Картина. Книга 3. Светлана Черемухина

Арсений сходил с ума от горя. Он посерел, осунулся, забыл про сон и еду. Жестоким допросам подвергались все, кого он находил хоть сколько-то причастными к делам Мангуса, кто хоть раз был замечен в поле его зрения, даже если проходил рядом. Вопрос был один: где его жена, но никто этого не знал, никто не мог сказать ничего вразумительного. Из-за этого и погибали.
Мир потемнел, перестал существовать, замер в каком-то ином измерении, пока мужчина выпал из его хода и движения. Замерли все чувства, отпали все желания, естественные потребности. Колоколом звенела в голове одна мысль: найти любимую. Набатом грохотало сердце: спасти любимую.
Он не хотел и не мог поверить, что она мертва. Сердце противилось, все в нем возмущалось. Я бы почувствовал, шептал он себе. Я бы понял это. Я бы умер тогда. И он верил. Верил своему единственному ощущению, единственному рефлексу: она среди живых, она еще под этим небом, дышит, ее сердце бьется. И он ее найдет. Эта уверенность спасала от отчаяния, болотом готового затянуть его в свою пучину.
Сам Мангус легко отделался, и, думая об этом, Арсений скрипел зубами от ярости. Не сдержался в тот вечер, когда депутат почти заговорил. Мангус с людьми подъехал неожиданно. Видимо, и у них разведка поставлена неплохо. Претендент на трон Лугового вел себя нагло и уверенно. Смерил Арсения надменным взглядом, почувствовал себя королем. Он переоценил свои возможности, и потому проиграл. Сообщение о том, что Светлана находится у них в руках и скрыта в надежном месте разъярило Лугового настолько, что никто не понял и не заметил, как Арсений в два прыжка оказался рядом со своим врагом, захватив его в кольцо рук, сомкнув их у него на шее.
- Говори, - прорычал он, больше похожий в эту минуту на животное, чем на человека.
Все, кто увидел его волчий оскал и страшный блеск в глазах темнее свинца, отпрянули, отступили на шаг. Все знали, как он ужасен, но до этого момента никто не представлял, насколько.
- Еще чего! Ты у меня попрыгаешь, - просипел Мангус, уверенный в своей неприкосновенности. У него на руках козырь, он справится с этим монстром, с этой машиной для убийства.
- Говори, или умрешь, - Арсений и не думал ослаблять хватку.
- Сначала ты выслушаешь все мои условия, - прохрипел синеющий мужчина, - а потом выполнишь их, и тогда, может быть, вполне вероятно, но не обязательно, я, конечно, не обещаю, но подумаю... - он полагал, что играет со своим врагом, почти уже рабом, но недооценил степени гнева и ярости противника.
- Я хочу знать, где моя жена, - это было третье предупреждение, последнее.
- Сначала встань на колени, тварь, - прошипел Мангус. - Иначе, стоит мне подать знак, и с твоей женой сделают такое, что до конца жизни будешь рыдать от горя и сожаления.
Улица наполнилась криком и рычанием зверя, послышался хруст сворачиваемой шеи, и тело Мангуса тихо сползло к ногам Арсения.
- Кто еще хочет причинить вред моей жене? - слова раздались в абсолютной тишине, и враг дрогнул. - Кто-нибудь хочет подать знак?
Белее снега стоял Артем со своей командой, которая участвовали в похищении Светланы. Он молился, чтобы никто не показал на него. Повезло же Доку: с больной спиной остался в тепле и относительной безопасности. Но он сдал тело на руки. Если покажут, где, а там уже никого нет в живых, тогда отдуваться ему.
Дрогнул Комбат. Он наемник, его не касаются личные проблемы врагов, но раз наниматель мертв - он умывает руки. Не успел, умылся кровью, как и его бригада из пятнадцати опытных бойцов. Люди Арсения знали свое дело, и не ушел никто. На сладкое оставили Полякова.
Оглядывая поле боя, усеянное трупами, толстяк затрясся так, что вызвал усмешку на лице Арсения.
- Зачем ввязался в это дело, раз такой трус, - сплюнул мужчина в кровавый снег под ногами. На лице кровь, своя и врагов, руки сбиты, костяшки кровоточат, оружие раскалилось от постоянной работы.
- Я не воин, я стратег, - пролепетал человек. - Я мозг, - и сделал шаг в попытке отдалиться от этого чертова зверя.
- Мозг, отупевший от страха, - проворчал Арсений. - Скажи, мозг, куда спрятали мою девочку?
- Ддевочку? Ккакую ддевочку? - Поляков стал заикаться, озираясь по сторонам.
Никогда он не видел таких глаз: темные провалы ада смотрели на него, испепеляя и подчиняя. Он чувствовал, что готов обмочиться у всех на глазах. Никто не мог ему помочь. В живых не осталось никого из своих.
- Мою девочку, - прошептал Арсений. - Мою жену, - он навис над Поляковым мощной скалой, неумолимым роком. И нет спасения от этого давления, от этой нечеловеческой сути, от этой сокрушительной воли. И Поляков сломался.
- Я не знаю! Не знаю! Что ты от меня хочешь! - заверещал он, брызжа слюной, заламывая руки. - Я не трогал ее! Я с самого начала был против! Я не хотел, чтобы так! - он упал в красно-белую кашу и замолотил кулаками по снегу, разбрызгивая красные ошметки вокруг себя.
Арсений спокойно смотрел на эту истерику. Достал запасную обойму, перезарядил оружие и направил в висок ползающему у его ног мужчине. Поляков поднял глаза, полные слез и заголосил:
- Не стреляй! Не надо! Я все скажу, только не стреляй. Не убивай, не надо, прошу... - он все-таки обмочился.
- Говори.
- Ее отвезли на одну точку, - горячие слезы стекают по трясущимся щекам.
- Где?
- Недалеко от города, - жаркий пар облаком вылетает из перекошенного рта.
Арсений ткнул дулом в висок.
- Я не буду задавать наводящие вопросы, и в вопрос-ответ играть не буду. Или говоришь все, или я стреляю.
- Я все скажу, все скажу. Я все скажу, - Поляков задыхался. Ему сделалось плохо, необходимо принять лекарство, но он забыл об этом. Обычно Гриня следил за здоровьем любовника, таскал его таблетки и вовремя их ему давал. - Дом путевого обходчика, недалеко от станции Лытнёво.
Этим признанием Поляков подписал себе смертный приговор с отсрочкой, пока добирались до точки. Арсений сел за руль своей машины. На предложение заменить его даже не отреагировал. Руки дрожали, сердце стучало, он несся по ночным улицам так, словно собирался взлететь. Поляков, зажатый между жилистыми телами его подчиненных, тихо скулил от страха, закрывая глаза на особо крутых поворотах, а его тюремщики только угрюмо переглядывались с широко раскрытыми глазами, но молчали. Другие машины едва поспевали за боссом.
Дом оказался пуст, вещи были разбросаны, словно люди покидали его в спешке, собрав только самое необходимое. Арсений обследовал комнату. Все указывало на то, что здесь находилось несколько человек, минимум двое. В подвальчике обнаружили труп одного из людей Мангуса.
Арсений долго сидел рядом с неподвижным телом, сливаясь с ним по степени бледности, глядел невидящими глазами, размышлял в тишине, которую никто не смел нарушить. Парень наткнулся на стекло. Не сам, кто-то помог ему упасть. Конечно же, Светка. Значит, она сбежала. Если ее и хотели убить, то не смогли это сделать, ее палач сам попался, а ее нет. Или ее увели те, кто сбежал, или она сама ушла отсюда. А значит, скоро она может появиться дома. Вот и окровавленные веревки. Детка, она развязалась, она смогла. Она умничка!
Радость, теплота, нежность затопили сердце, вызвали улыбку. Глаза защипало, и Арсений сильно заморгал, прогоняя слезы.
- В город, - сказал он, стремительно поднявшись. На ходу выстрелил в Полякова, чтобы Светиному тюремщику не было так одиноко в сыром и холодном подвале.
В ближайшие сутки Света не появилась. Прошел день, второй, третий. Арсений склонялся к версии, что ее все же увели, иначе она давно уже дала бы о себе знать. Значит, следует продолжать поиски.
Начался отлов отбившихся, опоздавших, оставшихся не у дел, растерянных и до смерти перепуганных боевиков. Кажется, в истории уже было такое: мнили себя завоевателями мира, надеялись на программу 'блиц-крик', но не тут-то было, недооценили степень мощи и злости врага. На том и погорели.
Арсений ездил в город, откуда началось нашествие крыс, отыскал семьи многих боевиков. Мангус оказался холостяком, его престарелая мать ничего не знала о сыне: информация почти не доходила до стен дома для престарелых. Арсений брезгливо морщился, глядя на старую больную женщину, не сумевшую воспитать сына так, чтобы провести достойную старость. Что ж, она сама себя наказала.
Он понимал, что жены и дети его врагов не заслужили смерть. Их вина заключалась лишь в том, что они полюбили отморозков и убийц, но ведь, и он такой. Его рука не дрожит, нажимая на курок. Разница лишь в том, что он не воюет с женщинами и детьми, вот и не тронул никого. Достаточно того, что в этом городе появилось много вдов и детей-сирот, и никто не заплатит им компенсацию за потерю кормильца.

***

Бертуччо рвал и метал. Он сокрушил и смел все в своем домике, когда понял, что девушку ему не привезут. Как это пережить? Несколько дней он держался благодаря одной только мысли: скоро он будет сжимать в своих объятиях ту, ради которой согласился умереть. Нет, все же он обыграл своего брата! Он получит то, что, как его уверяли, для него совершенно недоступно! Он получит Светлану Черемухину! Нет, Луговую. Ну да это не сложно изменить, это самое простое. Чччерт, он опять упустил ее!
Он схватился за голову, стоя посреди разгромленной комнаты и тихо завыл. Вечная борьба с Арсением, вечное соперничество. Арсений и не заметил, что Бертуччо вырос, стал самостоятельной личностью и желает сам выбирать свою жизнь. И он выбрал женщину. Не важно, что ту же самую. Идеальный вкус - их общий бич. Бертуччо усмехнулся этой мысли.
Уж он бы объяснил Свете все, оправдался, почему согласился 'умереть' для нее, уйти из ее жизни. Но он живой! Он не может похоронить себя здесь и все забыть. Да и как такое забудешь... Эти глаза, глубокие, прозрачно-голубые, наивные, доверчивые, усталые, разочарованные, лукавые, озорные, беззащитные... Мужчина закусил губу и не заметил, как потекла кровь. Ее волосы. К ним можно прикасаться бесконечно долго. Нет, он врет сам себе, есть множество мест на ее теле, к которым он может прикасаться дольше.
Дурак! Какой же он был дурак! Отдать ее девственность Арсению! Болван! Он швырнул стул, чудом оставшийся целым, в окно, разбив стекло. А ведь она сама предлагала ему себя. Ему, Бертуччо Ливертье! А он отступил, позорно, покорно. Привычно ушел в сторону, чтобы не перекрывать свет Арсения Лугового всем, желающим окунуться в его лучи. Не важно, зверь больше не может оставаться в клетке, ему надо на свободу. Он вернется в город и заявит о своих правах. Он заберет то, что желает вот уже столько времени, без чего не может жить...
Но она же любит Арсения, она умрет в тоске без него... Посмотрим. Поживем - увидим.
Неожиданно его прошиб холодный пот. Он остановился и замер посреди комнаты. А что, если Мангус не выпустит ее из своих рук? Что, если он оставит ее себе или вообще убьет? Этот отморозок не из тех, кто способен понять и оценить эту девушку по достоинству, а вот испохабить, унизить, сломать и уничтожить - это он может.

***

Она открыла глаза. Огромные звезды мерцали в чернильном небе. Как красиво. Как волшебно, как необычно.
Девушка поднялась с земли и осмотрелась вокруг. Странно одета, в какой-то непонятной куртке размера на четыре больше, чем требуется, в летней обуви, хотя местами еще лежит снег. Что она делает в этом лесу? Почему она здесь? Откуда пришла и куда направлялась, и почему лежала на земле, рассматривая звезды?
Девушка поморщилась. Голова сильно болит и тикает в висках. Саднит все тело и ноют мышцы, как будто она разгрузила вагон угля. Вагон угля... А что, железная дорога недалеко, она слышала стук колес проносящегося неподалеку поезда. Может, она и правда это делала? На железной дороге много угля.
Она растеряно оборачивалась, не понимая, в какую сторону ей надо идти, и зачем. Ей надо домой. Домой. Домой... Это куда? И зачем? И к кому? Она помотала головой, пытаясь растрясти кисель в мыслях, но ничего не изменилось. Она знала, что такое 'идти домой', но не было картинки и четкого понимая, что есть ее дом. Вот есть железная дорога, лес и небо, и она посреди всего этого, и это все. Что ей здесь делать, что ей вообще дальше делать - она не понимала. Куда идти и зачем? Она просто пошла вдоль железнодорожного полотна. Что ей делать со своим телом, со своим временем? Буду просто идти, подумала она. Может, я и до этого просто шла, ну, до того, как легла отдохнуть. Отдохнуть... Значит, я устала? Отчего? Я что, правда разгружала вагоны? При чем тут эти вагоны? А что еще я могла разгружать? А почему я обязательно должна была что-то разгружать? Ну, у меня все болит, на мне спецовка, фуфайка, или как это называется? Я где-то работаю? Работа... Что такое работа? Откуда это слово?
Она шла, ежась от ночной свежести, но ветер был мягкий и ласковый.
Послушайте, ведь если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно?
Это откуда? Это что? Стихи. Она точно знает, что это стихи. Откуда? Чьи? Этого она не знает. И кто она сама - ей неизвестно. Почему? Знала ли она это когда-нибудь? Надо ли это знать и почему она так к этому стремится?
Она шла и шла, пока не стало светать. Упала, не дойдя метров триста до поселка. На нее наткнулись спустя час. Охотничий пес, обнюхав и облизав ей лицо, радостно залаял, виляя хвостом: его ждала заслуженная похвала. Несколько мужчин бросились к нему со стороны поселка, несколько - из леса, в который не успели углубиться далеко.
Ее искали. Как только стало известно о ЧП районного масштаба: товар сбежал из поезда, вырубив двух своих охранников. Один впал в младенчество, по крайней мере, стал так же глуп и беспомощен, второму насильно изменили внешность, к радости пластического хирурга. Поймать виновницу было и делом чести, и вопросом безопасности. Сбежавший свидетель всегда является угрозой хорошо поставленному бизнесу. Продавцы живого товара не собирались погореть из-за того, что прыткая девица знает несколько приемчиков, а ее охранники оказались олухами.
Очнулась девушка от того, что кто-то усиленно ее тряс. Раскрыв глаза, она никого не увидела. Оглядевшись, поняла, что находится в фургоне с брезентовым тентом. Она куда-то едет? Нет, ее куда-то везут по очень неровной дороге, по бездорожью. Бездорожье... Кто? Куда? Домой? Или разгружать вагоны?
Она попыталась подняться, но оказалось, что сделать этого не может. Руки и ноги были крепко связаны, от пояса тянулась веревка, прикрепленная к металлическому каркасу фургона, к которому крепился тент. Что это значит? Девушка решила подождать, пока ее куда-то привезут. Кто-то же ее привязал, значит, кто-то и развяжет. Она закрыла глаза и попыталась снова заснуть. Пусто в голове, пусто в желудке. Пусто вокруг. Какая пустая у нее жизнь. Жизнь... что это? Какая она должна быть?

***

Арсений лежал на полу посреди холла, раскинув руки, словно падая в пропасть с огромной высоты. Столько дней о ней нет вестей. Даже выкуп не требуют, никаких условий не выставляют. Ничего. Тогда для чего ее удерживают? С какой целью? И кто? Он никак не мог этого понять. И что ему делать, он не знал. Он зашел в тупик.
Во дворе послышались медленные шаги, кто-то поднимался по лестнице, открылась дверь, и кто-то переступил порог. Животным натренированным инстинктом Арсений понял, кто это. Ноздри его затрепетали, мышцы напряглись, но он продолжал лежать, не двигаясь. Если он вскочит - он убьет, а ему хотелось поговорить.
- Знаю, что ты чувствуешь, понимаю тебя, и со всем соглашаюсь, - тихо произнес Бертуччо. - У тебя есть полное право убить меня.
- Ты за этим пришел? - глухо спросил Арсений, не поворачивая головы.
- Нет. Я хочу жить. Я хочу ее найти. Я хочу помочь.
- Тогда зачем ты ее погубил?
- Что? - Бертуччо побледнел. Он понимал свою вину, он клял себя и оплакивал потерянное счастье.
Мужчина на полу все же пошевелился, поднялся и сел на колени, по-прежнему не оборачиваясь к вошедшему.
- Ты понимаешь, что наделал? Ты сдал ее моим врагам! Отдал в их руки! Сам, добровольно!
Бертуччо издал странный звук, похожий на сдавленный стон.
- И не говори больше, что ты ее любишь. Подвергнуть смертельной опасности человека можно только ненавидя его, - сердце снова сильно заколотилось, как в тот момент, когда он узнал, кто его предал, кто выдал его чувства и указал на Свету, как на выгодного заложника для того, чтобы диктовать свои условия и получить город на блюдечке.
- Тогда я должен был сдать им тебя, - глухо вырвалось у Берта.
- Все-таки ты сказал это, - горько улыбнулся Арсений. Он по-прежнему не поднимал головы.
Бертуччо в порыве непонятых сейчас чувств подскочил к брату, упал рядом с ним на колени и схватил его за шею, сильно прижавшись к нему.
- Связанные одной цепью, - грустно усмехнулся Арсений. - Только раньше нас объединяла любовь, а теперь - ненависть.
- Нет, - Берт замотал головой. - Не говори так.
- Да. Теперь кто кого. Кто быстрее ее найдет и успеет нажать на курок.
Бертуччо поднял на него потемневшие глаза.
- Так и будет, клянусь, - кивнул Арсений. - Мы на равных, победитель получает все.
Кажется, он уже однажды говорил это.
- Какое же тут равенство! Если ты убьешь меня, она просто всплакнет. А если я тебя - она умрет.
- Жизнь такая штука... я все меньше и меньше понимаю что-нибудь в ней. Кто знает, как все обернется и чем закончится... - Арсений гладил волосы Берта. Все как раньше, только теперь между ними пропасть, полная боли и горя.
- Мы найдем ее, и все будет хорошо, - твердил как заклинание Берт. Только сейчас он понял, как же все это время ему не хватало брата. Они сиамские близнецы. Проклятые сиамские близнецы. Несчастные и обездоленные. Потерявшие смысл жизни, радость и вкус... - Все будет хорошо, - шептал он как молитву.

ГЛАВА 2

Ее вели мимо странных одноэтажных строений, напоминающих хижины. Хижины? Хм, хижина дядюшки Тома. Плантации. Плантации? Девушка округлила глаза: время от времени ей попадались люди, бедно одетые, с повязанными на головах платками или тюрбанами, так как солнце пекло нещадно, несмотря на то, что местами лежал снег. На лицах печать уныния, замкнутость, отстраненность. Сломленные души. Это откуда? Почему? Кто сломал? Зачем? Она крутила головой во все стороны, пока не получила затрещину.
- Чего лыпаешь? Иди, давай, да под ноги смотри, и так тебя все заждались, - грубый окрик охранника вернул ее к действительности.
На все ее вопросы никто не хотел отвечать, и пока ее отвязывали в кузове машины, хранили молчание. Подтолкнули в спину, чтобы спрыгнула на землю, ткнули в бок, чтобы шла по тропе. Она ничего не понимала. Ей было нужно домой. Так это и есть ее дом?
- Мы идем домой? - спросила она, попытавшись оглянуться на двух своих провожатых, но тут же получила очередной тычок, принудивший ее опять отвернуться.
- Домой, домой, тебе тут будут рады.
Девушка улыбнулась. Наконец-то.


Мужчина сидел в плетеном кресле, курил сигару и читал стихи. Вернее, держал в руках томик стихов Бальмонта, но не видел ни строчки. Легкий ветер трепал его волосы, то закидывая ему челку на глаза, то отбрасывая ее назад. Мужчина не обращал на это внимания. Уже несколько минут он наблюдал за девушкой, идущей к нему с таким спокойствием, словно на встречу с долгожданной судьбой, всегда относившейся к ней благосклонно. Одухотворенность, вот как можно назвать выражение ее лица.
Мужчина всегда искал это в женщинах, но ему редко везло. Мучить пустых и никчемных телок было скучно, неинтересно, а вот таких, в глазах которых горит особенный свет, искрится ум, отражается внутренний мир, он обожал. Только такой случай выпадал нечасто. Сломать сильную личность, поработить многогранную душу, подавить несгибаемую волю, найти предел их мужества, насладиться их падением, подойти к границе их морального и физического терпения.... О, вот истинное наслаждение, вот ради чего стоит жить.
Генрих ждал. Он во все глаза смотрел на девушку, которая должна подарить ему минуты истинного счастья. А может, и часы, смотря, на сколько ее хватит. О, он как истинный гурман, растянет удовольствие на долгие недели. Он постарается.
- Генрих, товар прибыл, - сообщили охранники, приблизившись к крыльцу красивого домика.
- Отлично, отлично, - мужчина обнажил крепкие белые зубы в искренней улыбке. О, эти зубы умеют рвать нежную женскую плоть. Их уже сводит в предвкушении. - Определите ее в сектор 'Б', пускай с месяц в поле поработает, пообвыкнет, осмотрится, а там, возможно, я определю ее в дом.
Охранники снова толкнули девушку в спину, она нервно заозиралась, удивилась, что в дом ее не пустили. Разве она шла не сюда?
- Да, и вот еще что, - остановил Генрих ретивых провожатых, - покормите ее с дороги, устала, наверное, - и он долго смотрел ей в след, пока озадаченные мужчины вели девушку на кухню.
На их памяти еще ни разу не было такого, чтобы доставленный товар кормили, прежде чем отправить на поля.

***

- Ты слишком долго копаешься, - услышала она шепот за спиной.
Обернулась. На нее с опаской смотрела черноволосая девушка с голубыми глазами. Все остальные трудились, не поднимая головы, а она с интересом ее рассматривала своим цепким взглядом.
- Медленно, говорю, все делаешь, - улыбнулась голубоглазка.
- Но надо же тщательно пропалывать.
- Ага, а потом тебя тщательно накажут за низкие показатели, - скривилась брюнетка.
- А что же делать? - удивилась девушка.
- Порасторопнее надо быть, порасторопнее. Руками шевели и поменьше думай, - проворчала та. - Кстати, о чем ты все время думаешь? У тебя такой отстраненный вид.
- Не знаю, - пожала плечами, продолжая прореживать растения, девушка. - Я мало что помню. Вот пытаюсь вспомнить... осень.
- Осень? - брюнетка опять скривилась. - А чего ее вспоминать? Слякоть, дождь, холод, брр, - она поежилась, будто оказалась на пронзительном ветру в хмурый пасмурный день. Хорошо, что здесь тепло и светит солнце. И этот свежий ветер с гор. Это порой может примирить с той участью, которая постигла смешливую от природы и неугомонную девушку.
Хмурый пасмурный день... Листья, много листьев. Низкое небо, затянутое облаками, мелкий-мелкий дождь, почти изморось, и... счастье. Что такое счастье? Вот это томление, которое теснит сейчас грудь, когда хочется петь и плакать? А почему этого хочется? Осень - это что-то хорошее. Это что-то... приятное. Что?
- Слушай, ну ты даешь, - брюнетка хохотнула, дернув ее за рукав. - Опять задумалась? Мечтательница. Ты это дело брось, здесь это не приветствуется, - тут же с мрачным видом посоветовала она.
- А почему? Это... плохо?
- Для тебя - да. Будешь хуже работать - запорют. Здесь хоть умри, а свою норму сделай. Иначе - не жить, - и она провела ребром ладони по своему горлу.
- Как это? - удивилась девушка.
- Ну что ты глазами хлопаешь! И это, что ли забыла? - недоверчиво покосилась на нее голубоглазка.
- А что, должна помнить?
- А как же. Ты знак свой видишь? - она взяла девушку за тонкую кисть, поднесла к ее глазам. Квадрат в треугольнике с цифрами внутри. - Помнишь, что это означает? Что это такое?
- Нет, не помню. Я... не знаю... А что это означает? Скажи мне, пожалуйста. В голове полный сумбур.
- Сумбур? Ну надо же, как ты выражаешься, - голубоглазая девчонка недоверчиво взглянула на нее.
- Да, я ничего не помню.
- 'Не помню', - передразнила брюнетка и недоверчиво на нее посмотрела. - Это знак раба.
- Я раб? А ты?
- И я, - вздохнула брюнетка.
- Но у тебя он другой, - девушка взглянула на треугольник, навсегда впитавшийся черными чернилами в кожу красивой брюнетки.
- Ясное дело, я из свободных, - почти гордо заявила черноволосая девушка, и добавила с грустью: - Была...
- А что это значит? А я из каких?
- Ну ты чего, совсем ничего не помнишь? Здорово же тебя приложили. За побег, что ли, или за воровство? Или хозяину отказала?
Девушка неуверенно улыбнулась и лишь пожала плечами.
- Короче, я из свободных. А ты - раба от рабы.
- А это плохо?
- Да как сказать, - брюнетка вдруг спохватилась и тоже принялась работать. Руки резво выдергивали траву, сказывался опыт в этом деле. - Я сюда попала из своей нормальной жизни. Восемь лет назад. Поэтому у меня знак отличия - просто треугольник с личным номером. А ты уже родилась здесь, от рабы, которая, может, была свободной когда-то, а может, и нет.
- А это как?
- Нет, ну ты как малый ребенок, - притворно возмутилась рассказчица. - Впрочем, ты и есть ребенок. Вы все, рожденные в рабстве, как дети.
- Почему? Мы никогда не будем большими?
- Нет, не в этом смысле, - брюнетка посмотрела на девушку с жалостью. Сердце ее защемило. Такую обидеть - все равно что дитя ударить. А ее вон как, что ничего не помнит. Мозг, наверное, отказывается вернуться в кошмарную реальность.
Голубоглазая красавица вздохнула.
- Работай давай, чего на меня смотришь. Слушай, дети рабов ничего не знают и ничего не понимают.
- Это как? Совсем-совсем?
- А кто будет их обучать? Кто будет читать им сказки? Их выращивают для работы. Вот. И интеллект им не нужен. Они иногда и говорить-то толком не могут, просто не умеют. Зато работают лучше обычных людей. Просто как роботы.
- Роботы?
- Вот-вот, ты даже не знаешь, что это такое. Они ничего не знают, ничего не понимают, они глупы, - она покосилась на девушку, внимательно и с интересом ее слушающую. - Ну, в общем, они не развиты, вот и все. Просто с самого рождения их не считают за людей. Их готовят только для работы. Они не люди.
- А кто же?
- Никто! Просто никто, понимаешь? - глаза голубоглазой красавицы сверкнули.
- Вот как? Но это же... плохо, - девушка отвлеклась от работы и задумалась вновь. Разве так бывает? И разве так правильно?
- Нет, слушай, ты и здесь долго не протянешь. Тебя опять высекут, и снова все забудешь, даже то, что я тебе рассказала, - заворчала болтушка. - И знает откуда-то, что правильно, что не правильно, - она осекалась и внимательно посмотрела на девушку. - А что правильно?
- Я не знаю, - она пожала плечами.
- Знаешь, откуда-то знаешь, но... не помнишь, - брюнетка смотрела на нее с любопытством. - Но молчок!
- Почему?
- Работать надо! - воскликнула брюнетка. - Ладно, потом поговорим, - буркнула она и замолчала.
В столовую они отправились вместе. Черноволоска взяла ее под руку и доверительно зашептала ей на ухо.
- Главное, ни на кого не смотри, а то...
- Почему?
- Да потому! Посмотришь в глаза, и получишь на орехи.
- На орехи?
- Дуреха, изобьют тебя.
- Опять изобьют?
- Опять и снова. Всегда. Здесь бьют всех и постоянно.
- Но... зачем?
- Ой, святая простота! - девчонка даже руками всплеснула от возмущения. - Чтобы боялись, чтобы слушались, чтобы исполняли приказы, понятно?
- Но я и так все исполняю. И слушаться готова, если это разумно, - девушка удивленно смотрела на свою приобретенную подругу.
- Разумно? - глаза брюнетки расширились. - Ты сказала 'разумно'? Ну ты даешь! Откуда ты такое-то слово знаешь?
- А ты не знаешь?
- Ну я-то, допустим, много чего знаю, у меня вообще два курса политеха за спиной, а вот тебе откуда такое словечко известно? Хотя, слышала, наверное, от кого-то. Пошли, нам еще очередь занимать.
И она потащила новую приятельницу под навес, где в длинный ряд выстроились мрачные хмурые люди в ожидании своей порции похлебки.


- Как тебя называют? - спохватилась вдруг черноволосая девушка. - Столько времени уже болтаем, а я даже не знаю твоего имени. Я – Таня, а вам обычно имен не дают, но ведь как-то надо вас звать, и придумывают простые, например, Лена, или Ира, или Юля. Или клички дают. Такие, чтобы легко и быстро позвать. У нас одна девочка есть, так ее Муркой зовут, - Таня было усмехнулась, но, тут же согнала улыбку с лица, глянув на девушку. Все равно что смеяться над ней.
- Я не знаю, - девушка удивленно посмотрела на новую подругу, попутно озираясь вокруг.
Они как раз вошли под темный навес, покрывающий довольно большую площадь с земляным полом. Сюда не проникали жаркие лучи солнца, было сумрачно и как-то неуютно. И люди здесь все какие-то... потерянные, несчастливые. И повара у огромной походной кухни неулыбчивые. По очереди мрачно зачерпывают огромными черпаками дымящуюся жижу, равнодушно разливая в подставленные миски. Кругом печать уныния, и только Таня оживлена. А, нет, вон еще несколько девушек шушукаются, и даже улыбаются, но как-то не смело, не уверенно, тайком.
- Я не помню своего имени, - произнесла девушка. - Надо спросить у кого-нибудь. Только у кого? Не подскажешь?
- Ладно, спросишь у старшего смены вечером, когда сдавать работу будешь. Ты же должна быть записана у него, - и Таня внимательно посмотрела на девушку.
Они уже получили свою порцию странного супа сомнительного наполнения, и прошли к одному из столов, грубо сбитых из неструганых досок. Скамьи также не отличались качеством. Все было сделано наспех, неаккуратно и кое-как. Это даже покоробило девушку.
- Спасибо за совет, - она осторожно присела, чтобы не занозиться.
Таня не сводила с нее удивленных глаз. По опыту она знала, что у рабов нет чувства осторожности, почти напрочь отсутствует рефлекс самосохранения. Им его просто отбивают.
- Надо же, 'спасибо', - усмехнулась она. - Скажите пожалуйста, рабы какие нынче вежливые пошли. Ну ты точно странная.
- Я не знаю. Я такая, какая есть, - пожала плечами безымянная девушка.
Таня захлопала глазами и даже недоверчиво покачала головой. Вдруг она, глянув куда-то поверх головы безымянной подруги, напряглась и резко наклонилась над тарелкой. Словно неожиданно сильно проголодалась и решила суп просто выпить, не тратя время на долгую работу ложкой.
- Наклонись, живо! - скомандовала она почти грубо. - Не поднимай голову, прямо сейчас, слышишь? - потребовала она, и даже потянула девушку за рукав, при этом больно ущипнув.
- А что такое? Что случилось? - девушка неуверенно подчинилась, но ее одолевало любопытство.
- Сиди и молчи, - почти не шевеля губами, потребовала Таня.
Девушка пригнула голову, как ей и велели, искоса огляделась. Почти все, кто сидели за столами, также опустили головы и ели медленно и тихо, не слышен был даже стук алюминиевых ложек о металлические миски. Мимо навеса, импровизированной столовой в полевых условиях, неспешно прогуливался красивый мужчина, брюнет с аристократическими чертами лица. Он словно кого-то выискивал среди обедающих, но так, не спешно, не срочно, а просто, чтобы по-приятельски кивнуть и поприветствовать.
Девушка узнала его, и улыбнулась Тане.
- Я его знаю, - шепнула она подруге, но та, шикнув, незаметно для других показала кулак и с силой пнула под столом.
- Молчи, дуреха, если жизнь дорога, - прошипела она с таким выражением, что девушка почла за лучшее подчиниться и больше не высовываться.
Оказавшись в поле, принявшись за работу, девушка решила вернуться к интересующему ее вопросу.
- Таня, а почему на этого человека нельзя смотреть? - спросила она.
- Почему нельзя? - глаза девушки были серьезны. - Были, кто смотрел, и были они симпатичными, даже красотками, вот в тебе что-то такое же есть. Так вот, все они мертвы.
- Как это? - удивилась девушка. - У него такое свойство что ли, он взглядом убивает?
Таня изумленно поглядела на нее.
- Слушай, ну у тебя и шутки, подруга... Нет, у него свойство мучить и убивать.
- Не может быть, - девушка округлила глаза. - А с виду такой... порядочный. Он красивый. Благородный.
- Смотри-ка, уж не влюбилась ли ты? - хохотнула Таня, но как-то нервно. - Слушай, а ты точно раба? - спросила она и потянулась к руке девушки.
Знак рожденного в рабстве никуда не пропал, тот же квадрат с цифрой в треугольнике.
- Не знаю, может, ты рождена от хозяина, и он тебя обучал? А потом ты ему надоела, или как-то сильно провинилась, и он тебя нам продал? - предположила брюнетка.
- Не знаю, - в очередной раз пожала плечами неизвестная. - Может, и так, и меня везли к вам, только я из поезда выпала.
- Как это из поезда? Ты и на поезде ехала? Это откуда же тебя перевозили? - Таня не на шутку взволновалась, и снова потянулась к руке с татуировкой.
- Я очнулась рядом с железнодорожным полотном. Я сначала подумала, что разгружала уголь, - улыбнулась девушка.
- Уголь? Почему?
- Не знаю, я была в фуфайке. И у меня все болело, и рядом проносились поезда.
- Да, ты загадочная, - проговорила Таня. - Только, если мы не будем работать, нас просто прибьют, и твоя загадочность тебя не спасет. А может... как раз она и спасет... - проговорила она задумчиво.

Вечером они легли рядом на одну кровать. Смотрели на звезды, обнявшись, словно согревая друг друга душевным теплом.
- Знаешь, - обратилась Таня к подруге. - Ты завтра утром испачкай лицо землей.
- Зачем это?
- Это мой тебе дружеский совет. Не хочу потерять подругу, - мрачно сообщила Таня. - Просто сделай, как я сказала, и тогда, возможно, взгляд Генриха тебя не убьет, как других.
Совершенно неосознанно эта черноволосая девчонка почувствовала в своей новой подруге что-то такое, что притягивает к ней мужчин. А если еще они несут в себе зло, как хозяин этих проклятых плантаций, то это странное загадочное существо притянет и его. А так жалко потерять близкую душу, а Таня уже считала ее именно такой, поверив ей и практически влюбившись в ее сосредоточенный серьезный взгляд, задумчивые глаза и поразительно гармоничные черты лица, наполненные каким-то смыслом, одухотворенные и притягательные. Жаль, что вся ее жизнь пройдет на этом поле, и она обречена на долгую жизнь в неволе и мучительную смерть. Но пусть лучше живет так, чем умрет.
Большой абсолютно круглый диск луны, белый, светящийся, словно внутри него включилась лампочка, заглянул в окно напротив кровати двух девушек, тесно прижавшихся друг к другу.
- Морей неведомых далеким пляжем идет луна, жена моя... - услышала Таня тихий голос девушки и пораженная приподнялась на локте.
- Слушай, а это еще откуда?
- Я не знаю.
- Ты ничего не знаешь, ничего не помнишь, а выдаешь такое... Я за один день знакомства с тобой уже устала удивляться.
- Красиво, правда? - улыбнулась девушка, ее глаза в темноте блестели, отражая свет луны.
- Нет, ты не можешь быть рабой, рожденной в рабстве. Ты слишком много знаешь для этого, - рассуждала Таня, снова улегшись на подушку. - Или у тебя все же был покровитель, который тебя всему обучил.
- Слушай, Таня, а ты знаешь, чьи это стихи? - оживилась вдруг девушка.
- Нет, не знаю. Я поэзией никогда не увлекалась.
- А чем ты тогда увлекалась?
- Ну, фэнтэзи любила читать. Знаешь, что это такое?
- Фэнтэзи? - девушка проговорила это слово, будто пробуя на вкус. - Нет, не знаю.
- Знаешь, конечно. Знаешь, но не помнишь. Теперь я в этом уверена, - заключила Таня. - Только вот что, - она снова приподняла голову и обратилась к подруге, - поменьше болтай со всеми, ладно? И никому не смотри в глаза - дольше проживешь.
- Хорошо, спасибо, - кивнула девушка, приобнимая подругу.
- Надо же, какая вежливая, опять 'спасибо', - улыбнулась Таня и сладко зевнула.
- Приятных снов, - сказала ей девушка.
- И тебе, - произнесла ошарашенная голубоглазка.


Утро выдалось хмурое. Низкое небо затянули матово-белые облака, и тусклый глаз солнца едва угадывался сквозь их пелену. Какой-то серый свет лился на землю, мягкий ветер обволакивал, неся свежесть с гор. Девушка отчаянно зевала, ей ужасно хотелось спать.
Разбудил ее, как и всех ее соседок по бараку, стук железного прута о рельсу. Очень не хотелось раскрывать глаза, но Таня отчаянно трясла ее за плечи.
- Вставай сейчас же, - шептала она недовольно. - Чего разлеглась? Ты не на курорте. Нет, ну как ты так можешь-то, а? Совсем ведь без меня пропадешь. И как ты только дожила до своих лет с такой любовью поспать!
Девушка распахнула голубые глаза и улыбнулась ей.
- Доброе утро, - сказала она.
- Когда это оно бывает добрым, - ворчала брюнетка, застегивая пуговицы на сарафане. - За восемь лет ни одного такого не было. Разлеглась тут. Кнута отведать хочешь?
- Нет, конечно, не хочу, - девушка резво вскочила с кровати и принялась одеваться, но на лице осталась загадочная улыбка, отзвук ночного сна.
Таня, поспешно заплетая косу, наблюдала за ней.
- Чего улыбаешься-то? Приснилось что ли что хорошее? - поинтересовалась она.
Она уже давно не видела никаких снов. Первый год после того как ее поймали и продали сюда, на плантации, ей каждую ночь снился родной дом и любимый парень из соседнего потока, а потом... все забылось, запылилось. За столько-то лет она успела примириться со своей участью. Человек ко всему привыкает.
- Да, приснилось, и очень хорошее, - девушка потянулась, выгибая спину, и столько было в ней грации, что Таня засмотрелась на нее.
Ее удивили крепкие мышцы на руках и крепкий пресс таинственной незнакомки. Откуда все это? Нет, она не простая рабыня, у нее есть какая-то тайна, о которой она сама, к сожалению, не помнит... если не врет... Хотя, нет, у нее очень честные глаза. Такой человек не может врать и изворачиваться.
- Ну так расскажи, - добровольная покровительница потащила девушку к выходу, где столпились все их соседки и дежурный пересчитывал их, сверяясь со списком. Та на ходу застегивала пуговицы серой застиранной блузки с чужого плеча.
- Это сложно объяснить, - девушка задумалась. - Мне приснилось лицо...
- Ну чего молчишь-то? - толкнула ее в бок товарка после долгих минут молчания. - Скоро на поле уж придем, а ты все в облаках витаешь...
Они поднимались по узкой протоптанной тысячами пар ног тропе на вершину склона тонкой вереницей.
- Если бы я умела рисовать, я бы его нарисовала для тебя, - сказала девушка.
- А ты не умеешь рисовать? - Таня тихо рассмеялась, чтобы не привлекать к себе внимания. - Мне казалось, что ты умеешь все.
- Понимаешь, это такое лицо... очень красивое. Такое гордое, правильное, такие глубокие глаза... кажется, серые, но это было видно не четко. Длинные волосы. Такие красивые, их еще ветер развевал.
- Так это женское лицо, раз волосы длинные.
- Нет мужское. Очень сильный мужчина.
- Как ты это поняла? Если только одно лицо видела.
- Я не могу объяснить, но это очень удивительный человек, в его посадке головы, во взгляде, во всех чертах просматривается такая сила, гордая и неукротимая, что дух захватывает, и глаз не оторвать.
- Ну ты даешь! - только и произнесла удивленная Татьяна. - Это надо же так описать. И надо же такое увидеть! Тебе это приснилось? Ты его раньше видела?
- Не знаю, - был ответ, как всегда лаконичный и конкретный.
- А что-нибудь еще видела? - Тане было интересно. Она словно читала интересную книгу, слушая эту незнакомую девушку. В ее жизни так давно не было ничего красивого.
- Кажется... не помню... как будто... ощущение такое, будто это осень.
- Почему осень? Опять осень?
- Да, может быть, поэтому и приснилось так, потому что накануне я об этом долго думала, словно пытаясь что-то вспомнить...
- Если ты помнишь осень, значит ты не вечно жила на юге. Где же ты была? Кто же ты?
- Там много желтого, багряного, золотого... и голуби. Я как бы и не видела их, а слышала их воркование. Ну знаешь, как они переговариваются между собой?
Таня только кивнула, раскрыв рот.
- И шуршание листьев слышала. И легкий шум ветра. Будто одежда на ветру трепещет. И волосы у него развевались. Красиво. И лицо красивое, и ощущения красивые. Замечательный сон. Как жаль, что короткий, - девушка вздохнула.
- Пойдем, подойдем к дежурному, может, он скажет, как тебя называют, - Таня потащила подругу за собой к мужчине, который шел впереди толпы, недавно всех пересчитавший в долине.
Девушки и женщины уже расходились по полю, занимая свои грядки, закрепленные за ними. Им предстоял длинный день, нудная изнурительная работа и тоскливое ожидание вечера, когда все закончится и можно будет забыться коротким тревожным сном.
А Татьяне так хотелось увидеть это красивое лицо. И вспомнить осень. Она так ее не ценила. Все время было некогда остановиться и рассмотреть мир вокруг себя. Стоило все это потерять, чтобы сейчас, находясь на другом конце страны, без прав и без будущего, слушать о красоте мира от девушки, рожденной в рабстве.
Дежурный хмуро смотрел на приближающихся к нему девушек.
- Чего надо? - грубо спросил он.
- Махмуд, - обратилась к нему Татьяна. - Скажи, у этой девушки есть какое-нибудь имя? - и она указала на молчавшую блондинку.
Махмуд прошелся тяжелым взглядом по лицу девушки, сплюнул в сторону и вновь уставился на Татьяну.
- А тебе какое дело?
- Ну, надо же ей знать, как ее зовут. И мне надо к ней как-то обращаться.
Он протянул руку, в которой был зажат кнут, и его концом поднял лицо девушки за подбородок. Та невольно поморщилась и отодвинула голову, отталкивая кнут. Мужчина неприятно оскалился.
- Строптивая, - процедил он. - Быть тебе битой. Уж Генрих позаботится.
- Так как на счет имени? - напомнила о себе Татьяна, с беспокойством глядя на мужчину. Чего это он так себя ведет? Ох, не стоило к нему подводить эту странную мечтательницу и лишний раз привлекать к ней внимание.
- Никак. У меня она стоит под номером семь, - бросил Махмуд, и замахнулся. - А ну пошли работать, твари.
Таня почла за лучшее тут же исчезнуть с его глаз долой.
- Семь, как же, - бурчала она, не выпуская руку девушки. - Звать тебя, что ли, Семеркой?
Спину нещадно ломило, сказывалась вчерашняя нагрузка. Не будучи привычной к долгому сидению на корточках, девушка страдала, не смея подняться, чтобы прогнуться в пояснице и хоть немного ослабить боль. Танины предупреждения о скором и быстром наказании возымели свое действие, и девушка предпочла встать на колени, чем немного облегчила свое положение. Правда, часа через три в такой позе колени были содраны в кровь.
Она видела, как несколько человек получили свою порцию наказания, слышала свист кнута, грубую ругань смотрителей, и скрипела зубами, не понимая, зачем это делать. Вряд ли на этом поле есть хоть кто-то, кто намеренно замедлял работу. Она видела слезы, стертые украдкой грязными ладонями, гримасу боли и слышала невольные вскрики. Боже, зачем же так?
Ближе к полудню на поле снова появился хозяин плантаций. Одетый во все белое, он шел так, словно гарцевал на ретивом скакуне, лицо его светилось каким-то внутренним светом, и девушка, заметив его издалека, засмотрелась на высокого рослого человека, уверенного и такого красивого. Конечно, его нельзя сравнивать с тем мужчиной из ее сна, но все же, по-своему, он тоже красив, также горд, разве что... в его лице есть что-то неуловимо опасное. Теперь она это чувствовала.
- Видишь его? - спросила тихо Таня, из-под ресниц наблюдая за ним. - У, гад, чтоб он сдох! - проговорила она с таким чувством, что ее соседка по грядке замерла, в удивлении уставившись на нее.
- Опусти голову, - проговорила тихо Таня. - Не забывай: он появляется - ты исчезаешь.
И словно в подтверждение сказанных слов об опасности данного человека, девушка стала свидетелем ужасной сцены.
Генрих подошел к одному из дежурных, приведших группу женщин из соседнего барака, и что-то зашептал ему на ухо, указывая пальцем вытянутой руки в сторону какой-то склоненной фигуры, одной из его подопечных. Дежурный с хищным блеском в глазах посмотрел в том направлении, и девушка, которая привлекла их внимание, сжалась, побледнев и замерев на месте. Дежурный дал знак своим помощникам, и те направились к девушке, которую указал им хозяин. Как только ее подняли под руки, грубо, рывком, она запричитала, заголосила, о чем-то умоляя их, пока ее тащили через все грядки в сторону хозяйского дома. Но ее просьбы были тщетны. Никто не собирался ей помогать, никто не мог отменить приказ хозяина.
Он хозяин плантации, он хозяин всех этих женщин. Он заплатил за их жизни деньги, они в его воле, в его руках, в его власти.
За большим домом, скорее даже, усадьбой, располагались конюшни, сараи и, как подозревали многие, шепотом передавая эту информацию друг другу вечерами в своих бараках, подвал для пыток в одном из служебных помещений хозблока.
Генрих с отстраненной улыбкой наблюдал за этой драмой, словно любовался забавной игрой ребятишек. Как только он повернул голову в сторону поля, все, как по команде, вновь склонили головы к земле.
Семерка молча наблюдала всю эту сцену, без единого выражения на лице, и лишь широко распахнутые глаза выдавали ее волнение. Неожиданно для Тани она зачерпнула рукой горсть земли, и стала водить ею по своему лицу, вымазывая себя с остервенением, говорившем об истинных ее чувствах. Обе не заметили, что Генрих орлиным взором наблюдал этот всплеск эмоций, и ироничная улыбка расползалась по его жестокому лицу. Что-то напевая себе под нос, нисколько не страдая от отсутствия солнечного света, он направился вслед за девушкой, крики которой доносились издалека словно писк странной птицы.