Глава 1
— Ай, под горою, под зеленой
Серебром ручей течет,
А на той горе зеленой
Золотой сундук стоит,
То не серебро звенит,
Это Агнешка смеется,
То не золото течет,
То коса ее плетется!
Ай, дари-дари-да!
Лари-дари-лари-да!
И впрямь россыпью серебряных монет рассыпался девичий смех — подружки невесты продавали ленту из ее косы друзьям жениха. Рассыпался, взлетал, звенел под потемневшими балками, и от него в большой комнате трактира казалось светлее, чем от пылающего очага и дюжины толстых восковых свечей, что хозяин выставил ради праздника. Подкручивая усы и подбоченясь, парни в белых вышитых свитках сыпали на блюдо конфеты и медную мелочь горстями, потом, подначенные возмущенными криками девчат, начали кидать серебро…
Марджелату усмехнулся, принимая тяжеленную глиняную кружку, расписанную алыми и голубыми цветами, отхлебнул ракии. Раду, сосредоточенно терзающий зубами ломоть жесткой ветчины, только хмыкнул уважительно, глядя, как поднимается вверх темное дно кружки.
— А наша лента! Наша! — заорали нестройным хором парни, подкидывая над головами блеснувшую алым полоску шелка. — А чья лента — того и коса. А чья коса — того и девица-краса!
— Ваша лента, — согласились коварные девицы не менее громким хором. — Лента ваша — коса наша. Купил повод, а телушку не бери!
Визг, смех, суматоха… Не дождавшись честного исхода торга, парни перешли к решительным мерам — кинулись расцеловывать торговок, чтоб заставить их забыть и о предмете спора, и о самой невесте, которую прямо сейчас самые устойчивые к женским чарам друзья жениха потихоньку выводят в сени. Девицы охотно забыли обо всем, визжа тем сильнее, чем громче стучали кружками по столам уже изрядно подвыпившие сельчане.
Допив, Марджелату поставил кружку на стол, потянулся за кольцом колбасы. Рядом, в общем зале, вовсю разгоралось веселье. Расчехлялись скрипки, наливали скрипачам, чтоб играли с огоньком, сдвигали к стенам еще не отброшенные молодежью стулья и лавки.
— И танцевать небось пойдешь? — усмехнулся Раду.
— А что, и пойду, — отозвался рассеянно Марджелату. — Я пойду танцевать, а ты останешься по сторонам поглядывать.
— Что так? — мгновенно насторожился Раду, окидывая зал быстрым осторожным взглядом. — Ушли ведь вроде. Ни жандармов на хвосте, ни еще кого другого. Или не ушли?
Вместо ответа Марджелату досадливо повел плечами, словно сбрасывая надоевшую ношу. Что именно его беспокоит, он и сам не понимал, но что-то витало в продымленном, пахнущем крепкой выпивкой, хорошей едой и разгоряченными телами воздухе. Что-то такое, что будило в нем ту часть, которая, как сытый волк, дремала до поры, но стоит ветру принести запах пороха и ружейного масла — волк встрепенется, поведет чутким носом, поднимет уши…
Решительно отодвинувшись от стола, он снова повел плечами, подмигнул Раду, принимая беззаботный вид обычного гуляки, которого лихой, но добрый ветер занес на чужую свадьбу. Эге-гей! Разве может свадьба быть чужой у добрых людей? Разве не все добрые люди друг другу братья?
Уже подпоенные, но в меру — им целый вечер играть — скрипачи отчаянно драли струны, вилась по просторному залу цепочка танцующих, в которую легко и красиво влился, будто век там плясал, Марджелату. И снова Раду только хмыкнул восхищенно, покачивая головой. Умеет же! И местные, и цыгане, которых в зале оказалось полно, орали, подбадривая круг, в центр которого выкатывался то один, то другой танцор, но, не выдержав бешеного напора, заданного шальной скрипкой, снова скрывался за спинами кричащих, хлопающих в ладони, поднимающих кружки. Вот очередная волна выбросила Марджелату. Хищно оскалившись, он тряхнул головой, рассыпая отросшие почти до плеч волосы, подбоченился…
Вскрикнула, как живой раненый зверь, скрипка! Раду, которого уже несколько минут преследовало ощущение чужого недоброго взгляда, закрутил головой, не зная, куда смотреть: то ли на Марджелату, который выделывал такие коленца, что привычные ко всему трактирные завсегдатаи лишь крякали одобрительно, то ли по сторонам. Показалось на миг, что из углов зала пополз сумрак, обволакивая столы, стулья, сидящих людей, подбираясь к пляшущему кругу. Раду потряс головой, сбрасывая наваждение, и подумал, что вторая кружка ракии была, пожалуй, лишней. Или, может, вторая и не была, а вот третья? Хоть он и не пил такими бадьями, как Марджелату, но после дороги, да еще уставший… А Марджелату? Вот ведь кому все нипочем!
В круге уже орали восторженно, размахивая кружками и выплескивая ракию так, что пол потемнел, и от него шел дурманный парок. Кто-то распахнул дверь, и вся толпа танцующих и пьющих вывалилась в теплую летнюю полночь, под бархатное синее небо с россыпью огромных остро-искристых звезд и сливочно-желтым кругом луны.
Выскочили следом скрипачи, подавальщицы закружились вихрем цветастых юбок в дверном проеме — на них напирали оставшиеся, хлопали повизгивающих бабенок пониже спины, выталкивая во двор. А Раду не мог двинуться — и по спине полз дикий ледяной ужас, морозя все внутри. Опомнившись, он сорвался с места, перепрыгнув широкий стол, чтоб не обходить, рванул к двери, выскочил, замер на крыльце.
Недобро, истошно и тоскливо запела такая веселая поначалу скрипка. Зарыдала, как по покойнику, застонала холодным зимним ветром среди жаркого лета. Круг растянулся по всему немалому двору, хлопая в ладони, отплясывая, кто во что горазд, а в середине стоял Марджелату, обнимая высокую тоненькую девчонку, смуглую, чернявую и горбоносую, по-цыгански пестро разряженную. Запрокинув голову и обхватив его за шею, она бесстыдно выгнулась, прижалась к широкой груди, приникла, как ядовитый плющ к могучему стволу.
Не в силах ни крикнуть, ни пошевелиться, Раду стоял на крыльце, видя, как двое в кругу целуются, как цыганка, привставшая на цыпочки, чтобы дотянуться до губ Марджелату, снова отпрыгивает от него, как падают на плечи тяжелые косы, перевитые нитями блестящих монисто… И как беснуется толпа, мечется, словно табун лошадей в грозу, но не переступает невидимой черты круга, в середине которого — высокий широкоплечий чужак в кожаном плаще и хрупкая дивная птица с черными косами. Такая хрупкая, что даже не отбрасывает тени.
Тут же скрипка смолкла. Девчонка, обернувшись, недобро глянула на Раду. Не такая она оказалась и смуглая. Для цыганки — так и вовсе бледная. Красивая — да. И быстрая, как гадюка. Метнулась в сторону, исчезла среди людей, хотя те шарахались в стороны, будто от взбесившейся собаки. И скрипка затихла, захлебнувшись ужасом, разлитым в воздухе, как гарь пожара, холодный запах гнилого болота, сладковатая вонь мертвечины.
Слетев с крыльца, Раду бросился к другу, бессмысленно кляня себя за что-то и беспомощно надеясь, что все ему кажется, что еще можно что-то сделать, исправить, отменить… И от него люди тоже шарахались, словно и он, и Марджелату, медленно, с удивленной беспомощной улыбкой оседающий на землю, словно они оба то ли чудовища, то ли прокаженные.
Он не успел совсем чуть-чуть. Нескольких мгновений недостало, чтобы подхватить упавшего Марджелату. Разметавшийся в пыли плащ, белое лицо с закушенной губой… Придерживая на коленях голову бессильно обмякшего друга, Раду орал, срывая голос, надсаживаясь грязной бранью и умоляя. Но люди бежали со двора, не оглядываясь. Хлопнула тяжеленная дверь, потом снова открылась лишь для того, чтоб кто-то выбросил их с Марджелату вещи подальше от крыльца. Оскалившись, Раду потянулся ладонью к пустому поясу, уже почти чувствуя успокоительный холод рукояти пистолета, но только застонал от глухого бессилия, видя, как закрываются изнутри прочные ставни на окнах гостиницы. Выбить дверь? А толку?!
Во что же они такое вляпались на этой треклятой развеселой свадьбе? И что делать?!
Марджелату лежал так тихо, что дыхания не было слышно. Сорвав непослушными пальцами пояс с начищенной пряжкой, Раду поднес ее к губам друга, поймал в свете брошенной кем-то керосиновой лампы еле заметное помутнение на полированном металле. Или показалось, что поймал? Боясь и поверить, и не поверить, нащупал жилу на шее. Пульс бился ровно, но медленно.
Ругаясь сквозь зубы так, что всем предкам трактирщика и покойникам с местного погоста должно было стать тошно, он закинул руку Марджелату себе на шею, обхватил его и с трудом дотащил до пустого сарая на заднем дворе трактира, мрачно пообещав себе, что если кто-то попытается силой выставить их отсюда, поплатится дырой в брюхе.
Марджелату лежал как мертвец, запрокинув голову, прикрыв глаза — в лице ни кровинки. Потом пошевелился. Радостно вскинувшийся Раду бросился к нему, но вместо того, чтобы очнуться, Марджелату, не приходя в себя, застонал, начал хватать открытым ртом воздух. Рванул рубашку, словно она душила его, заметался. Его корежило, ломало, скручивало волнами тяжелых судорог.
Перепуганный Раду, вспомнив, как при нем лекарь помогал припадочному, обмотал платок вокруг щепки, сунул ее Марджелату между зубов и, навалившись на него всем телом, ждал мучительно долгие минуты, пока приступ не закончился так же внезапно, как и начался, а Марджелату не уснул, задышав неожиданно ровно и спокойно.
Скатившись с него, Раду затравленно посмотрел на друга, понимая, что вряд ли на этом все и закончится. Поколебавшись, устроил Марджелату так, чтобы ему было некуда свалиться и не обо что разбить голову, вздумай повториться приступ. Вышел во двор, вытащил из седельной сумы так некстати оставленный там револьвер. Трактирщик, видите ли, косился на господ путешественников, а потом прямо сказал, что ракия у них в заведении крепкая, горячих парней у самих хватает, а потому с оружием на свадьбе делать нечего. «Ну, ничего… Вот с трактирщика выяснение местных странностей и начнем, — зло усмехнулся Раду, прикидывая, как пробраться в эту проклятую крепость на большой дороге, минуя главное крыльцо. — Всю деревню перетрясу, если нужно будет. И тварь эту цыганскую найду — не будь я Раду Заячья Губа. Ты там только держись, Марджи…»
* * *
Звон стаканов вместе с грохотом рухнувшей полки заглушил стон трактирщика.
Раду присел рядом с упавшим хозяином трактира и сгрёб его за грудки. Тот вжался спиной в стену, со страхом глядя на ночного гостя.
— Что здесь творится? Отвечай! Или пару дырок проделать в голове, чтобы ветер мысли освежил?
Возникший прямо перед носом трактирщика револьвер убедил того окончательно.
— Скажу… — выдохнул хозяин. — Только давай сядем.
Раду отпустил его и встал, делая шаг назад.
Едва поднявшись, трактирщик крякнул, ухватился за бок и медленно потащился к ближайшему столику, полуразломанному, зато с недопитой бутылкой ракии и глиняными чарками. Раду последовал за ним.
— Спиридуши вас принесли, не иначе, — буркнул мужик и снова крякнул, недобро покосившись на Раду. — Давно, значится, дело было. Тёмное очень…
Раду нахмурился — не успели выпутаться из одного дела, тут же вляпались в другое. Впрочем, им не привыкать.
Трактирщик, решив, что молчание — прямое указание не останавливаться, продолжил:
— Появлялся у нас тут временами табор. Да не этот, что нынче свадьбу гулял, а другой. Нечастыми гостями были, но случалось наезжать…
Взяв бутылку, звякнул горлышком о чарку, быстро налил и опрокинул в себя. Раду приподнял бровь, но мешать не стал.
— Была среди них одна цыганка, Азой звали. Красавица, а уж как пела — заслушаться можно! Ну, она и рада стараться… И так приезжали они к нам несколько лет, а потом пропали. Пошли слухи, что случилось у них нехорошее, в таборе драка была, многие положили головы, а за Азой и вовсе морой пришёл.
Раду не поверил своим ушам:
— Кто?
— Морой, — повторил трактирщик так просто, словно речь шла о жандармах. — Говорили, будто влюбилась она в одного парня, да только родня была против. Убили его, а Аза взяла, да и прокляла всех. А потом случилась драка. Азу больше никто не видел, да и табор тут уже не появлялся. Я лишь раз на улице видел Иоску и Нику, старших таборных, но и те сквозь зубы поздоровались и бегом от меня припустили, будто черти за ними гнались. Даже сразу и не признал их, только потом сообразил, кого повстречал. А через пару недель пришла из церкви жена и рассказала, что ночью у нас тут видели Азу. Бледная-бледная, идёт, будто плывёт, а смотрит — мороз по коже!
Раду похолодел. Вроде и сказку рассказывает, а на правду похоже. Сам чувствовал недобрый взгляд, сам видел целовавшую Марджелату девушку.
— Кто увидел?
— Да сейчас и не упомню. — Рука хозяина снова потянулась к ракии, но Раду перехватил её. Не хватало ещё пьяных россказней. Трактирщик хмыкнул, положил руку на стол и продолжил: — Вот с тех пор она и появляется здесь, если свадьбу играют. Приходит ближе к ночи, выбирает себе паренька поудалее и…
Сумасшедший порыв ветра ударил в окно, послышался звон битого стекла, осколки упали на пол. На миг Раду показалось, что не ночь заглядывает в оконный проём, а полные адской тьмы глаза молодой цыганки смотрят снаружи, пытаясь утянуть к себе.
Трактирщик побледнел, перекрестился и глянул на Раду:
— Матерь Божья. С батюшкой Илие надо поговорить! Или… — Он нахмурился, помедлил немного и выдохнул: — Ступай, пожалуй, к Станке, знахарке нашей. Уж эта даст совет получше других. Только не удивляйся, странная она. Дом её на окраине стоит — деревянный да покосившийся, а напротив церковь.
Больше говорить было не о чем. Тряхнув головой, чтобы отогнать наваждение, Раду кивнул трактирщику, встал и направился к двери, но перед выходом все-таки обернулся:
— С путниками надо быть повежливее, — бросил он и быстрыми шагами покинул трактир.
Ночная прохлада окутала сразу, стоило оказаться на улице. Луна и россыпь звёзд с ночного покрова небес освещали дорогу и темные дома. Будто и не гуляли свадьбу — везде покой и безмолвие. Раду передёрнул плечами и быстрым шагом двинулся вперёд. Заглянуть бы к Марджи, но нельзя время терять. Ночь на дворе, а ну как знахарка спит? И должна бы спать.