Последний мужчина. Кира Калинина

Автор на Призрачных мирах: Кира Калинина

Рассказ: "Последний мужчина"

Эпиграфы:
"Я была в доме и ждала, чтобы дождь пришёл".
(Драматург Жан-Люк Лагарс)
"…мужчины как биологический подвид могут оказаться на грани исчезновения".
(Профессор Дженни Грейвс)

Бабушка сошла с ума. Она сбежала с крыльца прямо под проливной дождь – простоволосая, босая, в восточном халате, наброшенном поверх ночной сорочки, пронеслась по дорожке, высыпанной мелким ракушечником, с воплем "ВиктОр! Мальчик мой!" распахнула калитку и заметалась на месте, продолжая выкрикивать: "Он здесь! Он идёт! ВиктОр!" Следом выскочила мама, и ливень тут же превратил её шёлковую блузу с широкими рукавами и бантом у горла в прозрачную мокрую тряпку, а элегантную стрижку в пучок чёрной пакли. "Стой, мама! – звала она. – Вернись в дом! Слышишь? Вернись немедленно!" Широкая юбка обвисла, как спущенный парус, белый домашний туфель сорвался с правой ноги и, кувыркнувшись в воздухе, плюхнулся на край дорожки подмёткой кверху. Мама сбилась с хода, обернулась, неловко подпрыгивая, как птица с подбитой лапкой, заметила потерю и поспешила вернуться, боязливо ставя разутую ступню. Не наклоняясь, пальцами стопы она перевернула остроносый шлёпанец, обулась, смахнув с подошвы прилипшие камушки, и снова направилась к калитке, но уже не бегом, а торопливым шагом, немного прихрамывая.
Дверь осталась растворённой настежь. Стоя в проёме, мы с сестрами смотрели, как маячат друг против друга, пританцовывая, словно бойцы на ринге, две чёрно-белые фигуры, обе в длинных, облепивших тело одеждах: высокая, стройная мамина и кряжистая бабушкина. Издали мама казалась голой по пояс, только оборки на рукавах уныло плескались в воздухе, когда она взмахивала руками. Бабушкины волосы, вороные, с густой проседью, разметались по спине. Сквозь шум дождя до нас доносились сиплые выкрики: "Он мой! Я сама… Ходить за ним… дежурить у постели…" Мама возражала неслышно, только один раз её ясный голос взлетел гневным: "Как ты смеешь! ВиктОр – мой сын!"
А вдруг она и правда что-то почувствовала? – тихо спросила Викки. – Если он и правда сейчас придёт? Что мы будем делать?
Глупости, отозвалась Элиза. – Ей всё приснилось.
Элизе тридцать два. Она такая же высокая, как мама, волосы у неё до пояса, как у бабушки, но не чёрные, а светло-русые русалочьи. Бледные льняные пряди чередуются с пепельными, цвета старого дерева, и зеленоватыми, точно свежая солома или волокна тины. Взгляд у Элизы туманный, лесной, в самый раз для русалки. Викки совсем другая небольшого роста, востроглазая, с высокими скулами и кофейно-тёмной шевелюрой, в которой на свету просверкивают красные искорки. Лицом Викки не так хороша, как Элиза, но если бы я была мужчиной и мне предстояло выбрать, я, наверное, предпочла бы Викки – до того она быстрая и жгучая, как огонь.
Стиснув мои рёбра сильной рукой, Викки прошептала:
Ой, девочки, как представлю, что он может вернуться, у меня аж дух захватывает!
Если он и вернётся, нахмурилась Элиза, то для того, чтобы умереть. Ты этого хочешь?
Лучше у нас, чем на чужбине!
Навес над крыльцом не спасал от октябрьского холода, ветер горстями бросал в лицо водяные брызги.
Пойдёмте в дом, – сказала я. – Мы промокнем и замёрзнем.
А как же они? – возразила Элиза.
Викки сказала:
Они и так мокрые. Но ты права, надо их увести. Простудятся ещё.
Мама и бабушка больше не ссорились. Они стояли рядышком, неподвижные, как статуи, и глядели вверх по улице, одинаково повернув головы. На фоне серого утра отчётливо прорисовывались их профили: бабушкин – тяжёлый, крючконосый; и мамин – тонкий, нервный. У меня ёкнуло сердце: а если правда… "Чушь!" – сказала я себе и первой выскочила под дождь.
Бабушка полностью пришла в себя, но её широкое пергаментное лицо казалось до боли старым и несчастным. Должно быть, она плакала из-за дождя нельзя было судить наверняка. Поддерживая и обнимая друг друга, мы медленно добрели до дома. Потом были горячая ванна, махровые полотенца и глоток коньяка, который мама собственноручно влила мне в горло, приговаривая, что вообще-то девочке ещё рано, но сегодняшний случай особый… Звезда, мой новый мобик мобильный компьютер, прыгала вокруг шаловливым щенком, пока мама не пригрозила стукнуть её кочергой. Они с бабушкой рано поднялись наверх, мама сказала, что проведёт ночь в бабушкиной спальне. Мы с сёстрами расположились на ковре у камина. Элиза принесла бутылку вина, а Викки – три бокала.
Ей не наливай, возмутилась Элиза. – У неё грудь, как у двенадцатилетней.
Не скажи, ответила Викки с притворной серьёзностью. У некоторых двенадцатилетних грудь гора-аздо больше, чем у нашей Софи.
Софи – человек новой генерации, съязвила Элиза.
Так сказала маме докторша в родильном отделении городской больницы, и сёстры вспоминали её слова, когда хотели уколоть меня.
Я знаю, что мы сделаем, не унималась Элиза. – Мы острижём ей волосы и заставим надеть старый костюм ВиктОра. С такими узкими бёдрами из неё получится прехорошенький паренёк.
Точно! – засмеялась Викки.
Она округлила спину, по-обезьяньи свесила руки до колен и завихлялась из стороны в сторону, насупив брови и выпятив нижнюю губу – точь-в-точь нескладный пацан-бука из старых фильмов.
Хватит вам! – не выдержала я.
Викки тут же плюхнулась на ковёр.
А всё-таки было бы здорово, если бы он на самом деле пришёл, мечтательно произнесла она, опрокидываясь на спину. – Так хочется посмотреть, каким он стал. Он ведь уже настоящий взрослый мужчина. Матёрый мужик.
Смеясь, Викки картинно потянулась и принялась взмахивать ногами в подражание балетным па. Викки ходила в танцевальную школу и разучивала с виртуальными партнёрами старые бальные танцы. Мне нравилось смотреть, как она кружится по паркету, стремительная и отчаянная, будто дикая кобылица, и как летят закручиваясь её пышные юбки.
– Если бы он вернулся, – сказала вдруг Элиза, – я связала бы ему свитер. Толстый тёплый свитер из махровой шерсти. Чтобы зимними вечерами он сидел у огня, курил папину трубку и потягивал доброе вино из нашего погреба.
Светлые глаза Элизы сияли. Я не ожидала, что она включится в игру.
– Он же не старик! – засмеялась Викки. – А знаешь, что бы сделала я? Я пошла бы с ним на танцы. Люди глазели бы нам вслед разинув рты, а мы бы шагали рука об руку, ни на кого не глядя. И все думали бы: какая красивая пара. Я надела бы красное платье, то, с открытой спиной, а он…
– Он не умеет танцевать! Все эти твои танго, вальсы, квикстепы и ча-ча-ча – он этого терпеть не может.
– Откуда ты знаешь?
– Он сам мне говорил!
– Прошло четырнадцать лет. Его вкусы могли измениться. Он мог научиться!
– Всё равно ты не будешь с ним танцевать! Как только вы покажетесь на улице, налетит толпа истосковавшихся женщин и разорвёт его на куски, а тебя втопчет в грязь вместе с твоим пошлым красным платьем!
Викки стремительно перевернулась на живот и припала к полу – ни дать ни взять готовая к прыжку тигрица.
– Я буду драться!
– Тебе не придётся, – вмешалась я, опасаясь, как бы в самом деле не дошло до драки. – Его примут за виртуальную копию. Никому в голову не придёт, что он настоящий.
– Софи! – в один голос закричали мои сёстры.
– Ты портишь всё удовольствие, – объяснила Викки.
– Ну, извините, – буркнула я, борясь с подкатившими вдруг слезами.
Они не заметили ни моей реплики, ни моей обиды.
– Лиз, а ты когда-нибудь была с мужчиной? – спросила Викки, вновь перекатываясь на спину и грациозно-бесстыжим движением разбрасывая ноги в стороны.
Элиза опешила. И вдруг выкрикнула, как прыгнула в омут:
– Да, я была с мужчиной!..
Спохватившись, она зажала рот ладонями, несколько секунд испуганно таращила глаза, прислушиваясь к тому, что происходит наверху, потом тихонько прыснула.
– Я была с мужчиной, – повторила она шёпотом. – Дважды.
– Не верю!
Элиза отмахнулась.
– Первый раз, когда мне было столько же, сколько нашей маленькой Софи…
– Я не маленькая!
На мой протест не обратили внимания.
– В нашем классе было четыре мальчика, начала Элиза, и вот один из них, красивый и гибкий, как танцор фламенко…
Я отползла на самый край ковра, подальше от света, тепла и бессмысленных грёз о том, чего нет и никогда не будет. Между мной и сёстрами лежала пропасть возраста, биологических отличий, опыта, воспоминаний – Элиза и Викки помнили брата, держали его за руку, целовали в щёку на прощание. Мне тогда едва сравнялось два, и в моей голове не осталось ничего – Виктора для меня просто не существовало. Он был картинкой, фотографией на стене, в моём компьютере хранился его виртуальный образ – открытое мальчишеское лицо, копна светлых, как у отца, волос, широкая улыбка… Он знал, что обречён, и всё равно бесшабашно улыбался навстречу будущему, в котором многое ещё могло случиться. За эти годы я выслушала немало сетований на его уход – от мамы, бабушки, сестёр. Им казалось ужасно несправедливым, что остаток своей короткой жизни Виктор решил провести вдали от дома и что он ушёл сразу после смерти отца, не задержавшись хотя бы на год-другой. Он сказал, что должен найти себя. "Как будто с нами он не был самим собой!" – с горечью восклицала мама. Бабушка добавляла: "Мой бедный мальчик!" "Ему оставалось так мало, вздыхала Элиза. – Почему он не прожил это время с теми, кто его любит?" А Викки говорила лишь, что скучает. Мне кажется, она понимала, почему Виктор не захотел, не смог остаться, но молчала, чтобы не огорчать остальных. И я, по её примеру, держала язык за зубами.
Говорят, где-то бродит по земле последний мужчина, украдкой проникает в дома, делает женщин счастливыми и уходит до рассвета. Как будто всё счастье жизни заключено в постельной возне! Его видят то в одном месте, то в другом, его описания рознятся, как день и ночь. Мои домашние вбили себе в голову, что этот мужчина никто иной, как наш Виктор. А значит, когда-нибудь, в самом конце, уделив чужим женщинам столько себя, сколько сможет, он вернётся домой, чтобы подарить толику утешения преданно ждущей его семье.
Мы вошли в гостиничный номер, он запер дверь на ключ и повернулся ко мне тяжело дыша…
Элиза продолжала свою сказку, Викки, лежа на животе и подперев кулачками подбородок, с упоением слушала.
До чего же они не последовательны! Сначала бранят мужчин грубиянами, пьяницами и эгоистами, винят во всех бедах человечества, включая злополучный Y-синдром, и тут же мечтают, чтобы какой-нибудь волосатый питекантроп забросил их на плечо и уволок в пещеру. Принято считать, что мужчины всё равно бы вымерли – через тысячи или миллионы лет. Но они переступили черту… Войны, революции, ошибки генной инженерии, нарушение природного баланса их рук дело. И Земля, следуя инстинкту самосохранения, решила до срока стряхнуть разрушителя со своего лица. А, может быть, срок как раз пришёл, ведь у нас уже есть биотехнологии, позволяющие продлевать род без участия мужчин…
Эта модная гипотеза никогда не претендовала на научность. Не спорю, в ней есть своя аллегорическая красота и в то же время унизительная беспомощность. Когда кто-нибудь в очередной раз заводит любимую шарманку, я вспоминаю нашу соседку мадам Лагранж. Несколько лет назад у неё вышел из строя газовый котёл. Раньше починкой ведал муж, потом племянник, а после его смерти всё какое-то время работало само собой. Пока наконец не разладилось. Не умея справиться с поломкой, мадам Лагранж купила масляные обогреватели. Дом у неё большой, мощности обогревателей не хватает зимой бедняжка дрожит, кутаясь в три шерстяные кофты, хлюпает носом и пьёт аспирин. В ремонтную компанию она не обращается, потому что не доверяет женщинам-техникам. И всем твердит, что котёл с самого начала был никуда не годен, его давно следовало отключить, и если она не делала этого, то лишь в память о покойном муже.
Мужчины и женщины одинаково любят обманывать себя.
В той научной группе было поровну тех и других… Они поспешили, вообразив, что достаточно мудры для игры в бога, и попытались восстановить игрек-хромосому, которая, может быть, сама никогда бы до конца не разрушилась. Кого же теперь винить?
Я тихонько поднялась и пошла к себе, оставив Элизу и Викки наедине с их фантазиями.
Прямо напротив окна горела вывеска круглосуточной службы заказа такси. Люминесцентное свечение, сочась сквозь узкие пластинки жалюзи, разлиновало комнату белым как тетрадку для чистописания, и мой родной маленький мирок, с заваленными хламом стеллажами, с объёмными панно и постерами на стене, вдруг показался мне ужасно детским.
Не зажигая света, я присела на кровать. Звезда прильнула к щеке мягким сияющим облачком.
– Спасибо, дружок, только ты меня и понимаешь, – я потрепала мобика по клочковатому боку, чувствуя, как на глаза наворачивается влага.
Если бы я родилась мальчиком, стали бы они любить меня так, как любили Виктора? Они даже не знают наверняка, что он достоин любви. За четырнадцать лет они научились замалчивать его недостатки и превозносить достоинства, они поверили, что он идеален, но если бы он сейчас вернулся, возможно, очень скоро они начали бы мечтать, чтобы он побыстрее умер…
Звезда ласково мурлыкнула под ухом, я запустила пальцы в клубящейся сгусток света, по телу разлилось тепло, побежали мурашки – я облачилась в виртуальную личину. Из зеркала на меня глядел стройный широкоплечий юноша с гордо откинутой головой и дерзкими глазами. Я прошлась из угла в угол, подражая размашистому мужскому шагу.
– Звезда, научи меня танцевать.
Я не знала, как родные воспримут мою выходку, и была готова к тому, что они разозлятся, с бабушкой случится истерика, а мама отхлещет меня по щекам, – поэтому первой показалась Викки. Она ахнула, рассмеялась, обняла меня и, схватив за руки, закружила по комнате. Уговаривать её не пришлось. Через полчаса мы рука об руку спустились в гостиную – на Викки было красное платье с открытой спиной, в собранных в высокую причёску волосах полыхала алая роза.
Звезда завела жестокое аргентинское танго. На звуки музыки прибежала Элиза, спустилась мама, бабушка застыла посреди лестницы, глядя на нас так, словно увидела привидение.
Мы с Викки двигались в слаженном ритме, мне было приятно обнимать её гибкую талию, держать в руке маленькую крепкую ладошку, прижиматься щекой к горячей шелковистой щеке. Я сознавала, насколько неуместны подобные чувства, но это не мешало мне упиваться ими. Что-то происходило внутри меня, что-то зрело, необратимо меняя моё естество. И я с удивлением обнаружила, что понимаю природу и феноменальное значение этих перемен. Моё тело готово было зародить жизнь, прямо сейчас, принять её, взрастить и в положенный срок произвести на свет. Я слышала, как жидкости перетекают из отдела в отдел моей утробы, и там, претерпевая слияние и деление, формируется генетический паттерн прообраз зачатка будущего организма…
– Подожди, – прошелестела Звезда. – Ещё не время.
Умная, самообучающаяся машина. Больше, чем машина?..
Усилием воли я остановила процесс. И всё это – не прекращая движения в сумасшедшем, обжигающем кровь ритме.
Элиза приблизилась и замерла передо мной, прямая, напряжённая, с безумной жаждой в глазах. Танго оборвалось на щемящей ноте, заиграл вальс. Я в последний раз прижала к себе Викки, ощутив жар её упругого тела, подхватила Элизу и закружила, закачала на волнах голубого Дуная, чувствуя, как новые неведомые силы овладевают мной или я овладеваю ими. Как прозорливы были древние греки! Тысячи лет назад они придумали миф о том, как боги воплотили в одном теле влюбленную нимфу Салмакиду и прекрасного сына Гермеса и Афродиты… Отныне во мне жили два начала я стала Салмакидой, внутри которой таился другой, готовый проявить себя, если я решу, что мне это нужно. Умница природа нашла выход из тупика, в который мы себя загнали, и наделила человечество новым, универсальным способом продления рода в обход всех заслонов, поставленных эволюцией… Я отпустила Элизу, склонившись перед ней в галантном поклоне. А ко мне, несмело протягивая руки, шагнула мама.
Я вдруг осознала, что мне больше не надо сидеть дома и ждать, я должна уйти, чтобы найти себя. Чтобы стать, кем я захочу и когда захочу. Я осторожно усадила маму в кресло и повернулась к бабушке, которая стояла уже внизу лестницы, в смятении глядя на меня. Я предложила ей руку, она отстранилась, но слова протеста замерли у неё на губах. Она, как заворожённая, смотрела мне в лицо. Я знала, что видит она не меня, а внука, которого любила… нет, обожала не в пример больше, чем бедную недотёпу Софи, но мне было всё равно. Я твёрдо взяла её за локоть, неподатливую, окостеневшую, вытянула на середину комнаты и повела в медленной прощальной паване. Я ухожу, бабушка. Но я вернусь, не сомневайся. Я приду, и ты встретишь меня у калитки под проливным дождём с улыбкой на устах…