Стеклянный букет, или Тайна рукописи. Часть 1. Алиса Тишинова

Оглавление

• АННОТАЦИЯ
• ГЛАВА 1. 2030
• ГЛАВА 2. 2030
• ГЛАВА 3. 2030
• ГЛАВА 4. 2030
• ГЛАВА 5. 2030
• ГЛАВА 6. 2030
• ГЛАВА 7. 2014
• ГЛАВА 8. 2030
• ГЛАВА 9. ВНЕВРЕМЕНЬЕ
• ГЛАВА 10. 2042
• ГЛАВА 11. 2030
• ГЛАВА 12. 2042
• ГЛАВА 13. ВНЕВРЕМЕНЬЕ
• ГЛАВА 14. 2030
• ГЛАВА 15. ВНЕВРЕМЕНЬЕ
• ГЛАВА 16. 2030
• ГЛАВА 17. 2030
• ГЛАВА 18. 2042
• ГЛАВА 19. ВНЕВРЕМЕНЬЕ
• ГЛАВА 20. 2030
• ГЛАВА 20. БЕЗВРЕМЕНЬЕ
• ГЛАВА 21. 2030
• ГЛАВА 22. БЕЗВРЕМЕНЬЕ
• ГЛАВА 23. 2030
• ГЛАВА 24. 2030
• ГЛАВА 25. 2042
• ГЛАВА 26. 2030
• ГЛАВА 27. 2030
• ГЛАВА 28. 2030
• ГЛАВА 29. 2042
• ГЛАВА 30. 2030
• ГЛАВА 31. БЕЗВРЕМЕНЬЕ
• ГЛАВА 32. 2028. ГАММА

АННОТАЦИЯ

Что, если нашему миру соответствуют миры-двойники, и в каждом из них исторические события текут слегка по-разному, а волею одержимых страстью, или просто слишком умных и любопытных людей между мирами открываются порталы? Как живется героям в мире, где эпидемия вируса полностью захватила землю, и в том, где лишь обозначилась пунктиром?

   По-разному сложились судьбы героев - Арсена, Виктории, Анжелы, Инги, Олеси, Астария и Гвендолин. Кто-то повзрослел и остепенился, кто-то постарел, кто-то остался молодым почти навсегда, но каждый изменился. Лишь старые друзья - леший Савелий и сторож Феофан - неизменно остаются на службе мудрости и добра. И, что бы ни происходило вокруг, люди неизменно стремятся найти свою любовь и судьбу.

ГЛАВА 1. 2030

Я медленно шла по асфальтированной дорожке, ведущей к моему (крайнему) подъезду, заканчивающейся тупиковым разворотом. Идти быстрее не было сил, у меня их почти никогда не было с тех пор, как всё изменилось. Но сейчас я ощущала покой и нечто, похожее на счастье. Разросшиеся по обеим сторонам липы, ивы, яблони, сирень, жасмин и черемуха создавали душистый зеленый свод надо мной, отгораживая от остального мира, от палящего солнца. Мне было тепло и комфортно; солнце я любила, особенно, когда оно пробивалось сквозь густую влажную листву. Ни души вокруг — соседи разъехались по дачам. Ни крика детей, ни шума машин, ни треска газонокосилок. Чудесно.

   Я хотела вспомнить, мне казалось… Спросить у Дэвида не представлялось возможным. Дэви мой муж. К счастью, он достаточно лоялен, чтобы не выпытывать, сколько я трачу и на что; куда хожу, с кем общаюсь. Другого я бы не выдержала… Но, зато и я не могу в очередной раз задать ему вопрос: отложил ли он достаточную сумму на следующий месяц, сколько средств на его личной карте. Или же лишь на моей (то есть той, которую он предоставил в моё распоряжение), — находятся все наши сбережения.

   Если бы я была умной, я бы вспомнила сама. Ведь он говорил мне, и не раз. Но я не помню, я опять забыла. Сейчас это имеет огромное значение, а спросить я не могу. Он поймет, что я всё истратила (раз меня так волнует этот вопрос), а также поймет — что я не помню вчерашний (или позавчерашний) разговор.

   Была бы я умной, я жила бы иначе. Наверное. Как-то иначе. Мне кажется, что другим живется проще, хотя, возможно, все притворяются? Притворяются, что помнят твоё имя, профессию, как и когда вы познакомились; более того — что им это интересно. Притворяются, что помнят, сколько денег израсходовали вчера; помнят, сколько стоит купленный неделю назад шкаф, а сколько — двухнедельный отдых на море. Помнят о том, что говорят им супруги, не испытывая при этом нужды старательно напрягать мозг, так, что от этого болит голова; не создают множество тайных папок, в которые заносят пароли, имена, названия, — любую важную информацию, которую будут переспрашивать и переписывать вновь и вновь, забывая, куда и что записали.

   Нет у меня болезни Альцгеймера. Ну, я думаю, что нет. Мне просто мучительно неинтересно всё, что не окрашено сильными личными эмоциями.

   Моя мать была ведьмой. (Впрочем, она и сейчас где-то есть, да только я не в курсе её дел.) Не слишком удачливой, не слишком талантливой. Скорее, она лишь считалась таковой, я думаю, — поскольку была принята в братство, прошла инициацию. Кажется, на сегодняшний день это не звучит чем-то особенным? Ведьм сейчас — пруд пруди; слово это давно никого не пугает. Покажите мне современного человека, который ни разу не гадал у колдуна или астролога, не пытался изучать Таро, Руны, Иц-Зин, Рейки, или Метафорические карты; не привлекал успех с помощью аффирмаций, не закидывал на люстру красные трусы с целью повышения удачи… Разве что редкие ископаемые, такие, как Дэвид.

   Существовала некая трагическая история, связанная с моей матерью. Хотя, думаю, все дело в её психике, а любовь и магия — очередное прикрытие, оправдание своих странностей в собственных, в первую очередь, глазах. Возможно, главной героиней истории была не сама мать, а Писательница, чьи публикации можно найти и сейчас — но лишь через сайты матери и тётушки. Как они связаны — не знаю. Писательницу я никогда не видела вживую. Может быть — она и моя мать — одно и то же лицо? Правда, я отчего-то уверена, что мать в жизни не написала ни строчки, — она предпочитала телефон и голосовые сообщения. И уж явно не тётушка… Жива ли Писательница теперь? Человек ли она вообще — или только интернет-страница? Иногда она отвечала на вопросы по творчеству. Но это вполне мог оказаться робот, или некий литератор из тех, что вели официальную страницу. Мне так не хотелось знать этого! Вру. Опять вру. Вначале я просто упивалась этим, раскапывая тайны, наслаждаясь своей значимостью. Затем поняла, что нет никакого смысла в историях из прошлого других людей, и уж тем более — значимости того, кто занимается этим.

   Тогда мне захотелось забыть. Прекратить всё это, и жить, просто жить, вот как Дэви. Жаль, что мы не так близки с ним, как хотелось. Стену воздвигла я, а он принял её, как принимал во мне всё. Может, лучше бы он не был таким понимающим и покорным. Не знаю.

   Я должна была стать гораздо сильнее матери. Но когда поняла, что до смерти устала притворяться, будто бы для меня это важно, — я прекратила, обрубила все контакты с потусторонним миром. Я хотела покоя. Покоя, и обычной, размеренной жизни, которую не могла себе позволить.

   Стоило мне зайти в сумрак прихожей и переобуться в тапочки, как запиликал телефон. Хорошо, что мобильный интернет у меня отключен, иначе братец доставал бы меня и на улице.

   — Привет, — я сунула наушник в левое ухо.

   — Почему до тебя не дозвониться? — обычно глубокий бас брата звучал взвинчено, выше обычного. — Прячешься от меня?

   — Стас, я только пришла домой.

   — Ты помнишь? Можешь помочь? Прямо сейчас. Пойми, сестра, мне нужно прямо сейчас! Это очень важный опыт, если я прерву его — не ручаюсь за последствия!

   — Да, я же обещала. Сейчас переведу.

   Заслышав мое усталое спокойствие, брат заговорил мягче.

   — Вот ты умничка. Я знал, что ты поймёшь. Ты одна знаешь, как важно…

   — Сколько перевести? — перебила я.

   — Пятьдесят. Нормально?

   — Да. Только пойми, Стас, — я не могу снабжать тебя бесконечно. Сейчас — да. Но мы ведь не печатаем деньги. Хорошо, пока есть возможность.

   — Ну, договорились. Сестренка, я понимаю. Но где мне взять нужную сумму, если я ещё учусь? Клиенты бывают, но редко и мало. Ты в блоге могла бы дать мою рекламу…

   — Ну уж, нет. — Не нужна мне лишняя головная боль — не стану я смешивать свой спокойный женский блог о моде, прическах и макияже — с идеями сумасбродного Стаса. Хотя, думаю, клиентки появились бы очень скоро, обоим на руку. Тем не менее, я отказывалась наотрез. Покой дороже. — Своей репутацией скептика ты дорожишь, а мне предлагаешь взвалить на себя твои эксперименты. Что ты хоть творишь сейчас? — я всё же не удержалась.

   — Я опускаюсь в прошлое. Я нашёл множество фактов, указывающих на старое место захоронения. Ещё немного, — и я доберусь до места, где спрятал когда-то свои труды! Нельзя же остановиться на полпути! И почему мать вечно была против?

   — Она говорила — ты торопишься. Всё придёт в свое время, и не надо ускорить события. Учился бы пока спокойно!

   Я не знала, отчего покоряюсь брату. Просто внутри меня сидела уверенность, что я должна снабжать его деньгами. Не задумываясь. Большую часть детства, в отличие от меня, он провёл у бабушки, да у тетки. Мать проводила с ним совсем не много времени, и, чудится мне, не столь уж любила его.

   У нас были разные отцы. Мой был всего лишь моим отцом, — мать вспоминала о его существовании только в связи со мной. Отец Стаса был для неё всем: счастьем, болью, родной душой, пресловутой «половинкой». Тем не менее, я чувствовала себя любимой дочкой, а рожденного от великой страсти брата мать словно старалась избегать. Как будто совсем не хотелось ей иметь этого ребёнка. Парадокс. Я знаю, его рождение не могло быть досадной случайностью — мать тогда была уже в приличном возрасте, специально шла на какие-то медицинские вмешательства по этому поводу, — и всё равно не получилось сотворить малыша иначе, как в пробирке. Разве можно было, при таком раскладе, — не обожать дитя, не трястись над ним? Оказывается, можно. Или, в конце концов, непредсказуемой матери осточертела бесконечная возня в самый неподходящий момент, — или, дело в самом брате.

   Станислав был на редкость спокойным и правильным младенцем. Вовремя сел, вовремя встал на ножки, пошёл, заговорил. Почти не плакал, но и смеялся редко. Он быстро научился сам держать ложку, и не было случая, чтобы каша вылетела у него изо рта, запачкав стену и одежду, чтобы он брызгался пюре, прокладывая в нём ложкой разные там реки и дороги, как, говорят, нравилось делать в детстве мне. Из игрушек предпочитал те, с которыми можно совершать некие преобразовательные действия — мозаика, конструктор, пластилин. А вот рисование его не увлекало. Любимые мальчишками солдатики и машинки совершенно не вдохновляли брата, как и мягкие игрушки. Зато порой он внимательно изучал кукол обоего пола, вглядывался в них. Пока он не освоил грамоту самостоятельно, Стасу нравилось, чтобы я читала ему вслух волшебные сказки. Внешне брат был очень привлекательным ребёнком (гораздо красивее, чем я): смуглый, черноволосый, голубоглазый. Но чудилась в нём некая отстраненность, скудость эмоций, что ли. Не знаю. По сравнению со мной, Стас куда нормальнее; я в детстве была куда хуже: и говорить не умела, и училась не в обычной школе, и вообще бывала глупой и неадекватной временами (да и сейчас мало чем отличаюсь). Но любимицей родителей — пусть о том и не говорилось вслух — всегда была я.

   Наверное, в подсознании у меня засело чувство вины? Теперь брат легко мог вить из меня верёвки. Не знаю. Я не думала, не анализировала. Так было всегда: я что называется, «пристроена», — в благополучном браке, при квартире и деньгах, — а брат учился, заканчивал школу, поступил в университет; живёт то у тетки, то у бабушки, нигде не задерживаясь надолго; временно прописан в общежитии.

   Впрочем, тесная однушка была оставлена для него матерью, когда та, разменяв и продав свою четырехкомнатную, устремилась в тёплые края. (С её скрытностью я даже не была в курсе — вместе ли с отцом Стаса, кем-либо другим, или в гордом одиночестве. Она не всегда была такой, — когда-то, напротив, ей было весьма трудно утаить что-нибудь. Затем научилась, и овладела этой наукой в совершенстве. Она сильно изменилась после страха вновь попасть под домашний арест, не иметь возможности путешествовать. В то время она билась, как дикая птица в клетке, — а после стала принимать спонтанные решения, не советуясь ни с кем, не посвящая никого в свои действия. Чем меньше о ней знают, тем лучше. Я сама, скорее чувствовала, нежели знала и понимала её).

   Как выяснилось, мать не напрасно поступила именно так. Однушка вскоре была продана Стасом: «Зачем мне это убожество?» Вместо неё появился потрепанный внедорожник, «Нива Шевроле», что ли (да не запоминаю я названия!). И неприкаянный братец переселился в общежитие. Зато теперь любое расстояние, в любое время для него нипочём. С его беспокойным характером, безбашенностью, и любопытством ко всему на свете, автомобиль гораздо важнее. Из учебных дисциплин его больше всего привлекали патанатомия, судмедэкспертиза, и неврология, — сущий кошмар, по мне. Надо признать — это весьма интересные области науки, если бы не мороз по коже… Впрочем, в медицине редко от чего не возникает подобного чувства.

   Магические практики Стаса… Он начал заниматься этим сразу, как почувствовал в себе способности. Мать была против — считала, что вначале необходимо личностное созревание. Лет до тридцати, как минимум, иначе личность может разрушиться, не успев сформироваться. Я была на её стороне, более того, мне хотелось вовсе забыть это. Как и многое другое. Мне слишком много хотелось забыть. И я забывала. До тех пор, пока состояние транса не наступало само, — тогда уже никуда не денешься.

   Зато Станислав был просто одержим магией. В двенадцать лет обнаружив возможность, при некотором напряжении, — передвигать предметы без прикосновения к ним, зажигать без спичек сигареты и газ на плите, а в четырнадцать — наводить страх и панику на людей, — он буквально упивался этим. Отныне он не боялся никого, любил гулять ночами одному, или с компанией, демонстрируя девчонкам свою неуязвимость. Сколько раз он нарочно провоцировал по-настоящему нехороших парней, желающих поглумиться над глупым обкуренным подростком, как им представлялось, — и в какое позорное бегство, повинуясь ужасу и панике, были повергнуты его враги. Казалось бы, эти действие шли во благо, — но брат привыкал к власти и безнаказанности, не понимая, что в чем-то уподобляется своим противникам. На меня таким образом он воздействовать не мог, да и не захотел бы. Меня он любил. Кроме того, свою силу я отключала намеренно, но в целом, мы были одного рода-племени… Те детские эксперименты были ещё неосознанной, хаотичной магией, а Стасу желалось большего. Требовались деньги. Воровать, пользуясь гипнозом, ему всё же не позволяли моральные устои. Брать плату за некоторые мелкие услуги другим возможно, но, в ближайшем окружении Стаса, на факультете, — он слыл абсолютным скептиком, и смеялся над любыми проявлениями оккультизма. Не то, глядишь, перестанут пускать в анатомичку, — смеялся он. И вообще, настоящему медику положено быть рациональным до мозга костей.

   Да сколько можно о нем думать! Братец, тоже, видимо, вспоминает — икота напоминает о нем. А урчание голодного желудка напомнило о том, что завтрак, состоящий из кофе с бутербродом, был съеден слишком давно. К тому же, вечером и Дэви захочет есть.

   Старая кухонная утварь странным образом вызывала умиротворение. У меня имелись новые блестящие кастрюли с прозрачными крышками, фирменные антипригарные сковородки. Но я предпочла насыпать золотистый рис в потемневший от времени, утративший гладкую форму из-за многочисленных вмятинок, алюминиевый ковшик, и поставить на огонь, залив водой. Подобные вещи создавали ощущение, что я готовлю в русской печке, в старой избе. Глупости, конечно, но мелочи имеют свойство успокаивать меня. Не столь уж важно, что именно я буду есть, лишь бы в данный момент эта еда казалась вкусной, или просто не вызывала отторжения. В разные периоды жизни на меня находили «бзики»: то я питалась исключительно орешками кешью и тыквенными семечками (Дэви смеялся, принося мешочки «корма для меня»), — они особенно хорошо шли под чтение книг; то ежедневно поглощала несколько порций определенного сорта пломбира, или фисташкового мороженого, то нападала на сухофрукты. Конечно, это не исключало и нормальных обедов, но всё же преобладало. Меня раздражает, когда задают вопросы о предпочтениях в еде — люблю ли я определённое блюдо. Которая я? Сегодняшняя, вчерашняя, прошлогодняя или завтрашняя? Теперешней мне могло казаться диким, что год назад я не отрывалась от сушёных кальмаров, например, — я наелась ими на всю оставшуюся жизнь. Так, впрочем, было во всём, и я считала это обычным делом.

   Поглощая рис с курицей, я открыла почту. Опять это письмо, помеченное синим кружочком с буквой «З»!

   «Здравствуйте, простите, что снова беспокою вас. Пожалуйста, ответьте! Мне необходимо выяснить это. Только вы можете рассказать мне о Писательнице. Я знаю, что она имела огромное значение в моей жизни. Она, и те, о ком она писала. Умоляю вас.»

   Милая девушка! Впрочем, вовсе не милая, и даже не девушка, — просто стиль письма казался женским. И дергала меня за нервы, требуя вытянуть нить из клубка, к которому я сама не могла, и боялась подступиться. Что я могу ответить тебе? Рассказать, о чём и о ком она писала, — если все произведения были удалены со страницы? Где-то они напечатаны, но я понятия не имею под каким именем! Как могу я найти её среди тысяч опубликованных авторов, руководствуясь лишь вопросами из письма, и собственным чутьём?

ГЛАВА 2. 2030

Всё-таки я открыла страницу. Судя по тому, что сайт был передан в руки матери и тётушки — Писательницы больше нет. Во-всяком случае, в том, прежнем обличье. Так поступают, когда человек исчезает (или полностью меняет жизнь, а вместе с ней — все профили, все контакты в сети). Вместо имени указано выразительное, но не информативное: «Писательница». Несколько рассказов и очерков, совершенно не значимых, пустых и стандартных, оставленных (или нарочно добавленных) по причине своей невыразительности. Остальное «удалено автором». Зато личной переписки — на десять томов. Множество друзей, которые называли её разными именами, — даже в переписке с одними и теми же людьми (которые так же были под псевдонимами) имена менялись, или, — что чаще — в обращении звучали слова: «Дорогая», «Милая, Милый», «Солнышко». Ничего не разобрать! Может, это не один человек, а сборный сайт? В этом и ответ? Хотя стиль ее писем, вроде бы, — я почти уверена, — принадлежал одной и той же личности.

   Это было невыносимо. Читать столь откровенную личную переписку. Мне становилось физически больно. Проклятая «З.», звеневшая своей назойливой буквой в моей голове, вынуждала влезать в чужую боль, и ощущать её чуть ли не кончиками волос, при этом весьма смутно представляя, какое отношение она имеет ко мне.

   …

   Этот кусочек беседы с неким философом я уже знала наизусть, он был слишком завуалированным, не прямым, чтобы ранить сильно, но даже от него становилось дурно.

   «Писательница, 25 августа в 20:03

   А пытаться познать нашу глубинную сущность наверно стоит. Искренне Ваш,…»

   …

   Вот здесь, кажется! Здесь какой-то ответ, зацепка!

   «Писательница, 28 августа в 21:45

   …

   Невыносимо. Эти самые «оторванные крылья» заставляли вспоминать то, что я благополучно забыла много лет назад. Прошлое — в прошлом! Я не хочу, мамочки мои, я не хочу-у-у!

   «Приди к нам! Ты наша, твое место здесь! Вспомни, как ты любила нас, когда была ребёнком! Ты нужна, ты необходима нам; ты сильная! Вспомни, как ты умела чувствовать! Ты могла бы повернуть жизнь в свою пользу, если бы не заглушила память! Не Дэвид… Он всего лишь костыль для тебя, подачка от мира, — раз уж ты добровольно лишила себя знаний и дел! Вспомни…»

   Женский голос властно взывал, желая оторвать меня от всего, что дорого мне здесь и сейчас, убедить в отсутствии ценности настоящего. Я вспомнила. Лучше бы я этого не делала. В голове стучало и пульсировало, она разбухла, под черепной коробкой словно перекатывались бильярдные шары; тело стало маленьким и невесомым.

   «Это было глупостью», — слабо защищалась я, отвечая голосу. — «Детская, юношеская влюблённость! Он был женат! Я была просто дурочкой, вот и всё! Ну и что с того, что я испытывала невыносимую боль, когда он погиб? А главное, оттого что не имела права даже проститься, даже горевать. Оттого, что так и не узнала, как он относился ко мне. Я не желаю помнить! Это детская глупость — а я взрослая серьёзная женщина! У меня есть Дэви, он любит и бережёт меня, и нечего называть его подачкой! Не смей отбирать у меня то, что я имею!»

   Кажется, я рыдала вслух.

   «Ты получила бы намного больше, перестав бояться! Сама-то ты разве любишь его?» — голос вздохнул, что было странно. — «Гены отца сыграли с тобой злую шутку. Ты самая способная из всех, — но, как и он, побоялась, закрылась, прогнала Дар…»

   «Конечно, я люблю Дэвида! И моя работа, и мой уютный блог в Сети! И нечего ломать мою жизнь, мое душевное равновесие и счастье! Я собирала их по крупицам, они нелегко достались мне! Я довольна тем, что у меня есть. Я жалею, что вновь открыла этот проклятый сайт!»

   «Люби,» — вновь вздохнул голос. — «Не буду мешать».

   «То-то же!» — проворчала я. Голова разламывалась, но все же я победила, раз голос смиренно замолчал.

   Мне бы закрыть переписку, да только глаза машинально уставились в следующее письмо. Оно было адресовано женщине, судя по всему, подруге. Наверное, не страшно, если прочту немного. Должна же я продвинуться хоть на йоту в дурацком исследовании, раз уж забрела сюда благодаря этой занозе «З.»

   «Писательница, 5 сентября в 22:24

   Ох, моя дорогая! И не знать тяжело, и знать, наверное, тоже, особенно, когда знаешь ты одна, и нельзя больше никому, — иначе можно в психушке оказаться. Наверное, когда всё в жизни складывается, — лучше не надо лишних знаний.»

   …

   (Вот именно. Здесь я полностью согласна с Писательницей! Не надо лишних знаний, когда всё складывается. У меня сложилось. Приятно удивило. Надо же — оказывается, здесь можно прочесть здравые мысли!)

   …

   «Другое дело, если душу выворачивает. Знание приходит само и внезапно, из обрывков снов, чувств, созвучия с написанным, и… логикой, как ни странно. С одной стороны, ясновидение, вещие сны — убивают неизбежностью своей, — ведь знаешь, видишь будущее, а предотвратить никак. Если бы мы могли ещё и менять что-то, а не бессильно сжимать кулаки, и кусать губы… Да, теперь понятно, — откуда это безусловное всепрощающее чувство, и почему вышло так, а не иначе. Нынешние наши жизни буквально разложились по полочкам, а осознание своей вины тогда, притом без всякой романтики, как оказалось, — резко снизило накал, заглушило боль почти абсолютно. И, знаешь? Мне стало вдруг пусто без этой боли, этой страсти. Так пусто, словно вынули душу. Вынули то, что держало её, делало меня собой. Хотя, это ведь глупо — ведь связь душ в этой жизни обусловлена лишь отношением, кармой, — а вовсе не кровной связью в прошлой.

   Обнимаю крепко, твоя…»

   …

   Уф-ф! Я ошеломленно потрясла головой, потянулась, вонзила ногти с частично сколотым синим лаком («Надо бы стереть весь», — напомнил еще один, спокойный и прагматичный, голос в моей голове) — в короткие пепельные кудри. Это движение всегда помогало — мягкость волос умиротворяла, а нажатие прохладных пальцев снимало жар и боль, придавало ясность восприятию. Так, значит, — прошлые жизни и стирание памяти о них. Вот, что волновало подруг по перу. И обе что-то обнаружили. Что именно — неясно, многие сообщения явно удалены — пропуски дат, нестыковки ответов. Подруги кармически связаны и близки? Как мать и тетка, например? Хотя, живи они рядом — зачем бы им подобная переписка? А я? Если во мне так отзывается ее боль — языками пламени, фейерверками под черепной коробкой? Но я не могу быть ее воплощением, даже если бы… Я уже слишком большая девочка. Письма датированы две тысячи двадцатым годом, тем самым… Сейчас две тысячи тридцатый. Если бы ее душа перевоплотилась в кого-либо — этим человеком никак не могла оказаться я. В то время мне было уже девятнадцать, и я была, если не сформировавшейся личностью, то отдельным человеком со своей собственной душой — это уж точно.

   Ладно, смотрим следующую переписку.

   «Искатель, 21 октября в 19:47

   Нагло и ласково обнимаю… Не скажу, где и как обнимаю…))»

   …

   Стоп. Разве меня не учили, что читать чужую переписку — нехорошо? Разве я не понимаю, что это за письма? Я не знаю, живы ли эти люди, но оправдывает ли это мои действия? Я не следователь. Меня всего лишь замучила просьбами разузнать о ней незнакомка из электронной почты. Имею ли я право читать дальше? Хотя… вдруг это прольет свет на мои собственные провалы памяти? Ведь я читаю беспристрастно, не будучи знакома с ними. Все равно, как читала бы роман. Значит, продолжаю.

   «Искатель, 23 октября в 20:55

   Думаю, проблем было бы не меньше — взрослым людям притираться. Но они были бы другие. Легче… нет, не легче. Только было бы настроение счастливое, хоть сколько-то времени. Это много.»

   …

   Ну, вот — я этого хотела? У кого где пульсирует… У меня лично вновь разболелась голова, заколотилось сердце; накрыло предчувствием опасности очередного выброса эмоций. Но теперь я должна дочитать хотя бы часть. Эта ветка писем огромна; я начала с середины. И опять пропуски, удаленные сообщения.

   …

   «Писательница, 30 октября в 03:04

   Целую, обнимаю. Твоя…»

   …

   Нет, Писательница! Нет, и ещё раз нет! Не надо чувств и боли, не надо такого счастья. Счастье в другом. Когда боли нет. Когда ты сидишь в уютном кресле, и завтрашний день не готовит никаких сюрпризов, а на кухне тебя ждет чай (чёрный, байховый, или улун «Молочный туман», или фруктовый с барбарисом — на выбор!), шоколад, сухофрукты и зефир; когда за окном цветёт сирень, легкий ветерок колышет яблочно-зеленые занавески, а вечерами комната наполняется прохладой и умопомрачительным ароматом. Я-то знаю… А они вновь про эти прошлые жизни и узнавание…

   Я делаю еще один рывок, я знаю, что будет больно, — но я должна прочесть то, чего упорно пытаются избежать глаза, жалея мозг и психику.

   «Искатель, 2 ноября в 18:51

   Продолжение следует?»

   Я больше не кричала от боли. Боли не было — она возникала от безумного диссонанса между моим теперешним сознанием, которого я достигла долгим трудом, и ни за что не согласилась бы потерять, — и прочитанным. Конечно, порой я натыкалась на любовные сюжеты — в книгах, статьях, фильмах (хоть и старалась не делать этого, предпочитая юмор или фантастику). Но они не погружали в себя (или я не позволяла проникнуть в организм сей патогенной бактерии). В переписку я вникала, чтобы понять о Писательнице как можно больше, прочувствовать ее. Ее жизнь, страсть, какую-то тайну… притом, не одну… Куда она девалась, в конце концов, и какое отношение имеет ко мне?!

   Сейчас я просто отпустила свою сжатую пружиной волю, перестала быть собой, чтобы не разорваться надвое. Я стала ей… я улыбалась её улыбкой, читая Искателя… Я мысленно видела его фотографии перед собой, удивляясь тому, как близок мне этот человек, никогда ранее не виданный, никого не напоминающий. Я потрясалась, как свела меня с ним судьба; это надо же… ведь мне казалось, что он куда более настоящий писатель, чем я; меня удивляло, что он вообще принимает мои женские бредни за произведения — может, издевается?.. Некие сомнения по этому поводу оставались до сих пор — когда человек влюбляется, он необъективен — он пошлый анекдот приравняет к «Войне и Миру», если тот исходит из уст любимого. Я-то знаю.

   Я потянулась, сняла заколку, стягивающую волосы (голова устала), ожидая, что они упадут мне на спину тяжёлой волной. Вместо этого мои руки погрузились в легкие, пышные, короткие кудри. Нет, нет, я хочу ещё побыть ею! Это тоже больно, но это не та боль. Я же вот-вот вспомню, вот-вот пойму…

ГЛАВА 3. 2030

Из транса меня вывел звонок Сергея. Радостно-возбужденным, хоть и несколько монотонным, как у всех программистов, кажется, голосом, он сообщил о новой замечательной функции плейлистов в очередной серии новых смартфонов, — встроенным поисковиком песен по ассоциациям. А заодно поинтересовался, когда мы сможем увидеться. Наверное, это действительно здорово, — музыку я люблю, а многие, особенно старые мелодии, не зная точного названия, найти весьма затруднительно. И встретиться семьями — идея неплохая. В отличие от многих продвинутых молодых людей, Серж и Дэви ещё не полностью погрузились в мир технологий, и получать удовольствие от общения в живой компании им не чуждо. Момент надо ловить. Но сейчас я смогла лишь слабо отразить его эмоции, согласившись на встречу и презентацию новинки, не вникая в суть.

   Смешно — Дэви порой немного ревнует меня к Сергею. Подумать смешно. Серёжа для меня — старинный друг, чуть ли ни с детского сада, — и только. Как брат. Был короткий период ухаживания в начальных классах, но затем наши с ним вкусы благополучно разошлись одновременно, а вот дружба осталась. Я вышла за Дэвида, Сергей женился на его сестре Миле — рыжеволосой эмансипе с кафедры микробиологии. В отличие от многих рыжеволосых, Мила не отличалась противным высокомерием, хотя имела для него много причин. Их пятилетняя Лиза посещала детский сад, не доставляла особых хлопот, и, что самое замечательное — была самым обыкновенным, нормальным ребёнком, без придыхания вундеркиндства (по нашим временам — своеобразный раритет). И ещё — она не была единственной темой разговоров с Милой, плюс вечным живым вопросом-упреком: «А вы когда соберётесь?»

   Мои яйцеклетки пребывали в лёгком шоке от окружающего мира и меня самой, поэтому не торопились на взлёт, а я не предпринимала никаких искусственных мер ни для прямого, ни для обратного действия. Пусть всё идёт своим чередом. Пока что мне настолько достаточно (если можно так выразиться) моих учеников из особой школы, что я вовсе не кажусь себе бездетной. Даже на каникулах, как сейчас. К тому же у меня есть братец, Станислав.

   Положив трубку, я осмотрелась по сторонам, вспомнила, где я, и который теперь час. Естественно, большая стрелка стилизованных под старину ходиков уже указывала на девять, а я все сидела в громоздком «гостевом кресле», обитом синтетическим бежевым плюшем, и накрытом пледом под «небеленый мех». Кресло, в мое отсутствие, обожали занимать и Дэвид, и Сергей, но плед был мой, и только мой! Меня злило, если они, развалясь в кресле, стягивали его, протирали своими не слишком стерильными джинсами, и, по возможности, при них я стремилась убрать его подальше, бросив на кресло плотную жаккардовую накидушку.

   Экран ноутбука на журнальном столике уже погас — я больше не вчитывалась в бесконечные старые записи и ссылки, на стихи и рассказы; в длиннющую откровенную переписку. Вопреки собственным принципам, я силилась понять их, — и, конечно, в очередной раз озарение стукнуло меня по голове так, что я не помнила причины. Я плакала, не замечая слез; меня передергивало от лишних побочных знаний.

   Вернувшись, я стараюсь забыть, что видела, но получается не всегда. Порой забывается как раз настоящее. Вот и живу в некоем межмирье.

   А сейчас надо встать, поглядеть на себя в зеркало — убедиться, что взгляд мой не слишком напоминает героиню американского триллера про зомби, переключить ноут на блог «Стандарты и привлекательность», прочитать и ответить на новые комментарии. Да, и ещё перевести Стасу пятьдесят тысяч. Немало, но я обещала. Надеюсь, ему хватит надолго.

   Клацанье поворачивающегося в замке ключа застало меня за привычным и невинным занятием.

   — Привет! — Дэвид взглянул на меня подкупающе бесхитростно. Несмотря на позднее возвращение, его соломенно-рыжие кудри были в идеальном порядке, черная ветровка «Reebok» выглядела, словно с подиума, а улыбка — как реклама стоматологической клиники. — Соскучилась? Все своим блогом занимаешься…

   Я мгновенно почувствовала себя предательницей родины, притворяющейся патриоткой.

   — Да нет, я выходила гулять, — неопределенно пробормотала я. — Но, да, соскучилась.

   — Скоро я напишу заявление на отпуск. Съездим куда-нибудь, а то ты всё одна.

   Он еще чувствует себя виноватым, с ума сойти! По идее, я должна бы запрыгать от радости, повиснуть у него на шее, расцеловать… Почему я не могу так? Вместо этого я вежливо улыбнулась и вспомнила:

   — Кстати, на выходных к нам собираются Сергей с Милой. Звонил сегодня. Можно и по набережной пройтись вместе, раз погода не пляжная. Лошадей заказать на пару часов — если друзья захотят, конечно.

   — Здорово! — искренне обрадовался Дэвид. — А потом все же слетаем в Анталью… или в Крым. Куда захочешь. Вдвоем…

   Я отвела глаза от слишком нежного взгляда. Мне не хотелось в Анталью или Крым. Если бы уж куда поехать… туда, где не столь жарко, зато много старинных замков, развалин, тайн. Я бы жадно слушала надоевшие всем легенды экскурсовода, с трепетом вбирая в себя возбуждающий аромат древних историй. Но Дэви умрёт со скуки. К тому же, такие путешествия нам не по карману, наверное…

   — Конечно. Иди, кушай, там плов с курицей.

   — Ты моя радость!

   С кухни зашумело водой, загрохотало посудой, послышался гул микроволновки. Я, вздохнув с облегчением, словно непойманный вор, закрыла ноутбук, и побрела в спальню. Там я перевела брату обещанную сумму, не преминув добавить в сообщении, что делаю это в последний раз. Собственно, я каждый раз его в этом убеждала… Несколько сообщений в мессенджерах не требовали срочного ответа. Стас надеялся, что я не забыла разговор (о, я могу, я забывчивая!) — но теперь он уже в курсе, что нет. Тётушка интересовалась моим самочувствием (отлично), нет ли вестей от матери (нет), приглашала посидеть в кафе, если мне одиноко (нет, не одиноко, но идея хорошая).

   Кафе «Кот ученый» было выкуплено матерью и тетушкой в совместное владение, когда обе честно признались себе, что медицины на их век хватило сполна. Рядом находился реабилитационно-образовательный комплекс «Разноцветный мир». Кафе сотрудничало с центром, обеспечивая работников и участников горячими завтраками, обедами и полдниками, но точно так же там мог подкрепиться любой прохожий, а по вечерам в нем открывался небольшой уютный бар с танцплощадкой. Никаких заказных мероприятий (кроме праздников «Разноцветного мира», конечно), «Ученый кот» не проводил — ни свадеб, ни юбилеев. Шумным компаниям там было бы мало места, и мало алкоголя — пиво и водку в баре не держали, крепкие напитки могли налить лишь по особому знакомству. Вечером туда забредали уставшие интеллектуалы, чтобы спокойно почитать философские труды или беллетристику онлайн в одиночестве, под музыку Дассена, с бокалом «Мартини» или «Шардоне»; да парочки, желающие, чтобы им никто не мешал.

   Вопрос тётушки о матери был риторическим. Если бы она появилась в городе — непременно заглянула бы в «Кот учёный», свое любимое детище. Она могла возникнуть совсем неожиданно, словно и впрямь пользовалась метлой для своих перемещений. В детстве я называла её «летучая мама», тогда мы обе хохотали. Название родилось совсем из другого — маленькой я обожала свою резиновую летучую мышь, которой довелось и спать со мной в кровати, и плавать в ванне, и испытать на себе силу моих молочных зубов. Слово «мышь» было тогда недоступно для меня — я произносила: «летучая мыша». Любовно, нараспев. Однажды, когда мать долго отсутствовала, а затем влетела в дом, как на крыльях, — я как раз играла «летучей мышей», — я обняла ее, и сказала: «Летучая… мама!»

   На самом деле, «летучесть» матери объяснялось всего-навсего ее характером — внезапностью решений, любовью к переменам, отвращением к любого рода обещаниям, объяснениям, отчетам, комментариям своих действий. Надо сказать, в последнем пункте я очень ее понимаю… Зачастую люди хотят от тебя рассказа о каком-то, яйца выеденного не стоящем, пятиминутном происшествии. Зато, чтобы объяснить его — потребуется не меньше часа, иначе будет непонятно. Это так скучно, что лучше просто не упоминать мелочей, не заводить разговоров.

   Мимолетно вздохнув о матери, я проглядела остальные сообщения. Пара смешных картинок от Милы, «Приветкакдела» — от Катерины, сестры Сергея, обозначенной в мессенджере «Китти». Несколько деловых предложений, которые я не удаляю, оставляя на «когданибудьпрочту», заранее зная, что никогда до них не доберусь, разве уж совсем буду помирать от тоски. И, разумеется, сердечки от Дэви. Я закусила губу, посмотрев на них. Ну, сколько можно слать их мне, почему не надоест? А главное — почему они не вызывают у меня никаких эмоций, кроме лёгкой досады по поводу лишнего телодвижения — пометить как прочитанные сообщения, чтобы оповещения не маячили?

   Я тихонько, чтобы не быть перехваченной возле входа, прокралась в ванную. Заперев дверь, я уже не волновалась — теперь я могла плескаться там, сколько душе угодно, намыливаясь гелем для душа с блёстками и ароматом мандарина. Нежно-изумрудный кафель, темно-зеленый с черными дельфинами пушистый коврик, и шторка с тем же рисунком, любовно выбранные мною — были призваны успокаивать мою душу после звонков Стаса, сообщений всяких «З.», и тому подобного. Надо сказать, это действовало — создавало ощущение привычной безопасности, чего-то незыблемого и относительно постоянного, — и могло измениться только по моей воле.

ГЛАВА 4. 2030

Настала долгожданная суббота. Наверное, так будет правильнее сказать. Хотя ждала ли я ее сама? Или немного побаивалась — как всегда, опасаясь каких-либо запланированных мероприятий? Даже весьма предсказуемых — таких, как встреча со старыми друзьями.

   Конечно, проще было бы нам навестить Шумариных, но у Сергея принцип — почаще вытаскивать Милу на прогулки и в гости. С Лизой побудет бабушка, то есть, моя любимая тётушка — вечная мамина подруга, которая всегда присутствовала в нашей жизни, сколько я себя помню. Теперь она с удовольствием сидела «в няньках», помогая Миле, и обучала внучку как азам литературы, так и умению готовить.

   А вот я с кулинарией не сильно дружила. То есть, я могла, конечно, сварганить стандартное домашнее меню на скорую руку, а иногда и нечто особо выдающееся, праздничное — вроде необычного салата, отбивных, пиццы, и даже творожно-желейного десерта, — но это были разовые акции. А о тортах и пирожках, соленьях-маринадах, или какой-нибудь там фаршированной щуке — я даже не помышляла. Полдня возиться, когда все это можно купить в магазине? И, простите за прозу, — что бы ты не сотворила, любое блюдо неизбежно ожидает один финал — рано или поздно оно окажется в канализации… Мною руководил почти математический принцип здравого смысла: если на приготовление блюда уйдет в четыре раза больше времени, чем на его поедание — я не стану его готовить. Для подобных изысков существует повара и кулинары — для них это работа.

   И все же вчера вечером (салаты я всегда готовлю заранее, они гораздо вкуснее, если как следует пропитаются) я очень постаралась. На меня даже какое-то вдохновение нашло. Салат «Невеста» — нежнейшая разновидность оливье, без огурца, в хрустальной мисочке, украшенный зеленой россыпью горошка, «Сердце» — в форме, соответствующей названию, подкупал необычным сочетанием сердца с белой редькой «дайкон», и — горячий, с жареными шампиньонами. Я с трудом удержалась, чтобы не заснять и выложить в блог этот разврат. Нет, не опущусь я до такого. Это табу. Пусть кулинары показывают на страничках свою продукцию. Ну, или просто пользователи соцсетей. А когда твои публикации имеют определенную направленность и аудиторию — выкладывать в Сеть фотографии еды (или котиков, или собственные будни) — моветон, на мой взгляд.

   Вино (две бутылки «Шардоне») и жареная говядина с картошкой останутся на вечер. Прогуляться надо обязательно, ибо у всех нас имеется дефицит двигательной активности и свежего воздуха — у каждого по своей причине.

   Рано ещё, гости придут к двум часам. Я вполне успею неторопливо расставить приборы на столе, и даже подкраситься. Редко занимаюсь наведением марафета, нужно иногда тренировать навыки.

   На мне — укороченные джинсы до лодыжек и голубой топ. Если к вечеру станет прохладно, накину пёстрый кардиган. Непокорные кудри я стянула в хвостик, чтобы не лезли в лицо (на улице распущу). Из зеркала на меня глянула круглая, бледная, лупоглазая рожица. Что на ней можно нарисовать? Тон кожи менять незачем, разве что нос припудрить. Тени и румяна сделают меня матрешкой. Помада все равно исчезнет, как я сяду за стол. Ну, ладно. Подкрасим слегка брови и ресницы, самые кончики. Вот так… Взгляд как будто бы стал более глубоким, линии лица — чётче. Вполне достаточно.

   Интересно, как выглядела Писательница? Вряд ли похожа на меня, хотя, кто знает? Нигде в письмах не упоминалась ее внешность (кроме, не говорящих ни о чем конкретно, комплиментов, конечно.) Картинка, на которой полагалось быть портрету автора, представляла собой нечто размытое и засвеченное цветными бликами до полной неузнаваемости: можно было смутно различить глаз — похоже, это был профиль… Мне представлялось, что она должна быть похожей на мать. Просто похожей чем-то — по стилю, облику. И только внешне. Хотя я могу ошибаться, разумеется.

   Размышления перед зеркалом вновь оживили письма, прочитанные мною вчера. В этом деле у меня не возникало сомнений относительно времени события — это тебе не разговор с мужем или оплата коммунальных услуг — письма я точно читала вчера днем. Такое не забыть — слишком долго потом восстанавливалось душевное равновесие.

   «Искатель, 5 ноября в 20:06

   Если нет главного, всё остальное пыль. Деньги, слава, власть… всё изначально ради этого. А потом теряется…»

   Здесь я вынуждена была остановиться, чтобы все-таки подготовиться к встрече гостей. Выдернула себя из ноутбука, и занялась делами. Диалог не выходил из головы, хотелось вернуться и продолжить чтение. В письма других адресов пока не полезла — они тоже могут оказаться важными, но основа, главные откровения — здесь. Что нового дал мне новый кусок выплеснутых эмоций двух людей? Я узнала, что Писательница перенесла ковид. Ничего удивительного, в те годы переболели почти все. Мы с матерью и братом были застрахованы от болезни кем-то, или чем-то… Надо, кстати, спросить Милу, раз уж я вспомнила об этом.

   Отчего они не могли встретиться в реальности? Карантин? Или она не хотела? Ее отношение к Искателю понять было трудно — двоякое какое-то. Или он боялся разрушить идеальную иллюзию реальной встречей? Промелькнуло слово: «семья». Но само по себе оно мало что говорит. Семья не обязательно подразумевает супружество…

   Раздавшийся звонок прервал мои размышления. Ну, как всегда! Мне казалось — есть еще уйма времени, но, зависнув в мыслях, не заметила, как оно промелькнуло. И вот результат — гости на пороге, а стол я так и не накрыла

ГЛАВА 5. 2030

Звонок был чисто предупредительным, из вежливости. Далее ключ повернулся в замке, раздался грохот, смех и голоса. Дэвид встретил Шумариных во дворе, втащил коляску по ступенькам, — подъезд не был оснащён пандусами, но, благо, у нас всего лишь второй этаж.

   Милу Сергей принес на руках. Как всегда, та пыталась вяло протестовать, порывалась попробовать дойти самой, держась за перила. Хоть и знала, что это глупо. В пределах квартиры, медленно и с трудом, она иногда вставала и перемещалась, держась за предметы, хоть это и требовало больших усилий, и не вело ни к чему. Разве что, любая физическая активность полезна в принципе. Но от врожденной диплегии сии упражнения не помогали. Если бы нужно было разрабатывать мышцы после недавней травмы — другое дело. Тем не менее, любые старания — лучше, чем ничего не делать. Упорства Миле не занимать; кто знает? Чего стоит один лишь факт, что она решила родить, когда против были все. Кроме меня (я стараюсь вообще ни во что не вмешиваться) и тётушки — та всегда верила в лучшее, и хорошо знала Милу; к тому же она давно мечтала о внуках, с тех пор как собственные дети выросли. Сергей не то, чтобы сильно возражал, но, прислушиваясь к мнению врачей, — очень боялся за жену. Врачи настоятельно рекомендовали прервать беременность. С огромным трудом, используя связи тётушки и моей матери, — для Милы нашли специалиста перинатального центра, пожелавшего курировать ее — с первых недель беременности до первого полугодия жизни малышки. Лиза была трудным, выстраданным морально и физически, счастьем. Несмотря на все страхи, она родилась здоровой. Мила, в течение полугода с трудом восстановившись после планового кесарева, научилась сама выполнять все необходимые манипуляции, ухаживая за дочкой.

   Выглядела Мила сногсшибательно. Роскошные, более яркого и тёмного оттенка, чем у Дэвида, локоны небрежно заколоты на затылке, частично рассыпавшись по плечам; щеки раскраснелись, глаза горят, как у влюблённой девушки, — каким бы для нее ни был привычным подобный способ передвижения, — он все равно создает определённое настроение. Струящееся красное платье полностью закрывало ноги, зато в декольте с запахом виднелась соблазнительная ложбинка, в которую спускалась цепочка с крестиком. На руках красовались тонкие колечки и яркие дутые браслеты, гармонирующие с нарядным летним образом.

   Я не считала себя «серой мышью», но настолько смелые цвета и сочетания никогда не рискнула бы использовать; мне бы они и не пошли. А на Миле вызывающий тон платья смотрелся идеально. Впрочем, она, как и её брат, обладала талантом выглядеть шикарно в любой одежде. Платья «в пол» были для нее находкой — смотрятся они замечательно, единственный минус покроя — неудобство при ходьбе. Я бы точно не выдержала и пяти шагов пройти — или оторвала бы подол (не при подписчицах будь сказано), или просто переоделась бы.

   Нас не смущала внешняя разношерстность компании: я в шортах и футболке, Мила в образе королевы на балу, Деви во всем элегантно-чёрно-спортивном, с той же огненной копной на голове, что и Мила. Сергей казался невысоким и заурядным, он был в потрепанных джинсах, серой толстовке, и — с того же цвета — причёской. Тем не менее, женские взгляды всегда прилипали к его довольно обычному, но запоминающемуся треугольному лицу с острым носом и очень доброй улыбкой.

   Я знала его с детства, галантным пухлощеким мальчуганом, вечно выступающим в роли всеобщего миротворца. Наверное, поэтому мы уже не сумели разглядеть друг в друге потенциальных любовников — слишком привыкли знать тайны друг друга, рассказывать абсолютно все, — и эта полная открытость исключила даже флирт. Затем мы предсказуемо отдалились, обзаведясь семьями; тайны наши стали другими, взрослыми; а братское отношение осталось, наверное, навсегда.

   С помощью Дэвида и Сергея я сервировала почти пустой стол (вернее, я говорила им, какие блюда принести сейчас, откуда достать тарелки, стаканы и бокалы). Основное, я считала, уже было сделано мною — стол накрыт весёлой скатертью с мультяшными авокадо, а в центре гордо и одиноко возвышалась деревянная салфетница в виде слона. Не могла же я тратить время на глупую суету с едой и тарелками, оставив Милу в «гостевом» кресле, пусть и накрытым моим любимым пледом, в ожидании, пока все усядутся?

   — Здорово, что выбрались, — неловко улыбнулась я, присев на подлокотник дивана.

   — Сережка заставил, — понимающе кивнула подруга. — Сама я бы не… решилась. Хотя, решаться-то нечего.

   — Я тоже…

   — Китти услышала, что мы собираемся, и осчастливила по-королевски: «Я тоже забегу!»

   — Надо же, какое счастье… — я немного скисла. Торжественный и официальный ужин не входил в мои планы и не добавлял радостного настроения.

   — Ну не сказать же было ей, что ее присутствия никто особо не жаждет. Надеюсь, она и вправду, только «забежит».

   Любимая сестренка Сергея не была близка ни мне, ни Миле. Обожаемая братом, она считала, что по умолчанию является подарком для любого общества. Она не раздражала меня сама по себе, но, когда выдаётся редкий случай пообщаться с близкими людьми, остальные кажутся совершенно лишними.

   Мужчины нарушили наше уединение, принеся последние тарелки с фруктами и нарезанным хлебом. Усевшись за стол, они тоже продолжали свою беседу, об электронике, разумеется. Сергей выложил нами с мужем, стараясь, чтобы обоим было видно, новую игрушку — смартфон с «еще более эргономичным дизайном» (по мне, они все одинаковые), и продолжил рекламную кампанию в виде восторженной речи о возможностях последнего.

   — А вот то, что тебя интересовало, Олесь… Смотри. — Он открыл сине-оранжевое приложение со скрипичным ключом посередине. — Напой что-нибудь без слов, хотя бы пару нот!

   Я откашлялась. Не могу я вот так с ходу «напеть», да еще «что-нибудь».

   — Может, поедим, а потом споем, а?

   — Да минуту же. Ну, хочешь, я…

   — Не надо! Ладно, включай, — вздохнула я.

   Если я услышу, как поёт Сергей, аппетит исчезнет надолго. Что спать-то? Ну, пусть будет классика. Я протянула несколько нот «Чао, бамбино» Мирей Матье. Сергей отпустил кнопку, и послышались первые такты найденной песни.

   — Так и раньше такое было. Может, менее совершенное, конечно, хуже искало.

   — Гораздо хуже! Но это не всё. Смотри теперь. Вообще бомба!

   (Я поморщилась. Терпеть не могу блогерский сленг, и сама не использую.)

   — Вспомни любую песню, вызывающую эмоции, мысленно прокрути ее в голове. Просто мелодию, или сочетание слов, пару слов… теперь поднеси руку к сенсорному датчику, вот сюда. Второй рукой держи кнопку. Отпусти, когда закончишь.

   Я повиновалась. С ума сойти! Мы услышали музыкальную заставку старого-престарого сериала. Мало того, — на экране высветились, кроме названия и исполнителя, рекомендации других треков, похожих эмоционально и по времени создания.

   — Круто! Наконец-то я смогу услышать, что происходит в твоей голове! — рассмеялся Дэви. — Серж, скажи, а она только музыку улавливает? Других вариантов нет?

   — Пока не изобрели, — довольно ухмыльнулся Сергей. — Полезная была бы штука.

   — Правда, супер. Прямо мурашки по коже, — призналась я. — Но давайте все-таки есть, а то погулять не успеем.

   Все спохватились, напуганные подобной возможностью, и принялись за еду. А я вспомнила, что хотела поговорить с Милой (который раз, но теперь с несколько другого ракурса) о своей невосприимчивости к коронавирусу. И матери, и отца Стаса, и, естественно, самого Стаса. Переписка Писательницы напомнила об этом факте.

   Антитела Эм у нас ни разу не были обнаружены, значит, бессимптомно не переболели. Титр антител Джи, свидетельствующих о наличии специфичного иммунитета, тоже не доходил до значимого количества. В лабораторных исследованиях всегда существует погрешность, но Мила, которая заканчивала институт в разгар эпидемии, была тогда одержима желанием совершить открытие, — она лично проводила анализы, используя разные реактивы в разное время. (Сама Мила, как и большинство, переболела в нетяжелой форме. В тот период мы и сблизились.) Охотно сдавали кровь только мы с братом; мать же согласилась один-единственный раз, скрепя сердце, но, в целом, этого было достаточно. Мы общались с больными, не соблюдали никакого личного карантина (кроме условного ношения масок, где иначе было никак), не боялись и не заражались. Более того, я знала, что болезнь нам не грозит, заранее, от матери. Она с ума сходила от запретов и ограничений передвижения, ненавидела надевать не нужную ей маску. Но ничего не объясняла подробнее. Сама тема доводила ее до нервного срыва. «Не заболеем мы! Почему? А то ты сама ничего не помнишь… Не задавай дурацких вопросов. Ты должна понимать лучше меня. А если правда не помнишь — значит, по какой-то причине, так надо. Не мне тебе память открывать; выше меня есть…» Тема была закрыта, и к матери я больше не приставала. Забылось, а после стало все равно.

   Нет, спрошу Милу позже. Когда вернёмся. Не для мужских ушей эти размышления — услышат, выдвинут свои версии, в любом случае — помешают. Поразительно, как Мила может разбираться в микробах, и даже любить вирусологию. Хуже этого предмета для меня не было ничего. Я в свое время с горем пополам закончила специализацию по детской психиатрии (после чего напрочь забыла всю медицину, касающуюся соматики), а оттуда слиняла в психологи-дефектологи, и только занималась с детьми в школах особого вида, не желая иметь ничего общего с больницами и поликлиниками.

   …

   В красной «Митсубиси Паджеро» Шумариных мы быстро добрались до городского парка. Он почти не изменился со времён моего детства: те же скульптуры, спрятавшиеся среди густой листвы, крытые кафешки: шашлычные и блинные; разве что прибрежная прогулочная зона удлинилась в обе стороны, а количество праздно гуляющих уменьшилось в сравнении с былыми временами — в выходной день при хорошей погоде. Привык народ сидеть по домам.

   Возле перекрёстка, где обычно ожидали клиентов хозяева лошадей, стоял чёрный свадебный лимузин, украшенный кольцами и цветами. Недалеко отсюда располагался дворец бракосочетания. Женились и выходили замуж по-прежнему часто, вкладывая душу и немалые деньги в антураж, главным образом, конечно же, в фотосессию. Ведь именно снимки выкладывают в Сеть, остальное мало кто увидит.

   Пережидая молодоженов, выбиравших наиболее эффектную лошадь для фотосессии, мы любовались стилизованными под старину прогулочными катерами, плавно покачивающимися на синих волнах озера — здесь всегда было ветрено. Я накинула пёстрый кардиган, Мила надела длинный белоснежный блейзер.

   Невеста, придерживающая одной рукой ворох полупрозрачных юбок, общими усилиями была водружена на крупного гнедого, и хозяйка медленно повела коня в сторону площадки с фонтаном; жених и кто-то из гостей шли по бокам, страхуя девушку с обеих сторон, фотограф пятился задом, забегая вперёд и выискивая удачный ракурс для съёмки. Наверное, это было не просто — похоже, молодые впервые видели лошадь вблизи. Ехать верхом впервые, в свадебном платье, да при толпе зрителей… бедная невеста.

   Мы подошли к живописной группе инструкторов и оставшихся лошадей. Все животные были незнакомы мне, как и хозяева. Давно я не тренировалась. Присмотрев двух, мирно стоявших рядышком, лошадок, мы договорились на час вольной прогулки, без сопровождения, во-всяком случае, явного. Это не было разрешено правилами, но, за дополнительную плату, уговорить инструктора можно.

   Мою темно-рыжую кобылку звали Пандора, в просторечии Паня, а буланого мерина Сергея — Линкор, или просто Леша. Я тяжеловато подтянулась на правой руке, уцепившись за седло, предварительно встав на поребрик тротуара — самую чуточку выше, но даже такая минимальная ступенька облегчает усилия; и недовольно шикнула на машинально подкинувшего меня вверх Сергея (я сама пока еще могу!) Он взобрался на пятнистого Лешу, и мы плавно тронулись по тропинке. Дэвид медленно катил коляску Милы по асфальту набережной, не заезжая на неровную, пронизанную древесными корнями, землю. Мила, смеялась, фотографировала нас.

   Сергей, потянув за удила, остановил Лешу, и, вынув телефон из нагрудного кармана, неловко управляясь одной рукой, тоже сфотографировал жену и деверя. Из каких глубин памяти внезапно выплыло это древнее слово? Никогда его не употребляла, и в речи других не слышала; надо же…

   Все-таки правильно, что лошадей мы выбрали спокойных и не вредных, надо признать. Воевать с непокорными животинами сейчас не было настроения, да и отвыкла я. А так — просто хорошо и спокойно, так чувствуешь себя в детстве, да и то не всегда.

   Правда, за нами упорно летала сорока — обгоняла, трещала, маша иссиня-черными крыльями, садилась на нижние ветки лип и рябин, оставаясь позади, и снова назойливо летела вперёд. Пандора даже фыркнула недовольно, наверное, обдав птицу горячим дыханием и брызгами слюны. Сколько можно мельтешить! Мы переглянулись с Сергеем — сорок оба не любили с детства. По молчаливому уговору (в таких вещах слова нам были не нужны) решили не рассказывать Дэви с Милой. Сорока имела отношение лишь ко мне, скорее даже — к матери. Возможно, она просто давно не видела меня на прогулке, вот и вьётся вокруг, соскучилась. Ну ее…

   …

   К семи вечера мы вернулись домой. Не могу сказать за других, но я была наполнена полнотой бытия: лучившимся тихим вечером, чувством отлично проведённого времени. Почему мы не смеем баловать себя чаще, привычно сидим по интернетно-домашним норам? Не знаю. Так привычнее, так безопаснее — кажется. Но ведь так было не всегда…

   Теперь настало время ароматной картошки с мясом, овощей, вина и творожно-желейного десерта. Аппетит прорезался зверский. Я сама устроена, как лошадь — они сначала работают, затем получают корм. Иначе не захотят трудиться. У меня несколько иначе — после сытной еды я расслаблюсь, и просто не смогу прикладывать усилия, шевелиться.

   Какое-то время мы молча поглощали еду, восстанавливая энергетический баланс молодых организмов, истративших часть калорий. Весёлые зелёные «авокадосы» в солнцезащитных очках хитро подмигивали мне со скатерти. Я обдумывала, как так аккуратно и незанудливо, коротко рассказать Миле о Писательнице, не вдаваясь в подробности, — чтобы она смогла, при случае, прозондировать почву, беседуя с тётушкой — Мила общалась с ней почти ежедневно, ей проще… Или не стоит? Размышления мои прервал запиликавший домофон. Ну, конечно, — Китти! Как мы могли забыть о ней? Дилемма разрешилась сама собой — при Китти я ничего не расскажу Миле.

   Я поднялась из-за стола. Надо либо переодеться, либо прекращать есть, потому что пояс от джинсов уже впился в набитый живот… «Лучше переоденусь», — решила я, и поплелась к домофону. Не спрашивая, нажала на кнопку, и повернула замок, приоткрыла тяжелую входную дверь. Повернувшись к зеркалу в прихожей, я разглядывала свои раскрасневшиеся от вина щеки и гадала — было ли сегодня больше потрачено калорий, или съедено.

   Шаги по лестнице приближались, несколько тяжеловатые для Китти, — это обстоятельство удивило с запозданием. Я отошла на шаг назад, дверь распахнулась, и… на пороге возник мой брат собственной персоной!

   — Ну, ни фига себе! — вырвалось у меня. — Привет…

   — Привет, сестричка! Не вижу восторга. Или сие изумление в дивных очах следует принимать за восторг? А я-то решил, Олеська чувствует меня, — даже не спросила: «Кто?»

ГЛАВА 6. 2030

— Ты мог хотя бы предупредить? Ведь знаешь, что я ненавижу такое! У нас гости, — растерянно проговорила я.

   — Гости? Ну и отлично! Надо приучать тебя к сюрпризам. Я ненадолго, моя хорошая. Могу переночевать у тёти, или у Димона, а то и до бабушки доехать — недалеко. Чтобы не стеснять тебя.

   Он притянул меня к себе, чмокнул в разгоряченную щеку прохладными губами. Он был выше меня на голову, ему пришлось нагнуться. От него пахло дождём, хотя на улице было сухо. Более того — от него веяло нездешними ветрами, дальними странствиями и приключениями, хотя приехал он всего лишь из Москвы. Хотелось амбициозному Стасику учиться только там. Черные, как смоль, волосы, самая обычная стрижка (с его внешностью ему можно вообще самому себя подстригать), холодные синие глаза и привычная усмешка левым уголком рта. Белая майка, синие шорты, черно-зелёная сумка через плечо. Стас напоминал Алена Делона в молодости.

   Встав на цыпочки, я обняла брата.

   — Нет, что ты. Конечно, оставайся у нас, разве что бабушку, вправду, стоит навестить потом. Просто… ты с ума сведешь, — я засмеялась.

   — Кого же ты так ждала, что дверь открыла не глядя?

   — Китти, — махнула рукой я. Это было уже не важно. Дэвид, очевидно, уже услышал, что я разговариваю вовсе не с Китти, и вышел в коридор, а вслед за ним — Сергей, встревоженный задержкой сестры.

   — Олеська, солнце, я же ненадолго сюда… Но к бабушке загляну, обещаю.

   — Почему ненадолго? — огорченно (по крайней мере, достаточно убедительно) произнёс оттеснивший меня Дэвид, пожимающий руку брату.

   — Дальше практика, — неопределенно ответил Стас.

   «Знаю я твою практику! После второго-то курса, разнесчастная сестринская… Ее и здесь можно пройти, без разницы. Еще схлопочет у меня за то, что торопил с деньгами…»

   Вскоре брат был усажен за стол, а я заново разогревала мясо, вытаскивала из холодильника остатки салата, Дэви нарезал колбасу и хлеб. О душевных разговорах больше никто не мечтал, потому появление Китти было воспринято мною почти что радостно (всегда лучше, когда собирается парное количество человек, не важно, кем они приходятся друг другу — просто удобнее беседовать.) Вечеринка теперь затянется до ночи, это тревожило меня лишь потому, что нарушало изначальный план. Как всегда в таких случаях, я мысленно начинала говорить сама себе: «Спокойно. Ничего плохого не произошло, и ситуация ничем не угрожает тебе. У Шумариных есть машина — и ей абсолютно все равно, когда ехать, вечером или ночью. Ты у себя дома, а Стасик всего лишь твой брат, который любит сюрпризы.» Подобная медитация, с нудным проговариванием каждого слова, действовала отрезвляюще и благотворно.

   — Знала бы я, что вы собрались по случаю приезда Стаса, я бы хоть переоделась! А то прямо с работы, как была!

   Мы с Милой одновременно открыли рты, чтобы выразить эмоции по поводу нашего предполагаемого знания о появлении моего братца, но, встретившись взглядами, отказались от этой идеи. Если уж Китти пришло в голову, что это так, а ситуация выглядит в пользу ее предположения, — спорить бесполезно. Да и оно нам надо? Какая разница, в сущности…

   Зато Стас, грациозным движением подав Китти тарелку с нарезками, произнёс с неотразимой улыбкой:

   — Дорогая Катенька, я сам не знал этого до сегодняшнего утра, и даже, покинув уже зону средней полосы, кажется, находился в раздумьях, куда направить грешные стопы, то есть, простите, шины…

   Китти глядела на брата завороженно — в правдивости его слов сомнений у нее не возникало (но, разумеется, ей в голову не пришло бы извиниться перед нами, если бы возникла такая необходимость). «Катенька» явно пришлась ей по душе, взгляд серых глаз с нарощенными в «беличьей» технике ресницами, устремленный на Стаса, стал ещё теплее. Любому из нас влетело бы, назови мы ее Катенькой. Впрочем, ну, не нравится человеку имя — что такого? Имеет право требовать, чтобы называли так, как ему хочется. Мне мое тоже не слишком подходит в плане общения с учениками — детское какое-то, с отчеством не сочетается… Все это ерунда. Мне другое, ой как не нравилось. Знаю я, в каких случаях люди начинают воспринимать с благоговением все, что не терпели прежде.

   Как объяснить Кате, что Стас совсем не подходит ей — пока еще не поздно? Или уже поздно? Такие вещи происходят очень быстро. Дело не в том, что она старше его на шесть лет, это не имеет значения. Лет сто назад такая разница, возможно, была бы ощутимой, а теперь, считай, одногодки. Но Китти в самом деле, а не для имиджа, — терпеть не может всяких предчувствий, знаний, снов; смеётся над знаками зодиака, боится любой экстрасенсорики, считает глупым и греховным. Она не так уж часто посещает православную церковь, и не сильно задумывается над иносказательностью Библии, зато твёрдо знает, что хорошо и праведно, а что является мракобесием (и на основании лишь этих сведений о ней я уже могла бы сказать, кто она по знаку зодиака, процентов этак на восемьдесят).

   Китти работала косметологом в салоне «Авантаж», занималась лазерной коррекцией дефектов кожи, а также делала перманентный макияж бровей и губ. Очень востребованная профессия на сегодняшний день, и, признаться, я находила вполне целесообразным использовать эти косметические техники, конечно, выполненные качественно и близко к натуральному… Один раз подретушировать себя в салоне совсем чуть-чуть, чтобы придать лицу более аккуратный и законченный вид, и выглядеть ухоженной каждый день, даже после сна. Но, несмотря на логичные собственные мысли, что-то во мне противилось внесению в организм чужеродных веществ, даже немного, даже ненадолго…

   — Зато теперь я весьма доволен, оказавшись именно здесь. — Брат продолжал улыбаться, а я не могла понять, что он чувствует на самом деле. Разумеется, ерничает и флиртует, но, что чувствует при этом, — ускользало от меня. Твёрдую стенку чувствовала я за яркой синевой взгляда. — Не поверите, но в Москве нет таких интересных девушек. Правда. Разве что, может, я мало общаюсь там — все время уходит на учёбу да подработку.

   Казалось, он говорил искренне. К тому же — ничего особенно личного для Китти. Тем не менее.

   Зря она жаловалась на отсутствие вечернего имиджа (хотя Китти была бы не Китти, не пококетничав таким образом). Конечно, молочно-голубые, почти белые джинсы, подчеркивающие ее отличную фигуру, и пёстрая блузка в неясных тёмных разводах — не сравнились бы с одеянием Милы, но… Мила — это Мила, а главное, — какая разница? Китти излучает энергию свежести, интереса к жизни вообще, а теперь ещё и к Стасу лично. Это самое важное в таких делах — что касаемо внешности.

   — Олеся! Не слышишь, что ли? — голос Китти, обращенный ко мне, отвлёк от размышлений. Тему сегодняшней прогулки и внезапного появления брата они уже обсудили.

   — Да, я задумалась. Вспомнила новый смартфон и эту функцию… Сереж, покажешь?

   — Конечно, — обрадовался Сергей возможности сменить тему на близкую ему.

   — Интересно послушать, какая песня сейчас звучит в голове каждого из нас.

   — Очень! — подхватила Мила. — Правда, со мной не пройдет — сколько ни проверяли, одно и то же, разве что, если нарочно начинаю про себя напевать другую.

   — Да? — Китти удивлённо уставилась на Сергея. — А мне не говорил.

   — А ты и не слушала! Да ладно, не успел просто. Сейчас.

   — Но я же не договорила! Я же Олесю спросила о тенденциях моды, хотя бы в общем, а? Девочки спрашивают… А то красоту на лице наводим, а здесь порой не знаем, что сказать клиенткам.

   — А вы посылайте их ко мне в блог, и за отдельную плату, — рассмеялась я.

   Если бы я честно призналась подписчицам, как отношусь к одежде сама — в блоге больше не было бы подписчиц. Впрочем, может быть, ошибаюсь. Отношение у меня к ней двоякое — теоретически мне нравится следить за дизайнерскими идеями, оценивать цвет, формы, сочетания; обсуждать, какому типу внешности что подойдёт, кого преобразит небольшая деталь, и тому подобное. Играть в редакторе с образами женщин, примерять на них варианты комплектов. А для самой себя… Ну, как сказать? Мне нравится, когда одежда красивая. Но я терпеть не могу ее покупать, сочетать, ухаживать и раскладывать по полочкам. Особенно не выношу смену сезонов, когда ты не сразу вспоминаешь, допустим, в чем надо ходить летом, а оно уже наступило. Вылезать из привычной одежды, и обуви, в которую всовываешь ноги, не глядя, привыкать к иной, которая за полгода стала казаться неудобной, хоть и нисколько не изменилась; думать об уместности образа, выходя из дома — чаще всего для меня мука невообразимая. Привычная для одного сезона одежда прирастает к тебе, как вторая кожа… Не понимаю людей, которые только вчера шли в шубе и сапогах, а сегодня с той же непринужденностью бегут в кедах и майке, словно уже два месяца тепло. А в общем, в одежде для меня главное — комфорт. Я была бы не против, чтобы все ходили в некой удобной, как собственное тело, униформе, одного цвета, которая умела бы изменять свойства теплопроводности, и сама регулировала бы их в зависимости от потребностей организма. И всегда была бы чистой… или одноразовой.

   — Ладно… в общем и целом, — важно изрекла я, уставившись на Катину блузку. — Тенденция «тёмный верх — светлый низ» сохраняется. Но пестрый и цветастый верх не в тренде, так что… короче, лучше однотонный верх, цветной или светлый низ. Затем — длина верха и низа не должна совпадать ни в коем случае. В моде горчичный, жёлтый, изумрудный и любой другой зелёный, серый, ну, клетка, как всегда — классика. Да, «куриная лапка» — хорошо, а «пейсли» — нет. «Леопард», кстати, терпимо, не лосины, конечно. Хотя вряд ли кто всерьёз возьмёт на вооружение. Никаких ремней, длинных шарфов, и высоченных каблуков на зимней обуви. Летняя, кстати, цветная и забавная… впрочем, классика всегда хороша. Верхнюю одежду выбираем свободную, по фигуре устарела. Шапки маленькие, круглые, шарфы тоже, нейтральных оттенков, а вот куртки-пальто можно яркие. Снуды устарели, и неудобны, хотя выглядят мило. Все вроде? Вряд ли кого-то сильно волнуют купальники и парео в нашей местности. А для поездки — лишь бы он был, удачный. Лучший, на мой взгляд — нюдовой расцветки, или удачно скомбинированный чёрно-белый. Если такой найдёшь, конечно.

   — Спасибо. — Китти не ожидала, что я произнесу так много слов. — А ты бы заглянула к нам, зову ведь. Неужели не хочется? Хоть на маникюр?

   — И прилепить себе на ногти акрил? Да я взбешусь в первый же вечер и оторву их вместе с родными…

   — Можно просто свои обработать, и нанести гель-лак, сделать дизайн, — обиженно протянула Китти.

   — Разве что. Только не дизайн. Б-р-р-р… Зайду, зайду, обязательно. Хотя бы подстричься как-нибудь.

   …

   Я проснулась, почувствовав головную боль. Ужасно хотелось вновь погрузиться в сон, застрявший где-то в кончиках ресниц, какой-то невообразимо приятный, фантастический, яркий. Но, пошевельнувшись и моргнув, я уже не могла вспомнить, о чем он был, даже приблизительно. Осталось какое-то ощущение сказки. Вместо сна внезапно вспомнился вчерашний вечер — не верилось, что Стас сейчас здесь. Надо же. Спросонья данное открытие совсем меня не вдохновило.

   Все-таки придётся идти на кухню за обезболивающим. Отвык организм от вина, даже в небольшом количестве.

   Стас и Дэвид уже обсуждали что-то, расположившись в зале за чашкой кофе. Новенькое ярко-синее постельное бельё (хрустящей свежести, впервые вчера распакованное мною), вместе с одеялом и подушкой, лежали свернутыми в рулон на углу дивана.

   — Привет. Попробую еще поспать, голова болит, — я слабо улыбнулась им, а затем вернулась в спальню. Но заснуть больше не удалось — я без толку поворочалась с боку на бок, после чего решила встать окончательно, тем более что стало легче.

   В кухне меня поджидал заботливо горячий чайник (мне все равно придется кипятить его снова), разложенные на столе тарелки с моими собственными нарезками, маслом, хлебом — надо же, какая забота, с ума сойти! А то я сама не могу вынуть собственную еду из холодильника… Лучше бы чашки за собой вымыли, и хлебницу закрыли. Я сварила себе «Восточную арабику» — не самый лучший кофе, но мне нравится его вкус. Намазала маслом тоненький, варварски идеальный треугольник хлеба (Дэви постарался — красиво, но невкусно), уже успевший подсохнуть (вот тоже — что хорошего, когда хлеб весь день лежит открытым? он же в сухари превращается). Разложила на нем кружочек сервелата, сыр и помидор. Добавила сливки в кофе, и вспомнила, что мне скучно — прихлебывая кофе, совершенно необходимо проглядывать новости интернета, листать почту и сообщения друзей.

   Впрочем, Дэви и не придёт, он знает, что пока я не проснулась окончательно, ко мне лучше не подходить. Но Стаса я не учла.

   Я едва успела сделать первый сладкий глоток, укусить бутерброд и открыть почту, как раздался бодрый голос:

   — Привет, дорогая сестренка! Теперь на трезвую голову!

   — Пришел мешать мне завтракать? — прошамкала я с набитым ртом.

   — Вчера ты была намного любезнее…

   — Вчера, как ты изволил заметить, была не слишком трезвая голова. А главное, был вечер.

   (И отчего некоторые личности, особенно мужского пола, просыпаются такими же неотразимыми, как перед сном? Нисколько не выглядят сонными и помятыми?)

   — Я думал, тебе интересно узнать о моих планах, — ничуть не смутившись, Стас уселся рядом и тоже сделал себе бутерброд, видимо, посчитав, что второй завтрак никогда не бывает лишним.

   — Ещё бы. Ты же весь вечер паясничал, окружая туманом свои намерения, и умудрился ничего не рассказать.

   — Ну а зачем? При всех-то, — голос брата обрёл подобие серьёзности.

   — Так вот — сегодня я планирую навестить бабулю, думаю, она будет рада.

   Я согласно кивнула головой с набитым ртом.

   — Переночую там, останусь еще на пару дней, если не надоем, конечно. Помогу по хозяйству, съездим на кладбище…

   Я кивала.

   — Затем я собираюсь посетить еще одно место, взяв тебя с собой. Для компании. Не особо далеко… я думаю. Не переживай, за день обернемся, — добавил он, заметив мои вскинутые брови.

   — Из тебя клещами тянуть надо? Куда мы поедем, зачем? Ты сам не знаешь точно, что ли?

   — Не знаю, но догадываюсь. Навигатор имеется, и чутье тоже.

   — Не тяни резину, умоляю!

   — Мать хочу повидать. Наверняка ты тоже не против?

   — Ты думаешь, она близко? А что… вдруг?

   — Сейчас — да. Я чувствую. Ты тоже могла бы…

   — Я не хочу.

   — Я в курсе. Но поехать со мной думаю, будешь не против.

   — Конечно. Слушай, Стас… Хотя нет, это долго. Потом. — Мне захотелось спросить его о Писательнице, рассказать про письма неизвестной «З.» Но все это потребовало бы времени. В дороге оно будет. — Но, кроме всего, — у тебя есть определенная цель?

   — Мне необходимо спросить у нее кое-какие вещи. Она ведь мало говорила со мной.

   — Со мной — взрослой — тоже немного, — быстро перебила я.

   — Узнать нечто важное, перед тем как я отправлюсь в Стоунхендж. — Последние слова он проговорил невнятно, глядя в сторону, словно речь шла о чем-то мимолетном.

   Я чуть не захлебнулась кофе.

   — Куда?! Каким образом?

   — Ну, я предпочёл бы на собственном джипе, но вряд ли разрешат…

   — Не валяй дурака! Кто тебя туда пустит, почему туда? — Впрочем, «почему» — было риторическим вопросом. Он же намекал.

   — Приобрел туристическую визу, а как еще?

   — А деньги? Ты же у меня занимаешь!

   — Да, но поступил, наконец, большой заказ. Я его ждал. Это тайна! — Он предупреждающе поднял ладонь вверх. — Даже тебе о таких вещах не могу. Я уважаю клиента. Вернее, я могу пояснить суть дела, но не личные данные. Все честно, не переживай. Разве что чуточку везения…

   — А туда ты не подумал взять меня с собой? Я бы… Эх, ты! — Я еще не успела обидеться, как следует, не дошло до меня просто. — Дэвид хочет в Анталью или Крым… — Я совсем погрустнела.

   — Не могу, поверь. Мне действительно нужна будет спутница. Но… не сестра.

   — Чтобы все удовольствия сразу получить? — взвилась я.

   — Чтобы иметь возможность провести обряд, девушка должна быть моей невестой. Или, хотя бы, не сестрой. И это… может быть несколько опасно.

   — Придушила бы! Все-таки не дал мне спокойно позавтракать. — Я с грустью взглянула на остывший кофе. Вот подождал бы, а потом выкладывал все это!

   — Души, — Стас наклонил голову, покорно подставив торчащую из чёрного ворота толстовки шею.

   — Да ну тебя!

   — Тогда схожу на перекур, и буду собираться. Некогда время тянуть, сестренка.

   Брат удалился в коридор, послышался щелчок захлопнутой двери, — значит, вышел на улицу. Интересно, посвятил ли он в свои планы Дэви? У меня не было желания выяснять это сейчас же. Не шутит ли? Стоунхендж! Да разве такое возможно? Найти мать вместе со мной. Я с ума сойду от неизвестности, пока он не объяснит мне всё.

   Я машинально убирала со стола остатки еды, споласкивала чашки, не переставая думать обо всем сразу, когда запиликал домофон. «Ключ забыл взять», — злорадно подумалось. — «И на старуху бывает проруха, а то всех-то он просчитал и продумал.»

   — «Ну шо, змерз, маупа?» — радостно крикнула я в трубку по-украински. Это была наша со Стасом детская шутка из анекдота, «маупа» означало «обезьяна».

   — Почта, доставка, — раздался серьёзный голос в ответ.

   Жутко смутившись, я открыла дверь высокому хмурому дядечка с бумажным свертком в руках; следом за ним появился, едва сдерживающий хохот, брат.

   — Вот здесь распишитесь, — почтовый курьер протянул мне мятый бланк и ручку. — Все верно?

   — Да, — пискнула я, стараясь не глядеть на почтальона. — Вот, спасибо.

   Дверь за курьером закрылась, и Стас разразился гомерическим хохотом.

   — Ты же шел вместе с ним, почему не открыл ему? Выставил меня идиоткой! — напустилась я на него.

   — Я понятия не имел, в какую квартиру он звонит, пока не услышал твой неподражаемый голос!

   Я тоже не выдержала, начав хохотать.

   — Фу ты, ну как стыдно-то! Я ведь уверена была, что это ты забыл ключ!

   В прихожей появился Дэвид, заинтересовавшийся, что такое вызвало у нас приступ завывающего смеха до икоты. Нам с трудом удалось объяснить причину веселья.

   — А что в посылке? — поинтересовался он.

   — Не знаю. Не успели об этом подумать. Странно, кстати, — доставка в воскресенье. Разве они работают по выходным?

   Я взяла в руки пакет, повернула полустертым, еле различимым адресом кверху.

   — Москва. Ул. Воздвиженского. Кажется, плохо видно. Малыгин какой-то Р. А. Странно.

   — Тебе хоть? Может, ошибка?

   — Да не, наш адрес, все верно, мне. Может, не открывать? — засомневалась я. Сердце мелко застучало в предчувствии чего-то опасного… или тревожного.

   — Открывай, — изрек Стас. — Пока я здесь, тем более. Думаю, это связано с матерью.

   — Открывай, — поддержал Дэвид. — Правда, не пойму, зачем ей посылать что-то из Москвы, с чужого имени. Тем более, если сейчас она где-то рядом, и вы собрались ее навестить.

   Где именно рядом, — брат не соизволил открыть и Дэвиду, выходит. Тем не менее, то не выглядит озадаченным, видимо, Стасик немного заморочил ему голову. Вот словно нельзя без этого…

   Я разрезала облепленный скотчем пакет (ох, и запакуют же!), вынула из него еще один, развернула. В руках у меня оказалась глянцевая фиолетовая книга. На обложке была изображена белая закрученная спираль. «Теория относительности времени», Малыгин Р. А., 2042г.

   — Как это понимать? — я растерянно вглядывалась в обложку. — Розыгрыш? И зачем мне эта книга? Кто-нибудь из нас силён в квантовой физике?

   — Погоди-ка, здесь записка. — Дэви вытряхнул содержимое внутреннего пакета, протянул мне свернутый тетрадный лист.

   «Я в невольном долгу перед вами много лет. Когда-то очень давно мы были друзьями. Вряд ли вы помните, и это не имеет значения. Посылаю свой труд, надеюсь, пригодится вам. Рассказать больше, простите, не имею права. Александр Решетников передает привет.»

   Ни подписи, ни обращения. Что происходит вообще?! И… я знаю, кто такой Александр Решетников! Стас, прочитав записку вместе со мной, выразительно взглянул на меня. Возможно, он тоже в курсе. Только не выдать эмоций при Дэви!

   — Шутник какой-то. Кажется, припоминаю фамилию автора, вроде бы, правда, мамин знакомый, — ей всегда нравились неординарные личности. Она здесь, а он в Москве. Скорее всего, для нее и послал, просто на мое имя. Похвастаться. А год издания, наверное, ненастоящий. Вроде иллюстрации названия? В общем, я вряд ли буду читать, не пойму там ничего. Тебе, может, будет интересно, — я вручила книгу мужу с безразличным видом. Глядя на меня, и он потерял к ней особый интерес.

   — Давай, полистаю.

   — А потом я передам маме. Стас, тебе собрать бутербродов в дорогу?

   Ехать ему предстояло пару часов, но поговорить было просто необходимо. Уединившись в кухне, хотя бы минут на десять.

   — Да, сестренка, мы попали. Идет некая важная информация. Как человек прислал книгу оттуда? Знакомый Александра…

   — Да я чуть в обморок не упала! Господи, ну зачем мне еще это?! Мало того, меня заставляют искать какую-то Писательницу, а я не понимаю, что она для меня значит… теперь еще это. Почему прошлое не может отпустить?

   — Успокойся. Ты держалась молодцом, это главное. Я думаю, книга даст ответы на многие вопросы. Или сведёт все к одному решению. Видишь, как вовремя я приехал. Постарайся, чтобы Дэвид не слишком увлёкся чтением… книга нужна нам. Я скоро вернусь, и мы во всем разберёмся.

   Он чмокнул меня в щеку сухими твердыми губами, закинул черно-зелёную сумку на плечо, естественно, забыв контейнер с бутербродами, попрощался с Дэви, и, лучезарно улыбнувшись, скрылся за дверью.

ГЛАВА 7. 2014

«Это скоро закончится, и я проснусь. Я сплю, мне снится сон. Я проснусь, и все окажется как раньше, все станет на свои места».

   Анжела бродила по дому, как привидение, натыкаясь на мебель, забывая, зачем пришла в комнату, для чего открыла шкаф. Она то доставала лекарства из серой дорожной сумки, то складывала туда теплые рейтузы и флисовый джемпер. Скучные, невзрачные, серо-коричневые вещи, превращающие тебя в неопределенное мутное пятно, отвлекающие возможные любопытные взгляды. Зато в них чувствуешь себя, как в теплом одеяле; в них, не раздеваясь, можно упасть на диван и заснуть. И не замёрзнуть в самый холодный и ветреный день. Вернее, не очень замёрзнуть, — потому что зимой она мерзла всегда, сколько шкур не натянула бы на себя.

   Это неправильно, ненормально, нелогично! Этого не должно было быть! Все её существо протестовало и спорило с увиденным в ноутбуке. Да, она знала заранее… почти знала. Она закрыла страницу сразу же, как только заметила намек на эту тему в разделе, где изменения уже невозможны. Как тогда, с Костей, очень давно. Только безумный поступок Александра отвел от Новаковского смерть, — но он хоть знал куда бежать и что делать. Она же, увидев «траур в семье», решила, что, может быть, пронесет; что имелось в виду не самое страшное. Возможно, так обозначилась недавно ушедшая, девяностодвухлетняя бабушка? А траур по ней всего лишь ложится шлейфом, вот прибор и показывает… Вроде бы и срок уже вышел, Анжела почти успокоилась. Когда сообщили про отца — она не произнесла ни слова. Пронзило: «Вот оно…»

   Она автоматически совершала нужные телодвижения без сна и отдыха, почти без эмоций. Горе, удушающие рыдания пришли после, когда вернулась домой. На похоронах была спокойна и сосредоточенна. Где-то в глубине души таился страх, что ужаснется увиденному, не сможет подойти к гробу. На самом деле её затопила такая нежность, какое там — не суметь прикоснуться… Она бы еще долго гладила и целовала, если бы на нее не глядели, и время не было ограничено.

   Кладбище было совсем другое, непохожее на то, что она знала у Феофана. Светлое, просторное, и не в низине теснится, а посреди широкой вырубки хвойного леса; по краям — сопки, покрытые молодой порослью.

   Сорока, разумеется, летала над головой, стрекотала сочувственно, мелькала гладкими блестящими крыльями. Прилетел и красноголовый дятел, и розоватая пугливая сойка. Вездесущие синицы радостно скакали прямо по тропинке, по земле. Той самой, крошки которой еще оставались под ногтями. Чёрный пушистый кот ласково мяукнул Анжеле, а затем скрылся в направлении ряда темных безымянных крестов (наверное, могилы тех, кто не имел родных?), дабы не смущать людей своим окрасом. «Все мы там будем, рано или поздно, даже мы, девочка», — твердил свое Феофан в Сети, стараясь утешить. Не утешало.

   Родион, конечно, появился ненадолго. Но на саму церемонию не пришёл — официально они с Анжелой не были женаты. Иначе возникло бы слишком много вопросов, на которые у неё не нашлось бы правдоподобных ответов. Проще было считать, что у нее есть друг из другого города. Она и сама не слишком стремилась в очередной раз связывать себя официальными узами.

   И все же… Сейчас ей безумно не хватало мужской поддержки на постоянной основе! Она устала быть сильной! Да, у нее есть Инга, есть «Кот ученый» — их любимое заведение, приобретенное в совместную собственность с помощью постоянно пополняемой карты, современного аналога неразменного рубля. Богатств несметных на нее не сыпалось, но, как только производилась серьёзная трата — карта пополнялась. Теперь доход приносило само кафе, и карта использовалась реже.

   Выйдя в декретный отпуск на тридцать девятом году жизни, Анжела окончательно распрощалась с медициной, несмотря на протесты любимого начальника, Александра Адамовича, заявившего, что, в таком случае и ему пора на заслуженный отдых.

   — Нет, вам нельзя уходить. Без вас — больница развалится, — тихо и серьёзно произнесла Анжела, согревая душу пожилого главврача теплым на сей раз сиянием хрустально-прозрачных глаз. — Приходите к нам, в «Кота ученого», мы будем счастливы видеть вас. И я, и Инна Игоревна Шумарина.

   — Что, Инна тоже бросает нас?! Все нормальные специалисты расползаются, как тараканы…

   — Не знаю пока. Она еще ничего не говорила по этому поводу, но заведение принадлежит нам обеим.

   — Фаина Кортнева тоже в доле? Подружки — не разлей керосин? — усмехнулся Александр Адамович, и на миг показалось, что он стал прежним, и вовсе не приближается к семидесяти годам. Разве что лысина стала шире, а остатки кудрей побелели, но карие глаза озорно блеснули, а насмешливая улыбка смахнула с лица тень старости. В отличие от большинства врачей, он продолжал носить белый халат с торчащими из-под него джинсами, вместо современного элегантного синего костюма — он был слишком ленив для этого. Впрочем, устаревшие халаты любили многие терапевты, Инга в том числе. Анжеле в её кабинете УЗИ приходилось надевать костюм.

   — Нет. Здесь только Инна и я… Александр Адамович, дорогой! Не могу я здесь. Простите, и место у меня чудесное, и с вами работать… сами знаете. Лучшего пожелать невозможно. Но не могу. Раньше мне нравился экстрим такого рода, а теперь не могу, даже в спокойном УЗИ. Все равно приходят больные люди, все равно видишь страх и боль, пишешь заключение, понимая, что ничего хорошего кого-то уже не ждёт. Устала я от этого. Человек меняется порой. Сейчас я не та, что в юности. Мне неприятно даже думать о болезнях, ну, не знаю, почему… Я знаю, что буду скучать, очень-очень. А родится ребёнок… просижу, забуду все. Хочется позитива какого-то. Все равно сейчас я бы надолго исчезла в декрет, а вот в кафе мы сможем видеться!

   — Лиса, — Александр Адамович улыбнулся. — Понимаю. Да, за три года многое изменится. Приду к вам, обязательно…

   — И обязательно звоните, если вдруг меня не будет на месте. Прибегу!

   — Договорились. Удачи вам… во всём!

   …

   С той поры миновало четыре года. Олесе исполнилось тринадцать, а трехгодовалый Стасик начинал привыкать к детскому саду. Теперь Анжела почти свободно распоряжалась своим временем, распределяя его между детьми и «Котом учёным»; ощущала себя вполне самостоятельной, и даже счастливой. Но внезапное печальное событие надолго выбило ее из колеи, заставив почувствовать одиночество.

   Дома ее, исстрадавшуюся и потерянную, встретили приятные запахи свежесваренного кофе и разогретой пиццы. Она оказалась в крепких и родных объятиях Родиона. Тёмные глаза смотрели грустно и понимающе, но она вдруг ощутила некое отторжение. Он не был там, с ней! И снова уйдёт. Появился ненадолго, помог, сделал то, что необходимо, — а затем вновь оставит её одну! Он принадлежит не ей, а Великой Миссии… К черту великие миссии, когда ей так плохо!

   — Пусти, — нахмурилась она.

   Мачо послушно разжал руки. Анжела медленно повесила пальто, стянула сапоги (надо будет помыть, они всё еще в той земле; хотя и не хочется ее смывать). Бесшумно ступая, прошла к дочери.

   — Привет. Я вернулась.

   Дочь молча обняла ее, грустно улыбнувшись, и вновь уселась за компьютер. Возле монитора лежала бумажная фотография: маленькая Олеся сидела на руках у деда; оба выглядели веселыми и счастливыми на снимке. («Больше не скажет: „Летучая мама“», — кольнуло болью.) Странное детство научило Олесю замыкаться в себе и не выказывать эмоций. Она спряталась в свою раковину

   — Какую хорошую фотографию ты нашла, — сдавленным голосом прошептала Анжела.

   Олеся снова промолчала. Кажется, она сейчас общалась с портретом. Может, когда-нибудь расскажет…

   Зато пухленький смуглый бутуз в клетчатой рубашке и красных колготках, важно и радостно объявил:

   — Я стьою дом, дайогу и гаяж! Для кьясной машины.

   На бежевом с зелёными листьями, не очень чистом, ковре громоздилась внушительная и замысловатая композиция из трех наборов деревянных конструкторов.

   — Здорово у тебя получилось! Дай, я тебя обниму.

   — Не хосю. — Стас позволил несильно прижать его к себе на пару мгновений, и высвободился. — Хосю костьюктой с кьясными айками. Дья поезда.

   — Купим, милый. Но не прямо сейчас.

   — Почему?

   — Сейчас я очень устала. Был трудный день.

   — А когда купьим?

   — Может быть, завтра. Вы кушали?

   — Кушали. В кафе!

   Ну, еще бы. Конечно, они зашли в кафе, возвращаясь из садика, так что ужин получился двойной. Ну и ладно, не повредит… Надо и ей поесть, Родик старался. Хоть и не хочется — она, как ни странно, смогла поесть за поминальным столом.

   …

   Привычная кухня в бежевых обоях, с веселыми разноцветными шторками, привычными кастрюльками. Ей кажется, что она не была здесь, как минимум, год. Предметы не узнавались, выглядели чужими, странными и далёкими. Одна лишь Олеся соответствовала ее настроению, находилась на той же волне.

   — Может, надо было взять ее с собой? — произнесла вслух Анжела.

   — Не думаю. Она и так там. Слишком там. — Родион подошел незаметно, но она не вздрогнула. Он был ее вторым «я»; его неожиданное появление в любом месте всегда оказывалось приятным. Правда, она не скажет ему этого, но, наверняка он знает сам.

   — Но она уже достаточно большая. Или нет? Мы всегда опасаемся за ее психику.

   — И правильно. Она слишком много держит в себе; столько взрослому не вынести. Если можно оградить ее от чего-то… поверь, так лучше.

   Его руки все же обхватили ее за плечи, он прижал ее к себе, не обращая внимания на попытки отторжения. Она вдруг дернулась, всхлипнула, обмякла в его руках.

   — Почему это случилось со мной? Разве так могло быть? Почему они так?! Чем я не угодила?!

   — Девочка моя, хорошая… Это случается со всеми. Просто ты думала, что с тобой никогда такого не произойдёт. Ведь так? Даже мы… когда-нибудь все равно умрём.

   — Ну, ты-то, можно считать, бессмертный! — она неприязненно покосилась полными слез глазами на его ухо и кусок шеи. Но не отстранилась.

   — Я хотел этого. Правда, теперь уже не уверен в том своём выборе. Тогда я не думал вовсе, просто хотел жить, и жить хорошо. Потому что очень уж надоело «плохо». Но… и меня можно убить, или… разрушить невыполнимой задачей. Вспомни Астария.

   — Гвендолин… могла бы предупредить! Или даже ты! Заранее, пока еще можно исправить!

   — Не надо так. Не надо нападать с отчаяния. Прибор сигналит, если случается что-то с нашими, или какой-то непорядок с точки зрения Высших. Ни я, ни она не следили специально за всеми близкими наших.

   — А мог бы и последить! Самой мне, конечно, страшно лишний раз лезть в это, — она снова захлюпала носом.

   — Наверное, мог бы.

   — Ты не был со мной там! И опять уйдёшь! Ты так нужен всем — Савелию, Феофану, Гвендолин, даже Джие с Гуангом! Ты так стараешься для Миссии, что я для тебя никто! Даже Александр, — (это имя упоминалось редко и являлось чем-то вроде самопроизвольного табу), — и тот остался бы со мной надолго, может, навсегда! А делами занимался бы раз в месяц.

   — Я такой, какой есть. Я и так остался здесь один. Представь если всю работу я буду выполнять отсюда — исчезать и появляться в квартире, во дворе, в машине, — внезапно и неожиданно; всю атрибутику перенесу сюда… соседи будут в восторге… Я побуду с тобой неделю, это для меня немало.

   — Одолжение делаешь? — прошипела Анжела. — Не нужно!

   — Девочка моя, ну что с тобой делать? Ты же умница, ты все знаешь не хуже меня, а взбунтовалась сейчас, вымещая горе. Я же знаю, — Родион гладил волосы Анжелы, быстрыми поцелуями покрывая шею. Как он соскучился по ней! И она льнет к нему телом непроизвольно, не замечая сама, хоть и произносит злые слова. — Пойдём, я уложу тебя, хоть часик поспишь. Проснешься, и станет легче, чем сейчас.

   Анжела позволила отвести себя в спальню, и Родион, прошептав пару слов, погрузил её в мягкое забытье.

   …

   — Не могу я так, Инга! Опять все на себе тащить! Сейчас. Сейчас я просто сломалась. Он оставил меня одну, в такой момент! Ты знаешь, ты поймёшь. Никто другой и вовсе понять не сможет, как я могу сейчас еще и об этом думать… Спасибо, что хоть сколько-то побыл здесь, помог. Но мне больно.

   — Ты же сама говорила, что замуж больше не хочешь. И что расставаться хорошо, не жить вместе постоянно.

   — Говорила. Но отношения-то постоянными быть должны! Жить можно раздельно. Я хотела все сама, да, я умела быть сильной. Я все могу по-прежнему. Но он приучил меня к ласке своей, теплу. Когда мы встречаемся — все прекрасно. А потом, мне кажется, он не помнит обо мне! Моя боль остается моей болью, он сочувствует очень искренне, выслушивает и утешает. Но помнит ли он обо мне уже через минуту после того, как ушел? Психолог чёртов!

   Подруги сидели за любимым столиком, справа от темной, искусственно состаренного дерева, барной стойки. Над каждым столиком висели, оформленные под старину, иллюстрации персонажей русских сказок, и канделябры на три свечи, под серебро, покрытое патиной. На самом деле, в них, конечно, вставлялись электрические лампочки, напоминающие формой свечи. Сейчас все помещение было освещено только светополосами над стойкой, которые плавно меняли цвета, превращая бар в сказку: оранжевый-розовый-лиловый-голубой-изумрудный-салатовый-желтый. Да еще над их столиком лился мягкий свет лампочек-свечек. Русалка на картине переливалась зелёным и фиолетовым фосфором, печальные глаза ее мерцали, словно она переводила взгляд с одной женщины на другую, а сомкнутые губы хранили странную полуулыбку. На столе, в центре символической мини-скатерти под рогожку, красовался деревянный логотип чёрного кота, являющийся заодно подставкой для салфеток и прочих мелочей.

   — Ты его любишь, — задумчиво произнесла Инга. — Сильно. И не потому ли, что он так себя ведёт? Прости, но мне кажется, так было всегда. Ускользание, недоступность, — считается, что мужики-охотники. А с тобой — все — наоборот.

   — Не в поле дело, это точно, — подхватила излюбленную тему Анжела. — Наверняка многим мужикам нравится спокойная жизнь. Но дело не в том…

   — В том. Вообрази себе, что Родион бегает и следит за каждым твоим шагом, сообщает каждое собственное намерение. Не затошнит ли? Вон как у Фаины сейчас — не знает, куда деваться от домашних, о тишине мечтает, в туалет прячется, чтобы побыть одной и помолчать.

   — Ужасно. Ты права, наверное. Но сейчас случай особый.

   — Тем не менее… — Инга промолчала, прервавшись на любимый розовый «Мартини». — Я счастлива, что у нас есть «Кот». Когда-то мы мечтали о подобном… только мечтали. И вы с Фаиной. И дети.

   — Мечтали — для отдыха. Но не для жизни. Жизнь все равно должна куда-то идти, стремиться, иначе болото. Ах, не слушай ты меня, я сейчас такой тоски нагоню…

   — А мы и стремимся, — улыбнулась Инга. — к росту прибыли, к возможному расширению, сотрудничеству или филиалам. Мы популярны. Не говоря уже о том, как с нашей помощью поднялся «Разноцветный мир». И сами наши детки счастливы, обедая здесь, и отношение остальных, обычных людей к ним становится все лучше, проще.

   — Ты детей любишь, — вырвалось у Анжелы. — В целом. А я — только отдельно взятых. Олеська меня пугает ещё. Нет, все нормально, но она замкнулась, и постоянно общается с фотографией деда.

   — Сережу подключу, если ты не против? Он с радостью позвонит, позовёт в кино, пообщаются. Если это уже… прилично по сроку.

   — Прилично. В конце концов, они же не праздник устраивать будут, просто пообщаются. Лишь бы она согласилась.

   — А Стасик как? — голос Инги слегка напрягся. Она знала о противоречивых чувствах подруги к сыну.

   — Обычно, как всегда. То ли не понял, то ли все равно ему. И вообще… Обниматься не желает. Рассуждает умно обо всем. Не знаю я, как воспитывать ребёнка, когда ты так и не смогла его полюбить!

   — Может, в Родиона он такой? С детства весь в делах, не сентиментальный.

   — Родион не такой… Не в том дело.

   Анжеле не хватало слов, чтобы выразить, что именно отличало сына от других, что отталкивало ее в ребёнке. Всю правду она не могла сказать даже Инге, лишь они с Родионом знали историю появления на свет маленького равнодушного гения. Они выполнили задание, но предпочли бы поделиться генами с другой душой. Или вовсе ни с кем. Возможно, это просто предубеждение? Как объяснить Инге? Ведь даже про Родиона подруга знает лишь то, что он-де работает инженером-конструктором в Плесецке, и проживает в закрытом городе Мирном, а Анжеле не навестить его там вследствие отсутствия штампа в паспорте.

   — Пробирочный он. Как без души. Я не выдумываю, я ощущаю так.

   — Но это же антинаучно! Какая разница, где сотворили эмбрион, он ведь из ваших клеток, и выношен тобой!

   — Кажется, мой организм никогда не принимал ничего искусственного, — невесело усмехнулась Анжела. — Серьги, и то, лишь после повторных проколов смогла носить, первые воспалились, пришлось снять. И все равно я решилась на это. Но — словно не мое.

   — Ради него? — Инга перешла на шёпот. О чем бы ни зашла речь, она по-прежнему старалась найти причину несчастья в существе мужского пола.

   — Частично, — задумчиво ответила Анжела. Нельзя же открыть, что их обоих попросили… потребовали… — Конечно, каждому хочется иметь свое продолжение. Да и мне тоже… от него. Вообще второго ребёнка. Как бы это считается хорошо, — она усмехнулась.

   — А глаза у него синие-синие! Странно. Ведь должны были сработать доминантные гены, у Родиона-то чернущие, карие… Мутация разве?

   — Еще какая! — («Эх, знала бы Инга про эту мутацию! Полная атрофия эмпатии, страстный исследовательский интерес к людям, как к объектам воздействия…") — Вот видишь, чем ЭКО плохо? Велик риск мутаций.

   — Как и поздний возраст родителей…

   — И это тоже.

   Пискнул один из телефонов, лежащих на рогожной скатерке.

   — Кажется, мой?

   С виду смартфоны под черным покровом чехлов, казались одинаковыми.

   — Твой.

   Инга открыла сообщение, выразительно посмотрела на Анжелу, сообщив: «Новаковский», и зачитала вслух: «Инга, привет. Не поздно? Как думаешь, можно уже позвонить Энжи, выразить соболезнования? Или не хочет никого видеть?»

   — Ну и что ему ответить? — зелёные глаза Инги внимательно следят за лицом Анжелы, мерцая не хуже русалкиных, на картине.

   — Сама знаешь… Конечно, пусть звонит. Я не отвечала на сообщения просто… потому что было не до того. Хотя, да, какое-то время не хотелось общаться ни с кем.

   Конечно, ей нужен лишь Родион. Внимание и сочувствие Кости не облегчит ее горя. Но, все же… чем больше приятных мужчин вокруг неё — тем сильнее она ощущает жизнь. Так было всегда. Ей станет спокойнее, когда жизнь вокруг нее опять придёт в движение, и пусть лучше она даже будет чувствовать себя слегка виноватой и смущённой. Чем одинокой отшельницей в трауре, страдающей от временного невнимания любимого. Это не ее роль!

   И Олеся. Будет повод снова заняться музыкой. Если она сможет петь, конечно. Должна смочь. Сергей и занятия с группой Новаковского растормошат ее.

   — Хорошо. — Инга быстро набрала сообщение, отправила. — Опять ты… По глазам вижу. То с Александром Адамычем воркуешь здесь. Он же просто плавится от тебя. Было бы ему поменьше лет — у Родика выросли бы длинные рога…

   — Возможно. Но меньше лет ему не станет, — Анжела усмехнулась. — А что плохого в том, что человек на восьмом десятке чувствует себя мужчиной? Даже… желанным? Знаешь, жизнь должна продолжаться! Я предпочитаю смеяться сквозь слезы, хохотать, пусть и рыдать после, — чем замереть истуканом неподвижным! Вот, кстати… нечто такое, искусственное, я и ощущаю в Станиславе.

   До сего момента она не могла подобрать нужного эпитета, а теперь, вспоминая застывшие навеки не-жизни некоторых Избранных, нечисти, довольной своим болотным одиночеством, — поняла, что ее пугает, объяснив это человеческими словами. Кое-кто, даже, наоборот… Но большинство замирали навеки в своей функции, беспокоясь лишь о том, чтобы вокруг них ничего не менялось. Это тоже необходимо для системы, природного баланса… но не для жизни.

   — И, знаешь, что? Давай уже откроемся по старому режиму, пусть вновь иногда работает даже танцпол. А Новаковский собирает здесь фанатов. А то доход сразу упал, тоже нехорошо… И Олеська будет постепенно втягиваться в жизнь.

ГЛАВА 8. 2030

Интересно, казалось бы, пара дней — не такой долгий срок. Сейчас они ощущались бесконечностью. Малыгин Р. А., кем бы он ни был, прав уже одним только названием своего труда: время — относительная штука. Весьма относительная. Хоть я и ни черта не понимаю в квантовой физике…

   Допустим, до конца урока осталось десять минут. Много это, или мало? Очень много, если идет опрос, ты не выучил задание, а твоя фамилия — следующая в списке. И очень мало, если ты решила три задания из контрольной, а всего их — шесть.

   Несколько минут счастья могут равняться целой жизни. По значимости, конечно. Пустые годы равны нулю. Нежизни.

   Оборвать разговор «на самом интересном месте» с возможностью продолжить его лишь в путешествии, дождавшись возвращения брата — всего-то дня три, в целом, — немыслимо трудно. Хотя до сих пор я спокойно жила себе без всяких головоломок. Ну, почти.

   Я инстинктивно правильно поступила, сразу же вручив присланную книгу Дэвиду. Он моментально потерял интерес к ее происхождению, углубившись в содержание.

   — Любопытная теория, — изрек он. — Сам я бы не додумался, но что-то в этом есть. Конечно, в формулы я сильно не вникал — для этого нужно прицельно вспоминать, и заново изучать некоторые вещи. Но многое понятно. Совпадает с моими представлениями. Ты помнишь устройство коллайдера?

   (Нет, конечно, ничего я не помню.) Старательно улыбаясь, я слушала Дэви (пятнадцать минут слушать лекцию по физике в исполнении собственного мужа — много это, или мало? Я заслужила медаль?) Я пыталась уловить что-нибудь, понятное и нужное мне, но, примерно на четвертой минуте, мое восприятие отказало, и я лишь кивала головой, наподобие китайского болванчика.

   — А дата издания — видимо, своеобразная шутка для иллюстрации смысла. «Физики шутят», помнишь? Или опечатка.

   — Скорее, опечатка. Двенадцатый год, наверное. Четвёрка здесь немного похожа на единицу… Если ты больше не будешь читать, давай ее сюда, пока я не забыла. Передам маме, хоть и вряд ли она ей нужна, но, все-таки прислали для нее.

   — Держи. Посмотрим какой-нибудь фильм? Я поищу новую комедию.

   — Нет настроения, извини. Ты включай, если хочешь. А мне надо бы в интернет сходить, в блог заглянуть.

   Так и есть — меня вновь ждало письмо от «З.» «Пожалуйста, ответьте. Быть может, мои письма попадают в спам? К сожалению, я знаю только ваш электронный адрес.» В послании читалось тихое и смиренное отчаяние. Все же я — порядочная свинья, надо хоть что-то ответить. Я на минуту задумалась, затем быстро набрала и отправила довольно глупый текст: «Здравствуйте, незнакомая З.! Я не отвечала, потому что знаю и понимаю не больше вашего. Ответить мне пока нечего. Я пытаюсь найти информацию. Но вы сами — загадка для меня. О.»

   Я взяла книгу в руки, пролистала.

   Научные доказательства существования разных вариантов одного мира, с небольшим расхождением во времени. Пространство, разумеется, не менялось. Вернее, все миры находились в одном пространстве одновременно. А их могло быть бесчисленное количество. Точка во времени превращалась в бесконечность. Не все миры могли активно проявляться в реальности. Таким образом, могли возникать и объясняться многие неувязки исторических событий в летописях и более поздних хроника. То есть, в хронику могли попадать версии разных миров. Между мирами время от времени возникают порталы, точки перехода. Они непостоянны. Этим могут объясняться внезапные исчезновения людей, и даже кораблей, самолётов.

   Это было все, что я поняла, остальное — формулы, ссылки на теоремы великих, опыты и тому подобное — должны читать специалисты, а не я. Ничего особо нового в самих теориях не было. Истории о бермудском треугольнике и других загадочных местах известны всем. Кроме того, я знала кое-какие вещи о собственной семье, только это было очень давно… Когда просто читаешь подобное, как научно-популярную литературу — где-то, кто-то… Воспринимается вполне нормально, не особо удивляя. Но, когда видишь две тысячи сорок второй год издания на настоящей книге — невольно мурашки бегут по телу. Значит, правда… Значит, это не сказки из детства.

   Я вновь вынула из ящика трюмо спрятанную записку. Я уже много раз перечитала её, пока Дэви изучал труд автора. Кем был Малыгин Р. А., и чем он мог быть обязанным нам? Я не припоминала такой фамилии. Впрочем, он и сам уверял, что вряд ли я могу его вспомнить. Зато привет от Александра Решетникова в некоей мере потряс меня. Когда-то эта фамилия являлась моей собственной. Дэви не знал, что после исчезновения моего отца мать сменила паспорт, вернула себе, а заодно и мне, девичью фамилию. Точнее, это была официальная версия. На самом деле, фамилия в документах, а также во всех регистрационных системах, изменилась самопроизвольно, избавив от необходимости суетиться. Зачем это было нужно, спрашивается? Видимо, нужно. Раз данного человека не было больше в нашем измерении, никакие следы его пребывания здесь не могли оставаться. Нельзя поставить штамп о разводе с тем, кого нет в этой реальности.

   Значит, там, в другом времени, отец жив и здоров. И слава богу, я рада. Интересно, как среагировала бы мать. Хотя, наверное, она в курсе. Представляю, как они могли бы переписываться. Водевиль какой-то. Стоп. Переписываться? Может… нет, не может быть, конечно, там совсем другое. Но, вдруг Писательница и ее друг как раз находились в разных мирах? Нет. «У нас тоже болеют, и многие выздоравливают», — сообщал Искатель. С одной стороны, «у нас», с другой — про вирус пишет и он и она. Значит, мир, все-таки один и тот же. Наш. Разве что — миров-то, судя по книге, может быть неисчислимое количество.

   Напоминание об отце невольно оживило многое из того, что хотелось забыть. Женский голос, звучащий изредка в моей голове, взывающий ко мне, обрёл вполне конкретный, любимый мною когда-то, образ. Но я не желала возвращаться в детство, играть в те, слишком серьёзные игры! Мало ли, о чем человек в детстве мечтал. Сейчас я совсем другая. У меня есть любимая работа и увлечения, муж и друзья. Мне спокойно и комфортно в любовно обустроенном доме-гнездышке; я совершенно не хочу бегать по пустырям и кладбищам, шептать загадочные слова. Правда, мне обидно, что в Стоунхендж я не попаду… Но он интересен мне лишь с точки зрения исторического памятника!

   А сам отец… интересно было бы взглянуть на него. Ни одной фотографии, разумеется, тоже ведь не осталось.

   Я помню его весьма смутно — я нарочно старалась забыть даже облик. Я — мастер по умению забывать. Родион всегда был мне лучшим другом, общался со мной, стыдно сказать, больше, чем с родным сыном. Но виделись мы нечасто. Стаське, к слову, перепало и вовсе не много родительского внимания. Скучала ли я по-настоящему отцу? Вряд ли. Мне вполне хватало любви отчима и деда, другой жизни я не знала и не желала. До тех пор, конечно, когда… не хочу о грустном.

   Я могла — если мне было необходимо — мысленно вызвать на связь Родиона, и порой общаться во сне с дедушкой. Но это было давно. Второго не стоило тревожить часто — я эгоистична, но не настолько. Первого трогать не хотелось с тех пор, как я перестала быть ребенком. Мешала гордость — раз ему не надо, то и я не буду трогать, все же я не родная кровь. Но, в случае острой нужды, как говорится, можно «выдернуть шнур, выдавить стекло». И вообще, у меня есть Дэви, и я самостоятельная.

   Я успокаивала себя, как могла, гнала прочь неотрывно свербящую мысль о том, когда же вернётся брат. Но сидеть на месте и просто ждать, как ни обманывай свой мозг — весьма трудно.

   Пожалуй, надо встретиться завтра с Милой, ведь мы так и не успели ничего обсудить. В этом смысле насыщенный событиями день прошёл впустую. Решено! Я набрала сообщение в телефоне, прочла положительный ответ, и, удовлетворенная принятым решением, присоединилась к мужу, смотревшему комедию.

   …

   — Стоунхендж? — Мила изумленно подняла красивые брови цвета собольего хвоста. — Оригинально. Более, чем… Мне хотелось бы поглядеть на это место.

   — Кому не хотелось бы! Но Стасу не нужна там сестренка, понимаешь? Зато нужна невеста!

   — Зачем?! Он собирается принести жертву старинным богам на священных камнях?

   — Почему-то и мне кажется, что женитьба не входит в планы Стасика.

   — Китти? — предположила Мила гневно. — Я не пущу ее!

   — Ты думаешь? — засомневалась я. — Я думала, у него есть кто-то на примете в Москве. С чего бы Китти. Она совсем не такая… Китти и древние обряды — разные вещи.

   — Вот именно! Она ничего не поймёт. Она решит, что он и вправду предлагает руку и сердце, а это — свадебное путешествие! Скажи, Олесь, твой брат делает что-либо просто так, без умысла? Ну, хоть когда-нибудь?

   — Разве что бабушку навещает, — пробормотала я.

   — Ты же сама понимаешь не хуже меня. С какой целью он любезничал с ней?

   — Знаешь, если он позовёт ее, и она согласится, — мы ничего не сможем изменить. Как будут выглядеть наши уговоры, представь? Завистью старых кочерыжек к более молодой и успешной, а главное, — влюблённой, — девушке?

   — Ну, насчет старых кочерыжек ты загнула, — хохотнула Мила, — но, в целом, права. Что же делать?

   — Ничего. Брат клятвенно пообещает мне, что ни один волос не упадёт с головы его спутницы… кем бы она ни оказалась. Во всех смыслах, психически — тоже. Иначе… я найду на него управу. Расскажи мне лучше, что ты думаешь о Писательнице? Кем она могла быть?

   — У тётушки спрашивать бесполезно. Я не общаюсь с ней на все темы. Вернее, на все, но… в любой момент она может просто промолчать, игнорировать тему. Неприятно это. Она более закрытая, чем твоя мать, на самом деле.

   — Лучше не лезть?

   — Конечно. Вот увидишь мать, тогда скорее узнаешь что-то. И еще мне расскажешь.

   — То, что позволят.

   — Конечно.

   Мила удивительно спокойно относится к факту, что необъяснимое — рядом, но знать позволено не все. Может, жизнь в инвалидной коляске научила ее терпению? Или сам по себе характер такой? С ней легко, как ни с кем другим. Она действительно заинтересована, увлечена тем, что ты говоришь, реагирует на все спокойно, без лишней драматизации; умна и может дать дельный совет. И, главное, — всегда соглашается остановить рассказ, не до-объяснить что-то, если дальше «не позволено». А я лишь догадываюсь, что именно не позволено, но вряд ли интуиция меня подводит. Не может подвести. С Милой не приходится врать и недоговаривать. Так было и с историей про антитела. Мила брала анализ, изучала нашу кровь, но не сообщала об этом никому — раз я не хочу. Другая на ее месте вполне могла бы пропиариться на этом, получив научную степень, предложив изучать нас с братом всей лабораторией; пытаться создать абсолютно безопасную вакцину — тогда это было, мягко говоря, весьма актуально.

   …

   Во вторник вечером брат позвонил, лаконично сообщив, чтобы я, не теряя времени, собиралась в дорогу, а завтра утром он приедет, и мы сразу же отправимся в путь. Затем я поговорила с бабушкой, услышав от неё, что «Стасик — прелесть, просто прелесть, худенький только очень». Настроение у нее было хорошее и спокойное. Брат успел отремонтировать неработающий патрон в люстре, пропылесосить квартиру, закупить продуктов и бытовой химии, свозив бабулю в дальний супермаркет. Разумеется, они навестили и дедушку, посадили вдоль оградки бархатцы и анютины глазки. Судя по всему, о нашем предстоящем вояже он ей не сообщил, и я, конечно, тоже не стала. Когда вернемся — мы съездим к ней вместе с Дэви. Сколько ни пытались мы уговорить её перебраться к нам — бабушка не соглашалась, предпочитая жить в своем маленьком уютном городке, где она могла часто встречаться с подругами, живущими по соседству.

   Что же взять с собой? Знать бы, куда мы направимся. Любитель загадок не соизволил уточнить детали, сообщив только, что ехать недалеко. Так ему кажется…

   Ну, что бы ни было, — потребуется стандартный набор для путешествия: одежда, обувь, средства гигиены, средства от комаров и прочих кусачих тварей; автомобильные зарядники; может быть, еда. Смотря, где будет пролегать путь — по нормальной трассе, или какой-нибудь глухомани лесной. На всякий случай, куплю хлеба, фруктов и курицу-гриль. И бутылку питьевой воды. В случае чего, запас питья всегда можно пополнить на заправке. Термос брать не буду. С детства их терпеть не могу, всегда обожгусь или даже обольюсь. К тому же чай в термосе приобретает противный пластмассовый привкус.

   Вынув из шкафа синюю дорожную сумку, я задумчиво взирала на остальные вещи. Думаю, прием в королевском дворце нам не грозит? Платья с туфлями не потребуются? Я решила ограничиться парой спортивных штанов и короткими джинсами, тремя майками и толстовкой. Да, ветровку с капюшоном тоже стоит захватить. Пожалуй, все. Не забыть, плотно и бережно завернув в пластиковый пакет, книгу с вложенной в нее запиской.

ГЛАВА 9. ВНЕВРЕМЕНЬЕ

— Не успокоится он, — с тоской в голосе произнесла Гвендолин, хлопнув в сердцах крышкой ноутбука. — Не скрыться от него. За что это наказание?!

   — Перестань, милая. Не переживай. Это просто мой сын. Он ничего не вспомнит… Я ведь тоже была не слишком рада твоему заданию. Но ты сказала — на то воля Высших.

   — Разумеется, иначе я ни за что не связалась бы с этим снова. Будто других им мало! На противоположной стороне Земли, например… Но нет, у нас своя карма.

   Две женщины сидели за столиком увитой плющом беседки, скрывшись от лучей палящего солнца.

   Первая выглядела древней и величественной. Несмотря на полностью седые, длинные косы, никто не назвал бы её старухой. В лучистых синих глазах надолго поселилась печальная нежность. Сильные загорелые руки, унизанные перстнями с самоцветами, сжимали чёрный пластик ноутбука.

   Вторая, на первый взгляд, казалась совсем молоденькой: джинсовые шорты открывали стройные ноги, из-под соломенной шляпки выбивались разноцветные пышные локоны, местами выгоревшие на солнце до светло-русого оттенка. Присмотревшись более тщательно и придирчиво, можно было догадаться, что ей сильно «за тридцать». Настоящий ее возраст — пятьдесят пять — помнили только неумолимые документы да ноутбук. Анжела жила в безвременье — что ей какие-то цифры? Кожа светилась, глаза сияли и завораживали. Правда, в этом имелся некий минус — они сияли колдовским светом, вне зависимости от настроения. Ну, почти. Это напоминало перманентный макияж, столь нелюбимый ею.

   «Теперь я должна еще и Гвендолин успокаивать», — подумала Анжела с грустью. — «Она стала такая… уязвимая. Конечно, это касается только определенных тем. Болевые точки есть у каждого, обладай ты хоть какой силой. Но на меня валятся непосильные задачи. А кто, интересно, будет держать меня? Олеся? Так она отказалась от магии. Хотя, могла бы. Удивительное дело — тот, кому дано, отрицает и не желает связываться, а жалкий дилетант вроде меня вынужден тащить на себе проблемы сильных.»

   Ей стало так жаль себя, что хотелось расплакаться. Хотелось прижаться к Родиону, и чтобы он снял груз с ее души. Но есть вещи, недоступные мужскому пониманию, даже его. Точнее, понять-то он поймёт, но ничем не поможет. Гвендолин нужна именно ее поддержка. Она не хочет встречаться со Станиславом, и это иррациональный, не обоснованный разумом страх. Анжела понимает ее. А признаться в подобном младшим коллегам, навроде Родиона — стыдно будет.

   Хорошо, она постарается уладить проблемы сильных. А что ждёт саму Анжелу? Несостоявшаяся ведьма, но и ведь не человек уже. Физиология изменилась, возрастные изменения замедлились, хоть и не столь сильно, как у Родиона и других управленцев. Жить среди людей ей становилось труднее и труднее. Но и в безвременье она не находила постоянного занятия. Колдовать могла лишь совместно с другими, помогая Глафире, например. С Евдокией дружбы не выходило — старая ведьма давно разучилась общаться по-настоящему, с душой. Душа была уже не та. Хотя Анжеле Евдокия симпатизировала.

   Нехитрая деревенская ворожба, в которой Анжела — всего лишь исполнительница, угнетала. Собственная сила проявлялась редко, на эмоциях, словно невзначай. Контролировать эти моменты Анжела не могла. А так в магии работать нельзя. Так можно только жить среди людей. Но там ей стало настолько скучно! Особенно, когда… Она вздрогнула. Когда запретили свободно перемещаться из-за эпидемии. Ей казалось — она задыхается, она без кислорода, ей было так страшно. И сделать ничего нельзя, только ждать. Ей, которая всегда любила движение, путешествия; привыкла видеться с теми, с кем хочется сейчас: с Родионом, с родными и друзьями, с Гвен и прочими. А тут вдруг — нельзя! Даже с Ингой, живущей через квартал!

   Она сильно изменилась тогда. Стала скрытной, нелюдимой. Прежде ей было сложно утаивать от подруг вещи, которые нельзя рассказывать смертным.

   Она надеялась, что сумеет овладеть техникой мгновенных перемещений, но это, как и животное обличье, не было дано ей. Для ведьмы она была совсем молодой и неопытной. К тому же, она изначально не имела природных задатков и предков-колдунов. Но все же, в любом случае, ей станет гораздо легче путешествовать, скинув с плеч человеческие заботы, применяя лёгкую магию, которая позволяла, например, всегда успеть на нужный поезд, — задержав его, если необходимо; всегда иметь билет, и тому подобные вещи. И еще немаловажно — она сможет встречаться с Родионом тогда, когда пожелает сама.

   Она болезненно поморщилась, вспомнив, как медленно приходила в себя после смерти отца. Тогда Родион жил у нее целых десять дней, но этого было мало. Ужасно мало! Она тогда и соображала-то плохо. Затем она долго ни с кем не общалась, кроме детей и мамы, и немножко — Инги. Любимый, как и прежде, навещал периодически, задерживаясь у нее на сутки, не больше. А затем они с Ингой решили вновь открыть кафе в старом режиме: включать разную музыку, даже весёлую, а не только фоновые соул-композиции; работать до ночи, открыть танцпол, брать заказы на проведение праздников, а также — каждую субботу приглашать группу «Плутоний» во главе с Новаковским, в качестве живой музыки и «гвоздя программы». Благодаря возможности послушать знаменитых рокеров кафе являлось сверхпопулярным и элитным. Здесь Костя чаще всего исполнял популярные хиты, и даже детские песни, в собственной, необычной обработке. Иногда к музыкантам присоединялась Олеся.

   Ну и, конечно… В какой-то мере Костя стал тогда плечом и опорой, пусть чисто моральной, — ведь финансово Анжела всегда была обеспечена. Но так приятно было думать, что о ней кто-то заботится, сочувствует. Возможно, даже любит… Свою девичью влюблённость в музыканта Анжела давно переросла, и теперь, как бы ни относился Новаковский к Снежане — наличие законной жены отбивало у нее весь интерес к нему, как к мужчине. Конечно, это вовсе не означало, что она не может обнять его, поцеловать… Может быть, даже заняться любовью по старой памяти. Но все равно это, скорее, была нежная дружба.

   Теперь она жила, как ей хотелось. Свобода, путешествия. В окружении своих. Любимый всегда рядом, близко. Вот только испарилась куда-то радость жизни, та энергия, что наполняла ее в юности. Жизнь, подарив дополнительные годы и прочие бонусы, не то, чтобы потеряла смысл… Всего лишь появилось время понять, что его в принципе не существует. И, как ни старалась она внушить себе, что проблемы позади, и можно жить в свое удовольствие — не будет такого никогда. Все равно жизнь — это служение. А собственные радости — только яркие иллюстрации к основному тексту.

   Все, довольно! Стоит позволить себе углубиться в подобные размышления, как превратишься в жалкое, амебообразное существо. А ей предстоит быть сильной, разруливать непонятную ситуацию, о которой она пока знает не все. Вмешательство в жизненный процесс много лет назад, разумеется, затронуло не только их, иначе и быть не могло. Нарушились, перепутались некоторые ветви. Индикатор ноутбука пока еще горел жёлтым, им с Родионом не все было понятно. Жёлтым — значит, можно ждать и думать. Но быть настороже. Она примчалась в тихую станицу, где обитала Гвен, и планировала заново познакомить с ней Олесю. Но не учла, как та отреагирует на появление нового воплощения своего наставника.

   — Пойдем в дом, Анжела. Астарию пора обедать и отдыхать. Заснёт, тогда посидим подольше, вникнем, как следует.

   Голос Гвендолин звучал глухо, печально, чуть тревожно — почти всегда теперь. Надломилось в ней что-то после случившегося с Астарием. Конечно, он остался жив, что не могло не радовать. Иначе она, наверное, не пережила бы. Обрести любимого — и тут же потерять навеки — невыносимо, будь ты хоть какой просветленной.

   Вздохнув, Анжела поднялась с деревянной скамьи, и женщины вместе покинули тенистую беседку. Невдалеке от белоснежной, чистенькой и весёлой, мазанки, весьма символично одетый в короткие штаны из рогожи, Казимир прилаживал и закреплял новый толстый шланг водопровода взамен прохудившегося. Стоявший рядом с ним Астарий, в панаме защитного цвета и таких же штанах, пытался помочь, перехватывая шланг из тонких древесных рук лешего, но только мешал. У их ног находилось ведро, полное молодой, только что выкопанной, картошки; в землю были воткнуты вилы и лопата.

   — Перерыв, мужики! Обедать пора! — радостно и беззаботно крикнула Гвендолин. — Утомились, небось? — с нежной грустью взглянув на Астария. — Много накопали, на пару дней хватит. Отдыхать нужно.

   — Как раз заканчиваем, — бодро отозвался леший. — Вот сейчас закреплю эту заразу, и все. Астарий, отпускай шланг! Бери инструмент, и до хаты! Нет, нет, это я сам, отпусти. — Казимир разжал неловкие пальцы старика, отобрал тяжёлое ведро. — Ты, главное, лопаты отнести!

   Астарий, захватив вилы с лопатой, устремился в дом, увлекаемый Анжелой. Гвендолин задержалась рядом с лешим.

   — Как он сегодня? Говорил что-нибудь?

   — Вполне… Копать получается, соображает. Говорил немного. «Картошка, кушать, лопаты. Жарко. Солнце. Гвен.» При слове «Гвен» он улыбается. Ничего, старушка, не пропадем! Медленно, но, верно. Труд на свежем воздухе, он чудеса творит! Вспомни, сколько он просто лежал… Все будет хорошо!

   — Спасибо, родной. — Голос Гвендолин дрогнул, а Казимир, попутно отгоняя черно-зеленую, надоедливо жужжащую муху, отвернулся, проведя рукой по прищуренным хитрованским глазам; наклонился, поднимая ведро. — Пошли в дом, тебе тоже поесть и отдохнуть стоит.

ГЛАВА 10. 2042

Зоя Раздольских, редактор небольшого издательства «Красная строка», возвращалась домой после трудового дня в новенькой черной любимой «Хендай Сонате». Просторная трехкомнатная квартира на втором этаже коттеджа элитного комплекса встретила ее заливистым собачьим лаем. Два лохматых жизнерадостных йоркшира бросились к Зое, предвкушая долгожданную прогулку, поскуливая от нетерпения. Но сегодня хозяйка выглядела хмурой. Она молча нацепила на собак ошейники, и вышла во двор, не сильно переживая, что питомцы справляют нужду прямо на прислоненный к заборчику детский велосипед. Она злилась, и никак не могла понять, отчего ей не удаётся найти ненавистную Писательницу. Казалось бы, чего проще, с ее профессией? Но сайт с остатками незамысловатых произведений был совершенно анонимным, никаких зацепок. Никто из коллег не знал такой. Под каким именем она издавалась — никак не узнать. Все, что удалось ей вычислить по оставшимся электронным письмам отца во взломанном ящике — адресную ссылку на ее страницу сайта, и, каким-то образом, связанную с ней электронную почту неизвестного человека. Долгое время Зоя бомбардировала этот адрес жалобными просьбами, и, наконец-то, владелица электронной почты откликнулась. Только она написала, что тоже ничего не знает! Круг замкнулся.

   Помимо работы в редакции, Зоя занималась другим ремеслом, о котором мало кто знал. С детства она обнаружила в себе способность улавливать чувства и даже, порой, мысли людей; умела смотреть в спину долгим взглядом, и человек спотыкался, падал. Учитель в классе, или одноклассник, отвечающий у доски, мог начать заикаться, или потерять ход мыслей. Никто, кроме самой Зои, не замечал этих вещей. Когда она увидела объявление об обучении Рунам и Таро, — сразу же поспешила на курсы. Затем она повысила квалификацию, помогая некой деревенской ведунье, ворожившей, в основном, на сельском погосте. Родным Зоя заявила, что уехала повышать квалификацию по литературе. Кое-какую литературу она и впрямь изучила досконально.

   Теперь все в ее жизни складывалось хорошо. Удачный брак с управляющим строительной компании, чудесный дом и любимая работа, двое детишек — пятилетний Лёшка, названный в честь отца, и двухгодовалая Тая. Сын посещал «Малышкину школу раннего развития», откуда его забирала дипломированная нянька-логопед, дочка до позднего вечера находилась у другой няни — Зое необходимо было отдохнуть после работы.

   Одно не давало ей покоя — восемнадцать лет назад, когда Зоя заканчивала пятый класс, пропал ее отец, Данилов Алексей Дмитриевич. Не погиб, не ушел к другой от них с матерью — пропал, как в воду канул. Самое непонятное — его никто не искал. Окружающий мир словно забыл о его существовании. Исчезли его документы, вещи; исчезла его прописка в квартире. Его не хватились на работе; забыли родственники. Полиция, в которую обратилась мать, разводила руками, объяснив, что они не станут искать человека, чьё существование не подтверждено никакими документами. Штампа о бракосочетании в паспорте матери тоже не оказалось — она как раз оформляла новый паспорт, потому что прежний ее угораздило постирать в машине, — а в новом не было никакой отметки о замужестве! Естественно, свидетельства о браке она также не нашла.

   Странно, но и мать отнеслась к произошедшему довольно спокойно. Буквально через несколько дней она перестала удивленно возмущаться, и, если вспоминала мужа, то лишь когда дочь заговаривала о нем. Вскоре мать вышла замуж повторно. Отчим, Серафим Павлович, Зою не обижал, и жилось ей довольно комфортно, если не считать терзающей душу загадочной истории, обсудить которую было не с кем, да бедности семьи, угнетавшей ее. Мать, Елена Владимировна, была литератором в общеобразовательном лицее, а Серафим Павлович преподавал математику и физику в том же заведении.

   Зоя унаследовала от матери любовь к родному языку и литературе, но только не отношение к материальным благам. Витавшая в облаках учительница старалась привить дочери мысль о том, что духовные ценности и интеллектуальное общение — единственно важные вещи в этом мире, а все остальное не имеет значения. Сыты, обуты, одеты, — и замечательно. Не важно, чем именно сыты, и во что одеты. Зое такое положение вещей казалось унизительным. Она как раз выходила из детского возраста, желала нравиться ребятам, одеваться по моде, пользоваться хорошей косметикой, иметь не самый простецкий телефон, а также посещать кафе и клубы. Ездить отдыхать куда-нибудь подальше, чем на дачу, да пару раз на Черное море. Ей было стыдно признаться одноклассникам, что она никогда не пробовала суши, роллов и лангустов, хотя, честно говоря, вид этих кушаний никогда не вызывал у нее желания отведать их. Тем не менее, это не уменьшало досады. Зоя не высказывала своей обиды — в семье ее просто не поняли бы. Она росла умной и скрытной. Она решила, что добьётся желаемого во что бы то ни стало. Теперь у нее имелось все, о чем мечтала, и только тайна исчезновения отца, которого помнила лишь она одна, терзала душу.

   Два года назад, когда Зоя вернулась из роддома с новорожденной Таей, мать поселилась у нее на неделю. Няньки няньками, но она все равно поможет лучше, хотя бы первое время, — считала Елена Владимировна. А заодно и налюбуется на родную крошку. Зоя, разумеется, не возражала. Собрав постельное белье с роскошного дивана в гостевой комнате, где ночевала мать, Зоя обнаружила забытую под подушкой записную книжку. Маленькую, бумажную, в кожаной обложке. Мать по старинке еще использовала такую, не все доверяя электронным устройствам. Первым порывом Зои было отдать матери ее вещь, но, подумав пару секунд, она быстро спрятала ее на полке между книгами.

   Ближе к ночи Елена Владимировна хватилась пропажи, позвонила дочери, и та, «поискав» несколько минут, благополучно «нашла книжку под диваном». Но дело было сделано — тщательно проштудировав исписанный мелким почерком блокнот, закопавшись в куче адресов, дат, телефонов и цитат, Зоя нашла ценную информацию. Книжка была очень старая, многолетняя, и, написанные от руки буквы, имевшие отношение к ее отцу, сохранились. Наверное, потому, что мать забыла о них, не заглядывая в старые заметки. Имя, дата рождения, телефонный номер, размер одежды, адрес электронной почты.

   Разумеется, первым делом, Зоя набрала номер телефона, и, разумеется, он оказался «извините, этот номер не обслуживается». Что и следовало ожидать. Зоя написала электронное письмо — оно также осталось без ответа. Тогда она решила прибегнуть к помощи магии — внушила знакомому программисту, что ему крайне необходимо взломать этот почтовый ящик, и передать данные Зое, моментально забыв об этом деянии.

   Писем было немного. Большая часть оказалась спамом и новостными рассылками. В самом низу, то есть, в давнишних письмах, нашлось несколько «живых». В двух из них, странно озаглавленных: «Как обещала, но не очень», были фотографии природы и файлы с музыкой. Третье тоже было коротким: «Заглядывай ко мне здесь www. http//ipem123literaturniestranici.ru».

   В четвёртом был указан адрес еще какой-то почты с лаконичной подписью: «дополнительный».

   Зоя отправила письма с просьбой рассказать ей об отце на оба адреса — тот, с которым велась переписка, и на дополнительный. На первое послание сразу же ответил робот: «Ваше сообщение не может быть доставлено…» Второй адрес молчал. Сайт, указанный в приглашении, ожидаемо оказался литературным — в нем публиковалось множество авторов. Открывался он на страничке с лаконичным именем «Писательница». Ни биографии, ни контактных данных не имелось. Несколько приторных коротких рассказов о любви, забавных историй о детях и домашних животных, и нейтральные стихи о природе. Ничего выдающегося, запоминающегося, притягивающего взгляд. Пытливый взгляд Зои обнаружил под всем этим еще какие-то ссылки и «сборники, удалённые автором». При переходе по ссылкам выдавалось одно и то же — «Страница не найдена».

   Она устала, очень устала, но не сдавалась. Взломать писательский сайт не удалось — при попытке зайти на него вместе с программистом, чтобы показать, что именно нужно взламывать — компьютер зависал, и показывал, что такого сайта вовсе не существует. Оставалось лишь ждать ответа в почте. И он, наконец, пришел — через два года!

   «Здравствуйте, незнакомая З.! Я не отвечала, потому что знаю и понимаю не больше вашего. Ответить мне пока нечего. Я пытаюсь найти информацию. Но вы сами — загадка для меня. Если расскажете больше, мне станет понятнее, что именно искать. О.»

   Столько ждать, периодически посылая новые сообщения с просьбами, унижаться, чтобы прочесть, о том, что неизвестная ей «О.» сама ничего не знает! Зоя-то надеялась, что ответит сама Писательница, ну, или хотя бы близкий к ней человек. Хотя бы не отказала, и на том спасибо, конечно. И все же Зоя была разочарована. Что ей рассказать о себе этой незнакомке? Она и так сообщила более, чем достаточно, не получив взамен ничего! Она не понимала, отчего ей никак не удается рассмотреть ситуацию с помощью чёрного зеркала, образы Писательницы и адресатки почтового ящика ускользали от нее. Карты показывали женщин, магию, долгую дорогу, какое-то немыслимое расстояние, немыслимое время. Где же они находятся, на Луне, что ли? Пишут вроде по-русски… Никогда не чувствовала она себя такой беспомощной, и это выводило из себя.

   Зоя не была бы магом, и никогда не добилась бы той жизни, о которой мечтала, не имей она замечательных качеств: необычайного упорства и привычки вести любое дело с нескольких сторон одновременно. Если не удается пройти прямо — зайдём слева, справа, снизу… Она еще придумает трогательный ответ для «О.», без раскрытия собственных карт. А пока что совершенно необходимо заморочить голову некоему весьма симпатичному кандидату наук, с которым она познакомилась на курсе открытых лекций по квантовой физике, но до сих пор ей не удается завоевать его целиком и полностью.

   Отчим, Серафим Павлович, восхищавшийся молодым перспективным ученым, все уши прожужжал ей о Руслане Малыгине и его научном труде. Сначала Зоя слушала вполуха, а затем поняла, что это шанс. Во-первых, пропустить знакомство с такой личностью было для Зои недопустимо в принципе. Во-вторых, коснувшись книги, написанной этим самым Русланом Малыгиным, которую также подсунул ей отчим, Зоя ощутила приятное покалывание в ладонях. Аура книги вибрировала, дразня, ведя за собой, подсказывая, что сие издание каким-то образом может привести ее к разгадке, словно волшебный клубочек из сказки. Зоя старательно проштудировала научный труд, почти ничего не понимая — она все-таки была гуманитарием. Но, упоминание о таинственных исчезновениях людей, и существовании разных временных миров, — задели Зою за живое. В этом заключался для нее главный смысл; что ей какие-то формулы и расчеты?!

   Зоя раздобыла специальный пригласительный билет, чтобы сидеть в ВИП-зоне, в первом ряду. Других претендентов от издательства «Красная строка», желающих слушать научные премудрости не нашлось, и единственное приглашение досталось Зое. Лектор непременно обратит внимание, и запомнит сидящих в первом ряду. А увидев Зою, трепетно держащую на коленях сине-фиолетовый томик, забудет обо всех других слушателях. Зоя старательно зазубрила некоторые слова, чтобы суметь ввернуть хоть что-нибудь в нужный момент: фотон, корпускулярная частица, эффект Комптона, фотоэффект, давление света, квантовая волна. Все, это — максимум, больше ей не запомнить. Она и эти-то вещи не понимает, но все-таки важно произнести хоть что-то вслух. Большего не потребуется, убежденно думала Зоя, — остальное довершат ее коленки, на которых будет лежать книга, ну и, конечно, магический ритуал, проведённый ею накануне.

   Собираясь на презентацию, Зоя остановила выбор на серебристо-бежевом платье-футляре, открывавшем спереди только длинные загорелые ноги, обутые в красные лодочки. Платье не подчеркивало линии фигуры, зато на спинке имелась восхитительная прорезь со шнуровкой, позволяющая любоваться гладкой кожей. Тёмные, почти чёрные, гладкие волосы, доходили до груди; широкий лоб закрывала блестящая густая чёлка. Крупные, широко поставленные глаза,