Камилла. Жемчужина темного мага. Оливия Штерн

Оглавление

• АННОТАЦИЯ
• ГЛАВА 1. Темный маг приходит в город
• ГЛАВА 2. Бал в Эверморте
• ГЛАВА 3. То, что приносит река
• ГЛАВА 4. Его высочество Эдвин
• ГЛАВА 5. Немая
• ГЛАВА 6. Новый слуга Светлейшего
• ГЛАВА 7. Дом в столице
• ГЛАВА 8. Принц, герцог и слуга
• ГЛАВА 9. Когда печать держит магию
• ГЛАВА 10. Право выбора
• ГЛАВА 11. Королевская кровь
• ГЛАВА 12. Сияние
• ЭПИЛОГ. За день до рождения королевы

АННОТАЦИЯ

Кто не мечтает попасть на бал и танцевать с принцем? Вот и Камилла мечтала. Но принц оказался отнюдь не идеальным, а она – недостаточно хорошо владела собой.

   Что бывает, когда на балу дебютантка прилюдно оскорбляет принца?

   Правильно, ничего хорошего… Но Камилла надеялась на лучшее и верила в то, что ее семья уцелеет.

   Ровно до тех пор, пока на ночной дороге их не настиг вооруженный отряд.

ГЛАВА 1. Темный маг приходит в город.

Городок был маленький, темный и унылый. И название имел соответствующее – Шаташверин. Жалкие подобия домов, кособокие хижины, начинались прямо от дороги, как будто охватывая ее грязной рукавицей, и сама дорога – та, которая вымощена булыжником – очень быстро заканчивалась. Вглубь города уходила размокшая под дождем грязь в окружении нищих и крошечных, в одно оконце, мазанок.

   Аларик положил руку Енму на затылок, заставил того остановиться. Неторопливо осмотрелся – не поджидают ли запоздалого путника разбойники? На самом деле было немного смешно: темный маг совершенно беззащитен перед людьми. Таков удел меченых Тьмой: служи людям, а они с тобой могут сделать все, что захотят. Но обычные люди не сделают ничего, потому что маг темного ковена – защита от вергов, а вот разбойники не будут разбираться, кто перед ними. Им ведь все равно, с чьего пояса кошелек срезать.

   Вокруг было тихо, даже слишком. Темные силуэты домов, блики лунного света на перемешанной за день грязи, и крепость на возвышении.

   «Возможно, они все там, - подумал Аларик, одновременно посылая энергетический импульс голему, - возможно, просто прячутся от вергов».

   Енм шевельнулся и покорно потрусил дальше, чавкая грязью. Аларик на минуту прикрыл глаза, оглядел энергетические контуры голема – все в порядке. Сырая погода не была полезна для Енма: сделанный из глины и скрепленный сильнейшими заклинаниями наставника, он рисковал размокнуть и начать разваливаться. А потом еще латай его, меси глину, нашлепывая мягкие комья на дыры в боках и борозды на лапах.

   Мимо безмолвно проплывали дома, ни единого огонька. Аларику все это нравилось меньше и меньше, рука сама сжималась в кулак, и там, под пальцами, сворачивалась тугим темным коконом магия ковена. Как ее называл наставник, навершие Тьмы. Если на него нападут, то пусть верги, не люди. Потому что с вергами он разделается легко, а вот с людьми возникнут вопросы. Таково проклятие темного мага: если мечен Тьмой, изволь запереть в себе Дар печатью, чтобы никогда Тьма не причиняла вреда людям.

   Но - обошлось. Аларик выдохнул, когда увидел в оконце тусклый огонек. Все верно! Люди просто спят, и поэтому такая темень. Бедняки не будут тратить лучину, чтоб осветить лачугу ночью.

   Тем временем грязь под лапами Енма закончилась, появилась мостовая, а за ней и каменные дома. Чуть повыше, с черепичными крышами. Начали лаять собаки. Шаташверин, несмотря на свое название, оказался самым обычным маленьким, и, что самое главное, живым городком. К темному ковену обратились потому, что верги объявились где-нибудь поблизости.

   Все подробности происходящего можно было узнать у бургомистра, к которому Аларик и направлялся. Он миновал череду каменных одноэтажных домов, выехал на широкую улицу, пролегшую меж домов двухэтажных – и там ожидаемо был остановлен патрулем.

   - Эй, а ну, стой! Кто такой будешь?

   Его нагнали двое на лошадях, с саблями наголо.

   - Кто такой? А это что… за вергова тварь?

   «Ну ведь сейчас еще и в драку полезут», - мелькнула горчащая мысль.

   Аларик откинул на спину капюшон и торопливо поднял руки вверх, демонстрируя отсутствие намерений навредить. Енм чуток вытянул ноги, и Аларик оказался на одной высоте с всадниками.

   - Маг темного ковена, - громко отрапортовал он, - прибыл по запросу бургомистра Лафроя!

   И, уже чуточку тише, добавил:

   - Я сейчас достану документы.

   Один из всадников поморщился и презрительно плюнул на мостовую. Аларик при этом испытал почти неодолимое желание приложить его чем-нибудь потяжелее, например, «шаром тьмы», но – печать, запрет… Хотя неразборчивый шепот Тьмы так заманчив, а скользить навстречу бездне так легко.

   «Вот так всегда, ты приезжаешь их спасать, а тебе чуть ли не в лицо плюют».

   - Показывай, - приказал другой патрульный, молодой парень, гораздо моложе самого Аларика, - и давай, без глупостей.

   - Да что я вам сделаю-то? – хмыкнул Аларик.

   - А это у тебя что, а?

    Он ткнул пальцем на меч в ножнах.

   - Ну так я езжу по дорогам. Совершенно один, - спокойно ответил Аларик, - учитывая, что я ничего не могу сделать с людьми, приходится…

   - Хорош трепаться, - оборвали его, - документы давай.

   Он вздохнул, полез в сумку, достал свиток в кожаном чехле и протянул его патрульному – тому самому, что плевался. Тот подхватил чехол, тут же засветил перстень на пальце, а Аларик отметил про себя хорошую работу кого-то из светлого ковена. Или даже из Храма.

   - Аларик Фейр, маг ковена Ворона, предписано явиться к бургомистру Шаташверина с целью осмотра предместий города и их защиты от вергов, - прочитал патрульный вслух.

   Кое-как, сминая, сунул предписание обратно в чехол и протянул Аларику.

   - Медальон показывай. Откуда нам знать, что ты тот самый Фейр из ковена Ворона, а не ограбил его на дороге и не украл документы?

   Аларик ждал этого, и потому нырнул рукой за пазуху, извлекая медальон. В свете перстня сверкнуло серебро – силуэт ворона, а внизу человеческий череп. Патрульные покивали: теперь сомнений не было, потому что медальоны магов были заговорены на кровь и имя, и никак иначе. Попробуй кто другой примерить медальон – тут же сгорел бы дотла.

   - Теперь я могу ехать к господину бургомистру? – мрачно спросил он.

   - Поезжай, - ответили ему.

   И Аларик, сунув медальон обратно, послал Енма вперед, по направлению к крепости на холме, потому что, по его разумению, бургомистр Шаташверина должен был быть там. За спиной раздался цокот подков по мостовой, и его все-таки окликнули:

   - Эй, ты! А что это за тварь у тебя?

   - Голем, - ответил он, не оборачиваясь.

   Енм ступал мягко, бесшумно, что неудивительно для существа из глины и магии. Аларик, невольно морщась, думал о людской неблагодарности, и о том, что с таким отношением к темному ковену он нескоро заведет айшари. Айшари – это ведь по обоюдному согласию, женщина сама должна пожелать стать его, чтобы потом облегчать откаты от использования магии ковена. Пока нет айшари – только головная боль и судороги. И ни малейшего шанса ее найти, разве что какая-нибудь очень, очень бедная девица решит себя продать господину магу вместо того, чтобы продавать себя десяткам и сотням других мужчин. Ему же быть меньшим злом тоже не хотелось. Впрочем, после обращения к Дару и Тьме голова болела так, что тут уж и перебирать особо не будешь.

   Так он въехал на пологий холм, залитый бледным светом луны, и остановился перед воротами крепости – старой, приземистой и похожей на большую черепаху. Он несколько раз постучал в створку, прежде чем там открылось маленькое оконце, и на Аларика в свете факела подозрительно уставились выцветшие старческие глазки.

   - Кто такой?

   - Аларик Фейр, - отрекомендовался он, - господин Лафрой должен меня ждать. Я по предписанию ковена Ворона.

   - Господин Лафрой, - ответили ему из-за ворот, - никого не ждет. Он спит. К полудню будет принимать, так к полудню и приходите.

   - Мне надо сейчас, - настойчиво сказал Аларик, - по крайней мере, пустите меня внутрь. Я что, должен под открытым небом ночевать?

   - А ты, милок, езжай на постоялый двор, - посоветовали ему, - а завтра в полдень приходи, господин Лафрой тебя примет, и все свои дела уладите.

   Тьма, леденящая, мертвая, всколыхнулась в груди вместе с магией. И тут же – огненная, выжигающая рассудок боль в предплечье. Аларик скрипнул зубами. Дурак, дурак, все никак не привыкнешь быть покорным, все никак не научишься оставаться спокойным – даже в том случае, когда хочется разнести к вергам эту крепость, а заодно выпить жизнь из всех присутствующих.

   - Езжай, езжай, - напутствовали его, когда Аларик развернул голема и тронулся с места.

   Обратно в город. Темный, сырой и такой неприветливый. Шансы переночевать в сухой и теплой постели стремительно таяли.

   «Ну, хорошо, - он старался думать спокойно, - верги с ними, верги с этим бургомистром. А не вернуться ли в ковен, и гори оно всем синим пламенем? Так и скажу – не пустили. Но ведь… нельзя. Предписание не может быть не выполнено. И многие могут погибнуть, ежели верги полезут из-под земли где-нибудь в этом… Шаташверине. Вот так, да. Они плюют тебе вслед, а ты их защищай. Проклятье. Ненавижу людей».

   Оказавшись на большой площади, Аларик снова огляделся. Темень. В окнах ни огонька, все спят. Кто и куда его пустит?

   Потом он услышал, как где-то хлопнула дверь, послышались голоса – и поехал на звук. Хотелось верить, что в центре города он не напорется на местную шайку. Не то, чтобы боялся, ему просто не хотелось лишней крови. Да и снова как-то странно получалось, убивать тех, кого прибыл защищать.

   Ему несказанно повезло: буквально за углом оказался дом развлечений. Вот там в окнах горели лампы, просвечивая сквозь грязно-розовые занавески, и именно оттуда только что вышел хорошо одетый господин и, сопровождаемый слугой, отправился восвояси.

   Аларик поморщился – он брезговал подобными заведениями. Но теплая и сухая постель манила. А еще… возможно, там ему предложат ванну? Конечно, за отдельную плату, но все же…

   И он решился. Спешившись, оставил Енма стоять в тени, а сам, прихватив дорожную сумку, двинулся в сторону борделя. Открыл дверь и шагнул внутрь, где было душно, пахло дешевыми духами, пудрой, несвежим бельем. Пахло настолько неприятно, что Аларик даже отшатнулся, попятился было обратно – в темноту и сырость, но хотя бы свежую – однако, тут же был подхвачен под локоть маленькой и шустрой женщиной в длинном бордовом халате. Недостаток роста она с лихвой возмещала прической в виде башни, будто слепленной из мелких рыжих кудряшек.

   - Господин! Извольте, извольте, проходить. Чувствуйте себя, как дома. Вернее, даже лучше, чем дома – ведь просто так к нам мужчины не ходят, верно говорю?

   И впилась в его лицо темными и блестящими глазами-бусинами. Опешив, Аларик не знал, что и сказать: все-таки бывал он в подобных местах… да что там, почти никогда.

   - Девочки! Девочки! – крикнула тем временем госпожа-управительница, - Жанна, Годива, Амелия! Живо сюда! А вы, - тут она снова обратила свой взгляд на Аларика, - а вы каких предпочитаете?

   Ответа она так и не дождалась. Жалея, что поддался искушению переночевать в нормальной постели, Аларик обреченно осматривался: стояли они в довольно просторном холле, стены забраны алыми драпировками, по углам – диваны и кресла, кое-где столы, и там початые бутылки.

   - У нас – приличное заведение, - сказала управительница, все еще крепко держа его за локоть, - не извольте беспокоиться. А деньги-то есть?

   Он молча кивнул. Взгляд все еще липнул против воли к этим навязчиво-ярким диванам, и с трудом оторвался от них, когда в холл вбежали три девицы в нарядах весьма вызывающего вида. Да, собственно, были они в коротеньких сорочках с рюшами, в чулках, в туфельках и в легких, полупрозрачных шалях. Две светловолосых, одна брюнетка.

   - Жанна, - светленькая шагнула вперед, впилась любопытным взглядом, - десять крон серебром, Амелия, - еще одна светловолосая девица, ухмыляясь, сделала шаг вперед, - двадцать. Потому что только год у нас работает. Ну и Годива… Пятнадцать.

   Взгляд брюнетки выражал тревогу, и Аларик сообразил, что она уже поняла, кто он. Возможно, так будет гораздо проще. И он ткнул пальцем в Годиву.

   - Деньги вперед, - напомнила управительница, - уж будьте любезны.

   - Я хочу помыться, - заявил он, решив брать от жизни все.

   - Еще пятак, в комнате Годивы как раз есть ванная.

   Пока Аларик отсчитывал монетки, Годива стояла рядом, переминаясь с ноги на ногу. Аларик даже засомневался – а ну как объявит сейчас во всеуслышанье, что не будет обслуживать темного мага? Но нет, потом она просто взяла его за руку и повела за собой, куда-то в лабиринт темных и пропахших несвежим бельем и пудрой коридоров. Странно и непривычно – взяла за руку.

***

Комнатка у Годивы оказалась маленькая и до самого потолка забитая каким-то тряпьем. Ровно посередине стояла широкая кровать, застланная потертым розовым покрывалом – такого же отвратительного оттенка, как и занавески на окне. Рядом с кроватью был крепкий деревянный стул с высокой спинкой. Вот и вся мебель – а у стены сплошные тюки, какие-то платья, мятые и кое-как сложенные. Низенькая дверь вела в соседнюю комнату.

   Несколько минут они молчали: Аларик осматривался, чувствуя, как растет в душе омерзение ко всему происходящему, а Годива молча стояла рядом. Потом он глянул на нее, чтоб хотя бы рассмотреть лицо: довольно молодая, курносенькая, с тонкими губами, щедро намазанными красной помадой, растрепанная прическа, прямые пряди падают на лоб. И темные глаза обведены черным карандашом так, словно у нее синяки от недосыпания. Годива стояла, сутулясь, обхватив себя за плечи тонкими руками, и было видно, что ей совершенно не нравится такой клиент – но деваться некуда.

   - Ванная там, - наконец сказала женщина, - ты ничем не болен? Если болен, то надо амулет активировать.

   - Не надо, все со мной в порядке, - он расстегнул пояс, положил ножны с мечом на тот единственный стул. Туда же последовал нож. Глянув на Годиву, Аларик холодно поинтересовался, - не бросишься на меня?

   Она фыркнула.

   - Зачем? Ты мне ничего дурного не сделал.

   - Темных магов не любят, - он снял плащ, кафтан, развесил их на спинке стула.

   - А за что вас любить? Вы ж младенцев крадете и едите.

   - Это кто такое рассказывает? – руки, потянувшиеся к застежкам на вороте туники, на миг замерли.

   - Все это знают, - мрачно ответила Годива, - надеюсь, ты проездом.

   - А вот и нет, - Аларик не смог скрыть злорадства, - я здесь задержусь. Но не думай, что мне так хотелось ехать в этот ваш… Шаташверин. Я приехал, потому что поблизости видели вергов.

   Годива вздохнула, а потом уселась на кровати, упершись ладонями в округлые коленки.

   - Да, слышала, с месяц назад. Был прорыв, их, конечно, убили, но…

   - Но темный маг гораздо эффективнее, правда? А светлая магия вергов не берет… И поэтому ваш бургомистр написал в ковен Ворона с просьбой прислать мага…

   Аларик стянул тунику, бросил ее поверх одежды, потянулся к штанам – но затем, сперва разувшись, босиком прошлепал к двери в ванную.

   - Там в бадье грелка, - донеслось в спину, - полотенца на бортике. Чистые. До тебя еще никто купаться не лез.

   Ванная оказалась еще меньше спальни, но здесь была деревянная бадья с чистой теплой водой – на дне светились греющие амулеты. Аларик стянул штаны, аккуратно сложил их на табурет, а сам, не веря собственному счастью, погрузился в воду. Сперва по горло, а потом и вовсе с головой. Благодатное тепло побежало по телу, согревая и затекшую спину, и ноющую поясницу. Он вынырнул, отбросил со лба волосы и закрыл глаза. Кажется, жизнь начинала налаживаться… Ну, а то, что бургомистр не принимает посетителей по ночам – так оно ж с самого начала было понятно.

   Пар стелился над водой. Здесь не было запаха пудры и грязного белья – только сырость и какие-то травы. И так сделалось хорошо, что, казалось, даже тьма глубоко внутри размякла и уже не была такой страшной и ледяной.

   «Ну, отлично, - медленно думал Аларик, - завтра я посещу господина бургомистра. И если выяснится, что я тут не нужен, отправлюсь в обратный путь. Всего-то три дня добираться. А если верги здесь бывают, придется поработать. Во славу ковена и во имя поднебесных земель».

   Мысли переключились на ковен. На самом деле, Аларик не испытывал к нему никаких чувств: ни особой любви или признательности, ни раздражения. Ковен просто был в его жизни, ковен правил ей – но это та цена, которую платили все темные маги за возможность безбедной жизни в мире победившего Света. Иногда Аларику казалось, что, если б не существование вергов, всех темных извели бы, еще во младенчестве, когда маг совершенно беззащитен. А так получалось, что нападения вергов оправдывали существование темных магов. Было во всем этом что-то неправильное и несправедливое, но надо было просто смириться с тем, что в ближайшее время ничего не изменится. Темные маги - хороший инструмент в борьбе с врагом, ну а то, что за людей их мало кто держит – никого не волнует, можно и потерпеть, выбор невелик…

   А вот что будет, когда вергов не станет?

   «Но ты же знаешь, что они будут всегда? Королева уже никогда не убьет короля, она сама давно мертва, и тело ее истлело два столетия назад».

   В самом деле, оставалось только успокоиться и принимать жизнь такой, какая она есть: миром правят Светлые, темные же бьют вергов и запечатывают их ходы. И лучше принадлежать ковену, чем оказаться свободным темным и однажды попасться светлейшему ордену.

   Он поймал себя на том, что начал задремывать, поэтому выбрался из бадьи, старательно обтерся кусками полотна – они и в самом деле оказались чистыми, сладко пахло розами – а затем, обмотав бедра обрезом подлиннее, вышел из ванной.

   Годива все так же сидела на краю кровати, и ее кулачки были судорожно сжаты. Она вскинула взгляд на Аларика, помолчала, а затем сказала:

   - В первый раз вижу рыжего темного мага.

   - Сразу видно, кто я? – он подошел ближе, раздумывая, насколько чистыми окажутся простыни.

   - Так ведь вышивка по вороту…

   - А вот ваша управительница не сообразила.

   - Да все она сообразила, - женщина устало махнула рукой, – просто до денег жадная. Слишком жадная.

   Потом, помолчав, она сухо поинтересовалась:

   - Ты как будешь? Сверху? Снизу?

   - Встань, пожалуйста, - попросил Аларик.

   - Стоя? Неудобно будет.

   Но она все-таки поднялась, а он молча нырнул под покрывало и вытянулся на кровати, разбросав руки в стороны. Вот оно, счастье.

   - И-и? – протянула Годива, хлопая глазами.

   - А теперь я буду засыпать, - сказал Аларик, - а ты посиди рядом, и можешь рассказать мне, что происходит в городе. Уж если мне предстоит здесь задержаться, то я бы предпочел знать, кто есть кто…

   - Ты что, просто спать будешь? – кажется, она не верила.

   - Именно так, - прошептал он, - не обижайся. И никому об этом не рассказывай, договорились? Это будет наш маленький секрет.

   Годива фыркнула. И ничего не сказала: откуда-то достала теплую шаль, завернулась в нее и уселась на край кровати в ногах, потому что стул был занят одеждой.

   - Знаешь, а ты ничего так, - пробивалось сквозь дрему, - если захочешь как-нибудь… заходи, денег не возьму.

   - Так ведь не ты здесь хозяйка…

   - Ничего, как-нибудь устрою. Глаза у тебя красивые.

   - Я же темный маг.

   - А покажи, где эта печать, которую вам всем ставят.

   Он повернул руку так, чтобы она могла рассмотреть тот старый-старый шрам. Клеймо. Знак сдерживания, в который зашито заклинание самого Архимага.

   - Больно было? – шепотом спросила женщина.

   Аларик молча кивнул.

   - И как ты на такое согласился?

   - Мне пришлось выбирать между этой печатью и смертью, - просто ответил он, - кажется, выбор очевиден.

   - Не повезло тебе, - она вздохнула, - ну, ладно. А что тебе рассказать? Здесь у нас мало чего интересного случается, а если и случается, то я об этом не знаю. Но вот в соседнем городе – о, я слышала, там на днях будет бал у герцога Велье. И даже принц Эдвин Лоджерин приедет, потому что герцог – это его родственник. Хотела бы я посмотреть на этого принца!

   - Зачем тебе? – сонно пробормотал Аларик, - я слышал, он сволочь еще та…

   - Но принц же… все-таки… Ну и ладно. Ну и верги с ним, с принцем. А скажи, правда ли, что темные маги знают, когда мы избавимся от вергов?

   - Так об этом все знают, - он приоткрыл один глаз, посмотрел на Годиву. Она буквально пожирала его взглядом, так ей было интересно, - дело-то давнее. Когда-то один из наших королей похитил подземную королеву, взял ее силой и так и не женился. А когда она рожала и не могла разродиться, он приказал ее убить, чтобы вынуть ребенка из чрева. И когда королева умирала, она прокляла эти земли, и этим проклятием обрекла на войну два народа, и свой, и наш. Вергов обуяла жажда мести, понимаешь ли… и они утратили рассудок. А люди – те, кто на земной поверхности – обречены воевать, терять близких, раз за разом, до тех пор, пока королева не убьет короля. Это исходя из проклятия.

   - А как она его убьет-то? - спросила Годива.

   - То-то и беда, что уже никак, - пробормотал Аларик, - поэтому войне конца не будет, а все эти легенды – так, чтоб развлечься…

   - Ты в это не веришь, да? В проклятие?

   - Почти не верю, - выдохнул он и зевнул, - пожалуйста, помолчи немного, а? И разбуди на рассвете.

***

Конечно же, на рассвете его никто не разбудил, и поэтому Аларик проснулся позже – от криков и воплей, которые без труда просочились сквозь окно. Годива, подкатившись ему под бок, и укутавшись в шаль, продолжала спать сном младенца.

   Аларик застонал от досады. Ну как же так? Голем, провались все к вергам. Голем!

   Скатившись с кровати, он принялся натягивать штаны – и все казалось, что делает это слишком медленно, потом нырнул в тунику, сунул босые ноги в сапоги и, на всякий случай прихватив меч, бегом устремился на улицу. По пути он никого не встретил: после рабочей ночи дом развлечений спал крепким сном.

   А на улице, там, где оставил Енма, разворачивалась нешуточная драма. Несчастный голем спокойно стоял, окруженный истерично орущей толпой, и к нему уже пробивались патрульные, целых четыре, пытаясь перекричать вопящих кумушек и локтями прокладывая себе дорогу.

   - Стойте! – успел крикнуть Аларик, но его никто не услышал.

   Он рванулся вперед изо всех сил, но, конечно же, не успел.

   Толпа взревела торжествующе, когда сабли патрульных обрушились на Енма. Правда, торжествовали они недолго: Аларику не нужно было даже видеть, что там произойдет дальше. С громким хрюкающим и хлюпающим звуком голем попросту взорвался. По сути, огромный ком мокрой глины разлетелся во все стороны, расшвыряв людей и облив их глиняными потеками.

   - О, Енм, - жалостливо выдохнул Аларик.

   Не то, чтобы ему было жаль голема – он не чувствует боли и у него нет души. Жаль было скорее себя и время, которое придется потратить на восстановление магических контуров.

   И теперь, когда спешить было уже некогда, Аларик попросту стал в стороне и принялся ждать.

   Люди расходились, ругаясь, стряхивая на мостовую глиняные комья. Кое-с-кого глина стекала густыми каплями. Больше всех пострадал один из патрульных, он сам стал похож на голема. Сослуживцы соскребали с него пласты мокрой, очень эластичной глины, бросали ее под ноги.

   - Верги знают что! – обронил кто-то, проходя мимо, - Светлейший, оборони нас от исчадий Тьмы!

   И Аларик был с ним полностью согласен. Стоя на промозглом ветру, он ежился, но все-таки решил дождаться, когда все разойдутся, а когда улица снова опустела, протянул руку, растопырив пальцы, обращаясь к холодной тьме внутри себя и посредством заклинания придавая ей нужную форму. Как говорил наставник, Тьма – это наш инструмент, но инструмент с собственным подобием сознания и, соответственно, желаниями. Сущность, иначе и не скажешь, и сущность опасная – поэтому и печать нужна, необученный и незакрытый темный маг есть угроза для многих.

    С пальцев сорвались темные молнии – как будто расколов серую дымку пасмурного утра. Молнии вонзились с шипением в мостовую, туда, где были разбросаны комья глины, и, не прошло и нескольких минут, как комья, ожив, начали сползаться в одну большую кучу.

   - Вот так, - шепнул Аларик довольно, опоясывая кучу глины энергетическими обручами.

   Собрав все до крошки, он встряхнул пальцами. Виски начало покалывать, а это значило, что так и до мигрени недалеко… Но день только начался, да и дел полно.

   Аларик, ежась, вернулся в бордель – там было тепло, душно, после ночи витал винный запах – и не удивился, увидев, что Годива поджидала его внизу. Пока он собирал своего голема, она успела умыться, кое-как причесалась и оделась в простое серое платье с очень скромным воротом.

   - Идем, я заказала тебе завтрак, - негромко сказала она.

   И это было очень кстати, потому что Аларик был не прочь перекусить и совершенно не знал, как вернуться в комнату, где провел ночь. Поэтому он послушно следовал за женщиной и тихо порадовался, когда увидел на застланной уже кровати поднос. Там была большая тарелка с нарезанным вареным мясом, кубиками желтого сыра, свежим хлебом. Помимо этого, там же стоял пузатый кувшин. Аларик сунул в него нос, сообразил, что это простокваша. Очень даже неплохо для борделя.

   - Сейчас, мне бы умыться, - пробормотал он, скрываясь в ванной.

   Годива посмотрела на него так, как мамаши смотрят на деток, и молча кивнула.

   Потом, когда Аларик привел себя в порядок и уселся завтракать, она вкрадчиво поинтересовалась, куда дальше двинется господин темный маг.

   Аларик не видел смысла скрывать. Господин темный маг должен навестить бургомистра, а уж там хотелось верить, что бургомистр выделит какое-нибудь жилье – на то время, пока он будет охранять славный город Шаташверин от вергов, настраивать защитные контуры и, может быть, даже вступит с вергами в схватку, если они посмеют вылезти где-нибудь внутри охранного периметра.

   - Если что, я могу стирать и убираться в доме, - многозначительно сказала Годива.

   - Этот дом сперва не мешало бы заполучить, - ответил Аларик, - а тебя хозяйка отпустит?

   - Раз в три дня я выходная, - деловым тоном сообщила Годива, - ну, если, конечно, ты не побрезгуешь. Спать ты со мной так и не стал. А я, в общем-то, еще ничего.

   Аларик пожал плечами и ничего не ответил. Потом подумал и все-таки сказал:

   - Если не будешь воровать, то наверняка мне пригодится горничная и прачка. Хотя иногда что-то может сделать и Енм, например, приносить дрова.

   - Енм… Это то самое, что развалилось у нас под окнами?

   - Это мой голем, - он покачал головой, - знаешь, очень удобно. Есть не просит. Форму принимает ту, которая мне удобна.

   - Знаешь, - в тон ему ответила Годива, - а ты ничего, хоть и темный маг. Рыжий темный маг, ну надо же.

   - Глава ковена Ворона вообще блондин, но раз в месяц красится в брюнета, - заметил Аларик, - надо соответствовать занимаемому положению.

   И они расстались практически друзьями. Годива серьезно пожала ему руку и расцвела, когда обнаружила в своей ладони серебряный пятак.

   - Куплю себе новые чулки, - сказала она и подмигнула, - а ты подумай… Ну, вдруг?

   Аларик обещал подумать. Потом он вышел из борделя и занялся формовкой голема – из кучи глины – в подобие лошади. Хорошо, что наставник наложил такие мощные контуры, что их всего-то нужно было подправить.

   …К бургомистру Аларик отправился уже верхом на Енме. На хвост глины не хватило – видать, унесли на одежде. Но даже то, что получилось, выглядело внушительно. По крайней мере, люди шарахались, едва завидя фигуру в черном плаще с капюшоном на спине глиняного чудовища.

   Днем ворота замка были открыты, и он въехал в них почти беспрепятственно: снова пришлось объяснять, кто он и что, показывать предписание и медальон. Потом ему приказали оставить голема во дворе, а самому, уже безоружному, подняться по во-он той лестнице и ждать.

   Аларик прождал два часа под закрытыми дверями и, наконец, был принят господином градоначальником Шаташверина.

   Лафрой, тучный, с лоснящимся круглощеким лицом, сидел за большим столом и изволил то ли завтракать, то ли уже обедать. Он прищурился на темного мага и многозначительно протянул «ага». Так же многозначительно умолк, откусывая от жареной куриной ноги. Аларик, не одобрявший такое отношение к собственной особе, но привыкший к оному, спокойно ждал, стоя.

   - Покажите-ка вашу печать, - наконец изволил сказать господин бургомистр.

   Аларик пожал плечами, подкатил рукав и, быстро преодолев разделявшее их расстояние, сунул предплечье в лицо Лафрою.

   - Фу, - сказал тот и передернулся, - мерзость-то какая. Это точно оно?

   - Точно, - Аларик провел подушечкой пальца по застарелому бугристому шраму от ожога, и по нему скользнули белые крошечные молнии.

   - Хорошо, - наконец смилостивился Лафрой.

   Он помолчал, выпил из высокого стакана морса, а потом заговорил.

   - Верги полезли к западу от Шаташверина. Прямо из-под земли лезли, хорошо, что в ту пору там неподалеку городской гарнизон учения проходил. Их, конечно, порубили в фарш, но не обошлось без потерь… А коль они однажды тут вылезли, я понял, что теперь надо их ждать частенько. И написал письмо Светлейшему, чтобы помог решить эту проблему. А Светлейший, наш Архимаг то есть, дал высочайшее разрешение обратиться к вашему ковену… Что там за ковен у вас? Запамятовал.

   - Ковен Ворона, - подсказал Аларик.

   - Ишь ты, как глазами сверкает, - пробормотал бургомистр, - ну, в общем, теперь вы поживете в Шаташверине, до тех пор, пока мы не убедимся, что опасность миновала.

   - И где я буду жить? В крепости? – поинтересовался Аларик.

   - Еще чего не хватало, - Лафрой смешно вытаращился, став чем-то похожим на вареного рака, такой же красный и глаза выпученные, - здесь я живу и моя семья. Еще не хватало нам тут темного мага каждый день видеть. Вас, кхе, мой слуга отведет… У нас тут есть дом у реки, на окраине, все, кто в нем жил, умерли от холеры, а наследников не осталось. Так что поживете там. Рядом роща и река, Свуфтица. Правда, после сильных дождей она разливается, и порой очень сильно, но дом был построен на сваях, добротный такой дом, и поэтому ему разливы реки не страшны.

   Аларик ничего не ответил, но подумал, что разливы реки страшны голему. И значило это, что Енма придется держать в доме, а это, в свою очередь, уже означало, что весь пол будет измазан глиной. Но – ничего не поделаешь. Глина на полу это ведь не самое страшное, что может приключиться.

   - Благодарю, - Аларик даже слегка поклонился, - когда я могу увидеть свое новое жилище?

   - Прямо сейчас, - с удовлетворением в голосе ответил Лафрой, - как выйдете отсюда, попросите, чтобы Шай вас провел. Тут недалеко, за час доберетесь.

   - Еще раз благодарю, - сказал Аларик.

   А сам, уже переступая порог комнаты, подумал о том, что зря бургомистр не захотел поселить темного мага рядом со своей семьей. Потому что верги – они ведь люди земли, и вылезти могут откуда угодно – в том числе, внутри крепостных стен.

   Он тут же одернул себя. Потянулся магическим восприятием к полу. Вздохнул. Конечно, какая-то защита была наложена, но она безнадежно устарела, и вообще непонятно, на чем держалось.

   Впрочем, то был выбор бургомистра, и Аларик вовсе не собирался его в чем-либо переубеждать.

***

На удивление, дом оказался неплохим. Да, он выглядел совершенно заброшенным, да, с балок свешивались седые лохмы паутины, но в целом это оказалось довольно крепкое деревянное строение о четырех комнатах, с пристройкой и даже мансардой, где уместилась одна маленькая комнатка.

   Мебель осталась от прежних хозяев – тех, что умерли от холеры. Аларик осмотрел тяжелые дубовые шкафы, кровати, столы и стулья, и с удовлетворением отметил, что все это вполне пригодно для жизни, особенно если вспомнить, что в его комнате в замке ковена обстановка была куда скромнее. Он заглянул в спальни, пустые кровати из потемневшего дерева стояли мрачными изваяниями, и решил, что не хочет спать там, где, возможно, кто-то умер. Не то, чтобы Аларик боялся смерти или мертвецов, но думать о том, что ты лежишь на перине, на которой до этого кто-то расстался с жизнью, было неприятно. И поэтому, когда, поднявшись в мансарду, он увидел что-то вроде кабинета с пухлым диваном, выбор был сделан. Этому поспособствовала еще и относительная чистота диванной обивки: похоже, диван был куплен незадолго до эпидемии и поставлен в хозяйский кабинет. Поразмыслив, Аларик решил, что купит пару комплектов постельного белья и подушку, и будет спать в кабинете. В конце концов, когда окно будет вымыто, из него откроется хороший вид на речку: в пасмурную погоду она будет темным зеркалом, а в ясную – нарядной синей лентой в обрамлении зеленой травы.

   Аларик с интересом осмотрел ящики стола, но ничего там не нашел, кроме отсыревшей бумаги и нескольких ржавых перьев. Но зато внизу, когда он вышел в пристройку, на кухню, его любопытство оказалось вознаграждено в полной мере: открыв старинный сервант, он обнаружил несколько больших банок с вареньем, закрытых бумажными листками. Перетянутая тесьмой, бумага топорщилась, как пачки балерин, провокационно обнажая янтарные дольки абрикос, и вишни в тягучем темном сиропе.

   Аларик подвинул себе стул и сел на него, опершись подбородком о руки. Взгляд скользил по холодной печи, по ряду начищенных сковородок, висящих на крючьях вдоль стены, по ряду кокетливых банок с вареньями. Веяло от всего этого домашним уютом, и Аларик с тоской подумал о том, что слишком мало этого тихого домашнего счастья ему выпало. Впрочем, теперь это не имело никакого значения: он был темным магом ковена Ворона, его магия была эффективна против вергов, и после каждого боя у него невыносимо и мучительно болела голова.

ГЛАВА 2. Бал в Эверморте

- Почему так получилось, что дядя богат, а мы – бедны?

   Она задала этот вопрос, крутясь перед зеркалом.

   Зеркало было большим, в полный рост, и заключенным в старинную бронзовую раму. Камилла отражалась в нем целиком – от кончиков серебристых парчовых туфелек до самой верхней жемчужинки диадемы. Серебро и жемчуг заманчиво блестели в волосах – слишком светлых, почти белых, отливающих слабым перламутровым сиянием.

   Платье тоже было хорошо. Даже страшно думать, сколько отец отдал за него: из атласа бледно-розового оттенка, с корсажем, украшенным мелкими жемчужинками. Подол был расшит шелковыми розами, и такие же розы шли по вырезу, формируя бретели.

   Восторг, вот что она испытывала. Это было ее первое платье и ее первый бал. Камилле исполнилось восемнадцать – тот возраст, когда, хочешь-не хочешь, но девушка из благородной семьи должна быть представлена высшему обществу. И вот, бал приближался, приближался… до тех пор, пока не настало это солнечное утро, и старая Ханна не принесла платье.

   Камилла все не могла на себя насмотреться. Это не платье – это настоящее чудо! До этого у нее были только серенькие, неприметные, в которых она сама себе казалась бледной молью. А в этом розовом великолепии, с жемчугом в волосах Камилла едва узнавала себя. Даже глаза, казалось, поменяли оттенок: были просто светло-серые – а стали волшебными алмазами, переливающимися, искрящимися, заключенными в темную оправу.

   - Так получилось, - вздохнула из-за спины матушка, - так устроен мир: твой дядя – старший брат в семье, а твой отец – младший. Старшим всегда достается больше, моя жемчужинка.

   И от ее голоса стало так горько, так совестно, что Камилла, развернувшись, бросилась матушке на шею, горячо шепча – прости, прости, я не хотела тебя обидеть.

   - Но, милая, ты меня вовсе не обидела, - теплые ладони матушки легли на щеки, - такова жизнь, и надо ее принять такой, какая она есть.

   Камилла отстранилась и посмотрела на матушку: они были очень похожи, именно от нее Камилла унаследовала и белые волосы, и очень светлые серые глаза, и точеную фигуру. А еще матушка была очень добра – и это тоже досталось Камилле. Ей порой было так жаль весь мир, что хотелось плакать.

   - Вот и выросла моя девочка, - со вздохом сказала матушка.

   Камилла вздохнула.

   Потом тряхнула головой и даже топнула ногой.

   - А я, пожалуй, знаю, как нам разбогатеть. В меня влюбится принц, и женится на мне!

   Матушка усмехнулась уголком рта – так, как это делала и сама Камилла.

   - Принцы не женятся по любви, дорогая.

   - А я сделаю так, что он на мне женится, - запальчиво возразила Камилла, - это платье – оно делает меня прекрасной, правда ведь? Разве хоть кто-нибудь устоит?

   Она удостоилась еще одной грустной усмешки. И вдруг подумала, что платье матушки куда как более бедное, чем ее: из темно-синего бархата, но почти без шитья. Очень скромное.

   «Принц на мне женится, и тогда я смогу купить матушке новое красивое платье. А папеньке – новые сапоги, которые не будут натирать ему ноги», - решила она про себя.

   - Я думаю, что, когда ты увидишь принца Эдвина и поговоришь с ним, ты сама передумаешь его очаровывать, - сказала матушка.

   - Он уродлив?

   - Он прекрасен, - возразила матушка, - но…

   - Ну, тогда не вижу препятствий, - весело сказала Камилла, - я ведь ничем не хуже других, правда ведь? И наша семья – она имеет древнюю историю…

   - Я полагаю, что в вопросах выбора объекта обожания тебе лучше слушаться папеньку, - кротко посоветовала матушка, - папеньке виднее.

   Но Камилла едва ли слышала это. Она снова покрутилась на одной ножке перед зеркалом, все еще не веря в то, что – вот она, такая воздушная и прекрасная. Она искренне верила в те мгновения в то, что весь мир у ног, и что первый же попавшийся принц влюбится в нее, едва завидев.

   Мир и вправду расстилался у ее ног, сверкал бриллиантовой пылью, и был настолько прекрасен, насколько вообще он может быть прекрасен для восемнадцатилетней девушки из древней, благородной, но очень бедной семьи.

   - Нам пора, - весело напомнила матушка, - карета ждет.

***

Карета была старой и походила на скорлупу сгнившего ореха, посаженную на непомерно скрипучие рессоры. Правда, Камилла этого не замечала: усевшись на потертый диван рядом с маменькой и напротив папеньки, она отодвинула в сторону плотную занавеску, пошитую из куска старого гобелена, и принялась с интересом смотреть в окно. В конце концов, они слишком редко выезжают за пределы имения, чтобы пренебрегать такой отличной возможностью посмотреть мир! Папенька лишь усмехнулся, покачал головой и ничего не сказал, но при этом Камилла точно знала, что он радуется сейчас – радуется вместе с ней, и когда она ловила его взгляд, то абсолютно точно видела, что в светлых глазах пожилого и больного папеньки живет любовь.

   Карета дернулась и покатила по дороге.

   Камилла видела, как они миновали покосившиеся и потому всегда открытые ворота старого замка, как, подпрыгивая на ухабах, миновали гранитную глыбу, которая лежит здесь, наверное, от самого Сотворения. Дальше последовали унылые поля с редкими кустиками, далеко за ними чернела зубчатая кромка ельника. Внизу, у корней, уже было белым-бело от тумана, и поля – только освободившиеся от снега – тонули в сизой мгле ранних сумерек.

   Камилла поежилась: в карете делалось зябко. И тут бы плотнее задернуть занавески, но уж очень хотелось смотреть на большой мир не из окошка собственной спальни. А как иначе, если до сей поры она дальше городской ярмарки не бывала? А здесь – несколько часов езды, в эвермортский замок. И Камилла плотнее запахнула на груди шаль из козьего пуха. Сейчас бы не помешала шубка. Или манто. Но ни первого, ни второго у нее не было – было лишь платье, пошитое специально для этого бала, и которое наверняка стоило целое состояние.

   - Беспокойно мне что-то, - пробормотала маменька, - как бы верги не встретились.

   - Ну что ты, дорогая, даже не думай об этом. Их давно не было в этих краях. Да и что им здесь делать? Даже не пограбишь, - сдержанно ответил барон Велье.

   - Ты ведь знаешь, дорогой, что они приходят не грабить, а убивать, - возразила баронесса Велье, - да и… сама не знаю. Беспокойно без причины.

   - А ты не думай, - посоветовал папенька, - вон, смотри лучше на нашу курочку. Первый бал, первый выход в свет. Честно говоря, не думал, что братец вспомнит о нас. А он вспомнил. И пригласил, зная, что будет младший Лоджерин.

   - Невелика жертва с его стороны, - фыркнула матушка, - он уж который год обещает тебе вернуть те спорные угодья, да все никак. А мог бы… Знаешь, я порой не понимаю, зачем ему еще и эти жалкие крохи? Он не обеднеет, если их лишится.

   Папенька умолк и начал дергать седую прядь у виска. Камилла знала, что он всегда так делает, когда особенно переживает и когда не знает, что ответить. Ей стало жаль отца, и она даже немного разозлилась на матушку: зачем напоминать человеку о том, что ему неприятно? Но барон решил сменить тему разговора. Он посмотрел на Камиллу, улыбнулся, и спросил:

   - Ну что, курочка моя, ты уже решила, сколько танцев будешь танцевать? Я уверен, сегодня ты затмишь собой всех.

   Камилла пожала плечами. На самом деле у нее уже собралось столько впечатлений, что она даже не думала, а что будет ТАМ, в сияющих залах герцогского замка.

   - Наша дочь собирается обаять принца, - сухо заметила матушка.

   - Ну, а что? – барон усмехнулся, - было бы недурственно… наверное, недурственно.

   - Ты же знаешь, что о нем говорят, - теперь уже матушка принялась теребить шелковый платочек, что намекало на волнение.

   - Да мало ли что говорят? Завистники говорят. Эдвин Лоджерин невероятно хорош собой и так же сказочно богат. Рядом с ним любой почувствует себя обиженным и обделенным. Ну, а мы на него посмотрим сегодня. И, наконец, чем не пара для нашей жемчужинки?

   Матушка нахмурилась и помолчала, затем довольно сухо ответила:

   - Мне все равно не слишком нравится эта идея. Вон, и Камилла уже объявила, что на ней женится принц. А по мне, это глупо – заявлять подобное о человеке, которого ни разу не видела и с которым никогда не говорила.

   Камилла вздохнула и поежилась под пуховой шалью. Разговор сворачивал совсем не туда, ее радужное настроение само собой начало гаснуть. Она посмотрела в окно: сумерки постепенно сгущались, карета, скрипя и как будто вздыхая на колдобинах, катилась все дальше – и все ближе к лесу. Пахло сырой землей, какой-то особенной свежестью, какая бывает только в марте, когда на дорогах грязь по колено, травинки только-только пробиваются сквозь чернозем, но ветер уже несет сладость настоящей, цветущей весны.

   И, повинуясь веянию этой сладости, и свежести, Камилла позволила себе немного помечтать о том, как ее представят принцу Лоджерину, и как он пригласит ее на танец, и как они будут кружиться по залу, а потом он отведет ее на кушетку в углу зала, подаст бокал… И, конечно же, остаток вечера они будут мило беседовать, постепенно узнавая друг друга и влюбляясь. И когда Камилла будет садиться в карету, чтобы ехать домой, принц Эдвин обязательно подаст ей руку, и у него будут длинные ухоженные пальцы с чистыми ногтями, а сам он… Тут Камилла подумала, что понятия не имеет, как выглядит принц Эдвин. Она хотела спросить у матушки или у папеньки, но глянула на них, задремывающих, и передумала. Позволила своему воображению нарисовать облик принца: он обязательно будет шикарным брюнетом с длинными волосами, и у него будут колдовские зеленые глаза. Ну и, конечно же, широкие мускулистые плечи, сильные руки и подтянутые бедра. А как иначе?

   …Карета въехала в лес, и сразу потемнело. Теперь мимо окна мелькали черные стволы и темные еловые лапы, а у самой земли стелился туман. Лошади – единственная пара барона – рысили бодро, глухой стук копыт, скрип рессор то и дело прерывался окриками кучера.

   «Скорее бы уже приехать», - подумала Камилла.

   Тревога матушки передалась и ей, и отчего-то начало казаться, что сейчас за каждым стволом притаился верг в черных доспехах, или вот-вот вспучится земля под копытами лошадей, карета завалится набок, и ее изрубят в щепки – вместе с пассажирами.

   «Верги, - вертелось в голове, - верги… Из-верги. Когда они уйдут?»

   И сама же себе отвечала – никогда. Мертвая королева не восстанет из могилы, и безумная жажда крови никогда не оставит ее народ.

   Она видела однажды мертвого верга. Это случилось пару лет назад, когда мимо их поместья ехал небольшой отряд, и на телеге они везли тех самых вергов. Убитых. Патрульные потребовали у папеньки предоставить им ночлег, и барон не мог отказать. Телегу оставили во дворе, она была накрыта рогожей, но из окна Камилла все же увидела, как наружу торчит замершая рука в черных блестящих латах. Удивительно, но ладонь и пальцы у этой руки казались вполне человеческими, и именно это напугало более всего, потому что – как отличить врага от человека? А что, если они начнут проникать в города под видом обычных людей? Что тогда?

   Но они не начинали. Говорят, безумие, порожденное проклятьем, пожрало их разум. Они не считали нужным думать – а только нападали, нападали… Внезапно, выбираясь из-под земли в разных местах, и уничтожая все, что только заставали рядом.

   «Именно для этого нам и нужны темные маги».

   Те самые, которые и сами-то от вергов недалеко ушли, и их ритуалы ужасны, но, но… Светлейший и позволяет им жить только потому, что верги не сопротивляются темной магии. А вот светлой – очень даже успешно.

   И в какой-то миг Камилла сама не заметила, как провалилась в сон.

   На нее обрушилась цветная карусель легких, мимолетных образов, странных и удивительных. О подобном она и помыслить не могла: перед ней на коленях стоял молодой мужчина, невероятной красоты. У него были темные прямые волосы, стелящиеся по плечам и по спине, невероятно бледное лицо, и большие темные глаза в пушистых ресницах. Он стоял перед ней на одном колене, протягивая кольцо из белого золота с большим бриллиантом, в котором роились тысячи крошечных звезд. И самое главное – чело юноши венчала корона из белого золота. Странной формы, вся как будто сплетенная из тонких ивовых прутиков, усыпанная бриллиантами. Камилла молча смотрела на мужчину, чувствуя замешательство. Она точно знала, что он предлагает ей руку и сердце, но почему-то не решалась, что-то очень сильное и неумолимое тянуло ее обратно… Куда это – обратно? А таинственный красавец смотрел так пронзительно и печально, что у нее сердце разрывалось на части. И в то же время глубоко внутри стремительно зрело чувство, что все происходящее – морок, и что есть нечто более важное, принадлежащее именно ей…

   - Приехали, курочка моя, - раздался откуда-то голос папеньки.

   И, находясь в полудреме, Камилла через силу открыла глаза и уставилась на него. Внутри, под ребрами, все моментально взялось хрусткой и колючей ледяной коркой: ей вдруг показалось, что ее милый папа выглядит совсем не так, как должен. Слишком бледный, и тусклый, погасший взгляд… Она торопливо заморгала, и морок схлынул: на самом деле барон был весел, насмешлив и отпускал шуточки.

   - Ох, как спина затекла, - пожаловалась матушка.

   Но Камилла ее уже не слышала: затаив дыхание, она уставилась в окно. Взгляд упирался в белую штукатуренную стену – действительно белую, ни пятнышка грязи! И вокруг было довольно светло, невзирая на то, что уже вечер. А потом карета дернулась, подвинулась немного вперед, и в поле зрения Камиллы появились двустворчатые витражные двери, по обе стороны от которых навытяжку стояли лакеи в ливреях винного цвета. Дыхание окончательно сбилось, и она едва понимала, как выбралась наружу, опираясь на мозолистую руку барона, и как лакеи с презрительной гримасой отворили перед ними эти прекрасные двери. Со всех сторон на нее обрушился яркий свет от тысяч кристаллов – Боооже, как это дорого! И шум, гомон, топот сотен ног. Пестрое людское море подхватило ее волной и обязательно бы унесло, но матушка вцепилась в локоть, не давая отойти ни на шаг.

   - Дорогая, на тебя смотрят, - шепнула она на ухо, - а ты едва не забыла шаль снять.

   И правда. Камилла ловила на себе взгляды: удивленные, восхищенные, любопытные, не всегда добрые. Она наконец выдохнула, остановилась и осмотрелась: они стояли посреди большого холла, под потолком висела воистину гигантская люстра, собранная из сотен светящихся кристаллов. В холле толпились прекрасно одетые дамы и кавалеры, они собирались в группки, словно косяки ярких рыбешек, смеялись, разговаривали… И внезапно Камилла поняла две вещи. Первой было то, что их семья – чужая на этом празднике жизни. Никто не подошел к ним, никто не заговорил. На них вообще не обратили внимания. Второй же – и весьма печальной – была мысль о том, что даже ее прекрасное платье с розами кажется очень скромным на фоне туалетов присутствующих дам, а синее платье ее матушки так и вообще сойдет за домашнее.

   Осознание это оказалось болезненным. Еще несколько часов назад мир ложился к ее ногам бриллиантовой пылью, а теперь оказалось, что сама она практически пыль под ногами других.

   «Зачем мы приехали?» - задалась она вопросом.

   Неужели в самом деле, чтобы показать ее принцу и попытаться завладеть его вниманием?

   Но ведь… Он может и не глянуть на бедную родственницу…

   - Где мой брат? – расслышала она гневный голос папеньки.

   Оказалось, барон что-то выяснял у лакея, все громче и громче, и вот, перешел на крик. Кровь прилила к щекам: ну вот, теперь все на них смотрят… Камилла молча наблюдала, как папенька гневно жестикулирует, и как лакей, кривясь, наконец указал на вход в следующий зал.

   - Идем, - скомандовал барон своему семейству.

   Матушка подхватила Камиллу под локоть, и они двинулись дальше – в еще более просторный и светлый зал, по стенам украшенный винно-красными бархатными драпировками, меж которых блестели золоченые колонны. Камилла подняла глаза: своды потолка были украшены яркой мозаикой. И с тоской подумала, что потолок в их особняке кое-где даже осыпался серыми хлопьями штукатурки.

   Тем временем от группы мужчин и женщин, разряженных в пух и прах, отделился высокий мужчина и стремительно пошел им навстречу. У него были совершенно седые, зачесанные назад, длинные волосы, камзол из золотой парчи и медальон на толстой цепи, украшенный разноцветными камнями.

   «Дядя Кервинд», - вспомнила Камилла и учтиво поклонилась, как учила ее матушка.

   - Ба, а вот и мой брат! – герцог заключил барона в медвежьи объятия, - рад, очень рад тебя видеть. Уж думал не приедешь! А вот и госпожа баронесса, - он отвесил шутливый поклон матушке, и затем его взгляд прилип к Камилле, - неужели это наш нежный цветочек, который так незаметно и тихо расцвел?

   - Да, это Камилла, - с достоинством ответила матушка, и было видно, что ей приятна похвала родственника, - ей исполнилось восемнадцать, и это значит, что ей пора быть представленной…

   - Безусловно! – воскликнул дядя, но Камилле почему-то померещилась в его радости легкая фальшь, - ну-ка, моя милая, дай-ка я на тебя посмотрю!

   - А где твой сын? – спросил папенька.

   Кажется, вопрос смутил Кервинда Велье.

   - Ему нездоровится.

   И Камилла не успела и слова сказать, как он ее схватил за локти и принялся вертеть из стороны в сторону, разглядывая, словно она была куклой.

   - Боже, - пробормотал герцог, - что за глаза, что за волосы! Это от вас, госпожа баронесса? Несомненно, от вас! Что это прекрасное создание могло унаследовать от моего брата? Да ничего! Ну что ж, милая, идемте, я представлю вас молодежи, а мы с моим братом должны потолковать по-родственному.

   Камилла обернулась на матушку, но та только кивнула со слабой улыбкой – мол, иди.

   Оставалось подчиниться, хотя ей не очень-то нравилась идея, что дядюшка ее куда-то тащит и собирается «представить молодежи». А он, размашисто шагая, все хмыкал и повторял:

   - Ну, а что… ваше дело – молодое. Восемнадцать лет – лучший возраст для замужества, моя дорогая. Тем более, что, думаю, здесь есть кое-кто, в чьей благосклонности вы будете весьма и весьма заинтересованы!

   «Это кто же?» - растерялась Камилла.

   А потом вспомнила: здесь принц, и дядя, конечно же, говорит о принце Эдвине Лоджерине. Выходит, все складывалось, как ей хотелось? Или уже ничего не хотелось?

   Тем временем дядя Кервинд остановился перед группой довольно молодых и совершенно незнакомых людей – впрочем, кого она могла знать, сидя в уединенном поместье?- и весело произнес:

   - Господа, дамы… Хочу представить вам это дивное дитя, мою племянницу. Камилла Велье. Прошу, как говорится, любить и жаловать.

   Камилла снова ощутила, как к обнаженной коже липнут чужие недобрые взгляды. Она заставила себя поднять повыше голову и принялась в ответ рассматривать компанию – а она оказалась невелика, четверо мужчин, три девушки.

   «Кому-то не хватает пары», - мелькнула золотой рыбкой мысль.

   - Оставляю ее вам, мои дорогие, - доносился дядин голос. Кажется, он говорил еще что-то, но Камилла уже и не слушала, растянув губы в искусственной улыбке, смотрела на новых знакомых.

   Мужчины были молоды и хороши собой. Девушки – прекрасны в светлых, воздушных платьях и с искусными прическами. Впрочем, ни у одной из них не было столь светлых волос, как у Камиллы. Среди мужчин выделялся один: высокий брюнет с темно-карими, почти черными глазами. Волосы у него слегка вились и вольготно лежали вокруг воротника темно-синего камзола. И, как показалось Камилле, он тоже с интересом ее рассматривал – с холодным таким интересом, как будто она – забавная зверушка, которая внезапно выскочила из травы и прыгнула прямо на ладонь.

   - Приятно познакомиться, - обратилась к ней девушка с русыми волосами, завитыми мелкими кудряшками и уложенными вокруг головы как снопы соломы.

   У девушки были яркие голубые глаза и веснушки, которые проглядывали сквозь слой пудры.

   - Я – Мьерра, - представилась она, - графиня Льесская.

   Камилла учтиво поклонилась – не слишком низко, так, совсем немного, чтобы продемонстрировать воспитание.

   - Камилла – звучит, как леденец, - внезапно сказал темноглазый брюнет, - меня зовут Эдвин.

   И не добавил ни титула, ни фамилии, как будто каждый должен был знать их.

   И тут Камиллу словно молнией прошибло, и она почувствовала, как начинает краснеть. Эдвин! Эдвин Лоджерин, принц!

   Время как будто остановилось: мысли понеслись вскачь, и она, замерев, ничего не могла с этим поделать.

   Она ведь… собиралась покорить принца?

   Ну так вот он, напротив. Стоит и смотрит. А она… тоже стоит, и не может и слова сказать, потому что совершенно не знает, что и как говорить, чтобы заинтересовать такую особу. Да и вообще, похоже, идея с принцем полностью провальная, потому что неясно, что такого нужно сделать, чтобы его покорить? И чтобы он, как в недавних мечтах, провожал до кареты и подавал руку?

   Вон он, какой. В самом деле, красив – этакой броской, яркой мужской красотой. Высок. Статен. Яркий, как росчерк пламени во тьме. И наверняка образован, очень образован, так что ничем она его не удивит.

   Однако, Камилла кое-как взяла себя в руки и присела в элегантном реверансе.

   - Очень приятно, ваше высочество. Я рада…

   - Видеть меня здесь? – фыркнул он, - да уж, я здесь редкая птица, в такой-то деревне. Но отец просил передать кое-какие важные бумаги вашему дяде, и я не стал отказывать. В конце концов, бал – это всегда весело. По крайней мере, так говорят.

   - Я – Милла, - представилась еще одна девушка, темноволосая и темноглазая, - надеюсь, тебе не будет здесь скучно…

   - Разве может быть здесь скучно? – удивилась Камилла.

   - Это наверняка потому, что вы никуда не выезжали, - осторожно сказал белобрысый парень, что стоял сбоку от принца, - на самом деле здесь скука смертная. Ешь да танцуй, ну что может быть ужаснее?

   - То, что ты знатный книжный червь, это всем известно, - сказал принц, - но здесь я не могу не согласиться. Балы – это развлечение для женщин.

   - Однако, как могут развлекаться женщины, если рядом не будет мужчин? – сладко и как-то призывно мурлыкнула Мьерра.

   - И в самом деле, - сказал Эдвин и пристально посмотрел на Камиллу. Так, что она снова начала краснеть.

   - Потанцуешь со мной, цветочек? – с усмешкой поинтересовался Эдвин, указывая глазами на розы, которыми были украшены бретели ее платья.

   Камилла смутилась окончательно.

   Она как-то по-иному себе все это представляла.

   Ей казалось, что принц подойдет и пригласит ее с поклоном… а не вот так, буднично, фамильярно.

   И, наверное, ей надо было величественно ответить что-то вроде «разумеется, ваше высочество», но вместо этого Камилла неловко кивнула.

   Вот вам и все.

   - Новичкам везет, - хихикнул тот парень, которого обозвали «книжным червем», - что ж, пойду, поищу себе такой же бутончик, который в моих руках раскроется прекрасной розой.

   Потом они еще немного поболтали о каких-то совершенно незначимых пустяках. Камиллу с интересом расспрашивали о том, как ей жилось в «такой глуши». Эдвин молчал и задумчиво смотрел на Камиллу, а ее бросало в дрожь от его взгляда – как будто жадного и голодного. Она не понимала, почему он смотрит на нее так, и оттого чувствовала себя неловко. Иногда Камилла ловила себя на том, что отвечает невпопад, и видела, что других это забавляет. Так что к тому моменту, как заиграла музыка, она почувствовала себя совершенно уставшей. Но – нужно было идти танцевать. С принцем, как она и мечтала…

***

Ладонь Эдвина оказалась теплой и жесткой, вероятно, из-за постоянной практики с оружием. Эдвин осторожно сжал ее пальцы и повел вперед, в большой зал – и все смотрели на них, Камилла, пунцовая от смущения, глядя в пол, кожей чувствовала тяжелые, недобрые, завистливые взгляды. Ловила краем уха шепоток – «кто это? откуда? А-а, родственница, ну понятное дело». Она невольно вспомнила свой мимолетный сон в карете, где юноша прекрасной внешности протягивал ей перстень. Сон в руку? Из-под ресниц глянула на Эдвина: хорош, просто недосягаемо хорош, но… не похож на того юношу ни капли. Тот… в нем чувствовалась душа, хоть и сон. Какая-то глубина... Почти родство. Эдвин Лоджерин был одет в сверкающие доспехи самодовольства, и совершенно было не понять, что же там внутри.

   Камилла, ступая в круг танцующих, вспомнила еще и матушкины слова, что ей не захочется замуж за принца, когда его увидит и поговорит. Что ж… Матушка оказалась права.

   Нет, принц был прекрасным.

   Но почему-то… Камилла толком не могла объяснить. Почему-то продолжать знакомство не хотелось.

   Как будто под сияющей броней затаилась ядовитая сколопендра.

   И она, хоть и старалась, не могла отделаться от этого странного чувства.

   Но заиграл оркестр, что разместился на балконе, пары дрогнули и неспешно двинулись по кругу, но все быстрее и быстрее, вместе с ускоряющейся музыкой. Танец назывался «сатарье», здесь рука мужчины лежала на талии партнерши, и так они должны были пройти несколько кругов, глядя перед собой, перед тем как в заключение повернуться друг к другу.

   - Неплохо танцуешь, - обронил Эдвин Лоджерин, - это правильно, когда даже в самом захудалом поместье девицу учат танцам.

   Камилла не нашлась, что ответить – лишь кивнула. С одной стороны, похоже на похвалу, на комплимент – а с другой – словно ядовитый укус. Не забыл ткнуть носом в скромный доход папеньки.

   Камилла бросила взгляд в сторону тех, кто стоял у стены, поймала взгляд матушки. Интересно, а где папенька? Покрутила головой – его нигде не было, равно как и его брата. Похоже, удалились поговорить? Все-таки родня…

   - Как тебе герцогский замок? – поинтересовался Эдвин, - нравится?

   - Как может не нравиться, ваше высочество…

   - Это потому, что твой дядя загребает себе все, что его и не его, - высокомерно пояснил Эдвин, - все жду, когда ж он нажрется… Или подавится. Но нет. Все никак.

   - Я не разбираюсь в этом, ваше высочество.

   - Естественно. Чему там тебя учили? Вышивать? Читать-то умеешь?

   - Конечно, умею, - Камилла решила держаться до конца, - почему вы решили, что не умею?

   - А зачем тебе? Выйдешь замуж за какого-нибудь разжиревшего соседа, нарожаешь ему кучу детей. Зачем тебе что-то уметь?

   Она промолчала, не зная, что и ответить. Похоже, у Эдвина был особенный талант – говорить людям гадости. Пожалуй, она слишком преждевременно загадывала – выйти замуж за принца. За такого? Чтобы всю жизнь выслушивать нечто подобное?

   Камилла вздохнула с некоторым облегчением, когда поняла, что танец близится к завершению. Еще два круга – и все. И, пожалуй, она просто постоит у стены – все же лучше, чем слушать его высочество…

   - Посмотри вокруг, - вдруг разоткровенничался Эдвин, - все эти люди – весьма богаты. Я изрядно удивлен, что вас сюда пригласили, потому что всем известно, и даже мне, что барон Велье беден, как крыса. Он даже моему отцу умудрился надоесть со своими вечными жалобами на своего же брата. Но ты мне нравишься, цветочек.

   «С чего бы?» - мелькнула осторожная мысль, и Камилла внутренне напряглась, как натянутая струна.

   - А хочешь, чтобы жалобы твоего отца были удовлетворены? – весело спросил принц.

   - Наверное, ваше высочество, - шепнула Камилла, и ее голос утонул в звуках скрипок.

   Но Лоджерин расслышал.

   - Я могу поспособствовать, да, - сказал он, - но, цветочек, за все надо платить. Ничего не бывает просто так… и даже для меня.

   - Что вы хотите? – спросила она недоуменно.

   В самом деле, что она, наследница очень древней, но очень бедной семьи может предложить такому, как Эдвин Лоджерин?

   Танец закончился. Теперь нужно было развернуться лицом друг к другу и…

   - Пойдем, ноги раздвинешь, и все тебе будет, - внезапно сказал его высочество, - да брось, что ты так на меня уставилась? Вы все бедные, такие. Строите из себя невинность, а потом задницу готовы лизать, лишь бы вам золота отсыпали…

   То, что произошло дальше, Камилла не могла ни понять, ни объяснить – как вообще такое оказалось возможным. Просто… Ее рука взлетела, как будто сама собой, и ладонь обожгло едкой болью, когда она с размаху опустилась на холеную щеку его высочества.

   И в зале воцарилась тишина.

   Такая, что Камилле стало слышно ее собственное дыхание.

   Она встретилась взглядом с принцем. Увидела в его карих глазах… холод. И собственную смерть. И это при том, что Эдвин улыбался – да, он улыбался, но взгляд его убивал.

   - Вот как, - выдохнул он хрипло и потер щеку, - такого у меня… еще не было.

   Все смотрели на них.

   Но он – только на Камиллу, и ни на кого больше.

   - Гордая, значит? – жутковатый оскал вместо усмешки.

   И Камилла не выдержала. Струсила – до дрожи во всем теле, до ватных ног с противно подгибающимися коленками. Ей вдруг показалось, что Эдвин набросится на нее прямо посреди зала и задушит – именно так он и смотрел.

   Всхлипнув, Камилла развернулась и, пошатываясь, пошла прочь. Все быстрее и быстрее, потом сорвалась на бег. Прочь отсюда! Быстрее, быстрее…

   За спиной снова заиграла музыка.

   Эдвин не пытался ее догнать.

   Стража не пыталась ее схватить и бросить в темницу.

   И только сейчас пришло осознание, что она только что натворила: посмела ударить особу монаршей крови. За это наверняка казнят? Вешают? Четвертуют?

   Задыхаясь, она вылетела в коридор, и тут ее кто-то схватил за локоть. Она взвизгнула, обернулась – оказалось, что матушка. Бледная, но глаза горят.

   - Детка, что ты натворила? – шикнула она, - идем. Идем отсюда. Может, еще с рук сойдет… Тут плохо не то, что ты дала принцу пощечину, а то, что ты сделала это прилюдно. Что такого он тебе сказал?

   Камилла лишь замотала головой и промолчала.

   - Так, - с ужасающим спокойствием сказала матушка, - бал окончен. Пойдем, подождешь в тихом уголке, а я разыщу отца. Поедем домой. Потом, конечно, придется принеси извинения – слышишь? Тебе надо будет извиниться, Камилла, но не прямо сейчас… думаю, чуть позже… А теперь – домой, домой!

   И она действительно отправилась на поиски отца, оставив Камиллу в каком-то темному углу в совершенном одиночестве. Теперь Камилла слышала звуки музыки, это было удивительно – неужели они продолжают танцевать, после такого-то? Сама она не могла справиться с противной мелкой дрожью, забилась в угол, словно крольчонок, и, стискивая пальцы, все думала, думала… Как она могла? Почему так получилось? За всю свою жизнь не подняла руку на бестолковую служанку, зато дала по морде принцу… Ох, как все ужасно… И что же теперь будет? Она готова извиниться, лишь бы только никто не трогал папеньку и маменьку…

   Камилла варилась в котле из собственных страхов и раскаяния. Не надо было… Да уж теперь не исправишь… И потому с рыданиями бросилась на шею отцу, а он погладил ее по спине.

   - Ну, полно, полно, курочка. Может, все обойдется. Младший Лоджерин, говорят, вспыльчив – но отходчив. Да и… что, думаешь, никто ему по морде не давал?

   - Н-не знаю, - промычала Камилла в отцов воротник.

   Папа был стареньким, но все равно, в его объятиях было не так страшно.

   - Однако, лучше нам податься домой, - добавил папенька, все еще гладя Камиллу по спине, - что скажешь, госпожа баронесса?

   - Да, уж недурственно было бы отсюда убраться, - услышала Камилла.

   - Курочка моя, - сказал барон, - не надо плакать. Слезами делу не поможешь… Идемте, разыщем карету.

   Удивительно, но из замка они выбрались без единого препятствия. Камилла, шмыгая носом, даже заметила, что на них никто особо и не смотрел – как будто все разом забыли, что принц получил пощечину. Потом, уже в карете, матушка укутала ее шалью и обняла за плечи. Папенька громко вздыхал в потемках, а когда карета покатилась прочь от герцогского замка, все же спросил:

   - Что он тебе такого сказал, м-м?

   Камилла судорожно выдохнула и покачала головой.

   Она не могла повторить этого. Просто – не могла.

   Лучше бы отцу не слышать, что Эдвин сказал про таких, как они.

   - Ну, ладно, - барон снова вздохнул, - будем надеяться, что брат загладит это… недоразумение.

   Камилла тоже вздохнула. Ее все еще потряхивало, никак не получалось успокоиться.

   - Наверное, балы – это не для меня, - пробормотала она.

   - Не говори чепухи – сварливо заметила матушка, - но, детка, ты должна понимать, что всем дуракам ты по щекам не нахлещешь. Надо держать себя в руках…

   В карете воцарилось молчание.

   Они ехали, все дальше от замка, и Камилла наконец смогла унять противную дрожь. А мысли все крутились и крутились, словно колеса, возвращаясь к одному и тому же вопросу: как такой красивый мужчина, как Эдвин Лоджерин, мог оказаться такой свиньей и мерзавцем? Как такое возможно? Всегда ведь говорят, что внешность отражает характер. А оказывается – далеко не всегда.

   Она-то, дурочка, думала, что выйдет замуж за принца, и все будет хорошо.

   А получилось… Некрасиво и нехорошо.

   Камилла бросила взгляд в окно кареты: постепенно они приближались к лесу. Высоко в небе сияла чистая монетка луны, и оттого ельник казался облитым серебром. Но к луне подкрадывалась большая темная туча, намекая на скорый дождь. Или даже грозу. Камилла нашла на небе созвездие Хранителя и мысленно попросила его, чтобы все было хорошо, и чтобы все забыли сегодняшнее происшествие. Но что-то подсказывало, что Эдвин Лоджерин такое не забудет. Вряд ли ему давали пощечины в присутствии такого количества знати.

   Потом дорога влилась в самую гущу леса, и неба не стало видно. Все укрыла тьма, но не уютная и бархатная, а холодная, перемешанная с клочьями тумана, беспокойная.

   - Как бы чего не случилось, - сонно пробормотала маменька.

   «Как бы чего не случилось», - повторила мысленно Камилла, невольно вспоминая, какой горячей и жесткой была ладонь принца. Огненный росчерк в ночи, стремительный, не ведающий пощады… Она вытерла пальцы о подол платья, пытаясь стереть саму память о прикосновениях этого человека. Отвратительно… Все просто отвратительно.

   И время как будто замедлило ход. Сколько еще ехать сквозь лес?

   …Она почему-то не удивилась, когда услышала конское ржание и топот копыт.

   - Что это? – встрепенувшись, Камилла затрясла матушку за руку, - вы слышите? Папа?

   - Слышу, - недовольно пророкотал барон, - не могу сказать, что мне это нравится. Но… будем молиться, чтобы обошло стороной.

   - Но ведь… это могут быть верги? – спросила матушка.

   - Зачем им лошади, дорогая? Они выскакивают из-под земли, словно грибы по осени.

   Отец закряхтел, завозился на своем сиденье, и Камилла с ужасом увидела, как в потемках блеснула сталь.

   - Папа…

   - Помолчи, - строго сказал он, - и если что… выскакивай по другую сторону кареты. И беги. Прямо в лес. Господь милостив, ничего с тобой не случится. Нет, постой. Мать, помоги ей избавиться от юбки.

   - Что? – пискнула Камилла.

   - Быстрее, быстрее, - матушка уже ловко развязывала пояс, - вот так…

   Шелк прохладной волной сполз на сиденье, а Камилле вмиг сделалось так холодно, что зубы застучали.

   - Успокойся, - сказала матушка, - иногда нужно оставаться очень спокойной, только тогда ты сможешь что-то сделать.

   И зачем-то быстро поцеловала в лоб.

   Лошадиное ржание внезапно раздалось совсем близко. Какие-то окрики, приказ остановиться…

   - Это не верги, - как-то устало сказал отец, - не верги.

   Карета дернулась и стала. А потом раздался крик, стремительно перешедший в булькающий хрип. И тяжелый звук падения.

   Барон дождался, когда снаружи резко открыли дверцу кареты, ткнул наугад кинжалом, но, видать не попал, потому что невидимая сила тут же выволокла его, и последнее, что Камилла услышала, было:

   - Беги!

   - Беги, - повторила матушка, ее светлые глаза вдруг показались двумя провалами в вечную ночь.

   И не успела Камилла опомниться, как матушка, такая нежная и хрупкая, резко толкнула противоположную дверцу, буквально вышвыривая Камиллу куда-то в ночь и колючки.

   - Мама! – Камилле казалось, что она кричит, но на самом деле из горла ползло сипение.

   «Беги», - снова прозвучал в голове такой родной голос.

   И Камилла бросилась в лес, наобум. В карете кто-то громко вскрикнул и умолк.

   «Мамочка. Папочка…»

   - Держи ее! Держи девку! – услышала она сквозь хруст ломаемых веток.

   - Не дайте ей уйти!

   Лишившись длинной юбки, оставшись в чулках и панталонах, Камилла легко скользила среди деревьев, царапаясь, обдирая руки. Ее спасло отсутствие юбки, потому что иначе она бы уже за что-то зацепилась, и ее бы сразу схватили и убили, так же, как ее папеньку и маменьку.

   И она бежала, задыхаясь, на подгибающихся ногах – но все же бежала. Скатилась в овражек, снова поднялась… Откуда только силы взялись?

   В голове набатом бухала одна-единственная мысль: она должна уцелеть. Должна, потому что иначе все будет зря.

   Что-то громыхнуло над головой, и в считанные мгновения как будто небеса разверзлись. Полило так, что мгновенно намокли остатки одежды, под ногами захлюпала размокшая земля.

   - Держи ее! – слишком близко…

   Неужели догнали?

   Близость гибели придала сил, и теперь Камилла упорно взбиралась по склону, цепляясь за корни, за низкие ветки. Она оглянулась всего лишь раз – сквозь стену дождя стал видны светящиеся кристаллы. Значит, у них есть свет – и они ее видят, и рано или поздно найдут…

   - Нет! – выдохнула она.

   И удвоила усилия, взбираясь все выше и выше, а потом вдруг оказалась на открытой площадке. Внизу шумела река. Порывы холодного ветра вперемешку с ледяным дождем хлестали по лицу, по плечам. Камилла невольно попятилась, когда следом за ней выскочил рослый воин в черных доспехах. Ей показалось, что это верг – ведь именно верги носят что-то такое… Но когда мужчина дернул из ножен меч, вспомнились слова папеньки.

   «Не верги».

   Но тогда… Люди? Люди принца?

   - Иди сюда, - тяжело дыша, сказал он, - хорош бегать… набегалась уже.

   - Не подходи, - прохрипела Камилла, выставив вперед руки.

   Все еще не верилось… Он хочет ее убить? Вот она, цена пощечины принцу?

   Мужчина решительно шагнул вперед, сокращая расстояние.

   Камилла быстро попятилась. Хлещущие струи дождя слепили, и все, что она видела – темный силуэт с зажатым в одной руке светящимся кристаллом и мечом в другой.

   - Нет! – жалко пискнула она, трясущейся рукой как будто отгоняя близкую смерть.

   Отшатнулась назад и… Вдруг поняла, что падает.

   Как-то долго падает, спиной назад. А над головой – дождливая муть, не видно ни луны, ни звезд. И ледяные капли на щеках, как будто замерзающие слезы. Но ведь она не плачет, нет?

   От удара о воду почти дух вышибло, и потом ее закрутило, завертело в ледяном потоке, куда-то понесло… Камилла хватанула воды, умудрилась оттолкнуться ногами от чего-то твердого, всплыла… но ее снова и снова швыряло, било о камни – и в какой-то миг она просто провалилась в темноту. Не тревожную. Пустую.

ГЛАВА 3. То, что приносит река

Аларик любил использовать магию. Правда, то сравнение, что приходило ему на ум, не было ни возвышенным, ни поэтичным – зато очень верным. Маг – это все равно, что не доеная корова. Если долгое время не пользуешься собственной магией, она начинает давить изнутри, словно пузырь, наполненный ледяной водой. Не больно, но постоянно о себе напоминает эта свернувшаяся в комок Тьма. И лучший способ избавиться от этого постоянного ощущения холода в груди – сплести из темных нитей заклинание, разбросать его по земле, выплеснуть в плетение накопленную силу. К несчастью, ковен подобное запрещал. Нельзя просто так разбрасываться собственным резервом. Ведь в любой момент любому из братьев может понадобиться помощь, когда собственного резерва мало. И тогда в игру вступит великая мощь всего ковена, где каждый его член связан со всеми, и может черпать ту силу, которая совокупно принадлежит всем… А черпать силу из Тьмы было слишком опасно. Все помнили о том, что Тьма – сущность в какой-то степени разумная, и плата за помощь может оказаться непомерной.

   Сегодняшний вечер обещал быть приятным. Одно из охранных заклинаний, которые он установил на днях, тревожно дрожало, означая близящийся прорыв вергов. И Аларик отправился на Енме туда, где вот-вот должны были из-под земли вылезти кровожадные твари. Человекоподоные, но все же твари… Холодная тьма в груди забеспокоилась, забурлила, как будто предчувствуя скорое освобождение, и Аларик тоже потирал руки в приятном предвкушении. Скорее всего, сегодня он избавится от этого давящего ощущения в груди. Правда, расплатой будет головная боль, но ведь это – недолго. А потом с неделю он будет чувствовать себя простым человеком, а не коровой, которую забыли подоить.

   Закат был великолепен, воздух – холоден и прозрачен. Из жирного чернозема ярко-зелеными коготками пробивались трава. Небо сделалось полосатым: на западе – нежно-абрикосовая полоска, в зените – сине-фиолетовая дымка. А вот на востоке клубилась тьма, причем она не была просто ночной тьмой, там собиралась жутковатая черная туча.

   На нее Аларик посматривал с тревогой. Енм, при всех его магических контурах, оставался глиняным големом, и любой дождь, конечно же, был ему вреден. На самом деле уже давно можно было сменить глиняного голема на каменного, но Аларик привык и, в конце концов, на глине сидеть мягче. При этом приходилось мириться с некоторыми ограничениями - Енма размоет сильным ливнем, а потом, спустя несколько часов, мягкие комья глины все равно приползут к порогу, и придется заново лепить четырехногое существо, укрепляя контуры.

   - Давай-ка, дружок, поторопимся, - пробормотал Аларик, посылая силовой импульс.

   Спина голема заходила ходуном, Енм перешел на мелкую рысь. Съехал с дороги и потрусил по полю, оставляя в сыром черноземе цепочку овальных следов.

   Между тем полоса заката гасла, и мир вокруг погружался в сонные черничные сумерки. Аларику очень нравилось такое сравнение – «черничные». Это когда в кипяток бросаешь ложку тертой с сахаром черники, и вода приобретает ровно такой же цвет, как и небо сразу после заката. А дальше… За полем темнели острые верхушки елей, и дорога, которая осталась за спиной, песчаной змейкой уползала в лес.

   Охранное заклинание призывно подрагивало, ехать до него оставалось совсем ничего. Аларик спешился и дальше пошел пешком. Он мысленно проговаривал слова заклинания, тьма растекалась по всему телу – но по большей части в руки, и пальцы вскоре начали мерзнуть так, словно была середина зимы. Аларик растопырил их – меж фалангами натянулись темные паутинки, магия начинала переходить в материальное состояние.

   И дошел он как нельзя вовремя: именно в тот момент, когда земля в двадцати шагах от него вспучилась гигантским грибом, из-под слоя дерна пробивалось жемчужно-белое сияние. И ведь… что странно: всегда при этом тишина. Даже птицы умолкают, ветер затихает. И все происходит так, словно весь мир погрузили в стеклянно-прозрачную смолу. Каждое движение плавнее, медленнее, руку поднять тяжело, воздух с трудом проталкивается в легкие. Но нужно успеть. Все сделать так, чтобы никто из этого гриба так и не выбрался на поверхность, потому что потом будет сложнее: верги разбегутся в разные стороны, рассыплются, словно горошины, и тогда придется накрывать заклинание каждого, а резерв не бесконечен, придется черпать из ковена, а это еще медленнее и тяжелее…

   Но поднять руки и в самом деле тяжело, темная магия тянет к земле, словно гири.

   Аларик вскинул руки, выдыхая последние словоформы преобразования Тьмы, и с пальцев сорвалась угольно-черная паутина, в полете сплелась в сложный узор, распахнулась невесомой сетью над грибом, накрывая его.

   Из-под земли вырвался свет чужой магии, легко, словно играючи, вспорол плетение, заставляя Аларика вздрагивать – рвущиеся нити заклинания отдавались острой жалящей болью в висках.

   Пока что… все под контролем.

   И нити нужно срастить. Или накрыть вторым слоем заклинания.

   Под контролем, да. Но раньше хватало одного слоя, одной сетки – по крайней мере там, где Аларик работал.

   Как не убеждай себя, что все хорошо, но в душе проклюнулись первые ростки страха.

   Если раньше не было такого, значит, очень мощный прорыв, много вложено вергами Силы, а она подогрета проклятием королевы. А что, если и второй сети окажется мало? А вдруг у него не хватит времени, чтобы обратиться к ковену за помощью? Вдруг?..

   Он быстро смахнул выступивший на лбу пот. Без паники, Аларик. Ты просто работаешь, а когда работаешь, мысли не должны метаться, как испуганные овцы. Голова всегда должна оставаться холодной, потому что страх делает человека слабым и глупым.

   Глубоко вдохнув – выдохнув, он черпнул свой резерв до самого дна, спешно выплетая вторую сеть, морщась от простреливающей, пульсирующей боли в висках.

   Вторая сеть вышла еще лучше первой. Но опускалась уже не поверх земляного гриба – поверх сияющего пузыря, который вот-вот лопнет. Аларик, скрипя зубами, смотрел сквозь застилающую взгляд серую пелену: уже пора бы привыкнуть, но каждый раз он думает о том, как же это красиво-страшно, когда темная сеть распадается хлопьями, и они гасят рвущийся в этот мир чужой свет.

   «У меня получилось!»

   … Разбивают сияние на островки, давят, вколачивают обратно… Чтобы в последнее мгновение с грохотом разлететься на ошметки. Кровавые ошметки. Плоть чужого мира тоже кровоточит, когда ее рвут.

   Бахнуло знатно, так, что заложило уши. Он пошатнулся, но на ногах устоял. В лицо ударило порывом ветра вперемешку с комьями земли. Мелькнула запоздалая мысль, что не нужно так близко подходить – и в то же время издалека не набросишь гасящую прорыв паутину.

   Аларик не удержался, зажмурился – а когда снова открыл глаза, на месте гриба осталось выгоревшее пятно, большое, шагов десять в диаметре. Кусками пепла, на котором застыли жемчужные капли, забросало все поле.

   Он проморгался, потер глаза. Да, на обгорелых обрывках чего-то… так похожего на внутренности животного и в самом деле блестели застывшие капли. На самом деле он не знал, что это, но для себя просто привык думать, что это и есть кровь чужого мира. Он ведь разнес в клочья часть его, так отчего бы не быть крови.

   И, похоже, только она и светилась тонким, едва заметным узором на темной земле. Он с трудом сообразил, что его магия заняла несколько часов – удивительным образом уже настала ночь. Вот так, Аларику казалось, что все происходило быстро – а на самом деле прошло немало времени, и небо – совершенная чернота, холодная, прямо как та магия, что угнездилась в нем самом.

   Он поднял лицо, пытаясь высмотреть хоть одну звезду – но нет. Все затянуло тучами. Сколько часов он простоял, потеряв ощущение времени, отдавшись магии? И тело вот затекло. И поясницу ломит. А что творится с головой – даже думать больно…

   «Но я все сделал», - с усилием подумал он.

   И сам себе напомнил, что надо возвращаться, пока не полило, и Енм не размок, а ведь если будет действительно сильный ливень, то обязательно размокнет, – тогда придется брести пешком.

   Голем послушно стоял там, где его оставили, темная прореха в темноте ночи. Аларик забрался ему на спину, по привычке послал магический импульс. Сил не было. Заклинание все выпило. Но и магия ушла, резерв был совершенно пуст – и ощущать теплую пустоту вместо холодного кома под сердцем было даже приятно. Если бы не проклятая мигрень!

   …Енм брел вперед, перебирая глиняными ногами. Далеко впереди виднелись редкие огни Шаташверина – рыжие искры на стенах замка, и совсем немного – ниже, в городе. Выглядело это… даже уютно, так что Аларик невольно улыбнулся. А что, пожалуй, он бы не отказался от того, чтобы остаться здесь жить! Тихо, слуги Светлейшего, пожалуй, сюда и не заглядывают. Жители вслед не плюют. И даже лавочник, у которого Аларик стал покупать продукты, при виде господина темного мага напускал на себя добродушный вид. Это, конечно, не гарантировало, что он не думал в это время каких-нибудь гадостей, но все равно было приятно – так Аларик ощущал себя самым обычным человеком, которому не выжигали на руке печать, который принадлежал сам себе, а не ковену Ворона.

   Везение закончилось с первыми холодными каплями, упавшими на лицо. До Шаташверина оставалось изрядно. Определенно, надо было подумать о каменном големе и дать знать об этом главе ковена, чтобы помог собрать новую магическую тварь. Но пока имелось то, что имелось. Аларик заставил Енма шагать быстрее, потом и вовсе рысью – и в этот момент небеса развезлись. Сперва темень расколола молния – ветвистая, она перечеркнула небо от края до края. А потом громыхнуло – куда громче, нежели его заклинание. И полило. Редкие капли мгновенно превратились в нескончаемые потоки, как будто кто-то сверху лил воду из ведра. Ледяную, между прочим. Аларик пустил Енма вскачь и – всевеликий боже, как болела голова… Тут бы на диван, на мягкую подушку, и желательно, чтобы кто-нибудь подал горячего чаю. Но впереди была исчерканная ливнем тьма, огни Шаташверина почти перестали быть видны.

   Главное – не заблудиться. Вот это было бы совсем обидно.

   Енм старательно скакал через поле. Но потом Аларик его остановил: магические контуры трещали, разваливаясь, и – уж лучше просто слезть с голема, чем упасть с него и катиться кубарем вперемешку с размокшей глиной.

   - Ну, до утра, - сказал он, отлично понимая, что Енм его все равно не услышит.

   Похлопал по оплывающей спине и побрел вперед, щурясь сквозь ливень на рыжие искры далеко впереди.

   А дождь все лил и лил, усиливаясь. Аларик промок насквозь, в сапогах громко хлюпало, мокрые штанины липли к ногам. Вода текла по лицу, приходилось постоянно смаргивать.

   И как-то он умудрился дотащиться до города, а там, по совершенно пустой обходной улочке, добраться до дома, который на время стал его. Под конец Аларик и шел-то урывками, постоянно останавливаясь, чтобы отдышаться. От усталости ноги подкашивались, в голове все рвало болью. Каждая вспышка молнии ввинчивалась в мозг, заставляя стонать сквозь зубы. И когда, наконец, он остановился рядом с высоким крыльцом, то сообразил: Свуфтица разливается, о чем предупреждал бургомистр. Щурясь, приложив ладонь ко лбу наподобие козырька, Аларик вгляделся в бушующий мрак. Так и есть: мелкая прежде речка бесновалась, выплескиваясь из русла, заливая все вокруг. Хорошо, что дом на сваях, и хорошо, что он на пригорке. А там, в конце участка – бурлящий мрак. И дождь. И, кажется, что-то белое?

   Аларик моргнул. Похоже, зрение подвело – либо в свете молнии так блеснула вода?

   Но нет. Там, у воды, определенно что-то было – неподвижное и светлое.

   Он мысленно помянул вергов и все, что с ними связано. Медленно побрел вперед. Одновременно убеждая себя, что все это он посмотрит и утром, когда дождь закончится, да и вообще, ничего ему не нужно и неинтересно.

   Но светлое пятно в бушующей тьме манило и звало, и Аларик шел ему навстречу – все быстрее и быстрее, так, как только мог, пока не смог рассмотреть – а когда рассмотрел, мысленно взвыл.

   На размякшей земле, омываемое быстро бегущими волнами, лежало тело женщины. То светлое пятно, что привлекло его внимание, оказалось лифом платья и бельем. Выругавшись, Аларик присел на корточки рядом. В потемках не разберешь, но когда он прикоснулся к ее лицу, то понял: утопленница была молода. И утонула совсем недавно.

   Сам не зная, зачем, Аларик приложил пальцы к тому месту на шее, где должен прощупываться пульс. Вздрогнул, ощутив редкое, слабенькое биение. А потом на него снизошло удивительное и совершенно неуместное спокойствие: женщина оказалась вовсе не утопленницей, следовательно, он должен был взять ее на руки и перенести в дом.

   Легко сказать, да не просто сделать, особенно когда у самого колени подгибаются.

   Он довольно долго возился в грязи, пытаясь ее поднять. Умудрился повернуть на бок, и в этот момент ее начало рвать грязной водой. Кажется, она даже открыла глаза, но потом снова обмякла. Все это было неплохо: по крайней мере она, хоть и пребывала в беспамятстве, могла самостоятельно дышать.

   Сперва сам на коленях, потом, прижимая к себе холодное и мокрое тело, Аларик выпрямился. Кое-как доковылял до порога. Посадил свою находку, прислонив спиной к двери, и затем уже волок ее, ухватив за тонкие руки. Длинные волосы незнакомки стелились по полу, они были забиты илом, и невозможно определить, какого цвета. Впрочем, все это совершенно не важно.

   Важным было то, что девушка дышала.

   Аларик затащил ее в спальню на первом этаже, сам почти теряя сознание от усталости и боли, кое-как содрал с нее остатки одежды. Совсем молоденькая, грудь маленькая, не знавшая материнства. Узкая талия и плоский живот. И вся измазана в грязи.

   Так, что еще?

   Ее сердце билось. Но тело казалось таким неестественно белым, с синим отливом. Увы, темные маги бессильны, когда речь идет о лечении: действие печати оказалось двояким. Невозможно причинить человеку вред, но и пользу тоже.

   И она перемерзла, это точно. Значит, нужно согреть.

   Он поднялся в спальню, что обустроил в мансарде, взял стеганое одеяло, аккуратно завернул в него свою находку. Голова раскалывалась. Стены качались перед глазами.

   Аларик взял тонкую руку девушки в свою – все еще холодная, прямо ледяная. Как ее согреть? Что еще он может сделать?

   И невольно усмехнулся. Известно, как. Да и на какие-то более сложные действия не осталось сил…

   Поэтому Аларик стянул с себя одежду, бросив ее тут же, на полу, нырнул под одеяло и прижался боком к холодному боку незнакомки.

   Он невольно усмехнулся. Оставалось надеяться, что она правильно поймет его намерения, когда придет в чувство.

***

Проснулся он… Над головой был знакомый беленый потолок, по которому медленно полз луч света. И еще было очень жарко под одеялом. И ощущение кого-то рядом, под боком.

   Аларик моргнул – и тут же, вспомнив, спохватился: повернулся к найденной девушке. Стало жарко оттого, что вся она горела. Лицо от жара зарумянилось, губы потрескались. Хрипло выдыхая, она то вздрагивала всем телом, то тихо стонала. Аларик положил ей ладонь на лоб – все равно что бок горячей кастрюли. За ночь волосы обсохли, ил и грязь остались на подушке. Спутанные волосы редкого, очень светлого оттенка. Тонкие брови, приподнятые в трагичном выражении. И вся она жалкая…

   - Откуда ж тебя принесло? – пробормотал он.

   А про себя добавил: самое главное, как ты попала в реку?

   Еще с минуту он рассматривал юное личико с тонкими аристократическими чертами. Нужно было что-то делать, потому что такой жар – не к добру. Он позовет лекаря… Но вдруг, как только уйдет, девчонке станет совсем худо, и она умрет? Сгорит от этой лихорадки?

   Аларик почесал колючий подбородок, вспоминая… Да, кажется, когда он был маленьким и болел, мама обтирала его тряпочкой, смоченной в уксусе.

   «Но у меня нет уксуса».

   Он задумался и решил: «Вода тоже сойдет».

   Через несколько минут плошка с водой и чистой тряпицей стояла на стуле рядом с кроватью. Аларик отбросил одеяло и принялся обтирать девушку – сперва лицо, потом шею, плечи, грудь. Руки. Подмышки. Ладони. И снова по кругу. Осторожно, стараясь не смотреть на плоский живот, на выступающие тазовые косточки, на светлые завитки меж стройных ног.

   Наконец – как ему показалось – жар немного спал. Теперь можно было отлучиться, поискать лекаря, а заодно принести в дом что-нибудь съестное. Аларик бросился натягивать одежду, она была сырой, так и не высохла за остаток ночи – да и плевать. И уже сунул ноги в сапоги, стоя перед дверью, как кто-то настойчиво постучался. Гостей он точно не ждал, да и не с руки было сейчас заниматься гостями, но, помедлив, Аларик все же крикнул:

   - Кто там?

   - Это я! – раздался звонкий голос. – Годива! Помните, господин маг?

   Он распахнул дверь: и правда, на крыльце стояла та самая Годива, в кровати которой он так отлично выспался в свою первую ночь в Шаташверине. Теперь, правда, ее лицо было не накрашено, а платье – самое обычное, скромное платье добропорядочной горожанки.

   - Зачем ты пришла? – возможно, стоило разговаривать с ней чуть более учтиво, но Аларику было не до того.

   В конце концов, ему нужно к лекарю.

   - У меня выходной, - просто сказала женщина, - а я предлагала уборку.

   Аларик помнил. И, надо сказать, почти собрался навестить дом развлечений, чтобы напомнить Годиве о ее же предложении – но как-то не дошел. А теперь тут его осенило.

   - Слушай, - он распахнул дверь шире, и сам шагнул назад, позволяя Годиве проскользнуть внутрь, - тут такое дело…

   Она хмыкнула и ничего не ответила, ожидая продолжение.

   - Пойдем, - он схватил ее за руку и потащил в бывшую хозяйскую спальню.

   Девушка так и не пришла в себя, и лежала она на кровати так, как ее Аларик и оставил: то есть, совершенно обнаженной. Рука Годивы дернулась, и Аларик ее отпустил.

   - Ты что, ее задушил? – хрипло спросила Годива, мелкими шажками пятясь прочь, - не надо меня в это вмешивать. И без того тошно.

   Аларик даже дар речи утратил на мгновение. А потом возмутился:

   - С чего мне ее душить?!

   - Ну, вы ж темные маги…

   - Не неси чепухи! – уже рявкнул он, - ее принесло рекой! Ночью! Я понятия не имею, кто это и откуда, но ей плохо, и надо идти за лекарем…

   Годива вскинула бровь, несколько мгновений пристально смотрела на него – а потом решительно сжала челюсти и шагнула вперед, к девушке. Наклонилась к ней и первым делом пощупала пульс.

   - Ее изнасиловали?

   Он только руками развел.

   - Откуда мне знать? Ее принесло разлившейся Свуфтицей. И если бы я не возвращался в дождь, то она бы захлебнулась, это точно. Так что, посидишь с ней? А я за лекарем…

   Но мысль о том, что эта хрупкая куколка могла стать жертвой насилия, почему-то болезненно царапнула. Так не должно быть с такими красивыми юными девушками. Не должно.

   - Давай без лекаря, - вдруг сказала Годива, - не торопись.

   - У нее жар, а я не умею лечить. Почему не надо? – он непонимающе смотрел на работницу дома развлечений, внезапно ставшую самой обычной малоприметной горожанкой.

   - Ты не понимаешь? – она хмыкнула и сложила руки на груди, - она же из благородных. Аристократка. Если такую приносит река, то все здесь не просто так. Такие, как она… как тебе объяснить? Случайно не должны попадать в такие истории. А если попали, то явно не случайно. Возможно, у нее были враги. И возможно, эти враги ее будут искать… Ее – или ее тело, чтобы удостовериться, что все сделали правильно.

   Аларик молча подвинул себе стул и сел, размышляя. В словах Годивы была немалая доля правды. А сам он… разглядывая это хрупкое тело, это лицо с такими правильными чертами – сам он разве не думал об этом?

   И вздохнул. Нет, не думал. Но, выходит, с лекарем точно не нужно торопиться, потому что лекарь обязательно донесет бургомистру, а там… кто знает, кто и почему сбросил эту девушку в бушующую реку?

   Годива тем временем снова склонилась над больной, потрогала ей лоб, потом аккуратно ощупала грудную клетку и сообщила:

   - Ребра целы, и то хорошо. Малышке повезло.

   - Повезет, если в живых останется, - поправил он. И напомнил, - темные маги не могут исцелять. Печать…

   - Но грамоте ты обучен? – уточнила Годива, - давай-ка, я тебе скажу, что купить в лавке снадобий, ты сходишь и принесешь. А я пока присмотрю за крошкой.

   Возражать не было смысла, и спустя некоторое время Аларик широко шагал по узкой улочке Шаташверина, зажав в кулаке мятую бумажку с записанными названиями. Очень хотелось верить, что те снадобья, которые посоветовала Годива, помогут, потому что иначе… Он будет виноват в смерти девушки, которой и без того не повезло.

   Его одежда была сырой, порывы холодного ветра прохватывали насквозь – но Аларик этого даже не чувствовал. Он сам горел – оттого, что было страшно, оттого, что не был уверен в том, что успеет, что спасет. Интересно, какие у нее глаза, когда она их откроет?..

   Ближайшая лавка снадобий располагалась в полуподвале, куда вела старая и скользкая каменная лестница. Спустившись, Аларик протиснулся сквозь узкую и низкую дверь, и оказался в темноватом помещении, где пахло пылью и мышами, а за прилавком, куда падал скудный свет из оконца, сидела пышнотелая дама преклонных лет. Накрахмаленный капор обрамлял ее круглые щеки, и такой же жесткий белый воротник топорщился вокруг пухлой шеи.

   - Вам чего, господин хороший? – дама прищурилась, сперва расплылась в улыбке, которая погасла при виде одежды темного мага.

   И, уже громче, дама повторила:

   - Тебе чего? Не задерживай, видишь, занята я.

   Аларик усмехнулся. Вся его жизнь – защищать людей, которые плюют вслед, и ничего с этим не сделаешь.

   - Мне… вот что. Имеется? – он решительно положил на прилавок исписанную бумажку.

   Дама брезгливо оттопырила губу, заглянула в список. Затем, взяв его двумя пальцами, поплыла куда-то в дебри высоких стеллажей, и вскоре на прилавке выросла пирамида из свертков и маленьких склянок с непонятным содержимым.

   - Вот, три серебряных полукаруны.

   Аларик расплатился, понимая, что дерут с него втридорога, сгреб добычу в охапку и поспешил обратно. Под конец он перешел на бег, ему почему-то стало казаться, что дорога каждая минута. И вот, наконец, дом на сваях, вокруг – грязи изрядно, и главное не поскользнуться, не упасть и не рассыпать добытые лекарства. Не разуваясь, он рванул по коридору, но замер на пороге спальни. Заглянул – и выдохнул с облегчением: Годива сидела рядом с кроватью и обтирала девушку мокрой тряпочкой. Оглянулась на Аларика.

   - Ну что, принес? Давай сюда.

   - Откуда ты знаешь, как этим всем лечить? – он вывалил покупки на стол, и Годива тут же подошла, принялась рыться в свертках.

   - Работала одно время помощницей в такой лавке, - спокойно ответила та.

   - А я думал… - вырвалось у Аларика, но он тут же прикусил язык.

   - Ты думал, что я всегда была шлюхой? – женщина покачала головой, - нет, милый. Не всегда. Но беда в том, что тогда у меня был маленький ребенок, которого нужно было чем-то кормить. И, знаешь, грустно то, что шлюха может заработать больше, чем помощница в лавке снадобий. А еще более грустно – то, что потом твоя жертва, твое потерянное доброе имя, оказывается напрасной.

   - С кем он сейчас, ребенок? – спросил Аларик, подумав о том, что, возможно, Годива оставила малыша с бабкой или даже в приюте.

   Но Годива лишь покачала головой и молча ткнула пальцем вверх.

   Аларик же невольно потупился, потому что в глазах напротив колючим цветком раскрылась бездна боли. И он ничем не мог помочь.

   - Так, - бодро сказала женщина, - давай-ка будем приводить в чувство эту птичку. Думаю, она нам потом сможет рассказать много интересного – если, конечно, захочет.

   - Я тебе буду должен, - пробормотал Аларик, все еще не зная, куда деться.

   Ему было стыдно оттого, что всколыхнул застарелую боль этой женщины, почти разодрал ее и без того незаживающую рану. И чувствовал он себя при этом страшно неуместным и неуклюжим.

   - Ты всего лишь можешь платить мне как приходящей сиделке, - ответила Годива, - прости, но бесплатно я с некоторых пор ничего не делаю.

   - Как скажешь, - он невольно улыбнулся.

   Ему даже нравилась такая постановка вопроса, потому что, расплатившись честным серебром, он переставал быть должным.

   Те временем Годива засуетилась над больной, аккуратно приподнимая ее голову, влила в рот содержимое нескольких пузырьков. Потом потребовала чистой воды, вылила в плошку какую-то едко пахнущую жидкость из флакона, и начала обтирать девушку этим. Аларик стоял-смотрел, а потом решил, что, наверное, он пока здесь не нужен, и может пойти наверх и переодеться. Тут самому бы не захворать, бегая в мокрой одежде по ранней весне…

   И, пока переодевался, размышлял о том, почему аристократка оказалась в ледяных водах Свуфтицы, и, собственно, как ей повезло, что он как раз возвращался после столь тщательно проделанной работы. Все еще было интересно, какого цвета у нее глаза – хотя ему должно быть совершенно все равно, потому что он темный маг, а она аристократка, и вообще. Годива – самая подходящая пара такому, как он.

   Но вот беда. Годива не была интересна.

   Найденная девушка, впрочем, тоже.

   Мало ли, чем они там, эти аристократы, занимаются. Мало ли какие у них печали? У него свои собственные. И печать на руке. И мутные, размытые воспоминания о том, что когда-то он был маленьким и жил с мамой и папой, а потом прибыли слуги Светлейшего…

    Оказавшись в сухой и теплой одежде, Аларик вернулся к Годиве. Та укрыла девушку по самое горло, поменяла подушку – грязную отложила в сторону.

   - Жар скоро спадет, - сказала Годива, - я на столе расставила флаконы. Из них надо каждый час давать ей по ложке, и, знаешь, она очухается. По крайней мере, сейчас она не выглядит умирающей. А вот что тебе дальше с ней делать – это уж решай сам, без меня, хорошо?

   - Спасибо.

   - Три каруны.

   - Недешевы услуги такой сиделки, - Аларик даже рассмеялся.

   - Обычная сиделка побежит доносить, а я – нет, - гордо парировала Годива, - ну так что, по рукам?

   - По рукам.

   Он отсчитал три серебряных тяжелых кругляша, вложил их в мягкую ладонь женщины. Она нерешительно потопталась.

   - Ну что, я пойду? Не переживай, все с ней будет хорошо, с этой куклой.

   Аларик проводил ее до двери. А на крыльце случилась заминка: Годива хмуро уставилась на кучу мокрой глины на ступенях.

   - Этого же тут не было, когда я пришла, - задумчиво произнесла она, - это тебя так соседи не любят, что ли? Калитку починить не мешало бы.

   - Это Енм, - сказал Аларик и счел нужным объяснить, - ну, голем. Помнишь? Он ночью размок, но магия такова, что, пока действуют контуры магии, в том или ином виде Енм всегда возвращается к хозяину…

   - Понятно, - сказала Годива.

   Обошла на цыпочках комья глины и неторопливо пошла прочь. Аларик проводил ее взглядом и подумал о том, что высокий сплошной забор – это очень хорошо в его случае. Осталось поправить калитку, чтобы она запиралась, и уже можно жить.

   Аларик постоял несколько минут, вдыхая свежий мартовский воздух, любуясь и пробивающейся травой, и распускающимися почками. Было тихо, спокойно – и лишь иногда резкий порыв ветра – последнее дыхание ночной грозы – сбивал с яблоневых веток холодные капли и швырял их в лицо.

   Он вернулся в дом, разулся, а потом сел на стул рядом с кроватью, где спала незнакомка. Годива оказалась права: пожалуй, девушке стало легче. Дыхание выровнялось, хрипы прекратились. Сам не зная зачем, Аларик осторожно взял ее руку в свою. Тонкие пальцы – теплые, кожа – нежная. Разве что на указательном пальце маленькая мозоль – но такое бывает, когда девушка много вышивает. Он улыбнулся своим мыслям. Какие у нее глаза? Наверное, красивые. Да и сама она красивая, но той красотой, которой лучше всего любоваться издалека. Ему, темному магу, уж точно. Кому она могла помешать?

***

Он старательно поил больную из ложечки до самого вечера, и был вознагражден: жар ушел. О том, что была лихорадка, напоминали лишь спекшиеся губы. Еще Аларик обнаружил несколько кровоподтеков на теле: один на плече, два других – на боку. Последствия того, что девушку несло бурной рекой. И ведь она еще легко отделалась, получается! Все кости целы, как будто Всевышний приберег. Или даже не Всевышний, чья-то любовь, которая порой может гораздо больше.

   К полуночи Аларик сам начал клевать носом, подумывал над тем, чтобы пристроиться рядом на кровати, но постоянно себя одергивал. Незачем. Очнется, испугается. А в том, что она скоро очнется, он не сомневался. Отчего бы не прийти в себя? Дыхание глубокое, ровное. Жара нет.

   И он с нетерпением ждал, когда она откроет глаза. И по-прежнему было интересно – какие они? Без цвета глаз образ не получался цельным, и это нежное лицо – словно кукольная маска с пустыми глазницами, не поймешь, что там внутри…

   Он снова сходил к себе, наверх, принес одеяло и светильник. Устроился на стуле так, чтобы, завернувшись в одеяло, видеть лицо девушки. Огонек в светильнике трепетал, и Аларику мерещилось, что дрожат темные ресницы, и что вот-вот… И он неподвижно сидел и смотрел на нее, про себя удивляясь тому, как прихотлива воля Всевышнего, если он может создавать столь совершенные лица и тела – а потом швырять их в бушующую реку. И, наверное, в какой-то миг он провалился в сон, потому что вывалился в темную спальню от жуткого, леденящего кровь вопля.

   Он вскочил на ноги, скидывая одеяло на пол, бросился к девушке. Конечно же, он бездарно проспал то мгновение, когда она пришла в себя. Конечно же, она обнаружила себя в незнакомом месте и перепугалась. Она все порывалась подняться – и не могла, билась под одеялом. Пыталась скатиться на пол – но он схватил ее за плечи, вжал в перину.

   - Тихо. Тихо! Все хорошо, не бойся. Не бойся! – он крикнул это в полный голос, пытаясь пробиться к ее рассудку сквозь страх, но это все не удавалось.

   Она сопротивлялась так отчаянно, что Аларик уж подумал - мозговая горячка, не иначе. Пришлось схватить ее за локти, прижать их с силой вдоль тела. И тогда она испуганно замерла, словно раненая птичка, которую взяли в руки. Уставилась ему прямо в глаза - в скудном свете не понять, какие они, разве что светлые, с темными ободками по краям радужки…

   - Не бойся, - повторил он, отчего-то голос сорвался, - все хорошо. Я не сделаю тебе ничего дурного.

   А в голове мелькнула мысль о том, что, возможно, с ней уже сделали много дурного, и именно поэтому она не верит и боится.

   - Ну, все хорошо? – он через силу улыбнулся. Мысль о том, что кто-то причинил этому волшебному созданию вред, колола и царапала где-то глубоко внутри.

   Девушка несколько минут молча на него таращилась, а потом Аларик ощутил, как ее тело обмякло под руками. Он сразу же отпустил ее, легонько погладил по плечам. Блики света играли в спутанных волосах, неожиданно таких светлых, что прядки отливали нежным жемчужным сиянием.

   - Ну, вот, - уверенно сказал он, - ничего не бойся. Я нашел тебя на берегу реки и принес к себе. Тебе было очень плохо, но уже лучше. Верно, ведь, лучше?

   Взгляд ее прилип к его лицу. Она тяжело, с надрывом, дышала, смотрела со страхом, не отрываясь.

   - Не бойся, - повторил Аларик, - я клянусь, пока я рядом, с тобой больше не случится ничего плохого. Ну, договорились?

   Медленно, все еще вжимаясь в подушку, она кивнула.

   - Скажешь, как тебя зовут? – осторожно спросил он.

   Она кивнула еще раз. Дыхание постепенно успокаивалось, но теперь она вцепилась пальцами в край одеяла, как будто боялась, что его отберут.

   Возможно, этот страх был вполне обоснован…

   Аларик вздохнул.

   - Ну так что, скажешь? Я - Аларик Фейр. А ты?

   Губы девушки дрогнули, приоткрылись. Она глубоко вдохнула, решаясь, и…

   Выдохнула тихое, скомканное мычание.

   В светлых глазах снова появился страх.

   Она вдохнула еще раз – и снова что-то неразборчиво промычала. Какое-то «а-ва-ва».

   Судорожно закрыла ладонями лицо. Потом, с хрипом выдыхая, вцепилась в собственное горло так, словно хотела его разодрать.

   - Стой! Что ты? Что?! – и он снова схватил ее тонкие запястья, потому что боялся, что навредит себе.

   - Ва-ва-ва! – судорожно промычала она.

   И вдруг замерла, напряженная, словно пружина.

   Тихонько повторила свое «ва-ва-ва». Всхлипнула.

   И из ее глаз внезапно покатились слезы.

   «Немая», – сообразил Аларик.

   Впрочем, не велика проблема. Вернее, в данном случае проблема – совсем не это.

   Он наклонился над девушкой, осторожно погладил ее по голове.

   - Не плачь, - сказал тихо, - ну и что, что ты не можешь говорить. Это все ерунда. Я ведь могу тебе задавать вопросы, а ты сможешь кивать головой. Ты меня понимаешь, правда ведь?

   Она судорожно закивала, да так, что, казалось, тонкая шея переломится.

   - Хорошо-хорошо, - он пытался ободряюще улыбаться, - скажи, а ты обучена грамоте?

   Снова несколько кивков, и по бледным щекам одна за другой катятся прозрачные слезы.

   «Вот беда-то, - подумал он, - что с ней случилось?»

   - Послушай, - снова погладил по волосам, как маленькую девочку, - если ты умеешь читать и писать, то твоя немота – ничего не значит. Давай, я принесу тебе бумагу и карандаш? Тогда ты сможешь записывать то, что не можешь сказать.

   Кажется, эта идея ей очень понравилась. Она как-то особенно пронзительно посмотрела на Аларика и снова закивала. Он сказал:

   - Тогда я сейчас вернусь. Только ты, пожалуйста, не пытайся убежать. Это может быть опасно для тебя, понимаешь?

   Определенно, все она понимала. И более того, превосходно помнила все, что с ней стряслось – потому что сжала губы и кивнула. Один раз, но с таким выражением отчаяния на личике, что у Аларика вдруг возникло желание обнять ее, прижать к себе и защитить от всего зла этого несправедливого мира.

   - Договорились, - сказал он и бегом выскочил из комнаты.

   Пожалуй, давно Аларик так не торопился. Ему казалось, что если помедлит, девушка исчезнет так же внезапно, как и появилась в его жизни. А потом с ней приключится беда, от которой не спасет уже никто. Он схватил первый попавшийся лист бумаги, планшет, огрызок карандаша и сразу же вернулся.

   - Вот. Давай-ка, я помогу тебе сесть. И мы… поговорим. Да, поговорим.

   - Ва-ва-ва, - промямлила она.

   По щекам катились прозрачные слезинки, веки покраснели и припухли.

   - Не плачь. – он нахмурился, - что бы ни случилось, ты осталась жива. И это хорошо.

   Потом он нагромоздил подушек. Девушка, сообразив, что голая, судорожно притиснула к груди одеяло и снова глядела со страхом. Вздрагивала болезненно, когда он подсунул под спину ладонь и помог сесть. Он положил ей на колени планшет с бумагой, протянул карандашик – легкое прикосновение ее пальчиков оказалось неожиданно-приятным. Неуместно приятным.

   Потом она что-то царапала на бумаге, протянула листок ему.

   И Аларик прочел:

   «Меня зовут Камилла. Моих родителей убили. Не отдавайте меня, умоляю».

   А ведь Годива оказалась права, ох, как права! Такие девушки, как эта, просто так не падают в реку…

   Аларик посмотрел на всхлипывающее прекрасное создание и нахмурился.

   Ему следовало бы узнать, что там произошло на самом деле.

   А если за этой девчонкой придут враги? Что он сможет сделать? Отдаст? Не получится не отдать, потому что он – темный маг, и он не может использовать свою магию против людей…

   - Кто убил твоих родителей, знаешь?

   Бумага вернулась в ее руки. И Камилла, вздрагивая и всхлипывая, продолжила:

   «Я не знаю».

   - Не думаю, что верги, - пробормотал Аларик,- если бы был прорыв, то я бы его почувствовал.

   Дело принимало скверный оборот.

   Но что он может сказать девушке? Пока… ничего.

   А она смотрит на него покрасневшими от слез глазами и молчит, как будто ждет.

   Потом она склонилась над планшетом, и Аларик увидел:

    «Раньше я могла говорить, а теперь не получается».

   - Бывает, - ответил он.

   Очень немногословно, потому как – на самом деле – он и не знал, что тут можно говорить.

   Потом, подумав, добавил:

   - Знаешь, что? Давай договоримся. Тебе нужно выздороветь и набраться сил. Потом, когда ты встанешь на ноги, мы еще раз все обсудим и решим, что делать дальше. И ты мне расскажешь все о себе и своей семье, чтобы я понимал, что происходит. А пока – я сделаю тебе чай. И отдыхай. Договорились? Я и сам хотел бы немного вздремнуть, если ты не против, конечно.

   Она кивнула.

   А потом снова заплакала, и Аларик окончательно растерялся, не зная, как ее утешить, да и нужно ли? Если она сказала правду, и если ее родителей недавно убили, то какое утешение он ей может предложить? Лучшее, что возможно – это просто дать ей выплакаться. И объяснить, что больше никто ее не обидит – по крайней мере, в этом доме.

ГЛАВА 4. Его высочество Эдвин

Он проснулся оттого, что по лицу назойливо прыгал солнечный зайчик, вспыхивал сквозь веки алым. Эдвин невольно вскинул руку, закрываясь от крошечного жалящего солнца.

   - Какого верга?!!

   - Пора бы просыпаться, ваше высочество.

   - Какого верга ты тут делаешь? – повторил он и прищурился на силуэт на фоне витражного окна, утопающий в золотистом сиянии полудня.

   Силуэт был женским. Пышная прическа, тонкая талия, точеные плечи и руки. Эдвин застонал и закрыл лицо подушкой. Лафия начинала надоедать – заботлива до назойливости, ненасытна до тошноты. Конечно, ее можно было понять: выдали в шестнадцать за старика, который, опасаясь прослыть рогоносцем, держал ее взаперти, а сейчас ей тридцать и она наконец овдовела. Но – вот уж действительно, она начинала надоедать. Иногда Эдвину казалось, что будь на то воля Лафии, она бы держала взаперти его самого, не выпуская из кровати.

   Между тем женщина подошла к кровати, опустилась на ее краешек и, едва касаясь, погладила Эдвина по колючей от щетины щеке.

   - Я утром узнала, что ты еще ночью вернулся, - промурлыкала она и призывно заглянула в глаза, - почему вернулся?

   - Скучно стало, - неохотно ответил он.

   Разглядывал Лафию так, словно видел впервые: у нее было красивое широкоскулое лицо с идеальной кожей, коричневые брови тонкими полукружьями, каштановые, с рыжим отливом, волосы. И глаза цвета гречишного меда, вечно прищуренные, как будто Лафия страдала близорукостью. Но она видела отменно, а вот этот вечный прищур – однажды она призналась, что так выглядит настоящей стервой, и ей это нравится. Эдвин тогда подумал, что не стервой она выглядит, а дурой – зачем щуриться? Но промолчал. Какая разница, что себе там надумала очередная баба?

   И теперь вот, рассматривая ее в упор, Эдвин лениво размышлял о том, что красота Лафии становится для него чересчур… душной, что ли?

   Поговорить с ней толком не о чем.

   Упражнения в поcтели давно приелись.

   В ней не осталось ни загадки, ни какой-либо изюминки: просто красивая, но безликая любовница.

   - На балу не может быть скучно, - возразила она мягко.

   И даже от этого мягкого, звучного голоса Эдвину стало душно.

   Он отодвинул ее руку и сел на постели. Поморгал на яркое солнце, которое лилось сквозь чистые стекла. Снова покосился на Лафию и с тоской подумал о том, что пора бы ее прогнать, потому что надоела. Какого верга ее вообще пускают в его спальню? Где, наконец, Мартин, который должен находиться в смежной комнате?

   - На каждом балу скучно, - решительно сказал он, - я не понимаю, о чем ты споришь. Одни и те же рожи. Одни и те же танцы. Только дураку интересно на балу…

   А сам вдруг подумал о том, что этот бал как раз и не был скучным. В конце концов, далеко не на каждом подобном мероприятии наследному принцу дают по морде. Да еще и кто? Какая-то бедная родственница, белобрысая мышь. Ох, попадись она ему в руки! Мигом бы спесь слетела, и он бы показал ей, где ее место. На коленях, пожалуй. Ротик у нее ничего.

   Картина, которую Эдвину нарисовало его же воображение, оказалась столько интересной, что тело отреагировало почти мгновенно. И если бы он… запустил пальцы в белобрысую шевелюру той девки, и заставил бы ее делать совершенно недопустимые, грязные вещи – вернее, недопустимыми эти вещи были бы только для такой нищей мыши, как она, конечно же – о, это было бы замечательно. Прекрасно во всех отношениях.

   Он вздрогнул, ощутив на бедре тонкие пальчики Лафии.

   - Чего тебе? – получилось грубо.

   - Мне показалось, - вкрадчиво сказала она, - что ваше высочество не прочь начать утро с пользой для здоровья.

   Эдвин задумался на несколько мгновений. Ему больше не хотелось Лафию. Но, ежели сама предлагает, зачем отказывать?

   - На кровать, - сухо скомандовал он.

   - Ты меня не поцелуешь?

   - Быстро, на кровать! Ты оглохла?

   Лафия состроила обиженное лицо, но подчинилась, став на четвереньки и прогибаясь в пояснице.

   «Хорошо, что я не вижу ее лица», - решил он, одним движением, до упора входя в лоно своей любовницы.

   Не видя лица, можно себе многое представить. Например, как слезы унижения текут из испуганных серых глаз. Как искривлен в немом вопле красивый рот. Как растрепались белые волосы, и слабое жемчужное сияние гаснет, гаснет…

   Удовольствие накатило теплой волной и схлынуло, оставив пустоту и досаду на самого себя.

   И Эдвин с неким разочарованием посмотрел на обессилевшую, упавшую в подушки Лафию. Все это… было не то. Совсем не то, чего бы хотелось на самом деле.

   Он вздохнул и отодвинулся, а потом и вовсе отвернулся к окну.

   - Убирайся.

   Она разочарованно засопела, но промолчала. Все-таки Лафия не была непроходимо глупа и понимала, что если принц указывает на дверь, то лучше убраться поскорее. Потому что в следующий раз эта дверь может и не открыться. Однако, уходить она не торопилась.

   - Я хочу новое колье, - объявила Лафия, поправляя юбки.

   Она подошла со спины, положила руки на плечи и слегка уколола острыми коготками.

   И от этой незамысловатой просьбы Эдвин даже улыбнулся. Замечательно, когда женщина просит только украшений или тряпок каких – куда лучше, чем, упаси Всевышний, она бы требовала клятв в вечной любви или женитьбы. Он поймал руку Лафии и приник губами к шелковистому запястью.

   - Зачем тебе? У тебя их и без того много.

   Он увидел свои маленькие отражения в медовых глазах – и ничего за ними. Глаза Лафии были похожи на зеркала, в которые можно сколько угодно смотреться, но никогда так и не понять, о чем же она думает и думает ли вообще.

   - Хочу новое. Видела вчера в лавке у Мельхена, - капризно сказала она.

   - У тебя столько золота, что оно тебя утянет на дно, если попробуешь в нем плыть, - насмешливо заметил Эдвин.

   Она улыбнулась – совершенно искусственной, ничего не значащей светской улыбкой. С прищуром, воображая себя стервой.

   - Когда я стану старой, я буду покупать себе любовников.

   Он приподнял бровь.

   - Чтобы компенсировать то, чего была лишена в молодости,- усмехнулась Лафия.

   Эдвин вздохнул. Отвратительно, когда женщина – неглупая женщина – становится ненужной и душной. Но ничего с этим не поделать, и с Лафией придется расстаться.

   - Будет тебе колье, - сказал он, - и позови Мартина, если встретишь.

   Лафия молча кивнула, стряхнула несуществующие пылинки с окантовки глубокого выреза платья – только сейчас Эдвин заметил, то это было весьма дорогое платье, цвета кофе с молоком, расшитое золотом. Купленное им же. Интересно, был бы такой оттенок к лицу той нищей мыши? И покачал головой. Нет, конечно же. Она совсем другая. Холодная. Сияющая. Колючая, как кристаллики инея. Впрочем, все они колючие до поры до времени, а потом превращаются в вязкое и приторно-сладкое нечто, с которым становится невыносимо скучно…

   Лафия испуганно вскрикнула, когда двери в спальню принца с грохотом распахнулись. Эдвин лишь обернулся в легком удивлении – какого верга? Кто хочет лишиться головы?

   Удивление сменилось изумлением: в дверной проход, чуть ли не чеканя шаг, вошло несколько королевских гвардейцев, а за ними – Его Величество собственной персоной. И так его величество глянул на Лафию, что та, издав слабый писк, торопливо выскользнула прочь. Эдвин не шевельнулся, хотя в груди как будто собрался первый хрусткий ледок. Какого верга надо этому человеку?

   Король остановился. Он был стареющим, но все еще статным мужчиной. И не просто статным – но внушающим страх подданным. И Эдвин знал, что сам он очень похож на своего отца, и наверняка будет таким же в старости, только вот совсем это не радовало. Эдвин бы предпочел быть похожим на матушку, которую очень любил, когда был маленьким.

   - Папенька, - медленно произнес он, глядя в темные глаза отца. Там кровавым пожаром полыхала ярость.

   - Ты! - прошипел король, - знаешь, что? Это уже чересчур!

   - Лафия – умелая любовница, - спокойно ответил Эдвин, - и жениться я на ней не собираюсь.

   Он внимательно наблюдал за выражением лица монаршего родителя. И, к удивлению, ничего, кроме брезгливости, не увидел.

   - Не неси чушь, - процедил король так, что любой другой бы уже хлопнулся в обморок от ужаса. Эдвина, однако, так легко не возьмешь.

   - Тогда я не понимаю…

   - И ты смеешь врать мне? Мне, королю?!

   - Да в чем моя вина-то? – Эдвин развел руками, - объяснил бы для начала!

   И моргнул при виде собственного кинжала, который появился в руках отца.

   Он держал его, обмотав платком лезвие, которое, к слову, было замарано кровью. Хрусткий ледок в груди превратился в ледяной ком, ощерившийся иглами. Но показать свой страх? Да еще и человеку, которого и отцом-то язык не поворачивается назвать?

   - Что это? – процедил он, кивая на кинжал.

   -Ты зашел слишком далеко, сын, - глаза короля метали молнии, - я думаю, что мало порол тебя в детстве…

   - Достаточно.

   - Не достаточно, - король хмыкнул, - почему бы не сознаться? Не облегчить совесть?

   - Да в чем ее облегчать-то?

   - Например, рассказать мне о том, какого верга ты зарезал барона Велье.

   Эдвин перевел взгляд с кинжала на отца.

   Ты же шутишь, правда?

   Но нет, король был совершенно серьезен. И страшно зол.

   - Я его и пальцем не тронул, - растерянно сказал Эдвин.

   И неожиданно щека расцвела едкой болью. Эдвин потер ее – ну вот, схлопотал оплеуху от папеньки, теперь уже на глазах солдатни. Вчера – нищая девка, сегодня – король. Что за невезение?

   - Врешь! – рявкнул король, - все видели, как дочка Велье дала тебе пощечину на балу, и все видели, как потом семья барона уехала. А ты, ты где был потом, сын?

   И на Эдвина снизошло совершенное, полное спокойствие. Лебезить, суетиться – значит доказывать собственную вину в глазах короля.

   И он сказал единственное, что казалось правильным в этот момент.

   - Я ушел с бала, а потом со своими людьми поехал домой. Сюда, то есть. Ну, знаешь, оставаться там после того, как тебя отхлестали по щекам – так себе идея.

   - Врешь, - голос короля упал до хриплого шепота, - ты поехал… в сопровождении своих людей, да. Только не домой. Вы догнали семью Велье и убили их. Твой нож достали люди герцога из груди барона.

   - Люди герцога? – переспросил Эдвин.

   А сам подумал - зачем герцогу Велье убивать собственного нищего родственника?

   - Люди герцога, - повторил отец, - это чересчур, Эдвин. Слишком даже для тебя.

   - Так ведь я ничего не сделал.

   - Не нужно, - король скривился, но его глаза полыхали на бледном лице, - надо думать, перед тем как творить такую дичь. А теперь… Что я могу сделать? Герцог – не крестьянин. Я не могу играючи заткнуть рот ему и его сторонникам. Между прочим, он тоже нашей крови. Посему ты отправляешься в темницу.

   «Но ведь ты не серьезно, нет?»

   - Отец… - прошептал Эдвин, - это какая-то чушь. Все это. Неужели ты не видишь, что меня подставили? Что нас подставили? Да возьми ты, допроси кого-нибудь из моего отряда, ну? Хоть Крысу, хоть…

   И осекся под тяжелым взглядом отца.

   - Мои люди не видели более никого из тех, кому была поручена твоя охрана. Никого из них нет при дворе. Никого.

   - Да как же – нет? Все они… Все четверо, они были здесь!

   - Но их здесь нет, Эдвин, - прошипел король, - допрашивать некого. И никто не может подтвердить того, что это не ты разделался с неугодной тебе семьей. И все из-за пустяка.

   - Ну, не так, чтобы пустяк, - задумчиво пробормотал Эдвин.

   «Думай, думай!» - проговорил он про себя.

   Происходило что-то непостижимое и непонятное. Куда делись его люди? Почему? Какая отвратительная, просто ужасная подстава. И почему отец верит? Ну, боже мой, это ведь очевидно, что кто-то расправился с Велье, а на него, Эдвина, пытается свалить вину. Стоп. А почему – кто-то? Герцог, чтоб его верги под землю утащили. Тут и думать особо незачем.

   - Я женюсь еще раз, - в действительность вернул хриплый, надтреснутый голос короля, - и у меня будут еще наследники, понятно? Не нужно считать себя исключительным. Я скорее пожертвую оболтусом, не понимающим, что творит, чем доведу страну до междоусобицы. Так что ты, сын, пока что ты отправляешься в тюрьму.

   - Понятно, - сказал Эдвин и сам поразился собственному спокойствию, - и надолго ли?

   - До суда, - осклабился король, - тебя будут судить.

   Вопросы… они толпились, толкались под сводами черепа.

   Эдвину очень хотелось спросить отца – неужели ты пожертвуешь мной ради мира с каким-то герцогом? Ведь мы можем его убрать, без лишнего шума. Или все эти слова о тюрьме – только для солдат? Ну, в самом деле, папенька…

   - Подожди, - Эдвин вдруг вспомнил что-то важное, - а как же… дочка их?

   - Утонула, - тяжело обрубил король, - можно подумать, ты не знаешь.

   - Мне кажется, ты судишь поспешно и… предвзято, - процедил Эдвин, - мне бы хотелось знать, кто тебя настроил против меня, м-м?

   Король шагнул назад, освобождая дорогу гвардейцам. Кивнул на Эдвина.

   - Отвести его в темницу. Немедленно.

   - Я могу хотя бы одеться? – кротко спросил он, глядя в глаза отцу.

   Но король лишь покачал головой.

   - Незачем. Иди в чем есть. И пусть все видят, что я не бросаюсь словами.

   - И герцог Велье пусть видит?

   - И герцог Велье, - отрубил король, - изволь отвечать за свои действия. Убийство семьи барона – это тебе с рук не сойдет.

***

Пожалуй, еще никогда в жизни Эдвин не ненавидел папашу так сильно – до зубовного скрежета, до пылающих щек. Оказывается, пощечина той мелкой была цветочками по сравнению с тем, что вытворил король: стража проволокла Эдвина через весь двор, босым и в исподнем, на виду у всех, затолкала в карету сыскной полиции. Все повторилось в тюремном дворе, только наоборот: вытащили из кареты и поволокли в подвалы, снова на виду у всех, как самого обычного разбойника с большой дороги. Самое страшное, что Эдвина узнавали. Смотрели с удивлением и нескрываемым злорадством, показывали пальцами и посмеивались. Да, эти люди сочли возможным насмехаться над ним… и это он хорошо запомнил.

   «Я вернусь, и вы пожалеете» - билось пойманной рыбой в голове. И все. Остальные мысли превратились в густую, словно кисель, и холодную темноту.

   Только пульс грохотал так, что, казалось, сердце лопнет.

   Но нет.

   Не лопнуло.

   И он вынес весь этот позор, когда тебя, наследника, волокут через тюремный двор, а потом по бесконечным коридорам, и, наконец, швыряют на каменный пол. Грязный, вонючий.

   «Я вернусь, и вы у меня попляшете. Ты, ты, и ты тоже» - посмотрел на охранников, стараясь запомнить лица. Определенно, этим головам быть насаженными на пику… Только вот когда? И как? они – на воле, а он – в тюрьме.

   «Ну, папаша, ты и учудил», - подумал Эдвин чуть позже, мечась от стены до двери и обратно.

   Это ж надо было поверить в столь очевидную подставу?

   «И кто это сделал? Кому это нужно?»

   Эдвин остановился посреди камеры и уставился на крошечный квадратик окна под самым потолком. День снаружи был ясным, на серой стене напротив золотилось пятно солнечного света.

   Эдвин поморщился оттого, что ступни немилосердно мерзли. Проклятый папаша, даже одеться не позволил…

   И желание броситься на решетку, и трясти ее, пытаясь вывернуть древние ржавые болты, оказалось столь сильным, что Эдвин усилием воли заставил себя смотреть в окно, где был виден клочок неба. Несколько минут он глубоко вдыхал и выдыхал, пытаясь успокоиться и хоть как-то привести мысли в порядок, и, наконец, это получилось.

   И тогда Эдвин подумал о том, что нечто подобное могла чувствовать его матушка, которую папаша отослал в дальний монастырь, славящийся строгостью нравов. Да, пожалуй, она тоже металась по келье, не находя спасения, и тоже проклинала человека, за которого ее выдали замуж и которого она ненавидела. Эдвин навестил тот монастырь спустя два года после того, как получил новости о смерти матери. Умирала она долго и мучительно, выкашливая кровавые куски легких – и почему-то он не удивился факту возникновения этой болезни, когда его отвели в келью. Темнота, холод, сырость. По-иному там просто невозможно было умереть.

   «Когда я стану королем, сотру этот монастырь с лица моего королевства». – решил он тогда.

   Мысли о матери окончательно успокоили.

   Он осмотрелся – впервые с того момента, как захлопнулась решетка. Скрипнул зубами при виде отхожего места в углу и охапки гнилой соломы у стены. За ржавой решеткой было темно, никто его не охранял… Эдвин подошел, просунул руку сквозь толстые прутья, подергал висячий замок и признал, что самому не выбраться. Потом он уселся на вонючую солому и задумался, прокручивая воспоминания о том злосчастном бале.

   С чего все началось?

   Герцог, Кервинд Велье так настойчиво приглашал, обещая все земные и неземные удовольствия, так мягко стелил… сукин сын. Еще тогда следовало догадаться, что все неспроста! Но Эдвин купился и поехал, с самыми преданными людьми – интересно, что с ними сейчас? Мертвы? Не исключено. У герцога Велье имеется сын, на несколько лет младше самого Эдвина, и если учесть, что в этих Велье тоже течет вполне себе королевская кровь, то не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять: герцог избавляется от правящей семьи, чтобы посадить на трон своего отпрыска. Боже мой, ну почему отец так глуп и слеп?

   Подстава с убийством семьи нищего барона – хороший предлог, чтобы лишить Эдвина Лоджерина права на корону. А там… там и до короля можно дотянуться. Кинжал, яд… Да мало ли способов? И, возможно, больше не будет претендентов на престол. И дочка Велье, эта белобрысая колючка, утонула – по крайней мере, так говорят. Но тогда уж лучше ей оставаться мертвой…

    Перед мысленным взглядом невольно встало красивое, породистое лицо девушки. И глаза у нее интересные, как серебряные монетки. И характер… Мда. Таких интересно ломать, превращая в послушных животных. Только вот эту уже не превратишь, утонула.

   Всего лишь на миг Эдвин почувствовал сожаление о том, что такая молодая, такая красивая девчонка теперь кормит где-то раков – а потом подумал, ну и пусть. Это не его забота. К тому же, при правильном раскладе, девчонка тоже могла бы претендовать на корону. Нет, конечно, женщин никто не сажает на трон. Но мало ли…

   В настоящий момент более всего заботили герцог и папенька, провались он к вергам.

   Герцог – оттого, что все это затеял, и даже кинжал стянул так незаметно, что Эдвин не мог сказать, когда же его лишился.

   Папенька – оттого, что повелся на игру герцога Велье и оттого, что, не иначе как свихнувшись на старости лет, объявил о желании завести себе новую жену и организовать нового наследника.

   - Да чтоб ты сдох, - в сердцах проговорил Эдвин.

   В конце концов, это было бы вполне справедливо, учитывая, что король отправил свою жену умирать в монастырь.

   Но – все упиралось в одно.

   Он, Эдвин из династии Лоджерин, был заперт в темнице и совершенно ничего не мог с этим сделать, равно как и доказать свою невиновность.

   Казалось, время течет медленно, как широкая равнинная река. Эдвин проваливался в обрывки собственных воспоминаний – то лицо матери, то сам он еще маленький чернявый мальчик с пухлыми ладошками, то его первый пони, упитанный и гладкий. Но в какой-то миг он очнулся, посмотрел на противоположную окну стену и понял, что солнце село.

   Ну кто бы мог подумать? Наследный принц просидел весь день в темнице, и никто даже не удосужился к нему заглянуть!

   А что, если уже завтра будет суд? Позорный, отвратительный… Где его обвинят в убийстве семьи Велье и лишат права престолонаследия?

   Этот страх был внезапным, как будто окатили ледяной водой. Эдвин с силой обхватил себя руками за плечи. Нет, нет… Так не должно быть! И он должен найти способ, как переломить ситуацию… Должен!

   Он вздрогнул всем телом и заозирался по сторонам. Становилось все темнее, скоро камера погрузится в кромешный мрак… И что дальше? Неужели… никто?

   «Это ты решил меня так напугать», - подумал он с ненавистью об отце.

   «Хочешь, чтобы я думал, что брошен умирать в подземелье? Ха! Не на того напал…»

   И вздохнул.

   Да нет же, зачем себе врать?

   Он уже перепуган до смерти, уже готов ползать на коленях, вымаливая прощение – за то, чего не делал.

   …Что-то зашуршало в коридоре. Крысы? О, господи, Эдвин с детства ненавидел и боялся крыс.

   Он вскочил на ноги, всматриваясь в темноту до рези в глазах. От ужаса перехватило дыхание – но уже оттого, что он явственно расслышал тихие шаги. Его собрались убить? Задушить, зарезать?!!

   Да, несомненно, в темноте двигался человек. Эдвин беспомощно осмотрелся – он был беззащитен в этой вонючей и грязной камере. Он совершенно ничего не сможет сделать, надежда только на собственную силу… Но против ножа голыми руками? Не самый лучший расклад.

   В густой темноте наконец вылился силуэт – высокий, худощавый.

   Эдвин сглотнул. От страха затошнило, а в голове и вовсе не укладывалось: неужели папашка захотел его смерти? Или… люди герцога?

   - Ваше высочество, - покорно сказала темнота.

   И, узнав голос, Эдвин попросту бросился к решетке и вцепился в нее. Надежда на спасение остановилась по ту сторону, и он все еще был пленен, но слепая вера в преданность слуги уже распахнула сияющие крылья.

   - Мартин!

   - Тише, тише, - прошелестело по ту сторону, - простите, я только сейчас смог прийти. Не получалось раньше.

   - Понятное дело, - хмыкнул Эдвин, - время темного мага – ночь…

   - Дело не в ночи, - спокойно отозвался Мартин, - дело в том, что с меня глаз не спускали. Я не мог просто взять и исчезнуть. Нужно было усыпить бдительность…

   - Ты можешь меня отсюда выпустить? – Эдвин решил ковать, пока горячо, - и вообще, что там, снаружи? Что говорят?

   - Я принес вам еды и питья, - вместо ответа тихо сказал Мартин. В потемках было совершенно не разобрать его лица, лишь глаза поблескивали.

   - К вергам жратву! Ты выпустить меня можешь? Ну, растворить засов, что ли… - от нетерпения Эдвин только что не подпрыгивал на месте.

   - Не могу, - спокойно и размеренно ответили ему, - магия Тьмы для иного.

   - Тьфу! Да для чего – иного?!!

   - Магия не разрушает металл, - тихо ответил Мартин, - я не могу взять – и открыть решетку.

   Эдвин стукнул кулаком по прутьям, выругался сквозь зубы, потому что руку обожгло едкой болью.

   - И на верга ты мне тогда нужен? Если вытащить меня отсюда не можешь?

   - Вам виднее, ваше высочество, - голос Мартина не дрогнул, он говорил все так же тихо и размеренно, словно тиканье часов, - а еду возьмите. Я слышал, что ваш отец распорядился никому к вам не ходить, пока не одумаетесь.

   Эдвин задумался. Похоже, у папашки совсем мозги стали набекрень.

   - Ладно, давай сюда. Не отравишь? – спросил с усмешкой.

   - Если бы хотел, давно бы убил, и вам это известно, - ответил Мартин.

   - Ты жуткий тип, - сказал Эдвин и усмехнулся.

   Да, жуткий – но верный. Прирученный. Самые верные слуги получаются из детей, которых приручили.

   В ладони лег теплый хрустящий сверток и металлическая фляга.

   - Не уходи, - попросил Эдвин, - мне надо подумать. Похоже, на этот раз все серьезно, и мой папаша-дурак повелся на эту подставу. Господи, ну как можно быть таким идиотом…

   Он положил флягу на пол, а сам в темноте развернул бумагу. Нащупал ноздреватый свежий хлеб, толстые ломти, меж которыми что-то было положено… По запаху – ветчина.

   Эдвин с наслаждением впился зубами в столь незамысловатое лакомство. И с тоской представил себе, как этот теплый еще, свежий хлеб достали поутру из печи. Доставал толстый дворцовый пекарь, которого Эдвин знал с детства, с торчащими во все стороны пышными рыжими усами. Верги! Даже этот пекарь был свободен, а он, наследный принц – нет.

   - Что еще говорят обо мне? – спросил он, прожевав.

   Мартин шевельнулся.

   - Многие радуются, ваше высочество.

   - То есть как?!

   - Для вас не должно быть секретом, что многие вас не любили…

   - Сукины дети.

   Он снова задумался. И пробормотал:

   - Хотел бы я знать, что задумал мой драгоценный папенька.

   - В коридорах шептались, что, мол, наконец… простите, наконец от самодура избавятся.

   - Это я-то самодур? – Эдвин едва не подавился, - они под самодуром уже сорок лет!

   - Все привычное кажется лучше, - заметил тихо Мартин, - ходят слухи, что вас в самом деле будут судить.

   - Я не убивал семью Велье, - мрачно ответил Эдвин.

   - А я в некоторой мере понимаю вашего отца. Герцог Велье, когда нашли тела его родственников, бросил клич по вассалам и собрал войско.

   - А что Светлейший?

   - А что Светлейший? Дело Светлейшего – молчать и молиться, собирая Силу. Вы прекрасно знаете, что дела мирские его мало заботят. Или заботят в той мере, в какой ему это выгодно.

   - Да что ж за мрази кругом…

   - Как понимаете, герцог с войском – весомый аргумент, чтоб отдать вас под суд, даже если вы и невиновны.

   - Понимаю, - задумчиво протянул Эдвин.

   Мысли крутились в голове, одна за другой, и, казалось – вот-вот должна сверкающим кристаллом блеснуть та самая, важная, которая положит конец всей этой совершенно бредовой ситуации.

   - А знаешь, - вдруг сказал Эдвин, - я хочу, чтобы ты убил папашку. Тогда им ничего не останется, как посадить меня на трон.

   Темнота в том месте, где стоял Мартин, шевельнулась.

   - Возможно, мне лучше убить герцога?

   - Нет-нет, - Эдвин усмехнулся, - с Велье мы разберемся чуть позже. Может, он еще одумается. А с этим… ничтожеством мне и говорить не о чем. Да и вообще, что-то зажился он.

   - Но Светлейший…

   Эдвин шагнул к решетке, ему даже показалось, что он поймал взгляд Мартина.

   - Слушай сюда. Светлейший знать не знает о тебе. Напомнить, благодаря кому? Вспомнил? Так вот. Я хочу, чтобы это недоразумение, которое сейчас на троне и которое собралось жениться вторично, завтра же умерло тихо и быстро. Разумеется, от естественных причин. Я хочу, чтобы ты этой же ночью сплел заклинание, или как вы там это делаете.

   Мартин помолчал, и Эдвин вдруг испугался, потому что его слуга был на свободе, а он, Эдвин Лоджерин, за решеткой. Того, кто за решеткой, можно и вовсе не слушать.

   - Сделаешь? – твердо спросил он.

   - Как пожелает ваше высочество, - негромко ответил Мартин.

   - Тогда иди. И сделай все побыстрее, и чтобы никто ничего не заподозрил.

   - Почему вы думаете, что вас после этого освободят? – спросила тень, - у вас слишком много недоброжелателей. И точно так же многие не прочь занять трон.

   Эдвин невольно улыбнулся.

   - Потому что у меня есть ты, Мартин. И потому что все желающие занять мое законное место будут умирать. Ведь будут же?

   - Я вам верен, - отозвался Мартин. И добавил, - мне нужно идти, ваше высочество. Все сделаю, как вы приказали.

   - Иди, - и Эдвин откусил хлеба.

***

После того, как Мартин бесшумно растворился в темных коридорах, а хлеб с ветчиной были съедены, Эдвин ощутил прилив сил.

   Возможно, этот прилив сил был объясним еще и тем, что наконец он принял некоторое решение, которое должно было перевернуть всю его жизнь. Никто больше не будет давить на него, поучать, орать, брызжа слюной. Никто больше не будет будить воспоминания о матери.

   В конце концов, если король позволил себе убить королеву, то почему он, Эдвин, не может убить короля?

   Чужими руками еще и проще.

   «Ты сам виноват, - подумал он, обращаясь к недоумку-папашке, - не надо было меня трогать. И все из-за какой-то нищей баронской семьи, подумать только!»

   Конечно же, это было неправильно. А правильно было – поставить на место герцога Велье, который – ну это же очевидно – метил на трон.

   И еще нужно было признать то, как здорово иметь собственного темного мага, о котором никто не знает. Неопечатанного мага, который может нести вред людям. Мага, которого Эдвин в свое время спас от этой мерзкой печати, которого растил рядом с собой, словно младшего брата. Многие считали это прихотью, а некоторые – так и вообще проявлением противоестественной страсти. Эдвину было наплевать. Самое главное, что теперь у него был собственный маг, который его беспрекословно слушался.

   А дело было так.

   В то время самому Эдвину исполнилось шестнадцать. И он с дозволения отца пошел прогуляться по городу – конечно же, сопровождаемый нужными людьми. И надо ж было такому случиться, что на базарную площадь как раз монахи привели с десяток детей, в которых был обнаружен след темной магии, и на которых полагалось наложить печать сдерживания – чтобы никто и никогда из них не смог причинить вред людям.

   Эдвину было любопытно поглазеть на этих приговоренных детей. Они напоминали беспомощных щенков, сбившихся в кучку. Две девочки с нищенских лохмотьях, все остальные – мальчики разных возрастов. Еще тогда Эдвин подумал о том, что почему-то темная магия чаще селится в мужчинах. И вот, вся эта мелкота сбилась в кучу, с ужасом глядя на снующих вокруг горожан. Собственно, на них и внимания-то не обращали. И даже не связали, потому что дети, во-первых, и знать не знали, зачем слуги Светлейшего в светлых хламидах забрали их из домов, а во-вторых – у них и мыслей не возникало сопротивляться монахам. Но один мальчишка – тот, что постарше – вероятно, заподозрил неладное. И когда святые братья отвернулись, задал стрекача в ближайший переулок.

   Что тут началось! Шум, гам, вопли. Монахи рванули следом, но часть из них осталась охранять и теперь уже связывать прочих.

   Эдвин посмотрел-посмотрел, и спокойно пошел следом – в тот самый переулок, куда рыбкой ускользнул малец. Переулок заканчивался тупиком, заборы по обе стороны были высокими. Мальчишке было просто некуда деваться.

   Эдвин же шел, с наслаждением вдыхая весенний воздух, и раздумывал о том, что лично ему не помешал бы такой слуга. Могущественный, но полностью принадлежащий ему. Ведь жизнь короля полна неожиданностей и неприятностей, мало ли что случится?

   Он наблюдал, как монахи обшаривают переулок. Заглядывают в щели меж домов, суют носы в кусты и розарии – но никого не находят. Стало даже интересно. Зевая, Эдвин прислонился спиной к одному высокому забору, сложенному из кирпича. Совершенно случайно, просто потому что так получилось. Солнце пригревало, он щурился на монашеские робы и злорадно думал, что парнишка-то всех обвел вокруг пальца. Возможно, он уже немного умел использовать ту тьму, что заперта в нем… А потом услышал прямо за спиной напряженное дыхание.

   Эдвин покосился назад и понял, что мальчишка ухитрился забраться на забор и перевалить на ту сторону, и так повис на руках, цепляясь за отверстия в кирпичной кладке, которые снаружи смотрелись как орнамент. Даже странно, что они его не заметили.

   На Эдвина уставились широко распахнутые светло-карие глаза, в которых плескались и страх, и мольба.

   Эдвин подумал-подумал, и подмигнул мальчишке. И не позвал монахов.

   А когда они ушли, обернулся к забору и сказал:

   - Лезь обратно. Пойдешь со мной.

   - А вы кто, господин? – прошептал мальчишка.

   - Я – твой господин, это же очевидно, - ответил Эдвин.

   Потом, уже во дворце, был скандал. Отец орал, топал ногами, мол, не положено наследнику тащить во дворец нищих оборванцев. Но Эдвин настоял на своем. Мол, ему нужен паж. Просто необходим. И вообще, почему у многих есть мальчики-пажи, а у него нет? Ну и что, что нищий? А ему, Эдвину, хочется именно такого.

   Король махнул рукой, обозвав Эдвина придурком.

   А Эдвин обрадовался и стал растить себе самого верного и преданного слугу. Темного мага, который мог убивать людей своей магией.

***

Эдвина разбудил свет – внезапный, яркий… Рыжий свет факелов.

   Вскинув руку и прикрыв ладонью глаза, он резко сел на соломе и уставился снизу вверх на короля. Его величество был полностью одет, как будто всю ночь не ложился. Седые волосы растрепаны и спутаны. За его спиной Эдвин рассмотрел министра тайного сыска, хитрого и мстительного гада – он-то и держал факел. Звали гада Эскис ле Гранж, и в представлении Эдвина походил он на стеклянный шарик – круглый, бесцветный

   - Ты, - сказал отец, - поднимайся.

   - Уже суд? Так скоро? – Эдвин скривился, - скор же ты на расправу, папенька. Особенно на расправу над теми, кто невиновен.

   - Идиот, - в сердцах сказал король, - избалованный, эгоистичный идиот.

   - Это я-то?

   Эдвин поднялся, бросил хмурый взгляд на министра – но тот моментально сделал вид, что Эдвина не существует, одна пустота.

   - Это ты идиот, - огрызнулся Эдвин, - раз веришь… в это все.

   - Да никто не верит, - с внезапной усталостью сказал король, - но я не могу допустить войны внутри королевства. Так что сейчас ты сбежишь…

   - Звучит не слишком обнадеживающе. Мне бы хотелось быть оправданным в глазах моего народа.

   - Успеется, - махнул рукой король, - отсидишься в одном надежном месте. А потом я тебе дам знать, когда вернуться.

   - И где же это надежное место? – Эдвин насторожился.

   Все звучало слишком просто. Слишком.

   - У тебя будет проводник, - ответил король.

   - Я ведь могу и не согласиться, папенька.

   - Можешь, - согласился тот, - но тогда суд неизбежен. А поскольку свидетелей нет, его исход неясен, понимаешь ты это, болван?

   Эдвин промолчал.

   Один вид короля вызывал раздражение и будил очень, очень застарелую ненависть. С тех пор, как он отправил мать в монастырь… мать было жалко. Очень. Она была доброй и славной, и не заслужила такой судьбы.

   Эдвин с прищуром смотрел на старую копию себя самого, мысли крутились размеренно и неторопливо.

   Любопытно, Мартин уже активировал свое заклинание?

   Сколько часов осталось почтенному родителю?

   Собственно, сколько часов до того, как он, Эдвин Лоджерин, останется единственным полноправным претендентом на трон?

   Он поймал взгляд короля, и последние сомнения рассеялись: отец смотрел на него с брезгливостью, словно на таракана. Также он смотрел на Эдвина, когда тому было десять лет, а матушка отправлялась в монастырь. Что ж… Пожалуй, ему действительно надоело ждать, а папаша засиделся на троне.

   Эдвин покорно склонил голову.

   - Хорошо, отец. Я сделаю так, как вы хотите.

   - Тогда собирайся, - холодно обронил родитель, - Эскис, дайте этому недоразумению одежду и обувь.

   На пол шлепнулся матерчатый мешок. Вот так, не в руки дали, а на пол - знай свое место, принц Эдвин.

   Он поспешно наклонился, чтобы никто не видел выражения лица, подхватил мешок и отвернулся. Внутри оказались сапоги, штаны и изрядно потрепанная куртка, но он и не ждал чего-то иного.

   - Поторопись, - сказал отец, в голосе стальными шариками каталось презрение, - тебя ждут.

   - Кто?

   - Наш надежный человек, - ответил за короля министр Эскис, - встретит вас у запасного выхода.

   - Куда меня отведут? – одеваясь, Эдвин все еще пытался вызнать, что же его ждет.

   Из одной темницы в другую?

   - В Ратском лесу есть охотничий домик, - нехотя сказал король.

   - Никогда о нем не слышал.

   - Естественно, не слышал. Я постарался, чтобы ты никогда о нем не слышал. Потому что именно там твоя мать, эта высокородная шлюха, изменяла мне…

   «А, вот оно что», - Эдвин даже не удивился этому.

   И, чтобы оправдать в мыслях добрую и славную мать, добавил про себя: просто так не изменяют, тем более, королевы. И, значит, ты тоже был виноват перед ней, сволочь. Уже тогда виноват.

   - Вот и посидишь там, пока все не утихнет, - подытожил король, - оделся? Тогда иди к выходу, тому, что в левом крыле. Тебя встретят.

   - Разве ты меня не проводишь, папенька? – елейным голосом поинтересовался Эдвин.

   - Незачем, - обрубил отец, - иди.

   Эдвин хотел было подобрать с пола флягу, оставленную Мартином – но передумал, потому что тогда станет ясно, что кто-то его навещал.

   Верги с ними, пусть думают, что принц Эдвин – одинок и отвержен всеми, это даже на руку.

   Когда Эдвин проходил мимо Эскиса, тот сунул ему в руку свежий факел и кивнул. Эдвин криво ухмыльнулся, пошел вперед, по темному коридору, не оглядываясь.

   Его так и подмывало куда-нибудь свернуть, затаиться в замке и ни в какой охотничий домик не идти. Уже завтра наследный принц понадобится в столице. Завтра… Когда темное заклинание Мартина сработает.

   Но, спиной чувствуя взгляды отца и министра, он все же шел в нужном направлении. Факел потрескивал, плевался колючими искрами, и звуки шагов умирали среди толстых каменных стен.

   «Но я вернусь. Вернусь», - бухало в висках весте с пульсом.

   Да, он пересидит в этом верговом охотничьем домике, и обязательно вернется. И станет королем. И тогда каждый, кто посмел посмеяться над неудачливым принцем, будет плакать кровавыми слезами. А что он сделает с герцогом Велье! О-о, здесь надо будет проявить фантазию, но она у него имеется, это точно.

   Потом Эдвин уперся в узкую винтовую лестницу, которая должна была привести его к запасному выходу из замка. С трудом протискиваясь сквозь низкий и узкий арочный проем, он наконец добрался до выхода: деревянная дверь была приоткрыта, куда-то в туманную ночь, и свет факела делал темноту гуще и жирнее. Словно сажа, странным образом намешанная с бледными хлопьями тумана.

   Эдвин ругнулся и бросил факел на каменный пол. Тот зашипел, рассыпался искрами и погас. А за дверью по-прежнему поджидало неведомое, и внезапно Эдвин поймал себя на том, что совершенно не верит собственному отцу. Что замыслил старик? Хотелось бы знать, очень…

   Но идти все равно было нужно. Не сидеть же перед этой дверью до утра? И Эдвин аккуратно толкнул пересохшую деревянную створку, сделал маленький, осторожный шаг вперед. Было темно, хоть глаза выколи. Он увидел далекие звезды, рассыпанные по небосводу, увидел хозяйственные постройки шагах в двадцати и… там его действительно ждали. Прислонившись к стене, стоял мужчина, закутанный в плащ с наброшенным на голову капюшоном.

   «Верг знает что», - подумал Эдвин и решительно двинулся вперед.

   Кроме этого мужчины, вокруг не было ни души. Это не нравилось, но что поделать? Эдвин преодолел разделяющее их расстояние, остановился в двух шагах от незнакомца.

   «Ну, Эскис, ну ты и гад».

   - Приветствую, - сказал Эдвин мужчине.

   Тот молча кивнул и махнул рукой вперед, за конюшни, туда, где могла быть запасная калитка для выхода из замка.

   - Могу я узнать твое имя? – сделал вторую попытку Эдвин.

   Вся его интуиция кричала, вопила о том, что не следует идти с этим незнакомцем.

   Может быть, самое время повернуть обратно?

   Особенно пугал глубоко надвинутый капюшон: под ним была только тьма, ни проблеска.

   Но мужчина внезапно хмыкнул и ответил:

   - Карруш, ваше высочество. Меня зовут Карруш. Следуйте за мной, нас ждут лошади.

   У Эдвина слегка отлегло от сердца, и он покорно пошагал следом.

   Нет, по-прежнему ему ничего не нравилось, но теперь, когда прозвучало имя, стало не так тревожно.

   - Ты – от Эскиса? – спросил он, когда зашли за угол конюшен.

   Здесь пахло свежим навозом, сеном. В ночи изредка фыркали лошади.

   - От Эскиса, - ответил Карруш и, как показалось Эдвину, тоже фыркнул.

   «Да что я смешного спросил?»

   Их разделяло не больше шага, когда Карруш внезапно повернулся – стремительно, всем телом, и Эдвин увидел блеск оружия.

   Он даже подумать ничего не успел.

   Но тело – тренированное тело – не подвело. Действовало куда быстрее мыслей.

   Эдвин успел блокировать удар Карруша, направленный в живот, успел отшатнуться. Но Карруш оказался отменно подготовленным убийцей – вот цена твоим обещанием, папенька! – и стремительно нанес второй удар, уклониться от которого Эдвин уже не успел.

   Огнем полоснуло вдоль предплечья, и мгновенно рукав наполнился кровью. А потом Эдвин как-то внезапно очутился на земле, и сверху навис Карруш, и прямо в глаза сверкнуло узкое лезвие кинжала. Несколько мгновений они молча боролись, и Эдвин с внезапной ясностью осознал, что – все. Его рука слишком быстро слабеет, да и боль дает о себе знать.

   - Да как ты посмел? – выдохнул он в перекошенное злобой лицо убийцы.

   Впрочем, зря.

   И острие все ближе к глазу.

   Верги… как все неправильно…

   - Сдохни! – прошипел Карруш, делая последнее движение.

   И Эдвин успел почувствовать, как ледяная сталь входит в глаз, вымывая горячей кровью все мысли, да и его самого... Это было так ярко, и так страшно, что он успел закричать – и кинжал остановился в волоске от глаза. Что-то случилось – что-то непонятное, неожиданное.

   Эдвин дернулся, стряхивая с себя убийцу – тело показалось слишком мягким, рыхлым. И тело это, похоже, разваливалось комьями на глазах.

   Эдвин трясущейся рукой сдернул капюшон Карруша, и под ним уже не было лица, лишь белые кости, да и они начали проседать, обращаясь в прах.

   - Верги, - прошептал Эдвин.

   Понимая, что кольцо смерти продолжает сжиматься, он кое-как отполз. Перед глазами запрыгали цветные точки – он что, тоже превращается в прах, вот так, заживо?

   Но додумать он тоже не успел, потому что на плечи легли чьи-то крепкие руки, и голос Мартина прошептал на ухо:

   - Ваше высочество… все в порядке. Я успел. Теперь надо уходить, и быстрее.

   - Ох, - выдохнул Эдвин, - Мартин!

   И, окончательно утратив способность что-либо понимать, обнял своего верного слугу за шею.

***

Его начало трясти, когда вышли на тропу, которая уходила в лес. От пережитого, от осознания, насколько близок был к небытию, от дергающей боли в руке. Кажется, кровь запеклась, прилипла к ране вместе с рукавом и хотя бы перестала капать… А папенька – ах ты, гад! «Пересиди, дождись, пока все уладится» - мысленно передразнил Эдвин и горестно покачал головой.

   Такого от родителя не ожидал. Нет, конечно, никогда меж ними не было хороших отношений, какие могли бы быть между отцом и сыном. Но чтобы вот так, инсценировать бегство и убить? Впрочем, не погнушался ведь ради спокойствия государства единственного сына засунуть за решетку! И все эти намеки на то, что король может жениться и настрогать себе наследников – возможно, именно таковыми и были истинные намерения папеньки? А он, Эдвин, стал костью в горле. Не угоден ни королю, ни герцогу Велье…

   «И чего только не сделаешь ради того, чтобы собственная задница осталась на троне и сидела там долго и благополучно».

   Эдвин посмотрел в спину Мартину и невольно тому позавидовал. Вот, слуга. Можно сказать, даже раб. Но его не пытается убить собственный отец… и даже если у Мартина и отца-то не осталось – все равно, гораздо приятнее жить с осознанием того, что никакой родич не подбросит гадюку в постель.

   Мартин уверенно шагал впереди и, похоже, отменно видел в темноте. Эдвин же только и мог разглядеть высокий худощавый силуэт.

   - Подожди, - попросил он, - не так быстро.

   Мартин остановился, обернулся: было видно, что он хмурится, кусает губу.

   - Надо поскорее отсюда убираться, ваше высочество.

   - Откуда ты узнал, что меня попытаются убить?

   - Я не знал этого, - прошелестел маг, - но я узнал о планах вывести вас из темницы и решил тоже поприсутствовать. Как видите, не зря.

   - Когда сдохнет его величество? – поинтересовался Эдвин, - ты запустил заклинание?

   - Еще нет, ваше высочество. Но если сейчас активировать то, что я настроил, то в полдень. В полдень королю сделается дурно, потом пойдет кровь носом, горлом. Кровотечение не смогут остановить… И все.

   - А следов не останется? Прибегут слуги Светлейшего… Верговы монахи. Они могут чувствовать.

   - Они почувствуют… что-то, но этого будет недостаточно, чтобы меня найти, - согласился Мартин. Кивнул, предлагая идти дальше, и они медленно зашагали сквозь лес, - я привязал заклинание к лабиринту в дворцовом парке. Теоретически, пустить его оттуда мог любой темный маг, попавший на территорию дворца.

   - Любой не запечатанный, - уточнил Эдвин.

   Теперь уже план не казался ему столь хорошим, потому что монахи начнут рыть, и – а вдруг? – что-то могут и обнаружить.

   - В твоей комнате есть следы Тьмы? – тихо спросил он.

   - Следы Тьмы появляются только тогда, когда ее выпускаешь, - безмятежно ответил маг, - для всех я самый обычный человек. Ну, или человек, которого его высочество подобрал для удовлетворения своих низменных пороков.

   - Это так о нас говорят? Не слышал.

   Эдвин даже поморщился. Выходит, Лафия спала с ним, зная все эти грязные сплетни. Это как надо отчаянно хотеть украшений и нарядов, чтобы спать с человеком, о котором говорят как о мужеложце?

    - Да вы вообще мало что слышите, - проворчал Мартин, - но для этого есть я, правда ведь?

   - До сих пор не верится, что он приказал от меня избавиться, - прошептал Эдвин, - ну что я такого ему сделал?

   Было видно, как Мартин передернул плечами.

   И сказал:

   - Ничего особенного, ваше высочество. Но вы стали просто неудобны, как ни крути. В глазах народа запятнали себя кровью баронской семьи…

   - Это был не я! И ты туда же?!

   - Теперь это уже не важно. Важно то, что о вас говорят, а говорят – разное. Герцог Велье уж постарался. И, насколько понимаю я – быть королем это такое дело. От неудобных надо избавляться.

   - Я мог бы просто исчезнуть…

   - Так вы бы и исчезли. Навсегда. Это ведь очень удобно, ваше высочество.

   «Умный какой», - внезапно подумалось Эдвину.

   То, что Мартин оказался умным, внезапно разозлило. Слуга – или даже раб – не должен быть умнее хозяина. Разумеется, то, что Мартин все видит и слышит, еще не есть доказательство его превосходства, но, но…

   «Интересно, а когда Мартин станет для меня неудобным?» - подумал Эдвин.

   Они все дальше уходили в лес, над головой деревья-гиганты почти сомкнули корявые ветви, и у Эдвина появилось чувство, что он изо всех сил пытается выдраться на волю из этих жутковатых костлявых пальцев, но почему-то вместо этого зарывается все глубже и глубже во тьму.

   - Я хочу, чтобы ты активировал свое заклинание, - наконец произнес Эдвин, - сейчас же.

ГЛАВА 5. Немая

Это ужасно, быть запертой, запечатанной в собственном теле, как в коробке.

   Нет, не так.

   Это гораздо, гораздо хуже, чем такое простое слово «ужасно».

   Это… непередаваемо.

   Непередаваемо больно. Глубоко в грудь воткнули раскаленный железный штырь и безжалостно проворачивают, заставляя тело содрогаться в муках.

   И ты не можешь ничего сказать. Не можешь попросить помощи – да и не у кого, и поздно…

   Нет больше их. Унеслись куда-то в темное небо, оставив на земле безжизненные оболочки. И так хочется… хотя бы еще раз, хотя бы одним взглядом. Или прикосновением. К синему бархатному платью. К шершавой широкой ладони. Даже думать невыносимо, что они так и остались там, под ледяным дождем! Ведь мертвым нужны темнота и покой, и больше ничего. Никто не должен глазеть на то, что осталось от ее самых любимых людей в мире.

   Камилле хотелось кричать так, чтобы обрушился потолок, провалилась крыша… И чтобы ее вопль достиг небесного купола, чтобы сам он взялся трещинами и рухнул, погребая под своей тяжестью всех.

   Но что-то случилось с ее горлом, да и не только – с языком.

   Она совершенно не могла говорить: любая попытка выдавить из себя хоть словечко почему-то заканчивалось коровьим мычанием. Тихим покорным мычанием. Это была та самая коробка, в которой ее заперли за неведомые грехи. И выбраться из нее было невозможно.

   Баюкая неутихающую боль в груди, Камилла свернулась калачиком под тяжелым одеялом. Слезы текли по щекам и впитывались в грубую наволочку. И ей совершенно не хотелось даже думать о том, что она – совершенно голая, и что рядом с ней какой-то незнакомый мужчина. Если он добьет ее сейчас, будет только лучше: она встретится с теми, кого больше нет.

   «Почему, господи, ты позволил их забрать? Почему их убили?»

   Но, говорят, господь слышит лучше, если молиться вслух.

   А она – заперта в собственном теле, и не может ничего сказать. Вообще ничего… Она не может даже вернуться и предать тела отца и матушки земле, потому что не знает, где находится, и понятия не имеет, где они.

   Время несло ее, словно бурный ручей сухую щепочку, унося все дальше и дальше от того места, где ее поцеловала матушка, и где отец крикнул свое последнее «Беги». Камилла ощущала это движение: не столько теперь расстояние разделяло их, сколько совершенно неодолимая пропасть, которая, к тому же, с каждой минутой становилась все шире.

   «Пожалуйста, - скулила она в подушку, - не надо. Вернитесь. Когда я увижу вас?»

   И совершенно внезапно пришло осознание, что теперь они увидятся только тогда, когда сама она умрет. Вот, наверное, только тогда…

   Ее затрясло. К ним хотелось неумолимо, сознание не мирилось со всей несправедливостью происшедшего. Камилла зажмуривалась, воскрешая в памяти их лица, но с ужасом понимала, что уже и не может вспомнить их до мелочей, до последней черточки. А вот ощущения остались: мягкие прикосновения, звуки голосов. Все оставалось по-прежнему – но при этом прежним уже не было. И, открывая глаза, Камилла понимала, что лежит совершенно голая в кровати, и что вокруг – вязкий, тяжелый и душный полумрак, над головой – беленый потолок с деревянными балками, а если повернуть голову, то ближе к двери, в кресле, молча сидит… Она понятия не имела, кто это. Он сказал, что нашел ее на берегу реки… что ж, иначе быть и не могло… И Камилла снова отворачивалась, зажмуриваясь, прося матушку и отца вернуться, снова и снова. Пока не проваливалась в глубокий сон.

   В следующий раз ее выкинуло на поверхность темной и спокойной реки от ощущения, что кто-то приподнимает ее голову, подсунув под затылок ладонь. Ей совершенно не хотелось, чтобы ее трогали, выдирая из того состояния покоя, в котором она пребывала. Но из горла снова вырвалось проклятое мычание. Камилла зло уставилась на того самого… который все это время сидел на стуле, а теперь вот зачем-то пытался влить ей в рот что-то резко пахнущее из маленькой рюмки.

   - Оставь! – выдохнула она.

   Из горла вырвалось мычание.

   Да что такое? Как такое могло случиться? Почему?

   И она беспомощно всхлипнула и обмякла, не сводя взгляда с лица мужчины.

   Надо сказать, только теперь