Оглавление
АННОТАЦИЯ
Вена, 19 век. Молодой граф приезжает в Австрию из Франции, пылающей в огне революции. Он находит приют в доме своих дяди и кузена, который становится ему лучшим другом. По крайней мере до тех пор, пока Рафаэль не открывает ему свою тайну: не знакомит с девушкой, в которую влюблён
От автора: Последняя книга серии
ГЛАВА 1
Развитие любого города и образ жизни тех, кто его населяет, напрямую зависят от того, где он расположен, от ландшафта, от того, как этот город «впитывает в себя» или, напротив, «отталкивает» новое и незнакомое. Новые веяния эти занимают разное место в жизни его обитателей в зависимости от того, насколько открыты его внешние рубежи, насколько чувствительны к этим влияниям обитатели, насколько близки ему эти нововведения, и, наконец, насколько благосклонно относится к ветрам перемен господствующий в городе политический режим.
Над любым городом, как и над каждым живым созданием, властвует всеобщий мировой закон. Город переживает подъемы и упадки, но все события, что происходят с ним, плохи они или хороши, ведут ли они к расцвету или провалу, в первую очередь зависят от его географического положения.
Римская империя, разрастаясь, ставила перед собой самые разнообразные задачи — снабжение легионов, завоевывавших новые земли, организация передвижения курьеров по новым территориям, постройка дорог для прохода легионов в военное время и безопасная торговля после — и потому нуждалась в укрепленных форпостах. И в пологой и плодородной долине на берегу Дуная, меж низких гор и зелёных холмов был основан новый город — Виндобона, связавший между собой все стороны света. Так появилась на свет и обрела свою судьбу перекрёстка дорог и народов прекрасная Вена.
Кто знает, быть может, судьбу Виндобоны, которой ещё лишь предстояло стать столицей, предопределили те давние времена, когда на нее наступали неистовые германские племена. Когда державшие оборону против варваров генералы Римской империи превратили этот небольшой военный лагерь в торговый центр, куда с удовольствием везли свои товары местные жители. Со временем Виндобона разрасталась, превращаясь в центр торговли для всех окрестных земель. Обретала политическое влияние и постепенно становилась городом, населённым множеством народов и усиливавшим свое значение во всех отношениях.
Долина, где родилась в своей романской колыбели и расцвела с годами красавица Вена, радовала жителей непревзойденным плодородием. Колосья пшеницы и овса сливались здесь в поля, протянувшиеся до самого горизонта, лучи солнца скользили по гроздьям винограда, росшего на пологих склонах — вино из него славилось своим ароматом и дарило легкость и ощущение невесомого счастья. Несметное количество дичи, обитавшей вокруг города в горах, радовало любителей охоты. А сами горы больше напоминали холмы — невысокие и тенистые, они стали любимым местом прогулок венцев: едва добравшись сюда, горожане забывали толчею и шум города и чувствовали себя свободными от всех невзгод.
В глади Дуная, несущего свои воды через долину, всегда теснилось множество корабликов и кораблей. Одни из них спешили со своим грузом в теплые страны на юго-востоке, другие — к северным горам, наполняли город ароматами чужеземных пряностей и разноцветным блеском драгоценных тканей, шумом и говором множества языков. Неиссякающий поток диковинок с дальних берегов как нельзя лучше способствовал смешению замыслов, привычек, нравов и традиций, переплетению языков и веяний моды и не мог не сделать Вену городом с ярко выраженными наднациональными чертами.
Столь необыкновенная восприимчивость ко всему, что приходило в город из дальних краёв, привела к тому, что Вена оказалась котлом, в котором беспрестанно смешивались не только люди, но и сами их помыслы. Народы существовали здесь раздельно, каждый сохранял собственную культуру, но сам дух Вены, приятные пейзажи и мягкий климат, а может и некая тайная магия, пропитавшая город, каким-то невероятным образом соединяли их в одно.
Став одновременно и военной крепостью, откуда войска уходили на восток, и местом торговли, где собирались купцы изо всех подвластных Риму провинций, Вена до самого конца Тёмных веков всё более превращалась в столицу будущей Священной Империи. Империя Габсбургов стала последним звеном, скрепившим обитавшие здесь народы воедино. В конечном счете все они слились в некое австрийское «целое», не знавшее ни принуждения, ни произвола, ни конфликтов.
Возможно, именно эта мягкость, это гостеприимство, эта открытость для торговцев и беглецов всех мастей и послужила причиной того, что Луи де Ла-Клермон, сын графа де Ла-Клермона и великого магистра Великой Ложи Франции в 1795 году, когда Францию сотрясал ураган революции, именно этот город избрал своей новой обителью.
С высоты причудливого дома в виде башни на Ад-лергассе, в котором обосновалось семейство Лихтенштайнов, состоявшее из графа Эрика Лихтенштайна, сына его Рафаэля Лихтенштайна, и молодой супруги Софии Лихтенштайн, перед глазами его простиралась панорама города и окрестностей.
Вена походила на драгоценный ларец, брошенный посреди окруживших его предместий, многие из которых соперничали с ним красотой и величием. Впервые ступив на её мостовую, Луи ощутил на мгновение, как его обступили башни и стены бесконечного лабиринта зданий королевского замка. Местоположение каждого дома казалось тщательно продуманным и со всех сторон окружала чужестранца чарующая красота. Несмотря на тяжёлые воспоминания о горящей Франции, довлевшие над ним, Луи с трудом преодолевал желание останавливаться на каждом шагу, чтобы насладиться видом очередного, до мелочей продуманного шедевра. Не только поместья аристократов, но и дома простых горожан походили здесь на дворцы. Роскошь окон и зеркал соперничала с античным великолепием, а в клетках, видневшихся за приоткрытыми ставнями, пело столько птиц, что казалось - он гуляет не по улицам города, а по таинственной волшебной роще. Уже оказавшись в доме Лихтенштайнов, он узнал, что за каждым особняком, фасадом смотревшим на улицу, пряталось заднее строение с большой открытой или крытой колоннадой, защищающей двор от холодного ветра с окружающих город гор. Стены столовой в доме графа были обшиты панелями из сосны и лиственницы, а саму комнату украшала большая печь. Все окна были застеклены, расписаны разноцветными узорами и защищены фигурными чугунными решетками. Для каждого жильца была приготовлена ванная комната, а на самом нижнем этаже располагались несколько кладовых и две спальни, сдававшиеся внаём.
Многолюдная, скорее, даже перенаселенная, если обратить внимание на территорию, на которой раскинулся город, Вена являла собой лабиринт тесных улочек, где дома стояли впритык один к другому, а сами улицы вились, пытаясь избежать пронизывающих ветров. Старую часть города неприступным поясом охватывали крепостные стены. Так что каждый раз, когда турки или венгры угрожали безопасности города, обитатели его имели возможность оценить пользу этих солидных укреплений. И хотя Европа уже находилась в нетерпеливом ожидании просвещённого, как она надеялась, XIX века, здесь всё ещё можно было отыскать местечки, не изменившиеся с тех пор, как на них начала опадать первая вековая пыль.
Дворцы Вены, выстроенные в тяжёлом барочном стиле или в более воздушном, но тоже начинавшем уже уходить со сцены рококо, казалось, были безразличны к смене веков. Как и прежде, обитатели города питали слабость к зрелищам и красивой жизни. Слабость эту разделяли здесь и богачи, и бедняки, и потому дома аристократов и дельцов походили чем-то на театральные декорации: те, кому не хватало обустроить их роскошью внутри, старались продемонстрировать свой вкус хотя бы наружным фасадом, так что насладиться работой великолепных скульпторов и архитекторов мог каждый, проходивший мимо. Не столько желание показать собственное богатство, сколько память о вековом величии империи и её столицы руководили владельцами таких домов. Каким-то чудесным образом пышность эта сочеталась с простотой нравов, не противостоявшей роскоши, а напротив, дополнявшей её.
В противоположность ромеям, построившим первые поселения на этой земле, которые перед окончанием пиршества пускали по кругу изображения трупов и скелеты на шарнирах, дабы пробудить в пировавших радость жизни и наслаждение удовольствиями земного мира, обитатели нынешней Вены не испытывали необходимости в излишнем упоминании о конечности жизненного пути: каждый из них и без того ощущал вкус жизни всеми фибрами души. Такое упоминание о неизбежной судьбе, какая однажды постигнет каждого из людей, могло лишь омрачить то чистое, безгрешное и почти детское восхищение, которое венец ощущал от осознания своего присутствия на этом свете и от мирских удовольствий, которыми его каждый момент одаривала жизнь. Нрав его противился немецкой меланхолии, высказывающей сомнение в радостях земных — и тем более в ценности и значении самой жизни. Венская меланхолия — меланхолия Моцарта или Шницлера, была мимолетна и легка. Она скорее походила на тень от тучи, нежели на саму грозу. Никогда не угнетала, оставляя обитателей города чуждыми унынию, а тем более в отчаяние.
Венские аристократы, жившие в пышных дворцах, выезжали в город в великолепных экипажах, которыми с начала той эпохи славилась и впоследствии будет славиться Вена. Впереди экипажей шли гайдуки в венгерках, бежали одетые по-турецки, в чалмах с султанами и в сапогах с загнутыми вверх носками курьеры с посланиями господ в золотой шкатулке на длинной палке, пользуясь которой, они прокладывали путь сквозь толпу. Днём и ночью город казался праздничной ярмаркой: богатые дворцы вдруг беззастенчиво появлялись из скопления жилищ простых горожан, а то и вообще бедных домишек, а сами титулованные особы, так гордившиеся своей родословной из глубины веков и властью, не чурались общения с простолюдинами, когда множество жизненных обстоятельств заставляло их собираться вместе.
Здесь, в благополучной и светлой Вене, наполненной звуками музыки и ароматами свежей выпечки, потихоньку стирались из памяти Луи воспоминания об узких, поросших травой улочках Парижа, перегороженных баррикадами и опасных для жизни даже при свете дня.
Об отчаянных балах «висельников» и о гильотинах, ещё недавно стоявших на площадях.
Здесь, в просторном доме его дяди Лихтенштайна, казалось, сам воздух согревал уютом и теплом.
Утро молодого графа начиналось с завтрака, состоявшего из кофе, молока, хлеба, сливочного масла и джема.
Затем, прогулявшись немного по городу — в одиночестве, вдвоём с кузеном или его сестрой — к десяти он возвращался домой на второй завтрак, который называли здесь «завтраком с вилкой» в отличие от первого, съедавшегося едва обитатели дома открывали глаза.
После недолгого отдыха в своих покоях или в саду в час дня начиналось время «настоящей еды», к которому два утренних приёма пищи считались всего лишь прелюдией. Далее долгий день прерывался лёгкой закуской, иногда состоявшей всего лишь из чашки кофе, но чаще кофе дополнялся сэндвичами или большим куском торта. Впрочем, тот, кто принимал этот лёгкий перекус в кафе, мог услышать из-за соседних столиков выкрики: «Гарсон, подай гуляш! Я голоден как волк!».
После недолгого перерыва, когда хозяева принимали визиты, а Софи сама навещала друзей семьи, наступало время ужина — намного более разнообразного, чем завтрак и обед. А затем они с Рафаэлем, как правило, отправлялись в кафе — выпить кофе или шнапса и отведать местных пирожных. Рафаэль не любил проводить время с женой.
Иногда, впрочем, кузен отлучался куда-то вместе с отцом — и тогда Луи оставался в одиночестве смотреть, как поблёскивают воды Дуная невдалеке, и размышлять о том прекрасном королевстве, где он вырос и которое теперь потерял навсегда. Имение его, как слышал Луи, ушло с молотка. Дворец был разрушен, а старинную мебель, видавшую ещё Людовика XIV, и драгоценные отцовские картины распродали по частям.
Вена была прекрасна, но дом Луи остался далеко, за гранью времени, которую ему не дано было пересечь.
И как бы ни был очарователен этот город, как бы ни была добродушна и внимательна к нему родня, Луи не мог отделаться от чувства, что и от них его отделяет стена. Как будто бы Эрик, Рафаэль и его жена все вместе владели какой-то тайной, общей для них троих, которую не собирались раскрывать ему.
ГЛАВА 2
Небывалое великолепие фасада, пробуждающее немой восторг у прохожих, не зарождало даже и тени мысли о том, какая тоска, какое безденежье, какое беспокойство ширились за красивыми стенами среди обитателей этих домов, все силы которых уходили на создание впечатления о достатке и благополучии, зачастую недостижимых для семьи. За стремление жить, не думая о расходах, класть к алтарю внешнего благополучия намного больше, чем позволяли финансы, происходившее здесь не столько из пустого бахвальства, сколько из наивной порою гордости, желания показать себя во всем блеске и хотя бы издали причаститься к блеску придворной жизни императора и князей — за все это можно было бы начать недолюбливать жителей Вены, если бы они не показывали в презрении к бедности столько решимости, оживления и элегантности.
Простые люди непреклонно соблюдали простое правило — признавать все, что делали аристократы, «благородным». Благородно — по мнению венцев — было все, что соответствовало критерию низших классов о величии, изяществе, роскоши, этикете, следованию капризам моды.
Любому было достаточно быть обладателем благообразной физиономии — и ему тут же присваивали здесь титул «ваша светлость» или князя, даже если о князьях он только слышал в разговорах. Приставка «фон» добавлялась к его фамилии, абсолютно игнорируя геральдику, — будь он пивоваром, разносчиком зелени, кельнером в кафе или цирюльником. Если ещё несколько десятилетий назад, в последние годы XVIII столетия, у дворянина, оставшегося без средств, даже мыслей не возникало представлять себя человеком с достатком, если только какая-либо афера не призывала его к такому шагу, то теперь бахвальство деньгами оказалось почти что главным мерилом благородства.
Всячески подчеркивать принадлежность к высшему классу, создавать иллюзию процветания и одновременно искусно изворачиваться при оплате самых неотложных долгов — вот требования, которые были вынуждены выполнять многие благородные семьи Вены.
Впрочем, в отличие от многих представителей его сословия, граф Лихтенштайн был человеком энергичным и во всём старался держаться гребня волны. В то время, как у его ближайших друзей не оставалось и копейки для встречи с кредиторами, он построил фабрику, где производились бархат и тафта на новомодных станках, а затем продавал на юг. Для себя же содержал виноградники в собственном поместье в Шенбрунне, где в подвалах он выдерживал шестнадцать видов вина, и теперь сам свободно раздавал ссуды, покупая тем самым не только всеобщую любовь, но и преданность в делах.
Из прислуги у них были кухарка, кухонная девушка, управляющий, лакей, который нес молитвенник, когда благородная госпожа посещала церковь, и учитель музыки. В загородном поместье они летом отмечали праздники и давали изысканные балы под открытым небом.
Молодая Софи не была приспособлена ни к какой домашней работе, но никто и не требовал от неё заниматься «плебейским ремеслом». С тех самых пор, как граф Лихтенштайн принял её в семью, он испытывал к ней какой-то странный, до конца непонятный Луи пиетет. Иногда ему казалось, что дядя заботится о снохе даже больше, чем собственный муж. В любом разногласии Лихтенштайн-старший оказывался на её стороне. В любом споре старался её поддержать. А споров этих, как вскоре понял Луи, случалось в молодой чете великое множество.
В благородной городской среде не любили табак и тех, кто его курил. Но почти каждый вечер Луи видел Рафаэля во дворе с сигарой в руке. Он стоял в одиночестве и смотрел, как блестят в лунном свете голубые воды Дуная.
Поначалу Луи сторонился его и не желал подходить. У него хватало собственных проблем, чтобы брать на себя ещё и чужие. Однако постепенно, после нескольких месяцев пребывания Луи в Вене, они сошлись.
Обоим было по двадцать шесть, и Луи даже помнил смутно, что они играли вместе, когда были детьми, и мать Луи приезжала в Империю к родным.
Что-то подобное помнил и Рафаэль, но куда большее значение для него имело то, что с Луи можно было поговорить. Что Луи был чужд местной политике, как и он сам, и что Луи охотно слушал его, с готовностью принимая всё то новое, что предлагала ему местная жизнь.
Сначала они обсуждали местные парки, сорта кофе и особенности охоты в Венском Лесу, где пока ещё оставалась дичь. Потом постепенно перешли к вопросам философии, и Рафаэль осторожно выяснил у Луи, республиканец тот или монархист, и каковы его мысли относительно того, что ждёт их всех впереди.
— Революции в Австрии можно и нужно избежать, — сказал Луи ему в ответ, — если только мы сами первыми сделаем шаг навстречу простому народу, если не будем пить и есть за их счёт, как все прошедшие сотни лет — иначе нас сметёт неизбежно идущей к берегу волной.
Рафаэль закивал. Самому ему было всё равно, но тех же взглядов придерживалось окружение его отца — предпочитая, впрочем, лишний раз о них не говорить.
Убедившись, что в делах политики Луи не станет ему врагом, Рафаэль легкомысленно перешёл к следующему набору тем, а именно — к делам семьи.
— Отец женил меня, едва мне исполнилось восемнадцать лет, — говорил он, — можешь себе представить, какая радость была, не испробовав ещё вкуса настоящей жизни, обнаружить в своей постели Софи?
Софи, как и им обоим, было двадцать шесть. Высокая и статная, она была рыжеволоса и обладала правильными, хотя и немного не свойственными этой местности чертами лица.
— По-моему, она весьма обаятельна, — тактично ответил Луи, которому, впрочем, возможность женитьбы на молодой и красивой аристократке казалась далеко не самым страшным, что может произойти. Сам он предпочёл бы подобную судьбу той, которая настигла его.
— Да, она… — Рафаэль запнулся, — она хороша, — сказал он наконец, — она красива. И я знаю, что многим в браке везёт куда меньше, чем мне. Но она властная, и как бы тебе сказать… всё воспринимает всерьёз. С ней невозможно общаться легко, как я сейчас общаюсь с тобой. Когда она смотрит на меня, меня не оставляет чувство, что она ждёт, что я исполню какой-то одной ей ведомый долг — и можешь поверить, постелью дело не ограничивается, там у нас всё хорошо. Но я скорее выпью яду, чем проснусь с ней в одной кровати с утра, потому что увидеть спросонья этот взгляд… — Рафаэль поёжился, — впрочем, кузен, ты не женат. Вряд ли ты сможешь меня понять.
Они обсуждали это, сидя на веранде, выходившей в сад, и, закончив свой монолог, Рафаэль сделал глоток вина, а Луи последовал его примеру.
— Наверное, мне и правда тебя не понять, — сказал он. — Чего может желать человек в нашем положении, кроме как сохранить свой статус и обрести приятную жену? Софи мрачна? Пожалуй, да. Но разве ты был бы больше рад, если бы она все вечера проводила на балах, тратила деньги напропалую и меняла любовников, как перчатки? Насколько я могу судить, она вполне достойная жена. Чего ты хочешь от неё ещё?
Рафаэль поджал губы и постучал пальцами по подлокотнику кресла, в котором сидел.
— Даже не знаю, говорить тебе или нет.
Луи вопросительно смотрел на него, но Рафаэль замолк и, видимо, всё же решил не продолжать.
Он, впрочем, продержался не более нескольких дней.
Теперь, присматриваясь к Софи и Рафаэлю за столом, Луи и сам всё чаще замечал этот взгляд: выжидающий, как будто Софи была уверена, что что-то должно произойти — и никак не произойдёт. Луи не был искушён в любви, всю его молодость ему было не до того, но он научился неплохо понимать людей и сейчас начинал подозревать, что знает, чего именно не хватает Софи: она безнадёжно ждала, что Рафаэль полюбит её, но тот продолжал смотреть мимо неё.
Пару раз Луи доводилось оставаться с Софи вдвоём, но он не считал допустимым расспрашивать её о личных делах — и она оставалась молчалива, хотя иногда и смотрела на него так, как будто желала что-то сказать.
В конце той же недели разговор с Рафаэлем повторился, хотя теперь они бродили по берегу реки, а не сидели в саду.
— Она душит меня, — говорил Рафаэль. Он подбирал с земли маленькие камушки и один за другим швырял их в воду, видимо, не в силах иначе выразить злость. — Я как будто в темнице. Не понимаю, почему отец так хотел, чтобы я обвенчался с ней? У нас хватает денег и без того приданного, что дали за неё…
Луи остановился, прислонившись бедром к каменному парапету, и задумчиво смотрел на друга.
— А мне показалось, она любит тебя. Может, если бы ты не отталкивал её, ваше непонимание бы прошло?
— Но я не… — Рафаэль запнулся и на какое-то время замолк. Потом вздохнул, — скажи, Луи, ты умеешь хранить тайны?
Луи внимательно посмотрел на него.
— Не думаю, что дожил бы до двадцати шести, если бы не умел.
Рафаэль поколебался немного, затем кивнул.
— А умеешь ты держать слово, как пристало дворянину?
— Само собой.
Рафаэль побарабанил пальцами по каменному парапету.
— Тогда завтра будь готов. Я отведу тебя в одно место… И покажу, чего бы я хотел. Но ты должен дать мне слово. Поклясться кровью предков, что что бы ни случилось, ты не возжелаешь и не попытаешься заполучить того, о чём мечтаю я. Потому что даже себе я позволяю лишь мечтать — но не стремлюсь коснуться рукой.
Луи не слишком понравилась таинственность, которой напускал его друг, но он всё-таки согласился и вслух пообещал:
— Я не стану отнимать у тебя того, что по праву принадлежит тебе, Рафаэль. Ты — мой друг и брат. Вряд ли что-то в мире может быть важней.
— Тогда завтра, после ужина, в семь часов, — повторил Рафаэль, — холодает, идём домой.
ГЛАВА 3
В тот день после обеда граф Лихтенштайн позвал его к себе.
Когда Луи вошёл, хозяин сидел за столом из светлого дерева, изукрашенным резьбой, и что-то читал. Впрочем, едва скрипнула дверь, он поднял голову от бумаг и встал, приветствуя гостя, чтобы уже вместе с ним пересесть на ореховый, обитый зелёным ситцем диван.
— Маргарита, прикажите подать кофе! — крикнул он, не дожидаясь, пока закроется дверь.
Они с Луи сели на диван, и против воли молодой граф почувствовал себя неуютно.
Стены библиотеки, хоть и были залиты солнечным светом, давили на него, порождая странное ощущение дежавю. Мужчина, сидевший рядом, тоже не выглядел угрюмым. Всё в нём — светлые волосы и мягкая бородка, аккуратно выстриженная на лице — казалось, должно было располагать к себе, но Луи не мог отделаться от чувства, что всё это декорация, тонкий слой эмали. Что стоит немного подковырнуть — и он увидит настоящее лицо графа Лихтенштайн, тень которого сейчас едва проглядывала в пристальном взгляде его льдисто-голубых зрачков.
— О чём вы хотели со мной поговорить? — спросил Луи, когда чашка кофе оказалась в его руках.
Здесь, в Вене, кофе пили везде и на протяжении всего дня. Сортов и разновидностей его набиралось столько, что в венском кафе нельзя было попросить официанта просто «чашечку кофе. Нужно было абсолютно точно выразить свое желание, ведь голова шла кругом от количества сортов, вариантов заваривания, нюансов цвета и аромата, что предлагались посетителям. Кроме традиционных «шварцер*» и «тюркишер*» хозяева кофеен готовили «шале голд*», «францисканер*», «нуссбраун*», «кайзермеланж*» — и другие разновидности сего колдовского напитка, во всевозможных соотношениях разбавленного молоком или сливками. Венские кафе придумали хитрость — их столики покрывали лаком в виде цветовой шкалы, показывающей до двух десятков оттенков цвета кофе, и заказы официантам звучали так: «Будьте добры, номер девять» или: «Я же показал вам четыре, а что тут такое? Это же шестой!». Для постоянных клиентов подносили и кофе, сделанный по секретным методам: например, «уберштюрцер Нойманн*», изобретенный неким Нойманном, который уверял в том, что специальный вкус напитку придает порядок его смешения, и что для достижения этого специального вкуса нужно в налитые сначала сливки «быстро» влить горячий кофе.
— Я заметил, что мой сын доверяет вам.
«Вот оно что», — подумал Луи, но вслух ничего не сказал.
Эрик Лихтенштайн откинулся назад и, поднеся чашечку мокко к губам, сделал глоток. Казалось, он размышлял.
— Видите ли, Луи, я волнуюсь за него. Мой сын — сложный человек. Может случиться так, что вы повздорите с ним… И я хотел бы взять с вас слово, что в этом случае вы не будете настаивать на своём и уступите ему.
Луи поднял бровь.
— Прошу прощения, я могу понять вас как отца, но… Вы просите меня во всём потворствовать и подчиняться вашему сыну, герр Лихтенштайн? Боюсь, это будет несколько затруднительно для меня — уступать кому бы то ни было во всём, чего бы тот ни пожелал.
— И тем не менее я вынужден обращаться с этой просьбой к вам. Поскольку вы сейчас в моём доме, вам, очевидно, следует блюсти уважение к моим словам.
Луи встал.
— Если моё присутствие вам тягостно, я готов сегодня же покинуть этот дом. Но находиться на правах кавалера при вашем сыне я не могу и не хочу. Мой отец был не менее знатен, чем вы, и если бы несчастье не постигло не только нашу семью, но и всю нашу страну…
— Месье Луи! — Эрик тоже встал. — Перестаньте! Я не пытаюсь каким-либо образом использовать или принизить вас. Ваше присутствие здесь радует меня, и я хотел бы, чтобы вы считали этот дом своим. Вам сейчас сложно это осознать… но я в самом деле рад вам, как радовался бы, если бы в мой дом вернулся потерянный сын. Но я знаю Рафаэля — и знаю, что он… Скажем так, он заглядывает не очень далеко в завтрашний день. Это было не так страшно, когда он был в этом доме один… из молодых людей его лет. Теперь же, когда вы здесь, и когда я вижу, что вы с ним становитесь друзьями… Я и рад тому, что вы сумели преодолеть сложности его характера, и в то же время опасаюсь… И за вас, и за него. Я вижу, вы горды. Вы были таким всегда. И вам, очевидно, будет трудно переступить через себя. Но я всё же вынужден просить вас. Если между вами случится раздор, если Рафаэль захочет что-либо отобрать у вас… По крайней мере, не пытайтесь разрешить спор сами. Я знаю, как это делают молодые люди вроде вас. Обратитесь ко мне. Я прошу не только ради него, но и ради вас.
Луи стоял, поджав губы, не зная, что ответить на эти слова. Обида начала немного утихать, но беспокойство Лихтенштайна не было до конца ему понятно.
— Граф Лихтенштайн, уверен, вам не о чем беспокоиться, — сказал он осторожно, — мы с вашим сыном не так уж близки, хотя вы правы, он доверился мне на днях. Но так или иначе я не собираюсь вступать с ним в какие-либо споры. У меня хватает других бед, кроме как доказывать ему что-либо. Возможно, это звучит несколько высокомерно, но хотя нам с ним и поровну лет, я смею предполагать, что видел немного больше, чем он. Иными словами — нам нечего делить. Что заботит его — мало значимо для меня, и наоборот.
— Я был бы рад, — с нажимом ответил Эрик, — если бы это было так. Но я немного старше вас обоих и знаю, что есть дела, в которых равны юноша и старик. Есть вещи, которые одинаково затрагивают каждого из нас, какие бы беды он ни пережил. И если вы уверены, что вам не придётся спорить с моим сыном, я тем более прошу вас дать слово, что в случае серьёзной размолвки вы сразу же придёте ко мне. Скажу честно, я уже просил Софи присмотреть за ним. Я думал, что брак с ней немного урезонит его — но, кажется, это ничуть не помогло. Ему абсолютно безразличны её мнение и слова.
— Боюсь, что это похоже на правду, — Луи отвёл взгляд. — Хоть я и не могу его в этом понять.
— Если бы вы смогли повлиять на него, — глаза Эрика блеснули, — если бы вы смогли сделать так, чтобы он обратил на неё свой взгляд… Я был бы до конца дней благодарен вам.
— Боюсь, я мало смыслю в этих делах.
— Понимаю, — Эрик вздохнул, — но по крайней мере не идите у него на поводу. Не поддавайтесь, если он станет задирать вас. И не спорьте с ним, хорошо?
— Могу обещать вам только, — сухо ответил Луи, — что первым не начну никакого раздора. И не буду настраивать его против жены.
— Жаль, если это всё. Ладно, можете идти.
Если бы венцам вдруг стукнуло в голову посмотреть на то, что кроется за всем известным выражением memento mori**, на мгновение позабыв свой девиз memento vivere***, они просто могли бы спуститься в катакомбы, тянувшиеся под некоторыми кварталами старого города и появившиеся, наверное, еще во времена Виндобоны; их взгляды остановились бы на картинах, полных горести и безысходности.
В катакомбах лежат тысячи трупов, защищенных от полного разложения сухим воздухом и какими-то другими способами естественной мумификации. Некоторые из них — в общих кучах, вызывающих естественный ужас, другие аккуратно разложены или словно сидят у стен тесных коридоров. Отблески неверного света факелов загадочно пробегают по их оскаленным лицам, по телам, на которых еще видны остатки сгнившей одежды, будто стараясь поднять их для странного и потустороннего чудовищного карнавала.
Туда-то, в подземную часть города, взяв в руки факелы, и направились после ужина двое молодых людей.
— Вы что, участвуете в заговоре против императора? — поинтересовался Луи, когда они с Рафаэлем спустились достаточно глубоко, чтобы никто не мог слышать их голоса.
Рафаэль обжег его многозначительным взглядом, и Луи умолк.
— Слышали ли вы легенду о графе Калиостро и наследии Жака де Моле? Луи покачал головой, и Рафаэль продолжал: — В документах, конфискованных после ареста графа Калиостро, нашли вот такую историю: в 1314 году в Париже костёр инквизиции унёс на небо пепел Великого магистра ордена тамплиеров Жак де Моле. Но пока он содержался в Бастилии, он передал послания четырём своим ученикам и по его приказу появились на свет четыре ложи, ставшие в последствии четырьмя Великими Ложами вольных каменщиков: для Востока — в Неаполе, для Запада — в Эдинбурге, для Севера — в Стокгольме, для Юга — в Париже. Наутро после того, как отгорело пламя, рыцарь Никола д’Омон и еще семь воинов Храма, переодетых каменщиками, собрали пепел Великого магистра. Четыре основанные им ложи поклялись уничтожить власть папы, истребить род Капетингов, уничтожить всех королей и создать всеобщую республику.
Чтобы никто, кроме самых надёжных соратников не проведал об этих планах, они учредили фальшивые ложи под именами Святого Иоанна и Святого Андрея. Эти малые «тайные общества» на деле не ведали никаких тайн, но через их посредство их руководители могли вербовать людей, способных принести действительную пользу делу. В этих ложах нередко можно услышать разговоры о равенстве и братстве, они немало денег жертвуют страдальцам земным, но истинно посвященным нечего делать среди этих людей: их собрания называются капитулами, и их разговоры куда важней. Это, чёрное масонство, всю жизнь свою отдаёт великой цели — Священные рыцари Кадош, призваны свершить месть за преданного Магистра.
Луи тихонько хмыкнул.
— Мой отец немало сделал, чтобы избавиться от этих безумных идей. Много раз он рассылал циркуляры с целью упорядочить высокие градусы и запретить степень рыцаря Кадош, поскольку он «фанатичен, нетерпим» и враждебен истинному масонству и «долгу перед государством и религией». Только полный глупец не понимает, что дело здесь не в магистре де Моле, память которого некоторые решили извлечь на свет.
Рафаэль поднёс палец к губам, и в отблесках факелов Луи поймал на его лице улыбку.
— Я согласен с тобой, — сказал он, — но в том месте, куда мы идём, тебе лучше не произносить подобных слов и делать вид, что ты веришь во всё, что тебе говорят. Так же, как делают другие люди вокруг тебя.
Луи молча кивнул. Они повернули в очередной раз и стали подниматься наверх. Остановившись перед небольшой дверью, Рафаэль постучал в неё с перерывами несколько раз. Дверь открылась, и оттуда хлынул поток света, от которого успели отвыкнуть глаза молодых людей.
Переступив порог, Рафаэль скинул плащ и повесил его на крючок у двери.
Они оказались в помещении, где кроме них уже было около двух десятков человек. Все — в белых кожаных фартуках каменщиков поверх обычных дворянских камзолов, а некоторые — в высоких шляпах, украшенных пером и изображением орла.
Само место походило на зал таверны — гости сидели за столами небольшими группками и говорили каждый о своём.
Рафаэль замер, выискивая кого-то глазами в толпе.
— Вон там… — выдохнул он и, проследив его взгляд Луи, так же заледенел. — Когда я вижу её, меня настигает такое чувство… Как будто я знаю её много лет. Как будто она проросла в меня. Как будто мы два дерева, растущих из одного корня.
Луи смотрел на девушку, на которой замер взгляд Рафаэля, и ему казалось, что он сам произносит эти безумные слова — настолько они отражали то, что ощутил в эти мгновения молодой граф.
Девушка в мужском суконном камзоле, с белыми брызжами шейного платка на груди, стояла вполоборота к ним. На ней не было парика, и волосы цвета расплавленной меди языками пламени разметались по плечам. Она была, наверное, того же возраста, что и они с Рафаэлем — но общая хрупкость и немного детские черты лица делали её несколько моложе на вид. Вздёрнутый носик покрывали лёгкие тени веснушек, лишь подчёркивавшие матовую белизну кожи, и Луи показалось, что он мог бы стоять так часами и просто смотреть на ту, что оказалась перед ним. Он сам не заметил мгновения, когда рука его приподнялась в бессильной попытке коснуться её распущенных волос. Девушка стояла настолько далеко, что вовсе их не замечала.
— Я не смею приблизиться к ней, — продолжал тем временем Рафаэль в унисон его собственным мыслям, — боюсь спугнуть. Я даже ни разу с ней не говорил. Мне кажется, как только она увидит меня — сразу растает, как дым. Ты скажешь, что это безумие, Луи — и я соглашусь с тобой. Да, я сошёл с ума. Но ты видишь только её лицо. Если бы ты видел её глаза… Если бы ты слышал, как она пела…
Луи сглотнул.
— Теперь ты понимаешь, друг мой, почему я не могу смотреть на Софи? Она ничего не значит и никогда не будет значить для меня.
Не отрывая взгляда от девушки, Луи глухо ответил:
— Да.
* виды кофе по его приготовлению
** Помни о смерти
*** Помни о жизни
ГЛАВА 4
В ту ночь, вернувшись с собрания Вольных Каменщиков, Луи с трудом смог уснуть.
Профиль девушки с рыжими, как пламя, волосами всё не оставлял его, и дело здесь не ограничивалось только лишь её красотой — хотя она, безусловно, была красива.
Луи чувствовал, что его тянет к этой незнакомке, как тянутся руки к камину в жгучий мороз. Граф видел её всего раз — но Луи казалось, что он знал эту девушку всегда. И чем больше он думал об этой незнакомке тем отчётливей всплывало в голове иное имя.
Рафаэль…
Тот факт, что девушку первым увидел его двоюродный брат, не давал Луи покоя вдвойне. Да, он дал слово, и да, он до этого дня верил, что нет ничего крепче кровных уз — но в то же время внезапно для самого себя Луи начинал понимать, что Эрик каким-то образом угадал: и в самом деле есть чувства, которые одинаково пленяют и неопытного юнца, и старика.
Время уже близилось к рассвету, когда Луи наконец уснул. Костры горящего Парижа метались в его сознании, переплетаясь с огненными прядями волос незнакомки, даже имени которой Луи так и не узнал.
— Она поёт в Опере… — только и сказал ему Рафаэль, — она талантлива, как все Семь Муз.
Музы Луи не интересовали. Он даже был бы согласен, чтобы рыжеволосая красавица не пела вообще — только бы Рафаэль забыл её навсегда.
Проснулся Луи невыспавшимся, но день начался своим чередом, и он постепенно успокаивался. Сад Лихтенштайнов и газеты, которые он обычно читал по утрам — всё казалось ему каким-то серым в этот день. Луи чувствовал, что жизнь его не может остаться такой, какой была до сих пор — но причины этой перемены не понимал.
Он не удивился, когда после второго завтрака к нему подошла Софи — Луи давно этого ждал. Она оставалась единственной обитательницей дома, кто до сих пор, кажется, не до конца ему доверял.
Распорядившись принести кофе и устроившись в библиотеке напротив него, она спросила:
— Как ваши дела? Как вам нравится у нас?
В голосе молодой госпожи фон Лихтенштайн чувствовалась некоторая скованность, как будто она сама не до конца понимала, зачем пришла.
— Спасибо, мадам фон Лихтенштайн, всё хорошо, — вежливо ответил Луи, не откладывая, впрочем, газеты, как будто она могла послужить ему защитой.
Кухарка принесла кофе, но Софи лишь кивнула ей, а чашку в руки не взяла.
Вместо этого она встала и прошлась по комнате, чтобы затем остановиться у окна.
Луи краем глаза пристально следил за ней, чувствуя, что собеседница напряжена, как натянутая струна.
— Месье Луи… — сказала наконец она, — вчера мой супруг водил вас туда, где сам проводит вечера, ведь так?
Луи молчал, не зная, что именно имеет право ей сказать.
— Я знаю, что так, — продолжила она, — и я не намереваюсь спрашивать вас о политике, если он вдруг увлёкся ею. Все эти революции, фронды и реформы приходят и уходят, а мир кругом нас тем временем слабо отличается от того, что был тысячу лет назад.
— Я бы всё же поспорил с вами, — слова Софи отчего-то разозлили Луи — быть может потому, что мир, в котором он родился и рос, изменился всего за несколько десятков лет.
Софи глухо рассмеялась.
— Каждое лето война, — сказала она, — каждую зиму холода. Каждую ночь Рафаэля нет со мной, и каждый раз я боюсь, что он не вернётся никогда. Да, время, в котором мы живём, куда более благополучно, чем те — давние — времена. Но что изменилось, если сменить эту изысканную мебель в стиле буф на простой деревянный топчан и сундук? Мы всё так же мерзнем, каждый из нас всё так же одинок, и души наши всё так же тянутся к огню, не в силах его достать.
Луи поджал губы и какое-то время молчал.
— Боюсь, я вижу всё это несколько не так, — сказал он.
— Не так? — Софи повернулась к нему и чуть приподняла брови. — А как? Удивите меня.
— Мы сами выбираем тот мир, в котором живём. Революция во Франции показала это как нельзя лучше. Вековые устои рухнули в один миг, поддавшись напору людей, которые верили в свои силы. Остальному миру предстоит выбирать — изменится он сам, или те же силы, столько лет томившиеся в оковах предрассудков и неверия в самих себя, разрушат его. Я предпочёл бы первый вариант, потому что люблю тот мир, в котором мы живём. Но даже если вы присмотритесь к нему так, как смотрите вы… ваш взгляд будто бы направлен из глубины веков. Так вот, стоит вам присмотреться к нему — вы заметите, насколько высох и покрылся костяными наростами этот мир за прошедшие века. Когда первые графы и бароны только начинали служить первым князьям, это были люди полные благородства, военные вожди, которые кровью покупали своё право властвовать над людьми. Теперь же… Не обижайтесь, Софи, но ваш супруг, Рафаэль, ярчайший тому пример. Мы привыкли только есть и пить — и ничего не отдавать взамен. Всё достаётся нам легко — и мы уверены, что имеем право на всё. А мечи наши ржавеют в ножнах над каминами в замках наших дедов. Что ж, придут те, кто умеет их держать и уничтожать нас.
— Опять политика! — Софи закатила глаза. — Никогда не изменится этот мир! Никогда, слышите меня! Жизнь — это колесо! Если бы вам довелось родиться через сотню лет и вспомнить вашу нынешнюю жизнь, вы бы поняли меня. Будет всё то же, что и сейчас. Но я не об этом хотела поговорить, — Софи качнула головой, прогоняя непрошенный разговор, — мой муж, Рафаэль. Вы верно описали его. Я и сама… — Софи замешкалась, подбирая правильные слова, — я и сама не могла подумать, что он таков, когда мечтала выйти за него. Не понимаю… — она качнула головой, — знаете, много лет назад, когда всё для нас с ним только началось, он представлялся мне воином из древних мифов, если можно так сказать. Он был так статен и красив…
— Он таков и сейчас.
— Да… Но только лицом, — Софи качнула головой и опустила взгляд, — я часто задаю себе вопрос, люблю ли я его ещё… И не могу ответить сама. Возможно, мне просто обидно от того, что он не любит меня.
Луи промолчал. Он не любил врать, а правда успокоить собеседницу не могла.
— Вот видите, — Софи криво усмехнулась, — вы даже не станете меня переубеждать. Впрочем, я об этом и не прошу. Я только пришла вас спросить… — она пристально посмотрела на Луи, — кроме политики было там вчера ещё что-нибудь?
— Мадам фон Лихтенштайн…
— Я имею в виду, — Софи говорила, безжалостно печатая слог, как будто знала всё и без него, — не встретил ли мой супруг кого-нибудь, кто мог бы украсть его внимание у меня?
Луи закрыл глаза, чтобы избежать её взгляда.
— Мадам фон Лихтенштайн, никого, кто хотел бы украсть Рафаэля у вас, я вчера не видел.
— Но есть кто-то, кого он хочет украсть сам, да?
— Какая-то ерунда! — Луи встал и прошёлся по комнате из конца в конец. — Простите, но я приехал не для того, чтобы над ним надзирать. Мне хватило того разговора, который устроил мне его отец… а теперь ещё этот допрос. В самом деле, мне было бы проще съехать от вас.
— Месье Луи! — заметив, что тот направляется к двери, Софи преградила ему путь. — Я не хотела вас обидеть. Поверьте, вы очень дороги для всех нас. Я просто хочу быть уверена — как и любая жена — что Рафаэль не натворит глупостей, пока меня нет рядом с ним. Я вижу, что вы куда опытнее и уравновешеннее его, потому и прошу вас… Позаботьтесь о нём. Если он проявит легкомыслие — будьте мудрей. Не дайте ему натворить бед. Представьте, что он ваш младший брат.
Луи растерянно смотрел на неё.
— Не понимаю, — сказал он наконец, — чего вы все от меня хотите? Я такой же человек, как и он, и тоже могу поддаться людским слабостям.
— Нам просто больше не во что верить, — Софи опустила глаза, — кроме того, что вы сможете позаботиться разом и о себе, и о нём.
— Рафаэль — взрослый человек! Прошу меня простить, мадам, но мне нужно идти — скоро обед, а я ещё не успел сменить костюм.
Разговор с Софи оставил неприятный осадок на весь остаток дня. Видеться с Рафаэлем Луи тоже не хотел и потому после обеда, не дожидаясь его, отправился в кафе.
Даже в дневное время в Вене оставалось немало возможностей развлечься, и особо привлекали к себе многочисленные кафе. Здесь можно было не только выпить и поесть, но и немного поговорить. В отличие от светских салонов, где этикет навязывал гостям множество обязательных «фигур светского балета», кафе позволяли как погрузиться в одиночество, изолироваться ото всех за чашкой кофе мокко или за бокалом вина, так и разделить беседу с соседями, переброситься картами, либо сыграть партию в шахматы. Ради этой свободы обитатель Вены и отправлялся провести время именно там. Если он пил, то лишь потому, что любил хорошее лёгкое вино из светлого винограда, выросшего на склонах австрийских холмов. В том, чтобы напиться допьяна, он не находил никакого удовольствия. Все, что ему требовалось, это легкое опьянение, снимающее ощущение тяжести, прибавляющее яркости фонарям и живости застольным беседам.
С каждым годом венские кафе множились и превращались в городскую достопримечательность, что, несомненно, отвечало потребностям и желанию горожан. Одновременно предоставляя клиенту как уединение, так и общение, венские кафе, конечно, отражали все изменения вкуса и образа жизни. Они становились всё роскошней, а меблировка их и декор — всё богаче, так что всё чаще их посещали не только простолюдины, но и представители высших классов. За исключением некоторых очень редких в этой музыкальной столице кабачков, завсегдатаями которых становились немеломаны, в каждом кафе играла музыка. А категорию кафе определяло то, какие напитки там подавались. Самыми заурядными считались простые пивные погребки. Не крупные пивные, располагающие великолепными залами, садом с оркестром и аттракционами, а кабачки в населенных простонародьем кварталах, посещаемые матросами с бороздящих Дунай судов и рабочими. Рангом выше стояли те, где подавали вино. Большинство венцев предпочитали пить именно его: вкус к пиву развился здесь довольно поздно и не составил опасной конкуренции австрийским и венгерским винам.
Однако винные или пивные погребки привлекали клиента тем, что он знал, какой напиток ему подадут, и шёл туда в первую очередь с намерением получить удовольствие именно от него. Такой клиент готов был терпеть неудобства из-за шумного соседства, ссор между захмелевшими матросами и табачного дыма. В противоположность этому посетитель кафе искал тихое место, где его ожидали «удобство, покой и наслаждение». Разговоры в кафе никогда не выходили за рамки дружеского тона. После того, как гарсон приносил чашечку мокко, стакан воды и целую пачку газет, можно было провести за столиком хоть весь день.
Наибольшей популярностью всегда пользовались те из кафе, куда люди шли после театра и где можно было увидеть за соседним столиком актера или певицу, игравших героев только что окончившегося спектакля и продолжавших играть великолепные роли в повседневной жизни.
Одним из самых типичных таких кафе стало кафе Хугельмана, построенное совсем рядом с мостом Фердинанда, соединяющим город с расположенным на дунайском острове предместьем Леопольдштадт. Там всегда бывало полно посетителей, так как по мосту неизбежно проходили все — горожане, направлявшиеся в Пратер или же возвращавшиеся оттуда. Многочисленных посетителей привлекали в кафе Хугельмана и другие его преимущества — прежде всего большой сад, в котором были расставлены столики: кафе на открытом воздухе имели свою клиентуру, которую манила радость любого общения с природой.
Расположенное на берегу реки, оно открывало перед гостями панораму Дуная с плывущими по нему судами, с матросами в греческих или турецких костюмах, а также с купальщиками, на которых не было вообще ничего. Гости заведения смотрели из-за столиков, как от причалов отходят переполненные пассажирами прогулочные лодки и тяжелые шаланды, следили за едва заметными мутными струями воды позади паромов, из последних сил конкурировавших с мостами. В числе посетителей этого кафе его завсегдатаям случалось видеть поэтов, музыкантов, художников и актеров.
Луи замер, разглядев за одним из таких столиков рыжеволосую девушку, которую уже видел вчера. Встреча эта показалась ему более чем совпадением.
«И если жизнь в самом деле колесо, — подумал Луи зло, вспомнив слова Софи, — то всё становится на свои места».
Он сам не понял до конца, что означает эта мысль. Девушка сидела в одиночестве за крайним справа столиком и смотрела на Дунай.
Какое-то время Луи колебался, не зная, подойти к ней или нет. Он в любом случае намеревался наблюдать за незнакомкой со стороны, но вступать в разговор… Он всё же помнил слово, которое взял с него Рафаэль.
«Это просто разговор», — сказал себе Луи, и в этих мыслях тоже сквозила злость. Он присел за столик напротив рыжеволосой. Та обернулась, услышав шорох, и замерла, когда встретилась глазами с Луи. Дёрнулась, будто намеревалась сбежать, и Луи вдруг необычайно ясно вспомнил слова Рафаэля: «Мне кажется, если я приближусь к ней…»
— Постойте… — Луи успел накрыть ладонью её пальцы, лежавшие на столе, прежде чем девушка отдёрнула кисть, — я не причиню вам вреда. Я просто увидел вас, был поражён вашей красотой и понял, что не могу не подойти.
Рыжеволосая медленно повела головой.
— Надеюсь, теперь вы не скажете мне, что я вас околдовала?
— Что? — Луи рассмеялся без всякой радости. — Нет. Хотя это очень интересная мысль, потому что с того момента, как я увидел вас, я не могу думать ни о ком другом.
— Я думала, вы увидели меня только что.
— Нет, — Луи улыбнулся, и ему показалось, что девушка немного оттаяла, увидев эту улыбку, — немного раньше. Но это не столь важно, потому что мне кажется, что я знал вас всегда.
Девушка глубоко вдохнула, заставляя сердцебиение успокоиться.
— Вы даже не знаете, как меня зовут, — спокойно сказала она.
— Кенна! — выпалил Луи и умолк, удивлённый тем словом, которое сорвалось с его губ.
Девушка, казалось, была удивлена не меньше его — и в глазах её снова появился страх.
— Да, это так, — осторожно сказала она, — но половина Вены знает меня.
— Я знаю о вас всё.
— Например?
Луи в задумчивости замолк. Воображение отказывалось ему помогать, и единственное, на что ему хватило фантазии — это подозвать официанта и потребовать кроличье рагу.
— Вы любите самое нежное мясо, я угадал?
На мгновение лицо Кенны стало удивлённо-трогательным, но уже в следующее мгновение в глазах её заблестел насмешливый огонёк.
— Вряд ли я похожа на любителя свинины и бюргерского пива, так что угадать вам не составило бы проблем. Однако увы, я не хочу рагу. Меня ждут на репетиции через час, и мне нужно спешить.
— Постойте… — Луи удержал её за запястье, но что ещё сказать — не нашёл. Он вдруг понял, что в самом деле не знает о своей собеседнице абсолютно ничего, и хотя, казалось бы, этого следовало ожидать — ведь он видел Кенну всего лишь второй раз — это открытие отозвалось в сердце непрошенной тоской. Он не хотел её отпускать, но уверенность, которая подтолкнула его к тому, чтобы начать разговор, теперь испарилась без следа.
Кенна тем не менее остановилась ненадолго, будто бы давая ему шанс, но так и не дождавшись никаких слов, наклонилась к уху Луи и прошептала:
— Не грустите. Что бы ни произошло, я никогда не оставлю вас.
Она быстро поднесла руку Луи к губам и легко поцеловала пальцы — а затем растворилась в толпе посетителей, оставив его в недоумении гадать, что произошло только что.
ГЛАВА 5
Последние слова Кенны и её странный поступок крепко въелись в сознание Луи. «Что она имела в виду?» — раз за разом задавал он себе вопрос. И в то же время от этих слов ему становилось тепло.
На следующий день, сбежав от Рафаэля, Луи снова отправился в кафе Хугельмана. Несколько часов сидел он с чашкой кофе, глядя на Дунай и надеясь, что рыжеволосая шотландка снова появится за угловым столом — но та так и не пришла.
Луи расспросил всех официантов, пытаясь выяснить, кто и что знает о ней — но те лишь улыбались насмешливо и говорили в ответ:
— Многие хотели бы узнать её лучше, герр граф. Но у нас не принято много болтать.
Луи оставалось лишь скрипеть зубами.
Он, к своему стыду и разочарованию, всё отчётливее понимал, что в самом деле не знает о девушке, привлекшей его внимание, ничего — и более того, без всякого сомнения, о Кенне вздыхает далеко не только он.
Оставался один, самый очевидный путь, чтобы выяснить о ней хоть что-то: попытаться вызнать что-нибудь у Рафаэля. Но при мысли о том, что кузен знает о Кенне куда больше него, Луи разбирала такая злость, что он терял всякую способность связно вести разговор.
В тот день он так и ушёл домой, не найдя того, что искал, но продолжал теперь приходить в кофейню Хугельмана каждый день — и каждый день оставался не у дел. Через некоторое время, впрочем, прислушиваясь к разговорам поэтов, отдыхавших после декламаций стихов, он заметил, что имя Кенны в сочетании с фамилией Локхарт то и дело скользит в воздухе.
— Как она пела в Персифале… герр Гаррах, вам никогда так не петь.
— Подумаешь, — отвечал собеседнику раздосадованный герр Гаррах, — зато она никогда не сможет того, чего могу я.
Луи невольно нахмурился.
— А мне больше нравится, как она исполняет арию Орфея, — слышал Луи в другой раз.
— Ей бы петь женские партии, с такой красотой.
— Вы не правы, голос куда важней. И она прекрасна, какой бы костюм не был на ней надет.
Со временем от нечего делать Луи пристрастился к бильярду, в который играли здесь же.
Эта игра в Вене пользовалась всеобщей любовью и приобрела невероятную популярность, и здесь, в кафе Хугельмана, с удовольствием сходились те, кто хотел продемонстрировать свое искусство. Бильярд в Вене был весьма распространен, а мастера игры пользовались не меньшей известностью, чем выдающиеся актёры и певцы, и не было бы преувеличением сказать, что они были настоящей приманкой для клиентов, которые знали всех по именам и толпами собирались вокруг столов, чтобы посмотреть на игру.
Азартных игр Луи не любил, а вот проверить свою ловкость и сноровку был не прочь.
Здесь тоже разговор часто заходил об опере, а не о шарах.
— Мне не нравится это новое веяние, — говорил один из его постоянный партнёров, граф Эстерхази, — эта мода давать мужчинам женские партии и наоборот.
— Позвольте, — спорил с ним другой игрок, барон Шварценберг, — мода эта была всегда.
Луи ёжился. Он начинал догадываться о том, чего ему следует ждать. И хотя он по-прежнему не знал о заинтересовавшей его девушке ровным счётом ничего, кроме того, что та пела как сирена, почему-то от мыслей о ней сердце Луи прихватывало тоской.
В конце концов он не удержался и взялся расспрашивать Рафаэля о ней — благо Рафаэль заговаривал о своём увлечении теперь почти каждый раз, когда оказывался с Луи вдвоём. От него, впрочем, тоже невозможно было добиться ничего, кроме бесконечных «ах» и «ох», «как она поёт…»
— А твой мальчик, случайно, не кастрат? — равнодушно раскуривая сигару, поинтересовался Луи, делая вид, что ему всё равно.
Рафаэль замер, прерванный на полуслове, глаза его расширились, и он быстро-быстро закивал.
— Это так пикантно, — полушёпотом сообщил он, наклоняясь вперёд и как бы откровенничая с Луи, — девушка в мужских ролях. От одной мысли о том, чтобы избавить её от этих тяжёлых камзолов, в которых она выходит выступать, у меня в паху пробегает жар, — продолжал тем временем Рафаэль, — я всё смотрю на неё и пытаюсь понять… — он качнул головой, отгоняя, видимо, образ, от которого избавиться никак не мог, — но… Всё, что я могу — это видеть её в одежде и издалека. Скажи, Луи… Хочешь ещё раз посмотреть на неё вместе со мной? Послушать, как она поёт?
Луи бросил на кузена быстрый взгляд. Соблазн увидеть Кенну — хоть бы и так, из зала, из сотни таких же других, был велик — и в то же время это означало признать, что он всего лишь один из них.
— В субботу она будет петь в «Похищении из Сераля»… постановка продлится шесть часов. Всесильные небеса, можно будет шесть часов смотреть на неё!
— Нет, — резко ответил Луи и потом только качнул головой, — в субботу у меня другие дела. Оперу я не слишком люблю. Не понимаю этой моды — демонстрировать мужчин, которые притворяются женщинами и наоборот.
Рафаэль фыркнул, слегка обиженный.
— Она прекрасна как андрогин! Совершенное существо, лишённое пола, явившееся из древних легенд!
— Может быть и так, но в субботу я с тобой не пойду, — Луи встал, намереваясь отправиться в дом, — а ты иди. Уверен, постановка пройдёт хорошо.
Он поднялся в спальню и долго в тот вечер не мог уснуть. До субботы оставалось ещё три дня — время ползло медленно и шипело на него, как змея. Сердце заходилось в стуке, стоило Луи подумать о том, что он теперь знает, как отыскать Кенну. Но слушать оперу в субботу он в самом деле не пошёл.
Добравшись до здания театра, он издали наблюдал, как Рафаэль покидает свой экипаж и заходит в вестибюль. Вечер был ясным, и солнце ещё не зашло.
Луи выбрал местечко в одном из трактирчиков, спрятавшихся в проулках за зданием театра, и, устроившись у окна, стал смотреть и ждать.
Казалось, шесть часов не закончатся никогда. Улица была пуста — гуляющие обходили её стороной.
Наконец с театральной площади послышался шум, парадные двери Оперы распахнулись, выпуская поток людей — и Луи тут же встал со своего места. Бросив несколько монет на стол, он вышел за двери и постарался занять позицию у задних дверей. Тут тоже уже начинала собираться толпа — этого Луи не ожидал. Он увидел цветочницу в отдалении и, всучив ей целый гульден, отобрал корзину цветов. Впрочем, таким изобретательным он оказался не один — поклонники с букетами уже отталкивали друг друга, чтобы подобраться поближе к выходу.
Вместе со своим приобретением Луи устроился чуть в стороне, теперь он уже не представлял, сумеет ли увидеть Кенну вообще — наверняка та, в отличие от него самого, знала, сколько здесь людей.
— Пс! — послышалось из-за спины, и кто-то дёрнул Луи за рукав. Не успев сообразить, что происходит, тот оказался в подворотне — и незнакомец в чёрном капюшоне стоял перед ним, прижимаясь спиной к противоположной стене. От капюшона исходил сильный запах косметики и духов.
— Это мне? — насмешливо поинтересовался он болезненно знакомым женским голосом. И Луи вдруг понял, что перед ним не мужчина.
Затем быстрым движением незнакомка скинула капюшон — и Луи захотелось расцеловать оказавшееся совсем близко лицо.
— Я уж думал, мне вас не отыскать, — сказал Луи растерянно.
Кенна отобрала у него цветы.
— Бросьте здесь, иначе нас могут узнать. Идёмте со мной.
Она потащила Луи за руку — горячие пальцы её обхватили запястье графа, и того обдало жаром. Кенна почти бежала впереди, сворачивая то в один проулок, то в другой, пока они не оказались достаточно далеко от шумных улиц.
— Ну, — он развернулся и тут же оказался прижат спиной к стене, — зачем вы пришли?
Луи наклонился, пристально вглядываясь в её глаза. Ему до безумия хотелось поцеловать розовые губы, оказавшиеся прямо перед ним — и в то же время ощущение того, как легко он может получить желаемое, вызывало острый приступ болезненной тоски.
— Вам не впервой очаровывать мужчин? — вместо этого спросил он.
— Не говорите глупостей, — Кенна на секунду насупилась, но тут же улыбка озарила её лицо, — ревность вам не идёт.
Луи продолжал стоять, прижимаясь к ней вплотную и разглядывая её лицо, пока наконец не решился поднять руку и провести кончиками пальцев по волосам.
— Я хотел узнать вас, — сказал он, — помните, вы сказали, что я ничего не знаю о вас?
— Да, это так… — лицо Кенны теперь пеленой накрыла настоящая грусть, и Луи показалось, что она смотрит куда-то сквозь него, — а я ничего не знаю о вас.
— Но хотели бы узнать?
Кенна закусила губу и быстро кивнула. Луи показалось, что на это недолгое мгновенье маска слетела с её лица — и стоявшая перед ним рыжеволосая девушка стала ещё родней.
— Пригласите меня куда-нибудь, — попросил Луи.
— Я? — Кенна удивлённо приподняла бровь.
— Ну да. Я чужой в этом городе, не знаю совсем ничего, — Луи немного преувеличил, потому что Рафаэль уже успел показать ему все злачные места. Но ему хотелось, чтобы Кенна выбрала место встречи сама.
— Ну хорошо, — улыбка осветила лицо его собеседницы, и Луи показалось, что солнечные лучики заиграли на её щеках, — завтра, герр граф. Я буду ждать вас… Буду ждать у моста. С самого утра.
— В восемь?
— Нет, в шесть часов утра.
— Как прикажете. А сейчас? Вы позволите мне проводить вас?
Кенна колебалась.
— Разве что до угла, — наконец сказала она, — иначе в следующий раз вам слишком легко удастся меня отыскать.
ГЛАВА 6
Отыскать в Вене подоконники, не украшенные горшками с цветами, без клетки с певчей птицей, стены, не скрашенные взбирающимися вверх вьюнами, было невозможно. И всё же эти заросли мало походили на настоящие лужайки и берега реки. И выглядывая из самых верхних окон своих домов, горожане неизменно останавливали взгляд на зеленых шапках холмов, где виднелись высокие кроны Венского леса. Там, среди густых безлюдных чащоб, лишь изредка выглядывали из-под сени деревьев малюсенькие деревеньки, да скользили в прохладной тени изящные олени. В будний день здесь можно было почувствовать себя в одиночестве, зато в выходные и праздники лес наполнялся звоном голосов гуляющих здесь людей.
А проведя день среди чистых ручьёв и шорохов листвы, жители города с удовольствием забирались в какой-нибудь кабачок на окраине или ресторанчик, укрывшийся под густыми ветвями в самом лесу. Гуляли и по одиночке, и семьями, и с компанией друзей. Обитатель Вены не находил большего удовольствия, чем, сложив в корзину еду, усесться в экипаж и поспешить на пикник под сень деревьев. Самое незначительное событие могло послужить причиной для отъезда за город и долгой прогулки: к списку официальных религиозных праздников венцы с радостью добавляли дни поминовения местных святых-заступников, чудотворных икон, чудесных явлений святых и по каждому случаю спешили выбраться на природу.
К семейным и церковным добавляли ещё и праздники императорской семьи: тезоименитство императора и его родни, и просто народные. Одним из таких старинных и почитаемых всеми венских праздников был «голубой понедельник» — из-за особенностей местных нравов нужный в Вене больше, чем где-либо ещё. «Голубой понедельник» становился продолжением воскресенья и помогал пережить томную грусть воскресных сумерек последних летних дней, навеваемую воспоминаниями о том, что на следующий день придётся возвращаться к работе.
Мысль о том, что и завтра можно отдохнуть, оставляла незамутненным счастье воскресного дня, а приятное ожидание «голубого понедельника» лишь увеличивало очарование воскресенья, совмещавшее в себе радость сегодняшних наслаждений и ожиданием новых грядущих удовольствий.
Луи к привычке венцев выезжать за город каждый выходной до сих пор причаститься не успел. Семья Лихтенштайнов по большей части имела в такие дни разные интересы и разные дела, потому Эрик, с одной стороны, предпочитал оставаться в городе и встречаться с друзьями — такими же высокопоставленными аристократами, как и он сам; Рафаэль, с другой, проводил время за игрой в бильярд или изучением винных карт. Само собой разумеется, что Софи не стала бы приглашать Луи на такую прогулку вдвоём.
Кенну, однако, ничто не удерживало — глядя на свою новую знакомую, которая Луи по-прежнему казалась, напротив, очень, очень давней, — Луи вообще невольно отмечал, что любая принуждённость и любые обязательные границы этикета ей чужды.
Кенна вела себя непосредственно и легко, улыбка почти не сходила с её губ, и в то же время стоило Луи попытаться дотронуться до неё, как та ускользала — будто солнечный зайчик, который нельзя поймать, как бы ты того ни хотел.
Они встретились, как и договаривались, у моста. По распоряжению Кенны Луи нанял экипаж, и, устроившись внутри, они направились к окраине города. Кенна сидела на скамейке напротив Луи и держала корзину с продуктами в руках — из-под белого полотенца, вытканного синей нитью, виднелись горлышко бутылки и сыр.
— С кем вы отправляетесь в подобные поездки, когда меня рядом нет? — будто бы шутя поинтересовался Луи, хотя на самом деле с тревогой ожидал ответа.
Кенна была настолько уступчива и поддавалась ему так легко, что невольно закрадывалась мысль о том, как часто она заводит себе подобных друзей. Тем более что Луи знал, что представляет из себя актёрская среда — каждый актёр и каждый певец, известный в свете, так или иначе имел мецената, а часто и более одного. Естественно, что завидев состоятельного на первый взгляд ухажёра, Кенна могла проявить к нему интерес. Но Луи знал, что ему нечего предложить. Того немногого, что он успел увезти с собой из Франции, вряд ли хватило бы, чтобы прожить долгую и безбедную жизнь и дать этой красивой девушке то, к чему она привыкла. От подобных мыслей Луи охватывала грусть. «Если бы я встретил вас раньше…» — думал он.
Всего за несколько месяцев всё его состояние превратилось в прах. Он ещё питал слабую надежду вернуть себе владения, но новости из Франции каждый раз разбивали его надежды на тысячу мелких осколков. Робеспьер победно шествовал по стране, и речи о том, чтобы вернуть всё на свои места, не шло. Сам Луи не слишком поддерживал короля, хотя дворянская честь и диктовала ему выступить на его стороне. Он видел, во что превращается двор, и как отличается дворянская жизнь от той, которой жил остальной народ. И как бы ни красиво звучали слова о благородстве, он не видел этого благородства в распухших от многочасовых трапез телах вельмож. Но и выступить на стороне революционеров позволить себе не мог.
Погрузившись в собственные безрадостные мысли, Луи не заметил, как на лице Кенны отразилась грусть.
— Ни с кем, — сказала она, — большую часть выходных я провожу в репетициях.
— Пение требует много усердия? — машинально спросил Луи.
— Можно сказать и так, — уклончиво ответила Кенна и отвернулась к окну. На какое-то время наступила тишина. Так, в молчании, они добрались до опушки леса. Луи расплатился с кучером, и оба двинулись по тенистой дорожке, бегущей мимо деревьев.
— Я расстроил вас? — спохватившись, спросил Луи, когда заметил, что улыбка так и не вернулась на лицо его спутницы.
— Нет, это, наверное, ваша собственная тоска так действует на меня.
Луи замолк. Со своей тоской он ничего поделать не мог, потому лишь поймал одно запястье Кенны, улучив момент, и поднёс к губам.
Кожа девушки была нежной, а Луи будто током прошибло, когда он ощутил её на своих губах. Кенна дёрнулась и посмотрела на него, и в глазах её стояло отражение тех же чувств.
Кенна сделала глубокий вдох и неторопливо забрала руку.
— Я бы хотела присесть, — сказала она.
Луи кивнул, и, отыскав местечко поспокойнее, они устроились на скамеечке перед рекой.
Дунай, в стихах поэтов голубой, на деле походил скорее цветом на нефрит. Блеск его отражался в таких же зелёных глазах Кенны, и Луи неотрывно смотрел на неё, не в силах избавиться от ощущения, что эти спокойные минуты не могут длиться долго.
— Я живу при семинарии с семи лет, — заговорила Кенна наконец, — отец был капитаном, плавал в Индию и возил оттуда товар. Но его корабль исчез, попав в шторм. С ним же сгинули и двое старших братьев… Все, кто были у меня. Но мне он завещал содержание, которого хватило бы до двадцати лет. Моей опекуншей стала троюродная тётка, но ей не слишком нужен был лишний рот, и на деньги, оставленные отцом, она, зная, что я с детства хорошо пела, отдала меня обучаться в школу музыкальных искусств. С тех пор прошло уже двадцать лет, а я больше не видела её. Впрочем, я не очень-то и скучала по ней.
— Значит, у вас нет родственников здесь?
Кенна покачала головой.
— А друзей?
— Если вы беспокоитесь о том, что кто-то помогает мне в обмен на определённые услуги, то нет.
Луи ощутил, что Кенна снова мрачнеет и закрывается от него, и снова поймал её ладонь, уже зная, как это действует на девушку — но на сей раз поцелуй не помог.
— Согласитесь, — решил он тогда воззвать к доводам разума, — такая красивая девушка, как вы, не может быть одинока.
Кенна пожала плечами и даже не взглянула на него.
— Я жду, — сказала она, продолжая смотреть на Дунай.
— Чего?
Но Кенна так и не ответила ему. Она встала и, взяв в руки корзину, побрела прочь, оставив Луи следовать за ней.
Тот вскоре нагнал её.
— Простите, — сказал он, — мои допросы, наверное, кажутся вам навязчивыми. Я ведь не в праве чего-то требовать от вас.
— Нет, почему… — Кенна опустила взгляд, — ваши подозрения обоснованы. Большинство моих знакомых так и живут, — в голосе её по-прежнему звучала лёгкая грусть.
— Я обидел вас, — констатировал Луи, — как мне загладить вину?
Кенна искоса посмотрела на него, и уголки её губ приподнялись в улыбке.
— Не знаю, — уже более бодро сказала она, — например, вы могли бы рассказать мне о себе. До сих пор вы не назвали ничего, кроме имени и фамилии, а я не медиум, чтобы мгновенно разузнать у мёртвых, кто вы и откуда. Луи… это имя не австрийского происхождения, как и фамилия де Ла-Клермон.
Луи напрягся. Он понимал, что, рассказав о том, что приехал из Франции, одновременно выдаст и то, что всё потерял. Что ничего, кроме титула графа, у него нет, а значит, и Кенне он ничего не сможет дать.
— У меня в Вене родственники, — наконец определился он, — я приехал к ним погостить.
Кенна дёрнулась и остановилась, вглядываясь в его глаза.
— Значит, вы собираетесь уехать?
Луи замолк — это был не совсем тот эффект, которого он ждал.
— Не знаю… — осторожно сказал он, — моё будущее пока не определёно.
— Но рано или поздно вы захотите вернуться домой.
Луи поджал губы. Поймал руку Кенны, но не поцеловал, а лишь стиснул её.
— Давайте не будем говорить об этом сейчас.
Ему больше всего хотелось сказать, что если даже он решит покинуть Вену, то возьмёт Кенну с собой — но в то же время Луи понимал, как глупо будут звучать эти слова, произнесённые перед той, кого он видел в третий раз.
Он и сам себе до конца не доверял, не понимая, как может его с такой силой тянуть к той, кого он едва знал.
— Хорошо, — согласилась Кенна, заметив, как изменилось его лицо, и крепко сжала ладонь Луи в ответ, — смотрите, вон там очень красивый вид, — сказала она, указывая свободной рукой куда-то вдаль, — пойдёмте, присядем на траве и откроем вино.
Разобрав продукты из корзины и открыв вино, они какое-то время говорили обо всём и ни о чём — о достопримечательностях Вены, о кафе Хугельмана и людях, которые любили собираться в нём.
— Там можно встретить весьма интересных личностей, — заметила Кенна, — поэты, философы…
— А по-моему, они целыми днями говорят о всякой ерунде. Скажем, день ото дня треплют тему: можно ли женщине… петь… — Луи смущённо замолк, внезапно осознав, на какую скользкую почву ступил.
— И что вы думаете по этому вопросу? — после паузы спокойно спросила Кенна.
— Я не любитель оперы вообще, — признался Луи больше от злости на самого себя, чем потому, что в самом деле так уж не любил этот род искусств.
— И вчера вам не понравилось, как я пела? — Кенна насмешливо подняла брови, как будто не сомневалась в ответе, но Луи безжалостно её удивил:
— Меня не было в зале. Я ждал вас у чёрного входа все шесть часов.
Кенна в недоумении смотрела на него.
— Я льстил себе надеждой, что вы споёте лично для меня, — добавил он.
— Вы были так уверены, что я соглашусь провести с вами время? — Кенна расхохоталась, и Луи ненадолго залюбовался её белоснежным горлом, видневшимся из-под меховой шали, когда Кенна запрокидывала голову назад, и струями огненных волос, стлавшимися сейчас по земле.
— Как и вы были уверены в себе, — опомнившись, поспешил ответить он.
Кенна молчала. Луи вдруг обнаружил, что оказался очень близко от неё, так что можно было, склонив голову, коснуться его губ своими. И Кенна не спешила сбегать — она ждала, всё также расслабленно откинувшись назад на локтях.
Несколько секунд Луи колебался — а затем медленно коснулся губ Кенны, оставляя той возможность отступить. Но Кенна лишь приоткрыла рот, впуская его глубже в себя. Рука девушки скользнула по его плечу и стиснула почти до боли, но Луи уже не мог остановиться — он исследовал её рот, нежно и неторопливо, но неуклонно пробираясь всё глубже в него. В паху разгорался пожар, и ладонь сама собой принялась оглаживать тело рыжеволосой красавицы, спускаясь от плеча вниз, проникая под корсаж и лаская маленькую грудь, тут же задрожавшую под прикосновениями пальцев Луи.
Он замер, осознав, что делает, но забыв убрать руку. Потом медленно отстранился, тяжело дыша и вглядываясь в глаза Кенны, но та оставалась спокойна и только чуть-чуть потянулась следом за ним, когда Луи стал отпускать её.
— Простите… — выдохнул Луи.
Кенна не отвечала. Она молча следила глазами, как Луи наливает в фужеры вино и протягивает один ей.
— Очень хочется пить, — признался тот.
— Ну, если только пить… — поддержала Кенна его и залпом осушила бокал.
ГЛАВА 7
«Если бы вы знали, как я хочу прикоснуться к вам…»
Кенна скользила на несколько шагов впереди и лишь на поворотах ловила руку Луи, чтобы не потерять его в толпе.
Потребность видеть девушку очень быстро заменила для Луи все остальные потребности. Он напрочь забыл и про Рафаэля, и про его семью, и про друзей по бильярдному столу. Даже воспоминания о покинутой родине всё реже появлялись в его голове, потому что Кенна занимала его мысли чуть больше, чем целиком.
И по-прежнему его тревожили те вопросы, на которые ответа найти он не мог.
Искала ли Кенна общества Луи или рассчитывала, что тот станет содействовать её карьере?
И во втором случае как он, лишившийся всего своего состояния, сможет сохранить интерес молодой, привыкшей к вниманию и преклонению певицы?
— Я слышал, с годами оперные певцы полнеют, — заметил Луи как-то, когда они сидели в кафе, и Кенна самозабвенно заказывала одно пирожное за другим. Заметил больше потому, что ему хотелось хоть немного зацепить собеседницу и попытаться обратить её внимание на то, что она не сможет вечно петь и привлекать к себе взгляды состоятельных людей, чем потому, что в самом деле его беспокоил этот вопрос.
Кенна замерла с серебряной ложечкой в руках и приподняла брови в насмешке.
— Вы уже заглядываете так далеко, месье Луи? Планируете нашу с вами совместную старость?
Луи поджал губы, не зная, что сказать — признаваться в том, что в мыслях он уже представлял, что Кенна будет рядом с ним всю жизнь, он не хотел, тем более что та до сих пор даже ни разу не пригласила его к себе домой.
Кенна задумчиво отправила в рот ложечку крема и, отвернувшись к окну, кажется, слегка загрустила.
— Я буду с вами столько, сколько вы пожелаете видеть меня, — определился наконец Луи и, поймав её запястье, прижал пальцы Кенны к губам.
— Я не хочу, чтобы вы уезжали, — упрямо сказала та.
Луи выпустил её руку.
— Боюсь, этого не избежать. Уехать мне всё-таки придётся, — сказал он.
С необходимостью отъезда на самом деле он определился не так уж давно. Вплоть до последних дней Луи вовсе не знал, что будет делать дальше. У него была с собой шкатулка со старинными драгоценностями, доставшаяся от матери, и больше ничего. Волнения во Франции продолжались, и веры в то, что когда-нибудь он сможет вернуться домой, у Луи было всё меньше. Он слышал, что другие аристократы, оказавшись вдали от Франции, ищут способа найти силы в поддержку короля — но сам этим заниматься не хотел.
— Аристократия отжила своё, — упорно повторял он, когда раз за разом в доме Лихтенштайнов заводился этот разговор.
— Что же, ты нас всех уже и похоронил? — поднимал брови Рафаэль. Последний был обижен на то, что Луи стал пропадать в городе без него, хотя и не уставал приглашать его в компанию своих друзей.
— Тебе, Рафаэль, не мешало бы заглядывать так далеко, как он, — в один из очередных разговоров беззастенчиво перебил его отец, — сейчас не те времена, когда можно просто почивать на доходах со своих земель и делать покупки в
