Сын Эльпиды, или Критский бык. Книга 1. Изгнанник. Дарья Торгашова

Оглавление

• АННОТАЦИЯ
• ГЛАВА 1
• ГЛАВА 2
• ГЛАВА 3
• ГЛАВА 4
• ГЛАВА 5
• ГЛАВА 6
• ГЛАВА 7
• ГЛАВА 8
• ГЛАВА 9
• ГЛАВА 10
• ГЛАВА 11
• ГЛАВА 12
• ГЛАВА 13
• ГЛАВА 14
• ГЛАВА 15
• ГЛАВА 16
• ГЛАВА 17
• ГЛАВА 18
• ГЛАВА 19
• ГЛАВА 20
• ГЛАВА 21
• ГЛАВА 22
• ГЛАВА 23
• ГЛАВА 24
• ГЛАВА 25
• ГЛАВА 26
• ГЛАВА 27
• ГЛАВА 28
• ГЛАВА 29
• ГЛАВА 30
• ГЛАВА 31
• ГЛАВА 32
• ГЛАВА 33

АННОТАЦИЯ

V в. до н.э. История начинается накануне воцарения Ксеркса и битвы при Фермопилах. Питфей, сын спартанца Никострата и коринфской гетеры Эльпиды, живет с родителями на острове Родос. Он от рождения хромой калека - и изгой в эллинском обществе. Однако, подрастая, мальчик узнает подробности своего происхождения, которые вдохновляют его на борьбу с собственной мойрой и поиски приключений. Питфей Хромец становится участником многих знаменательных событий, а его судьба переплетается с судьбами великих владык.

ГЛАВА 1

При рождении я получил имя Питфей - в честь древнего трезенского царя Питфея, деда Тезея. Я ничуть на него не похож, но судьба моя также связана с Критом, и в моих жилах тоже течет царская кровь: пусть ныне это почти всеми позабыто, а с моей смертью вовсе изгладится из людской памяти.

   Я родился в Коринфе, но вырос на Родосе, в городе Линде: моей матерью была Эльпида из Коринфа. В Элладе и во всей ойкумене, насколько мне известно, дети принадлежат к роду отца и именуют себя по отцу; я же всегда думал о себе как о сыне Эльпиды, потому что мать была со мной во все дни моего детства и воспитала меня - а отец не питал ко мне ни любви, ни даже приязни.

   Первое, что запечатлелось в моей младенческой памяти, - тепло рук и груди моей матери, и ее прекрасный голос, который пел мне. Матушка была певицей и музыкантшей; а в юности еще и танцовщицей, и чтицей, и обладала многими другими талантами, потому что была гетерой, возлюбленной музами и прославленной в своем городе. От нее я унаследовал все эти наклонности, которые, по мнению моего отца, приличествовали скорее женщинам, чем мужчинам. Впрочем, я думаю, отец примирился бы с этим, если бы не мой врожденный порок.

   Я родился хромцом - левая нога у меня короче и слабее правой; и едва лишь я начал ходить, как мне понадобилась палка, точно старику. Родители мои были небедными людьми, и пока я рос, употребили немало усилий, чтобы выправить мой изъян: но с этим ничего не могли поделать ни костоправы, ни упражнения, ни купанья в священных источниках. Моя мать очень огорчалась - я оставался ее любимцем среди четверых детей, родившихся в семье; а отец начал смотреть на меня как на неизбежное зло, хотя и старался быть терпеливым.

   Моим отцом был Никострат, спартанец по крови: и хотя сам он родился и был воспитан не в Спарте, он с суровостью своих предков взирал на детские болезни и увечья. И, прежде всего, - на такие, которые помешали бы мальчику вырасти воином и занять почетное место в фаланге. На то, чтобы воспитать из меня воина, надежды не было никакой. А ведь я родился в такое небывалое, страшное время, когда Элладе мог понадобиться каждый мужчина, способный держать оружие!

   Мои родители стали свидетелями деяний Дария - царя царей, возымевшего притязания на всю ойкумену и замыслившего добиться покорности всех народов под солнцем. Его предшественник, прежний царь Персиды Камбис, подчинил себе Египет; Дарий же захватил всю Азию и обратил свой алчущий взор на Элладу. К тому времени, как я родился, греки уже пролили немало персидской крови, отстаивая свою свободу; но это было только началом. Непокорство моих соплеменников только раззадорило персидских владык, до сих пор ни в чем не терпевших неудач: великая Персия была многоглавым чудовищем, которое только набирало силу...

   Однако я отвлекся - я начал рассказывать о моем отце и наших с ним неладах. Сколь ничтожно это ни покажется в сравнении с судьбой, постигшей Элладу, для меня это определило всю мою будущую жизнь.

   Отец мой Никострат был воином - гоплитом, который успел не раз послужить в битвах Лакедемону; темноволосый и сероглазый, он был очень силен, храбр и так божественно сложен, что я и посейчас не могу припомнить никого из наших родосских знакомцев, кто мог бы с ним сравниться в телесной мощи и красоте. Мать говорила, что Никострат удался в своего отца и моего деда - спартиата Ликандра, с которого однажды сделали знаменитую статую. Надо ли говорить, что, глядя на отца, я еще больше стыдился себя и своего уродства!

   Но не подумайте, что отец обращался со мною плохо; вовсе нет. Никострат всегда был достойным родителем и супругом - а такой любви, какая была между ним и матушкой, я больше никогда не встречал. В детстве, по своей малолетней глупости, я думал, что все семьи похожи на нашу и все жены так же счастливы в домах своих мужей; и лишь гораздо позже я понял, насколько ошибался. Спартанцы, как известно, чтят своих женщин выше, чем какое-либо другое из эллинских племен; но даже среди них подобные благословенные союзы нечасты.

   Когда мне было шесть лет, я обидел мою младшую сестру Гармонию, - она дразнилась, а я в ответ стукнул ее моей палкой и обозвал гадким словом, которое услышал от уличных мальчишек. Гармония, в отличие от меня, была здоровой и непоседливой девчонкой; но тут она расплакалась и побежала жаловаться матери.

   Матушка крепко выбранила меня - но бить не стала. Она сказала:

   - Будь всегда добр и снисходителен с женщинами, Питфей, - быть женщиной в этом мире еще хуже, чем быть калекой!

   Я тогда очень удивился и спросил:

   - Что это значит?

   Эльпида объяснила:

   - Женщина может обладать многими талантами, как ты, и иметь самый тонкий ум - но все вокруг будут замечать только ее юбку и покрывало.

   Я и после этих слов не очень-то понял ее и ее печаль, но слова матери произвели на меня тягостное впечатление. И впервые я подумал, что, как я сам не похож на других, так и моя семья выделяется среди прочих. Однако несомненно было одно - вопреки словам моей матери, женщины нашей семьи были отцу много дороже, чем его старший сын.

   Любя Эльпиду, Никострат очень любил и Гармонию и часто возился с нею, обучая ее гимнастике с таким увлечением, словно она была мальчиком: и моя сестра, несомненно, делала на этом поприще успехи большие, чем я.

   Однако мать пыталась возместить мне то, чего я не мог получить от отца. Эльпида была гетерой - гетерой она и осталась, даже став мужней женой; но пусть никто не посмеет подумать о ней дурно! Содержать такую семью вместе со слугами было нелегко. Никострат часто отлучался из дому - он, со своим воинским опытом, возглавлял наемные отряды, сопровождавшие богатых купцов, которые отправлялись по торговым делам; а мать давала уроки музыки и пения девочкам из благородных семей. Игре на кифаре, лютне и флейте, а также стихосложению и пению она обучала и меня.

   Случалось, что у нас собирались и мужчины, - мать устраивала собрания в общей комнате, на которых каждый мог блеснуть красноречием и образованностью, поспорить об искусстве и политике. Разумеется, отец всегда присутствовал там, чтобы иметь возможность вступиться за честь Эльпиды.

   Зал убирали цветами, расставляли для гостей столики с фруктами, белым хлебом и темным хиосским вином; но приглашенные больше наслаждались беседой и обществом друг друга.

   Детей, разумеется, на такие симпосионы не пускали; но когда взрослые слишком увлекались, я прокрадывался в ойкос(1) и, спрятавшись за бахромчатой шелковой занавесью, жадно глядел на прекрасную Эльпиду. Высокая и грациозная, несмотря на свои лета и свое материнство, с ярко-каштановыми волосами, с глазами, как фиалки, она всех гостей успевала одарить своим вниманием. А когда она начинала петь, когда белые руки ее порхали по струнам, каждый в зале забывал о себе, видел и слышал только ее...

   У нас был не очень большой, но прекрасно обставленный дом: во всем чувствовалось искусство гетеры, умеющей сочетать вещи между собой. Портик украшал пестрый фриз, изображавший критских танцовщиков и танцовщиц; а колонны были простые, дорические, - но зато из красного порфира. Этот нарядный портик очень красиво освещала лампа над входом, когда мы по вечерам встречали гостей. Мать сама заказала такую отделку фасада: она говорила, что такие красные колонны были у ее коринфского дома. Сам я этого не помнил.

   Но я не слишком часто любовался нашим домом снаружи. Излишне говорить, что буйным мальчишеским играм я предпочитал возню в нашем садике, во внутреннем дворе: до сих пор помню, как пахли лимонные деревья, каперсы и пихты, которые росли там. Со стороны входа в большую комнату стояла герма - чудная раскрашенная статуя улыбающегося Гермеса, и я всегда думал, что его улыбка предназначена именно мне...

   В семилетнем возрасте, - в том же возрасте, когда спартанские мальчики отдавались в учение своим жестоким менторам, - я пошел в школу с другими детьми из благородных семей. Отец с матерью ожесточенно спорили об этом, и я даже жалел, что они так ополчились друг на друга из-за меня. Эльпида сперва хотела, чтобы я учился дома и не подвергался насмешкам и издевательствам, которые неизбежно последуют; но, в конце концов, она признала правоту отца. Никострат был убежден, что с жестокостью жизни я должен столкнуться как можно раньше.

   Я уже говорил, что для ходьбы мне постоянно требовалась подпорка, потому что левая нога моя стала короче правой на целый палец. Сначала эта разница была невелика, но по мере того, как я вытягивался, она становилась все заметнее: я часто страдал от болей в пояснице, плечах и шее, потому что тело мое постоянно оставалось искривленным. Когда мы поселились на Родосе, мать догадалась, как немного помочь моей беде: для моей недоразвитой ноги сшили сандалию с высокой, как у актерских котурнов, пробковой подошвой, и мне стало гораздо легче передвигаться, а безобразие моей походки уже далеко не так бросалось в глаза. Но все равно - мое отличие от здоровых детей было весьма заметно, даже когда я не покидал своих комнат.

   Однако я не думаю, что был особенно труслив, - скорее слишком горд и понятлив. Малышом я не раз пытался участвовать в общих играх: но я не мог ни бегать, ни прыгать, ни лазить на деревья за птичьими яйцами, - все эти подвиги, которые так высоко ценят мальчишки; надо мной смеялись, и я оставил попытки завести с кем-нибудь дружбу. Была надежда, что я найду себе товарищей в школе. Однако уже через неделю после того, как я начал мое учение, случилась большая неприятность.

   Как только я стал участвовать в занятиях здоровых детей, насмешки надо мной только усилились; особенно трудно было сносить их в палестре, где всем приходилось обнажаться, чтобы вместе упражнять силу и ловкость. Должен сказать, что я неплохо сложен от природы: я почти уверен, что вырос бы таким же красивым, как отец, если бы не больная нога. Чтобы приспособиться к этому, мои кости, мышцы и сухожилия во всем теле тоже начали развиваться неправильно. После занятий гимнастикой и борьбой я не только ощущал себя униженным - у меня все болело.

   И вот однажды я тащился домой из палестры, ощущая уже привычную боль и думая, нельзя ли как-нибудь договориться с учителями, чтобы облегчить мои мучения; и я не заметил, как меня окружила кучка ребят. Среди них были мои ровесники и двое мальчиков постарше.

   Я остановился, видя, что дальше меня не пустят, и спокойно спросил:

   - Чего вы хотите?

   Видя, что я не испугался, они сперва словно бы смутились; но потом обступили меня плотнее, разглядывая, точно раба на рынке. Потом один рыжий, - его звали Ксантий, - сказал:

   - Эй, ты, трехногий! Тебе не место среди нас!

   - Я не трехногий, - ответил я с возмущением. - Дай мне пройти!

   Но меня не пускали; когда я толкнул одного из мальчишек, меня в ответ толкнули так, что я чуть не упал.

   - Уродец! Питфей Гефестион! - услышал я с другой стороны. Они дали мне кличку «маленький Гефест», в честь хромого бога.

   Я понял, что добром меня не отпустят; и тогда я ударил Ксантия посохом. Я до сих пор помню, какую ощутил гордость, когда моя палка свистнула, а он вскрикнул от боли и отпрыгнул с моей дороги. Я даже успел немного убежать вперед; но тут меня настигли всей ватагой, и кто-то сделал мне подсечку, так что я упал. И тогда меня начали избивать.

   Я помню слепящую боль и слепящую гордость, когда мне удавалось достать кого-нибудь из врагов палкой; а я дрался как зверь, я сам от себя такого не ожидал. Потом палку мою вырвали и сломали, и стали бить меня кулаками и ногами; я лягался и кусался, но уже понимал, что мальчишки меня убьют. И почему-то ощущал свое торжество, несмотря на это. Потом я лишился чувств.

   Очнулся я дома, в своей постели, - я был одурманен, как будто меня опоили маковой настойкой, но даже сквозь дурман ощущал, что у меня болит каждая косточка. Правая рука была перевязана, вложена между лубков и притянута к груди: очевидно, мне ее сломали.

   Чья-то нежная рука погладила меня по волосам: рядом со мной сидела мать. Она плакала, и я попытался улыбнуться ей.

   - Я жив, мама, - сказал я.

   Эльпида кивнула.

   - Да, слава Аполлону, твоему заступнику! Я пойду позову отца!

   Я вдруг ощутил содрогание, что отец увидит меня таким; но помешать ей не мог. Эльпида пошла за мужем, и Никострат следом за нею вошел в мою комнату и сел рядом; он спросил меня о здоровье... Потом спросил об этом же Эльпиду.

   Они с матушкой пошептались, а потом мой отец, богоподобный спартанец, снова посмотрел на меня.

   В его серых глазах я прочел больше, чем он хотел бы сказать. Никострат жалел меня, это была правда; но, одновременно, он жалел, что те мальчишки меня не убили.

   Я смежил веки - и вдруг ощутил, что ненавижу моего отца... Никогда прежде я не ощущал этого так ярко, и испугался самого себя...

   Пока я лежал, мучаясь от боли и от новых чувств, которые раздирали меня, я кое-что осознал. Со мной поочередно приходили посидеть мать и ее рабыня Корина, которая, как и ее хозяйка, всегда любила меня. Для меня Корина тоже всегда была больше другом, чем служанкой: возможно, из-за того, что увечье принижало меня, она не видела во мне будущего господина. И в один из таких дней я спросил ее:

   - Отец хотел выбросить меня, когда я родился?

   Корина сперва не поняла, о чем я, - а когда поняла, ужасно испугалась. Она стала говорить, что спрашивать такое - великий грех перед богами и предками; и заявила, что Никострат лучший отец и хозяин, какого мы могли бы пожелать.

   Я не спорил с этим - наверное, так оно и было. Я только повторил:

   - Отец хотел убить меня?

   Вероятно, Корина поняла, что я не отступлюсь. И тогда она призналась, что да - Никострат хотел выбросить меня сразу после рождения, по древнему обычаю, пока мне еще не нарекли имя. Но когда мать приложила меня к груди, он тоже принял меня как сына.

   Это было все, что я хотел знать. Я велел Корине уйти, и долго лежал один и думал...

   Потом, когда ко мне пришла мать, я ни словом не заикнулся о том, что узнал от рабыни. У матушки я спросил:

   - Ты знаешь, почему я родился таким? Почему я родился таким у тебя и отца?

   Мать сдвинула брови и надолго задумалась. А потом сказала:

   - Промысел бессмертных никому не ведом, Питфей. Ты очень умный мальчик... ты сам это знаешь; ты одарен Аполлоном, ты красив... Возможно, - тут Эльпида улыбнулась, - какой-то другой бог или демон позавидовал тебе и сделал тебя хромым, чтобы ты не слишком заносился. Боги часто завидуют людям.

   Я взглянул в ее синие глаза и спросил:

   - А разве тебе или отцу боги не завидуют?

   Матушка поняла, что ее слова не удовлетворили меня - и не могли удовлетворить. И тогда она воскликнула:

   - Возможно, это испытание, ниспосланное тебе... А может быть, у тебя особое предназначение, которое тебе только предстоит узнать!

   Я помню, как горячо она пыталась убедить меня, что я, несчастный калека, - избранник богов...

   Видя, что я опять не поверил ей, Эльпида поцеловала меня и ушла, пожелав поскорее поправиться. Я не думал тогда, что мои страдания имеют особую ценность для богов... и сейчас так не думаю: но теперь, на закате жизни, я пришел к мысли, что даже если страдания каждого отдельного человека не имеют значения, судьбы людей обретают великий смысл в их совокупности.

   Однако, пусть я, ребенок, и не мог осмыслить тогда всего этого, с постели я встал сильно изменившимся. Для меня начиналась новая жизнь.

   1 Общая комната в эллинском доме.

ГЛАВА 2

Когда моя рабочая рука срослась и я опять смог держать в ней ложку и палочку для письма, я должен был вернуться в школу. Я был полон самых мрачных предчувствий; но ни с кем не делился своими страхами и не задавал родителям вопросов о моих обидчиках. Пока я болел, мы о них тоже ни разу не говорили. Да, гордостью своей, как и упрямством, я пошел в отца!

   Однако перед тем, как я снова вышел на улицу, мать позвала меня в наш перистиль, чтобы мы могли побеседовать наедине. Она, как и я, любила сидеть там на скамье у фонтана, среди пихт и кипарисов, музицируя или занимаясь шитьем.

   В этот раз, когда я увидел матушку сидящей в нашем саду, руки ее тоже не были свободны: она сложила их поверх красной деревянной шкатулки. Эльпида улыбнулась мне, когда я появился, и поманила обеими руками: я смог рассмотреть рисунок на крышке шкатулки. Он изображал миниатюрного смуглого гимнаста в одном голубом переднике, который кувыркался через голову перед черным быком, угрожающе выставившим рога.

   - Это ларчик с острова Крит, - сказала мать. Когда я присел рядом, она открыла шкатулку, приятно пахнувшую кедром, и я увидел кучку серебряных драхм, поверх которой лежало ожерелье: маленький золотой бычок на витом шнурке.

   - Что это, мама? - спросил я с удивлением.

   - Это твое, - ответила матушка. - Этот амулет был у меня на шее, когда я рожала тебя: и он защитил меня и тебя! А теперь ты будешь носить его!

   Я увидел, что она очень серьезна, и покорно склонил голову, чтобы она надела мне золотого быка. А потом спросил, показывая на свой новый амулет:

   - Это критский бог?

   - Да, - ответила Эльпида. - Древний и могучий бог, старше всех эллинских. Это солнцебык, который умирает и воскресает, - вечно обновляется, возрождаясь с новыми силами! Так и ты, нося его, всегда будешь возрождаться к жизни снова, что бы тебя ни постигло.

   Я подержал в руке тяжелую холодную фигурку, и она нагрелась. А потом спросил:

   - А богиня на Крите есть?

   - Бессмертная богиня-мать, - Эльпида улыбнулась. - Супруга бога и его мать... Но тебе рано знать об этом. Потом, может статься, ты сам побываешь на Крите и увидишь древние святилища.

   Меня в этот миг охватило жгучее желание побывать и на Крите, и в других уголках мира, которых я не видал; впервые я ощутил себя столь же свободным, как люди со здоровыми ногами.

   А потом мое внимание привлекли драхмы, лежавшие в ларчике, и я спросил:

   - А деньги? Они... тоже мои?

   Я немного испугался такой дерзости: до сих пор мне на руки денег вообще не давали, а тем более так много. Но мать кивнула.

   - Да, и деньги твои.

   Она посуровела.

   - Никострат отсудил их у родителей тех мальчишек, что тебя избили. С нами тоже хотели судиться, потому что ты сломал нос Ксантию и вывихнул руку Лампру. Но твой отец доказал, что ты пострадал серьезнее всех и не был виноват в этой драке!

   У меня запылали щеки и уши, пока я слушал ее; и больше всего мне захотелось вскочить и убежать. Но бегать я не мог, а гордость заставила меня остаться.

   - Тебе... не стыдно за меня, мама? - спросил я. Больше всего я боялся разочаровать ее - ведь на одобрение отца рассчитывать было нечего.

   Матушка покачала головой.

   - Нет, не стыдно. И, более того, - я горжусь тобой, Питфей. Ты защищался очень храбро: в тебе живет дух твоего отца!

   Я улыбнулся, счастливый ее похвалой; хотя сравнение с Никостратом остудило мою радость. Но все равно, для меня наступил очень важный день - я чувствовал это.

   - И я могу... сделать с этими деньгами что хочу? - спросил я.

   - Я бы посоветовала тебе начать копить их на будущее, пусть это будет твой первый взнос, - ответила мать. - Конечно, я не запрещу тебе их трогать... но реши сам, что разумнее.

   Я раздумывал всего мгновение.

   - Я решил копить, - заявил я; и тогда матушка улыбнулась, ее синие очи засияли. Вот теперь я был безмерно горд собой.

   На другой день я вернулся в школу. Я ощущал на себе много косых взглядов... конечно, все знали о том, что случилось со мной. Пару раз я услышал, как мальчишки шепчут за спиной: «Питфей Гефестион». Но никто больше открыто не смеялся и не приставал.

   Ксантий, у которого нос еще был распухшим, злобно посматривал на меня и что-то шипел своим; но тоже не приближался. Я догадался, что дома кое-кого из моих обидчиков выпороли и все они получили внушение от отцов; и вдруг в самом деле ощутил себя особенным. Критский бычок начал жечь мне грудь под хитоном, и тогда учитель прикрикнул на меня и ударил розгами по пальцам за невнимательность.

   Тогда я сосредоточился, повторяя урок вместе со всем хором мальчиков, и больше ни разу не позволил себе отвлечься. Мне надлежало учиться хорошо, очень хорошо: я уже понимал это.

   А вечером я подошел к матери и предложил - пусть она моими деньгами заплатит Идомену, учителю гимнастики, чтобы тот упражнялся со мной отдельно. Мать улыбнулась и сказала, что это я хорошо придумал.

   Эльпида сама договорилась с учителем, пригласив его к нам домой, - и с тех пор мне больше ни разу не пришлось позорить себя и задерживать всех, участвуя в общих занятиях.

   Однако вы, которые читаете это, должно быть, уже потеряли терпение! Вы встречали много таких, как я, нытиков, обиженных судьбой: подобные существа способны говорить только о себе, и их не занимает больше ничего!

   Но я лишь пытался показать, что сумел преодолеть мое несчастье достаточно, чтобы начать интересоваться окружающим миром и испытывать благодарность к близким.

   Я хочу теперь рассказать о том, о чем умолчал, повествуя о своем здоровье.

   Матушка, конечно, любила своего второго сына, но он не вошел ей в сердце так, как я: и теперь я этому рад. Потому что в трехлетнем возрасте Лаконика забрали от нее, чтобы увезти в Спарту, - чтобы дальше его воспитывали там. Больше я никогда его не видел... но знаю, что мой брат погиб молодым и погиб как герой.

   Это случилось тогда, когда сын Дария Ксеркс напал на Лакедемон, и спартанцы уничтожили союзное войско персов, многократно превосходившее их числом. Десятью годами ранее афиняне разбили флот Дария при Марафоне.

   Великие, но единичные победы - на могуществе Ахеменидов это отразилось мало, и еще до столкновения с Афинами и Спартой персидские цари покорили многие малоазийские земли, прочно удерживая власть над местными греками.

   Многие афиняне, спартанцы и другие жители материковой Эллады воротят нос от жителей этих областей, не признавая своего родства с ионийцами и карийцами и презирая их за пособничество персам. Однако мое семейство связано с ними кровно и неразрывно - так же, как и с персами, пожалуй: отсюда же мое царское происхождение, потому что мой отец был по матери ионийским царевичем.

   Но обо всем надлежит рассказывать по порядку.

   Год после того нападения я проучился спокойно - друзей у меня не появилось, но и враги себя пока не обнаруживали. Я оказался сам по себе, и был этим даже доволен: занятия гимнастикой отдельно от других помогли мне развить руки, ноги и спину, так что повседневная жизнь больше почти не доставляла мне неудобств. Правда, я не знал и не мог сказать, как повел бы себя в миг грозной опасности: когда от всех мужчин потребуется быть мужчинами. Но далеко не каждый знает свое сердце.

   Следующим летом, через полгода после того, как мне исполнилось восемь лет, нас навестил родственник с Хиоса. Мне сказали, что это мой дядя Мелос - муж Фрины, сестры Никострата. Он был иониец и, по-видимому, старый друг отца. Мелос захотел увидеть меня, и мать привела меня в ойкос.

   Этот иониец окинул меня взглядом, приметив мою буковую палку и сандалию с высокой подошвой, и улыбнулся мне так ласково, как ни разу не улыбался отец. Но темные глаза Мелоса остались печальными: и от всего его облика веяло каким-то печальным мужеством, иным, нежели спартанская стойкость отца. Дядя немного расспросил меня о том, как я живу и учусь, - мне понравилось его обращение; однако сразу после этого Никострат попросил мать оставить их наедине, и мы ушли.

   Я, однако, догадывался, о чем станут говорить эти двое мужей, мой отец и дядя, - о войне, которая беспрерывно сотрясала Ионию после восстания против Дариева владычества. Эти события были не чужды мне: можно даже сказать, что я в них участвовал. Моя семья бежала из Милета посреди ночи, когда мне было два с половиной года, во время последней битвы с персами. Я помню, как меня тащили на руках, до синяков сжимая мне ребра; меня передавали от одного мужчины к другому. Я задыхался и плакал, но уцелел - а в ушах моих до сих пор звучат истошные крики тех, кто заживо горел в своих жилищах, кого рубили мечами на улицах и сталкивали с переполненных кораблей в воду...

   Я очень живо помнил эти ужасы; но когда я подрос и попытался расспросить мать о том, почему и от кого мы бежали, она ответила коротко, явно не желая посвящать меня в дела, которые меня не касались. И вот теперь приехал Мелос - он мог втянуть отца в эти страшные дела, и Никострат мог отправиться вместе с ним на войну!..

   Я понял это, когда сидел рядом с матерью во дворе, держа ее за руку. И она тоже поняла: ее пальцы были холодными. Сейчас Эльпида нуждалась в моем утешении не меньше, чем я в ее.

   Потом Никострат вышел к нам - один; мама порывисто встала, и отец улыбнулся своей медленной улыбкой, покачав головой. Он не собирался покидать нас и погибать на войне, несмотря на то, что был спартанцем!

   Я смотрел, как родители обнимаются и целуются; и был счастлив оттого, что отец остался дома. Я начал понимать, что есть нечто гораздо большее, чем моя детская враждебность к нему.

   Мелос прогостил у нас несколько дней; на прощанье он подарил мне дорогой белый кожаный мячик и деревянную биту, которые купил на рынке. Он рассказал, что битой мяч гоняют мальчики в Египте, и объяснил правила. Я мог играть только сам с собой, но все равно сердечно поблагодарил дядю.

   На другой день после того, как Мелос уплыл обратно на Хиос, я попытался поиграть во дворе по-египетски, гоняя мяч сразу за одного игрока и за второго; это оказалось не так-то легко, но забавно. Два таких колченогих мальчишки, как я, пожалуй, могли составить хорошую команду!

   Я громко засмеялся, представив себе своего двойника, - и тут увидел, что ко мне идет мать. Эльпида заулыбалась, увидев, что мне весело.

   - Тебе понравился дядин подарок? - спросила она.

   - Да, - ответил я. - И сам дядя мне тоже понравился, - признался я с некоторым смущением.

   Эльпида кивнула.

   - Мелос хороший человек, но ему сейчас живется трудно... гораздо труднее, чем нам.

   Я опустил глаза, поняв, что мама сейчас огорошит меня каким-нибудь известием. Неужели отец все-таки решил оставить нас?..

   Мать присела напротив меня на скамью, и я подошел, так что нас обоих обдавал водяной свежестью фонтан. Она коснулась моего левого колена.

   - Не болит?

   - Нет, - я мотнул головой. На самом деле я уже перетрудил свою короткую ногу; однако занятия с учителем приносили свои плоды, и теперь я мог гораздо дольше ходить и даже бегать без боли.

   Эльпида улыбнулась и, положив руки мне на плечи, поцеловала меня в лоб.

   - Я хотела сказать тебе, что мы скоро поедем в Египет.

   Сердце у меня так и взыграло. В Египет! Это ведь еще дальше Крита; и в этой стране столько чудес, о которых мать мне уже рассказывала...

   - Но почему в Египет? - спросил я.

   - Потому что отец нанялся на службу к одному купцу, который поплывет в Навкратис(2), - объяснила Эльпида.

   Она помедлила.

   - В Египте живет твоя бабушка, ты помнишь?..

   Я кивнул. Я помнил и то, что моя бабка Поликсена, мать Никострата, была очень важная особа, - хотя до сих пор мне почти ничего о ней не рассказывали. Наверное, по той же причине, по которой умалчивали о войне в Ионии. Но скоро эти тайны перестанут быть для меня тайнами: я все узнаю, твердо решил я, даже если взрослые будут продолжать скрытничать.

   - Мы увидим бабушку? - спросил я.

   Эльпида с улыбкой кивнула. Похоже, она радовалась предстоящей встрече с загадочной и грозной бабкой Поликсеной.

   - Обязательно увидим.

   Через двенадцать дней после этого разговора я впервые в моей сознательной жизни ступил на палубу корабля: взволнованные взрослые суетились вокруг, Корина вела за руку Гармонию, которая выглядела так же неуверенно, как я себя чувствовал. Скоро всем им, так же, как мне, предстояло потерять почву под ногами.

   Когда мы отчалили, я, отделившись от родителей, твердо стоял на носу судна. Над моей головой вздулся белый парус, а впереди одетой в броню грудью рассекала волны деревянная Афина Линдия - изначальная покровительница нашего города. Я улыбался, потому что впервые в жизни плыл навстречу приключениям.

   2 Греческая колония на западе дельты Нила, основанная выходцами из Ионии (Милета) в VII в. до н.э. В описываемое время единственный греческий город в Египте, которому были дарованы права полиса - самоуправления, и единственный порт для иностранцев.

ГЛАВА 3

Приключения не заставили себя ждать. Скоро на море разыгралось волнение - не очень сильное, но чувствительное для сухопутного народа: нам всем велели уйти в трюм, пока матросы выправляли паруса и боролись с ветром. Каюта на нашей триере, как и поныне почти на всех кораблях, была только одна - для триерарха и его помощников; ну и, конечно, для сирийского торговца пряностями, которому принадлежало судно. Так что и матросам, и остальным слугам и помощникам, даже воинам, приходилось ютиться кому где.

   Внизу малышке Гармонии стало плохо, и я услышал, как моя сестра постанывает: она совсем не привыкла болеть. Корина утешала ее, натерев Гармонии виски гвоздичным маслом, - рабыня сказала, что нужно полежать и перетерпеть, потом ее маленькая хозяйка привыкнет. Воду тоже приходилось расходовать строго - все эти ограничения заставили меня по-новому взглянуть на морские путешествия, о которых до сих пор я грезил.

   Мать сидела рядом с Гармонией, поглаживая ее темные волосы. Эльпида была спокойна; но я заметил, что она то и дело поглядывает наверх.

   - А где отец? - спросил я.

   Мама побледнела от качки; мне самому стало нехорошо, но я старался скрывать это.

   - Отец наверху, с хозяином... это теперь его обязанность, ты же знаешь, - ответила она. - Во время таких происшествий на корабле особенно велика вероятность, что богатого человека безнаказанно ограбят.

   Я прикусил губу до боли. Мне вдруг ужасно захотелось очутиться рядом с Никостратом, чтобы посмотреть, как такой могучий человек защищает своего нанимателя. И, одновременно, было весьма неприятно сознавать, что у моего отца теперь есть «хозяин»; и что этот хозяин - жирный и важный сирийский купец Ашшур...

   - Вот бы на этого купчишку напали, и отец защитил его! - вырвалось у меня.

   - Не болтай! - воскликнула мать.

   Однако волнение утихло, и нам разрешили вернуться на палубу. Гармония с Кориной остались в трюме, а я пошел - хотя у меня побаливало левое колено и голова кружилась.

   - Поосторожней там! - крикнула мать. Однако вскоре она сама поднялась на палубу следом за мной, и мы устроились рядом, на циновках под навесом. Я с жгучим любопытством и некоторой завистью наблюдал, как полуголые матросы карабкаются по канатам, ставя паруса, как кормчий сзади управляется с рулевым веслом. Гребцы располагались в средней части судна и ниже палубы: их мы не видели, и им завидовать было нечего.

   Матушка некоторое время молчала, а потом стала объяснять мне, в какой стороне лежит Иония, а в какой - Коринф, наш родной полис.

   - Коринф, как и Иония, давно торгует с Египтом, - сказала она. - Критяне же плавают туда с незапамятных времен. Кстати сказать, по пути мы, скорее всего, сделаем остановку на Крите, чтобы запастись водой и провизией.

   - Вот как? - заинтересовался я. Коснулся своего амулета. - И я смогу посмотреть святилища?..

   - Ну, это вряд ли, - Эльпида улыбнулась. - Мы только зайдем в порт города Кносса. Но, может быть, встретим там знакомых.

   Я оторопел.

   - Так у вас с отцом и на Крите есть знакомые?

   Как же долго их, однако, носило по свету, прежде чем мы осели на Родосе! И я даже не мог теперь сказать - хорошо это или плохо...

   Мы действительно зашли на Крит; но тогда этот остров не произвел на меня особенного впечатления. Помню только белые слоистые скалы, вырастающие из синей воды, много зелени и горы на горизонте. Неплохое место - но наш Родос тоже был прекрасным местом для обитания, богатым всем, что нужно человеку.

   Критских знакомых моей семьи нам так и не удалось увидеть; однако я предвкушал новые встречи в Египте, и был полон нетерпения. Моя сестренка после первых дней в море оправилась и повеселела - и даже успела сбегать искупаться, пока взрослые делали свои дела. Кстати сказать: я заметил, что женщины на Крите держатся свободнее и веселее, чем на Родосе, хотя и родоски отнюдь не унижены. Но критянки, - маленькие смуглые женщины, одетые в удивительные пестрые наряды, - свободно болтали с чужими мужчинами, ударяли их по плечу своими веерами из перьев и смеялись.

   Вдруг мне стало противно: одно дело - женская свобода, а другое - распущенность. В свои восемь с половиной лет я уже понимал, что это такое.

   Потом мы поплыли дальше. И вот тут наконец случилось то, чего я с таким напряжением ждал, - отцу пришлось у меня на глазах принять бой.

   Погода была жаркая, море спокойное, как почти всегда летом - бури чаще всего начинаются в межсезонье и у берегов, это я уже знал. Мы с матерью, сестрой и служанкой сидели под навесом, а рядом стоял наш молодой раб - Мирон, преданный матери, как и Корина. Нас всех разморило от зноя.

   Отец был пока что свободен и подошел к нам, чтобы перемолвиться парой слов.

   Я помню, что на Никострате были надеты кожаный нагрудник, бронзовые наручи и поножи и пояс из квадратных бронзовых звеньев; темные волнистые волосы, как всегда, были стянуты в короткий хвост на затылке - голова его осталась непокрытой. Он редко надевал тяжелое вооружение, пока служил наемником; однако такой доспех подчеркивал его ладную мощную фигуру, и короткий широкий меч у левого бедра придавал ему очень грозный вид. С правой стороны на поясе у отца висел нож.

   Я помню, что отец, поговорив с матушкой, обратился ко мне, чем изрядно меня удивил. Никострат спросил - всем ли я доволен, и нравится ли мне плавание; и я заверил, что лучше мне еще не бывало. Мой великолепный отец даже улыбнулся мне при этих словах... а потом вдруг устремил взгляд на горизонт, и лицо его окаменело.

   - Чужой парус!

   Я встал, насколько мог быстро, и тоже уставился на юг: и увидел красный парус с каким-то непонятным круглым изображением, и корабль - гораздо длиннее, чем греческие, насколько я мог судить. Борта его были крашены киноварью. Корабль приближался быстро: и я уже мог разглядеть начальников в длинных пестрых одеждах и воинов в темных кожаных штанах, остроконечных шлемах и чешуйчатых панцирях...

   «Как только им не жарко», - подумал я в первый миг. А потом я понял, кто это и что это может значить: во рту у меня пересохло.

   - Персы! - воскликнул я.

   Сестренка взвизгнула, схватившись за мать. Никострат кивнул: на его лице читались ярость и отвращение.

   - Идите вниз - немедленно! - приказал он. После чего, выхватив меч, бросился к другим мужчинам на судне: там уже заметили пиратов и начали спешно готовиться к бою.

   - Быстро вниз! - крикнула мать, видя, что мы застыли. Никострат оставил нас, зная, что его жена с нашим молодым сильным слугой уведут всех в укрытие; и мы побежали к люку, чтобы спрятаться в трюме. Однако у лестницы уже возникли давка и паника.

   Мирону пришлось отталкивать людей, чтобы расчистить дорогу госпоже; и я проследил за тем, как они спустились по лестнице. Я за ними не последовал... я сам еще не понимал, почему; но через несколько мгновений понял. Я жаждал увидеть битву!

   И моя мечта осуществилась - я все увидел собственными глазами.

   Персы приготовились таранить наш корабль; я разглядел этот железный таран, нацеленный на нас, но наш кормчий успел развернуть судно, и удар пришелся вскользь. От этого вражеская триера покачнулась, хотя она была нагружена тяжелее родосской и весила больше. Наши воины воспользовались этим, чтобы бросить копья: двое азиатов упали, обливаясь кровью. При виде этой вражьей крови меня охватило дикое возбуждение; как тогда, в драке против шести мальчишек...

   А потом персы бросили веревки с крючьями, которым зацепили наше судно и потащили к себе; нас всех тряхнуло. Я крепче схватился за палку и присел, спрятавшись за каким-то ящиком, привязанным цепями к палубе: конечно, никто меня уже не замечал, а вот я все видел... Обездвижив нашу триеру, персы перебросили мостик со своего борта - и начали перепрыгивать на нашу палубу, ошеломив меня своей наглостью и своим напором. Зазвенели клинки: кривые персидские мечи ударялись о мечи наших воинов, крики ярости и боли раздавались повсюду. Я переполз поближе, дрожа всем телом и крепче сжимая посох; еще пара шагов, и мужчины растоптали бы меня, даже не заметив.

   Я скорчился, застыв на месте; и тут наконец узрел отца. Таким я его не видел никогда: Никострат рубился сразу с двумя азиатами, высокими и сильными мужчинами в бронях; и он теснил их к борту своим бешеным натиском. Персы пятились перед ним... и одного он рубанул мечом наискось, раскроив ему грудь вместе с кольчугой, а другого с сокрушительной силой пнул ногой в грудь. Этот удар наверняка переломал пирату ребра; но несчастный свалился за борт, не успев задохнуться.

   Я был так потрясен этим зрелищем, что не заметил, как другие враги побежали прямо на меня: наши теперь теснили их со всех сторон. Один перс проскочил мимо - и я, сам не успев сообразить, что делаю, подсек его посохом под щиколотку, как мальчишки тогда свалили меня. Пират упал, и наши закололи его.

   Больше я не осмеливался высовываться, скорчившись за своим ящиком: но я видел, что родосцы одолевают. Персы с воплями падали за борт и тонули в своих тяжелых доспехах и одеждах; наконец оставшиеся перескочили на свой корабль и, сумев отцепиться, поплыли восвояси так быстро, как могли.

   Меня колотило с головы до ног: я чувствовал густой запах крови и соли, поднимавшийся от палубы, и слышал стоны раненых персов, которых свои бросили, а родосцы сейчас безжалостно добивали. Мне казалось, что это меня тут бросили - и меня добивают... Битва оказалась куда ужаснее, чем я себе воображал!

   Я неуклюже встал, цепляясь за свой ящик, - и тут меня вырвало. Потом я упал на палубу и, кажется, потерял сознание.

   Вдруг меня вырвали из забытья, схватив за шиворот и сильно встряхнув: я заорал и забился, вообразив, что это какой-нибудь перс, который уцелел. Но тут воин отпустил меня; я упал на четвереньки и перекатился на бок, задрав голову и с трепетом взглянув на него. Воин оказался эллином - он был весь покрыт кровью и ужасен, как сам Танат: я узнал своего отца.

   - Что ты тут делаешь? - прорычал он.

   Окровавленный меч в его руке был еще обнажен. Никострат задвинул его в ножны; а потом наклонился ко мне и, схватив за грудки, легко поднял в воздух.

   - Что... Ты... Себе позволяешь, щенок?..

   С каждым выдохом скозь зубы он немилосердно встряхивал меня: голова моя болталась, так что, казалось, вот-вот оторвется, ребра трещали в лапах спартанца. Мне представлялось, что он вот-вот швырнет меня в морскую бездну, как только что отправлял за борт персов...

   - Я ничего... Я не хотел! - отчаянно крикнул я, сумев набрать в грудь воздуху. - Отец!

   Но тут безумие битвы в глазах Никострата погасло, и он поставил меня на ноги.

   - Твоя мать, должно быть, уже с ума сошла, потеряв тебя, - мрачно сказал он. А потом велел:

   - Иди к матери и сестре и утешь их! У меня здесь еще работа!

   «Так вот как он называет это - работой!» - подумал я с содроганием. Но, разумеется, был только счастлив убраться с глаз родителя.

   Я уполз в трюм, спотыкаясь и всхлипывая. Да, должен признаться, что я позорно разревелся, когда Никострат оставил меня в покое: ведь мне было только восемь лет, и я впервые увидел настоящую жестокую битву... и впервые увидел такое лицо своего отца! Но когда я спустился в трюм к моей семье, я успел утереть глаза и больше не дрожал.

   Я не сразу нашел Эльпиду, сестру и слуг среди людей внизу, при слабом свете, просачивавшемся сквозь щели. Но когда я уже приготовился закричать, то услышал крик:

   - Хозяин Питфей!..

   Ко мне пробирался Мирон - с безумными глазами: его пшеничные волосы были всклокочены, одежда порвана. При виде него ноги у меня подогнулись, и молодой раб матери подхватил меня, прижав к груди.

   - Мы думали, что ты убит!

   - Я... не успел спуститься, - соврал я, ради общего спокойствия. - Но все обошлось, как видишь!

   Мы со слугой вернулись к моей матери. Эльпида сидела, держа в объятиях дочь; она не плакала, только что-то шептала, и лицо ее было совершенно белым. Узрев меня, матушка вскрикнула... а потом протянула ко мне руки, неуверенно, точно думала, что перед нею призрак.

   Я бросился к ней так быстро, как мог: и мать крепко обняла меня.

   Потом отстранила от себя, ощупывая мои плечи и грудь:

   - На тебе кровь!

   - Это не моя, - торопливо сказал я. - Я просто не успел спуститься... я спрятался!

   Эльпида кивнула. Но тут же воскликнула:

   - А отец?..

   - Жив, он жив! - успокоил я ее и сестру; и улыбнулся. Впервые я ощутил себя мужчиной рядом с женщинами моей семьи. - Я даже сам убил одного перса, который пробегал мимо, - не удержавшись, прихвастнул я.

   Это была почти правда: в конце концов, это я уронил врага, позволив нашим воинам его заколоть.

   Моя сестренка, резвая и языкастая, которая раньше дразнила своего хромого брата, теперь глядела на меня как на героя, широко раскрыв свои голубые глаза. Матушка же так и не подобрала слов: она лишь снова обняла меня.

   Еще какое-то время все сидели внизу - пока палубу не отмыли от крови и не убрали трупы. Отец спустился к нам: и тогда я поспешно убрался наверх. Но вскоре Никострат поднялся следом за мной - теперь мне было от него никуда не деться...

   И тут мой отец сделал самую неожиданную вещь: он взял меня за руку и посадил рядом с собой, а потом обнял.

   - Я знаю, почему ты остался наверху, - сказал он.

   Я поднял глаза.

   - Ты хотел помочь нам, - произнес Никострат; и улыбнулся в свою жесткую короткую бороду. Впервые глаза его потеплели в разговоре со мной.

   Я только кивнул, растеряв все слова...

   - Это была настоящая андрея - спартанское мужество. Я хвалю тебя, сын!

   Чего бы я только не отдал, чтобы услышать это раньше - до того, как увидел такое лицо отца...

   Он снова обнял меня - крепко прижал к своей пышущей жаром мускулистой груди: от него все еще пахло кровью. Я закусил губу, чтобы не всхлипнуть. Отец поцеловал меня и разжал объятия; я почувствовал, что этот миг необычайной близости вот-вот минует. И тогда я быстро воскликнул:

   - Отец!

   Никострат поощрительно кивнул, глядя на меня.

   - А часто ли такое бывает?

   - Что? Нападения пиратов? - спросил он. Я кивнул.

   Никострат медленно покачал головой.

   - Нет... не очень часто. Теперь, когда персы завладели морями, большую часть разбойников истребили.

   Я изумился.

   - Так значит, персы навели на море порядок?

   Никострат сдвинул брови: похоже, разговор принял нежелательный для него оборот. Отец еще раз потрепал меня по плечу и поднялся; он молча ушел.

   А я остался сидеть, глядя на закат: я был слишком напряжен и переполнен чувствами, ужасными и прекрасными событиями этого дня, чтобы лечь спать. В конце концов Корина разыскала меня и увела в постель.

   Я лежал и глядел в темноту, слушая размеренный плеск весел и скрип уключин, - и опять думал об отце; а потом стал думать о бабке Поликсене.

   Неожиданно я начал догадываться, какую тайну от меня скрывают.

ГЛАВА 4

До Египта оставалось совсем близко: мы достигли берега Африки без всяких дальнейших происшествий.

   - Не только как воин, - прибавила Эльпида, улыбнувшись. - Ашшур высоко ценит то, что отец долго жил в Египте, знает обычаи и язык.

   Я кивнул; а сам, поежившись, подумал, сколько же всего я не знаю о моем отце... Он жил еще и в Египте! Уму непостижимо!

   Чтобы причалить в Навкратисе, мы некоторое время поднимались по Нилу. После Родоса земля Египта сперва показалась мне скучной и плоской - песчаные берега, однообразные заросли тростника и пальмовые рощи; там и сям были разбросаны глинобитные домики бедноты. Было очень жарко, над нами вились мухи. Однажды мы увидели в зарослях крокодила - он здорово напугал Корину, а я бросился к борту и перегнулся через него, чтобы получше разглядеть гада. Но успел увидеть только бурую шипастую спину, утопающую в иле.

   Вдруг чья-то тяжелая рука легла мне на плечо: я вздрогнул, узнав прикосновение отца.

   - Не дразни их. Эти твари ловко утаскивают людей в воду, могут даже с берега или с лодки, - произнес он предостерегающе.

   Я посмотрел снизу вверх в улыбающееся лицо спартанца. Побоище на корабле до сих пор стояло у меня перед глазами; и я помнил его хватку - в присутствии отца меня пробирал озноб, несмотря на жару...

   - Ты правда жил в Египте? - спросил я, стараясь не думать о том, что случилось совсем недавно.

   - Я родился в Египте, - ответил Никострат. - Мой отец и твой дед служил здесь наемником, как я.

   Я изумленно открыл рот. Но Никострат не стал продолжать. Он некоторое время смотрел на берег, сложив руки на груди, - а потом опять взглянул на меня.

   - Ты хочешь поскорее стать мужчиной, Питфей?

   Я горячо кивнул.

   Никострат снова опустил мне на плечо свою увесистую руку.

   - Мужчина должен уметь беспрекословно подчиниться старшему, когда это необходимо. Ты понял меня?

   Я понял, что речь не только о крокодилах, но и о той схватке с пиратами; и снова кивнул. Тогда отец улыбнулся мне и ушел.

   Я проводил его взглядом: в моей голове остались одни вопросы без ответов... Зная, что отцу недосуг, я опять пошел к матери: я пристал к ней, прося рассказать, каким образом мои дед и бабка попали в Египет.

   Эльпида не отказалась удовлетворить мое любопытство. Я узнал, что моя бабка Поликсена, будучи еще девочкой, со своей семьей бежала в эту страну с острова Самоса, где правил тиран Поликрат, жестокий баловень судьбы, который жаждал расправиться со своими противниками. Под его властью на Самосе произошло восстание - и тогда многие греки бежали в Египет, потому что тогдашний фараон Амасис был в дружеских отношениях с Поликратом.(3)

   - Ну а мой дед? Он ведь был настоящий спартанец? Как он туда попал? - воскликнул я.

   - Его Спарта прислала на помощь Поликрату, с другими воинами, - ответила мать. - Потом твой дед Ликандр отправился в Египет и стал служить здесь.

   Я потряс головой, не зная, что и думать.

   - Но ведь этот Поликрат был жестокий тиран? Почему же спартанцы поддержали его?..

   Матушка вздохнула.

   - Это все очень непросто, малыш. У нас в Линде тоже правит тиран - однако такой мудрый властитель для нас благословение... И в Спарте есть свой царь.

   Я нетерпеливо подергал ее за серебряный браслет с эмалью.

   - Почему же дедушка не вернулся обратно в Спарту?

   Эльпида с грустной улыбкой пригладила мои вихры.

   - Вернуться в Лакедемон куда труднее, чем оставить его.

   - Почему? - воскликнул я, сердясь.

   - Ты узнаешь со временем сам, - сказала матушка. Я оставил ее - я запутался окончательно, мой маленький разум был переутомлен всеми этими взрослыми сложностями.

   Против течения мы шли лениво - корабль едва полз, как мне казалось; и я задремал, сидя на палубе под тентом, положив голову на руки. Потом мать разбудила меня.

   - Мы скоро причалим, вставай!

   К нам присоединились сестра, наши двое слуг и отец. Мама сказала, что отец проводит нас в навкратисский дом для проезжающих, поможет устроиться, а потом вернется к своему сирийцу.

   Господин Ашшур тоже появился на палубе, готовый к выходу, - чернокожий раб обмахивал его опахалом из страусиных перьев, а трое других слуг, тоже сирийцев, тащили его сундуки. Я глазел на него с большим любопытством и сильной неприязнью.

   Наш купец здорово напоминал персов - подумалось мне. У него была холеная борода, завитая мелкими рядами, шелковые одежды длинные и с пестрым рисунком, пояс с кисточками; в ушах были серьги кольцами, а глаза подведены, точно у женщины. От него пахло сладкими притираниями.

   Я, весь напрягшись, смотрел, как отец переговорил со своим «хозяином». Никострат кивнул купцу на прощанье - или, вернее сказать, коротко поклонился; и я покраснел, точно меня ошпарили. Одних азиатов мы бьем - а другим служим, стало быть? И где тогда наша эллинская свобода?..

   Потом Корина поторопила меня, чтобы я сходил на берег следом за нею и за сестрой. Я молча послушался, стараясь не смотреть по сторонам. Мне было гадко и стыдно за всю нашу семью.

   Но потом это чувство изгладилось: когда Никострат присоединился к нам, когда я опять увидел, как мой отец держится, я вновь ощутил гордость за наши полисы, рождающие таких воинов. Что бы делали Ашшур и все ему подобные без своих охранителей?

   Потом Гармония, шагавшая рядом, ахнула и подергала меня за руку, показывая на что-то впереди. Я увидел носилки из черного дерева и слоновой кости, отделанные самоцветами: их несли на плечах целых шестеро сильных нубийцев в леопардовых набедренных повязках. Слуга Ашшура был первым чернокожим, которого я повстречал; а здесь, в Навкратисе, они попадались гораздо чаще, хотя этот город был греческий.

   Попадались и другие иноземцы. Я впервые увидел египтян: эти люди поразили меня сперва цветом своей кожи - загар у них был медно-красный; а потом диковинными одеждами и прическами. Я увидел нескольких мужчин в искусно сделанных париках, в больших драгоценных ожерельях-ошейниках и длинных белых юбках; двое оказались с обритыми наголо головами. И у всех этих мужчин глаза были подкрашены сурьмой, как иногда подводила их моя мать.

   Египетских женщин на улицах нашего города я не увидел - возможно, их мужчины не пускали их сюда? Но всему свое время: я еще насмотрюсь на местные обычаи, обещал я себе.

   Дома на улицах были похожи на наши: беленые каменные и глинобитные, крытые черепицей. Но я заметил постройки и другого типа - с плоскими крышами, толстостенные, расписанные яркими орнаментами в виде зигзагов или связок папируса. Это точно были дома египтян.

   Но тут мать привлекла мое внимание.

   - Мы пришли, - сказала она.

   Мы стояли перед домом из желтого песчаника - в два этажа, со множеством маленьких окон и квадратной аркой, через которую беспрестанно входили и выходили люди: господа с пустыми руками и в сопровождении рабов, женщины с кувшинами на головах, носильщики с корзинами.

   - Там двор, - объяснила Эльпида. - Мы тоже войдем со двора и снимем комнаты.

   Было видно, что она уже устала: вокруг глаз, подведенных синими стрелками, легли тени. Я пожелал, чтобы мы поскорее устроились на отдых.

   Две комнаты, которые мы наняли, оказались довольно просторными и чистыми; хотя пропахли жареной рыбой и луком. Пол был вымазан глиной, а из мебели наличествовало только самое необходимое.

   Мама с усталым вздохом села на табурет; а Корина поспешила распорядиться, чтобы нам согрели побольше воды для купания. Медная ванна здесь тоже имелась - правда, одна на всех. И объемистая глиняная бадья с известкой - справлять нужду.

   Когда мы по очереди искупались, принесли еду: все ту же жареную рыбу с луком и оливками, а еще блюдо фиников. Их я ел третий раз в жизни и ел с большим удовольствием. Но потом я заскучал, глядя в окно, - выходить на улицу одному мне, разумеется, не разрешили.

   Матушка подсела ко мне, видя мою тоску, и погладила по голове.

   - Мы здесь ненадолго, - сказала она. - Как только мы вошли в Египет, я написала письмо бабушке - и оно далеко опередило нас. Скоро бабушка приедет, и мы отправимся на юг, к ней домой.

   Я безразлично кивнул. Но тут Эльпида сказала:

   - Бабушка приедет со своим мужем, он египтянин, - так что будь готов.

   Я встрепенулся.

   - Варвар?.. Бабушка стала женой варвара?

   Эльпида нахмурилась.

   - Он совсем не варвар, и не вздумай оскорбить его. У Поликсены есть сын от этого человека... получается, что этот мальчик тебе дядя: ему должно быть сейчас лет одиннадцать.

   Я был потрясен так, что дальше некуда. Одиннадцатилетний сын у моей бабки - и от египтянина?.. Мне представлялось, что бабушка должна быть старухой, давно утратившей способность к деторождению.

   Я надеялся, что встреча с ней даст ответ на все загадки.

   Мы прожили в гостинице четыре дня: на третий день отец оставил нас, потому что Ашшуру опять понадобились его услуги и защита. А на пятый день приехала моя знаменитая бабка: она прибыла одна, без мужа.

   Я помню, что мама встретилась с ней сперва на улице, взяв с собой Гармонию, - и вернулась взбудораженная и счастливая, оставив мою сестру с бабушкой. Потом матушка хорошенько умыла меня, нарядила и подала мне свое зеркало.

   - Ну-ка, скажи сам - довольно ли ты хорош, чтобы понравиться бабушке?.. Она тебя не видела целых пять лет.

   Я внимательно поглядел на свое отражение в полированном серебре. Как и большинство мальчишек, я не имел привычки любоваться собой; хотя мама и Корина часто повторяли, что я красивый. От матери я получил в дар голубые глаза и каштановые волосы: они слегка вились. Лицом я напоминал отца, но черты мои были тоньше; и я заметно загорел и окреп за эти весну и лето.

   Мать нарядила меня в белый хитон с черным меандром по краю и легкий голубой гиматий. Я себе понравился. И если бы не эта палка... хотя в мамино зеркальце моего изъяна было не разглядеть!

   Я повернулся к Эльпиде с улыбкой и сказал, что готов. И тогда матушка вышла - и вскоре вернулась вместе с моей сестрой и бабкой Поликсеной.

   Эта рослая женщина отнюдь не казалась ни старой, ни немощной, хотя ей и было под пятьдесят. Волосы ее под покрывалом были черны, она оказалась очень смуглой и темноглазой - как египтянка; и, как египтянка, густо подкрашивала глаза. Ее движения были сдержанны, но исполнены скрытой силы.

   Бабушка присела передо мной на табурет и взяла в ладони мое лицо.

   - Посмотри на меня, мальчик.

   В ее эллинской речи послышался акцент - наверное, египетский; а может, и нет. Но меня поразило не это - а ее властность: засмотревшись в темные глаза прародительницы, я на миг ощутил себя ее рабом... И притом таким, который с радостью покоряется господину. Потом Поликсена погладила меня по щекам и улыбнулась мне оранжевыми от краски губами.

   - Эльпида хорошо потрудилась над тобой, и ты сам тоже не ленился, как я вижу, - сказала бабушка. - Я буду рада узнать тебя поближе.

   Я поклонился. Я почти никому не кланялся в своей жизни - но это показалось мне тогда единственно правильным, что можно сделать.

   - Я тоже буду рад узнать тебя, госпожа, - сказал я.

   Поликсена царственно кивнула мне; а потом встала, глядя на мою мать.

   - Где Никострат?

   - Его сейчас нет с нами - он на службе, - ответила Эльпида виновато.

   Лицо моей бабки омрачилось. Я подумал, что она, должно быть, любит своего сына не меньше, чем моя матушка - меня. И все же, как бабушка и Никострат отличались друг от друга!

   - С тобой дети... значит, мы уедем сейчас, а Никострат пусть приедет когда сможет, - наконец сказала Поликсена моей матери. Она оглядела нас: и всем стало ясно, что мы будем слушаться ее еще больше, чем слушались моего отца.

   3 Это историческое событие произошло в 532 г. до н.э.: волнения на Самосе под властью Поликрата продолжались еще десять лет, до самой его смерти.

ГЛАВА 5

У моей бабки оказалась красивая расписная барка из кедра - она объяснила нам, что это ее собственное судно; и я, помнится, удивился, откуда она такая богатая. И неужели в Египте женщинам позволено владеть и распоряжаться столь значительным имуществом, а не только приданым, как у нас?

   Гребцы на этой барке были все египтяне - и они, надо сказать, не походили на рабов, какие обычно гребли на наших судах: крепкие, с черными волосами и глазами, с телами как будто из черной бронзы, эти молодцы не удостоили нас ни словом, разговаривая только со своей хозяйкой. Они даже не смотрели на нас; но мне так и казалось, что если один из эллинских гостей госпожи Поликсены оскорбит кого-нибудь из этих слуг, тот не задумается разбить ему голову своим веслом.

   Однако мы все вели себя смирно: нас охватила вялость от непривычной жары, а однообразие египетской природы и мерный плеск весел погружали нас в оцепенение. День за днем мы плыли на юг, и становилось все жарче, так что дневное время мы чаще всего проводили, валяясь на циновках на палубе и истекая потом. Гребцы посматривали на нас с презрением; а один из домашних слуг бабки Поликсены, египетский мальчик, обмахивал нас опахалом - это больше не казалось мне роскошью...

   Но вечером третьего дня, когда мы причалили напротив какой-то деревушки и речная свежесть вернула всем силы, я отважился пробраться в каюту, к бабушке. В каюте ночевали она и моя мать с сестрой: слуги и я, мальчик, ложились снаружи. Однако я знал, что Гармония упросила маму прогуляться с ней по бережку - размять ноги после этих бесконечных часов, которые мы провели, сидя или лежа на палубе.

   Бабушка сидела на постели и расчесывала перед сном свои черные волосы; но моему приходу она, казалось, вовсе не удивилась. Поликсена обернулась ко мне с улыбкой.

   - Входи и садись, Питфей.

   Мне опять показалось, что она отдает приказание, которого невозможно ослушаться... Но меня слишком разбирало любопытство, чтобы я испугался этой ее манеры на сей раз. Я опустился на подушку у бабушкиных ног.

   - Госпожа... Я хотел тебя спросить...

   Поликсена поощрительно кивнула.

   - У тебя правда есть сын, которому одиннадцать лет?

   - Правда, - ответила бабушка. - Его имя - Исидор, оно эллинское и значит «Дарованный Исидой». Ты знаешь, кто такая Исида?

   - Да, - быстро ответил я, радуясь своему знанию. - Это великая богиня Египта, жена бога Осириса.

   Бабушка улыбнулась.

   - Исидор очень умный и серьезный мальчик... думаю, вы можете стать друзьями.

   Я, честно говоря, весьма в этом сомневался; но, разумеется, не возразил. И этот неведомый Исидор, ее сын, был мне не особенно интересен. Мне хотелось расспросить бабушку о многих других вещах.

   Но тут вдруг открылась дверь каюты с другой стороны, и к нам заглянула мать. Я редко так досадовал на ее появление: мне стало ясно, что в присутствии матери откровенно побеседовать с бабушкой не выйдет. И, более того, - мне показалось, что лицо Эльпиды выражало предостережение: будто она просила свекровь чего-то не разглашать.

   - Питфей, что ты тут делаешь? Тебе давно пора ложиться, - сказала моя мать.

   - Я как раз собирался, - ответил я, проворно поднимаясь: я наловчился вставать не медленнее других, даже без палки. Подобрав свой посох с пола, я поклонился бабушке и матери и вышел.

   Когда я закрыл дверь, то не сразу отошел от каюты - и мне показалось, что я услышал быстрый спор с другой стороны: бабушка и мама говорили горячо, но замолкли почти сразу. Я удалился, ощущая, как горят мои щеки... словно я разными способами пытался выведать у взрослых что-то постыдное. Я лег на свою циновку на палубе; и еще долго ворочался, прежде чем заснуть.

   Я больше не подходил к бабушке - до самого конца нашего пути; и она сама не искала моего общества, однако часто уединялась с моей матерью. У них было явно много общего, и они были крепко привязаны друг к другу: я даже начал ревновать, не привыкнув, что матушка пренебрегает мной.

   Однако, когда наше плавание окончилось, когда мы оказались в Коптосе, - городе, где жила моя бабка со своей семьей, - я все позабыл, таращась по сторонам. Коптос - город очень южный и самый восточный из городов этой страны, вдающийся в самую пустыню: жара там летом была несусветная. Но даже в такую жару египтяне умудрялись озеленить свое обиталище: вдоль улиц правильными рядами стояли пальмы в кадках, при каждом доме был сад, особенно часто попадались смоквы и гранатовые деревья. Жилища все были такие, какие я впервые увидел в Навкратисе: плоские крыши, порою с ограждением, маленькие окна-щели, толстые стены, иногда наклоненные внутрь. Расписывали эти здания часто - растительным орнаментом, яркими портретами животных и людей: животных изображали больше, чем людей, как я заметил, но все это было по-своему красиво и сочеталось с планировкой улиц. Я обратил внимание, что египетский город, в отличие от наших, спланирован очень строго и правильно... как будто и жители его ни на шаг не отступают от каких-то собственных правил.

   Должен признаться, все это вселило в меня трепет перед ними. Тем более, что египтяне так отличались наружностью и манерой поведения: меднозагорелые, немногословные, они кланялись, встречаясь друг с другом на улице, а на нас, пришельцев, не смотрели вовсе, занимаясь своими делами.

   Кстати сказать, важные особы там предпочитали путешествовать на чужих плечах: и до города мою бабушку несли в носилках - ее поджидали у пристани собственные слуги; а для нас носильщиков наняли отдельно. Я, конечно, сперва бурно возражал против того, чтобы ехать как женщина или персидский вельможа; но матушка сказала, что так будет быстрее для всех, а в городе я смогу сойти на землю, если мне так хочется и если я не отстану. Вот так и состоялось мое первое знакомство с Коптосом.

   Но когда впереди показался массивный белый дом Поликсены, все ощутили большое облегчение, и я в том числе. Полуденное солнце выпивало из людей все соки, а ноги мои давно просили пощады...

   Нас встретила служанка - эллинка, как я с удивлением понял; она с поклоном пригласила гостей в купальню. Купальня здесь была не одна, как и у нас дома: в свою ванную комнату я вошел один, тогда как мама с сестрой удалились в другую. Мне прислуживал тот же египетский мальчик, который плыл с нами на судне. Вместо ванны он знаками попросил меня стать на каменный пол, около сливного отверстия, и стал поливать прохладной водой: в жару это было очень хорошо. Голову он мне тоже вымыл - какой-то пастой с лимонным запахом.

   Теперь мне хотелось только спать - и еще пить. Мне дали целый кувшин гранатового сока, просто роскошь! Я осушил несколько чашек. Потом меня проводили в комнату, где уже стояла чья-то кровать; там были и письменный стол, и сундуки. Конечно - здесь, наверное, жил хозяйский сын; и меня поселили с ним, потому что было больше некуда!

   Я лег на предложенный мне топчан в углу и накрылся льняной простыней, успев с чувством удивления и неловкости подумать, что так и не встретился ни с кем из хозяев этого дома, кроме бабушки. Потом меня сморил сон.

   Выспался я отлично... и, открыв глаза, со стыдом понял, что проспал до вечера. Позже я узнал, что ночь в этой стране наступает стремительно и закаты недолги. Но теперь я только сел в постели, протирая глаза и удивляясь тому, что в комнате уже темно.

   Однако потом я увидел, что на столе горит алебастровая лампа, - при свете ее все незнакомые предметы отбрасывали зловещие тени. А потом я разглядел посреди комнаты мальчишку-египтянина в одной белой набедренной повязке - он, со своей темно-бронзовой кожей, почти растворился во мраке; и он молился, стоя на коленях и припав лицом к полу, обращенный головой в мою сторону.

   На какой-то невероятный миг мне показалось, что хозяин комнаты преклоняется передо мной... Потом щеки мои вспыхнули пожаром, и я скорчился у стены, пытаясь остаться незаметным. Хотя, конечно, понимал, что этот мальчик уже видел меня спящим тут, в его владениях.

   Однако мне не пришлось прерывать его молитву: хозяин комнаты окончил ее сам. Он сел, скрестив ноги, и несколько мгновений сидел так, прикрыв глаза; а потом поднялся легко и естественно, как будто проделывал такое движение тысячу раз. Несомненно, так оно и было.

   Потом, наконец-то, мальчишка взглянул на меня. Мы впервые посмотрели друг другу в лицо.

   Он оказался постарше меня года на два, а то и на три: высокий - египтяне, как и персы, рослые люди. Лицом этот мальчик напоминал бабку Поликсену, однако в ней всякий бы узнал эллинку, а он смотрелся настоящим египтянином. Глаза у него были черные и насурьмленные, как у взрослых; волосы тоже черные, жесткие и коротко подстриженные, так что открывали лоб и уши.

   Несколько мгновений мы пристально рассматривали друг друга; но заговорил первым я, хотя был младшим.

   - Хайре, - сказал я, традиционно по-гречески пожелав хозяину комнаты: «Радуйся».

   - Хайре, - откликнулся он на нашем языке и слегка улыбнулся. - Мне сказали, ты - Питфей, маленький экуеша. Ты мой гость.

   По-гречески он говорил правильно и бегло, несмотря на египетский акцент. И он, несомненно, думал, что, употребляя мой язык, делает мне большое одолжение: высокомерен этот мальчишка оказался еще более, чем наши гребцы. Хотя это было и неудивительно.

   - Как ты меня назвал? Что такое «экуеша»? - спросил я, стараясь не уступать ему.

   - Это значит - грек. Так мы называем людей из вашего народа моря, - ответил мальчишка. Потом он наконец-то представился:

   - Мое имя Исидор, я сын господина и госпожи этого дома.

   - Я это понял, - я кивнул. Изъяснялся этот мальчик странновато, хотя и говорил на моем языке.

   Потом я ощутил голод: мы так и не поели с дороги. Скрывая смущение, я потер живот и произнес:

   - А я смогу сегодня увидеть... господина Тураи? Я еще не приветствовал его.

   Тураи звали египетского мужа моей бабушки. Я догадался, что днем он выходил куда-то вместе с сыном.

   - Ты, наверное, хочешь сказать, что ты голоден, - ответил Исидор, снисходительно наблюдая за мной: я опять покраснел, но кивнул.

   - Отец уже пришел, и я явился, чтобы пригласить тебя поужинать с нами. Мне сказали, что тебя поселили вместе со мной, - сказал юный хозяин.

   Я просиял.

   - Очень хорошо!

   Тут я подумал, что мне придется сейчас встать перед этим старшим мальчишкой, надменным чужеземцем, и захромать в сторону столовой, взяв свою палку. Однако этот стыд приходилось пересилить: я обул свои разные сандалии, не поднимая глаз, а потом, покачнувшись, встал. Я решил, что в доме обойдусь без палки.

   - Одевайся, я подожду, - произнес Исидор. Он держался невозмутимо; и я понял, что о моей хромоте он знает. - Твоя одежда вон в том сундуке.

   Я вытащил хитон поприличнее - белый и тонкий, с черно-желтой лиственной каймой понизу; застегнул на талии пояс из бронзовых колечек. Моего золотого критского бычка я носил не снимая - и решил выпустить его поверх платья.

   - Я готов, - сказал я, пригладив волосы гребнем.

   - Прекрасно, - ответил Исидор, улыбнувшись. - Я тоже. Идем.

   Пока я одевался, и он успел принарядиться: на нем осталась та же белая набедренная повязка, напоминавшая сложного покроя юбку, однако он надел ожерелье-ошейник из многих рядов голубых и зеленых бус - такие украшения я уже неоднократно видел на здешних мужчинах, и на коптосских женщинах тоже. Руки выше локтей Исидор украсил серебряными браслетами.

   Я молча последовал за ним; но на пороге комнаты вдруг вспомнил кое-что важное и окликнул его.

   - Погоди! Можно тебя спросить?..

   Исидор повернулся.

   - Спрашивай.

   - Кому ты молился, пока я спал?

   Мальчишка не смутился - только выше поднял подбородок.

   - Осирису, - ответил он. - Царю мертвых, что обитает на западе.

   «Царю мертвых?» - изумленно подумал я.

   При этих словах меня передернуло - сразу представился мрак Аида, в котором блуждают навеки потерянные души. Но Исидор говорил о царстве своего бога как о чем-то необычайно светлом и радостном, и недоступном мне - чужестранцу.

   Но, конечно, сейчас было не время говорить о богах. Я только спросил - невольно заробев:

   - И ты молишься Осирису... каждый вечер?

   - Да, каждый вечер, - кивнул мальчик.

   Он повернулся, тоже не желая продолжать, и мы вдвоем по коридору дошли до столовой. Это был зал со стенами, выкрашенными поверху в синий цвет - как ночное небо: подняв глаза, я увидел, что потолок тоже синий. Его подпирали колонны из черного дерева.

   Потом я опустил глаза и увидел все общество.

   Оказалось, что никто меня специально не дожидался, к моему немалому облегчению. Общего стола, как и у нас дома, в обеденном зале Тураи не было: хозяева и матушка расположились за отдельными столиками, а сестра уселась прямо на пол, на подушки. Гармония обрадовалась мне и позвала, чтобы я сел рядом; но мне вдруг стало стыдно на глазах у всех есть на полу, с маленькой девочкой. И я огляделся, ища, не предложит ли мне кто-нибудь другого места.

   Я увидел, что Исидор тоже занял собственный столик, - и он с улыбкой сделал мне знак.

   - Садись ко мне, экуеша.

   Его родители трапезничали за своим столиком, накрытым на двоих; мне показалось неуместным сейчас привлекать внимание к себе, и я принял предложение Исидора.

   Нам подали жареную рыбу с чесночно-луковым соусом, резаные овощи - редис и огурцы, как мне потом объяснили, белые булочки с кунжутом. Еще были финики в меду и гранатовый сок. Я набивал живот с удовольствием. Однако, насытившись, вспомнил об умеренности и постеснялся брать еще.

   Я присмотрелся к хозяину дома, который был все еще занят разговором с женой. Я уже заметил, что господин Тураи бритоголовый, как жрецы и писцы, которых мы встречали, когда останавливались в разных селениях по пути на юг. Неужели он жрец - и поэтому у него такой сын?..

   Мне стало очень не по себе от подобной мысли.

   - Исидор, - шепотом спросил я, в первый раз обращаясь к хозяйскому сыну по-имени, - а чем занимается твой отец?

   Мальчик горделиво выпрямился.

   - Он смотритель караванных путей, - ответил Исидор. - Большой господин.

   - А-а, - протянул я, не очень-то поняв, что это значит. Но такая должность мне почему-то не понравилась.

   Я уже и не знал, идти ли к хозяину представляться. Но тут вдруг Исидор сказал:

   - Подойди к отцу, он позвал тебя!

   Я неуклюже выбрался из-за стола и, приблизившись к хозяевам дома, остановился напротив них. Я поклонился: похоже, здесь я скоро привыкну это делать.

   - Ты - Питфей, сын Никострата, - произнес Тураи по-гречески.

   - Да, господин, - подтвердил я.

   Он говорил очень похоже на своего сына, и держался похоже. Правда, этот египтянин выглядел более приветливым, чем Исидор, но подобная любезность тоже была снисходительной.

   - Надеюсь, наш дом тебе понравился, - сказал хозяин.

   - Конечно, - подтвердил я. А как еще я мог ответить?

   Тураи улыбнулся, взглянув на бабушку - свою супругу. А потом вдруг опять посмотрел на меня и спросил:

   - А сын мой тебе понравился?

   Я растерялся.

   - Исидор вырос один, и привык всегда быть один, - объяснил Тураи. - Но я надеюсь, что вы с ним поладите.

   Я поклонился и отошел. Я понял, что пора идти к себе: место Исидора уже опустело. Но я также понял, что гостеванье в Египте сулит мне куда больше неожиданностей, чем я думал.

ГЛАВА 6

Исидор и вправду оказался большим умником - он был просто набит знаниями: и не уставал их пополнять. Конечно, что ему еще было делать одному, кроме как учиться книжным премудростям?

   На другой день после нашего приезда он подошел ко мне и предложил показать мне город. Родители дали ему разрешение... а может, попросили, желая нас подружить, как я подозревал. Но я вспомнил о том, как выгляжу со стороны, и сказал:

   - Исидор, на меня же все будут показывать пальцами!

   Он улыбнулся.

   - Никто не будет. Мы возьмем с собой слуг, и все увидят, что мы знатные люди, - оборванцы дразниться не посмеют, а наши благородные господа сдержанны и учтивы. К тому же, у нас в Та-Кемет не принято лезть в чужие дела.

   Та-Кемет, «Черная Земля», - имя, которым сами египтяне называют свою страну: Исидор сообщил мне об этом утром.

   Я согласился. Мы вышли на прогулку ближе к вечеру, когда стало прохладней, - я захватил свою палку и Мирона, а Исидор мальчишку, который мне прислуживал. Как я понял, это был и его собственный слуга. На самом деле, мне и без сопровождающих мало кого приходилось опасаться - коптосцы люди чинные, а мальчишки, видимо, предпочитали играть у себя во дворах. Таких забияк, каких у нас много и среди детей, и среди молодежи, я не увидел. Только желтые поджарые собаки дремали на солнце.

   «Может, они все просто трусы?» - подумал я.

   Но ведь Египет долго был богатой и могучей страной, трусы не смогли бы создать такое государство...

   И тут Исидор привлек мое внимание и начал рассказывать о том, что мы видели: о том, сколько тысячелетий уже существует Коптос, когда был заложен его главный храм, посвященный богу Мину, где останавливаются караваны, которые прибывают с востока, и как именно ведется учет товарам, которые они привозят.

   - Этим и занимается мой отец, - с гордостью рассказывал Исидор. - Его должность очень древняя, она существовала уже во времена великой царицы Осирис Хатшепсут, которая отправляла караваны в Пунт, - это было тысячу лет назад. Наш город возвышали его величество Осирис Рамсес и его величество Осирис Сети(4) семьсот лет назад, когда Та-Кемет стала широко торговать и сражаться с сирийцами и хеттами...

   - А вы откуда это знаете? - спросил я с некоторой завистью.

   Исидор хмыкнул.

   - Все эти записи многие хенти(5) хранятся в нашем Доме жизни, так называется большое книгохранилище и святилище, - он показал рукой. - Моему отцу позволено делать копии с древних свитков. Я часто делаю это для него, и у нас дома тоже имеется большое собрание книг.

   Я насупился: меня начал раздражать этот долговязый напыщенный зануда. Исидор еще что-то объяснял мне, но я уже не слушал. Неожиданно для него я остановился.

   - Знаешь что, я, пожалуй, хочу вернуться, - заявил я. - Ноги болят.

   Исидор изумленно уставился на меня - а потом усмехнулся.

   - Понятно, маленький экуеша, я надоел тебе! Как же я забыл, что ты еще несмышленыш!

   Кровь бросилась мне в лицо; я сжал в руке палку и шагнул к сыну наших хозяев с таким видом, что его усмешка исчезла. Но, к счастью для нас обоих, Мирон предугадал мои намерения: раб моей матери настиг меня и положил руку на плечо.

   - Нет, хозяин Питфей, так нельзя! Ты очень рассердишь свою мать и бабушку!

   - Пусти, раб!.. - рванулся я; но раб не пускал, и я смирился. Только плюнул себе под ноги.

   - Ну вас всех к воронам!

   Я быстро захромал домой; потом мои спутники нагнали меня. Назад мы вернулись в полном молчании.

   Нас накормили и опять предоставили самих себе. Исидор делал вид, что ничего не случилось; после ужина он засел за свои свитки. Он что-то чертил за столом - кажется, занимался математикой.

   Я принялся играть в саду у дома: гонять мяч битой. Подарки дяди Мелоса были у меня с собой. Я вспомнил, как мечтал поиграть с кем-нибудь в Египте, и засмеялся. Какой я был дурак!..

   Когда я вернулся, потный и тяжело дышащий, Исидор все еще сидел, разложив свои свитки в круге света от лампы. Я некоторое время ходил вокруг него, как волк вокруг добычи... он, похоже, действительно не замечал меня. И тогда я не выдержал:

   - Исидор! Ты ведь себе глаза испортишь!

   Мальчишка оторвался от писания и пораженно взглянул на меня.

   - Что ты сказал?..

   Я постучал по ладони своей битой, которую так и не выпустил.

   - Ну да, ослепнешь. Это ведь не поправить, слышишь?.. Отвлекись-ка и давай во что-нибудь сыграем!

   - Мой отец был писцом всю жизнь, и глаза служат ему все так же хорошо, - высокомерно сказал Исидор. Он взглянул на водяные часы на столе. - А играть уже поздно.

   Он встал из-за стола.

   - Я лягу спать, и ты тоже ложись.

   Я фыркнул, но послушался. Мы оба пошли умыться, а потом Исидор потушил лампу, и мы легли. Мое раздражение никуда не делось... и, когда хозяйский сын затих, я еще долго глядел в темноту и мечтал о каком-то отмщении: я сам хорошенько не понимал, кому и за что.

   Утром Исидор продолжил занятия.

   - Я не закончил вчера, - объяснил он; и углубился в черчение и вычисления. Я опять принялся слоняться по комнате без дела: внутри я просто кипел.

   И тут меня осенило.

   - Послушай, - воскликнул я, - ты ведь, наверное, даже ни разу не дрался!

   Исидор скатал свой свиток и встал из-за стола: он выпрямился, глядя на меня.

   - Ты очумел, что ли? Зачем мне драться?

   - А как же иначе ты сможешь вырасти мужчиной? - откликнулся я: наконец-то я ощутил свое превосходство. - Ты должен уметь себя защитить - себя и свой дом, и быть сильным! Иначе это просто позор!

   Глаза Исидора вспыхнули: кажется, я наконец-то его разозлил. Отшвырнув свои папирусы, он прошагал в угол и быстро наклонился, копаясь в своем сундуке; а потом извлек наружу длинную изогнутую палицу.

   Он опять приблизился ко мне: и я невольно дрогнул, отметив, насколько хозяйский сын выше меня, да и шире в плечах.

   - Вот, видишь?.. - Исидор принялся вращать палицу в руке с силой и скоростью, каких я от него не ожидал; потом принялся перебрасывать палку из руки в руку. Черные глаза его горели. - Я сызмальства хожу с отцом на охоту в камыши: мы ставим сети на птиц, и я хорошо стреляю из лука. И этим оружием я владею не хуже!

   Палица описала дугу перед моим лицом, и я отпрянул; тогда Исидор опустил ее. Я заметил, что его метательная палка расписана изображениями уток и других птиц, неведомых мне.

   - Я еще никогда не бил людей, ты прав, - заявил Исидор, с яростью глядя мне в глаза. - Но если ты не уймешься, маленький наглый экуеша, я тебя отделаю!

   Я расставил ноги и улыбнулся.

   - Что ж! Попробуй побей! Хоть я и калека, но по дороге сюда я дрался с пиратами... и одного убил!

   Глаза Исидора сощурились: не знаю, поверил он мне или нет. Но через мгновение резко кивнул в сторону двери.

   - Идем в сад!

   Мы молча вышли в сад - там было еще не слишком жарко. Исидор по тропинке привел меня к пруду, около которого было чистое место. Остановившись, младший сын моей бабки развернулся ко мне.

   - Теперь держись!..

   Он набросился на меня, и наше оружие с треском сшиблось. Исидор был больше и сильнее меня, но не так проворен; и он не был научен тому, что может дать только настоящее сражение: причинять и терпеть боль. Его длинные крепкие ноги давали ему преимущество; но я сумел свалить его, как прежних врагов, и мы покатились по земле. Мы вцепились друг в друга с каким-то упоением, колотили и давили друг друга; я изловчился отобрать у Исидора палицу, выкрутив ему кисть, но потом он сумел заломить мне руку за спину и бросил на живот, навалившись сверху. Он зло дохнул мне в ухо:

   - Ну, тебе хватит, экуеша?..

   - Нет, - ответил я; и сильно лягнул его пяткой по голени. От боли он ослабил хватку; а я высвободился, распрямился и...

   И тут как гром с ясного неба раздался крик:

   - Что тут происходит?

   Под деревьями напротив нас стояла бабка Поликсена. Она стремительно двинулась к нам; подхватила на ходу палицу Исидора и взмахнула ею.

   - Что вы тут устроили, два паршивца?..

   Ни у одного из нас не было слов для оправданий. Но потом Исидор крикнул, показав на меня:

   - Он первый начал! Он сказал, что я не мужчина!

   Бабушка круто развернулась к нему.

   - Конечно, не мужчина, - отрезала она. - Разве мужчина станет нападать на своего гостя, который меньше его... и неразумнее?

   Она метнула на меня испепеляющий взгляд. Я молчал, скованный стыдом; но, вместе с этим, во мне опять поднималась гордость за себя.

   Госпожа несколько мгновений раздумывала; а потом велела мне:

   - Пойдешь сейчас со мной. А ты... явишься к отцу, когда он придет, и все расскажешь! - приказала она своему сыну.

   Исидор молча кивнул, глядя в землю.

   Я поковылял за бабушкой: у меня не было сомнений в том, что меня ждет. От побоев тело уже болело, но я только молча стискивал зубы.

   Она привела меня в свою комнату - я впервые оказался там; и заметил только мебель черного дерева и блестящие статуэтки каких-то богов в стенных нишах. Но я почти не смотрел по сторонам.

   Бабушка закрыла дверь и какое-то время рассматривала меня. А потом спросила:

   - Так ты хочешь быть похожим на своего отца, Питфей?

   - Да, госпожа, - сказал я. Посмотрел ей в глаза - они горели темным пламенем... Госпожа Поликсена улыбнулась.

   - Превосходно! Так не хочешь ли попробовать того, что мой сын получал от меня, пока не поумнел?

   Я внутренне дрогнул; но расправил плечи.

   - Да, госпожа! Накажи меня, я провинился!

   Я сам разделся и бросился ничком на циновку. Я напрягся и сжался в ожидании боли: и, вместе с тем, какая-то часть моя жаждала этой расправы. Этого испытания!

   Меня никогда еще не секли дома - отец только шлепал ладонью за непослушание; однако я уже тогда изведал тяжесть его руки и не ждал, что бабкино наказание окажется особенно чувствительным. Однако я ошибался: госпожа дала мне десять розог, и мне показалось, что она избила меня с жестокостью спартанского ментора. Чтобы не закричать, я впился зубами себе в руку.

   Спина моя вся горела и мучительно саднила; а, попытавшись встать, я с испугом ощутил, как по ней сбегают ручейки крови.

   - Доволен? - спокойно спросила бабка Поликсена.

   - Да, - с дрожью ответил я. Я в самом деле был горд собой.

   - Погоди, не одевайся, - предостерегла она, когда я потянулся за хитоном. - Если надеть хитон на свежие раны, волокна прилипнут и будешь мучиться долго. А то рубцы могут и загноиться.

   Я послушно замер; а госпожа принесла какое-то пахучее снадобье в баночке и намазала мне спину, отчего моя боль утихла. Госпожа повторила, чтобы я не одевался до завтрашнего дня. После этого разрешила мне уйти.

   Исидор вернулся в свою спальню только вечером. И, увидев, как он двигается, я воскликнул:

   - Что, тоже влетело?

   Мы уставились друг на друга - два дурака - а потом вдруг начали хохотать. Потом Исидор повернулся ко мне спиной, на которой набухли свежие рубцы.

   - Это отец...

   Я присвистнул.

   - Неплохо, приятель!

   Я дал ему взглянуть на свою спину. А потом он признался, что нас обоих оставили без ужина. Я сказал, что это ничего - была бы вода: и в коридоре обнаружился большой кувшин, который, по словам Исидора, его «госпожа мать» велела всегда держать полным...

   После этого мы сблизились - знаете, как бывает у мужчин, даже маленьких. Исидор показал мне, как стрелять из лука; он пару раз взял меня на рыбалку. А по вечерам сын Поликсены потчевал меня своими историями: он и вправду умел рассказывать так, что заслушаешься. О прошлом своей страны, о великих битвах и грандиозных строительных работах, о том, как он сам рос и куда ездил; и я тоже делился с ним тем, что пережил.

   И все было бы хорошо - но однажды я вдруг услышал, как моя бабка за дверью ругается с моей матерью. Они бранились в комнате бабушки: и я сразу понял, что яблоком раздора был снова я...

   - Нет, я не позволю тебе! Это мой сын, а не твой! - крикнула Эльпида. - Ты видишь сама, каков он!

   Я вспомнил, как после того наказания мама горько упрекала меня: и мне было так совестно, что я причинил ей боль...

   - Тем более, что он таков, - гневно ответила Поликсена. - Пусть лучше он узнает это от меня, чем от моих врагов!

   Я услышал, что бабка приближается к двери, чтобы прикрыть ее; и в испуге отступил.

   Но терпеть дальше стало невозможно. Я должен был все знать!

   Позже вечером я подкараулил бабушку в коридоре. Мама была занята с Гармонией - разучивала с ней песню собственного сочинения.

   Госпожа Поликсена остановилась, выжидательно глядя на меня. После той порки мы с ней виделись как ни в чем не бывало; однако почти не говорили.

   - Госпожа бабушка... - Я набрал воздуху в грудь. - Я давно понял, что у вас с моей матерью тайна от меня, которую ты хотела мне открыть! Мама, кажется, против... но я знаю, что это очень важно!

   Поликсена спокойно кивнула, не сводя с меня глаз. Она сложила руки на груди.

   - И что у нас за тайна, по-твоему?

   - Это правда, что ты служила персам и они тебя возвеличили?.. - воскликнул я.

   Между нами повисла тишина: я сам ужаснулся сказанному. Потом бабушка улыбнулась.

   - Это правда, но лишь отчасти, - сказала она. - Я долго была царицей всей Ионии, и на трон меня посадили персы. Но так было нужно для нас.

   Внимая ей, я ощущал сладкий ужас - будто ненароком пробрался в святилище и получил от богов дар, предназначенный мне одному...

   - Почему? Почему так было нужно? - быстро спросил я.

   Бабушка взяла меня за руку теплой сухой рукой.

   - Идем сядем у пруда. Твоему отцу я все объяснила, когда ему было девять, и он меня понял... думаю, что ты поймешь не хуже. Я уже стара, - она улыбнулась, - и мы с тобой можем больше не увидеться.

   И она повела меня в сад: мы с нею сели на траву у пруда, на том месте, где я недавно подрался с Исидором. Госпожа Поликсена долго говорила, а я долго слушал. И тот простой и ясный мир, который я до сих пор знал, рассыпался на кусочки.

   4 Приставка «Осирис» к имени фараона означала, что он обрел бессмертие, «уподобившись Осирису».

   5 Сакральный период для египтян, равный 120 годам.

ГЛАВА 7

После этой беседы, которая потрясла мое существо до основания, я мог думать только об одном - как много человек знает о том, кто такая бабка Поликсена. Знает ли об этом Тураи, ее муж-египтянин? А Исидор?..

   С Исидором я решил поговорить через пару дней, когда пришел в себя. Тем более, что мой новый и первый друг заметил мое странное поведение.

   Вечером я зазвал Исидора на крышу дома - мы любили прохлаждаться там, как делали многие коптосцы, спасаясь от духоты; и нам нравилось обозревать город сверху. На крышу можно было попасть по лестнице, ведущей изнутри - из столовой.

   Младший сын Поликсены пошел со мной без вопросов; но насторожился, как в былые дни. Когда мы оказались на крыше, еще хранившей дневной жар, Исидор сразу же воскликнул:

   - Что случилось, Питфей?

   Несколько мгновений я боролся с собой - ведь бабушка строго наказала мне не болтать об этом с посторонними! А потом я спросил:

   - Ты знаешь, кем твоя мать была раньше?..

   В глазах юного египтянина на мгновение отразилось смятение; он вскинул руку, словно бы отгораживаясь от меня. И я понял - Исидор знает.

   - Отец записал повесть матери, когда приехала в Коптос к нему и ко мне, - сказал мой друг. - Сначала я услышал эту историю из ее уст, когда был маленький, а потом прочел все сам.

   Я изумился еще больше.

   - Госпожа Поликсена приехала к вам из Ионии? Вы не жили вместе... пока она...

   - Пока она была царицей? - закончил Исидор; и усмехнулся. - Ну конечно, нет! Ведь тогда меня захотели бы убить враги ее престола... я же был ее наследником!

   Он неожиданно шагнул ко мне и сжал мою руку.

   - И ты тоже ее наследник и царевич, теперь ты об этом знаешь. Так что молчи, экуеша!

   До сих пор мне такое даже не приходило в голову. Конечно, я был еще мал. Но потом я спросил, опять удивившись:

   - Какой же я наследник, если бабушка больше не царица?

   - Тише ты!..

   Исидор сверкнул черными подкрашенными глазами.

   - Молчи об этом, - повторил он, прижимая палец к губам. - Лучше, если никто, кроме нас, не будет знать о нашем прошлом. Вокруг хватает пожирателей падали!

   Я уныло кивнул. На смену окрыляющему чувству величия пришло привычное чувство отверженности. Но я был рад, что мне все же не придется хранить эту тайну в одиночку.

   Я смог не проговориться об этом больше никому; и даже матушка не узнала, о чем я беседовал с бабкой Поликсеной. И без всяких предостережений я понимал, что отцу тем более нельзя проболтаться. Я быстро учился скрытничать и лгать... как лгали мне взрослые.

   Однажды Эльпида сказала мне, что отец прислал письмо - он направится в Коптос через пять дней, когда господин Ашшур завершит свои дела в Мемфисе. Время до отъезда полетело вдвое быстрее: теперь мне гораздо жальче будет покидать этот чужой город...

   Еще до получения письма Никострата я начал заниматься вместе с Исидором - он охотно учил меня египетскому языку и даже пытался учить иероглифике; но изъясняться рисунками для меня было еще слишком сложно. Мы с Исидором сперва хотели переписываться на греческом языке... а потом оба сообразили, как это будет неразумно. Ведь бабушка со своим господином Тураи не просто так поселились на самом краю египетской земли, по соседству с пустынями! Нет: мы не сможем слать друг другу весточки - только ждать новой встречи.

   Потом приехал отец. Я испытал при виде Никострата испуг, и облегчение, и вину. Как он счастлив был обнять Эльпиду и Гармонию, и свою мать-царицу - и знать не знал, какие перемены случились тут в его отсутствие!

   После любимых им женщин Никострат пожелал видеть и меня; и меня он тоже приласкал. А я смотрел в его искрящиеся радостью серые глаза и думал - стал бы этот спартанец так вести себя со мной, знай он, о чем мне рассказали за его спиной?..

   Но я, конечно, промолчал. А когда отец отдохнул с дороги, матушка устроила для него и для всех домашних Поликсены праздник: вернее сказать, представление.

   Пока Никострат сопровождал сирийского торговца, Эльпида продолжила со мной занятия музыкой, так же, как с моей сестрой: мы захватили с собой кифару, а лютня у бабушки в доме была, как и египетские тамбурины и систры(6). Порою мы упражнялись вместе, аккомпанировали и подпевали друг другу, но чаще мать занималась с нами по отдельности.

   В этот раз мы выступали перед отцом, будто перед почетным гостем. Вначале пела мама, - о миртах и розах Афродиты и любовной тоске, - а я аккомпанировал ей на лютне; а потом мы поменялись местами. Я исполнил гимн Аполлону под музыку матери.

   Это были дивные мгновения - меня слушали все, и мой отец, и хозяева дома, и Исидор: и я чувствовал, что они забыли о себе, глядя на меня, так же, как прежде забывались гости под воздействием чар Эльпиды. А потом мне хлопали все - и отец тоже.

   Я поклонился им, как делали приглашенные артисты на пирах. Я сиял от счастья. Да, в этом я был талантлив, и более, чем моя сестра!

   Я покинул собрание, чтобы не разрушать сотворенного мною волшебства; я поспешил на крышу. Почти сразу за мной туда взбежал Исидор: схватив меня за руки, он поздравил меня, а потом обнял со слезами на глазах. Я впервые видел у этого гордого и неприступного сына Та-Кемет слезы.

   - Ты поистине одарен богами, брат мой!

   Я вдруг ощутил себя так, точно нежданно обрел старшего брата - и должен покинуть его, уехав далеко за море...

   Я тоже заплакал. Я обещал Исидору, что в скором времени приеду снова: хотя не имел представления, как теперь повернется моя судьба.

   Мы прожили в Коптосе целый месяц - и через четыре дня после возвращения отец велел нам с матерью и сестрой собираться домой. Теперь мы должны были сесть на критский корабль, который снова доставит нас на Крит, а там мы найдем судно, которое пойдет до Родоса.

   Заработок отца был очень неверным - хотя добывал он деньги собственной и чужой кровью... Однажды Никострат мог погибнуть ни за что, защищая очередного восточного толстосума, который будет глядеть на всех нас как на тупых варваров, способных только продавать свои мечи!..

   Я молчал: если отец ничего не мог с этим поделать, я и подавно не мог.

   В последний день мы с Исидором сходили вдвоем искупаться на реку. А на берегу, уже надев свою повязку-схенти, он сказал, еще более серьезный, чем обычно:

   - Я хочу дать тебе с собой бога-охранителя.

   Из складок своей набедренной повязки Исидор извлек очень красивую фигурку жука-навозника, выточенную из лазурита и оправленную в серебро.

   - Это скарабей - утреннее воплощение светозарного Ра, живущего вечно... И те, которые носят такой амулет, получают частицу его бессмертного могущества.

   Я уже знал, что египтяне чтят богов самого причудливого и даже порою отвратительного облика - в виде людей со звериными головами, и просто в образах зверей: крокодилов, и бегемотов, и шакалов. Но теперь у меня язык бы не повернулся сказать что-нибудь непочтительное о древних хранителях этой земли - в Коптосе, среди рыжих песков, под щедрым и безжалостным солнцем, я ощущал их мощь так же, как Исидор.

   Однако дар его я отклонил.

   - Благодарю тебя, брат. Но, видишь, - у меня уже есть бог-покровитель.

   Я показал на своего критского бычка, висевшего на груди.

   - Это мне подарила мать! Может быть, твой скарабей сильнее... но я не могу его взять.

   Исидор кивнул понимающе и серьезно.

   - Мой отец тоже говорил, что у человека может быть только один главный бог - бог его сердца.

   Мы обнялись. Потом в молчании вернулись домой, и я принялся собирать вещи. До самого отъезда мы с Исидором больше не говорили; однако бабка Поликсена неожиданно зазвала меня к себе. Она тоже хотела сделать мне прощальный подарок.

   Она протянула мне футляр из навощенной кожи в виде трубки - в таких держат книги, особенно при перевозке.

   - Здесь свитки, которые послужили бы украшением библиотек многих богачей, - сказала госпожа. Она улыбнулась. - Ты пока не оценишь их, но с возрастом обязательно.

   Я низко поклонился. Я ожидал, что бабушка скажет еще что-нибудь... ну, о том, о самом важном. Но она хранила молчание; и тогда я ушел.

   Они провожали нас все трое - госпожа Поликсена, ее муж и их сын: госпожа одолжила нам свою барку до Навкратиса. Когда гребцы ударили веслами, я обернулся и увидел, как Исидор махнул мне рукой: я с улыбкой махнул ему в ответ, но крикнуть ничего не успел. Течение увлекало нас стремительно - и вот уже Коптос остался позади.

   У меня на сердце стало тяжело, и я сидел на палубе, мало что вокруг замечая. Мы плыли весь день, а на ночь пристали к берегу: я ни с кем не разговаривал. Но на другое утро, когда мы, купив еды в ближайшем селении, продолжили путь, ко мне подсела Гармония.

   Никакого желания забавлять сестренку у меня не было; и я довольно неприветливо буркнул:

   - Что тебе нужно?

   - Мама заболела, - ответила она.

   Большие голубые глаза Гармонии были серьезны, а личико вытянулось. Я привскочил; а потом встал, схватившись за палку:

   - Как заболела? Что с ней?

   - Наверное, отравилась, - сказала Гармония. - Я видела, как ее тошнило утром в каюте, а потом она была такая слабая - и сейчас сидит и не встает. На солнце совсем не выходит: говорит, что ей от него плохо!

   Я бросился к каюте. Матушка отравилась?.. После того, что я услышал от бабки Поликсены и Исидора, мне представлялись всевозможные козни и злодейства, угрожавшие нашей семье. Неужели враги добрались до нас?

   Я распахнул дверь каюты; но тут вдруг на пути у меня и сестры встала Корина. Рабыня прижала палец к губам.

   - Хозяйка только что уснула! Не тревожьте ее!

   Корина вытолкнула меня вон, прежде чем я успел возмутиться; потом схватила за руки меня и Гармонию и отвела подальше, на нос судна. Там мы и сели.

   Я был очень обеспокоен и негодовал. И когда Корина опустилась рядом со мной, я спросил:

   - Матушка больна?

   Корина ответила:

   - Нет.

   Мы с Гармонией недоуменно переглянулись; а потом моя сестренка воскликнула:

   - Так что же с мамой?

   Корина огляделась по сторонам. А потом приобняла нас обоих за плечи, сблизив наши головы, и заговорщицки сказала:

   - Афродита подарила вам братика или сестричку, мои маленькие господа. У вашей матушки скоро родится ребенок!

   - Ой! - воскликнула Гармония.

   А потом захлопала в ладоши:

   - Я хочу сестричку, я буду с ней играть!

   Я тоже был и ошарашен, и рад. Но я отнесся к такой новости куда серьезнее.

   - А можем ли мы иметь столько детей? - спросил я нашу служанку и няньку.

   Корина глубоко вздохнула.

   - Это уж как боги нам судили, мой ягненочек. Думаю, больше они госпоже детей и не пошлют.

   Я забыл сказать - что моя мать была на несколько лет старше отца. И хотя Эльпида выглядела моложе своих ровесниц, а Никострата невзгоды и превратности воинской службы сделали старше, я знал о такой разнице между ними; и понял, о чем говорит Корина.

   Потом я все же пробрался в каюту, спросить матушку о самочувствии. Она поняла, что мне обо всем сказали, и была рада своему положению; однако эта беременность сделала ее больной, теперь я сам видел. Мама больше не уделяла столько внимания Гармонии, и сестра, чувствуя себя обделенной, стала вязаться ко мне.

   Я поиграл с ней в ее тряпичные куклы, а потом попробовал рассказать сестре сказку о древнем фараоне и его великой гробнице: одну из тех, что так много знал Исидор. К своему удивлению, я понял, что это мне даже нравится, - особенно то, что малышка Гармония внимала мне с открытым ртом. С ней я ощущал себя сильным и всеведущим.

   Однако, когда мы снова очутились на корабле посреди океана, мы все опять превратились в испуганных и слабых смертных. Маме сперва было так плохо, что она все время проводила бы внизу, если бы ее не тошнило; а Гармония начала плакать, увидев такую немочь матери и вспомнив о пиратах. Я, сам борясь с дрожью и дурнотой, принялся успокаивать сестру. От этого нам обоим полегчало.

   Отец больше не был связан службой, но большую часть времени тоже проводил на палубе: чтобы встретить угрозу в числе первых, если таковая возникнет. Я так и не узнал, что Никострат думает о грядущем прибавлении в своем семействе.

   Однако плавание наше было бестревожно, и мама понемногу оправилась. До Родоса мы добрались к началу осени.

   Мне предстояло опять вернуться в школу - к моим прежним товарищам, которые то шпыняли и изводили меня, то не замечали вовсе. Но я опять ощущал себя новым - безвозвратно изменившимся после путешествия в Египет.

   Эта часть моей жизни закончилась, и я готовился с трепетом развернуть следующий свиток: как один из папирусов бабки Поликсены.

   6 Систр - древний ударный музыкальный инструмент, род трещотки. В Египте использовался во время религиозных церемоний.

ГЛАВА 8

В подаренные Поликсеной книги я заглянул, как только мы оказались дома. И очень разочаровался - это был не эллинский язык и даже не иероглифы, а мудреная египетская скоропись, образцы которой мне показывал Исидор. Бабка посмеялась надо мной?..

   Я сгоряча хотел даже отдать эти свитки на хранение матери, но спохватился. Нет: я приберегу их, пока не буду способен прочесть все сам!

   Жизнь вернулась в прежнее русло: я ходил в школу, занимался дома гимнастикой с учителем и музыкой - с матерью. Но вот только собрания чужих мужчин у нас в доме больше не устраивались. Я видел, как растет живот моей матери, и гадал, кого она произведет на свет. От этого зависело так много!

   Воспоминания о Египте и об Исидоре сперва мучили меня, как несбывшаяся мечта... как невосполнимая потеря: но дети быстро забывают пережитое, ища нового. Спустя пару месяцев мне начало казаться, что все это мне только приснилось. Особенно та небывальщина про персов и про ионийское царство, которую рассказала мне госпожа Поликсена. Вы замечали, быть может, - что правда, о которой нельзя говорить ни с кем, кроме себя, однажды начинает представляться ложью; и правдой кажется ложь, повторенная многими?..

   Отец долго жил с нами, но зимой опять куда-то отлучился. Мама объяснила мне, что у нас достаточно денег, чтобы взять в аренду садовый участок: хотя купить землю на Родосе нам не позволят. Вот отец и занялся этим, чтобы нас обеспечить.

   - А надолго мы получим эту землю? - спросил я, когда матушка растолковала мне суть сделки.

   Эльпида пожала плечами.

   - Как выйдет. Если дадут хотя бы на три года вперед, это будет очень хорошо.

   Никострат вернулся довольный и сказал, что сделка состоялась: и теперь мы три года подряд будем получать долю от продажи урожая винограда и оливок, который созреет у помещика - владельца этих угодий. А на более отдаленный срок никто из нас не загадывал.

   Весной у матушки родилась вторая дочь, которой дали счастливое имя Пандиона - «Любимая всеми богами». После родов мама долго оставалась в постели; и когда она встала, то начала надевать широкие азиатские одежды с драпировкой, скрывающие фигуру. Как-то матушка в шутку пожаловалась мне, что у нее только глаза, руки и голос остались так же хороши, как раньше, - и я видел, как печалит ее утрата красоты...

   Но для отца Эльпида всегда была прекраснее всех. И для меня тоже.

   Летом Никострат вдруг заявил, что хочет отправиться в Спарту; и тогда мама сказала, что должна плыть с ним. Я догадался, зачем: они хотели повидаться с Лакоником, с моим братом, которого там воспитывали опекуны - и совсем скоро должны были отдать в агелу(7)!

   - Возьмите и меня! - воскликнул я, охваченный жгучим желанием повидать этот суровый край, где делают настоящих мужчин.

   Отец посмотрел на меня долгим взглядом - а потом покачал головой.

   - Тебе это ни к чему, Питфей. Твой брат совсем тебя не помнит.

   Я хотел пылко возразить; но тут вдруг осознал причину, по которой Никострат не может взять меня в Лакедемон, и опустил голову, онемев от стыда.

   - Я понимаю, - пробормотал я. Теперь отец смотрел на меня с с жалостью, которую испытывал нечасто - и которая была мне как острый нож.

   Матушка быстро подошла ко мне и потрепала по плечу.

   - Ты нужен дома, Питфей, слышишь?.. Ты будешь за старшего. И присмотришь за Гармонией и за малышкой.

   Я кивнул; и постарался приободриться. Это был второй случай, когда меня оставляли дома совсем одного - не считая слуг. В первый раз отец с матерью ездили в Египет, когда мне было пять. Но, конечно же, в девять с половиной лет мне следовало отвечать за сестер наравне с нашими взрослыми рабами, если не больше!

   - С девочками ничего не случится, - обещал я, заставив себя улыбнуться. Мама поцеловала меня и назвала своей опорой...

   Едва только мы проводили родителей, как я начал тревожиться за них: мне ли было теперь не знать, какие в море опасности! И что ждет моего отца и мать в Элладе? Эта земля была мне незнакома, но, по слухам, она совсем не походила на наш плодоносный, златообильный остров!

   Однако времени для тревоги у меня почти не осталось. Без матери мне и вправду пришлось помогать нашим рабам в делах, а особенно Корине с Пандионой, которой не было еще и полугода. Мама до отъезда нашла для младшей дочки кормилицу, и нередко Корина просила меня приглядывать за этой кормилицей - потому что чужая женщина всегда может сделать ребенку зло, даже если ей платят. И Гармония тоже постоянно требовала моего внимания.

   Я вдруг осознал, что если отец не доживет до того времени, как мои сестры вырастут, именно мне придется выдавать их обеих замуж и собирать им приданое; и мне придется содержать наш дом и рабов. А я не знал ничего, кроме своей музыки и песен, и не имел даже товарищей в своем городе. А если родители уже в этот раз не вернутся из-за моря?..

   Но они вернулись, и привезли нам всем подарки, считая и слуг: на обратном пути отец с матерью побывали в Коринфе. О нашем с нею родном городе мама рассказывала мне много, но о Спарте и моем младшем брате - в двух словах.

   Когда мне исполнилось десять лет, Эльпида возобновила свои симпосионы: и теперь время от времени приглашала меня спеть и сыграть для гостей. Я смущался лишь постольку, поскольку смущался своего увечья. Однако я умел всех слушателей заставить забыть о своей ущербности. Богатые знакомцы матери даже делали мне дорогие подарки... и матушка разрешала их принимать: потому что не видела в глазах этих дарителей того, что они испытывали к более смазливым и соразмерно сложенным мальчикам моего возраста.

   Через год случилось событие, потрясшее всю ойкумену, - битва при городе Марафоне, в которой афиняне в союзе с платейцами наголову разбили великое войско персов на море и на суше. Это была первая большая победа над силами Дария!

   Мальчишки в моей группе гудели, как пчелиный улей: каждый жалел, что он еще не взрослый и не мог принять участие в том сражении, и каждый мечтал задать жару персам. Молчал один я. И, конечно, любви товарищей ко мне это не способствовало.

   Когда я шел в тот день домой, повторилось событие четырехлетней давности... на меня опять попытались напасть, чтобы проучить. Мои сверстники были уже достаточно велики, чтобы не кидаться всем скопом на одного: теперь меня за углом поджидали двое, одним из которых был рыжий Ксантий. Но они не учли того, насколько я изменился за эти годы.

   Я набросился первым - я пустил в ход палку, без малейших колебаний: мгновение, и мой рыжий враг уже лежал на земле, скуля от боли. Второй неумело напал на меня сзади, схватив за шею: я ударил его затылком в лоб, а потом локтем двинул под ложечку поднявшегося Ксантия. Кончилось тем, что оба с позором улепетнули.

   Надо сказать, что, помимо учителя гимнастики, со мной теперь занимался отец: Никострат поучил меня драться без жалости и даже орудовать деревянным мечом. И он признал, что «для такого, каков я есть» я делаю неплохие успехи...

   К тому времени, как мне сравнялось двенадцать, Никострат бросил свое ремесло - он больше не нанимался в охранники. Он сказал, что теперь мы можем себе это позволить: мы получали некоторый доход с арендованной земли, срок пользования которой был продлен еще на три года, и наша семья сколотила приличное состояние.

   А может, на отца так подействовали события при Марафоне - он понял, что больше не может продавать свой меч. И, уж конечно, причиной была не утрата сил и мастерства: Никострат по-прежнему мог посрамить большинство родосских мужчин. Он, как и раньше, многие часы проводил в гимнасии, участвовал в состязаниях и, разумеется, в воинских учениях, которые по нескольку раз в год проводились для всех граждан города Линда.

   Но скоро перемены, происходившие со мной, опять отвлекли меня от окружающих событий. Я становился юношей: ко мне начали приходить прекрасные и бесстыдные сны, после которых я вскакивал и, весь в поту, бежал среди ночи во двор к фонтану. Я совал голову под его струи и торопился отстирать пятна на своих простынях, пока их не нашла Корина...

   У меня ломался голос - я сознавал, что могу навсегда утратить свой единственный божественный дар. Меня снедало беспокойство, как всех мальчиков моих лет: как и другие, я с небывалой доселе силой возжаждал любви, обладания, возжаждал целого мира. Но стена, которая разделяла меня и моих школьных товарищей, величавших меня «выродком» и «Гефестионом», теперь только упрочилась.

   Я знал, что некоторые из парней, побогаче, уже похаживали к блудницам; а иные образовывали пары друг с другом. Кое-кто из мальчишек принимал ухаживания старших юношей и взрослых мужчин.

   Однако у меня не было друзей, которые могли бы меня совратить; и никакое любопытство и плотское томление не заставили бы меня переступить порог продажной женщины.

   Высшим примером для меня была чистая жизнь моих родителей. И теперь я начал исподволь мечтать о такой же любви... хотя это было для меня не главным. Я впервые захотел испытать себя по-настоящему - как мужчина.

   Когда мне сравнялось четырнадцать лет, мое решение созрело. Я пригласил для разговора отца и мать в общую комнату.

   - Я хочу снова отправиться в Египет. А сперва побывать на Крите, - заявил я им.

   - Один? - воскликнула матушка.

   Я улыбнулся.

   - Разумеется, если вы не пожелаете плыть со мной. Но, кажется, об этом не было речи.

   Эльпида покачала головой. Отговаривать меня она не стала - однако взглянула на мужа, ожидая его суда.

   Никострат смотрел на меня так, точно впервые видел: с удивлением и ожиданием, и даже одобрением.

   - А есть ли у тебя деньги на такое путешествие? - спросил он.

   - Да, - заявил я с правомерной гордостью. Деньги я копил все эти семь лет, я был бережлив куда более, чем мои сверстники. А когда мы начали получать доход от урожая, часть его, по настоянию матери, стала отходить мне - как старшему сыну и наследнику, в расчете на будущее.

   Матушка встала с места.

   - Ну что ж, если ты чувствуешь себя готовым... благословляю тебя, милый.

   Она со слезами протянула мне руки. Но я опять посмотрел на отца.

   Однако Никострат не ответил мне напрямую: он ответил матери на ее немую мольбу.

   - Если он вырос, пусть поступает, как ему заблагорассудится.

   И опять в лице отца я прочел больше, чем он хотел бы показать. Но я поклонился им обоим со сдержанным достоинством и, не тратя более слов, повернулся и вышел из комнаты.

   Позже мама пришла ко мне, и мы пошептались - обсудили, когда мне лучше отплыть. В любом случае, следовало дождаться тепла. Я решил, что отправлюсь в конце весны.

   Я начал мечтать об этом, как все путешественники, - томясь счастливыми предчувствиями, которые далеко не всегда сбываются. Я впервые за долгое время вспомнил своего египетского родича и друга... и с удивлением понял, что совсем не скучаю по нему. Я не скучал по тому мальчишке, которым Исидор был и которого я уже значительно обогнал: я жаждал увидеть юношу, которым сын моей бабки должен был стать!

   Вполне возможно, что он уже женился или нашел себе невесту. Я знал, что египтяне ценят семейные узы гораздо более, чем греки. Но, так или иначе, эта новая встреча должна была много принести нам обоим.

   И вот, наконец, настал день прощания - с родными... и с детством. Я настоял, чтобы меня не провожали до причала: боялся расчувствоваться в неподходящее время.

   Во дворе нашего дома, у фонтана и старой гермы, я обнял и поцеловал мать и сестер, полюбовавшись ими. Гармония уже стала красавицей, а сероглазая тихоня Пандиона обещала ею стать. Корина тоже обняла меня и благословила.

   Отцу я только поклонился; и он кивнул мне в ответ. Этого между нами было достаточно.

   Я вскинул на плечи тяжелую котомку; поправил пояс, набитый деньгами. Посох у меня был новый, тоже из бука - но гораздо тяжелее прежнего. Внутри резного набалдашника в виде совы был устроен добавочный тайник для денег: так придумала Эльпида.

   Отец на прощанье вручил мне трехгранный кинжал - без украшений, в скромных черных кожаных ножнах, зато целиком из железа. Разумеется, меча мне не полагалось; но такому подарку я очень обрадовался. Я сумел бы пустить его в ход - и Никострат тоже это знал.

   Наконец я надел болтавшуюся у меня на спине большую соломенную шляпу от солнца - как все эллинские путешественники: это помогло мне собраться с духом. Я кивнул всем и, покинув перистиль, вышел через коридор на улицу.

   Сбежав по ступенькам, я в последний раз приостановился и обернулся на красные колонны нашего портика.

   А потом, сморгнув слезы, пустился в путь. Шагая по улицам Линда, мысленно я уже был далеко впереди: я опять, как мальчишка, предвкушал новые встречи и приключения. Однако я и вообразить не мог, какие встречи это путешествие принесет мне.

   7 Агела - школа для спартанских мальчиков (первый этап обучения), с 7 до 12 лет.

ГЛАВА 9

Я купил себе место в трюме критского корабля - договорившись с триерархом-минойцем заранее, я получил особую деревянную бирку. Теперь я поднялся по мосткам и расплатился с капитаном, которого звали Талассий: невысокий, очень смуглый и живой, как ящерица, он заулыбался, оглядывая мальчика с посохом и в шляпе. Я, будучи дорийцем по отцу и по матери(8), уже почти сравнялся ростом с этим критянином.

   - Далеко ли держит путь столь смелый муж? - полюбопытствовал он, когда мы оказались в расчете. Конечно, было удивительно, что я плыву без сопровождающих.

   - Далеко. Но сначала сделаю остановку у вас на Крите, - хмуро ответил я.

   - Ну, тебе в любом случае придется ее сделать, - рассмеялся триерарх, приглядываясь ко мне еще внимательнее. Многие путники брали с собой посохи; но этот остроглазый Талассий, конечно, заметил мою хромоту.

   Мать предупреждала меня, что критяне болтливы и, на первый взгляд, легкомысленны - однако при этом большие плуты. Так что я всем своим видом показал, что не желаю продолжать разговор: я отошел на нос судна и, скинув свою котомку и плащ, постелил себе у борта, подальше от гребцов.

   Однако триерарх уже давно забыл о моем существовании: он покрикивал на матросов, ставивших паруса, и торопил других, заканчивавших погрузку. Наконец корабль снялся с якоря... и вот тогда я вскочил на ноги, жадно впиваясь глазами в очертания берега. Я мог никогда больше его не увидеть!

   Древний храм Афины Линдии на акрополе поблескивал белым мрамором и позолотой; розы, давшие имя острову, усыпали холмы... а вон там, за гребнем, осталась оливковая роща, которая временно принадлежала нашему семейству...

   Полоска синей воды между мною и берегом все ширилась: я внезапно вспомнил, что нужно принести жертву морскому хозяину, дабы снискать его милость. Но триерарх Талассий уже сделал это за нас всех!

   Мысль о критянине, в чьих руках теперь находилась моя судьба, одновременно разозлила меня и придала мне бодрости. Я плюхнулся обратно на горячий палубный настил; потом пошарил в своей котомке и вытащил фляжку с хиосским вином. Мать дала его мне с собой, хотя по возрасту мне полагалось пить только сильно разбавленное, и то - по праздникам.

   Но у меня был торжественный день! Сделав пару глотков крепкого сладкого нектара, я немного плеснул за борт - совершил возлияние Посейдону. Потом я убрал все назад и снова затянул завязки сумки.

   Я хорошо помнил, что воду нужно беречь, и вино - тоже: может понадобиться для ран. На случай ранения или болезни мама положила мне еще и мешочек с травами и дорогую хиосскую мастику: превосходное лекарство, как наружное, так и внутреннее.

   Скоро берег пропал из виду, и я ощутил невольный страх: теперь я остался один на один с этой бескрайней стихией.

   Я сжал в кулаке золотого бычка, и это укрепило мой дух. Критский бык спасал меня уже не раз: и теперь приведет домой. Теперь я твердо в это верил!

   Устроившись поудобнее на разостланном плаще, я оглядел своих попутчиков, на которых сперва не обратил внимания. Несколько полунагих смуглых людей, в одних пестрых поясах-повязках, сидели на корточках и оживленно болтали: их волосы, разделенные на волнистые пряди и смазанные маслом, блестели как змеи. Похоже, они были минойцы или полукровки. Пара родосских греков в белых гиматиях расположилась подальше - эти бородатые и степенные мужи тоже были заняты беседой. Никому не было до меня дела.

   Я поежился, в полной мере ощутив последствия своего опрометчивого решения. Неужели до самого Египта я так и буду один?..

   Я почти решился попытаться завязать с кем-нибудь из спутников знакомство; и уже хотел встать, опираясь на посох. Но тут вдруг кто-то присел рядом со мной.

   Невольно вздрогнув, я повернулся к этому человеку: это оказался сам триерарх Талассий. И теперь я почти обрадовался ему.

   Я хотел встать, из почтения к старшему, но миноец жестом удержал меня.

   - Сиди, юноша. Ты и так не очень-то устойчив, как я погляжу, - он весело оскалился, заставив меня задрожать от гнева. Пусть я еще мальчишка и, вдобавок, хромой - такого тона я никому не спущу!

   - Что тебе нужно... триерарх? - спросил я, стискивая зубы. Невольно я огладил резную совиную голову на набалдашнике: хотя отлично сознавал, что поднять руку на начальника корабля посреди моря было бы самоубийством.

   - Не злись, - Талассий заметил мое движение. А потом вдруг цапнул меня за запястье: рука у него была сухая и сильная, как клещи.

   - Я вовсе не хотел тебя обидеть, только познакомиться! - сказал критянин. - Я уже знаю на моем судне всех, кроме тебя, - а ты назвал только свое имя.

   Я теперь не сомневался, что при желании он бы справился со мной играючи; и мне самому уже сделалось стыдно за несдержанность.

   - Я Питфей, сын Никострата... из города Линда, - сказал я, потупившись. - Я плыву на Крит, чтобы взглянуть на древние храмы великой богини, а потом отправлюсь в Египет.

   Это все прозвучало, как мне показалось, очень по-детски; я покраснел. Но триерарх надо мной не смеялся - он снова внимательно меня разглядывал: и рассмотрел мой амулет.

   - Такие украшения у нас делали тысячу лет назад и еще раньше, - сказал Талассий. Он протянул руку и тронул моего бычка. - У тебя на Крите есть родня или знакомые?

   Я мотнул головой: даже слишком поспешно.

   - Нет, никого, господин.

   Талассий улыбнулся.

   - Ну что ж, тогда я могу свести тебя с одним моим старым товарищем, который поможет тебе устроиться. Он тоже моряк и начальник кораблей - его зовут Критобул. Зуб даю, ему понравится твой оберег!

   И миноец захохотал, довольный своим остроумием. Я сразу рассердился и очень растерялся. Может, это какое-то мошенничество? Но в чем подвох? У меня, конечно, имелись с собой деньги - но для капитана грабить таким странным способом...

   Неожиданное воспоминание заставило меня похолодеть. Критобул! Матушка говорила, что у нас был знакомый моряк-критянин с таким именем: но больше она ничего о нем не рассказывала. И мы уже давно не имели дела ни с какими критянами.

   И тут я решился.

   - Благодарю тебя, господин. Я принимаю твое предложение, - сказал я, посмотрев в дерзкие светло-карие глаза собеседника. - Я могу...

   Я запнулся, протянув руку к поясу с деньгами. Право, я совсем не знал, как заплатить за такое великодушие.

   Талассий, широко улыбаясь, хлопнул меня по плечу.

   - Не обижай меня, мальчик. Я помогаю тебе, потому что ты мне понравился, - он склонился ближе и опять коснулся пальцем моего амулета. - И потому, что ты чтишь нашу великую богиню! - прибавил триерарх совершенно серьезно.

   Я прикрыл глаза, ощущая, как жжет меня фигурка быка. Это было одно из тех мгновений, которые проносятся через всю жизнь: я почувствовал свою мойру(9) - прикосновение судьбы...

   Когда Талассий ушел, я снес свои вещи в трюм, где находилось мое спальное место, и прикрыл холстиной. А потом немного обследовал корабль - сунулся куда было можно; свесившись через борт, рассмотрел гребцов на нижней палубе. Меня удивило, что это, по всей видимости, были вольные люди: и, судя по небольшому росту и комплекции, тоже критяне или критские греки!

   Здесь не было ни барабанщика, задававшего ритм, ни надсмотрщиков: и это, надо сказать, мне понравилось. Команда Талассия, похоже, трудилась слаженно и охотно - и, весьма возможно, его приятель Критобул тоже был неплохой человек и хороший хозяин своим людям...

   Потом, опять устроившись на палубе, я достал свою кифару, которую принес с собой: она занимала значительное место в вещевом мешке. Инструмент было вредно держать в сырости - а пальцы быстро теряли гибкость и чувствительность, если их не упражнять. Дома я даже занимался плетением из лозы и соломки, чтобы оставаться в форме.

   Я надел на большой палец костяной плектр(10) и попробовал защипнуть струны.

   И тут, на мою беду, мимо опять проходил Талассий - ему, казалось, всегда до всего было дело...

   - Э, да он музыкант! - воскликнул миноец так, что на его голос обернулись все, кто сидел и стоял поблизости. - А петь ты умеешь, малый?

   Я встал с места, стараясь не покраснеть.

   - Да, господин!

   Талассий засмеялся, поправив повязку на лбу.

   - Ну так спой нам! Поплывем веселей! Верно, ребята?

   Матросы и гребцы согласно зашумели.

   Я хотел было решительно отказаться; но на меня смотрели уже все... и триерарх обещал мне такую услугу. Я кивнул.

   - Хорошо, только кифара для этого не годится.

   Я убрал свой драгоценный инструмент. Потом выпрямился и, тряхнув отросшими волосами, запел задорную песню о фиванцах, отправляющихся в поход: эти бравые воины всегда сражались, ели и спали вместе. Местами она была откровенно непристойной - но матросы отвечали на соленые словечки громовым хохотом, а скоро начали подтягивать.

   Песня понравилась всем. Я поклонился, подождал, пока стихнут хлопки... а потом завел другую, в том же роде. Я исполнил несколько веселых кабацких песенок; а после взял в руки кифару и начал мелодию серьезнее и торжественнее - пеан(11) Аполлону. Я завладел настроением этих незнакомых слушателей - и даже голос ни разу не сорвался, как бывало в отроческие годы.

   Когда я устал и смолк, кто-то поднес мне своего вина; а потом несколько критян и один родосец бросили мне монетки, медные оболы. Очевидно, они посчитали, что я этим кормлюсь.

   Что ж, не самое худое призвание. Я поклонился, подобрал медяки и сел, чтобы передохнуть и подумать, о чем петь дальше.

   Триерарх подошел ко мне снова.

   - Отлично поешь, Питфей из Линда! Кто твой учитель?

   - Моя мать, - признался я после паузы. - Эльпида из Коринфа.

   Он сперва изумился, конечно. А потом сказал:

   - Счастлив ты, имея такую мать. И я рад, что узнал тебя.

   Когда завечерело и судно замедлило ход, я спел еще - несколько лирических песен, которые особенно любила Эльпида. Я растрогал слушателей и сам прослезился, думая о доме...

   Я вернулся в трюм; поужинал сухим сыром с ячменным хлебом и водой, а потом улегся, подложив под голову плащ. Спал я крепко и без сновидений.

   На другой день я опять выступал: я уже спел все песни, что знал наизусть, и начал повторяться. Но и по второму разу принимали их хорошо, даже еще лучше. Однако я отметил для себя, что знаю маловато, - надо все время пополнять свою копилку; а то и начать сочинять песни самому.

   До Крита я неплохо скрасил время своим попутчикам; и сам разбогател на несколько драхм. Триерарх же проникся ко мне дружескими чувствами - и я совсем перестал в нем сомневаться.

   Когда пришло время сходить на берег, Талассий велел мне:

   - Подожди меня вон у той скалы. - Он показал на место в тени, в стороне от толкучки. - Я сразу же провожу тебя к моему другу и представлю ему.

   Я дождался, пока миноец освободится. Потом он приблизился, дружески улыбнулся мне и сделал знак; и мы вдвоем направились в город. Очевидно, этот Критобул жил поблизости от кносского порта, что было естественно для моряка.

   Мы прошли совсем немного, когда Талассий указал мне вперед, на аккуратный приземистый белый дом, к которому вела тропинка, петлявшая между кустов терновника.

   - Вот здесь он и живет. Постой-ка...

   Он замер. Дверь дома отворилась, и оттуда вышел критянин, очень похожий на самого Талассия: только постарше, с сединой в кучерявых волосах. С ним была высокая черноволосая девочка.

   Триерарх приобнял меня за плечи, поверх вещевого мешка.

   - Погоди, малый. Он сам к нам идет! Вот и познакомитесь!

   Мы стояли на пустой пыльной дороге и дожидались, пока Критобул и его спутница приблизятся. Во рту у меня пересохло, сердце сильно забилось. Я сам не понимал, отчего так сильно волнуюсь.

   И наконец Критобул увидел своего приятеля и меня.

   - Талассий, старина, вот так встреча! А это кто с тобой?

   - Питфей из Линда, юный странник и музыкант, - ответил мой покровитель. - Он всю дорогу услаждал наш слух, и теперь я хотел бы попросить тебя помочь ему устроиться у нас в Кноссе на несколько деньков. Если тебя не затруднит, конечно.

   - Питфей из Линда?..

   Критобул остановил на мне свои зеленовато-карие глаза, будто силился припомнить. Но потом широко улыбнулся и кивнул.

   - Что ж, рад знакомству. Я Критобул, триерарх. А это моя дочь Поликсена.

   Я впервые посмотрел в лицо черноволосой девочки, ровесницы Гармонии. У нее были зеленые глаза - цвета хризолита или моря в самой его глубине; и никого красивее я еще в жизни не видел...

   Я поклонился.

   - Хайре, - сказал я охрипшим голосом.

   Поликсена улыбнулась мне, видя, какое у меня сделалось лицо. И хотя я никогда не встречал ни ее, ни этого минойца, я готов был поклясться всеми богами, что Критобулу она не дочь.

   8 Коринфяне были дорийцами, как и спартанцы: отсюда во многом их историческая близость.

   9 «Мойра» означает «доля, участь».

   10 То же, что медиатор для современных струнно-щипковых инструментов.

   11 У древних греков гимн в честь бога или по случаю войны.

ГЛАВА 10

Критобул пригласил своего друга и меня в дом: я почти не сомневался, что он окажет нам гостеприимство, однако усиленно гадал, что кроется за его отношением ко мне. На Поликсену я смотреть больше почти не осмеливался... хотя всю дорогу ощущал на себе ее пристальный взгляд.

   Изнутри дом триерарха, как и снаружи, оказался скромнее, чем наш, - в нем сильно пахло травами, шалфеем и тимьяном, пучки которых были развешаны по стенам; беленые комнатки были меньше и заставлены всякими пестрыми безделушками, вероятно, местной работы. А может, и привозными. Казалось, хозяйка этого жилища не слишком заботится о порядке, да и самому триерарху нет до этого особенного дела: он балует жену время от времени, привозя ей гостинцы, а настоящий дом его - в море. И чужих эти люди, похоже, почти не принимали.

   Вы, конечно, удивитесь, как я все это понял так скоро? Я давно приобрел привычку оценивать обстановку, какой не было у большинства моих беспечных сверстников, - а времени присмотреться у меня было достаточно.

   Светловолосая хозяйка и ее единственная служанка подали нам угощение - и сразу же скрылись, как в самом благовоспитанном греческом доме; девочка тоже ушла. Я еще удивился, что женщины этого дома блюдут себя так строго, совсем не по-минойски.

   Однако за столом Критобул удивил меня снова - удивил несказанно: он предложил мне поселиться на те несколько дней, что я проведу на Крите, у него... Хотя видел меня в первый раз!

   - Ты заплатишь мне, как на любом постоялом дворе, если желаешь, - сказал миноец: он глядел на меня словно бы с какой-то тайной мыслью. - Но одному поселиться в гостинице тебе нельзя.

   - Почему? - строптиво воскликнул я, краснея от сознания положения, в котором оказался.

   Критобул и его товарищ переглянулись.

   - Потому что тебя там обчистят, если не прирежут, - серьезно сказал Талассий. - Ты, верно, слышал разные байки о критянах, в которых говорится, что тут у нас вор на воре? Так вот, половина из этого правда.

   Я был потрясен.

   - И ты так легко возводишь хулу на свой народ?

   Талассий угрюмо рассмеялся. Теперь он совсем не походил на того весельчака, которым был на корабле, когда неутомимо подбадривал свою команду.

   - То, что наши лучшие дни в прошлом, - это все знают, малый. Нас, детей Миноса, уже почти и не осталось на свете...

   - Ну, Талассий, это уж слишком, - вмешался Критобул. - И мальчику одному где угодно будет опасно... Я тебя не отпущу, - сурово сказал он мне, видя, что я потянулся за своей палкой и порываюсь встать. - Ты мой гость, и я теперь за тебя в ответе!

   Вот тут я уверился, что Критобул знаком с моим семейством - и вспомнил меня... У меня появилась слабость в ногах, когда я опять подумал о дочери моряка. Кто она такая? И что значит ее имя - только ли совпадение?..

   Но, конечно, спешить было никак нельзя; и нельзя было выдать себя при Талассии. Утолив голод сладкими ореховыми лепешками, я еще некоторое время подождал, пока мужчины пили вино, разговаривая о каких-то своих торговых делах и перевозках. Потом Талассий поднялся, с прежней веселостью попрощался с нами обоими... и когда дверь за ним хлопнула, я остался наедине с хозяином дома.

   Я не знаю, чего я ожидал, - какого-то откровения, как с бабкой Поликсеной? Но Критобул молчал, разглядывая меня. Потом полюбопытствовал, правда ли я музыкант и нравится ли мне это занятие. А когда я ответил утвердительно, спросил, не соглашусь ли я порадовать музыкой его жену и дочь.

   Конечно же, я согласился. Но теперь ощутил себя вправе задать встречный вопрос.

   - Господин, ты знал кого-нибудь из моей семьи? А может быть, и меня?..

   Лицо Критобула не изменило выражения - но зеленоватые глаза стали непроницаемыми. Он сказал:

   - Да, я знаком с твоими родителями, а тебя видел совсем маленьким. Вы жили у нас на Крите, когда тебе шел третий год.

   Я понял, что больше ничего не услышу... во всяком случае, сегодня.

   Поднявшись с места, я с поклоном поблагодарил триерарха. Но, несмотря на всю свою признательность и трепет перед этим бывалым человеком, я исполнился решимости прояснить то, что следовало прояснить немедленно.

   - Господин, я прибыл на Крит, чтобы увидеть храмы... и памятники старины, - я коснулся своего амулета. - Конечная моя цель - Египет. И я ни за что не хотел бы обременять твою семью долее необходимого.

   Критобул кивнул. Потом резко поднялся с места, как будто наш разговор тяготил его тоже.

   - Древние храмы и руины тебе может показать моя дочь. Она все здесь знает... и наши женщины ничем не стеснены, Питфей, - объяснил он, видя изумление в моих глазах. - Поликсена может гулять где угодно и с кем угодно.

   Почему тогда Поликсена так быстро спряталась при моем появлении? И почему Критобул сказал это без всякой радости?

   И тут я понял. Критобул боялся того, что Поликсена может рассказать мне, - и понимал, что это неизбежно... И Поликсена догадалась, кто я такой, как и ее отец!

   Я пытался скрыть свои чувства: получалось плохо. И Критобул сказал, видя мое замешательство:

   - Тебе не мешает помыться с дороги - Ариадна тебя проводит. Наша служанка, - с улыбкой пояснил он.

   Я невольно улыбнулся в ответ. Потом хозяин позвал Ариадну, и та отвела меня в облицованную синей плиткой купальню.

   Пока я скребком отчищал дорожную грязь и мылился особой белой глиной, которой пользовались в этом доме для умывания, я гадал, отчего у Критобула и его жены нет других детей. А может, есть, только они уже покинули дом? Или умерли?..

   Я надел единственный нарядный хитон, который у меня был с собой, - без вышивки, зато из голубого египетского льна, с серебряной опояской. Неожиданно я подумал, что такой наряд пойдет к моим глазам, и рассердился на себя. Что это на меня нашло?

   Но причесывался я тщательнее обычного, и старательно оправил платье, прежде чем выйти к хозяевам.

   Поликсена и ее мать, госпожа Геланика, ждали меня в общей комнате вместе с Критобулом. У Геланики оказались такие же удивительные зеленые глаза, как у Поликсены, - и хотя она была белокурой, сходство обеих не оставляло сомнений, кто они друг другу.

   Неужели госпожа... нагуляла эту девочку без мужа?..

   От такой мысли мои щеки вспыхнули; хотя на Крите, я думаю, подобное случалось частенько. И мужья даже не слишком обижались, при их вольности нравов.

   Но тут все было куда сложнее - я это чувствовал...

   Критобул попросил меня рассказать о себе. Ариадна принесла для всех воды с розовым маслом, и я утолил любопытство хозяев. Скрывать мне было почти нечего - да теперь и не имело смысла.

   Кроме того, разумеется, что я узнал в Египте...

   Критобул, его жена и дочь слушали меня очень внимательно - и с большим интересом; но о себе ничего не поведали, а спрашивать самому, как я понимал, было неуместно. Потом госпожа Геланика попросила меня достать кифару и спеть. Я подчинился с охотой.

   Игра моя пришлась им по душе - а Поликсена, та и вовсе, так и поедала меня своими глазищами. Хозяйская дочь по-прежнему казалась мне красавицей; но теперь ее красота начала представляться мне чуждой, опасной. Не такой, как у моей сестры. Я боялся сближаться с этой девочкой... боялся ее и себя.

   Настало время ужина - мы вместе поели вкусной чечевичной каши с сыром и оливками. Мы не произносили ни слова, и даже почти не поднимали глаз. Потом госпожа извинилась и ушла к себе.

   Я встал и поблагодарил хозяина, понимая, что теперь меня должны проводить спать. К своему удивлению, я увидел, что Поликсена осталась, - она стояла, сжимая пальцы и не сводя с меня глаз. А потом вдруг повернулась к Критобулу.

   - Я провожу гостя спать, отец.

   Я впервые услышал ее голос - красивый, как и все в ней, но с неприятными металлическими нотками. Как будто этой девчонке давно хотелось приказывать... но не было такой возможности.

   Критобул кивнул.

   - Конечно, Поликсена.

   Мы с Поликсеной вышли в коридор, и она проводила в меня в свободную угловую комнату, слева от прихожей. Там была кровать, уже застеленная свежим бельем; рядом, на столике, горела зеленая керамическая лампа в форме осьминога. И кровать оказалась не одна - по другую сторону от ночного столика стояло пустое ложе.

   Я вопросительно повернулся к Поликсене.

   Она улыбнулась и завела за ухо прядку, выбившуюся из черной косы.

   - Ты верно понял. Это комната моих старших братьев... они уже давно покинули дом.

   Девочка покачала головой - с каким-то странным горделивым сожалением. Любила ли она своих братьев, и были ли они ей родные? Сплошные загадки!

   Поликсена заботливо разгладила мои простыни, поправила подушку. Но уходить не спешила: она присела на пустую кровать, видимо, приглашая меня сделать то же. Я сел на свою постель, глядя на нее.

   Сердце мое стучало так, что отдавалось в ушах и даже в запястьях. «Ну же, говори», - мысленно взмолился я.

   Поликсена помолчала, качая ногой; потеребила витой серебряный браслетик, видимо, тоже борясь с волнением. Потом сказала:

   - Завтра мне разрешили сопровождать тебя на прогулке по городу... ты знаешь?

   Я кивнул.

   Поликсена улыбнулась - с каким-то тайным торжеством.

   - Вот и славно! Нам нужно поговорить. Я так давно хотела!..

   Она осеклась, будто сказала лишнее; и вскочила с кровати, одернув длинный хитон.

   - Доброй ночи, Питфей из Линда.

   Поликсена скрылась за дверью, захлопнув ее.

   Я медленно лег на свою постель: голова моя шла кругом... Что все это значит? Поистине, здесь меня подстерегает еще больше тайн, чем в Египте!

   Я долго лежал, раздумывая над всем этим; но так и уснул.

   Утром меня разбудила старая прислужница, Ариадна. Она была гречанка, а не минойка, несмотря на свое имя.

   - Хозяин ушел - а тебе, молодой господин, передал, чтобы ты позавтракал вместе с госпожой Поликсеной. Она тебя уже ждет.

   Я кивнул и быстро вскочил. Поспешил умыться и одеться - мой вчерашний голубой хитон был еще свежим и достаточно нарядным для прогулки с хозяйской дочерью. Она ведь не передумала?..

   Увидев Поликсену в общей комнате, я понял: нет, не передумала. Девочка в одиночестве сидела за большим столом, поставив на него локти; на ней был хитон с завязками на плечах, с пестрым рисунком - белым спиральным узором на синем фоне. Этот рисунок, как будто размытый, мне очень понравился. Волосы Поликсены, как и вчера, были заплетены в косу.

   Она улыбнулась мне, не вставая с места.

   - Садись и ешь. Потом мы пойдем гулять.

   Я, смущаясь, занял место напротив нее. Мы поели медовых лепешек, запили сильно разбавленным вином. Потом я взял палку... и замер, не зная, понадобятся ли мне деньги на прогулке.

   Я вернулся к юной хозяйке.

   - Я готов, госпожа! Веди меня!

   Поликсена так и просияла.

   - Идем!

   Она даже схватила меня за руку; но застыдилась и бросила. Девочка пошла первой, а я, с моим посохом, немного отстал. По тропинке, между колючих кустов, мы выбрались на дорогу, и там я нагнал мою проводницу.

   Мы остановились, точно на перепутье... Поликсена стояла, опустив голову, как будто не знала, что делать со мной дальше. И тогда я набрался смелости и обратился к ней первым.

   - Послушай, Поликсена! Ты хотела со мной говорить... и мне тоже есть, о чем спросить тебя. Если тебя это не оскорбит.

   Поликсена нахмурилась и сложила руки на груди, вскинув голову.

   - Ну?..

   - Мне кажется, что ты не родная дочь Критобула. Это так?

   Поликсена приоткрыла рот и отступила от меня с таким лицом, точно я ужасно оскорбил ее своими сомнениями.

   - Ну конечно, не родная! - воскликнула она. - Разве это не видно?..

   Я, как вчера в разговоре с Талассием, был поражен до глубины души. Девчонка так легко признается в бесчестье для своей матери - и в том, что она незаконнорожденная?.. Но внезапно, устыдившись себя и своих необоснованных черных подозрений, я подумал, что все это может иметь вполне пристойное объяснение: Критобул мог взять Геланику вдовой, с дочерью от первого брака.

   Я не знал, продолжать ли разговор на такую щекотливую тему; но Поликсена досказала сама.

   - Мой отец был персом благородной крови и древнего рода.

   Ну конечно... У меня словно пелена спала с глаз: этот высокий рост, столь нехарактерный для критян, гладкие черные волосы, высокий лоб, изящные руки и ноги... конечно же, Поликсена была наполовину азиаткой. И явно очень гордилась этим.

   Мы молча пошли дальше - но теперь удалялись от города, а потом, когда нам встретилась развилка, свернули в сторону от главного тракта. На дороге по-прежнему не было ни души, кроме нас двоих. Через некоторое время Поликсена сказала, не глядя на меня:

   - Ты хотел посмотреть древние храмы великой богини и солнечного быка - но там почти не на что смотреть. Все, что осталось от минойских капищ, ушло под землю. Однако я могу показать тебе другое. И рассказать!

   Она остановилась и обратила мое внимание на колоссальные руины царского дворца впереди, к которым мы, очевидно, и направлялись: мощные своды поддерживали толстенные красные колонны с синими полосами поверху. Мне сразу вспомнились легенды о лабиринте.

   - Говорят, что этот дворец был разрушен землетрясением, - Поликсена повернулась ко мне. - Но эти руины - самое великое, что осталось на Крите. Здешний народ давно измельчал.

   Не произнеся больше ни слова, девочка принялась карабкаться по выщербленным каменным террасам, которые вели ко дворцу, а я, помогая себе палкой, последовал за ней.

ГЛАВА 11

Когда мы достигли развалин, солнце оказалось прямо над головой; и большим облегчением было спрятаться от него в тень. Однако, пройдя между красными колоннами и задрав голову, чтобы прикинуть размеры полуразрушенного помещения, я ощутил озноб. Зал был высотой где-то в пять моих ростов. О таких циклопических постройках я только слышал, из уст Исидора и матери, - но никогда не посещал их сам...

   Как же критяне могли соорудить их, если древние минойцы не превосходили ростом нынешних? Наверняка не обошлось без вмешательства богов!

   - Ну, где ты там? - поторопила меня Поликсена откуда-то спереди: голос ее отдался эхом от стен.

   Я заставил себя идти за ней: девочка улыбнулась мне, когда я догнал ее. Мне стало ясно, что приемная дочь Критобула и вправду бывала здесь не раз. Возможно, даже одна. Чего тут бояться - разве что наступить на змею...

   Некоторое время мы шли молча: Поликсена уверенно сворачивала то вправо, то влево. Коридоры изгибались во все стороны, расширялись в залы, стены которых были покрыты яркими, сочными фресками. Я увидел портреты почти нагих юношей с ритонами(12) - их тела были изображены в красном цвете, на фоне синей воды; картины с плавающими рыбами и медузами; снова портреты юношей, собирающих крокусы... девушек среди лилий... Но ни одной сцены битвы. Отчего так?

   Но я не успел задуматься над этим - Поликсена вывела меня в просторный внутренний двор: на меня обрушился сноп света. Дочь Критобула и Геланики, пританцовывая, первой спустилась по широким ступеням портика... и, обернувшись ко мне, вдруг захлопала в ладоши.

   - Все! Теперь ты попался!

   Я даже попятился от ее слов: от этой торжествующей девочки на меня пахнуло холодом...

   - Что это значит? - воскликнул я.

   - Ты здесь заплутаешь один, - ответила Поликсена спокойно и даже дружелюбно, приближаясь ко мне: она снова поднялась на пару ступенек, так что оказалась почти на одном уровне со мной.

   Поликсена посмотрела мне в глаза, и я замер... А потом девчонка засмеялась.

   - Не бойся ты, я пошутила! Просто дорогу наружу найти и впрямь не так-то легко. Даже теперь, когда большая часть дворца обрушилась. А раньше, я так думаю, именно тут и был лабиринт Минотавра.

   Я огляделся: со всех трех сторон двора, кроме той, откуда мы пришли, стояли кирпичные здания с колоннами. Было непонятно, маскируют они другие входы или глухие стены. Я тяжело вздохнул.

   - Чего ты хочешь, Поликсена?

   Я уже понимал, что девчонка привела меня сюда неспроста.

   В ответ она предложила:

   - Давай присядем.

   Мы опустились на одну ступеньку, в тени.

   Поликсена немного помолчала, крутя браслет на правом запястье; потом сунула руку в замшевый мешочек, который, как оказалось, висел у нее на поясе, и вытащила фляжку с водой. Протянула ее мне, и я послушно глотнул: вода была с лимонной кислинкой. Потом девочка выпила сама и убрала свою фляжку.

   И, наконец, она заговорила.

   - Ты думаешь, что все критяне такие, как мой отец?

   Я изумленно взглянул на нее.

   - Я вовсе не... Я почти не знаю вас, - сказал я.

   Поликсена кивнула, сосредоточенно глядя перед собой и сминая свои мягкие серебряные браслеты.

   - Большинство теперешних критян - не минойцы, а дорийцы. Вроде тебя. Греки подчинили себе минойцев уже давно, - девочка вздохнула. - И коренных жителей, таких, как отец, осталось мало: их здесь притесняют... Дорийцы не хотят знаться с нами и устроили... свою олигархию, - не сразу вспомнила Поликсена трудное слово.

   Она вскинула голову.

   - Женятся они тоже между собой - а уж знатные семьи особенно разборчивые.

   Я нахмурился, взволнованный ее словами и тоном. Я начал догадываться, к чему клонит эта девочка, - и был поражен тем, что она вот так сразу...

   - Зачем ты мне это говоришь?

   - Затем... - Поликсена запнулась. Она вдруг притронулась к моему амулету и сразу отдернула руку. - Затем, что тебя привела сюда судьба! Разве ты сам не чувствуешь?..

   Она подняла лицо - глаза ее наполнились слезами, и казались изумрудными... Я боялся дышать, глядя на нее...

   - Отец... уже сватал меня, несколько раз, - произнесла Поликсена дрожащим голосом. - Он сказал тебе, что я свободна, верно, Питфей?

   Я кивнул.

   Девочка закатилась смехом.

   - Вот так штука! Конечно, он бы позволил мне выйти за того, кого я выберу, - а из кого мне выбирать?.. Критские дорийцы нами гнушаются - я видела, как они смотрели на меня, когда отцу удавалось залучить в гости кого-нибудь из этих господ. И ведь мы совсем не нищие, не подумай! Но мало того, что Критобул миноец, а моя мать ионийка... По мне сразу видно, что я персидской крови! Кто возьмет меня... кроме как в наложницы?

   Меня разрывали смешанные чувства... нежность, жалость к этой девочке, почти уже девушке, и негодование на то, что она задумала поймать меня в свои сети. Но какой еще у нее был выход?

   - А разве ты не можешь выйти замуж за минойца? Ведь среди них твой отец пользуется уважением? - спросил я.

   Поликсена возмущенно шмыгнула носом.

   - Греки тоже его уважают, и есть за что! Но породниться с нами - слуга покорный!

   Она сцепила руки и выпрямилась.

   - Я слишком высока для любого минойца. Скоро я перерасту даже отца. И те его соплеменники, кого я видела... у них теперь ветер в голове, они хотят от женщин только развлечений!

   Я погладил ее по плечу. Хотя я сознавал, что Поликсена играет на моих чувствах, жалость к ней возобладала. Она тут же всхлипнула и схватила меня за руку, стиснув ее горячими узкими ладонями.

   - Какой ты сильный... Но это не главное... нет, не главное!

   Она помотала головой так, что длинная черная коса хлестнула меня по лицу.

   - Что же главное? - воскликнул я.

   - Ты не пустой внутри - ты умеешь чувствовать. Умеешь любить. Я поняла это, когда ты вчера рассказывал о своем доме... а потом, когда ты запел...

   Поликсена поднесла мою руку к щеке и потерлась о нее; меня окатила горячая волна нежности. И чувственности, о которой это наивное дитя еще не имело понятия.

   Вдруг я осознал, что оставаться тут вдвоем нам небезопасно. Девочки и девушки бывают очень смелы с мужчинами - потому что еще не ведают, какую бурю они могут вызвать!..

   Я уже желал ее...

   - Поликсена! Нам нужно идти. Тебя хватятся!

   - Нет!

   Но она ощутила мое возбуждение и испугалась: мы встали вместе, сжимая друг другу руки. Я поцеловал ее маленькую руку.

   - Отведи меня домой, Поликсена.

   Она вырвалась и поднялась на несколько ступеней, оказавшись выше меня.

   - Так ты обещаешь? Даешь мне слово?..

   Я глубоко вздохнул - один раз, и другой. Больно ущипнул себя за руку. И наконец смог ответить достаточно спокойно.

   - Нам обоим нужно время. Понимаешь? Я слишком молод для женитьбы, даже для помолвки: мне еще нет пятнадцати. А ты совсем девочка!

   Поликсена яростно топнула ножкой, сверкнула глазами.

   - Я не девочка! С двенадцати лет уже выдают замуж, я знаю!

   - И это слишком рано. Так считают все благоразумные люди, - ответил я серьезно; а потом мягко улыбнулся. - Вот года через три...

   Поликсена смотрела на меня, опустив руки, - будто я только что произнес ей приговор... И вдруг я осознал, что едва не натворил.

   Да, я был дорийцем и сыном спартанца, - и, дав слово, я не мог взять его назад! Но я почти ничего не знал о девочке, с которой уже готов был обручиться! Особенно о том, чьей дочерью она была на самом деле!

   Поликсена ощутила перемену, которая произошла во мне.

   - Ты еще что-нибудь хочешь узнать? - спросила она почти робко.

   - Да, - ответил я, сжимая зубы. - Если уж ты... выбрала меня... - мне дались эти слова с трудом, - я хочу знать, чья ты дочь. И как твоя нынешняя семья попала на Крит.

   Я сел обратно на ступеньку и посмотрел на нее снизу вверх.

   - А еще - в честь кого тебя назвали!

   Поликсена несколько мгновений молчала, опустив длинные черные ресницы и побледнев. Потом спокойно произнесла:

   - Хорошо.

   Да, в этой девочке была твердость - и это уже теперь восхищало меня... И она была незаурядно умна. Поликсена спустилась и опять села рядом, обхватив колени руками.

   Она взглянула мне в глаза.

   - Меня назвали в честь Поликсены из Коринфа - царицы Ионии. Я попала на Крит вместе с матерью и отчимом во время ионийской войны, двенадцать лет назад, - мы бежали из Милета, когда я была совсем крошкой... А настоящий мой отец - персидский военачальник Надир, сын Мегабаза. С ним царица Поликсена сражалась при поддержке ионийцев и других могущественных персов. Тогда мой отец был убит, и мою мать спас триерарх царицы, Критобул, которому я стала дочерью...

   Губы девочки тронула улыбка.

   - Мне продолжать, Питфей?

   Я помолчал, осмысляя все это... потом кивнул.

   - Продолжай. Кажется, я готов слушать дальше.

   И Поликсена рассказала остальное - она говорила, пока солнце не скрылось за западными стенами дворца, а ступени, на которых мы сидели, не захолодали. Мы с моей новой подругой осушили ее фляжку с лимонной водой и проголодались.

   Когда Поликсена замолчала, я некоторое время сидел, приходя в себя от ее рассказа... а потом вскочил в ужасе.

   - Который теперь час?

   - Ах, да какая разница!

   Поликсена вскочила следом, оправляя свой измявшийся синий хитон с белыми спиралями.

   - Главное - согласен ли ты теперь?.. Скажи!

   Я прикрыл глаза... я ощутил, словно небосвод всей своей тяжестью со звоном обрушился на меня. И я сказал:

   - Да.

   Поликсена несколько мгновений смотрела на меня, как на небесного спасителя... а потом неудержимо засмеялась. А потом вдруг обхватила меня за шею и глубоко заглянула в глаза.

   - Теперь я буду ждать тебя, Питфей из Линда. И ты ко мне вернешься - слышишь?..

   Ей было всего двенадцать лет, но она смотрела на меня, как может только женщина смотреть на мужчину, - желая принадлежать мне, ввериться мне душой и телом... и, в то же время, она теперь ощущала свое право на меня. Я мог лишить ее этого права, только лишившись чести сам.

   Мы взялись за руки и пошли обратно, во тьму дворцовых помещений. Моя Ариадна не спасала меня из лабиринта - она завлекла меня в ловушку, и я запутывался все больше... Но такова была моя мойра.

   И мое счастье - шептало мне сердце...

   Вдруг Поликсена остановилась, сильнее сжав мою руку.

   - Ты странствующий музыкант... ты им будешь, правда? - прошептала она. - Ты возьмешь меня с собой в Элладу... и в Азию? Я так хочу увидеть Вавилон и Персеполь!

   Тут меня кольнуло страшное подозрение.

   - Поликсена, я не перейду на сторону Дария... даже ради тебя!

   Моя невеста нетерпеливо мотнула косой.

   - Разве я прошу тебя перейти на сторону Дария? Я лишь хочу, чтобы ты был на моей стороне!

   Я не нашелся, что сказать на это. И решил довериться судьбе - и своей спутнице.

   Мы в молчании добрались до выхода из дворца - снаружи смеркалось, но было не так поздно, как я уже опасался. Мне неожиданно показалось, что в лабиринте время течет особым образом... и чудеса его были явлены только нам двоим.

   Когда мы пришли домой, нас там, к моему большому удивлению, еще не хватились, - должно быть, Поликсена часто пропадала в своих излюбленных развалинах. Или же Критобул не побоялся отпустить дочь со мной так надолго... Но я ощутил сильный страх перед разговором с минойцем. Ведь он должен догадаться, что произошло?.. И, уж конечно, ее мать тотчас все поймет!

   Поликсена сразу ушла к себе, отказавшись ужинать с семьей, - сослалась на усталость; а мне пришлось остаться в обществе ее родителей. Похоже, я владел собой лучше, чем думал, - Критобул пристально посматривал на меня, но так ни о чем и не спросил. Госпожа тоже молчала.

   То, что случилось между мною и Поликсеной, осталось между нами - и все вокруг переменилось только для меня и для нее.

   12 Ритон - сосуд для питья, в виде головы животного или человека.

ГЛАВА 12

На другой день Поликсена предложила мне опять прогуляться к руинам кносского дворца. О нашем объяснении и тайной клятве мы не вспоминали - по молчаливому сговору.

   - Но ведь мы уже видели этот дворец! Я хочу взглянуть на другие! - воскликнул я с невольной досадой. Не век же мне гостить на Крите!

   Поликсена посмотрела мне в лицо... потом, зардевшись, отвела глаза.

   - Другие минойские дворцы подобны этому, только меньше... и они раскиданы по всему острову, - ответила она. - Ты же знаешь, как он велик! Отец не отпустит так далеко ни меня, ни тебя.

   Что ж, это было разумно.

   Поликсена улыбнулась.

   - А в моем дворце ты еще много чего не видел, поверь мне.

   «В моем дворце», ишь ты! Маленькая царевна без царства! И ведь я так и не сказал ей, что являюсь прямым потомком Поликсены-старшей и наследником ионийского трона... а сама девочка этого и не подозревала, как выяснилось вчера. Каждый из нас до сих пор знал лишь часть всей правды.

   - Ну хорошо, - уступил я. - Идем.

   Поликсена спросила разрешения у отца и явилась, сияя радостью, - в зеленом сборчатом хитоне с рукавами, которые прикрывали те же, что и вчера, серебряные запястья. Волосы она скрутила низким узлом на затылке. Ей шли любые наряды и прически.

   Заметив, как я поглядываю на нее, моя суженая залилась краской.

   - Наверное... Наверное, нам и в самом деле неразумно будет дальше видеться наедине, - сказала она с запинкой. - Но это в последний раз!

   Я улыбнулся.

   - Как скажешь. Здесь ты хозяйка.

   Мои великодушные слова привели ее в восторг. Как приятно было радовать ее - даже если бы мы не дали друг другу обещание, все равно!

   Поликсена показала свою поясную сумочку и похвасталась:

   - У меня тут целый обед! Мы можем опять бродить хоть до вечера!

   Я нахмурился: вот этого не стоило делать. Пусть даже одну такую прогулку со своей юной дочерью Критобул мне простил, злоупотреблять его доверием не следует. Но я промолчал - решив, что на сей раз сумею заставить Поликсену вернуться вовремя, если даже она сама не будет считать часы.

   Мы с Поликсеной вышли, держась на расстоянии друг от друга... потом, когда дом моряка скрылся за кустами, взялись за руки; но скоро нам стало неловко, и мы их разняли. То, что кажется самым желанным и правильным в одно время, в другое время вызывает только стыд.

   Мы шли молча, только иногда поглядывали друг на друга и улыбались. Потом Поликсена снова опередила меня - как видно, ей очень понравилось быть проводницей в своих тайных владениях.

   Мы опять прошли между огромными красными колоннами