Абсолют в моём сердце. Виктория Мальцева

ПРОЛОГ

Необычно красивый августовский вечер балует своим дождливым пейзажем моё отзывчивое к прекрасному сердце.
Я сижу на полу у большого окна, скрестив ноги на толстой тёплой овчине, подаренной бойфрендом, без пяти минут мужем, сегодня же утром.
- Чтобы тебе теплее мечталось! – вручая подарок, прошептал мне на ухо мой заботливый Антон.
Но мне больше не мечтается: все изменилось! Час назад дверца, ведущая в мой мир абсолютного счастья, захлопнулась раз и навсегда.
И случилось это по вине события, которое большинство любимых и любящих женщин непременно назовут самым важным, трепетным и счастливым моментом своей жизни. Что ж, я смело могу применить к случившемуся те же эпитеты, но истина остаётся истиной: одно счастье навсегда уничтожило другое счастье…
Передо мной на белоснежной пушистой шерсти лежит только один маленький предмет, и как же цинична судьба, вкладывая в него смысл, разворачивающий жизнь женщины на 180 градусов: 2 полоски.
Всё прекрасно в моей жизни: у меня просторная квартира в престижном районе самого претенциозного в мире города, месяц назад мой бойфренд вручил мне кольцо, вопящее своими каратами о его безмерной любви ко мне, и, если учесть, сколько раз он заводил речь о потомстве, моя маленькая новость сведёт его с ума, а меня превратит в богоподобное существо. Сколько девушек и женщин в Нью-Йорке, не раздумывая, поменялись бы со мной местами? А в мире? Разве можно желать большего обычной земной женщине?
Можно.
Ребёнок, чья жизнь ежесекундно растёт во мне, зачат нелюбимым мужчиной.
Не тем, от взгляда которого я цепенею. Не тем, чью фигуру всегда неосознанно ищу в толпе. Не тем, кого вижу в своих снах, но ещё чаще в собственных мечтах. Не тем, каждый звук имени которого заставляет мое сердце петь, а душу горько плакать. Не тем, чьё дитя под моим сердцем, подарило бы мне абсолют моего счастья…
Я люблю безмерно, я люблю безгранично, я люблю без ответа…
 
ЧАСТЬ 1.

ГЛАВА 1. Встреча

One Republic - What You Wanted (from "The Fault In Our Stars")
Surface Opus Orange
Agnes Obel - The Curse
Я никогда не забуду тот день… День, разделивший мою жизнь на «до» и «после», обнаживший мою душу, ставший Рубиконом, перейдя который, уже нельзя вернуться назад.
День, когда я впервые увидела ЕГО.
Рождество - самая благодатная и радостная пора в году, особенно когда тебе шестнадцать лет. Мы живём в огромном доме и поэтому подготовку к праздникам начинаем обычно ещё в ноябре.
Новогодние ёлки, разноцветные гирлянды, стеклянные шары, фонарики, свечи, огромные олени из белой плетёной лозы, ну и, конечно же, килограммы искусственного снега, потому что живём мы в Сиэтле и самого обычного зимнего атрибута, как правило, практически не видим.
Это Рождество будет особенным, совершенно непохожим на все предыдущие, а все потому, что всего два месяца назад, в сентябре, в нашей семье случилось очередное непредвиденное и выходящие за все возможные рамки разумности событие - у нас появился новый член семьи!
Нет, мама вовсе не подарила нам маленький комочек счастья, с которым мы могли бы упоительно возиться, катать в колясочке, тискать и спорить друг с другом за право обладания его вниманием, к сожалению, нет - новоявленному брату восемнадцать!
Честно говоря, наша семья и так немаленькая - нас четверо у родителей. Теперь будет пятеро…
Это был самый обычный четверг самого обычного сентября, и ничто не предвещало потрясений. Школьные занятия были окончены, и Стэнтон, наш водитель, уже успел доставить нас с сестрами домой. Я спокойно пила свой обжигающе-горячий зелёный чай и выслушивала очередные жалобы Аннабель на невыносимую школьную жизнь, пока Лурдес, переписываясь с тремя мальчишками, собирала в Амазоне корзину своих заказов и болтала по телефону с подружкой.
И вот, в тот ранний сентябрьский вечер, заливший море, наш стеклянный дом и его террасы своим мягким золотым светом, традиционную тишину нарушил необычно звонкий голос матери:
- Девочки, у нас гость!
Мы все трое подпрыгнули и кинулись в фойе встречать родителей и того самого гостя, а я - скорее обниматься с отцом, что давно уже стало частью моего обязательного ритуала.
Из десяти ежедневных объятий девять раз меня обнимет Алекс и только один мама, если, конечно, не забудет. Нет, моя мать вовсе не злюка, она очень добрая и любящая, но обычно она словно плавает в мечтах, слушает музыку или решает свои математические задачки с уравнениями, погрузившись полностью в себя. И только если с нами случается нечто нехорошее, она словно просыпается из своего летаргического сна и тут же кидается на амбразуру, чтобы защитить нас, спасти и решить все наши вопросы, проблемы, причём самым коротким путём и оптимальным способом. А Алекс всегда рядом. Алекс - это внимание, участие, ласка, постоянная и вездесущая забота.
Формально Алекс – мой отчим, но я предпочитаю называть и считать его отцом. Он - мой друг, опора и поддержка, самый умный и надёжный человек на Земле. Ну, после мамы, конечно.
Он входит первым, и я кидаюсь в его объятия, просто потому что приучена к ним, и потому, что мне не хватает его больших рук, которые внушают уверенность, надёжность, защищенность. Мне нравится, как он пахнет… Домом и добром! Я прижимаюсь к нему, чувствую его тепло и замечаю на чёрных волосах маленькие прозрачные капельки нашего извечного дождя, и на душе тут же делается так тепло и радостно, празднично! Алекс обнимает меня, как всегда крепко, стискивает своими сильными руками, целует в макушку, затем нежно в лоб, и тихо, так, что слышно только нам двоим, приветствует:
- Привет, Соняш! Как ты сегодня?
- Отлично! - отвечаю.
- Соня! Соня! – мама настойчиво пытается привлечь моё внимание, и в её голосе я улавливаю нетерпение напополам с раздражением. – Соня, оторвись от Алекса, у нас гость! Девочки, познакомьтесь, это Эштон!
Моё внимание переключается на молодого человека, стоящего рядом с матерью и не сводящего с неё глаз. Я смотрю и не верю сама себе…
Шок, это не то слово, которое способно описать моё состояние от увиденного!
Эштон – молодой высокий парень с острым пронзительным взглядом и жёстко поджатыми губами, кого-то очень сильно напоминал!
- Эштон - мой новый студент! - торжественно сообщает мама, но всем ясно, что Эштон здесь вовсе не потому, что посещает её лекции, а потому, что у него практически одно на двоих лицо с отцом. Это как если бы Алекса запихнули в ксерокс, сделали копию, затем эту копию обработали в программе омоложения, убавив лет, эдак, двадцать, и выдали бы обратно!
У меня в буквальном смысле отвисает челюсть…
А Лурдес со всей своей детской непосредственностью громко восклицает:
- Они же совершенно одинаковые!
- Лурдес! Твои манеры, дочь! – тут же одергивает её мама.
Эштон обводит одним быстрым взглядом дом и вновь фиксирует его на моей матери. Поведение гостя, манера держать себя, оценивающе смотреть, коротко и односложно отвечать явно транслируют вызов. Не ясно только, кому именно он адресован: нам всем вместе взятым или кому-то персонально?
- София! - представляюсь я, протянув руку.
И это был тот миг, когда один только взгляд оказался способен напрочь лишить меня всякого дара речи и возможности соображать. Этот взгляд пригвоздил моё энергетическое тело к стенке, распял, просканировал и так же внезапно бросил, как и наткнулся до этого. В какой-то миг я поняла, что не могу сделать вдох - просто не знаю как!
- Эштон, - уверенно, неспешно, совершенно безэмоционально произносит гость, обдав меня запахом фруктовой жвачки, и уже глядя совершенно в другую сторону – снова на мою мать.
Я всё ещё держу протянутой руку, ожидая рукопожатия, потому что у нас так принято, но Эштон словно не замечает её и продолжает следить за суетой моей излишне заботливой матери.
Я ищу взглядом ответы на все вопросы, бесконечным потоком возникающие в моей голове, в глазах Алекса, но, к своему удивлению, вместо привычной уверенности и поддержки обнаруживаю в них растерянность и негодование. Отец явно зол и совершенно точно не рад гостю.
Чего не скажешь о матери: она словно проглотила галлон радости!
- Девочки! Давайте скорее на кухню, быстренько сообразим ужин!
Вообще-то мы могли бы и не готовить, для этого у нас есть Эстела. Эстела – что-то вроде домработницы, но только возведённой в максимально возможный ранг - наш дом и наша семья без Эстелы, кажется, никогда и не существовали. Эстела готовит лучше, чем мама, это правда, но Алекс имеет прямо противоположное мнение - он обожает мамину еду, а мама любит ему угождать, поэтому мы чистим картошку.
Сестры хихикают и шепчут мне на ухо свои совсем недетские шуточки в адрес Эштона: даже им ясно, что мамин новый студент - совершенно очевидно, сын Алекса и наш сводный брат.
Я не знаю, как много в сердечных вопросах решают детали, но, наверное, немало. В тот, самый первый наш вечер, Эштон оказался за столом напротив меня, и даже если бы мне не хотелось так жадно разглядывать каждую деталь в его облике, я бы всё равно, так или иначе, упиралась глазами в напряжённое до предела лицо. Он чувствовал себя некомфортно и, казалось, всей душой стремился уйти.
18 лет – это такой возраст, когда мальчишка давно уже вырос, но и мужчиной ещё не стал. Эштон высокий, плечистый, но выглядит так, словно рос в высоту слишком быстро, чтобы накопить достаточно веса. У него немного заострённые черты лица, обычная мальчишеская стрижка, короткая, но с довольно длинной чёлкой, которая лишь намекает на то, что его каштановые волосы вьются. Самое главное на этом лице – глаза. Они карие и всегда как будто чуть сощуренные - точно как у Алекса, но намного темнее, и взгляд у них холодный, острый и даже дикий. Его глаза завораживают: хочется, чтоб они смотрели только на тебя и так долго, как только возможно, но, в то же время страшно, каждого даже самого маленького взгляда боишься и ждёшь одновременно.
Иногда мы сталкиваемся взглядами, и он отводит свой первым, но не сразу. А я хочу, чтобы не сбегал, хочу, чтобы говорил со мной, открыл свою душу, а там, в той душе, даже мне, шестнадцатилетней глупой девчонке ясно, на каком-то подсознательном уровне известно, живёт огромный, неповторимый мир, не рай, но и не ад, а некое чудесное в своём притяжении место, и я хочу поселиться в нём…
Сейчас, сегодня, в эту секунду, в это мгновение знаю точно, что хочу стать его частью.
Я ни с кем не встречаюсь и никогда даже не пробовала. Мало того, даже не целовалась. Отец вложил в мою голову немало идей, но самая важная из них состоит в том, что никогда не стоит размениваться, соглашаясь на меньшее, малое, неинтересное, если при этом лишаешь себя возможности получить большее. Но я не хочу большего, я хочу Абсолют!
Зачем бегать на свидания с мальчишками, которые по большей части ни на что и не способны, кроме как слюняво шевелить губами, пихая тебе в рот свой отнюдь не стерильный язык, ну и заливать как круто вчера прошла игра по баскетболу/волейболу/футболу/гандболу?
Я пробовала пару раз сходить на дружескую прогулку, но… тоска съедала меня всякий раз задолго до того, как романтический интерес имел бы шанс проснуться. Весь окружающий меня контингент – одно сплошное безликое уныние.
И вот, я сижу напротив Эштона, парня с завораживающими таинственной холодностью глазами, и не понимаю, что происходит? Почему мир вокруг нас растворяется, оставляя ощущение полёта, будто мы с ним – двое одиноких космических путешественников, и наша цель – далёкая Галактика, находящаяся на карте Вселенной за тысячи световых лет от планеты Земля?
Ему задают какие-то вопросы, он пытается отвечать, но коротко и односложно - мешает акцент и скудный словарный запас, однако в целом Эштон неплохо говорит по-английски.
- А где твоя мама? – внезапно спрашивает Аннабель.
От этого вопроса мама вздрагивает, я это замечаю, потому что она сидит рядом со мной, а Алекс шумно набирает воздух в лёгкие: вот и попалась печенька с перчинкой из набора с названием «Жизнь». Отличный вопрос, Аннабель! В десятку!
На самом деле Аннабель мне не родная сестра, она - дочь Алекса, моего отчима, и поскольку её родная мать Габриэль очень занята в бизнесе, на большом семейном совете было решено, что для всех будет лучше, если Аннабель станет жить с нами. И это действительно оказалось оптимальным решением – Алекс перестал разрываться между Аннабель и нами, мама переживать за него, а Габи испытывать чувство вины за голодное и одинокое детство нашей самой младшей сестрёнки.
- Моя мать живёт и работает в Париже, она – дантист, детский - отвечает допрашиваемый.
Вот так. И делов-то! И на вопрос ответил, и натянутую тетиву родительского напряжения оборвал. Надолго ли?
- А когда она приедет? – детская простота.
Алекс так усердно поджимает губы, что они белеют. Интересно, каково это - вдруг найти не потерянную годы назад пуговицу, а … сына?! Своего собственного родного ребёнка, успевшего вырасти за это время во взрослого восемнадцатилетнего парня с умными глазами?
Я не хочу смотреть на мать, почему-то кажется, что ей нужна приватность в эту минуту, и мне не сложно уважать её желания.
- Я не знаю, - отвечает Эштон.
Сложные вопросы – простые ответы. Некомфортная ситуация – непробиваемая выдержка. Неуёмный девчачий интерес – холодный упорный игнор.
Мне нравится его чёлка, определённо нравится. Ловлю себя на мысли, что хочу потрогать её. Нет, даже не так: не только потрогать, а запустить свои пальцы и, пропустив между них эти самые длинные на его голове пряди, пригладить их в направлении макушки. Та дикость, с которой мне хочется совершить этот странный жест, и пугает меня и смешит одновременно.
Мы вновь сталкиваемся глазами, я улыбаюсь паранормальному количеству глупостей в своей голове, и он… он улыбается мне в ответ! Первый и единственный раз за весь вечер он улыбается. Хотя, если быть объективной, эту улыбку сложно назвать приятной: скорее, это - линия рта, сведённая судорогой внезапно нахлынувшей, незваной радости.
Ты ледышка, да, Эштон? Ты дикий, странный, но такой притягательный… Ты горький, тёмный, твёрдый швейцарский шоколад, не так ли? А мне впервые в жизни, впервые в моей истории, хочется тебя растопить… и съесть! Потому что на самом деле, ты неповторимо сладкий и нежный, но никто ведь об этом не знает!
- А Эштон теперь будет жить с нами? – Аннабель, похоже, решила осиротеть сегодня – и мать и отец от её вопросов приобретают такой вид, словно оба на грани инфаркта миокарда!
- Мы ещё не говорили об этом, но обязательно обсудим, - резко отвечает отец.
– Эштон, у нас полно свободных спален! – подключается маман, но Алексу её инициатива явно не по душе, он кладёт свою руку поверх её, словно пытается остановить.
И наш гость всё это видит, подмечает каждую деталь, мечется взглядом от матери к отцу и обратно, жадно впитывая любую их реакцию. А я слежу за его глазами, вижу всё то, что хочет видеть он.
Но не только за ними: кажется, я влюбилась в его руки: по-мужски большие, но по-женски нежные, юные, с выступающими венами над лучевыми косточками, длинными фалангами пальцев и ухоженными красивыми ногтями такой вытянутой формы, на которой шикарно смотрелся бы маникюр… У меня не такие. Нормальные ногти, но не такие…
Далее следует неловкий ужин, мама старается изобрести актуальную тему для беседы, расспрашивает Эштона о его жизни, интересах, о том, что он любит, а что нет, стараясь, тем не менее, глубоко не копать, чтобы, не дай бог, не задеть его чувства.
- А когда у тебя День Рождения? - внезапно подскакивает с вопросом Аннабель.
- 27 ноября, - нехотя и даже в некоторой степени небрежно отвечает Эштон.
- Невероятно! У них даже Дни Рождения почти совпадают! - наивно восклицает моя сестра, а я буквально давлюсь зелёной оливкой. Да уж, сходств действительно более чем достаточно: карий цвет глаз, их разрез, идентичность линий бровей, скул, носа, губ. Эштон, пожалуй, чуть выше Алекса и самую малость уже в плечах, и цвет волос у него каштановый, а не чёрный, как у отца. Ну и, конечно же, Эштон моложе…
Настолько моложе, что я не могу выдавить из себя ни слова за ужином, путаю вдохи с выдохами и, то и дело, давлюсь едой, вкуса которой не могу разобрать, потому что подобно губке впитываю каждый выданный Эштоном звук и смысл каждого произнесённого им с диким акцентом слова.
Я потеряна для общества, потеряна для себя и для этого мира, центром которого для меня так неожиданно и так внезапно вдруг стал Эштон.
Алекс - красивый мужчина…
Нет, не так!
Алекс - очень красивый мужчина, настолько, что в 14 лет меня угораздило влюбиться в него и, конечно, избавиться от этой тинейджерской зависимости, от этого нездорового влечения мне помог только сам Алекс. Мы с ним просто поговорили. Правда, это был разговор длиною в восемь часов: мы ездили в Ла Пуш, тихое, спокойное место, где Алекс любит просто размышлять, как он сам мне однажды признался.
В ту нашу поездку, в тот самый день своего излечения от первой в моей жизни влюблённости я узнала много подробностей из истории жизни своих родителей. Всех троих: мамы, Алекса и моего родного отца Артёма. Мама никогда бы не рассказала мне всех тайн их совсем не простых отношений, и мне никогда бы не пришло в голову, что в основе всех этих событий лежало одно очень большое чувство, что именно оно стало причиной пережитых семейных катастроф и потрясений.
Обычные люди находят друг друга, какое-то время встречаются, женятся, потом у них рождаются дети, у кого-то раньше у кого-то позже, у моих же родителей всё не так: у них все сложно, даже, наверное, гипер сложно.
Нашу семью не назовёшь простой и уж точно не обвинишь в предсказуемости. Это такая семья, все четверо детей которой объединены не общими генами своих родителей, а их любовью друг к другу. Гены у нас разные, а дом и семья одни на всех. При этом своего отчима я люблю и ценю больше, чем родного отца, моя сводная сестра Аннабель обожает мою мать и недолюбливает собственную, а в сердце Алекса я занимаю больше места, чем сёстры, в чьих жилах течёт его кровь.
Впервые я задалась вопросом, почему в моей семье всё происходит так, как происходит, когда мне было 12 лет. Однажды в субботу, вернувшись с уроков по испанскому языку раньше обычного, я застала родителей целующимися на диване в одном из наших просторных холлов. Это не был поцелуй обычных родителей, этакий типичный клевок в щеку: мама и Алекс, мне показалось, были готовы съесть друг друга живьём! Таких поцелуев я даже в кино не видела! Конечно, в то время мне ещё не были знакомы такие понятия как страсть и одержимость, а мои родители были и есть именно одержимы, но мне было совершенно очевидно и понятно, что они любят друг друга и хотят быть вместе. Некоторое время спустя я спросила у матери:
- Мам, а почему вы с Алексом расходились и жили порознь?
И она не сразу, но ответила:
- Потому что не могли жить вместе.
- Но вы ведь хотели? - мне требовалось понять логику взрослых поступков. Тем более, что я очень хорошо помню то время, помню, как плохо мне было, как чахла и без конца болела мама, как Алекс уезжал на многие-многие месяцы за границу и лишь изредка, иногда звонил мне, как женился, и как родилась наша с Лурдес сводная сестра Аннабель.
- Хотели, - уверенно ответила мама.
- Тогда почему разбежались?
- Это сложно, дочь, когда-нибудь я расскажу тебе в общих чертах, что произошло, но только лишь для того, чтобы ты не повторяла моих ошибок. А сейчас тебе ещё рано вникать во все это.
Разговор на эту тему больше никогда не возникал, но это вовсе не означало, что мой интерес иссяк. Что ж, он был полностью удовлетворён в тот самый день, когда Алекс раз и навсегда положил конец моей навязчивой детской любви: он рассказал мне все в деталях. Ну, наверное, не во всех, но я все поняла. Осознала, что этот мужчина целиком и полностью, до конца своих дней, до кончиков своих волос, каждой своей клеткой и каждым атомом своих запахов принадлежит одной единственной женщине, и ею никогда не буду я или какая-нибудь другая девушка. Эта женщина - моя мать.
Мне было 14 лет, но история, которую доверили, раз и навсегда поставила точку в моём желании оказаться «той самой».
Я долго не могла уснуть вечером, а утром проснулась совершенно другим человеком, и Алекс навсегда перестал быть для меня мужчиной и остался лишь другом и отцом. Иногда мне кажется, что я люблю его больше чем маму, больше чем своего родного отца, больше чем всех своих братьев и сестёр вместе взятых, больше чем всю мою семью и себя саму! Потому что Алекс - это целый мир, необыкновенный мир, красочный, яркий, радостный, счастливый как Рождество…
И вот, в тот сентябрьский вечер я узнаю о существовании копии Алекса, которая моложе его самого на 20 лет и явно никому не принадлежит! Вот только мне было невдомёк, что Эштон, на самом деле, вовсе никакая не копия…

ГЛАВА 2. Откуда взялся Эштон?
Никто вслух не обсуждает происхождение Эштона. Я долго пытаюсь добиться от матери любых комментариев по этому поводу, но она как скала - непоколебима. Вытерпев неделю, отправляюсь за ответами к Алексу.
Отец работает в кабинете, как обычно, чертит проекты в своём гигантском планшете.
- Это будет жилой дом или офисы? – спрашиваю.
- Конечно, жилой. Ты же знаешь, Соняш, я теперь строю только дома для жизни, а офисами пусть занимаются другие архитекторы.
- А что это за стержень посередине?
- Это не стержень, а основа. Ну, вообще-то, в некотором роде стержень – ты права. Квартиры будут вращаться вокруг своей оси, давай покажу.
И Алекс показывает мне 3D видео, рассказывающее о концепции его проекта.
- А зачем это нужно? – спрашиваю.
- Ну, во-первых, это удобно: хочешь солнце – поворачиваешься к нему, не хочешь – отворачиваешься. Плюс экономия энергопотребления.
- А Эштон откуда взялся?
Алекс тут же меняется в лице, его тёплая улыбка гаснет, он морщит лоб и замечает:
- Ты точно как твоя мама: никаких плавных переходов, сразу трескаешь по лбу!
- Так откуда?
- Из прошлого.
- Он твой сын?
- По всей видимости, да.
- Ты не знаешь точно?
- Нет.
- Но ты узнаешь?
- А как ты думаешь, это уместно? На моём месте стала бы ты это делать?
- Нет.
- Ну, вот и я тоже.
- Помнишь, ты рассказывал мне о важности защищённого секса?
- Конечно, помню. А что такое? Ты…
- Нет не я, а ты! Так откуда Эштон?
Алекс вздыхает, молчит некоторое время, затем встаёт и, засунув свои ладони в карманы брюк, подходит к панорамной стене. Молчит, глядя на море, затем внезапно отвечает:
- Знаешь, случаются такие моменты в жизни, когда ты эмоционально настолько истощён, что теряешь контроль. Перестаёшь заботиться о важных вещах, кажется, что ничто больше не имеет значения, и ты просто делаешь то, что хочется в эту секунду, не задумываясь о последствиях. Это был как раз такой момент.
Какое-то время мы молчим, потом он продолжает:
- Мать Эштона – та самая женщина, которая помешала твоей матери принять важное решение. Я всегда думал, что это же самое решение являлось единственно верным… но только не для тебя, Соняш!
Алекс внезапно оборачивается, смотрит мне в глаза уже совершенно другим взглядом - живым, даже в некоторой степени озорным, и добавляет:
- Ты только подумай, Соняш! Тебя бы не было, не было бы Эштона, если бы твоя мама сказала одно короткое, но такое большое «да» в тот день!
- Но были бы другие…
- Да, возможно. Это были бы наши с твоей матерью совместные дети. Но тебя бы не было! А я не представляю нашей жизни без тебя, понимаешь? И не хочу представлять!
- А без Эштона?
- Сонь… Ты росла на моих глазах, какое-то время даже в моих руках. А Эштона я не знаю. Понимаешь?
- Мне кажется, ты его не любишь…
- Нельзя любить кого-либо, не зная его. Дай мне время, пожалуйста.
- Но маме Эштон нравится!
- Твоя мама – самое доброе и любящее существо на планете, она любит всех детей, независимо от их происхождения. Я не могу так. Надеюсь, что смогу полюбить его. Надеюсь.
Он снова задумчиво смотрит на спокойный серый залив. Я подхожу и обнимаю его сзади – знаю, что делать, когда отцу плохо или неспокойно. Его губы тут же растягиваются в улыбке, он поворачивается ко мне, целует в макушку, а руки заключают в объятия.
- Это случилось в те ваши пять дней в Париже, о которых ты мне рассказывал?
- Да. Именно тогда.
- Подумать только… Всё это время он жил в Париже, а ты даже не знал о нём… Он твой сын, в этом нет сомнений. Он так похож на тебя!
- Я знаю, - отвечает отец со вздохом.
Вообще, надо сказать, не только я, но и Лёха обожает Алекса, даже относится к нему с нескрываемым почитанием, а вот с родным как-то не ладится у него. Даже и не знаю, почему. Я папу Артёма вижу довольно часто, бывает даже, что ужинаю у него. Мы легко находим общие темы для бесед, да и вообще, чувствуем себя в компании друг друга вполне комфортно. Я знаю, что он любит меня, и Лёшку, конечно, тоже, а то, что случилось между ним и матерью – это их история и их трагедия. Я всегда буду оставаться для него дочерью, а он для меня отцом.
А ещё у меня немного болит сердце о нём, о его судьбе. Мой родной отец не достиг слишком многого, как Алекс, например, и это, я подозреваю, некоторым образом давит на него. Не столько сам этот факт, сколько то, что мама ушла от него к более успешному мужчине. Он часто бывает в депрессивном расположении духа, редко видится с друзьями, которых у него не так и много, живёт один и, насколько мне известно, не имеет постоянной подруги. Я пытаюсь уговорить его начать встречаться хоть с кем-нибудь, ведь ему всего сорок четыре года, это не молодость, но и не старость! Сколько людей находят друг друга в таком возрасте, а бывает и позже! Даже фильм про это сняли: «Москва слезам не верит» называется, моя мамочка его обожает, особенно исполнять песню про Александру. Мы, бывает, вместе её поём под настроение: мама, безголосая Лурдес и я. Аннабель петь не любит, хотя умеет, но обожает рисовать - это умение, почти талант, передал ей отец, очевидно.
Алекс у нас – скопище талантов, навыков и умений. Он всё может, всё знает, всё умеет, и притом лучше всех. Немудрено, что у моего родного отца Артёма прогрессирует чувство неполноценности на таком фоне… Но это ведь, скорее, редкий дар! Такие люди не встречаются через одного, большинство могут похвастать только одним талантом, а у многих так и вовсе их нет! Алекс никогда не стремился быть лучше других, его образованность – следствие любознательности, жадного до знаний ума, трудолюбия и целеустремлённости. Эти личные качества и привели к тому, что он развил себя до недостижимых для большинства высот. Лично мне удивительно другое: как они с матерью умудрились отыскать друг друга среди всех прочих людей, ведь и она такая же точно, как он! Ровно с тем же набором: трудолюбие, усердие, пытливый и работоспособный ум и постоянная внутренняя потребность завтра быть лучше, чем сегодня! Моей матери сорок три года, она потрясающе поёт, плохо рисует, но время от времени посещает уроки модного художника. Она всю жизнь занимается йогой, а с возрастом стала ходить ещё на танцы и фитнес. Мама в совершенстве знает пять языков, ещё три – на уровне туристического общения, сейчас учит китайский, потому что Алекс его знает, а она нет, и это ей не нравится. Моя мамочка – профессор в одном из самых крупных Университетов США и не чего-нибудь, а высшей математики! Ей нравится учиться, узнавать новое, приобретать умения: «Я люблю напрягать свои мозги! Это такой кайф!» - совершенно искренне утверждает она.
Ни мама, ни Алекс никогда не смотрят телевизор, им это скучно. В свободное от нас и работы время они либо болтают друг с другом (что чаще всего), либо, лёжа в обнимку (это обязательно) читают каждый свою книгу. Идеальная пара. Идеальное совпадение интересов, устремлений, важнейших взглядов и ценностей. Глядя на них, я понимаю, что мама и мой родной отец никогда не были такой парой, и не смогли бы стать – слишком они разные. Поэтому осуждать мать за то, что выбрала другого мужчину, никогда не буду – не имею такого права. Каждый человек волен прожить свою жизнь так, как хочет, как велит ему душа.
Мама счастлива, Алекс счастлив, Лёха счастлив в своём обожании маминого второго мужа, что уж говорить обо мне… для меня Алекс – папочка в кубе. А то, что мой родной отец не хочет, не стремится, не пытается устроить свою личную жизнь, свою судьбу - разве виноват в этом кто-нибудь кроме него самого? Мама – не его человек, теперь, спустя годы, это особенно очевидно, так почему же не дать себе шанс найти того, кто будет совпадать с тобой в твоих желаниях? С кем у тебя будет своя собственная идиллия, отличная от всех других, и пусть люди и не поймут, почему вы двое так тащитесь от программирования и часами играете в компьютерные игры с банкой пива под рукой? Почему нет? У каждого своё собственное представление о счастье и комфорте!
А я хочу, чтобы мой муж был во всём похож на Алекса! Вот во всём! И я даже готова стать профессором математики и скрючиваться буквой «Зю» в йоговских позах, только бы рядом был такой же развитый и интересный человек! Такой же умный, добрый и отзывчивый, знающий каждый фибр моей души и умеющий заставлять её петь так же, как поёт мамина душа…
Мне нужно, чтобы он любил меня. Чтобы боготворил и носил на руках в прямом и переносном смысле, точно так же, как Алекс носит мою мать. Как смотрит на неё: так, словно она центр Вселенной. Как оберегает её, трясётся только от мысли, что с ней может произойти нечто, способное её у него забрать. Хочу, чтобы меня боялись потерять точно так же, чтобы сходили с ума от одной только мысли об этом. Хочу, чтобы у нас были дети. Пусть не сейчас и не скоро, но когда-нибудь, в очень далеком будущем, я бы ходила беременной от него, и он бы любил меня и оберегал ещё больше. И я его тоже, потому что он дал мне главное - счастливое материнство.
ГЛАВА 3. Помощник
Следующая встреча с Эштоном случилась почти два месяца спустя - в самый разгар подготовки к Рождеству. Несмотря на то, что мама пригласила нового члена семьи приходить в любое время и обязательно по воскресеньям, он не появлялся в нашем доме ни разу, не пришёл даже в День Рождения Алекса, хотя мы его очень ждали… Ну, мы с Лурдес, по крайней мере.
И вот, совершенно неожиданно, в конце ноября, в самую обычную среду мама вернулась домой из своего Университета не одна и не с Алексом.
- Сонечка! Я привезла тебе помощника! Встречай Эштона!
Я оторопела:
-Помощника?!
- Ну конечно! Тебе же нужна помощь с гирляндами? Кто говорил, что Стэнтон вывихнул бедро и не может помочь тебе в этом году?
Я замечаю, как маман усиленно подмигивает мне своим левым глазом, что выглядит так, словно у неё нервный тик. Всё ясно: гирлянды – это предлог, чтобы затащить Эштона в наш дом.
- Обозначь парню фронт работы, а я пока займусь ужином. А Лурдес где?
- Просила передать, что останется сегодня у Габи вместе с Аннабель. Сказала, они закажут тайскую еду.
- Тайскую?! – округляются мамины глаза. – У Аннабель снова живот болел утром, какая тайская еда, ты шутишь?
- Ну, не знаю. Не забывай, пожалуйста, мам, что с ними Габи, и Аннабель ей как бы дочь… - многозначительно намекаю матери на её склонность к гиперопеке не своих детей. Это странно, о нас она так трепетно не печётся, как об Аннабель и теперь уже, похоже, что и об Эштоне тоже.
Мы с Эштоном – два молчуна. Мне не так легко даётся коммуникация с новыми людьми, но у Эштона, похоже, проблемы посерьёзнее моих.
Я уже пыталась поговорить с ним о погоде, пока мы спускали с чердака коробки с электрическими гирляндами, интересовалась о его будущей профессии, пока искали ножницы, чтобы разрезать скотч и вскрыть их, но кроме коротких ответов, состоящих из одного-двух слов, так ничего и не получила. Подумала было рассказать что-нибудь о себе, но Эштон всем своим видом и упорным молчанием чётко давал понять: «Ты мне не интересна!». И я умолкла. Спросила только, когда мы выходили на террасу, не холодно ли ему в одном лишь батнике, на что получила:
- Нет.
Один долгий и молчаливый час ушёл на то, чтобы распутать гирлянды – в прошлом году уборкой всей этой праздничной красоты занимался мой брат Алексей совместно с Лурдес и Аннабель, и это, скажу я вам, тандем беспечности и расхлябанности. Сколько ни объясняй им, что гирлянды нужно распутывать и аккуратно слоями укладывать в коробках, бесполезно: кидают всё как попало!
Но Эштон никак не комментирует беспорядок, за который мне так стыдно, молча делает свою работу. Закончив, тут же спрашивает:
- Куда вешать?
Я аж подпрыгнула от неожиданности.
- Ну, обычно, мы развешиваем их на перила террас просто, и всё, - отвечаю.
- А если растянуть по стеклу ровными линиями вдоль всего фасада, не лучше будет? Там вон клипсы есть, за них и цеплять можно. Наверное, для этого и оставили их. Я думаю.
- Лучше, конечно, но туда же не достать! - возражаю. – Если только треногу притащить, - добавляю задумчиво.
Внезапно Эштон быстро и совершенно неожиданно взбирается на стеклянный борт, в какое-то мгновение теряет равновесие, но успевает схватиться за поручень нависающего над нами выступа террасы третьего этажа, отчего его батник поднимается кверху, обнажив живот и спину холодному, сырому ноябрьскому ветру. Я обнаруживаю своё лицо прямо напротив чужого пупка, так близко, что несмотря даже на недостаток света могу различить каждый тёмный волосок на его коже – я не заметила сама, как и когда бросилась спасать своего помощника, рискнувшего целостностью своего организма во имя Рождественского убранства нашего дома. И хотя ледяные северные порывы ветра пронизывают насквозь, мелкие крупицы редкого снега, словно иголками, вонзаются в мои замёрзшие щёки, внутри меня разгорается неистовый пожар… Так странно, как в это мгновение я не чувствовала себя ещё никогда, ни разу в жизни так явно не ощущала некоторые особо интересные части своего тела. Где-то в отдалённых закоулках затуманенного сознания возникают догадки о том, что бы это могло быть, и мне тут же становится дико неловко и стыдно.
Я буквально отпрыгиваю от Эштона и пытаюсь скрыть своё замешательство и алеющие щёки откровенным враньём:
- Ты чего?! С ума сошёл? Разбиться хочешь?
Эштон смотрит на меня со странной ухмылкой и выглядит так, будто всё понял и знает, что произошло секунду назад в моём теле и всё ещё продолжает происходить.
- Испугалась? – спрашивает неожиданно ласково, таким странно нежным бархатным голосом, какого я и не подозревала в нём.
- Тьфу, на тебя! Конечно! Тут же высоко, если не разбиться, то покалечиться точно можно! - отвечаю, вполне убедительно имитируя полнейшую незаинтересованность его животом, но мой взгляд предательски соскальзывает с его лица и мгновенно упирается в то самое место. Его джинсы… Он носит их слишком низко, слишком интимно это выглядит. Я отворачиваюсь и пытаюсь замять свою неуклюжесть словами:
- Тебе точно не холодно?
- Нет.
Его голос опять такой же ледяной, как и прежде, словно и не было этого мимолётного мгновения мягкости и чуткости с его стороны, словно бы произошедшее и вовсе мне просто привиделось.
Какое-то время мы в полнейшей тишине развешиваем гирлянды, Эштон всё делает сам, а я иногда прошу его помочь мне куда-нибудь дотянуться. Именно «куда-нибудь», потому что это совершенно не важно, и я всего лишь пытаюсь начать с ним беседу. Любую. Ни о чём. Только бы он не молчал.
- Как тебе Вашингтон?
- Нормально.
- Красиво здесь, правда?
- Красиво. Но дома всегда лучше.
- Скучаешь?
- Да.
- А знаешь, где находится самое красивое место на Земле?
- Где?
- В Байрон-Бэе. Мы там отдыхали с родителями два года назад. Я просто влюбилась в тёплое море, пляжи, пальмы… Ты будто из реального мира попадаешь в счастливый сон, и в нём так спокойно и так красиво!
- Не знаю, не был.
- А знаешь, где это?
- В Австралии.
Я удивлена: если он не был, тогда откуда знает? Спрашиваю:
- Байрон-Бэй – не самое знаменитое место на Земле, странно, что ты знаешь о нём.
- Люблю географию.
И снова молча растягивает гирлянду по стальным поручням нашей стеклянной террасы.
- Меня родители хотят отправить на учёбу в Европу. Ну, не настаивают, конечно, говорят: «выбор за тобой», но я знаю, что они правы. В Европе образование лучше. Странно, кстати, что ты сюда приехал учиться.
Эштон оставляет это моё соображение без комментария, продолжая всё так же молчаливо развешивать гирлянды по перилам, соединять их друг с другом, проверять, работают ли они, а если нет, то искать места разрывов.
Но я не сдаюсь:
- Ты… ты не слишком часто приходишь к нам…
- Времени нет.
- А с отцом тоже не встречаешься?
- С ним видимся.
- Часто?
- Иногда.
Внезапно Эштон спрыгивает с перил, подходит ко мне вплотную и странным, почти вызывающим тоном сообщает:
- Он купил мне квартиру.
Я улыбаюсь. Почти как дурочка.
- Ну… это же здорово! Иметь свой дом, я имею в виду. Можно позвать гостей...
-И машину. Крутую такую тачку, тысяч за сто.
- У нас без машины сложно, - тут же отзываюсь. – Мне в этом году тоже уже можно получать лицензию, но папа… Алекс против. Говорит, это небезопасно в Сиэтле. И у нас же Стэнтон всё равно отвозит Лурдес и Аннабель в школу, так что… Я пока без машины, - улыбаюсь во весь рот.
Сама не понимаю, почему так сильно стараюсь ему понравиться. И, кажется, чем упорнее он отталкивает меня, тем сильнее мне хочется к нему приблизиться!
- Я ненавижу гостей! – неожиданно заявляет.
Мои брови взлетают в недоумении.
- Ты сказала, своя квартира – это возможность принимать гостей, так вот: я ненавижу гостей.
- Почему?
- Потому что они хитрецы. Входят в твой дом, трогают твои вещи, а потом просто сваливают. И забывают о тебе сразу же, как захлопнется твоя дверь.
- Не все такие. Есть хорошие, добрые люди. Если не общаться, не дружить ни с кем, то можно же совсем одичать!
Эштон отходит от меня, распечатывает новую коробку с гирляндами, некоторое время распутывает их, затем неожиданно продолжает наш диалог:
- И что в этом плохого?
Я даже не сразу сообразила, к чему именно относился этот вопрос.
- В чём?
- В дикости.
- Ну… Одному ведь плохо… Не с кем поговорить, поделиться своими проблемами, попросить о помощи… Да и просто поболтать за чашкой чая!
- Вы все тут пьёте только кофе.
Последнюю фразу он произнёс словно с ненавистью.
- Или кофе… Какая разница. Дело ведь не в этом, дело в тепле, которым люди согревают друг друга!
Эштон внезапно отрывается от гирлянды и окунает меня в долгий, пронзительный, глубокий взгляд. Взгляд, полный боли, как мне показалось в ту секунду. Таким я тоже его ещё не видела: он словно оцепенел, застыл на какие-то мгновения, и от этой его странной реакции меня обдало холодом, я буквально почувствовала, как струятся ледяные потоки по моей спине.
- И кстати, мы с папой пьём только чай. А мама кофе… - зачем-то сообщаю ему.
В глазах Эштона загорается нечто ещё более болезненное, но и доброе, тёплое, в то же время.
Мы снова молчим и продолжаем работать. И мне больше совсем не хочется говорить. Кажется, рядом с Эштоном проще и легче молчать. Для всех проще.
Закончив террасу на втором этаже, я предлагаю:
- Пойдём в дом, темно уже. Завтра закончим. Приедешь?
- Нет. Сегодня всё доделаем, завтра я занят.
- А послезавтра?
- Тоже.
- Такой занятой?
- Разумеется. Мне нужно делать свою работу.
- А ты работаешь?
- Конечно.
- Где?
- Спасателем в бассейне.
Мой рот открылся с вопросом «разве Алекс не дал тебе достаточно денег, чтобы спокойно учиться, ни на что не отвлекаясь?» но тут же захлопнулся, поскольку мозг, осознав неуместность этого вопроса, вовремя направил ему нужный импульс.
- Хорошо плаваешь?
- Нормально.
Опять это «нормально». Такое чувство, будто я настолько скучная и занудная личность, что Эштон буквально считает секунды до окончания пытки вынужденного общения со мной. А я сама себе удивляюсь: вообще-то все вокруг считают меня достаточно замкнутой и закрытой, что, наверное, в некотором роде, правда. У меня мало друзей, можно сказать, совсем нет – мне вполне хватает сестёр и старшего брата Алексея, который с нами не живёт, но приезжает каждое воскресенье на семейный ужин вместе со своей девушкой и в обязательном порядке играет со мной одну партию в шахматы. И я даже уже иногда выигрываю у него - сказываются регулярные тренировки с Алексом, победить которого практически невозможно. Иногда я подозреваю, что у него в мозгу встроенный суперпроцессор!
В школе у меня есть подруга - Кейси. Кейси – не совсем формальная девушка, у неё уже имеется несколько тату, и их количество постоянно растёт, она носит пирсинг в ушах, носу, щеках, языке, и не только, но Кейси – единственный человек, которого интересую именно я, а не моя семья. Вернее, Алекс и его возможности. Всё дело с social networking, которому нас обучают буквально с пелёнок: плети паутину своих знакомств, копи нужных и перспективных людей в своей копилке, чем шире твоя сеть, тем выше и больше будет твой дом и круче машина. Это, конечно, полезное занятие, но в какой-то момент начинаешь ощущать себя фантиком в фальшивом, насквозь искусственном мире человеческих отношений. Самое настоящее, что мне довелось увидеть за свою не такую уж и длинную жизнь – это любовь родителей друг к другу. С детства я воспринимала их преданность как нечто обычное и вполне традиционное, но чем старше становлюсь, чем больше людей узнаю и вижу вокруг себя, тем яснее понимаю, что то, что есть в нашей семье, почти уникально…
И, порою, мне становится страшно: а что, если я никогда не смогу найти свою половину? Не просто человека, согласного и готового провести свой век рядом со мной, а такого, который будет любить меня по-настоящему, болеть вместе со мной моими болезнями, дышать моими радостями, разделять мои горести и поддерживать в любой трудности, как это делает моя мать, и без которого я не смогу дышать, как без неё не может Алекс… Он сам так и сказал мне однажды: «Я задыхаюсь, если твоей матери нет рядом: весь мой смысл заключён в ней, все мои мысли всегда приходят к одной и той же точке – той самой, где с семнадцати моих лет хранится её образ…».
Что, если я буду пытаться снова и снова и каждый раз ошибаться, наталкиваясь на кого-то не того? Во мне уже давно родился и со временем только увеличивается страх одиночества. От мысли, что я могу остаться совершенно одна, без семьи, меня охватывает настоящий ужас!
Алекс знает, чувствует меня. Не помню, как и что именно я однажды сказала, чем выдала себя, но он тогда обнял меня и тихо прошептал на ухо: «У каждого человека есть пара на Земле. Ищи её не умом, ищи сердцем». А вслух добавил:
- И не надейся на парней! Иногда мы такие глупцы… Если почувствуешь, что он – тот самый, не позволяй ему пройти мимо, вовремя не спросить твой телефон или и того хуже, всё разрушить! Не дай стереотипам и гордости решить твою судьбу!
Ему легко говорить, он уже нашёл маму, и теперь ему совершенно не о чем беспокоиться! А у меня впереди неизвестность… и множество возможных неудач и ошибок.
Я смотрю на Эштона, на его длинную тёмную чёлку, уже всю в снежинках, и внезапно ощущаю странное тепло, разливающееся в моей груди. Говорю себе: «Наверное, я начинаю любить его и принимать душой в нашу семью, ведь номинально он – мой брат…». Но ясно понимаю, совершенно чётко осознаю, что медовая радость, щекочущая меня изнутри всякий раз, как этот странный парень попадает в поле моего зрения, не имеет ничего общего с теми тёплыми чувствами, какие я испытываю к Лурдес, Аннабель и Алёше. И это совсем не то, что моё четырнадцатилетнее сердце испытывало по отношению к Алексу – то был восторг и желание быть центром его Вселенной, владеть его вниманием единолично и безраздельно, а это – невероятное притяжение, желание касаться, трогать, просто находиться рядом, в максимально возможной близости. И этот его живот… моя реакция при виде его… Необъяснимая, странная реакция, за которую почему-то стыдно.
Я отворачиваюсь, вскрываю коробки с гирляндами для третьей и последней террасы, но делаю это так медленно, словно во мне вдруг поселилась улитка. Внезапно понимаю, что хочу продлить этот холодный ноябрьский вечер до бесконечности…
Моё внимание привлекает шум открывающейся двери в гараж, я бегу в дом к окнам, смотрящим в сторону нашего бэк-ярда, и с удивлением обнаруживаю машину Алекса, а вскоре и его самого, выходящего из неё с огромным букетом белых лилий. Тут же бросаюсь обратно к Эштону:
- Эштон! Эштон! Ты представляешь, папа приехал! На три дня раньше вернулся из Европы! Мама будет на седьмом небе от счастья!
Эштон спрыгивает с поручня, брови его сведены, он - то ли озадачен, то ли расстроен, то ли просто чем-то недоволен.
- Бросай эти гирлянды, пойдем, скорее, встретим его! Он это обожает! – у меня уже зудёж в пятках, потому что Алекс всегда привозит замечательные подарки.
- Нет, мне домой пора. На неделе как-нибудь заскочу, доделаю всё, что осталось.
- Да перестань ты, мама ни за что не отпустит тебя без ужина! Ты же видел, какая она чересчур заботливая! Особенно, когда дело касается тебя! – я улыбаюсь ему во весь рот, и радость от приезда Алекса в моём сердце так велика, что я забываю о том, как холоден и неприветлив был со мной Эштон весь этот вечер, хватаю его за руку и тащу в дом, вниз, в холл, встречать отца.
Но нас опережает маман, буквально летящая в том же направлении, что и мы, с телефоном у уха и сияющим лицом. Она так поглощена своей радостью, что не замечает нас, но зато мы с Эштоном становимся немыми свидетелями вопиющей сцены: мама врезается в Алекса, он роняет свой букет, подхватывает её на руки и, жадно целуя, направляется к лестнице, ведущей наверх, в сторону их спальни.
Мне становится жутко стыдно… Нет, мы все прекрасно знаем и уже привыкли, что у родителей совершенно точно есть бурная интимная жизнь, но Эштон этого не знает, и со стороны всё это выглядит очень неудобно!
Я хватаю воздух ртом, срочно пытаясь сообразить что-нибудь адекватное в данной ситуации, но Эштон удивляет меня больше родительской выходки: совершенно спокойным и даже ледяным тоном он спрашивает:
- У вас ведь тут есть пляж, кажется?
- Да… - отвечаю растерянно.
- Пошли, - коротко заявляет и быстро направляется вниз по лестнице.
Бегу вслед за ним, подпрыгивая как заяц, и уже снаружи, у бассейна, ледяной ветер приводит меня в чувства, и я выдаю первую разумную мысль:
- Мне кажется, пляжный сезон давно закончился, Эштон!
Он продолжает так же молча двигаться, никак не реагируя на мои соображения по поводу его идеи прогуляться холодным вечером, практически уже ночью, по нашему пляжу. Наконец, мы добираемся до воды, Эштон буквально падает на песок и, поджав к груди колени, долго сидит, глядя в чёрную бездну. Я стою какое-то время рядом, не решаясь садиться на слишком холодный песок, затем всё же опускаюсь рядом. Эштон в то же мгновение словно просыпается из какого-то своего странного сна, стаскивает батник и отдаёт его мне, оставшись в одной лишь футболке.
- Ты с ума сошёл? Оденься сейчас же! Простудишься!
- Ерунда, - отвечает коротко, и я уже знаю, что спорить бессмысленно – этот человек не поддаётся уговорам и не внимает убеждениям.
Пару минут спустя, так же глядя в темноту, как и прежде, он признаётся:
- Не хочу быть в этом доме, пока они…
Он умолкает, но его мысль очевидна. Мне снова стыдно, неловко и… обидно. Обидно за родителей. Они ничего плохого не делают. Они просто живут так, как, в сущности, и нужно жить. Они не обязаны никому и ничем, а главное, никто не имеет права осуждать их стремление быть всегда вместе. А ведь они так счастливы, когда вместе! В нашем доме живёт радость, доброта, понимание. Мы живём в любви друг к другу, и кто такой Эштон, чтобы осуждать?
- Не суди строго. Ты не знаешь … многих важных вещей. Слишком много всего выпало на их долю, слишком много они пережили, чтобы жить, оглядываясь на мнение других.
Сказав это, я осознаю, что выдала мысль, не соответствующую моему возрасту. Эштон поворачивает голову и смотрит мне в глаза, его губы находятся так близко, что я ощущаю тепло всякий раз, как он выдыхает. Слишком темно, чтобы разобрать выражение его лица, но я чувствую - он удивлён тем, что я только что сказала ему. А эта мысль не моя – это слова самого Алекса, а я – всего лишь копилка его уроков.
- Что именно они пережили?
- Знаешь, однажды Алекс доверил мне всю их историю в деталях. На это ушёл целый день наших с ним жизней, и поверь, у него для этого была очень веская причина. Но я думаю, что у меня нет права рассказывать чужие секреты, и я никогда не рассказывала. Единственное, есть общеизвестные факты, но даже их достаточно, чтобы понимать – они заслужили то, что имеют. Жизнь коротка, и они это знают лучше, чем кто-либо.
- Рассказывай, - мягко просит Эштон, снова устремив свой взгляд в темноту.
- Я не знаю, известно ли тебе это… Когда Алексу было около тридцати лет, он заболел. Очень серьёзно заболел, врачи считали, что он не выживет. Мама тогда жила на другом конце планеты с моим отцом, а мне было два года. И хотя мама говорит, что дети не могут иметь настолько ранние воспоминания, я помню своё одиночество… Жуткое, страшное, опустошающее одиночество.
Эштон снова поворачивается ко мне, я снова ловлю его дыхание.
- Почему одиночество?
- Потому что моя мать уехала от нас почти на три месяца, улетела на другой материк спасать Алекса. И она его вытащила. Тогда дважды, потом спустя годы ещё несколько раз. Они чувствуют друг друга как самих себя, и приходят на помощь в самый правильный момент – так считает Алекс. Вернее, он в это верит. Это его собственная религия.
Эштон смотрит неотрывно, впитывает каждое моё слово.
- Алекс был очень болен, буквально умирал у матери на руках. Обессилел настолько, что не мог сам передвигаться, стыдился своей болезни, немощи, худобы, того, что совсем не мог есть, но она была рядом и упорно верила, что он выкарабкается. Но он и не пытался. А мама всё равно тащила его, тянула так, как может только бесконечно любящий человек. Она болела вместе с ним, разделила его боль, его стыд и немощь. А заболел он, потому что мамы не было рядом. Он сам мне так сказал: «Жизнь потеряла смысл. Зачем существовать, если не можешь жить без того, кто важнее и дороже всех?». Ещё он сказал: «Мы совершили очень много ошибок, обидели многих важных и дорогих нам людей, не раз причиняли боль, но если Бог есть, он знает – мы не могли по-другому». И знаешь, глядя на них каждый день, я в это верю – они действительно не могли.
Эштон находится всё так же близко и так же вглядывается в моё лицо, я чувствую его тепло, и, несмотря на ледяной ветер, мне совсем не холодно. Внезапно, совершенно неожиданно для меня самой у меня вырывается вопрос:
- Ты хотел бы так же любить и быть любимым, как они?
- Нет! – тут же отвечает Эштон, но я ему не верю, потому что такие вопросы слишком тяжеловесны, чтобы так легко и быстро находить ответы на ни