Оглавление
АННОТАЦИЯ
Янка привыкла к свободе и вседозволенности. Одинокая богатая девочка, которую никогда не наказывали. Всё изменилось в один миг, когда её превратили в наркокурьера. А за такие поступки приходится отвечать - если не перед законом, то перед мафией. Яр - мужчина, который станет её болезнью. Станет её проклятием.. И хорошо, если не станет её смертью...
ГЛАВА 61
16 марта 1999 года.
Странно возвращаться к этой детской тетрадке спустя сколько?.. Кажется, три года. И само решение кажется мне странным, несвоевременным, и то, что я, взрослая женщина, давно отвыкшая писать от руки, буду что-то записывать в школьную тетрадь.
На самом деле, тетрадь, наверное, будет другой. В этой слишком много воспоминаний, которые мне хотелось бы спрятать от самой себя и никогда не вспоминать. Но ту, которую я куплю сегодня – если, конечно, не брошу эту дурацкую затею – я положу в тот же ящик стола, в котором лежит старая тетрадь.
Ещё мне странно, что эти записи, сделанные непонятно для кого и для чего, прошли со мной три квартиры и один дом – квартиру Яра на Таганке, его дом на Рублёвке, мою собственную первую квартиру на Щёлковской - и переехали сюда, на ВДНХ.
Специально я эту тетрадь не перевозила. Не знаю даже, выкинула бы или нет, если бы увидела, что она лежит в моих вещах – помню тогда, пару лет назад, кажется, ещё до Рика, а, может, и после него уже – выкинуть тетрадь рука так и не поднялась.
С Риком мы развелись. Последние бумаги удалось подписать зимой – хотелось закончить это и не возвращаться больше никогда.
Я вообще заметила, что не люблю возвращаться назад – там, в прошлом, одна сплошная грязь и если я буду копаться в ней, то не смогу идти вперёд. Не люблю, но, похоже, возвращаюсь опять – стоило начать перебирать шмотки в преддверии весны, как в руки мне попала кожаная куртка, последний подарок Яра, и рана, казалось, закрывшаяся наконец, с новой силой начала болеть.
Каким надо было быть дураком, чтобы подарить мне эту вещь?
В этом весь Яр. Мне просто нечего сказать. Год за годом мучить себя и меня, делать вид, что между нами ничего – совсем ничего! – нет – чтобы затем перечеркнуть всё в самый неудачный момент.
Я пишу и невольно улыбаюсь, и это ещё более странно, чем всё, что происходит со мной сейчас. Потому что я абсолютно отчётливо помню, что Яр всегда приносил мне только боль.
Это какой-то странный человек, который топчет всё, что видит перед собой, ломает, разрушает всех, кто находится рядом с ним – и самого себя заодно. Странно, что он меня до сих пор не сломал, но несколько раз он подходил к этому так близко, что я, безусловно, должна ненавидеть его. Я помню отчётливо ночи, когда шаталась по городу с единственной мыслью не идти к нему домой. Помню его руки, впивающиеся в стену по обе стороны от моей головы. Помню темноту, окружавшую нас.
Помню дачу и пронзающую до самого живота боль, когда он брал меня в первый и во второй раз.
Помню, как он делал из меня шлюху – и до сих пор чувствую, как кровь приливает к щекам при воспоминании о тех днях, когда я готова была для него на всё. Помню, как… Я помню всё. И ненавидеть всё равно не могу.
Если моё прошлое - это чёрный океан, время от времени выходящий из берегов, а Яр, обитающий в нём, спрут, который и сегодня тянет щупальца ко мне, то… То я хотел бы избавиться от этого океана и оставить в памяти его одного. Наверное, так. Потому что если вырвать его из меня, вместе с ним придётся вырвать и самое моё нутро.
Иногда мне кажется, что Яр – это я. Не потому, что я похожа на него или он на меня. Просто, сколько я не пыталась отойти от него, меня всегда приносило назад. Впрочем, может быть, я не очень-то и хотела уходить?
У меня нет слов, чтобы описать, что я чувствовала к нему и что я чувствую теперь. Пытаюсь задуматься и понимаю, что в каком-то смысле ничего не изменилось – спустя столько лет я по-прежнему чувствую боль. И даже теперь, когда нас разделяет непреодолимая стена, он всё равно находит способ помучить меня – хотя, казалось бы, давно уже всё должно быть наоборот.
Сколько бы людей не было вокруг меня, все они кажутся плоскими, нарисованными акварелью на стене. Я хочу привыкнуть к ним и не могу, потому что всех их заслоняет Яр – Яр, которого я не видела с прошлого лета и не говорила с которым много дольше.
Там, на Зоне, есть дни посещений. Я, в общем-то, знала это всегда, хоть и не могла бы представить себе, что сама когда-нибудь возьму билет на восток, буду мёрзнуть в очереди, где все вокруг одеты в какие-то странные тулупы, и я одна - как белая ворона - сверкаю своим чёртовым шведским пуховиком. Где почти нет мужчин, потому что навещать ЗЭКов ездят всё больше матери, да подружки – хотя последнее как раз очень подходит ко мне. Похоже, даже спустя столько лет. Чёрт бы его побрал.
На самом деле осенью я не поехала. Хотя могла. И, наверное, должна была? Или нет? Если подумать, то я давно уже не должна ему ничего. Но я просто не могу. Мне нужно, почти физически необходимо знать, что теперь с ним. Всё ли у него хорошо. Хотя что теперь может быть хорошо? Хорошо у меня, потому что меня не посадили до сих пор – будто забыли обо мне сразу же, как только Яр оказался в тюрьме.
Так вот в ноябре я решила, что всё происходящее – повод вычеркнуть его из моей жизни насовсем. Классная идея – думаю я уже сейчас. Как будто можно вычеркнуть из своей жизни собственную жизнь…
Я удачно отработала сезон. Денис в октябре пошёл в отказ и решил признать, что дела с клубом у него идут не совсем хорошо. Для меня это означало, что иссяк поток денег, идущий ко мне в руки узеньким, тонким, но довольно уверенным ручейком. Всё равно. Я давно уже не нуждалась в этих деньгах.
Но возвращаться в клуб… Всё-таки не хотела. Я сомневалась какое-то время, потому что клуб – это тоже Яр. Я легко вышвыриваю из жизни всё, что не касается его – а вот с ним дело всегда идёт тяжело. И всё же подвал я решила продать, а на высвободившиеся деньги расширила немного жильё и приобрела две квартирки друг над другом на ВДНХ – одну для себя, а другую под студию. Получилось довольно удобно, хоть и не очень дёшево, но заказы тогда текли рекой, так что я уложилась вровень.
И всю осень, фотографируя гламурных мальчиков и девочек – мальчики, правда, получались гораздо лучше, и вскоре мне стали давать в основном их – я думала о мужике, который за тринадцать лет знакомства измочалил меня в дым, и которого я по-прежнему не могла выкинуть из головы. Я думала про то, правда ли всё то, что рассказывают про зону у нас здесь и показывают в кино? Думала про то, что станет с Яром после того, как его посадили по этой уродской статье – к которой, думаю, он всё-таки не имел никакого отношения, потому что нафига ему насиловать и убивать эту девчонку, когда он может купить себе любую? Если только… В этом месте меня всегда клинит. Потому что я, как и менты, вижу мотив. Я думаю, что он, возможно, хотел изнасиловать и убить меня. Но если мне кто-нибудь придёт и объяснит, почему тогда он не пришёл напрямую ко мне, я… Не знаю. Подарю ему всё, что у меня есть.
Яр - это в самом деле какой-то спрут. Спрут тёмных мыслей, которые мне не дано распутать или понять. Но я понимаю одно – я не хочу, чтобы на Зоне с ним случилось что-нибудь плохое.
Тут, в Москве, у меня не так уж много денег или друзей – но всё-таки есть кое-кто. И если Яру там что-нибудь нужно - я хочу об этом знать.
Меня кидало из крайности в крайность все два месяца. Я хотела увидеть его – и хотела навсегда о нём забыть. Я узнала в сентябре, как послать ему что-нибудь. Мне казалось почему-то, что уж это я точно должна сделать для него – и я послала то, что пришло в голову, синий пуховик, почти такой же, как тот, в котором он был со мной в Швейцарии, два свитера, в которых мне особенно хотелось бы увидеть его и, уже отправив, подумала о том, что не догадалась послать никакой еды. А деньги?.. Интересно, они там в ходу? Я стала читать, но не вычитала ничего. Нужно было увидеться с ним лично, чтобы спросить – но на это я не могла решиться никак.
В общем, в ноябре, уже зная дату дня посещений, я твёрдо решила, что именно на этот день назначу сессию и не поеду никуда.
Фотки вышли отвратные. Сосредоточиться не удавалось никак - и всё равно пришлось всё переснимать. Но хуже было то, что весь декабрь меня мучила совесть, как будто я предала его. Перед новым годом я снова собрала посылку – теперь уже положила побольше всего. Колебалась между водкой и шампанским - и выбрала дорогой коньяк, который Яр в последние годы любил пить у камина. Представила, как он будет хлебать его из горла на нарах. Вытащила и снова положила.
Коробка получилась большой, потому что я набила туда ещё и шарфы – из тех, что носил мне Дима. А обратный адрес, как и в первый раз, подписывать не стала. Я всё ещё не была уверена, что хочу, чтобы он знал, кто всё это шлёт.
Совесть, впрочем, не отпускала.
Новый год мы встречали с тусовкой из Men's Health, но пока все пили, я в основном стояла у окна, смотрела в темноту и пыталась представить – как ему там?
Что он сделал со мной такое, что не удавалось выкинуть его из головы четыре чёртовых года?
Говорят, нормальным считается период "акклиматизации" после расставания, составляющий половину длительности периода отношений. Это очень красивая модель. Я о ней у нас в журнале прочитала.
Только кто бы мне сказал, что такое "отношения", были ли они у нас когда-нибудь вообще? И если да, то с какого места вести отсчёт - и в каком поставить точку?
Я лично не знала. Знала только, что спустя четыре года меня крутит всё так же, как и три года назад.
Я перестала узнавать себя в зеркале. Я сменила жильё, марку одежды, машину… Не смогла сменить только фотоаппарат. И Яр по-прежнему оставался со мной.
К февралю меня измочалило окончательно. Я решила, что так или иначе должна замкнуть этот круг. Просто поговорить, поставить точку, узнать, что между нами. Просто расставить точки.
И я поехала. Толкалась добрых два часа среди этих странных людей, среди женщин, из которых даже самые молодые имели поношенный вид и были накрашены как матрёшки, а от некоторых так пахло дешевыми духами, как будто я пришла напрямик на панель.
Мне было неуютно. Я смутно чувствовала себя одной... одной из них. Приехала на свиданку к своему ебарю.
Захотелось блевать от этой мысли, но я продолжала стоять. И думать дальше. О том, как неуместен здесь Яр. О том, как он выглядит теперь. И о том, как примет меня.
Когда я покупала билет и стояла в этой толпе, я однозначно забыла, кто такой Яр и чего следует от него ждать. Я готовилась – ну, может, просто надеялась где-то в глубине души – увидеть улыбку, получить возможность коснуться губами его губ. Я готовилась к тому, что он меня пошлёт. Скажет очередную дрянь или посмеётся надо мной.
Но я как всегда оказалась не готова к тому, что произошло – Яр попросту не вышел ко мне.
Меня накрыла такая злость, что хотелось разнести к чёрту всю эту тюрьму. Единственное, чего я хотела от него в тот момент – это чтобы он сказал мне в лицо, что между нами ничего нет и никогда уже не может быть. Но даже этого он не захотел мне дать.
Я не знала, что делать. Проторчала там почти весь день. Потом собрала в сумку всё, что привезла с собой, и поехала к единственному человеку, с которым могла о Яре поговорить – к Туку.
Тук меня, как ни странно, ждал. Меня постоянно удивлял этот мужик – он всегда будто бы знал больше других - и всегда молчал.
Я не спрашивала его, чем занимается теперь. Когда мы увиделись в первый раз после долгого перерыва, он сам сказал мне, что развёлся – но это всё, что он счёл нужным мне рассказать. Хотя принял, в общем-то, тепло. Так же, как и в этот раз.
Мы говорили. Говорили о Яре – и меня пугает эта мысль – как о мертвеце. Пили водку, которую я никогда не пила и никогда не пью, и вспоминали, каким он был.
Тук рассказывал своё, я – своё.
- Просто сволочь, - не сдержалась я, когда бутылка уже подходила к концу. – Тук, ну как можно таким быть? Из всех возможных вариантов он выбирает не то, что самый худший… А тот, что ещё хуже его.
Тук усмехнулся и закурил.
- Это у него всегда, - сказал он. Он в этот вечер относительно много говорил, хотя и видно было, что говорить не привык. – Его ещё душманы любили за то.
Я покачала головой. Мне было нечего сказать. К моему стыду, после всего того, что было между нами, я Яра, похоже, абсолютно не знала. И это было странно – не знала, но чувствовала его. Как бывает, когда не видишь, но касаешься пальцами. И теперь, когда его отобрали у меня насовсем, меня продолжали мучить фантомные боли, будто я лишилась руки.
Тук уложил меня спать у себя – уже наутро я протрезвел настолько, чтобы удивиться тому месту, в котором он жил. Дом он так и не отстроил – а если отстроил, то умудрился, видимо, потерять. Квартирка у него была небольшой, похожей на ту, в которой когда-то жил Яр. И Тук теперь жил в ней один.
Спрашивать я ничего не стала, потому что видела, что трезвый Тук не станет мне отвечать. Поблагодарила и молча отправилась домой.
Приняла душ и взялась за работу. Обида повисла в душе большим чёрным коконом, но отступила куда-то вглубь, так что я могла, наконец, сосредоточиться на работе.
И весь следующий месяц эта обида не девалась никуда – и наружу выходить тоже не хотела. Я почти физически ощущала приближение нового дня свиданий, до которого остаётся сейчас – когда я пишу дневник, ещё месяца два. И всё же до вчерашнего дня, когда я обнаружила эту чёртову куртку, моя уверенность в том, что я никуда не поеду, была абсолютно тверда.
Вечером заедут ребята забрать фотки. Можно будет снова напиться – и не этого прозрачного дерьма, а мартини или настоящего скотча, который, впрочем, я тоже обычно не пью. На выходные они собираются в Ниццу – но я не поеду. Я этот город не люблю. Именно поэтому на пятницу мы с Григорьевой договорились об интервью, которое должны показать по М-tv в понедельник.
Если смотреть объективно – у меня всё хорошо. И будет ещё лучше впереди. И я не собираюсь больше толкаться на кухне среди ЗЭКов и их жён. К чёрту тебя, Ярослав Толкунов.
ГЛАВА 62
19 апреля 1999 года.
Каждый раз, когда я думаю о Яре, меня охватывает злость.
Как правило, это случается, когда мне особенно хорошо — например, в Новый Год. Когда все вокруг веселятся и пьют — и особенно, если я сама тоже пью.
На самом деле я вру. Всё-таки злость приходит не всегда. Иногда просто что-то натягивается в груди — как мышцы во время тренировки. И всё равно хочется бить кулаком по стене.
Из-за этой куртки я думаю о Яре все последние дни. И хотя в пятницу я уже не пью, я думаю о нём и во время интервью.
Вопросы идут стандартным блоком.
— В эфире с нами скандально известный фотограф Яна Журавлёва.
Эти слова говорят всегда. Я не обижаюсь и не стесняюсь — мне даже смешно. Хорошо хоть имя Яра не называет никто — то ли боятся его, даже запертого в тюрьме, то ли предупреждает мой редактор из Men's Health.
Есть ещё одна фраза, которая звучит почти всегда — наверное, её не зададут только на центральном ТВ, но туда меня никто и не зовёт.
— Скажи, Яна, почему ты так любишь снимать мужскую натуру?
Вообще-то, я не то чтобы люблю. Девочек мне тоже нравится снимать. Я вообще люблю красоту. Но женские фотки получаются у меня какими-то стандартными — так считают все редакторы, и хотя их тоже берут, но платят не так хорошо.
Конечно, Григорьеву интересует вовсе не это. Собственно, саму-то её не интересует ничего. Но она, как и любой журналист, пытается загнать меня в угол, заставить краснеть и выдумывать эвфемизмы того, что прекрасно пониманием мы с ней, но что сможет пощекотать нервы зрителям, о тусовке только грезящим во сне.
«Ничего личного, это только бизнес». Я понимаю это как никто хорошо. И обычно не обижаюсь на журналистов, которые просто стараются делать свою работу хорошо.
Но сейчас я смотрю на неё, и мне кажется, что ещё одно слово — и я ударю её в лицо.
— Мне нравится фотографировать и тех, и других, — отвечаю я почти так, как есть, — полагаю, мужская натура больше нравится тем, кто смотрит на них.
Григорьева улыбается. Здесь главное не ответ, а вопрос — что бы я не сказала, зрители получили свой кусок.
Программу ведут двое — как всегда. Фамилию её напарника я не знаю, но именно в этом месте включается он.
— Говорят, что в модельном бизнесе часто встречаются неделовые отношения между фотографом и моделью. А как с этим дело обстоит у вас?
Я смотрю на него и улыбаюсь. Мы оба знаем, как дело обстоит.
— Хотите пригласить меня на свидание?
Парень замолкает, но только на секунду. Глупо надеяться, что он пропустит удар.
— Хочу узнать, сколько правды в истории с Ярославом Толкуновым.
Кажется, всё замолкает. Григорьева едва заметно подносит пальцы ко лбу, показывая мне или режиссёру, или кому-то ещё, что она тут ни при чём. Что парень новенький и просто дурак.
Я встаю. В общем-то, он не спросил ничего. И будь сегодня другой день, я бы могла продолжить наш взаимный пиар. Но именно в ту пятницу я просто не могу. Что-то лопается в груди и, взяв парня за шею двумя пальцами, я со всей дури бью его лицом об стол.
Всё. Наверное, меня больше не пригласят на M-tv. Если честно, мне всё равно. Но совесть мучает меня все последующие три дня — потому что парень, в сущности, не сделал ничего. Не сказал ничего, чего бы мне не говорили до него. «Шлюха Толкунова». В тусовке — правда, немного другой — так меня называли все. Может, дело в том, что до них я дотянуться не могу? Но от этого только противней, потому что парень ни в чём не виноват.
До понедельника у меня ещё две сессии, но на сердце все выходные кошки скребут — а в понедельник программа выходит в эфир. Без купюр.
Через двадцать минут мне звонит шеф — с поздравлениями. Я побила какой-то там рекорд.
— А ты не хочешь сама стать репортёром? — спрашивает он меня.
Я говорю, что нет. Я давно уже не хочу быть на виду. Хотя вопрос «Почему?» мне постоянно задают.
В нашей тусовке много разных парней. Девчонок – таких, какие водятся у нас – я не люблю и вспоминать про них не хочу. В основном гламурные фифы, которые работу получили через постель. Но что касается парней, тут есть на что посмотреть.
Есть, например, такой Марк Робинсон — по паспорту, правда, Миша Рабунов. Так вот, Марк любит красивых девушек во всех видах. Он может подойти ко мне или кому-то ещё посреди тусовки и спросить:
— Хочешь переспать?
Поначалу я немного фигела. А потом как раз вошла во вкус. С Марком легко и наутро не надо ничего объяснять. Можно просто вместе покурить и уехать домой.
Сам он занимается непонятно чем — то поёт, то снимается в каких-то сериалах, но чаще рекламирует что-нибудь. Но деньги и связи у него есть. Так вот он спрашивает меня после каждой сессии:
— А сама бы ты сниматься не хотела?
Я пожимаю плечами. Объяснять ничего не хочу. Он думает, что это круто — постоянно светиться на страницах журналов и на ТВ. А я просто не хочу.
Другие фотографы тоже предлагали сниматься несколько раз — на тусовках поначалу вообще многие принимали за модель. Но будь моя воля — я не светилась бы вообще нигде.
Другое дело ловить момент, искать, как падает свет. Подмечать в человеке то, что не видит никто другой. И, наверное, народ прав — мне легче делать это в отношении парней. В них я вижу что-то, что не каждый может уловить со стороны. А в девушках, ну… Либо не вижу ничего, кроме крашеных волос, либо они слишком похожи на каждую из череды одноликих любовниц Яра и одним видом причиняют мне боль.
Странно, но никто из парней не напоминает мне Яра — наоборот. В постели я часто думаю, что секс, каким бы разнообразным он ни был, кажется мне таким же плоским, как все они днём.
То есть мне приятно, я отлично вхожу в процесс… У тех, с кем я спала — в основном это парни вроде Марка — приятные красивые тела. Я бы сказала, что это просто «не то», но это слишком легко. Просто всё, что происходит в постели… какое-то жидкое. Пустое. Когда я с ними, мне хорошо — но мне не хватает силы, которая накрывала бы меня с головой. Это как пить слишком слабый кофе. Тот же Марк изобретателен и внимателен, что бы он ни делал в постели. В этом плане Яру до него далеко. Но мне всё равно кажется, что я будто бы занимаюсь сексом через толстый презерватив, и да, наверное, это просто «не то».
После таких ночей Яр тоже не выходит у меня из головы. Я выбираюсь из постели, накидываю блузку, выхожу на балкон и курю. Из квартиры Марка виден мой дом — мы все тут живём недалеко. А вот Яра отсюда не увидеть никак.
С каждым днём я всё больше укрепляюсь в мысли, что должна что-нибудь сделать для него. Не знаю уже, поеду я к нему или нет, но одна посылка за зиму — это очень мало, если представить, что больше ему никто не присылает ничего. А я знаю, что это так. Эта сволочь умудрилась настроить против себя всех.
Думая об этом, я закусываю губу и отгоняю от себя мысли о том, как мне самой одиноко без него. И, наверное, я не так уж хотела, чтобы он сказал мне, что между нами не будет ничего. Я делаю вид, что хочу просто знать — должна я ждать его или нет. Но, честно говоря, если бы он сказал «Жди» — я бы ждала все десять лет.
Я закрываю глаза. Мне будет уже под сорок, когда он выйдет на свободу. Для меня сейчас этот возраст почти как смерть. Но я-то здесь, среди своих типа друзей. А он там, в четырёх стенах. И когда закончится срок, ему будет уже пятьдесят.
Яр сделал много того, за что ему стоило бы сесть. Но мне всё равно почему-то не кажется, что он это заслужил.
Десять чёртовых лет… Да ещё за такое дерьмо.
Я снова думаю, что надо всё-таки поехать к нему. Или нет, до мая ещё далеко. Надо позвонить, написать, послать что-нибудь… Пока.
Я тут же одёргиваю себя. Просто представляю, как он читает, сидя на шконке, письмо подписанное «Яна». Или, что хуже, что его читает кто-то ещё.
Я уезжаю той ночью от Марка, не дождавшись утра, и вместо того, чтобы лечь спать, сажусь писать это чёртово письмо.
Постоянно лезет в голову дурацкое, сотню раз уже сказанное: «Люблю тебя». Но я не буду писать его.
Сначала письмо получается длинным. Там что-то наподобие тех писем, о которых поют шансон: «Очень жду… Вишни цветут… "
Я комкаю его и бросаю в ведро. Пишу ещё раз. Перечитываю и сама удивляюсь тому, насколько получилось зло. Снова комкаю и опять бросаю в ведро.
Попытавшись ещё несколько раз, я в конце концов пишу: «Ярик, если что-то нужно — позвони. Я». Приписываю номер телефона. Вообще-то, с таким письмом вполне можно было бы подписаться и целиком, но я уже настроилась так.
На сей раз я оставляю обратный адрес квартиры на ВДНХ. Не догадается — значит, так оно быть и должно. Посылку на сей раз собираю осторожней и кладу не то, что хотелось бы самой, а то, что, наверное, на каждый день нужно ему — зубную пасту, безопасную бритву, продукты, два блока сигарет. Если бы знать, что он думает об этом всём… Кубики, колбасу и прочую еду.
Отправляла, краснея — будто делала что-то запрещённое. Как будто посылка человеку, о котором я думаю день и ночь — самое страшное, что я в своей жизни совершила. И тем не менее, в каком-то смысле это было так.
Просто всё, что было до — наркотики, оружие, клубы, стрельба, секс — всё это было как в кино. Даже тогда, когда я влипла во всё это дерьмо с травой, мне казалось, что я в кино. Теперь же внезапно и болезненно наступила жизнь. По крайней мере для него. Для меня продолжалось кино — тусовки, журналы, гламур. И соприкасаться с этим миром, в который он угодил, было неожиданно страшно, сама не знаю почему. В первую очередь страшно за него. Но и стыдно — как будто касаюсь чего-то грязного чистой рукой.
Я немного успокоилась, отправив ему это всё. Ждала звонка, но уже немного как будто бы со стороны. Стала спокойно работать, хотя к Марку пару недель не ходила.
Яр, конечно же, так и не позвонил. Пару лет назад я, наверное, попыталась бы его оправдать. Придумала, почему у него с этим звонком не срослось. Но сейчас меня просто накрыла злость. Захотелось выбросить к чёрту телефон, сменить номер, просто потому, что он его теперь знал.
Вокруг в самом деле набухали на деревьях первые почки. Светило солнышко, и во всю шествовала весна. Близился май. Все мои знакомые радовались приближающейся весне, и только я ходила до чёртиков злая.
Что ты со мной делаешь, Яр? И когда это пройдёт?
Теперь я уже не знаю ничего.
При мысли о тебе начинает болеть голова. А ещё странно думать о том, насколько разительно отличается то, что творится вокруг меня, и то, что творится внутри.
Я как-то услышала — зашла в курилку, а девчонки не успели замолчать — что меня называют чудачкой. Обнаружив, что дверь открылась, девочка, правда, посмотрела на меня с любовью в глазах — абсолютно искренне, надо сказать. И тут же поправилась:
— Но ты очень классная чудачка.
Не знаю. Меня никогда не называли так. Волнует ли меня это? Да нет, наверное, мне всё равно. Просто странно, как отличается то, что творится вокруг меня, от того, что происходит у меня внутри.
— Правда ли, что вы проводите в тире по два часа в день?
— Вам приходилось убивать?
Это вопросы тоже задают почти всегда.
Я молчу. Потому что иногда молчать лучше, чем говорить. А девочки у экранов и так могут придумать, что да.
Странно, но мне не жалко никого из тех, кого я убил. Это как… экзамены, которые ты сдал давным-давно. Тех, кто умер, уже не вернуть и нечего о них говорить. А вот Яра мне по-прежнему жаль до гула в висках.
В конце апреля мне вдруг начинает казаться, что я забываю его лицо.
Меня охватывает паника, как будто я забываю саму себя. А ведь идёт всего только первый год.
Я нахожу его фото — одно из немногих, что есть у меня. Из той пачки, которую когда-то дал мне Эдуард. Это странно и дико — на фото единственный, наверно, день, когда у нас всё хорошо. И этот день теперь есть у меня.
Ещё какое-то время я хожу сама не своя. Я думаю — а что, если он тоже забудет, как выгляжу я?
Если бы я была его любовницей или женой, я послала бы своё фото, а сейчас — я ничего не могу послать. Думаю, Яру от такой фотографии стало бы только хуже.
Сначала мне в голову приходит идея послать журнал — апрельский номер, в котором я на последней странице красуюсь крупным планом, как фотограф года. Честно говоря, я думаю, меня выбрали на эту роль только потому, что у меня самое презентабельное лицо.
Журнал кажется идеей неплохой — но я не знаю, правильно ли Яр поймёт. А потом абсолютно дурацкую идею случайно подсказывает Марк.
— Яна, а ты бы обнажёнку стала снимать? — спрашивает он.
— Что?.. — слегка ошарашенно спрашиваю я. Марк знает, что я люблю всё красивое. Свадьбы беру, только когда за них платят действительно хорошо. А это, ну…
— Об-на-жён-ку, — он повторяет по слогам. — Полную.
Я мотаю головой и объясняю почему.
Марк фыркает.
— Деревня. Иногда всё это выглядит очень даже красиво.
Он тянется за какой-то брошюрой, а затем протягивает мне портфолио какой-то модели. Парень в самом деле выглядит хорошо — хоть и не одет от слова совсем. Я листаю одну страницу за другой.
— И что? — спрашиваю я, долистав до конца.
— У тебя бы тоже получилось ничего.
Я почему-то уверена, что в этой сессии мне быть не фотографом — и потому попросту швыряю альбомом в него. Марк хохочет и тащит меня в постель, но всё время, пока мы трахаемся, разговор не даёт мне покоя.
— А кто может делать такие фотки? — спрашиваю я с утра. Марк подмигивает.
— Подаришь парочку мне?
— Нет!
Марк и не думает спорить, но всё-таки сводит меня с фотографом. Яру фотографию я отправляю через три дня — я с трудом узнаю на ней себя. А вот он… Интересно, узнает ли он? Странно, но от этой мысли становится горячо внизу живота.
И ещё одна мысль посещает меня, когда я думаю о том, что не увижу его десять лет.
Мне тогда будет тридцать семь. Чуть больше того, сколько было Яру, когда начался наш непонятный роман. Мне кажется, что тридцать семь — это старость, смерть. Но он тогда казался мне молодым.
Наверное, дело не в том, сколько будет мне, когда я увижу Яра в следующий раз. Дело в том, сколько лет разделило нас. Сколько лет прибавится к тем тринадцати, которые мы спустили в трубу. Вместе получается двадцать три — почти что вся моя жизнь.
Мне сейчас двадцать семь, и я вдруг думаю, что столько же было Яру, когда он впервые увидел меня.
Что сделала бы я, если бы сейчас четырнадцатилетний Яр вертел задницей передо мной? Поцеловала бы? Скорее просто затащила бы в кровать. И не дала бы ему шанса возразить.
ГЛАВА 63
С тех пор посылки я отправляю каждые три дня.
Сама не знаю зачем.
Мне просто кажется, что пока есть эти коробки — Яр хотя бы чуточку со мной. И постепенно я уже перестаю понимать, как всё прошедшее время жила без них.
Кладу в основном еду, сигареты, одежду — когда придумываю что, а с третьей посылки начинаю отправлять и журналы — те, в которых есть новости, которые могли бы Яра заинтересовать. Отправляю и те, в которых есть мои работы.
Я вспоминаю, что у меня был друг Коля, которого загребли в армию — нам тогда было по семнадцать лет. Мать таскала ему книги и шоколад. Я посылаю и то, и то. Книги в основном те, которые сама читала в последнюю пару лет — выборочно, конечно, не думаю, что Яр Пелевина стал бы читать.
Было бы проще, если бы Яр ответил на моё письмо. Если бы сам сказал, что происходит там у него, и чего-нибудь попросил. Впрочем, я слабо представляю, чтобы Яр стал меня о чём-то подобном просить.
Писем я больше не пишу — отчасти потому, что не рассчитываю получить ответ, а отчасти — потому, что не знаю, что ещё я не говорила ему и что могу сказать.
Мне больше не кажется, что тот день в Швейцарии был нашим единственным счастливым днём. Я вспоминаю, как мы гуляли по берёзовому лесу около Яровой дачи. Как иногда просто сидели в его квартире на Таганке и смотрели на огонь — если честно, на искусственный огонь смотрела в основном я, а Яр смотрел на меня. Я отлично это знала, но старалась не показать — потому что стоило Яру самому заметить, что он на самом деле заинтересован мной, как он тут же начинал пороть какую-то хрень.
Я не понимаю, почему ему так нравилось меня обижать. И, наверное, уже не хочу понимать. Я хочу только снова вернуться в один из тех вечеров — и пусть нам не о чем было говорить, за вечером начиналась ночь. Яр трогал моё тело так, как не трогал меня никто. Яр проникал в меня всем своим существом. И чем больше я думаю об этих ночах, тем преснее мне кажется всё, что происходит со мной.
Когда в середине мая я просыпаюсь в постели Марка и всё ещё чувствую руку Яра на своём бедре, я понимаю, что нужно что-то менять. И первым, что я меняю, оказывается Марк — хоть мне и было какое-то время с ним хорошо, я абсолютно отчётливо осознаю, что он никогда не сможет дать мне то, что давал Яр.
Работу я менять не хочу, но этой весной меня снова тянет фотографировать места, где нет людей, и я по-новому ощущаю их красоту. Я проявляю фотографии сама и кладу их в посылки, потому что больше всего хочу, чтобы на этих фотках кроме деревьев и едва зеленеющей травы были вместе я и Яр.
Так я обхожу с фотоаппаратом Москву и заново её узнаю. Теперь у меня есть цель, и фото получаются совсем не такими, как в прошлый раз.
Впрочем, кроме как отправлять Яру, мне некуда их девать. Работа остаётся работой и продолжает идти своим чередом.
После майских праздников у меня берут ещё одно интервью. Я крашусь в этот день, что в последнее время делаю не часто — не для кого. Фотки получаются такие, что у меня сердце щемит от желания, чтобы их увидел Яр. Но в этот раз я почему-то не рискую отправить ему даже журнал.
В целом, у меня такое чувство, что Яр занимает мои мысли на сто процентов — и ещё на два. Попытка жить без него провалилась с треском — наверное, это нужно признать. Конечной точкой в осознании моей болезни становится момент, когда мне приводят фотографироваться зрелого мужика — для рекламы каких-то спортивных товаров. У него очень фактурное лицо, но всю сессию я не могу понять, кого он мне напоминает. И только когда фотки лежат у меня на столе, я абсолютно отчётливо вижу, что все четыре часа съёмок заставляла его садиться в те позы, в которых обычно сидел Яр. Я даже ракурсы выбирала те, с которых смотрела на Толкунова сама.
Это осознание, впрочем, не меняет ничего. Я здесь, а Яр там. И ничего, кроме посылок, я для него сделать не могу.
Какое-то время я перевариваю эту мысль, а потом испытываю непреодолимое желание врезать себе по башке. Я, конечно, не самая прилежная ученица, но могла бы вспомнить про возможности подать на апелляцию, оспорить решение и т. д. и т. п.
Поисками подобных путей я и занимаюсь следующие несколько дней. И довольно быстро сталкиваюсь с проблемой, что не знаю о случившемся ничего. Только то, что была девочка, до ужаса похожая на меня. И еще, пожалуй, то, что Яр ходил к проституткам. Не знаю, что из этого меня больше злит.
В общем, первым делом я еду к Кате, потому что больше на фирме Яра не знаю никого. И в тот же день с некоторым (не слишком, впрочем, сильным) удивлением узнаю, что Катя уволилась и уехала в Канаду. Логично, учитывая то, что фирма Яра на момент вынесения приговора балансировала на грани банкротства.
Я начинаю выяснять, куда делся Роман — я ведь помню тот разговор, который краем уха зацепила. Но и Романа след простыл. Вообще такое чувство, что исчезли все, кто был связан с этим делом хотя бы краешком руки.
Я трепыхаюсь ещё какое-то время, иду в бордель, который, к слову, называется красивым словом «модельное агентство». Парня, который здесь у руля, я видела пару раз — и вовсе не тогда, когда моделей искала. Он тоже, похоже, меня узнал. Усмехается неприятно и спрашивает:
— Работу пришла искать?
Мне становится противно, но тему я развивать не хочу — всё равно никто из моих старых знакомых по дому Яра не поверит, что у меня всё хорошо. Я осторожно задаю несколько вопросов насчёт предоставленных Яру услуг, но мне довольно быстро становится понятно, что здесь со мной никто не станет говорить. Я сажусь в машину и собираюсь ехать домой, но где-то на полпути меня застаёт звонок. От голоса, который звучит в трубке, бегут по спине мурашки и стынет кровь.
— Я же тебе говорил, не лезь, — напоминает отец.
Я молча вешаю трубку и резко делаю поворот — домой я ехать уже не хочу и вместо этого еду к Туку.
Странно, но Тук повторяет мне почти то же самое, что уже сказал Журавлёв:
— Я же тебе сказал, не лезь.
— Почему? — я пытаюсь высмотреть ответ в его лице, но не вижу ничего. — Кантимир, я не могу так. Я должна сделать что-нибудь для него.
Тук поджимает губы и какое-то время молчит.
— Живи, — говорит он.
— Что?..
— Просто живи. И не вляпайся больше ни в какое дерьмо.
Вот и весь разговор. Такое чувство, что его устами говорит Яр, но мне всё равно. Тук не понимает, что я просто не могу жить без Яра, как бы ни хотел. Вряд ли он когда-нибудь так сходил с ума. Я уже знаю к тому времени, что свою жену он бросил, когда понял, что ей нужно только бабло. Если честно, даже если бы Яру нужно было от меня что-то вроде того — ну не деньги, но, к примеру, только секс — я бы не сумела поступить так, как он.
Расследование не двигается с места. Главное, чего не хватает, это слов самого Яра. И хотя последние дни тянутся бесконечно долго, в конце концов наступает восемнадцатое мая — двадцать первого день свиданий.
Я сама не замечаю, как оказываюсь в поезде. До последнего дня я всё ещё не знаю, что собираюсь ехать к нему, а потом ноги будто бы сами меня несут. Рядом со мной на полке лежит посылка — значит, я всё же успела подумать головой, но как собирала её — не могу вспомнить, хоть убей.
Размеренно постукивая колёсами поезд стремительно несёт меня на восток, и чем дольше я сижу, глядя в окно, тем глубже меня пробирает дрожь. От мысли, что через три дня я увижу Яра, расплывается на душе солнечное пятно.
— Я-ро-слав, — шепчу я по слогам. Благо, в купе кроме меня никого. Никогда ещё я не хотел его объятий так, как в тот момент. Да что там объятия… Просто увидеть его лицо. А если улыбку — совсем хорошо. Он так редко улыбался всё то время, что я его знала…
Я сама себя обхватываю руками, пытаясь представить, что это руки Яра лежат на моих плечах. Он делает со мной что-то странное. Я никогда и ни с кем не вела себя так, как с ним. И… никто и никогда не вёл себя со мной так, как он.
Последняя мысль мгновенно спускает меня с небес на землю. Будто оборванная струна.
Я смотрю на свою левую кисть и вспоминаю больницу, куда он ни разу не пришёл. Палец слушается плохо до сих пор, если не сказать — не слушается вообще. Не то чтобы я не могла жить без мизинца, но всё же то, что Яр не вспомнил обо мне ни тогда, ни потом, кое о чём говорит.
Мысль о том, что он нанял Диму, почему-то не приходит мне в голову в тот момент — только воспоминания об одиночестве, когда мне так нужно было, чтобы он хотя бы недолго побыл со мной.
Вспоминаю я и своё единственное письмо, на которое так и не получила ответ. И прошлую поездку на зону — теперь уже в голову лезут не столько тётки с баулами, сколько равнодушное лицо охранника с сухими бледными губами:
— Толкунов не придёт. Посылку могу передать.
Я всё-таки не такая дура и посылку ему не отдаю, но и не знаю куда её девать — не тащить же с собой в Москву. Отдаю в ближайшее почтовое отделение и отправляю туда, откуда только что пришла. Но это всё ерунда, потому что в голове только одна мысль и в груди тупая боль, которая, кажется, была во мне всегда, всё то время, что Яр был рядом со мной. Яр не придёт.
— Что за чертов мудак? — шепчу про себя и тогда, шатаясь по коридорам, полным людей, где почему-то все шарахаются в стороны от меня, и тремя месяцами позже, сидя в купе.
Я. Яру. Не нужна. Понять, вроде бы, достаточно легко. Так какого чёрта уже четыре года это не укладывается у меня в голове?
Я пересаживаюсь на ближайшей станции и еду обратно в Москву.
ГЛАВА 64
Кажется, я начинаю входить в какой-то дурной цикл.
Иногда я почти нормальна. Я почти осознаю, что Яра нужно выкинуть из головы. Почти уверена в том, что веду себя как идиотка. Потом это проходит, и я продолжаю думать о нём.
Лето в этом году дождливое – кругом серая, промозглая сырость. Ребята договариваются поехать в Испанию. Я Испанию люблю… Была там, когда мне было пятнадцать лет. Но стоит мне подумать об Испании, как я вспоминаю то злосчастное фото, которое положили Яру на стол, и больше я никуда ехать не хочу.
Есть ли в моей жизни хоть одна вещь, которая не напоминает мне о нём?
Тогда, сразу после поездки, меня опять начинает мучить совесть. Она мучает меня день за днём в течение двух недель, пока я не плюю на гордость и не сажусь писать письмо.
Написать что-то внятное мне удаётся с трудом. Кажется, всё, что я хотела бы сказать Яру, я уже написала в дневнике. Сейчас… Сейчас я просто хочу, чтобы он меня поцеловал. Просто хочу ощутить ещё раз мягкость его губ на своих губах… Я невольно вспоминаю, с каким трудом мне дался первый поцелуй, и снова становится обидно. Никто и никогда не показывал такого пренебрежения ко мне.
И тем не менее я сажусь писать письмо. Я пишу, что что бы он там ни думал и что бы ни делал, я всё равно его жду. И всё равно его… люблю. Я запаковываю конверт и долго думаю, надо ли это письмо отправлять, но потом закрываю глаза и так, не глядя, кладу его в коробку.
Этим летом, когда половина моих знакомых уезжает из Москвы, я чувствуя себя абсолютно одинокой, изолированной ото всего. Я хожу по мокрым от дождя улицам, иногда навожу на какие-то закоулки объектив, но не фотографирую ничего.
Расследование, которое я начала в мае, не привело ни к чему – вернее, оно привело меня туда, где я и начинала. Тук только посмеялся надо мной.
- Я же тебе говорил, - сказал он, закуривая. Я стояла рядом с ним на лестнице. Курить не хотелось совсем. – Не такие, как ты, пробовали.
Я прицокнула языком.
- Да я же знаю, кто подставил его!
- И что?
Я молча смотрела на него.
- Яр тоже знает. Только доказать не может ничего.
Я склонила голову вбок.
- Тук… А ты общался с ним… После… Ну…
Тук затянулся в последний раз и выплюнул бычок.
- Поздно уже. Вали домой.
Я хотела возразить, но он молча развернулся и скрылся за дверью. Вот и всё.
Однако у меня появились основания думать, что Тук знает что-то о нём. Расстались они плохо, но по тому, как Тук поминал Яра во время наших недолгих встреч, злости в его голосе я уже не ощущал. И если так, получалось, что Яр соизволил дать о себе знать, но ему. А я… В конце концов, кто я для него? Шлюха - и всё.
Эта мысль посетила меня в салоне машины, когда я ехала домой, и я со всей дури ударила по приборной панели рукой – но не добилась ничего.
Я в очередной раз пообещала себе, что буду просто жить – как должна была сделать уже давно. Позвонила Серёге в Испанию и сказала, что на днях прилечу. Новость Серёга принял как всегда легко.
Испания ударила мне в глаза солнцем и синевой неба в первый же миг. Впечатление было таким сильным, что мысли о Яре напрочь вышибло из головы. Три дня мы лежали на чёрном песке в тёмных очках, и я не думала вообще ни о чём – меня не посещала ни одна мысль. Голова была так же пуста, как это небо без тени облаков.
По вечерам ребята шли в клуб – я не шла. У меня клубная жизнь вызывает даже не воспоминания, скорее какое-то ощущение обязаловки. Я там не отдыхаю. Я сидела в одиночестве на крыше отеля, потягивала коктейль и мне было хорошо. Ровно до тех пор, пока не раздался звонок.
Я достала телефон и мрачно посмотрела на экран. Номер был незнакомый, но это не значило ничего. Мне часто звонят чьи-то секретари или агенты с незнакомых номеров. Я взяла трубку и произнесла:
- Алло.
- Привет.
Сердце ухнуло куда-то глубоко, и я не сразу поняла, что перестала дышать. Голос в трубке слегка хрипел. Или даже, заметно хрипел. Он был усталым и, произнеся всего одно слово, Яр замолк – он явно не знал, о чём ещё говорить. Судя по всему, ситуацию нужно было разруливать мне, но у меня тоже не было слов. Всё, что я смогла выдавить из себя, было такое же хриплое, задыхающееся:
- Привет.
Наступила тишина. Ненавижу себя за эту минуту тишины, потому что тогда я не сообразила, что нахожусь в Испании, за тысячи километров от Москвы, а Яр на востоке России.
Мне хотелось что-то сказать, но время текло, а я всё ещё не знала что. Если бы мы были рядом, лицом к лицу, я знаю, что бы я сделала – бросилась бы ему на шею, поцеловала, наплевав на всё, ну, а если бы… Если бы было нельзя, просто коснулась рукой.
Я вытянула руку перед собой.
- Ярик, это ты? – тихонько спросила я, хотя и так знала ответ.
Он какое-то время молчал. Потом, похоже, сглотнул.
- Я.
И снова наступила тишина.
Я так и не успела придумать ничего. В трубке раздался шорох, секундный щелчок - и пошли короткие гудки.
- Яр! – выдохнула я вслед, ощущая, что теряю его навсегда.
Я тут же перенабрала номер, но это не помогло – на счету не было ничего.
Остаток вечера я металась по номеру, не зная, к чему себя применить.
Первым порывом было лететь в Москву – и не знаю, что бы было, если бы я смогла достать билет. Я даже звонила в аэропорт, но самолёты были забиты на неделю вперёд. А через неделю у меня и без того был куплен билет.
Я спустилась вниз и впервые с начала этого маленького отпуска всерьёз взялась за алкоголь – не знаю, чего я хотела добиться. Скорее всего - просто хотела забыть. Конечно же, не помогло.
Яр стоял у меня перед глазами как наяву, сжимая телефон. Я видела, как проскальзывает кадык по его горлу, как размыкаются сухие губы, и как он произносит: «Привет».
«Привет»… Наверное, только восьмиклассница представляет, как много может быть спрятано в этом слове. Восьмиклассница – и я. Потому что у меня, как и у неё, не было другой пищи для фантазии, кроме короткого звонка. И мы за весь тот чёртов разговор так и не сказали друг другу ничего. Ничего…
Я оплатила телефон и попыталась перезвонить ещё раз, но не услышала ничего, кроме коротких гудков. Вот и всё. Шанс упущен.
А потом я стала думать – может, это просто не его телефон? Номер был мобильный, что странно. Я решила, что обязательно надо спросить у Тука, откуда в тюрьме мобильный телефон. Но в те дни даже Тук был слишком далеко. А не думать о Яре я не могла и потому пила, чтобы хоть немного затуманить мозг.
«Привет». «Я». Никогда в моей жизни не было настолько значимых слов.
Не помню, сколько я выпила за следующие три дня. Уверенность, что нужно поехать к Яру, крепла во мне с каждым днём. Она становилась тем отчётливее, чем непонятнее был разговор.
Кажется, это намерение и моё странное состояние в те дни замечал не только я. Серёга молчал, а вот Костя, ещё один из наших моделек, всё время подсаживался ко мне и то и дело норовил обнять.
В Москве он так себя не вёл, да и общались мы с ним не особо тесно – так, на сессиях, да общих сборах. В эти же дни он стал как-то по-особенному меня выделять.
- Ты Лагуну любишь, Яна? - голос его тем вечером с трудом преодолел океан опьянения, накрывший меня с головой.
- Лагуна – дерьмо, - отрезала я. Если честно, в тот вечер я бы даже алмазы назвала дерьмом.
- Может, тебе просто одиноко, а? Вот и не нравится всё.
Я пьяным взглядом посмотрела на него.
- Ты кто?
Костик улыбнулся одним уголком рта и придвинулся ко мне тесней.
- Может, я тот, с кем тебе будет легко?
Мне явно не было с ним легко. И становилось тяжелей по мере того, как я трезвела.
- Руку убрал, урод.
- За языком следи, Яна.
Я сама скинула его руку и, чуть пошатываясь, встала.
Костик недовольно прицокнул языком.
- Бля, ну что ты вечно такая? Это всё этот твой… Хромой?
- Чё? – на последнем слове я окончательно протрезвела, потому что шестым чувством поняла, про кого он, но верить, что даже этот грёбаный Костик может что-то знать, не хотела.
- Я говорю, это всё твой долбанный Толкунов? Смирись, больше он не такой крутой и тебе от него не перепадёт.
Я испытала непреодолимое желание ему вмазать, но, во-первых, положение было неудобное, во-вторых, я всё-таки хотела узнать:
- Как это понимать?
Костик сделал характерный жест, отвернул чуть лицо и усмехнулся, зыркнув на меня одним чёрным глазом, а потом встал:
- Да опустили твоего Толкунова, вот что. Теперь не он трахает, а его. У меня друган только что…
Договорить я ему не дала. Кулак сам врезался в его лицо, а потом я как-то оказалась на нём верхом. Уверена, ещё пару минут назад он об этом мечтал, но теперь наверняка жалел. Я била не так, как бьют в пьяное драке, а так, как учил меня Яр. Но я ничуть не жалела об этом потом, когда уже в Москве он стал ныть про своё лицо и прислал ко мне юриста – такого же педика, как он.
- Какой нахер друган? – проревела я ему в лицо, в последний раз ударяя макушкой о пол.
- Бля… Пусти, дура…
Голос у Костика был слабенький и почти женский в эту секунду.
- Я задала вопрос.
- Такой!
Добиться от него я так ничего и не смогла. Ударила ещё несколько раз, пока не подоспели вышибалы и не оттащили меня прочь.
В тот вечер билет я всё-таки достала – взяла не в Москву, а транзитом в Иркутск. Потом оттуда на поезде до самой зоны. Сидела в плацкартном вагоне и обнимала руками свои голые плечи – я даже шмоток тёплых с собой не взяла.
Дальше встал вопрос, как мне попасть к Яру вообще – кроме длительных свиданий, на которые мне так не везло, ему полагалось ещё два краткосрочных, но их нужно было отдельно оформлять.
Я провела в кабинете начальника два часа и потратила две штуки, чтобы решить этот вопрос, но это последняя трата, о которой я могла бы пожалеть.
Встретиться наедине нам, впрочем, не дали всё равно.
Я уехала из колонии поздно вечером. Сидела в вагоне и смотрела за окно, силясь разглядеть что-то в наступившей темноте, а видела только его глаза – усталые и пустые. Но даже сейчас, когда он уже снова был далеко, мне казалось, что я сама чувствую его боль.
- Ярик… - прошептала я. Кажется, слёзы навернулись у меня на глаза, но я тут же сглотнула подступивший к горлу ком. Такого я увидеть никак не ожидала.
ГЛАВА 65
Ярослав Толкунов понял, что дело нечисто, когда охранники растолкали его в пять утра и вместе с другими обитателями СИЗО дубинками принялись загонять на этап.
Что дело проплачено — было ясно, конечно, с самого начала, ещё тогда, когда девочки отказались говорить за него. Поначалу Яр думал, что дело в простом запугивании, но уже через какое-то время стало ясно, что работа ведётся серьёзно — кое-кто из участников процесса довольно откровенно намекал, что ему платят больше.
Больше… Яр мог бы повысить ставки, если бы знал уже названную цену, но как всегда в таких случаях торг приходилось вести вслепую.
В первый раз с тех пор, как он решил распрощаться с криминальным миром, он жалел об оборванных связях и о том, что многие, слишком многие дела переложил на ненадёжных людей.
Первым из них — из тех, кто ещё был жив — оказался Роман. Он как хорошая собака учуял, когда надо делать ноги — или это чуют всё-таки крысы? Яр точно не знал. Знал только, что к тому времени, когда нанятые на стороне пацаны пришли к нему домой, квартира уже была пуста. Работай Яр со своими людьми, он заставил бы их землю носом рыть, но найти падлу, которая замутила эту подставу; но свои люди могли и не захотеть наказывать собственного начальника, того, кто был знаком им куда лучше, чем Яр.
Дело пришлось спустить на тормозах — просто поставить галочку в голове, завязать узелок. Яр таких узелков не любил, предпочитая решать вопросы здесь и сейчас, но всё же приходилось иногда.
Следующим сделала ноги Катя — Мира, конечно, не в счёт, от неё он вообще давно уже ничего не ждал. Катя честно предупредила, что будет работать, пока видит шанс. Яр понимал. Девчушка в криминальные разборки не впутывалась никогда. Её позвали на чистенькую законную работу — секретарём. Им она и хотела быть. И теперь, вспоминая по сто раз события тех месяцев, когда всё шло ко дну, Яр начинал понимать, что напрасно вышел из себя и отдал Кате тот самый первый незаконный приказ. Просто больше приказать было некому, а он забыл, что Катя не… не Яна…
Яна выполнила бы приказ, да. Выполнила бы любой. Но это было уже слишком давно, чтобы вспоминать всерьёз. Яр и без приказов слишком скучал, чтобы позволять себе хотя бы представлять её лицо.
Когда стало ясно, что помощи или хотя бы верности ждать неоткуда, Яр взялся за старые контакты. Тогда у него ещё оставался адвокат, который за небольшую сумму согласился отыскать номера нужных людей. Но сделать Яр ничего не успел — понадеялся на то, что суд начинает выходить из пике, в котором пребывал с самого первого дня. А потом всё окончательно пошло кувырком. Рухнули курсы, лопнули вклады и даже если бы не этот арест, Яр слабо представлял, как стал бы вытягивать на поверхность этот тонущий корабль.
Деньги были, конечно — были квартиры в Москве и в Питере, дачи, только начавшаяся стройка под Ярославлем, куда хотела переехать Мира. Были машины и даже самолёт — но продать это всё из СИЗО было невозможно, как невозможно было и достать деньги из ячеек в Швейцарии, отложенные на чёрный день. Нужен был хотя бы один надёжный человек, чтобы сделать это всё, а у Яра не было никого.
Лицо Яны снова неумолимо лезло в голову, но Яр продолжал гнать его от себя. Во-первых, Яна вполне отчётливо дала понять, что видеть его больше не хочет. Да, она выступила на суде, но и она, похоже, не верила, что дело заказное. Сейчас Яр не хотел её переубеждать. Хватало других дел. Яр не хотел её переубеждать вообще — будто срабатывал какой-то предохранитель внутри, как только он думал о том, чтобы начать оправдывать себя.
Уже в СИЗО Яр начал всерьёз перетирать в голове события последних лет, вспоминая, остался ли кто-нибудь, кого он мог бы попросить. Пусть за приличную сумму… Кто-то, кто не обчистил бы до нитки, получив доверенность, кто оставил бы самому Яру хоть что-нибудь.
Собственно, так он и потерял Катю — не придумав никого, всё же выписал небольшую доверенность ей. Катя должна была устроить перевод в хорошую тюрьму, но в пять утра, когда раздался звон решётчатых дверей, и менты принялись пихать его в бок, Яр расслышал абсолютно отчётливо:
— Этих под Иркутск.
Иркутск. Сердце гулко стукнуло и пропустило удар. Значит, опять прокол. Зона под Владимиром, куда Яр за последние десять лет успел вбухать немало бабла, и где до сих пор отсиживались почти все его пацаны, отменялась для него самого.
Яр молча соскочил с койки и, стараясь не попадать под удары, которые беспорядочно наносили менты — просто, чтобы этапируемых подогнать, двинулся к выходу.
На этапе он провёл четыре дня — не так уж много по сравнению с тем, что ждал впереди. Жратвы почти не было и точно так же нечем было дышать, но Яр почему-то чувствовал, что его это бодрит. Мышцы наливались силой, которую он давно уже позабыл — как бывает у пантеры перед прыжком.
Четыре дня он думал. Думал, что делать теперь. Ясно было, что на зоне нужен будет телефон. Проблема замыкалась в круг, потому что телефон мог бы достать кто-то, кому он мог бы позвонить. И телефон нужен был для того, чтобы этому кому-то позвонить. И, что гораздо хуже, Яр по-прежнему не знал кому. Катя теперь тоже отпадала — о том, что та умотала в Торонто, Яр узнал уже в тюрьме.
Были и другие вопросы. Например, статья. Надо было десять лет ходить по краю, чтобы в итоге сесть за такую хрень… Сесть за то, чего он не совершал — полбеды, потому что достаточно было того, что он совершил. Но сесть за изнасилование малолетки, с которой он даже не спал — это перебор.
Яр скрипел зубами. Почерк Журавлёва был налицо, и Яр даже знал, что именно Журавлёв хочет ему доказать. Он не посадил его тогда, десять лет назад, но теперь от чего-то моча ударила ему в голову, и он решил довести дело до конца. Яр даже не хотел знать — от чего. Достаточно было того, что именно за тот случай в 87 году Журавлёв и хочет его посадить. Посадить и всё? Яр прекрасно понимал, что вряд ли так. Если бы Журавлёв хотел просто избавиться от него, то проще было бы Яра убить. Он хотел чего-то ещё, и Яр отлично понимал чего — унизить. Уничтожить. Раздавить. Именно поэтому Зона была не та, проплаченная и обогретая, а эта, где Яр не знал никого. И именно поэтому статья была такой тупой.
Яр скрипел зубами, сидя в холодном вагоне и слушая стук дождя по железным стенкам «купе». Ещё четверо таких ютились со всех сторон, но ему было плевать. В голове проскользнуло: «Как будто в Афган». Яр тут же сплюнул мысленно и прогнал непрошенную мысль. В Афган тоже ехал он один — в том плане, что туда не поехал Журавлёв.
Яр мысленно завязал ещё один узелок. Он не знал когда и как, но теперь Журавлёв входил в короткий список тех, кого Яр собирался убить, но ещё не убил.
Иркутская зона встретила зэков ледяным проливным дождём. Яр смотрел на куцые домики бараков, которые почему-то уже сейчас казались ему более родными, чем обитые бархатом стены дома, отделанного в стиле Арт Нуво.
Конвоир замахнулся дубинкой, Яр качнулся в сторону, преодолевая желание перехватить удар, и пошёл вперёд.
Хата оказалась небольшой — Яр отметил про себя, что это уже хорошо. Десять коек — называть их шконками Яр ещё не привык и всё больше думал, что он попал в казарму, а не в барак — из которых четыре были отгорожены занавесками. Яр догадывался зачем. На остальных бритоголовые парни разных возрастов, но в основном пацаны. Под ногами у входа — чьё-то белое бельё и рядом из темноты, из самого угла, смотрят испуганные огромные глаза.
Яр испытал непреодолимое желание закурить, будто готовился войти в клетку со львом.
Шагнул, вытер казённые ботинки, промокшие насквозь и перепачканные глиной по самый подъём, и рявкнул:
— Ярослав Толкунов, — Яр едва не добавил «на построение прибыл», но в последний момент заставил себя замолчать. — Сто пятая статья.
Яр приврал. Статьи было две, но вторую он не собирался называть — вопрос нужно было решить до того, как она всплывёт.
Несколько голов посмотрело на него, и Яр усмехнулся, встречая заинтересованные и испытующие взгляды один за другим.
— Смотрящий кто?
Какое-то время царила тишина. Потом за занавесками зашевелились, и оттуда показалась ещё одна бритая голова. Парень был не то чтобы симпатичным, но всё же не очень потасканным и довольно молодым.
— Новенький пришёл, — сообщил он и выскользнул из-за простыни. Подошёл к Яру вплотную и остановился, протягивая ему руку.
Яр медленно опустил на протянутую руку глаза, а затем поддел подошедшего под колено ногой, так что тот рухнул на пол, и тут же, не обращая внимания на ругательства, пнул его в бок, заставляя отползти в сторону.
— Смотрящий кто? — повторил он громче на один тон.
Так и не дождавшись ответа, Яр двинулся вглубь и остановился только у самых занавесок, когда дорогу ему перегородил немолодой уже, но довольно крепкий мужик. Мужик бы на голову ниже его, но заметно шире в плечах и возможно тяжелей — Яр не знал, потому что сам в качалку не ходил уже довольно давно.
Мужик стоял, спрятав руки в карманы, и молча, с каким-то профессиональным прищуром того, кто привык подчинять, смотрел на него.
— Не наглей, — тихо сказал он.
Яр наклонил голову вбок, внимательно разглядывая его, подмечая каждую деталь. Можно было, в принципе, не искать себе на голову проблем. Можно было просто спросить, куда кинуть кости и попытаться спокойно отсидеть… Можно было бы, если бы Яр не знал, что Журавлёв достанет его и здесь. И потому что-то надо было решать — прямо сейчас.
Вопросы Яр знал. «Первоход? Кликуха как?» — спрашивали всегда. Всегда, но не у него.
Зэк молча разглядывал вошедшего.
— Тот Толкунов, что за малолетку сел? — спокойно спросил он.
Яр прищурился — так же, как он.
— Гон.
— Как же гон? Думаешь, до нас новости не доходят совсем?
Яр спорить не хотел — и не стал. Ясно было, что первый план шёл к чертям — впрочем, не таким уж продуманным был этот план.
Он молча и без замаха ударил зэка под рёбра кулаком.
— Бля… — выдохнул тот.
Тихо было с полсекунды, не больше, а затем все сидевшие в хате сорвались с мест и ринулись на него.
Яр этого, впрочем, не ждал. Схватив зэка за шиворот, потянул за собой и с размаху макнул головой в парашу.
— Стоять! — рявкнул он, придавливая спину жертвы ногой, но уже не глядя на него. — Кто-то хочет влезть за петуха?
Нога заныла — как бывало всегда, когда напряжение оказывалось слишком сильным и резким, но Яр только сжал зубы и надавил на трепыхающееся тело сильней, продолжая удерживать его рукой.
— Смотрящий кто, я спросил? — повторил он.
Зэки переглянулись.
— Пока никто, — ответил один. — С блатными надо поговорить.
— Вперёд. А я отдыхать.
Яр отпустил жертву и, чуть прихрамывая, направился к отсеку, отгороженному у окна.
— Кстати, — сказал он, сгребая шмотки со шконки, расположенной у окна и вышвыривая их в проход. — Да. Я тот Толкунов.
Спать Яр не стал. С одной стороны, просто не мог. Нервы были напряжены до предела, и это было другой стороной — каждую секунду он ждал, что кто-то точно так же схватит и макнёт головой его.
Невыносимо хотелось курить, но не было сигарет — и Яр уже предчувствовал, что с этой привычкой, которая сопутствовала ему с тринадцати лет, надо завязывать — слишком накладной она окажется здесь.
Уже ближе к утру Яр задремал — и, как ему показалось, тут же его разбудила боль в плече — кто-то крепко держал его, пытаясь выкрутить руку.
Вывернуться оказалось не так легко. Уйти вбок и попытаться отшвырнуть повисшую на локте тушу. Затем, чисто на рефлексах, врезать ещё одному парню, оказавшемуся с другой стороны, и добить пинком снова разнывшейся ноги.
— Дерьмо, — выдохнул Яр, но всё же замер в защитной стойке, приготовившись отбить следующий удар. Хата была узкой — и только это спасало пока, потому что иначе на него накинулись бы разом все, а больше, чем с двумя, он справиться бы не смог — даже если бы не болела нога. Именно поэтому надо было занять шконку у окна — то, что для кого-то могло быть понтом, для него сейчас оказалось единственной тактикой для выживания.
— К пахану бегом! — услышал он голос из окружившей его толпы, но лица не разглядел.
Яр усмехнулся.
— Сам пойду. В сторону разошлись.
Какое-то время толпа не двигалась, и только несколько пар глаз пристально смотрели на него, а затем ряды расступились, и Яр неторопливо, стараясь не выдать напряжения, двинулся к двери. Коснуться его больше не решился никто.
Яр миновал длинный коридор — камера блатных располагалась в самом конце, там, где ближе всего была теплосеть. Была она такой же небольшой, как и та, куда разместили его, только здесь не было отгорожено ничего, и вместо двух крайних шконок стоял стол, на котором лежали коробка чая, батон колбасы и заветный телефон. Последний невольно остановил взгляд Яра на себе, но уже через секунду Яр поднял глаза и посмотрел на сидевших за столом.
Старшего из блатных он знал — хоть и видел всего один раз. На воле его звали Дмитрий Бондушко — или Хрящ, и он пару раз брал у Яра подряды на наркоту.
Снова захотелось курить. Яр никак не мог избавиться от дежавю — от воспоминаний о том, как его жизнь превратилась в полное дерьмо в прошлый раз.
— Ярослав Толкунов, — спокойно сказал он. — Сам знаешь кто и за что.
Яр остановился в дверях, затем подумал и прошёл чуть вперёд и вбок, так, чтобы никто не мог зайти со спины.
Хрящ откусил бутерброд.
— Толкунов, — повторил он. Хрящ знал, безусловно, и другое его имя, но использовать его не спешил.
— Бондушко.
Хрящ вздрогнул и прищурился.
— Здесь на зоне левые кликухи не в ходу.
— Мне всё равно.
Хрящ замолк на какое-то время, только мрачно смотрел на Яра из-под кустистых бровей и постукивал пальцами по столу.
— Зачем обидел Стального?
Яр пожал плечами.
— Он ведь правду сказал, ты по вшивой пришёл статье.
Яр пожал плечами ещё раз.
— Мне всё равно.
По лицам сидевших было не понять ничего, но одно Яр всё же понял — они молчали, а значит — его не собирались убивать прямо сейчас.
Хрящ постучал пальцами по столу.
— Выйдете все, — приказал он, и блатные медленно потянулись за дверь, напоследок окидывая Яра внимательными взглядами, будто ожидали чего. Только когда дверь за ними закрылась, Хрящ продолжил:
— А что тебе не всё равно?
— Не всё равно с кем сидеть. И кому кланяться — не всё равно.
Хрящ хмыкнул.
— Знаешь, что заказ на тебя?
Яр кивнул.
— Да.
Хрящ ещё раз постучал пальцами по столу.
— Я его послал, — сказал он наконец. — Не доверяю этому хмырю. Но если будешь вылезать без повода — всё равно опущу.
Яр молча смотрел на него.
— Порядки воровские должен знать. Что на воле — то на воле, здесь своё. И ты. Слушаешься. Меня.
Яр выждал ещё, ожидая продолжения, но Хрящ только испытующе смотрел на него. Тогда Яр спросил:
— Всё?
Хрящ кивнул.
— А теперь слушай меня.
Яр шагнул вперёд, отодвинул скамью и, перекинув через неё ногу — бедро тут же отозвалось болью — сел за стол.
— Порядки я знаю. Знаю статью. И знаю, кто платил — и за статью, и тебе потом. Но ещё я знаю, что во Владимирке живётся куда лучше, чем здесь. Там и жратвы побольше, и сигарет. А знаешь почему?
— Ну.
— Потому что там должен был сидеть я.
— Но теперь-то ты здесь, — усмехнулся Хрящ.
— Верно. И значит, здесь должно стать тепло. Дошло?
Хрящ достал из-за уха сигаретку и закурил, всё так же не отрывая от Яра внимательных глаз.
— Дошло. Только ты банкрот… Толкунов. И никто ничего не будет делать для тебя.
— А вот это уже решу я. Мне от тебя нужны: список того, чего не хватает, и телефон.
Хрящ затянулся ещё раз.
— Надо со Смотрящим побазарить.
— Базарь, — Яр чуть откинулся назад. — Это всё?
Хрящ кивнул.
— Тогда может, в знак долгой дружбы… — Яр кивнул на мобильник, лежащий на столе, — подкинешь телефон?
Лицо Хряща надломила усмешка.
— Если у тебя связи есть — то телефон как-нибудь найдёшь. Дошло? — он усмехнулся ещё раз, демонстрируя два ряда острых белых зубов, разительно контрастировавших с серостью стен и тюремной одежды.
Яр скрипнул зубами.
— Дошло, — спокойно сказал он и, встав, направился к двери.
— Хромой! — окликнул его Хрящ, и Яр вздрогнул. Непривычная кличка неприятно проскребла по спине.
— Ну.
— Смотрящий по хате теперь ты. Испытательный срок тебе две недели. Если что — готовься стать петухом.
Яр не ответил ничего. Развернулся и молча вышел в коридор.
ГЛАВА 66
Тело у Яны было гладким, а кожа — бархатистой и мягкой, как дорогая ткань. Яра всегда поражала эта мягкость, больше подходившая какой-нибудь не знавшей забот дорогой кукле, чем его настоящей и сильной девочке, и он не переставал поглаживать её, вольготно расположившуюся в его руках.
Впрочем, он и среди дорогих кукол ни разу не встречал никого настолько красивого, никого, к кому так хотелось бы прикоснуться, пройтись по этой самой изнеженной коже рукой. Только один раз — и только одну. Он видел пару раз в самых дорогих борделях таких же безупречных, идеально холёных, без единой крапинки или родинки на бледной коже, но это было фальшивкой, и все они были пустыми — как сгнивший орех. А Яна была живой. Её можно было потрогать — хотя и казалось иногда, что тело её сделано из воска и человеку не может принадлежать.
Когда Яр проводил рукой по белому плечу или по животу, по нежному холмику маленькой груди, тело в его руках прогибалось, тянулось вслед за касанием, а иногда Яна издавала стон — не горлом, не грудью, а всем существом, как стонет натянутая струна.
Яр не привык говорить. О том, как заставляет каждую клеточку, каждую крупинку его существа напрягаться и дрожать это тело. О том, как трудно прекратить касание, отпустить хоть на мгновение это безупречное плечо. О том, как оно сладко на вкус, и о том, как хочется пробовать его ещё и ещё. Яр не привык говорить и потому лишь — как всегда — уткнулся носом в волосы девочки, устроившейся в его руках, втянул густой аромат сандала, от которого напрягалось в груди и в паху, и одними губами прошептал — так, чтобы не услышал никто, даже он сам: «Янусь»…
Это «Янусь» совсем не подходило его Янке. Оно было слишком простым. Слишком деревенским. Слишком родным. Быть может, её следовало называть как-то на европейский манер, или ещё каким-то чужеземным именем, которое Яр никогда не решился бы произнести, но он хотел ближе, хотел вот так, кожа к коже, и других слов подобрать не мог.
На секунду стиснув в руках тело Яны и тут же ощутив, как скользят по его собственной загрубевшей спине тонкие ласковые руки, Яр перекатился на спину и усадил Яну на себя — верхом.
Яна любила так. Ярик догадывался, что виноват в этом сам, что бывает груб и чересчур нетерпелив, но сдерживаться, когда это сладкое упругое тело тает в твоих руках, было невозможно.
Яна поняла приказ без слов. И всё же медлила — это она тоже любила. Поддразнить, потереться бёдрами о член — и без того напряжённый до предела. Мазнуть своей сладкой дырочкой по головке, вырвать глухой стон из груди любовника, который и от боли-то никогда бы не стал стонать. Потом проверить свою власть — губами скользнуть по скуле Яра, по его шее, вдоль ярёмной вены, так что в паху всё скручивалось тугим узлом. Яна любила останавливаться тут и играть с ключицами, хотя могла и попросту начать беспорядочно целовать, так что каждый мускул на теле Яра оттаивал от этой непрошенной, но такой желанной нежности.
Иногда Яна делала всё сама. Иногда ждала, пока руки Яра, окончательно потерявшего нить реальности, схватят её за бёдра — до боли, до синяков — и насадят на себя. Яр не знал, что его девочка чувствовала в этот момент — только боль или упоение собственной важностью, собственной значимостью, собственной властью?
Его самого в такие мгновения больше всего сводило с ума осознание того, что эта сладкая, безупречная девочка принадлежит ему. Самое лучшее, что он видел когда-то — только для него. Он может делать всё, что захочет, и Яна будет лишь покорно прогибаться, стонать, ласкать и ластиться к грубым рукам.
Яр не мог трахать её долго, потому что наслаждение в паху и в животе, подкреплённое этой возбуждающей вседозволенностью, нарастало слишком стремительно, слишком быстро приближалось к точке взрыва — но он переворачивал Яну, швырял её на живот и, взявшись за собственный член, тоже дразнил. Вырисовывал круги на белоснежных ягодицах, очерчивал ровное розовое отверстие, всегда слишком узкое и слишком тугое.
Иногда ему казалось, что Яна не человек. Не может человек, которого трахало, заставляло сосать, насиловало столько мужиков, оставаться таким чистым и упругим. Она — могла. И Яр входил в неудержимом желании порвать это тело, ворваться в самую его глубину, иметь его — по-настоящему иметь целиком, а не только ту часть, которую мог увидеть глазами.
Яна стонала и извивалась, и дёргалась навстречу, и просила ещё — как шлюха. И это слово невозможно было удержать.
Потом уже Яр обнимал её, прижимал к себе в приступе нестерпимой нежности. Желание обладать отступало вглубь. Оно бурлило там, под тонким слоем спокойной воды, заставляло стискивать сильней, кусать белые плечи — и снова желать.
Яна сводила его с ума.
Яр распахнул глаза и обнаружил, что тяжело дышит. В паху было тяжело, и он невольно провёл по животу рукой, надеясь, что не кончил как мальчишка — во сне. Нет, одежда, по крайней мере, осталась сухой.
— Хромой, не спи! — кто-то в очередной раз тряхнул его за плечо, и Яр резко сел. Мотнул головой, восстанавливая самоконтроль. Кровь приливала к щекам, и хотелось верить, что он ничего не бормотал во сне.
— Что? — голос ещё грубый спросонья. Впрочем, такой, как всегда.
— До сеанса осталось чуть-чуть. Идёшь?
Сеансы придумал он сам. Собственно, придумали их задолго до него, только так обычно делали в городах — запускали шлюху в дом напротив и смотрели, как она трясёт хозяйством перед окном.
Хуже выходило в такой глуши, где оказался он. Никаких домов напротив зоны не было и быть не могло. Девочек завозили под видом юристок, но хватало их едва ли на одного. Яр же предложил другой подход.
Теперь девочек покупали не себе, а ментам. На любой праздник, от дня рождения до именин. Уговор был один — встречи проходили в сторожке, окна которой выходили на четвёртый барак. Охранники от подарков не отказывались почти никогда, а братве доставался стриптиз — тоже кое-что.
Девочки вообще оказались хорошим способом завоёвывать авторитет — куда лучшим, чем водка и наркота. Здесь, где почти все мужики сидели по десять лет, и многие не по первому году не видели нормальных баб — матери и сёстры не в счёт — за шлюху можно было купить человека целиком.
Всё упиралось в телефон — но эта проблема решилась сама собой. Оставив, правда, неприятный осадок в душе от того, что решил её не совсем тот, кого бы Яр больше всего желал.
Едва разрешили первую встречу на четыре часа, Яра вызвали к ментам, и он обнаружил, что в комнате свиданий его ждёт Кантимир. Ещё более худой и мрачный, чем всегда.
Яр не знал, что сказать. Расстался он с Туком не хорошо. Тук оставался последним, кому он ещё мог тогда доверять, и Тук его обманул. Убить его Яр не мог. Не теперь, когда их осталось всего двое. Впрочем, его, наверное, он не смог бы убить никогда — слишком много вместе прошли.
На суде Тук не появился, да и чем занимается теперь, Яр толком не знал — слышал только про развод, про то, что Тук продал недостроенным дом — и всё. Так что увидеть его теперь было равноценно тому, чтобы встретить привидение — за прошедшие годы не постаревшее, не помолодевшее и не изменившееся вообще ни на грамм.
— Привет, — произнёс Яр и прокашлялся.
Тук смотрел на него лишь секунду, а затем перевёл взгляд на конвоира. Кивнул ему, не говоря ни слова, и тот, двумя ловкими движениями перестегнув наручники Яра так, чтобы они оказались впереди, вышел за дверь.
Яр проследил за ним взглядом и неторопливо двинулся к столу. Находиться рядом с Туком было тяжело. Почему-то он чувствовал себя дураком.
— Привет, — произнёс Тук наконец и откинулся назад. Теперь он разглядывал Яра без всякого стеснения.
—
