Каменоломня. Светлана Шпилька

ГЛАВА 1 Восемнадцатилетние
На улице стоит яркий летний день, солнечный луч упирается в густо реснитчатые глаза восьмилетней девочки, она щурится и прикрывает лицо кукольной ладошкой. На хрупкой фигуре висит пышное платье в желтый цветок, оно только слегка прикрывает белые гольфы, которые натянуты высоко, почти до колен, на ножках блестят черные лакированные туфельки. Увесистый рюкзак вдвое больше самой второклашки оттягивает плечи книзу, на груди лежат две толстые косы, перевязанные атласными бантами. Это я десять лет назад, возвращаюсь с занятий. Навстречу спешит бабушка, опережает меня и отворяет калитку, радостно обнимает и целует трижды в обе щеки. Взявшись за руки, мы идем к избе. У меня шаг короткий, поэтому движемся мы медленно, я успеваю похвастать оценками и отрешенно слушаю, о чем рассказывает бабушка, больше смотрю по сторонам. Справа от нас зреют ягодные кусты и плодовые деревья: любимый крыжовник, смородина красная и черная, горькая калина, яблони трех сортов и кряжистая груша. Дальше чернеют прямоугольные грядки, из которых торчат ярко-зеленые веники ботвы. Слева от нас ровные ряды картофельного поля убегают вдаль к двум стройным березкам, которые тянутся друг к другу, обнимаются. За ними стоит густой лес. Мы заходим в дом, и бабушка дает мне строгий наказ – мыть руки и лицо. Она говорит мне это каждый день, а я каждый раз переспрашиваю - «с щиплющим мылом?». «Непременно!», отвечает она и спешит накрывать на стол. Стены дома пахнут свежими щами, теплым хлебом и ягодным пирогом, кажется, черничным. Я мечтательно принюхиваюсь и киваю себе, точно черничный, значит, сегодня бабушка ходила в лес.
Восемнадцатилетняя я перевожу взгляд от окна в комнату и продолжаю вспоминать тот непростой день… Всегда, сколько себя помню, мы обедали вдвоем: я и бабушка. Мама и папа возвращались с работы только к ужину, а в последнее время зачастили приходить почти к полуночи. Всегда мы дожидались их возвращения. Время, проведенное с родителями, было самым дорогим, самым светлым в моем детском мире, а наши игры - самым запоминающимся среди целого дня. Каждый раз отец приносил мне подарок с каменоломни или из самого города, когда туда ездил. Это был сувенир из крашеной глины, редкий камень, сладкая конфета или пряник, или собранная из подручных материалов куколка. В тот день он притащил толстобокую утку копилку, в ней уже звенели три монеты, папа сказал, что бросил два хрома и пятьдесят коррек, сказал, что в жизни пригодятся. От радости (а я всегда мечтала о собственной копилке) я обняла серую уточку, поцеловала в крошечный клювик и утащила на второй этаж в нашу с бабушкой комнату, она уже готовилась ко сну.
- Новый подарок? Краси-ивый.
Взрослая я перевожу взгляд в потолок, всматриваюсь в щель между бревнами, из нее торчит кусок мха. Там наверху сейчас спит моя бабушка, а я этой ночью все равно не смогу уснуть, и в который раз я вспоминаю тот судьбоносный день…
Бабушка причмокивает, всем видом старается показать, как же хорош подарок отца, крутит головой, будто удивляется красоте копилки, а я молчу, будто ничего не замечаю, только пристраиваю новую игрушку на самое видное место – по центру книжной полки, разумеется, делаю это с деловитым видом. Когда дело сделано, наскоро переодеваюсь в пижаму, и бабушка гасит керосинку.
- Сладких снов, Мари.
- И тебе, бабуль.
Одеяло натягиваю к самому подбородку и тут же от испуга утыкаюсь в темноту потолка, щеки мгновенно нагреваются и горят, в животе наоборот холодеет. Как же я могла забыть поблагодарить отца за такой дорогой подарок? Главное ухватилась за фарфоровое брюшко, погладила черные пуговки глаз, расцеловала (не отца) и поспешила утащить «сокровище» к себе наверх, а сказать «спасибо» забыла! Я громко вздыхаю и прислушиваюсь, слышно, как родители еще возятся на первом этаже.
- Бабу-уль, - жалобно протягиваю, надеясь, что она еще не спит, - пописать хочу.
- А чего же ты раньше не надумала? Теперь вставать надо, да на улицу собираться, а там духи ночные летают, не боишься, что заберут с собой и уволокут в темный лес?
- Не боюсь, - твердо решаю я и вскакиваю с постели. Как же хорошо, что бабушка еще не успела уснуть, одна я бы никогда не осмелилась спускаться по скрипучей лестнице и идти по темноте первого этажа.
Бабушка снова зажигает керосиновую лампу, фитиль выкручивает только наполовину, накидывает цветастый халат, ноги утыкает в тапки с задником и берет меня за ладошку.
- Идем.
Желтое свечение бежит тусклой тенью по наскоро сбитой еще плохо обтесанной лестнице, в глаза бросаются круглые узоры сучков, из которых моя фантазия рисует страшные мордочки, они пугают меня. Я прижимаюсь к большому телу бабушки, вдыхаю родной запах и стараюсь идти с ней в шаг, не отстаю.
- Будет тебе, ничего не бойся, я ведь с тобой.
Ее слова не утешают. Первый этаж дома встречает меня скрипучими половицами и множественными тенями, которые бегут за нами и корчат злые гримасы. Родителей уже нет. Я еще раз вздыхаю, теперь с досадой (только зря все затеяла) и послушно следую за бабушкой, которая тянет меня вглубь огорода. До пристройки с туалетом идти лень, указывает мне на кусты. Сейчас самый разгар лета, ночи стоят теплые и очень темные, прятаться вроде и не от кого, но я выбираю самый пышный куст и усаживаюсь в его зарослях. Бабушка приседает рядом, следит, чтобы не запачкала пижаму. Я сижу долго, признаваться в том, что обманом заставила спуститься, боюсь.
Небо над головой высокое, звездное, луна маленькая, висит полумесяцем, светит плохо. В воздухе стоит тишина, не слышно ни привычного лая соседского пса, ни шепота листьев, даже надоедливая мошкара еще не успела выйти но охоту. Только шуршание цветастого халата в траве. Поэтому когда раздаются выстрелы, я вздрагиваю и валюсь на бок. Нахожу взглядом бабушку, она растерянно смотрит в сторону дома, губы ее поджаты, брови собраны в кучу. Я натягиваю штаны и отряхиваю пижаму, сильно расстраиваюсь, потому что мама учила, что зеленая трава не отстирывается. Пока часто и быстро вожу ладошками по мягкой ткани, боюсь поднимать виноватый взгляд. Вдруг чувствую, как что-то большое и тяжелое забирает меня в охапку и тащит глубже в кусты. Духи, думаю я, но по запаху узнаю бабушку, она валит меня обратно в землю, и я начинаю всхлипывать. Страшно. Сердце взрослого стучит громко и быстро, дыхание частое, устремлено в мою макушку, еще пижама снова пачкается, теперь мама точно будет меня ругать! Из глаз проступают слезы, всхлипы становятся громче и протяжнее. Лицо быстро намокает, мне становится нечем дышать, а бабушка, будто не в себе, не слезает с меня, держит крепко, и еще норовит заткнуть рот краем своего халата. После нескольких минут борьбы я сдаюсь и со злостью хватаю тряпку зубами, впиваюсь в нее.
Ту ночь, мы провели на улице. Бабушка так и не выпустила меня из охапки, а я устав плакать и сопротивляться, уснула в ее объятиях. Когда рассвело, она разбудила. Это был самый ранний подъем, который я помнила, мы взялись за руки, говорить не хотелось, просто пошагали в дом. Обломки разрубленной двери смотрели на нас, оголяя печальный оскал, под ногами хрустели осколки любимой маминой вазы для цветов, а за печью, бабушка не дала мне смотреть, упокоились мама и папа, как и прежде обнявшись, разве что позу выбрали неудобную.
Следы борьбы и серые отпечатки убийц нашлись позже. Следователь Панестель Гюго вел дело о двойном убийстве резво и с энтузиазмом. Газеты пестрели яркими заголовками, статьи вещали о безнаказанном преступлении с нечеловечным приказом «свидетелей не оставлять». Бабушка много раз перечитывала мне статьи, она любила повторять, что судьба оказалась благосклонной к нам, но я лишь молча кивала, сама так не считая. Разве это везение разлучиться с родителями на многие годы, уж лучше бы нас тогда всех вчетвером закопали. Спустя всего полгода расследований, дело из комитета выкрали, улики сожгли, и вся следственная работа спустилась на тормозах.
Через год после тяжелых похорон в нашем доме собрались незнакомые люди, бабушка накрыла стол и объяснила: «надо помянуть». Гости долго о чем-то толковали, много пили и ели, а я смотрела на все из дальнего угла, прижималась к остывающей каменке и утирала непрерывно намокающие щеки. Сидели до утра. Последний гость покинул дом к обеденному времени, тогда то бабушка и подошла ко мне и призналась, что знает имя человека, который отдал приказ умертвить ее сына. Им был лучший друг и деловой партнер моего отца сер Сэмюэл Кэалин. Наши семьи дружили многие годы, дядюшка Сэми даже называл меня своей любимой племянницей, конечно только в шутку, кровного родства между нами не было. Дрожащий от сердечной боли голос бабушки повторял и повторял:
- Мой добрый друг Петит собственными ушами слышал, как Сэмюэл Кэалин отдавал приказ своим псам.
Большие как два коррека карие глаза бабушки налились мутной водой и потерялись за маленьким окошком второго этажа, среди облаков синего неба. Мне было трудно поверить в эту правду, но мне стало ясно, что она не шутит, все это всерьез. Этот момент запечатлелся в моей памяти несмываемым кадром. Бесконечная секунда расстоянием в вечность родила во мне ненависть к серу Сэмюэлю Кэалин, это скребущее чувство появилось прямо за сердцем, в месте между хрупким детским позвоночником и правым легким, это был маленький сгусток, который ощущался мне колючим комом. Ком рос.
Первые годы жажда отмщения сжигала меня, занимала все мысли, всюду за мной следовала, цеплялась за слова, искала новых предателей, иногда я закипала, чувствовала, как ком начинает карабкаться выше, ползти к горлу. В такие дни меня тянуло со всеми ссориться. По Унспашу поползли дурные слухи, а я получила репутацию трудного ребенка с множественными психическими расстройствами. Народ мирился, понимал наше горе и мирился, учителя предпочитали промолчать в самые трудные моменты, ребята отворачивались, понимала меня одна бабушка, она умела вовремя произнести правильные слова и успокоить. Однажды она сказала:
- Холодная месть приятней всего на вкус, доченька моя.
Она больше не называла меня внучкой, стала для меня самой настоящей матерью. Бабушка встала, подошла к столу и взяла в руки фарфоровое блюдце с золотой каемкой. Она протянула его мне, я молча взяла, но поняла его предназначение намного позже, когда перед сном в сотый раз прокручивала в голове слова Груни (моей бабушки). Как месть может быть приятной на вкус, размышляла я, она же такая горькая, отвратительная, горячая, колит мне грудь, царапает горло, а когда ей удается проникнуть в мою голову, то стыдно вспоминать, что тогда происходит. Я схватила блюдце, прижала к нагревшемуся лбу и стала думать дальше. Почему именно холодая приятнее, ведь месть — это пламя, нет, это больше вулкан в активной фазе. Пока я думала, чем больше я думала, тем холоднее становился мой лоб, фарфор охлаждал мою кожу. Обидные мысли убегали из головы, оставались только нужные, холодные.
Десять лет назад я оставила свою месть на фарфоровом блюдце, стыть, крепчать, готовиться. Мы с бабушкой прожили десять морозных зим с болезнями и голодом, с очень ранними подъемами и с самыми поздними вечерами. Прошло много мокрых вёсен, жарких лет и сытых осеней, но ни на один день и ни на одну секунду я не забывала о кровном долге, вот и пришло время его исполнять.
Уверенно двигаясь к тяжелой резной двери кабинета, я бросаю взгляд в зеркало. Татуировка на моем лице еще не проявилась, мне сегодня везет, еще бы, ведь это мое восемнадцатилетние. Делаю условный стук: два коротких удара и два длинных. Из всех работников каменоломни только я использовала особенный стук, и за многие годы Ваянэ Цолин запомнила несложный шифр, и что бы там она себе не думала про меня, главное, что происходит в эту секунду. Меня, стоящую по ту сторону стены, узнают, а полотно двери плавно откатывается, являя мне широкое окно для прохода внутрь. Так самая первая и всего лишь одна из тысяч деталей, которые составляли мой идеальный план, деликатно ложится на свое место.
- Маритэн? Входите.
Я вхожу. Голубые как стекло бутылки глаза холодно смотрят на меня, губы чуть раздвигаются в улыбке, оголяя ряд белоснежных зубов. Госпожа снова вынуждена встречаться со мной, но она знает, что это свидание последнее, радуется этому.
- Спасибо за ваше время, - благодарю Ваянэ Цолин. Ее график переполнен просьбами, но есть и обязанности, и сегодня она принимает Маритэн Паетель, то есть меня.
- Присаживайтесь.
Я занимаю подушку самого крайнего *фотойе, ближе к госпоже, крестом укладываю ладони на колени и сразу нахожу перо. Оно совсем рядом, только руку протянуть, но я выжидаю, следую своему плану, только бы все случилось в нужной мне последовательности. Под широким поясом прячется сложенный вчетверо документ, его угол больно упирается в живот, колит меня, но я не поправляю, боюсь, что она заметит.
- У меня осталось крайне мало времени на беседу, давайте сразу приступим. Ваш долг в этом периоде составил два хрома и пятьдесят коррек.
- Долг? Выходит, весь мой заработок съели налоги?
Грудь наливается жаром, огонь устремляется к голове, я напрочь забываю о своем плане и начинаю идти на поводу эмоций. Десять пальцев собираются в большой кулак, обломанные ежедневной работой ногти утыкаются в твердые мозоли, и две черничины глаз впиваются в миловидное лицо монетчицы. Ей не нравится мой взгляд, но она обречена вести со мной дела, слава директору, они заканчиваются сегодня, уже вот-вот. Госпожа Цолин делает вдох и птицей пропевает:
- Уважаемая Маритэн, вы все сами знаете, вот ваши подписи на всех ознакомительных бумагах. Вы же умеете читать?
Открывает заранее подготовленную бумажную кипу и продолжает давить:
– Выросли проценты на стариков и на владения. Сколько у семьи Паетель земель и стариков, которые висят на обеспечении нашей Вальдштейнии?
Услышав имя каменоломни отца, я прихожу в себя и вспоминаю, зачем здесь нахожусь. Виски начинают холодеть, сердце успокаивается, я беру чувства под контроль и извиняюсь:
- Примите мои извинения, уважаемая Ваянэ, в повседневных делах забывается даже самое важное.
Наклоняю голову и развожу кисти по обоим коленям, демонстрируя смирение, господа к такому поведению привыкшие. Она довольно разводит губы упавшим на спину месяцем, проявляются ямки щек. События продолжают следовать моему плану.
- Тогда соизвольте поставить вашу подпись в двух места, вот здесь и здесь. Бумага будет у банкира завтра, перед отъездом вам следует рассчитаться по долгам. Не советую с этим затягивать. У вас ведь найдется два хрома и пятьдесят коррек?
Смотрит на меня, я согласно киваю, макаю в чернила деревянный стержень для письма и медленно вырисовываю «Паетель», мягкий знак подчеркиваю короткой линией. Ниже повторяю подпись, от небольшого наклона тела угол бумаги, что спрятана под рубахой сильнее впивается в живот, терплю. Долг негигантский, две пышные булки и кусок взбитого масла. Для господ он и вовсе не заметен, как блоха на целом табуне. Пузатая копилка утка, подарок отца на мое пятилетие, как раз сохранила столько, может, на хром больше. Я внутренне удивляюсь: пригодилось все-таки! Разворачиваю лист, возвращаю монетчице и внимательно слежу за всеми ее действиями. Длинные и белые как пергамент пальцы обхватывают перо, Ваянэ всегда делает размашистый жест и только потом ставит печать подлинности. На бумаге сам собой проявляется рисунок. Два золотых птичьих пера с острыми концами обвивают обтесанный, толстобокий камень. Это герб каменоломни.
От волнения я набираю слишком много воздуха и жду, медленно выдыхая. Лишь бы не сорвалось. Госпожа прячет перо в расшитый серым бархатом футляр и запирает в ящик, ключ падает в нагрудный карман шелковой блузы. Ткань одежд Ваянэ прозрачна и воздушна. Желтый луч заходящего солнца попадает на ребро ключа в кармане и отражается, блестит, дразнит меня. Я сижу неподвижно, жду, осталась одна маленькая формальность.
Раздается негромкий перезвон колокольчиков. Госпожа поднимает трубку и обмирает. Сер Сэмюэл Кэалин делает этот звонок каждый последний день периода, и каждый раз монетчица не успевает привести цифры в порядок.
- Мое почтение сер Кэалин.
Взгляд Ваянэ становится как поздняя ночь темно-синим и теряется среди стен кабинета. Голос у Сэмюэля холодный, колкий, он просит об отчете и называет срок - всего одну минуту. Длинные наманикюренные ногти впиваются в пластмассу с кнопками, настроение испорчено.
- Да сер.
Ваянэ возвращает предательницу трубку на базу, пластик звенит от удара. Она встает и, ничего не объясняя, выходит. Я получаю джек-пот! Ваянэ Цолин, ни при каких обстоятельствах, не должна оставлять в кабинете посторонние лица и она не может отпустить меня без небольшой формальности – рукопожатия и озвученных благодарностей за службу каменоломни. Но у нее есть всего минута, и она делает свой выбор без выбора. Мое сердце откликается радостью, я не шелохнусь, жду. Когда стук каблучков становится вдвое тише, встаю. На мне мягкие тряпичные балетки, они делают мои шаги бесшумными как у кошки, к подошве приклеен шершавый пластырь от скольжения. Брюки и рубаху двое суток вымачивала в мыльно-содовом растворе для мягкости, и от них ни шороха. Только бы успеть.
Малахитовые шторы тяжелыми волнами тянутся вдоль стены. За ними умиротворенный покой, вековая пыль – прячется архив. Полки крепкие толщиной с мою ладонь, широкие, длинные, я легко помещаюсь, раздвигаю кипы бумаг и замираю. Приближается стук каблуков, шаг сбивается. Ваянэ не увидела на фотойе меня, замедлилась, задумалась, решила, что глупая деревенщина просто не нашла в себе смирения и сбежала, ведь рабочий день закончился еще минуту назад. Но ей же и лучше, одним делом меньше, может, успеет сегодня на ужин с мужем и детьми?
Я выжидаю еще, пока все следует моему плану. Слышу пение монетчицы, она чирикает медовым голосом с Кэалин, озвучивает прибыль в этом периоде, он доволен, благодарит, оба одновременно кладут трубку. Цифра внушительная, можно много лет кормить нашу деревню и еще все те, что простираются на километры на север и восток, я чувствую колючее раздражение, когда думаю об этом. Щелкает выключатель, двери съезжаются, Ваянэ запирает кабинет, стук ее каблуков радостно цокает, удаляется.
Выжидаю еще. Под завесой мало воздуха, душно, пыльно, спина вымокла, между грудей собралась соленая капля пота, крадется к животу. Это плохо, документ может пострадать, лишь бы текст не поплыл. Переворачиваюсь на спину. Из кармана выворачивается пшеничный сухарик, падает на пол и крошится от удара. Ничего, в другом кармане есть еще, должно хватить. Медленно слезаю, отворачиваю тяжелую малахитовую ткань, она шуршит и возвращается на место. Дышу. Жадно, глубоко, улыбаюсь, пот, высыхает и приятно холодит тело. Теперь к делу.
За широким окном кабинета монетчицы на меня смотрит багрово розовый закат, простилается тончайшей нитью, кажется, ей нет конца, можно долго любоваться. Но у меня времени впритык, скоро явится гонец банкира, он всегда заступает затемно. Я отрываю взгляд от красоты природного явления и чувствую, как душа откликается закату и наливается яркими, красными цветами, волнуюсь и одновременно радуюсь предстоящему. В тот момент я еще не знала, что месть на одном поступке не утихнет, будут и другие.
Я поднимаю край рубахи, втягиваю живот (будто бы там есть, что втягивать, кости одни) и аккуратно достаю драгоценный документ. Тщательно расправляю его, заботливо проглаживаю углы, чтобы нигде не топорщилось. Внимательно читаю (в стотысячный раз), все по-прежнему на своем месте, ни одна буковка не пострадала от пота, мне сегодня везет. Еще бы! Выкладываю бумагу на стол, в точности на то место, где только что монетчица подтверждала подлинность моего долга. Черный с благородными светло-серыми разводами мрамор все еще хранит тепло ее локтей. Мне до сих пор не верится, что за целый период неженского труда в пещерах каменоломни я ничего не заработала. Налоговое бремя стало и вовсе неподъемным. На что бы мы жили с бабушкой, если бы не этот план?
От темно-рубинового заката не осталось даже тончайшей нити, комнату обняла черная ночь. Мне становится неуютно от этого и еще от мыслей. Я стягиваю правую балетку, кожа *угольного барана блестит, запах от замшевой стельки идет терпкий, спелый, вкусный, мне нравится. Бабушка на меня пальцы не пожалела, куски добротно вытерты, кожа мягкая как дорогой хлопок, легко гнется, но форму держит. Под стелькой спрятан резной ключ, он мне сегодня целый день мешал работать, месяц буду стопу выправлять, но оно того стоило. Я не жалею себя, наоборот улыбаюсь, точно знаю, что ключ к замку подойдет. Пробую, трижды проворачиваю, звук получается славный, пазы встают на свои места как родные, замок поддается и отщелкивается.
Из серого песка тени на меня смотрит бархатный футляр. В мыслях отмеряю утекающие минуты и поднимаю его, прижимаю к сердцу, оно стучит часто, взволнованно. Увесистое хранилище приятно ласкает кожу, я его открываю. Внутри - перо царственно расстилается по серому бархату, тянется величественной дугой от края до края, опахало белое блестит как первый снег, золотой стержень остро заточен. Никогда не ставила печать подлинности (кто бы мне дал?), но уверенна, что все получится. Делаю размашистый жест, повторяя Ваянэ Цолин, и опускаю перо на документ. Сам собой проявляется рисунок герба Вальдштейнии. Кисть сдавливает стержень и замирает на месте, дыхание притихает, растягивается в длинную волну, глаза не смеют моргнуть, неужели вышло? Верно же вышло!
Беззвучно произношу одними губами, растянутыми в лошадиную улыбку:
- Мне сегодня везет.
Мотор сердца начинает заводиться, рычать, толкать меня: вперед, вперед, действуй уже, тугодумка!
Дальше все в памяти перемешивается, теряет ясность. Обжигающая радость исполненной мести овладевает телом и прочно застилает ум. Бумага с толстой бугристой надписью "в оплату", ниже с длинной цифрой, величину которой в голове не уложить, падает в стопку таких же. Дальше перо и футляр - все оказывается на своих местах, будто бы и не случилось ничего. Стул придвигаю как было, проверяю не оставила ли чего и замираю, потому что слышу твердый стук железных набоек гонца. Он стремительно приближается. Ключ ровно и четко встает в пазы, проворачивается, шуршащее дверное полотно откатывается.
Гонец никогда не включает свет в кабинете, бог дважды наградил его и один раз отнял. Отнял слух еще при рождении, но недуг щедро компенсировал умной заботливой матерью и соколиным зрением. Это Мишель Парри придумала прибить к обуви сына железные набойки. Он был непослушным мальчиком и не по возрасту крепким, бегал так, что было не угнаться. Осторожности он так и не научился, поэтому умная Мишель решила так: если не слышит он, то пусть услышат его. Материнскими стараниями Пьерэ Парри, а нынче гонец банкира, вырос, окреп, сформировался спортивным и до нелогичности смелым. К тому времени вся деревня перешептывалась о мальчишке Парри, быстром как степной ветер и в мать сообразительном. Слухи о нем распространялись также быстро как чума.
Одним необычно солнечным утром в деревню прибыл сам сер Манни Гольен - банкир, он пожелал увидеть Пьерэ и поговорить с ним. Их знакомство вышло коротким, уезжал Манни, никому ни о чем не сказав, а тем же вечером, нежась у трескающего камина, он болтал вино в бокале, смотрел на красавицу супругу и принял судьбоносное решение:«а дам-ка я шанс этому деревенскому бездельнику!». С тех пор карьера Пьерэ Парри заладилась.
Пьерэ вошел в кабинет монетчицы быстро и смело. Из кожаной сумки, что болталась за его спиной, вынул хрустящую папку, дунул в нее, расправил и умело сложил документы, которые ждали гонца, возвышаясь белой стопкой на столе. В его жизни все было просто и предсказуемо, днем он помогал матери, а ночью собирал посылки. Что было в документах, никогда не интересовался, лишних вопросов не задавал, подслушать чего не умел, и за все это Манни любил парня, порой даже крепче собственного отпрыска. «Родила на мою голову бездаря!», -порой сгоряча банкир отчитывал свою супружницу, но быстро отходил, родная кровь она сердцу слаще.
Широкий пояс гонца оттягивала громоздкая связка ключей, которая от каждого шевеления нервно дребезжала. Вообще появление Парри никогда и ни для кого не становилось сюрпризом, чего он сам просто не замечал. Не заметил Пьерэ и тонкую фигурку девчонки, вжавшуюся в такую же серую и скучную стену, как она сама и слившуюся с ней. Девчонка шаркнула, оттянулась в сторону и по-смешному короткими шагами помчалась в темноту коридора. Тем временем плотная слюна гонца запечатала толстобокий от бумаг конверт, что означало, что с этого самого момента документы каменоломни перешли в собственность его начальника. Пьерэ важно поднял подбородок, выбрал в связке нужный ключ и отправился дальше, дел много, дела не ждут… Он отдохнет на птицефабрике на смешном табурете с цветастой накидкой или на бычьей ферме, где еще угостится стаканом воды из пузатого кувшина.
----------------------------------------------
* фотойе – кресло из дорогого камня, имеет мягкую седушку.
* угольный баран - баран с черной, как ночь кожей, в большой цене у господ. Скот разводят деревенщины.

ГЛАВА 2 Настойка
Я бегу так быстро, как, наверное, никогда в жизни не бежала. Коридоры проплывают серыми, голубыми и иногда белесыми пятнами дверей, остаются позади. Оборачиваться боюсь, да и зачем? Если начнется погоня, я услышу дребезжание железяк, но об этом даже не думаю. Впереди зеленеет спасение - приближается двухметровое в ширину и ввысь полотно ворот. Отчего-то мысли тяжелые, тянутся вниз грозовыми тучами, раскатистые молнии бьют и попадают то в затылок, то в висок. Голова не думает о справедливости, не ликуют о победе, а напротив - обвиняет меня, называет преступницей и воровкой. Гулким эхом осуждает голос бабушки, зло лают собаки, откуда взялись собаки? Я оборачиваюсь и нахожу охранную свору Вальдштейнии, остроухие псы стоят как три статуи, скалятся, впериваются в меня шестью бусинами черных глаз. Черного кабеля, что стоит ближе всех, кличут Акс, приземистую сучку с треугольниками рыжих грудей - Вира, а мощного кабеля с благородным каштановым окрасом, побаиваясь, называют Аид.
- Ко мне, к ноге, бойцы! – радостно кричу и похлопываю по коленям, призывая подойти.
Четвероногая охрана тянет воздух, кренит головы и начинает неуклюже мельтешить короткими свечками хвостов. Вот проказники, узнали все-таки! Я ликую про себя, шарю по карманам, вспоминаю, что в одном пусто и протягиваю три сухаря из второго кармана. Псы благодарно принимают угощение и старательно слизывают крохи с протянутых ладоней, густая слюна липнет, собирается между пальцев, тянется и скользит. Ласковая Вира, моя девочка, подпихивает черную мордочку под мою ладонь, я тяну ее за загривок и тормошу меховой мешок – заслужила бандитка! Они все заслужили большего, чем продолжать служить Вальдштейнии за скудный ужин, из куска мяса на всех троих. Расставаться с друзьями не хочется, я помню их еще тремя комочками и каждое с чайное блюдце. Когда-то я спасла их жизни, пожалела и забрала бы себе, но у нас с бабушкой не было этого лишнего куска мяса на всех троих. Бабушка предложила мне отдать всех щенков на воспитание сторожу каменоломни, но для начала нужно было дать им подрасти. Вместе с коровьим молоком из соски, собаки впитали и навсегда запомнили мой запах. Мы не виделись много лет, я узнавала о судьбе всех троих и была рада тому, что их не продали, не разделили, а оставили служить в ночную смену. Слава богу!
Вся троица провожает меня за ворота, тычут острыми и мокрыми носами в живот и ноги. Я думаю о том, как сильно буду по ним скучать и плотно смыкаю двери. А теперь домой, мчаться что есть мочи, пока бабушка не хватилась меня, бестолковую дурынду. Добираться недалеко, у нас в Унспаше все рядом, каждый житель деревни тебе сосед, чужих детей всех по именам помним. За час всю деревню можно обойти пешком от самого устья полноводной Зыйвы до горбатого холма. За моей спиной отступает, удаляется каменоломня с звучным именем Вальдштейния, названная так Дэнниэлем Паетель (моим отцом) в честь низкорослой горной травы, густо цветущей лимонными звездами. Впереди чернеет родная изба, бревна ровные, обтесанные руками еще дедовскими и отцовскими, славно уложенные и густо вымазанные лаком (до сих пор щелей не нажили). Сверху дом пришлепнут пологой косой крышей, по центру которой домиком торчит труба. Дыма нет. Уже месяц как ночи стоят осенние, пробирающие морозным духом Зыйвы, но бабушка к холодам привыкшая, лучше пенек сбережет, но лишний раз печь не затопит.
Я открываю калитку ровно настолько, чтобы суметь протиснуться, втягиваю в себя несуществующий живот и молюсь, лишь бы не заскрипело. У бабушки сон чуткий, и ее будить никак нельзя, увидит меня, сразу по лицу все поймет и начнет расспрашивать, а правда она сегодня злая и колючая – лучше промолчать. Захожу в дом как мышь, запираю дверь на железный засов и прижимаюсь спиной к стене, на которой косяк. Замираю. Мелкой дрожью начинает расходиться радость, снова спрашиваю себя «неужели вышло?» и, кивая, шепотом отвечаю – «вышло». Ноги становятся необычно легкими и прыткими как у трехлетнего ребенка, улыбка приклеивается к лицу. Я собираю с пола все наши паленья, укладываю в обе руки и несу к печи. Лихо складываю сердцевину будущего костра и поджигаю. Ползут сначала несмелые, потом объемные клубистые облака дыма, а под ними показываются два алых цветка пламени. От всей души поддуваю, проглатывая серую гарь, горечь угарного газа плотно застилает рот и все горло, щеки и лоб нагреваются, наливаются краской. Когда язык пламени густо разгорается, расцветает, от топки можно отходить, тогда я беру кочергу и толкаю задвижку. «Дальше справляйся сама», отдаю мысленный приказ серой каменке и ухожу в комнату.
Первый этаж избы устроен просто: готовим мы на печи, там получается, у нас кухня, а собираемся и обедаем в смежном помещении. Тут вдоль всей стены от пола и до потолка тянутся сосновые рейки, а на них разноцветными пятнами пестреют банки с заготовками на зиму. Только в этом году пестреют не весело, больше грустно редеют. Это лето было сухим и холодным, урожай не шел, даже в предыдущие два года насобирали больше. Голод поселился в Унспаше много лет назад. Старики поговаривают, что беда пришла к нам из-за тех холмов, которые истерзаны частыми дырами. Добыча природных ископаемых приносит много прибыли, вся деревня «камнями кормится», вот поэтому-то люд и молчит, смирился народ. Но в прошлые времена, когда я бегала еще нескладной девчонкой, к нам частенько заезжали ученые со своими особо важными исследованиями. Они то и опровергли древние байки нашего старичья, да и не осталось больше никого из тех, кто наговаривал на каменоломню. Недолго у нас старики живут, по большей части еще до наступления весны мрут от голода, а те единицы, которые доживают, к земельному труду пригодны мало, сил в них остается как в котенке, потому и пользы нет никакой, одна беда. Много зим и лет Вальдштейния вынужденно тянула на себе иждивенцев, а ведь к ним и все дети относятся и еще инвалиды нетрудоспособные, это со всего Унспаша больше пяти тысяч голов, но пять лет назад все круто поменялось... Я не люблю вспоминать то время, поэтому беру то, зачем пришла, и отворачиваюсь от стеллажа. Возвращаюсь к печи, по контуру кирпичной кладки и плиты воздух уже плавится. Я не жалею дров и подкидываю еще три полена, пусть сразу два этажа нагреет. Теперь нам экономить незачем и больше никогда не придется нуждаться. Украденной у Вальдштейнии суммы хватит нам с бабушкой еще на две жизни.
Я подхожу к окну и мечтательно смотрю сквозь серую пыль на стекле и налипшие листья. В моих руках стеклянная посудина, в ней болтается жидкость янтарного цвета. Бабушкина настойка. Пить мне еще рано, нельзя, да и не хочется, но я упрямо плескаю огненную воду в рюмку с тяжелым донышком, не могу позволить такой дате пропадать почем зря. Ведь сегодня мое совершеннолетие, бабушка рассказывала мне, что родилась я ранним утром, поэтому и проявление родословной татуировки мы с ней ждали еще с рассветом. Но утраченная связь с родителями совсем ослабла, и таким образом я осталась безродной деревенщиной. Оно и к лучшему, решаю я и смело подношу настойку к губам. Позолота в виде волнообразного узора на стекле рюмки оттеняется ярким рябиновым светом, напиток весело качается в руке, пахнет остро. Я зажимаю нос большим и указательным пальцами (как учила подруга с каменоломни - Нюточка), выдыхаю и опрокидываю содержимое в себя. С задержкой в полсекунды хватаюсь за подоконник, хрипло откашливаюсь, из глаз брызжут отчего-то горячие слезы, ребра прилипают к позвоночнику, а пустой желудок надрывно рычит. Отборная дрянь, а не настойка! Когда становится немного лучше, я отодвигаю от себя посудину с отравой и даю себе клятву - больше никогда. Скоро глаза обсыхают, и я чувствую, как на тело начинает опускаться приятное тепло, голова и ноги смягчают, веки тяжелеют, щеки приятно млеют, а две полоски бледных губ сами растягиваются в улыбающуюся дугу. Желудок затихает, засыпает и больше не беспокоит меня просящим урчанием. Мой взгляд убегает во двор и еще дальше за калитку.
ГЛАВА 3 Прощание с Унспашем
Я просыпаюсь от скрипа состарившихся половиц лестницы, дерево высохло, и теперь его пронизывают щели. Сразу удивляюсь тому, что не заметила, как все-таки уснула, удивляюсь теплу в доме, не успевшему к утру выветриться, и только потом вскакиваю с табурета и мчусь к подоконнику. Прячу бабушкину настойку под подол домашнего халата и смиренно жду, когда наши с родительницей взгляды, наконец, сойдутся.
- Мари, ты здесь, упрямая дурында?
Давно это повелось, еще со школы бабушка называет меня дурындой, при этом прилагательное всегда ставит разное, я у нее и упрямая, и твердолобая, и радостная дурында, и еще даже не знаю какая. Голос у нее сегодня встревоженный и хрипит больше обычного.
- Я тут, Груня. Чайник сейчас поставлю, ты иди первая к умывальнику.
Бабушка входит в комнату, где стоит серая печь и, где я смотрю на нее бегающими глазами. Обнюхивает помещение, морщит нос, носогубный треугольник сильно углубляется, видно, как кожа обтягивает кость подбородка.
- Спалось сегодня плохо понять не могу, откуда такая духота, ты что печь всю ночь топила?
Тяжелыми старческими шагами Груня идет к выходу, не находит там палений и охает:
- Мари, проклятая дурында, ты что все запасы сожгла?
Я бегу к ней, подхватываю за локоть, усаживаю на табурет и начинаю успокаивать:
- Купим еще, бабуль не думай даже, мне такую премию дали, не поверишь! Да я просто…да я хотела свое восемнадцатилетние отметить теплом, понимаешь, не мерзнуть так, что всю ночь зуб на зуб не попадает, а спать крепко.
И когда это я успела научиться так складно врать? Бабушка кивает, лучинки морщин от глаз разбегаются, ее лицо начинает улыбаться.
- Я же тебя так и не дождалась, уснула, а пойдем наверх, поздравлять тебя буду?
- Пойдем.
Хорошо все идет, бабушка, кажется, ни о чем даже не догадывается. Мы беремся за руки и поднимаемся, в нашей комнате на моей тумбочке у кровати стоит ваза с астрами василькового цвета, рядом бумажный пакет. В нем варенье или мед с грецким орехом, на большее у Груни средств не хватит. Подхожу мечтательно вдыхаю запахи цветов, в голос смеюсь и усаживаюсь на свою кровать. Беру в руки хрустящий пакет, неторопливо завожу взгляд внутрь и замираю.
- Откуда это?
- Гонец вчера приходил.
Я непонимающе смотрю на Груню.
- До смены еще.
Сую руку в пакет и достаю свой подарок.
- Сам Сэмюэл Кэалин даровал тебе это на совершеннолетие.
Моя рука обхватывает статуэтку гейши, азиатское лицо куколки смотрит на меня строго, в вороных волосах две деревянные шпильки, розовое платье в пол служит днищем, крохотная ручка держит свиток, на нем иероглифами написано «С совершеннолетием!». Дядя Сэмми сам учил меня заморской письменности. Я не знаю, как мне реагировать, пальцы все сильнее сдавливают белоснежную шею гейши, непонимающе верчу головой.
- Может, он примирения хочет, как думаешь? Сначала сжечь хотела, а потом решила, подарок твой, тебе и думать, что с ним делать.
Киваю, молчу. Роговицы начинает намокать.
- Подумай, прежде, чем рубить с плеча, не пыли.
Она уходит вниз, наверное, умываться и ставить чайник. Я спускаюсь уже через каких-то десять минут, на тему подарка мы не говорим, просто пьем чай за слишком большим столом, потому что только для нас двоих. На завтрак только пустой чай, проклятые налоги вытянули у нашей семьи все, что родители заработали честным трудом еще тогда. Я поглаживаю халат в районе урчащего живота, ничего, привыкла уже, в обычный день, мой первый прием пищи был бы в обед. Каменоломня кормит и заботится о своих людях, все так живут и никто еще не жаловался.
После завтрака обычно бабушка собирает меня на работу и провожает, сама она давно находится на иждивении Вальдштейнии, точнее это она так думает. На деле же, многие из нас не говорят старикам, но мы отдаем за их содержание не малую долю от заработанного. Это теперь называется налогом на стариков. Еще с месяц назад, я сообщила, конечно, в письменном виде официального обращения к господам, о своем желании расторгнуть трудовой договор. Причину указала семейного характера, между строк господа читали и собственными глазами видели прискорбное положение семьи Паетель, понимали, что средств на то, чтобы и дальше оставаться в статусе деревенщины у нас нет. Таким, как мы остается одна дорога – в сельское поселение, на север, туда, где, говорят, вечная мерзлота, собачий голод, чума и смерть. Так и будут все думать, и Сэмюэлю Кэалин также о нас доложат, что вот от безденежья обе женщины отправлены на север на дожитие. Так и забудется, что когда-то в Унспаше жила еще фамилия Паетель, это станет историей.
Чай наполовину выпит, я вожу ногой под столом и соображаю, как лучше донести Груне о нашем переезде. Тайком высматриваю состояние ее чашки – там почти пусто, надо торопиться с объяснениями.
- Бабуль, на работу я сегодня не пойду, отпуск взяла, хочу город посмотреть, развеяться. Вместе поедем, я так решила. После завтрака сбегаю на станцию билеты нам куплю, а ты пока собирайся, только много с собой в дорогу не нагружай, там недолго побудем и обратно махнем.
Лицо Груни надо видеть. Обычно столько морщин у нее на межбровье не собирается, а тут повылазили, горбов ей понаделали, будто бесплатно сахар где раздают, еще волосы на бровях повставали. Чашку она поставила на стол и по обычаю своему молчит, я ее знаю, дает время правильным мыслям наполнить голову, а плохим остыть, после высказывается:
- В Энгельхольм?
Киваю. Пальцы Груни начинают барабанить по столу вполне складный ритм бам-бамба-ра-бам.
- Хорошо.
- Хорошо, - машинально повторяю я и даже не знаю, что делать с этим ее ответом: верить или подвох искать. Бабушка больше ни слова не произносит, старая коза, все понимает, наверное, даже больше моего и все равно молчит. Знаю я ее, очень подробно знаю, когда время придет, она скажет, да так скажет, что мне потом совесть по всему миру собирать придется. Ничего, видели, знаем! Я прямо сейчас упрямая дурында молча встаю, намываю чашку, ставлю на решетку сохнуть и как обещала, поднимаюсь наверх, чтобы переодеться, мне же на станцию за билетами бежать надо. Поезд в Энгельхольм отправляется всегда строго по расписанию, ровно в 15-00 и не секундой позже. У господ всегда во всем строгий порядок, это их религия. Резчик приступает к распилу скалы ровно в шесть утра, за опоздание могут лишить обеда, в пять утра встают мерщики, они рисуют графитом разметку, позже – грузчики, укладчики, водители, повариха. Каждый работник каменоломни в точности до одной секунды соблюдает график. График трудового дня – это самый главный документ Вальдштейнии!
На улице яркое солнце. Я спешу к банкиру и думаю о том, что оно специально вылезло так высоко под самые звезды, чтобы всем было хорошо видно, что у нас в Унспаше прогульщица. И еще воровка, шепотом про себя проговариваю я и заливаюсь краской. Но переживать мне не о чем, господа меня не замечают, у них есть дела поважнее слоняющейся без дела деревенщины. Впереди в блестящем окне парикмахерской стоят три женские фигуры: одна в пальто с пышным меховым воротом, другая в рыжем полушубке и третья (работница) в белом халате, надетом поверх серого строгого платья. Дамы хохочут, хорошие подружки, делаю выводы я, обсуждают последние новости и вечерние прически, собираются на очередной бал. Слева от меня торговый ряд. Из каменоломни в магазины деревенщины свой грязный нос не суют, не к чему нам это модное тряпье, мягкая мебель и красивые светильники. Я иду мимо, стараюсь прибавить шага, чтобы не смотреть в нарядные витрины. Тяну на себя тяжелую дверь, а тяжелая она от того, что сделана из чистой стали, поверху обита резным деревом. Над головой звенит колокольчик. В фойе банка народа много, но меня никто не замечает, подумаешь, простолюдинка пришла рассчитаться по долгам или попросить ссуду смешного размера, ни то, ни другое не стоит внимания уважающего себя банковского клерка.
Встаю в очередь для простых. Для приема господ тут целых десять комнат устроенных по всем понятиям комфорта, восемь из них сейчас пустуют. А мы стоим в очереди из пятидесяти голов, стоим, чтобы отдать последние корреки за наши земли и стариков. На следующий день после выплат за рабочий период тут всегда особенно душно. Терпим. Наступает мой черед, я жду позволения говорить.
- Что у вас?
Теперь можно называть свое полное имя, я открываю рот, но молчу. За спиной кассирши на стене тикают круглые часы с черными стрелками. Они показывают без пяти два, неужели опоздаю? Отпуск билетов заканчивается ровно в два, в сердце холодеет.
- Что у вас? – раздраженно.
- Маритэн Паетель, долги.
Женщина кивает, быстро вбивает данные в систему, появляется нужная строчка и цифра.
- Два хрома и пятьдесят коррек.
Выуживаю среди прочего хлама в кармане три монеты. Те самые, подаренные отцом вместе с копилкой уткой, чьи осколки сейчас упокоились в холщовом мешке среди пыли под кроватью. Я не хотела, чтобы бабушка увидела, она поймет и все равно расстроится.
Дело сделано. Над головой звенит колокольчик, я выхожу из банка и бегу к станции. Какое счастье, что наш Унспаш малехонький как озеро Ланса, «не озеро, а огромная лужа!», посмеивался над Лансой папа. Спустя всего минуту я на месте, стою на улице у окошка для простых. Очереди нет, из Унспаша деревенщины выбираются редко, на свадьбу или похороны. Стучу по деревянному ставню, громко, но не слишком требовательно, у нас наглецов не любят. Оборачиваюсь, ищу здание пожарной охраны, под его крышей белеют часы, а мне всего то и надо, взглянуть на время, понять, что не опоздала. Найти его среди других домов не сложно, это наша местная достопримечательность, стены яркие из красного кирпича, а по крыше уложена плитка из красной глины. Всматриваюсь в стрелки, длинная смотрит почти на девяносто градусов – плохо.
- Добрый день, девушка, вы что-то хотели?
- Мне два билета до Энгельхольма, - выпаливаю из себя и спокойнее добавляю, - пожалуйста.
Улыбаюсь, протягиваю запястье с зарплатным браслетом. Его выбил мне татуировщик Вальдштейнии, точь-в-точь, как и у всех других работников каменоломни. В окошке пожилая женщина, ей повезло иметь работу, она прикладывает терминал к моему браслету и списывает нужную сумму. Только потом начинает расспрашивать, на ее лице появляются морщины удивления, а голос становится тонким и заинтересованным:
- Умер кто или женится?
- Не то и не другое, у меня совершеннолетие, хочу город посмотреть и сразу обратно махнем. Покорнейше благодарю вас за содействие, а сколько вышло за все?
Благодарность пожилая женщина заслужила, в последнюю минуту билеты отдала, не медлила, видела как сильно мне нужно и характер показывать свой не стала. А что до денег, на моем счету целое состояние, нет десять состояний, а вопрос я специально задала, все бедняки деньги считают.
- Тысяча хром.
Вердикт вынесен, губы кассирши станции вытянулись в тонкую нить, даже вроде побледнели. Она думает, что мы всей семьей работали и копили всю жизнь. Я киваю, изображаю печаль на лице, мне не нужно вызывать подозрения и прощаюсь:
- Прощайте!
- Удачи тебе, девочка!
Добрая пожилая женщина опускает деревянный ставень.
Мчу назад. До посадки еще час, интересно как нас примут в поезде? По вещам на мне и на Груне будет видно, из каких мы слоев (из самых низших). Не потеряюсь ли в Энгельхольме? Он такой большой, там столько улиц, дорог, людей, всего-всего, в голове не уложить, в голове уже карусель из картинок, увиденных в учебниках и журналах. Незаметно для меня шаг учащается, я почти бегу к дому, подошва правого ботинка давно расклеилась, скребу носком по земле. Пыль, песок и небольшой камешек попадают внутрь, я оступаюсь.
- Чертова обувка!
Стою на одной ноге, вытряхиваю прохудившийся башмак и ругаюсь себе под нос:
- Ненавижу Унспаш, каменистые дорожки, пыль и песок в воздухе, каменоломню ненавижу!
Ком, тот самый, который родился в детстве за моим сердцем, начинает выпускать шипы. Первым делом иголки давят мне легкие, вдох становится тяжелым. Ком поднимается выше, ползет к горлу, меня тянет с кем-то поругаться, я поднимаю взгляд в поисках жертвы. Черт! Сам черт стоит всего в каком-то метре от меня, ехидно смотрит, приглаживает лысину. У него есть волосы, но такие редкие, что количество волосинок можно по пальцам дух рук пересчитать. Что-то жует. Я опускаю взгляд ниже, в его руке румяная пышка, в сахарной пудре рукав черного пиджака, пудра забралась и в его усы. Черт укладывает в рот остаток сдобы и смачно пережевывает, обтирает усы, рукав черного пиджака и смотрит на меня.
- Благодарю за подарок, - произношу я со всем имеющимся смирением в моем голосе. Глаза увожу в ноги, натягиваю сношенный ботинок, выпрямляюсь. Шевелиться не смею, поднять взгляд тоже.
- Тебе понравилась куколка? Твой отец рассказывал мне, что ты любишь статуэтки из фарфора.
Я поднимаю взгляд. Он что сам ее выбирал? Да нет. Нет вряд ли сам Самюэль Кэалин будет тратить время, даже полминуты плотного графика своего рабочего дня на деревенщину, пусть даже она дочь его покойного друга. Ком все еще давит на горло, шипы растут, они уже захватили легкие, лезут к голове.
- Мой отец давно мертв, - зачем-то произношу я. В голосе яд, это ком наполнил его горечью и злобой.
- Мне очень жаль, Маритэн, что он был убит. И мне очень жаль, что тогда я был так молод и столь глуп, что ни разу не навестил вас с Груней, не взял тебя под свою опеку.
Всматриваюсь в его лицо. Ложь, ложь и ничего кроме лжи! Ком выворачивается через гланды и прилипает к моему языку.
- Я знаю, кто его убил, - говорю еле слышно, больше шиплю змеей, чувствую, как голос пропадает. Закашливаюсь, но не отвожу взгляда от Кэалина, слезы наворачиваются на глаза, но я все смотрю. Очертания его лица плывут, мне удается разглядеть только непонимание, удивление и что-то еще. Вот бы мне больше опыта столько, сколько у Груни, я бы распознала, что прячется за этой его глубокой как овраг морщиной, скосившей половину лица, за ходящими желваками и скрипом зубов.
- Я не воспитывал тебя, но хочу дать тебе один совет. Послушай меня, девочка, смирись, смирись уже, наконец, чувства делают человека только слабее, прячь их. Прячь в первую очередь от врагов, во вторую от самых близких! Запомни, Маритэн это на всю жизнь. Я очень занятой человек, у меня много дел и мне пора. Желаю тебе удачи, может, еще увидимся.
Я открываю рот, но больше не могу ничего сказать, ком стал таким огромным, он полностью перекрыл мне горло. Киваю головой, не соглашаясь с убийцей своего отца, сквозь реки слез вижу, как его тучная темная фигура забирается в приземистый автомобиль с крупными литыми колесами. Водитель закрывает за ним дверь, занимает место за рулем и газует. Слышу визг мотора, пыль из-под колес поднимается в воздух, забирается в мои легкие. В мою голову начинают лезть сумасшедшие мысли, думаю, дым из выхлопной трубы автомобиля и столб встревоженного песка это его руки, они лезут ко мне и пытаются придушить. Долго откашливаюсь, оставаясь на том же месте.
Домой возвращаюсь без настроения, Груня уже собрана. На ней темно синее платье из плотной ткани, на плечи накинуто серое шерстяное пальто, это самое лучшее, что есть у бабушки из одежды, наверное, сто лет не надевала. Ноги спрятаны в валенки из собачьей шерсти, с годами потревоженной молью, подошва местами избита камнями. Сидит на табурете, выставленном ею посередине комнаты. В доме стоит страшная холодина и темно как вечером. Я осматриваюсь: все окна зарыты ставнями, в доме порядок, вещи собраны в дорожную сумку, но вроде все на своих местах, даже любопытство берет, что же в сумке.
- Переодевайся, время тикает.
Я киваю, обхожу бабушку, еще раз оглядываю ее. Такой нарядной давненько ее не видела, и поднимаюсь. Родная комната только в детстве не казалась мне тесной. Потолок над головой устроен треугольником – давит, стены короткие, оклеены обоями с узором «огурцы» - бесят. Мои четыре полки, прибитые отцом специально для его «куколки», раньше любимое место для игр, теперь просто хранилище ненужного хлама: старых игрушек, принесенных зачем-то в дом камней, шишек, давно засохших цветов, моих рисунков и подделок из пластилина. Сиюсекундно принимаю решение все с полок сбросить, собрать в мешок, потом при случае сжечь, но что-то останавливает. Я поворачиваюсь спиной, чтобы не видеть, открываю двухстворчатый шкаф, снимаю с плечиков одежду, в которой давно решила, покину Унспаш и начинаю переодеваться. Спиной к полкам, неумело, потому что делаю это редко (третий раз в жизни) натягиваю колготки, юбку до колен и вязаный свитер. Спиной к полкам понимаю, что удержало меня все сбросить: это папины подарки. Они неприкосновенны. Ком, за все это время успокоившийся, но не отпустивший меня, вдруг исчезает, будто и не просыпался сегодня. Я прыгаю на свою кровать, наверное, в последний раз, встаю на колени, лицо и тело оказываются на уровне всех четырех полок, дую что есть силы. Пыли на них немного, а теперь и невидимая улетает восвояси. От этого становится радостнее, легче на душе.
На перроне дымка, она здесь живет. Шныряет под ногами проводников, среди туфель путешествующих господ, скрывает грязь на ботинках деревенщин. На уровне тел и лиц ее нет, а выше голов снова появляется, прячет наши макушки в капюшонах, дамские шляпки с бантами из черного атласа и козырьки госслужащих. В ее разрезанных частыми линиями белых полосах лежит состав. Я останавливаюсь, не движусь, потому что дух захватывает картина: поезд длиной в двадцать