Муза для чудовища. Марина Ли

ГЛАВА ПЕРВАЯ. ДЕНЬ СВЯТОГО ВАЛЕНТИНА

– Вертинская, ты на месте? Терещенко больничный взяла, а у нас госзаказ горит, – именно с этих слов и началась вся моя история. Правда, тогда я ещё не знала ни о самой истории, ни о её начале. И не подозревала даже. Тогда я лишь вздрогнула и лёгким движением руки свернула окно с «Волшебной фермой», а затем посмотрела на Станислава Аркадиевича, нашего главреда.
Он был чудовищно красив. Я бы сказала, до дрожи в коленках, но большая половина нашего преимущественно женского коллектива предпочитала использовать оборот «до мокрых трусов». Пошленько, но, в целом, довольно достоверно обрисовывало ситуацию.
Станислав Аркадиевич Горбунков (он, кстати, просто млел, когда его называли Стасиком) был росту высокого, под два метра, в плечах широк, велеречив, густоволос и, зараза, всегда немножечко небрит. Причём небрит так элегантно, что ни у кого не возникало ни единого сомнения: на эту свою небритость главред ежедневно не менее полусотни баксов тратит. А некоторые его сотрудники, между тем, второй день одной гречкой питаются, потому что деньги в копилку уже отложены, и достать их оттуда можно только при помощи молотка. И за какие шиши тогда, спрашивается, я буду покупать новую?
– Проблемы? – спросил главред и красиво изогнул смоляную бровь над золотой оправой своих чудовищно стильных и безумно дорогих очков. На деньги от продажи этого окулистского шедевра можно было себе гречки на месяц вперёд купить...
Я закусила губу. Соблазн рассказать Стасику о моих проблемах был велик, однако я сдержалась, понимая, что ни к чему хорошему это не приведёт, и вяло кивнула в сторону четырёх ящиков макулатуры, занимавших весь угол моего, скажем так, кабинета. Назвать с чистой совестью тот шкаф, в котором меня разместили после торжественного повышения, кабинетом можно было только с очень большой натяжкой, но зато это был мой собственный, персональный шкаф. И потом, я всё-таки теперь занимала начальственную должность. Глава целого тематически-календарного отдела. Правда, в подначальных у меня пока была одна лишь Галка Терещенко, но факт оставался фактом.
– Я ещё со своей полутонной кроссвордов не разобралась, – я скорчила самую жалобную, на какую только была способна, мину, но Стасик лишь дёрнул упакованным в твидовый пиджак плечом и безразлично брякнул:
– Ну, и чёрт с ними! Кроссворды не горят, – подошёл к узкому окошку, которое я мысленно называла бойницей, и зачем-то попытался его открыть. Ну-ну. Флаг ему, как говорится, в руки. Я злорадно – мысленно! – захохотала. То, что эта архитектурная деталь нашего здания была вмонтирована в стену намертво, я выяснила ещё по осени.
– Кроссворды не горят, – повторил Стасик и демонстративно громко вздохнул. – Потому что их можно целый год выпускать, а вот открытки ко Дню Святого Валентина понадобятся уже совсем скоро.
Я внутренне похолодела, заподозрив нехорошее, и на всякий случай пододвинула поближе к себе «Толковый словарь иностранных слов» – как показывала практика, Стасика пугал его внушительный внешний вид, а меня, наоборот, почему-то успокаивал.
– От Почты заказ, – пробормотал главред невнятно, рассматривая усиленно гадящих на карнизе за окном голубей. – На пятьдесят видов. За картинки я уже худотдел посадил, а тексты на тебе, Вертинская.
Всё так же не глядя мне в глаза, товарищ Горбунков осторожно положил на край моего стола флэшку в форме голубого слоника и покрался назад к выходу.
– Стасик!! – взвыла я. – Только не это! Не Святой Валентин!.. Я же с ума сойду!
– Я тебе направление к штатному психологу выпишу, – хохотнул главред, отодвигая меня в сторону. – Ну, не дуйся, Агаш. Ты ж не сама эти тексты писать будешь. Выбери что-нибудь из предоставленного материала. Нам этого добра выше крыши наприсылали.
Это-то меня больше всего и тревожило. Я посмотрела на голубого слоника, как на болотную гадюку, и обреченно выдохнула, прекрасно понимая, что если я буду выделываться, то плакал мой отдых в Италии, новые сапоги и вожделенный нэтбук. Маленький, сладенький, как раз под размер купленной перед Новым годом сумки.
«Что ж, – подумала я, жестом бывалого ковбоя срывая с флэшки колпачок, – трепещи, Валентин, я иду к тебе!»
В папке с красивым названием «Любовь» тексту было почти на 20 алков, я мысленно прокляла всех влюблённых и приступила к работе.
«Посылаю валентинку
В виде сердца моего.
Но вглядись скорей в картинку –
Там найдешь ты и своё.
Ведь бывают чудеса:
Было сердце, стало два». (прим. автора: найдено в Интернете)
– Чтоб вы сдохли, – пробормотала я, выделила стишок радикально красным и перешла ко второму шедевру:
«Пускай за окнами снежинки
Для тех, кто любит вечный май!
В моей сердечной валентинке
Три вечных слова прочитай:
Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ!» (прим. автора: найдено в Интернете)
– Уважаемый автор, – говорить вслух с невидимыми авторами было моей излюбленной привычкой, подозреваю, именно она стала решающим фактором в момент принятия решения об отселении меня в персональный шкаф, – я уже не говорю про то, что в пяти строчках слово «вечный» встречается два раза. Но, ради всего святого, что именно вы хотели скрыть за глубокой по своей загадочности метафорой «вечный май»?
Третья валентинка не удостоилась даже выделения красным, а сразу полетела в корзину. Не стоит говорить, что перед этим я, позорно труся, огляделась по сторонам, не видит ли кто, как я разбазариваю народное творчество. Может, всё-таки права Галка, когда говорит, что все мои проблемы от высоко задранного носа?
– Попроще надо быть, Вертинская, – поучала она, шумно прихлёбывая кофе из полуторалитровой кружки. – Проще и ближе к народу. И к тебе сразу потянутся люди. А главное – мужики.
И добавляла ещё глубокомысленно:
– Все наши женские проблемы, Вертинская, от недотраха. Это я тебе говорю.
Уж в чём – в чём, а в этом Галка разбиралась – за свои неполные сорок лет она успела поменять три с половиной мужа. Именно так, я ничего не путаю. Первые три были нормальными, полноценными и оттянули по пять лет каждый. Последний, с загадочным именем Сафарик, показал всю свою мерзкую суть ещё до штампа в паспорте, поэтому до звания «Галкин четвёртый муж» он слегка не дотянул. Остался половинчатым.
Так что, да. Галка знала, о чём говорит.
Как бы там ни было, скажу честно, даже в самой извращённой своей фантазии я не смогла бы представить ситуацию, в которой мне могло бы понравиться нечто подобное:
«Твой вид прекрасен,
Твой взгляд туманен,
Ты уникален, гениален, сексуален!..
Конечно, это так!
Но ты не зазнавайся,
Люби меня сильней
И чаще улыбайся!» (прим. автора: найдено в Интернете)
Что творится в голове у человека, который создаёт такие вещи, а? За мой язвительный тон в критических статьях и отзывах меня многие корили, но мук совести по этому поводу я не испытывала. Ведь вы не станете молчать, если встретите плохого врача. Да и безрукий парикмахер услышит от вас не один десяток ласковых слов. Так почему же я должна прощать «мокрую липкую кровь» и зарифмованную к ней «любовь»?
От грустных мыслей меня отвлёк внезапно оживший внутренний телефон. Звонили с проходной.
– Вертихвостка, к тебе автор.
– Если по любви, скажите, что приём текстов окончен.
– ПонЯл, – Генрих Петрович был милейшим стариком, этакий благородный динозавр, смесь мушкетёра с гардемарином, если б он был лет на девяносто моложе, я б его обязательно на себе женила. Хотя бы для того, чтобы научить правильно ставить ударения в словах. Впрочем, как я и сказала, наш вахтёр был потрясным стариканом, единственным в моей жизни человеком, чьё произношение я не стремилась исправить. – Молодой человек, вы по любви? Любовь закончилась, идите домой.
«Вот так вот и разбиваются мечты», – усмехнулась я и вернулась к работе.
«Я влюблён, а ты любима.
Как хотел бы я, чтоб ты
Мне призналася в любви.
Бедам всем придёт конец –
И пойдём мы под венец». (прим. автора: найдено в Интернете)
После этого стихотворения я сняла красную отметку со стишка, в котором два раза встречается слово «вечный», и поняла, что, кажется, никакой Италии не будет.
Пятьдесят? Стасик сказал, пятьдесят текстов? Где я их возьму, если за целый час работы я не выбрала ни одного. Ну, может быть, один. Предварительно. С большой натяжкой.
«Ты люби и будь любима
в День Святого Валентина!» (прим. автора: найдено в Интернете)
Галка ругает меня перфекционисткой. Наверное, она права.
Я немножко порефлексировала перед тем, как вчитаться в следующую валентинку, но тут дверь моего кабинета скрипнула, и на пороге показался Макс Глебов.
Не знаю, можно ли было считать нас друзьями, Галка говорит, что нет, что я не знаю, что такое настоящая дружба, что для меня важнее идеальный стихотворный размер, вовремя помытая кружка и отсутствие пятен на рабочем мониторе, а друзья, любовники и подруги – это лишь раздражающие пятна, уродующие мой идеальный в своей чувственной стерильности мир.
Да, несмотря на свою любовь к бездарным стихам и приторным любовным романам, Галка всё-таки работала в одном из самых престижных издательских домов в стране, а «ИД Империя» бездарностей не держал.
Но я не об этом, я о Максе Глебове. Познакомились мы с ним в первом классе, и с тех пор почти не расставались. Даже сидели за одной партой. А когда я, разрушив все каноны и ожидания учителей и родных, решила поступать не на филфак, а в Радиотехнический институт, Макс скрипнул зубами, нашел дорогущего и жутко талантливого репетитора по алгебре, и мы поступили. Правда, уже к концу третьего курса я поняла, что на филфак я не пошла исключительно из чувства противоречия и природной вредности, но, во-первых, гордость, а во-вторых, принцип. Поэтому свой красный диплом я всё-таки выстрадала, как и Макс, между прочим.
Хотя, надо признаться, это не мешало мне работать в издательстве. В том самом, в котором я к неполным двадцати двум годам дослужилась до персонального шкафа и начальственной должности. В том самом, куда я перетащила за собой Макса. Сисадмином. В издательство перетащила, не в шкаф, если что.
Когда тем послеобедом он появился на пороге моей каморки, я улыбнулась и привстала ему навстречу.
– Как настроение? – спросил он. – А я тебе пироженку приволок. Хочешь?
– Максик, – я расплылась в счастливой улыбке. – Ты лучший в мире, честное слово.
Глебов довольно хмыкнул и аки Гендальф извлёк из-за спины кружку какао и маленькую пластиковую коробочку из булочной через дорогу. В этом заведении паслось всё наше издательство, и я не была исключением. Просто в тот день я так замучалась с любовью, что забыла даже о чувстве голода.
– Я рад, что ты так думаешь, – признался Макс с самым серьёзным видом. – Я бы поболтал, но у главного сегодня приступ активности. Так что убегаю, – и, подмигнув на прощание, он оставил меня наедине с пищей духовной и телесной. Телесная была восхитительна, а от духовной меня уже откровенно мутило.
– Сапоги! Италия! Нэтбук! – словно мантру пробубнила я тихонечко и вернулась к работе.
До конца рабочего дня оставалось ещё два с половиной часа, и я честно потратила их на бездарные стихи. Не знаю, почему нынче так модно рифмовать поздравления с тем или иным праздником. И, что самое обидное, плохо рифмовать. Хорошо зарифмованную открытку сегодня днём с огнём не сыщешь! Ну, что стоит людям вырезать сердечко из красного картона и написать на нём какой-нибудь золотой ручкой «Вася + Оля = любовь». Но нет, гипотетические Вася с Олей предпочитают купить открытку в сети «Глобус». Чтоб на ней обязательно был медведь с заплаткой на локте или заяц, с трагичной рожей сообщающий о «вечном мае».
«Поверь, что дважды два четыре,
Поверь, что кружится земля,
Поверь, что есть любовь на свете,
Поверь, что я люблю тебя!» (прим. автора: найдено в Интернете)
Ненавижу день Святого Валентина!

***

Максим ждал внизу, лениво прислонившись к проходной и о чём-то болтая с вахтёром. Я глянула на приятеля и загрустила. Хорошо ему, вон он какой спокойный! Ничто его не тревожит: улыбается, слушает анекдот, который Генриху Петровичу ещё его дедушка рассказывал. Про то, как встретились француз, немец и русский. Или про «вернулся муж из командировки». Или про что-то другое, но сходное по увлекательности.
«Хорошо им, – подумала я. – Не страдают из-за любви».
Заметив меня, Глебов заулыбался так, словно с момента нашей последней встречи прошло лет семь, не меньше, и все эти годы Максик неустанно думал обо мне, надеясь на встречу. Мне стало совсем стыдно и я тоже растянула губы в улыбке.
– Салют! Ты уже мою шубку из гардероба забрал? Золото ты, Максик, честное слово. Я даже завидую твоей будущей жене.
Глебов что-то проворчал, накидывая шубу мне на плечи, а затем попытался забрать у меня мой миниатюрный рюкзачок, но я ему этого, конечно же, не позволила. Кого как, а меня всегда раздражали мужики, которые носили за своими дамами их сумочки. Будто бы у хрупких дам руки отвалились от веса помады, мобильника и кошелька... Мне могут возразить, что кошельки тоже разными бывают. Но я, к сожалению, не относилась к категории этих самых «разных».
– Спасибо, мне не тяжело.
Я старательно улыбнулась, чтобы не обидеть отказом. Макс бывал всяким, но так или иначе, никого ближе и роднее, чем он, у меня не было. И нет, я не была сиротой. Просто... просто всё было сложно.
– А мне утром твоя мама звонила, – вдруг произнёс Глебов, словно подсмотрев мои мысли, и я мрачно глянула на него.
Больше, чем мужчин, которые носят женские сумочки, я не любила лишь мужчин, которым звонит моя мама.
– Рада за тебя. Мне она в последний раз звонила тридцать первого декабря.
Мои родители развелись, когда мне было десять. Они были удивительно несчастливы вместе, и, видимо, так настрадались за время своего совместного существования, что судьба наградила их обоих невероятным везением. Не прошло и года после развода, как они оба вступили в повторный брак. А ещё год спустя я стала счастливой обладательницей двух сводных сестёр. Не думаю, что стоит уточнять, что ни одну из них я так ни разу и не увидела (редкое общение по Skype не в счёт). Ну и, понятное дело, как-то так вдруг получилось, что я родителям стала совершенно не нужна.
Не думаю, что я напоминала им об их несчастливом прошлом и ошибках юности, между собой они прекрасно общались, даже, если верить Максимке, устраивали совместные выезды на природу, «чтобы между девочками возникла сестринская связь». Меня на эти выезды никогда не приглашали. И поначалу я обижалась и плакала, а потом как-то привыкла. Поэтому когда мама позвала меня на девятилетие Иришки, я, сославшись на дикую занятость, не поехала. Как-то вдруг выяснилось, что все они стали мне чужими людьми, и что две старые девы, то ли троюродные, то ли пятиюродные сёстры моего отца, у которых я жила с десяти до семнадцати лет, были мне гораздо ближе и роднее родителей и сестёр.
– Может, потому, что ты не снимаешь трубку? – осторожно предположил Макс и сразу заткнулся, напоровшись на мой недовольный взгляд. – Прости.
А ещё меня раздражают люди, которые просят прощения, не ощущая за собой вины.
– Да, нормально всё. Я понимаю.
Макс толкнул дверь, пропуская меня вперёд, но как только мы вышли на крыльцо, схватил за локоть, останавливая и привлекая внимание:
– Агаш, постой! Есть разговор.
Я удивлённо приподняла брови.
– Ты как? С хозяйкой своей договорилась?
Людмила Евгеньевна, моя квартирная хозяйка, была женщиной большого тела и очень-очень маленькой души. За комнату она требовала почти неподъёмную сумму. И к сумме выставляла ещё ряд претензий и правил. В своей комнате я не могла курить (и слава Богу!), пить, прелюбодействовать (и это не моя терминология), есть чеснок и громко разговаривать по телефону. А, да! Ещё в моей комнате был единственный в квартире балкон, что давало Людмиле Евгеньевне повод по сто раз на дню навещать оплаченную мною территорию, дабы повесить бельё, снять бельё, полить цветы и проверить, не ем ли я чеснок и не выбросила ли я лыжи.
– А что? – лениво поинтересовалась я. – Тебе удалось раздобыть цианистый калий?
Максимка рассмеялся.
– Лучше. Я нашёл квартиру. Нереально дешёвую по нынешним ценам, двухкомнатную, с отдельной кухней и двумя балконами. Помнишь, ты мечтала выращивать герань?
Он скорчил смешную рожицу и, забавно растягивая гласные, процитировал:
– «Ах ты, дурень, перестань есть хозяйскую герань!»
Я прыснула и повисла у него на локте.
Мы съехались на той же неделе. Ещё до экскурсии я боролась с собой, да и в самом начале её держалась, но после того, как мне продемонстрировали ванную и спальню со «специальным столиком для косметики, Агашка», я сдалась.
– Максимка, ты змей-искуситель, – пробормотала я, нежно оглаживая лаковый бок старинного трельяжа. – Я бы сама себе лучше комнату не нашла.
Он польщённо хмыкнул и потянулся, чтобы меня обнять, но я решительно нахмурилась, глядя на него сквозь зеркало.
– Что? – рыжеватые брови невинно взлетели, спрятавшись под густой челкой.
– Если я перееду… Мы ведь просто соседи, да?
Девки в издательстве мне уже все уши прожужжали на тему «твой Максимка так на тебя смотрит», «твой Максимка на тебя дышать боится» и «твой Максимка готов целовать асфальт, по которому ступал твой элегантный чемоданчик» (это они так на мой нежный сорок второй размер обуви намекали). Поэтому теперь я наконец вознамерилась расставить все точки над ё.
Надо сказать, не в первый раз.
Внутренний голос подсказывал мне, что у Глебова явно назревает обострение, и он планирует в очередной раз признаться мне в любви.
Плавали, знаем. Потом полгода со мной разговаривать не будет.
– Всё, как ты захочешь, – уклончиво ответил он на мой вопрос, а я, вместо того, чтобы настоять на своём, ещё раз погладила роскошный трельяж, бросила вожделенный взгляд на огромную кровать под шикарным покрывалом с рюшечками, на тяжёлую зелёную штору, из-под которой выбивался весёленький салатовый тюль, на два рожка бра, под которым будет так удобно прочитать страничку-другую перед сном...
В общем, я дала слабину, и мы съехались.
И всё равно, во всём, что случилось потом, я не чувствовала своей вины. Проклятый День Святого Валентина смешал мне все карты и полностью перевернул жизнь. Но до него оставалось ещё несколько недель, так что обо всём по порядку.
Итак, мы съехались.
Максимка нанял небольшой фургончик, чтобы помочь мне перевезти вещи. Я уверяла, что справлюсь и так, но он только хмыкнул и пробормотал:
– И так... да мы только твои бесконечные сапоги своим ходом будем до лета перевозить.
Тут Максим ошибался. Не обувь была моей тайной страстью. Ее как раз в моём гардеробе было не так и много. Пара босоножек, тенниски, кроссовки, зимние полусапожки, осенние сапоги, безумные ботфорты, купленные явно спьяну – надевала я их после выхода из обувного лишь однажды, да красные в белые ромашки резиновые боты. Дань моде, так сказать.
Самой большой и самой тайной моей страстью всегда было нижнее белье. А точнее, трусы. Разноцветные, хлопковые, шёлковые, кружевные, с добавлением вискозы и эластана, со слониками на попе, с сердечками, с жирафиками, со скелетиками и просто белые. Танго, стринги, шортики, слипы и даже одни панталончики. Белые с совершенно сумасшедшими розовыми кружавчиками. Купила я их в тот же день, что и ботфорты. И, в отличие от последних, они всё ещё ждали своего часа.
К счастью, в нашей новой квартире был комод. Он, правда, стоял в Максимкиной комнате, но сосед мне его по-братски пожертвовал. Тем более, что этот предмет мебели явно составлял пару моему трельяжу. Они были просто созданы друг для друга. Комод и трельяж. Оба деревянные, покрытые теплым блестящим лаком, абсолютно идеальные.
В комоде было пять ящичков. Первые три я выделила для своей коллекции и сопутствующих ей элементов в виде лифчиков, чулок и поясов к ним. В четвертый сложила пижамки, а низ оставила для всяких мелочей типа носков и перчаток.
В общем, обживалась и даже получала от этого дела удовольствие.
Макс не приставал и не спешил объясняться в любви. Я даже уже начала подозревать, что издательские девки только хорохорятся, а на самом деле ни черта в мужиках не разбираются.
А потом внезапно грянуло 14 февраля.
Не скажу, что ничто не предвещало. Предвещало! Ещё как! Начать с того, что проснулась я от странного ощущения, что сегодня первое января, что мать с отцом пока не развелись, а мне лет пять или меньше, и самое время бежать вприпрыжку в большую комнату, которую в нашем доме никогда не называли залом, maman предпочитали слово «салон». Мне надо было встревожиться уже тогда, когда я вспомнила о родителях, и о чувстве условного семейного счастья, которое я испытывала, пока кверху попой ползала вокруг ёлки в поисках плюшевого медведя или игрушечной швейной машинки.
Но я не встревожилась и не испугалась, а потянулась за мобильником, чтобы глянуть, который час, а выяснив, что до звонка будильника осталось всего лишь полчаса, лениво сползла с кровати и поплелась к окну, чтобы посмотреть на термометр и решить, стоит ли на сегодняшний корпоратив надевать юбку или привычно ограничиться джинсами. Не май месяц, всё-таки.
– Не май, – простонала я, глядя на унылые «плюс один» и чудовищный по своей обильности снегопад.
За всю зиму снегу не выпало ни снежинки, а Новый год был лысым и грязным, и от этого я его ненавидела ещё больше, чем обычно, но на 14 февраля мать-природа решила повернуться ко мне задом и засыпала весь город к чертям собачьим такими сугробами, что мне оставалось только скрипнуть зубами, потому что на такую погоду у меня обуви банально не было. Тут либо полусапожки, замшевые, либо те самые ботфорты.
Я вздохнула и направилась за ботфортами, а к ним рыбацкий растянутый серый свитер грубой вязки до середины бедра и купленное позапрошлой осенью пальто, не самое тёплое, но зато красное и с капюшоном.
На выходе из маршрутки я сломала каблук. Обматерила эльфов, которые так некстати наделали кучу снега в середине февраля, водителя микроавтобуса, припарковавшегося ровнёхонько возле замаскированной под огромный сугроб клумбы, заодно и свою невезучесть. Ботфорты было жалко до слёз, всё-таки второй раз за всю жизнь я их в свет вывела. И такой бесславный конец.
Кое-как я дохромала до проходной, где сердобольный Генрих Петрович временно реанимировал мне каблук супер-клеем. И настроение, несмотря на все старания внешнего мира, приподняло голову, но... ненадолго. А ровно до того момента, как я вошла в свой персональный шкаф, но ещё не успела включить кофе-машину. Именно возле неё, возле моей девочки, стоял маленький кактус в весёленьком жёлтеньком горшочке чуть больше напёрстка, а рядом с ним... Чтоб мне сдохнуть! Красное картонное сердце, на оборотной стороне которого было написано: «Агатка, поздравляю тебя со светлым праздником любви. Желаю светлых дней и тёмных ночей, наполненных жаром и негой. Г.Т.»
Минуту-другую я шумно дышала, глядя на символ дня Святого Валентина, не в силах сжать его в кулаке, или разорвать на мелкие кусочки или просто небрежно швырнуть на рабочий стол, а затем рванула к подоконнику, преодолевая горы кроссвордов и залежи сканвордов. Клянусь, я готова была совершить страшное: разбить окно к чертям собачьим в самой середине месяца февраля, и я бы его обязательно разбила, но за моей спиной скрипнула дверь, и мне пришлось прервать столь увлекательное занятие, как уничтожение имущества издательского дома «Империя».
– Ты чего убежала так рано? – на лице Максика было выражение недоуменной обиды. – Не дождалась меня...
– Извини, я хотела пройтись, – приступ позорной слабости закончился, и теперь во мне боролись стыд и злость, причём последняя явно побеждала.
– Агаш... – Максик замялся, задумчиво рассматривая мой свитер, – хорошо выглядишь...
– Спасибо.
Я села за стол и с демонстративно важным и сосредоточенным видом принялась перекладывать с места на место совершенно бесполезный бумажный хлам, которым моё рабочее место было завалено под завязку. «Ну, уходи же, уходи! – мысленно уговаривала я Глебова. – Пожалуйста, не надо. Не сегодня. Не сейчас!»
– Агаша, – Бог либо меня не услышал, либо не посчитал должным идти мне навстречу.
Макс прокашлялся и повторил уже более торжественным тоном:
– Агата!
А потом вдруг положил передо мной открытку.
Одноухий чёрно-белый медведь с нашитой на лапу заплаткой держал воздушный шарик в форме красного сердца и смотрел на меня глазами полными безбрежной тоски и абсолютной безысходности. Я осторожно заглянула на оборот и, не веря собственным глазам, прочитала:
«Пускай за окнами снежинки
Для тех, кто любит вечный май!
В моей сердечной валентинке
Три вечных слова прочитай:
Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ!»
Я оторвала взгляд от печатного текста, посмотрела на Глебова и угрюмо произнесла:
– Макс, это не смешно.
– А я и не хотел, чтобы ты смеялась, – он яростно потёр правую щёку, что делал всегда, когда нервничал. – Ты знаешь, что своим чувством к тебе я бы никогда не стал шутить.
Мне стало очень грустно, а грусть из-за неразделенной любви, даже когда именно ты не разделяешь, не разделяешь и не устаешь говорить об этом в течение последних пятнадцати лет, да наложенная на злость из-за приступа слабости, это... это не оправдание жестокости, конечно, но я так устала. Чувствовать себя виноватой из-за того, что не люблю, из-за того, что он любит, из-за вечной его надежды на то, что всё рано или поздно изменится, из-за моей уверенности в том, что не изменится никогда.
Максик всегда был очень дорог мне, но любовь подразумевает какие-то более глубокие чувства. Буйство чувств. Страсть. Пожар. Лавину, смывающую на своём пути всё. ВСЁ. Планы, принципы, мысли, устремления, карьеру...
На меньшее я не была согласна.
И, как я уже сказала, назвать это оправданием нельзя ни в коем случае, но беда в том, что оправдываться мне было не перед кем. Права Галка Терещенко. Мой внутренний мир стерилен в своей чувственности.
– Значит, не стал бы... – протянула я, откидываясь на спинку стула. Хотелось орать от злости и разочарования, ведь я просила его, просила! А теперь опять жильё искать... Вздохнула.
– Макс, ты же знаешь, я ненавижу день Святого Валентина, – он открыл было рот, чтобы что-то возразить, но я жестом попросила его помолчать. – И Восьмое Марта терпеть не могу. Но всё равно каждый год ты мне исправно приносишь открытку с зайцем или медведем в феврале и букет тюльпанов в марте. И снова, и снова, и снова сообщаешь о любви. Так говорил бы сам! Своими словами! Но нет, ты купил в «Глобусе» открытку, которую наше издательство выпустило. Я сама её делала. Я! И текст этот дурацкий подбирала. И ещё сорок девять таких же дурацких текстов. Максим! Ну, ты же обещал!
Глебов сначала покраснел, потом побледнел и решительно шагнул к моему столу, шепнув:
– Я правда люблю тебя, Агата.
– А я тебя – нет! – припечатала я, вконец разозлившись. – Не люблю, Максим. Что мне сделать, чтобы ты понял?
Он молчал. Навис надо мной, бледный, злой и молчал. Я видела, как дрожат крылья его носа, как рвано дёргается кадык и... ждала. Толком даже не знаю, чего.
– Лучше бы я тебя никогда не встречал, – наконец выдавил из себя Глебов. – Всю кровь ты мне выпила.
Он круто развернулся и пулей вылетел из моей каморки, не забыв при этом яростно шарахнуть дверью.
«Точно теперь будет полгода молчать», – с грустью подумала я и одним движением смахнула со своего стола всё, кроме монитора.
На работе я сидела до ночи, закрывшись в своем шкафу на замок, чтобы никто меня не нашёл, и с ненавистью вслушиваясь в звуки корпоративного пьяного веселья. Где-то часам к десяти тихонько звякнул внутренний телефон, и я несмело сняла трубку.
– Девка, ты там на себя руки из-за попорченного сапога не наложила? – заботливо поинтересовался Генрих Петрович.
– Живая, – ответила я хриплым от долгого молчания голосом.
– Вылезай ужо из берлоги, медведюшко. Ушли все.
И после секундной паузы:
– И он тоже урулил. Только пыль столбом стояла. Поругались, голубки? Или как?
– Генрих Петрович!
– Да не лезу я, не лезу... Иди. Правда все ушли. Я тебе супу макаронного заварю, в чашке, хочешь?
– Доширак? – улыбнулась я.
– Сама ты, дохлый ишак, – обиделся старик и произнёс по слогам:
– Чан ра-мён с куриным вкусом. Иди, накормлю... Придумает же... дохлый ишак... дура-девка.
– Ты мне скажи, Агафья, – требовал Генрих Петрович минут двадцать спустя. – Вот что тебе надо? Хороший же мужик, этот твой Максим…
– Он не мой, – вяло возмутилась я.
– Дура потому что! – гибрид мушкетёра с гардемарином ребром ладони рубанул воздух. – Не была бы дурой, давно б твой был. Чего поругались-то? Ну? Молчать будешь?
– Не люблю я его, – стыдливо призналась я. – А ещё и открытка от Галки из себя вывела… Генрих Петрович, это так… стыдно, когда на день влюблённых тебе валентинку единственная подчинённая приносит!.. Давайте завтра об этом, а? Расскажите лучше, как корпоратив прошёл.
За что я люблю своего старикана, так это за чуткость и за то, что у него всегда есть, что пожрать.
От пуза налопавшись макарон и нахохотавшись до икоты (Генрих Петрович так дивно описывал, как народ расползался с праздника, что у меня к концу его повествования уже живот болел), я надела пальто и, поцеловав на прощание старика в щёку, вышла на порог издательства.
Нужно было ловить такси и ехать домой, а мне так не хотелось! Я знала, Макс теперь объявит мне молчаливый бойкот и будет игнорировать попытки извиниться и помириться, а, учитывая, что мы теперь живём вместе, возможно, приведёт к себе какую-нибудь девчонку на ночь, чтобы заставить меня ревновать. Она будет театрально стонать всю ночь напролёт, а утром Глебов выползет на кухню в одном полотенце на бёдрах, чтобы проверить, осталось ли что от моих обкусанных локтей...
Да, мы не впервые делили с Максиком жилье. Одна попытка у нас уже была. На первом курсе.
Если бы на улице была поздняя весна, как в прошлый раз, когда Глебов объяснялся в любви, я бы могла просто гулять до утра, бродить вдоль набережной и надеяться, что на моём пути не встретится какой-нибудь маньяк.
Но сейчас, к сожалению, была середина февраля, и гулять по таким сугробам да в недоломанных ботфортах – вообще ни о чём, как любит выражаться Галка Терещенко. В такую погоду только полные придурки гуляют, да совершенно безбашенные дети. Например, как те четверо, что играли в снежки недалеко от нашего крыльца.
– Эй, партизаны, – позвала я. – Вы хоть знаете который сейчас час? Куда только ваши родители смотрят?
– А у них ночное дежурство. Они врачи на скорой, – отчаянно картавя, сообщил самый младший на вид, а старший хмуро посоветовал:
– Вы, тетя, лучше топайте домой, а не суйте свой нос куда не просят.
Вот же хам!
– Я тебе сейчас дам, топайте!
– А вы поймайте сначала! – захохотали они и бросились наутёк, словно я бы и в самом деле за ними побежала. Шантрапа...
Я прошла метров десять до неожиданно оживлённого для такого позднего времени перекрёстка и остановилась на светофоре.
«Пройду пару кварталов, – решила я. – На Рокоссовского, по-моему, была стоянка такси».
А в следующий момент меня что-то с силой ударило между лопаток. С такой силой, что я качнулась вперёд и невольно выскочила прямо под колёса летящего на меня джипа. Большого и чёрного. Как катафалк.
«Вот же засранцы, – подумала я, уверенная, что это мальчишки отомстили мне, запустив снежок в спину. – И не сидится же им дома!»
Заметив меня, джип яростно завыл и заморгал огромными фарами, но я не то что убраться с его пути, я вздохнуть не могла от обжигающей боли в позвоночнике. Боль была такой сильной, что удара машины я на её фоне почти не почувствовала. Единственное, что я почувствовала, так это обиду за окончательно испорченные ботфорты и за пальто, которое теперь придётся отдавать в химчистку, если оно вообще выживет после моего столкновения с грязной снежной кашей, в которую я рухнула, как подкошенная. Хотя, собственно, почему «как».
Краем глаза я заметила, как отворилась дверца со стороны водителя и ко мне подскочил прилизанный парень в форменном костюме и фуражке, будто из кино про водителей американских миллионеров. Он опустился возле меня на корточки и ткнул пальцем мне куда-то под подбородок, а затем восторженно присвистнул и крикнул, всматриваясь в глубину салона сыто урчащего джипа.
– Шеф! Гляньте!
– Кхы-кхе, – возмутилась я. Я не хотела, чтобы на меня смотрели, я хотела в скорую и в больницу.
– Ну, что там?
Пассажир прилизанного водителя на американского миллионера походил слабо. Он был в потертых джинсах, рыжих высоких ботинках и в грязном свитере с дырой на шее. А ещё он был в бороде. В неопрятной русой бороде, один взгляд на которую вызвал у меня приступ отвращения.
«За что мне это? – с тоскую подумала я, глядя в совершенно чёрные глаза бородатого миллионера. – Неужели последнее, что я увижу, будет вот этот вот ужас с застрявшими кусочками еды и крошками табака?»
– Видите? – суетился прилизанный, довольный, как чёрт знает что.
– Вижу, Тьёр, – не разделил его энтузиазма бородатый. – А ещё знаю, что месяц Эрато ещё не закончился.
– Не закончился, – погрустнел водитель со странным именем Тьёр. – А может её... это... две недели всего, вдруг дотянет?
– Кхы-кхы-кхы! – прохрипела я и засучила ногами, надеясь уползти от этих придурошных, которые не торопились вызывать скорую. Сволочи!
– Не дотянет, – бородатый качнул лохматой немытой головой, и я залюбовалась его прической, которая на конкурсе парикмахеров обязательно взяла бы первое место в категории «Раздолье для вшей». – Рискну без него.
– Шеф!
– Один раз я свой шанс уже упустил. И, откровенно говоря, давно перестал верить в чудо.
Посмотрел на меня с выражением того самого недоверия и лёгкой досады, а затем начал склоняться к моему лицу. Я не сразу поняла, что он собирается сделать, а когда мой рот от его волосатого лица стало отделять всего несколько сантиметров, я из всех своих сил дёрнулась, и заорала. Мужчина скривился, как от кислого, рукой зафиксировал мою голову, чтобы не дергалась, и...
... и я, наконец, потеряла сознание. И даже успела этому обрадоваться. Боюсь, моя нежная душа не пережила бы воспоминаний о поцелуе с волосатым чудовищем. Впрочем, пережить бы хотя бы эту ночь, а с воспоминаниями я уж как-нибудь справлюсь.

 
ГЛАВА ВТОРАЯ. НОВАЯ ЖИЗНЬ

Первым, что я почувствовала, когда проснулась, был запах. Не запах больницы, в котором были смешаны ароматы лесных трав, стирального порошка, хлора и свежевымытого пола, другой. Жасмина, мокрой листвы, ягод можжевельника и шафрана. Чуть резковатый, но при этом невероятно притягательный. Я распахнула глаза, ожидая увидеть рядом с собой красавца-мужчину, капитана дальнего плавания в белом кителе, смуглокожего, с обветренными губами и широким надёжным лицом. Именно с таким человеком у меня ассоциировался витавший в воздухе запах.
Я дернулась, пытаясь приподняться и ещё не сообразив толком, где я нахожусь и почему, и тут же почувствовала нечто не такое приятное, как аромат дорогого парфюма, и напрочь забыла о всяческих мужиках и тем более капитанах дальнего плавания. Ибо фантазировать, когда у тебя перед глазами чернеет от боли – это не ко мне, во мне от мазохистки была только любовь к кожаным браслетикам и острым каблучкам, да страсть к волосам, собранным в высокий хвост. У меня всегда были длинные волосы, и я знаю, что именно эта прическа мне очень шла.
Но это всё лирическое отступление. В момент моего пробуждения я ни о чём таком не думала, потому что взвыла от боли в рёбрах, в левой ноге, в правой, в обеих руках и в шее, и в голове.
– Твою же... – простонала я. – Я что, под комбайн попала? Или под самосвал?
Болела реально каждая мышца и каждая кость в теле, правда, рёбра и левая нога чуть больше, чем всё остальное. Последняя прямо-таки пылала. Я вспомнила безумный день четырнадцатого февраля, как поссорилась с Максиком, как сидела, запершись в своём шкафу, как болтала с Генрихом Петровичем... И мальчишек вспомнила. Малолетние убийцы. Это же надо было так засветить снежком, что мне до сих пор дышать больно! Из цемента он был, что ли?.. И жуткий катафалк тоже не укрылся от моей памяти. И его пассажиры...
Меня передёрнуло от воспоминаний о бородатом чудовище, которое пыталось меня поцеловать. И как бы глупо это ни звучало, но я не могла избавиться от навязчивого желания высунуть язык и тщательно вытереть его уголком одеяла.
За этим занятием меня и застала медсестра.
Мы застыли как два суриката друг напротив друга. Она – с выпученными глазами, и я – вылизывающая постельное белье.
– Здрасьте... – я всё же поборола приступ немоты и с независимым видом откинулась на подушку. В ситуации, подобной этой, главное – рожу кирпичом. А что? Может, у нас в семье все так зубы чистят. Ну или, к примеру, я просто голодная очень. Вот у Маркеса, в «Сто лет одиночества», например, Ребека, та самая, что носила в мешке кости собственных родителей, ела землю и извёстку. Одеяло, по-моему, намного гигиеничнее. И вообще. Я в одном кроссворде вычитала, что есть такая болезнь. Цицеро называется. Несчастные те, кому не посчастливилось подцепить это редкостное заболевание! Вынуждены лопать всякую гадость и ничего не могут с этим поделать!
– Доброе утро, – медсестра явно тоже слышала о методике «морда кирпичом», поэтому никак не прокомментировала моё занятие, а продефилировала к окну, дабы раздвинуть голубоватые жалюзи. – Я рада, что вы очнулись. Доктор зайдёт вас проверить после девяти. Хотите обезболивающее сейчас или ещё можете потерпеть?
Потерпеть? Ну уж, увольте.
– Сейчас, пожалуйста, если можно.
Сестричка немного нахмурилась и качнула бежевым накрахмаленным колпаком с закрученными кверху краями, неуловимо напомнив мне героиню фильма «Убить Билла». Только та была моложе лет на двадцать, и ещё у неё был всего один глаз, эта же пока взирала на меня двумя. И выражение этих глаз мне совсем не понравилось. Светло-голубые, застывшие, холодные, как у дохлой рыбы, бр-р-р-р.
– Лучше бы, конечно, подождать, – проговорила она, и я поняла, что и голос у неё такой же холодный, отстранённо-равнодушный, до ледяных мурашек пробирающий. – Но если вы совершенно точно не можете терпеть...
Глянула на меня осуждающе. Помню, мне в десятом классе зуб драли, коренной. Так вот та тетка, что мне этот зуб отверткой из десны выкручивала, тоже на меня так смотрела, ещё и укоризненно бормотала при этом:
– Ну, что ж ты так орёшь? Всех пациентов мне распугаешь... Не так это и больно.
Ей-то откуда знать?! Это же моя боль и моё тело!
Нерадостные воспоминания привели к тому, что ко всему прочему, у меня ещё и зубы заболели. Даже тот, который давным-давно закончил свою жизнь среди медицинских отходов третьей стоматологической поликлиники.
Медсестра бесстрастно ждала моего ответа, а я малодушно уже почти было решила плюнуть на это обезболивающее. Ну, правда. На стенки от боли не кидаюсь же... но тут стеклянная дверь палаты, не издав ни единого звука, отворилась, и мне явился бог. Ну, то есть БОГ. Тор. Нет, златокудрый Аполлон. Нет, всё-таки Тор, если его помыть, гладко выбрить и вырядить в стильный костюм из мягкой ткани. Брюки на низкой посадке, пиджак а-ля «сюртук» небрежно застёгнут на одну лишь среднюю пуговицу, открывая вид на рубашку того же цвета, что и весь костюм, тёмно-синего, точно под цвет божественных глаз. Наши бабы из издательства удавятся от зависти, когда я им расскажу про этот шедевр мужской красоты!
– Арэрато! – подобострастно простонала медсестра, внезапно утратив всю свою холодность, и скорчила такую рожу, что я на секундочку подумала, что она намеревается упасть ниц и оросить кожаные ботинки бога своими слюнями. Нет, он, несомненно, красавчик, никто не спорит, но не стоит всё-таки забывать о чувстве собственного достоинства и женской гордости.
– О, милая, – тот, который Арэрато – интересно, это его в честь горы назвали? Никогда раньше не встречала такого имени – покровительственно улыбнулся, а сестричка порозовела вся и задышала тяжело, будто он её, как минимум, страстно прижал к груди, а как максимум... так, стоп! О максимуме сейчас не время думать, тем более, что человек-гора продолжил:
– Ну, какие между старыми друзьями ары, Гримхильда?
Я не сразу поняла, что Гримхильда – это имя моей ледяной медсестры, а поняв, осознала всю трагедию несчастной женщины и посмотрела на неё с сочувствием. – Мы же договаривались с вами. Разве нет?
– Договаривались, – отчаянно краснея, согласилась Гримхильда, с трудом выдавив из себя божественное имя:
– Ингвар.
Я перевела недоверчивый взгляд с одного на другую и обратно, а затем нахмурилась. Одну Брунхильду... тьфу-ты, Гримхильду, я бы как-то пережила, но в сочетании с Ингваром...
– Я что, впала в кому, и неизвестный меценат сжалился надо мной и за бешеные деньги отправил мое слабодышащее тельце на лечение в Швейцарию? – спросила я, и к Гримхильде вернулось то самое выражение лица, с которым я уже имела честь познакомиться, когда меня застукали за поеданием одеяла.
– Почему в Швейцарию? – Аполлон Араратович Ингвар удивлённо дёрнул золотой бровью.
– Моя ошибка, – согласилась я, чувствуя, что шок от божественного явления начинает проходить, уступая место боли. – Конечно, не в Швейцарию. В Норвегию. Или в Швецию... я в скандинавских именах не очень разбираюсь, если честно...
– Ах, вы об этом! – бог тряхнул гривой золотых волос и весело рассмеялся. – Нет, вы не покидали родного Города. Просто после... э-э-э... несчастного случая вас доставили в нашу... м-м-м... клинику, а у нас тут, в некотором роде, весьма интернациональный коллектив... Вы, кстати, как себя чувствуете? Давно очнулись?
– Чувствую я себя, как солдат Джейн.
– В смысле?
– То есть на собственной шкуре осознаю, что боль – мой самый главный союзник. И раз у меня что-то болит – и когда я говорю «что-то», то подразумеваю всё – то значит, я ещё жива... Простите, ради всего святого, я забываю о вежливости, когда у меня простая простуда, сейчас же...
Я вяло махнула рукой. Мой жест должен был означать «видите, в каком я жалком положении? Сам бог Арарато навестил меня, а я с немытой головой и без фотоаппарата под рукой», однако со стороны это, по всей вероятности, смотрелось как «сейчас подохну», потому что Тор Аполлонович слегка побледнел – да-да! Это было видно даже сквозь бронзовый загар! – и укоризненно посмотрел на Гримхильду.
– Я сейчас! – всполошилась та и, как фокусник выуживает из цилиндра своего белого кролика, выудила из бежевого кармана своего форменного платья небольшой стеклянный шприц.
Давно бы так. Я чуть не замурчала от счастья, чувствуя, как боль в последний раз вгрызлась в моё бедро, а потом, недовольно заворчав, затаилась где-то внутри.
– Я позову врача, – скорее вопросительно, чем утвердительно проблеяла сестра милосердия, и мой нечаянный спаситель благосклонно улыбнулся ей, после чего опустился на край единственной в палате постели – моей – и заботливо поинтересовался:
– Ну, как вы, Агата? Лучше?
– Спасибо, – растерянно кивнула я, удивлённая тем фактом, что незнакомый бог так за меня переживает. Вон, даже имя не поленился запомнить. И при этом на медбрата он был слабо похож...
– Хотите что-то ещё? Стакан воды, может быть?
Ну, раз вы так настойчиво предлагаете...
– Если можно, мобильник. Я не знаю, где мой... Да и он, наверное, разрядился совсем, помнится, он пищал уже, когда мы с Генрихом Петровичем лапшу ели...
Арарато слушал меня с самым внимательным видом и понятливо кивал. Однако рука его не тянулась к внутреннему карману пиджака, где мужчины его полета обычно держат свой навороченный телефон, больше напоминающий портативный компьютер.
– Арэрато? – поторопила я. Жалко ему, что ли?
– Ар Эрато, – исправил меня бог. – Или просто Ингвар. Не думаю, что нам нужны официальные обращения...
Я судорожно попыталась вспомнить, в какой стране к мужчинам обращаются «ар», и, к своему стыду, не вспомнила. А ещё мнила себя великим составителем кроссвордов.
– Так как насчет телефона, ар Эрато? – спросила я, и не думая допускать панибратства. – Мне позвонить надо. На работу и соседу по квартире, он уже, наверное, все правоохранительные органы на ноги поднял. Волнуется... Или ему уже кто-то позвонил? У вас же, наверное, здесь есть человек, отвечающий за такие вещи? В регистратуре? Или какая-нибудь медсестра? Его Максим зовут. Глебов. Позвонили? Вы не в курсе?
Эрато качнул головой и резко поднялся, и ещё до того, как бог открыл рот, я поняла, что он ни фига не Тор и даже не Аполлон. Жмот он. Зажал для почти умирающей девушки – красавицы, между прочим, если верить Максику и остальным моим неудачливым поклонникам – телефон.
– Отдыхайте, – отрывисто велел Эрато. – Вам сейчас надо набираться сил. Я ближе к вечеру загляну, после того, как вас осмотрит врач.
Я наградила его взглядом «больно надо» и демонстративно отвернулась к стене. Чёрт с ним! Попрошу телефон у доктора или у добрячки Брунхильды.
Когда за аром Эрато закрылась дверь, я всё-таки повернулась к миру лицом, чтобы, воспользовавшись одиночеством и временным отсутствием боли – а в том, что оно именно временное, я отчего-то не сомневалась – рассмотреть окружающую обстановку. Куда я всё-таки попала? Не нравились мне эти заботливые Арараты и странные медсестры, не нравилось отсутствие мобильника, и всё их интернациональное заведение мне тоже не нравилось. Заочно.
Сначала я внимательно изучила интерьер. Ничего необычного: высокая кровать на колёсиках и трапецией, чтобы немощные, типа меня, могли сесть без посторонней помощи. Или встать. Правда, о последнем я даже мысленно не заикалась, потому что мне и под одеяло заглядывать не нужно было, чтобы заметить, что вся моя левая нога – от бедра и до кончиков пальцев – упакована в гладенький, беленький гипс. Однако под одеяло я всё же заглянула, и тут же взвыла безмолвно, потому что из одежды на мне была лишь одна короткая рубашка, едва прикрывающая все стратегически важные места. Она была то ли из фланели, то ли из бумазеи, застирано-розовая, в разноцветный горошек.
– Твою же.. – пробормотала я негромко, обнаружив, что это больничное чудо по задумке дизайнера должно завязываться сзади на завязки, на те самые, которые какая-то заботливая медсестра оторвала, чтобы больные не мучились, пытаясь извернуться и завязать их самостоятельно.
Ну, и под рубашкой у меня, конечно, была только я сама.
Кому сказать! На встрече с богом, зажавшим для меня мобильник, я была не только с грязной головой, но ещё и с голым задом. Это, как говорил товарищ Швондер, просто какой-то позор!
«Надо попросить, чтоб вернули трусы», – подумала я, вспомнив, что в день проклятого Валентина на мне был голубенький комплект с кружевными тёмно-синими вставками и белой ленточкой по краю, но тут глаз снова упал на загипсованную ногу, и я чертыхнулась сквозь зубы, понимая, что в ближайшее время мне нижнее белье не светит по той простой причине, что вряд ли я смогу что-то натянуть на гипс.
– Засада! – скрипнув зубами, я подтянула одеяло повыше, чтобы по максимуму спрятать розовое бумазейное безобразие, и вернулась к изучению обстановки.
Собственно, изучать-то особо и нечего было: кровать, тумбочка, умывальник да окно с раздвинутыми жалюзи – вот и весь интерьер. Окно, правда, меня заинтересовало, неплохо было бы выглянуть наружу, хотя бы для того, чтобы узнать, в какой части Города я нахожусь, Арарато ведь сказал, что меня никуда не перевозили... Опять-таки, если не соврал. Однако из моего положения видно было только по-зимнему прозрачное небо, а подтянуться выше я не смогла даже при помощи трапеции, ибо стоило сделать одно резкое движение, как сразу дали о себе знать рёбра, резанув болью даже сквозь обезболивающее.
Нет, это только я могла умудриться так попасть под обстрел снежками. Безмолвно матерясь, я слегка взгрустнула, но тут моё одиночество закончилось, и в палату впорхнула Брунхильда, а вслед за ней молоденький доктор очень приятной наружности. Очень молоденький, очень приятный. Конечно, учитывая тот факт, что я без трусов, но зато с немытой головой, выглядеть как моя бывшая квартирная хозяйка, он совершенно точно не мог.
– Дорогая Арита Вертинская! – пропел доктор и осторожно погладил мою руку. – Мы все так ужасно рады, что вы, наконец-то пришли в себя!! Как вы себя чувствуете? Выдержите лёгкий осмотр?
Свободной рукой я под одеялом одёрнула край рубашки и, как можно более вежливо, исправила юного эскулапа:
– Думаю, у меня получится не развалиться в процессе. И я не Арита, я Агата, доктор... м-м?
– Доктор Бурильски, – представился догадливый врач и как-то странно на меня посмотрел, – но вы, Ари... Агата, можете называть меня просто Александр.
Гримхильда недовольно поджала губы, но никак не прокомментировала этот, судя по всему, вопиющий случай совершенно неподобающего нарушения субординации, а доктор Александр тем временем начал воркующим голосом задавать мне вопросы о моём самочувствии, и при этом самым бессовестным образом меня лапал, постоянно интересуясь:
– Так болит? А вот так? А здесь что чувствуете? А голова не кружится?.. А давайте-ка вот так вот опустим рубашечку, и я вас послушаю...
От доктора пахло мятными пастилками, и вообще, он весь был такой свежий и чистенький, что я непрестанно краснела под его ласковым взглядом. Мне было ясно, что Александр в первую очередь врач, и меня не должно волновать, что он при этом ещё и довольно симпатичный мужчина. Не должно, но волновало. И тот факт, что доктор явно не дотягивал до божественности ара Эрато, только усугублял ситуацию, потому что того я воспринимала как некое абстрактное существо, Бога, сошедшего с небес на землю. Этот же, напротив, был совершенно земным и бешено смущал меня своими внимательными взглядами и легкими прикосновениями к груди, которая – хоть в этом мне повезло!! – была почти полностью скрыта под повязкой, обвивающей мои рёбра.
В общем, к тому моменту, когда осмотр подошёл к концу, я мечтала если не спрятать всё, что можно, под проклятым куском бумазеи, притворяющимся больничной пижамой, то хотя бы провалиться сквозь землю.
– Ну, что же, милейшая Арита...
– Агата, – автоматически исправила я, натягивая одеяло до подбородка.
Доктор Александр улыбнулся.
– Прошу прощения, я страшно невнимательный, Агата. Насчёт ваших травм. Рёбрышки заживают очень хорошо, хотя переломчик был сложный, флотирующий, пришлось скобочки накладывать, так что не пугайтесь, у вас там сзади два шрамика... но почти ничего не заметно. Так или иначе, думаю, через пару дней мы сможем снять повязочку. С ножкой всё намного хуже, моя дорогая, ножка у нас была сломана в двух местах... Однако и с этим мы справимся, не извольте беспокоиться, и не таких больных на ноги поднимали... Но! Строжайший постельный режим! – он грозно нахмурился и погрозил мне пальцем с таким видом, будто ему достоверно известно, что я замышляю наплевать на его рекомендации и удрать на ночную дискотеку.
– И хорошо, что постельный, – улыбнулась я, – хотя бы высплюсь.