Запрись со мной. Юлия Амусина

Оглавление

• АННОТАЦИЯ
• ПРОЛОГ
• ГЛАВА 1
• ГЛАВА 2
• ГЛАВА 3
• ГЛАВА 4
• ГЛАВА 5
• ГЛАВА 6
• ГЛАВА 7
• ГЛАВА 8
• ГЛАВА 9
• ГЛАВА 10
• ГЛАВА 11
• ГЛАВА 12
• ГЛАВА 13
• ГЛАВА 14
• ГЛАВА 15
• ГЛАВА 16
• ГЛАВА 17
• ГЛАВА 18
• ГЛАВА 19
• ГЛАВА 20
• ГЛАВА 21
• ГЛАВА 22
• ГЛАВА 23
• ГЛАВА 24
• ГЛАВА 25
• ГЛАВА 26
• ГЛАВА 27
• ГЛАВА 28
• ГЛАВА 29
• ГЛАВА 30
• ГЛАВА 31
• ГЛАВА 32
• ГЛАВА 33
• ГЛАВА 34
• ГЛАВА 35
• ГЛАВА 36
• ГЛАВА 37
• ГЛАВА 38
• ГЛАВА 39
• ГЛАВА 40
• ГЛАВА 41
• ЭПИЛОГ

АННОТАЦИЯ

Дождливой июньской ночью при странных обстоятельствах пропадает молодая девушка. Долгие поиски ни к чему не приводят, тайна ее исчезновения так и остается неразгаданной.

   Спустя несколько лет сестра-близнец пропавшей, Карина, берется организовать коллективную выставку картин местных художников. Заинтересовавшись работами некоего Артёма Виленского, она вскоре понимает, что личность художника окутана сплошными тайнами. По неведомой причине он больше не выходит из дома, вся жизнь Виленского сосредоточилась в замысловатых сюжетах его картин. Незаметно для себя Карина с головой погружается в неведомый мир этого странного человека, все больше увлекаясь самим художником, пока не начинает подозревать, что загадочная картина, которую Артём пытается нарисовать уже много лет, способна пролить свет на события ночи, в которую пропала ее сестра…

***

Я сижу в темноте. И она не хуже

   И. Бродский

   Слоган: Искусство может убивать

ПРОЛОГ

Она очень красивая.

   Ее длинные волосы темные и мокрые, кожа мертвенно-белая, холодная и скользкая на ощупь, вокруг глаз щедро размазаны черные потеки, губы синие-синие, в уголках рта запеклась подсохшая кровь, но она все равно чертовски красивая. Настолько, что невозможно оторвать глаз. Хочется смотреть снова и снова.

   Мне кажется, я никогда не видел никого прекраснее нее.

   Сидя рядом с ней, отторгая внутреннюю тревожную робость, я трогаю пальцами ее холодное лицо. Ее густые пушистые ресницы больше не дрожат, только ветерок с реки колышет их совсем неощутимо.

   Кто она, откуда здесь появилась, словно призрачное видение? Встречал ли я ее раньше? Может быть, всего пару часов или даже минут назад? Не знаю, но мне и не интересно. Меня манит ее волшебная, какая-то неестественная красота, парализующая, притягивающая взор, неумолимо превращающая в покорного раба любого, кто лишь посмотрит в ее сторону. Я испытываю это на себе, жадно, с болью в глазах глядя на лежащую передо мной девушку, ощущая испепеляющий страх, трепет и непреодолимую ломку от растущего изнутри желания схватить карандаш и запечатлеть ее именно такой, какой вижу сейчас. До мельчайших деталей передать ее образ на бумаге, досконально отрисовать каждый волосок, липнущий к мокрой коже и прозрачной пленке под ней. Оживить ее в самых тончайших и эфемерных красках, впитать жизнь в эти невероятные пустые глаза, устремленные в равнодушное темное небо, окрасить бледные щеки легким румянцем, мазнуть кистью с красным по этим чувственным обескровленным губам, вернуть им былую сочность и красоту.

   Помочь ей преодолеть смерть… сделать ее бессмертной.

   Где-то вдали протяжно воет собака. Мои руки влажные и липкие. Глажу девушку по спутанным волосам, цепляя пальцами ледяную мочку уха, в которой нащупываю круглую сережку, и чувствую что-то мокрое на своих щеках. Смутно понимаю, что ее больше нет в этом мире, ее душа унеслась куда-то далеко, взмыла вверх и теперь сияет среди бесчисленных мириад болезненно-ярких звезд над моей головой, и все, что от нее осталось здесь – это только телесная оболочка.

ГЛАВА 1

– Вы на нее только взгляните! В умелые руки этой красотки вверили целую художественную галерею, а она все никак не осознает своего счастья, – качает головой Майка.

   Тоскливо смотрю на подругу, которая понемногу начинает выдыхаться.

   – Не знаю, Май. Все так неожиданно, странно… Я не готовилась когда-нибудь оказаться в этом кресле, это… совсем не мое, – с трудом подбираю верное слово. – Даже представить не могу, почему бабушка оставила свою галерею именно мне. Мы не были с ней близки. Мне вообще казалось, что она меня недолюбливает.

   – Теперь ты убедилась, что это не так.

   – Ну, в самом деле, какой из меня руководитель? Руслан больше подходит для этой должности.

   – При чем тут твой Руслан? – хмурится Майка, не слишком жалующая моего двоюродного братца, за несколько лет ведения бизнеса весьма преуспевшего в торговле. – Он до мозга костей коммерсант, плевать ему на искусство, особенно когда оно приносит много проблем и мало денег. Этому чопорному деятелю ни за что не оценить тот чудный хрупкий мир, который с таким трудом создала твоя бабуля. А ты другая, Кара. Ты сможешь вдохнуть в это место новую жизнь. Антонина Матвеевна хотела, чтобы ее дело продолжила именно ты. И вообще, что за сомнения? Ты первоклассный искусствовед, фанат своей профессии, ты лучше всех остальных знаешь узкую специфику работы художественной галереи, и в этих ваших тонкостях плаваешь, как рыба в воде…

   – Как специалист, возможно, но… руководитель?

   – Почему нет?

   – Это огромная ответственность.

   – Справишься.

   – Да я даже не знаю, с чего начать!

   – Тебе незачем что-то начинать, все уже давно сделано. Галерея стабильно работает, твоя задача поддерживать ее работу и, может, уже от себя привносить что-то новое, стремиться к дальнейшему развитию…

   – Ты права, конечно, – задумчиво грызу колпачок авторучки.

   – Так что не дрейфь, подруга, – Майка подмигивает мне, покачиваясь в вертящемся кресле по другую сторону рабочего стола. – Все будет в ажуре. Ты быстро вольешься в рабочий процесс и покажешь всем, кто тут новый босс, я в тебя верю. Ты у меня умница. И имей в виду! – добавляет резко, повысив голос, видя, что я хочу что-то добавить. – Это твое место!

   Со смехом отбрасываю авторучку к папкам у светильника. Насколько же хорошо она меня знает.

   – Пойдешь ко мне работать, Май?

   – Кем? Антидепрессантом?

   – Специалистом по связям с особенно вредным персоналом… Евгеньевна меня уже полдня дергает с разработкой экспозиционно-выставочного плана на четвертый квартал, ждет каких-то решений, указаний, а я, представляешь, понятия не имею, что вообще говорить…

   – Неужели она считает, что ты должна этим заниматься?

   – Не совсем. Она все намекает, что бабуля собиралась подыскать сюда менеджера, и мне неплохо бы подхватить ее инициативу, но я пока ушла в глухую оборону. С финансами у галереи не очень, а я планирую удержать ее на плаву.

   – Так ты меня на общественно-добровольных началах приглашаешь?

   – Нет, конечно, – вздыхаю, с тоской покосившись за окно. – Просто в тебе я уверена на все сто, а брать кого-то незнакомого кажется рискованным… А еще мне бы ужасно хотелось перевалить на тебя работу официального сайта и ведение страниц галереи в соцсетях, – признаюсь со смешком. – Уже за одну только возможность говорить всем любопытствующим, что нашими интернет-проектами занимается выдающийся графический дизайнер Полина Май, я готова идти на сопутствующие жертвы.

   – Ах, какая коварная Кара… – ерничает Полинка, качая головой.

   – Если только немного.

   – Я взгляну на ваш сайт. Пока только в качестве дружеской услуги.

   – Я тебя обожаю, – посылаю ей воздушный поцелуй, который она ловит.

   В этот момент оживает рабочий телефон на моем столе, и я, бросив взгляд на подругу, тянусь к трубке.

   – Карина, здесь… – странно сдавленным голосом пищит Лена, смотритель зала, но окончание ее фразы я уже не слышу – дверь моего кабинета стремительно распахивается, будто от удара, и на пороге вырастает неизменно мрачный Руслан. Странная Ленина интонация становится понятной. Мой двоюродный братец способен вогнать в ступор кого угодно, кроме, разве что, бабушки... По-моему, только с ней он присмирял свой паршивый характер, всегда вел себя кротко, с подчеркнутым уважением, неустанно играя роль образцового внука.

   – Спасибо, – несколько невпопад говорю я в динамик, после чего кладу трубку на рычаг и перевожу взгляд на двоюродного братца.

   – День добрый. Смотрю, ты уже освоилась в бабулином кресле… – со значением тянет Руслан, неторопливым взглядом окидывая кабинет, в котором все осталось так же, как было при бабушке. Я еще не успела ничего здесь поменять.

   – Руслан Игоревич, неужели вы полагаете, будто для этого требуются какие-то особенные навыки? – елейным голосом спрашивает Майка, разворачиваясь к братцу вполоборота, и тот выдает ей в ответ одну из самых едких улыбок из своего обширного арсенала:

   – И вы здесь, Полина не-знаю-как-вас-по-батюшке.

   – Леонидовна я, – сухо сообщает Майка.

   – Здравствуй, Руся, – вклиниваюсь в их краткий обмен любезностями. – Присаживайся, не стой в дверях.

   Братец проходит к моему столу и, поглядывая в мою сторону, располагается в кресле, стоящем в непосредственной близости от того, которое занимает подруга. Теперь они оба сидят напротив меня

   – Это просто смешно, – хмыкает, взирая на меня оттуда без удовольствия. – Какой из тебя руководитель? Ты два и два не сложишь, а туда же…

   – Два и два будет четыре. У тебя есть задачки посложнее?

   Руслан смеется, но это лишь искусная фикция. По глазам вижу, что братец готов сожрать меня вместе с костями, последнее желание бабули не дает ему покоя, и он определенно не спустит мне с рук того, что я невольно увела галерею у него из-под носа.

   – Что ж, подождем, пока ты окончательно расшатаешь это убыточное дельце, и наши родственники обратятся ко мне со слезными просьбами помочь младшей сестренке не погореть на бабушкиных картинках.

   – К счастью, Руслан Игоревич, ваша бабушка сделала все возможное, чтобы галерея процветала, когда передала ее в руки Карины, – влезает Майка.

   – Ну-ну, – недовольно тянет Руслан, игнорируя подругу и глядя только на меня. – Думаешь, ведение бизнеса – это так просто, Кара? Это ни черта не просто. И скоро ты сама в этом убедишься.

   – Руслан, я не в настроении с тобой спорить.

   – А кто спорит? Я лишь сообщаю тебе, сестренка, что твой якобы выигрышный билет в будущем аукнется тебе большими проблемами. Галерея на ладан дышит и вот-вот начнет приносить сплошные убытки. Я еще бабуле говорил, что этому делу требуется дополнительное финансирование, свежие вливания и свежая кровь. И, само собой разумеется, толковый и опытный руководитель, способный принимать верные решения и находить оптимальные пути для дальнейшего развития проекта. У тебя есть опыт работы на руководящей должности, Кара?

   – Все с чего-то начинают.

   – Вот именно, начинают с чего-то… а не сразу глупой пешкой в козырные дамки.

   – Ну, довольно, – Руслан относится к тем удивительным людям, которые выведут из равновесия любого, даже такого спокойного и неконфликтного человека, как я.

   – Вам стоит немного остыть, Руслан Игоревич, – комментирует куда менее выдержанная Майка, и на сей раз братец оборачивается к ней:

   – Я так понимаю, Полина Леонидовна уже примеривается к нашему выставочному залу? – ехидно выдает он, смерив ее придирчивым взглядом. – По дружбе вам выпадет первая в вашей жизни персональная выставка?

   – Руслан, ты забываешься, – чеканю я.

   – Ну что вы, до персональной выставки мне не дорасти… Я так, редакторами балуюсь, – мило улыбается Майка.

   – Тебе пора, Руся, – снова заговариваю я, не дав ему вставить ни слова.

   – Что ж, удачи… Кара. Самая настоящая кара на стены этого чудного местечка. Молодец, бабуля…

   Осекшись на полуслове, он качает головой, с достоинством поднимается с места и наконец-то убирается прочь, не забыв напоследок посильнее хлопнуть дверью. Проводив его взглядом, Полинка разворачивается ко мне и пожимает плечами. Вздыхаю, без слов демонстрируя свое отношение к внезапному появлению братца.

   – Только не вздумай его слушать! – приглушенно рычит подруга, чуть подавшись вперед.

   – Руслан, конечно, засранец, но во многом он прав. Из меня никудышный руководитель и такая себе бизнес-вумен… Я даже с Евгеньевной и ее планом справиться не могу, и вообще понятия не имею, чего она от меня хочет.

   – Ты второй день в качестве руководителя! И то, вчерашний можно даже не считать. А Руслан хочет вынудить тебя сдаться. Думаешь, у него на этом месте получится лучше? Да он все развалит подчистую, а потом спустит имущество галереи к чертовой матери… И устроит здесь что-то другое, и будет рубить прибыль. Кара, ты сама не видишь, что ему нужно здание, а не галерея? Твой братец ни за что не станет заниматься картинами.

   – А вдруг станет? К тому же, у него есть необходимый опыт.

   – А у тебя опыт еще будет! Москва тоже не сразу строилась, знаешь ли…

   – Посмотрим, – без особой уверенности говорю я, тоскливо взирая на Майку. – В конце концов, это бабулино решение, о чем-то же она думала, когда вписывала в завещание мое имя.

   – Такой настрой нравится мне уже больше, – подруга одобрительно кивает. – Антонина Матвеевна всегда была умной женщиной, Кара, она определенно понимала, что делает.

   – Но галерее действительно нужна свежая кровь, как в финансах, так и в кадрах. И… – я побарабанила ногтями по столешнице, – в творческом процессе.

   – У вас на ближайшее время планируется какое-нибудь мероприятие?

   – Точно не знаю. Около пары месяцев назад в здании проходила крупная выставка новых картин художников, с которыми галерея сотрудничает уже много лет, и следующая, наверное, намечена ближе к концу сезона. Надо уточнить у Евгеньевны.

   – Я бы предложила тебе попробовать привлечь внимание какой-то незаезженной яркой идеей для новой выставки. Твоей бабушке удалось собрать определенный круг художников, постоянно выставляющихся в вашем зале, но, может, свежая кровь необходима и здесь? В городе очень много самобытных никому не известных творцов, чьи работы более чем достойны внимания – а если навести прицел именно на них? Начинающим всегда очень сложно пробиться и заявить о себе. Это могло бы быть интересным… не только для потенциальных участников, но и для общественности.

   – В этом что-то есть, – соглашаюсь, кивая на слова Майки. – Обсудим с коллективом. Думаю, это их увлечет.

   – Если решитесь, я нарисую вам классную картинку с объявлением для интернет-ресурсов.

   – Спасибо, Май. Без тебя – как без рук.

   – Смотри, как бы и в самом деле не пришлось включать меня в штат, – усмехается шутливо, поднимаясь из кресла. – Ладно, подруга, что-то я засиделась, а у меня на сегодня еще прорва всяких скучных и важных дел. Да и у тебя тоже… – обводит ладонью пространство перед собой. – Все, Кара, я убежала. Если что, будем на связи.

   Машу ей рукой. Майка покидает мой кабинет. Оставшись в одиночестве, я поднимаюсь с места и, размышляя, подхожу к окну.

ГЛАВА 2

На вечер у меня имелись пространные планы, в которых присутствовала встреча с Андреем. Сложно сказать, что нас связывает… наверное, все-таки отношения, по большей части сводящиеся к непродолжительным свиданиям время от времени у него или у меня, изредка разбавляясь совместными походами в ресторан. Я почти не задумывалась о том, что между нами могло быть что-то серьезнее, и уж тем более никогда не называла его своим парнем, если только мысленно… Тем не менее, я считала, что у меня есть к нему чувства, да. И что у нас это взаимно. Наверное, потому что подсознательно мне все-таки хотелось всей этой наивной и милой романтической чуши, отношений, тепла близкого человека холодными одинокими вечерами… И я тянулась к Андрею, уговаривая себя, что он способен дать мне все то, чего я хочу. Просто не сразу.

   Но в мои планы вмешивается телефонный звонок. Мама изъявляет желание срочно со мной увидеться, и я не могу ей отказать, ведь семья превыше всего – нас с детства так учили. Поэтому около семи, расправившись с поверхностными задачами в галерее и дождавшись, пока здание совсем опустеет, я проверяю окна, тщательно запираю двери и направляюсь к парковке.

   Родители живут в частном двухэтажном доме, расположенном в тихом квартале в получасе езды от галереи, так что вскоре я поднимаюсь на крыльцо с коробкой пирожных в руках. Открывает мне мама.

   Поймав ее полный недовольства взгляд, я опускаю глаза на свои местами потертые синие джинсы и мысленно отвешиваю себе оплеуху за непредусмотрительность.

   – Привет, мам.

   – Боже мой, что за вид? Только не говори, что ты приехала сюда прямо из галереи, – всплескивает она руками, поднимая взгляд к моему лицу.

   – Ну, вообще-то…

   – С ума сойти. Боюсь представить, в каком виде расхаживают сотрудники при таком-то примере руководителя, – она неодобрительно качает головой, но сторонится в дверях, пропуская меня внутрь. Передав ей коробку с пирожными, стаскиваю с плеч короткую кожаную куртку и приветствую выглянувшего папу.

   – У нас семейный ужин, – многозначительно добавляет мама, и мне больших усилий стоит не застонать в голос.

   – Чееерт…

   – Вижу, ты об этом не думала.

   – Мам, я даже не знала.

   – А догадаться было так сложно? – продолжает напирать она, и я чувствую, как понемногу начинает сдавливать виски тупой болью. Мама искренне считает, что я обязана читать ее мысли и делать все возможное, чтобы она осталась мною довольна. Впрочем, последнее практически из разряда фантастики.

   Ничего не отвечаю.

   В гостиной обнаруживается чета Веселовских – тетя Тамара, родная сестра моего отца, и ее муж. Родители Руслана. К счастью, самого братца поблизости не наблюдается, но он, возможно, присоединится к нам позже. В отличие от меня, семейные сборища доставляют ему необычайное удовольствие – еще бы, как правило, его успехи становятся темой для обсуждения номер один. Нацепив на лицо самую радостную улыбку, пытаюсь продемонстрировать Веселовским безграничное счастье от нашей встречи, но по их кислым физиономиям понимаю, что не преуспела.

   Само собой разумеется, разговор за столом заходит о дальнейшей судьбе галереи.

   – Конечно, решение Антонины Матвеевны стало неожиданностью для всей семьи, – говорит мама, аккуратно подцепляя вилкой тонкий кусочек мяса. – Мы можем относиться к этому как угодно, но такова ее последняя воля.

   – При всей моей любви к тебе, Кариночка, у тебя совсем нет опыта для того, чтобы возглавить галерею, – оборачивается ко мне тетя Тамара. – К тому же, ты еще очень молода. Пойми правильно, мы лишь хотим, чтобы дело бабушки процветало, а ты…

   – А я приложу к этому все усилия, – перебиваю, уже сообразив, что мне придется отстаивать свои права.

   – Можно провести семейный совет и найти какое-то оптимальное решение, – снова заговаривает мама. – Карина может назначить директором Руслана. Я считаю, что они вместе должны управлять галереей. Руководительский опыт и предпринимательская жилка Руслана и знания Карины в области искусствоведения в сумме дадут необходимый набор для того, чтобы дела галереи шли на лад.

   Конечно… мама обожает Руслана. Иногда мне кажется, что она любит его сильнее, чем родную дочь, во всяком случае, его успехам радуется куда больше моих, обычно проходящих мимо ее внимания.

   – Кресло руководителя должен занимать профессиональный и ответственный человек, иначе будет бардак, – наставительно изрекает тетя Тамара.

   – Все мы знаем, что Антонина Матвеевна всегда видела в этой роли только Руслана, – вступает Игорь, ее муж, ехидный долговязый тип, который мне, если честно, никогда не нравился.

   – Да, мама очень часто упоминала о том, что галереей должен заниматься Руслан, – важно кивает тетя Тамара.

   – Почему вообще мы об этом говорим? – спрашиваю я, тотчас обращая на себя внимание всех членов семейства. – Бабушка передала галерею мне. В ее завещании ни слова не сказано о Руслане.

   – Кара, помолчи.

   – Нет, постой, Кариночка, неужели ты хочешь сказать, что…

   – Я хочу сказать, что принимаю управление галереей. На этом можно закончить.

   – Это неразумно, – поджимает губы тетя Тамара. – Ты ничего не смыслишь в таких делах. Искусствовед – это далеко не предприниматель. Да, ты знаешь многое об искусстве и можешь быть полезна в вопросах, касающихся наполнения коллекций галереи, новых выставках и прочем, но руководство не имеет ко всему этому ни малейшего отношения. Было бы правильным для тебя предоставить управление галереей Руслану и заниматься теми вопросами, в которых ты компетентна, потому что каждый должен заниматься тем, в чем он подкован больше всего.

   – Замечательно, – бросаю, с трудом оставаясь невозмутимой. – Вы чертовски правы. Тогда, исходя из этого замечательного утверждения, ваш Руслан продолжит заниматься своей деятельностью, в которой ему, разумеется, нет равных, а я скромненько посвящу все свое время галерее.

   – Кариночка, детка, ты не совсем понимаешь…

   – Вы сами сказали, я еще молода. У меня будет много времени, чтобы научиться.

   – За это время ты уничтожишь бабушкину галерею, ее детище, которое она взращивала с нуля…

   – Не переживайте. За свои провалы я привыкла отвечать сама.

   – Не понимаю, почему ты упрямишься! – взрывается тетя Тамара. – Тебе ведь не нужна совсем эта галерея. И бабушку ты не слишком-то любила, Кариночка.

   – Не вам об этом судить, – я поднимаюсь.

   – Кара, остынь. Никто здесь не желает тебе ничего плохого. Тамара, держи себя в руках, – строгим тоном вставляет мама.

   – Прости, Валя, но твоя неразумная дочь собирается загубить дело всей жизни моей матери – ничего удивительного, что меня это цепляет.

   – Отстаньте от нее, – вступает папа, порядком уставший от развернувшегося балагана. – Я уверен, что у нее все получится. И мы еще соберемся с вами все вместе вот как сейчас, за одним столом, чтобы отметить успех в делах галереи. Карина молода, но она далеко не глупа и знает, что делает. Чем нападать на девочку, лучше бы подумали, как мы можем ей помочь.

   – Спасибо за поддержку, папа. Я постараюсь оправдать твои ожидания.

   – Ну, раз здесь никого не интересует мнение семьи… – презрительно цедит тетя Тамара, испепеляя меня гневным взглядом.

   – Интересует. Но именно мнение, а не непонятные нападки, – припечатывает папа. – Если мама видела во главе своей галереи Карину, значит, так тому и быть. Не нам с вами оспаривать ее решение.

   Не знаю, что бы я делала без его вмешательства. Дражайшие родственнички слово за слово распалялись все сильнее, еще немного, и они бы набросились на меня с бескомпромиссными требованиями немедленно передать галерею в руки Руслану, и мне пришлось бы от них отбиваться, а я не тот человек, который способен достойно и твердо держать удар. Сильной из нас двоих была Лика, меня же с самого детства считали тенью более яркой и подвижной сестры. Прошло так много лет с тех пор, как она пропала бесследно, оставив меня одну, но для семьи я все еще ничего не представляющая из себя глупая девочка, которую легко поставить на место. Я вижу это в их глазах… даже в глазах своей мамы, и это вдруг подстегивает во мне накаляющуюся злость. То, что еще совсем недавно казалось странным и непостижимым, теперь представляется в ином свете. При жизни бабушка не слишком баловала меня своим вниманием и никогда не говорила о том, что любит, но она отдала руководство своей галереей в мои руки – значит, я и буду заниматься этим, и никакие Русланы не сунут в мою деятельность свой любопытный нос. Теперь я буду заниматься галереей и всеми ее делами, вникну в каждый вопрос, досконально изучу всю необходимую информацию, чтобы не упустить мимо внимания ни единой детали.

***

В галерею я попадаю задолго до ее открытия.

   Сидя в бабулином кабинете, перебираю многочисленные бумаги, спрятанные в ящичках и разложенные стопками на рабочем столе. Листаю огромный ежедневник в кожаной обложке – горячее сердце всей ее деятельности – содержащий переписанные в него контакты основных партнеров и постоянных участников мероприятий, проходящих в галерее, адреса, стратегически важные замечания, которые необходимо учесть в дальнейшей работе. Глядя на каллиграфически идеальный почерк бабушки, я не могу сдержать улыбки, вспоминая ее сидящей в этом самом кресле с авторучкой между пальцев. Я не раз бывала в ее кабинете, но и подумать не могла, что однажды это место достанется мне, и уже я буду сидеть в кресле руководителя и размышлять о будущем галереи. Как и остальные родственники, я была уверена, что на смену бабуле рано или поздно заступит Руслан.

   Но неожиданно для всех Антонина Матвеевна сделала ход конем.

   Надеюсь, это не секундная блажь, и бабуля на самом деле отдавала себе отчет в таком решении…

   На дне одного из ящичков, под многочисленными бумагами я нахожу обычную распечатанную фотографию без рамки, вытаскиваю, чтобы взглянуть ближе, и чувствую резкий и очень болезненный укол в сердце. Надо же… Я и Лика. Похожие, как две капли воды, из-за мокрых волос у нас даже прически одинаковые.

   День, когда было сделано это фото, живо всплывает в моей памяти. Мы с сестрой плавали наперегонки, рассекая спокойную гладь реки размашистыми движениями рук, а папа воодушевленно бегал по берегу с камерой, фотографируя нас во всевозможных ракурсах. Большая часть отснятого им материала ни на что не годилась...

   То, что одна из сделанных им тогда фотографий, на которой мы с сестрой стоим на берегу с практически одинаковыми улыбками, хранится в бабулином столе, кажется мне весьма странным. Хотя, конечно, это можно объяснить. Бабушка любила Лику, впрочем, все в нашей семье любили ее, потому что она была… да, была замечательной. Доброй, милой, отзывчивой. Прошло восемь лет с тех пор, как она исчезла из нашей жизни, и все покатилось к чертям. Но мне до сих пор ужасно ее не хватает.

   Помедлив, я убираю фото в самый верхний ящик.

   К тому моменту, как на работу приходит Элеонора Евгеньевна, я успеваю наметить для себя круг первостепенных вопросов, которые должна ей задать. Потом мы прогуливаемся по пустым залам, и она обстоятельно рассказывает мне о коллекции, о дружественных галерее художниках, о том, как происходит взаимодействие между нашими партнерами и покупателями. О бабушке, которая всегда старалась быть в курсе любых событий из мира искусства, посещая многочисленные выставки, лекции и прочие значимые мероприятия, благодаря чему ей удавалось постоянно расширять круг знакомств вокруг галереи и привлекать к ней больше внимания. Здесь же, в зале, мы с коллективом бегло обсуждаем возможность проведения выставки для художников, которые еще не успели или не смогли заявить о себе.

   После обеда звонит Полинка.

   – Ну что, подруга, как дела?

   – Вливаюсь в работу, – отвечаю коротко, листая бабулин ежедневник. – Как раз думаю над идеей провести новую коллективную выставку с максимальным освещением мероприятия в местных источниках…

   – Кстати об этом. Я тебе сбросила несколько ссылок на творческие страницы наших городских художников, по-моему, у них довольно интересный стиль. Не исключено, что вы с ними уже ведете работу, но ты взгляни все равно, вдруг что-то будет полезным.

   – Обязательно. Спасибо, Май.

   – Особенно обрати внимание на работы некоего Артёма Виленского, он пишет картины акварелью… но просто потрясающе, – добавляет подруга, и я задумчиво морщу лоб, вспоминая:

   – Виленский… – начинаю быстрее листать ежедневник. – Нет, не помню…

   – Парень – талант, точно тебе говорю. Бриллиант без огранки. С некоторой долей известности среди блогеров… но нераскрученный, имей в виду.

   – Это не страшно.

   – Вообще-то, и не совсем хорошо, – замечает Майка. – Раскрученный профиль делает отличную рекламу. Но таких я тебе тоже побросала в личку, посмотришь потом. Думаю, если ваша галерея предложит ребятам участие в выставке, они не откажутся. Современным молодым художникам очень трудно заявить о себе так, чтобы их услышали и увидели, а выставка – это круто, это неплохая ступень к продвижению, кроме того, можно потом упоминать о ней при случае и тем самым поднимать себе вес.

   Я смеюсь:

   – Май, ты неподражаема.

   – И непредвзята.

   – Что есть, то есть.

   Попрощавшись с подругой, я покидаю кабинет и вновь выхожу в зал, по которому мы гуляли утром с Элеонорой Евгеньевной. Снова рассматриваю выставленные здесь работы художников – как местных, так и из других городов, с которыми бабуле удалось наладить сотрудничество. Кроме меня здесь еще двое посетителей. В обычное время вне выставок или каких-либо мероприятий в галерее немноголюдно, однако продажи идут – у нас много постоянных клиентов, среди которых коллекционеры, искусствоведы, дизайнеры, предприниматели, менеджеры каких-либо компаний. Время от времени появляются желающие выбрать дорогой подарок или, скажем, освежить интерьер красивой картиной. Во многом благодаря упорству и трудолюбию бабушки картины в галерее не задерживаются надолго, рано или поздно каждую из них покупают, вопрос лишь в том, когда именно здесь появится покупатель, чей взор упадет на ту самую, без которой уже невозможно покинуть шоу-рум.

   Увлеченная тщательным исследованием галереи, я с разберу ныряю в потрясающий воображение мир ярких красок и безграничного вдохновения, и в себя прихожу, когда сотрудники начинают собираться домой. Примерно тогда же вспоминаю о том, что даже не подумала об обеде, и сейчас голодный желудок дает о себе знать. Немного прохаживаюсь по своему кабинету с телефоном в руках, прикидывая, стоит ли позвонить Андрею. Мы можем провести этот вечер вместе, поужинать где-нибудь, затем поехать ко мне… или к нему. Но лучше ко мне, терпеть не могу ранние утренние сборы в каком-то другом месте, а не у себя дома. Серьезно, ничего нет хуже. И вообще… Андрей сам мог бы мне позвонить, а то получается, будто ему вообще все равно. Ну и я тоже не стану ему набирать. К черту…

   Снова кошусь на телефон с открытыми контактами на букве «А», и в этот момент всем моим сомнениям наступает конец, потому что звонит Майка:

   – Подруга, ты еще в галерее? Еду мимо, думаю, дай заскочу…

   – Заскочи, пожалуйста, – смеюсь, поправляя многочисленные папки на своем столе.

   – Тогда жди.

   Спустя десять минут Полинка врывается в холл галереи с бумажными пакетами в обеих руках. Мой нос улавливает заманчивый запах, и я немедленно проявляю интерес к ее ноше:

   – Что ты там притащила?

   – Завернула в кафе по пути. Что-то сегодня даже пообедать толком не удалось, так что есть хочу зверски. Составишь компанию?

    – Спрашиваешь.

   Мы устраиваемся в моем кабинете. Щелкнув на кнопку электрического чайника, я засыпаю кофе в маленькие чашки, пока Майка аккуратно раскладывает на поверхности стола контейнеры с едой.

   – Ну что, ты уже смотрела профили художников, которые я тебе кидала?

   – Пока нет, – сознаюсь, отпивая кофе. – Но я посмотрю попозже. Евгеньевна скептически отнеслась к идее устроить выставку. Говорит, это нам ни к чему и только вызовет незапланированные траты.

   – Без издержек никуда, – разводит руками Майка. – Но идея на самом деле стоящая, Кара. Та самая… необходимая этому месту свежая кровь, – ухмыляется, озвучивая уже неоднократно повторяемую нами фразу.

   – Слушай, а давай прямо сейчас вместе посмотрим профили этих твоих художников, – предлагаю я. – Ты не очень торопишься?

   – Дома меня не ждут ни муж, ни дети, ни даже тридцать три кошки, – с ухмылкой откликается Майка, – так что я в полном твоем распоряжении.

   – Ловлю на слове…

   Мы размещаемся в креслах, придвинутых друг к другу, после чего Майка принимается показывать мне работы наших местных талантливых самородков, размещенные в Инстаграме. (1)

   – Вот это самый популярный профиль, – рассказывает она мне, пододвинувшись чуть ближе. – Парень интересный. Без дураков, я подвисла на его работах. Продвигается в сети сам, за пределами Инсты не известен. Если ему предложить поучаствовать в коллективной выставке, вряд ли откажется.

   – Среди наших художников его точно нет, – киваю, рассматривая одну из выбранных Майкой картин, на которой изображена велосипедная гонка. На переднем плане фигура велосипедиста, рвущегося вперед с торжествующей улыбкой победителя на лице. Меня привлекают детали, неуловимо выписанные черточки, приковывающие внимание к общей картине.

   – Вряд ли Антонина Матвеевна при всей ее прогрессивности зависала в Инсте, – парирует Майка, и мне приходится с ней согласиться.

   – Она искала… свежую кровь другими способами.

   Мы с Полиной долго рассматриваем работы, выложенные художником в этом профиле, некоторые из них кажутся мне интересными и, несомненно, достойными размещения на выставке, есть тут и менее удачные, но все равно даже в них чувствуется рука автора. Под разглагольствования подруги я отхожу к рабочему столу и делаю короткие заметки в блокноте, который завела по примеру бабули, подумав, что это все еще удачная идея даже несмотря на обилие всевозможных органайзеров и электронных приложений. Недаром бабуля не торопилась переходить на современные примочки. Полинка продолжает:

   – Кстати, помнишь, я говорила тебе по телефону о том парне, Артёме Виленском?

   – Помню. Он тебя впечатлил.

   – Более чем… Иди сюда, я тебе покажу его профиль.

   Дописав последнее предложение, захлопываю ежедневник и возвращаюсь обратно в кресло. Полинка сует мне под нос свой айфон, на котором во весь экран развернута фотография картины, выписанной акварелью. В первые мгновения я даже не понимаю, что вижу. И только потом до меня понемногу доходит… Тусклый фон сепией, на переднем плане сидят, сплетаясь в смертельных объятиях, два человека, но в то же время в их едва размытых силуэтах распознаются очертания скелетов, мужского и женского. Не знаю, как это можно объяснить. Я смотрю на картину и не понимаю, что вижу – люди это или все же скелеты. Неизвестному художнику каким-то непостижимым образом удалось добиться эффекта неопределенности небрежными, но удивительно точными мазками акварели. Бабуля когда-то говорила мне о том, что с акварелью очень сложно работать, далеко не каждый творец способен обуздать эту капризную краску, но те, кому удается справиться с ней, подчинить своему таланту, пишут по-настоящему невероятные картины. И этот парень… о котором говорила мне Майка, он абсолютно точно один из них.

   – Что за… – начинаю и замолкаю, забирая у подруги айфон и уже внимательнее вглядываясь в картину.

   – Восхитительно, правда?

   – Как он такое изобразил? – бормочу задумчиво, взглядом водя по гиперреалистичным линиям и штрихам, словно это поможет мне разгадать тайную технику молодого дарования.

   – Это акварель, подруга.

   – Вижу, что акварель. Я про то, как ловко ему удалось создать такой яркий визуальный эффект. Удивительная игра красок, просто потрясающе…

   – Я знала, что тебе понравится, – довольно хмыкает Полина.

   – А есть еще его работы?

   – Сколько угодно, – Майка забирает телефон, чтобы поменять картинку. – Но, как я уже говорила, профиль не слишком раскручен. Вряд ли парень особенно известен своими картинами. У меня создалось такое ощущение, что он… ну, вроде как не пытается заявить о себе. Просто рисует по велению души, и потом просто выкладывает на обозрение тем, кто захочет увидеть. Не рекламируется и не занимается продвижением своих картин.

   – И очень зря, – качаю головой, с интересом рассматривая следующую работу художника. Старая легковая машина с выбитыми фарами и всеми стеклами, изображенная с заднего ракурса на фоне взметнувшихся ветром песков бескрайней пустыни. У зияющего чернотой провала задней фары небрежно стекающее вниз багровое пятно. От этой картины на меня веет ощущением щемящей безнадежности, неуловимого уныния, а еще чего-то безвозвратно ушедшего, и я вдруг совершенно некстати вспоминаю о бабушке. Мысленные ассоциации переносят меня в опустевшую галерею, где еще совсем недавно правила железной рукой Антонина Матвеевна… такую же никому не нужную, брошенную, оставшуюся без своего идейного вдохновителя, как и эта побитая временем и тленом машина.

   Вскидываюсь, мотаю головой, пытаясь согнать неприятный дурман, и ловлю на себе взгляд Майки.

   – Ты чего, подруга?

   – Давай… посмотрим что-нибудь еще, – вместо ответа предлагаю я.

   На следующей картине неименитого художника изображена стройная обнаженная девушка, сидящая на подоконнике вполоборота к зрителю, с ногами, подтянутыми ближе к животу, смотрящая куда-то вдаль, где смутно видятся отголоски грозы над бушующим водоемом. На ее тонком плече неясный след… похожий на старый шрам. И снова я чувствую эмоциональный реализм и настроение этой работы, смысл, заложенный автором, вливается в мое сознание, меня наполняет каким-то пространным темным чувством, которого я не в силах определить. И все же это потрясающе.

   – Как зовут этого парня, Май?

   – Артём Виленский. Пробирает, правда?

   – Не то слово. Я бы хотела взглянуть на оригиналы его работ.

   – Думаю, это возможно, если связаться с парнем и сообщить ему, что ты представляешь галерею и хочешь познакомиться с его творчеством

   – Мне нужно найти его контакты.

   – И в чем проблема? Напиши ему в директ со своей страницы, попроси номер.

   – Да, так и сделаю, – хватаю свой телефон.

   – Хм… прямо сейчас?

   – А чего тянуть?

   – Действительно.

   – Ты была права, он в самом деле чертовски талантлив. Я хочу с ним пообщаться. Да, кстати… – тут мне приходится притормозить. – Сколько ему лет? И кто он вообще такой?

   – Без понятия. В его профиле нет никаких личных фотографий, только картины.

   – Это разве не странно?

   – В наше время, когда вся личная жизнь первым делом выставляется в соцсетях? Да, есть немного.

   – Впрочем, это неважно. Кем бы он ни был, его работы заслуживают внимания, – говорю, снимая блокировку с экрана и открывая Инстаграм. Быстро нахожу страницу Артёма Виленского, бегло пролистываю вниз и лишний раз убеждаюсь в правоте Майки – никаких личных фото, надо же… Даже у меня, убежденной противницы демонстраций своей жизни в интернете перед незнакомцами, и то время от времени появляются новые снимки.

   – Может, он страшный? – принимается гадать подруга. – Или совсем старый.

   – И это тоже неважно, – киваю, набирая сообщение Артёму.

   Karina: Здравствуйте, Артём! Я являюсь представителем галереи современного искусства «AF Gallery». Нас очень заинтересовали Ваши картины, и мы были бы рады предложить Вам возможность принять участие в нашей новой выставке, посвященной работам молодых художников. Пожалуйста, напишите контакты, по которым с Вами можно связаться для дальнейшего обсуждения организационных вопросов.

   Перечитав текст, я решаю заменить слово «молодых» на «местных» – вдруг Майка права, и Артём Виленский уже далеко не молод? Может получиться очень неудобно.

   – Что ты там строчишь? – проявляет интерес подруга.

   – Сообщение Виленскому, – говорю, не отвлекаясь от экрана.

   – Таки зацепил тебя этот парень.

   – Еще бы. Я хочу получить его работы. Это именно то, чего нам так не хватало. Уверена, бабуля сказала бы то же самое.

   – А я не была бы так уверена, Кара, – тянет она, посматривая с задумчивостью. – В большинстве своем у парня довольно мрачные картины, достаточно тяжелые в эмоциональном плане и по содержанию, и сюжеты, которые он реализует в своем творчестве, не каждому будут понятны…

   – Тем ценнее то, что он делает.

   – Тогда будем надеяться, что он ответит на твое сообщение.

   (1) Компания Meta, в которую входит социальная сеть Instagram, признана экстремистской организацией, деятельность которой в Российской Федерации запрещена

ГЛАВА 3

Артём отвечает ближе к вечеру следующего дня, когда я, устав без конца обновлять страницу в перерывах между работой и беседами с коллективом, убираю мобильный и переключаюсь на разговор по стационарному телефону с одним из представителей местной газеты. Я как раз вдохновенно распеваю о том, как сильно мы будем рады видеть сотрудников их издания в стенах галереи, когда раздается короткий сигнал оповещения, и я, достав мобильный, вижу долгожданное сообщение.

   Artem: Здравствуйте, Карина! Спасибо за предложение и интерес к моим работам. Разумеется, я был бы очень рад принять участие в выставке, но хотелось бы обговорить детали. Мой номер для связи…

   Черт. У меня даже ладони вспотели, пока я открывала сообщение художника, а потом несколько раз перечитывала содержание, не сразу догадавшись выделить указанный номер мобильного и позвонить по нему. После пары гудков, достаточных, чтобы я подготовила вступительную фразу, слышу «Алло» женским голосом вместо ожидаемого мужского… И это немного сбивает с толку.

   – Простите, я, наверное, ошиблась номером, – бормочу рассеянно. – Мне нужен Артём… Артём Виленский.

   – Все верно, – спокойно подтверждает невидимая девушка. – Я его сестра. А вы?..

   – Меня зовут Карина Филонина, я представляю галерею современного искусства «AF Gallery». Наверное, ваш брат по ошибке указал этот номер, как контактный…

   – Да-да, – оживляется сестра художника. – Вы писали в директ что-то о выставке картин Артёма.

   – Верно, – помолчав, соглашаюсь я. – Простите, как к вам обращаться?

   – Алина.

   – Алина, как я могу связаться с Артёмом? – максимально корректно интересуюсь я.

   – Вы можете обсудить со мной все вопросы, – странно бодрым голосом заверяет девушка. – Видите ли, Артём предпочитает вести все свои дела через меня. Сам он не общается с… незнакомцами, – после непродолжительной паузы вворачивает она.

   – Тем не менее, мы хотели бы предложить вашему брату выставить его работы в нашем зале, – мягко, но настойчиво поддавливаю я. – Это будет крупная выставка картин наших современных художников, чьи работы еще не снискали известности среди публики. Для вашего брата это отличный шанс заявить о своем творчестве. Но для того, чтобы все получилось, нам нужно пообщаться лично с Артёмом.

   – Но зачем? Я представляю интересы своего брата и от его имени могу ответить на любые ваши вопросы. Вам ведь не принципиально, с кем договариваться насчет выставки? Просто, понимаете, Артём творец, в темах, не имеющих отношения к его картинам, он абсолютно беспомощен, как ребенок, так что все равно не сможет взаимодействовать с вами в каких-либо организационных вопросах, для этого у него есть я.

   – Что ж, это весьма… необычно, – с трудом нахожу определение, уязвленная ее замечанием о том, что Артём, видите ли, не общается с незнакомцами, и все же не желающая сдаваться так скоро. – Насколько я понимаю, работы вашего брата еще не участвовали в крупных выставках? Неужели ему совсем неинтересно узнать больше о нашем предложении, лично принять участие в подготовке мероприятия, посетить галерею, в конце концов, посмотреть, где все будет происходить?

   – Нет, Карина. Я… даже не знаю, как вам сказать, чтобы стало ясно, – моя собеседница мнется. – Мой брат, он… несколько аутичен. Он просто не сможет ни о чем с вами договориться, он… не умеет. Давайте мы с вами встретимся и обсудим детали, заодно я расскажу все, о чем вы хотите знать?

   – Давайте, – киваю, хотя она и не может меня видеть. – Вам будет удобно приехать к нам в галерею?

   – А где она расположена территориально? – спрашивает, и я вкратце объясняю, как к нам проехать. – Да, конечно. Это совсем рядом с моей работой. Я могла бы зайти к вам в обеденный перерыв, если вы не против. В полдень я буду у вас.

   – Договорились.

***

– Я все присматриваюсь к этому полотну… – задумчиво говорю Тане, экспозиционеру, прогуливаясь по шоу-руму в ее компании. – Мне кажется, стоит перевесить его ближе к окну, вон туда, к «Приливу» Муравского. Как считаешь?

   – Но зачем? – с сомнением окидывает стену Таня, тряхнув короткими рыжеватыми волосами. – По-моему, оно хорошо смотрится на своем месте.

   – Там освещение лучше. И «Прилив» композиционно к ней ближе. А еще Муравский очень популярен у наших посетителей, соседство с ним скажется для этого полотна лучшим образом.

   Таня пробует меня отговорить, наверняка посчитав мои слова самодурством и блажью, но вскоре понимает, что это бесполезно, и нехотя бредет за передвижной лестницей. Вернувшись, кое-как водружает ее напротив нужного участка стены и без особого воодушевления лезет за полотном. Стоя возле лестницы с задранной вверх головой, я прошу ее быть осторожнее. Таня приподнимает раму, и в этот момент позади меня раздается громкое восклицание:

   – Добрый день!

   Вздрогнув от неожиданности, Таня едва не выпускает картину и в попытке ее удержать подается вперед, лестница кренится, и я, чувствуя, как от испуга леденеют конечности, на автомате хватаюсь за перекладину.

   – Господи, Таня!

   – Я… я не ожидала, – испуганно бормочет экспозиционер, крепко прижимая к себе картину.

   – Давай спускайся, только осторожнее.

   – Спасибо, – говорю девушке, машинально отмечая ее миловидную внешность, темные вьющиеся волосы и строгий брючный костюм темно-зеленого цвета. – Вы ищете что-то определенное?

   – Э… нет. Мне нужна Карина.

   – Это я.

   Судя по выражению ее лица, она представляла меня себе как-то иначе.

   – Мы с вами вчера разговаривали по телефону. Меня зовут Алина Виленская, я сестра Артёма…

   – Да-да, – подхватываю, улыбаясь на автомате. – Пройдемте в мой кабинет.

   Девушка согласно кивает. Велев Тане пока ничего не трогать и дождаться меня, я веду сестру художника в свой кабинет, киваю на кресло для посетителей и занимаю место за рабочим столом. Алина садится, кладет на колени маленькую лаковую сумочку. Рассматриваю ее с любопытством, стараясь, чтобы это не слишком бросалось в глаза. На вид ей не больше тридцати, девушка стройного телосложения и довольно симпатичная. Интересно, ее брат похож на нее внешне? Они с Артёмом родные или двоюродные? Она старше или младше?..

   – Значит, вы руководитель этой галереи? – начинает Алина, тоже, в свою очередь, разглядывая меня все с тем же выражением рассеянности и удивления на лице. – Я заметила табличку возле двери.

   – Я галерист, – отвечаю коротко, не видя смысла говорить что-то иное и уж тем более углубляться в эту тему.

   – Знаете, все это немного удивительно, учитывая, что в вашей галерее нам однажды уже отказали в сотрудничестве, – внезапно заявляет Алина. – Мы пробовали к вам обратиться по поводу организации выставки… года два или три назад, точно не помню, но тогда работы Артёма вам по каким-то причинам не подошли, именно поэтому я так удивилась, когда вы сами связались с нами спустя несколько лет.

   – Мне об этом ничего не известно, – изумляюсь я.

   – Я и подумала, что разговаривала с менеджером, который, возможно, не в курсе отказа или… не знаю, как это у вас правильно называется. Но то, что брату звонила сама руководитель…

   Она замолкает, не найдя слов, чтобы выразить свое отношение к моей инициативе, и я прихожу ей на помощь:

   – Я искусствовед по профессии. Мне нравится моя работа, и разумеется, если я вижу что-то заслуживающее внимания, мне хочется, чтобы это увидело как можно больше людей. Так произошло с картинами вашего брата. Меня заинтересовало его творчество. И то, что вы сейчас сказали об отказе галереи сотрудничать с ним… что ж, я попробую узнать о причинах.

   – Мне всегда казалось, что картины Артёма, мягко говоря, на любителя… – Алина смущенно улыбается, а я вдруг ловлю себя на неожиданной мысли о том, что это притворство чистой воды. Странно…

   – Вы правы, массовый зритель, возможно, не оценит работы вашего брата по достоинству, но среди постоянных партнеров нашей галереи достаточно много людей, которые наверняка заинтересуются их содержанием. Скажите, Артём уже участвовал в каких-либо выставках?

   – Нет… О нем узнают только по профилю в интернете. Люди посещают его страницу, кто-то связывается через сообщения и изъявляет желание что-то приобрести. Но его картины нигде не выставлялись. А эта выставка, о которой вы говорите… что нам необходимо сделать, чтобы принять в ней участие?

   – Подготовить несколько работ на ваш выбор. Пока концепция выставки позволяет не придерживаться каких-либо рамок, мы хотим собрать в одном зале работы художников, которые еще не известны или малоизвестны, с целью обратить внимание на их творчество. Выставка растянется на несколько дней. Разумеется, любую картину можно будет приобрести, таким образом, ваш брат получает не только рекламу, но и материальное вознаграждение в случае, если какие-то из работ заинтересуют посетителей выставки.

   – Звучит неплохо, – улыбается Алина. – То есть, я правильно понимаю, мы просто передаем вам работы на выставку и реализацию? Нам не нужно платить за участие?

   – Нет. Галерее пойдет небольшой процент от продаж.

   – Замечательно, – кивает сестра Виленского. – Нам это очень подходит.

   – Алина, – не зная, с чего начать, я внимательно смотрю на девушку, цепляя ладони в замок перед собой. – Не хочу лезть не в свое дело, но для всех нас было бы крайне полезно взаимодействие непосредственно с самим художником.

   – Это невозможно, – лицо моей собеседницы тускнеет.

   – Ваш брат чем-то болен?

   – Можно и так сказать. Он имеет… некоторые психологические проблемы. Я уже говорила вам о том, что он… аутичен.

   – Я почти ничего в этом не смыслю, но, насколько мне известно, аутизм – вовсе не приговор…

   – Да, но… понимаете, Артём во всех смыслах необычный человек. Как такового, диагноза у него нет, но его поведение, образ жизни, отсутствие элементарных социальных навыков вынуждает меня принимать на себя все те вопросы и задачи, которые он не способен решить сам, то есть фактически везде и всюду быть за него. Вследствие невротических расстройств Артём даже не выходит из дома, это… еще одна из его патологий. Единственное, что мой брат с успехом может делать самостоятельно, это писать картины. Все. В остальном от его имени действую я.

   – Но он ведь ведет страницу в интернете?

   – Не совсем. Вообще-то, страницу тоже веду я… Он не разбирается в современных технологиях и ничем таким не интересуется. Только своими картинами.

   – Значит, на мое сообщение ответили вы? – хмурюсь, припоминая ответный текст, который совершенно определенно был написан от лица художника, парня... Эта Алина так сильно вжилась в роль брата? Или не видела смысла сходу расписывать незнакомке из интернета, как обстоят дела на самом деле, боясь спугнуть возможность поучаствовать в выставке?

   – Да.

   – Как странно… Ведь вы говорите, у него нет диагноза?

   – В детстве его пытались водить к разным специалистам в области психологии, но это не принесло никаких результатов. Долгое время родители вообще не представляли, что с ним происходит, думали, их сын просто притворяется не таким, как все. Их бесило его поведение, они не понимали, почему Артём такой, часто ругали его, требовали вести себя, как все другие дети и… если честно, я думаю, это только усугубило ситуацию. Родители в конце концов догадались обратиться за помощью, но, как я уже сказала, без результата. Может, тогда не было толком всех этих точных понятий и действенных методов лечения. В общем, Артёма не признали больным, но и здоровым его назвать нельзя.

   – И он совершенно точно не сможет принять участие в выставке?

   – Нет. Только его работы. И я… по мере необходимости.

   – Смотрите, у нашей галереи есть официальный сайт и страницы в соцсетях, там мы публикуем работы художников, которые у нас выставляются, а также ведем колонку, в которой даем краткую информацию о самих творцах. Что мы можем рассказать посетителям о вашем брате?

   – Дайте ссылку на его профиль, – предлагает Алина.

   – Может, хотя бы поместим фотографию? – мрачно спрашиваю я, не понимая толком, что меня так цепляет в моей собеседнице и ее отдельных фразах. Ее нежелание говорить о брате теперь объяснимо, и все же я не могу избавиться от настороженности, которую вызывают ее слова, какие-то неуловимые жесты, отчасти даже ее внешность…

   – Думаю, это ни к чему. Да и зачем? Люди будут смотреть на картины, а не на художника.

   – Но хотя бы какие-то общие сведения. Кстати, он ваш старший брат или младший?

   – Младший. Артёму двадцать девять.

   – Что ж… – киваю, не сводя с Алины внимательного взгляда, так сразу и не придумав, о чем еще ее спросить. – Тогда, если вы подтверждаете, что готовы принять участие в выставке, мы с вами сейчас вернемся в зал, и наш специалист вас запишет. И в процессе подготовки к выставке нам нужно будет поддерживать с вами связь.

   – Конечно, – она улыбается, с готовностью поднимаясь с места, и я вновь думаю о том, что с ней что-то не так…

***

Спустя некоторое время после того, как я передоверила Алину скучающей Лене, смотрительнице, и вернулась к Тане и многострадальному полотну, в зале появляется Майка. Несмотря на пасмурную погоду, на ней ее любимые драные джинсы, кеды и легкая кожаная куртка с темными пятнами от дождя. Свободный художник вроде Полины Май может позволить себе выглядеть неформально в любом месте и любое время. Я же, памятуя о словах мамы, сегодня влезла в не слишком удобный, зато деловой костюм из тех, которые просто занимают место в шкафу и практически никогда не надеваются.

   – Привет, – киваю на ее приветствие, хватая подругу под локоть и увлекая за собой к лестнице. – Ты-то мне и нужна.

   – Вот как? Неожиданно, но приятно, – по обыкновению валяет дурака, пока мы движемся к моему кабинету. – Кстати, если я тебе нужна, ты можешь просто мне позвонить, причем в любое время суток, мой номер на твоей волне все двадцать четыре в сутки…

   – Устраивайся, – киваю приглашающе. – Будешь кофе?

   – Давай… – падает в кресло, бросая себе под ноги небольшой темно-синий рюкзак. – Где еще я смогу насладиться гадкой растворимой бурдой?

   – Не привередничай. За свежесваренным нужно спуститься в кафе на углу, а мне лень тащиться туда даже для дорогих гостей вроде тебя, – с улыбкой устраиваюсь напротив.

   – Да ладно, перебьюсь, – Полинка кладет локти на стол. – Выглядишь очень деятельной. Подготовка к выставке в самом разгаре?

   – Дала задание девчонкам прошерстить интернет, совместными усилиями мы выбрали еще двух потенциальных участников.

   – Неплохо. А тот парень, которого мы вчера обсуждали… ответил?

   – Ответил, да… Вернее, я так думала. А потом оказалось, что вместо него ответила его сестра. Она, кстати, покинула галерею минут за пять до твоего появления.

   – Подожди, это не она ли мне встретилась? – хмурит брови Майка. – Такая не очень высокая девушка с темными кудряшками в зеленом костюме?

   – Скорее всего, она. Странно… Как вы могли с ней пересечься?

   – Прежде чем зайти сюда, я немного постояла за углом, ну, под козырьком, выкурила сигарету. На улице дождь, если ты не заметила… Эта девица вышла из галереи и остановилась неподалеку, чтобы поговорить по телефону. Да, я кое-что услышала, – морщится подруга, припоминая. – Она говорила что-то вроде «Ему не нужно ничего об этом знать» и «Для нас это хорошая возможность продвинуть его мазню». Я еще подумала, что звучит как какой-то паршивый план, – усмехается, чуть разведя ладонями.

   – Очень интересно… Но с чего бы ей вести такие разговоры прямо у галереи? – задумываюсь вслух.

   – А почему бы и нет? Если она кого-то ждала, укрыться под козырьком от дождя – самый верный вариант. Снаружи была только я, но она не обратила на меня никакого внимания. Наверное, мой внешний вид не вязался у нее с видом человека, имеющего отношение к галерее современного искусства.

   – Знаешь, она произвела на меня странное впечатление. Такая вежливая, словоохотливая, но что-то в ней как будто было неправильным, фальшивым. Не знаю, как объяснить. Я просто это почувствовала, когда она сидела вот на этом же самом месте, где ты сейчас.

   – Почему к вам пришла эта девица, а не ее брат?

   – Потому что… – и я вкратце пересказываю Майке наш разговор с Алиной.

   – Вот теперь все это тоже кажется мне на редкость странным, – согласно кивает подруга, подперев кулаком щеку. – Особенно ее нежелание хоть как-то приплетать брата к подготовке выставки. Может, он реально даже не в курсе, что ушлая сестричка разбазаривает его картины?

   – Может, она вообще ему никакая не сестричка? – мрачно предполагаю я.

   – Ну, ты загнула. А кто же? У нее ведь есть доступ к его странице, его картинам…

   – Да, по-видимому. Но тут явно что-то не то, Май.

   – Думаешь, эта девица пользуется беспомощностью братца и водит его за нос?

   – Она вскользь упомянула что-то о том, что иногда к ней обращаются желающие приобрести картины Артёма. Так что да, она могла бы извлечь из этого выгоду для себя, если ее брат и правда сосредоточен только на своих работах и не интересуется их дальнейшей судьбой.

   – У нее должно быть разрешение от брата или что-то вроде… – с сомнением тянет Полина.

   Пожав плечами, отхожу к щелкнувшему чайнику, чтобы залить кипятком растворимый кофе в маленьких чашках.

   – Не думаю, что для Алины это проблема. Она держалась очень уверенно.

   – Слушай… может, к черту это все, а? У тебя будут работы Виленского для твоей выставки, а все прочие тонкости оставь на совести его сестрицы.

   – Знаешь, что пришло мне в голову? Вдруг она… намеренно как-то ограничивает его, чтобы держать подальше от серьезных вопросов?

   – Кара, ты фантазируешь.

   – Возможно. Ну, а вдруг? Понимаешь, Май, я хочу, чтобы все было прозрачно и по-честному. У меня нет желания оказаться впутанной в темную историю.

   – Даже если так, что ты можешь сделать? – иронично приподнимает бровь Майка. – Новоявленный галерист и неутомимый борец за справедливость в лице не в меру любопытной дотошной девицы. Не обижайся только, это я любя.

   – Да ладно, – отмахиваюсь, садясь в свое кресло. – Алина еще сказала, что уже пробовала засветить картины брата в нашей галерее, но ей отказали, – добавляю задумчиво. – И это тоже мне совсем неясно. Бабуля не могла пропустить работы этого парня, они замечательные и очень талантливые. Она искусствовед. Что-то не вяжется одно с другим…

   – Может, до бабули его картины попросту не дошли? Или этот Артём стал рисовать на порядок лучше?

   – К сожалению, у бабули уже не спросить.

   – А у этой, как ее… Эльвиры Евгеньевны?

   – Элеоноры, – поправляю машинально. – У нее, пожалуй, можно… Она работает здесь очень давно и может помнить, хотя далеко не факт, Май, ведь прошел не один год. Но я ее все же спрошу.

   – Спроси, Карин. Но я бы на твоем месте не уделяла так много внимания этой семейке, – говорит подруга, аккуратно пододвигая к себе чашку с кофе. – Ну, подумаешь, странная эта Алина… И то, что им отказали в галерее – какая теперь разница, если ты можешь устанавливать свои правила без оглядки на те, что существовали до тебя? Если работы Артёма не понравились твоей бабушке, это не значит, что они не могут понравиться тебе. Включай их в участие и не заморачивайся. Главное, чтобы все было оформлено должным образом, и в будущем у тебя и галереи не возникло досадных проблем, если вдруг и правда что вскроется. В остальном… да какая разница?

   – Ты права. Но я все равно не могу выбросить из головы эту историю. Не отпускает меня, понимаешь?

   – Ага… Говорю же, дотошная. Я всегда тебя такой знала.

   – И об этом Артёме Виленском нет вообще никакой информации в интернете. Нет, о его картинах как раз-таки есть, а вот о нем самом – ничего. Пусто. Как будто такого человека в нашем городе вообще не существует.

   – Так ты хочешь убедиться в его существовании?

   – Да! Хотя бы в чем-то, что поможет мне перестать думать о каком-то там мнимом художнике, заточенном взаперти его собственными коварными родственниками, или даже того хуже. И если несколько лет назад его картины завернула бабуля, а не кто-то из сотрудников галереи, я хочу знать причину. Это явно не недостаток профессионализма и качества его работ, Майка, я уверена.

   – Думаешь, твоя бабуля просто решила не связываться?

   – Я уже не знаю, что думать.

   Полина смеется:

   – Ладно, чего не сделаешь ради спокойствия подруги… Помнишь Игорька? Учился с нами в параллельном классе и постоянно таскал мне невкусные шоколадки?

   – Смутно, – без особого интереса качаю головой. – Он что, подался в художественную среду?

   – Лучше, Карочка. Игорек сейчас работает в полиции. Кем – точно не знаю, но думается мне, что его полномочий должно хватить на деанон твоего таинственного художника.

   – И что, он согласится? – недоверчиво смотрю на невозмутимую Майку.

   – Говорят, старая любовь не ржавеет… Вот и проверим, – подмигнув мне, подруга утыкается в чашку с кофе, делает глоток и незамедлительно морщится, желая показать, на какие непосильные жертвы толкает ее дружба со мной.

ГЛАВА 4

Я и сама не знаю, почему меня так застопорило на каком-то никому не известном художнике, чьи работы не выставляются на больших площадках, а только публикуются на странице в социальной сети его деятельной сестрой. На неведомом парне, не имеющем ни малейшего отношения к галерее, более того, в чьем существовании у меня появляются все более обоснованные сомнения. Кто он такой в реальной жизни, когда не прячется за безликим сочетанием имени и фамилии? Неужели моя бабушка могла пропустить его великолепные работы? Размышляя об этом все больше, я чувствовала себя так, точно по незнанию, наобум сунулась в неизведанную местность и по горло ввязалась в непреодолимо засасывающее болото… И единственный способ спастись для меня – это продолжать на пределе сил барахтаться в его вязких водах. Отчего-то мне стало важно узнать, кто скрывается за сочетанием «Артём Виленский» – молодой аутист, чьи дела берет на себя предприимчивая сестра, сама Алина или же кто-то еще из ее близких людей. Может, даже какой-нибудь двоюродный полубезумный дедушка с деменцией, отсюда эксцентричность сюжетов и странная таинственность вокруг личности творца. Вдруг девушка думает, что раскрытие инкогнито как-либо повредит имиджу малоизвестного, но, бесспорно, талантливого художника, поэтому и наводит тень на плетень?

   Словом, я должна была разгадать стихийно взбудоражившую меня тайну. Любым способом. Поэтому предложение Полинки обратиться за содействием к ее давнему приятелю показалось мне интересным. Уже на следующий день звонок подруги застал меня в выставочном зале во время беседы с Элеонорой Евгеньевной, в который раз приставшей ко мне со злосчастным планом на следующий год. Пользуясь случаем, я спросила у нее, не помнит ли она художника Артёма Виленского, чьи работы предлагались к нам на выставку, на что Евгеньевна нахмурилась, вспоминая, и все же сказала, что нет.

   – Вы уверены?

   – Да, думаю, что запомнила бы эту фамилию.

   – Галерея часто отказывает на запросы молодых художников?

   – Конечно, кому-то приходится отказывать. Иногда нам предлагают совершенно бездарные работы, и с нашей стороны было бы финансовым самоубийством брать их на выставку. Но даже если работы красивые и хорошо исполненные, у художника должно быть достаточно средств для организации персональной выставки, и даже в этом случае шансы на успех минимальны, если имя творца неизвестно публике. Перспективным художникам мы можем предложить участие в коллективной выставке, которые у нас проходят очень редко, но кто-то соглашается ждать…

   Развить тему мне и помешал звонок Майки. Пообещав куратору, что к обсуждению плана мы еще обязательно вернемся, я принимаю входящий и удаляюсь в свой кабинет.

   Подруга не сразу переходит к сути, вначале мне приходится выслушать ее краткий пересказ беседы с Игорьком, его вселенскую радость от того, что Полина сама ему позвонила, и только после наконец-то узнать, что он пообещал ей проверить. Да, именно так – проверить, что бы это ни значило в понимании Игорька. Решив, что мне ничего не остается, кроме как положиться на возможности этого парня, чью внешность, как и маниакальную влюбленность в мою подругу, я неопределенно начинала припоминать, я постаралась выбросить из головы мысли о неведомом художнике и вернулась к работе. Вместе с девчонками и Евгеньевной мы принялись составлять более-менее детальный план проведения будущей выставки, и вскоре совместными усилиями у нас начало кое-что вырисовываться. Лена постоянно отвлекалась, так как в галерее то и дело появлялись посетители. Несколько картин удалось продать, что я сочла хорошим знаком, и даже внезапный звонок мамы, пожелавшей узнать, как дочь справляется со свалившейся на нее ответственностью за целую галерею, не слишком испортил мой боевой настрой. Да, меня неприятно цепляло отсутствие поддержки и недоверие всех членов семьи, но в то же время это подстегивало работать, искать способы двигаться вперед, чтобы доказать им всем, что я все же чего-то стою.

   – Кара, может, все-таки попросишь Руслана тебе помочь?

   К черту Руслана! Я очень надеюсь, что мне не придется когда-либо униженно просить о помощи этого несносного напыщенного типа, чей смысл жизни в данный момент сводится к тому, чтобы поскорее увидеть меня в опале, гонимой всеми под тяжестью допущенных мою недопустимых ошибок, разрешение которых он, естественно, с великодушием возьмет на себя.

   – Нет. Я справлюсь.

   Я обязательно справлюсь со всем, что ждет меня впереди.

   Мамин звонок действует благотворно на мою работоспособность. С головой окунувшись во внутренние дела галереи, я даже не сразу понимаю, что рабочий день окончен, сотрудницы ушли, и мне тоже давно пора ехать домой, иначе вскоре я рискую провести бессонную ночь в своем кабинете. В рабочем кресле… Или в двух соединенных для посетителей, что также не слишком привлекает. Собравшись наскоро, я запираю двери опустевшей галереи, запрыгиваю в свою машину и, зевая, завожу мотор.

   Уже несколько лет я живу одна. Однокомнатную квартиру в тихом спальном райончике мне купили родители с помощью бабушки еще когда я числилась на первом курсе факультета искусствоведения, справедливо рассудив, что мне нужно будет личное пространство. Хотя, скорее всего, они просто считали, что так я буду казаться перспективной невестой и побыстрее смогу устроить личную жизнь. У мамы это идея-фикс; не доверяя моему решению учиться на искусствоведа, она часто повторяла, что единственная моя возможность неплохо устроиться в этой жизни – удачно выскочить замуж. Кажется, все члены семейства считали точно так же, не воспринимая всерьез ни меня, ни мой выбор будущей профессии, и только бабуля со свойственной ей прямолинейностью говорила о том, что это все глупость. Несмотря на то, что в нашей семье к ее мнению всегда прислушивались, за глаза о ней также говорили много нелицеприятных вещей вроде того, что она слишком недальновидная, а ее галерея – чистой воды блажь и убыточная авантюра. Да, может, этот бизнес не приносил бабушке много денег… но я видела, какой искренней увлеченностью горят ее глаза, с каким ярым энтузиазмом она говорит на тему искусства, как любое дело спорится в ее руках, потому что она не работает – она живет этим… И, наверное, отчасти ей даже завидовала. Не каждому дано найти в своей жизни невыразимо тонкий баланс между необходимостью зарабатывать и заниматься любимым делом. Бабушке удалось. И она была по-настоящему счастлива в мире, который построила сама… я точно это знаю. И хочу так же. Найти свой собственный путь, занять предназначенное мне место и просто жить, наслаждаясь жизнью и тем, что приносит мне удовольствие.

   В прихожей меня встречает репродукция картины Маковского «Тамара и Демон». Все, кто впервые оказывается в моей квартире, неизменно удивляются, однако я неслучайно выбрала сюда именно ее. Мне безумно нравится мрачное настроение этой великолепной работы, мистическое сочетание цветов, так неуловимо отражающих запечатленные образы и трагизм, сквозящий между застывшими фигурами Демона в лице красивого черноволосого юноши и неестественно бледной девушки, чьи земные минуты сочтены и иссякают капля за каплей в объятиях посланника ада.

   Бабуля Маковского, кстати, не слишком любила, ей по душе были иные сюжеты, но, несомненно, великий талант художника она признавала, особенно разглядывая его исторические картины – такая тематика была ей намного ближе.

   В конце этого во всех смыслах плодотворного дня мне уже ни на что не хватало сил. Сбросив верхнюю одежду, я едва доползла до ванной, кое-как смыла косметику и, переодевшись, отправилась в комнату, где упала на постель и, кажется, сразу вырубилась.

***

Мне что-то снилось, но что именно, я забываю, стоит в мой сон ворваться раздражающему сигналу будильника. С трудом разлепляя сонные глаза, бью по кнопке выключения, едва не задев стоящую тут же рамку с фотографией, на которой мы вместе с Ликой. Каждый мой день начинается и, как правило, заканчивается взглядом на этот снимок. Почему я до сих пор не убрала его? Прошло восемь лет… Слишком много, чтобы поддерживать в себе даже малую толику надежды на ее возвращение. Наверное, я очень боюсь однажды просто забыть…

   Неторопливо собираюсь на работу. За окном пасмурно, хочется одеться потеплее, но, памятуя о том, что сегодня мне предстоит встречаться с двумя потенциальными участниками планируемой выставки, я снова облачаюсь в строгий костюм – светлая блузка, юбка чуть выше колена, пиджак. С официозом приходится считаться; я не могу позволить себе расхаживать в модных драных джинсах, как Майка, меня и без того мало кто принимает всерьез. Закончив с макияжем, бросаю взгляд на часы и решаю, что кофе выпью уже в галерее, после чего выбегаю на лестничную клетку и вскоре забираюсь в салон машины.

   Около одиннадцати звонит Андрей. Увидев его имя на дисплее, чувствую, как сердце пропускает удар – надо же, все-таки позвонил… Выждав еще пару секунд, чтобы не казалось, будто я только и делаю, что жду звонка от него, нажимаю на кнопку ответа.

   – Привет. У тебя есть планы на вечер? – спрашивает он.

   – Еще не знаю, – конечно, мы уже оба знаем, где и как я проведу сегодняшний вечер. – А что, есть какие-то предложения?

   – Приезжай сегодня ко мне. Сможешь?

   – Если только где-то ближе к восьми… – набиваю цену.

   – Отлично. Буду ждать.

   – До вечера…

   Я долго еще таращусь на свой телефон, вслушиваясь в быстрые гудки из динамика, прежде чем отключить завершенный вызов. Конечно, романтика – это не про меня, и тем более не про Андрея, и все-таки иногда мне кажется, что было бы нелишним внести в наши отношения хоть немного тепла, свойственного всем влюбленным. Мы же влюбленные? Конечно, как иначе. Я бы не смогла быть с ним, если бы совершенно ничего к нему не чувствовала.

   Короткий разговор с Андреем вызывает тревожную тоску, вселяет какие-то ненужные мне сомнения, и кофе я завариваю в самом мрачном расположении духа, мысленно уговаривая себя, что все у нас с ним хорошо, просто есть пары, которым очень нужны эти глупые романтические штучки, нежность и ежесекундные объяснения в любви до гроба, а есть такие, как мы… более выдержанные, что ли. Холодные в проявлении чувств. Вот только холодной я себя не считаю. Или считаю?

   – Карина, у нас Вера Звонова, – сообщает Лена по рабочему телефону.

   – Расскажи ей, как пройти в мой кабинет, пусть зайдет, – говорю, убирая чашку с недопитым кофе и садясь в свое кресло.

   Вера Звонова, указанная в Инстаграме, как FaithNoMore, оказывается молодой рыжеволосой девушкой с большими карими глазами, подведенными цветным карандашом, и с симпатичными ямочками на щеках. Ее работы привлекли меня необычным сочетанием светлых оттенков и продуманных, достаточно глубоких сюжетов, которые я, если бы мне выпало стать писателем, с удовольствием и очень подробно описала бы в своей предполагаемой истории, где обязательно нашлось бы место красивой любовной линии, сложному выбору и безусловной надежде на светлое будущее.

   С художницей мы без труда находим общий язык. Вера рассказывает о себе, своей любви к художественному ремеслу и том, что мечтает когда-нибудь стать известной художницей. Мы продолжаем разговор, прогуливаясь по полупустынной галерее. Затем я оставляю девушку Тане и возвращаюсь к себе в кабинет. Ближе к обеду звонит Майка.

   – Ну что, Карочка, тебя еще интересует Артём Виленский? – спрашивает, и голос ее звучит так, точно она еще не перевела дыхание после быстрого бега.

   – Еще бы, – отзываюсь, пряча бумаги в тонкую папку. – Ты что, бегаешь?

   – Почти…

   – От Игорька убегаешь? – хмыкаю, не сдержавшись.

   – Ничего смешного. Он назначил мне свидание.

   – Ух, ты. Вот прямо так сразу? Дерзай, подруга, может, хоть кому-то из нас удастся выскочить замуж…

   – Типун тебе на язык! Он не особо изменился со времен школы, так что я, пожалуй, побуду еще в девках.

   – Ты говорила про Виленского, – напоминаю, заподозрив, что этот треп растянется надолго, и мы так и не доберемся до основной темы.

   – Да. Так вот, молодой человек по имени Артём Виленский действительно существует. Мне пришлось поклясться Игорьку в том, что это объект твоей тайной страсти, только после этого он согласился достать мне его адрес.

   – Объект моей тайной страсти?! – пораженно переспрашиваю я, непроизвольно сжав пальцы на папке с бумагами.

   – Вы почти ровесники, так что Игорек клюнул.

   – Май, что еще за объект страсти? Я слов таких даже не знаю.

   – Ага, ты бесчувственная ледяная глыба, но Игорю-то об этом не известно. Так что с адресом, он тебе нужен?

   – Я… я не знаю, – бормочу растерянно, в самом деле понятия не имея, нужен ли мне адрес неведомого художника. И вообще, зачем мы с Майкой затеяли все это? Что я надеялась выгадать обращением к ее давнему приятелю по школе? Я даже не думала о том, чтобы выведать адрес Виленского, и уж тем более не планировала как-нибудь самолично заглянуть к нему в гости… вроде бы. Вернее, конечно, я ничего такого не планировала, и тем не менее…

   – Кара, соображай быстрее. Помнится, ты очень интересовалась художником и горела желанием вывести на чистую воду его меркантильную сестру.

   – Ну… это только мои предположения.

   – Так проверь их, неугомонная. Все равно же не прекратишь об этом думать.

   – Предлагаешь взять и заявиться к нему в гости? Хороша же я буду, когда мне откроет эта Алина…

   – Так, Кара, твой ответ – да или нет?

   – Господи… Да, хорошо, диктуй уже этот адрес, – и я машинально тянусь к авторучке, взглядом выискивая поблизости подходящий клочок бумаги, чтобы записать.

***

Это глупость. Невероятная, какая-то запредельная глупость – тащиться по непонятному адресу, самой себе толком не в силах ответить, для чего мне это нужно. Ну, приеду я туда, отыщу нужный дом, как-нибудь проникну в квартиру… а дальше что? Дверь откроет изумленная Алина, я попаду в глупейшее положение, и мне придется выкручиваться, придумывать какие-то невнятные причины моему любопытству, объясняться с ней относительно того, откуда у меня адрес. Девушка ясно сказала, что никакие контакты с ее братом невозможны, а я возьму и сделаю наперекор. На ее месте я бы себя с лестницы, наверное, спустила за такую беспардонность и наглость.

   С другой стороны… А почему нет? Я представляю интересы галереи, в которой планируется крупная выставка с участием картин Артёма. Вся эта история, вкратце обрисованная его сестрой, видится довольно сомнительной, а я должна убедиться в том, что накануне выставки на мою голову не свалятся неожиданные дрянные сюрпризы. Я обязана досконально все проверить. Черт возьми, я в мизерном шаге от позорного краха, которого жаждут все мои дорогие родственники, ожидающие момента, чтобы бросить в меня камень покрупнее, и если вдруг что-то пойдет не так, меня просто заклюют совместными усилиями, так что я… я все делаю правильно.

   Это всего лишь необходимая перестраховка. Моя обязанность убедиться в том, что ни я, ни галерея в моем лице не окажется замешанной в каких-либо темных делах.

   Подбадривая себя таким образом, я выбираюсь из машины и поднимаю голову вверх, оглядывая многоэтажный дом с нужным мне номером, нацарапанным на фасаде. Местами обшарпанные серые стены, многочисленные провалы окон, первый этаж пестреет разнообразными вывесками, среди которых я замечаю салон красоты и ремонт техники. Прохожу к подъездной двери, на домофоне набираю номер нужной мне квартиры. Ничего. Никого нет дома? Развернувшись от домофона, какое-то время я размышляю, как быть – уехать с пустыми руками казалось неправильным, но если в квартире никого нет, я лишь попусту теряю время. Так ничего и не придумав, слышу короткий писк за спиной, оповещающий об открытой двери, разворачиваюсь и успеваю юркнуть внутрь, пользуясь тем, что оттуда как раз выходила женщина.

   Поднимаюсь на девятый этаж, оглядываюсь и замечаю нужный номер на двери одной из квартир. Ноги вдруг становятся до отвращения ватными. Призвав на помощь всю свою решимость, я двигаюсь в том направлении и нажимаю на кнопку звонка.

   В красках представляю себе, как дверь открывается, и оттуда выглядывает взбешенная Алина.

   Тишина. Жму еще раз, затем еще и еще. Нет ответа.

   Когда я уже готова признать неудачу и вернуться к лифтам, с той стороны двери раздается какое-то смутное шевеление, и я застываю на месте, сосредоточенно глядя в глазок, готовясь встретиться с Алиной лицом к лицу. Даже если девушка разъярится, правда все равно на моей стороне – я руководитель галереи и обязана проверить информацию, в конце концов, это ведь я беру на себя всю ответственность за предстоящее мероприятие…

   Больше по ту сторону двери не доносится ни звука. Но я определенно различила что-то несколько секунд назад. Там точно кто-то есть, ничего мне не послышалось! Приоткрываю рот с намерением громко представиться, но в этот момент тихо щелкает замок, дверь открывается, и я вижу темноволосого молодого парня в джинсах и светлой футболке, щедро заляпанной красками разных цветов.

   Ничего не успеваю сказать.

   – Входи, – говорит он, пристально глядя в мои глаза так, точно только и делал, что ждал моего прихода, и я сама не знаю, почему, шагаю внутрь квартиры…

ГЛАВА 5

Меня охватывает каким-то странным маетным ощущением, когда я слышу, как хлопает дверь за моей спиной, словно отрезая мне возможность повернуть назад и сбежать за пределы чужой квартиры. Напряженная, как струна, машинально сбрасываю с ног ботильоны. Все заготовленные слова куда-то испаряются, и я уже с трудом могу сформулировать даже более-менее внятное приветствие, стремительно ныряя в особенную атмосферу этого места, с любопытством осматриваясь в затемненном помещении, взглядом цепляясь за смутно проступающие картины в старых рамах, которых становится больше по мере того, как я продвигаюсь дальше в комнату. Мне хочется остановиться и рассмотреть их как следует, но это кажется невежливым, потому что открывший дверь парень явно ведет меня дальше, хотя и не произносит ни слова. Оказавшись в большой студии, я зябко ежусь, замечая, как ветер трогает тонкие занавески, врываясь внутрь сквозь открытое окно и подхватывая разбросанные вокруг мольберта бумажные полотенца со следами красок. Здесь еще больше картин – некоторые в рамах, некоторые без них. Кажется, что картины везде – на стенах, на плоских поверхностях, на полу… И такие, что сложно оторвать взгляд, хочется разглядеть каждую деталь, каждый небрежный мазок акварелью. На какое-то время позабыв о немногословном парне, я подхожу к стене, ближней к раскрытому окну, и с неподдельным интересом принимаюсь рассматривать работы.

   Далеко не все из них выставлены в Инстаграме…

   Внезапно он разворачивает меня к себе за плечо, впивается острым взглядом в мое лицо, и от неожиданности я не только теряю дар речи, но и, кажется, даже не дышу. Только смотрю на него во все глаза, совершенно не понимая, что происходит, и почему-то не испытывая никакого удивления, словно вся эта абсурдная ситуация вполне уместна, и нет в ней ничего ненормального. Парень выше меня, но сам по себе невысокий. У него всклокоченные темные волосы, приятные черты лица, выразительные глаза красивого медового оттенка, легкая щетина на скулах. Он очень даже привлекателен. Все это я отмечаю как-то машинально, глядя на него и почти не мигая, пока в голову мне не приходит неожиданная мысль – его пальцы все еще крепко сжимают мое плечо, и ни один из нас не усматривает в этом ничего странного.

   В смысле, не усматривал… потому что теперь я непонимающе хмурюсь и дергаю плечом, показывая, что мне это все недоступно и неприятно.

   – Я не представилась. Меня зов…

   – Подойди к окну, – перебивает он, не сводя с меня глаз, и я вдруг в самом деле затыкаюсь и в точности выполняю его указание.

   – З-зачем?

   – Да, – задумчиво бормочет что-то себе под нос, находясь на своей волне и будто даже не слыша мой голос, снова пытливо вглядываясь в мое лицо. – Да, все так, все так…

   – Послушайте… – неловко начинаю я, отходя от него на пару шагов. – Мы как-то странно начали. Вы, должно быть, Артём?

   Кивает, не отрывая от меня все того же ужасного невыносимого взгляда.

   – Артём Виленский?

   Снова мимолетный кивок.

   – Меня зовут Карина Филонина… – тут я замедляюсь, забыв совершенно, кто я и с какой стати сюда притащилась, но его словно ничего не смущает. Парень тянет ладонь к моему лицу, кончиками пальцев пробегается по скуле, внимательно наблюдая за этим… или за тем, как вспыхивают от смущения мои щеки.

   – Что… что вы делаете? – бормочу, сбитая с толку его поведением и тем, что он меня трогает. Какой-то незнакомый мне тип, с которым мы не перебросились и парой фраз, смотрит на меня так пристально и трогает мое лицо, это вообще нормально?

   – Стой так, – велит, все еще не слушая меня, не интересуясь тем, кто я такая и откуда вообще появилась в его квартире. Это странно, чертовски странно и необъяснимо! Еще более необъяснимо то, что я опять его слушаюсь.

   Артём отходит к мольберту, тянется к кисти, и я непроизвольно вытягиваю шею, хотя и не могу рассмотреть, что изображено на его холсте. Мольберт повернут ко мне так, что ничего не видно. Артём принимается рисовать… я то и дело ловлю на себе его взгляд. И почему-то стою на месте, как зачарованная, понимая, что происходит нечто из ряда вон, и все же следуя каким-то одному ему известным правилам, которые он распространяет на меня. Не знаю, как долго это длится… Но звонок моего мобильного выводит меня из странного оцепенения. Художник вздрагивает, бросая раздраженный взгляд на мою сумку, и я машинально прижимаю ее к себе.

   То непостижимое магнетическое действие, которое оказывает на меня Артём Виленский, понемногу спадает, выпуская меня из своей цепкой хватки.

   Я шагаю к художнику.

   – Нет! Оставайся там!

   – Артём, меня зовут Карина Филонина, я галерист, представляю галерею современного искусства «AF Gallery», – заученной фразой завожу я, на сей раз ослушавшись его странных команд.

   – Нет, – в каком-то непонятном отчаянии бормочет он, запуская испачканные красками пальцы в свои волосы.

   – Я разговаривала с вашей сестрой, Алиной. Она не рассказывала вам об этом? В нашей галерее готовится выставка, посвященная…

   – Не знаю. Нет, нет…

   Понимая, что прямо сейчас с ним происходит нечто, с чем я вряд ли сумею справиться без сторонней помощи, я останавливаюсь, так и не дойдя до странного парня и его мольберта.

   – Артём, у вас есть сестра Алина?

   – Да, – на удивление четко выговаривает он, швыряя кисть и усаживаясь прямо на пол тут же, возле мольберта. Смотрю на него во все глаза, мельком косясь на дверь и прикидывая, может, стоит убежать? Вдруг он буйный и неуправляемый? Вдруг он вообще опасный псих, а я притащилась к нему одна и даже не сказала никому, что собираюсь сюда поехать? Майка не в счет. Пока она поймет, что я слишком долго не выхожу на связь, и забьет тревогу, пройдет слишком много времени… Для того, чтобы свернуть мне шею, понадобится куда меньше.

   – Она ведет вашу страницу в интернете, – осторожно продолжаю я, приподнимая перед собой ладонь, словно пытаясь присмирить его, хотя он неподвижно сидит на месте, только смотрит так странно… страшно. – Выкладывает туда ваши работы…

   Художник молчит, вообще никак не реагируя на мои слова.

   – Артём, это ваши картины?

   – Да, – единственное, что он говорит.

   – Мы с Алиной договорились, что некоторые из ваших работ примут участие в нашей выставке. Вы… не против?

   – Это ты, ты… – вдруг на одном дыхании выпаливает он, резко поднимаясь на ноги и в два шага оказываясь возле меня. Бросаю на него беспомощный взгляд, а он снова зачем-то начинает трогать мое лицо, и если в первый раз это сбило с толку, обескуражило, то теперь его непонятные порывы меня не на шутку пугают.

   – Прекратите! – вскрикиваю дрожащим голосом.

   – Хочу тебя рисовать, – он говорит это так медленно, растягивая, что мое встрепенувшееся сознание сначала воспринимает только первые два слова – хочу тебя – и лишь с огромным запозданием, достаточным, чтобы меня пробило беспокойными мурашками, обрабатывает последнее. Рисовать. Мое сердце бьется так сильно, что я даже прикладываю ладонь к груди, пытаясь как-нибудь замедлить его бешеный стук. Артём находится так недопустимо близко, его взгляд цепляет мой, и мы смотрим друг на друга очень долго, и тишина между нами кажется оглушительно громкой и губительной.

   – Я должен нарисовать, – вкрадчиво объявляет он таким тоном, точно это должно все мне разъяснить и не оставить вопросов. Скосив глаза на его руку, упирающуюся в стену рядом с моим лицом, я ощущаю растущую тревогу и едва выдавливаю из себя:

   – Д-да… хорошо, – и только после этого он отстраняется.

   То и дело оглядываясь на него, стоящего в одной позе, но не сводящего с меня глаз, я боком семеню к выходу, наощупь всовываю ноги в ботильоны и, даже не застегнув их, рву на себя запертую дверь. Чертыхаюсь тихо себе под нос, досадуя на собственную глупость, дрожащими пальцами нашариваю ключ в замке, поворачиваю… уже без помех вываливаюсь из квартиры и спешно несусь к лестнице мимо гудящих лифтов.

   Мне и в самом деле кажется, что Артём Виленский, этот странный художник себе на уме, рванет следом за мной и попробует… сделать что-нибудь, чтобы меня остановить, затянуть обратно в свою студию, откуда мне уже не выбраться второй раз, но он не пытается догнать меня и, кажется, вообще остается в квартире. Лишь оказавшись возле своей машины, я убеждаюсь в том, что опасность – предполагаемая или вполне реальная – миновала, запрыгиваю в салон, торопливо завожу двигатель и вскоре уже еду в галерею. Спонтанный страх понемногу отступает, я дышу размереннее, но руки мои все еще заметно подрагивают. По пути по громкой связи набираю Майку; оказалось, в квартире Артёма звонила мне именно она.

   – Значит, ты все-таки решилась? – в голосе подруги слышится легкое удивление. – Поехала к этому типу сама?

   – А что мне было делать? – напряжение от встречи с Виленским все еще не спало... – Вдруг бы все эти рассказы Алины оказались липой чистой воды, и мы б вляпались по полной со всей этой задумкой? Что тогда, Май?

   – Я думала, ты меня попросишь туда съездить. Ну, чтобы не сталкиваться с Алиной.

   – Ты и так мне во многом помогаешь. К тому же… этот Артём, он в самом деле не в себе, – вздрагиваю, очень ясно вспоминая его прохладные пальцы на своем лице. – Я еще никогда не чувствовала себя так странно. Он…

   – Что-то сделал? – настораживается подруга.

   – Наверное, нет…

   – Ты с ума меня сведешь, Кара. Что значит, наверное? Сделал или нет?

   – Он говорил, что хочет меня рисовать.

   – И это все? Думаешь, только психу придет в голову идея тебя нарисовать?

   – В общем, он показался мне очень странным, – поджимаю губы, сообразив, что не смогу в точности передать те ощущения, что охватили меня, когда художник придвинулся ко мне близко и принялся касаться моей кожи, говорить те бессвязные слова… А еще, что почему-то не хочу рассказывать об этом кому-либо, даже Полине. Словно это постыдный эпизод, о котором язык не повернется упомянуть вслух.

   – Но ты хотя бы убедилась в его существовании и том, что девица не лгала, – находит плюсы Майка, и я, бросив взгляд в панорамное зеркало и заметив развод от краски на своей щеке, вынуждена с ней согласиться:

   – Да… Артём Виленский вполне реален.

***

Как и было условлено, около восьми я приезжаю к Андрею.

   Он встречает меня в светлой рубашке с парой расстегнутых сверху пуговиц и черных брюках, на столе дожидается ужин из ресторана – сам Андрей редко готовит, говорит, что у него не хватает на это времени. Как и у меня, собственно. Забирает мою куртку и бегло целует меня в губы, тут же отворачиваясь к вешалке. Ужинаем мы тоже в молчании. Обычно я пытаюсь вовлечь его в разговор, интересуюсь, как у него дела, коротко рассказываю о своих, но сегодня моя голова пухнет от обилия посторонних мыслей, не касающихся Андрея и наших отношений, поэтому я их не озвучиваю.

   – Руководство галереей не идет тебе на пользу, – внезапно заявляет Андрей, разбивая обоюдное молчание, и я поднимаю на него непонимающий взгляд:

   – Что?

   – Ты выглядишь усталой и загруженной. А еще мне кажется, что ты даже сейчас витаешь где-то далеко отсюда. Неужели эта галерея требует так много усилий?

   – Как и любая работа, – я пожимаю плечами.

   – Не любая, – возражает Андрей. – Это не огромный холдинг, где нужно держать в уме прорву информации двадцать четыре часа в сутки, не офис в режиме многозадачности – это просто художественная галерея, пустые залы, симпатичные картинки на стенах, все тихо и интеллигентно. Разве нет?

   – Ты так думаешь? – мрачно отзываюсь я.

   – Я думаю, что тебе не стоит сгорать на этой работе.

   – Я не сгораю. Но и не сижу без дела.

   – Просто все это кажется мне бесперспективным занятием. Кому в нашем городе нужны картинки каких-то там местных художников, никому не известных и не интересных? Если и найдутся те редкие уникумы, которых занимает живопись, они пойдут в музей, смотреть на работы тех, кто уже признан миллионами людей.

   – Андрей, – неприятно пораженная, я отставляю бокал с вином. – Ты это все сейчас серьезно?

   – Я просто беспокоюсь о тебе. Ты слишком завязываешься на этой своей галерее, так нельзя. Еще совсем недавно тебе было наплевать, что там происходит. А теперь что-то вдруг изменилось. Не относись к этому, как к делу всей своей жизни.

   – Откуда тебе знать, что для меня это не так? Может, галерея и есть дело всей моей жизни? Почему ты с такой уверенностью говоришь об обратном?

   – Потому что в таком деле невозможно добиться успеха, особенно в нашем городе, где сфера искусства не особенно занимает местных жителей. На картинках наших безвестных художников заработать и подняться попросту нереально, Карина. А те копейки, что тебе удастся оставить в галерее от мизерных продаж, даже озвучить кому-либо будет стыдно. Ты слишком рано ушла с работы… не обижайся, но управление – это не для тебя. Ты слишком мягкая, чуткая, тебе недостает жесткости, поэтому ты так живо все воспринимаешь и...

   – Андрей, зачем ты мне сейчас все это говоришь? – тихо спрашиваю я, глядя на него, распаляющегося все больше.

   – Затем, что кто-то должен снять с тебя розовые очки.

   – Этот кто-то – ты? Ты никогда не интересовался моей жизнью и моей работой.

   – Интересовался. Но раньше ты была обычным искусствоведом, увлекающимся и увлеченным, это правда, однако я не видел в тебе этой ненужной зацикленности. Ты едва получила эту свою галерею, но уже здорово изменилась.

   – Не может быть. Я не изменилась, Андрей.

   – Изменилась, и это бросается в глаза. Как будто два разных человека.

   – И я не гонюсь за большим заработком, – прибавляю тише. – Мне не нужно зарабатывать баснословные гонорары. Все, чего я хочу, это быть счастливой там, где найдется мое место. Больше ничего, Андрей.

   – И после этого ты станешь говорить о том, что можешь быть хорошим руководителем?

   – Я ничего не говорю. Время покажет.

   Настроение портится окончательно. У меня складывается такое ощущение, будто весь мир внезапно ополчился против меня и моего стремления занять место во главе переданной мне галереи. Почему-то все окружающие меня люди решительно выступают за то, что я должна сдаться в самом начале пути, потому что не пригодна и не дотягиваю вообще для того, чтобы управлять таким серьезным делом. Моя семья считает, что я обязана уступить свое кресло двоюродному братцу. Даже Андрей… мужчина, с которым я сплю, прямым текстом говорит о том, что мне не удастся преуспеть в новой должности. Мы редко разговариваем о работе и вообще жизни, но сегодня он решил проявить неясный интерес к моему новому занятию и обязательно указать на то, что я нахожусь не на своем месте.

   И только бабушка, кажется, хранила веру в меня, когда решила передать… дело всей своей жизни в мои руки. Не Руслану, как были уверены все члены нашей семьи. Неожиданно для всех она почему-то выбрала меня, и я бы дорого отдала, чтобы обратить время вспять и узнать из первых уст, почему бабушка при наших многочисленных разногласиях приняла такое решение. Быть может, именно этой информации мне так недостает, чтобы все же поверить в себя и в то, что все идет правильно.

   – Ты что, обиделась?

   – Нет.

   – Я мог промолчать…

   – Но не смог.

   – Это для твоего же блага. Мне не все равно, что с тобой происходит.

   – Но знаешь, Андрей, бабушка о чем-то думала, когда передавала галерею именно мне.

   – Это неудивительно, Карина, ты ведь искусствовед.

   – И довольно неплохой.

   – Вот и весь ответ, – он кисло улыбается, наливая еще вина в бокалы. – Давай не будем ссориться.

   – Это не ссора. Ты высказал свое мнение, я его услышала, – смотрю на него и понимаю, что легкий романтический флер с меня полностью сдуло.

   Еще пару часов назад мне так хотелось приехать к нему, увидеться, провести вместе чудесную ночь и проснуться наутро в его объятиях, но теперь мне хочется просто подняться и без всяких объяснений уехать домой. Запереться в своей пустой квартире, остаться в одиночестве, чтобы хотя бы до утра меня никто не трогал и не тыкал носом в мою вопиющую непригодность к управлению предприятием и несостоятельность для занимаемого мною места руководителя. Да, вполне вероятно, что все они правы, так и есть, я слишком наивна, глупа и ни на что не гожусь, но мне нужно хотя бы немного поддержки. Хоть малую толику, черт побери…

   – Андрей, я, наверное, поеду, – говорю, поднимаясь с места, но он перехватывает мою руку:

   – Что значит, поедешь? Карина, не глупи… Только из-за того, что я сказал тебе правду, ты будешь на меня дуться?

   – Я не дуюсь. Но ты прав, я чертовски устала.

   – Хочешь, я возьму свои слова назад и пообещаю, что больше не стану разговаривать с тобой на тему работы? – он тоже поднимается, теперь я смотрю на него снизу вверх. – Никто не может запретить тебе возиться с галереей, если именно в этом ты видишь свое предназначение. Но я пытался предостеречь тебя от пустой траты времени.

   Ничего не отвечаю, но и не отвожу от него взгляда. Андрей подходит совсем близко, теперь я улавливаю аромат его туалетной воды. Небрежно поглаживает ладонью мою щеку, а затем склоняется к моему лицу и целует в губы. Нехотя обнимаю его за шею, отвечая на поцелуй, ожидая, что еще немного, и меня увлечет, затянет, и все мои насущные проблемы и переживания отступят на второй план, но ничего не происходит… Мне не хочется раздеться перед ним. Он целует меня, а я чувствую только бесконечную усталость и стремление остаться в одиночестве. Это все.

   – Я хочу тебя, – шепчет Андрей, спускаясь поцелуями к моему горлу.

   «Хочу тебя… рисовать»

   Вкрадчивый голос Артёма Виленского всплывает в моей голове так ясно, что я, дернувшись, непроизвольно оборачиваюсь, точно ожидая, что странный художник в самом деле может стоять за моей спиной и шептать что-то мне на ухо. Но его там нет. Разумеется… Никого, кроме нас с Андреем, в квартире нет.

   Не прекращая меня целовать, Андрей стаскивает с моих плеч блузку, ладонью проводит по моей груди, повторяет движение пальцев влажными губами, рассылая беспорядочную дрожь по моей коже, и лишь теперь я понемногу начинаю включаться в эту игру, запускаю пальцы в его волосы, откидываю назад голову. Андрей подхватывает меня на руки и несет к комнате. Блузку я теряю где-то по пути. Остальная одежда горкой собирается на полу у постели. И мне все же удается переключиться… почти. Хаотичные касания его губ, движения рук по моему быстро обнажающемуся телу, шорох простыней подо мной и бисеринки пота на влажной коже. Движения внутри моего тела срывают с моих губ протяжные стоны. Если абстрагироваться от нашего неудачного разговора, мне удается получить то, зачем я сюда приехала – иллюзорное ощущение защищенности и того, что я не одна, на моей стороне есть кто-то еще… пусть даже ненадолго, только на эту ночь.

ГЛАВА 6

С самого утра сотрудницы галереи собираются в моем кабинете на экстренном совещании, посвященном обсуждению предстоящей выставки и состава ее вероятных участников. Совместными усилиями мы намечаем предварительный список, особенно помечая тех, с кем еще нужно провести переговоры. И если до этого я еще колебалась, придерживая кандидатуру Артёма Виленского и не озвучивая его имя остальным во избежание каких-либо накладок, то теперь, вроде бы трезво взвесив все за и против, решаю, что время пришло.

   – Впишем еще одного участника, – говорю, слегка развернув к сотрудницам монитор, на котором отображена страница с работами художника. – Артём Виленский.

   – Интересно… – тянет Лена, чуть подавшись вперед, чтобы лучше видеть. Трудно сказать, связала ли она фамилию художника с недавним визитом в галерею Алины.

   – Но… мы ведь его еще не рассматривали? – непонимающе смотрит на меня Таня.

   – Мы рассматриваем его сейчас, – отрезаю, собираясь развить мысль, но тут замечаю выражение лица Элеоноры Евгеньевны. Куратор не торопится выражать свое отношение к моему заявлению, она кажется растерянной, но вместе с тем брови ее ползут к переносице, и мне кажется, что она все-таки хочет что-то сказать.

   – Почему… – начинает Элеонора Евгеньевна и закашливается. – Простите. Мне кажется, работы этого художника не впишутся в стилистику нашей выставки.

   – Мы не придерживаемся какой-то определенной темы, – напоминаю, глядя на нее с нарастающим интересом.

   – Да, но… – ничего себе, я никогда не видела, чтобы Евгеньевна так терялась. – Его картины очень самобытны. Я бы сказала, им недостает мастерства, они кажутся сырыми и недоработанными… Как будто наброски. Еще слишком рано для демонстрации этих работ на крупной выставке.

   – А я бы сказала обратное, – хмурюсь, понятия не имея, где там она видит наброски. – У Артёма Виленского замечательные работы, сюжетные, тонко выписанные – мне бы хотелось увидеть их в нашей галерее среди других достойных картин.

   – Мне тоже нравятся, – поддерживает Таня, с неподдельным любопытством разглядывая фотографии в профиле Виленского. – У художника есть свой стиль, причем довольно узнаваемый. Это здорово.

   – Слишком мрачные… вам так не кажется? – напропалую выдает Элеонора Евгеньевна, и теперь уже все мы поворачиваемся в ее сторону.

   – Элеонора Евгеньевна, вам есть, что нам сказать? – прямо спрашиваю я, совершенно не понимая, что с ней происходит, но чувствуя некий подвох в ее категорическом нежелании рассмотреть кандидатуру Виленского.

   – Да… – она снова откашливается. – Дело в том, что я уже знакома с работами этого художника.

   – Но когда я спрашивала вас об Артёме Виленском, вы сказали, что не знаете его, – со смешанными ощущениями напоминаю я, видя, что Элеоноре не нравится тема, но не собираясь приходить ей на помощь. В конце концов, эти клубящиеся тайны вокруг имени малоизвестного художника порядком начинали доставать.

   – Имя ни о чем мне не сказало. Я вообще их плохо запоминаю. Но его работы… Я узнала их. Да.

   – Так и что же с его работами?

   – Карина, видишь ли… Несколько лет назад мы уже сталкивались с картинами этого молодого человека. Антонина Матвеевна лично рассматривала вопрос сотрудничества с Артёмом Виленским. Она завернула его предложение об организации выставки, тогда же сказала мне, что никогда не возьмет его работы в свою галерею.

   – Но почему?! – изумленно спрашиваю я.

   – Не могу знать. Это могла объяснить только Антонина Матвеевна, – Элеонора разводит руками. – Я лишь говорю то, что слышала от нее. Антонина Матвеевна выступала решительно против демонстрации работ этого художника, и пусть теперь ее здесь нет, мне кажется неправильным по отношению к ней выставлять его картины в галерее, носящей ее имя.

   – И что, она никак не аргументировала свою позицию? – помедлив, интересуюсь я.

   – Ей не нравилось то, что он рисует.

   Недоверчиво мотаю головой:

   – Нет, я не могу в это поверить. Работы Виленского превосходны, Антонина Матвеевна не могла пропустить их мимо внимания.

   – Тем не менее, это так. И я уверена, что нам не следует связываться с этим молодым человеком. Антонина Матвеевна не одобрила бы такого, Карина.

   Девчонки настороженно молчат, лишь переводят растерянные взгляды с меня на Элеонору Евгеньевну. Я в крайней задумчивости смотрю на экран, где по-прежнему раскрыты фотографии работ Артёма. Сложно сказать, сколько раз я открывала его профиль и рассматривала выставленные там картины. Он странный, непостижимый, может быть, действительно больной или даже сумасшедший, но талантливый, как сам дьявол, этого у него не отнять. Почему бабуля не хотела с ним сотрудничать? Что она знала такого, чего не знаю или не замечаю я? У нее не могло быть весомых причин для отказа, их с Артёмом или вообще с фамилией «Виленский» совершенно ничего не связывало, так почему?

   – Что-то тут не то… – бормочу себе под нос, не обращаясь ни к кому конкретно, но Евгеньевна реагирует:

   – Так что Артёма Виленского можно исключить из участ…

   – Нет, – перебиваю резко, подняв на нее взгляд, и Элеонора от неожиданности замолкает, глядя на меня, как на умалишенную. – Его имя останется в списке. По крайней мере, пока я не пойму, в чем тут дело.

   – Карина, я думаю, не стоит…

   – Элеонора Евгеньевна, я не вижу веских причин исключать Виленского из числа участников.

   – Это большая ошибка, – раздосадованно поджимает губы куратор.

   – Даже если так, это моя ошибка.

   Она не согласна со мной, но недовольно замолкает, по-видимому, вспомнив, кто теперь занимает кресло руководителя галереи. Мне не хотелось заканчивать наше совещание на такой неопределенной ноте, ставить под сомнение авторитет Элеоноры Евгеньевны и поступать наперекор мнению куратора, но она сама вынудила меня своим непонятным упрямством в отношении Артёма Виленского. Она даже не рассматривает его работы, не пытается их оценить по достоинству, нет – она сразу выступает против, мотивируя свою устойчивую позицию тем, что когда-то давно моя бабуля не захотела иметь никаких дел с этим художником… Неужели это правда? Но почему? При всем старании я просто не могу вообразить себе некий повод, по которому бабушка могла завернуть его картины, еще и с такой бескомпромиссностью, как описывает теперь Элеонора. Во всем этом есть что-то неясное, загадочное, и я должна разобраться, прежде чем принимать окончательное решение.

   Алина упоминала о том, что в нашей галерее однажды они уже получили отказ, но судя по ее реакции, вряд ли ей известна причина. Если б у семьи Артёма или у него самого были конфликты с бабушкой или кем-то из сотрудников галереи, она бы не стала молчать. Она бы сразу мне все рассказала, не сомневаюсь в этом. В то, что все дело в работах Виленского, я однозначно не верю – в его профиле указаны даты, так что я видела его прежние картины, и, на мой взгляд, они ничуть не хуже тех, что он пишет сейчас. Или в моем дипломе нет смысла, и я ничего в этом не понимаю! Конечно, по содержанию его работы довольно мрачные, некоторые даже откровенно спорные, но это не отменяет безусловного художественного таланта Артёма. У него много достойных картин, бабуля вполне могла выбрать такие, которые бы хорошо смотрелись в нашей галерее, не шокируя посетителей подтекстом и смелостью передаваемого сюжета. Так что должно быть что-то еще…

   Я не могу не размышлять на эту тему, ничего не помогает отвлечься – чем бы я ни занималась, в мысли упорно лезет Артём Виленский и возможные причины, по которым бабушка могла отказаться с ним работать. Собираюсь позвонить Майке, поделиться с ней последними новостями, по привычке спросить, что она обо всем этом думает, но, помедлив, телефон я откладываю. Вспоминаю свой вчерашний визит к художнику, его странный вид, глаза, впивающиеся в мое лицо каким-то безумным взглядом, непонятные слова и еще более непонятные действия. «Это ты…» Что он имел в виду, говоря мне это? Я уверена, что никогда не встречала его прежде, иначе бы обязательно запомнила.

   Есть ли вообще смысл подвергать какому-то там анализу поведение такого человека, как Артём? Человека, с которым явно не все в порядке…

   Схватив сумку, я выхожу из кабинета и быстрым шагом спускаюсь на первый этаж.

***

Я идиотка. Самая настоящая клиническая дура. Неужели мне показалось мало в прошлый раз, и я все-таки хочу еще? Зайти дальше, довести этого типа до белого каления, дождаться, когда он в самом деле возьмет и нападет на меня… Я сходу могу назвать множество серьезных причин не показываться больше возле квартиры Артёма Виленского, но все они отступают перед растущим желанием докопаться до правды, найти ответы на все интересующие меня вопросы и наконец-то понять, стоит ли брать работы этого художника для участия в нашей выставке... или же Элеонора права, и от проблемного парня лучше держаться подальше.

   Возле двери в квартиру меня вновь одолевает легкий ступор, спровоцированный живейшими воспоминаниями о том, как спешно я ее покидала, и все же, отринув сомнения, я поднимаю руку и нажимаю на кнопку звонка. Как и в прошлый раз, мне приходится проделать это неоднократно, прежде чем на мое появление обращают внимание. Распознав смутный шум с той стороны, я испытываю малодушное желание развернуться и сбежать, пока мне не открыли, но все же остаюсь на месте, ведь дергаться куда-то уже глупо. Дверь открывается, и я вижу Артёма.

   Еще сидя в салоне машины я чувствовала, что должна увидеть его, понимала, что не успокоюсь, если не сделаю этого. Но теперь, когда он стоит напротив меня, я заметно теряюсь, и все слова стремительно улетучиваются. Не знаю, что ему говорить… Но мне не приходится этого делать.

   – Я тебя ждал, – произносит художник, и я вновь ощущаю томительную маетность от взгляда, которым он на меня смотрит.

   – Правда? – не нахожусь с лучшим ответом.

   Артём сторонится, без слов приглашая меня войти, и я вхожу… мысленно ругая себя самыми последними словами.

   – Я уже очень давно тебя жду.

   С ума сойти… И как понять, что это значит? О чем он вообще говорит? Откуда он знал, что мне хватит безрассудной глупости вернуться в его квартиру?

   – Почему… ты ждешь?

   – Картина должна быть закончена, – говорит так естественно, точно мы с ним на одной волне, и я обязательно пойму, что он имеет в виду. Самое странное, мне кажется, что это могло бы быть правдой.

   – Ты хочешь нарисовать меня? – мой голос звучит до отвращения хрипло, каждое слово дается мне с трудом, но Артём этого словно не замечает.

   – Я пытаюсь нарисовать тебя уже много лет.

   Он совершенно точно не в себе… Да. Собственно, что и требовалось доказать. По-видимому, моя бабуля в свое время тоже пообщалась с Артёмом, после чего раз и навсегда зареклась иметь с ним какие-либо дела. Это же логично? Откуда мне знать, может, он и ей задвинул что-то вроде того, что… пытается нарисовать ее много лет. И бабушка прониклась его абсурдными заявлениями настолько, что в галерее до сих пор свежи воспоминания о ее отказе связываться с Артёмом Виленским.

   – Что это значит? – все же задаю бестолковый вопрос, подозревая, что на него попросту не существует ответа. По крайней мере, у Артёма.

   Художник резко разворачивается, подходит ко мне и, не спрашивая разрешения, вообще не интересуясь моим мнением, берет меня за руку. Вздрагиваю, ощущая просачивающуюся в сознание беспокойную тревогу. Я… не привыкла, чтобы посторонние люди меня трогали, это бесцеремонно, недопустимо и неприятно, в конце концов!

   – У тебя теплая кожа, – сообщает Артём, глядя мне в глаза, и я не могу сдержать нервной ухмылки:

   – Да, и это радует…

   – Твои волосы длинные и мягкие, – продолжает какое-то странное перечисление, неощутимо касаясь пальцами моих прядей. – И глаза цвета растопленного шоколада… но я видел в них пустоту, они были совсем тусклыми и бесцветными, я не мог разобрать их оттенка.

   – Ч-что… о чем ты? – не понимаю ни слова, но он снова начинает пугать меня своим поведением и этими чудными фразами.

   – Замри, – внезапно командует Артём, обхватив мои плечи ладонями. – Не двигайся… Смотри на меня. Я должен запомнить.

   – Х-хватит… мне это не нравится, – дрожащим голом завожу я, дергая плечом, но он лишь сильнее вцепляется в мою кожу, буквально силой заставляя меня оставаться на месте. И тогда я кладу ладони поверх его пальцев с намерением расцепить их… но, чувствуя его тепло, шершавость акварельной краски на коже, ловя на себе его гипнотический взгляд, не могу даже двинуться. Мы так и стоим, держась друг за друга, не разнимаясь взглядами, неподвижно, как в глупой мыльной опере, черт…

   Мысленно бью себя по щекам, внутренний голос вовсю кричит мне сбросить эту глупую оторопь, прийти уже в себя и сосредоточить хлипкий контроль над ситуацией в своих руках, ведь этот художник, он, кажется, совершенно неадекватен, а я нормальная, и кому, как не мне, играть ведущую роль в нашем разговоре? Или его шатком подобии… Потому что разговаривать с Артёмом Виленским решительно невозможно!

   – Я хочу выписать это лицо так, чтобы нельзя было отличить от оригинала, – сосредоточенно шепчет он, поднимая руку и касаясь пальцами моей скулы.

   Мне хочется возмутиться, громко обозвать его нахалом, сказать, чтобы не смел больше меня трогать, ударить по руке, в конце концов, но почему-то ничего из этого я не делаю. Художник меня волнует, и это сложно отрицать. То, как он прикасается ко мне… Никто в жизни так ко мне не прикасался. В каждом движении Артёма я улавливаю только искренность без грамма фальши, он не пытается вскружить мне голову и запудрить мозги, ему ничего от меня не нужно кроме этой неясной потребности рисовать. Я вижу его второй раз, но почему-то не сомневаюсь в своих ощущениях. Он такой, какой есть, и это здорово подкупает.

   – Почему ты хочешь меня рисовать? – спрашиваю сдавленным тоном и получаю замечательный ответ:

   – Потому что я должен.

   И больше не задаю никаких вопросов. Странно, но мое желание любыми способами вскрыть правду разбивается об этого парня. Я покорно опускаюсь в кресло у окна, куда он меня сажает, оттуда наблюдаю за тем, как Артём занимает место у мольберта и принимается рисовать. Меня? Я не вижу, но, судя по всему, да…

   – Может, мне нужно принять какую-то определенную позу? – нерешительно спрашиваю я, понятия не имея, что вообще должна делать в неожиданной роли… натурщицы.

   – Нет. Мне нужно только лицо, – бросает он не столько загадочную, сколько зловещую фразу, и этого мне хватает, чтобы надолго замолкнуть и погрузиться в мысли, так или иначе связанные с этим парнем. Вспоминаю разговор с сотрудницами галереи, слова Элеоноры Евгеньевны, и, порядком устав от неподвижного сидения на одном месте. решаю попробовать кое-что прояснить.

   – Артём, вы знали Антонину Матвеевну Филонину? – и тут же думаю о том, что не понимаю толком, как к нему обращаться – на ты или на вы. Он как-то не слишком со мной церемонится… Художник качает головой, его губы беззвучно шевелятся. – Это моя бабушка. Она галерист.

   Виленский снова качает головой. Странно, может, он просто не помнит?

   – Может, вы ее не помните?

   На сей раз он отвечает:

   – Я не помню. Я не знал.

   – А вы уже пробовали выставлять где-то свои работы, кроме интернета? – не унимаюсь я.

   – Я рисую. Рисую… – бормочет он себе под нос, тщательно вырисовывая что-то на своем мольберте, и я понимаю, что настаивать бессмысленно. Похоже, мне придется снова поговорить с Алиной, возможно, это с ней у бабушки вышел какой-то конфликт, а вовсе не с самим художником. В конце концов, глупо полагать, что бабуля пыталась наладить взаимодействие с этим парнем, он же совершенно не от мира сего. Да, мне определенно нужна его сестра.

   Уяснив для себя, что мне больше нечего делать в студии художника, я все равно остаюсь на месте, наблюдая за Артёмом, словно завороженная плавными движениями его руки с зажатой между пальцев кистью, вдохновенным выражением его лица. Каждый раз, ловя на себе взгляд художника, я ощущаю легкие покалывания на своей коже, и хочу, чтобы он отвернулся, но в то же время с нетерпением жду, когда он снова на меня посмотрит. Интересно, о чем он сейчас думает, какие мысли вызывают этот загадочный блеск в его глазах? О чем вообще может думать такой, как Артём Виленский?

   Мне быстро надоедает позировать, становится неудобно, от одной и той же позы начинает ломить спину, но я не двигаюсь и, кажется, теряю счет времени, незаметно для себя перестраиваясь на атмосферу этой просторной комнаты, заваленной и заставленной ранними картинами Виленского. Мне хочется детально рассмотреть каждую из них, но куда больше мне хочется наблюдать за самим художником во время его работы. И я наблюдаю… это длится бесконечно долго, но непостижимым образом воспринимается как один невесомый миг. Сложно объяснить словами. Это похоже на транс или что-то вроде того… В себя я прихожу, только когда пленительную тишину разрезает громкий звонок моего мобильного, и Артём недовольно выглядывает из-за мольберта. Завозившись под его взглядом, вытаскиваю из кармана телефон и вижу номер галереи.

   – Черт, – бормочу, переведя взгляд на время в углу экрана, и немедленно поднимаюсь под гневный окрик художника:

   – Нет! Не двигайся!

   – Это все, конечно, очень интересно и занимательно, но я пропустила целый рабочий день, – качаю головой, испытывая угрызения совести и наконец-то вспоминая о своих обязательствах, которым предпочла бессмысленное нахождение в студии художника.

   – Этого мало, – в досаде говорит Артём, швыряя кисть и направляясь прямиком ко мне. Тотчас на ум приходят воспоминания о том, как я сбегала отсюда в свой прошлый визит, и я непроизвольно отступаю, но он все равно хватает меня за руку. – Этого слишком мало, этого не хватит…

   – Я… я еще вернусь, – зачем-то обещаю, снова делая короткий шаг назад, и понимаю, что, возможно, не лгу ему. – Это правда, я вернусь.

   – С тобой что-то не так, – вдруг выдает Артём, пристально вглядываясь в черты моего лица.

   Замечательно… и кто бы еще мог заявить мне такое?

   – Почему? Что со мной не так?

   – Твое лицо… я помню его иначе.

   – В каком смысле? – хмурюсь в непонимании. – Ты… видел меня? Это ты хочешь сказать?

   – Да…

   – Но где? – спрашиваю, слегка забывшись, и выдыхаю, получив в ответ:

   – Во сне. Я постоянно вижу тебя в своих снах.

   Если б я уже не представляла примерно, кто такой Артём Виленский, то подумала бы, что он так стремно и прямолинейно меня клеит. Но так как речь идет об Артёме, я думаю, что он просто бредит или принимает свои иллюзии за реальность, потому что за себя я могу говорить с уверенностью, и нет, мы с ним никогда не встречались ранее.

ГЛАВА 7

В галерею я возвращаюсь примерно за час до закрытия. Первым неприятным сюрпризом становится наличие на парковке машины Руслана. Судя по ее зеркальному блеску, братец притащился сюда прямо с мойки. Интересно, что ему опять здесь понадобилось? Снова будет мотать мне нервы и тыкать носом, как котенка, в мою некомпетентность в должности руководителя?

   Заранее не ожидая от встречи с Русланом ничего хорошего, я вхожу в зал и сразу замечаю его о чем-то мирно разговаривающим с Таней. Смотрительница смущенно улыбается, кивает головой в такт его словам, но, заметив меня, улыбку резко стирает, и Руслан, отметив перемены, тут же разворачивается лицом к двери.

   – Карина, как замечательно, что ты все-таки заехала в галерею! – восклицает излишне радостно, двигаясь мне навстречу с распростертыми объятиями. – Я уже опасался, что мы так и не пересечемся.

   – У тебя ко мне какое-то дело, Руслан?

   – Слухами земля полнится, сестренка… – он демонстративно приобнимает меня за плечо, и я с трудом гашу вспыхнувшее желание сбросить его ладонь. – Слышал, у тебя проблемы.

   – Плохо слышал, Руслан. У меня нет никаких проблем.

   – Если ты о них не знаешь или, скорее, не принимаешь в расчет, это не значит, что у тебя все безоблачно.

   – Идем в кабинет, поговорим, – и, все-таки сбросив со своего плеча его руку, я направляюсь к лестнице, по звукам тяжелых шагов за спиной понимая, что братец идет следом.

   В кабинете я занимаю свое место, что вызывает у Руслана раздражающую насмешливую ухмылку, однако он обходится без гаденьких комментариев. Неторопливо садится в кресло напротив, закидывает ногу на ногу с образованием угла и показательно ведет перед собой ладонью:

   – Помнится, у бабули тут где-то была пепельница.

   – Здесь не курят, – отрезаю я.

   – Ты не куришь, но твои посетители…

   – Руся, давай ближе к делу.

   – Как скажешь. Мне тут одна птичка напела, что ты собираешься организовать в галерее выставку начинающих художников, – размеренно тянет Руслан, приглядываясь ко мне.

   – Неправильно поет твоя птичка. Художники далеко не начинающие.

   – Но неизвестные.

   – Что не умаляет ценности их работ.

   – Сразу видно, что ты ни черта не смыслишь в бизнесе! – закатывает глаза братец. – Только представь, какие расходы понесет галерея – лишние расходы, Карина, незапланированные! И твоя глупая идейка по итогу не окупится. Люди потолкутся в зале, посмотрят на мазню твоих протеже, да и разбредутся по домам. Кому нужны малеванные картинки безымянных писак? Кто станет за них платить? Ты прогоришь по всем фронтам, милая сестричка.

   – В любом случае, переживать провал буду я, а не ты.

   – Хотя бы собери с малевичей бабки за участие и аренду зала!

   – Я как-нибудь разберусь без твоих советов, Руслан.

   – Да, Кара, я уже вижу, как ты разбираешься, – он чуть приподнимает обе ладони: – Хорошо, хорошо, я понял, ты слишком гордая и упрямая, чтобы просто взять и попросить меня о помощи, но я уже пришел к тебе сам, как видишь, потому что не могу со стороны наблюдать за тем, как ты гробишь бабулино дело.

   – То есть, ты делаешь мне одолжение? – вскидываю я бровь.

   – Я иду тебе навстречу, идиотка!

   – Я уже много раз повторила тебе, что не нуждаюсь в твоих широких жестах.

   – Черт, какая же ты сложная, – качает он головой, на глазах раздражаясь все больше. – Из всей нашей семьи ты всегда была самой недальновидной, упертой и категорически неспособной к принятию взвешенных и логичных решений. С тобой ни хрена невозможно договориться, Кара. Ты никого не слышишь, кроме себя.

   – А я думала, ты о себе говоришь…

   – Вздорная глупая кукла! – в тихом бешенстве припечатывает Руслан, резко поднимаясь на ноги. – Ты одумаешься, когда будет уже совсем поздно.

   – Как жаль, что тебе уже пора.

   Быстрым размашистым шагом братец добирается до двери и, уже взявшись за ручку, вновь оборачивается ко мне лицом. Разумеется, последнее слово должно оставаться за ним.

   – Думаю, ты и сама знаешь, Кара. Многие в нашей семье хотели бы, чтобы на месте Лики в ту ночь была ты. В том числе и бабуля.

   И все… короткая ядовитая фраза, выпущенная им напоследок, попадает точно в цель, выбивая из моей груди весь запас воздуха. Довольный собой, Руслан демонстративно хлопает дверью, наконец-то убираясь из поля моего зрения, и вовремя, потому что я начинаю задыхаться, перед глазами все плывет и шатается, а в левой стороне груди становится так тяжело, что невозможно даже повести плечом. Руслан отлично знает, куда надо бить, чтобы причинить наивысшую боль. И сейчас он без труда добился своего. Я сижу на месте, вцепившись побелевшими пальцами в край рабочего стола и чувствуя, как ускоряется в неистовстве пульс, а в голове снова и снова звучат его жестокие слова.

   …хотели бы, чтобы на месте Лики в ту ночь была ты.

   Он прав, я знаю, что прав… Так было всегда. Любые сравнения меня с сестрой заканчивались не в мою пользу. Говорят, между близнецами существует особенная мистическая связь, и определенно я чувствовала что-то такое, как и Лика по отношению ко мне, однако в жизни мы заметно отличались друг от друга. Лика всегда была шустрой, яркой, очень подвижной, в то время как меня нужно было постоянно тормошить, что очень не нравилось маме, которая долгое время не понимала, почему я не могу вести себя так же, как сестра. Лика не сидела долго на одном месте, быстро включалась и перегорала, я же запросто могла провести за одним и тем же занятием кучу времени и не заметить этого. Мы были похожи только внешне, кардинально разнясь в характерах и взглядах на жизнь, но это не мешало мне любить сестру, и когда Лика внезапно исчезла… мне казалось, от меня наживо отсекли огромный кусок. Мне не было плохо. Я чувствовала, как медленно и мучительно истекаю кровью. Сестру долго искали. В переживаниях и бесплодных попытках хоть чем-то помочь с поисками родители почти забыли о моем существовании, и в своей скорби я оказалась предоставлена самой себе.

   Однажды я ощутила, как рвется наша с сестрой связь… там, где я чувствовала ее, вдруг образовалась пугающая холодная пустота, которая все разрасталась, и тогда я в отчаянии сказала маме о том, что больше не чувствую Лику живой. Это была та самая капля, которой недоставало, чтобы мама перестала задвигать свою неприязнь ко мне, с той же секунды ее отношение к другой дочери резко переменилось, она кричала от боли и злости, со слезами обвиняла меня во лжи и том, что это именно я виновата в исчезновении Лики. Вряд ли она на самом деле так думала, но страшные слова срывались с ее губ одно за другим, камнем оседая в моем сердце, поселяя в душе сомнения, и вот уже я сама повторяла их, не в силах избавиться от мыслей о том, что в этом есть толика горькой правды. Ведь я могла бы исчезнуть в ту ночь вместо Лики, и не произошло бы в жизни нашей семьи такой огромной трагедии, и все были бы счастливы… без меня.

   Они все любили ее намного больше, чем меня. Но я не видела в этом ничего странного. В конце концов, я тоже ее любила, и тоже, если б мне представилась возможность оставить только одну из нас, выбрала бы именно ее.

   За несколько минут до конца рабочего дня ко мне заглядывает Элеонора Евгеньевна, и я, заслышав стук в дверь, прячу обратно в ящик нашу с Ликой фотографию.

   – Карина, я на минутку.

   Киваю, едва абстрагируясь от безрадостных мыслей о перипетиях прошлого и настоящего. Куратор проходит к моему рабочему месту. Заметив нерешительность в ее взгляде, я прихожу на помощь:

   – Вы хотели о чем-то поговорить?

   – Да, я… По поводу художника Артёма Виленского.

   – Вы вспомнили что-то еще? – оживляюсь я. Вздохнув, Элеонора грузно опускается в кресло, которое до нее занимал Руслан.

   – Я бы очень хотела, чтобы ты передумала брать на выставку его работы. Так будет лучше. В память об Антонине Матвеевне.

   – Вы так говорите, точно Артём Виленский – кровный враг моей бабушки. Если ей не понравились его работы, это не значит, что они автоматически должны не нравиться и мне.

   – Конечно, конечно… И все же это неправильно, Карина. Помимо всего прочего, Виленский – очень посредственный художник.

   – Я бы так не сказала, – подаюсь вперед, складывая руки на столе. Сейчас я не в настроении ходить вокруг да около в ожидании, когда она сама захочет говорить со мной откровенно. – Элеонора Евгеньевна, давайте уже начистоту. Вы давно работаете в галерее, и я знаю, что бабушка всецело вам доверяла. Если кто-то и может прояснить эту странную ситуацию с художником, то именно вы. Почему Антонина Матвеевна была настроена против Виленского? У нее случился конфликт с его семьей?

   – Не думаю. Насколько мне известно, все дело именно в этом молодом человеке… – Элеонора колеблется, вновь принимаясь подбирать слова. – Он ей не нравился. Но Антонина Матвеевна никогда не называла причину.

   – Вы же понимаете, этого мало, чтобы мы вычеркнули его из списка участников.

   – Антонина Матвеевна хотела бы, чтобы мы поступили именно так. И я придерживаюсь мнения, что его работы не должны присутствовать на выставке.

   – Что ж… Я вас услышала, – киваю с неудовольствием, побарабанив пальцами по поверхности стола.

   – Значит, Виленский не будет участвовать в выставке?

   – Пока я склоняюсь к тому, что будет, Элеонора Евгеньевна.

   Она уходит из моего кабинета раздосадованная, и глядя ей вслед, я некстати думаю о том, что у меня сегодня на редкость легко получается злить и разочаровывать всех окружающих людей.

   Галерею я, как водится, покидаю спустя какое-то время после закрытия. Очередная невразумительная стычка с Русланом не проходит бесследно, его последние слова точным выстрелом западают в мысли. Против воли размышляя о том, что сказал братец, я прохожусь по опустевшим залам, проверяя, чтобы все было в порядке, затем тщательно запираю дверь и иду к своей машине.

   На улице уже темнеет, на город плавно опускается прохладный апрельский вечер. Застегиваю молнию на куртке, перебрасываю сумку в другую руку и ускоряю шаг, хотя спешить мне некуда. Впереди несколько часов в одиночестве, легкий ужин и, возможно, какой-нибудь фильм… Может, позвонить Андрею, узнать о его планах? Вспомнив наш прошлый разговор и его бурное негодование по поводу моего нового занятия, я убираю вытащенный телефон обратно в сумку. Нет уж, хватит с меня пока такой поддержки.

   Завожу двигатель. Подумав о том, что давно не слышала Майку, выбираю номер подруги на сенсорной панели автомобиля и какое-то время слушаю громкие протяжные гудки, прежде чем включается автоответчик.

   – Май, куда ты пропала? Все нормально? Перезвони мне.

   Сбрасываю.

   Вечер идет своим чередом. После ужина я устраиваюсь на диване с включенным ноутбуком, какое-то время бесцельно листаю новостную ленту в соцсети, разглядываю свежие работы на странице Майки, без особого интереса читаю всякие заметки бывших коллег со своей прежней работы, откуда ушла после того, как стало известно о последней воле бабушки. Когда лента истощается и выплевывает совсем скучные посты, перехожу к просмотру разнообразных глупых видеороликов, тщетно надеясь, что это поднимет мне настроение. Мой телефон молчит – никаких звонков, ни желанных, ни неожиданных. Этим вечером мир напрочь позабыл о моем существовании. И это неплохо, да. Хотя я бы не возражала против звонка Андрея… Но и ему сегодня оказывается не до меня.

   Выбираю фильм, легкую романтическую комедию без особой смысловой нагрузки, и вскоре мысли мои постепенно уплывают от бессодержательного сюжета к моим собственным насущным делам, к галерее, предстоящей выставке, ссорам с Андреем, словам Руслана… И к художнику Виленскому, к последнему почему-то больше всего прочего. Интересно, он правда меня рисует, или валяет дурака с неясной целью? Нужно как-нибудь изловчиться и взглянуть на его мольберт. То есть… я что, уже заранее знаю, что вернусь в его квартиру? Почему бы и нет? В конце концов, человек хочет меня нарисовать, а я ничего не имею против, и вообще, мне очень любопытно узнать, что же у него в итоге получится. Никто и никогда не изъявлял такого пылкого желания рисовать мое лицо, как Виленский. Никто и никогда меня не рисовал.

   И мне нравится позировать для него. Не знаю, почему, но мне и правда это нравится.

   Слышу размеренный перестук капель за окном – ближе к одиннадцати снова пошел надоедливый дождь. В ту ночь, когда бесследно исчезла Лика, он тоже шел, разливаясь огромными лужами, к утру уничтожив любые возможные следы. Вытянувшись на диване, я засыпаю…

   – Хочу тебя… рисовать.

   – …Я пытаюсь нарисовать тебя уже много лет.

***

Хмурая, злая, совершенно не выспавшаяся, я опускаюсь в свое рабочее кресло, резким ударом по кнопке включаю компьютер и в ожидании загрузки откидываюсь затылком назад.

   Ночь выдалась бессонной. Какие-то непонятные сны, от которых меня штормило и бросало в озноб, к утру превратились в смутные образы, и теперь мне жутко хотелось спать. Глаза закрывались сами собой. Жалея о том, что не подумала заглянуть в кофейню неподалеку и взять себе нормальный кофе, завариваю растворимый. Попутно проверяю телефон, и без того зная, что за все это время не было ни сообщений, ни звонков.

   Влив в себя жуткий кофе, пытаюсь сосредоточиться на работе.

   Чуть позже заглядывает Элеонора Евгеньевна. При ее появлении я вспоминаю о нашем вчерашнем разговоре и том, что собиралась позвонить Алине, задать несколько вопросов о несостоявшемся сотрудничестве. С самого утра забив мне голову сметами и таблицами, Элеонора вскоре возвращается на первый этаж, я же тянусь за телефоном и набираю номер сестры Артёма. Она отвечает далеко не сразу.

   – Алина, помните, вы говорили, что несколько лет назад обращались в галерею по поводу сотрудничества, но вам отказали? – после дежурного обмена приветствиями я сразу перехожу к сути.

   – Конечно, помню.

   – А вам как-нибудь объяснили этот отказ?

   – Ну… сказали, что картины Артёма еще рано демонстрировать публике, прежде их нужно доработать, довести до ума, что-то такое…

   – Вы не помните случайно, с кем именно тогда разговаривали? Или, может быть, с представителем галереи общался ваш брат?

   – Нет-нет, что вы, – по интонации создается впечатление, что она улыбается. – Артём точно не занимается такими вопросами. В галерею обращалась я от его имени. А с кем разговаривала уже не вспомню. Ну… это точно была женщина.

   – Может, ее звали Антонина Матвеевна?

   – Может. Но я правда не помню, прошло слишком много времени.

   – У меня к вам еще один вопрос. Вы знали когда-нибудь Антонину Матвеевну Филонину? Возможно, по фамилии вспомнить будет легче?

   – Мм, кажется, нет. А что? – она настораживается. – Почему вы спрашиваете?

   – Просто пытаюсь понять, кто из работников галереи общался с вами по поводу сотрудничества в прошлый раз.

   – А… зачем? – Алина начинает волноваться. – То есть, участие картин Артёма в вашей выставке может быть под вопросом, так? Вы пытаетесь выяснить, почему нам тогда отказали, следовательно…

   – Нет, все в порядке, я лишь хотела прояснить для себя некоторые спорные моменты.

   Кое-как отделавшись от встревоженной моими вопросами Алины, я убираю телефон. Разговор с сестрой Артёма лишь больше все запутал. Причиной отказа бабули от сотрудничества я уже несколько раз слышала одно и то же – непрофессионализм, сырые работы… Но для меня это звучит неубедительно. В профиле Виленского выставлены его ранние картины, и каждая из них достойна внимания, к тому же, если б все дело было действительно в непрофессионализме, бабушка не стала бы бросаться такими категоричными заявлениями о том, что никогда не станет рассматривать его работы. На нее это не похоже, совсем. Но как узнать правду теперь, когда бабушки нет, Алина очень убедительно говорит о том, что ей не известны иные причины отказа со стороны галереи, а Артём утверждает, что никогда не знал Антонину Матвеевну Филонину?

   А может, на самом деле все проще простого, и я лишь придумываю себе какие-то несуществующие сложности, копая там, где ничего нет, и никогда не было?

   Наверняка. Иного объяснения попросту не найти.

   Мне почти удается убедить себя в том, что нет смысла ворошить давно минувшие дела, но после обеда, наблюдая за движением стрелки часов, я снова мысленно возвращаюсь к странностям вокруг несостоявшегося сотрудничества галереи с художником Виленским, вспоминаю нашу вчерашнюю встречу в его квартире, свое обещание вернуться, и понимаю, что в любом случае обязана его сдержать.

   Прямо сейчас, пока есть возможность покинуть рабочее место.

   По пути к дому художника меня одолевает множество самых разнообразных мыслей, но все они испаряются, стоит распахнуться двери в квартиру Виленского. Артём смотрит на меня, не выказывая ни удивления, ни каких-либо других эмоций, но от его взгляда у меня все холодеет внутри, и я проглатываю заготовленные слова, подменяя их всего одним вопросом:

   – Ты еще не передумал меня рисовать?

   И он медленно, почти дословно повторяет за мной, отходя в сторону:

   – Я не передумал.

ГЛАВА 8

Уже по привычке я занимаю место возле окна. Сажусь, расправляя обтягивающую мои бедра узкую юбку, чинно складываю руки на коленях. Дурацкая какая-то поза… Может, такой он меня и рисует, а я уже размечталась о том, какой замечательный портрет получу за свои пассивные старания неумелой натурщицы. Подумав так, я усмехаюсь.

   – Артём, – зову чуть позже, решив, что он слишком увлекся написанием моего портрета. – А ты… выходишь из квартиры?

   Странный вопрос, как и все, что так или иначе касается Виленского, но именно он приходит мне на ум в первую очередь. Художник качает головой.

   – Нет? – удивленно спрашиваю я. – В смысле, совсем нет? Никогда?

   – Совсем никогда.

   – А… почему ты никогда не выходишь?

   Отвечает он не сразу.

   – Здесь хорошо.

   Что хорошо? Сутками напролет торчать в пределах замкнутого пространства, по собственной воле отказываться от всех благ снаружи, общения с людьми, не выходить на улицу? Ни один человек не согласится на добровольное затворничество при наличии других вариантов! Что он мне тут рассказывает?

   – Но как можно постоянно сидеть в четырех стенах?

   Артём долго молчит, но как-то слегка ведет плечом, и за неимением ответа я заговариваю снова:

   – Невозможно всю жизнь просидеть взаперти в своей квартире. Это же ненормально. И вообще, с какой стати тебе постоянно здесь находиться? Неужели тебе не хочется просто… ну, скажем, прогуляться по улице?

   – Мне не хочется.

   – Но почему?!

   – Много угроз, – помолчав какое-то время, с видимым трудом выдает он.

   – Что? Много угроз? – я несколько теряюсь.

   – Опасность.

   – Да, стало не в пример понятнее… – бормочу растерянно, таращась на него во все глаза. – Ну, хорошо. Ты художник, ты целыми днями рисуешь свои картины. Но рано или поздно у тебя иссякнут все твои идеи, тебе станет нечего рисовать, в твоем сознании не останется никаких свежих образов, и что тогда будешь делать? Неужели не выйдешь наружу за новыми впечатлениями?

   Я вижу, как он безотчетно дергается, точно мои слова приводят его в состояние повышенной тревоги и растерянности. Он словно не понимает, чего я пытаюсь от него добиться, и в конце концов выдавливает из себя:

   – Нет.

   – Но тогда ты не сможешь больше ничего нарисовать! – поддавливаю, сама не зная зачем.

   – Нет.

   – Ты боишься выходить за пределы квартиры? – тише спрашиваю я, внимательно наблюдая за его бессвязной реакцией.

   Он на миг прикрывает глаза, сглатывает, его пальцы сильнее вцепляются в кисть, точно в бессознательной попытке противостоять некой угрозе.

   – Не хочу, – качает головой, и мне приходится самой додумать, что он имеет в виду.

   Художник кажется потерянным, с его лица сходит вся краска, теперь оно очень бледное, сравнимое с чистым листом бумаги. Неожиданно для самой себя я поднимаюсь с места и нерешительно подхожу ближе к нему.

   – Артём…

   Нахмурившись, Виленский шагает мне наперерез, вырастая передо мной и не подпуская к своему драгоценному мольберту.

   – Нужно продолжать, – говорит непререкаемым тоном, и я согласно киваю, чуть подвиснув от того, что он вдруг оказался так близко.

   – Продолжим… – бросаю взгляд ему за спину. – Могу я взглянуть на то, что у тебя получается?

   – Нет. Сырую работу нельзя никому показать.

   С трудом отгоняю несвоевременные воспоминания о словах бабушки, которые передавала мне Элеонора Евгеньевна.

   – Жаль… Мне было бы интересно посмотреть.

   Глядя на меня, но в то же время словно куда-то мимо, Артём запускает ладонь в мои волосы и осторожно убирает пряди назад, чуть коснувшись щеки пальцами.

   Мне почему-то не по себе, когда я смотрю ему в глаза. Машинально опустив взгляд ниже, смотрю на его губы и некстати вспоминаю свой сон. Он был там… и вел себя со мной намного смелее и раскованнее, чем в реальности. Я так четко помню, как он поцеловал меня, и как я с поразительной готовностью ответила на его поцелуй, но совсем не помню деталей, не помню, какие у него губы, и теперь, стоя напротив Артёма, я вдруг ловлю себя на мысли о том, что хочу воспроизвести свой сон, заполнить эти досадные пробелы. Поцеловать его…

   Нет. Все неправильно. Этот парень… не совсем обычен, а я несвободна и не могу хотеть ничего такого с кем-то другим, кроме Андрея. Особенно с ним.

   Артём опускает ладонь к моему плечу, и я даже дышать перестаю, чувствуя, как его пальцы приспускают с него ворот блузки.

   – Ч-что ты делаешь? – я всем телом ощущаю эту маетную дрожь, делающую мои ноги слабыми и безвольными, но вместе с тем испытываю раздражение и негодование, потому что Артём, кажется, безрассудно, не понимая, не задумываясь даже об этом, переходит какую-то непозволительную черту… о которой сама я имею весьма приблизительное представление.

   – Так нужно, – лаконично комментирует он.

   – Нужно… раздеть меня?!

   Услышав это, Артём поднимает взгляд к моему лицу, смотрит задумчиво, как будто не совсем понимая, с какой стати я срываюсь на возмущенный крик.

   – Я бы мог нарисовать тебя обнаженной, – говорит он спустя пару минут. – Ты этого хочешь?

   – Я? О, Господи… нет…

   Спешно отворачиваюсь от него, чтобы не видел, как вспыхнула краска на моих щеках от смущения и тех визуальных образов, что закрутились перед моим мысленным взором, стоило дать волю фантазии и представить себя позирующей ему совсем без одежды, его взгляд на моем теле, опаляющий так же, как если бы он трогал меня руками.

   Просто невероятно. Что он делает? Зачем он это делает?

   Артём продолжает работу над холстом, и по виду художника нельзя сказать, чтобы его что-то смутило или насторожило в произнесенных словах, а я теперь сижу, как на иголках, наблюдая за ним и тщетно пытаясь не думать о том, что могло бы быть… Потому что ничего не могло. Я спятила. Мы с ним разные люди, и то, что я вообще допускаю подобные мысли в его адрес – едва ли не кощунство. Я дождусь, когда он завершит работу над моим портретом, и перестану сюда приезжать. Да… Все вопросы, касающиеся выставки и участия в ней картин Артёма, я буду решать с Алиной – в конце концов, я ведь убедилась, что она права, и вести какие-либо организационные беседы с Артёмом не представляется возможным…

   Нас с художником может объединять только работа над моим портретом. После того, как он закончит рисовать, я уйду и никогда больше не появлюсь в этой квартире.

***

Погруженная глубоко в свои мысли, Майку я замечаю, только когда она небрежно бросает небольшой светло-серый рюкзак на стул по соседству и садится напротив меня.

   – Привет, дорогая. Что-то ты совсем измотанная. Я так понимаю, подготовка к выставке идет полным ходом?

   – А? Что? – реагирую запоздало, чем вызываю ее улыбку:

   – Мы не виделись всего-то пару дней, но я уже начинаю ощущать себя безнадежно отставшей от последних новостей. Рассказывай… – и тянется к папке с меню.

   – В общем-то, нечего рассказывать, – пожимаю плечами. – Готовим выставку, общаемся с художниками. Ничего такого, что можно было бы обсудить. Лучше расскажи о себе. Куда ты запропастилась? Я тебе звонила несколько раз…

   – Извини, Кара, у меня была уважительная причина.

   – Симпатичная?

   – Не особенно, – не отрываясь от папки, Полинка смешно морщит нос. – Но это не минус. В последнее время у меня какое-то внутреннее отвращение к смазливым.

   Мы смеемся. Подошедшая официантка принимает заказ, уходит, и я вновь возвращаю подругу к нашему разговору:

   – Так что за причина, Май?

   – На самом деле я вся в работе. Даже кофе толком некогда выпить, веришь?

   – Не особенно, – отвечаю ее же фразой.

   – И вот среди моих насыщенных рабочих будней затесалась та самая причина по имени Игорек… – напустив на себя скучающий вид, весьма непредсказуемо доканчивает Полинка.

   – Да ладно? Спустя кучу лет ты все-таки решила его осчастливить? – широко открываю я рот.

   – Про осчастливить речи пока не идет. Я в раздумьях.

   – Ну и ну…

   – И это твой максимум? Слушай, и почему у меня такое ощущение, что ты витаешь где-то далеко отсюда? – неожиданно интересуется она, присматриваясь ко мне. – Снова сомнения? Только не говори, что ты все никак не можешь осознать себя в роли галериста…

   – Не в этом дело, – качаю головой. – Просто в последнее…

   – Черт, официант, можно поаккуратнее?! – прерывает меня громкий рев, и я замолкаю, машинально обернувшись на звук. Крупный мужчина в костюме, сидящий за пару столиков от нашего, брызжет ядом на испуганную официантку. – Тебе руки для чего нужны, курица тупоголовая?! Чтобы ты удержать ими ни хрена не могла? Посмотри на мой ботинок! Где вас таких только находят...

    На фоне общего шума извиняющиеся бормотания девушки в форме до нас уже почти не долетают. Снова разворачиваюсь к Полине и доканчиваю сухо, спонтанно потеряв мысль:

   – В общем, все нормально.

   – Но Русланчик Игоревич, конечно же, путается у тебя под ногами…

   – Проявляет недовольство, само собой.

   – Еще бы, наверняка у твоего братца было много задумок и долгоиграющих планов на здание, но Антонина Матвеевна очень красиво его обломала.

   – Не знаю, что там у него было, но надеюсь, когда-нибудь ему надоест совать нос в мои дела.

   – И он оставит тебя в покое? Не особенно рассчитывай, Кара.

   Нам приносят заказ. Полинка тут же придвигает к себе чашку с черным кофе и спрашивает, ненароком попав в самую точку моих пространных размышлений:

   – А как тот художник… Виленский? Ты что-то говорила о том, что он странный.

   И красноречие резко меня покидает, все, что я могу сказать в ответ, это:

   – Он… не такой, как все.

   – И хочет тебя нарисовать, я помню, – улыбается Майка. – Но кроме этого… что с ним не так?

   – Трудно объяснить. С ним сложно разговаривать. По-моему, он не понимает и половины того, что я говорю, но не потому, что не способен воспринимать слова, а потому что я… не так объясняю, что ли. Мы говорим на разных языках. Но куда более странно то, что в галерее его работы однажды уже забраковали.

   – В смысле? – хмурится подруга.

   – Его сестра как-то обращалась в «AF Gallery» по поводу возможной выставки работ Виленского, но ей отказали. По словам Евгеньевны, бабуля была категорически против сотрудничества с этим художником… – и я вкратце рассказываю Майке о путаной ситуации вокруг несостоявшейся коллаборации между галереей и Виленским. Подруга слушает меня с задумчивым видом.

   – Ничего не понимаю. Эта твоя Евгеньевна действительно приводит такие неубедительные доводы? Спустя несколько лет после того, как Виленскому дали от ворот поворот?

   – Она уверена, что мы не должны с ним сотрудничать. Потому что бабуле бы это не понравилось.

   – И ты считаешь, тут что-то кроется?

   – А ты так не считаешь?

   – Не знаю, Кара… Просто ума не приложу, какая причина могла быть у Антонины Матвеевны для такого отношения к этому парню. Тем более, сама говоришь, Виленский ее не знает…

   – Он мог забыть. Или не придать значения имени, которое я назвала. Он… не совсем обычный, Май. Вернее, совсем необычный. Его сестра упоминала, что у Артёма имеются проблемы психологического характера, и, кажется, так оно и есть. С ним трудно вести диалог, еще сложнее добиться от него хоть какой-нибудь информации. Человек живет в своем мире, куда нет доступа посторонним. И я… почти его не понимаю. Как и он меня.

   – Недаром ведь говорят, что талантливые люди обязательно должны быть слегка чокнутыми… Ну, или не слегка, – усмехается Майка.

   – У него правда проблемы, – качаю я головой. – И только представь, Артём вообще не выходит из своей квартиры. Когда я спросила его об этом, он сказал что-то вроде: «Снаружи много угроз».

   – Может, с ним что-то произошло? – предполагает Полина, перестав улыбаться. – Какой-то травмирующий случай в его прошлом, вызвавший тревожное расстройство, на фоне которого у парня развилась агорафобия…

   – Понятия не имею. Конечно, я слышала, что такое бывает, но никогда не сталкивалась с людьми, которые настолько боятся открытых пространств, что вообще не выходят из дома. Не могу даже представить, каково это, – говорю, а перед глазами возникает просторная студия, заваленная холстами, и молодой парень у мольберта с кистью в руке. – Это же… так паршиво: постоянно находиться в пределах квартиры, в осточертевших стенах, по собственной воле никогда не выходить на улицу. И так день за днем, месяцы, целые годы… словно в замкнутом круге.

   – Этот Виленский вообще никогда и никуда не выходит?

   – Наверное.

   – Ему уже почти тридцать, – принимается рассуждать Майка.

   – Какое это имеет значение?

   – Так, не обращай внимания… Мне просто пришло в голову, что если он всегда был таким убежденным отшельником, то наверняка у него и отношений ни с кем не было… Я имею в виду, вообще ничего ни с кем не было…

   – Май, – укоризненно зову я, давая понять, что мы заходим куда-то совсем не туда, и вряд ли нам с Полиной стоит обсуждать такие вопросы, тем более что нас они никак не касаются.

   – А что? Если он постоянно торчит в своей квартире, откуда взяться нормальным отношениям?

   Мне совсем не хочется развивать эту тему, хотя я могла бы возразить ей, сказать о том, что Артёму с его потрясающим талантом не нужно делать много, чтобы соблазнить девушку – достаточно показать ей свои картины и… может быть, посмотреть ей в глаза взглядом, которым способен смотреть только он. Пронзительным, таким слегка расфокусированным… Подойти так близко, чтобы стало трудно дышать, коснуться ее лица пальцами, перепачканными в краске. И голосом, вызывающим мурашки по коже, сказать, что должен нарисовать ее портрет, просто как данность, не спрашивая, что она об этом думает…

   Я бы мог нарисовать тебя обнаженной.

   Черт.

   – А он красивый? – внезапно огорошивает неугомонная Полинка, вновь вгоняя меня в словесный тупик.

   – Ну… – неопределенно мычу я, но это ее не устраивает:

   – Красивый ли нет?

   – У тебя вопросы, конечно! Что я должна ответить? Он не страшный. Вполне себе симпатичный парень.

   – Ты как-то покраснела, – сощуривается подруга.

   – Не выдумывай.

   – Он тебе что, нравится?

   – Ну, приплыли! Вообще-то, у меня есть Андрей.

   – И что? По-твоему, это серьезная причина? Да если хочешь знать, наличие твоего Андрея скорее причина поискать кого-то другого! Не такого черствого и непробиваемого. И вообще, чего ты теряешься? Если этот Артём вполне себе симпатичный и тебе нравится, то какая разница, девственник он или нет…

   – Май, ты чокнутая, – с глухим стоном выдаю я, откидываясь на спинку стула, и тут же едва не подпрыгиваю, услышав где-то над своей головой мужской голос:

   – Прошу прощения, девушки, но я просто не мог пройти мимо.

   Мы с Майкой синхронно разворачиваемся. Возле нашего столика стоит недавний скандалист, напавший на официантку, только теперь его физиономию украшает не злобный оскал, а приторно-сладенькая улыбочка. Прежде чем кто-то из нас успевает спросить, чего ему нужно, незнакомый тип заговаривает вновь:

   – Майя, вы совершенно очаровательны, – обращается он к оторопевшей Полинке. – Вы никогда не задумывались о том, чтобы сниматься в кино?

   – Чееего? – изумленно хлопает глазами подруга.

   – Ах да, я не представился… Борис Рахманов, режиссер, – он суетливо лезет в карман за какой-то карточкой, на которую ни я, ни Полина не обращаем внимания. – У вас очень подходящая внешность для того, чтобы стать актрисой, и я подумал…

   – Дядя, прошу, думайте где-нибудь подальше от меня, я очень не люблю грубиянов, которые не умеют себя вести в людных местах, – резко перебивает Полинка, и теперь оторопелым выглядит уже подкативший к нам тип. – Мне не нравится современный кинематограф. Никакой актрисой быть я не собиралась и уже вряд ли соберусь. И вообще я никакая не Майя.

   – Но ваша подруга называла… – заводит растерянно мнимый режиссер, в поисках поддержки переводя взгляд на меня. Я только пожимаю плечами.

   – Кто? Эта? – Полинка небрежно кивает в мою сторону. – Я ее вообще в первый раз вижу.

   Резко перестав источать любезность, что-то буркнув недовольно себе под нос, дядя комкает сомнительную визитку и нехотя откатывается обратно к своему столику, и теперь я могу не сдерживать улыбки во весь рот.

   – Я тебя обожаю, – бросаю Майке воздушный поцелуй, который она с ухмылкой ловит.

   – Взаимно, незнакомка.

   – Не жалеешь, что отшила этого типа? Только представь на секунду, ты могла бы стать востребованной актрисой…

   – Только не в этой жизни. В этой у меня достаточно гемора без актерства и самопровозглашенных режиссеров, – кривится Полинка.

   – Почему самопровозглашенных? А вдруг этот вполне себе настоящий? – хмыкаю я.

   – Ага. Настоящие режиссеры ведут себя именно так.

ГЛАВА 9

За прорвой разнообразных дел внутри галереи я не замечаю, как быстро летит время, и к Артёму приезжаю уже после шести вечера, до последнего пребывая в сомнениях и противоречивых думах о том, что он меня, наверное, даже не ждет. Почему мы никогда не говорили с ним о времени наших… встреч? Я просто спонтанно приезжала, он открывал дверь и впускал меня внутрь, ни разу не сказав о том, что он занят и не может возиться с моим портретом. Но… и для меня, и для него было бы удобнее поддерживать какой-то определенный график, верно? Или нет? Похоже, Артёму вообще все равно, когда я прихожу, он ведь постоянно торчит дома и днями напролет занимается своими картинами. Мне кажется, других занятий у него попросту нет. Какая ему разница, в два я приеду или в шесть?

   Художник открывает быстрее, чем обычно. На нем длинная черная футболка и джинсы, темные волосы всклокочены в беспорядке, и это мне почему-то на удивление нравится. Ему к лицу легкая небрежность, и аляповатые пятна краски, проглядывающиеся на одежде и коже рук, расположены так, словно без них его образ был бы незавершенным. Стараясь не слишком на него пялиться, я снимаю обувь, бормоча:

   – Ничего, что я сегодня позже?

   На что он лишь ведет плечом. Да, кажется, я была права, течение времени для него не имеет значения.

   Мы проходим в студию, но я не сажусь в кресло у окна, как в свои прежние визиты, а сразу иду к мольберту следом за Артёмом, преисполненная желанием хоть краем глаза увидеть, что он там рисует, но художник разворачивается резко, так, что я едва не врезаюсь ему в грудь, и кладет ладонь мне на плечо. Этот его жест я воспринимаю почти как норму…

   – Может, я все-таки могу посмотреть?

   – Нельзя.

   – Хорошо, хорошо, – скрадывая недовольство, приподнимаю ладони перед собой и разворачиваюсь к окну. Сажусь в кресло. Интересно, все художники так ревностно относятся к своим незавершенным работам? – Артём, а много еще времени займет написание портрета?

   – Я не знаю, – сухо отвечает он после некоторой паузы, поднимая кисть.

   – Но… на сколько процентов он уже готов?

   Мой вопрос вызывает у художника трудности. Может, в его понимании я говорю какие-то непостижимые вещи? Да, Виленский кажется мне странным, но не недалеким, и все же, вдруг он не догоняет, о чем я его спрашиваю? Подождав немного, я задаю еще один вопрос:

   – Артём, а ты… учился в школе?

   Взгляд, который он мечет в меня, высунувшись из-за мольберта, красноречивее любых слов, и я отступаю:

   – Да, глупо об этом спрашивать. Но получается, ты не всегда был таким? Я имею в виду, раньше ты мог выходить за пределы квартиры…

   – Да, – бросает он безразлично, не глядя на меня.

   – Но теперь ты никуда не выходишь. Ты постоянно находишься здесь. Давно?

   – Что? – он не понимает.

   – Я спрашиваю, как давно ты никуда не выходишь из своей квартиры?

   – Давно не выхожу.

   Замечательно поговорили. Примерно с таким же успехом я могу задавать вопросы самой себе – информации у меня от этого ни прибавится, ни убавится.

   – Ты с детства рисуешь?

   – Да.

   – Может, ты когда-нибудь посещал художественную школу? Или кружок? Ты где-то учился рисованию?

   – Я учился в институте на факультете живописи, – внезапно выдает он, из всех моих вопросов зацепившись за последний.

   – В нашем, городском? В институте живописи, скульптуры и архитектуры? – уточняю я, до глубины души пораженная новыми сведениями, и Артём просто кивает. Ну, надо же… Могла ли я ожидать, что этот парень мало того, что обучался в институте, еще и в таком уважаемом учебном заведении? И речи не идет о том, чтобы он получал образование заочно, формально не присутствуя на занятиях. Я сама там училась, хотя и на другом факультете… И у бабули там много знакомых – время от времени ее приглашали на организованные институтом мероприятия, посвященные современному изобразительному искусству, а также, насколько я знаю, иногда она проводила предметные лекции для студентов.

   Но Артём… вот этот самый парень себе на уме, не покидающий своей квартиры, никак не вяжется у меня с учебным заведением, в стенах которого никогда не прекращает кипеть жизнь. Как он мог там учиться? Почему теперь он не может выйти из собственной квартиры, если раньше у него это прекрасно получалось? Быть может, Полинка права, и в каком-то из эпизодов прошлого с Артёмом случилось что-то травмирующее, кардинально изменившее его жизнь? Но он не выглядит травмированным… только очень странным и отрешенным от мира. Черт, этот художник словно мозгодробительная головоломка, он занимает все больше моих мыслей, но никак не поддается разгадке.

   – Я тоже там училась, но на пару лет позже, – говорю, избегая молчания. – Один из известных и уважаемых художников нашего города, Анатолий Иванович Кравцов…

   – Он был моим преподавателем, – неожиданно доканчивает Артём.

   – Правда? Надо же, как тесен мир… Сама я не очень хорошо его знаю, но многие из работ Кравцова выставлялись в нашей галерее. И сейчас у нас в коллекции имеется несколько его картин.

   А еще Анатолий Иванович был хорошим другом моей бабушки. Возможно, не только другом – но об этом я могла лишь догадываться по его взглядам в ее сторону и восхищенным речам о том, какая она невероятная женщина, потому что Антонина Матвеевна очень не любила говорить о личном и всячески избегала подобных тем.

   – Ты рисуешь? – вдруг спрашивает меня Артём. По-моему, это первый нормальный вопрос, который он сам мне задал, и я не колеблюсь с ответом:

   – Нет, я искусствовед, – и, вообще-то, далеко не модель, прибавляю про себя, глядя за тем, как двигается его рука с кистью. – Если я попробую рисовать, в моем исполнении даже простейшая фигура вроде шара станет похожа на овал.

   Артём не улыбается. Наверное, у него туговато с юмором. Или у меня… В любом случае, я перевожу тему.

   – А ты часто рисуешь с натуры?

   – Нет.

   Он, вообще, умеет говорить развернутыми предложениями? Что это за дурацкая манера – отвечать односложно и скупо, ничего не объясняя толком?

   – Но у тебя наверняка есть такие работы? Покажешь мне? – и, видя непонимание художника, едва ли не по слогам добавляю. – Я хочу посмотреть.

   – Там, – вновь односложно бросает он, указывая куда-то в противоположный угол студии, где я вижу сразу несколько картин в деревянных рамах.

   Решив, что его короткое «там» очень похоже на разрешение, я поднимаюсь с места и иду в указанном направлении. Осторожно принимаюсь расставлять картины, чтобы как следует рассмотреть каждую из них, и, увлекшись, не сразу замечаю, что Артём больше не стоит за мольбертом. Он подходит ближе, но о его присутствии за моей спиной я узнаю, только когда художник говорит:

   – Девушка.

   Указывая мне на нужную картину, хотя я и без его подсказок догадалась, что за холст из имеющихся здесь рисовался с натуры. Второй с краю. Молодая девушка со светлыми рыжеватыми волосами смущенно улыбается, сложив на коленях тонкие руки.

   – Это твоя… – начинаю и замолкаю, рассчитывая, что Артём продолжит за меня.

   – Это моя подруга, – сообщает художник.

   – Подруга… – повторяю за ним, опускаясь на корточках, чтобы лучше рассмотреть картину. Красивая девушка. Очень точно выписанные черты миловидного лица, светлая кожа, розовые пухлые губы, глаза в обрамлении угольно-черных ресниц. Смотрю на портрет, а кажется, будто передо мной живой человек – настолько тщательно ее внешность передана на холсте. Должно быть, эта девушка провела наедине с Артёмом не один день. Оборачиваюсь к нему. – Сколько времени заняла работа над этим портретом?

   – Почти две недели.

   Почти две недели они находились вдвоем в его студии, рыжеволосая красотка в роли позирующей модели и Артём, рассматривающий ее, впитывающий в себя ее образ для того, чтобы в точности отразить на бумаге. Может, он был в нее влюблен, отсюда такая поразительная точность в мельчайших деталях? Как вообще они познакомились, если Артём никуда не выходит? Знали друг друга раньше? Может, это была его идея – написать ее портрет? Говорил ли он ей о том, что должен ее нарисовать, как мне? Портрет девушки остался у Артёма, значит, он писался не на заказ, а по велению души…

   – Тебе нравилось ее рисовать? – снова поворачиваюсь к художнику, с неудовольствием отметив неестественные пережатые нотки в своем голосе. Он не смотрит на меня, его взгляд обращен к картине.

   – Да.

   – А меня тебе тоже нравится рисовать? – спрашиваю, прежде чем успеваю схватить себя за язык. Он отвечает не сразу, обдумывая мой вопрос, и, наконец, говорит:

   – Рисовать тебя – самое сложное, но самое увлекательное из всего, что я рисовал прежде.

   Так что он, все-таки, имел в виду – да или нет? Нравится ему меня рисовать или хочется поскорее закончить работу над моим портретом? А мои визиты сюда… что, если он не может дождаться, когда я наконец-то уберусь прочь? Но несмотря на то, что я снова теряю тонкую ниточку, позволяющую мне наощупь налаживать шаткое подобие взаимопонимания с ним, его слова приятным волнующим трепетом откликаются где-то глубоко внутри.

   Артём сажает меня в кресло, чуть склоняется надо мной, трогает мои распущенные волосы, укладывая их в какой-то немыслимой прическе, но я не препятствую, хотя обычно не люблю, когда кто-либо посторонний лезет к моим волосам. Смотрю в его глаза, пока он сосредоточенно возится с моими прядями, затем уже по привычке касается моего лица. Каждый раз, когда его пальцы притрагиваются к моей коже, я чувствую ощутимые покалывания, импульсами разносящиеся по всему телу и сосредотачивающиеся внизу живота. Мне снова трудно оставаться рядом с Артёмом и отгонять от себя мысли о чем-то недопустимом, чего ни в коем случае не должно произойти между ним и мной. Но его лицо так близко, губы так и притягивают мой взгляд, и в памяти сами собой выплывают непрошеные, но очень яркие воспоминания о том сне, в котором он целовал меня, а я была совсем не против.

   Этого никогда не происходило в реальности, только в моих воспаленных фантазиях, о которых он вряд ли способен догадаться. Но если он приблизится ко мне еще хоть немного, я…

   Нет. Не нужно. Я не знаю, как с этим справляться!

   Словно проникнув в мои смятенные мысли, Артём выпрямляется, отходит к мольберту и вновь принимается рисовать.

***

Еще издали я замечаю высокую поджарую фигуру в легком плаще и, ускорив шаг, подхожу ближе к художнику Кравцову. Внешне он неизменно производит приятное впечатление – аккуратно постриженные седые волосы, ровная осанка, светлый джемпер и мягкие брюки под распахнутым плащом. Даже ботинки, несмотря на пасмурную погоду последних дней, выглядят так, точно Кравцову удается избегать разлившихся по дорожкам широких луж. Не видя меня, он смотрит вперед, полностью поглощенный игрой нескольких подростков, мальчишек лет семи-восьми, самозабвенно пинающих по полю футбольный мяч.

   – Здравствуйте, Анатолий Иванович, – окликаю негромко, и он оборачивается.

   – Здравствуйте, Карина. Признаться, я был удивлен вашему звонку… Надеюсь, вы не против побеседовать здесь? Дочь оставила мне внука на выходные, и я бы не хотел бросать его без присмотра.

   – Конечно, – киваю, становясь рядом с Кравцовым.

   – Невероятно, как сильно вы похожи на Антонину Матвеевну, – с улыбкой качает он головой, рассматривая меня с неприкрытым любопытством.

   – Правда? Мне никогда об этом не говорили.

   – Истинная правда. Я помню вашу бабушку еще совсем юной девушкой, и, поверьте, ее красота сводила с ума многих парней… Но она выбрала вашего деда, – художник добродушно улыбается воспоминаниям прошлого. – У меня даже есть ее портрет, который я написал в далекой молодости, будучи одним из ее преданных и безнадежных поклонников. Лишь спустя много лет, уже после того, как порядочное количество моих работ прошло через ее галерею, я решился показать его Антонине, и знаете, ей так понравилось, что она попросила меня его подарить. И я поначалу согласился. Но… не смог. Этот портрет дорог мне как память... – его лицо приобретает сентиментальное выражение. – Может, вам было бы интересно на него взглянуть?

   – О да, конечно, – живо откликаюсь я, загоревшись его предложением.

   – В таком случае, буду счастлив видеть вас у себя в гостях в любое удобное время. Что ж… – он вновь смотрит с любопытством, но строго, – по телефону вы упомянули, что речь пойдет о ком-то из моих учеников. О ком именно?

   – Я говорила об Артёме Виленском.

   – Артём… – повторяет за мной художник, на миг прикрывая глаза.

   – Вы его помните?

   – Разумеется. Артём из тех людей, которых… очень сложно забыть. Но почему он вас интересует?

   – Видите ли, в галерее готовится крупная выставка, посвященная работам пока малоизвестных местных художников, и меня очень заинтересовали картины Артёма. Мне бы хотелось видеть его среди участников, но некоторые… обстоятельства складываются так, что приходится искать больше информации о том, кто он такой.

   – Артём не совсем обычный мальчик. Но мне он всегда нравился. Я считал его одним из лучших своих учеников, и если вы видели его работы, то наверняка не станете спрашивать, почему. Никаких плоских стандартов и рамок, никаких следований набившим оскомину правилам и новомодным течениям – только чистейшая импровизация, экспрессия, идущая из самой глубины его неизведанной души. Я изумлялся тому, сколько свежих и по-настоящему актуальных идей таит его подсознание. Каждый раз, когда он предлагал мне взглянуть на его новую работу, я соглашался с замиранием сердца – с одной стороны, мне очень хотелось посмотреть, но вместе с тем меня страшило то, что я увижу на его холсте. Некоторые из картин Артёма поражали… натуралистичностью заложенного в них сюжета. Далеко не каждую из его работ можно было бы продемонстрировать на той же выставке без риска шокировать неподготовленного зрителя.

   – Да… я понимаю, о чем вы.

   – Значит, он все еще рисует?

   – Вы не поддерживаете с ним связь? – отвечаю вопросом на вопрос.

   – Теперь это сложно сделать, Карина. Он полностью отрекся от внешнего мира. Это произошло как в один миг… Вот он прилежно посещает мои занятия, тихий скромный парень, чьи работы неизменно увлекают, будоражат, а вот уже его мать приходит в институт, чтобы забрать его документы. Как раз после экзаменов…

   – Но как же так?

   – Это загадка для меня, – помолчав, говорит Анатолий Иванович. – Я уже сказал, Артём был одним из лучших моих учеников, именно поэтому я не мог так просто смириться с его неверным решением. Он должен был во что бы то ни стало продолжить обучение. Да, это было против правил, но я взял его адрес в деканате и отправился к нему, чтобы поговорить, убедить не ломать дров сгоряча, но мне не открыли дверь. И так несколько раз. Немного прояснить ситуацию удалось только через его сестру… не помню ее имени. Она объяснила, что у Артёма с детства имеются проблемы психологического характера, и если до этого он как-то был способен вести социальную жизнь, то теперь его состояние резко усугубилось, и он не сможет закончить обучение.

   – Значит, у него неоконченное образование?

   Кравцов долго молчит. С яростным криком, похожим на боевой клич индейца, один из играющих в футбол мальчишек бьет ногой по мячу, и тот, пролетев через принимающего, летит в нашу сторону. Анатолий Иванович проворно ловит мяч и с широкой улыбкой отбивает обратно в сторону поля. Но необходимость вернуться к нашему разговору стирает мимолетное радушие с его лица.

   – Образование он получил.

   – Ему помогли?

   – Скажем так, Артём очень талантлив, и то, что такой талант нельзя зарывать в землю, понимали многие, в том числе и те, кто вел у него занятия.

   – Тем не менее, несколько лет назад Антонина Матвеевна не захотела брать его работы для выставки в своей галерее.

   – Вы уверены? Мне об этом ничего не известно. Возможно, ваша бабушка рассудила, что это будет коммерчески неокупаемый проект, ведь имя Артёма не на слуху, и оценить его картины смогут только истинно увлекающиеся люди.

   – Возможно… Однако по каким-то причинам бабушка сказала сотрудникам галереи, что никогда не возьмет к себе его работы. Собственно, именно поэтому я здесь, – бегло развожу руками. – Мне хочется понять, почему она так сказала. Может, дело именно в Виленском, а не в его картинах?

   – Я, право, не знаю… Антонина Матвеевна не тот человек, который ни за что способен подвергнуть кого-либо жесткой опале. Если она в самом деле так сказала, должна быть действительно серьезная причина. Но мне она не известна. Почему вы решили спросить об этом именно меня?

   – Артём сказал, что вы были его преподавателем, и я подумала, что вы, возможно, смогли бы ответить на несколько вопросов. Просто… – теряюсь с ответом, понимая, что тяну пустышку, – мне больше некого о нем спросить.

   – Он помнит… – задумчиво говорит Кравцов.

   – Ну, конечно. Прошло не так уж много времени.

   – Вы сказали, что больше некого спросить. А его сестра?

   – Она… не желает общаться с кем-либо на эту тему. А мне важно понять…

   – Но, боюсь, я не слишком вам помогу, Карина. Мне очень приятно, что Артём меня помнит, однако этот парень для меня самого та еще неразгаданная загадка. Вероятно, та девушка, его сестра, говорила правду, его состояние ухудшилось, вследствие чего он больше не мог посещать занятия. Так бывает. Психика человека – такая сложная и хрупкая вещь… очень легко ломается.

   – А вы не помните хотя бы примерно, когда Артёму стало хуже?

   Кравцов задумывается.

   – Да, это я могу вам сказать… Видите ли, как раз в то время мои картины участвовали во Всероссийской художественной выставке в Москве, это достаточно серьезное и престижное мероприятие, и я собирался выехать в столицу. Была примерно середина июня, стояла жуткая жара… Это был, дай Бог памяти…

   Наморщив лоб, художник вслух производит расчеты и называет год. Восемь лет назад… Машинально отмечаю про себя, что в том же году пропала Лика. В одну из ничем не примечательных июньских ночей моя сестра незаметно для членов семьи вышла из дома, и больше ее никто никогда не видел.

   – Что с вами? – внезапно спрашивает Кравцов, и я поднимаю на него отсутствующий взгляд.

   – Со мной? Нет, все в порядке, я просто… Вспомнила… Моя сестра, она пропала в том же году.

   – Да-да, разумеется, я в курсе этого ужасного события, – он с прискорбием качает головой. – Очень сожалею, что невольно заставил вас об этом вспомнить. Вы близнецы… Должно быть, вам было сложнее всех принять случившееся.

   – Было трудно, – лаконично отвечаю я и, предвещая его ответ, который продолжит неприятную для меня тему, возвращаю Кравцова к прежней. – Значит, вы ничего не знаете о том, почему состояние Артёма внезапно стало хуже?

   – Нет. Но, как я уже сказал, скорее всего, никаких особых причин искать не нужно – у парня с детства были проблемы, которые, к сожалению, усугубились со временем.

   – Спасибо за беседу, Анатолий Иванович.

   – Надеюсь, я смог быть вам полезным, Карина. Мне, в свою очередь, было очень интересно пообщаться с внучкой моей старой приятельницы.

   Напоследок я выражаю надежду на то, что посетители нашей галереи еще не раз увидят восхитительные работы художника Кравцова, Анатолий Иванович рассыпается в ответных заверениях, после чего я возвращаюсь к своей машине, сажусь на водительское кресло и вскоре выезжаю на дорогу. В мыслях крутится странное совпадение – июнь и год, в котором исчезла Лика. Нет, конечно, я понимаю, что в этом не может быть никакого смысла, Артём совершенно точно не знал мою сестру, и вообще он никак не связан с нашей семьей, если не считать необъяснимого отказа бабули взять его работы. Но обращение Алины в галерею было два или три года назад, она сама сказала мне об этом, а Лика пропала намного раньше. Так что снова ничего. Нет, здесь никакой связи, просто вот такое неожиданное совпадение, странная ирония судьбы.

   В мои мысли врывается громкий звонок телефона. На дисплее высвечивается номер Тани, и я нажимаю на ответ через громкую связь.

   – Карина, тут... э-э, представители санпид…станции, – почти шепотом произносит экспозиционер.

   – Что? С какой… в смысле, что им нужно?

   – Явились с внеплановой проверкой. Элеонора Евгеньевна сейчас с ними, а я решила, что лучше позвонить и предупредить…

   – Так. Я поняла. Скоро буду, – обещаю и, сбросив вызов, прибавляю скорости.

ГЛАВА 10

День выдался однозначно не из легких.

   Дотошные проверяющие выжали из меня все силы. Чертова куча времени в их компании, деланые улыбки, натянутые фразы, продолжительная экскурсия по галерее, постоянные замечания и выявленные нарушения, от перечисления которых у меня глаза лезли на лоб… Я ничего не смыслила во всем этом, с трудом улавливая суть их претензий, и по большей части огромную роль в общении с проверяющими сыграла сопровождавшая нас Элеонора Евгеньевна. По-видимому, ей было не впервой решать подобные проблемы, и я порадовалась, что сегодня она весьма удачно оказалась на месте.

   – Странно, что они приехали, – задумчиво говорит мне Элеонора уже после того, как проверяющие наконец-то покидают галерею.

   – Почему? Обычно они сюда не заглядывают?

   – Отчего же, заглядывают еще как... Но сдается мне, они зачастили. Приезжали ведь совсем недавно.

   Удивленно качая головой, она уходит вниз. Какое-то время я размышляю над ее словами, смутно представляя, сколько еще всяких проверок мне предстоит пережить в обозримом будущем. Если бы не опыт Элеоноры, кто знает, может, нас вообще закрыли бы после первой из них?..

   Настроение на нуле, самочувствие тоже оставляет желать лучшего, и кажется, что у меня совсем ничего не клеится, за что бы я ни взялась, но это не повод отложить нашу неоговоренную встречу с Виленским до следующего дня. У меня и мысли такой не возникает. Мне это нужно. Что-то вроде обязанности, которую я придумала сама себе, в один миг срываться и ехать к нему, чтобы побыть в его студии, бесцельно, убеждая себя, что не просто спускаю время, а занимаюсь чем-то важным. Ведь для него это действительно важно?.. Заправившись крепким кофе из ближайшей кофейни, я отправляюсь к художнику, и только заняв уже привычное место в кресле возле окна, чувствую, как меня понемногу отпускает напряжение этого сложного дня.

   Непередаваемая сонная атмосфера, стены, увешанные картинами, въедливый запах краски… все здесь будто успокаивает, настраивает на безмятежный лад.

   – Ты не разговаривал с сестрой об участии в выставке? – спрашиваю Артёма, улучив момент, когда он ненадолго отрывается от мольберта. Художник отрицательно мотает головой. – А вы вообще обсуждаете такие вопросы? Или она сама все решает?

   – Все равно, – помедлив, в своем духе отвечает он, снова возвращая внимание к холсту.

   – Алина продает твои картины?

   Артём неопределенно ведет плечом, что можно трактовать как угодно.

   – Ты совсем не любишь разговаривать? – не унимаюсь я, и на сей раз он переводит на меня взгляд.

   – Я… могу, – невпопад выдает художник, но я, кажется, его понимаю.

   – Та девушка, чей портрет ты рисовал с натуры… – красивый, очень красивый портрет красивой девушки. – Вы с ней еще общаетесь?

   Он выглядит еще более удивленным и загруженным этим вопросом, чем теми, что я задавала ранее, но все-таки снисходит до ответа:

   – Да.

   – Она приходит тебя навестить?

   – Иногда.

   – Она не пытается тебя куда-нибудь вытащить? – видя в его устремленном на меня взгляде непонимание, пробую перефразировать. – В смысле, позвать погулять… даже просто возле дома, нет?

   – Нет.

   – А я бы хотела пригласить тебя к себе в галерею, – говорю мечтательно больше для себя, наверное, чем для него. – Мне бы хотелось показать тебе выставочный зал, очень просторный и удобный для демонстрации проектов, и нашу коллекцию, в ней собраны картины современных художников из самых разных городов России. Думаю, тебе было бы интересно взглянуть на работы коллег. А еще мне хотелось бы, чтобы ты лично принял непосредственное участие в подготовке выставки.

   – Галерея? – выделяет Артём, пропустив все остальное.

   – Да. Я галерист… ты помнишь? – с настороженным недоумением спрашиваю я, подумав о том, что он, может быть, давно все позабыл или не слушал меня в наши прошлые встречи, и теперь вообще не представляет, кто я и с какой стати прихожу к нему каждый день посидеть в его чертовом кресле у окна.

   – Да.

   – А как меня зовут? Помнишь?

   – Помню, – и когда я решаю, что больше уже ничего от него не добьюсь, Артём добавляет всего одно слово. – Карина…

   И я вся обращаюсь в сгустившийся плотный комок оголенных нервов, когда он впервые произносит вслух мое имя.

***

Никогда бы не подумала, что мне будет так комфортно находиться в чужой квартире наедине с почти незнакомым парнем со странностями, от которого можно ожидать чего угодно, и что я буду чувствовать себя здесь настолько легко и непринужденно, что предпочту такое времяпровождение любому другому. Еще несколько дней назад я бы рассмеялась, если б кто-нибудь сказал мне, что я снова и снова буду возвращаться в тихую атмосферу студии художника Виленского, но теперь с легким волнением думаю о том, что когда-нибудь Артём закончит писать мой портрет, и натурщица ему будет уже не нужна. Мне придется раз и навсегда позабыть его адрес и перейти на исключительно деловое общение с его предприимчивой сестрой. Обсуждать с ней вопросы, которые с куда большим удовольствием задала бы ее брату. О его картинах, о нем… Меня совсем не воодушевляет перспектива взаимодействия с Алиной. Я бы хотела по максимуму оттянуть этот момент. Если б можно было сказать Артёму, чтобы он не спешил и рисовал меня как можно дольше…

   И он рисует. Наблюдая за тем, как плавно движется его рука, а взгляд сосредоточенно исследует невидимые мне линии на холсте, я воображаю себе, с какой аккуратной тщательностью он прописывает черты моего лица, как кисть под его движениями вырисовывает мои глаза, губы, обозначает скулы, и от этих мыслей у меня что-то сладко дрожит внутри. Непередаваемое ощущение. Он словно трогает меня на расстоянии, я даже могу почувствовать эти невербальные касания, с долей фантазии представляя, что они более чем реальны. Его пальцы на моей коже. Это какой-то неизведанный, непонятный мне, особенный и отчасти даже изощренный вид удовольствия, какого я не знала до случайного знакомства с Артёмом. Но теперь, случайно попробовав, что это такое, я хочу получить больше.

   – Когда ты в последний раз покидал эту квартиру? – спрашиваю, с трудом заставляя себя отвлечься от опасных мыслей.

   – Давно.

   – Ты не помнишь?

   Он качает головой – нет, не помнит.

   – С тобой что-то случилось, правда? – совсем тихо, очень боясь спугнуть его неосторожным выбором темы.

   Ведет плечами… кивает.

   – Ты не скажешь мне, что произошло?..

   – Я начал видеть странные вещи, – тоже тихо говорит Артём, не прекращая вырисовывать что-то на своем холсте.

   – Какие, например?

   – Вещи, которые не происходили в реальности. Но мне казались настоящими. Я думал, что вижу все наяву, но мне сказали, я брежу. И я не должен… – резко обрывает фразу, интуитивно хватается ладонью за край мольберта, и я, глядя на него, вдруг поднимаюсь с места, делаю безотчетный шаг к нему… но останавливаюсь, не решившись приблизиться.

   – Это страшные вещи?

   – Да… думаю. Плохие вещи.

   – А ты не пробовал разобраться, почему видишь их? Тебе никто не пытался с этим помочь? – еще шаг к Артёму, как по минному полю, но он этого словно пока не замечает.

   – Я болен.

   – Тебе так говорили другие?

   Кивает, и я чувствую, как мое сердце сжимается от вспыхнувшей жалости к этому парню, по собственной воле избравшему такое жалкое существование в стенах художественной студии, возможно, только потому, что кто-то когда-то назвал его больным. Но так ли это в действительности?

   – Может быть, на самом деле все совсем не так? – осторожно спрашиваю я, приглядываясь к Артёму. – Почему ты думаешь, что болен?

   – Я вижу странные вещи! – повторяет несколько громче, с толикой раздражения.

   – И… даже сейчас?

   – Да, – он резко вскидывается, отнимая ладонь от мольберта, и я застываю без движения, поймав на себе его тяжелый пронизывающий взгляд.

   – Какие они, эти вещи? – мне становится очень не по себе, и я сама понятия не имею, с какой стати продолжаю испытывать судьбу и его нервы на прочность своими тупыми вопросами. – Что странного ты видишь теперь, Артём?

   И он глухо отвечает:

   – Я вижу тебя.

   – Но это не странно! Я реальна, я существую на самом деле. Посмотри… – желая доказать ему то, что не требует никаких доказательств, хватаю себя за руку, слегка прищипываю тонкую кожу на запястье. – Я более чем реальна, ты даже можешь меня потрогать…

   И запинаюсь, подумав, что мои слова могут быть восприняты им как руководство к… действию.

   Не сводя с меня глаз, Артём выходит из-за мольберта, медленно, с долей нерешительности приближается ко мне и в самом деле берет в свою ладонь мою руку. Прикрываю глаза, внезапно ощутив, как сильно скребет и царапает в пересохшем горле, а ноги становятся совсем слабыми. Я чувствую его запах… тонкий, почти неуловимый, но я его чувствую. И пугаюсь, потому что уже не отвечаю за свои действия, напрочь отказываюсь понимать, какие скрытые инстинкты подстегивают меня отринуть робость, шагнуть ему навстречу и тронуть ладонью его шею, ощутить, как дергается его кадык. Меня захлестывает диким желанием провести по нему языком, вобрать в себя его вкус… Становится все труднее отличить правильное от неправильного, грань между до дрожи желанным и недопустимым истончается, почти рвется в натуге. Еще немного, совсем… и уже нельзя будет ничего исправить. Понимая это, я пытаюсь предотвратить собственную ошибку, отступить до того, как станет поздно, но всего один перекрестный взгляд… и я сама не знаю, как так выходит, что наши губы соприкасаются в легком, почти невинном поцелуе.

   Всего лишь касание, от которого бьет во все двести двадцать.

   Что я делаю… зачем?

   Из нас двоих только я способна как-либо контролировать ситуацию, так какого же черта я снимаю с себя ответственность и пускаю все на самотек?! Артём Виленский не тот, с кем можно даже попробовать. Слишком сложный. Мне это не нужно совсем. Я к такому попросту не готова, у меня нет ни сил, ни желания, ни запаса воли, необходимых, чтобы попытаться преодолеть огромную черную пропасть к его миру… не справлюсь...

   Все эти мысли за пару мгновений проносятся в моей голове, прежде чем, изживая в себе страх неизвестности, я забираюсь пальцами в волосы на его затылке и, подавшись еще ближе, целую его уже по-настоящему, потому что хочу безумно и сдерживаться больше не могу. Он напрягается всем телом, едва ощутимо трогает мои плечи, не отталкивая, но и не отвечая на поцелуй. Он словно застыл на какое-то время. Затем его язык осторожно, нерешительно обводит мои губы, плавно скользит внутрь. Еще секунда – и он уже смелее прижимает меня к себе, но все равно недостаточно, чтобы присмирить разгорающуюся во мне жажду оказаться к нему ближе.

   Отстранившись от художника, я медленно поднимаю взгляд и смотрю в его глаза, пытаясь понять, о чем он сейчас думает и как относится к моей выходке... Не испортила ли я своей жуткой спонтанностью то невыразимо хрупкое, что вдруг связало нас с Артёмом за время, которое мы провели вдвоем в тишине замкнутого пространства? Внутри меня неистовствует песчаная буря, все дрожит и шатается, я едва способна держать себя в руках, но что происходит с ним? Он выглядит… как обычно. Почти. Более рассеянным, разве что. Моя ладонь ложится на его колючую скулу, поглаживая.

   – Ты все еще хочешь меня рисовать? – спрашиваю тихо, не понимая толком, что вижу в его глазах, но допуская, что теперь он захочет выставить меня прочь. Артём просто кивает, делая шаг назад… от меня.

   И… я снова занимаю кресло возле окна, а он снова принимается меня рисовать.

   Это пытка. Какая-то особая извращенная пытка, от которой рвет изнутри на части – сидеть неподвижно, смотреть на него и старательно делать вид, что ничего странного и примечательного между нами не происходит, мы просто исполняем каждый свою роль, он рисует, я позволяю ему себя рисовать. Как глупо.

   Артём заговаривает со мной уже в прихожей, когда я, совсем затерявшись в противоречиях, готовлюсь покинуть его квартиру.

   – Почему? – всего одно слово, но я понимаю, о чем он.

   – Прости, я… Не знаю, мне… этого хотелось, – начинаю лепетать, не ожидавшая, что он спросит меня именно сейчас, когда казалось, что еще немного, и все это останется позади.

   Смотрю на Артёма выжидающе, но он молчит. Мне действительно непросто с ним разговаривать, каждый раз гадая, понимает ли он меня, достаточно ли я убедительна, чтобы достучаться до него. Но в то же время меня тянет побыть с ним подольше, этот парень непостижимым образом положительно влияет на мое настроение, с ним рядом мне не хочется думать о проблемах, ожидающих там, за пределами его студии. Все мысли сосредотачиваются вокруг него. Понимая, что пауза между нами совсем затянулась, я комкаю в ладонях ремешок сумки и все-таки спрашиваю:

   – Завтра я приду?

   – Да.

***

По пути к галерее я едва не врезаюсь в зад движущейся впереди машины, но вовремя успеваю нажать на тормоз. Примкнув к обочине, какое-то время сижу, не двигаясь, глядя на свои трясущиеся ладони. Черт… Что со мной творится? Этот художник… везде, постоянно в моей голове, он настолько прочно поселился в моих мыслях, что это становится по-настоящему пугающим и даже опасным. Я не могу не думать о нем и его жизни. А после нашей последней встречи еще и о том, что у него мягкие губы, которые так сладко целовать…

   И лишь теперь приходят запоздалые мысли о том, что я не свободна и не могу целовать других парней. Вспоминаю Андрея, но не чувствую угрызений совести, только стыд… который с легкостью притупляют те ощущения, что вызвал во мне Артём и наш поцелуй. Я хочу повторить, да. Я вообще слишком многого хочу, когда его образ всплывает в моей голове. И даже то, что он не совсем обычен, пугает меня все меньше. Быть может… я могла бы как-нибудь с этим справиться? Помочь ему вернуться в жизнь за четырьмя стенами, адаптироваться в обществе, рассеять его непонятную фобию? Если только эта необъяснимая боязнь покидать квартиру вообще поддается воздействию. Надо бы поискать больше информации об этом.

   Подумав так, тут же усмехаюсь своим мыслям. Ну да, разумеется, у меня же получится лучше, чем у семьи Артёма. Наверняка ему уже пытались помочь, и если до сих пор он остается в добровольном заточении, следовательно, у его близких ничего не вышло. Они сдались... А я с какой-то стати обязательно справлюсь. Глупость и блажь.

   Но как бы мне хотелось однажды увидеть его в галерее, стоящим рядом с его картинами…

   На дисплее светится фото Андрея, и я тяну руку, чтобы принять вызов, но, замешкавшись, несколько секунд просто смотрю на его имя. И снова в мыслях тот поцелуй с Артёмом. Что я теперь могу сказать Андрею? Сообщить ему, что в моем сознании произошло короткое замыкание, и я сама не знаю, какого черта вытворяю? Или согласиться на встречу и потом вечер напролет притворяться, что у нас с ним все нормально? Не уверена, что смогу долго держать маску невозмутимости, он почти наверняка поймет, что со мной что-то не то, начнет допытываться…

   Пока я размышляю, вызов прекращается. Перезвонить ему?

   Нет.

   В конце концов, я завожу двигатель и выезжаю обратно на дорогу.

ГЛАВА 11

На улице снова холодно и зыбко, промозглый дождь щедро поливает серые улицы, стучится в большие окна студии Виленского с такой силой, точно пытается пробить стекла и залить водой все вокруг. Смешать яркие краски, изуродовать великолепные холсты – уничтожить все, что составляет хрупкую основу жизни художника Артёма Виленского.

   Пользуясь тем, что Артём сосредоточенно возится с красками, не обращая на меня никакого внимания, я рассматриваю его старые работы.

   – Знаешь, ты потрясающе талантлив, – бормочу, разглядывая одну из картин, на которой изображена темноволосая девушка в алом платье с открытыми плечами и длинной юбкой, стелящейся у ее ног невесомым облаком, похожим на… разлившуюся свежую кровь. – Я бы взяла для выставки эту работу. Хотя, скорее всего, посетителями она покажется слишком… смелой.

   Артём ничего не отвечает, и это наталкивает меня на мысль о том, что он вообще не слушает, полностью поглощенный своим занятием.

   – Эй, – окликаю негромко, развернувшись к нему. – Ты меня слушаешь?

   Почти полное отсутствие реакции, но он все-таки поднимает на меня взгляд.

   – Нужно будет выбрать для выставки несколько картин, – терпеливо поясняю я, неопределенно взмахнув ладонью перед собой. – Может, попробуем прикинуть хотя бы примерно, какие из них можно взять?

   – Зачем? – спрашивает Артём, и хотя вопрос звучит на редкость странно, глупой себя чувствую именно я.

   – Ну… Я же говорю, мы должны отобрать те работы, которые ты хотел бы показать другим людям.

   – Я не хотел, – мотает он головой, и я тяжело вздыхаю.

   – Алина дала согласие на участие в выставке от твоего имени. Тебе вообще все равно, да?

   Артём пожимает плечами.

   – Ладно. Э-э… пожалуй, этот вопрос оставим твоей сестре, – сдаюсь, опускаясь на корточках перед одной из его картин, стоящей на полу. Какое-то время тишину в студии разряжает только дождь, нещадно лупящий по толстым стеклам. – А вот это… твоя фантазия? – снова оборачиваюсь к художнику. – Или на этом холсте изображен кто-то определенный?

   На очередной его картине снова молодая щуплая девушка, темные слегка вьющиеся волосы, но лицо размыто так, что невозможно рассмотреть черты. И все же непостижимым образом у меня складывается стойкое ощущение, что Артём рисовал ее, имея перед глазами некий прототип.

   – Я пытался нарисовать тебя, – глухо отвечает художник, не глядя в мою сторону. – Их было много. Этих попыток.

   – Меня?.. – шепчу недоуменно, всматриваясь в его творение уже более внимательным взглядом. Определенно… что-то есть, но так можно сказать о любой другой девушке с длинными темными волосами, так что нет, не убедил. Наверное… – Здесь в углу стоит год написания, Артём. Но мы с тобой тогда еще не были знакомы.

   Виленский реагирует ровно, его ничего не смущает.

   – Я тебя знал.

   – Но как? – непонимающе спрашиваю я, поднимаясь на ноги.

   – Тогда… – он неопределенно ведет плечом. – Я видел тебя.

   – Когда? – тупо уточняю, чувствуя себя прогрессирующей идиоткой от того, что невольно перенимаю его своеобразный тон ведения разговора. – Когда ты меня видел?

   – Я видел тебя во время прогулки. Я выбирал ночь, чтобы не встретить кого-то, – бормочет едва разборчиво, его слова звучат глухо, тонут в грохоте дождевых капель за окнами.

   – Но встретил… меня? – честное слово, эта беседа кажется мне ужасно глупой и не имеющей смысла, но в то же время меня цепляет что-то глубоко внутри осознанием того, что, кажется, Виленский действительно безумен… Да, я и раньше понимала, что с ним не все в порядке в том смысле, в каком воспринимают такое состояние люди вроде меня, но… не принимала, что ли? Не хотела принимать. Его путаные речи, какие-то пространные видения вплоть до галлюцинаций, которые, как он уверен, происходили в действительности.

   – Да.

   – А где ты меня встретил, Артём?

   – Я встретил тебя возле реки.

   – Ты встретил меня ночью возле реки? – вот теперь совсем атас. С печалью глядя на него, я думаю о том, что этот человек постоянно вынужден сталкиваться с непониманием, возможно, даже неприязнью, потому что его образ мышления непостижим, а то, что он говорит, не поддается никакой трактовке. Отчего-то на глаза наворачиваются слезы, и я, злясь на свою несдержанность, быстро смаргиваю их. – Артём, я никогда не гуляла ночью возле реки. Я… немного боюсь темноты, так что такого не могло происходить, понимаешь? Ты ошибся.

   – Я не ошибся! – отрезает он непривычно громким голосом. Я даже отшатываюсь.

   – Ты уверен, что видел меня?

   – Я уверен, – бросив свои краски, он подходит ко мне и берет в ладони мое лицо, пристально вглядываясь в мои глаза так, точно пытается решить для себя, сопоставить воспоминания с тем, что он видит сейчас. – Это была ты. Я знал это. Но забыл. И теперь, когда ты пришла ко мне, я все вспомнил.

   – Да, да, конечно… – беспомощно пищу я, чувствуя, как страх струится по моим венам леденящим потоком. – Т-ты прав, Артём…

   – Я думал, что вижу самую красивую девушку в мире, – продолжает он, глядя в мои глаза своими, подернутыми темной дымкой. – Но сейчас ты намного красивее, чем тогда. Мне нравятся твои глаза в цвете. Я пробую добиться именно такого оттенка на холсте. И твоя кожа… не мокрая или липкая, мягкая и очень нежная. Мне это нравится, – продолжая говорить, он трогает кончиками пальцев мое лицо. И хотя слова, срывающиеся с его губ, пугают меня, камнем оседая где-то глубоко в груди, поглаживающие движения его рук разливают по телу ни с чем не сравнимое удовольствие и трепет.

   – Тебе кажется, что я красивая? – шепчу, накрывая его ладони своими.

   – Да. Ты красивее всех, кого я видел в жизни, – серьезно заявляет Артём, и нет, вовсе не слова, а голос, которым он их произносит, и та подкупающая искренность в его взгляде растапливает мое сердце, и я сама не понимаю, как тянусь к его губам поцелуем.

   Он робеет. Не понимает, что я делаю. Черт… если он меня сейчас оттолкнет, я просто позорно сбегу и больше никогда не смогу сюда вернуться, слишком стыдно и неловко перед ним. Я замираю, боясь открыть глаза и увидеть его взгляд, по которому мне сразу все станет ясно. Сотню раз успеваю обозвать себя глупой идиоткой… А затем он медленно проводит языком по моим губам и целует меня уже сам. Осторожно… как будто желая попробовать.

   А что, если я все-таки справлюсь? Смогу помочь ему? Его семья… не знаю, кто они такие, я знакома только с Алиной, и она не показалась мне любящей сестрой, готовой на жертвы ради благополучия брата. Быть может, я ошибаюсь, и на самом деле она сделала все возможное для него, просто не преуспела… Но достаточно ли ее усилий? Усилий их семьи? Вдруг все обратимо, и Артёма еще можно вернуть в социум?

   И я… я бы хотела попробовать. Мне кажется, у меня хватит сил, чтобы вытянуть его из этой черной промозглой дыры, в которую он однажды бросился сам, похоронив в ней все свои неисчерпаемые возможности, свою жизнь и талант...

   Бархатистые касания его губ лишают меня воли. Покорно шагаю в объятия художника, млея от того, как едва уловимо скользят его ладони вдоль моей спины, не сразу забираясь под тонкую ткань. А в следующий миг он приподнимает меня, чтобы опустить на небольшую светлую софу. Не глядя в мои глаза, точно избегая моего взгляда, одну за другой Артём расстегивает пуговицы на моей блузке, и это… все еще кажется мне допустимым. Он смотрит с каким-то странным интересом. Не пытаюсь препятствовать, я совсем ни о чем не думаю, только наблюдаю за ним, вся покрываясь дрожью от того, что он делает. Даже когда его руки накрывают мою грудь, чуть сдавливая чашечки лифчика, я его не останавливаю. Мне хочется всего этого… находиться рядом с ним, и чтобы трогал меня тоже хочется. С моих губ срывается тихий стон.

   Безотчетно притягиваю его к себе, слегка выгибаясь. Его ладонь сжимает мое бедро сначала осторожно, но потом чуть сильнее. Следом он наклоняется и покрывает легкими поцелуями мои ключицы, плавно спускаясь ниже к груди, где все печет, и кажется, будто кожа наэлектризована до невозможности. Еще немного, и закоротит. Его руки пробираются под белье, накрывают полушария, пальцы проходятся по затвердевшим соскам. Артём стискивает меня крепче, я зарываюсь ладонью в его жестковатые волосы, откидывая назад голову, полностью нырнув в ощущения, и только когда он… делает что-то, как будто пытаясь порвать на мне лифчик зубами, до меня понемногу начинает доходить, что еще немного, и…

   Мы сделаем это. Не в моих обширных фантазиях, слишком часто заходящих в недопустимые дебри, а… на самом деле, потому что сложно остановиться, запретить себе, когда соблазн затмевает все важное, не позволяющее замкнуть чертов круг, в котором нас окажется только двое. Артём действует на меня магнетически. Я хочу позволить ему больше, это становится похожим на слепящее разум наваждение, хочу, чтобы касался меня, целовал, прикусывал кожу, как сейчас… Но вместе с тем не могу допустить этого, нам нельзя переступить тонкую грань, за которой все станет необратимо. Нет. Это будет огромной ошибкой, которая гирей осядет на моей совести.

   Хватит, это нужно немедленно прекратить! Чувствуя, как ладонь художника скользит к внутренней стороне моего бедра, я будто бы прихожу в себя, отталкиваю его, вырываюсь, пробую свести вместе края расстегнутой блузки, но Артём пригвождает меня к софе и, подняв голову, обездвиживает горящим взглядом глаза в глаза.

   Он похож на себя, и в то же время какой-то другой, чуждый, одержимый.

   – Артём… – тяну испуганно, ощущая, с какой бешеной яростью колотится мое сердце. Совсем рядом с его ладонью, удерживающей меня в одном положении.

   И он качает головой, уже не глядя на меня и выдавая односложное:

   – Нет.

   Что значит его нет? Что он не выпустит меня без продолжения? Или что понимает всю невозможность чего-либо между нами, поэтому озвучивает то, что невысказанным крутится у меня на языке?

   – Мы не можем, – шепчу, но он ничего не отвечает, только смотрит на меня, и в его глазах я вижу принятие. Мне кажется, он понимает… все, абсолютно все. А затем резко разжимает пальцы, отстраняется и садится в моих ногах. Мое дыхание все еще никак не придет в норму. Косясь на Артёма, я принимаюсь торопливо застегивать на груди блузку, путаясь в беспорядочных пуговицах. Но плевать… позже, когда не буду чувствовать на себе его взгляд, застегну нормально. Сейчас же главное прикрыться, хоть немного вернуть себе способность к контролю, трещащему по швам каждый раз, когда Артём оказывается так близко. Ловит меня, вряд ли замышляя что-то подобное.

   Это все невыносимо. Я веду себя хуже некуда. Поднимаюсь с места, спешно отхожу от художника на несколько шагов. Оборачиваюсь, чувствуя, как горят мои щеки.

   – Прости… мне нужно идти.

   Мой уход больше всего походит на трусливое бегство, но Виленский меня не останавливает, он вообще не двигается с места, лишь наблюдает за моими бестолковыми метаниями по комнате, затем провожает взглядом до двери. Только в прихожей я понемногу перестаю ощущать на себе неукоснительное воздействие этого человека. Выдохнув, хватаю свою сумку, обуваюсь и выскальзываю на лестничную клетку.

***

Дождь неистовствует, разбегается по блеклым крышам домов, заливает дороги и пустующие тротуары, в полной мере отражая все то, что творится внутри меня. Я вся вымокаю насквозь, пока добегаю от своей машины до здания галереи. Отряхнувшись кое-как в холле, сразу иду к лестнице, хмуро размышляя над тем, что этому апрелю очень сильно не хватает солнца. Вхожу в кабинет, стаскивая с плеч мокрую куртку, разворачиваюсь к столу и едва успеваю сдержать рвущиеся с языка ругательства, увидев Руслана, с удобствами развалившегося в моем кресле.

   – И где ты все время таскаешься, Кара? – слышу его голос с ленцой, от которого у меня инстинктивно сводит челюсти.

   – А что? Собираешься напроситься ко мне в секретари?

   – Обожаю твой юмор, – кривится братец, крутанувшись в кресле.

   – Я не шучу.

   Сунув куртку в шкаф, машинально прилаживаю к плечу влажные волосы, ставшие похожими на клок соломы, и, вдохнув поглубже, подхожу к своему рабочему месту.

   – Выметайся, – командую, кивнув братцу, и тот незамедлительно оскаливается:

   – Биг босс в действии?

   – Русь… – морщусь, занимая кресло вместо него. – Тебе настолько нечем заняться, что ты готов тратить свое время на слежку за мной?

   – Упаси Боже, Кара! – братец вальяжно опускается в одно из кресел для посетителей, закидывает ногу на ногу. – Я лишь беспокоюсь о том, что галерея слишком часто остается без руководителя. Твои сотруднички ни хрена не работают, и вообще тут в принципе ни хрена не работает, а ты вместо того, чтобы навести порядок, где-то шляешься.

   – Отчитываться перед тобой я не собираюсь.

   – Много чести, ага…

   – Что еще скажешь?

   – Помимо того, что из тебя дерьмовый руководитель? – понизив голос, Руслан перегибается ко мне. – Пожалуй, ничего, Кара. Ты не умеешь воспринимать критику и не слушаешь дружеские советы.

   Дружеские советы, надо же… Складываю на столе ладони и, чуть склонив голову набок, рассматриваю братца.

   – Руся, за что ты меня так ненавидишь?

   – Ненавижу? – отражает с раздражающей ухмылкой. – Что ты, Карочка, ненависть – слишком сильное чувство, нам с тобой оно не подходит. Я просто не люблю глупость. А на глупых девиц у меня открывается аллергия.

   – Бедный Руся… – с видимым сожалением качаю головой. – Так зачем же себя мучить, приезжать сюда, растрачиваться на разговоры со мной? Пожалей свои хрупкие нервы.

   – Я разберусь, Кара, спасибо, – усмехается ядовито, затем поднимается и, упершись ладонями в поверхность стола, наклоняется ближе к моему лицу. – Не обольщайся, сестренка, я тебя не ненавижу. Ты мне просто не нравишься. Продолжай рулить полумертвым процессом… пока можешь. И помни, я наблюдаю за тобой.

   – Звучит глупо, – качаю головой, глядя ему в глаза.

   – Ничего не поделаешь, приходится опускаться до твоего уровня.

   – Руслан, – окликаю, когда он уже почти вышел за дверь кабинета. Помедлив, братец все же разворачивается, чтобы послушать. – Даже если б восемь лет назад вместо Лики исчезла я, для тебя бы ничего не изменилось, это кресло бабуля оставила бы ей, а ты точно так же был бы в полном пролете.

   Вот теперь и я наконец-то попадаю в цель, его лицо багровеет от спонтанно обрушившейся злости. Сжав пальцы на дверной ручке, Руслан окатывает меня таким яростным и тяжелым взглядом, что мне в самом деле становится не по себе, и кажется, что братец не сдержится и сделает что-нибудь… может, даже ударит меня. Но Руслан проявляет завидную выдержку. Кивает сухо на мои слова.

   – Ты не права. Если б на этом месте сидела Лика, я бы первым поздравил ее с назначением. У нее бы все получилось, я в этом не сомневаюсь. И еще, Кара… не сравнивай себя с сестрой, выглядит жалко. У вас одно лицо на двоих, но вы совершенно разные люди. Ничего общего. С ней можно было иметь дело… а у тебя в наличии только смазливая кукольная мордашка и такие же кукольные мозги.

   Выпалив все это, он смотрит на меня, наверное, ожидая какой-то ответной реакции, злости, но я молчу, не желая демонстрировать ему своих эмоций, хотя их много и они захлестывают с головой, провоцируют мысли, от которых становится почти физически больно. Да, Лику в нашей семье любили больше, глупо это отрицать, но не думаю, что Руслан был бы так спокоен и лоялен, если б галерея перешла под руководство моей сестры. Он бы грыз Лику… хотя не исключаю, что с меньшим усердием, чем меня. Я чем-то его раздражаю, он даже не считает нужным это скрывать. Вот только чем? И дело не в том, что я, по мнению братца, увела у него галерею, в отношении ко мне Руслана кроется нечто другое, чего я пока не понимаю, не могу уловить.

   Мы с ним слишком разные; черт знает, как можно понять такого, как Руслан. Что у него в голове? Зачем ему так необходимо выводить меня из себя?

   Так и не дождавшись никакой реакции, братец с самым мрачным видом покидает мой кабинет, и я медленно выдыхаю, услышав слишком громкий хлопок двери, уже ставший привычным.

   Он снова сделал это, грубо, по-животному вскрыл застарелые рубцы, прошелся тупым лезвием слов по незаживающей ране, которая теперь вновь кровоточит и чертовски болит. Боль застилает разум, я не могу мыслить трезво. В голове крутятся смутные отголоски нашего разговора, перемежающиеся с рваными обрывками моих собственных воспоминаний из прошлого. Восемь лет назад у меня была Лика. С самого моего рождения она у меня была… Каждую неуловимую секунду моей жизни. А потом в одночасье ее вдруг не стало.

   Как сейчас помню то утро, когда родители обнаружили, что сестры нет дома. Сначала были непонимание и настороженность, с движением стрелки часов обернувшиеся хаосом, невероятной паникой. Бесконечные звонки всем знакомым Лики с вопросами о том, не видел ли ее кто-нибудь, чуть позже звонки в больницы и морги, многократные прочесывания местности вокруг дома и дальше, общение со следователями… Родители бестолково твердили о том, что поздно вечером дочь, как обычно, отправилась спать в свою комнату, но утром ее там уже не оказалось. Моя спальня находилась рядом с комнатой Лики, но я не слышала никаких звуков, ничего подозрительного. Следов взлома не было, полный осмотр нашего дома не выявил каких-либо улик, подтверждающих версию о похищении. Нам так и говорили – ничего подозрительного, подождите, девочка наверняка сбежала развлекаться с друзьями и скоро вернется.

   Но она не вернулась. Лика просто… пропала. Все казалось бессмысленным, моя сестра исчезла, не оставив никаких следов, словно растворилась в воздухе, и никто не мог дать ответ на вопрос о том, что же с ней произошло.

   Ее ждали. Часами, неделями, месяцами… годами надеялись и верили, что вопреки прогнозам неумолимой статистики случится чудо, все объяснится само собой, и Лика вернется… пока время, растянувшееся на долгие годы безвестия, не лишило нас последних шатких иллюзий.

   Только я поняла все намного раньше.

   Это случилось через два дня после исчезновения моей сестры.

   Тем вечером я вдруг почувствовала себя ужасно, меня жутко тошнило, все буквально валилось из рук, ладони тряслись, тело ломило и выворачивало тупой тянущей болью, на моих глазах сами собой выступали слезы… Я не знала, что это, но очень испугалась. Со мной никогда не происходило ничего подобного. Мне казалось, я непременно умру… Хотела позвать кого-нибудь на помощь, но внезапно все закончилось, меня отпустило в одну секунду. Вдохнув воздух полной грудью, едва оправившись от странного приступа, я ощутила пустоту… Абсолютную всепоглощающую пустоту внутри себя, от которой хотелось кричать во весь голос.

   Той же ночью во сне я увидела Лику. Она стояла напротив меня с распущенными и почему-то мокрыми волосами, смотрела, не мигая, и грустно улыбалась, в ее застывших глазах собиралась вязкая чернота, а от уголка ее губ тянулась тонкая темно-красная струйка. Растерянная и испуганная, я ступила ей навстречу, желая сделать что-то, помочь… Но сестра покачала головой, не позволяя мне сделать и шага, затем, не сводя с меня глаз, медленно подняла руку и провела ею влево-вправо.

   Лика не произнесла ни слова, но я знала, что она прощается. Не в реальности, но во сне… мы видимся с ней в самый последний раз.

   Я проснулась вся в слезах от собственного крика, на который прибежала испуганная мама, но, увидев, что со мной все в порядке, она не вздохнула с облегчением, нет – она разозлилась.

   – Ее больше нет, мам, – спустя годы я помню эти слова так, точно произносила их всего несколько минут назад. Слова, после которых она меня возненавидела. Да, со временем эта ненависть притупилась, мама снова начала общаться со мной, как прежде, мы обе старательно делали вид, что ничего не произошло, но память… она осталась жива.

   – Не смей, Кара.

   Предупреждающий мамин рык, но меня несет все сильнее, захлестывающая скорбь вырывается из меня бешеным потоком необдуманных слов:

   – Перестань! Я не буду слушать этот бред! Никогда больше не смей говорить такого, не смей даже думать о том, что твоя сестра может быть мертва! Потому что неправда, Лика жива и обязательно вернется домой! Надо подождать. Вот увидишь, так и будет, рано или поздно она вернется…

   Но я не могла прекратить. С моих дрожащих губ отчаянно срывалось все, что я переживала в тот момент, в чем была уверена. Я бы отдала все на свете за то, чтобы сестра к нам вернулась, но зияющая кровавым провалом рана в моей груди, там, где нас всегда было двое, больше не позволяла мне лелеять слепую веру. Я чувствовала, что осталась одна, и знала, что мои ощущения меня не обманывают. Лики больше нет. Она не вернется к нам. Ни-ког-да…

ГЛАВА 12

Галерея давно закрылась, сотрудницы разошлись по домам, в здании остаюсь только я.

   Вслушиваясь в умиротворяющую тишину комнат, опутанных расплывчатым сумраком, прохожусь по залам, проверяя, не оставили ли девчонки раскрытыми окна. Не торопясь уезжать, включаю настенные светильники, подсвечивающие из темноты выставленные полотна. Я так много и часто смотрела на каждую из представленных здесь картин, что могла бы с закрытыми глазами перечислить, что на них изображено, и все же этого недостаточно, чтобы в полной мере постичь суть замысла художника, как пазл, складывающуюся из неуловимых мазков кисти.

   Вот эта картина. Ребенок с собакой. Так сказал бы кто-то вроде Руслана, едва взглянув на полотно, но не заметив грустных глаз дворового рыжего пса, его ободранного уха, примявшейся шерсти на поджатой правой лапке; вряд ли обратив внимание на то, что в руках у присевшего рядом ребенка не просто листик, а лист подорожника. Они не играют. И неухоженный песик, скорее всего, бездомный. Весь его вид говорит о том, что животное успело познать немало жестокости, но во взгляде пса нет агрессии, он смотрит на ребенка, как на своего друга, принимая его искренность, доброту и сострадание по отношению к себе. Благодаря мастерству художника, сумевшего передать незамысловатый сюжет в приглушенных бирюзовых, перламутровых, стальных цветах и искусных нюансах света и тени, при взгляде на эту картину в груди становится трепетно и горько одновременно.

   Останавливаюсь напротив великолепного речного пейзажа художника Кравцова. Известный далеко за пределами города мастер, имеющий множество выдающихся заслуг и наград за вклад в развитие искусства; давний приятель моей бабушки, а еще, как оказалось, учитель Артёма Виленского… человек, в каком-то смысле стоявший у истоков раскрытия его таланта. Единственный в моем окружении, с кем я могла поговорить о загадочном художнике не только посредством бессмысленных предположений, почти наверняка далеких от реальности. И все же Анатолий Иванович знает об Артёме слишком мало, чтобы удовлетворить мой интерес даже частично...

   Поднимаюсь к себе, закутываюсь в большой бабулин платок, найденный в шкафу среди прочих вещей, и какое-то время просто кручусь в кресле, поглядывая в сторону окна, за которым становится все темнее. Давно пора отправляться домой. Но, в сущности, какая разница, где коротать время до утра – здесь или там? Меня все равно никто нигде не ждет. Если я останусь в галерее, никто этого не заметит. Никто не спросит, почему я не уехала домой, с какой стати мне взбрела в голову странная идея провести ночь на рабочем месте. Никому не будет это интересно. Всем все равно.

   В этом мы похожи с Артёмом. Скорее всего, он тоже, как и я, по большей части предоставлен самому себе. Одинокий, напрочь застрявший в своем собственном иллюзорном мире, в котором нет ничего из того, что способно пошатнуть его состояние. Во всяком случае, у меня складывается именно такое впечатление. Да, я беспрепятственно могу перемещаться по городу, у меня есть любимая работа, семья, друзья, цели на будущее, но иногда мне кажется, что моя жизнь ненамного отличается от его незавидного существования в пределах квартиры. Быть может, именно поэтому меня так сильно к нему тянет. Мы можем быть во всем разными, совершенно непохожими, но нас роднит проклятое беспросветное одиночество и подсознательное желание стать кому-то нужным…

   Я была нужна Лике. В ту ночь, когда сестра внезапно исчезла из моей жизни… тогда я тоже была ей нужна?

   Все эти восемь лет меня терзают мысли о том, что, возможно, я могла бы ей как-то помочь, если б знала и понимала больше о ее тревогах, если бы не легла спать в ту ночь, а осталась рядом, когда она почти наверняка нуждалась во мне.

   Я была уверена, что она рассказывает мне все, но после ее исчезновения мои убеждения рассыпались прахом. От чувства вины никуда не деться, воспоминания давят, непреодолимо заключают в яркий кокон фантомной боли, в самое сердце моего собственного ада, и я, понимая, что не смогу с этим справиться, достаю из шкафа бутылку виски, наливаю немного в широкий стакан из толстого стекла, подношу к губам.

   К черту все.

   И вздрагиваю резко, услышав неясный шорох где-то за дверью кабинета.

   С легким изумлением смотрю на бутылку в своей руке, прикидывая вероятность возникновения слуховых галлюцинаций только от запаха виски. Почему-то мне кажется, что звук раздавался возле лестницы. Посторонний в опустевшем здании галереи, где нет никого, кроме меня.

   Охваченная напряженным волнением, бесшумно опускаю бутылку на стол, в нерешительности иду к двери, а в голове беснуется сотня беспокойных мыслей. Что это был за звук? Могли ли в галерею проникнуть снаружи? Но зачем, с какой целью – похитить картины наших художников? Это так странно и неправдоподобно… «AF Gallery» – не Третьяковская галерея. У нас здесь никогда не случалось ничего подобного. А может, мне просто послышалось что-то, и я встревожилась совершенно напрасно?

   Стоит ли поискать оружие для самообороны?..

   Осматриваюсь, но, не обнаружив ничего подходящего, сжимаю в ладони мобильный и, приоткрыв дверь, выглядываю в коридор. Никаких подозрительных звуков или признаков чужого присутствия, все тот же приглушенный свет от стен, ведущий вниз, к безлюдным картинным залам. Ерунда. Похоже, мне в самом деле что-то послышалось. Звук мог быть не внутри, а за пределами галереи. Но я спускаюсь на первый этаж и на всякий случай заглядываю в каждое помещение, напоследок дернув входную дверь, лишний раз убеждаясь, что она заперта. Все в порядке.

   Звонок телефона так внезапно разбивает вдребезги застоявшуюся тишину, в которой я вообразила себе несуществующую опасность, что я едва не подпрыгиваю на месте от неожиданности. С гулко бьющимся сердцем перевожу взгляд на дисплей и вижу фото Полинки.

   – Кара, у тебя в галерее светятся окна, – сообщает она напряженным голосом, и только услышав ее, я перевожу сбившееся дыхание, понимая с облегчением, что все мои страхи беспочвенны и нелепы.

   – Я все еще здесь, – опираюсь плечом о ближайшую стену.

   – Все еще в галерее? Что ты там делаешь так поздно?

   – Остались кое-какие дела, – говорю обтекаемо, не вдаваясь в подробности.

   – Почти десять вечера, подруга, какие могут быть дела? Чую неладное. Открывай, я подойду минут через пять, только припаркуюсь…

   Все в порядке, ничего подозрительного. Совсем успокоившись относительно недавних глупых волнений, убираю телефон в карман и иду открывать. Полинку встречаю на крыльце здания, зябко кутаясь в бабулин платок, который подруга, приблизившись, не оставляет без внимания:

   – Кара, это что за раритет? Намек на то, что ты намерена похоронить себя в этих стенах? – неопределенно кивает на дверь галереи за моей спиной.

   – Почему бы и нет? Для человека моей профессии это не самый плохой финал.

   – Вообще-то, отвратный. Но платок зачетный… И теплый наверное, да? – скалит зубы подруга, с любопытством сминая в ладони его край.

   – Я тебе такой же подарю, хочешь?

   – Еще бы, очень нужная вещь, учитывая, что старость с каждым днем наступает на пятки.

   Фыркнув, я пропускаю ее внутрь и запираю дверь. Мы поднимаемся в мой кабинет. Стянув с себя куртку, Майка падает в кресло, закидывает ногу на ногу и тянется было за сигаретами, но ловит мой взгляд и со вздохом оставляет эту идею.

   – Терпеть не могу зоны, свободные от курения. Кара, у тебя точно все в порядке? – спрашивает, посматривая на бутылку виски и наполненный стакан с ней рядом.

   – Я думаю, что… – чертыхаюсь, не договорив, но Майка сразу подхватывает:

   – Тааак, ясно. Никак не можешь завязать с самокритикой?

   – Нет. Просто… как-то слишком много всего навалилось.

   – Это не повод ночевать на работе.

   – Ты так думаешь? Как раз-таки на работе спокойнее. Здесь… такая атмосфера. Очень правильная.

   – Карин, – хмурится Майка, пододвигаясь ко мне и складывая локти на столешнице. – Ты мне не нравишься. Давай, рассказывай, что с тобой происходит. Я же вижу, ты не в порядке.

   Смотрит пытливо, не оставляя мне шанса ускользнуть от навязанной темы, и я отвечаю, помешкав:

   – Я… снова думаю о Лике. О той ночи, когда она исчезла прямо из нашего дома.

   – Ясно, – подруга несколько теряется, по-видимому, ожидая любого другого ответа. – Прошло столько лет… В конце концов, когда-нибудь эта тайна будет разгадана. Все прояснится, обязательно. Тайное всегда становится явным. Пусть для этого понадобятся еще годы... Человек не может исчезнуть бесследно.

   – Даже если и так, истина не вернет мне сестру, – задумчиво смотрю на стакан с виски. – Недавно я имела удовольствие общаться с Русланом. В последнее время он слишком часто говорит о Лике и о том, что на моем месте должна быть она, а я, соответственно...

   – Вот ублюдок, – гневно выплевывает Полина, не дослушав.

   – Знаю, это всего лишь дешевая провокация, – опускаю взгляд на свои ладони, которые начинают мелко подрагивать.

   – Вот именно, всего лишь провокация. Глупая и неумелая, как и все, что вытворяет любезный Руслан Игоревич. Чертов придурок. Ты же прекрасно знаешь, что это за тип. Поверить не могу, что ты на такое ведешься!

   – Мне многого не надо, Май.

   – Ты просто изводишь себя, вот и все, – жестко припечатывает подруга.

   – Составишь компанию? – киваю на бутылку виски.

   – Нет, не хочу провести ночь в этом кресле, – криво усмехается Полинка, похлопав по подлокотникам. – Люблю спать с комфортом. Но и одну тебя оставить я не могу, – задумчиво подпирает щеку кулаком. – Слушай, подруга, у меня есть идея получше: что, если мы с тобой закатимся в «Прайм», а потом ты останешься ночевать у меня? Давненько мы с тобой никуда не выбирались.

   – А давай, – киваю, подумав, что альтернатива, предложенная Полиной, куда привлекательнее моих бессвязных планов на ночь в кабинете.

   Галерею мы покидаем на Майкином Фольксвагене – свою машину я оставляю на парковке. «Прайм» – крупный ночной бар, расположенный на первом этаже в здании по соседству с многоэтажкой, в которой находится квартира Полины. Время от времени мы с ней заглядываем сюда, когда настроение средней паршивости, и хочется многое обсудить, но не хочется тащиться куда-то еще.

   Майка собирается подняться к себе, чтобы переодеться, но в итоге раздумывает, и мы, оставив ее машину на стоянке перед баром, сразу направляемся к подсвеченному неоном входу. Размещаемся в зале, находим местечко потише, вдали от гремящих музыкой огромных колонок. Здесь много людей со стертыми для восприятия лицами и пахнет дымом, но меня это не смущает. Мне все равно.

   Подруга делает заказ за нас обеих. Глядя на нее, я запоздало думаю о том, что у Полины могли быть какие-то свои планы на вечер, разрушенные теперь из-за моего дурного настроения, о чем и спрашиваю, но она лишь отмахивается:

   – Перестань, какие еще планы...

   – Ты что-то говорила о свидании с Игорьком, – продолжаю, слегка устыдившись того, что чаще всего мы говорим только о моих проблемах.

   – По твоей милости это мне еще предстоит, – Полинка улыбается вскользь, придвигая ближе коктейль, украшенный твистом из цедры.

   – Мне чудится некий подозрительный энтузиазм… нет?

   – Не знаю. Возможно, это не такая уж дрянная затея. Игорек напоминает мне детство, школу, счастливые беззаботные годы, когда за тебя все решали, и не нужно было задумываться о тленности будущего… – подруга напускает на себя мечтательный вид. – Кстати, у него на тебя большой зуб.

   – Это за что же?

   – Не помнишь? Ты как-то заперла его в женском туалете.

   – Не может быть!

   – Может, может. Вообще-то, я тоже такого не помню, но Игорек трепетно лелеет старые обиды, – ухмыляется, разглядывая что-то за моей спиной.

   – Да ну тебя, Майка. Ты все придумываешь. Зачем бы мне запирать его в туалете?

   – Не знаю, Кара. Может, он тебе нравился? – выражение моего лица вызывает у нее веселый хохот.

   Это вскользь оброненное «нравился» вновь разворачивает мои притупившиеся мысли в сторону Артёма, но о нем мы с Майкой сейчас не будем говорить, прежде я должна разобраться в самой себе и своих ощущениях, а это… слишком личное. Касающееся только нас двоих. Настолько сокровенное, что я не смогла бы поделиться этим с кем-то еще, даже со своей близкой подругой, дружба с которой проверена временем и самыми разными жизненными трудностями и проблемами. Полина все равно меня не поймет. Я сама не понимаю, почему меня так сильно заело на этом нелюдимом художнике, самом неподходящем парне из всех в моем обширном окружении. Своеобразный… неправильный, отстраненный. Много лет существующий за пределами жизни, в своем придуманном мире, куда нет и быть не может доступа посторонним. Но такой интересный для меня. Как бы мне хотелось перенестись сейчас из шумного бара в его просторную студию, где так тихо и безмятежно, и чтобы он стоял за мольбертом в широкой футболке, измазанной красками, с кистью между длинных крепких пальцев, и смотрел на меня… как на свою музу. Мне безумно нравится ловить на себе этот взгляд, чуть расфокусированный, подернутый дымкой, и, в свою очередь, не сводить с него глаз. Если я сейчас хотя бы заикнусь об этом, Полина решит, что я сошла с ума, и отчасти будет права, потому что неясное влечение к Виленскому… оно лишает меня разума.

   И понимаю ведь, что нельзя мне приближаться к нему, у него слишком много серьезных проблем, с которыми мне ни за что не справиться, у парня своя жизнь, уединенная и не имеющая ничего общего с моей, но это меня не останавливает. Я помню, каким невыносимым пламенем горела моя хрупкая кожа, когда он прикасался ко мне. Дыхание перехватывает всякий раз, стоит мне провести пальцами от шеи к ключицам, имитируя дорожку его жадных поцелуев в тот день, когда я почти готова была сдаться на волю вспыхнувшего желания, поддаться искушению и отпустить шаткий контроль в угоду безумию. Артёму не нужно было делать ничего особенного, чтобы меня завести… мне хватало одного его взгляда.

   Со мной никогда в жизни не происходило ничего подобного.

   – Последний коктейль явно был лишним, – говорю Майке, когда мы выбираемся из прокуренного бара на свежий ночной воздух, попутно отшив какого-то шатающегося долговязого типа с сомнительным предложением, и подруга со мной соглашается.

   Этот бесконечно длинный день заканчивается для меня в просторной гостиной Полины на мягком диване с низкой спинкой. Я засыпаю почти сразу, стоит коснуться щекой подушки, а просыпаюсь в полной темноте от разрывающегося сигнала своего мобильного где-то совсем близко. Голова трещит, и чертов звонок лишь усугубляет расслаивающуюся тупую боль. Выбравшись из-под пледа, тянусь к незамолкающему телефону, мельком замечаю неизвестный номер на дисплее и нажимаю на кнопку ответа.

   – Филонина Карина Мстиславовна? – сухо интересуется мужской голос в ответ на мое сонное и недовольное «Алло».

   – Да. В чем дело? Кто вы…

   Начинаю и резко затыкаюсь, вслушиваясь в голос незнакомого мужчины, который неумолимо вываливает на меня информацию, прежде чем выдавить из себя жалкое:

   – Ч-что?..

***

Стоя перед парадным входом галереи, в остатках стекол которой причудливо отражаются красно-синие всполохи мигалок, я таращусь на черные проемы разбитых окон и просто не могу поверить в то, что вижу все это на самом деле.

   Какие-то ненормальные… проклятые вандалы повыбивали окна на первом этаже. Груды осколков жалко поблескивают на земле, в них стынет искаженное отражение мрачного предрассветного неба. Мои руки трясутся, губы непроизвольно шепчут бессвязные звуки. Я не понимаю, что тут произошло. Как вообще подобное могло произойти?

   Все это не укладывается в голове… я так и говорю приблизившемуся ко мне мужчине в форме. Не сводя глаз с изуродованных окон, сквозь которые в галерею врывается ветер, что-то машинально отвечаю на его расспросы. Наверное, он быстро понимает, что со мной бесполезно сейчас разговаривать, потому что вопросы вскоре прекращаются, мне предлагают пройти внутрь и оценить нанесенный ущерб. Машинально киваю. По наитию делаю шаг к двери… и чувствую, как мои ноги становятся похожими на расплавленное желе. Тем не менее, я нахожу в себе силы переступить порог и иду к залам.

   Вспыхивает верхний свет, открывающий моему взору печальное зрелище – пол со следами грязи, какие-то ошметки, битые стекла под окнами и возле диванчиков. У ближайшей к двери в холл стены валяется полотно в покореженной раме. Одна из самых дорогих картин в галерее, работа художника Анатолия Ивановича Кравцова.

   – Это же… это…

   Его потрясающий «Розовый закат».

   Ладонью впечатываюсь в стену, пытаясь удержать равновесие.

   Всего несколько часов назад я стояла на этом же самом месте, рассматривала эту картину, мысленно поражаясь тонкостью линий и филигранностью подобранных красок, придающих произведению легкий флер романтики и волшебства, свойственный работам Кравцова. А теперь картина уничтожена. Безжалостно изрезана неизвестными подонками, от недавнего великолепия остались только воспоминания и фотокарточки в нашем каталоге.

   – Кем нужно быть, чтобы сотворить такое с полотном… – шепчу одними губами, прикладывая ладонь к виску, с трудом удерживаясь на ногах.

   Если бы не случайный визит проезжавшей мимо Полины, эту ночь я могла провести в галерее… Я могла находиться здесь в то время, как неизвестные крушили окна и уничтожали великолепный пейзаж.

   Ощущая, как твердый ком подступает к горлу, блокируя дыхание, а глаза застилает белесой пеленой, я принимаюсь медленно оседать, но понимаю это, только когда где-то рядом раздается встревоженный голос Майки, а мужчина в форме, чьего имени я ни за что не вспомню, подхватывает меня под руки.

***

Впрочем, я быстро прихожу в себя. У меня просто нет права на тревожную рефлексию и бестолковую панику, вокруг находятся люди, много посторонних людей, которые задают вопросы, и я обязана на них отвечать. Полинка, приехавшая в галерею вместе со мной, пытается отогнать от меня назойливого полицейского, но я качаю головой и не слишком уверенно сообщаю, что готова поговорить с ним, после чего мы переходим в мой кабинет. Здесь ничего не тронуто, вандалы резвились только на первом этаже, и, к счастью, не успели или по неизвестным причинам не стали крушить все подряд, вымесив эмоции на «Розовом закате» Кравцова. Полотно оказалось полностью уничтожено, и думая об этом, вспоминая варварски изуродованную картину в крошеве мелких осколков стекла, я ощущала болезненные уколы в самое сердце.

   Да… Тогда я еще переживала утрату пейзажа и совсем не задумывалась о том, какие последствия это повлечет для галереи.

   – Почему преступники выбрали именно эту картину, как вы сказали… «Розовый закат»? – отстраненно киваю на вопрос следователя, который сидит напротив и смотрит так, точно это я сама разворошила первый этаж галереи и теперь разыгрываю этот дрянной спектакль. – Так почему, как думаете?

   – Не знаю, – машинально сминаю пальцы, с трудом заставляя себя соображать. – Может, потому что это самая дорогая картина из нашей коллекции?

   – Тогда злоумышленники должны были заранее знать ее цену.

   – Может быть. Возможно, – мне трудно сейчас об этом рассуждать, но следователь не отступает:

   – И вы не знаете, кому понадобилось это делать?

   – Нет… – растерянно мотаю головой. – Даже не представляю. У нас здесь никогда не случалось подобных кошмарных происшествий. Это просто невероятно.

   – Очень странно, что злоумышленники выбрали одну-единственную картину, – замечает собеседник, приглядываясь ко мне, и я начинаю ощущать себя словно под сканером. – Другие не тронули. Только эту.

   – Да. Остальные полотна… в порядке.

   – Карина Мстиславовна, – взгляд его становится острее. – Я понимаю, вы очень расстроены случившимся, но все-таки попытайтесь сосредоточиться. В здание было совершено проникновение, и совершенно очевидно, что злоумышленников интересовала только эта картина. Подумайте, происходило ли что-нибудь странное в последние дни? Может, кто-то из посетителей галереи проявлял повышенный интерес к данной картине?

   – Я не знаю. Нужно спросить Лену, она смотритель и постоянно находится в зале. Но вряд ли… Если б ее что-то насторожило, она бы обязательно мне об этом сказала.

   – И все же мы с ней побеседуем… – мужчина попутно делает записи.

   – Конечно, – безразлично киваю я, наливая воды в стакан.

   – А этот художник, нарисовавший картину… Вы сказали, Кравцов?

   – Да, Кравцов Анатолий Иванович.

   – Быть может, это он кому-то насолил настолько, что некто, зная о том, что одна из его ценных картин хранится в вашей галерее, замыслил этот набег, – предполагает следователь.

   – Но в галерее выставлены еще несколько работ Кравцова, однако их не тронули, – возражаю я, чем повергаю своего собеседника в непродолжительные раздумья.

   – Может, они ничего не стоят?

   – Что вы имеете в виду? – хмурюсь я, сильнее сжав пальцы вокруг стакана.

   – В смысле, по сравнению с «Закатом» эти картины менее ценны? – вворачивает мужчина.

   – Послушайте, я могу прямо сейчас показать вам работы Кравцова, и вы сами поймете… – начинаю, не выдержав обиды за картины, но мужчина тотчас протестующе поднимает ладонь:

   – Вы покажете мне их позже. А пока у меня есть к вам еще несколько вопросов. Художник Кравцов давно выставляется в ваших залах?

   – Да. Очень давно. Много лет назад галерею основала моя бабушка. «AF» в названии – это Антонина Филонина, – объясняю, видя легкое изумление на лице своего собеседника. – Примерно тогда же было налажено сотрудничество галереи с художником Кравцовым.

   – А вы лично знаете этого человека?

   – Да. Хотя не слишком хорошо. Анатолий Иванович был другом моей бабушки.

   – Как можно с ней связаться? – спрашивает, приготовившись записывать.

   – Никак. Она умерла.

   – Мои соболезнования.

   – Она болела, но до последнего не покидала это кресло, – легонько хлопаю ладонью по подлокотнику. – Никогда не жаловалась на здоровье, казалась бодрой и полной сил. Ей стало хуже внезапно… Никто не мог представить, что болезнь так быстро ее скосит.

   – У вашей бабушки были недоброжелатели?

   – Мне об этом не известно. Но не думаю. Свою жизнь она полностью посвятила искусству, по-моему, больше ее вообще ничего не интересовало.

   – Да… – следователь кивает нехотя. – Вернемся к Кравцову. У вас есть его адрес?

   – Разумеется, – достаю толстый бабулин ежедневник, нахожу нужную страницу и начинаю диктовать. Когда я озвучиваю название улицы, следователь поднимает на меня удивленный взгляд:

   – Подождите, он местный?

   – Ну… да, конечно. Вы что, не знаете художника Кравцова? – в свою очередь изумляюсь я.

   – Хмм…

   – Он очень известная личность в нашем городе, неужели вы никогда о нем не слышали?

   – Наверное, но я не то чтобы интересуюсь…

   – Вы впервые посещаете галерею современного искусства, верно? – спрашиваю, поджав губы.

   – Я в принципе впервые посещаю галерею, – крайне недовольный моими наблюдениями, следователь прячет свои записи, поднимается с места и кивает. – Что ж, давайте теперь спустимся в зал и взглянем на остальные картины этого вашего Кравцова.

***

Я еще долго общалась со следователем, водила его и двух его людей по галерее, демонстрируя уцелевшие картины Кравцова и вкратце рассказывая о каждой из них. Хотя, может, это мне казалось, что вкратце, потому что лица у мужчин были страдальческие, однако они стойко выслушивали мои разъяснения. Изредка что-то записывали. Задали еще много вопросов о галерее с момента ее основания, художнике Кравцове, моей бабуле и даже обо мне, хотя я-то уж точно не успела завести недоброжелателей. Даже думать о том, что налет на галерею был спланирован кем-то, чтобы досадить мне, было странно и совершенно нелепо. Но представители органов правопорядка считали иначе. Впрочем, судя по их расспросам, они больше интересовались Анатолием Ивановичем, и версия о том, что неизвестные злоумышленники имели что-то против художника, являлась для них приоритетной.

   Наверняка так и есть. Просто все остальные версии при ближайшем рассмотрении не выдерживают никакой критики.

   Разумеется, о работе галереи в этот день не может идти речи. После долгой и изнурительной беседы со следователем сотрудницы разбредаются по домам. Вызванная бригада стекольщиков заканчивает свою работу уже глубоким вечером, все это время я нахожусь в галерее, даже не помышляя о том, чтобы покинуть ее, не убедившись сперва, что с окнами все в порядке. Не хватало мне еще одного налета, уже от любителей поживиться удачной халявой…

   Чувствуя себя выжатой до предела, я спускаюсь на первый этаж и прохожу по залу, где все еще остаются следы вопиющего вандализма. Завтра… завтра нужно будет заняться ликвидацией этого кошмарного бедлама. Ничего не должно напоминать о случившемся. Опускаюсь на корточках рядом с обломками рамы уничтоженного «Заката», провожу по ним ладонью. Обессиленная, прикрываю глаза, но беспорядок возникает уже перед моим мысленным взором – слишком отчетливо пропечатался в памяти. Позади раздается какой-то посторонний звук, затем грохот тяжелых ботинок по полу, и я, развернувшись резко, вижу влетевшего в зал Руслана.

   – Так и знал! Так и знал, что ты все испортишь! – вне себя от злости ревет братец, взмахивая перед собой обеими руками. Выпрямляюсь, не реагируя на его крики. А он подлетает ближе и, по-моему, едва сдерживается, чтобы не схватить меня и не начать трясти от переизбытка эмоций. – Просто невероятно, как мало тебе понадобилось времени, чтобы…

   – Чтобы что?

   – Не прикидывайся дурочкой, Кара.

   – По-твоему, это я здесь все разворошила?

   – Да ты практически уничтожила это убогое предприятие! Своими дебильными решениями, своим жалким и неумелым подобием руководства, а теперь еще и это! – Руслан обводит помещение ладонями.

   – Если ты «это» тоже заметил, то должен понимать, что мне более чем не до тебя, – отрезаю, не имея никаких сил для препирательств.

   – Ты уже влетела на бабки с разбитыми окнами, приплюсуй сюда мазню, – небрежно кивает в ту сторону, где остаются обломки, – и подумай хорошенько, стоит ли грубить единственному человеку, который может тебе помочь?

   – Хочешь помочь мне? Финансово? – недоверчиво хмыкаю я.

   – Для этого тебе нужно хорошенько меня попросить.

   – Мне… что?

   Он переходит на вкрадчивое шипение:

   – Ставки растут, сестренка. Еще вчера я готов был безвозмездно, чисто по-родственному протянуть тебе руку помощи, но ты меня слишком выбесила своей глупостью и упрямством, так что теперь думай, как заставить меня сменить гнев на милость.

   – Ты бредишь. Убирайся, – сдержанно киваю в сторону двери, не в силах поверить, что он это всерьез.

   – Ты еще пожалеешь о своих словах. Вот увидишь, Кара. Совсем скоро ты будешь умолять меня о прощении.

   – Не дождешься!

   – Дождусь…

   – Убирайся отсюда, Руслан, – повторяю с негодованием, едва сдерживаясь, чтобы не наговорить ему грубостей. И он уходит, да… выпустив в меня напоследок, прежде чем хлопнуть дверью:

   – Не сомневайся, все, что происходит в галерее, только твоя вина, Кара.

ГЛАВА 13

– Кара, что случилось? Тамара говорит, в галерее жуткий погром, там все разрушено – что это значит?! Во что ты опять ввязалась? Перезвони нам немедленно! – оставленное голосовое от мамы, которое я прослушала перед тем, как покинуть галерею.

   На улице вновь бушует непогода.

   Крупные дождевые капли бьют по моим плечам, пока я бегу к своей машине, огибая широкие лужи, в которых, как в зеркале, отражается свет уличных фонарей и вывесок с фасадов ближайших домов. Запрыгиваю в салон, трясущимися руками завожу двигатель. Дождь барабанит по лобовому стеклу так яростно и остервенело, словно знаменует конец света. Или же мой позорный финиш. Ничего не получается. Чувствуя, что у меня больше не остается никаких сил для того, чтобы вновь отряхнуться и двигаться дальше, откидываюсь на спинку сиденья и закрываю лицо ладонями. По моим пальцам текут слезы. Я не должна плакать. Мысленно приказываю себе остановиться, но слез становится только больше. Каждый новый день подбрасывает очередные паршивые сюрпризы, справляться с последствиями которых все сложнее и сложнее. Это как замкнутый круг... не знаю, на сколько еще меня хватит.

   Может, проблема действительно во мне, в моих поступках, неверных решениях, моем деятельном участии, в конце концов? Может, это я ни на что не гожусь, а кто-то другой на моем месте уже давно бы разобрался с ворохом внезапных проблем, накрывших подобно туче, затянувшей мрачное небо?

   Могла ли я предотвратить этот немыслимый налет на галерею?

   Нужно поехать домой. Отключить ко всем чертям телефон, который звонит, не переставая, с самого утра, набрать полную ванну с пеной, налить себе чего-нибудь покрепче и начисто смыть с себя весь этот кошмарный день. Выделить один-единственный вечер, чтобы привести нервы в порядок. Любым способом вернуть себе твердую уверенность в том, что неприятности временны, и я обязательно со всем разберусь. Ничего не происходит без сопутствующих трудностей, их просто нужно принять как должное. Преодолеть. Перебороть. Бабуля бы справилась. Я уверена, за все время существования галереи она сталкивалась и не с такими проблемами, так что мне даже грех жаловаться на подобную мелочь. И все же… все же я – не она.

   Слабая. Несведущая. Никчемная.

   На дисплее высвечивается очередной входящий звонок. Фото Андрея. Отняв ладони от лица, глупо таращусь на него, смутно вспоминая, что, кажется, Андрей звонит мне уже далеко не первый раз. Нужно было перезвонить ему раньше. Тянусь к кнопке принятия вызова, но что-то меня останавливает. Не хочу сейчас с ним говорить. Может, как-нибудь позже. Разговор с Андреем вряд ли подействует на меня благотворно – почему-то мне кажется, что как только я расскажу ему о случившемся, он по примеру Руслана примется обвинять во всем меня. И даже если это действительно моя вина… Сейчас мне нужно совсем другое.

   Поддержка. Несколько слов от кого-то, кто в меня верит.

   Сквозь падающие на стекло дождевые капли проступает темно-серый фасад уже знакомого мне здания.

   Какого черта… Я собиралась поехать домой и воплотить одну за другой все свои нехитрые задумки на конец дня, но странным образом оказываюсь возле подъезда Артёма Виленского.

   Не глуша мотор, долго смотрю куда-то перед собой, взглядом вожу по размытым дождем окнам, безуспешно силясь понять, как так вышло, что меня притянуло именно сюда. Я ведь не собираюсь подниматься в студию художника прямо сейчас, когда на улице уже почти ночь? Возможно, он не один. В квартире может находиться Алина… да кто угодно вообще из его родственников, о которых мне ничего не известно, или каких-нибудь смазливых натурщиц, о которых даже думать не хочется. Еще один скандал в довершение этого жуткого дня мне без надобности. Сидя за рулем, я тупо сверлю глазами многоэтажку Виленского, мысленно находя тысячи весомых поводов уехать отсюда, пока лобовое стекло не затягивает туманной сеткой дождевых капель, и вот тогда я решаюсь.

   Убрав звук на телефоне, бросаю его в сумку, выхожу из машины и нажимаю на брелок сигнализации.

***

Артём пропускает меня внутрь без единого вопроса. По-моему, его нисколько не смущает возмутительно поздний час и то, что в такое время нормальные люди по гостям точно не ходят. Он не выказывает удивления или раздражения моим нахальным визитом, выглядит точно так же, как всегда. И, по-моему, только я ощущаю повисший между нами невысказанный вопрос… Хочу сказать ему что-нибудь, но толком не знаю, что говорить, поэтому молча стаскиваю с себя мокрую куртку и нарочито медленно определяю ее на вешалку.

   Кусаю губы, не решаясь обернуться и посмотреть на него, едва дыша в охватившем меня напряжении, но вдруг Артём сам берет меня за плечи и стремительно разворачивает к себе.

   – Вот оно, – бормочет странно, всматриваясь в мое лицо, вряд ли представляя, насколько бешено стучит мое сердце от того, что его пальцы впиваются мне в плечи. – Недостающий штрих…

   – Что? Какой…

   – Твои глаза, – это не ответ на мой вопрос, он невнятно втолковывает что-то самому себе, но я уже все понимаю и с тихим стоном пытаюсь отвернуться, вспоминая запоздало, что так и не посмотрела в зеркало, прежде чем выбраться из машины. Слезы и дождь сделали свое дело. Должно быть, зрелище из меня сейчас еще то… Но Артём не дает мне отвернуться от его взгляда.

   – Не смотри на меня такую, пожалуйста… – прошу шепотом, испытывая острую досаду и неловкость из-за того, что он видит на моем лице все безобразные последствия слезной истерики. Не отвечая, Артём касается ладонью моей щеки, ведет прерывистую линию к нижнему веку, точно стирая слезы, которых уже нет, по следам потекших разводов туши.

   – Ты чувствуешь боль? – спрашивает, не сводя глаз с моего лица. Совсем смешавшись, в отрицании качаю головой:

   – Больше нет…

   Нам нельзя находиться так близко друг к другу. На этот раз Артём не препятствует, когда я пробую отстраниться. Стремясь увеличить расстояние, сажусь в кресло у окна, посматривая оттуда на художника, который остается в прежней позе. Ни о чем не спрашивает. Даже о том, что произошло между нами в прошлый раз, когда я сама затеяла недопустимые игры с ним, а потом не выдержала обострившегося накала эмоций и просто сбежала. Почему он не реагирует? Для него это не имело значения?

   Почему он никогда не задает даже самых простых вопросов?

   – Прости, что я так поздно. Сама не знаю, почему сюда приехала, – завожу робко, чувствуя, что, несмотря на отсутствие вопросов, мне все-таки необходимо с ним объясниться. Но Артём не кажется заинтересованным этой темой, он лишь кивает бегло. – Ты… один?

   Спрашиваю, меньше всего желая столкнуться с Алиной или кем-то еще из близких Виленского, и слышу обескураживающий ответ:

   – Я всегда один.

   – Я… не имела в виду… – и затыкаюсь, потому что сама толком не знаю, что хотела этим сказать. Артём и вовсе не заостряет внимания на моих словах. С ним так сложно, но вместе с тем проще некуда. Я боялась столкнуться с последствиями своих спонтанных желаний, но ему удалось развеять мои беспочвенные опасения. Здесь и сейчас, в студии художника, под шум дождя мне наконец-то становится спокойно…

   – Я могу остаться сегодня здесь?

   Сама пугаюсь собственной безрассудной смелости. Артём снова кивает. Впрочем, его катастрофическая немногословность и отстраненность от происходящего начинают казаться мне привычными.

   – Спасибо, – откидываюсь на спинку кресла, на пару мгновений прикрываю глаза, а когда открываю их вновь, вижу, что он смотрит на меня все тем же внимательным, но словно расфокусированным взглядом. Чего-то ждет? – Хочешь продолжить работу над портретом?

   Я слишком устала и вымоталась. У меня нет ни малейшего желания сидеть в этом кресле и неумело изображать из себя натурщицу, но я сделаю это, если он ответит утвердительно. В конце концов, я в наглую напросилась к нему на ночевку, так что не мне диктовать какие-либо условия. Но Артём качает головой, и я выдыхаю с облегчением.

   – Ты не против, если я немного полежу? – спрашиваю, устремив взгляд к той самой софе, на которой… мы целовались в прошлый мой визит к нему в квартиру. По коже проносится легкая дрожь при одних только воспоминаниях о том, как его мягкие губы скользили по моей шее, спускаясь поцелуями к груди...

   Вновь не встретив сопротивления со стороны хозяина, я опускаюсь на софу, притягиваю к себе ближе маленькую подушку, устраиваюсь поудобнее и, чувствуя, что усталость берет верх, закрываю глаза. Как странно. Мне совсем не страшно засыпать рядом с Артёмом, я не ощущаю от него угрозы, напротив, кажется, что пока он здесь, со мной все будет в порядке. Глупая, ничем не подкрепленная уверенность в человеке, которого я почти не знаю. Я сама пришла к психически нестабильному парню, по собственной воле осталась у него на ночь, потому что по непонятной причине мне захотелось быть сейчас в его студии, с ним, вместо того, чтобы переживать свои неудачи в одиночку у себя в квартире. И нет, Артём не окажет мне никакой поддержки. Он не умеет. Но от него мне это и не требуется. Достаточно того, что он согласился разделить со мной ночь под одной крышей, впустил меня в ограниченное, но все же бескрайнее пространство своего особенного мира, такого чуждого мне, и вместе с тем слишком привлекательного, манящего неизвестностью и желанием прикоснуться к безумию.

***

Я засыпаю. Наверное, это одна из самых спокойных и безмятежных ночей, выпавших мне за последнее время.

   Сплю я крепко, без кошмаров и тревожных прерывистых сновидений, а когда открываю глаза, ощущаю себя отдохнувшей и выспавшейся, чего не происходило уже достаточно долго.

   За окнами только начинает светлеть, и я не сразу понимаю, где нахожусь. Только повернув голову, замечаю Артёма сидящим в кресле, которое обычно занимаю я, когда позирую ему, и тотчас вспоминаю события прошлого вечера, свой спонтанный визит в студию художника и неожиданную просьбу остаться здесь. С ним на всю ночь… Наверняка мои щеки окрашиваются румянцем от того, что вчера мне хватило на все это наглости. Вообще-то, я себя так не веду. Не напрашиваюсь к малознакомым парням – для меня это что-то за гранью всех возможных приличий. Если б на месте Виленского вчера был кто-то другой, меня бы даже на порог квартиры в такой поздний час не пустили. Но с Артёмом всегда все не так, как должно быть, с ним не работают никакие правила и не действуют набившие оскомину прописные истины. С ним нужно двигаться на ощупь, просчитывая каждое действие или слово.

   На нем та же одежда, в которой он был вчера. Вместо того чтобы спокойно спать, художник сидит в кресле с чем-то вроде скетчбука в руках и что-то там старательно выводит обычным карандашом, иногда посматривая в мою сторону. Даже теперь, когда я проснулась, и он это стопроцентно видит, Артём не прерывает своего занятия, не желает мне доброго утра, как сделал бы кто угодно на его месте. Ничего подобного. Художник вообще никак не реагирует на мое пробуждение. Он такой странный… для многих, но мне кажется, я понемногу начинаю его понимать.

   – Ты не уходил? – спрашиваю почему-то шепотом, первой нарушив тишину студии. Он продолжает что-то невозмутимо чертить на бумаге.

   – Нет.

   – То есть, все время, пока я спала, ты был здесь?

   – Да.

   – И… что ты делал?

   – Я рисовал, – его лоб прорезают складки, он задумывается над чем-то и, помедлив, добавляет. – Ты хотела увидеть, как я могу тебя нарисовать.

   – Да, – киваю осторожно, приподнимаясь и усаживаясь на софу. Неужели он смог закончить свою многолетнюю картину и наконец-то даст взглянуть на конечный результат? – Ты… позволишь мне? Посмотреть на твою работу?

   С неприкрытым любопытством поглядываю в сторону мольберта, но Артём выдает мне очередное односложное: «Да», поднимается и, подойдя ближе, передает мне скетчбук. Несколько растерянная, я беру его, разворачиваю к себе и даже приоткрываю губы от изумления, увидев на матовой белой бумаге свое лицо…

   Это всего лишь набросок, выполненный простым карандашом, но насколько же точный, прорисованный до мельчайших штрихов, о которых я бы и не подумала, если б не увидела сейчас в исполнении Виленского. Мое лицо… закрытые глаза, ресницы, сжатые губы, разметавшиеся волосы. Так я выглядела, когда спала. А он сидел неподалеку и смотрел. И рисовал…

   Карандашный набросок… а мне кажется, что невозможно нарисовать лучше. У Артёма было совсем мало времени, когда он только успел?

   – Ты нарисовал это сейчас? – спрашиваю недоверчиво, переводя взгляд с рисунка на художника.

   – Да. Я рисовал тебя, пока ты спала.

   – Для этого тебе понадобилось всего несколько часов… Но там, – неопределенно указываю к отвернутому от меня мольберту, – работа идет намного дольше. В смысле, я все понимаю, творческий процесс – дело нелегкое и часто не поддающееся контролю, но все же почему такая огромная разница?

   – Нельзя сравнивать, – строго смотрит Артём. – Это всего лишь набросок карандашом. Там… там другое.

   – Просто удивительно, – качаю головой, снова принимаясь разглядывать свой портрет наброском карандаша в его скетчбуке.

   – Это было легко, – вдруг заявляет художник, и по тону, каким он это произносит, нельзя заподозрить Артёма в излишнем бахвальстве или желании набить себе цену. Видимо, для него действительно не составляет сложности набросать невероятно похожий портрет человека за сравнительно короткое время. Однако…

   – То есть, для тебя этот рисунок не имеет ценности? – осторожно уточняю я, чувствуя холодок, проскользнувший между моих лопаток.

   – Нет.

   Что ж, хотела ответ – я его получила. Обезоруживающе честный и прямолинейный, хотя и совершенно не тот, который ожидала услышать. Неужели мне в самом деле казалось, что набросок карандашом будет дорог ему только из-за того, что на бумаге неброскими графитовыми росчерками проступает мое лицо? Как глупо. Мне стоит урезать самомнение.

   – Артём, а ты… можешь подарить мне этот рисунок?

   – Зачем?

   Объяснить свое желание на словах оказывается непросто, но я предпринимаю попытку:

   – Если для тебя он не имеет ценности, ты наверняка выкинешь его или засунешь куда-то среди других таких же обычных набросков и забудешь о нем… А я… я его сохраню.

   – Зачем? – безэмоционально повторяет художник.

   – Затем, что это мой портрет, – от того, что у меня никак не получается выразить для него свои мысли, я начинаю злиться. – Ты рисовал меня. Это мое лицо. Мне нравится этот рисунок, и я хочу его сохранить.

   – Ладно, – пожав плечами, Артём как ни в чем не бывало вырывает лист из скетчбука и передает мне.

   С пару секунд я тупо смотрю на его протянутую ко мне руку с огрызком бумаги, чуть подвиснув от спонтанных действий художника. Здесь и сейчас я снова ощущаю себя королевой абсурда, но самое странное, что мне начинает казаться естественным такое положение вещей. Определенно, участившееся общение с Виленским действует на меня не самым лучшим образом. Нервно хихикнув, вытаскиваю из его пальцев листок с неровно оторванным краем и кладу рядом с собой на софу. Стоя рядом, Артём неотрывно наблюдает за мной с таким видом, точно я занимаюсь чем-то безумно интересным.

   – Спасибо, – подумав, говорю я.

   – Пожалуйста, – заученно выдает он без единой эмоции на лице.

   Подавив смешок, достаю телефон, скрываю множество пропущенных от мамы, Полинки, Андрея, каких-то неизвестных номеров, и смотрю на время – 05:48. И проспала совсем немного… даже удивительно, что в такой ранний час я чувствую себя отдохнувшей и полной сил. А художник, он…

   – Почему ты не ложился спать?

   – Я рисовал.

   – Да, знаю, но… Это ведь из-за того, что я осталась здесь, правда? – в самом деле, с какой стати ему доверять какой-то малознакомой девице? Я могла бы оказаться ушлой проходимкой, воровкой, да черт знает кем вообще – он же никогда не спрашивал у меня документов или каких-либо подтверждений того, что я именно та, кем представилась. – Наверное, я помешала тебе своим визитом?

   – Нет.

   – Доставила неудобства…

   – Нет.

   – Точно нет?

   – Нет.

   Меня удручает его постоянная монотонность. Вздыхаю, подтянув ноги ближе к животу.

   –Ты умеешь отвечать развернуто?

   Артём ненадолго задумывается:

   – Как это?

   – Ну… к примеру, я спросила тебя, не помешала ли тем, что приехала в такой поздний час, и ты ответил: «Нет». Но ты мог ответить, скажем… «Нет, все в порядке, я не занимался ничем особенным…» Ну, к примеру.

   – Я рисовал, – возражает Артём на мое «ничем особенным», по-видимому, восприняв его буквально.

   – Знаю, знаю… Просто мне хотелось бы слышать от тебя больше слов, когда ты на что-то отвечаешь. Чтобы наш разговор был похож на… разговор, – вновь вздыхаю. – А впрочем… неважно.

   – Я должен сказать что-то еще? – помедлив, спрашивает художник.

   – Нет, – отрицательно мотаю головой. – Ты можешь говорить все, что хочешь и как хочешь. Просто твоя манера отвечать на вопросы немного… необычна для меня. Иногда мне кажется, что я разговариваю сама с собой.

   – Я понимаю, – вдруг выдает Артём, и я удивленно замолкаю, ожидая, что он продолжит. – Мне говорили, что со мной трудно разговаривать.

   – Не трудно. Но необычно, – повторяю с долей настойчивости, не совсем понимая, почему в его исполнении меня задевает это слово – трудно.

   Снова беру в руки вырванный им листок, смотрю на свой потрет, невесомыми касаниями провожу пальцами по карандашным линиям, воображая себе, как он вырисовывал их в то время, пока я спала и не догадывалась о том, что он совсем рядом.

   – Почему ты рисовал меня?

   – Потому что ты хотела увидеть, как я рисую.

   – Но я ведь и так вижу, – в доказательство веду ладонью перед собой, охватывая пространство студии, заваленное его картинами.

   По-видимому, в таком ключе он это не рассматривал, потому что на лице Артёма появляется забавное озадаченное выражение.

   – Ты думала, что я не сумею нарисовать твой портрет.

   – Что? Нет, конечно, нет. Я вовсе не сомневалась в твоих способностях. Мне просто очень хотелось взглянуть на… ту картину, которую ты рисуешь много лет.

   – Она еще не закончена.

   – Знаю, – киваю с тяжелым вздохом.

   – Тогда почему ты хочешь ее увидеть? Я не понимаю.

   – Мне интересно посмотреть, что получается. Если ты рисуешь эту картину уже несколько лет, там должно быть что-то особенное. И это что-то очень важно для тебя… ведь так?

   – Важно для меня, – откликается со странным видом, как будто не осмысливая до конца мои слова. Во всяком случае, его фраза не звучит, как ответ.

   – Я думаю, что это так, – добавляю тише.

   Артём молчит. Немного подождав, но так и не дождавшись от него какой-либо реакции, я спрашиваю:

   – Хочешь, чтобы я уехала?

   – Да, – он задумчиво хмурится, как будто что-то вспоминая. – Наверное… Мне нужно отдохнуть.

   – Хорошо, – киваю согласно, поднимаясь на ноги и поправляя на себе смявшуюся одежду. – Спасибо, что не выставил меня вчера за дверь, – улыбаюсь, остановившись напротив него. Дыхание перехватывает от взгляда, которым он на меня смотрит. Моя ладонь сама собой тянется к его лицу, но я вовремя одергиваю ее, одергиваю себя. То, что между нами было… Да ничего не было! Я совершила ошибку, но Артём дает мне шанс все исправить, откатить до точки невозврата. Пока еще можно это сделать…

   Уже в прихожей, обувшись и подхватив свою сумку, я рискую спросить его:

   – Ты хочешь, чтобы я вернулась попозже?

   И он просто отвечает мне:

   – Да.

ГЛАВА 14

К двум часам дня в галерее наведен относительный порядок – мусор убран, ковры вычищены, все блестит; ничто больше не напоминает о вторжении неизвестных отморозков.

   С тоской глядя на пустое место между двумя уцелевшими полотнами, где еще совсем недавно находился восхитительный «Розовый закат» Кравцова, я вновь думаю о том, что сотворить такое с картиной мог совершенно отмороженный и беспринципный человек, к тому же, напрочь лишенный чувства прекрасного.

   Сейчас, когда эмоции от пережитого слегка улеглись, пришло время сосредоточиться на последствиях и трезвым взглядом оценить ущерб, нанесенный вандалами. Покрывать незапланированные существенные расходы на восстановление галереи и возмещение убытков пришлось из средств, отложенных на проведение выставки, и теперь я находилась на перепутье, потому что готовящееся мероприятие вдруг оказалось под большим вопросом. Необходимость усиления мер безопасности так же ударила по моим личным финансам, и мне пришлось на это пойти, чтобы впредь не допустить повторения недавнего кошмара.

   Оглядываясь теперь назад, я тщетно пыталась понять, что произошло в галерее той ночью, кому понадобилось проникать внутрь и уничтожать полотно художника Кравцова, который так же, как и я, терялся в догадках относительно случившегося. Мы разговаривали с ним об этом… И, боюсь, Анатолий Иванович уже не был так дружелюбен со мной, как в нашу последнюю встречу. Понимая, что он может сейчас чувствовать, я старалась быть максимально корректной, но его нервный тон автоматически переключал меня в состояние повышенной обороны.

   Разумеется, еще и мама обрывала мне телефон бесчисленными звонками.

   – Кара, почему ты никогда не берешь трубку? Я оставляла тебе сообщение, и не одно вообще-то, ты слышала? Тамара рассказывает мне ужасные вещи о том, что галерею обокрали и все там разбили. Это правда? Как ты могла такое допустить? Кара! Ты что, не понимаешь, насколько это серьезно?

   – Все нормально. Мам, не волнуйся…

   – Не волноваться?! Тамара говорит, что…

   – Мне плевать, что она говорит! Она ни черта не знает, – срываюсь… да, мои нервы – не канаты и все-таки не выдерживают.

   – Кара, сегодня же позвони Руслану. Это не шутки и не детские забавы.

   – Мам, я похожа на ребенка?

   Она молчит всего пару секунд:

   – Перестань что-то кому-то доказывать! Разве ты еще не поняла, что делаешь только хуже?..

   Возможно, так и есть. Я все порчу. Причем это касается не только дел внутри галереи. Мои непонятные отношения с Артёмом тоже делают только хуже, отравляя жизнь как ему, так и мне. Но даже понимая, что нужно остановиться, я не могу отказаться от наших неоговоренных ежедневных встреч, от разговоров с ним, запутанных, непонятных, но странным образом ставших необходимыми, как воздух. Минувшая ночь, которую я провела в студии художника, была самой спокойной с того времени, как моя жизнь перевернулась после исчезновения Лики. С того проклятого июня, рассекшего меня пополам, я никогда больше не спала так безмятежно, как в эту ночь рядом с Артёмом. Он сидел в кресле, смотрел на меня спящую и рисовал мой портрет. И это было самым естественным и правильным из всего, что я когда-либо ощущала в своей жизни.

   Не сознавая, насколько далеко простирается сфера его влияния, он дарит мне это ощущение, сладкое и горькое одновременно. Как я могу оставить его в покое и разорвать эту непостижимую, безумно тонкую связь между нами, которая возникла из ниоткуда и вопреки?

   И сегодня я поеду к нему снова. Просто потому что уже не могу обойтись без наших встреч. Мне это нужно. Мне нужен…

   – Кара, – неслышно приблизившись сзади, Полина трогает меня за плечо, сбивая с мыслей и заставляя вздрогнуть от неожиданности.

   Какое же счастье, что она у меня есть. Лучшая подруга еще из далеких школьных лет, воспоминания о которых почти стерлись из памяти… Единственная, о ком я с полной уверенностью могу сказать, что она останется на моей стороне в любом случае, даже если у меня снесет крышу, и я начну творить всякую дичь.

   А может, я уже начала, но это видно всем, кроме меня самой?..

   На ее вопрос о том, как дела, высказываю Майке свои опасения:

   – Скорее всего, придется отменить выставку.

   – С какой стати?

   – У галереи просто-напросто нет на это средств, – огорченно качаю головой, снова покосившись на пустое место, которое еще пару дней назад почетно занимал «Розовый закат».

   – Можно попробовать найти спонсора…

   – Я пробовала. Изучила все бабулины наработки, какие смогла найти, позвонила по нескольким номерам из ее ежедневника, но мне везде очень вежливо отказали. Что логично, Май. Я – не она. Я никто. Если с бабушкой эти люди готовы были работать, то со мной не хотят иметь никаких дел.

   – Глупости… Ты еще покажешь всем, чего стоишь.

   – Я уже показала. После этого проклятого налета на галерею всем вокруг все стало ясно, – усмехаюсь невесело, припомнив некстати мамин звонок, а Майка вдруг начинает злиться:

   – Что ты несешь, Кара? Ну что ты реально несешь? Какое отношение ты имеешь к тому, что здесь случилось? Нет, объясни мне, ты, что ли, била окна в своей же галерее? И Закат этот паршивый тоже ты со стены срывала? – совсем рассвирепев, Полинка разворачивает меня к себе и принимается трясти за плечи. – Вот именно, ты ничего не делала!

   – Да. В то время как громили мою галерею, я ничего не делала. Хотя нет. Я что-то пила, мне было весело… – начинаю с ухмылкой, но подруга перебивает:

   – Если б той ночью ты осталась здесь, то кто знает, что бы с тобой сейчас было? Может, тебе б так по башке двинули, что не разговаривали бы мы с тобой сейчас! И вообще никогда не разговаривали… – ее заметно передергивает. – Перестань корчить из себя кругом виноватую. И уж тем более перестань слушать свою семейку. Если тебе так необходимо кого-то слушать, то слушай меня!

   Я смеюсь, тихо, на грани какой-то затаенной истерики, и Майка становится еще мрачнее:

   – Думаешь, это смешно, мать твою?

   – Думаю, что мне пора пропить курс успокоительных, – сквозь смех выдавливаю из себя, хватаясь ладонью за ближайшую стену.

   – Ага… То, что нужно, – хмуро откликается подруга.

   – Полин, мне кажется, скоро я реально двинусь.

   – Не доводи себя до такого состояния, и все у тебя будет в порядке. И не думай об отмене выставки – лучше давай поразмыслим, как и где найти нормального спонсора.

   – В городе не так много состоятельных людей, готовых вложиться в современное искусство. А из тех, кто имеется, никто не хочет со мной работать.

   – Прямо-таки никто? – прищуривается Майка.

   – Руслан может помочь… Но сама понимаешь, что он потребует взамен. За помощь дорогого братца мне придется отдать ему галерею.

   – Ты на это не пойдешь.

   – Нет… пока нет, – задумчиво говорю я.

   – И пока, и потом. НЕТ. Ни в коем случае. Так… – Полинка смотрит сосредоточенно, ее взгляд блуждает от меня к картинам и обратно. – Не паникуй. Мы что-нибудь придумаем.

   – Я думаю обо всем этом день и ночь! Ни черта не получается.

   – Подумаем вместе. А еще… – Майка собирается продолжить, но вдруг запинается и переводит взгляд на меня. – Кара, это твой телефон?

   – Не обращай внимания. В последнее время эта чертова штука вообще не замолкает.

   – Может, стоит ответить? Вдруг там что-то важное?

   – Сомневаюсь, – но под ее взглядом я неохотно тянусь за телефоном и, покосившись на экран, коротко вздыхаю. – Что я и говорила. Это Андрей.

   – И почему бы тебе не ответить?

   Потому что мне нечего ему сказать. Он наверняка завалит меня вопросами, на которые я не хочу отвечать, а потом предложит встретиться, возможно, провести вместе вечер, который предсказуемо закончится в его или моей постели, а я…

   Просто хочу дотянуть до конца дня и уехать к Артёму.

   В мое тайное место. В его просторную студию, где так заманчиво пахнет красками. Туда, где я смогу восстановиться, сбросить с себя перманентный негатив, очиститься, восполнить скудный запас сил для того, чтобы взглянуть в глаза миру завтра, когда он обрушится на меня вновь.

   Вот почему я не отвечаю на этот звонок.

   – Не хочу, – нахмурившись, бросаю я Майке, пряча телефон.

   – У вас с ним что, разлад? – подозрительно щурится Полинка, наблюдая за моими действиями.

   – Не знаю.

   – С тобой иногда невозможно разговаривать, подруга.

   Подумав о том, что бы она сказала, пообщавшись с Артёмом, я подавляю смешок и, чтобы сменить тему, приглашаю Майку подняться ко мне в кабинет.

***

С наступлением вечера все мои страхи возвращаются, подпитываемые стойким ощущением того, что если я выйду за дверь, галерея совсем опустеет, и, несмотря на принятые меры безопасности, случившееся в этих стенах может повториться вновь. Произойдет что-то плохое. Именно поэтому я никак не могу отправиться домой. Мне кажется, что я не имею права оставлять здание без присмотра, бросать на волю неизвестности, однако туманная перспектива провести здесь ночь в полном одиночестве, при том, что в случае чего некому будет прийти на помощь, делает мои метания по-настоящему сложными и мучительными.

   Если я выберу галерею и останусь тут, это будет означать, что мы не увидимся с Артёмом до завтрашнего дня.

   Как я жила вообще, пока мы не были знакомы?

   Где-то после восьми вечера я окончательно сдаюсь. Подергав надежно запертую дверь, оглядываюсь по сторонам в поисках несуществующих злоумышленников. Поблизости ни единой живой души, вокруг пусто и очень тихо. Все должно быть в порядке…

   Сбежав со ступеней, я направляюсь к парковке, когда позади меня раздается короткий сигнал автомобиля. Машинально обернувшись на звук, замечаю мигнувшую фарами темно-серую «Ауди» Андрея и вынужденно замедляю шаг, а затем и вовсе останавливаюсь.

   Черт. Только не сейчас.

   Сегодня не пронесет. Тем более Андрей сам прикатил к галерее, что в нашем случае большая редкость. Обычно или я после работы приезжаю сразу к нему, или он едет ко мне. Но чтобы Андрею пришла в голову мысль встретить меня в конце рабочего дня, еще и без заблаговременных договоренностей…

   Нет выбора, он здесь, и мне придется с ним поговорить.

   Нехотя меняю направление, прячу ключи в карман ветровки и иду к машине Андрея. Он наблюдает за тем, как я приближаюсь, оставаясь за рулем. Сажусь на сиденье с ним рядом, складываю на коленях сумку и с тоской смотрю на виднеющееся впереди здание галереи, ее темные окна, тщетно пытаясь подавить желание выскочить из машины и сбежать туда... на свою территорию.

   – Я жду тебя почти два часа. Не хочешь рассказать, почему ты не берешь трубку? – первым заговаривает Андрей, не дождавшись, когда это сделаю я.

   – Извини. У меня сейчас… не лучший период. В галерее проблемы, – говорю обтекаемо, надеясь избежать подробных расспросов, но не тут-то было.

   – Имеешь в виду ночное проникновение?

   – Ты знаешь? – только теперь я решаюсь взглянуть на него.

   – Наслышан, – коротко отделывается Андрей.

   – Тогда ты понимаешь, что… – начинаю, но он перебивает:

   – Нет. Не понимаю. Я не понимаю, Карина, почему тебе еще не надоело играться с этой галереей, от которой одни только неприятности.

   – Так. Ясно… Открой дверь, – бросаю скупо, с трудом присмиряя раздражение, обнаружив, что замок заблокирован.

   – Ничего тебе не ясно. Ты слышишь лишь то, что хочешь слышать.

   – Андрей, я не буду разговаривать с тобой о галерее.

   – А стоило бы… Кара, – он как-то по-особенному произносит сейчас мое имя. Такой интонации я у него еще не слышала. В некотором замешательстве вновь оборачиваюсь к нему, пытаясь считать по лицу… но оно совершенно непроницаемо. Андрей как ни в чем не бывало заводит двигатель, и я начинаю нервничать:

   – Открой дверь! Я хочу выйти.

   – Зачем? – делано удивляется он, ведя машину к выезду на главную дорогу. – У тебя какие-то особенные планы на вечер? Почему бы не разделить их со мной?

   – Я устала. Нет у меня никаких планов…

   – Я тоже устал, – парирует невозмутимо, не слушая, что я ему говорю. – Чертовски сильно причем. Вот как раз и отдохнем вместе. Но сначала заедем в ресторан. Я с самого утра ничего не ел и зверски голоден. А ты?

   – Я… нет, – смотрю на свой телефон, который сжимаю в руках, понятия не имея, что надеюсь увидеть на черном экране. Незнакомый номер, с которого будет звонить Артём с намерением узнать, почему я сегодня не приехала? Какая чушь… он даже не заметит, что меня нет. Я не уверена, что он вообще способен отличить день от ночи. Ему и не нужно. Странно обращать внимание на подобные вещи, когда на протяжении многих лет сидишь безвылазно в пределах своего собственного мира и собираешься провести так всю оставшуюся жизнь…

   Нет, художник точно не станет грузиться из-за моего отсутствия, ему будет наплевать. И… он все равно не знает мой номер. По телефону я ведь разговаривала только с его сестрой, не с ним.

   Зачатки надежды в моем сознании заливает едкой разъедающей кислотой. Мне настолько претит ехать сейчас куда-то, что я беспокойно ерзаю на месте, тщетно пытаясь отыскать выход, но не находя ни единой веской причины уклониться от компании Андрея.

   Он попал в точку – на вечер у меня имелись совсем другие планы, и ему в них не нашлось места. Но теперь, когда я сижу в его машине, не имея возможности открыть дверь, а он явно не намерен меня никуда отпускать, придется вносить коррективы… или идти на конфликт.

   Искоса посматриваю на Андрея, его пальцы, сжавшиеся вокруг рулевой оплетки, и размышляю, насколько оправдано будет закатить небольшую ссору и выставить себя капризной истеричкой, чтобы избавиться от него на остаток вечера. И вообще, нужно ли мне это? С какой стати я придумываю себе что-то, пытаюсь найти повод сбежать от него? Обворожительный красавец, с которым у нас отношения, встречает меня после работы и везет в ресторан – что мне еще надо? Нет бы пользоваться моментом и просто радоваться жизни… Зачем мне так необходимо все ломать?

   На парковке перед рестораном мы с трудом находим свободное место. Не успеваю воодушевиться, как узнаю, что Андрей еще днем успел забронировать столик. Мельком оглядевшись в просторном зале, я прихожу к выводу, что на фоне разодетых дамочек выгляжу в своем скромном костюме, без укладки, со скудным макияжем бледной серой мышью, и от этого мое настроение портится еще сильнее. Но Андрею вроде как все равно. Мы устраиваемся за одним из свободных столиков, делаем заказ. Официант все записывает и отходит, а Андрей принимается сверлить меня взглядом, чем ощутимо действует на без того натянутые нервы. А потом вдруг огорошивает:

   – Знаешь, сначала мне очень не нравилась твоя зацикленность на этих художниках, их картинах... Но теперь я думаю, что это не так уж и плохо. Во всяком случае, быть владелицей галереи современного искусства намного престижнее, чем простым искусствоведом.

   – Престижнее? – отзеркаливаю эхом, не уверенная, что поняла правильно.

   – Конечно, если не принимать во внимание тот факт, что твоя галерея – совершенно убыточное предприятие, которое целесообразно поддерживать лишь в качестве хобби. Ты сама упомянула о возникших проблемах, – добавляет, видя, что я собираюсь ответить. – Предполагаю, что речь идет о деньгах.

   – В общем и целом, – киваю настороженно.

   – Я могу решить все твои проблемы. Не думаю, что мы говорим о баснословных суммах, которые мне не по силам.

   Это становится интересным.

   – Случившееся в галерее повлекло дополнительные расходы, для чего пришлось задействовать средства, отложенные на проведение выставки наших местных художников. И теперь мероприятие находится под угрозой, – завожу неторопливо, пытаясь понять, с чего ему пришло в голову начать этот разговор. – Ты хочешь проспонсировать нашу выставку?

   Мои слова звучат с долей насмешки, не всерьез, но Андрей спокойно отзывается:

   – Эту выставку или любую другую – не столь важно.

   – Погоди… – вот теперь я сбита с толку. – Ты серьезно сейчас? С чего вдруг такие перемены? Только не говори, что тебя вдруг заинтересовало современное искусство.

   – Меня оно никогда не интересовало и вряд ли заинтересует, – резко отрубает Андрей, с легким прищуром глядя в мои глаза, и добавляет на тон тише. – Меня интересуешь ты, Карина.

   – Ты хочешь купить… меня? – мне больше не смешно, совсем не смешно. – Нет, постой, я правда не понимаю…

   – Что непонятного? Мы с тобой давно вместе.

   – Вообще-то, не так уж давно, – поправляю машинально.

   – С другими я расставался быстрее, – парирует Андрей, чуть склонив голову. – Но к тебе я привык. Ты мне нравишься и во всем меня устраиваешь.

   – Вот как… – тяну, понимая, что от таких обескураживающих заявлений не могу связать и двух слов. – Даже не знаю, что на это ответить.

   – Лучше дослушай, что скажу тебе я, а потом уже думай над ответом. У меня к тебе предложение. Мне нужно, чтобы ты составила мне компанию на нескольких очень важных мероприятиях в качестве моей спутницы. Тем более что это так и есть. Мы вместе, – он вдруг берет меня за руку и, не сводя взгляда с моего лица, начинает медленно поглаживать запястье. – Но теперь я хочу представить тебя своему окружению. Собственно, тебе не придется прилагать никаких усилий, просто веди себя естественно, стой со мной рядом и улыбайся людям, вот и все. В свою очередь, я охотно поддержу любые начинания и затеи своей девушки, включая выставки, вернисажи, да вообще все, что только придет тебе в голову.

   Я молча смотрю на Андрея, с большим запозданием осмысливая то, что он мне предлагает.

   – Ты ничего не скажешь? – выгибает он бровь.

   – Я пока не знаю, что говорить. Ты меня удивил, если честно.

   – Чем?

   – Тем, что хочешь представить меня всем, как свою девушку. Почему-то раньше у тебя не возникало подобных желаний.

   – Раньше были другие обстоятельства.

   – И я была всего лишь каким-то там простым искусствоведом, – подхватываю с усмешкой. – А теперь, когда я стала владелицей целой галереи, пусть даже бесполезной и убыточной, тебе больше не стыдно представить меня своим знакомым.

   – Не утрируй, Карина, – досадливо морщится Андрей. – Это ничего не изменит в наших отношениях, но придаст им цельную основу. Вес, если тебе угодно. Раньше мы встречались от случая к случаю, теперь же я предлагаю тебе официально стать моей девушкой.

   – И почему мне слышится «содержанкой»?

   Он хмурится недовольно:

   – Я сказал то, что сказал. Не ищи подтекст в моих словах. Содержанка – это совсем другое.

   – Ты думаешь? – отзываюсь я с глуповатой широкой улыбкой.

   – Твой ответ, – железным тоном чеканит Андрей, и глядя на него в упор, собранного, с губами, поджатыми в скупую линию, я понемногу сознаю, что он вовсе не настроен со мной шутить.

   – Мне нужно дать его прямо сейчас?

   – А что в этом сложного? Я ведь не предлагаю тебе выйти за меня замуж, – теперь усмехается он.

   – Да. Не предлагаешь…

   – Не все сразу, Карина, – Андрей не дает мне времени на раздумья. – Так что ты ответишь?

   – Слушай… – слегка взмахиваю руками, компенсируя явный недостаток слов, – ты застал меня врасплох. Я к такому не готова. Мы с тобой никогда не касались таких тем, я… Не знаю, что тебе ответить.

   – Да или нет – выбор предельно простой.

   Он смотрит на меня, не мигая, взглядом призывая к немедленному ответу здесь и сейчас, и я не успеваю толком подумать, осмыслить как следует его предложение, прощупать на наличие второго дна, потому что он ждет. И мне приходится подчиниться.

   – Д-да? – прозвучало вопросом, а вовсе не утверждением, но Андрей удовлетворенно кивает:

   – Вот и отлично.

***

После ресторана мы едем к нему домой. Еще в машине меня с ног до головы прошибает вдруг странным ощущением чего-то в корне неправильного, откуда-то изнутри проклевывается беспочвенная тревога, и всю дорогу я не нахожу себе места, тщетно стараясь понять, что со мной происходит. Вроде бы все отлично, Андрей наконец-то сделал шаг мне навстречу, предложил нормальные отношения, более того, пообещал выступить спонсором новой выставки… так отчего же меня колотит, как проклятую, от всех этих мыслей, вьющихся ядовитыми змеями? И почему кажется, что уже прямо сейчас я совершаю огромную ошибку, которую впоследствии будет невозможно исправить?

   – Карина, – зовет Андрей, сунувшись в салон машины, и до меня доходит, что уже какое-то время мы стоим на месте, и он ждет, когда я выберусь наружу.

   Выхожу, тотчас зябко обхватывая себя ладонями.

   – Ты выглядишь так, будто подписала контракт с дьяволом, – шутит Андрей, подходя ко мне и беря под руку.

   Меня начинает мутить.

   – Мне что-то нехорошо.

   – Что с тобой? – нахмурившись, разворачивает меня к себе и вглядывается в мое лицо. – Еще пару минут назад все же было нормально.

   – Не знаю.

   Створки лифта смыкаются, Андрей делает ко мне шаг, но что-то его останавливает. Ощущаю все как в тумане. Его огромная квартира, место, в котором я бывала много раз. Не мое место… Он запирает дверь и идет следом за мной в гостиную. Отказавшись от предложения чего-нибудь выпить, я опускаюсь на диван и, откинувшись затылком на мягкую спинку, закрываю воспаленные глаза. Каждый вдох до боли обжигает гортань. Не знаю, что со мной творится, но мне не становится лучше.

   Особенно когда я думаю о том, чем завершится для нас этот вечер…

   Чувствую его ладонь на своем колене и едва ли не отпрыгиваю в сторону.

   – Андрей, извини, сегодня ничего не получится. Мне плохо, – качаю головой, ощущая тошноту, подступающую к горлу. – Это не пройдет быстро. Я… поеду к себе.

   Он вскакивает с места, тянет ко мне руку, что-то говорит, но я не слушаю. Достаю телефон и, костеря себя за то, что бросила свою машину у галереи, вызываю такси. Автомобиль приезжает минут через пять. Андрей зол и не пытается это скрыть, как и я не пытаюсь как-то сгладить свое поведение. Он хмуро кивает мне на прощание. Сажусь на заднее сиденье такси и, уточнив водителю адрес, закрываю глаза. В салоне включено радио, играет популярная песня, слова которой отскакивают от зубов у любого постоянного слушателя радиостанций. Я – не постоянный слушатель, но иногда включаю фоном в своей машине, когда хочется разгрузить голову и ни о чем не думать.

   Моя ладонь ложится на карман сумки, пальцы нащупывают там что-то твердое, и я открываю глаза, машинально выуживая сложенный вчетверо лист, на котором карандашным наброском проступают черты моего лица. Мой портрет. Его подарок. И неважно, что выпрошенный мною же. Неощутимо коснувшись темных линий дрожащими пальцами, бросаю взгляд за окно, на город, освещенный миллионами огней, и вижу, что мы приближаемся к перекрестку. Чтобы добраться до моей квартиры, нужно повернуть направо. Каждый раз, когда направляюсь к Виленскому, я проезжаю прямо... Чувствуя, как учащается сердцебиение, и ладони становятся влажными, достаю телефон и отмечаю позднее время, сильно сомневаясь в том, что хочу сделать… А затем сиплым от волнения голосом обращаюсь к водителю:

   – Мы можем проехать прямо?

   – Что? – громко переспрашивает он, покосившись в зеркало заднего вида.

   Я называю ему другой адрес, и дядя равнодушно кивает. Ему без разницы, куда меня везти. Без единого вопроса меняет направление, сзади тотчас раздаются возмущенные сигналы других водителей, на что таксист выдает гневную тираду вполголоса, а я выдыхаю с облегчением, внезапно почувствовав, что впервые за вечер делаю что-то правильно.

ГЛАВА 15

Огромный купол неба, стиснувший в объятиях сонный город, совсем не освещается звездами. Сегодняшняя ночь так завораживающе темна, что я какое-то время стою перед подъездом художника, задрав голову вверх и вдыхая полной грудью свежий воздух. Так жаль, что Артём не сможет разделить со мной все очарование прохладной ночи здесь, снаружи… Он может чувствовать ее только со стороны. Из окон своей студии, что совсем не одно и то же, как если бы он стоял рядом со мной.

   Художник не сразу открывает дверь. На нем свободные серые штаны и длинная однотонная футболка. Взъерошенный, как будто только что встал с постели, он смотрит на меня сонными глазами, забавный и такой знакомый в этой своей извечной невозмутимости, что я не могу скрыть улыбки.

   – Ты что, спишь? – в любой другой ситуации мне было бы неловко, но сейчас, глядя на него, я не чувствую ничего, кроме потребности остаться здесь хотя бы на какое-то время.

   – Нет. Я спал, – отвечает художник.

   Ну вот, наконец-то вполне убедительное подтверждение того, что он не робот, и ему, как любому человеку хотя бы изредка необходим сон.

   – Извини, я снова приехала очень поздно. Так получилось. Но я не могла не приехать.

   – Почему? – спрашивает, закрывая за мной дверь.

   – Потому что мне… в каком-то смысле это нужно, – задумчиво отвечаю я, хотя он почти наверняка ничего не понял. – Мне нравится сюда приезжать. Здесь очень спокойно. В последнее время твоя квартира для меня… как приют от внешних проблем.

   – Тебе нужно спрятаться? – по-своему трактует он мои слова.

   – Ну… – пожимаю плечами, – можно и так сказать.

   – От кого ты прячешься?

   Не уверена, что мы говорим об одном и том же, но в этом и есть нечто особенное в наших с ним диалогах – мы можем разговаривать на разных языках, но постепенно приходить к некоему общему знаменателю. Еще никогда и ни с кем у меня не случалось такого занимательного опыта коммуникаций.

   – А ты? – смотрю на него усталым взглядом.

   – Я? – Артём выглядит удивленным.

   – Ну да. Ты же от кого-то здесь прячешься? Иначе почему ты никогда не выходишь из своей квартиры?

   – Я не могу, – качает он головой.

   – А ты пробовал?

   – Да. Я пробовал неоднократно. У меня еще ни разу не получилось.

   – А хочешь, мы попробуем вместе? Ты и я? Прямо сейчас взять и выйти за эту дверь… – киваю себе за спину, вдруг загоревшись спонтанной идеей сделать что-нибудь для него, и Артём машинально скользит туда вмиг помрачневшим взглядом.

   – Нет. Я не смогу.

   – Даже если и так, ты всегда сможешь попробовать снова. И снова, и снова… До тех пор, пока у тебя не получится, – поддавливаю я, делая короткий шаг ближе к нему.

   – Нет, – вопреки моим усилиям художник становится беспокойным.

   – Артём, – быстро и слишком бестактно беру его за руку и вздрагиваю, когда он резко отшатывается от меня, как от разряда током. – Прости… Я хотела как лучше. Да, я совсем мало тебя знаю и многого не понимаю из того, что понимаешь ты. Но… если бы ты мне объяснил, как правильно… там, в твоем мире, – качаю головой, поднимая на него потухший взгляд. – Если хочешь, я оставлю тебя в покое и больше никогда сюда не приду. Ты этого хочешь?

   Он стоит в одной позе, непроизвольно сминая пальцы на обеих ладонях, не смотрит в мои глаза, но я не сомневаюсь, что он думает о моих словах. И жду. С ним я могу стать самым терпеливым человеком во всем мире.

   – Не хочу, – наконец, говорит Артём, и у меня отлегает от сердца.

   – Мы можем попробовать выйти из квартиры прямо сейчас, пока на улице ночь, и там никого нет… – нерешительно, но с крепнущей надеждой предлагаю я.

   – Я любил гулять ночью, – вдруг реагирует Артём на мои слова, и мне кажется, что собственные воспоминания, озвученные вслух, его приободряют. – Ночью на улицах мало людей.

   – Да. Сейчас там никого нет. Все спят. Пойдем?..

   – Нет, – качает он головой.

   – Артём, – помедлив, я шагаю ему навстречу. – Ты же не чувствуешь от меня угрозы, ведь так? Я тебя не пугаю? – он снова отрицательно качает головой, глядя на меня с предельным вниманием. – Значит, ты можешь мне доверять, правильно? – он никак не реагирует. – Я думаю, что ты склонен мне верить. Я… твой друг, – добавляю, подразумевая вопрос.

   – Ты… мой друг, – медленно повторяет он следом.

   – Ты ведь понимаешь, что я не желаю тебе ничего плохого?

   Артём неуверенно кивает.

   – Тогда пойдем со мной, попробуем, – не дожидаясь его реакции, я снимаю с вешалки первую попавшуюся вещь – темную ветровку – и протягиваю Артёму. Глядя на меня с долей опаски, он берет ее, невзначай мазнув ладонью по моей руке, и медленно надевает поверх светлой футболки.

   – А где твоя обувь? – додумываюсь спросить я, видя, что он движется следом за мной к двери босиком.

   – Мне она не нужна. Я никуда не хожу.

   – Ах, да… – растерянно осматриваюсь в чужой прихожей. Мой взгляд падает на низкий шкафчик, очень похожий на те, в которых хранят обувь. Подхожу ближе. – Ты не против, если я посмотрю здесь что-нибудь?

   Нет, он не против.

   Распахнув дверцы, я опускаюсь на корточках, оглядываю содержимое шкафчика и, повозившись немного, вытаскиваю старые кроссовки, которые протягиваю Артёму. Глядя на меня все тем же неуверенным взглядом, он начинает обуваться.

   – Идем? – спрашиваю, когда он выпрямляется. Артём медленно кивает, я открываю дверь, выхожу за порог и разворачиваюсь к нему. Он стоит на месте. – Артём…

   – Нет, – хрипло выдавливает он из себя.

   Черт.

   – Я могу… взять тебя за руку? – спрашиваю, вспомнив о том, как резко и неприязненно он вырвал свою руку в прошлый раз, когда я пыталась это сделать.

   – Да, – не сразу отвечает художник, совсем побледнев. Преодолевая внутренний ступор, я осторожно беру его за руку и чувствую дрожь, которая передается мне тактильным контактом. На секунду мне становится по-настоящему страшно. Во что я лезу? А если его необъяснимый страх выходить из дома окажется слишком силен, и я с этим попросту не справлюсь? Но, бросив тревожный взгляд на Артёма, мысленно напоминая себе, что добровольное существование в четырех стенах хуже принудительного заключения, я решаю продолжить.

   На свой страх и риск.

   – Пойдем со мной. Вместе мы сможем. Вот увидишь.

   Кивает как-то криво, судорожно. Делает шаг вперед, очень маленький, но порог квартиры все же остается позади. Мы вдвоем стоим на пустой лестничной клетке. Я буквально могу видеть, как стремительно сереет его лицо, пальцы лихорадочно вцепляются в мою ладонь, дыхание учащается, становится нервным и дерганым.

   – Все хорошо?

   – Мне… не хватает воздуха.

   Кажется, мне тоже.

   – Артём, послушай, нет никаких причин для паники. Здесь никого нет. Только ты и я. Мы спустимся по лестнице и немного подышим свежим воздухом, хорошо?

   Боже мой, на него страшно смотреть. Я готова отступить немедленно, если он сейчас скажет об этом, но Артём прикрывает глаза и кивает на мой вопрос. Трясущимися руками я запираю дверь и опускаю ключи в карман своей куртки. Чем дальше мы отдаляемся от квартиры, тем хуже становится художнику. Сама испуганная до предела мелькающими в воображении образами того, что он может выкинуть в разгар своей фобии, я весьма неловко пробую его успокаивать:

   – Все хорошо… Ты молодец, слышишь? Мы сможем с этим справиться.

   Мы проходим совсем немного, всего лишь пролет, когда Артём внезапно вырывает из моих пальцев свою руку и, часто и тревожно дыша, закрывает лицо ладонями.

   – Все… Я не могу. Мне нужно назад.

   – Все так плохо? – от отчаяния и жалости к нему на моих глазах выступают слезы.

   – Я не могу… больше… не могу.

   Путь обратно занимает у нас намного меньше времени. Я торопливо отпираю замок, Артём влетает в квартиру, падает на сиденье и накрывает голову руками. В каком-то бессмысленном отчаянии сажусь на корточках с ним рядом, внимательно смотрю на него, борясь с желанием коснуться.

   – Мы в твоей квартире. Все хорошо, ты на своей территории.

   – Я… никогда… не могу это преодолеть, – сдавленным голосом сипит художник, запрокидывая назад голову.

   – Но ведь раньше у тебя получалось? Ты сам мне об этом говорил.

   – Раньше я мог.

   – До того, как стал видеть… плохие вещи? – спрашиваю тихо, вспомнив один из наших предыдущих разговоров.

   – Да. Тогда я еще мог выходить на улицу. Я мог гулять по ночам.

   – Твои родственники не пробовали обратиться к специалистам, попросить, чтобы кто-то тебе помог? – осторожно спрашиваю я, не сводя с него глаз.

   – Они пробовали. Давно.

   – Ты… наблюдаешься сейчас у кого-нибудь? Я имею в виду, может, ты разговариваешь с психологом? Или… – обрываюсь резко, подумав, что, возможно, он не совсем понимает, кто такой психолог? – с человеком, который хочет помочь тебе преодолеть твои проблемы?

   – Я разговариваю только с тобой.

   – И… тебе это не сложно? То, что мы разговариваем?

   – Иногда… сложно, – признается честно. Как всегда. По-моему, это единственный человек, который никогда не скажет мне неправду.

   – Хорошо, – выдыхаю тихо, качая головой. – Если тебе захочется, чтобы я ушла, ты не станешь молчать и скажешь мне об этом, правда?

   – Скажу, – сухо обещает Артём.

   – Пойдем в комнату – я выпрямляюсь, машинально протягивая к нему руку, но не касаясь его. – Ты можешь рисовать меня, если хочешь.

   Когда художник вновь поднимает голову, взгляд у него уже более осмысленный и похожий на тот, каким он смотрит на меня в обычное время. Значит, он понемногу приходит в себя.

   – Я не могу сейчас рисовать, – глухо оповещает Артём, поднимаясь с сиденья.

   – Тогда…

   – Я хочу спать.

   – Тебе помочь? – с глупым видом спрашиваю я, понятия не имея, в чем вообще может заключаться моя помощь, и Артём, видимо, тоже, потому что ответа не следует.

   Он идет в спальню, и я, помедлив, двигаюсь за ним. Мне не по себе, но в то же время любопытно. В этой части квартиры я еще не была. Расправленная постель, высокий гардероб, заваленная кистями тумбочка, книжные полки, на которых я мельком замечаю названия каких-то явно заумных книг по психологии… интересно, это он читает? И картины… безумное множество его картин, каждую из которых хочется рассмотреть как следует. Но не сейчас.

   Не обращая внимания на мое присутствие, Артём ложится на постель и закрывает глаза. Глядя на него, я застываю в дверях.

   – Я могу побыть с тобой, пока ты не заснешь, – предлагаю нерешительно.

   – Хорошо, – бросает он, не размыкая глаз.

   – Тебе не будет неуютно, если я посижу рядом?

   Артём открывает глаза.

   – Я думаю, что если буду смотреть на тебя, пока не засну, ты не придешь ко мне в тех снах, – выдает он загадочную фразу, смысл которой неумолимо ускользает от меня, но я решаю не заострять внимание и спросить его об этом позже.

   Не уверенная, что поступаю правильно, я снимаю пиджак и осторожно опускаюсь на постель рядом с ним. На мне тонкая блузка и узкие черные брюки, не самая подходящая одежда, но я и помыслить не могу о том, чтобы раздеться. В конце концов, я же не собираюсь здесь спать. Просто полежу немного с ним рядом, пока он не заснет, чтобы… я не пришла к нему в тех снах. Интересно все же, что он имел в виду? Надо обязательно спросить потом, хотя я с трудом представляю, как буду подбирать слова, чтобы он меня понял.

   Тишина между нами вовсе не кажется неловкой. Мой взгляд блуждает по комнате, обстановке, картинам на стенах, но все равно неуклонно возвращается к Артёму, хотя я очень стараюсь не слишком пялиться на него. Вряд ли кому-то такое может понравиться. Меня бы уж точно раздражало… Но он же все равно не видит. А мне интересно на него смотреть. Артём очень привлекательный, не только внешне. Если бы не его проблемы психологического характера, постоянное существование в пределах квартиры и… те странные вещи, которые он видит, художник мог бы очень быстро наладить свою жизнь, найти себе подружку и быть счастливым, успешно занимаясь любимым делом. У него было бы море преданных поклонниц… если б он был обычным парнем, таким, как все. Но он другой. И у него иной путь, слишком мрачный и беспросветный, простой и в то же время сложный… кажущийся мне тупиковым.

   Я засыпаю.

***

Чувствуя, как что-то едва уловимо касается моего предплечья, я разворачиваюсь и, едва разлепив сонные глаза, вижу сидящего рядом Артёма. Художник рассматривает меня, медленно скользя пальцами вдоль моей руки к ключицам с таким видом, точно во всем этом нет ничего странного, и уже просто сознавая, что он это делает, причем неизвестно, как долго, я ощущаю целый рой мурашек по всему телу.

   – Ты красивая, – говорит Артём, не прерывая своего занятия, по-прежнему не глядя в мое лицо. А меня словно парализует, и весь хлипкий контроль утекает сквозь пальцы. С трудом получается выговорить только:

   – Спасибо.

   – За что?

   – Ты сделал мне комплимент…

   – Я не делал, – качает он головой, проводя ладонью чуть ниже моей шеи. Ему кажется это нормальным. Сидеть рядом, пока я сплю, трогать меня, смотреть… Его прикосновения не вызывают во мне раздражения, напротив, но все же это… неправильно, что ли? Кто вообще стал бы терпеть подобные выходки от едва знакомого человека? Но такое ощущение, что только меня смущает происходящее, Артём ведет себя так, точно не делает ничего сверх меры. В его картине мира допустимо лапать постороннюю девушку? Которая… проводит ночь в его постели. Пусть даже чисто платонически. Я подавляю нервный смешок. Да, если так посмотреть, все, что происходит между нами, абсолютно в порядке вещей…

   – Значит, ты действительно считаешь меня красивой? – мое сердце колотится с ускорением, когда я задаю ему этот вопрос, уже понимая, каким будет ответ, но желая услышать снова.

   – Да, – как-то отстраненно отвечает Артём, не замечая совсем, какое сокрушительное впечатление производят на меня его слова.

   – Ты меня трогаешь… Тебе нравятся прикосновения?

   Клянусь, никому и никогда в своей жизни я не смогла бы задать такие странные и неудобные вопросы в таких невероятных формулировках, только ему, и это тоже почему-то воспринимается очень правильно…

   – Нет, – подумав, говорит Артём.

   – Не нравятся? Но зачем тогда ты это делаешь?

   – Я пытаюсь вспомнить те ощущения. Это должно помочь моей работе с картиной. Но все не так, как тогда, – в скорбной досаде он поджимает губы и припечатывает. – Совсем не так.

   – Что за ощущения? – внутренне напрягаюсь я.

   – Совсем другие. Тогда я чувствовал все иначе.

   Он сведет меня с ума. Сделает такой же, как он сам. Но я не могу отступить, не сейчас, когда он говорит о чем-то явно значимом для него. Повинуясь стремлению узнать больше, как можно больше, я придвигаюсь чуть ближе и спрашиваю одними губами:

   – Что… ты чувствовал?

   – Холод. Влажность кожи. Она была словно резина на ощупь.

   Боже… Я не понимаю ни слова из того, что он говорит, но звучит плохо, очень-очень плохо.

   – Но почему ты думаешь, что если будешь прикасаться ко мне, то вспомнишь… те ощущения?

   – Я не помню, – невпопад отвечает Артём, только теперь поднимая на меня взгляд. – Когда ты приходишь сюда, мне не хочется этого помнить. Но без тебя. Не получается.

   – Артём, иногда мне очень сложно тебя понять. Я пытаюсь, правда. Но… мы с тобой мыслим по-разному. Вот сейчас, к примеру, о чем ты говоришь?

   – Моя работа. Моя картина.

   – Та самая, которую ты рисуешь много лет?

   – Да.

   – Но как все это связано? – с бестолковым видом задаю очередной бессмысленный вопрос, все еще не теряя надежды переключить рамки своего ограниченного сознания, как-то настроиться на его безграничную волну. – То, что ты прикасаешься ко мне, потому что пытаешься вспомнить что-то… о чем тебе не хочется вспоминать…

   – Это очень страшно – помнить.

   – Да. Да… Не знаю. Все это очень сложно. Может, дело во мне? Я для тебя посторонний человек, мы только недавно познакомились, и ты еще не успел ко мне привыкнуть, поэтому…

   – Я давно тебя знаю, – перебивает, но без намерения перебить, просто констатирует некий малообъяснимый факт. С таким убеждением говорит о нашем мнимом знакомстве, без всякого смущения просеивая между пальцев мои волосы… Он бы не делал этого, если б ощущал настороженность по отношению ко мне. Черт… я ничего не понимаю.

   – Артём, мы познакомились всего несколько дней назад! – не сдержавшись, возражаю я, борясь с желанием податься навстречу его ладони.

   Художник поднимает взгляд к моему лицу, смотрит мне в глаза, но кажется, что его взгляд убегает куда-то мимо, расслаивается сквозь меня…

   – Я знаю тебя много лет. Я вижу тебя в своих снах. А теперь ты пришла сюда, и я вижу тебя здесь.

   – Черт… – проговариваю очень тихо, чувствуя себя безнадежно глупой, потому что никак не могу понять, о чем он со мной говорит. Почему Артём так твердо убежден в том, что знает меня много лет? Я склонна была принимать его слова за печальные последствия тех самых проблем, о которых упоминала Алина, но… что, если все это не бред и не фантазии воспаленного мозга?

   Слишком много завязано на этих бессмысленных обрывках его случайных фраз.

   Что, если…

   – Артём, расскажи мне, пожалуйста, как мы с тобой познакомились? – прошу, ощущая себя так, точно ступаю на тонкий лед безвестия, под которым может оказаться что угодно, от растаявшей воды, заполнившей бездонную пропасть, до смертельно острых ледяных глыб…

   – Мы не знакомились.

   Прекрасно. Нет, правда.

   – Но почему тогда ты говоришь, что уже давно меня знаешь?

   – Потому что я давно тебя знаю.

   Нет, его не смутить странными вопросами.

   – Но как ты меня узнал?

   Теперь моя настойчивость начинает ему докучать. Артём отворачивает лицо, качает головой и бросает безэмоционально:

   – Я не хочу говорить об этом.

   – Пожалуйста, – поддавливаю, подаваясь вперед, пытаясь поймать его ускользающий взгляд, но он на меня не смотрит. – Мы можем поговорить об этом?

   – Нет.

   – Для меня это очень важно, Артём.

   – Нет.

   Он мог видеть мою сестру…

   В самом абсурдном предположении, которое даже в мыслях звучит неправдоподобно и дико и уж точно никак не может оказаться реальностью, но… а вдруг? Всегда существует вероятность злополучного процента, одного из ста. Что, если это наш случай? Ведь если подумать, то с самого начала нашего знакомства Артём ведет себя со мной так, точно мы с ним в самом деле давние знакомые, и если мне всегда казалось это странным, в чем-то даже милым, но вполне объяснимым его особенностями, манерой вести разговор, то сейчас… Сейчас я даже представить не могу, что все это значит. Полный бред, конечно. Не может Артём знать Лику, иначе он знал бы и меня. Он не принимает меня за нее, я не раз называла ему свое имя, и он его запомнил… Артём называл меня по имени. Он совершенно точно понимает, кто я. Наверное. Но его слова и эта невероятная убежденность…

   – Возможно, ты принимаешь меня за другого человека? – очень тихо спрашиваю я, совсем не уверенная, что хочу слышать ответ. Художник резко вскидывается:

   – Я не знаю… Не знаю, кто ты.

   Мне становится невообразимо жутко, когда он внезапно хватает меня за руку, с силой притягивая к себе, и впивается полубезумным взглядом в мое лицо, как будто действительно не знает, но очень хочет понять. Его глаза наполняются чернотой. Мне кажется, мои слова что-то перевернули в нем.

   – Я галерист, я хочу взять несколько твоих картин для выставки в свою галерею, мы познакомились с тобой совсем недавно, – бормочу напропалую, поддаваясь каким-то скрытым инстинктам, стискивая свои похолодевшие пальцы на его пальцах, всматриваясь в него, но он резко отбрасывает мои ладони и уходит к окну, хватается руками за голову.

   – Я тебя знаю, я видел, ты давно здесь… – вполоборота ко мне, постукивая ладонью по своему виску.

   – Хорошо, хорошо… Все так, – не зная толком, как себя вести, я все же рискую подойти к нему со спины. Он кажется таким потерянным, загнанным в угол, безнадежно одиноким в своем мире, недоступном для других. Нерешительно кладу ладонь ему на плечо. Артём разворачивается ко мне так стремительно, что я отшатываюсь непроизвольно, и говорит глухим тоном:

   – Ты слишком реальна.

   – Потому что я настоящая. Ты ведь чувствуешь? Чувствуешь мою руку? – хватаюсь за его запястье, чуть сжимаю пальцы, и он безмолвно кивает, опуская взгляд ниже. – Ты чувствуешь, что я рядом. И я правда очень хочу помочь тебе разобраться во всем, что вызывает у тебя вопросы.

   – Как? – спрашивает сдавленным тоном, так, точно действительно верит, что мне известен некий действенный способ разбить глухую стену вокруг него.

   – Я что-нибудь придумаю, обещаю.

   Помедлив, я подхожу вплотную к художнику и осторожно обнимаю его, допуская, что мой порыв покажется Артёму неуместным и раздражающим, но он позволяет мне себя обнять. Не дергается. Его дыхание постепенно приходит в норму. Мы так и стоим возле окна, за которым уже понемногу начинает светлеть… вдвоем по эту сторону стекла, кажущегося мне достаточно прочным, чтобы огородить нас от всех радостей и печалей, что ожидают там, где всегда кипит жизнь…

ГЛАВА 16

После ночи, проведенной в постели Виленского, моя одежда выглядит просто ужасно, так что перед тем, как отправиться в галерею, я заезжаю к себе домой.

   Оценив оставшееся время до начала рабочего дня, успеваю принять душ и даже позавтракать. Все на автомате – единственное, о чем я могу думать, это о нашем разговоре с Артёмом. Похоже, он сам совершенно запутался в своих ощущениях и воспоминаниях, что уж говорить обо мне, сбитой с толку всем, что так или иначе касается художника и… почему-то меня. Несмотря на то, что мы совсем мало знакомы, я чувствую себя вовлеченной в его жизнь и уже просто не могу срезаться на полпути, у меня не выходит держаться от него как можно дальше.

   К галерее я подъезжаю где-то за полчаса до открытия. Выбравшись из машины, перебрасываю через плечо ремешок сумки, щелкаю брелоком сигнализации и вдруг слышу какой-то смутный шум… Как будто кто-то кричит.

   Оглядываюсь рассеянно, пытаясь понять, откуда доносится звук. По наитию делаю несколько коротких шагов к зданию галереи и останавливаюсь со смешанным ощущением. Кажется, что шум раздается именно в том направлении, но…

   – …ите! – доносит до меня ветер, и я срываюсь с места, уже бегом устремляясь к галерее.

   – Помогите! Помогите! Полицияяя!

   – Эй! – кричу, высоко задирая голову вверх, с изумлением глядя на незнакомого долговязого мужчину в темно-красной куртке, который стоит на карнизе, держась обеими руками, и во всю глотку зовет на помощь.

   – Помогитееее!

   – Что вы там делаете?!

   – Во имя искусства! Снимите меня отсюда!

   Что еще за дурдом… Кто это такой и какого черта залез на фасад галереи?

   – Позовите полицию! – продолжает вопить неизвестный псих.

   – З-зачем? – в сильнейшем недоумении я даже начинаю заикаться.

   – Пусть снимут меня отсюдааа!..

   Не сводя глаз со странного типа, мертвой хваткой пытающегося удержаться и не спикировать вниз, я достаю телефон и в самом деле набираю полицию – если этот псих намеревался проникнуть в здание галереи, пусть они и разберутся с тем, кто он такой и чем, мать его, руководствовался, совершая свой сумасшедший поступок…

   В полиции на мой звонок реагируют без особого рвения, но обещают прислать кого-нибудь, чтобы разобраться. Буркнув: «Приезжайте быстрее», я убираю телефон и вновь пробую вступить в контакт с психом.

   – Эй, вы!.. Полиция уже едет!

   – Отлично! Поторопите их! Я боюсь…

   – Зачем вы туда забрались?

   – Во имя искусства! – вновь громко выдает странный тип, едва не взмахнув рукой, забывшись.

   – Это что, какая-то акция? – настороженно интересуюсь я, просто-таки не зная, что думать. В подобной нелепой и дикой ситуации я оказываюсь впервые в жизни.

   – Это миссия!

   – В чем ее суть? – передергиваю плечом.

   – В спасении шедевров! Во имя искусства!

   Кажется, мне стоит набрать еще и медиков – по-видимому, на фасаде галереи завис их клиент. Раздумывая над этим, я снова опускаю взгляд в экран телефона и резко вздрагиваю, когда позади меня раздается взволнованный голос смотрителя:

   – Карина, что… такое тут происходит?

   – Понятия не имею. Этот мужчина зачем-то забрался на карниз и теперь орет, чтобы его оттуда сняли. Я приехала, когда он уже был там…

   – Но… но надо же как-то его оттуда снимать? – неуверенно спрашивает Элеонора, переводя взгляд с меня на типа на карнизе и обратно.

   – Не беспокойтесь, я уже позвонила в полицию.

   – В полицию?!

   – А вы предлагаете куда? Я не знаю, что это за тип и зачем он туда забрался. Вдруг это потенциальный грабитель? Или даже того хуже… Мы ему поможем, а он нас с вами как-нибудь… обезвредит.

   Мое предположение заставляет ее задуматься. Нахмурившись с сомнением, Элеонора выступает чуть вперед, высоко задрав голову и рассматривая вопящего мужчину.

   – Мне кажется, я знаю, кто он такой.

   – Неужели? И кто же он?

   – Мне неизвестно его имя, но, если не ошибаюсь, этот мужчина посещает все наши выставки, в которых принимают участие картины Анатолия Кравцова. Он может находиться в зале целый день. Это один из рьяных почитателей его таланта.

   – Час от часу не легче, – скорбно качаю головой, тоже принимаясь рассматривать неизвестного.

   – Но это не объясняет его странного перфоманса.

   – Предоставим это сотрудникам полиции.

   Мы с Элеонорой Евгеньевной не сводим глаз с мужчины, более не реагируя на его испуганные нервные выкрики, обсуждая между собой его непонятный поступок и возможные мотивы, толкнувшие этого типа на карниз галереи. Сзади понемногу подтягиваются любопытствующие зеваки из случайных прохожих. Вскоре подходит до крайности изумленная Лена, и мы уже втроем строим догадки относительно сегодняшнего события. Сотрудники полиции прибывают не так быстро, как бы нам всем хотелось. Среди них я замечаю парня, который был на вызове в прошлый раз. Он тоже на меня смотрит; у него на лице прямым текстом выражено все то, что он думает и испытывает касаемо участившихся происшествий в галерее. Но к нам подходит другой его коллега, незнакомый мне.

   Вопящего мужчину все-таки снимают с карниза. Вскоре неизвестный тип приходит в себя и, преодолев едва отступивший страх падения вниз, снова принимается громко кричать, только теперь словесно выражая свой гневный протест галерее и ее руководству в моем лице.

   – Великолепный, многогранный, совершенно потрясающий «Розовый закат» великого мастера Анатолия Ивановича Кравцова должен был радовать глаз истинных ценителей искусства, а не висеть в этом месте, где таким бесценным шедеврам не могут обеспечить должной безопасности!!!

   – Зачем полез на карниз? – тоскливым тоном спрашивает один из прибывших по вызову.

   – Вы еще спрашиваете! Чтобы забрать те работы непревзойденного Кравцова, которые еще остаются здесь, подверженные серьезной опасности и риску уничтожения! У сотрудников галереи наплевательское отношение к произведениям искусства! Я писал Анатолию Ивановичу, пытался обратить его внимание на вопиющую халатность этих деятелей, но… но… он не читал мои письма. Все понятно! Он мастер, творец, его не должны заботить такие приземленные вопросы, поэтому кто-то должен был взять это на себя. Я не мог не отреагировать на угрозу. Я хотел спасти шедевры! Во имя искусства!

   – Господи… – я прижимаю пальцы к гудящим вискам.

   – Такой приятный дядечка… Кто бы мог подумать, что он не в себе, – шепчет стоящая рядом Лена.

   – И что бы ты сделал? – все так же тоскливо интересуется полицейский.

   – Я бы забрал их все с собой и поместил в достойное место!

   – Это какое же?

   – Мой дом. Для этих шедевров нет более подходящего места. Я бы сохранил их все! Каждое полотно великого художника…

   – Но что-то пошло не так, – хмыкает полицейский.

   – Я… я не рассчитал своих возможностей, высота меня испугала, и я не смог довести свою миссию до конца…

   – Вот она, сила искусства… Карина Мстиславовна, подойдите к нам! – зовет меня тот, что приезжал в галерею в прошлый раз.

   И я, разумеется, иду.

   Совершенно нелепое происшествие в галерее вновь путает все мои планы, отнимает чертовски много времени на выяснение всех подробностей случившегося, оформление бумажек, вопросы, которые задают всем моим сотрудницам, прежде чем полицейские уезжают и забирают с собой невменяемого борца за искусство, чья миссия, по-видимому, продолжится уже в стенах лечебного заведения. И снова я вынуждена общаться с Анатолием Ивановичем, который, кажется, скоро заимеет устойчивую аллергию на мой голос и номер моего телефона. Держу пари, в то время, когда галереей руководила Антонина Матвеевна, ему жилось не в пример спокойнее… Хотя в том, что его творчество привлекает наиболее ярких психов с неуемной жаждой деятельности, нет моей вины.

   После всех этих событий я едва успеваю выдохнуть с облегчением, как в моем кабинете появляется улыбающаяся Майка.

   – Светишься, как начищенный самовар. Прям завидно, – бросаю хмуро, откидываясь на спинку своего кресла. – Порадуй меня чем-нибудь для разнообразия, а?

   – Радую. Сегодня ты звезда интернета.

   – Чегооо? – подскакиваю на месте.

   Не торопясь ничего разъяснять, Полинка садится в кресло напротив меня и, подавшись вперед, разворачивает ко мне свой айфон. На экране проигрывается видеоролик. Машинально перевожу взгляд на название – «Горячая директриска «AF Gallery» VS Борец за искусство на карнизе здания» – и чувствую, как мои внутренности обдает холодом.

   – Что это?! – рявкаю, с ужасом уставившись в экран, где я собственной персоной стою с глупым видом, задрав вверх голову, и задаю тупые вопросы невменяемому поклоннику Кравцова.

   – Твой звездный час, Карочка.

   – Звездный… час?! Ты шутишь? Какого черта кто-то вообще это снял? Это… это… – у меня образовывается острый дефицит слов. – И вот как тут не материться?!

   – Да ладно тебе, вот увидишь, скоро в ваших залах будет не протолкнуться от желающих примкнуть к месту событий постфактум. Да будет тебе известно, что черный пиар – самый лучший пиар в мире рекламы. Мои афишки не идут ни в какое сравнение с этой бешеной круговертью.

   – Майкааа… это кошмар…

   – Ничего подобного. Кстати, ты выглядишь на видео очень даже неплохо, мужики в комментах наперебой расхваливают твои… эээ…

   – Не вздумай, – бросаю предупреждающе, чем только больше ее забавляю.

   – В общем, ни одно из твоих достоинств