Рудничный бог. Галина Романова

РУДНИЧНЫЙ БОГ

ПРОЛОГ.

Глухой удар пришел из-под земли, начавшись тихим гулом, а потом резко оборвался коротким хлопком, от которого, казалось, содрогнулся весь мир. Со старых лип взлетели и закружились с оголтелым криком вороны. Взвыл дворовый пес. В конюшне забеспокоились лошади. Земля под ногами дрогнула, словно подавила рвотный позыв. Звякнула на полках посуда. Опрокинулся на пол стоявший на краю стола ковш с молоком, но голодная кошка в кои-то веки раз не кинулась подбирать языком белую сладкую жидкость, а рванула к окошку с диким мявом.
Стряпуха, у которой едва не сорвался горшок со щами, выпустила ухват и испуганно перекрестилась:
- Чур, нас! Чур! Никак, опять?
Чуть перестали дребезжать слюдяные окошки, прошла волна, качнувшая мир, утихла дрожь земли, и угомонились перепуганные животные, на втором этаже над головой стряпухи затопали шаги. Женщина высунула нос из щели и сразу наткнулась на хозяина, который тяжелым быстрым шагом сходил вниз по крутой лесенке. Замеченная им, баба пробормотала, теряясь и отводя глаза:
- Чего это деется, Сысой Псоич?
Ее обожгли светлые, чуть навыкате, глаза:
- Не твово ума дело.
- Так ведь боязно! – пролепетала стряпуха.
- Не впервой, - отрезал хозяин, проходя в сени. – Коня вели подать! – кивнул он мальцу, сидевшему на лавке в обнимку с кадушкой.
Мальчишка сорвался с места.
Накинув полушубок – зима в этом году отступала медленно, уже Масляная неделя шла, а сугробы еще до крыш доставали, - Сысой Псоич вышел на крыльцо. Усадебка его была небольшая, но крепко сколоченная – добротный двухэтажный дом, клети, конюшни, хлевы, амбары. Все это – за надежным забором и рвом, в котором летом среди травы плескалась вода. Чуть в стороне за такой же оградой стоял небольшой заводик – плотина, доменка, пара кузниц, клети, две длинные избы без окошек – для работного люда – и казарма, к которой примыкала приказчицкая изба. А чуть в стороне – еще одна изба, за оградой – для особых работничков.
Конюх подвел ему коренастого вороного конька. Хозяин вскочил в седло. Холопы еле успели отворить воротину – конек сорвался с места зверем.
Невейский заводик, как и сам городок Невейск, был невелик. Куда ему до богатых Долматовских заводов, которые, словно грибы старый пень, облепили берега полноводной реки Чавычи с притоками! Не льют в Невейске железной руды, не добывают меди или олова, но несут здесь охрану вооруженные люди, ибо в Невейских шахтах добывают не простую руду.
Вороной конек быстро донес хозяина до рудника. С первого взгляда Сысой Псоич понял, что дело худо. Стояла лебедка, не бегали рабочие с тачками. Из караулки высыпали солдаты. Под ноги хозяину кинулся приказчик, сорвал с головы шапку:
- Хозяин, кажись, опять!
- Сам знаю, - Сысой Псоич спешился, не глядя, кинул повод коня в чьи-то руки.
- Господи, оборони и помилуй! – приказчик быстро перекрестился.
- Пойди вон, - расспрашивать, что произошло, не было нужды. Он не первый раз переживал такое, и, если и досадовал, то привычно. «Никак, Рудничный пробудился? Чего еще стряслось? Чем не потрафили? Иль знак какой подает?»
- Добудь огня! – приказал он стоявшему у шахты охраннику. – Полезу, поглядеть.
Тот кинулся исполнять приказание. Взяв с собой двоих человек – не для охраны, а скорее для большей важности – Сысой Псоич решительно полез вниз. Не боясь запачкать яловые сапоги с подковками, и крепкие широкие ладони, цеплялся за железные скобы, вбитые в камень. Первым лез охранник с фонарем. Он действовал осторожно, медленно, то и дело останавливаясь, чтобы перехватить ношу поудобнее, и тем злил Сысоя Псоича. Но хозяин терпел, стискивая зубы, и следил лишь за тем, чтобы не наступить ему на руки. Надо было спешить – в колодце гулко, раскатистым эхом, отзывался доносящийся снизу шум. Звон железа, окрики, топот ног, звуки хлестких ударов кнута.
В шахте было темно, сыро, душно. Пахло сыростью, камнем, угольной пылью. Чем ниже спускались, тем гуще становился запах. К нему примешивалась застарелая вонь человечьей грязи и сладковатый душок подземного газа. В воздухе было столько мелкой пыли, что казалось, она и составляет сам воздух. Охранник, державший фонарь, всей грудью вдохнул эту смесь и покачнулся. Даже при свете фонаря было заметно, как побледнело его лицо, и Сысой Псоич усмехнулся – это тебе, брат, не на плацу день-деньской маршировать! Сам он не чувствовал вони, не обращая внимания ни на мрак, ни на нависающие над головой каменные своды, ни на хлюпающую под ногами грязь, ни на капающую с потолка воду.
У подножия шахты столпились полуголые, оборванные люди. Многие были в цепях. Тут же переминались с ноги на ногу сторожа с кнутами и дед-кузнец. Несколько человек еле стояли на ногах – их поддерживали товарищи. Кто-то глухо постанывал, привалившись к стене. Кто-то надсадно кашлял. Остальные дышали тяжело, с трудом. Еще несколько минут назад они напирали на сторожей, которые еле оборонялись от перепуганной толпы, но отпрянули, едва слез сам Сысой Псоич.
- Вы чего, мужики? – негромко, зло промолвил он, делая шаг вперед.
Горняки отпрянули. Руки с молотами опустились. Люди задышали чаще, заволновались.
- С чего шум? – повысил голос Сысой Псоич. – Почто работу бросили?
- Так ведь обвал!.. Неможно далее рыть! – загомонили горняки. - Страсть-то какая… Пятерых разом накрыло… Да вон, Дрюху зацепило – камнем прямо…
Рослый жилистый парень, заросший так, что об его истинном возрасте можно было только гадать, лежал у стены на земле. Подле него топтались двое. Один горняк наклонился, потрепал по плечу:
- Дрюха! Слышь… Дрюха…
Тело парня от толчка мешком повалилось набок.
- Кончился Дрюха, - пробормотал горняк.
Горняки стали креститься.
- Кончился, стало быть, - прищурился Сысой Псоич. – Ну, так и поделом!.. А вы чего застыли? На работу!
- Так боязно! – забормотали горняки. – А ну, как оно сызнова? Слышь, трещит крепежь-то! Неровен час… Не, не полезем! Сам иди, коли такой смелый!
- Чего? Бунтовать? Или к Рудничному захотели? – он шагнул навстречу мужикам. – Мне на ваше место новых найти – раз плюнуть! А вас тут так и замуруют, коли не пойдете!
Охранники не двинулись с места, оставшись стоять подле сторожей с кнутами и дедка-кузнеца. Сысой Псоич пошел на горняков один, уперев руки в бока и насмешливо сверкая светлыми глазами. И, хотя в руках мужиков были ломы, кайла, лопаты, они попятились перед хозяином, опуская глаза.
- Так ведь он того… ну, Рудничный, - бормотание горняков становилось все глуше и жалобнее. В людях боролись два страха – перед хозяином, который был тут, в шаге – и перед тем, что таилось в недрах горы, чье дыхание еще ощущалось там, где совсем недавно была одна из шахт, а теперь фонарь выхватывал из мрака свежую насыпь.
- Что – Рудничный? – холодно, одними губами, усмехнулся Сысой Псоич. – Он свое берет. И коли пробудился, значит, за своим и пришел! И, стало быть, надо кого-то к нему отправить.
Горняки угрюмо молчали, сжимая в крепких мозолистых руках инструменты. Из-под взлохмаченных грязных волос сверкали голодные злые глаза. Сысой Псоич усмехался в бороду, наслаждаясь их бессильным гневом и страхом.
- Ну, может, кто сам охочь? Чарку водки жалую смельчаку напоследок! – усмехнулся он.
- Кровопивец! – не выдержал, наконец, один из мужиков. – Веред! Паук ненасытный! Мало тебе нашей кровушки!
- Вот и смельчак сыскался, - шире улыбнулся Сысой Псоич. – Взять наглеца!
Горняки шарахнулись, попятившись перед охранниками, сбились в кучу, как перепуганное стадо. Некоторые рванулись бежать, но остановились – под землей им некуда было деваться, выход из шахты был только один, а на пути стоял, уперев руки в бока, хозяин, и его светлые, чуть навыкате, глаза горели в подземной тьме, как две свечи. Крепкие зубы скалились в усмешке, но взгляд был холоден и властен.
- Бегите! – голос гулко прокатился по туннелю. – Одного Рудничному будет мало. Все к нему пожалуют! Добро!
Мысль о смерти отрезвила остальных горняков. Они остановились. Выбранный в жертву мужик попытался сопротивляться, но свои же товарищи вытолкнули его из рядов, опасаясь, что в этом случае схватят кого-то из них. Мужик рвался из крепких рук, но ему, усталому, измученному работой, с забитыми подземной пылью легкими, не под силу было сладить с двумя здоровыми парнями. У мужика вырвали кирку, заломили локти назад и, бочком приблизившись, дедко-кузнец сбил с него кандалы.
- Вот так-то, - кивнул Сысой Псоич, когда горняка поставили перед ним на колени, и тот же дедок ловко надел ему на шею рогатку, для верности прикрутив к ней еще и запястья человека. – На сегодня работе шабаш! – гаркнул он. – Этого – за мной. Остальным отдыхать… А мертвяка – вон отсюда, чтоб духу его здесь не было.
Горняки облегченно выдохнули. Кто-то уронил инструмент, по-простому разжав руки. Кто-то сполз по стене на пол. Кто-то навалился на тачку, как на единственную свою опору. И все они старательно отводили глаза от своего бывшего товарища, которого, с рогаткой на шее, два охранника поволокли в ближайший туннель вслед за Сысоем Псоичем. Подле остались только стражники с кнутами и дедко-кузнец. Присев в уголке, он так и эдак крутил снятые с назначенного в жертву горняка цепи, прикидывая, сгодятся ли они для следующего невольника или надо ладить новые.
Сам хозяин шагал по низкому туннелю. Свет фонаря выхватывал из тьмы неровно стесанный свод, стены со следами кирки, время от времени попадался крепеж – подпиравшие потолок бревна и доски-горбыли. Камни, осколки руды валялись под ногами. Внезапно нагнувшись, Сысой Псоич поднял небольшой камень, обтер ладонью.
- Хорош! Как просмотрели? Небось, пошарить хорошенько – не один такой камешек в мусоре-то сыщется! Не зря Рудничный лютует! Такое добро разбазаривать! У-у, крапивное семя! Пёсья сыть… Я бы вас…
Колодник угрюмо молчал и не потому, что был зол – от давящего на сердце ужаса он словно онемел и оцепенел. Кабы не охранники, тащившие под руки, мужик не сделал бы сам ни шагу.
Сысой Псоич внезапно остановился:
- Здесь! Вали его.
Колодник глухо вскрикнул, словно очнувшись, рванулся бежать, даже пихнул одного охранника рогаткой, но второй ловко подставил ему ногу, и мужик упал. На него навалились сверху, прижимая к земле.
- Держи!
Ловко стянув с горняка пояс, Сысой Псоич быстро, как у бычка, спутал ему щиколотки.
- Готово. Пущай!
Все отступили. Колодник остался лежать, тяжело, со всхлипами, дыша и прикусив бороду. Запястья его были прикручены к рогатке, и распутать узел на ногах было невмочь. Белыми от ужаса глазами он нашел хозяина:
- Пощади!
- Я бы пощадил, да Рудничный строг, - ответил тот.
- Будьте вы прокляты! Оба! – харкнул колодник.
Плевок попал Сысою Псоичу на подол полушубка. Он отступил, прищурил глаза:
- Вот попадешь к Рудничному, сам ему это и передай! Пошли.
Люди тронулись в обратный путь. Сысой Псоич уходил последним. Он не боялся поворачиваться спиной к кому бы то ни было, даже к тому неведомому, что поджидало там, во мраке, в недрах горы.
Огонек фонаря удалился, пропал во мраке. Затихли последние отголоски далекого эха людских голосов и скрипа подъемника. В сводящей с ума, давящей темноте остались лишь хриплое дыхание парализованного страхом человека.
Но в этой темноте и тишине был кое-кто еще. Как давно он появился и откуда – сказать нельзя. Он долго ждал, ничем не обнаруживая свое присутствие. Наконец, ожидание ему наскучило. И он тихо двинулся вперед, ориентируясь на тепло, излучаемое живым человеческим телом.



ГЛАВА 1.

Веселый майский рассвет занимался неохотно, словно солнце предчувствовало что-то плохое и не спешило вставать. Низкие облака шли откуда-то с севера, ветер их гнал холодный и на Клязьме вздулись серые волны. Над крепостью хлопал флаг, закричала было к непогоде ворона, да смолкла. На соседней улице послышался благовест. Ему отозвались колокола на других городских храмах. Для обывателей Владимира-Северного, столицы Русской империи, начинался еще один день.
Все свершалось быстро, без лишних слов и шумихи, но слухами земля полнится. Еще затемно к площади стал стекаться народ, так что оцепление из казаков оказалось нелишним. Люди приходили пешком, приезжали в каретах и на извозчиках, но, поскольку наемные экипажи останавливали загодя, эти зрители все равно добирались до площади на своих двоих. Мрачно глядела на площадь знаменитая Навья башня. Возле каждого из трех ее мостов стояло по роте Петропавловского полка, толстая цепь перегораживала проход.
Лобное место было уже готово – пять виселиц и шесть плах не соорудишь за одну ночь. Из крошечных окошек Навьей башни можно было наблюдать за приготовлениями. Последними сложили две поленницы для больших костров – словно тут, как в старые времена, собирались сжигать скопом ведьм и колдунов.
Высившийся по ту сторону площади дворец молчал. Уже у костров и плах началось движение, уже прибыл всесильный глава Третьего Отделения князь Мишкевич, уже начали снимать цепи с мостов, и в самой Навьей башне загорелись огни, а дворец безмолвствовал. Ни огонька, ни шевеления. Если и теплилась в нем жизнь, то с противоположного, отнюдь не парадного крыльца.
Вдруг в Навьей крепости загрохотали барабаны. Под их усиливающийся грохот опустилась цепь, расступилась охрана, взяв на караул, а потом распахнулись ворота, и выехал отряд конвойных. За ними нестройными рядами, стараясь по давней привычке держать строй и чеканить гордо шаг, показались те, ради кого собрались сегодня на Лобном месте казаки и любопытствующая толпа.
Народ безмолвствовал. Лишь иногда в толпе раздавались шепотки, когда кто-то узнавал знакомое лицо или громко спрашивал соседа: «А это зачем?» или: «А сейчас чего будет?» - и всякий раз на говоруна шикали: «Молчи! Не до тебя!» Десятью отрядами, кто гордо чеканя шаг, кто поддерживая своих обессилевших товарищей, на Лобное место вступали те, кто полгода назад уже приходил сюда – ради иной цели. Император, сказывали, сам утвердил, что казнь должна была свершиться именно здесь.
Последней из ворот Навьей крепости выехала простая телега с высокими бортами, на которой, поддерживая друг друга, стояли десять человек. Одиннадцатый лежал у их ног, закутанный в мешковину. Со связанными руками, осужденные толкались плечами, чтобы сохранить равновесие. На высокого ростом богатыря с соломенно-желтыми волосами с двух сторон навалились сразу двое, и он, пошире расставив ноги, легко удерживал их вес. Мимо притихших отрядов, мимо оцепления, их провезли к плахам и виселицам и оставили там стоять. Спиной к зрителям – все равно из-за помостов виднелись только головы и плечи осужденных – лицом к остальным. Десять смертников – и десять отрядов тех, кому выпала сомнительная честь остаться в живых.
Их подводили к кострам, которые уже разожгли палачи. Приговоров не зачитывали, строк обвинения не оглашали – все это уже свершилось накануне в стенах Навьей башни.
Один отряд за другим они подходили к кострам. Палачи срывали с мужчин военные мундиры, срывали погоны. В огонь летели награды, пояса, знаки отличия. Пламя взвивалось выше, начало гудеть и потрескивать. С шипением плавились кресты за отвагу, ордена и медали. Запахло паленой тканью. Дым потемнел, пошел клубами. Некоторые из осужденных скидывали мундиры сами и сами, размахнувшись, забрасывали их в пламя, не давая палачам прикоснуться к ним. Окутанные клубами дыма, в пузырящихся на ветру рубашках, они проходили вперед, вставали на колени.
Обряд был не отработан, поневоле палач медлил, посматривая на гарцевавшего на крупном рыжем мерине главу Третьего Отделения. Рядом с ним стояли два его помощника, священник и писарь, то и дело сверявшийся со списком.
Когда первый из осужденных встал перед палачом на колени, тот принял из рук помощника его саблю, подержал на вытянутых руках над гордо вскинутой головой, покосился на священника и помощника. Священник забормотал отходную молитву.
- Ныне лишается имени, титула, состояния и чести…
Помощник палача шепотом подсказал имя. Палач, не произнося его вслух – зачем имя мертвецу? – с натугой, так, что было видно, как вздулись мускулы на плечах, переломил саблю, отшвырнул обломки в сторону, как металлолом. Священник протянул осужденному крест:
- Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа… Прими, Господи, душу грешного раба твоего. Аминь.
Человек поцеловал крест, встал, чтобы тут же уступить место второму. Потом пришел черед третьего, четвертого, пятого…
В стороне, за оцеплением, вместе с другими стояла простая карета, похожая на почтовую. Кучер на облучке не спеша крестился, посматривая то на виднеющиеся из-за домов купола ближайшей церкви, то на Лобное место.
Прильнув к окошечку, Настя кусала платочек. Глаза болели, грудь сжимало, но она не плакала. Слезы кончились еще несколько дней назад, когда она случайно, окольными путями, из недомолвок и намеков поняла, что ее муж приговорен. Шесть месяцев страха, тревоги, неизвестности. Шесть месяцев глухой стены молчания и одиночества. К ней не допускали даже подруг, да и с прислугой Настя виделась лишь в присутствии своей матери, которая коршуном следила, как бы горничные не передали ее дочери чего лишнего. А ведь она была беременна. Шел уже седьмой месяц, и шесть из них Настя терзалась мыслью, увидит ли когда-нибудь ее ребенок своего отца.
Мать сжалилась над дочерью, когда уже поздно было что-то менять – Насте осталось носить всего ничего, и ей разрешили выходить из комнаты и свободно бродить по дому и саду. Тут ее и подстерегла новость – мол, суд состоялся, ее муж приговорен. Но что ему грозило? Смертная казнь или «всего лишь» каторга? Никто не знал, и Настя, рискуя своим положением, тайком сбежала из дома. Без паспорта, с горничной Малашей, на свой страх и риск добралась до Владимира-Северного. С полдороги написала два письма – в одном просила прощения у родителей за самовольный поступок. В другом письме спешила известить давнюю подругу, Нелли Шумилину, что спешит в столицу. От Нелли она и узнала о том, где и когда состоится казнь. Но о судьбе мужа – по-прежнему ничего.
Мужа Настя увидела издалека. Высокий стройный князь Алексей Варской был в третьем отряде. Не давая рукам палача коснуться его мундира, он сорвал его с плеч сам, что-то пренебрежительно бросил протянувшему руки мужику и быстро швырнул его в огонь. Последний раз прощально звякнули друг о друга два ордена, а Алексей решительно прошел вперед, вставая перед палачом на колени. Дрогнула на вытянутых руках сабля, полученная в свое время от великого князя за храбрость. Солнечный луч позолотил клинок, заставил заблестеть разводы – сабля была из императорских, дамасской стали. Она согнулась почти в кольцо, сопротивляясь до последнего. Благородное оружие хотело жить. Алексей, наверное, что-то сказал – палач вдруг огрызнулся в ответ, досадуя на неподатливый клинок. Резко, на выдохе, еще раз свел руки – и сабля, наконец, переломилась с жалобным звоном. Рука у палача дрогнула от рывка, и один из обломков задел Алексея по голове.
Он покачнулся. Настя ахнула, рванулась из кареты и не выскочила только потому, что верная Малаша вцепилась в подол, силой удерживая госпожу на месте. До белизны прикусив губу, обхватив руками напрягшийся живот, Настя видела, как встал Алексей. Из царапины на лбу текла кровь. Священник сунулся было к нему с последним напутствием – он отстранил протянутую руку, отошел к остальным. Там другой палач сорвал с его плеч рубашку, сунул в руки какую-то тряпку мышиного цвета.
- Ох, барыня, - Малаша высунула нос. – Чего теперь будет-то?
- Не знаю, - шепотом ответила Настя. Алексей исчез в толпе таких же, как он, серых, безликих. Разглядеть его было невозможно, но она упрямо смотрела в ту сторону, поглаживая живот одной рукой и мысленно утешая нерожденного младенца: «Ничего, ничего, маленький!».
- Поедем, ништо, барыня?
- Нет. Я должна досмотреть…
- Да чего там, - начала было Малаша, но под холодным взглядом госпожи осеклась.
Не отвечая ей, Настя снова уставилась в окошко.
Казнь шла своим чередом. Звенели и трещали ломаемые клинки, что-то бубнил священник себе под нос, гудело и потрескивало пламя. Двигались люди. Лишь однажды ровное монотонное течение словно застопорилось – когда к палачу подошел русоволосый юноша лет двадцати. Чуть пошатываясь, он шагал, как потерянный, а когда опустился на колени, от свиты князя Мишкевича отделился человек в темно-синем, почти черном мундире с нашивками в виде черепов. Он решительно сделал несколько шагов вперед, когда русоволосый юноша вдруг увидел его. Долю секунды осужденный и человек в тесно-синем мундире смотрели друг на друга, а потом осужденный покачнулся и, как подкошенный, рухнул на землю, забившись в судорогах.
К нему бросились, приводя в чувство и спеша оттащить к остальным. Человек в темно-синем мундире вернулся к Мишкевичу, заговорил с ним. Настя этого не видела – она во все глаза смотрела в другую сторону, надеясь отыскать Алексея.
Наконец, страшный обряд завершился, и десять отрядов вернулись в крепость. Настя проводила их глазами, обернувшись на тех, кто все это время простоял на телеге, сверху вниз взирая на то, что совершалось над их товарищами. Забили барабаны. Дробный перестук рассыпался частым горохом. На ближайшей церкви откликнулся благовест – завершалась заутреня. Колокольный звон сливался с барабанным боем, рождая причудливую какофонию звуков. Под этот шум десять человек один за другим поднялись на помост. Одиннадцатого вынесли на руках, пристроили подле крайней виселицы.
Стараясь перекрыть бой барабанов, глашатай начал зачитывать приговор. До Насти долетали обрывки фраз: «Злоумышление на жизнь помазанника Божия…» «измену родине и присяге», «подстрекательство к бунту…», «приговорить к смертной казни через удушение…», «к смертной казни через обезглавливание…» Она, затаив дыхание, слушала имена. Алексея Варского среди них не было. Как не было его и среди тех десяти, кто уже занял свои места подле плах и виселиц. Вместе с десятками других своих соратников ее муж, князь Алексей, скрылся в темном нутре Навьей крепости.
Тем временем на виселицу подняли первого – тот самый зашитый в рогожу куль. Его подвесили так, чтобы всем было видно. Спереди укрепили табличку с именем «Убийца и мятежник Юро Крутицкий». Человек в темно-синем мундире с нашивками из черепов, тот самый, чей единственный взгляд лишил сознания одного из осужденных, с холодным безразличием рассматривал это странное чучело. Настя тоже невольно обратила взор в его сторону. Близко не разглядишь, но по всему видно, что если там, под слоем мешковины, и находился человек, то живым он перестал быть уже несколько дней назад.
Засмотревшись, она пропустила миг, когда на остальных осужденных стали накидывать на голову мешки, а иных, сорвав с плеч рубахи, ставили перед плахами. Опомнилась Малаша, подергав госпожу за рукав:
- Не глядите, барыня! Негоже в вашем-то положении…
Но весь остальной народ вытаращил глаза, затаив дыхание. Ни звука, ни шороха, только жадно выпученные глаза, да сводящая с ума барабанная дробь. И под эту дробь свершилась казнь.
Только раз отчаянный крик вырвался из десятков глоток – когда один из висельников, светловолосый великан, сорвался с петли. Побелев, Настя отпрянула вглубь кареты, крепко зажмурилась. Горло перехватило, под веками запрыгали цветные пятна, противно, как комар, зазвенело в ушах, а прочие звуки отдалились, доносясь, как из-под воды. Живот скрутило острой болью. Она смутно чувствовала, как хлопочет над нею Малаша, как трет ее руки, как кличет по имени. Потом в нос сунулся флакончик с нюхательной солью. Настя встрепенулась, распахивая ресницы.
- Что?
- Барыня, - всхлипнула Малаша, - барыня…
Настя, отталкивая горничную, снова приникла к окошку. Казнь свершилась. Четыре тела болтались в петлях – последнее еще судорожно подергивалось, жизнь неохотно покидала светловолосого великана, - шесть голов одну за другой водружали на пики с укрепленными на них табличками, где значились имена казненных. У Насти опять потемнело в глазах, но самого дорогого имени – Алексея Варского – среди них не было, и она перевела дух.
- Трогай…
Зрители не спешили расходиться. Лишь несколько карет поторопились покинуть Лобное место. Лошади не спеша цокали копытами по мостовой. Барабанный бой и благовест перестали тревожить слух, но наступившая тишина камнем лежала на душе Насти. Алексею оставили жизнь. А дальше? Правы те, кто утверждает, что умереть легко – с жизнью прекращаются все тревоги и заботы, на исстрадавшуюся душу снисходит покой. А живые остаются жить, бороться, тянуть лямку судьбы. Алексей Варской остался ходить по этой земле, но сейчас он был дальше от Насти, как если бы лежал в холодной сырой могиле или раскачивался в петле.
- Что будем делать, барыня?
По недовольному лицу Малаши Настя поняла, что горничная не первый раз задает этот вопрос.
Она подняла голову, поглядела в окошечко. Карета медленно тащилась по улице мимо домов и особняков. Центр города, тут все больше частные дома. Где-то на Преображенской улице особняк ее родителей. А по какой улице они едут сейчас? Куда ехать? К себе домой, в родные стены, чтобы там затаиться в уголке, заплакать, лелея свое горе или сначала к любезно подруге Нелли Шумилиной, чей жених тоже был среди осужденных? Или…
Уже привстав, чтобы крикнуть кучеру, чтоб повернул, Настя увидела обнесенный зеленой стеной особняк. Липы и кусты сирени, чередуясь, образовывали живую ограду, за которой стоял четырехэтажный дом с колоннами у входа.
- Стой!
Шальная, тревожная мысль была подобна удару кнута. Перед нею высился особняк князей Варских, родовое гнездо ее мужа. Когда-то именно сюда привез Алексей молодую жену после свадьбы. Тут они жили, пока не отправились к морю на все лето – правда, ненадолго – дела Тайного общества, активным членом которого был Алексей, заставили их вернуться почти на месяц раньше срока. Здесь Настя узнала, что станет матерью, и после этого известия муж неожиданно услал ее из города, в поместье к родителям. Мать Насти сама вызвалась ехать с дочерью – вернее, она приехала в поместье на другой день, после того, как растерянная Настя осталась наедине со своими тревогами. Было это неполные семь месяцев тому назад. С тех пор Настя ни разу не видела Алексея, питаясь только слухами о восстании, его поражении и судьбе заговорщиков – вернее, теми крохами новостей и слухов, которыми делились с нею родители. Писать свекрови ей не разрешали. Знает ли мать о судьбе ее сына? Почему она не написала невестке ни слова? Как она пережила эти страшные полгода? Об этом думала Настя, выбираясь из кареты.
Лужайки вдоль подъездной дорожки были чистыми, ухоженными. Кусты сирени подстрижены. Кругом следы покоя, довольства и уюта. Не скажешь, что в столице уже полгода как исподволь бушует буря – с тех самых пор, как злоумышленники восстали против императора.
Навстречу гостье вышел слуга. Несмотря на то, что она прожила тут всего несколько месяцев, ее узнали сразу. Старого князя нет, он отъехал по делам, старший сын их, Елисей Варской, отсутствует, но старая княгиня Варская уже поднялась.
- Проси доложить…
Насте вдруг сделалось страшно. Зачем приехала она в этот дом? Чего ждала от встречи со свекровью. У нее дрожали ноги, а сердце колотилось как бешеное, когда лакей вернулся и сообщил, что их сиятельство будут рады принять раннюю гостью.
Княгиня Фелициата Алексеевна встретила Настю, сидя в глубоком покойном кресле со светлой обивкой. Вся мебель в комнате, полы, занавески на окнах, штоф, которым были обиты стены – все было выдержано в светлых тонах. Землисто-бледное лицо княгини терялось на этом фоне, кабы не темные волосы, обрамлявшие его, не карие глаза под густыми бровями, не глухое, темно-фиолетовое платье.
- Анастасия, - негромко, надтреснутым голосом произнесла княгиня Фелициата. – Прости, что не встречаю тебя, как подобает – здоровье мое в последние дни пошатнулось. Только и хватает сил, что ходить между постелью и креслом. А ты как? Здорова ли?
- Здорова, - кивнула молодая женщина.
- Оно и видно, - кивнула княгиня. – Ты еще молода, здоровья крепкого... Только больно бледна. Чай, срок уже подходит? Садись.
Княгиня позвонила в колокольчик, приказала горничной подать легкий завтрак – горячий шоколад, печенье с маслом. Настя отказываться не стала, хотя при одном воспоминании о том, что было на Лобном месте какой-нибудь час тому назад, в желудке все узлом завязывалось. Но чашку приняла, сделала глоток.
- Рожать, что ли, приехала? Оно и видно! В деревне ни одного порядочного врача не найдешь! Еще как ты хворь-то свою переборола, младенца не выкинула…
- Простите, - Насте удалось вставить слово, - но я не болела. Это ошибка какая-то.
- Никакой ошибки нет. Матушка твоя писала, что ты простудилась на Рождество, да так крепко, что уж соборовать тебя собирались. Всю зиму в горячке металась. Инфлюэнцу нашли доктора. Я писала, чтобы вызвали к тебе доктора Штерна, да маменька твоя отписалась, что он уж был к вам с визитом…
Настя слушала свою свекровь и не верила ушам. Она простудилась? Болела инфлюэнцей? К ней привозили доктора Штерна? Когда?
Когда Алексей находился под следствием, - подсказал внутренний голос. Когда его арестовали, допрашивали, когда он сидел в Навьей башне, мучаясь от неизвестности, и со дня на день ожидая своего приговора. Все это время она, Настя, сидела за запертыми дверями, лишенная возможности общаться с внешним миром, окруженная стеной молчания, которую день за днем возводили вокруг нее родители.
- Я вам писала, - пробормотала она.
- Так и я писала, а толку? Матушка твоя отвечала, что боится заразы. На твоем месте я бы все-таки навестила доктора Штерна. Тебе нельзя рисковать. Что-то ты бледна, душа моя. Небось, устала с дороги? Только что приехала? Платье на тебе, смотрю, дорожное…Багаж-то твой где? С кем ты путешествуешь?
Свекровь засыпала ее вопросами, и Настя растерялась. Что бы она ни сказала, выходила ложь.
- Я приехала одна, Фелициата Алексеевна, – призналась она.
- Одна? И как родители тебя отпустили?
Родители ее очень не хотели отпускать, но знать свекрови про побег не стоило.
- Ну, да ладно, - княгиня со стуком поставила чашку на столик подле кресла, - ты с дороги устала. Как бы горячка не началась. Мой тебе совет, душа моя, отправляйся-ка в постель. Сейчас тебе приготовят комнату, а пока ты отдыхаешь, я вызову доктора Штерна. Он сейчас в столице и должен тебя осмотреть. Твои старые комнаты никто не занимал, но пока доктор не скажет, что опасности никакой, все-таки не слишком броди по дому. А вдруг…
- Фелициата Алексеевна, - не выдержала Настя, тоже отставив чашку в сторону, - я приехала из-за Алексея.
Как резкий порыв ветра задул свечу – так вмиг изменилось лицо свекрови.
- Вот оно что, - протянула старая княгиня, отвернувшись к окну. – А я-то думала – навестить нас решила. А ты вон как… Да уж, ради такого со смертного одра, кажись, вскочишь – или, наоборот, в гроб ляжешь.
Настя поняла, что княгиня говорит о себе.
- Что вы, Фелициата Алексеевна, - воскликнула она, - вам еще жить да жить…
- Да уж, жить… А как? – карие глаза сверкнули на бледном лице, отголоском внутренних страстей вспыхнул на костистых скулах румянец. – Алексей… Алексей на императора злоумышлял. В его бумагах нашли письма о том, что они создавали некую Когорту Обреченных. Ведаешь, что сие за Когорта? Это те люди, которые хотели пролить кровь помазанника Божия! И Алексей был в их числе! Добровольцем! Мой сын – цареубийца!
Дрожь ее голоса, блеск глаз, волнение передались Насте.
- Но это же ваш сын, - прошептала она, - неужели вам его не жалко?
- Жалко? – глаза княгини сверкнули. – Я мать. Я его больше никогда не увижу, но у меня остался Елисей. Род не прервется. Но как Валерии искать женихов? Девочка только-только начала выезжать… Сейчас она в деревне, а осенью вернется и что тогда? Только если за границу ее отправить на год-другой…
- Фелициата Алексеевна, Алеша жив, - промолвила Настя. – Его не казнили.
- И что с того? Назад ему уже не вернуться. И мы его больше никогда не увидим. Хорошо, хоть ребенок от него останется – все какая-то память, да и то, что его ждет с таким-то отцом? Ладно, раз ты приехала, будешь гостьей. Я распоряжусь…
- Нет, Фелициата Алексеевна, я так не могу! – промолвила Настя.
- Чего не можешь? Остаться? Это и твой дом тоже! Не забудь, ты отныне княгиня Варская! У тебя будет ребенок. Ты обязана...
- Я не могу так все бросить, - сказала Настя. – Я должна увидеть Алексея! Я хочу его увидеть.
- Смелая ты, - усмехнулась ее свекровь.
- Вы его видели?
- Нет.
- Я специально приехала, чтобы увидеть Алексея и… быть рядом с ним, - Настя поднялась. – Я чувствую – ему тяжело. Ему очень плохо, и ему нужно, чтобы рядом был кто-то, кто в него верит. Чтобы он знал, что не один… Я знаю, каково это – когда ты день за днем наедине со своими мыслями и чувствами, а всем, решительно всем до тебя и твоей боли нет никакого дела, когда все вокруг лгут или вовсе отмалчиваются. Когда не знаешь, кому довериться, к кому обратиться…
- Ишь ты, матушка, чего вскочила? – воскликнула княгиня. – Никак, укорять меня вздумала? Думаешь, Елисей пороги не обивал? Думаешь, отец сложа руки сидел? А только супротив Особой комиссии не попрешь. Алексей, между прочим, открыто признался, что сам свою судьбу выбрал. Вот пусть по ней и идет. А у тебя своя судьба – тебе ребенка родить.
- Моя судьба, - Настя прислушалась к своим словам, - это Алексей. Без него я не буду жить.
- Больна ты, милая, вот что, - отрезала ее свекровь. – Прилечь тебе надо! Эй, кто там? Проводите княгинюшку в опочивальню. Устала она с дороги… Да пошлите за доктором Штерном. Как бы горячки не было!
Настя с тоской посмотрела на вошедших слуг, обернулась к свекрови.
- Я приехала ради Алексея, - сказала она. – И я его не оставлю.
Она повернулась, выходя из комнаты, и не увидела, как глаза старой княгини наполнились слезами.

Тягостно тянулось время, но разум словно уснул, оцепенел, пребывая в спасительном забытьи. Слишком резким оказался переход к новой жизни. Вчера еще государственные преступники, терзаемые неизвестностью, одиночеством, тоской по близким, страхом за свою жизнь и жизнь товарищей, они были вынуждены терпеть холод каменных стен, сырость, темноту, затхлую воду, спертый воздух, неудобную жесткую постель, кишевшую клопами и полное бессилие. Дни, порой недели полного одиночества, когда даже с охраной словом не перемолвишься, изредка прерывались короткими допросами. Беседовать приходилось об одном и том же – крючкотворы из Особой Комиссии хотели знать абсолютно все, до мелочей.
Так прошла зима, весна. Изредка узников навещали родственники – приезжали сестры, жены, матери. Передавали приветы и последние светские сплетни. За каждой встречей всегда наблюдали посторонние глаза. Тут особо не поговоришь.
К Алексею Варскому приезжали только дважды – сначала, сразу после того, как схлынула волна арестов и начались первые допросы, его навестил отец. Несколько минут испытующе смотрел на сына, потом спросил: «Ну, и чего вы добились? Стоило это таких жертв?» Знавший крутой, упрямый нрав своего отца, князя из старинного рода Рарожичей, Алексей удержался от объяснений, и старый князь уехал ни с чем.
Чуть позже приезжал младший брат. Новости, привезенные им, были нерадостны. Елисей сообщил, что ни взятки, ни посулы ничего не дали – участь Алексея не смягчена, все осталось по-прежнему, а от его жены, Анастасии, никаких вестей. Только ее мать отписалась, что она лежит больная, в горячке и так плоха, что есть серьезная опасность для жизни. И – ни слова про ребенка. Алексей бросил жену беременной - дела Тайного общества поглотили целиком. Подготовка шла полным ходом, но внезапно выяснилось, что заговорщиков кто-то выдал. Решено было выступать почти на полгода раньше намеченных сроков, спешным порядком. И, как результат – провал всего дела.
Вспоминать тот день Алексей не хотел. Не потому, что стыдно – для себя он решил, что поступил правильно. И не его вина в том, что надежды и чаяния потерпели крах. Он сделал все, что мог и не жалел о принятом решении. Но следователи Особой Комиссии и император, решивший лично встретиться с некоторыми заговорщиками, считали иначе. Да что они! Отец, посетивший сына единственный раз за полгода, разве что не плевался с презрительной миной. Брат Елисей держался куда как теплее, да и то, видимо, в душе радовался тому, что все так обошлось. Сестрица Валерия передавала с ним письмецо – его тут же заставили прочесть вслух, не содержалось бы в нем крамолы? Но какую крамолу могла сковать девица неполных шестнадцати лет? Ее пока угловатый подростковый почерк долго стоял у Алексея перед глазами: «Милый братец! Мы тебя очень любим. Я ежеутренне молюсь Пресвятой Деве за тебя. Господь, спаси и сохрани тебя, и товарищей твоих, всех до единого…» Среди его товарищей был один, Владимир Шаховской, молодой корнет. Он в прежние времена часто бывал у Варских, а на детских балах несколько раз танцевал с Валерией. Ему было всего восемнадцать лет, Валерии – пятнадцать. И через два-три года они могли бы…
Нет, не могли. Теперь уж нечего думать о том, что никогда не свершится. Владимиру, вместе с другими судьба – кануть в неизвестных просторах Закаменья, Валерии – остаться в столицах, блистать в свете и пытаться забыть первое детское увлечение. Случайно или нарочно она в том письмеце написала много о домашних мелочах и своих мыслях о предстоящей разлуке с братом, но ни словом не упомянула влюбленного в нее корнета? Не заметила его чувств? Или наоборот? Что теперь гадать!
Что теперь гадать о чем бы то ни было? Следствие закончено. Приговор оглашен. Десять лет рудников и двадцать лет поселений. Почти столько же лет, сколько Алексей прожил на этой земле! А все же он считал, что ему повезло. Из камеры в камеру, невзирая на все ухищрения сторожей, а то и с их помощью за небольшую мзду передавали вести – кто приговорен к казни, кто – к вечному заключению в подземных казематах той же Навьей крепости, кто не дожил до суда, сошел с ума или покончил с собой. Трое пытались бежать. Безнадежно, без подготовки – просто внезапно кинулись к воротам, а охране было приказано стрелять… Алексей так не мог. Не хотел ни умирать, ни даже думать о смерти, пока не узнает, что с женой и ребенком. Получить бы хоть какую-нибудь весточку от Насти или ее родни! Но не было ничего. Только скупо оброненное Елисеем при той единственной встрече: «Все благополучно!» И Алексей жил. Цеплялся за надежду, что вот-вот его вызовут для свидания, и там, в перегороженном двойной решеткой глухом коридоре его будет ждать она, Настя. Пусть ничего не говорит, пусть только смотрит – и пусть ему будет дозволено несколько минут смотреть на нее.
Но не было ничего. Ни свидания, ни письма.
Зато наступил день отправки…
На этап пересылали небольшими группами, по полторы-две дюжины человек. Вечерами из камеры в камеру летел условный стук – кому быть следующими. Не знали до последнего – лишь накануне вечером присылали списки. И если они попадались на глаза подкупленному надзирателю, тот давал знак.
Настало время и для Алексея. Завтра! Что-то сжалось в душе, когда он услышал условный стук. Уже завтра! Все словно оборвалось внутри. Если вестей от Насти не будет до завтра, все кончено…
Вестей не было.
Зато был тюремный двор, где уже толпились его товарищи по несчастью. В Навьей башне не сидели простые преступники – для них была другая тюрьма, Грачиное Гнездо, поскольку так или иначе большинство этих людей так или иначе были связаны с Грачами, самым опасным районом города, где на улицах за ночь находили больше трупов, чем во всем остальном Владимире с пригородами. И на двор собрались только те, кого приговорила Особая Комиссия. Немудреные пожитки арестантов – после казни у них отобрали почти все, даже нательное белье, выдав взамен другое – сложили на большую подводу. Тут же тюремный кузнец заковывал их в кандалы. Немногие до суда и казни носили цепи, и лично для Алексея сие было в диковинку. Он даже почувствовал страх, когда железные браслеты коснулись запястий. И тот звон, который они издавали теперь при каждом шаге… Когда завершилась работа, Алексей отошел в сторонку, по-новому прислушиваясь к себе и примеряясь заново к телу. Непривычно. Неудобно. Но ничего.
- Ничего, - поймав его взгляд, угадал мысли Антон Багрицкий, попавший в ту же партию. Шумливый, веселый, душа компаний, Антон не боялся крови и один из первых высказался за убийство императора. И едва ли не первым вошел в знаменитую Когорту Обреченных – смертников, долженствующих пожертвовать собой, но пролить кровь монарха. Не раз и не два его шутки злили стражу и поднимали дух сокамерников. Алексей обрадовался тому, что Антон будет рядом.
- За Камнем не тот свет, - сказал он. – И там светит солнце. А человек – он такая скотина живучая, ко всему привыкает! Будем надеяться на лучшее!
- Руки у вас, ваше благородие, тонкие какие, - проворчал кузнец кому-то за спиной Алексея. – Ровно у барышни… Как вы с такими-то руками воевать собирались?
- Да уж как-нибудь, - ответил знакомый голос.
Алексей обернулся, и сердце радостно стукнуло – он узнал Владимира Шаховского. Юный корнет похудел, оброс, стал похож на дьячка какой-нибудь деревенской церквушки, но все еще глядел молодым. Он улыбнулся тонкими красивыми губами, поравнявшись с товарищами.
- Еще поживем? – приветствовал его Антон.
- Поживем, - негромко ответил Владимир и взглянул на Алексея: - А нет ли…
- Валерия передавала поклон, - сказал тот, умолчав о том, что письму было уже больше месяца. Но для тюрьмы такого рода вести никогда не теряют остроты и свежести. Бывший корнет просиял, словно получил приглашение на бал. Но его улыбка тотчас померкла.
- Жаль, что ответного поклона передать не могу, - промолвил он. – А что твои?
Алексей отвернулся. С каждой минутой думать о Насте хотелось все меньше и меньше.
Наконец, ворота отворились. Долгий путь начался.
Было раннее утро, почти такое же, как две недели назад. Столица уже просыпалась, но народа на улицах пока было мало. Опять звонили к ранней заутренней, уже разъезжали первые извозчики, торопились молочники, где-то шаркали метлами дворники, брели мастеровые, заканчивали утренний обход своих участков городовые. Кандальных вели в сторону Грачиного Гнезда, где их ждала партия других ссыльных.
Встречные прохожие, заметив арестантов, останавливались. Кто-то просто глазел, кто-то принимался креститься. Какая-то старушка шагнула вперед, протягивая дрожащую ладонь. Прежде, чем охранявший строй казак успел загородить конем ей дорогу, быстро сунула в чью-то руку гривенник и торопливо перекрестила весь строй:
- Храни вас Господь, сынки!
- Пошла, - казак принялся теснить ее в сторону, замахнулся плетью. – А не то…
- Стыдно, - беззлобно откликнулась старушка. – Мать бы свою так…
Служивый скрипнул зубами, но погнаться за старушкой не посмел – служба превыше всего.
На углу Поварской и Пожарной стояла девушка. Простое платье, передник, корзинка на локте, линялый платок надвинут на глаза, толстая русая коса лежит на груди, как сонная змея. Служанка, спешащая за провизией с утра пораньше, да остановившаяся полюбопытствовать. Живые глаза быстро обежали строй кандальных. Не так уж и много их было, чтобы кого-то упустить.
- Барин! Алексей Михайлович!
Он вздрогнул, услышав свое имя. Оглянулся на девушку. Та торопливо оттянула платок со лба, открывая глаза и высокий чистый лоб. Лицо впрямь знакомое, но откуда?
- Барин, - останавливаться было нельзя, девушка зашагала следом, - Настасья Павловна вам кланяются!
- Настя?
Неведомая сила сорвала Алексея с места. Он шагнул из строя.
- Настя? Где? Что? Ты кто? Как звать? – имя жениной горничной вылетело из головы.
- Малаша я, барин… Настасья Павловна здоровы…
- Ку-уда? – уж на этой-то женщине казак не преминул отыграться. Плетью охаживать не стал, но направил коня прямо на горничную, замахиваясь. – Пошла вон!
Другой его товарищ кинулся на Алексея. Не церемонясь особенно, выхватил нагайку, хлестнул по спине:
- Встать в строй!
- Что Настя? – Алексея кто-то из товарищей дернул за рукав шинели. – Где она?
- Туточки она! – из-за туши казацкого коня, закричала вслед удаляющимся кандальникам Малаша. – В городе! Ай!
Раздосадованный упрямством горничной, казак все-таки огрел ее плетью и тут же поскакал догонять своих.
Алексею тоже перепало еще несколько раз прежде, чем хлеставший его казак решил, что с него довольно. Антон и Владимир с двух сторон, не сговариваясь, поддержали его под руки.
- Быдло, - губы дрожали от возмущения и гнева. – К-как он смел? Я офицер…
- Бывший, - шепнул Владимир. – Больно?
- Душе больнее, - от пережитого Алексея всего трясло. Только теперь он начал понимать, что на самом деле значили слова «лишить имени и чести».
- Гляди веселее, - Антон Багрицкий не мог долго унывать. – Нет худа без добра. Зато про своих кое-чего узнал.
- Да уж, узнал…
Мысль о том, что Настя в городе, согрела душу. Но каково-то будет жене, когда ей холопка расскажет, как его, военного офицера, у всех на глазах хлестал плетью простой казак? И ради вот этих людей они рисковали собой? Ради них шли на смерть, подвиг и преступление? Да – и ради этих тоже. Ради того, чтобы поменьше было тех, кому сечь людей – не только работа, но и развлечение.
В Грачином Гнезде кандальников тоже готовили к этапу. Там собралось человек сорок-пятьдесят от совсем юнцов, лет по тринадцати, до убеленных сединами стариков. Отдельной группкой стояли женщины. Эти были без цепей. Все одинаково бледные, с пустыми усталыми лицами со следами слез. У двоих на руках были маленькие дети. Еще одной предлагалось пойти по этапу беременной.
Пока суд да дело, вышло несколько минут отдыха. И тут к группе женщин откуда-то вынырнул невысокого роста старичок, по пятам за которым следовал дюжий слуга с большой корзиной в руках. Старичок, как заметил Алексей, пришел с улицы. Не обращая внимания на суету вокруг, он принялся раздавать женщинам яркие цветные ленты, яблоки, апельсины и конфеты в блестящих обертках. Старшему ребенку сунул печатный пряник, для младшего матери его – нарядную рубашечку. Беременной долго что-то шептал, отечески поглаживая по руке. И те же казаки, которые еще недавно отгоняли от кандальников простых людей, позволяли чудаковатому старичку беспрепятственно оделять сластями арестанток.
- Батюшка, Карл Францевич, - только и окликнул его один из унтер-офицеров, когда тот принялся раздавать сладости по второму разу, видимо, в корзине еще немного оставалось, - да чего ты им конфеты-то суешь? Нет бы, хлеба дал или денег!
Названный медленно обернулся в его сторону, взглянул исподлобья маленькими живыми глазками.
- Тенег, - коверкая русские слова, промолвил он, - или клеба им любой даст. А вот апельцин или конфект они долго не уфидеть!
И по этому выговору и по взгляду исподлобья Алексей еще вернее, чем по имени и внешности признал того самого доктора Штерна, на которого почти молилась его матушка, считая его светилом медицины, хотя и несомненным чудаком. Но ведь именно доктора Штерна призывали к постели Насти, когда ей внезапно стало плохо на балу. И именно доктор Штерн, осмотрев молодую женщину, вот точно также исподлобья посмотрел на Алексея и проговорил: «Не горефать, а радоваться надо. То не болеснь, а обычное состояние для самушней женщин… Ждите наслетник!»
- Доктор Штерн!
Старичок удивленно вскинул брови:
- Йа?
- Доктор, - торопясь, пока и тут не помешали, воскликнул Алексей, - вы меня, наверное, не помните… Мы звали вас к моей жене… когда она забеременела…
- Молодой шеловек? – старичок быстро подошел ближе. – Шем могу слушить?
- Моя жена, Анастасия Варская, - почему-то волнуясь, заговорил Алексей. – Она сейчас здесь, в столице… Я не знаю, где она остановилась, но… Она должно быть, еще не разрешилась от бремени… Вы передайте ей…
Он осекся, увидев на скорбно поджатых губах старичка-доктора понимающую улыбку.
- Перетам, молодой шеловек, все перетам…
Быстро обернулся к своему слуге, так и тащившемуся за ним с корзинкой, вынул большой апельсин и сунул Алексею в руки.
- Ей, - пальцы сами оттолкнули веселый плод, - отдайте ей. И еще…
Карманы были пусты. Ни платка, ни мелочи не завалялось в них. Но решение пришло само. Руки действовали словно отдельно от тела. Под рубашкой нашарили цепочку, рванули, обжегши кожу, и в сухую ладошку доктора лег нательный крест. Даже казак, уже собравшийся оттереть доктора от арестантов, застыл, вытаращив глаза.
- Ай-яй-яй, молодой шеловек! – покачал головой старый доктор. – Расве ш так мошно? Фам выпало счастье шить, а вы…
Алексей и так понимал, что совершает, и смутился, когда старый доктор поспешил вернуть ему крест.
- Не торопитесь, молодой шеловек, - промолвил он. – У фас впереди целая шизнь…
- Но моя жена, - пробормотал Алексей. Неужели он расстанется с Настей навсегда, и у нее не останется ничего на память?
- Фаша супруга утешится, - улыбнулся доктор Штерн. – Я фсе ей передам. И ей будет приятно узнать, што вы не трогнули и сохранили гордость и честь!
Старый доктор назидательно поднял палец. Алексей хотел было возразить, что по приговору суда чести-то их и лишили, и плеть казака недавно это доказала, но не произнес ни слова и лишь крепче сжал в кулаке крест.
Дольше поговорить им не дали – формальности были улажены, и колонне арестантов пришлось трогаться в путь. Пешими, вслед за телегами, на которых было свалено нехитрое имущество и дорожные припасы, в окружении конных казаков. Прочь из столицы, на Камень и дальше.

Слишком поздно Настя поняла, что угодила из огня да в полымя. Нет, свекровь не держала невестку взаперти, но приставленная к молодой женщине приживалка следовала за нею по пятам, принимаясь скандалить и чуть ли не звать на помощь, стоило Насте попытаться нарушить неписанное правило - ни под каким видом не отлучаться из дома. В остальном семейство Варских ее почти не замечало. Старый князь Михаил Романович ограничивался лишь дежурными фразами за столом. Елисей, тот и вовсе держался в стороне, словно то, что совершил его старший брат, бросало тень на его жену. Писать ей дозволялось, но письма просматривала сама Фелицата Алексеевна или ее супруг, и Настя не была уверена, что все, написанное ею, было отправлено адресатам. Сама же княгиня Варская при первом удобном случае отписала родственникам, извещая, где находится беглянка. Ответ от родителей последовал незамедлительно, а вслед за письмом должны были прибыть и они.
Время уходило. И Настя решилась на отчаянный шаг. Она известила Фелициату Алексеевну, что желала бы увидеться с подругой, Нелли Шумилиной, с которой давно не встречалась, и которой писала еще с дороги. Княгиня дала свое согла