили. То ли было что-то этакое рядом, то ли нет. То ли оружие особенное, то ли верхняя одежда убитого была непростой, то ли убийца таскал с собой оберег, чем и наследил, пока раздевал. В общем, зря время потратил.

   Кое-какая польза от этого имелась: убийство ещё дальше отодвинулось от всех случаев разбойных нападений дерзкой шайки. Там-то всё было куда более однозначно. Не бог весть какой признак, и всё же в сочетании с остальными…

   Едва ли грабители могли не заметить часы с толстой серебряной цепочкой. Да, не золотые, но поди разбери в темноте! Может, их спугнули, но всё одно странно как-то: стащить обувь успели, портмоне забрали, а часы даже из кармана не вытащили. Скорее уж стоит предположить, что под бандитов пытался работать кто-то другой, не из опытных преступников, и уж точно не ради наживы.

   Подозрительных отпечатков на часах и портсигаре, оказавшемся медным в посеребрении и дешёвым, не нашлось, только следы честно признавшегося в хищении сигареты дворника и ещё одна группа, очевидно хозяйская: дактилокарту из морга ещё не прислали.

   Отчиталась и городская полиция с места убийства. Пока удалось отыскать пару свидетелей, видевших после разгона гулянки мужчину в шинели, быстро уходящего вдоль набережной, но имел ли он отношение к происшествию, или случайный прохожий, припозднившись, спешил домой — неясно. Кого в Петрограде удивишь шинелью!

   А вот дальше всерьёз повезло. Пока Константин выяснял все эти несущественные детали и знакомился с бумагами, городская полиция установила место проживания Ладожского. По словам местного дворника, этот господин как ушёл куда-то восемнадцатого днём, так с тех пор и не возвращался, так что сомнений в личности покойника почти не осталось.

   Проживал он в доходном доме барона Бистрома на Таракановской, и это на первый взгляд незначительное обстоятельство вынудило Хмарина сделать огромный крюк через весь Петроград аж до Литейного, чтобы там получить от товарища прокурора бумагу с печатью, разрешающую провести обыск. На нынешнюю хозяйку дома, старую вдову барона, ругмя ругался за крючкотворство один из коллег, так что Константин предпочёл заранее подстраховаться, чем тратить время после.

   ^Товарищ прокурора — официальное название должности помощника, заместителя прокурора^

   Дом этот из-за хозяйки пользовался не лучшей славой в Нарвской полицейской части. Слишком деятельно она стояла на страже покоя жильцов, чем порой пользовались не самые законопослушные лица — из тех, у кого водились деньги, так что притязательная публика в доме Бистрома не селилась. С другой стороны, и комнат для совсем бедных не имелось, и к сдаче жильцами углов в поднаём хозяйка относилась крайне неодобрительно, тщательно проверяла и отслеживала таких подселенцев, так что и от её крючкотворства порой имелась польза.

   Товарищ прокурора подивился чудесам человеческого упрямства, пошутил над сыщиком, но противиться не стал и всё необходимое выписал.

   Гербовая бумага с печатью и размашистой подписью оказала на упрямую особу поистине волшебное воздействие. В первый момент решительно отрицавшая абсолютно всё и требующая немедленно покинуть её дом, вдова по предъявлении документа расстелилась ковровой дорожкой. Послали за дворником взломать дверь, потому что ключей у баронессы не было, сразу позвали понятых.

   Комната вкупе с уже известными деталями рисовала своего обитателя как человека с непостоянными доходами, любящего пустить пыль в глаза. Великолепный фрак, пошитый на заказ у отличного портного, соседствовал с дешёвыми рубашками, к которым шли прекрасного качества манишки и манжеты. Нашлись другие часы и другой портсигар, полный отличного табака, — с золотом, немалой цены. Галстучная булавка с бриллиантом соседствовала с простым бумажным бельём. К тому прилагались паршивый чай, дешёвая посуда и сухари.

   Ценности на всякий случай описали и изъяли — проверить, не краденое ли. Куда больше них Хмарина заинтересовал небрежно заваленный бумагами письменный стол и запертый несгораемый шкаф. Документы, чтобы не тратить время здесь, а заняться ими в более удобной кабинетной обстановке, изъяли скопом, сгрузив в наволочку. Туда же, не побрезгав, отправили черновики из мусорной корзины, и несколько газет, и игральные карты — пару дорогих запечатанных колод, пару умеренно засаленных.

   С задумчивым интересом осмотрел Константин и нож для бумаг — широкий, толстый и тяжёлый, чем-то напоминавший данное Титовой описание возможного оружия. Едва ли именно этот нож оборвал жизнь своего хозяина, но, возможно, другой похожий? Хотя это более чем странно — нападать на кого-то со столь неподходящим оружием.

   Несгораемый шкаф оказался отличным, нестарым, таким, что не враз вскроешь. Табличка с указанием на авторство «Бр. Смирновы» была Хмарину знакома, подобные пользовались заслуженной популярностью среди купцов. Баронесса показала, что железный ящик этот принадлежал жильцу и прибыл сразу после его вселения около года назад. Таковое явление в комнате, занимаемой светским франтом, пытающимся жить столь явственно не по средствам и не занятым никакой службой, вызвало подозрения.

   Дворник развёл руками, уверяя, что вскрыть несгораемый ящик без инструмента не сумеет, а с инструментом — не поручится за сохранность содержимого.

   Самым лучшим решением было бы отыскать припрятанный ключ, который не попался на глаза при поверхностном первичном осмотре, — если убитый не таскал его с собой и если не ради него Ладожского прикончили. Ключей-то от комнаты у него при себе не нашлось!

   Понадеявшись на лучшее, Константин взялся за целенаправленные поиски небольшого тайника. Задача осложнялась размерами вещицы, но упрощалась личностью хозяина. По беспорядку в комнате и бумагах он рисовался человеком небрежным, по обстановке — не обладающим изощрённой фантазией. Обычное прибежище обычного франта, про каких говорят «блеск и нищета». Кроме того, если хранилищем этим пользовались достаточно часто, едва ли ключ прятали под половицу или каждый раз двигали тяжёлую мебель.

   — А что вы вообще можете сказать о жильце, каков он был? — заговорил Хмарин одновременно с поисками.

   — Неорганизованный, — поджав тонкие губы, сухо проговорила баронесса. — Деньгам счёта не знал. Иной раз платит за два месяца вперёд и сорит деньгами, шикует со стерляжьей ухой и перепелами из дорогой ресторации. А в другой раз поиздержится так, что неделями не платит и мои постные щи за манну небесную почитает.

   — И много задолжал?

   — Долги он отдавал исправно, тут его попрекнуть нельзя, — уверила госпожа Бистром. — Однако деньги счёт любят. Если бы молодой человек подходил к тратам бережливо, мог бы и капиталец какой-никакой скопить уже за этот год, спустил-то он изрядно.

   — А нет предположений, откуда он эти деньги получал?

   — Нет, сударь, я в дела своих жильцов не лезу, покуда они ведут себя прилично и другим обитателям не мешают.

   — Ладожский жил спокойно, гостей не водил? — ухватился Хмарин за ещё одну интересную тему.

   — Нечасто и потихоньку, без шума. Гульнуть любил, но не здесь.

   — Кто к нему приходил, не припомните?

   — Да мне почём знать! Никита Андреич, кто был?

   — Так, барыня, не упомню, — развёл руками дворник. — Барышень не водил, это бы приметил, подозрительных также не было. Какие-то господа в штатском, прилично одетые. Обыкновенные. Вот ежели глянуть — я б, может, и припомнил, был или нет, а так. чтобы ещё и по имени… Нет уж, прощения прошу.

   — Баронесса, вы мудрая и опытная женщина, много всяких людей повидали, — польстил Хмарин. — Как вы думаете, откуда этот франт деньги брал? Возможно, ваше предположение поможет найти его убийцу.

   — Право, я не знаю… — слегка смутилась Бистром. — Разве что предположить, как вы понимаете, без малейших доказательств…

   — Весь внимание. — Константин даже отвлёкся от поисков и подошёл к хозяйке.

   — Думается мне, не самым честным образом он эти деньги получал, — снова поджала губы баронесса. — Прихвастнуть Ойген любил, если бы была у него какая-то служба денежная, о которой болтать можно и которая времени не требует, — не удержался бы, растрепал за чаем. А он всё пошучивал. Только с кровью мараться не стал бы. Шулерствовал, может быть?

   — Благодарю, это ценное наблюдение. — Хмарин вежливо склонил голову и вернулся к обыску.

   Баронесса неплохо знала этого типа, своих постояльцев и жизнь, так что её наблюдение стоило всяческого внимания, тем более оно неплохо укладывалось в обстановку и складывающийся портрет Ладожского. К этому хорошо подходили ухоженные пальцы, и стоило спросить в морге, не подпиливал ли Ладожский подушечки? И карты осмотреть со всем тщанием.

   — А родственники у него были?

   — Как будто и нет. Родители точно преставились, — перекрестилась женщина, — мир их праху, братьев и сестёр не имелось. Может, кто из более дальней родни…

   — Никита Андреевич, а вы не припомните, в какой верхней одежде ходил господин Ладожский? В шинели?

   — Отчего же, помню, шуба у него была.

   — Шуба? У петроградца? — озадачился Хмарин.

   — Как есть. Волчья. Длинная, тяжеленная, ух!

   Под сейфом и рядом с ним ключа не оказалось, каких-то потайных ящиков и полостей в столе — тоже, картин на стенах не висело. Константин потратил около часа на вдумчивое ощупывание и простукивание. За это время хозяйка дома выгнала на службу дворника, сама устала и ушла, понятые — пригорюнились и расселись, один только городовой терпеливо переминался при входе.

   Повезло где-то на середине комнаты: ключ оказался припрятан между оконными рамами.

   В сейфе нашлось чуть больше двухсот рублей наличными и немного ценных бумаг на предъявителя суммой около двух тысяч, неожиданно — французский револьвер с коробкой патронов, несколько писем и бумага из банка об аренде ячейки, составленная чуть меньше полугода тому назад. Ни один из конвертов не был надписан и, очевидно, по почте отправлен не был. Заглянув в одно письмо и пробежавшись взглядом по красивому, округлому, явно женскому почерку, Константин с ходу определил только, что адресатом значился Евгений, таинственная незнакомка подписывалась «Ваша Т. С.» и содержало послание какую-то романтическую чепуху.

   Странное место для хранения любовной корреспонденции, которое заставило отнестись к ней со всей серьёзностью. Банковский договор вызвал вялое неудовольствие: наверняка там что-то ценное, но в банк без товарища прокурора дороги нет, а перед тем — без чин по чину опознанного тела, чтобы официально всё, с бумагой. Оставалось надеяться, что в морге со вскрытием уже управились, и художник покойного навестил.

   Если нет — тоже невелика беда, он с этими бумагами провозится не один день.

   Закончив с обыском, Хмарин вместе с городовым опросил соседей, но те ничего путного добавить к словам вдовы Бистром не сумели. Спокойный вежливый человек, гостей не водил, накоротке с соседями не держался и не откровенничал… Даром, в общем, время потратили.

***

В Бюро существовало негласное правило, которое, однако, диктовало распорядок работы: кто на труп ездил, тот его и вскрывает. Поэтому день эксперты катались по городу, день работали в морге, день отдыхали. Конечно, всё это прихотливо тасовалось, порой приходилось и за полночь задерживаться, и помогать друг другу с материалом, и подменять товарищей по той или иной надобности. Коллектив в Бюро сложился дружный, сработанный, так что сложностей обычно не возникало, да и Ряжнов своим подчинённым шёл навстречу при условии старательности в работе.

   На службу Анна добиралась пешком, тут ей очень повезло, было совсем рядом. Сегодня она шагала с робкой надеждой, что именно сегодня у кого-то из коллег произойдёт внеплановое обострение галантности и к прибытию немного припозднившейся Титовой вчерашний тухлый покойник окажется уже вскрытым. Отлынивать от неприятной обязанности барышня не собиралась, но именно сегодня нежелание возиться было особенно острым.

   Конечно, именно поэтому не повезло: «хляк», как называл подобных Ряжнов, дожидался свою «крёстную». Предпочитая отмучиться сразу, Титова начала именно с него, оставив жертву поножовщины на потом.

   Труп принадлежал мужчине за шестьдесят, который вёл отнюдь не праведный и спокойный образ жизни: много пил, плохо питался и вряд ли когда-то в своей истории посещал врачей. Гнилые зубы, чёрные пальцы, из которых один отсутствовал, больная печень — всё это довершало картину, и без того ясную по жалкому рубищу нищего.

   На лице удалось отыскать старый синяк, полученный за несколько дней до смерти и не связанный с причиной смерти, которой оказался обширный апоплексический удар. Было бы не так жаль времени и сил, окажись смерть насильственной, но Анна не позволила себе послабления и честно провозилась часа полтора с попытками снять хотя бы пару отпечатков. Существовал большой шанс, что следы этого субъекта найдутся в полиции. Кем бы он ни был и какую бы ни вёл жизнь, а крещёный человек имел право на собственное имя на казённом кресте, под которым его закопают. С одним пальцем повезло, ещё с одного удалось снять центральный фрагмент, и хотелось надеяться, что этого хватит.

   Три часа сосредоточенной возни с трупом и его отделёнными для дактилоскопии пальцами принесли чувство глубокого удовлетворения от хорошо проделанной работы и частичную атрофию обоняния: под конец Титова просто перестала замечать отвратительный запах.

   Коллеги помогли убрать покойника, и, пока они геройски бились с разлагающимся телом, стараясь ничего не потерять, Анна занялась уборкой. Это была обязанность санитаров, которые даже имелись, но инструменты и рабочую поверхность Титова и остальные эксперты им не доверяли, слишком велик риск недосчитаться чего-то нужного или столкнуться с порчей ценных реактивов. Не по злому умыслу, а по общему скудоумию: умные и образованные люди на такую грошовую работу не шли, да и крепкие нервы тоже не так часто встречались. Порой приходили подрабатывать студенты, но сейчас в Бюро толковых помощников недоставало. Вот отправить протереть пол с хлором и перетащить опрятного вида труп — тут на них можно было положиться.

   Ряжнов и остальные старшие коллеги, начиная с учителей, часто повторяли и пытались воспитать в учениках более спокойное отношение к трупам, чем у обывателей. Равнодушие было лишним и в этой работе, от труда эксперта зависело не только возмездие за отнятую жизнь, но — жизни подозреваемых и обвинённых. Ошибка судебного врача не убивала пациента, но могла стоить жизни кому-то, безвинно отправленному на виселицу.

   С другой стороны, излишняя трепетность порицалась особенно. Мёртвые стыда не имут, как говорила старинная поговорка. А ещё — циничными, но также верными — были слова одного из маститых профессоров, что ни одна живая душа не застрахована от того, чтобы после смерти оказаться на столе в прозекторской, а ни один эксперт не застрахован от того, что перед ним окажется тело знакомого человека, возможно хорошо знакомого.

   С Анной такое случилось впервые, и чувство оказалось тягостным. Не настолько, чтобы отказаться от работы и позвать на помощь, всё же видела она этого человека единственный раз в жизни, но достаточно для навязчивых мыслей о бренности бытия и скоротечности жизни. Меньше месяца минуло с тех пор, как это был полный жизни и планов молодой мужчина, крепкий и здоровый, а вот — лежит перед ней на жестяном столе, душа его отлетела, и больше никакие тяготы бытия не тревожат. Впрочем, не зря ведь поговаривают, что невинно убиенные часто не могут успокоиться, пока суд земной не покарает убийцу, не дожидаясь суда небесного…

   Пока срезала одежду, Анна вдруг вспомнила, что ещё после бала хотела больше узнать об этом человеке у Татьяны, но так и не сподобилась — за хлопотами вылетело из головы, да и радостная весть о скором появлении в семье Шехонских наследника не располагала к подобным беседам. А теперь и спрашивать глупо, только расстраивать подругу. С другой стороны, наверняка её уже расстроил Хмарин, и хорошо, если ему хватило такта не наговорить гадостей!

   Титова успела закончить внешний осмотр тела с положенными измерениями и дактилоскопией и зафиксировать несколько кровоподтёков, полученных за пару часов до смерти, когда явился полицейский художник, он же фотограф. Знакомый степенный мужчина отличался нервами поистине стальными, его и более безобразные картины не пугали, а кроме того — дружелюбием, обаянием и прекрасным воспитанием. Анна с удовольствием помогла ему с подготовкой к фотографированию, а потом составила компанию, пока тот твёрдой рукой набрасывал графический портрет.

   Каждый раз Титова наблюдала за его работой с восхищением. Искажённое посмертием лицо на рисунках представало живым и узнаваемым, сейчас воскрес и Ладогин, или как там его фамилия. Если до сих пор у Анны ещё имелись некоторые сомнения, этого ли человека она видела на балу у Шехонских, то теперь их не осталось. Чувствовалась в этом подлинная магия, несмотря на то, что Анна прекрасно понимала подоплёку: художник знал анатомию лицевых мышц не хуже доктора.

   Всё это немного перекликалось с методом профессора Гиса, который в Лейпциге в конце прошлого века успешно реконструировал лицо по черепу, да и другие учёные после него не оставляли эту тему. Даже Анне довелось наблюдать случай подобной успешной реконструкции, который позволил опознать скелетированные останки, но это было ещё во время учёбы: к трудоёмкому и дорогому способу прибегали редко и старались обойтись без этого.

   Художник не создавал мышцы вновь, он лишь восстанавливал их положение, но работа всё равно требовала большого мастерства.

   Через час отправив с ним в полицию дактилокарты обоих покойников, Анна наконец приступила к делу.

   Прояснить время смерти не получилось. Незадолго до смерти покойный плотно поел — то ли перед тем, как получил по лицу, то ли после. Сдачи обидчику убитый, кажется, не дал, потому что костяшки ухоженных пальцев не были ссажены, но под ногтями нашлись тёмные волокна.

   Но интереснее всего оказались раны. Глубокие, около двенадцати сантиметров, под углом снизу вверх, они прошили диафрагму, одна пронзила сердце, вторая — лёгкое. Не приходилось сомневаться, что именно они стали причиной смерти.

   Нашлось в этом две странности. Раны были нанесены почти одновременно, и орудие убийца некоторое время не вынимал из тела, так что крови пришлось искать другой выход — в брюшную полость, в лёгкие и в пищевод. Входные отверстия находились слишком близко для того, чтобы предположить удар двумя руками разными орудиями, а дальше каналы расходились под небольшим углом. Представлялось что-то вроде двузубой вилки с плохо закреплёнными зубьями или ножниц, которые в теле повело в разные стороны.

   Форма и материал зубьев тоже вызывали вопросы. Нечто обоюдоострое, плавно сужающееся, прямое, шириной у основания раны чуть больше двух сантиметров и с утолщением посередине до сантиметра. Не гранёным выступом, округлым и плавным. Кроме того, орудие имело шершавую грубую поверхность и на своём пути разрывало ткани, словно напильник.

   Записав заключение, как полагалось, в сантиметрах и добавив для следователя пояснение в вершках, Анна задумалась, ещё раз посмотрела образец тканей под микроскопом. Проясняться картина не спешила. Титова сняла перчатки и фартук и отправилась советоваться со старшими коллегами. Самостоятельность хороша, но во всём лучше знать меру, а не спросить в трудном случае совета — это ближе к самонадеянности.

   Ряжнов сегодня отдыхал — даже при всей его фанатичной преданности работе подобное порой случалось, — но и без него было к кому обратиться. Смирнов Анатолий, энергичный высокий тип сорока пяти лет с густыми пшеничными усами и поэтической в хорошем смысле натурой, и Венедиктов Дмитрий, крепкий коренастый брюнет тридцати двух, большой любитель рыбной ловли, к Анне относились с немного снисходительным, но — уважением.

   Почти сразу Венедиктов вынужденно откланялся и отправился на вызов, а вот с Анатолием Титова долго обсуждала странные раны. Увы, в практике коллеги также не было ничего, похожего на эти повреждения.

   — Знаете, на что это больше похоже? — проговорил он. — На то, что два условно ножа воткнули по очереди. И, вероятно, ручки у них были плоскими. Не представляю, однако, как подобное можно воплотить!

   — Похоже на заточенные пики с ограды, а не на ножи, — ворчливо заметила Анна. Труп они временно оставили в покое и сейчас в четыре руки наводили порядок. — Ну знаете, как в Летнем саду? Только плоские. Старинное копьё, наверное, так могло ударить. Так и сила удара объясняется.

   — Ваша правда, — кивнул Смирнов. — Это ж кто с подобным орудием поджидал его на тёмной улице? Да ещё перед тем не просто заточил железку, а и тщательнейшим образом отмыл — так, что металлической пыли не осталось! К чему сложности?

   — Даже предположить ничего не могу! Пусть над этим следователь бьётся, надеюсь, он своё место не просто так занимает.

   — Это кто же там такой сомнительный? — удивился коллега.

   — Хмарин. Возможно, я к нему несправедлива, — пристыдила себя Анна и постаралась смягчить резкие слова, — но прежде иметь дело с этим человеком не доводилось.

   — Ну, тот толковый, может и разберётся.

   Они закончили, тщательно вымыли руки, сняли халаты и вышли в кабинет. Смежный с архивом, для работы с документами он и назначался, но чаще здесь отдыхали, пили чай или обсуждали волнующие работников вопросы — от профессиональных до сугубо личных. Анатолий взялся греть воду на примусе, чтобы приготовить чай, велев Титовой устроиться ближе к теплу. Та послушалась с превеликим удовольствием.

   С обогревом Бюро повезло: разместили его на территории Военно-медицинской академии, а для той ещё до войны поставили котельную с общим отоплением. Но трупохранилище почти не грелось, да и в прозекторской совсем не жарко, а Титова провела там почти весь день. Сесть поближе к чугунной батарее и вытянуть ноги — удовольствие будто бы маленькое, но до чего нужное!

   — И как вы с Хмариным не встретились до сих пор? — подивился Смирнов, но ответить девушка не успела.

   — Живые есть? — прервал его зычный хриплый голос из небольшого фойе, прекрасно слышный через приоткрытую дверь.

   — Лёгок на помине, — усмехнулся Анатолий, Анна же едва удержалась от досадливой гримасы. — Мы здесь, проходите!

   Хмарин шагнул в кабинет через пару мгновений, на ходу снимая шапку и распространяя вокруг холод. Анна сидела далеко от двери, но и то зябко поёжилась

   — Добрый день. — Он кивнул Анне, снял тёплые перчатки и пожал руку поднявшемуся ему навстречу Смирнову. — Анатолий, мне бы на труп глянуть…

   — На который из? — улыбнулся тот. — У нас нынче четверо, и за одним ещё Митя поехал.

   — Который с ножевыми, с Крюкова канала. На руки его, если точнее.

   — Анна, а его карты дактилоскопические…

   — Я ещё с художником в полицию отправила. — Титова постаралась ответить ровно, упрямо не глядя на сыщика, чтобы не выдать лишнего негодования.

   Он же прекрасно знал, что телом занималась она, но продолжал делать вид, что Анна тут в гостях. Досадно, неприятно, но это вовсе не повод рваться ему что-то доказывать и требовать к себе уважения. Натан прав, столько лет они не встречались — так, может, её ангел на какое-то важное дело отвлёкся, а до того берёг и впредь станет.

   — Мне не отпечатки нужны. Идёмте, покажете? Это недолго.

   — Почему нет. Анечка, покажете своего красавца?

   — Пусть… Анна Ильинична отдыхает, идёмте. Дольше болтать будем, — неодобрительно дёрнул он щекой.

   — Но… — Смирнов беспомощно обернулся на коллегу, но полицейский подхватил его под локоть.

   — Жарко стоять.

   Анатолий очнулся только в коридоре: Хмарин прекрасно ориентировался в здании и точно знал, где находится трупохранилище.

   — Что такое? — спросил он растерянно. — Когда вы с Аней поругаться успели, если вчера только первый раз встретились?

   — Никто ни с кем не ругался, — пробурчал Константин и скривился, когда Смирнов открыл дверь в хранилище. — Кто это у вас тут такой… ароматный?

   — Неопознанного привезли из-за Обводного канала, Титова и его карту к вам отправила. С одним отпечатком повезло, она сумела восстановить, может, опознают. Смерть естественная. Вот ваш красавец. Зачем он вам сдался? Не доверяете?

   — Подозрение возникло, что он шулерством промышлял, — пояснил Хмарин и, отдёрнув простыню, укрывавшую покойника, поднял холодную кисть, держа за запястье. Склонился к ней, едва не уткнувшись носом, щупал, поворачивал…

   — Да вы что, ради этакой малости через весь город тащились? Проще телефонировать было…

   — Не совсем, — отвлёкся Хмарин. — С оказией. У меня на Витебской грабёж, потерпевшего допрашивал, а он тут в больнице.

   — Опять эта банда? — помрачнел Смирнов.

   — Другие же мазурики перевелись, — ответил сыщик со своей всегдашней кривой улыбкой. — Посмотрите, никак и правда на пальцах кожа подпилена?

   — Похоже на то, — решил наконец Анатолий, с лупой внимательно изучив пальцы покойника. — Но я бы сказал, что если и так, то сделано это не вот намедни перед смертью. С неделю.

   — А по вскрытию что скажете? — спросил Хмарин.

   — Ну, знаете ли, Константин Антонович, это уже неприлично, через голову коллеги лезть, — нахмурился Смирнов. — С ним Анна работала, всё, что можно сказать по трупу, — она в заключении изложила. Желаете вопросы какие-то задать — обратитесь к ней.

   Настаивать полицейский не стал, простился и ушёл, а Анатолий вернулся в кабинет озадаченный.

   — Выяснили? — с деланым равнодушием спросила Анна, которая в это время уже хлопотала над чаем.

   — Да, он предположил, что покойный промышлял шулерством, руки посмотрели — похоже на то. Но не зная, что искать, и не углядишь. Что на него нашло, непонятно!

   — Что вы имеете в виду?

   — Отчего он так к вам не расположен? Пытался меня о вскрытии расспрашивать, чего удумал! Я уж тут не выдержал, в заключение отправил. А он и поехал.

   — Спасибо, — улыбнулась Титова с внутренним облегчением. — Да нет тут загадки, что нашло. Неженским делом занята, только и всего. Для некоторых это важнее дела и порядочности.

   — О! — Лицо Анатолия забавно вытянулось. — Право, я от него такого не ожидал…

   — Пусть его. Давайте лучше чай пить.

***

Дело с грабежом возникло у Хмарина с неделю назад, в нём имелись уже подвижки и несколько подозреваемых, за которыми приглядывали полицейские агенты, и допрос пострадавшего, который наконец пришёл в себя, должен был расставить всё по местам. Так и вышло.

   Мелкому купчишке повезло в том, что человеком он был крепким, да ещё шапку носил основательную, толстую: приезжему из Ростовской губернии местные холода приходились не по нутру, вот и кутался в меха.

   Шубу с него сняли, шапку тоже, но второй удачей стал дворник, случайно обнаруживший бедолагу почти сразу, а то бы тоже околел. Верно, на это преступники и рассчитывали — убить с одного удара или отдать это дело на откуп февральским морозам. Не таились даже почти, один другого по кличке назвал — Бобёр.

   Других дел, кроме убийства на Крюковом канале, у Хмарина не имелось, и это радовало. Труп Ладожского вызывал уйму вопросов, и возможность сосредоточиться на нём была кстати, так что вечером Константин планировал засесть с бумагами из квартиры покойного. Версия с расплатой за дела шулерские выглядела крепкой, а разгадка личности мстителя могла прятаться в документах из квартиры.

   Пока ехал до управления, Константин, однако, размышлял совсем не о деле, из головы не шла Титова. Она оказалась до странности похожа на свою подругу-княгиню — глаза тёмные, волосы тоже, тонкое лицо, светлая кожа, сложение похожее. Одета строже, немного старомодно, и волосы длинные наверх заколоты. Не сказать чтобы писаная красавица, но такая вся ладненькая, маленькая, аккуратная — как есть куколка!

   И всё же впечатление барышня производила совсем иное, не похожее на подругу. Взгляд прямой и колючий, какая там княгинина томность! Та «духами и туманами» дышит, а эту скорее на политической трибуне можно представить, вещающей о правах женщин.

   Хмарин не любил крикунов и политических выступлений, независимо от того, какие взгляды поддерживало то или иное сборище. Шума много, толку мало, зато — раздолье карманникам, давка и драки. Не то чтобы другие причины образования толпы изменяли законы её поведения и исключали хоть одно из неприятных свойств, но остальные не казались столь пустыми.

   Утверждать, что барышня Титова участвовала в подобных кружках и сборищах, Константин не мог и даже скорее склонялся к тому, что не участвовала, но на отношении к ней это не сказывалось. Не место этакой особе в морге, что за нелепое желание? В грязи, в крови, в кишках по локоть — этакими вот кукольными ручками. Ну куда годится?

   В полиции ещё с прошлого века имелись агентши, и без них трудно пришлось бы — не всякое дело можно мужчине поручить, не ко всякому фигуранту подослать, и, казалось бы, служба Титовой не должна была вызывать подобного отторжения, родственная же. Но Константин чувствовал досаду. Словно городовым институтку поставить, глупость несусветная! А попробуй ей возрази…

   Хмарин делил кабинет с Котиковым Петром Степановичем, и обоих такое соседство устраивало. Оба достаточно аккуратно вели дела, оба были неразговорчивыми людьми, оба не лезли в душу без нужды — на том и сдружились, хотя вернее было бы назвать эти отношения приятельскими. Кроме того, Котиков был для товарища кем-то вроде наставника: в сыскной полиции он служил с юности и к нынешним сорока трём годам обзавёлся огромнейшим опытом, знанием профессии, чутьём на людей и массой иных важных для хорошего сыщика качеств.

   Очень многому он научил Хмарина и очень выручил в первое время после смерти жены. Константина тогда от всего с души воротило, небо с овчинку казалось. А ничего, Пётр завалил младшего товарища делами, всюду таскал, шевелиться заставлял. Бог знает, чем и где бы Хмарин иначе кончил без его поддержки. Его и полицмейстера Шуховского. С коллегами ему очень повезло.

   Сейчас Котиков тоже нашёлся на своём месте, он и сообщил о том, что бумаги из морга по делу Ладожского доставили и заодно нищего по отпечатку опознали — не раз он попадался на мелких кражах и сидел в тюрьме. Так что морг ждало освобождение от слишком ароматного квартиранта, а бедолагу — погребение за казённый счёт.

   Сделав несколько распоряжений, в том числе относительно ареста и обыска в давно установленных слежкой «лёжках» у подозреваемых по делу о грабеже на Витебской, а также отправив человека с портретом официально опознавать Ладожского у баронессы, Хмарин наконец засел за рассмотрение добычи.

   Первым делом посмотрел заключение о смерти, но ничего нового там не нашёл, разве что следы побоев, нанесённых незадолго до смерти. Да и то — побоев! Несколько раз с правой руки двинули кулаком в грудь и живот. Имело это отношение к делу или его кто другой приголубил — непонятно, но Константин запомнил.

   Установить предполагаемое орудие убийства не удалось, описание и правда выходило странное, какой рукой нанесли «косовосходящую» рану — тоже непонятно, время уточнить не получилось, разве что эксперт «по косвенным признакам» склонялся к концу заранее обозначенного диапазона времени. Хмарин склонялся к тому же.

   Составлена бумага была по всем правилам, грамотно, а что куколка чуда не совершила… Да он бы ни от кого более обширного материала не ждал, не первый год в полиции. Хуже мороженых трупов — только гнилые.

   Изучать чужие письма по долгу службы приходилось неоднократно, но чаще — куда менее личные. Читать же столь трепетные послания, да ещё женские, было весьма неловко и неприятно, однако — необходимо, и сыщик подошёл к ним со всей внимательностью, вооружившись блокнотом и карандашом.

   Некая Т. С. писала к Евгению (очевидно, Ладожскому) с большим чувством и искренностью. Не оставляло сомнений, что неизвестная барышня влюблена, влюблена отчаянно и крепко, а вот предмет её чувств явно не отвечал взаимностью — во всяком случае поначалу.

   Писем было всего четыре, порой в них упоминались прежние встречи, но как назло — ни единого имени или места, за которое можно ухватиться. Удалось определить только, что весь этот роман развивался летом где-то на лоне природы — мелькали дачные мелочи, бегучие воды, деревья, зелёные яблоки и прочая столь же милая, но безликая чепуха. Так себе зацепка, учитывая, что на лето за город выбиралась половина Петрограда, а вторая — навещала первую на выходных.

   Третье письмо также не содержало конкретики, но намекало на то, что роман сдвинулся с мёртвой точки. Т. С. восхищалась тем, как был нежен при последней встрече Евгений, как трепетало её сердце и тому подобное. Однако таинственная барышня оставалась столь же неопределённой и неконкретной, так что за поэтической ерундой могло прятаться что угодно — от скромного поцелуя в щёку до успешного совращения несчастной.

   А вот четвёртое резко отличалось по тону от трёх предыдущих, хотя рука явно была та же. Кажется, между двумя этими посланиями разыгралась нешуточная драма, о которой снова не говорилось прямо, но впечатление складывалось мрачное. После того, что совершил Ладожский, Т. С. не находила возможным больше видеть его и писать. Она уверяла, что сохранит в сердце «отраву чувств», но поняла, как неуместны они были, как обманулась она в предмете своего восхищения. «Не призывала повиниться», поскольку сознавала, что он совсем не тот человек, но приглашала в свидетели и судьи высшие силы.

   Насчёт этих сил Константин ничего сказать не мог, но воздаяние своё Ладожский получил.

   Весь роман от первого письма до драматической развязки, кажется, занял меньше месяца, если можно было вообще назвать происходившее романом в действительности, а не в фантазиях неизвестной барышни. Понятнее, почему эти вещи хранились в сейфе, не стало. Тут уж скорее стоило считать последнее из четырёх компроматом на Ладожского, который совершил нечто дурное, да и то из текста не понять, что именно. Соблазнил и бросил подругу Т. С.? Бесчестный поступок, но едва ли всё это могло нести для него опасность.

   Если Т. С. дорожила своей репутацией, эти послания, представленные в неприглядном свете, могли серьёзно по ней ударить. Да, в словах и подробностях она осторожничала — но это легко могло сыграть и против неё. С учётом сейфа… Ладожский шантажировал ту, что всё это написала? И поплатился именно за это? Были у него только письма или это лишь часть плана?

   Шантаж трепетной барышни совсем не вязался со способом убийства. С такой силой ударить на улице чем-то неясным вроде садового инструмента — точно не женский поступок. Хотя у той мог найтись заступник, который и разобрался с негодяем…

   Но все эти теории можно было городить бесконечно, без персоналий они оставались пустыми, так что Константин перешёл к остальной добыче, начиная с содержимого мусорной корзины. Собирать разорванные бумажки и рассматривать мятую промокашку — дело скучное и кропотливое, но именно так можно откопать жемчужину. Насколько Хмарин изучил людей, большинство из них полагали, что выброшенный предмет перестаёт существовать. То, что поостереглись бы хранить при себе даже в сейфе, вдруг теряло смысл, разорванное, хотя восстановить его, пусть частично, нетрудно. Да, самые осторожные предпочитали сжигать опасные для себя вещи, но — тоже порой забывали про черновики и промокашки.

   Старания оказались вознаграждены сторицей после полутора часов кропотливой работы. Ещё десять минут Константин потратил на то, чтобы перепроверить себя, потому что выходило невероятное, фантастическое совпадение и верилось в него с трудом.

   — Пётр Степаныч, а у нас, помнится, по рукам ходила дворянская родословная книга позапрошлогоднего издания. У кого она сейчас, не припомнишь? Первый том.

   — Отчего же, припомню, — спокойно ответил тот. — У нас. Вон там, в шкафу, глянь, на третьей полке.

   Нужная статья отыскалась сразу, и искомая информация там тоже имелась.

   Некоторое время Хмарин стоял, молча пялясь в книгу, и очнулся только тогда, когда коллега окликнул:

   — Ты нашёл что-то?

   — Справедливость, — пробормотал Константин себе под нос. Захлопнул книгу, аккуратно поставил на место и, вернувшись за стол, спросил, с растерянной насмешкой глядя на товарища. — Как думаешь, что скажет Сан Саныч на известие о том, что в убийстве Ладожского я подозреваю князя Шехонского?

   — Дела-а!.. — очень похоже протянул Котиков. — Тот Шехонский, который контр-адмирал с черноморской кампании? И чем же ему твой шулер не угодил?!

   — Мой шулер шантажировал его супругу Татьяну Дмитриевну, в девичестве Сундукову. Старыми письмами, а может, чем ещё. Покойный-то красавец, в сравнении с князем, а старая любовь живуча...

***

5 мая 1918, Севастополь

   Больше всего на Чёрном море Константину нравилась весна. Сейчас, в начале мая, она напоминала отличное петроградское лето — с солнцем в чистом небе, с прохладными ночами и зеленью на улицах. Летом-то жара страшная, а сейчас в летнем кителе хорошо — и днём жить можно, и ночью не холодно. Нынешняя Пасха выпала на самое чудесное время в Тавриде.

   Здесь, на Чёрном море, Хмарин начал лучше относиться к Церкви. Сколько он себя помнил, и кадетов, и юнкеров на молебны водили строем, и чувство от этого было гадостное, по плацу шагать — и то интереснее. Но, как говорится, на войне неверующих нет, да ещё отец Георгий, полковой священник, здорово повлиял. Большого ума и мудрости человек, а главное — простой и очень смелый, что здесь, на фронте, говорило о людях куда больше всего остального.

   На пасхальную службу Хмарин пошёл не из веры, не из желания праздника, даже не из уважения к отцу Георгию, а по самой что ни на есть не подходящей церковному празднику причине.

   Хорошенькую барышню со светло-русой, золотистой косой и круглым личиком он ещё неделю назад приметил. Талантливая жiвница, хотя и самоучка, она помогала в госпитале.

   Константин восстанавливался там после второй контузии и искренне считал, что ваньку валяет, но врачи настаивали, да и, по совести, со сломанной рукой — какой из него боец? Может, Хмарин и поспорил бы, и поскандалил, и попытался удрать к своим, но последние полгода на южном театре боевых действий было сравнительно тихо. Турки почти не рыпались, и, хотя изредка пытались огрызаться, на что-то серьёзное с их стороны рассчитывать не приходилось.

   Говорили о переговорах и подготовке сепаратного мира. Выглядело правдоподобно, хотя простые моряки негодовали: отчего бы не взять Александрию и уже оттуда с султаном разговаривать? Кто-то кликушествовал и предрекал новую бурю после этого затишья. Многие просто радовались передышке и тихо надеялись, что война скоро кончится — новости с других фронтов приходили радостные, и чем дальше, тем больше. Скорая победа виделась делом решённым, но завершиться кампания должна была на западном фронте, а здесь…

   В Севастополе вовсю цвела весна, шла пасхальная служба, и с очень серьёзным видом на службе этой стояла славная девушка с неподходящим ей вычурным именем Павлина. Алёнушка уж скорее, особенно вот такая, в аккуратно повязанном узорчатом нарядном платке.

   Константин внимательно приглядывался к ней издалека. На госпитальной койке знакомиться с хорошенькой барышней — дело последнее, а вот невзначай поспрашивать, да разузнать, да послушать… Всё по законам воинского искусства: задача, разведка, план операции и один молниеносный удар.

   Отец Павлины, моряк, погиб в пятнадцатом году, матушка — осенью скончалась от тифа, но девушка невзгоды переносила стойко, и качество это подкупало. Искренняя, добрая, светлая — о ней с теплом отзывались даже самые тяжёлые пациенты, за которыми она и помогала ходить.

   И прехорошенькая, конечно. Это тоже важно.

   С аккуратно забинтованной, недавно обритой головой, с рукой на перевязи и в чистом кителе, Хмарин потащился сюда исключительно ради завершения службы. Устроился так, чтобы рядом, но — не впритирку, ещё не хватало.

   План был прост и испытан не раз, пусть и не им самим. Дождавшись, пока люди начнут расходиться, он зажёг свечку вслед за своей Павлиной, прикрыл огонёк от ветра ловко и заранее свёрнутым кулёчком. Барышня такой догадливостью не отличалась, защищала огонёк от ночного ветра ладошкой, закусив губу от усердия, и шла тихонько, словно не огонь несла домой, а полную до краёв склянку, которую нельзя расплескать.

   Дождавшись удобного момента, Константин принялся её как будто обгонять, неловко споткнулся, слегка толкнул, взмахнул рукой…

   — Что вы наделали?! — ахнула она расстроенно, глядя на вьющийся от погасшей свечки дымок едва не со слезами.

   — Простите, бога ради, не зашиб? — обеспокоился он. Вполне серьёзно: а ну как силу не рассчитал? — Христос воскресе!

   — Да что там... Свечка! — Павлина расстроенно подняла на него взгляд и вымолвила, опомнившись, словно нехотя: — Воистину воскресе.

   — Позвольте исправиться? — он протянул свою свечку, предлагая поджечь огонёк.

   Барышня строго поджала пухлые губы, посмотрела недоверчиво — видать, тоже знала этакий метод знакомства. Но повязанная голова моряка её смягчила, и Павлина протянула свечку.

   — Эк вы хитро приспособили! Но это разве честно?

   — Да где уж мне тут до честности! — Офицер выразительно двинул локтем на перевязи. — Дозвольте отрекомендоваться: старший лейтенант Константин Хмарин к вашим услугам. Разрешите проводить прекрасную незнакомку?

   — Да где же незнакомку, если вы в нашем госпитале лечитесь? — поддразнила она. — Уж простите, не заметить вас трудно.

   — Виноват, — улыбнулся он — криво, на один бок, потому что после первой контузии подвижность лица справа так и не восстановилась. — Я вас сразу приметил, но всё не отваживался подойти…

   — Оттого эту глупость и выдумали? — В ответ ему досталась новая улыбка — светлая, солнечная, и Константин ощутил, как сладко замерло от неё внутри. — А и проводите, отчего бы нет, всё одно нам по пути.

    ...Потом пришла победа, и они поженились — удивительно скоро, не сомневаясь. В июне Хмарин вышел в отставку и увёз в Петроград молодую жену. Уже после она призналась смущённо, что тоже сразу приметила рослого молодого офицера, только внимание привлечь не умела. Павлина радовалась, что он хочет перейти на службу в полицию, тогда под реформу охотно брали и переучивали отставных военных: тоже дело нелёгкое, но всяко не в поход за тридевять земель. Счастливые, влюблённые, полные надежд...

   А потом она умерла. И надежд не осталось.

ГЛАВА третья. От «Братьев Пивато» и дальше

   21 февраля 1925

   Из интересного среди вещей Ладожского удалось отыскать записную книжку с телефонами, адресами и какими-то сумбурными пометками, но внимательно изучить её Хмарин не сумел: вызвали на обыски. Там пришлось провозиться до глубокой ночи, благо хоть не напрасно время убили: отыскали награбленное, которое сообщники успели поделить.

   Следующий день Константин начал с разбора всё тех же бумаг и записей. Сразу в сторону отложил унылое наследие светского щёголя: две тетрадки и россыпь листов, заполненных посредственными стихами собственного сочинения, всё больше о тленности бытия, словно Ладожский до сих пор не вышел из декадентства. Стихи прерывались выписанными цитатами, четверостишиями признанных мастеров и современных дарований, а также остротами и анекдотами — то ли придуманными, то ли где-то услышанными. Легко представлялось, как всем этим он марал альбомы юных барышень и щеголял в светских беседах.

   Кроме словесной шелухи, нашлись какие-то хозяйственные подсчёты и всевозможные чеки с погашенными расписками, в которых Ладожский выступал то должником, то заимодавцем. Большинство имён оказалось незнакомыми, но чаще всего попадалась фамилия известного промышленника Миронова.

   Тот владел громадным автозаводом в Тверской губернии, выпускавшим основную часть грузовых автомобилей, которые сейчас решительно вытесняли с улиц Петрограда ломовых извозчиков. Миронов одалживал Евгению большие суммы — по нескольку тысяч, а иной раз и оказывался должен, но гасил эти расписки на следующий же день. Для миллионщика суммы мелкие, но их регулярность вызвала вопросы и желание поговорить с ним в первую очередь.

   Большинство сумм в расписках значились заметно скромнее, нередко меньше сотни рублей. Если Ладожский действительно промышлял шулерством, то делал это весьма осторожно и не наглел — надо думать, именно поэтому до сих пор не попался полиции на глаза.

   Аккуратно разложив расписки и счета по времени, выписав имена и собрав в разные папки, Константин сосредоточился на записной книжке.

   Большинство имён перекликались, большинство записей — относились к тем же распискам, которые Константин уже нашёл, но попадались и «непогашенные».

   Кроме того, несколько раз встретился некий В. без телефона и каких-то ещё признаков, который пару раз в месяц передавал суммы порядка ста рублей. Записи об этом В. имелись двух видов: «Получил от В. N рублей» или «говорил с В.» Для ещё одной жертвы шантажа мелко. Возможно, В. давал некие незначительные поручения? Но какого рода?

   Какой-либо стройной системы в этих встречах не прослеживалось — или Ладожский по безалаберности не всё записывал. Иной раз встречи шли подряд, иной — получение сумм. Последними сорока рублями покойный разжился за три дня до смерти.

   Ни князь, ни его супруга в заметках не фигурировали — или денег от них Ладожский не добился, или попросту осторожничал и нигде эти суммы не указывал. Расписки давались с той или иной долей добровольности, чего нельзя сказать о добытых угрозами деньгах.

   Газеты были последней недели, среди них выделялась только одна, от тринадцатого января. Обыкновенная газета с обыкновенными объявлениями обо всём на свете: от предложений о знакомстве до некрологов, от продажи посуды до найма квартир, от поисков места для службы и до потерянных собак. Ладожский не облегчил поиски и ничего не подчеркнул, так что газету пришлось отложить — возможно, она вообще случайно затерялась и не попала в мусорную корзину.

   В общем и целом бумаг оказалось маловато. Ладожский как будто не вёл ни с кем переписку, не держал памятных мелочей в напоминание о покойных родителях — ни единой фотокарточки во всей квартире. Шулеру вполне подходило отсутствие сентиментальных привязанностей, но Хмарин сделал себе пометку: не исключено, что жильё у баронессы Бистром было не единственным, хотя не попалось никаких сведений, позволяющих предполагать другой наём или собственность. Вот только как её искать — непонятно, разве что из знакомых кто припомнит.

   На всю эту возню ушло больше половины дня. Это вызывало досаду, хотелось пойти и припереть Шехонского к стенке, только Хмарин прекрасно сознавал глупость подобного шага. Князь — не мелкий жулик, которого легко взять на испуг, человек с положением в обществе и флоте, к нему с доказательствами надо идти, а не со смутными подозрениями.

   О местонахождении Миронова сыщик справился в конторе, и там, недолго попрепиравшись, сознались, что хозяин четверть часа назад отбыл обедать к «Братьям Пивато» на Большую Морскую, а поскольку Иван Данилович «обыкновенно изволят кушать с толком», можно было попытаться его там застать.

   Хмарин, направляясь в ресторан, пожалел, что не успел пообедать. «Пивато» — не «Палкин» и не «Кюба», и хотя жалование полицейский получал приличное, но тратить на обед от пяти рублей, да ещё из-за такого пустяка, — ещё чего не хватало.

   Иван Данилович Миронов был человеком видным, притом издалека и со всех сторон. Трёх аршин роста, с могучими плечами и пудовыми кулачищами, в которых изящные столовые приборы робко взывали о спасении. Куда естественнее выглядело бы, рви он такими руками цельного поросёнка на части, и уж точно не вызывала вопросов продолжительность обеда и его обильность.

   Уже отдав на руки прислуге шинель, Хмарин запоздало подумал, что отвлекать человека от еды разговором о трупе — дурное, и хорошо, если промышленник вообще не откажется говорить.

   Не отказался. Помчавшийся спросить его мнения метрдотель быстро вернулся и с поклонами препроводил Константина к нужному месту в середине торжественного зала. Шагая между столами, Хмарин с досадой ловил себя на желании поправить ремень и застегнуть китель до конца. Буквально выросший в мундире, Константин раньше и не задумывался, что к подобным вещам, оказывается, можно относиться проще. Небрежность, которая началась с равнодушия к жизни после смерти Павлины, быстро вошла в привычку. Поначалу никто не обращал на это внимания, относились с пониманием, а теперь — и окружающие привыкли. Даже Шуховской почти не ворчал, иногда только, под настроение, и больше о том, что подчинённый упрямо отказывался носить светлую летнюю форму. Её непрактичность признавали все, но уж больно нравилась она государю-императору!

   Иногда небрежность шла на пользу, к такому «неидеальному» полицейскому чиновнику отчего-то были больше расположены простые граждане — он казался более близким, «своим». Но порой это оказывалось совсем не к месту — в таких заведениях, как «Пивато».

   — Садитесь, Константин Антонович, составьте компанию. — Когда Хмарин назвался, Миронов привстал на месте, чтобы пожать руку, и приглашение сопроводил широким жестом. — Подай ещё приборы, — велел официанту. — Угощаю. Я ж с пониманием. Служба-то собачья!

   — Да нет, спасибо. Я сыт. Кофе можно.

   — Ну воля ваша. Я тогда тоже повременю, — отложил он приборы. — И чем я сыскной полиции-то понадобился? Нешто на моём грузовике кого сбили? — пошутил он и удивлённо нахмурился: — Правда, что ли?

   — Нет, — справился с чувствами Константин, заставил себя разжать челюсти и не цедить сквозь зубы на незнакомого человека, да ещё на ровном, с его точки зрения, месте. — Нет, вопрос касается Ладожского Евгения. Знаком вам такой?

   — А как же не знаком! — охотно подтвердил Миронов. — Занятный малый. Болтает хорошо, никакой театр не нужен.

   — О чём болтает? — Хмарин положил руки на стол и переплёл пальцы — чтобы суметь их расслабить.

   — Честно? Да пёс его знает! — хохотнул Миронов. — Я ж этих философиев сроду никогда не читал, три класса приходской школы в Весьегонском уезде Тверской губернии — считай, всё образование. А он то про науку чего-нибудь умное ввернёт, то про древних греков, как они понт Эксейский бороздили.

   — Эвксинский? — вырвалось у Константина.

   — Правда, что ли? — не обиделся собеседник. — Тьфу ты, бесов язык. Так чего Женька натворил такое?

   — Наоборот. Его убили, — не стал юлить Хмарин. Собеседник излишней трепетностью души явно не отличался, Ладожский ему — не родня и не близкий друг, вряд ли такая новость шокирует и лишит аппетита.

   — М-да, — крякнул Миронов и слегка помрачнел. — Упокой, Господи, его душу! — Он размашисто перекрестился, поцеловал нательный крест. — Кто ж его?

   — Выясняем, — дежурно отмахнулся Константин. — Как вы думаете, мог он натворить что-нибудь такое, за что его убили?

   — Этот? Да как-то о мёртвых нехорошо такое говорить…

   — А вы говорите не «такое», а правду. За что-то же его прикончили! Уж всяко не за то, что человек был хороший.

   — Тоже верно, — сдался Миронов. — Деньги он любил и жить не по средствам, вот что, а это к хорошему не приводит.

   — Деньги все любят, — хмыкнул Хмарин.

   — Ваша правда, то так. Я ж вон тоже деньгами сорю нынче, как барин какой. Да только я чего сорю? И позволить себе могу, и не поймут вон эти, — он неопределённо дёрнул головой, — если я вместо «Пивато» копеечные пирожки у лотошников на Садовой брать буду. А то, может, те пироги и получше, если места знать. Была там бабка Агафья лет двадцать назад, уж такие у неё были пироги с капустой! — Миронов ностальгически вздохнул и качнул головой. — А Женька… Да он голодать станет, а не помыслит на людях скромничать. Вот позвал бы я его так, как вас, к столу, малознакомого, — ещё бы угощать начал. Последнее отдал бы, но сделал вид, что для него это пустяки. Глупость это. Навроде умный, начитанный такой, слова всякие знает, — а такой дурак, прости Господи, был. Пропащая душа. Ежели всё, что в руки попало, проедать да пропивать, толку не выйдет.

   — Вы пытались на него как-то повлиять?

   — Тятька я ему, что ли? — скривился Миронов. — Если до таких годов дожил, а своего ума не нажил, весь какой есть — чужой и книжный, да и тот не впрок, уже и не наживёшь. Иной раз подбрасывал деньжат немного, благо долги-то он честно отдавал, это для такого народа редкость. Погулять звал, когда душа просит. Он, шельмец, умел как-то так душевно… На гитаре поигрывал ещё, да только не люблю я это. То ли дело гармошка! Вот как мехи — р-раз! — и душа так же разворачивается, — он выразительно двинул руками, а Хмарин не сдержал усмешки, которой собеседник не заметил. — А это брынь-брынь… Барышень высокородных завлекать, они на это падки. Да вот как раз третьего дня я в ресторации, что при «Луна-парке», сделку одну обмывал, как раз он там же был...

   — Восемнадцатого вечером? — подобрался Константин, не веря своей удаче.

   — Точно. А что?

   — Его по дороге домой и убили, видимо.

   — Вона что! — насупился Миронов. — Где же это?

   — На Крюковом канале.

   — Да что же он, пешком потащился? — опешил Иван Данилович. — Быть такого не может, он при деньгах был нынче! Да и без денег ни за что не потащился бы!

   Дальнейшие расспросы позволили выяснить, что, по всей вероятности, Миронов был одним из последних, кто видел Ладожского перед смертью, не считая убийцы и, возможно, швейцара ресторана.

   Показал промышленник неожиданное. В последнюю гулянку перед своей смертью Ладожский был заметно менее весел, чем обычно, и обмолвился, что предстоит ему сложная, судьбоносная даже встреча, проявлял перед ней беспокойство и ушёл из «Луна-парка» рано, почитай ещё самое веселье не началось — около одиннадцати часов вечера, так что время убийства можно было считать установленным с хорошей точностью. С кем собирался встречаться — этого Миронов не знал и даже выяснять не пытался. Терпеть не мог, когда в его дела лезли, особенно во время отдыха, и сам никогда о делах не спрашивал. Полагал, что если кому и надо чего ему рассказать — и так скажет.

   Как человеку, Хмарину этот подход импонировал, а вот для полицейского был весьма неудобен. Да ему в общем-то и Миронов понравился: вышел из простых, состояние сколотил без подлостей, стечением обстоятельств и усердием, за дело своё горел, к богатству относился просто. Повоевать успел в Восточную, имел награды — это тоже производило приятное впечатление, как и умеренное отношение к возлияниям. Казалось бы, отличный повод — помянуть знакомого, однако водки Миронов не попросил.

   Досадно, что он не знал, с кем у Ладожского встреча и кто его по морде отоварил, это было не в «Луна-парке», но последний вечер убитого начал вырисовываться.

   Очередной ресторан для посещения находился совсем близко к управлению сыскной полиции, на той же Офицерской, и Хмарин решительно прервал рабочий день ради того, чтобы плотно пообедать в местной столовой. Что бы там Миронов ни вещал про лотошные пирожки, а пахло у Пивато превосходно. Второй такой визит Хмарин бы выдержал, но к чему страдать попусту.

   Метрдотель ресторана прекрасно помнил Миронова и поначалу даже запирался, не желая разговаривать с полицией об уважаемом человеке, но, когда понял, что интересует визитёра не промышленник, а один из его гостей, стал гораздо дружелюбней и откровеннее.

   Обладающий прекрасной профессиональной памятью, он без труда опознал Ладожского по копии портрета, рассказал, где тот сидел и во сколько ушёл — почти трезвый, к слову, едва ли светского щёголя могла всерьёз пошатнуть пара бокалов шампанского да с обильной едой. Правда, кроме этого подтверждения, ничего толком метрдотель не сказал.

   Зато припомнил швейцар, да что припомнил! Он был куда менее памятливым на лица, нежели обслуга зала, а Ладожского запомнил потому, что произошла с ним странная история. Едва вышел тот из ресторана в шубе нараспашку, на ходу застёгиваясь, как появился некий господин. Господин был в отличной шинели, с бородой, могучего сложения, ходил чуть вразвалочку. Господин этот быстро подошёл к Ладожскому, они коротко поспорили, потом незнакомец сгрёб покойного за воротник и поволок куда-то в сторону. Швейцар думал вмешаться, но на помощь Ладожский не звал и хотя шёл без охоты, но как будто и не особо возражал. А незнакомый господин уж больно солидно выглядел, издалека видать — не прощелыга какой. Лезть же в свару промеж двух благородных — это не его швейцарье дело, тем более скандал не в ресторане случился, а за его пределами.

   Опознать сердитого господина в шинели привратник не взялся бы, но назвал очень приметную черту: тот явственно берёг левую руку. За грудки обыкновенно двумя хватают, а этот — одной и правой.

   Показания эти Хмарин взял под роспись, да ещё на всякий случай с привлечением двух понятых. А то бог его знает, как начнёт отпираться швейцар, когда сообразит, что перечислил приметы князя Шехонского.

   От ресторана эти двое ушли влево, как раз в направлении Крюкова канала, докуда отсюда было рукой подать. Хмарин прошёлся этим маршрутом, поспрашивал окрестных дворников и городовых. Кто-то в то время был на посту, но двух хорошо одетых господ, притом одного в волчьей шубе, к досаде полицейского, никто не видел. Вообще пешеходов было в ту пору немного, и уж точно никого — благообразной наружности. Моторы и извозчики проезжали, но их никто и не запоминал.

   Этот момент выглядел нескладно, Хмарин даже со всей своей предвзятостью это понимал. Идти, положим, меньше десяти минут, да только — зачем? Отчего князь поволок туда обидчика своей жены, чтобы с ним расправиться? Будто поближе подворотни не нашёл! А если у Шехонского за углом стоял автомобиль, так и вовсе нет ничего проще — затолкать внутрь труп, а там и вывезти куда подальше.

   Орудие убийства тоже совсем не вязалось с контр-адмиралом. Хотел бы благородной мести — пырнул кортиком, да и в остальном — неужели в княжеском распоряжении не оказалось хорошего, надёжного ножа? Или убивать не планировал, ткнул тем, что под руку попалось? Из автомобильного инструмента, например. Авто заглохло аккурат на набережной, а там слово за слово…

   До полицейского управления Хмарин шагал не спеша, поставив воротник шинели и сунув руки в карманы. Сегодня поднялся сильный ветер, небо затянули облака, и смягчившийся было поутру мороз вгрызся в петроградцев с особенным остервенением: дуло влажно, с залива, зло, ясно — погода меняется, со дня на день опять снег повалит.

   Переменчивость погоды горожане всегда отчаянно ругали, а Константин, напротив, любил. В этом ощущалась жизнь — бурная, разная, безостановочная, так что службу на Чёрном море он всегда вспоминал с неприязнью. Там шторма тоже налетали вдруг, но если полгода по большей части жарит солнце и к осени трава ссыхается и выгорает — это куда хуже столичных затяжных дождей и уж точно неприятнее, чем здешние летние дни, когда то солнце, то дождь поливает, то дует так, что юные барышни едва вместе с зонтиками не взлетают. Одно время, после гибели Паши, эта переменчивость здорово его выручала, постоянно напоминая о том, что жизнь не стоит на месте. Родной Петроград да служба — вот что помогло в первые дни.

   Нынче погода настала из сложных, но это тоже не беспокоило. Толстая шерсть хорошей шинели отлично защищала от жалящих порывов.

   О непредсказуемой точно как здешние погоды жизни Константин и размышлял по дороге. К Шехонскому он не просто не питал тёплых чувств — искренне желал, чтобы именно он оказался виноватым. Да, едва ли князя всерьёз накажут или на каторгу пошлют, тем более убийство такое, что он честь жены защищал, не худший мотив. Да каторги ему Хмарин и не желал — жалел Татьяну Дмитриевну, она ничего дурного не сделала, и в письмах её — чувствительных, юных, — не было ничего предосудительного, одна только девичья искренность.

   Но очень хотелось сбить с контр-адмирала спесь и лоск, пошатнуть репутацию «героя войны», потому что Хмарин получше многих знал цену этого его «геройства». Или уж хотя бы от души потрепать мерзавцу нервы: разницу их положения Константин сознавал прекрасно и напрасных надежд не питал.

   Ещё бы кто позволил князя допрашивать! Но по этому поводу разговаривать надо было с Шуховским, если кто и придумает что — так только он.

***

— Дела-а-а! — покачал лысеющей головой начальник сыскной полиции и раздосадованно шевельнул усами. — Экую ты, Костя, кашу-то заварить хочешь… И что, думаешь, не брешет швейцар?

   — Думаю, если бы он признал князя — в жизни бы не сознался, — заверил Хмарин. — Но сами посудите, приметы — один к одному. Борода, шинель, походка, а главное — рука! Такой набор, что не спутать.

   — И что ж ты делать хочешь, задерживать его?

   — По-хорошему — в каталажку бы на пару дней сунуть, — сознался Константин. — Но кто мне позволит! Для начала бы хоть поговорить и на руку его здоровую глянуть.

   — Рука-то для какой надобности?

   — В ресторации Ладожского не били, — напомнил Хмарин. — А судя по тому, как встречающий его за воротник уволок, без зуботычин не обошёлся. Вот и хочется взглянуть на костяшки. Врачом быть не надо, чтобы понимать: следы останутся. Не боксёр он профессиональный, чтобы набитые кулаки иметь, и намял, и ссадил — если это его рук дело, — добавил справедливости ради. Начальству вовсе не обязательно знать о его личном отношении к подозреваемому.

   — Тоже верно. — Полицмейстер опять рассеянно шевельнул усами — густыми, ухоженными, настоящей гордостью хозяина. — Вот что, посиди-ка тихо, а я кое-кому телефонирую.

   Шуховской достал из сейфа небольшую кожаную книжицу с тиснёным двуглавым орлом и золочёным обрезом и отыскал там нужный номер, потом поднял трубку. Названные телефонистке цифры Хмарину знакомы не были, зато первые же слова, сказанные вслед за представлением, расставили всё по местам.

   — Полицмейстер Шуховской беспокоит, могу я с Русиным поговорить? Дело важное, безотлагательное… Благодарю, жду. — Ожидание продлилось недолго. — Александр Иванович, доброго дня вам, Шуховской беспокоит, начальник сыскной полиции. Как ваши дела? Как супруга поживает?

   Выбранное начальством в качестве поддержки лицо вызвало у Хмарина смешанные чувства. С одной стороны, начальник Морского генерального штаба — почитай, второе лицо после министра, и с его поддержкой, буде решит таковую оказать, можно хоть чёрта лысого допрашивать, не только контр-адмирала. А он почти наверняка поддержит: Шехонский служил в Главном морском штабе, а эти две структуры друг друга недолюбливали. Люди посторонние о таком разделении и знать не знали, полагая, что флот один, и как у него может быть два командования? Но Константин тоже морской офицер, так что тонкости знал, и чем один от другого отличается — тоже.

   Упорно ходили слухи, что вотчину Русина подумывают прикрыть. Ирония судьбы состояла в том, что лично Хмарин, если бы кто-то нашёл нужным спросить, это упразднение охотно поддержал бы. МГШ появился недавно, туда набрали много штатских и сугубо штабных, и, по совести, вреда для флота от него было побольше, чем пользы.

   Этот союз неумолимо отдавал сделкой с совестью, но Хмарин смолчал и сдержался. Он же не собирается никого бездоказательно обвинять? Не собирается. А если князь и правда виновен в смерти Ладожского, то какая разница, с чьей помощью обеспечивать исполнение закона?

   Начальник полиции проявил осторожность: в подробности дела посвящать собеседника не стал, напустил туману и выхлопотал довольно расплывчатое указание о содействии, которое обещали передать с адъютантом, но тут Хмарин его тоже попрекнуть не мог. Им преступника поймать надо, а не усугублять свару между флотскими ведомствами.

   — Ох в какую мы с тобой дрянь лезем, — пробормотал Шуховской, повесив трубку. — Тут уже не уголовщина, тут уже политика начинается. Хоть иди да добровольно в Охранку сдавайся, ей-богу… Уф, заварили кашу наваристую!

   — Может, ещё окажется, что это не он, — приободрил его Константин, но напоролся на ответный мрачный взгляд.

   — Да уж вижу я, что ты не сомневаешься. А князя наследного под суд отдать… Ох, получим по шапке!

   — Вы, похоже, тоже не сомневаетесь.

   — Да пёс знает… Князь же! — вздохнул начальник. — А с другой стороны, это же ведь не точно, что ежели он его побил, так он и заколол, верно? И орудие ещё странное…

   — Верно. — Спорить Хмарин, конечно, не стал.

   — Ну ступай к себе, как бумагу привезут — вызову. Ох и заварил кашу… Дела-а!

   — Александр Александрович, а что с запросом в банк-то? — уже поднявшись, вспомнил сыщик о ещё одной важной детали.

   — Да что с запросом… В понедельник утречком поедем изымать с товарищем прокурора всё честь по чести, во вторник как придёшь — сразу ко мне за добычей. С банковскими ещё хуже, чем с дворянским родом, аж тошно, тьфу! Ну да прорвёмся. Ступай.

   Чтобы не крутить в голове план допроса — вопросов к князю у Хмарина было немного, и предсказать, как повернётся разговор, он всё равно не мог, — сыщик более внимательно занялся разбором доходов и долгов Ладожского, а также поиском его друзей.

   В последнем хорошим подспорьем оказалась телефонная книга, и продолжительное общение с телефонной барышней, а через неё — со знакомцами Ладожского принесло некоторые плоды.

   Заметных конфликтов не нашлось. Никто из должников не бросал в злости трубку, услышав фамилию, кто-то нехотя, кто-то спокойно отвечал на вопросы, кто-то сослался на невозможность говорить сейчас, и Хмарин согласился встретиться завтра утром для обсуждения. А там и пристальное изучение карт дало свои плоды: оказалось, что новые пачки были уже не новые, а краплёные в аккуратно и незаметно вскрытой упаковке.

   Ладожский шулерствовал, но делал это весьма осторожно. Все должники считали его просто хорошим, удачливым игроком, притом весьма благородным: он прекращал игру, видя, что «жертва» вошла в неуправляемый азарт и готова проиграться до последней нитки. Иной раз с ним даже ссорились об этом, зато потом, наутро, от души благодарили.

   Кое-кто из давних знакомцев покойного припомнил историю, которой тот объяснял свой отказ играть дальше. Он обыграл приятеля до полного разорения, а тот взял да сгоряча той же ночью застрелился, едва оказавшись дома. Было это на летних дачах в четырнадцатом году, после чего Ладожским овладела нервная охота к перемене мест, сошедшая на нет буквально год назад.

   Этого было недостаточно, чтобы быстро найти подробности давней истории, но вполне хватило задуматься: уж не это ли происшествие охладило романтический пыл совсем юной тогда Татьяны Сундуковой, ещё никакой не княгини? Если событие настолько впечатлило шулера и любителя жить на широкую ногу, что он начал дуть на воду, обжёгшись на молоке, сорвался путешествовать в неспокойное военное время, и явно не в благоустроенную Европу, тогда полыхавшую, то как оно могло сказаться на влюблённой девушке?

   Да, не обязательно именно так всё было, но… Уж больно ладно сходилось. Подробности бы вызнать, да только станет ли княгиня откровенничать? А ведь это тоже может быть следом убийцы. Для мести за того несчастного как будто поздновато, но кто знает, что за друзья и родные у него остались?

   Приказ о содействии доставили через два часа, и Шуховской благословил подчинённого на сложный разговор, едва не перекрестив в спину.

   Первым делом, явившись в дом князя, Хмарин спросил, на месте ли хозяин. Оказалось, тот и правда вернулся со службы, и Константин не знал, к добру это или к худу. Вроде бы и неплохо сначала поговорить с Татьяной Дмитриевной, она наверняка куда менее стойкая особа, нежели муж, особенно если сказать ей про письма. Но ему и самому претило давить на молодую женщину, которая ни в чём не виновата, а лишь имела несчастье в юности влюбиться в недостойного человека. Даже если она не сохранила верности мужу и что-то с Ладожским у них произошло, это — всё равно не повод.

   Шехонская музицировала за роялем, и недурно, а вот подстроить инструмент стоило бы, особенно в малой и второй октавах. Однако музыка при появлении гостя оборвалась, и он напомнил себе, для чего явился.

   Княгиня сидела на изящной банкетке, а её супруг стоял рядом, облокотившись об инструмент, но при появлении незваного гостя выпрямился.

   Положенные приветственные расшаркивания много времени не заняли.

   — Чем обязаны визиту? — заметно хмурясь, спросил князь.

   — Я расследую убийство господина Ладожского, произошедшее в ночь со среды на четверг на набережной Крюкова канала, — ровно проговорил Хмарин, пристально следя за реакцией князя. — Теперь уже нет сомнений, что это был он.

   — Вот как? Мне казалось, вы уже разговаривали с моей супругой, не понимаю, что ещё нужно, — проговорил князь строго.

   Но Константин видел: лжёт. Можно было и не проверять его руки, контр-адмирал препаршиво умел врать, однако формальность соблюсти требовалось.

   — Мне бы хотелось взглянуть на вашу правую кисть.

   — Это ещё что за номер? — Шехонский сцепил руки за спиной. — На каком основании?

   — На теле покойного обнаружены следы побоев, и есть свидетель, который видел возле «Луна-парка» на Офицерской человека, очень похожего на вас, и начало конфликта — тоже.

   — Это чушь! — выплюнул князь, набычился. — Вы хоть понимаете, с кем разговариваете?!

   — В данный момент, очевидно, с мужем оскорблённой женщины, который пожелал вступиться за её честь. — Хмарин очень старался говорить ровно и выбирать наиболее нейтральные формулировки, он бы и не вспомнил, когда последний раз настолько тщательно следил за словами. Слишком опасно было сказать что-то лишнее, слишком хотелось сказать лишнего.

   Если бы себя не выдал Шехонский, его бы выдала жена. На этих словах княгиня побледнела, брякнули клавиши под уроненной на них ладонью.

   — Верните письма! — процедил контр-адмирал, шагнув вперёд.

   — Не могу, они являются вещественным доказательством и приобщены к делу.

   — Ах ты щенок!.. — Пальцы левой руки судорожно дрогнули, правой — сжались в кулак.

   — Ваше превосходительство, держите себя в руках, пока не превратились из благородного мстителя в обычного разбойника, — не шелохнулся Хмарин.

   — Пошёл отсюда! Вон из моего дома, чтобы ноги твоей здесь не было! — прогромыхал в ответ князь. — И простись с погонами, мерзавец! Твоему начальству будет доложено. Вон, пока лакеи не выволокли! — он указал на дверь. — А то и плетей получишь!

   — Ваше превосходительство, вы забываетесь. — Губы настойчиво пыталась растянуть ухмылка, но Константин и за лицом следил очень пристально. — Вы можете отдать такой приказ или даже убить меня, воля ваша, но хуже сделаете только себе. Я здесь при исполнении и с санкции вашего командования, давайте не будем усложнять. Мне и без того с каждой минутой всё меньше верится, что вы ограничились только парой затрещин.

   — С какой ещё санкции? — взял себя в руки контр-адмирал. Гербовая бумага лежала у Константина в специально для этого прихваченной плотной солидной папке. Пробежав её глазами, князь ещё больше посмурнел лицом. — Ах вот кто тебя послал! Русин! Ну, теперь-то ясно, кто это затеял…

   — Хочу напомнить, что и без этой бумаги вы, ваше превосходительство, не проявили особого рвения в помощи следствию. Полно вам, я не задал ни одного оскорбительного вопроса ни вам, ни тем более госпоже княгине и даже пока не обвиняю в убийстве. Предъявите, пожалуйста, правую руку и расскажите, чем, по вашей версии, завершился разговор с Ладожским, и я оставлю вас в покое.

   Шехонский молча подошёл и под нос сыщику предъявил действительно сбитый кулак, который начал подживать.

   — Благодарю, — невозмутимо кивнул полицейский, и не подумав отшатываться. При всей суровости контр-адмирала в Хмарине сейчас не было ни капли страха, одно только чувство удовлетворения. — Так чем закончился разговор?

   — Поговорили и разошлись. Это всё? — Князь смотрел на пришельца почти с ненавистью и — это Хмарин отмечал с особенным удовольствием, — с затаённой тревогой.

   — Госпожа княгиня, как фамилия того молодого человека, который застрелился из-за проигрыша Ладожскому?

   — Алёшин, — пробормотала она растерянно, потом опомнилась: — Погодите, какого молодого человека?

   — Благодарю. Вопросов много, но вы же не желаете сотрудничать со следствием. Честь имею! — не без насмешки щёлкнул каблуками Хмарин и развернулся.

   — Да что ты о чести знаешь, щенок! — выцедил Шехонский в спину.

   Константин сумел не запнуться и не обернуться, и уж конечно — смолчать. Легко сбежал по ступеням внутренней лестницы, принял от лакея верхнюю одежду. Шапку нахлобучил не глядя, на ходу накинул шинель, намотал шарф и так выскочил на крыльцо. Ещё несколько ступеней, чисто выметенный скверик — пара десятков шагов. Там завернуть за угол, зажать под мышкой папку, дрожащими пальцами выдрать из портсигара папиросу, прихватить её мундштук губами, закурить, закрывая спичку от ветра и сквозь зубы матерясь.

   Разжать сведённые бешенством челюсти Хмарин сумел только через пару затяжек, тут же опомнился и принялся застёгивать одежду. Ледяной ветер горстями швырял в лицо снежную крупу и мелкую гранитную крошку, которой посыпали тротуары, и очень хотелось поднять воротник.

   Он бы многое мог рассказать этому человеку о чести, но едва ли тот понял бы хоть слово. Проще глухому музыку показать.

***

22 февраля 1925

   Вчера у Анны по плану предполагался выходной, но один из коллег слёзно просил подменить, и Титова ещё две недели назад согласилась. Знала бы, какую погоду подкинет родной Петроград… Да всё одно не смогла бы отказать, повод-то солидный — дочку замуж выдавал! Этим она и утешала себя весь день, который выдался весьма насыщенным. Люди, словно сговорились, сегодня старательно погибали вне тёплых домов. Или не сегодня, но сговорились находиться на улице — и непременно в эту субботу. По счастью, хотя бы с гнилостными изменениями не попалось ни одного, тут студёная зима играла на руку. Впрочем, устанавливать давность смерти этаких вот замороженных — тоже дело неблагодарное.

   Сегодня утром, готовясь прожить второй день в том же безумном ритме, Анна с удивлением обнаружила, что все желавшие непременно отправиться в лучший мир на этой неделе успели сделать это раньше, так что удалось спокойно поработать в морге, а единственный выезд оказался не на улицу, а в огромный магазин Гвардейского экономического общества на Конюшенной, где в толпе некоего господина не самой благообразной наружности ловко пырнули под ребро чем-то тонким и острым. Поначалу вовсе подозревали сердечный приступ, но внимательный осмотр расстроил и городового, и чиновника сыскной полиции.

   К облегчению Анны, прибыл не новый её знакомец, а один из давних, работать с которым было легко и приятно: начальник Казанской части Котиков.

   — Может, сговоримся и вы напишете в заключении, что умер от приёма чего-то острого? — устало предложил он, выслушав предварительное заключение.

   — Отчего это вы, Пётр Степанович, так не настроены работать?

   — Да настроен, — сокрушённо вздохнул он. — Только безо всякой картотеки этого господина назову. Христенко Васька, вор и мошенник. А ежели кто этого ловкого малого шильцем или заточкой пырнул, так из своих явно, может из тех, кто и без него в розыске, а этих ловить — морока. Ну да что делать, будем работать!

   Городовой, взяв себе в помощь одного из местных знакомцев, отнёс труп до фургона.

   Обратно на Выборгскую Анна попросила ехать через Петроградскую сторону, чтобы заглянуть, пользуясь случаем, в родную «Пижму» для консультации кое с кем из преподавателей. На удачу. День воскресный, но вдруг повезёт?

   Не о Ваське Христенко посоветоваться, конечно, правдоподобное заключение о его смерти многоопытно выдал ещё полицейский. Титовой не давали покоя раны на теле Ладожского. Всякие случаи попадались в практике ей и коллегам, всякие разбирались во время учёбы, но эта — совсем ни на что не похожа. Не станет никто в здравом уме столь тщательно отмывать некий весьма неудобный инструмент, чтобы на нём ни крупицы лишней не осталось. Если готовился — отчего не взял обычный нож? А если не готовился — отчего оружие у него оказалось столь чистым?

   Знакомых преподавателей нашлось трое, остальные спокойно отдыхали по домам. Повезло в том, что среди них оказался большой любитель холодного оружия и коллекционер разнообразных экзотических повреждений им, Яков Степанович Бабин. Более того, он даже слегка обнадёжил ученицу.

   — Вот что, голубушка, что-то мне это всё напоминает, а что — я и не соображу пока, — признался он, привычно сложив полные руки на большом круглом животе, который носил перед собой очень гордо и торжественно и за который получил среди учениц прозвище Барабан. Бабина любили — он был незлым, умным и умел интересно рассказывать. — Записи надо смотреть. Удачно, завтра понедельник, и я дома, спокойно обдумаю всё. Если соображу что путное, я вам в бюро или Ряжнову лично телефонирую, его номер у меня имеется.

   Анна была согласна на звонок хоть чёрту лысому, если тот черкнёт ей после записку. Задачка никак не решалась, и все встреченные на пути предметы девушка первым делом мысленно примеряла к ране — и не находила совпадений. Что же такое необычное оказалось под рукой у кого-то на тёмной улице, что поставило в тупик всех экспертов Бюро? Очевидно, нечто такое, на что и не подумаешь с ходу, для убийства как будто не предназначенное…

   С этой мыслью она прожила весь день, на это же жаловалась брату вечером.

   — Попробуй отвлечься, — сочувственно предложил Натан. — Вы ведь завтра с Водовозовым на оперетту идёте?

   — Да, в «Луна-парке» премьера новой работы Кальмана, «Графиня Марица». Говорят, с большим успехом идёт.

   — Та самая? В газетах писали, что в феврале начались спектакли. Странное время для премьеры.

   — Так пьеса совсем новая, когда сумели раздобыть — тогда и поставили. «Буфф» на зиму закрывается, и здешний хозяин не мог не воспользоваться своим преимуществом. Тумпаков, верно, локти кусает, но ничего не поделаешь, тут он со своим летним садом проигрывает, нынче все ломятся в «Луна-парк». Уж не знаю, как Владимир достал билеты.

   — Постарался. Одного я в толк не возьму, он за тобой ухаживает или нет?

   — Да я и сама не понимаю, — рассмеялась Анна. — Знаешь, мне кажется, ему нравится разговаривать со мной на общие темы и посещать подобные увеселения, но едва ли он рассматривает меня как будущую супругу. У него как будто совсем нет друзей, и меня он видит именно в таком качестве.

   — Находишь это странным?

   — Не того склада человек. Не тушуется без повода, легко поддерживает беседу, не бежит общества и интересуется жизнью света. Да и неплохой как будто, уж всяко не отъявленный мерзавец! И вот такому не с кем в театр сходить?

   — А ты что же, тоже не видишь в нём возможного супруга?

   — Он славный, но нет. Мне больше по душе Олин пример. Если выходить замуж не по любви, то стоит ли это делать? — проговорила Анна.

   По лицу брата промелькнула тень, и только тут Титова поняла, что невольно задела свежую ещё рану — Александру брат любил искренне и отчаянно, а вон чем кончилось!

   Неловкий момент прервало дребезжание дверного звонка, и Натан отправился открывать — чтобы через минуту вернуться в гостиную с весьма неожиданной гостьей.

   — Таня? Что с тобой? — ахнула Анна и слетела с кушетки, на которой до сих пор читала, забравшись с ногами. — Что-то с ребёнком?!

   Она обняла бледную, с трясущимися губами подругу за плечи, бросив испуганный взгляд на брата. Натан растерянно развёл руками, а там и княгиня дёрнула головой, сумела унять дрожь и сдержать слёзы и проговорила.

   — Слава... Он…

   — Что Слава?! — Титовы переглянулись.

   — Его обвиняют в убийстве!

   Анна сначала облегчённо выдохнула, потому что по виду подруги поначалу предположила худшее, а потом осознала смысл сказанных слов:

   — В каком ещё убийстве? Что за нелепость?!

   — Ладожского! Он… Аня, но ведь он не мог! Он собирался с ним только поговорить! Да, ударить мог, Слава, бывает, горячится, но… Аня, он не мог убить человека вот так! Потребовал вернуть письма, и Евгений согласился, и я верю. Но этот сыщик! Я уверена, он уже Славу приговорил. Ты бы видела, какие у него жуткие, злые глаза!

   — Пойду воды принесу. — В другой ситуации Натан предложил бы коньяк, но не беременной женщине же!

   Княгиню удалось успокоить через четверть часа, и тогда она сумела наконец внятно рассказать всю историю. О том, как влюбилась в этого Ладожского, писала ему письма, а потом застрелился, проиграв ему в карты, жених её подруги Марьи — Алёшин Владимир. Из-за этой смерти разразился страшный скандал, уже тогда Татьяна заподозрила, что играл этот человек нечестно. Разум понимал, что любить такого нельзя, а глупое сердце — продолжало к нему тянуться.

   Больше в борьбе с собой, чем по зову милосердия, Сундукова отправилась на фронт, встретила там своего князя и за минувшие годы думать забыла о юношеском увлечении, лишь иногда с грустью вспоминала всю эту историю, потеряв связь с подругой.

   Как оказалось, не забыл Ладожский. Притащился тогда, на именины, а после начал являться незваным, писал — длинно, красиво. Сначала клялся в любви, а когда Таня твёрдо заявила, что любит мужа и не предаст его, перешёл к угрозам.

   Письма. Глупые письма влюблённой девушки. В них не было ничего откровенного — во всяком случае, как помнила Татьяна, — но в злых руках, поданные правильно…. Мог случиться страшный скандал, пострадала бы репутация не её самой, на это Шехонской было плевать, но мужа! Катастрофа. Ни о какой карьере и снисхождении командования тогда бы и речи не шло! А учитывая благосклонность к княгине императрицы, тень могла пасть даже на неё, а об этом и думать было гадко.

   Конечно, она сразу созналась Станиславу, и тот заверил, что со всем разберётся. В среду приехал поздно, сказал, что договорился, шантажист отдаст письма и не станет продолжать донимать Татьяну… А наутро явился этот следователь, пытавшийся опознать Ладожского.

   — Не знаю, как я не умерла тогда на месте, — прерывисто вздохнула она. — Но кажется, тогда он мне поверил, ушёл, а теперь...

   — Почему ты мне ничего не говорила? — посетовала Анна. — Боже, и я его к тебе отправила! Да если бы знала…

   — Ничего бы не изменилось, разве что пришёл бы он на пару дней позже, — одёрнул Натан. — Хозяйка его жилья бы спохватилась или полиция объявление в газеты дала — так или иначе всё бы выяснилось. Но почему ты думаешь, будто Хмарин винит твоего мужа?

   — Он вчера приходил. Натан, он как к врагу приходил, понимаешь? Жуткий тип, невероятно жуткий! От взгляда мороз по коже, и его лицо… — Татьяну явственно передёрнуло.

   — Ты преувеличиваешь, — укорил Титов. — Обычный он. Аня, ты ведь с ним разговаривала!

   — Грубый и совершенно невоспитанный тип, — отозвалась та, и брат раздосадованно вздохнул.

   — Натан, можно что-нибудь сделать? — Княгиня схватила его за запястье. — Я уверена, Слава никого не убивал, но этот человек не слышит, что ему говорят! Слава обращался к Эбергарду, и тот говорил с министром, но Русин первый успел, и министр отказался вмешиваться. Сказал, дело сыскной полиции. А если это человек Русина, то ясно же, что он решит! Чтобы ослабить Эбергарда, тот и не на такое пойдёт, он терпеть не может адмирала ещё с войны… — торопливо, на одном дыхании выговорила княгиня, и Титовы снова озадаченно переглянулись.

   — Таня, я вполне уверен, что Хмарин — честный человек, и ни на кого он….

   — Да он же с приказом от Русина явился! — княгиня вновь судорожно вздохнула. — Слава мрачнее тучи, слухи уже ходят… Я не представляю, что делать!

   — Успокойся, во-первых, тебе о ребёнке заботиться надо. Мы что-нибудь придумаем. Я уверена, никто не обвинит князя в том, чего тот не совершал.

   Натан качнул головой и ничего не сказал. Спорить — ещё больше расстраивать едва пришедшую в себя Шехонскую, она и так взвинчена до крайности, а уговаривать… Даже из лучших побуждений Титов не любил врать. Он плохо знал князя и не мог столь же слепо и искренне поверить в его невиновность, как женщины, зато знал репутацию Хмарина. Человек жёсткий и упрямый, тот, однако, отличался принципиальностью и честностью, взяток не брал, так что если подозревает контр-адмирала — значит, располагает уликами. Что тут сделаешь!

   Разве что расспросить, попытаться в чём-то убедить, да вот только… Натан уже сдал дела, да и после давешнего скандала репутация Титова оставляла желать лучшего. И даже если не брать это в расчёт, с Хмариным они не друзья, тут сунешься — только хуже сделаешь, подтолкнёшь к мысли, что дело нечисто, раз такая суета поднялась. Натан точно так подумал бы, и отчего Константину идти навстречу совершенно чужим людям с неясными мотивами?

   Всё это он объяснил сестре через полчаса, когда Татьяну усадили в автомобиль и отправили домой, к мужу, который наверняка встревожится, если не застанет супругу дома по возвращении.

   — Ты прав, — печально признала Анна. — Во всём прав. Но мы же не можем оставить всё как есть! Знать бы, отчего он так вцепился в Станислава?

   — Ну знаешь! У него был мотив, и морду Ладожскому набил именно князь. Тут сложно не уцепиться! И бумагу от этого Русина я отлично понимаю, с ним Шуховской знается.

   — Эти их штабные игры меня в последнюю очередь беспокоят! — отмахнулась сестра. — Бедная Таня…

   Они некоторое время ещё обсуждали эту историю, а потом разошлись спать. Говорить брату, что одна идейка имеется, пусть и безумная, Анна не стала, стоило бы обдумать её до утра и не рубить с плеча. Вдруг придумается что-то менее глупое?..

***

11 августа 1916, местечко Чантра, Чёрное море

   Солнце жарило так, словно искренне ненавидело копошащихся внизу людей и жаждало спалить их дотла. Ни движения ветра внизу, ни облачка в зените белёсого, выгоревшего неба; белые кляксы мчались вдоль горизонта, но всё мимо, будто они тоже избегали огненного глаза.

   Невыносимо хотелось сбросить мундир, а лучше — всё до нитки и ухнуть прямо с причала в рябую, дрожащую воду. Расстёгнутый китель не спасал, рубашка под ним промокла насквозь, сапоги казались раскалёнными. Хмарин, человек северный, всегда недолюбливал жару, но сегодня даже командир роты старший лейтенант Филимонов ругался, а он — урождённый севастополец, привычный.

   Жара тяготила, но сильнее тревожили знакомые каждому моряку знаки близкой непогоды. И тишина. Пыльная, гудящая крыльями вездесущих мух и орущая чайками над головой. Командир то и дело поднимал к глазам бинокль, остальные тоже нет-нет да и поглядывали в подёрнутую дымкой даль, на обводы одинокой «Святой Анны» — броненосного крейсера прикрытия.

   Десант начался легко. Боя не случилось: тех, кто мог бы оказать сопротивление, удалось застать врасплох перед рассветом, а остальные забились по домам и старались лишний раз не показывать носа на улицу. И даже таких в этом сонном городке с каботажным портом было немного. Эта Чантра даже на картах мало каких значилась.

   Момент рассчитали точно и место для высадки выбрали отлично. Турки были слишком уверены в собственном флоте, готовились к сражению в другой части побережья и проворонили несколько мелких посудин под прикрытием крейсера. И до сих пор не очухались. Но долго ли ещё они будут смотреть в другую сторону? Минуты утекали сквозь пальцы, и недалёк тот час, когда чаша клепсидры опустеет...

   Константин проверил караулы и пулемёты. Люди ругали жару и ворчали: уж лучше бой, чем этакое ожидание. Больше боя ждали только кораблей.

   Доложил командиру.

   — Что? — коротко дёрнул головой в сторону моря.

   — Тихо, — плюнул Филимонов.

   Крейсер недавно отошёл от берега. По рации обещал подойти в четверть часа по команде, а пока не хотел привлекать внимания — на горизонте маячили чужие миноноски.

   — Где эти чёртовы основные силы? Чего телятся?! — Мичман Кроль, щурясь на край неба, крепко ругнулся.

   Ему никто не ответил и за матерщину не окоротил: вопрос тревожил всех. Радист, притихший со своими наушниками у стены в теньке, тоже выглядел хмурым.

   — Разойтись по местам, — буркнул в усы Филимонов.

   Разошлись. Константин по дороге завернул к мелкой полусухой речке, дававшей жизнь городку, умылся, полил на голову, набрал во фляжку свежей холодной воды. Стало легче, но ненамного. В ёжик постриженные волосы высохли, кажется, ещё до того, как он распрямился.

   Солнце перевалило за зенит, а жара ещё не подобралась к своему пику. Горизонт темнел на глазах. Ржавый привкус во рту отдавал кровью. Дышалось туго, вязко, словно с каждым вдохом сильнее давило на грудь.

   Не жара давила. Тишина. Близкий шторм. Неизвестность. А есть ли там где-то эти основные силы?..

   Когда первый раз грохнуло, никто не понял — гром или взрыв. Подобрались, до рези в глазах вглядываясь — в море, в дорогу, в небо. Кожей ощущая особенно звонкую, напуганную тишину.

   За первым раскатом пришёл второй. А за третьим — дождь пополам с пламенем хлынули на пристань. На лодки. На надежду выжить.

   — Навесом кладут, — сквозь зубы выцедил кто-то из матросов.

   Клали прицельно, словно пристрелялись когда-то. От бессилия хотелось грызть камни: даже если пойти на самоубийство и попробовать подобраться к орудиям, всё равно будет уже поздно.

   — Сёмин, за камень вон туда и семафорь на «Аньку»! — велел Хмарин.

   Чёрт знает, где там радист, жив ли вообще! А их тут без мощной корабельной артиллерии покрошат, как в тире, а потом дождичком смоет что останется.

   Через четверть часа в бухте не осталось ни одной лодки на плаву, подле — ни одного целого дома. Ещё через минуту, с испуганным криком матроса «командир, они уходят!», не стало шанса спастись.

   А потом пламя и грохот обрушились на головы смертников.

ГЛАВА четвёртая. На казённой квартире

   23 февраля 1925

   Вчерашнее воскресенье у Хмарина получилось выходным только наполовину, пришлось встретиться с теми знакомцами Ладожского, которые не согласились говорить по телефону. Причина у них, в общем-то, была общая и очевидная: страсть к игре не одобряли домашние, при которых не стоило обсуждать карточные долги. Один только, совсем зелёный прапорщик Измайловского полка Терентьев, сказал, что не желал обсуждать друга по телефону с незнакомым человеком, потому предпочёл потратить время и встретиться лично.

   Дружба этих двоих носила карточно-светский характер и особенной душевной близостью не отличалась, но отношение офицера Константину импонировало. Да и вообще это был первый человек, который из всех знакомых Ладожского считал себя его другом, и Хмарин не упустил шанса расспросить подробнее.

   Не зря потратил время. Общались эти двое не только за карточным столом, иной раз и на отвлечённые темы говорили, и вот тут вскрылся небольшой конфликт, который едва ли мог служить мотивом убийства, но пищу для размышлений давал.

   Ярый монархист, от восторженности которого даже Хмарину стало неловко, Терентьев категорически не одобрял резко либеральных воззрений приятеля, который был сторонником буржуазно-демократического устройства, порой даже с революционным оттенком.

   Терентьев не знал, участвует ли Евгений в каких-то кружках, или его политические пристрастия являются лишь пассивным выражением мнения, но всё равно обстоятельство занятное.

   Политических друзей Ладожского прапорщик назвать не смог. Терентьев честно признался, что ему тяжело даются всяческие намёки и уловки с их толкованием, так что он легко мог не заметить за кем-то из общих знакомых даже вполне явных примет. Это прибавляло симпатии к простому и прямолинейному человеку, но не облегчало работу сыщика.

   Связавшись с агентами, которые знались с различными политическими группами, и дав им задание, Хмарин с чистой совестью отбыл домой.

   Утро понедельника началось рано, с визита в магазин неподалёку, где уже две недели дожидалась своего часа большая коробка. Ветер принёс потепление, небо прохудилось и трясло на город снежную муку грубого помола, а позёмка охотно закручивала её кренделями и подгоняла привычно ворчащих на погоду петроградцев. У Константина же настроение с утра было приподнятым и умиротворённым. В воздухе чудился запах весны, а смена сезонов была ещё одной из приятных вещей, примирявших Хмарина с действительностью и заставлявших чувствовать себя живым.

   Возле своего парадного сыщик остановился, чтобы без спешки покурить. Сюда не задувало, так что показалось даже жарко после улицы. Мимо прошёл дворник Редькин, с которым Константин поздоровался, перекинулся парой фраз. Дворники были единственной общностью людей, чьи жалобы на переменчивость Петрограда действительно трогали и вызывали сочувствие, так что он угостил Редькина папиросой, которую тот хозяйственно припрятал на потом: этот жилец не экономил на куреве, таким лучше насладиться в удобную минутку.

   Хмарин уже почти докурил, когда подкатил незнакомый автомобиль, судя по его виду — наёмный мотор. Правда, вместо гостей, которых Константин ожидал и был готов увидеть, при помощи шофёра наружу выбралась совершенно неожиданная особа.

   В совпадения сыщик не верил и очень сомневался, что барышню Титову к его дому могло привести какое-то постороннее случайное дело. И точно: заметив его, та махнула белой ручкой шофёру и устремилась к полицейскому.

   — Здравствуйте, Константин Антонович, я бы хотела с вами поговорить. По делу.

   — Кто бы сомневался, — усмехнулся он и подхватил свою коробку. — Ну идёмте, что с вами делать…

   Он даже не стал спрашивать, откуда куколка узнала его адрес. Барышня, по всему видать, упрямая как мул, эта что хочешь выяснит. Придержав для неё дверь, Хмарин напутствовал:

   — Второй этаж.

   Изящную клетку лифта Анна вниманием не удостоила, бодро застучала каблучками по ступеням. Под эту дробь они и поднялись, и Константин потянул незапертую дверь квартиры.

   — Проходите.

   Изнутри тепло дохнуло свежей сдобой с корицей, и Анна от неожиданности едва не запнулась. Дом этого человека в её воображении рисовался мрачной пещерой с духом сырости и пыли, а в действительности обнаружилась хорошая, светлая квартира на несколько комнат.

   — Погодите, сейчас шубу приму, — уронил позади Хмарин.

   — Тятя, тятя вернулся! — Топоча босыми пятками, в прихожую неожиданно выкатился ребёнок лет шести в холщовых штанах и великоватой рубахе навыпуск. — Это мне?! — Глаза при виде коробки восторженно загорелись.

   — Не уверен, — прохладно ответил Константин, без труда поднимая коробку на большую полку над вешалкой. Рыжие брови ребёнка сердито сошлись над переносицей.

   Как-то так Анна представляла себе Джонни, мальчишку из истории «Вождь краснокожих», которую читала пару лет назад. Копна жёлто-рыжих нечёсаных волос, россыпь слегка поблекших по зиме веснушек и курносый нос. И хулиганская дырка вместо переднего зуба.

   Всего одно «но».

   — Это девочка?! — потрясённо пробормотала Анна себе под нос, но Хмарин услышал и не оставил без внимания.

   — Вы поразительно наблюдательны, — бросил насмешливо. Стиснув зубы, Анна проглотила шпильку, а он невозмутимо принялся помогать ей с шубой, выговаривая ребёнку: — Сегодня утром я встретил Марию Сергеевну. Знаешь, что она мне рассказала?

   — Ябеда! — насупившись, обиженно проворчала девочка.

   — Паша, сдай рогатку.

   — Но тя-ать! — надутые губы обиженно задрожали.

   — Мы договаривались. Сдай рогатку. Весной поедешь на дачу с тётей Глашей — заберёшь. Если заработаешь.

   — Я не поеду с Глашкой! — девочка топнула ногой. — Она противная! Она про тебя гадости говорит!

   — Она о тебе того же мнения. Рогатку, Паша.

   Голоса он не повышал, но это раскатистое хриплое «р-р» даже Анну заставило почувствовать себя неуютно. Паша, ещё больше надувшись, медленно побрела куда-то в другую комнату.

   — Проходите, — обернулся Хмарин к гостье и потянул одну из дверей.

   Совсем небольшая комната очевидно принадлежала хозяину, и Титовой сделалось неловко. Ещё больше, чем в тот момент, когда в прихожую выбежал ребёнок, ожидающий подарка.

   Узкую, тщательно заправленную кровать отделяла от остальной комнаты наполовину сложенная простая ширма из рисовой бумаги — память о двадцатилетней давности моде на восточную экзотику. Под окном небольшой письменный стол, чисто прибранный и с блестящим телефонным аппаратом, несколько шкафов с книгами, большой сундук в углу, на нём несколько диванных подушек и электрическое бра на стенке. На гвозде на плечиках висел полицейский мундир. Пахло табаком и немного — резко, горько — одеколоном. Причём, кажется, не в комнате, а больше от кителя.

   Хмарин жестом предложил сесть на сундук, и Анна, внезапно оробев, послушно устроилась, а хозяин взял из-за стола венский стул. Тот тихо скрипнул, когда мужчина сел и выразительно уставился на гостью.

   — Итак, что такого неотложного у вас произошло?

   — Вы подозреваете в убийстве Ладожского князя Шехонского, верно? — вспомнила она о цели визита.

   — А вы за него просить пришли? — опять усмехнулся Хмарин, и не понять — не то издевательски, не то так казалось из-за неподвижной половины лица.

   — Нет, хотя я совершенно уверена, что он невиновен. Князь — благородный человек, герой войны, он бы никогда такого не совершил.

   — Герой, — брезгливо скривился Константин.

   — Не понимаю вашего пренебрежения. — Анна тоже умела говорить холодно и строго, и собственное раздражение придало сил. — Вы не имеете права его судить, вы ничего о нём не знаете!

   — Я знаю, что его… геройство двум ротам жизни стоило, — выцедил Хмарин, с которого при её словах слетела расслабленная насмешливость. Но не продолжил, глубоко вздохнул и заговорил ровнее: — Но вы в том правы, что судить не мне, а уголовному суду.

   — Между тем я совершенно уверена, что Станислав Леонтьевич не убийца. И по характеру преступления, и по оружию это очевидно. Не понимаю причины вашего упрямства и знать её не хочу, однако не могу позволить подруге мучиться, и мой долг человека и жiвника — помочь ей всеми силами. Поскольку убедить вас, верно, не получится, я предлагаю пари.

   — Пари? — переспросил он с явным изумлением.

   — Пари, — твёрдо повторила Титова и встала, протянув правую руку. — Если князь невиновен, вы извинитесь перед ним за несправедливые обвинения и признаете наконец, что профессиональные навыки совершенно не зависят от пола.

   — А если он виноват? — Сейчас Анна не могла даже понять, улыбается Хмарин или нет, но не придала значения странному выражению лица.

   — Придумайте сами. Ну так что? — спросила она, неодобрительно хмурясь, и выразительно шевельнула пальцами. Мало того что он заставлял её стоять с протянутой рукой, так ещё и продолжал сидеть!

   О последнем своём недовольстве Титова пожалела почти тотчас же, потому что мужчина поднялся, и теперь, чтобы смотреть ему в лицо, приходилось запрокидывать голову.

   Ладонь её он обхватил и вовсе чуднό, неловко, тремя пальцами. А может, иначе и не получилось бы: руки у него оказались какими-то особенно большими, с длинными пальцами, сухими и горячими. Анна отметила это, когда он ещё у Крюкова канала подавал ей руку, помогая спуститься из фургона, но тогда не обратила внимания.

   — Пари, — вновь повторил, словно пробуя на вкус, Хмарин.

   — Только одно условие! — Титова крепко вцепилась в его пальцы, словно это могло помочь добиться согласия. — Я буду участвовать в расследовании, так или иначе.

   — Иначе — это как те деятельные безмозглые девицы из популярных романов, которые постоянно ввязываются в неприятности? — Вот теперь он ухмылялся откровенно ехидно, но тут Анна не растерялась.

   — Именно, — спокойно кивнула она. — Поскольку и вы, и я понимаем, насколько это будет глупо и вредно для следствия, гораздо разумнее объединить усилия.

   — И что вы можете предложить этому объединению?

   — Как минимум я смогу разговорить князя, да и вообще со мной будут откровеннее многие из тех, кто попросту откажется говорить с вами. Я знаю светское общество и смогу помочь с интересами и кругом общения Ладожского. Ну так что? Вы согласны?

   — А как же ваша неженская работа? — продолжил насмешничать он.

   — Я сумею отпроситься на неделю. Больше того, я уже поговорила с Ряжновым, и он разрешил. Ну так что?

   Сыщик молча смотрел на неё очень долго, с полминуты, так что Титова полностью прочувствовала неловкость происходящего, становящуюся с каждым мгновением всё острее. Незащищённой перчаткой руке горячо от прикосновения, Хмарин нависает и думает наверняка о чём-то дурном, она — скандал! — предлагает мужчине пари, и всё это происходит в его комнате без свидетелей.

   — Поцелуй, — наконец вымолвил он.

   — Что? — опешила Анна.

   — Моя ставка на случай победы — ваш поцелуй.

   — Вы намеренно грубите, чтобы я отказалась? — предположила Титова, ещё больше выпрямив спину, хотя будто и некуда было.

   — Вы предлагаете мне пари с женщиной, — напомнил Хмарин. — Что мне ещё называть? Не деньги же с вас брать. Но вы ведь уверены в своей правоте, разве нет?

   — Хорошо, — решилась она. — Сегодня вы?..

   — Сегодня у Пашки именины, а у меня — выходной. Уверяю, по делу Ладожского я сегодня не планирую куда-либо выезжать, вы ничего не пропустите.

   — В таком случае я завтра к девяти приеду на Офицерскую.

   — Вот уж увольте, — качнул головой Хмарин, только теперь наконец выпустив её руку, словно забыл о ней. — Вы сегодня своими поисками уже изрядно взбудоражили общественность, довольно с них. К десяти я приеду к вам в Бюро.

   — Хорошо. — Анна нехотя признала справедливость его слов и посетовала на себя, что утром не подумала о возможных слухах.

   — Идёмте, провожу.

   Приглашать её задержаться на чай он не стал, едва ли это кому-то пойдёт на пользу и доставит удовольствие, проводил к двери, подал шубу. На обратном пути к себе в комнату снял с ручки двери уныло висящую рогатку, бросил на стол и подошёл к окну. За тонким тюлем виднелась улица, и вскоре на неё выскочила тонкая фигурка в каракуле и поспешила по тротуару, пряча руки в муфту, а нос — в воротник.

   Кой чёрт дёрнул его согласиться? Спасительница на его голову выискалась, куколка в кружевной блузке. А то бы не разобрался без этой пигалицы!

   Честно признаться, её упрямая настойчивость и неожиданный напор обескуражили Хмарина. Он ждал бы уговоров, возмущения, оправданий для Шехонского. Наконец, упора на те странности и противоречия дела, которые и сам прекрасно знал. А она — ишь ты! — разбираться ринулась. В сыщицу играть.

   Посмеяться бы да отправить восвояси, но кое-какая польза от Титовой могла быть, это она верно сказала. Допросить князя по делу стоило, независимо от того, убийца он или нет, а в обществе подруги его жены это наверняка получится куда лучше. Шехонский если не пырнул колом шантажиста, так мог направить в верную сторону. Куда Ладожский так спешил, что самое веселье в «Луна-парке» пропустил? Уж конечно не к князю в распростёртые объятия.

   Да и Константину, видит бог, лучше разговаривать с контр-адмиралом при свидетелях, и юная барышня как нельзя кстати: при ней легче не сорваться, удержаться в разговоре от лишних слов и вопросов.

   Большой беды в том, чтобы привлечь Титову к расследованию, не только Хмарин не видел, тут бы и Шуховской не стал возражать. Барышень из благородных в роли агентов привлекали исключительно редко, но бывало. Годы идут, времена меняются, традиции — тоже, да и не чета эта куколка другим сверстницам, с её-то службой и нервами.

   Пожалуй, и впрямь стоит утром к Сан Санычу заглянуть, оформить честь по чести. Поворчит да согласится и с чистой совестью барышне выпишет законное вознаграждение — если прок от неё будет.

   Про поцелуй вот только ляпнул сгоряча, это верно, но ничего другого в голову не пришло. Пари она затеяла! А что ещё предложить, да так, чтобы вышло честно и лазейка осталась? Свои условия Титова выставила так, что смешно, он хоть сейчас готов выполнить. Извиняться не за что, он никого не обвинял, а в том, что она судмедэксперт толковый, уже убедился. Не в толковости же дело, не в умениях. Хорошенькая молоденькая барышня, жiвница вот ещё, оказывается, а занятие выбрала…

   Выучилась ведь! Институт закончила. Никто не запрещал, возможность была, значит — сознательно пошла трупы резать. Бог знает с чего. Павлина оттого и согласилась в Петроград перебраться, что учиться хотела — на настоящего врача. А барышня Титова…

   Константин прихватил папиросы и накинул шинель, чтобы выйти на крыльцо покурить и проветриться. Никогда не любил дымить дома, тем более когда вспоминалось всякое, о чём лишний раз лучше не думать. Старая потеря уже не так травила душу, как в первый год, но всё равно к горлу подкатывала привычная горечь.

   Но это ничего, нетрудно пережить. Немного выстудить голову, как избу от тараканов, и пройдёт. На службу ещё отвлечься недурно, но не сегодня. Сегодня он обещал Пашке праздник и никакой полиции. Девочка воспринимала его службу забавно, словно некую строгую женщину вроде Тамары Сергеевны, хозяйки её начальной школы.

   За разбитый фонарь, конечно, стоило бы наказать построже, ну да сам хорош — нашёл кому рогатку давать!

   Ну а когда Константин докурил и вернулся домой, стало не до посторонних мыслей: заполучив отца в единоличное владение на весь день, Пашка пользовалась редкой оказией от души и почти не замолкала. Только горки и дали передышку: Хмарины пошли гулять в парк, и вот там некоторое время девочка была занята чем-то более интересным, чем отец. Правда, недолго.

   — Нет, тять, я лучше с тобой, — серьёзно заявила она, пару раз скатившись с большой ледяной горки и отказавшись идти в третий. — Горки до весны не пропадут, а тебя завтра убить могут.

   Возразить на это было нечего.

   Достался Пашке и заготовленный подарок — красивый парусник, который она давно хотела. От немедленных испытаний на открытой воде спасла лишь толща льда на каналах и Неве, пришлось набрать большой медный таз, в котором Арина Семёновна стирала бельё, и до прихода гостей именинница оказалась занята.

   В первое время вдовцу с младенцем на руках и без родни помогали сердобольные соседи, а потом через них же к нему в дом пристроили Арину Семёновну Мальцеву, бездетную солдатскую вдову шестидесяти с лишком лет. Столичное существование приносило ей мало радости, довелось помыкаться и по ночлежкам, но женщина умудрилась удержаться на краю — и, найдя свой угол в жизни, шанса не упустила.

   Тут не большую взыскательную семью обихаживать, всех забот — единственный ребёнок да мужчина, который домой-то являлся лишь переночевать. Зато квартира хорошая, тепло, вода всегда есть, хозяин — человек спокойный и не то что руку не поднимает — голоса лишний раз не повысит. За пять лет жизни у Хмарина Арина Семёновна так привыкла, что относилась к Константину если не как к сыну, то уж как к племяннику — точно. Пашка её любила, особенно когда Мальцева затевала печь пироги, вот как сегодня.

   Ещё порой помогала соседка, Глафира Аскольдовна. Из девяти рождённых ей детей пятеро выжили, младшему сейчас было десять, так что опыт имелся, и порой она соглашалась приглядеть и за Пашкой, но больше лет до трёх. Отношения у них не сложились, и дачей в её обществе Хмарин больше стращал, как стращают маленьких детей Бабой Ягой, отправлять с ней дочь он всерьёз не собирался.

   И Верещагин, конечно, с семейством, которые как раз были приглашены на вечер. Вот, пожалуй, и весь круг знакомств Хмарина за пределами службы. Ещё имелся брат, Егор, но тот жил в Москве, всё общение сводилось к редким письмам.

   Верещагины прибыли в срок.

   — А где тут наша именинница, а где наша красавица? — ласково проворковала Анастасия. — Ангелочек мой золотой! Дай я тебя поцелую!

   Пашку очень редко — и чем дальше, тем реже — кто-то называл ангелочком, так что ласка «тёти Настасии» была принята благосклонно, именинница охотно утонула в сдобных объятиях. Да и вообще Верещагина ходила у неё в любимчиках: про себя жалея сироту, лишённую материнской ласки, добросердечная Анастасия всегда старалась хоть немного умалить тяготы детского бытия и во все визиты от души её баловала, порой даже вызывая ревность собственных детей — семилеток-близнецов Оли и Коли.

   К Анастасии Хмарин относился тепло, за друга радовался искренне и видел в его жене всего один недостаток: сердобольная Верещагина уж слишком часто заговаривала о том, что Паше нужна мать, а Константину — довольно уже вдовствовать. Благо хоть до сводничества не опускалась и знакомых барышень не сватала, но и то чувствовалось — со временем дойдёт и до этого.

   Сегодня, однако, был Пашин день ангела, так что всё внимание ей доставалось совершенно законно. А у Константина по этому поводу выдалась возможность отвести друга в свою комнату, чтобы немного отдохнуть от звонких детских голосов и — расспросить о важном. Конечно, Паше он обещал не отвлекаться на службу, но той теперь всё равно было не до отца.

   Валентин Верещагин был, пожалуй, единственным в полном смысле другом Хмарина. Они служили вместе, вместе воевали, вместе погибали, разве что со службы Валя по ранению уволился в шестнадцатом году, после того драматического десанта в Чантре. Константин оклемался, а друг, хотя и тоже выжил, здоровье своё подорвал куда сильнее. Без рук, без ног не остался — и за то спасибо.

   Некоторое время говорили о постороннем. Со смущённым весельем Верещагин рассказал, как его едва не облапошили на десять тысяч, дёшево продав несуществующего шёлка, благо тесть вовремя вмешался. Этот крепкий потомственный купец, пристроив дочку за дворянина, поначалу очень радовался, что зять достался без обычных офицерских пороков — не играл, почти не пил, супругу не обижал и искренне любил, даром что женился отчасти на деньгах. Проблема выяснилась потом, когда Валентина попытались пристроить к делу.

   Он искренне старался, но толковый, мужественный, неглупый офицер, показавший в бою и смелость, и смекалку, оказался в делах коммерческих наивен как ребёнок. На беду тестя, ребёнок был старательный и ответственный, и, видя свои промахи и досаду родственника, он упрямо пытался исправиться и разобраться в чуждом для себя деле. Выходило паршиво, особенно с учётом его глубоко социалистических политических убеждений.

   Убеждения друга Хмарина сейчас и интересовали.

   — Валя, а ты знаешь такого — Ладожского?

   — Ладожский? — Верещагин нахмурил светлые тонкие брови.

   — Евгений. Погоди, у меня его портрет имеется. — Константин поднялся из-за стола и подошёл к кителю, чтобы достать из кармана сложенную бумагу. — Вот таков этот Ладожский собой.

   — И что тебе нужно? — подобрался и явно встревожился Валентин.

   — То есть знаешь?

   — Видел пару раз, — небрежно пожал он плечами и вернул бумагу.

   — Валь, мы с тобой сколько знакомы? — вздохнул Хмарин. — Лет пятнадцать? Ты думаешь, я за это время не научился видеть, когда ты врёшь?

   — И всё же мне больше нечего тебе сказать, — насупился тот. — Ты мне друг, но… — Верещагин запнулся. — Я же не на допросе? Да и на допросе другого не скажу!

   — С чего бы мне тебя допрашивать? Не ты же его убил, — проговорил Константин.

   Валентин неопределённо пожал плечами и кривовато улыбнулся:

   — А ты расследуешь его убийство?

   — Да. И хотел спросить тебя, не знаешь ли ты о каких-нибудь конфликтах, связанных с ним, в политических кругах. Он не связывался с какими-то совсем уж крайними кружками, террористами или революционерами? Валя? Ты что, правда что-то об этом знаешь?..

   — Прости, Хмарин, но я не стану с тобой это обсуждать. Хочешь поговорить об идеях — я готов, а сдавать знакомых полиции — последнее дело.

   Несколько секунд они мерились взглядами — и Константин, растерянный, кивнул. Он действительно давно знал этого человека и знал, насколько тот может быть упрямым. Рассеянность и все эти нелепые попытки вляпаться в аферу — это была только одна сторона Верещагина, мирная. А вот к своим политическим друзьям он относился как к боевым товарищам. Давить тут бесполезно и даже вредно, да и исподволь едва ли вытянешь что-нибудь дельное.

   — Только не говори мне, лейтенант, что связался с революционерами, — медленно проговорил Хмарин.

   — Ты знаешь моё отношение к таким методам, — твёрдо ответил Верещагин. — Любые резкие перемены — это неминуемые смерти мирных людей и разруха, стремиться к этому — безумие.

   — Я рад, что ты в этом не переменился. — Константин принял примирительный тон. — Что ж, поищу ответы в других местах.

   — Я думаю, ты не в ту сторону смотришь. — Валентин улыбнулся живее и заметно расслабился. — Вряд ли причину смерти Ладожского надо искать там.

   — Я смотрю во все стороны, — уверил Константин. — Скажи хотя бы о взглядах! Ладожский мог связаться не с теми людьми?

   — Едва ли, — покривился Верещагин. — Ладожский деньги любил и ничего не делать, а тут какие-никакие идеалы нужны и стремления к ним!

   — Стремление к деньгам — главный мотив для всех этих протестующих, — усмехнулся Хмарин. — Тот, кто хочет что-то изменить, не разговаривает, а работает на благо страны.

   — Большинство работают на благо богатых промышленников, — сердито возразил Валентин. — Как ты предполагаешь это изменить?

   — Ладно, извини, — сдержался от продолжения вечного спора Константин. — Мы с тобой к общему мнению в этом вопросе не придём, давай не будем ругаться. Скажи хотя бы, к кому он тяготел? Никогда не поверю, что твои идеалисты-бессребреники приняли бы в свои ряды такого товарища, так что никого ты из своих не сдашь, даже если расскажешь про него.

   Верещагин немного помолчал, опустил взгляд.

   — Он в разных кружках тёрся. Больше от скуки, по-моему. Примкнул к кому, нет ли, не знаю.

   Явно недоговаривал, но дальше давить Константин не стал. Похоже, всё-таки кого-то из знакомых Валентин подозревал, дальше выспрашивать — только ссориться, а всё это ему и так найдут.

   — Пойдём, пока Анастасия про нас не вспомнила. Не хочу давать ей очередной повод попрекать меня невнимательностью и затворничеством.

   Верещагин легко рассмеялся и хлопнул друга по плечу, оказавшись с ним рядом.

   — Смирись, она не успокоится, пока ты не женишься. Доставай баян, отвлечёшь её музыкой, глядишь — забудет о нравоучениях!

***

Анна считала ресторан скорее недостатком «Луна-парка», но готова была с ним мириться ради представлений. Классическое искусство отказывалось сдавать позиции новому, так что послушать хорошую оперетту можно было в немногих местах, а зимой — так и вовсе только здесь. Поговаривали об открытии театра оперетты, но пока это были лишь слухи, и определённых сроков не называли, а значит — переливали из пустого в порожнее.

   Титова хорошо относилась к театру, но высокое искусство — оперу и балет — недолюбливала ровно так же, как творчество большинства современных поэтов, находя слишком заумным, оторванным от жизни и даже устаревшим. Конечно, взгляды эти она старалась держать при себе — неприлично заявлять о таком вслух, но из музыкальных постановок посещала только оперетту.

   Сегодняшняя была чудесной. Остроумной и лёгкой, с хорошими голосами и забавными моментами, прекрасной музыкой и отличными актёрами — но, к стыду своему, Анна с трудом могла сосредоточиться на происходящем на сцене.

   Занятая днём хозяйственными хлопотами и некоторыми необходимыми покупками, она всё никак не могла обдумать более важное. Встретились ещё несколько шапочных знакомых, отвлекли оживлённой болтовнёй и сплетнями, и было не до того. Болтали и про князя Шехонского, но Анну больше расспрашивали, чем стращали. Она не могла точно сказать, как относились люди к её заверениям в невиновности контр-адмирала и недоразумении, которое скоро разрешится, но спорить с ней никто не пытался и явственно не возражал.

   А вот вечером, когда она встретилась с Водовозовым уже здесь, в ресторане, как-то незаметно догнали впечатления утра.

   Вроде бы добилась чего хотела, Хмарин согласился на её участие в расследовании, но всё равно внутри собрался и не пропадал неприятный осадок смутной тревоги. Так ли выбило её из колеи известие, что у него есть ребёнок? И Натан ведь ни словом не упомянул... Но какое её дело, есть и есть! Даже если ведёт себя эта девочка очень странно, всё это определённо не касается Анны.

   Наверное, больше задело условие, поставленное полицейским. Она не сомневалась в невиновности Шехонского, но всё равно наглость и прямолинейность этого мужчины обескураживали. Титова не хотела, но перебирала в голове слова и мысли, придумывала какие-то ответы, которых уже не сможет дать, и ощущала мучительно тянущую неудовлетворённость. Надо было поступить как-то иначе, сказать другое, возмутиться, потребовать иных условий — просто ради приличия, потому что… да как он вообще посмел такое заявить!

   Глупое, досадное ощущение, от которого, однако, не получалось отделаться.

   — Анна, вас явно что-то беспокоит, — заговорил наблюдательный Водовозов в перерыве, когда многие мужчины вышли покурить, а ей и другим барышням принесли десерты.

   Владимир табак не любил, к сладкому тоже был равнодушен и после ужина лениво щипал кусочки свежего ржаного хлеба, поданного к еде. О его прошлом Анна знала немногое, только об отсутствии близкой родни: не очень светский разговор выходил — расспрашивать об умерших родителях и, вероятно, иных потерях. Очень начитанный и заметно образованный, в еде он, однако, был удивительно неприхотлив и питал особенную нежность именно к хлебу, с которым ел всё. Деревенская манера, которая совершенно не вязалась с этим человеком и заставляла подозревать наличие неких драматических страниц в давнем прошлом.

   — Вы правы, — виновато улыбнулась она. — Простите, одно дело не даёт покоя и занимает всё внимание…

   — Позвольте мне устроить сеанс чтения мыслей? — предложил мужчина. — Речь об убийстве, в котором подозревают Шехонского, верно? Вы, насколько я помню, дружны с его женой.

   — Вы проницательны, — оценила Анна. — Конечно, дело в нём. Я очень тревожусь за Татьяну. Станислав Леонтьевич сильный человек, он непременно выдержит эту клевету, а вот его супруга…

   — Я думаю, в вас говорит дружеское беспокойство, всё же княгиня — женщина стойкая, напрасно вы так о ней тревожитесь. А князь… Полагаю, всё это быстро разрешится так или иначе, полиция не станет затягивать.

   — Мне кажется, полиция решительно настроена свалить вину на него, — вздохнула Анна. — Все говорят мне, что Хмарин — хороший сыщик, но я с трудом верю. Он производит неприятное впечатление…

   — Анна, вы же учёный и врач, негоже руководствоваться в таких делах личными симпатиями, — укорил Водовозов. — Константин — человек сложный, но и князь, будем откровенны, не робкий юноша, а боевой офицер. Он способен на убийство, как бы вы к нему ни относились, и если он виновен — это придётся принять. Впрочем, я тоже надеюсь, что за всем этим стоит кто-то другой, — примирительно закончил он.

   — Скажите, Владимир, а почему это дело не забирает себе Охранка? — вспомнила Анна о службе собеседника. — Оно ведь касается титулованной особы…

   — Точно не скажу, могу только предполагать. Не я же эти решения принимаю, да и я — совсем не следователь.

   — Неужели? — изумилась Анна. — А чем же вы занимаетесь? Простите моё любопытство, но я всегда думала, что именно это — как раз и есть обязанности вашей службы. Расследовать особенно щекотливые дела.

   — Щекотливость — слишком неопределённое понятие, чтобы вносить его в инструкции, — улыбнулся Водовозов. — Наше отделение занимается расследованиями, касающимися безопасности императорской фамилии и всей империи, а случай с Ладожским едва ли имеет этакий масштаб. Даже если преступление совершил князь Шехонский, то по причинам личного характера, а это дело полиции.

   — Странно, отчего же Натану тогда столь невероятно везло, что его расследования всё время с вашими коллегами пересекались? Неужели у нас столько преступлений совершается именно по названным мотивам?

   — Боюсь, мне нечего ответить, — он развёл руками. — Простите, Анна, но я не интересовался, какие именно дела вёл ваш брат. Да и обязанности мои лежат очень далеко от следственной деятельности. А рассказать вам о них подробнее я не могу, не имею права.

   — Это вы меня извините, Владимир, — опомнилась она, — я не должна была об этом заговаривать и совать нос в ваши дела.

   — Вам не за что извиняться. Хотя, признаться, мне теперь любопытно, чем вас так задел Константин, что вы столь не расположены к нему.

   — А вы хорошо знакомы?

   — Лучше, чем с Натаном Ильичом, — уверил Водовозов. — Но избавлю вас от уверений в его достоинствах и талантах. Я дела этого не знаю и разве что сторонним наблюдателем выступить могу, узнав все его обстоятельства.

   — Знать бы ещё эти обстоятельства, — вздохнула Анна. — А больше — что там в голове у сыщика!

   Владимир ответил острым коротким взглядом, задумчиво качнул головой.

   — Что ж, если захотите обсудить всё это — я к вашим услугам. А там время покажет, кто был прав, а ошибаются и разочаровывают порой и те, в ком мы ни минуты не сомневались.

   Последнее прозвучало с чувством, как нечто личное, но Анна постеснялась расспрашивать, кто именно так его расстроил. Хотя слова эти невольно задели.

   Анна наконец осознала и сумела признаться себе в том, что подспудно тревожило. Да, она хотела Тане добра и мужа её уважала, но… настолько ли хорошо она его знала, чтобы столь убеждённо говорить о невиновности? Водовозов прав. Порой даже те, кого мы, казалось бы, хорошо знаем, преподносят сюрпризы. Князь — человек горячий, жену любит искренне и преданно, и ради Татьяны он мог бы совершить что-то невероятное и даже ужасное.

   В том году и Натан — брат, которого, казалось бы, знала едва ли не лучше, чем самоё себя, — и то сумел не просто удивить, а озадачить и встревожить, даже почти напугать своим поведением. А тут…

   Нет, надо обязательно поговорить с князем. Что не вызывает ни толики сомнения — так это прямолинейность, честность и порядочность Шехонского, и, если он станет врать о Ладожском, она это заметит. Наверное. Очень хотелось, чтобы это было именно так.

   — Скажите, Владимир, а Евгения вы знали? Ладожского. Что он был за человек?

   — Увы, и тут я не помощник, — признался он. — Мы едва знакомы, порой встречались на светских приёмах, и только. Не припомню, где именно нас представили, но это было недавно. Визитов мы друг другу не наносили, дружбы не водили. Я равнодушен к картам, а он предпочитал их любым другим развлечениям, к тому же при службе, вы это лучше меня знаете, не выходит вести насыщенную светскую жизнь.

   — Да и не хочется, — легко подхватила Анна. Этот вопрос они обсуждали не раз.

   Владимир ухаживал ненавязчиво и обходительно, но будто бы вовсе без романтического оттенка. Посетить синематограф, обсудить за чашкой кофе что-то интересное — это было приятно, но не больше того. Они разговаривали о достижениях прогресса и городе, о людях и моде, находили друг в друге понимание и тем вполне довольствовались.

   Оба любили танцы, но не мечтали проводить каждую свободную минуту в светских кругах, оба тянулись к простоте и умиротворению. Имелось у Владимира увлечение, к которому он всё мечтал приобщить Титову: он катался на парусной яхте и обожал речную часть Петрограда, искренне сетуя порой, что познакомились они посреди зимы и до открытия навигации ещё далеко.

   Тут им пришлось остановить разговор: окончился перерыв, свет частично померк и представление двинулось дальше своим чередом.

   Тревогу разговор не умалил, но Анна сумела отвлечься от переживаний и увлечься опереттой, так что остаток вечера прошёл в удовольствие.

***

1916, август, берег Чёрного моря

   От двух рот их осталось шестеро. Возможно, кто-то попал в плен, только неизвестно, что хуже: смерть или турки.

   Вчера было семь, но раненый матрос Рожин не пережил ночь. Похоронить толком не могли, нашли неглубокую щель под скалой да привалили камнями, Верещагин скрутил из колючих веток крест — вся могила.

   Наверное, скоро останется пятеро, потому что связист Штепа тоже был плох, не приходил в себя, иногда только бредил. Тащили его по очереди, но больше Константин — как самый здоровый. От контузии лейтенанту перекосило физиономию, говорил он с трудом и одним ухом почти не слышал, но идти мог, а силы ему всегда было не занимать.

   Сёмин пытался ныть, что все они подохнут в этих горах, не от голода — так на турок нарвутся, но Хмарин однажды молча двинул ему в морду, и матрос заткнулся. С тех пор от него слышали едва ли больше пары слов, лицо было злым, челюсть — сжата, но хотя бы шёл без истерики. Берёг правую руку, но рана выглядела пустяковой, только что болезненной, и пока не воспалилась.

   Верещагин подволакивал ногу и не мог распрямиться, правый бок от бедра до подмышки заливал тёмный кровоподтёк, но упрямо ковылял и вроде держался, тоже без жара. Матрос Юдин почти не слышал, легко контуженный, и порой шатался, тогда его поддерживал Таиров — последний из выживших. Ему повезло больше всех, мальчишка отделался ссадинами, но проку от него немного — мелкий, щуплый, он был двужильным и выносливым, только силой бог обделил. Зато наблюдательный и ловкий, он бегал на разведку, когда останавливались передохнуть.

   После артиллерии тех, кто остался в живых, добивали пешим строем — пытались сохранить оставшиеся дома и сжавшихся в подвалах людей. Предлагали сдаться, только не на тех напали. Константину тоже претило поднимать руки или прятаться, однако быстро стало понятно, что оборону не организовать, да и принимать командование у убитого Филимонова... На словах хорошо, а кого там организовать? Против кого? Бились с остервенением, да только сколько их — против регулярных сил? А шторм поставил крест на надежде на подкрепление.

   Не было никакого плана, когда он решил прорываться в горы. Было несколько человек рядом — и сумасшедшее желание жить. Назло. В справедливость он не верил, наказать виноватых и предателей — кто ж ему позволит. Но хотя бы не сдохнуть, хотя бы иметь возможность плюнуть этой мрази в лицо! А дальше хоть пусть в матросы разжалуют, плевать.

   До сих пор не верил, что удалось, и не понимал — как? В дыму, в дожде, за грохотом и криками… С Божьей помощью, не иначе.

   Хмарин перед десантом вызубрил карту окрестностей и теперь вёл свой чуть живой отряд из Чантры в соседнюю бухту, надеясь разжиться там хоть какой-то лодкой. Повезёт — доберутся до своих, а нет… Подохнуть никогда не поздно, а тут — какая-никакая цель. Не для него, но хотя бы для отчаявшегося Сёмина и Вальки, который пытался шутить и подбадривать хмурых товарищей, пусть и сам чуть дышал.

   Днём они не шли — после дождя опять навалилась жара. Не такая мучительная, но тяжёлая, не для раненых. Солнце днём выедало глаза, заставляя людей молиться о сумерках и дожде. Но с облаками не везло.

   К бухте они вышли на третий день к вечеру, без новых потерь. Не деревня даже — несколько халуп, облепивших крутые склоны.

   И лодка была. Моторный катер, такой же облезлый, как дома рядом. Точно не военный, а на остальное плевать.

   Таирова отпускать на разведку было тревожно. Не из подозрений в предательстве — а ну как вляпается? Это не пустые горы, там люди! Да только выбора особого не было, Хмарин и по-русски едва говорил сейчас, двигался неловко, где ему с турками переговоры вести! А татарин смышлёный, веры с местными одной. Авось и поймёт чего-то…

   Одно радовало после его ухода: в деревне было всё так же тихо и мирно, а поймают лазутчика — наверняка шум подымется. Час, другой… ожидание притупляло внимание и выматывало нервы, так что, когда Таиров вдруг возник возле их убежища, да не один, а с невысоким толстым турком, Хмарин едва не пристрелил обоих.

   Повезло. Им чертовски повезло опять. Турок оказался наполовину греком, сносно болтал по-русски, сетовал на то, что война торговле мешает, и кой шайтан султаны между собой не поделили — то ему не интересно, а вот его маленькая торговля…

   Контрабандисты.

   По всему видать, в проклятой Чантре ангел осенил кучку моряков крылами, иначе объяснить всё посыпавшееся на головы везение не получалось. Ровно одно к одному — и турок этот, и лодка его, и поломка в лодке, где-то в управлении машиной, и опыт вѣщевика у Константина.

   Русского производства машиной! Он глазам своим не поверил, когда увидел знакомые буквы и клейма. Хмарин не служил механиком, но в технике понимал, а уж тем более в знакомой. И гармошка губная не потерялась, оттягивала карман, благословенна будь любовь к музыке и нежелание с ней расставаться, и даже перекорёженный рот не помешал…

   Сторговались. Вырвались. С машиной он справился, грек не подвёл, радист оклемался...

   Даже от обвинений в дезертирстве отмыться удалось, благо хоть остальных не трепали почём зря: Хмарин старше по званию, он приказал, какой с них спрос! А вот ему нервы вымотали, невзирая на контузию. Уж думал — так и сожрут.

   Потом он уже узнал, что спасли его рация, выживший радист и — неожиданно! — Семёнов, у которого оказался какой-то совсем непростой крёстный. А ещё случайно узнал, что командиру «Святой Анны», бросившему две роты на смерть, за тот бой дали «Георгия» третьей степени.

   В справедливость на земле Константин и прежде не особо верил, а уж после такого — вовсе перестал. Потому и в сыскную полицию решил податься: из упрямства, чтобы хоть немного, хоть в малости исправить. Всем не поможет — так хоть двум, трём, пяти людям! Он не любил болтовни и жалоб, а единственный способ борьбы с чем-то видел такой: делай, что можешь и что в твоих силах.

   А там высшая справедливость рассудит, кому и за что причитается.

ГЛАВА пятая. Главный морской штаб

   24 февраля 1925

   — Георгиевский кортик? Чей он? — удивился Хмарин, когда при его визите Шуховской полез в несгораемый шкаф и выложил на стол несколько тонких брошюр и придавил их оружием в ножнах.

   — Не ответили пока, — отозвался Сан Саныч и вернулся за стол. — Всё, что было у Ладожского в банке, вот оно. Как думаешь, откуда кортик?

   — Выиграл, — без колебаний ответил Константин. — Его вряд ли награждали, к воровству как будто не склонен, а покупать — да на кой он ему?

   — Кто же этак оскандалился-то? — нахмурился Шуховской. — Позор-то какой — наградное оружие заложить!

   — Нового образца кортик, — заметил Хмарин. — За Великую войну. Может, наследник продул?..

   — Неизвестно, что хуже, — недовольно шевельнул усами старший сыщик. — Но за такое и убить могли, как думаешь? Тут-то позор заметнее старых любовных писем жены...

   — Могли, — не стал спорить Константин. — Особенно если Ладожский много запросил и грозился ославить. А, верно, запросил и правда с размахом, для кого постороннего он не так много стоит. А что за типография? — Он взглядом спросил разрешения и после кивка взял одну брошюру.

   — Это, видать, на Ладожского компромат, дома хранить боялся. Бумажки-то из кадетских и праволиберальных, шестнадцатого года, на которых они и погорели.

   — Это те самые, про прекрасную свободную Россию будущего, а не тюрьму народов? Поделенную на полсотни княжеств? — скривился Хмарин. — Стоит только скинуть злого царя — и заживём?

   — Они самые.

   — Повод для шантажа посерьёзнее остальных. За прочее честью поплатиться можно, а тут — свободой, как бы не жизнью.

   — Тоже дело, только по ним же не понять чьи. Отпечатки не снять, надписей с пометками нет.

   — А вы не помните, старые когда и где печатали? — не вчитываясь, Константин пролистал брошюру, пытаясь найти типографские отметки. — Тут ни слова нет.

   — И верно! — Шуховской взял ещё одну прокламацию. — Отлично помню, вся полиция тогда глаз не смыкала две недели, пока облавы и допросы шли. На той мерзости и год стоял, и место. Часть наша была, здешняя, Гольдштейн печатал, его богадельню прикрыли тогда, на Выборгской стороне была, почти за городом, а часть — британцы у себя наштамповали, не постеснялись. Это что же выходит, они свежие? Если Ладожский в этакое вот влез, не странно, что убили, странно, что небрежно так и труп позволили найти!

   — Выходит, Охранке передаём дело? — помрачнел Хмарин.

   — Ну тут ещё бабушка надвое сказала, за это его убили или нет, или он просто не к тем людям из интереса прибился, — пошёл на попятную начальник. — Так что не увиливай, ищи. А бумажки я сегодня же Осташкову на Мытнинскую набережную отвезу. Может, они давно уже знают, что эта дрянь в ходу, глядишь подскажут что…

   — Или дело заберут, — мрачно предрёк Хмарин.

   — А вот пока не забрали, ты, друг мой, ищи лучше. Сейчас что делать думаешь?

   — Попытаюсь с Шехонским поговорить, — без удовольствия поделился он.

   — Всё же на него грешишь?

   — Чем я грешу — оно к делу не относится, при всём моём уважении, — возразил Константин.

   — Дерзишь, — укорил Сан Саныч беззлобно.

   — Виноват. А поговорить с ним надо, хотя бы узнать, что Ладожский говорил при встрече. Может, хоть сегодня он на разговор согласится!

   Он рассказал про предложение о помощи от Титовой, умолчав о пари, и возражать Шуховской не стал, легко согласился, что при барышне, да ещё знакомой, князь себя иначе поведёт. О назначенной встрече с агентом, который должен был выведать политические знакомства убитого, тоже упомянул и получил одобрение. Версию с изменой княгини озвучивать не стал вовсе: наговаривать на женщину без каких-либо оснований было низко, а подтверждений и свидетельств подобного у него не было. Вполне вероятно, она осталась верна мужу — рассказала же про письма, может и не имела за собой иной вины.

   На том и расстались: Хмарину ещё предстояло добраться на Выборгскую, чтобы встретиться со своей деятельной помощницей.

   Титова полицейского ждала, но пока без особого воодушевления: требовалось уладить последние формальности с Ряжновым. Она уверяла Хмарина, что её служба от такого пренебрежения не пострадает, но с Платоном Платоновичем пришлось изрядно поспорить и даже поругаться — конечно сейчас, а не заранее. Если бы уговорить сыщика не вышло, а она бы уже уломала начальника, вышло бы глупо и вдвойне обидно.

   Она достаточно хорошо изучила старого врача, и тот хотя и ворчал, но больше не из-за желания подчинённой взять несколько дней отдыха, а из-за внезапности этого события. Он принял во внимание обстоятельства и благородное стремление помочь подруге, но всё равно сердился.

   Буря улеглась аккурат к визиту пунктуального Хмарина. Клятвенно пообещав заглядывать и помочь, если вдруг произойдёт нечто из ряда вон выходящее, Анна с облегчением распростилась с коллегами и торопливо вышла на крыльцо, где сыщик обещал дождаться. Конечно, с папиросой.

   — Куда мы теперь? — деловито спросила Анна, пряча руки в муфту. На улице потеплело, валил снег, но от промозглой сырости хотелось укутаться ещё плотнее, чем от сурового мороза. — Поедем говорить с князем?

   — Дался вам этот князь,— досадливо дёрнул здоровым уголком рта Хмарин и не спеша затянулся. — С агентом надо поговорить, он должен был про политические связи Ладожского разузнать.

   — Постойте, каким агентом? — Анна растерянно уставилась на мужчину. — Какие политические связи?..

   — Из-за которых его могли убить, — невозмутимо пожал плечами тот.

   — Позвольте, но… Вы разве не думаете, что его убил Шехонский?

   На лице куколки появилось такое по-детски обиженное выражение, что Константин не удержался от смешка и с огромным удовольствием ответил правду:

   — Это лишь одна из версий, я все рассматриваю. И иные объекты шантажа, и картёжные похождения, и запрещённые партии. Это вы отчего-то решили, будто дело с князем решено.

   Пару мгновений Анна оторопело взирала на него, не веря своим ушам, после чего проговорила неуверенно, ощущая нарастающее смущение:

   — Отчего вы не сказали это вчера? Отчего согласились на моё участие?

   — Вы были так очаровательно настойчивы! — ухмылка стала ещё шире и насмешливей. — Спорить с женщиной — себе дороже, тем более когда она столь решительно настроена.

   Анна опустила взгляд и вымолвила с трудом, холодно:

   — И на пари это глупое вы согласились, верно, чтобы меня поддразнить, да? Ещё и условие такое назвали специально…

   Хмарин не отказал себе в удовольствии несколько секунд помолчать, вновь затянувшись папиросой и разглядывая смятенную барышню. Такой, растерянной, с порозовевшими щёчками, она нравилась ему куда больше, так что дразнить её и впрямь было приятно.

   — Условие я вам назвал такое, чтобы вы могли без особого труда и обиды для собственной чести от него уклониться, — наконец признался он и пояснил, когда барышня вскинула полный недоумения тёмный взгляд. — Поцеловали бы меня в лоб, едва ли это могло вас как-то скомпрометировать.

   Ответ её он понял ещё до того, как Анна сумела его озвучить, — по тому, как слабый румянец вспыхнул ярче и вновь стыдливо опустился взгляд.

   — Я об этом не подумала.

   — Да уж вижу.

   — Но отчего вы всё-таки согласились на моё участие? Едва ли удовольствие поставить на место малознакомую девицу вы цените выше пользы дела. — Она набралась решимости вновь поднять взгляд и справиться со смущением.

   Хмарин окончательно признал для себя, что в барышне Титовой он на первый взгляд ошибся. Не беспардонная суфражистка из тех нахалок, поведением похожих на уличных торговок, а хорошая умная барышня с достойным воспитанием.

   — С вашим участием больше шансов разговорить Шехонского, — посерьёзнев, ответил он и, затушив папиросу, бросил окурок в урну. — Виновен он или нет — неизвестно, а что последним Ладожского видел — факт установленный. Кроме него, никто и не скажет, куда тот дальше отправился. Садитесь.

   Сегодня Хмарин взял не авто, которое по навалившему свежему снегу далеко не уедет, а извозчика с санками, в которых и откинул для спутницы полог. Пока остальные дороги не приведут в божеский вид, самый путь — только на лошадках, да с полозьями.

   — Константин Антонович, — окликнул возница. — Может, до Садовой городом-то не поедем? Встрянем нынче, по такому снегу уж небось на улицах заторы. По Екатерининскому каналу подберёмся, а там вот по лесенке подняться — и тут ваш дом нужный.

   — Поехали, — согласился сыщик.

   Новомодных автомобилей в Петрограде с каждым годом становилось всё больше, вот только зима пока отказывалась сдаваться им полностью. Придумали всяческие